1. Цицерон и лагерь Цезаря в Галлии

Цицерон не ошибался, когда он сказал однажды Цезарю: «После нас будет много споров о тебе, так же как их много было и между нами»[1]. И действительно, об этой исторической личности до сих пор еще ведутся ожесточенные споры. Никто не возбуждал столько симпатий, не вызывал столько гнева, и надо сознаться, что, по–видимому, он заслуживал и то и другое. Нельзя ни удивляться ему, ни порицать его без некоторых оговорок, и в нем есть много и привлекательного и отталкивающего. Даже те, которые ненавидят его от всей души и не могут простить ему совершенный им политический переворот, невольно проникаются к нему тайным расположением, лишь только вспомнят о его победах или станут читать его сочинения.
Чем сложнее и непонятнее эта личность, тем важнее, чтобы составить о ней правильное суждение, узнать мнение о ней тех, кто ее лично знал. Хотя Цицерона почти всю жизнь разделяли с Цезарем серьезные разногласия, все же он имел случай два раза вступить с ним в более тесные отношения: во время Галльской войны он был его политическим соперником и усердным корреспондентом; после Фарсала он снова стал его другом и выступал посредником между победителем и теми, кого он осудил на изгнание. Посмотрим, что он нам говорит о нем в эти два момента его жизни, когда он его видел всего ближе, и постараемся найти в его переписке, так хорошо знакомящей нас с выдающимися людьми этой эпохи, содержащиеся в ней сведения о том, кто был из всех самый выдающийся.

I

Прежде всего необходимо припомнить те события, которые побудили Цицерона покинуть аристократическую партию, к которой он принадлежал со времени своего консульства, с тем чтобы перейти на службу триумвиров, и постараться понять, как могло случиться, что мужественный друг Гортензия и Катона сделался приспешником Помпея и Цезаря. Это далеко не лучшее время его жизни, и его самые искренние почитатели стараются обходить его по возможности молчанием. Однако остановиться на нем хоть ненадолго небезынтересно и даже, быть может, небесполезно. Когда Цицерон вернулся из изгнания, на которое был осужден Клодием после своего консульства, его возвращение носило характер настоящего триумфа. Бриндизи, где он высадился, отпраздновал его прибытие общественными празднествами. Все граждане муниципиев, расположенных вдоль Аппиевой дороги, ожидали на пути, а со всех соседних ферм сбегались отцы семейств с женами и детьми, чтобы взглянуть на него. В Риме он был встречен бесчисленной толпой народа, заполонившего все общественные площади и ступени храмов. «Казалось, — говорил он, — что весь город сорвался со своих основ, чтобы приветствовать своего освободителя» [2]. У своего брата, где он остановился, он нашел дожидавшихся его наиболее влиятельных сенаторов, а также многочисленные приветствия от всех народных обществ города. Весьма возможно, что среди лиц, приветствовавших его, были и такие, которые год тому назад подавали свой голос с тем же воодушевлением за его изгнание, и что многие из тех, которые рукоплескали ему при его возвращении, так же рукоплескали при его отъезде, — с народом случаются иногда подобные странные и великодушные перемены. Бывает, что вследствие какого–то неожиданного порыва с него слетает и злоба, и недоверие, и узость партийных взглядов, и в тот момент, когда страсти, по видимости, всего горячее, а раздоры всего сильнее, он нежданно–негаданно воодушевляется, чтобы почтить какой–нибудь большой талант или характер, который покорил его неизвестно каким образом. Обычно эти порывы признательности и почтения проходят быстро, но, даже если они продолжаются хотя бы один лишь день, они являются бессмертною честью для того, кто был их предметом, и оставляемого ими по себе блеска бывает достаточно, чтобы осветить целую жизнь. Вот почему мы должны быть снисходительны к Цицерону, если он говорил так часто и так подробно об этом памятном для него дне. Небольшая гордость в этом случае и законна и естественна. Разве могла его душа, столь податливая на народное одобрение, не опьянеть от радостного торжества возвращения? «Мне представляется, — говорил он, — что я не только возвращаюсь из изгнания; мне кажется, что я восхожу на небо» [3].
Но ему в скором времени пришлось снова спуститься на землю. Что бы ему ни представлялось в первую минуту, он скоро увидел, что этот город, встречавший его с таким торжеством, ничуть, однако, не изменился и что он находит его опять в том же состоянии, в каком его покинул. Уже три года в нем царила анархия, и такая анархия, что, несмотря на все примеры новейших революций, почти невозможно ее себе вообразить. С тех пор как триумвиры, чтобы завладеть республикой, спустили с цепи демагогию, она стала полною госпожою. Смелый трибун, перебежчик из аристократии, носивший к тому же лучшее имя в Риме, Клодий, взял на себя задачу руководить ею и, насколько возможно, дисциплинировать ее. В этом трудном деле он обнаружил немало таланта и смелости и преуспел в нем достаточно, чтобы заслуженно сделаться пугалом для честных людей. Когда мы говорим о римской демагогии, не надо забывать, что она была намного страшнее французской, а пополнялась за счет элементов еще более опасных. Как бы основателен ни был тот страх, какой внушает нам всякое народное волнение, когда в день восстания поднимаются все подонки наших торговых и промышленных городов, будем помнить, что в Риме эти низшие слои опускались еще глубже. Ниже праздношатающихся и безработных всякого рода и племени, обычного орудия революции, там имелась еще целая толпа отпущенников, деморализованных рабством, которым свобода дала лишь возможность больше делать зла; там были еще гладиаторы, обученные сражаться и с животными и с людьми и привыкшие играть как собственной жизнью, так и жизнью других; но хуже всех там были беглые рабы, которые, совершив какое–либо убийство или грабеж, сбегались отовсюду в Рим, чтобы затеряться во мраке его народных кварталов; это была ужасная и отвратительная толпа без семьи, без отечества, а поставленная общим мнением вне закона и общества, она не могла ничего уважать, так как ей нечего было терять. И вот среди таких–то людей Клодий и вербовал свои банды. Этот набор происходил среди белого дня в одном из самых людных мест Рима, около Аврелиевых ступеней[4]. Затем этих новобранцев распределяли по декуриям и центуриям под начальство энергичных вождей. Из них по кварталам составлялись особые тайные общества, имевшие свой штаб и арсенал в храме Кастора[5]. В определенный день, когда нужно было устроить народную манифестацию, трибуны приказывали закрывать торговые заведения, и тогда вся армия тайных обществ, усиленная освобожденными от работы ремесленниками, двигалась на форум. Там они встречали не честных людей, которые, чувствуя себя в меньшинстве, оставались дома, а гладиаторов и пастухов, которых сенат для своей защиты привез из диких стран Пицена и Галлии, — и вот начиналась свалка. «Представьте себе Лондон, — говорит Моммзен, — с рабским населением Нового Орлеана, с полицией Константинополя, с промышленностью современного Рима и добавьте к этому политическое состояние Парижа в 1848 году, и вы будете иметь некоторое представление о республиканском Риме в его последние моменты».
Не было больше ни одного закона, который бы почитался, ни одного гражданина или магистрата, который был бы огражден от насилия. Сегодня уничтожали должностные знаки консула, завтра убивали насмерть трибуна. Сам сенат, увлекаемый общим примером, потерял, в конце концов, то качество, которое вообще римлянин терял последним, — важность. В этом собрании царей, как его назвал один грек, споры стали вестись с возмутительной грубостью. Цицерон не удивлял никого, величая своих противников самыми грубыми кличками, такими, как свинья, навоз, падаль. Иногда прения становились настолько буйными, что шум доходил даже до волнующейся толпы, наполнявшей портики, соседние с курией. Тогда и она вмешивалась в прения, и так шумно, что испуганные сенаторы спешили удалиться[6]. На форуме, понятно, было еще хуже. Цицерон передает, что когда уставали ругаться, то начинали плевать Друг другу в лицо[7]. Кто хотел говорить народу, тот должен был силой брать трибуну, а чтобы остаться на ней, надо было рисковать жизнью. Трибуны нашли новый способ добиваться единодушия в голосовании предлагаемых ими законов, а именно бить и прогонять всех, осмеливавшихся идти против их мнения. Но самые жаркие схватки происходили в день выборов на Марсовом поле. Приходилось поневоле жалеть о том времени, когда открыто торговали избирательными голосами. В это время уже не заботились более о приобретении общественных должностей за деньги, так как находили более удобным захватывать их силой. Каждая партия отправлялась спозаранку на Марсово поле. По дорогам, ведшим к нему, происходило немало столкновений. Все спешили прийти раньше своих противников, а если эти уже успели опередить, то на них нападали, чтобы прогнать: естественно, что должности доставались тем, кто оставался хозяином положения. Среди всех вооруженных шаек никто не был в безопасности. Приходилось укреплять даже свои дома, чтобы можно было противостоять неожиданному нападению. Выходить из дома можно было не иначе как под конвоем гладиаторов и рабов. Чтобы перейти из одного квартала в другой, нужно было принимать столько же предосторожностей, как при переходе через неизвестную страну, а всяким встречным на перекрестках пугались не меньше, чем встречам в чаще леса. В центре Рима случалось происходили настоящие сражения и правильные осады. Считалось обычным явлением поджечь дом врага, хотя бы и с опасностью сжечь весь квартал, а под конец ни одно народное собрание, ни одни выборы не обходились без кровопролития. «Тибр, — говорит Цицерон, вспоминая одну из этих схваток, — был переполнен трупами граждан, все общественные стоки были также полны ими, и приходилось губками осушать кровь, стекавшую с форума» [8].
Вот в каких жестоких конвульсиях погибала римская республика и на какие унизительные беспорядки тратились ее последние силы. Цицерон хорошо знал эту анархию и опасности, которыми она ему угрожала. Вот почему, прежде чем вернуться в Рим, он принял твердое решение быть осторожным, чтобы снова не испытать необходимости покинуть его. Он не был из тех людей, кого несчастье закаляет и кто находит как бы удовольствие в борьбе с неудачами. Изгнание его обессилило. Во время своего долгого и скучного пребывания в Фессалии он имел возможность подумать о прошлом, и он упрекал себя, как за преступление, за свои попытки проявить мужество и независимость, за свою дерзость вступить в борьбу с могущественными людьми, за свое ошибочное решение слишком тесно примкнуть к партии, хотя и лучшей, но несомненно слабейшей. Он возвращался с твердым намерением не принимать по возможности на себя никаких обязательств, обезоружить своих врагов услужливостью и быть внимательным ко всем. Такого образа действий он и держался по своем возвращении, и его первые речи являются образцом политики. Все еще заметно, что он по–прежнему склонен к партии аристократов, к тому же усиленно хлопотавшей о его возвращении из изгнания, и для выражения своей признательности находит в похвалу ей прекрасные выражения; но он уже начинает заигрывать с Цезарем и льстить Помпею, величая его «самым добродетельным, самым мудрым, самым великим из людей как современного ему века, так и вообще всех веков» [9]. В то же время он сам говорит, что остерегался являться в сенат, когда там предстояло обсуждать слишком жгучие вопросы, и что он старался покидать форум, лишь только прения принимали слишком острый характер. «Не надо больше сильных средств, — отвечал он тем, которые пробовали заставить его выступить более активно, — я хочу лечиться воздержанием» [10].
Однако ему пришлось скоро убедиться, что одной этой осмотрительной осторожности было недостаточно, чтобы устранить от себя всякую опасность. В то время как по его приказанию происходила перестройка его дома на Палатине, разрушенного после его изгнания, шайки Клодия набросились на рабочих, разогнали их и, поощренные этой удачей, подожгли расположенный рядом дом его брата Квинта. Через несколько дней, когда он прогуливался по Священной дороге[11], он внезапно услышал громкий шум и, обернувшись, увидел угрожавшие ему обнаженные мечи и поднятые палки. Это нападали на него те же самые люди. Он едва успел спастись в приемной одного дружеского дома, в то время как его рабы храбро сражались перед дверью, чтобы дать ему время скрыться. Все эти насилия не смутили бы Катона, но Цицерон был ими очень напуган: они показали ему достаточно ясно, что его система искусного лавирования между партиями не могла гарантировать ему безопасности. Действительно, ни у одной партии не было интереса брать на себя заботу о его защите, пока он ограничивался относительно ее одними комплиментами, а так как он не мог оставаться одиноким и беспомощным посреди всех этих вооруженных партий, то ему невольно приходилось, чтобы найти себе необходимую поддержку, вступить в более тесную связь с одной из них.
