Новый год Ol. 75. 3 = 478 начинается у Диодора описанием возвращения Афинян в Афины и историей постройки Афинских стен. Диодор относит это возвращение Афинян ко времени, непосредственно следующему за битвой при Платеях, и в то же время относит его к новому году. Из этого Unger[1] выводит, что Диодор производит свой годовой разрез осенью.
Что Диодор — или здесь Эфор — следовал Фукидиду, считается более или менее установленным — у Фукидида (V. 89) рассказано, что Афиняне перевезли своих в Аттику сейчас же после того, как варвары ушли из страны. Выражение Фукидида давало некоторый простор свободному приурочению со стороны Диодора, так как у него могло быть сомнение относительно того, относится ли Фукидидовское ἐϰ τῆς χώρας [из страны] к Аттике или к Элладе вообще; Диодор пользуется этой свободой, приурочивая возвращение Афинян к тому времени, когда варвары очистили всю страну.
Дело в том, что за исходные точки дальнейшего изложения им приняты два различных момента. Рассказывая о событиях, происшедших на материке, он довел свое изложение до Платейской битвы — и, продолжая рассказ об этих событиях, начинает его с этого пункта; конечным пунктом изложения происшедших на море событий служит рассказ о судьбе Сеста; Диодора очень мало заботит, совпадают ли эти два момента — и с своей точки зрения он совершенно прав; с какого момента нового года он начнет свой новый годовой рассказ — с первого ли его месяца, или с седьмого, это вполне зависит от тех обстоятельств, о которых ему придется говорить в новом годовом рассказе.
Рассказ о переселении Афинян в их родную страну у Диодора теснейшим образом связан с историей постройки ими стен — понятно, что уже по чисто стилистическим соображениям он не мог разрывать этих двух событий, помещая одно в одном, другое в другом годовом рассказе я помещая по средине сравнительно длинный рассказ о событиях, происходивших вне материка Греции. В данном случае — я думаю и в очень многих других — он поставил себе правилом излагать и располагать события по месту их совершения, и это правило вело его к необходимости располагать события в той последовательности, которая необходима для понимания их связи, не заботясь иногда о хронологической точности. Случились ли все связно рассказанные события в одном и том же году, для него вопрос второстепенный — важно создать ясный переход от предыдущего к последующему. Наполнив весь годовой рассказ историей хитрости Фемистокла, он не мог не счесть особенно удобным ввести в его пределы те события, которые придают ему особую полноту и законченность.
Итак, перерыв годового рассказа объясняется не наступлением осени. Разрез производится там, где события приходят к известному завершению На море таким конечным пунктом служит конец кампании, на суше — та битва, которая положила конец войне в пределах Греции, решив ее столь благоприятным для Греков образом. Геродотом здесь Диодор уже пользоваться не мог, но он, очевидно, и здесь руководится тем же принципом, которому следовал в описании прошлого года, которое, как я старался показать, составлено по Геродоту; конец военного года, совпадающий для материка с осенью, служит и концом его рассказа.
Главным источником для истории построения Афинских стен служит для нас Фукидид (I. 89 sqq). В видах выяснения отношения к нему Диодоровского рассказа, позволю себе вкратце остановиться на вариантах изложения этого события. Плутарх (Them. 19) дает возможно краткий очерк анекдота, интересуясь только тем, что касается непосредственно самого Фемистокла. Некоторые черты заимствованы им из Феопомпа (frg. 89 Müller F. H. 6. I стр.292); из того, что он отвергает его объяснения, не следует, что он не пользуется его фактами, как это утверждает Schmidt[2]. Главное же содержание своего известия он почерпал из Фукидида. Schmidt, судя об отношении Плутарха к Фукидиду, основывается на том, отправляется ли Фемистокл в Спарту с остальными послами, или без них — по моему мнению этот признак не имеет приписываемого ему Schmidt’ом значения. Плутарх в своем торопливом рассказе и вообще не говорит о других послах: они никакой роли не играют, а потому его и не интересуют.
