I

Те, кто читал переписку Цицерона с Аттиком и кто знает, какое место в этих интимных сообщениях занимают денежные дела, не будут удивлены, если я начну исследование о его частной жизни с того, что постараюсь определить размеры его состояния. Богатство составляло одно из главных занятий людей того времени, как и людей современного века, и в этом, быть может, эти обе эпохи, так часто и охотно сравниваемые, больше всего похожи одна на другую.
Чтобы быть в состоянии определить бюджет хозяйства Цицерона, необходимо было бы иметь в своем распоряжении все записи Эрота, его управляющего. Все, что нам более или менее достоверно известно по этому поводу, — это лишь то, что его отец оставил ему очень небольшое состояние, которое он значительно увеличил, хотя и нельзя точно сказать, до какой суммы оно доходило. Его враги обыкновенно преувеличивали его состояние, желая вызвать подозрения относительно способа, каким он его приобрел, и весьма возможно, что, если бы мы знали его величину, оно показалось бы также значительным; но следует воздерживаться судить об этом по меркам нашего времени. Богатство не есть нечто безусловное; человек считается богатым или бедным смотря по той среде, где он живет, и, возможно, что то, что считалось бы богатством в одном месте, в другом было бы лишь достатком. А как известно, в Риме богатство было далеко не так равномерно распределено, как у нас. За сорок лет до консульства Цицерона трибун Филипп говорил, что в таком огромном городе не было и двух тысяч человек, которые обладали бы родовым имуществом[1]; но зато эти люди владели всем общественным достоянием. Красе утверждал, что для того, чтобы можно было назваться богатым, надо было быть в состоянии прокормить целую армию на свои доходы, и мы знаем, что он имел возможность сделать это, нисколько не стесняясь. Милон [2] нашел способ задолжать в несколько лет свыше 70 миллионов сестерциев (14 миллионов франков, т. е. около 5.000.000 руб.). Цезарь, будучи частным лицом, истратил сразу 120 миллионов сестерциев (24 миллиона франков, т. е. около 9.000.000 руб.), чтобы подарить римскому народу новый форум. Такие безумные траты предполагают огромные состояния. Сравнительно с ними состояние Цицерона, которого едва хватило на покупку дома на Палатине и на отделку его виллы в Тускуле, как бы значительно оно ни представлялось нам в настоящее время, в ту эпоху несомненно должно было казаться довольно обыкновенным.
Но каким образом Цицерон приобрел это свое состояние? Было бы очень интересно это знать, чтобы дать ответ на дурные слухи, распространяемые его врагами. В одном месте он говорит, что средствами приобрести честным путем состояние в Риме были торговля, подряды по общественным работам и откуп налогов [3]; но эти способы, очень удобные для людей, желающих поскорее разбогатеть, годились лишь для тех, кто не имел никаких политических целей; они затрудняли достижение общественных должностей, а следовательно, и не были пригодны для человека, стремившегося управлять своей страной. Не видно также, чтобы он поступал, как Помпей, который поместил свои денежные средства в одно солидное банковское предприятие и получал свою долю из его прибылей, — по крайней мере, в его письмах нет даже намека на его участие в делах такого рода. Точно так же не мог он ждать дохода и от своих прекрасных сочинений. Тогда не было обычая, чтобы автор продавал их издателю, или, вернее сказать, издательское дело, как мы его понимаем теперь, тогда лишь зарождалось. Обыкновенно те, кто хотел прочитать или приобрести какую–нибудь книгу, доставали ее от автора или от его друзей и отдавали ее переписать своим рабам. Когда у них было переписчиков более, чем требовалось для их собственной надобности, они заставляли их работать для публики и продавали те экземпляры, которые им были не нужны; но автору не перепадало ровно ничего из могущих получиться от этого барышей. И, наконец, не высокие общественные должности могли обогатить Цицерона; как известно, они служили не столько средством поправить состояние, сколько его истратить, — то вследствие той цены, какую иногда нужно было платить за них, то вследствие большого расхода на игры и празднества, устройство