Но на которой следовало остановиться? Это был важный вопрос, где его интересы сталкивались с его симпатиями. Все его предпочтения были, очевидно, на стороне аристократии. Он был тесно связан с нею начиная со времени своего консульства и с тех пор верно служил ей: ради нее он подвергался гневу народа и отправился в изгнание. Но то же самое изгнание помогло ему понять, что эта самая честная партия была в то же время и наименее надежная. В последнюю минуту сенаторы не нашли более действенного способа для его спасения, как издавать бесполезные указы, наряжаться в траурные одеяния и умолять консулов; Цицерон полагал, что этого было недостаточно. Видя, как его плохо защищают, он заподозрил, что те, которые так вяло отнеслись к защите его интересов, не были особенно огорчены его неудачей, и возможно, что он не ошибался. Римская аристократия, несмотря на все его заслуги перед ней, не могла забыть, что для нее он новый человек, homo novus. Все эти Клавдии, Корнелий, Манлий всегда смотрели с некоторым неудовольствием на этого простого гражданина из Арпина, волею народа ставшего им равным. Еще, пожалуй, они могли бы простить ему его удачу, если бы он сам держал себя с большей скромностью, но, как известно, он был очень тщеславен. Такое тщеславие с его стороны было, конечно, только смешным, но оно задевало аристократию, которая находила его преступным. Она не могла переносить той законной гордости, с которою он постоянно напоминал, что он не более как выскочка. Она возмущалась им, когда он, выведенный из себя, осмеливался отвечать ей насмешками, и сравнительно еще недавно она была скандализована тем, что он забылся до такой степени, что дерзнул купить себе виллу Катулла в Тускуле и поселиться на Палатине в доме Красса[12]. Цицерон, при своей обычной проницательности, очень хорошо угадывал все эти чувства аристократии и даже преувеличивал их. С той же поры, как он вернулся из изгнания, у него появились против нее и другие причины неудовольствия. Она очень заботилась о его возвращении, но не могла предвидеть той торжественности и блеска, какими будет встречено его прибытие, и, нужно думать, была этим очень недовольна. «Люди, обрезавшие мне крылья, — говорит Цицерон, — недовольны, что они отрастают снова»[13]. С этого времени его добрые друзья в сенате не хотели делать для него ничего более. Он нашел свое состояние очень расстроенным, свой дом на Палатине сожженным, свои виллы в Тускуле и Формиях разграбленными и разоренными; добиться вознаграждения за все эти убытки ему удалось лишь с большим трудом. Но всего более его раздражало то, что, как он хорошо видел, никто не разделял его гнева против Клодия. При его яростных нападках на него все оставались спокойными и безмолвными. Некоторые, наиболее ловкие, напротив, старались говорить с особенным почтением об этом дерзком трибуне и, не краснея, протягивали ему публично руку. Откуда могла появиться у них такая терпимость к человеку, всегда относившемуся к ним так нетерпимо! Это объяснялось тем, что они надеялись воспользоваться им в своих целях и втайне питали надежду призвать демагогию на помощь аристократии в минуту опасности. Такой союз, хотя и менее обыкновенный, чем союз демагогии с деспотизмом, не был, однако, несбыточным, и, если бы удалось заполучить на свою сторону Клодия, банды его дали бы возможность сенату значительно обуздать триумвиров. Цицерон, замечавший эту политику, боялся стать ее жертвой; он тогда с горечью сожалел о тех услугах, которые он оказал сенату и которые ему самому обошлись так дорого. Вспоминая все опасности, каким он подвергался, защищая сенат, ту упорную и несчастную борьбу, какую он вел за него последние четыре года, гибель своей политической карьеры и печальное положение своего состояния, он говорил с грустью: «Теперь я хорошо вижу, каким я был глупцом (scio me asinum germanum fuisse)»[14].
Таким образом, ему ничего не оставалось, как стать на сторону триумвиров. Именно этот совет дали ему его мудрый друг Аттик и его брат Квинт, сделавшийся против обыкновения очень осторожным после того, как у него сожгли его дом; да и сам он испытывал искушение поступить так всякий раз, как ему удавалось избежать какой–нибудь новой опасности. Однако Цицерону нелегко было решиться на это. До этих пор триумвиры были его заклятыми врагами. Не говоря о Крассе, которого он ненавидел, как соучастника заговора Катилины, он хорошо знал, что именно Цезарь натравил на него Клодия, и не мог забыть того, что Помпей, клявшийся защищать его, самым низким образом предоставил его мести своих друзей; но у него нс было иного выбора, и его сомнение в аристократической партии не оставляло ему ничего другого, как кинуться под покровительство триумвиров. Таким образом, ему пришлось покориться. Он уполномочил своего брата поручиться за него перед Цезарем и Помпеем и принялся, как мог, угождать их честолюбию. Первым его делом по возвращении было потребовать для Помпея одного из тех чрезвычайных полномочий, до которых он был так жаден: по его инициативе на Помпея возложена была обязанность заботиться в течение шести лет о продовольствии Рима, вследствие чего он был облечен властью почти без границ. Спустя немного времени, несмотря на полное истощение общественной казны, он добился того, что Цезарю была назначена крупная сумма на уплату его легионам и дано было разрешение иметь под своей командой десять помощников. Когда аристократия, понимавшая, с какой целью Цезарь предпринял покорение Галлии, хотела помешать ему закончить это дело, все тот же Цицерон потребовал и добился, чтобы ему в том не мешали. Таким образом, старинный враг триумвиров сделался их обычным защитником перед сенатом. Поддержка, которую он согласился им оказать, была для тех далеко не бесполезна. Его великое имя и его убедительное красноречие привлекали к нему умеренных людей всех партий, всех, у кого было колеблющееся мнение и нетвердое убеждение, а особенно тех, кто, устав от невзгод свободы, искал повсюду твердой руки, которая могла бы внести умиротворение; все эти люди, вместе с личными друзьями Цезаря и Помпея, с подкупленными креатурами богача Красса и всякого рода честолюбцами, предчувствовавшими наступление монархического порядка и желавшими первыми воспользоваться им, составляли в сенате некоторого рода большинство, оратором и вождем которого был Цицерон и которое оказывало триумвирам важную услугу тем, что давало законную санкцию на ту власть, которую они захватили насилием и удерживали беззаконно.
Наконец–то Цицерон добился покоя. Его враги стали бояться его, Клодий не осмеливался более нападать на него; ему завидовали, что он так близко подружился с новыми властителями, а между тем этот искусный образ поведения, заслуживший ему благодарность со стороны триумвиров и одобрение от Аттика, был ему подчас очень тяжел. Напрасно говорил он себе, что «его жизнь снова приобрела свой блеск», все же совесть мучила его за то, что он служил людям, честолюбивые замыслы которых он понимал и считал гибельными для свободы своей страны. Среди забот угодить им он испытывал иногда внезапные вспышки патриотизма, заставлявшие краснеть его. Его интимная переписка везде таит следы этих одолевавших его колебаний. Однажды он писал Аттику решительным и легкомысленным тоном: «Оставим в покое честь, справедливость и прекрасные правила… Так как те, которые бессильны, не хотят любить меня, постараемся внушить любовь к себе тем, которые всесильны»[15]. Но уже на следующий день его охватывает стыд, и он не может удержаться, чтобы не сказать своему другу: «Есть ли что печальнее нашей жизни, в особенности моей? Если я говорю согласно моим убеждениям, меня принимают за безумного; если я начинаю поступать согласно своим интересам, меня обвиняют в рабских наклонностях; если я молчу, говорят, что я трушу»[16]. Даже в его публичных речах, несмотря на его усиленную сдержанность, заметно проскальзывают его тайные неудовольствия. Мне кажется, что они всего яснее сказываются в том невероятно горьком и резком тоне, который так свойствен ему в это время. Никогда, быть может, он не произносил столько страстных ругательств. Подобные вспышки гнева против других часто свойственны тем, кто сам собою недоволен. Горечь же речей, относящихся к этому периоду его жизни, объясняется тем чувством внутреннего недовольства, которое испытывает всякий, находясь на дурном пути и не имея мужества сойти с него. Он не прощал своим прежним друзьям их насмешек, а новым — их неумеренности; он тайно упрекал себя за свою трусливую уступчивость, сердился на всех и на себя и за все вымещал на Ватинии или Пизоне[17]. В таком настроении духа он не мог быть надежным другом ни для кого. Случалось, что он внезапно нападал на своих новых союзников и наносил им удары, тем более неприятные, что они были совсем неожиданны. Иногда он доставлял себе удовольствие и нападал на их лучших друзей, чтобы показать другим и доказать самому себе, что он не вполне потерял свою свободу. К общему удивлению в одной речи, защищая интересы Цезаря, он выступил с особым одобрением Бибула, которого Цезарь ненавидел. Однажды, кажется, он был даже совсем готов вернуться опять к тем, кого, прежде чем расстаться, он величал честными людьми. Случай казался ему подходящим, чтобы торжественно порвать с новой партией. Дружба между триумвирами значительно охладела. Помпей был недоволен успехами последней войны с галлами, так затмевавшими его прежние победы. Цицерон, слыша его бесцеремонные отзывы о его сопернике, решил, что он может теперь безопасно дать удовлетворение своей больной совести, и попытался сразу заслужить прощение своих прежних друзей. Воспользовавшись некоторыми затруднениями, возникшими при проведении в жизнь аграрного закона Цезаря, он торжественно объявил, что в майские иды он будет говорить по поводу продажи земель в Кампании, распределенных согласно этому закону среди народа [18]. Это его заявление произвело большое впечатление. Сторонники триумвиров были столько же возмущены, сколько удивлены, а аристократическая партия поспешила встретить с восторгом возвращающегося к ней красноречивого перебежчика; но в течение нескольких дней все обернулось против него. В тот самый момент, когда он решался на такое смелое выступление, почти распавшийся союз триумвиров снова возродился в Луке, где они среди целого двора льстецов еще раз поделили между собою весь мир[19]. И вот Цицерон снова очутился в одиночестве и без поддержки пред лицом могущественного и раздраженного врага, грозившего еще раз предать его мести Клодия. Аттик порицал его; Квинт, ручавшийся за своего брата, грубо жаловался, что его заставили нарушить слово; Помпей, втайне содействовавший измене, делал вид, что сердится более всех. Несчастный Цицерон, атакованный со всех сторон и напуганный поднявшейся бурей неудовольствия, поспешил уступить и пообещать все, чего хотели. Таким образом, эта попытка стать независимым привела его лишь к большему порабощению.
Начиная с этого момента он, по–видимому, более решительно примирился со своим новым положением, так как чувствовал, что не в силах изменить его. Он стал осыпать все более и более преувеличенными похвалами тщеславного Помпея, никогда ими не довольствовавшегося. Он согласился взять на себя вместе с Оппием и Бальбом заведование делами Цезаря и наблюдать за сооружением воздвигаемых им памятников. Он пошел даже еще дальше и по просьбе своих могущественных покровителей согласился протянуть руку тем, на кого смотрел, как на злейших своих врагов. Для него, чьи антипатии были столь определенны, это было немалым самопожертвованием; но раз он так решительно вошел в их партию, ему необходимо было принять и их дружеские связи, как и защищать их цели. Прежде всего его примирили с Крассом. Это было трудное предприятие, тянувшееся очень долго, так как в ту минуту, когда думали, что их старинная вражда погашена, она внезапно вспыхнула снова при одном споре в сенате, и Цицерон обрушился на своего нового союзника с такой силой, что удивился даже сам. «Я думал, что моя ненависть исчезла, — говорил он наивно, — я полагал, что от нее в моем сердце не осталось ничего»[20]. Затем от него потребовали, чтобы он взял на себя защиту Ватиния; на это он согласился довольно охотно, хотя всего только год назад он нападал на него с самой несдержанной бранью. У римских адвокатов были в обычае такие резкие переходы, и сам Цицерон уже не раз так поступал. Когда Габиний возвратился из Египта, восстановив на престоле царя Птолемея вопреки формальному приказу сената, Цицерон, который его терпеть не мог, найдя этот случай удобным, чтобы погубить его, приготовился выступить против него; но Помпей стал настоятельно просить его выступить в защиту Габиния. Цицерон не осмелился противиться и решил защищать того, кого ненавидел, и в деле, которое считал преступным. По меньшей мере, он имел то утешение, что проиграл этот процесс, и, хотя он обыкновенно очень дорожил своим успехом, возможно, что на этот раз неудача не была для него неприятна.