Я должен вообще высказаться против всего метода рассуждения Schmidt’а раз на всегда, ибо иначе мне придется полемизировать с ним на каждом шагу. Schmidt представляет себе наших авторов безусловными списывателями, неспособными самостоятельно придумать риторического приема, неспособными прибавить к своему источнику самого простого мотива. Собирая отрывочные выражения авторов, он думает создать полную картину общего их источника, и если он у писателя б видит черту, не находящуюся у писателя а, он отрицает заимствование б у а. При таком методе дело исследования источников становится очень легким. Простым бухгалтерским — sit venia verbo [с позволения сказать] — подсчетом слов и фраз мы восстановляем древнюю историографию. Что не только Плутарх, но даже Юстин, как бы то ни было, все таки были людьми думавшими о том, что пишут — нередко мы можем об этом только пожалеть — , этого Schmidt не желает признавать. Эта полная противоположность Бузольто–Бауеровского направления ведет к таким же печальным результатам: если при первом методе можно из какого угодно свидетельства вывести какое угодно заключение, то при втором в сущности никогда нельзя установить связи между двумя писателями: кто нам поручится за то, что какой нибудь оборот, находящийся у Юстина, был и у Стесимброта — ведь Стесимброта то у нас нет; а раз это сомнение имеет право на существование, то для нас, если мы будем исходить из критериев Schmidt’а, связь между Юстином и Стесимбротом сразу рухнет. Дело, конечно, не в случайных отдельных выражениях; только высокая степень дословного сходства дает нам право делать вероятные выводы — дело в фактах и их освещении, дело в постепенности изложения и, наконец, в тенденции.
Итак, я не имею основания сомневаться в том, что Плутарх следовал Фукидиду. По Плутарху писал Полиэн (I. 30. 5); это ясно из крайней сжатости начала, которым Полиэн должен был от себя пополнить опущенное у Плутарха.
Корнелий Непот (Themist. VI. VII) ведет свой рассказ в той же связи и последовательности, что и Фукидид. В некоторых случаях мы можем считать его слова простым переводом Фукидида. Единственное сколько нибудь значительное отступление от основного текста заключается в том, что по Корнелию в Спарте остался один Фемистокл, остальные же послы вернулись домой.
Schmidt в этом обстоятельстве, как я уже указывал, видит крупное отличие от Фукидида — и заключает на основании этого, что Корнелий Непот не пользовался Фукидидом, а только общим с ним источником — Стесимбротом. Одно из двух: Стесимброт сказал либо, что послы–спутники Фемистокла остались в Спарте, либо что они не остались в ней; возможно, пожалуй, третье — Стесимброт ничего об этом не говорил; либо Фукидид это сведение от себя прибавил, либо Корнелий его произвольно опустил, если оно было в источнике. Допустив, что в этом отношении Стесимброт лучше представлен Корнелием Непотом, что, не будучи вероятно, все таки возможно, мы должны будем допустить, что Стесимброт дал очень неудачный и неясный рассказ. Послы пришли в Спарту — для того чтобы сейчас уйти? Нет, для того, чтобы по вопросу о постройке стен переговорить с спартанскими властями. Почему же они ушли? Почему спартанские власти их отпустили? Не следует забывать, что правильные переговоры еще и не начинались; если могли уйти остальные послы, почему не мог уйти и Фемистокл? если, как говорит Корнелий Непот, дело идет о заложнике, почему Спартанцы не удержали всех?
Словом, так автор, рассказывающий события по живым их следам, рассказывать не мог. Остается предположить, что Стесимброт верно представлен Фукидидом и что Корнелий прибавил свое сведение к тексту Стесимброта — но тогда мы не можем уйти от предположения, что он точно также мог его прибавить к рассказу Фукидида, как и Стесимброта. Тесная связь, в которой у Фукидида говорится о посылке из Спарты в Афины и о прибытии в Спарту товарищей Фемистокла (I. 91. 3), могла подать повод к недоразумению. Корнелий допустил далеко более крупный грех в переводе письма Фемистокла к Грекам.