которых лежало на обязанности некоторых должностных лиц. Только одно управление провинциями давало огромные доходы. На эти–то доходы больше всего и рассчитывали обыкновенно главные честолюбцы, чтобы зачинить те прорехи, какие производили в их состоянии роскошь их частной жизни и издержки их жизни общественной. Между тем Цицерон сам лишил себя этого управления, уступив своему сотоварищу Антонию[4] провинцию, которою он, согласно обычаю, должен был управлять после своего консульства. Правда, имеется подозрение, что он заключил с ним в то время какое–то условие, по которому он выговорил себе часть из предоставляемых другому огромных доходов. Если такая сделка и имела место, что очень сомнительно, то достоверно известно, что она не была выполнена. Антоний грабил свою провинцию, но грабил ее лишь для одного себя, и Цицерон от него никогда не получил ничего. Двенадцать лет спустя, помимо своего желания, он был назначен проконсулом Киликии[5]. Мы знаем, что в этой должности он пробыл всего лишь один год и, не делая ровно ничего противозаконного и заботясь о благоденствии своих управляемых, он сумел вывести оттуда 2.200.000 сестерциев (440.000 франков, т. е. около 170.000 руб.), а это дает нам понятие о том, как можно было нажиться в провинциях, если не стесняться грабить их. К тому же эти деньги не пошли впрок Цицерону: часть из них он дал взаймы Помпею, который их ему не вернул, а во время гражданской войны он потерял и остальные, так что по окончании ее он остался без всяких средств к жизни.
Таким образом, происхождение его богатства нужно искать в другом месте. Живи он в наши дни, нам было бы нетрудно дознаться, откуда оно взялось. Оно в достаточной степени нашло бы себе объяснение в его несравненном таланте оратора. С его красноречием в наше время он быстро обогатился бы в качестве адвоката; но в те времена имелся закон, запрещавший ораторам принимать какое–либо вознаграждение, какой–либо подарок от тех, кого они защищали (lex Cincia de donis et muneribus). Хотя этот закон был проведен одним трибуном, имевшим в виду интерес народа, как это передает Тит Ливий[6], но в сущности это был аристократический закон. Не дозволяя адвокату извлекать законную пользу из своего таланта, он отстранял от адвокатуры всех неимущих и сохранял эту профессию в виде привилегии для богатых, или, лучше сказать, он не позволял ей стать настоящей профессией. Мне представляется только, что закон этот не всегда строго соблюдался. Так как он не мог всего предвидеть, то он и не в силах был помешать признательности клиентов принимать те или иные остроумные формы, ускользавшие от его строгости. Если они твердо решались отплатить так или иначе за оказанные им услуги, то мне кажется невероятным, что закон мог, в конце концов, помешать им это сделать. Во времена Цицерона не считалось преступлением открыто нарушать его. Веррес говорил своим друзьям, что он разделил деньги, привезенные им из Сицилии, на три части; из них первая, и самая значительная, предназначалась для подкупа судей, другая — для уплаты адвокатам, сам же он довольствовался одною третьей частью[7]. Цицерон, издевавшийся по этому поводу над Гортензием, адвокатом Верреса[8], остерегался следовать этому примеру. Его брат утверждает, что с того времени, как он стал добиваться консульства, он никогда ничего ни с кого не требовал [9]. Однако, каким бы щепетильным его себе ни представлять, трудно допустить, чтобы он никогда не воспользовался добровольным вознаграждением от своих клиентов. Правда, он отказался принять дары, предложенные ему сицилийцами в знак признательности за то, что отомстил за них Верресу, но, быть может, было бы неосторожно принять их после такого блестящего процесса, привлекшего к нему всеобщее внимание и создавшего ему могущественных врагов; зато несколько лет спустя он не отказался принять подарок от своего друга Папирия Пета, чье дело он незадолго перед тем защищал[10]. Подарок этот состоял из прекрасных греческих и латинских книг, а Цицерон ничего не любил так, как книги. Известно также, что в тех случаях, когда он нуждался в деньгах, а это с ним иногда случалось, он обращался преимущественно к тем богатым людям, которых он защищал. По