Но он хорошо понимал, что вся его угодливость и податливость и все эти вынужденные выступления вопреки себе восстановят в конце концов против него общественное мнение. Вот почему он решился написать в это время своему другу Лентулу, одному из вождей аристократии [21], важное письмо, в котором он объяснял свой образ действий[22]. Письмо это он, вероятно, предназначал для распространения. В этом письме, рассказав факты по–своему и достаточно очернив тех, чью партию он покидал, что является удобным и широко применяемым средством предупредить их жалобы и возложить на них ответственность за то зло, какое им будет сделано, он осмеливается с какой–то странной откровенностью защищать вообще политическое непостоянство. Приводимые им доводы не всегда хороши, но надо думать, что лучших найти и нельзя, так как ими не перестают пользоваться и до сих пор. Ссылаясь на где–то сказанные слова Платона, «что с отечеством, как и с отцом, нельзя поступать с насилием» [23], Цицерон возводит в принцип, что политический деятель не должен упорно желать того, что уже неугодно более его согражданам, и не должен тратить свой труд на бесполезную оппозицию. Обстоятельства меняются, надо меняться вместе с ними и приспособляться к дующему ветру, чтобы не разбиться о скалу. Да и значит ли это еще изменяться? Разве нельзя в сущности желать одного и того же и служить своей стране под различными знаменами? Можно ли назвать непостоянным того, кто защищает, смотря по обстоятельствам, мнения, кажущиеся противоположными, если к одной и той же цели можно идти разными дорогами, и разве кто не знает, «что для того, чтобы войти в гавань, надо часто менять направление парусов»? Все это не более как общие места, придумываемые остроумным политическим деятелем для оправдания своих слабостей, и спорить о них нечего. Лучший способ защитить Цицерона состоит в указании на время, в какое он жил, и на то, как мало он подходил для того времени. Этот изящный писатель, остроумный художник слова, этот любитель мирных искусств принужден был жить по капризу судьбы в одну из самых бурных и тревожных исторических эпох. Что мог сделать среди этой кровавой борьбы, где господствовала сила, человек досуга и науки, не имевший иного оружия, кроме своего слова, и постоянно мечтавший о спокойных удовольствиях гражданина и мирных лаврах красноречия? Чтобы противостоять натиску отовсюду, ему нужно было бы иметь более мужественную душу, чем ту, какую он таил в своей груди. События более могущественные, чем он, постоянно перепутывали его намерения и играли его колеблющейся волей. При своем вступлении в политическую жизнь он выбрал себе девизом покой и честь (otium cum dignitate); но обе эти вещи такого рода, что соединить их вместе в революционную эпоху нелегко, и если чересчур хотеть сохранить одну из них, значит, почти всегда лишиться другой. Люди с решительным характером, знающие это очень хорошо, делают прежде всего выбор между ними обеими и, смотря по тому, кто это, Катон или Аттик, сразу выбирают себе или спокойствие, или честь. Нерешительные, как Цицерон, переходят от одного к другому, смотря по обстоятельствам, и тем приносят вред и тому и другому. В истории жизни Цицерона мы дошли теперь до одного из тех тяжелых моментов, когда он жертвует честью ради спокойствия; не будем к нему слишком строгими и вспомним, что впоследствии он пожертвовал не только спокойствием, но и жизнью, чтобы спасти свою честь.

II

Одним из результатов новой политики Цицерона было то, что он получил возможность хорошо узнать Цезаря. Это не значит, что до того они были чужды друг другу. Их обоюдная любовь к литературе, общность их литературных занятий привлекали их друг к другу еще в молодости, и с этих первых, никогда не забывающихся отношений между ними никогда не пропадала взаимная симпатия и расположение. Но так как впоследствии они примкнули к противоположным партиям, то события и не замедлили их разлучить. На форуме, в сенате они усвоили себе обыкновение постоянно держаться противоположных мнений, и вполне естественно, что их дружба пострадала от горячности их споров. Однако Цицерон передает нам, что даже в моменты наибольшего взаимного раздражения Цезарь никогда не мог ненавидеть его [24].
Политика их разъединила, политика же их и сблизила. Когда Цицерон счел нужным примкнуть к партии триумвиров, дружеские отношения между ними возобновились, но на этот раз взаимное положение было очень различно и их отношения не могли более сохранять прежний характер. Старинный однокашник Цицерона стал теперь для него покровителем. Теперь уже не взаимное влечение или общность занятий, а взаимный интерес и необходимость связывали их вместе, и их новый союз покоился на некоторого рода взаимном соглашении, причем один из них отдавал свой талант и немного своей чести, а другой гарантировал ему за это безопасность. Надо признаться, что такого рода обстоятельства неблагоприятны для зарождения искренней дружбы. Однако, если читать дружескую переписку Цицерона, там, где он говорит начистоту, нельзя не заметить, что он нашел много привлекательного в этих отношениях с Цезарем, казавшихся ему первоначально столь затруднительными. Возможно, что это для него еще более оттенялось теми отношениями, которые ему в то же время приходилось поддерживать с Помпеем. Цезарь, по крайней мере, всегда был приветлив и вежлив. Хотя у него было столько важных дел, он всегда находил время подумать о своих друзьях и пошутить с ними. Несмотря на свое высокое общественное положение, он допускал, чтобы ему писали «попросту и без низкопоклонства» [25]. Он сам отвечал любезными письмами, «полными вежливости, предупредительности и внимания»[26] которые так восхищали Цицерона. Помпею, напротив, по–видимому, доставляло удовольствие оскорблять его своим высокомерием. Этот надутый честолюбец, избалованный поклонением восточных народов и напускавший на себя вид триумфатора даже тогда, когда он ехал из своего альбанского дома [27] в Рим, держался всегда повелительного и надменного тона, который от него всех отталкивал. Но помимо высокомерия другой неприятной чертой его характера была скрытность. Он до крайности не любил делиться своими проектами с другими; он скрывал их даже от самых преданных своих друзей, которым нужно было знать их, чтобы оказывать им поддержку. Цицерон не раз жаловался, что никогда нельзя знать, чего он хочет; ему самому случалось попадать в полный просак относительно его истинных намерений и, желая угодить ему, навлекать на себя его гнев. Такая упорная скрытность сходила, без сомнения, в глазах большинства за глубокую политику, но более проницательные легко открывали ее причину. Если он не высказывал своего мнения никому, это чаще всего потому, что у него не было никакого мнения, и, как это случается довольно обыкновенно, молчание служило ему для того, чтобы скрывать пустоту. Он шел на авось, без твердых принципов и без определенной системы и никогда не заглядывал дальше текущих событий. События всегда заставали его врасплох, и он прекрасно показал, что он столько же неспособен ими управлять, сколько и предвидеть. Самое его честолюбие, бывшее его преобладающей страстью, не имело ни точных видов, ни определенных притязаний. Какие бы почетные должности ни предлагали ему для удовлетворения этой его страсти, чувствовалось всегда, что этого было мало; это было ясно и без слов, так как он старался скрыть это достаточно неудачно. Его обычной тактикой было показывать свое пресыщение, и он хотел, чтобы ему насильно навязывали то, чего он, в сущности, страстно добивался. Вполне понятно, что такая комедия, повторяемая слишком часто, не могла обмануть никого. В конце концов, так как он последовательно нападал и защищал все партии и, добиваясь, по–видимому, почти царской власти, не пытался разрушить республику в то время, когда имел к этому возможность, то нам совершенно невозможно угадать, каковы были его намерения и планы, да и вообще были ли у него какие–либо определенные намерения и планы.
Совсем не то был Цезарь. Этот, по крайней мере, отдавал себе отчет в своем честолюбии и хорошо знал, чего хочет. Его планы были составлены им еще раньше, чем он вступил в общественную жизнь[28]; еще в юности он наметил себе цель сделаться властителем. Эта мысль родилась в нем при виде совершавшихся на его глазах переворотов; сознание собственной высокой ценности и ничтожества его врагов дали ему силу взяться за это дело, а некоторая суеверная вера в свою судьбу, довольно часто встречающаяся у людей, затевающих великие предприятия, заранее обеспечивала ему успех. Вот почему он так решительно шел к своей цели, не обнаруживая в стремлении к ней излишней поспешности, но и никогда не упуская ее из виду. Знать определенно, чего хочешь, — качество вообще довольно редкое у людей, особенно в такие смутные эпохи, когда добро и зло перемешиваются между собою, а между тем триумф достается лишь тем, кто обладает этой способностью. Главное превосходство Цезаря состояло в том, что среди окружавших его нерешительных политических деятелей, не имевших ни определенных планов, ни твердых убеждений, ни здорового честолюбия, он только один обладал честолюбием, ясно сознанным, и только один имел вполне определенную цель. Все сталкивающиеся с ним невольно испытывали над собою превосходство этой могучей и спокойной воли, имевшей ясное представление о своих планах, полное сознание своих сил и твердую уверенность в победе. Сам Цицерон, несмотря на свое предубеждение, испытал на себе это влияние. Видя в нем столько последовательности и стойкости, он не мог помешать себе сделать нелестные сравнения с нерешительностью и непостоянством его прежнего друга. «Я согласен с твоим мнением о Помпее, — писал он, не договаривая всего, своему брату, — или, вернее, ты с моим, так как уже немало времени, как я не перестаю воспевать Цезаря»[29]. И, действительно, достаточно приблизиться к истинно гениальному человеку, чтобы вполне понять пустоту того воображаемого великого человека, которого легкие успехи и напыщенный важный вид делали так долго предметом восхищения для глупцов.
Не следует, однако, думать, что Цезарь был одним из тех упрямцев, которые идут наперекор событиям и не соглашаются никогда ничего изменять в своих раз составленных планах. Напротив, никто лучше его не умел применяться к необходимости. Цель его оставалась та же, но он не колебался, когда это было нужно, пользоваться самыми различными средствами для ее достижения. Именно в тот самый момент, который мы теперь рассматриваем, в его политике произошло одно из таких видных изменений. Моммзен очень удачно определил, сказав, что главное отличие Цезаря от тех людей, с которыми его обыкновенно сравнивают, от Александра и Наполеона, состоит в том, что вначале он был больше государственным человеком, чем полководцем. Он вышел не из лагеря, как они, а лишь вступив в него, по воле случая и почти невольно, оказался в роли завоевателя. Вся его молодость протекла в Риме в волнениях политической жизни, и он отправился в Галлию в возрасте, когда Александр уже умер, а Наполеон был побежден.
Очевидно, у него было намерение достичь власти, не прибегая к помощи оружия; он рассчитывал разрушить республику посредством внутренней и медленной революции, сохраняя в таком незаконном деле, насколько возможно, всю видимость законности. Он видел, что народная партия больше жаждала социальных реформ, чем дорожила политической свободой, и он вполне основательно думал, что демократическая монархия как раз придется ей по вкусу. Способствуя всячески беспорядкам, тайно участвуя в делах Каталины и Клодия, он изматывал робких республиканцев слишком мятежною свободой и приучал их к мысли добровольно пожертвовать ею ради спокойствия. Он надеялся, таким образом, что республика, потрясаемая непрерывными волнениями, истощавшими и утомлявшими самых ревностных ее защитников, падет в конце концов без всякого насилия и шума. И вот, к нашему большому удивлению, в тот самый момент, когда план этот, столь искусно проводимый, вот–вот готов был осуществиться, мы видим, что Цезарь от него сразу отказывается.