Юстин (II. 15. 1 sqq) точно также основывается на Фукидиде. На первый взгляд может показаться, что этому противоречив роль, которую он приписывает сопровождавшим Фемистокла послам, и характер извинения, которое представляет Фемистокл Лакедемонянам; но это, с одной стороны, цветы Юстинова красноречиям другой — плоды его небрежности. Болезнь, которая задерживает Фемистокла в пути, есть такой цветок красноречия, жалоба на медленность послов — не что иное, как повторение Фукидида, только в неясной форме и с бестолковой мотивировкой. Юстин не сообщает, что послы пришли, но это только плоды непродуманности его рассказа — результаты их прихода есть. Как мог Фемистокл знать, что стены уже выстроены, когда он об этом сообщает Лакедемонянам, если бы не пришли его товарищи?
Точно также в близком отношении к Фукидиду стоит и схолиаст Аристофана (Equit. 614).
Остальные известия древних писателей не имеют сколько нибудь важного значения[3].
Рассказ Фукидида в чертах, существенных для нашего специального вопроса, заключается в следующем: сейчас же по возвращении с Саламина и других мест, куда Афиняне перевезли свое имущество, жен и детей, чтобы спасти их от варваров, они начали строить вокруг родного города стены. Лакедемоняне и их союзники, узнав об этом, боялись усиления Афин и потому послали в Афины послов с требованием, чтобы Афиняне не строили стен: это–де представляет обще–греческую опасность. Если варвар опять придет в Грецию, то в каждом укрепленном городе он найдет готовый опорный пункт, каким ему в прошлую кампанию послужили уже Фивы. Афиняне обещают послать послов и посылают вместе с другими Фемистокла, которому принадлежит самая идея посольства. Фемистокл просит выслать остальных послов попозже, строить в его отсутствие, ничего не щадя, и отправляется. Он просит не посылать товарищей по посольству сейчас для того, чтобы выиграть время, и в Спарте отказывается толковать с властями о деле до тех пор, пока эти товарищи не придут; последние отправляются из Афин в тот момент, когда дело постройки стен подвинулось уже достаточно далеко, для того, чтобы Афиняне могли не бояться нападения Лакедемонян.
Но система проволочек оказалась недостаточной вследствие неудобного любопытства некоторых союзников Лакедемонян, которые разузнали, что Афиняне все таки строят свои стены — очевидно постройка была приостановлена во время присутствия в Афинах первых послов из Лакедемона. Фемистокл прибегнул к обману, предлагая послать в Афины послов · когда же он уверен в безопасности Афин, он заявляет Спартанцам, что стены уже готовы и т. д.
У Диодора остов рассказа тот же самый, но разница — и очень важная для характера рассказа — замечается в двух отношениях.
По Диодору, Фемистокл уже до своего отправления из Афин предусмотрел свое задержание в Спарте и потому наперед уже просил Афинян задержать послов, которые придут из Спарты. Сама по себе эта особенность могла бы быть сочтена несущественной, если бы случайно нам не было засвидетельствовано то же самое, как господствовавшее, в четвертом веке представление (Demost. Lept. 73).
Далее, у Диодора все послы отправляются вместе, и в связи с этим меняется весь внутренний смысл рассказа. У Фукидида вся сущность хитрости Фемистокла, поскольку она заранее задумана, заключается в проволочке. Предложение послать из Спарты послов, с одной стороны, вызвано неожиданными обстоятельствами, с другой — имеет в виду не постройку стен, а личную безопасность Афинских послов. У Диодора дело обстоит иначе — так как все послы вышли из Афин вместе, то идея создания проволочек сразу оказалась устраненной. В чем же заключается хитрость Фемистокла? Рассказ в дальнейшем идет по Фукидиду. Афиняне строят возможно быстро. Спартанцы призывают Фемистокла — так как все послы на лицо, они должны были бы сделать это сейчас же но их приходе — и упрекают их в постройке стен; Фемистокл убеждает их не верить ложным слухам, а послать послов посмотреть самим. Ясно, что Спартанцы имеют в виду возобновление работ, совершенно так же, как у Фукидида, но о самых слухах Диодор нам ничего не сообщил. В Афинах послов Лакедемонян арестовали, и Лакедемоняне вынуждены освободить Фемистокла и его товарищей, когда стены уже готовы. Τοῦ δεе χρόνου διεξελθόντος [В этом интервале] определяет это время Диодор. Какой это ὁ χρόνος [интервал]? Какое значение имеет он для рассказа? У Фукидида такого определенного времени после отправления послов не может быть указано. Уже приход товарищей Фемистокла из Афин убедил его в том, что дело постройки стен зашло достаточно далеко. У Диодора это время нужно — оно необходимо для постройки стен. Στρατήγημα все к выигрышу этого времени и направлено. Все оно в заранее задуманном задержании послов Спартанских в Афинах и заключается.