После своего консульства, когда он правил вполне единолично, принудив другого консула к бездействию, а сенат — к молчанию, он удаляется из Рима на десять лет, пускаясь на покорение неизвестного края. Какая причина могла побудить его к такому неожиданному изменению плана? Хотелось бы подумать, что ему надоела та жизнь, полная всяких интриг, какую он вел в Риме, и он захотел отдаться делу более достойному; но гораздо более вероятно то, что, убедившись в неизбежном предстоящем падении республики, он понял, что ему необходимо иметь за собой войско и военную славу, чтобы взять верх над Помпеем. Следовательно, он решил отправиться в Галлию не по увлечению, не по страсти, но по зрелому размышлению и расчету. Когда он принял это важное решение, столь много послужившее его величию, ему было уже сорок четыре года[30]. Паскаль находит, что начинать в эти годы слишком поздно и что он был слишком стар, чтобы забавляться завоеванием мира. Совсем наоборот: нам представляется одним из самых удивительных проявлений энергической и волевой натуры то, что в возрасте, когда привычки устанавливаются ненарушимо и человек бесповоротно вступает на тот путь, по которому и будет идти до конца, Цезарь резко, начал новую жизнь и, бросив сразу ремесло народного агитатора, которым занимался целых двадцать пять лет, принялся управлять провинциями и руководить войсками. По правде сказать, это зрелище представляется нам даже более удивительным, чем оно казалось в то время. В теперешнее время уже не делаются сразу в пятьдесят лет администраторами и полководцами, и эти обязанности, по нашему мнению, требуют специального призвания и продолжительного изучения; в Риме же, как показывает нам история, было совсем иначе. Разве не было незадолго перед этим примера, как сластолюбивый Лукулл, отправляясь командовать войском в Азию, по дороге обучился военному искусству и по прибытии победил Митридата? Что же касается администрации, то богатый римлянин научался ей на собственных делах. Те обширные имения и те полчища рабов, которыми он владел, то заведование огромным богатством, которое часто превышало богатство нескольких государств нашего времени, делали его заранее не чуждым искусству управления. Точно так же и Цезарь, научившийся управлять провинциями и начальствовать над войском всего лишь в течение одного года своего преторства в Испании, не имел больше надобности ничему учиться для того, чтобы побеждать гельветов [31] и организовывать управление в побежденных странах, и он сразу явил себя и удивительным полководцем, и гениальным администратором.
Именно в эту эпоху начались снова и продолжались во все время Галльских войн его дружеские сношения с Цицероном. Цицерону часто приходилось писать ему, рекомендуя людей, желавших служить под его начальством. В это время молодежь считала за честь побывать в лагере Цезаря. Помимо желания принять участие в великих делах под руководством такого полководца, многие втайне надеялись разбогатеть в этих отдаленных странах. Известно, какою прелестью обладает обыкновенно неизвестное и как легко приписывать ему то хорошее, на что надеешься. В то время для человеческого воображения Галлия была тем, чем была Америка в XVI веке. Думали, что в этих неизвестных для римлян странах имелись целые груды сокровищ, и все жаждавшие разбогатеть спешили отправиться к Цезарю, чтобы получить свою долю добычи. Такой наплыв людей к нему не был ему неприятен, так как он свидетельствовал о том сильном впечатлении, какое производили его завоевания, а это было ему на руку. Вот почему он сам охотно приглашал всех к себе. Он весело писал Цицерону, просившему его за какого–то неизвестного римлянина: «Ты меня просил за Марка Орфия; если хочешь, я сделаю его царем Галлии, но, быть может, он предпочтет лучше быть помощником Лепты [32]. Присылай мне, кого хочешь, а я его обогащу»[33]. Как раз у Цицерона в это время были два близких ему человека, которых он очень любил и которые очень желали разбогатеть, а именно юрисконсульт Требаций Теста и его родной брат Квинт. Представившийся случай был очень удобен, и он воспользовался им, чтобы отправить их обоих к Цезарю.
Требаций был молодой человек очень талантливый и трудолюбивый, сильно привязавшийся к Цицерону и не расстававшийся с ним. Совсем еще юношей приехал он в Рим, покинув свою родину — бедный городок Улубры, расположенный посреди Понтинских болот[34], пустынный Улубры (vacuae Ulubrae), жителей которого прозывали «улубрскими лягушками». Требаций изучал право, и, приобретя в нем солидные познания, он, вероятно, оказывал много услуг Цицерону, который, кажется, никогда не знал хорошо юриспруденцию и находил для себя более удобным подсмеиваться над ней, чем изучать ее. К несчастью, так как юридические консультации по закону не подлежали оплате, юрисконсульты не могли рассчитывать разбогатеть в Риме. Вот почему и Требаций, несмотря на свои обширные знания, был очень беден. Цицерон, искренне любивший его, решился лишить себя его приятного и полезного общества и послал его к Цезарю с одним из тех очаровательных рекомендательных писем, писать которые он был такой мастер и в которые он вкладывал столько изящества и ума. «Я не прошу у тебя для него, — писал он, — ни начальствования над легионом, ни места правителя. Я не определяю ничего. Подари ему твое расположение, а если впоследствии ты захочешь сделать что–либо ради его положения и известности, то я и против этого ничего иметь не буду. Словом, я тебе уступаю его целиком; я передаю его тебе, как говорят, с рук на руки и надеюсь, что в твоих надежных и победоносных руках ему будет вполне хорошо» [35]. Цезарь поблагодарил Цицерона за этот для него, несомненно, очень ценный подарок, «так как — остроумно заметил он — среди огромного множества окружающих меня лиц не найдется ни одного, кто сумел бы составить самую простую деловую записку» [36].
Требаций очень неохотно покинул Рим; Цицерон говорит, что его буквально надо было выгнать из него[37]. Первое впечатление от Галлии, столь мало походившей на теперешнюю Францию, было, конечно, не таково, чтобы развеселить его. Он ехал через дикие страны, народонаселение которых еще не примирилось с завоеванием и было враждебно, и среди всего этого варварства, тяжело ложившегося ему на сердце, он постоянно вспоминал об удобствах и удовольствиях того чудного города, который он только что покинул. Письма, которые писал он, были такие отчаянные, что Цицерон, забывая, что и сам он переживал то же самое во время своего изгнания, кротко упрекал его за эти его, как он называл, глупости. Когда же Требаций приехал в лагерь, то его плохое настроение духа еще усилилось. Он вовсе не был воином, и возможно, что все эти нервии и атребаты [38] наводили на него страх. Он прибыл как раз в тот момент, когда Цезарь отправлялся в поход на Британию [39], и под каким–то предлогом отказался сопровождать его туда: может быть, подобно Думнориксу [40], он сослался на то, что боится моря; но и оставаясь в Галлии, нельзя было избежать ни опасностей, ни скуки. Зимой в условиях жизни было много всяких неудобств; приходилось под этим суровым небом страдать и от холода и от дождя. Летом начинались военные действия, а с ними новые опасности. Требаций все время жаловался на свою судьбу. Его неудовольствие увеличивалось еще и оттого, что он не сразу нашел те выгоды, которых ожидал. Он поехал неохотно и жаждал вернуться назад как можно скорее. Цицерон говорит, что он смотрел на рекомендательное письмо, данное им к Цезарю, как на платежный документ, подлежащий оплате немедленно по предъявлении [41]. Он представил себе, что ему достаточно только явиться, чтобы забрать деньги и уехать. Впрочем, не ради одних денег приехал он в Галлию; он рассчитывал приобрести здесь положение и значение. Он желал, чтобы Цезарь поближе узнал его и оценил. «Ты все же предпочел бы, — пишет ему Цицерон, — чтобы с тобой советовались, чем если бы просто осыпали золотом» [42]. А Цезарь был так занят, что доступ к нему был очень труден, да он сначала и не обратил особого внимания на этого ученого юрисконсульта, приехавшего к нему из Рима. Он ограничился тем, что предложил ему положение и преимущества военного трибуна, конечно, без исполнения его обязанностей. Требаций не считал это достаточной наградой за продолжительное путешествие и за окружающие постоянно опасности и подумывал о возвращении. Цицерону стоило немалого труда помешать ему сделать этот шаг. Мне думается, что во всей его переписке нет писем остроумнее и приятнее тех, какие он писал Требацию, чтобы убедить его остаться. С этим малоизвестным молодым человеком, к которому он чувствовал горячее расположение, Цицерон держал себя совершенно непринужденно. Он позволял себе свободно смеяться, что делал далеко не при всех, и смеялся тем охотнее, что знал, что тому невесело, и желал его утешить. По–моему, его старания развеселить своего несчастного друга делают его шутки почти трогательными, причем его чувство придает здесь еще больше прелести его уму. Иногда он добродушно подсмеивается над ним, чтобы заставить его улыбнуться, а иногда вышучивает его в таких вещах, в каких он знал, что это не будет обидно для Требация. Например, однажды он просит его прислать ему подробное описание похода. «В рассказах о битвах, — пишет он ему, — я более всего доверяю наиболее опасливым» [43]; вероятно, потому, что, держась вдали от битвы, они лучше могут охватить ее в целом. В другой раз, высказав некоторое опасение по поводу того, что он подвергается стольким опасностям, он прибавляет: «К счастью, я знаю твою осторожность; ты гораздо смелее, когда требуешь к суду, чем когда нападаешь на неприятеля, и я вспоминаю, что ты, хотя и хороший пловец, но не пожелал отправиться в Британию из боязни выкупаться в океане» [44]. Чтобы успокоить его нетерпение, он пугает его злыми насмешками. Не боится ли он, если вернется, попасть к Лаберию в один из его мимов? [45] А какую смешную фигуру представлял бы в комедии перепуганный юрисконсульт, таскающийся в хвосте войска и упражняющийся в своем искусстве среди варваров; для того же, чтобы не допустить шуток и насмешек, надо нажить состояние. Пусть он вернется попозже, зато вернется богатым: Бальб это обещал [46]. А ведь Бальб–банкир. Он говорит о богатстве не в смысле стоиков, утверждающих, что всякий достаточно богат, если может наслаждаться зрелищем неба и земли; он говорит как римлянин, и это значит, что он вернется с достаточным количеством золотых монет (more romano bene nummatum). Требаций остался и сделал очень хорошо. Цезарь не замедлил обратить на него внимание и удостоил его своей дружбы. Да и сам он попривык к жизни в лагерях и стал даже менее боязлив, чем был при своем прибытии. Возможно, что он вернулся богатым, как это предсказал ему Бальб, так как если в Галлии и не было всех тех сокровищ, которых там жаждали, то все же щедрость Цезаря была неисчерпаемым источником, обогащавшим всех его друзей. Впоследствии Требаций пережил трудные времена, сохранив репутацию честного человека; эту справедливость воздают ему все партии, хотя вообще они не склонны к справедливости. На его долю выпал счастливый и редкий жребий избегнуть всех опасностей гражданских войн, и он дожил до времен Горания, посвятившего ему одну из самых приятных своих сатир. Из нее мы видим, что в это время это был любезный и добродушный старец, охотно смеявшийся и шутивший с молодежью. Без сомнения, он рассказывал ей о той великой эпохе, одним из последних очевидцев которой он являлся, о войне с галлами, в которой он принимал участие, о Цезаре и его военачальниках, которых он знал лично. Благодаря преимуществу такого своего возраста он мог говорить о Лукреции с Вергилием, о Цицероне с Титом Ливием, о Катулле с Проперцием и представлял собою как бы переходное и живое звено между двумя самыми выдающимися эпохами латинской литературы.
Другим лицом, также посланным Цицероном к Цезарю, был его брат Квинт. Так как он занимал довольно важное место в его жизни и, кроме того, сыграл важную роль и в Галльской войне, то я полагаю уместным сказать о нем несколько слов. Хотя он учился тому же, что и его брат, и слушал тех же учителей, он никогда не имел никакого влечения к красноречию и постоянно отказывался говорить публично. «Достаточно, — говорил он, — одного оратора в семье и даже в городе» [47]. Он был тяжелого и непостоянного характера и часто беспричинно впадал в безудержный гнев. Обладая, по–видимому, большой энергией, он, однако, скоро терял мужество и, хотя по внешности всегда казался человеком важным, на деле был игрушкой в руках окружающих. Эти недостатки, втайне огорчавшие Цицерона, хотя он и старался оправдывать их, помешали Квинту иметь успех в общественной жизни да внесли немало неприятностей и в его частную жизнь.