Факты в существенном одни и те же — но значение и освещение их различное. Очевидно, мы имеем два варианта одного и того же рассказа. Но Диодор соединяет оба варианта — оттого то его рассказ и является столь мало последовательным. Стоит только устранить те черты, которые заимствованы у Фукидида, и общее понимание дела станет вполне ясно. Тех нескольких дней, которые необходимы на дорогу в Спарту Фемистоклу и его товарищам и на отправление послов в Афины, вместе с тем таинственным ὁ χρόνος [интервалом], о котором я говорил, достаточно для того, чтобы построить стены; обычная у Диодора πολυχειρία [множество рук] и προθυμία [энтузиазм] и здесь творят чудеса.
Восстановить этот отличный от Фукидидовского вариант в его полном виде я не берусь. Влияние Фукидида разрушило некоторые его существенные черты. Не ясно, например, как объяснить себе факт приглашения Фемистокла и его предложение послать послов. Это место и есть, как мне кажется, тот узловой пункт, где произошло соединение двух вариантов и где контаминация произвела порчу в них обоих.
Некоторые характерные черты не-Фукидидовского варианта я считаю возможным усматривать в том грубом характере, которым отличаются в нем действия обеих сторон. Когда Афиняне не желают приостановить постройки стен, Лакедемоняне приказывают рабочим немедленно приостановит работы. Когда они во второй раз приходят в Афины и видят, что стены все таки воздвигаются, они разражаются упреками и угрозами; не менее резко поступают с ними Афиняне: они их παρέδωϰαν εἰς φυλαϰήν [передали под стражу], и тут, впрочем, предупрежденные Спартанцами, которые точно так же поступили с их послами. У Диодора грубое, откровенно враждебное столкновение — у Фукидида тонкая, чисто дипломатическая интрига, при которой обе стороны стараются сохранить по возможности внешний вид дружественных отношений — οὐδὲ γὰρ ἐπὶ ϰωλύμη, ἀλλὰ γνώμης παραινέσει δῆθεν ἐπρεσβεύταντο (Thuc. I. 92) [они отправили посольство не с целью воспрепятствовать (возведению стен), но чтобы подать совет (для общего блага)][4].
Общий вывод заключается в том, что в основе изложения Диодора мы имеем рассказ Фукидида, соединенный с другим вариантом — или наоборот. Этого варианта мы не имеем ни у одного другого историка. Только первая из указанных нами черт отличия Диодора от Фукидида — его предвидение конечного пункта всей интриги и факт задержания послов в Афинах, стоящий в органической связи со всем рассказом — находится и в случайной заметке Демосфена. Такая случайная заметка дорога, не смотря на свою случайность, тем, что она представляет собой общее место. Оратор, обращаясь к своим слушателям, сообщает им из истории такие факты, которые отвечают их историческим представлениям.
Состав рассказа Диодора о постройке Пирея несколько сложен и запутан. Отрицать влияние Фукидида трудно, но это во всяком случае только влияние — источником признать Фукидида я не могу.
Общим является только самый факт постройки и мотивировка в ее основаниях. У Фукидида (I. 93. 4) Фемистокл убеждает Афинян построить Пирейскую гавань, νομίζων..,. αὐτοὺς ναυτιϰοὺς γεγενημένυς μέγα προφέρειν ἐς τὸ ϰτήσεσθαι δύναμιν [считая… что если они станут моряками, это будет много содействовать приобретению могущества]. У Диодора это развито в длинное рассуждение: благодаря этой гавани, Афиняне достигнут гегемонии, ибо они имеют и наибольшее количество кораблей и наибольшую опытность в военном деле; кроме того, он рассчитывает, что Афиняне будут иметь на свой стороне Ионян διὰ τὴν συγγένειαν [из–за родства], других Греков Азии διὰ τῆν εἰεργεσίαν [потому что оказали им благодеяние], а островитян πεπληγμένους τὸ μέγεθος τῆς ναυτιϰῆς δονάμεως [поскольку впечатлили их мощью своих морских сил] (по смыслу = διὰ τὸν φόβον [запугав]). Не отрицая некоторой риторической красоты расчленения, мы не можем не видеть вместе с тем и некоторой нелогичности всего рассуждения. Оно объясняет шансы Афинян на гегемонию, а не причины, по которым следует строить гавань. Оно основано не на факте, а на том объяснении факта, которое дает ему Фукидид — его оно и развивает.