Его очень рано женили на Помпонии, сестре Аттика. Этот брак, придуманный обоими друзьями для закрепления своей дружеской связи, чуть–чуть ее не разрушил. Оба супруга оказались с твердыми характерами: оба были вспыльчивы и резки и никогда не могли столковаться. Их семейная жизнь была окончательно расстроена, наконец, тем безграничным влиянием, какое поимел над своим господином его раб Стаций. В этой связи нам было бы нетрудно показать по письмам Цицерона, каким влиянием пользовался зачастую раб в древних семьях: оно было даже больше, чем это можно предположить. Казалось бы, теперь, обретя свободу, слуга должен был занять в наших домах более важное место. Между тем получилось совсем обратное, и он настолько же потерял в своем влиянии, насколько выиграл в своем достоинстве. Сделавшись независимым человеком, он заставил своего господина считаться с собою. Теперь они живут вместе, будучи связаны только временным договором, который, налагая на них обоюдные обязательства, по–видимому, стесняет и того и другого. Так как этот непрочный договор может быть разорван в любой момент и эти сотрудники сегодняшнего дня могут стать назавтра друг другу безразличными или даже враждебными, то между ними нет уже места ни для искренности, ни для доверчивости, и все время, пока их соединяет случай, они живут во взаимном недоверии и полу борьбе. Совсем не так было в древности, когда процветало рабство. Тогда слуга и господин были связаны не на короткий период, а на всю жизнь, вот почему они и старались узнать и приспособиться друг к другу. Для раба его будущность целиком зависела от благосклонности господина, и он всячески старался ее добиться. Так как ему нечего было защищать и оберегать, то он и отдавался полностью господину. Он льстил и потворствовал без стеснения самым дурным его страстям и в конце концов делался для него необходимым. И, входя в его интимную жизнь, благодаря ежеминутной угодливости и тем скрытым и тайным услугам, которых от него не стыдились требовать и в которых он никогда не отказывал, он становился в семье значительной фигурой. Можно сказать, каким бы странным ни казалось это с первого взгляда, что никогда слуга не был так близок к тому, чтобы быть господином, как именно в ту эпоху, когда он был рабом. Это именно и случилось со Стацием. Узнав все слабые стороны Квинта, он так сумел вкрасться к нему в доверие, что подчинил себе весь дом. Возмущалась только одна Помпония, и из–за неприятностей, которые ей приходилось испытывать в связи с этим в домашней жизни, она становилась еще более невыносимой. Она без конца язвила мужа обидными словами, отказывалась являться на устраиваемые им обеды под предлогом, что она чужая в его доме, или, если и соглашалась появиться, то лишь затем, чтобы сделать гостей свидетелями самых неприятных сцен. Вероятно, в один из таких дней, когда она была своенравнее и упрямее, чем обыкновенно, Квинт сочинил следующие две эпиграммы, единственный дошедший до нас образчик его поэтического таланта:
«Доверяй свой корабль ветрам, но не доверяй своей души женщине. Скорей можно положиться на прихоть волн, чем на слова женщины».
«Нет женщины, которая была бы добра, а если бы такая случайно и нашлась, то я не знаю, как могло случиться, что вещь дурная сама по себе могла оказаться на время хорошею».
Обе эти эпиграммы не очень–то любезны, но их надо простить несчастному мужу сварливой Помпонии.
Насколько частная жизнь Квинта не была счастлива, настолько же его политическая жизнь не была блестяща. Теми важными должностями, которые он занимал, он был обязан более громкой известности своего брата, а не собственным заслугам; со своей стороны он не сделал ничего, чтобы заслужить их. Сперва он был эдилом и претором, а затем был назначен наместником в Азии. При таком характере, как у него, обладание почти безграничной властью было трудным испытанием, и от нее у него голова пошла кругом; его жестокость, ничем не сдерживаемая, перестала знать меру; подобно восточному деспоту, он только и знал, что жечь и вешать. Особенно хотелось ему заслужить славу праведного судьи. Однажды в одной части своей провинции ему пришлось зашить в один мешок и бросить в воду двух отцеубийц; посетив другую часть провинции, он пожелал и там устроить такое же зрелище, чтобы никому не было завидно. И вот он стал стараться схватить некоего Зевксиса, довольно влиятельного человека, некогда обвинявшегося в убийстве своей матери, но оправданного судом. К приезду правителя Зевксис, предупрежденный о его намерениях, скрылся, и Квинт, огорченный, что из его рук ускользнул матереубийца, начал писать ему самые нежные письма, приглашая его вернуться. Однако обыкновенно он не был так коварен и высказывался более откровенно. Он приказал одному из своих подчиненных схватить и сжечь живым некоего Лициния и его сына, обвиненных в лихоимстве. Он писал одному римскому всаднику, некоему Катиену, «что он еще надеется задушить его когда–нибудь в дыму при одобрении всей провинции» [48]. Правда, когда его упрекали за эти яростные письма, он отвечал, что это просто шутки, что он хотел только посмеяться. Странный способ шутить, обнаруживающий варварскую натуру. А ведь Квинт был человеком образованным, он читал Платона и Ксенофонта[49], прекрасно говорил по–гречески и даже в свободное время сочинял трагедии. По всей видимости он был цивилизованным, воспитанным человеком, но только по видимости. У самых благовоспитанных римлян цивилизация часто ограничивалась одной лишь поверхностью, и под изящной внешностью у них скрывалась грубая и дикая душа безжалостной воинственной расы.
Квинт вернулся из своей провинции с достаточно плохой репутацией, но всего удивительнее то, что он вернулся не разбогатев. Очевидно, он не так сильно вымогал, как другие его коллеги, и он даже не сумел привезти денег, достаточных для того, чтобы зачинить те прорехи, какие он причинил своему состоянию своим управлением; состояние его было сильно расстроено его расточительностью, так как у него, подобно брату, была слабость покупать и строить; кроме того, он любил редкие книги, а также, возможно, не умел отказывать своим любимым рабам. Изгнание Цицерона довершило расстройство его дел, а когда он вернулся, Квинт был уже совершенно разорен. Это не помешало ему, даже в момент самой настоятельной своей нужды, отстроить себе дом в Риме, купить загородный дом в Арпине и другой — в предместье города, построить в своей Аркской вилле[50] бани, портики, садки и устроить такую прекрасную дорогу, что ее принимали за государственную. Правда, что бедственное положение римлянина того времени могло сойти за благосостояние многих наших вельмож. Однако настал такой день, когда Квинт очутился совершенно в руках своих кредиторов и не мог уже нигде более найти себе кредита. Тогда он прибег к последнему источнику, остававшемуся для запутавшихся должников: он отправился к Цезарю.
Таким образом, не одна только любовь к славе влекла Квинта в Галлию; он отправился туда, как и многие другие, чтобы разбогатеть. До сих пор результат не вполне оправдывал надежды, и у таких народов, как белый и германцы, не нашли всех тех сокровищ, на которые рассчитывали; но при всем том все еще не теряли надежды: вместо того чтобы отказаться от этой созданной воображением блестящей химеры, после каждой неудачи все дальше отодвигали то волшебное место, где должно было скрываться сокровище. Так как именно в это время собирались напасть на Британию, то это место и помещали в Британии. Все рассчитывали там разбогатеть, и сам Цезарь, по словам Светония, надеялся вывезти оттуда много жемчуга[51]. Эти надежды были еще раз обмануты. В Британии не оказалось ни жемчуга, ни золотых рудников. С большим трудом удалось захватить незначительное количество пленников, не имевших особой ценности, так как из них нельзя и думать было сделать литераторов или музыкантов. Вместо всякого богатства этот народ имел лишь тяжелые повозки, стоя на которых они и сражались с большим мужеством. Вот почему Цицерон писал шутливо Требацию, сообщавшему ему об этом разочаровании войска: «Так как ты не находишь там ни золота, ни серебра, то мой совет тебе захватить одну из британских повозок и ехать на ней к нам в Рим без остановки» [52]. Квинт был почти того же мнения. Хотя он встретил хороший прием со стороны Цезаря и последний назначил его одним из своих помощников, но когда он увидал, что богатство не приходит так скоро, как он надеялся, то упал духом и, подобно Требацию, одно время подумывал о возвращении, но Цицерон, на этот раз уже не шутивший, не позволил ему это сделать.
Этим он оказал ему очень важную услугу, так как именно во время этой зимы, следовавшей за походом в Британию, Квинт имел случай совершить геройское дело, давшее ему уважение в глазах военных людей. Хотя он с увлечением читал Софокла[53] и сам сочинял трагедии, но в сущности своей он был не более чем воин. Пред лицом врага он ощутил в себе и обнаружил такую энергию, какую в нем трудно было предполагать. Среди восставшего населения в окопах, возведенных на скорую руку и в одну ночь, он сумел всего с одним легионом защищать лагерь, порученный его охране Цезарем, и отразить бесчисленных неприятелей, только что разбивших римскую армию. Он сумел мужественно ответить на все их дерзкие выходки. Хотя он чувствовал себя больным, он обнаружил тем не менее удивительную деятельность, и только волнение среди его воинов заставило его поберечь себя. Я не стану возвращаться к подробностям этого дела, так прекрасно рассказанного Цезарем в его Комментариях и принадлежащего к числу наиболее славных дел Галльской войны [54]. Этот прекрасный воинский подвиг реабилитирует Квинта; он сглаживает мелкие недостатки его характера и помогает ему с большим достоинством вести свою неблагодарную и трудную роль младшего брата великого человека.

III

Цицерон очень хорошо предвидел, что, хотя Цезарь, составляя свои Комментарии, и говорил, что его единственное намерение — это подготовить материал для истории, тем не менее совершенство этого произведения послужило препятствием для всех благоразумных людей вновь начинать его. Вот почему и Плутарх и Дион остерегались его переделывать; они довольствовались тем, что сократили его, и в настоящее время мы знаем о Галльской войне лишь то, что нам рассказал тот, кто был ее героем. Как бы ни был совершенен этот рассказ, или, вернее, именно благодаря этому самому его совершенству, нам трудно им удовлетвориться. Таково вообще свойство прекрасных произведений: вместо того чтобы удовлетворить общественную любознательность, они, напротив, разжигают ее. Заинтересовывая нас рассказываемыми событиями, они возбуждают в нас желание узнать их поподробнее, и одним из признаков несомненного их успеха служит то, что читатель не довольствуется ими и желает знать больше того, что в них говорится. Эта потребность знать новые подробности об одном из важнейших событий истории делает для нас особенно ценными те письма, которые Цицерон писал Требацию и своему брату. Хотя их немного и они короче, чем бы нам хотелось, но достоинство их в том, что они проливают некоторый свет на то, что Цезарь рассказывает о своих походах. Так как письма эти более интимны, чем рассказ, составленный для публики, то они и вводят нас глубже в частную жизнь победителя галлов; они дают нам возможность проникнуть в его палатку в минуты его отдыха и покоя, о чем он сам и не подумал рассказать нам. Такое естественное дополнение к Комментариям крайне поучительно, и если мы хотим получше познакомиться с Цезарем и его окружением, то лучше всего сделаем, если соберем из этих писем рассеянные в них подробности.
Мне думается, что войско Цезаря вовсе не походило на те старинные римские войска, которые описываются нам такими мрачными и умеренными, трепещущими постоянно пред наказанием и все время подчиненными непреклонной дисциплине. Войско Цезаря, несомненно, держалось в строгости в минуту опасности и покорно подчинялось этому. Никакое другое войско не переносило столько лишений и не выполняло столько великих дел. Но когда опасность проходила, дисциплина ослабевала. Цезарь разрешал своим воинам отдых, а иногда и развлечения. Он позволял им носить блестящие доспехи и даже изысканно наряжаться. «Что за беда, если они душатся? — говорил он. — Они умеют также и сражаться» [55]. И, однако, эти воины, которых помпеянцы называли изнеженными, терпя всякую нужду от голода в Диррахии, объявляли, что они скорее будут есть кору с деревьев, чем выпустят Помпея. Набирались они большей частью среди цизальпийских галлов, у которых римская цивилизация не отняла первоначальных их качеств; добродушная и отважная раса эта любила войну и вела ее весело. Военачальники очень походили на воинов. Они были предприимчивы и неукротимы, находчивы в минуту опасности и больше полагались на самих себя, чем на правила и предписания. Следует обратить внимание, что ни один из них не приобрел известности в прежние войны. Цезарь, по–видимому, желал, чтобы их военная слава начиналась только с него. Некоторые из них, и среди них, быть может, самый выдающийся — Лабиен[56], были его политическими друзьями, такими же старинными заговорщиками, как и он, сделавшимися по его примеру и почти без всякой подготовки превосходными вождями. Другие, как Фабий Максим и Сервий Гальба[57], напротив, носили знаменитые имена; это были или сторонники, набранные им заблаговременно из аристократии, или заложники, взятые им у нее. Большинство из них, как–то: Красе, Планк, Волкаций Тулл, Децим Брут и впоследствии Поллион[58] - были молодые люди, пользовавшиеся его явным предпочтением; на них он охотно полагался в своих отважных предприятиях. Он любил молодость и по естественной склонности, и по политическим соображениям: так как она не принадлежала еще ни к какой партии и так как она не успела еще привязаться к республике, служа ей, то он и надеялся, что ей легче всего будет привыкнуть к тому новому режиму, который он собирался установить.