Фемистокл желает обсуждение вопроса о плане постройки Пирея скрыть от Лакедемонян, предвидя, что они постараются этой постройке помешать. Для этого он и прибегает при этом обсуждении к тайне. Он требует, чтобы народ выбрал двух лиц, которым он мог бы сообщить свой план и которых решению народ мог бы слепо доверить. Когда эти выбранные народом лица — Аристид и Ксантипп — одобряют план Фемистокла, народ неудовлетворен и требует тайного сообщения плана βουλή; ее одобрение решает дело, и народ уходит из собрания — все происходит в одном заседании — , все таки не зная, в чем дело. Тогда Фемистокл начинает строить — и общее рвение народа поддерживает его в его деле. Понятно, это рвение было бы объяснимо только тогда, если бы народ узнал, в чем дело — да этого и скрыть, конечно, нельзя было бы. Когда и как народ это узнал, об этом Диодор умалчивает. Конечно, рассказ не свободен от неясностей, конечно, мы можем спросить, стоило ли рисковать самим делом постройки стен ради того, чтобы выгадать один — другой день (помимо того, что народ должен был узнать, в чем дело, Фемистокл сам же спешит сообщить о постройке Лакедемонянам) — народ мог и не оказать Фемистоклу такого безграничного доверия: тем не менее я не стал бы подрывать доверия к рассказу Диодору, если бы то же, что рассказывает он здесь,.не рассказывалось по совершенно другому поводу (Plut. Arist 22. Themist. 20. Cic. d, off. II. 11. 49)[5]. Фемистокл старается сжечь место стоянки греческого флота — тут таинственность вполне уместна: исполнение есть дело нескольких часов; важно, чтобы те, которые пострадают, о самом плане ничего не знали — пожалуй, они и не узнают о виновниках.
Диодор делает историю постройки гавани вполне аналогичной истории постройки стен: 1) постройка производится в самое короткое время; слова употреблены в описаниях обеих построек чуть ли не те же самые 2) Для сохранения секрета Фемистокл говорит о своем плане только βουλή, точно также как она одна была посвящена в тайну той хитрости, благодаря которой удалась постройка стен. 3) Фемистокл опять таки старается обмануть Лакедемонян — но у нашего автора не хватило изобретательности: весь обман Фемистокла заключается в том, что он говорит им вещь в существенном совершенно верную — «полезно для Эллады иметь на случай нападения со стороны царя хорошую гавань». Этим он Спартанцев ἀμβλοτέρους ἐποίησε [запутал].
Очевидно, мы имеем вариант, выросший на основании Фукидидовского рассказа, риторически развитый и расширенный на основании аналогичных рассказов, едва ли правильно поставленных в настоящую связь. Едва ли однако мы можем отнести это расширение рассказа целиком на счет Диодора. Интересно, что в своем месте (XI. 37. 2) Диодор говорит об освобождении Ионян и Эолян — здесь освобожденными считаются одни только Ионяне — , остальные только будут при их помощи освобождены.

---

[1] Rhein. Mus. 40 стр.62.
[2] Das Perikleische Zeitalter II стр.300.
[3] Cp. Bauer, Plutarcbs Themist. für quellenkritische Uehungen — таблица. A. Schäfer, Rhein. Mus. 34 стр.616. Bauer, Themistocles стр.106 слл.
[4] Cp. Schäfer 1. 1., который, верно подметив эту особенность тона, не указал однако и на черты близости Диодора к Фукидиду.
[5] Cp. Bauer, Themistocles u. s. w. a 1.