Обычная свита проконсула состояла не из одних только этих его помощников, число которых было различно. Сюда надо еще присоединить и ту толпу молодых римлян, детей знаменитых домов, заранее по своему происхождению предназначенных к почетной деятельности, которые приезжали к нему изучать под его руководством ведение войны. Они назывались его сотоварищами по шатру (contubernales). Такие же воины, как и все другие, так же, как и все, рисковавшие собою в дни битв, после сражения они снова становились друзьями, товарищами вождя, за которым они и следовали во всех его экспедициях, подобно клиентам, сопровождавшим своего патрона по городу. Они присутствовали при его разговорах, они делили с ним все часы его отдыха и удовольствий, они восседали за его столом, они окружали его, когда он вершил свой суд, — словом, составляли то, что называлось когортой (мы чуть не сказали — двором) претора (praetoria cohors). Говорили, будто Сципион Африканский придумал это средство, чтобы поднять значение верховной власти в глазах покоренных народов, а после него все правители ревностно заботились о сохранении всей этой внешности, придававшей им больше важности. Но это еще не все, наряду с военными там имелось место и для лиц самых разнообразных положений и занятий. Для управления этими обширными странами, находившимися под властью проконсула, могли требоваться и искусные финансисты, и сведущие секретари, и даже ученые юрисконсульты. Вот почему даже Требаций, миролюбивый и ученый Требаций, не был лишним в свите этого войска и имел случай применять свои знания даже у нервиев и бельгов. Если к этим лицам, которым их более или менее серьезные обязанности придавали известное значение, прибавить еще толпу мелких служащих и низших должностных лиц, как–то: ликторов, приставов, писцов, переводчиков, врачей, домашних слуг и даже гадателей, то мы получим тогда некоторое представление о той поистине царской свите, которая обыкновенно сопровождала проконсула.
Свита Цезаря должна была быть даже пышнее других. Десять легионов, находившихся под его начальством, а также обширность тех стран, которые он покорил и которыми управлял, объясняют, почему он был окружен таким множеством военных и всяких других лиц. К тому же он и сам любил пышность. Он охотно принимал всех, кто к нему являлся, и всегда находил для них какие–либо занятия, чтобы их удержать. Даже в этих диких странах ему доставляло удовольствие поражать их своим приемом. Светоний рассказывает, что он повсюду возил с собою разборный паркетный или мозаичный пол и всегда имел у себя два готовых стола для угощения посещавших его богатых римлян и знатных провинциалов [59]. Его помощники подражали ему, и Пинарий писал Цицерону, что он был в восторге от обедов его брата Квинта [60]. Это не значит, что Цезарь лично дорожил очень этими пышными обедами и этой богатой обстановкой. Как известно, он был очень воздержан и при нужде мог спать под открытым небом и есть, не морщась, прогорклое масло; но он любил представительность и пышность. Хотя республика и существовала еще, но он уже был почти царем; даже в лагерях в Британии и Германии у него были свои приспешники и клевреты. Доступ к нему был нелегок; Требаций испытал это на себе, и мы знаем, как долго он не мог добраться до него. Несомненно, Цезарь не принимал людей с тем напыщенным и суровым высокомерием, которое так отталкивало от Помпея, но при всем том, как бы ни старался он быть любезным, в нем всегда чувствовалось нечто, что внушало почтение, и за всей его простотой в обращении со всеми таилось внутреннее сознание собственного превосходства. Этот защитник демократии был тем не менее аристократом, никогда не забывавшим своего происхождения и охотно говорившим о своих предках. В самом начале его политической карьеры, когда он с такой горячностью нападал на учреждения Суллы и старался вернуть трибунам их былую власть, он в то же время произнес по поводу своей умершей тетки похоронную речь, сплошь наполненную генеалогической выдумкой, где он торжественно описывал, что его род ведет свое начало одновременно и от царей и от богов. Впрочем, в этом он следовал традициям Гракхов, его знаменитых предшественников. Они так же горячо защищали народные интересы, напоминая вместе с тем гордым изяществом своих манер о своем аристократическом происхождении. Известно, что при их вставании ото сна по утрам присутствовала целая толпа их клиентов и что они первые вздумали делать между ними различия, напоминающие большие и малые выходы Людовика XIV.
Но что всего замечательнее в этой толпе, окружавшей Цезаря, — это ее любовь к литературе. Правда, времена были уже не те, когда римские полководцы приказывали сжигать литературные произведения или хвалились собственным невежеством. Начиная со времен Муммия и Мария [61] литература окончательно проникла в лагеря, которые, как известно, являются для нее местопребыванием довольно необычным. Однако я думаю, что ни в одном войске никогда не было собрано вместе столько образованных любителей литературы, столько талантливых и светских людей, как в войске Цезаря. Почти все помощники Цезаря были близкими друзьями Цицерона, и все они ревностно старались поддерживать тесные отношения с тем, на кого в Риме смотрели, как на официального патрона литературы. Красе и Планк научились красноречию, выступая под руководством Цицерона, а из дошедших до нас писем Планка, из их ораторской многоречивости видно, что он хорошо воспользовался его уроками. Требоний, победитель Марселя, особенно восхищался остротами Цицерона и даже издал их отдельным сборником. Цицерон, которому подобное восхищение, конечно, не могло не нравиться, находил, однако, что издатель ввел в предисловие слишком много отсебятины под предлогом подготовить эффект для острот и дать возможность их лучше оценить. «Когда дело доходит до меня, — говорил он, — то смеха уже не хватает». Гирций был выдающимся историком, впоследствии взявшим на себя труд закончить Комментарии Цезаря[62]. Маций, преданный друг Цезаря, показавший себя достойным этой дружбы, оставшись ему верным, переводил Илиаду латинскими стихами[63]. Квинт также был поэтом, но поэтом трагическим. Той зимой, когда ему пришлось сражаться с нервиями, его охватил такой поэтический пыл, что он сочинил четыре пьесы в шестнадцать дней; признаться, это значит обращаться с трагедиен несколько по–военному. Лучшую, по его мнению, из этих пьес, Эригону, он отослал своему брату, но она затерялась в дороге. «С тех пор как Цезарь распоряжается Галлией, — писал ему Цицерон, — только одна Эригона не могла доехать в безопасности»[64]. Странно, без сомнения, встретить сразу в войске Цезаря столько талантливых писателей, но еще удивительнее то, что все те римские всадники, которые следовали за войском и получали от Цезаря должности поставщиков и подрядчиков, провиантмейстеров и откупщиков, кажется, любили литературу больше, чем то допускали обычно их привычки и обязанности. Мы видим, что один из них, Лепта, благодарит Цицерона за присылку ему трактата о риторике, как человек способный оценить такой подарок. Испанец Бальб, этот образованный банкир и ловкий администратор, сумевший привести в образцовый порядок не только финансы Рима, но, что еще удивительнее, даже финансы Цезаря, имел к философии гораздо большее пристрастие, чем того можно было бы ожидать от банкира. Он спешил снимать для себя копии с новых произведений Цицерона раньше, чем они сделаются известными публике, и, хотя по своему характеру он был скромнейший человек, ему случалось допускать и нескромности, чтобы первому их прочесть.
Среди всей этой массы лиц, любивших литературу, Цезарь все–таки стоял на первом месте. Литература вполне соответствовала его изящной натуре и, без сомнения, представлялась ему самым приятным занятием и отдыхом для развитого ума. Я не стану, однако, утверждать, что он питал к ней любовь вполне бескорыстную, так как нам известно, что эта любовь удивительно хорошо обслуживала его политику. Ему необходимо было во что бы то ни стало расположить к себе общественное мнение, а на него ничто так не действует, как превосходство ума в соединении с превосходством силы. Его главные произведения все написаны с этой предвзятой мыслью, и с этой точки зрения можно сказать, что и писания его входили в круг его политических действий. Не для того только, чтобы пленить нескольких прежних любителей литературы, он написал в последнее время своего пребывания в Галлии свои Комментарии, и написал с быстротой, повергшей в удивление его друзей. Он хотел не дать римлянам позабыть о его победах; он желал рассказать о них в интересной форме, оживить их и, если возможно, даже увеличить в свое время произведенное впечатление. Когда он сочинял обе книги Об аналогии, он, по всей вероятности, рассчитывал поразить римлян видом полководца, который, по выражению Фронтона, «занимался изучением слов в то время, как стрелы рассекали воздух, и исследовал законы языка при шуме рожков и труб»[65]. Цезарь знал, какую пользу его слава может извлечь из этих контрастов и как велико будет удивление в Риме, когда из такой невероятной дали придет его трактат по грамматике одновременно с известием о какой–либо новой его победе. По этому же соображению он всегда горячо жаждал дружбы Цицерона. Если его изящная и деликатная натура находила немалое удовольствие в сношениях с человеком столь выдающихся способностей, то он не мог также не знать, какое могущественное влияние имел этот человек на общественное мнение и насколько похвалы выигрывали в своем значении, если они выходили из его красноречивых уст. До нас не дошли письма, которые он писал к Цицерону, но так как сам Цицерон был в восторге от них, а удовлетворить его было не легко, то надо думать, что они были исполнены внимания и лести. Ответы Цицерона также полны выражения самых горячих чувств. В этот период он заявлял, что Цезарь в его привязанности занимает место сейчас же за его детьми и почти наравне с ними; он горько сожалел о всех тех предубеждениях, которые до этого времени отделяли его от Цезаря, и давал себе обещание позабыть, что он одним из последних вошел с ним в дружбу. «Я буду подражать, — писал он, — тем путешественникам, которые встали позже, чем хотели: они торопятся и спешат так, что достигают конца раньше тех, кто уже был в пути часть ночи»[66]. Они как бы состязались между собою в любезностях, осыпали друг друга похвалами и щеголяли друг перед другом сочинениями и в стихах и в прозе. Читая первые описания похода в Британию, Цицерон восклицал в порыве восторга: «Какие удивительные события! Какая страна! Какие народы! Какие битвы и, в особенности, каков полководец!» Вслед за этим он писал своему брату: «Дай мне описать Британию, дай мне только красок, а я уже разрисую» [67]. Он действительно начал писать об этом завоевании эпическую поэму, но другие его занятия мешали ему писать ее так скоро, как он того хотел. Цезарь, со своей стороны, посвятил Цицерону свой трактат Об аналогии и по этому поводу обратился к нему с таким изысканным приветствием: «Ты открыл все сокровища, свойственные красноречию, и сам первый воспользовался ими. С этой стороны ты много прославил римское имя и возвеличил свою родину. Ты снискал себе лучшую из всех славу и триумф, более предпочтительный, чем успехи самых великих полководцев, так как больше ценности в расширении границ ума, чем в расширении пределов империи» [68]. Это самая утонченная лесть, какую только мог сказать писателю такой победоносный воитель, как Цезарь.
Вот какие отношения поддерживал Цицерон с Цезарем и его приближенными во время Галльской войны. Его переписка, сохранившая для нас воспоминание о них, близко знакомя нас со вкусами и склонностями всех этих незаурядных людей, как бы оживляет их для нас и приближает их к нам. Несомненно, что это одна из величайших услуг, какие только она может оказать нам. Читая эту переписку, как бы видишь перед собою воочию их собрания и как бы до некоторой степени присутствуешь при их разговорах. Вполне естественно, что больше всего их занимал Рим. Из глубины Галлии они не спускали с него глаз, и все их труды и хлопоты имели одну цель — заставить там говорить о себе. Проходя столько неизвестных стран от Роны до океана, все эти молодые люди поддерживали себя надеждою, что о них будут говорить на тех празднествах и в тех кружках, где светские люди так охотно сплетничали об общественных делах. Даже Цезарь, когда он переходил через Рейн по деревянному мосту, рассчитывал поразить воображение всех тех праздношатающихся, что собирались на форуме у подножия трибун, чтобы узнать новости. После того как войска высадились в Британии, мы видели, что прежде всего он спешит написать о том своим друзьям, и особенно Цицерону[69]; сделал он это вовсе не потому, что у него в эту минуту было много досуга, но потому, что он, без сомнения, считал за особую славу пометить свое письмо страною, куда до него не ступала нога ни одного римлянина. Если, с одной стороны, так хотелось посылать в Рим побольше славных новостей, то, с другой, и получать новости из Рима также доставляло немалое удовольствие. Все приходящие издалека письма прочитывались с жадностью: они как бы приносили с собою в Германию и Британию атмосферу той светской жизни, позабыть и не сожалеть о которой не властен никто, кто ее однажды полюбил. Цезарю недостаточно было читать Дневник римского народа[70], содержавший сжатые сведения о всех главнейших политических событиях и сокращенный протокол народных собраний. Его гонцы без устали пересекали Галлию, доставляя ему письма с точными изложениями мельчайших событий. «Ему сообщают все, — говорил Цицерон, — как о важных вещах, так и о пустяках»[71]. Эти новости, столь нетерпеливо ожидаемые и передаваемые, вероятно, с комментариями, должны были составлять обычный предмет его бесед с друзьями. Мне думается, что за его торжественным, как говорилось выше, столом речь шла и о литературе, и о грамматике, слушались стихи Мация или Квинта, но более всего там говорили о Риме, и вся окружавшая Цезаря элегантная молодежь, сожалея о римских удовольствиях, никогда не уставала говорить об этом вечном городе. И вот, подслушав тогда, как эти молодые люди болтают между собою о последних событиях в Риме, о политических беспорядках или о наиболее их интересовавших частных скандалах, как они делятся самыми последними сплетнями и самыми недавними злословиями, так старательно им переданными, трудно было бы поверить, что находишься в самом центре страны бельгов, на самом берегу Рейна или океана и накануне битвы; скорее можно было бы подумать, что присутствуешь среди сборища умных людей в каком–нибудь аристократическом доме на Палатине или в богатом квартале Карин.
Письма Цицерона оказывают нам еще другую услугу. Они дают нам возможность понять, какое огромное впечатление производили в Риме победы Цезаря. Они возбуждали не только восхищение, но и удивление, так как они были в одно и то же время и завоеваниями и открытиями. Что было известно до него об этих отдаленных странах? Несколько невероятных небылиц, рассказывавшихся купцами по своем возвращении оттуда с целью придать себе побольше важности. Они сделались известны только со времени Цезаря. Он первый осмелился напасть и победить германцев, которых обыкновенно представляли в виде гигантов, один взгляд которых наводил ужас; он первый рискнул проникнуть в Британию, где, как уверяли, ночь длилась целых три месяца, и все эти передававшиеся из уст в уста выдумки придавали его победам оттенок чудесного. Однако не все охотно поддавались этому обаянию. Наиболее проницательные люди из аристократической партии, смутно понимавшие, что на берегах Рейна, в сущности, решалась судьба римской республики, желали, чтобы Цезарь был отозван, а на его место был назначен другой полководец, которому, быть может, и не удастся довершить покорение Галлии, но у которого зато не будет соблазна помышлять о покорении родной страны. Катон, доводивший все до крайности, при обсуждении предложения вознести моления богам за поражение Ариовиста[72] осмелился, напротив, предложить выдать победителя германцам; но подобного рода выступления не могли повлиять на изменение общественного мнения, которое определенно было на стороне того, кто сумел в такое короткое время покорить столько неизвестных стран. Сословие всадников, сделавшееся торговым и денежным классом Рима, торжествовало при виде стольких огромных стран, открытых для его деятельности. Цезарь, в свою очередь рассчитывавший на всадников, заботился о них, звал их за собою, и его первой заботой было проложить для них дорогу через Альпы. Народ, любящий военную славу и легко податливый энтузиазму, не мог не испытывать сильного восторга перед тем, кто раздвинул для римлян так далеко границы мира. При известии о каждой новой победе Рим праздновал и устраивал благодарственные моления богам. После поражения бельгов сенат, под давлением общественного мнения, не мог уклониться от установления общенародных двухнедельных молебствий (supplicationes) чего раньше никогда ни для кого не делалось. После удачного похода в Германию также были установлены такие суппликации, но уже в течение двадцати дней, а после взятия Алезии — еще в течение двадцати. Таких почестей для Цезаря требовал обыкновенно Цицерон, являвшийся выразителем общественного восторга, говоря своим прекрасным языком: «Наконец–то осмелились напасть на галлов; до этих пор довольствовались тем, что удавалось удачно противостоять их нападениям. Прежние полководцы римского народа считали достаточным для их славы не дать им к нам проникнуть. Цезарь же сам отправился к ним. Наш вождь, наши легионы, наше оружие проникли в страны, доселе не описанные ни в одной истории и не известные свету даже по имени. Раньше в нашем распоряжении были лишь одни врата в Галлию, теперь границы этих народов стали пределами нашей империи. Надо видеть особую милость судьбы в том, что природа устроила из Альп как бы оплот для Италии. Если бы доступ в нее был открыт для всей этой бесчисленной толпы варваров, никогда Рим не смог бы стать центром и средоточием империи мира. Теперь эти непроходимые горы излишни. От Альп до самого Океана теперь нет ничего, что заставляло бы бояться за Италию»[73].
Эта несдержанная похвала, за которую впоследствии немало упрекали Цицерона, тем не менее вполне понятна, и, что бы ни говорили политики, то увлечение, какое испытывали по отношению к Цезарю в то время столько честных и умных людей, вполне естественно, тем более что безграничное восхищение, с каким встречались его победы, объяснялось не столько их значительностью, сколько необходимостью. Правда, для будущего эти победы и могли быть чреваты опасностями, но для данного момента они были необходимы. Впоследствии они привели к уничтожению свободы Рима, но в это время они обеспечили самое его существование[74]. То, что ускользало вследствие предубеждений и опасений, к тому же вполне законных, от глаз подозрительной аристократии, угадывалось патриотическим инстинктом народа. Он хотя смутно, но понимал все те опасности, какие могли прийти вскоре из Галлии, если не поспешить завоевать ее. Правда, бояться надо было не галлов, так как у них уже начался упадок и они не думали более о завоеваниях, бояться надо было германцев. Дион глубоко не прав, утверждая, что Цезарь затевал войны зря, ради одной лишь своей славы. Какую бы пользу он ни извлек из них, можно сказать одно, что он не столько сам вызвал их, сколько был на них вызван. Не Рим шел тогда на германцев, но германцы смело пошли на него. В тот момент, когда Цезарь был назначен проконсулом, Ариовист занял уже часть страны секванов[75] и хотел овладеть и остальною. Его сородичи, привлекаемые плодородием этих прекрасных стран, непрестанно переходили через Рейн, чтобы присоединиться к нему, и однажды их прибыло двадцать пять тысяч сразу. Что случилось бы с Италией, если бы, в то время как Рим терял свои силы во внутренних распрях, свевы и сикамбры[76] утвердились на Рейне и Альпах? Нашествие, предотвращенное за век перед этим Марием, начиналось снова; оно могло бы привести к падению Рима, как это и случилось четыре века спустя, если бы Цезарь не остановил его. Его слава в том, что он отбросил германцев за Рейн, как впоследствии задачей империи являлось удерживать их там, что ей удавалось в течение более трехсот лет.
Но это было не единственное и не самое великое последствие побед Цезаря. Завоевав Галлию, он сделал ее совсем и навсегда римскою. Та чудесная быстрота, с которою Рим ассимилировал тогда галлов, может быть понята, лишь если знать, в каком состоянии они находились. Они не были уже вполне варварами, как германцы; надо заметить, что их победитель, хорошо их знавший, нигде не называет их так в своих Комментариях. У них были уже большие города, правильная система налогов, определенные религиозные верования, честолюбивая и могущественная аристократия и даже нечто вроде национального воспитания под руководством жрецов. Если эта невысокая культура не вполне просветила умы, то все же она по меньшей мере их пробудила. Галлы были доверчивы и любознательны, достаточно развиты, чтобы понимать, чего им недоставало, и достаточно свободны от предрассудков, чтобы отказываться от своих обычаев, если находили вместо них лучшие. С самого начала войны они удачно переняли римскую тактику, научились сооружать осадные машины и действовали ими с ловкостью, в которой сам Цезарь отдает им справедливость. Правда, они были еще грубы и неотесанны, если угодно, но уже совсем подготовлены к принятию высшей цивилизации, к которой инстинктивно стремились. Вот объяснение тому, почему они ее так легко усвоили. Они десять лет боролись против иностранного владычества, но не оказали ни малейшего сопротивления при усвоении чужого языка и обычаев. Можно сказать, что Галлия была похожа на плодородную почву, сожженную солнцем и жадно впитывающую в себя первые капли дождя; она так глубоко пропиталась римской цивилизацией, которой она жаждала, не зная ее, что и доселе, после стольких веков и несмотря на столько переворотов, она не совсем утратила ее следы, и это — единственная вещь, уцелевшая доныне в этом крае, где все меняется. Таким образом, Цезарь не только присоединил к владениям Рима несколько новых земель, он сделал ему подарок более ценный и полезный: он приобрел для него целый умный народ, почти тотчас же по покорении усвоивший римскую цивилизацию; народ этот, сделавшись римским столько же по сердцу, сколько и по языку, соединяя свои интересы с интересами новой родины, поступая в ее легионы для ее защиты и отдаваясь с замечательным воодушевлением и талантом изучению искусства и литературы для ее прославления, должен был на долгое время омолодить эту одряхлевшую империю и вернуть ей ее силу.
В то время как в Галлии происходили эти важные события, Рим продолжал быть ареной самых постыдных беспорядков. Правительства в нем более не было; с трудом удавалось избирать необходимых магистратов, и всякий раз, как народ собирался на форуме или Марсовом поле, происходили междоусобные побоища. Эти беспорядки, заставлявшие краснеть честных людей, еще более увеличивали эффект, производимый победами Цезаря. Какой контраст между битвами с Ариовистом или Верцингеториксом [77] и этими битвами гладиаторов, обагрявшими кровью улицы Рима! И каким геройским делом казалось взятие Агединка или Алезии [78] тем людям, которые занимались лишь осадою дома Милона под предводительством Клодия или убийством Клодия под начальством Милона! Все государственные люди, остававшиеся в Риме, в том числе и Помпей и Цицерон, утрачивали нечто из своего достоинства, делаясь причастными к этим интригам. Цезарь, удалившись от них на время, был единственным, кто вырос посреди всеобщего принижения. Вследствие этого все, чьи думы были оскорблены этими печальными зрелищами и чьи сердца хоть несколько скорбели о римском достоинстве, не спускали глаз с него и его войска. Подобно тому как это было и во времена великой французской революции, военная слава утешала честных людей за внутренний позор и унижение. В то же время крайние размеры зла заставляли повсюду искать для него действительного средства. Зарождалась и начинала распространяться идея о том, что для спокойствия необходимо создать твердую и прочную власть. После изгнания Цицерона гаруспики предсказали, что монархия будет восстановлена[79], и, чтобы предсказать это, не надо было быть вовсе пророком. Когда через несколько лет положение дел еще более ухудшилось, сама республиканская партия, несмотря на свое отвращение к диктатуре, принуждена была прибегнуть к энергичному средству, учредив временную диктатуру. Помпей был назначен единым консулом[80], но Помпей не раз доказал, что у него не было достаточно ни силы, ни решимости, чтобы раз навсегда справиться с анархией. Надо было искать в ином месте более твердой руки и более непреклонной воли, и вот естественно, что все взоры устремлялись на победителя галлов. Слава толкала его на эту роль; надежды одних и опасения других заранее прочили его на это место; с каждым днем все более привыкали к мысли, что он будет наследником республики, и революция, отдавшая ему Рим, была уже более чем наполовину сделана еще ранее, чем он перешел Рубикон.


[1] Pro Marcello, 9.
[2] In Pis., 22.
[3] Pro Dom., 28.
[4] Аврелиевы ступени (gradus Aureli, или Aurelium tribunal) — возвышение на римском форуме с каменными ступенями, сооруженное консулом 74 г. до н. э. Марком Аврелием Коттой, служило трибуной для выступления судебных ораторов и народных трибунов.
[5] Кастор — в античной мифологии один из Диоскуров (другой — Поллукс), братьев–близнецов, считавшихся сыновьями Зевса (Юпитера). Храм Кастора в Риме находился на форуме к северу от Палатина.
[6] Ad Quint., II, 1.
[7] Ad Quint., II, 3.
[8] Pro Sext., 35.
[9] Ad pop. pro red., 7.
[10] Ad Att., IV, 3: «Ego diaeta curari incipio, chirurgiae taedet».
[11] Священная дорога (Via sacra) — центральная улица в древнем Риме, ведшая через форум к храму Юпитера на Капитолии.
[12] Катул и Красе — очевидно, имеются в виду представители знатной и богатой верхушки римского общества Квинт Лутаций Кату л (консул 78 г. до н. э.) и Марк Лициний Красc (консул 70 г., участник I триумвирата).
[13] Ad Att., IV, 2.
[14] Ad Att., IV, 5.
[15] Ad Att., IV, 5.
[16] Ad Att., IV, 6.
[17] Публий Ватиний и Луций Кальпурний Пилон Цезонин — римские политические деятели, близкие к Цезарю. Ватиний был народным трибуном 59 г. до н. э. (о нем см. также прим. 6 к Введению), Пизон — консулом 58 г., а затем наместником в Македонии (57 - 55 гг.). Против Ватиния направлена судебная речь Цицерона (в связи с процессом Сестия в 56 г.), против Пизона — две другие его речи, произнесенные в сенате (в том же 56 и 55 гг.). Нападки Цицерона на Ватиния и Пизона отличаются резкостью тона и грубостью выражений.
[18] В 59 г. до н. э., будучи консулом, Цезарь провел закон, согласно которому ветераны и многодетные граждане получали землю в Кампании (главным образом из фонда ager publicus — общественного поля). Принятие и реализация этого аграрного закона всячески тормозились оптиматской оппозицией, и на майские иды (15 мая) 56 г. в сенате было назначено очередное обсуждение вопроса о кампанской земле.
[19] Весной 56 г. до н. э. в Луке (северная Этрурия) состоялась встреча участников I триумвирата Цезаря, Помпея и Красса, на которой были приняты решения об их новых прерогативах: о продлении полномочий Цезаря в Галлии до начала 49 г., после чего он должен был получить консульство на 48 г., о назначении Помпея и Красса консулами на ближайший 55 г., после чего они должны были получить, подобно Цезарю, наместничества на пять лет в важных провинциях (Помпей в Испании, а Красе в Сирии).
[20] Ad fam., I, 9.
[21] Имеется в виду Публий Корнелий Лентул Спинтер (ср. выше, прим. 89 и 102 к гл.I).
[22] Ad fam., I, 9.
[23] См.: Платон, Критон, 50 - 51 с.
[24] In Pis., 32.
[25] Ad Quint., II. 12.
[26] Ad Quint., II. 15.
[27] Имеется в виду вилла Помпея у подножия Альбанской горы в Лациуме, к юго–востоку от Рима. Плодородная местность у Альбанской горы была престижным районом богатых вилл. Свою виллу здесь имел и Цицерон.
[28] Таково, по крайней мере, мнение всех историков древности. В одном отрывке из письма Цицерона к Квинту Аксию, цитируемом Светонием (Caes., 9), говорится: «Caesar in consulatu confirmavit regnum de quo aedilis cogitaret».
[29] Ad Quint., II. 13.
[30] Или только 42, если считать его рождение в 654 г. Относительно этого см. интересные подробности в книге Vie de Caesar II, гл.I. Подобно некоторым другим ученым (например, Т. Моммзену) Буас- сье ведет счет лет на античный манер — от основания города Рима, каковое в перерасчете на христианское летоисчисление относили к 753 г. до н. э. Таким образом, 654 г. от основания города равен 100 г. до н. э.
[31] Гельветы — кельтское племя, жившее на территории нынешней Швейцарии. Цезарь разгромил гельветов в первый же год своего наместничества в Галлии (58 г. до н. э.).
[32] О Лепте см. выше, прим. 82 к гл.I.
[33] Ad fam., VII, 5.
[34] Понтинские (более распространенная форма — Помптинские) болота — низменность в южном Лациуме, затопляемая разливами протекающих рядом рек.
[35] Ad fam., VII, 5.
[36] Ad Quint, II, 15.
[37] Ad fam., VII, 6: «nisi te extrusissemus».
[38] Нервии и атребаты — кельтские племена из группы бельгов, жившие на территории нынешней северной Франции.
[39] 55 г. до н. э.
[40] Думнорикс — вождь галльского племени эдуев, живших на территории нынешней центральной Франции, между реками Луарой и Роной. За отказ участвовать в римском вторжении в Британию был, по приказу Цезаря, убит (см.: Цезарь, Галльские войны, V, 6 - 7).
[41] Ad fam., VII, 17.
[42] Ad fam., VII, 13.
[43] Ad fam., VII, 18.
[44] Ad fam., VII, 10.
[45] Децим Лаберий (106 - 43 до н. э.) — видный римский мимограф, которому покровительствовал Цезарь. Мим — вид короткого жанрового (нередко весьма фривольного) представления, вытеснивший у римлян правильную комедию.
[46] О Бальбе см. выше, прим. 25 к гл.III.
[47] De orat., II, 3.
[48] Ad Quint, I, 2.
[49] Знаменитый афинский философ Платон (428 - 349) и его соотечественник и современник видный историк Ксенофонт (ок. 445 - 355 до н. э.) были не только каждый в своей области выдающимися учеными, но и превосходными стилистами. Чтение их произведений в подлиннике как раньше, так и теперь считается показателем приобщения к греческому языку и греческой культуре.
[50] Из писем Цицерона видно, что оба брата — Марк так же, как и Квинт — владели по вилле, или поместью, именуемому «аркским» (Arcanum). По–видимому, этим своим названием обе виллы были обязаны местности, где они находились (где–то неподалеку от города Арпина, в восточном Лациуме).
[51] Suet. Caes., 47.
[52] Ad faw., VII. 7.
[53] Софокл (497 - 406 до н. э.) — знаменитый древнегреческий поэт и драматург, автор трагедий, среди которых выделяется ряд пьес, посвященных судьбе легендарного фиванского царя Эдипа ( «Антигона», «Царь Эдип», «Эдип в Колоне»).
[54] О храброй защите Квинтом Цицероном доверенных ему позиций в 54 г. до н. э. против нервиев и в 53 г. против германцев см.: Цезарь, Галльские войны, V, 38 - 52, и VI, 35 - 42.
[55] Suet. Caes., 67.
[56] Тит Лабиен (99 - 45 до н. э.) — римский политический деятель и военачальник, ближайший соратник Цезаря, прошедший с ним все Галльские войны (58 - 50 гг.). С началом гражданской войны в 49 г. перешел на сторону Помпея, сражался против Цезаря при Фарсале, в северной Африке и Испании, где и погиб в битве при Мунде.
[57] Гай Фабий (Максим?) и Сервий Сульпиций Гальба — римские политические деятели и военачальники, были легатами Цезаря в Галльских войнах (о Гальбе ср. также прим. 27 к гл.III).
[58] Из перечисленных первые четверо — Марк Лициний Красе (сын триумвира), Луций Мунаций Планк, Гай Волкаций Тулл и Децим Юний Брут (о нем ср. прим. 56 к гл.I) — были соратниками Цезаря по Галльским войнам; о них, как и о Фабии и Гальбе, часто упоминается в «Комментариях» Цезаря. Что касается Гая Азиния Поллиона, то он начал служить под началом Цезаря лишь в 49 г. (о нем см. также прим. 2 к Введению).
[59] Suet. Cues., 46 и 48.
[60] Ad Quint., III, 1. Тит Пинарий — близкий друг Цицерона, связанный с ним также и деловыми отношениями.
[61] Луций Муммий (умер ок. 140 г. до н. э.) — римский политический деятель и полководец. Будучи консулом 146 г. завершил войну с Ахейским союзом и разрушил Коринф. При этом было захвачено и частью разграблено, частью вывезено в Италию множество культурных ценностей, в том числе и драгоценные книжные собрания. О Гае Марии см. выше, прим. 16 к гл.I.
[62] Авл Гирций, ближайший сподвижник Цезаря, позднее консул 43 г. до н. э., человек, обладавший не только военно–административными, но и литературными способностями, завершил составленное Цезарем описание Галльских войн. К запискам Цезаря о Галльских войнах, состоявшим из 7 книг, он добавил еще одну книгу, восьмую, где рассказал о завершении покорения галлов и подготовке к гражданской войне (события 51 и 50 гг.).
[63] Гай Маций — высокообразованный и влиятельный римский всадник, друг и приверженец Цезаря, вместе с тем человек, близкий к Цицерону, с которым его связывала общность философских и литературных интересов. Что касается упоминаемого Буассье латинского перевода «Илиады», то он был выполнен другим Мацием — не Гаем, другом Цезаря и Цицерона, а Гнеем, поэтом, жившим и творившим еще в начале I в. до н. э.
[64] Ad Quint., III, 9.
[65] Марк Корнелий Фронтон — известный римский ритор II в. н. э., воспитатель будущих императоров–соправителей Марка Аврелия и Луция Вера. Буассье цитирует суждение об ученых занятиях Юлия Цезаря из сочинения Фронтона «О Парфянской войне», составленного в виде письма к Марку Аврелию.
[66] Ad Quint., II, 15.
[67] Ad Quint., II, 16.
[68] Cic. Brut., 72, и Plin. Hist, nat., VII, 30.
[69] Цезарь дважды писал Цицерону из Британии. Первое письмо шло до Рима двадцать шесть дней, а второе — двадцать восемь. Это была очень хорошая скорость для того времени, и из этого видно, что курьерская служба была организована очень хорошо. Впрочем, как известно, пребывание Цезаря в Британии было очень непродолжительно.
[70] Имеются в виду официальные ведомости, которые стали публиковаться в Риме по распоряжению Цезаря (ср. выше, прим. 3 к Введению).
[71] Ad Quint., III, 1.
[72] Ариовист — вождь германского племени свевов. В 71 г. до н. э. перешел Рейн и захватил треть земель, принадлежавших галльскому племени секванов. Цезарь остановил германское вторжение в Галлию, разгромив' Ариовиста и заставив его с остатками войска отступить за Рейн (58 г.).
[73] De prov. cons., 13 и 14.
[74] Это вполне доказано Моммзеном в его Римской истории.
[75] Секваны — одно из крупнейших кельтских племен, жившее на востоке современной Франции, в излучине между реками Роной и Соной.
[76] Свевы и сикамбры — германские племена, жившие на правом берегу Рейна, восточные соседи галлов.
[77] Верцингеторикс — вождь племени арвернов, ставший руководителем общегалльского восстания против римлян в 52 г. до н. э. После первых успехов был, однако, заперт Цезарем в Алезии и несмотря на отчаянное сопротивление принужден к капитуляции. После шести летнего содержания в римской тюрьме, в 46 г., во время триумфа Цезаря в Риме, был проведен вместе с другими пленниками в торжественной процессии, а затем казнен.
[78] Агединк и Алезия — галльские города: Агединк — город сенонов (к юго–востоку от Парижа), Алезия — город мандубиев (еще дальше на юго–восток в сторону Дижона).
[79] De harusp. Resp., 25. В 56 г. до н. э. ввиду известия о странном гуле, будто бы слышимом в некоторых местах Лациума, римским правительством было запрошено мнение гадателей–гаруспиков, которые истолковали означенное явление как дурное знамение, указывающее на случившиеся или грядущие преступления и бедствия, среди которых называлась вероятность государственного переворота и установления монархии. См. по этому поводу речь Цицерона «Об ответах гаруспиков», произнесенную в сенате в связи с попытками Публия Клодия использовать некоторые из предсказаний гаруспиков во вред оратору.
[80] В 52 г. до н. э., во время смут и бесчинств в Риме, вызванных столкновениями банд Клодия и Милона, сенат назначил Помпея на два месяца консулом «без коллеги» (sine collega), т. е. фактически диктатором, предоставив ему, таким образом, чрезвычайные полномочия для борьбы с анархией.