отношению к нему эти люди были менее строгими и более терпеливыми заимодавцами, и вполне естественно, что, оказав им услугу своим словом, он пользовался у них кредитом. Он нам сам рассказывает, что купил дом Красса на деньги своих друзей. Из числа их один только П. Сулла, которого он незадолго перед тем защищал[11], одолжил ему 3 миллиона сестерциев (400.000 франков, т. е. около 150.000 руб.). Когда по этому поводу на него обрушились с нападками в сенате, он отделался шуткою, что доказывает, что закон Цинция не слишком строго соблюдался и что нарушавшие его не особенно опасались преследования[12]. Таким образом, очень возможно, что все эти важные господа, которым он спас честь или состояния, все те города или провинции, которые он защищал от алчности правителей, все те чужеземные государи, за интересы которых он вступался в сенате, а особенно те богатые компании менял, через которые проходили все деньги, стекавшиеся в Рим со всего света, и которые он охотно поддерживал своим влиянием или словом, часто старались найти и находили случаи выказать ему свою признательность. Такого рода выражения благодарности кажутся нам в настоящее время настолько естественными, что даже до некоторой степени затруднили бы нас, если бы мы пожелали защищать Цицерона в том, что он не всегда от них отказывался; но мы можем быть уверены, что если он иногда и разрешал себе принимать эти выражения благодарности, то все же он делал это с большей осмотрительностью и умеренностью, чем значительная часть современников.
Нам известна одна из наиболее обыкновенных и, по–видимому, вполне законных форм, в каких находила себе проявление такая признательность. В Риме был обычай расплачиваться после смерти посредством духовного завещания со всеми долгами признательности и привязанности, скоплявшимися во время жизни. Это средство давало возможность сквитаться с адвокатом, защищавшим его, и, по–видимому, закон Цинция этому не препятствовал. У нас нет ничего подобного. В ту же эпоху отец семейства, имевший естественных наследников, мог раздать из своего состояния любую сумму по своему усмотрению родственникам, друзьям и всем тем, кто был ему приятен или полезен. Этот обычай сделался злом, когда к нему примешались мода и тщеславие. Желая похвастаться многочисленностью друзей, в завещание вносили массу лиц и естественно отдавали предпочтение наиболее известным. Иногда в каком–нибудь завещании встречались вместе такие люди, между которыми не было ровно ничего общего и которые должны были только удивляться, как это они сюда попали вместе. Клувий, богатый банкир из Поццуоли[13], уже после Фарсала завещал свое имущество Цицерону и Цезарю [14]. Архитектор Кир поместил среди своих сонаследников Клодия и Цицерона, то есть двух лиц, наиболее ненавидевших друг друга в Риме [15]. Этот архитектор смотрел, очевидно, как на славу иметь друзей во всех лагерях. Доходили даже до того, что в своих завещаниях писали лиц, которых при жизни и в глаза никогда не видали. Лукулл[16] увеличил свое огромное состояние за счет тех наследств, какие оставляли ему совершенно неизвестные лица в то время, как он управлял Азией. Аттик также получил очень много наследств от людей, о которых он никогда не слышал и которые знали его лишь по имени. Что же касается Цицерона, то, будучи таким выдающимся оратором, имея столько обязанных ему людей и являясь как бы гордостью всех римлян, он особенно часто должен был являться объектом таких посмертных благодарностей. Из его писем видно, что он наследовал многим лицам, не игравшим, по–видимому, особой роли в его жизни. В общем, отдельные суммы, доставшиеся ему по завещаниям, не были значительны. Одна из самых больших унаследована им от его старого учителя, стоика Диодота, которого он содержал при себе до его смерти [17]. Чтобы отблагодарить за эту долгую привязанность, Диодот оставил ему все свои сбережения, скопленные им в качестве учителя и профессора. Сбережения эти достигали суммы в 100.000 сестерциев (20.000 франков, то есть 7.500 рублей). Все эти незначительные в отдельности наследства в общем дали порядочную сумму. Цицерон сам исчисляет ее свыше 20 миллионов сестерциев (4 миллиона франков, то есть около 1,5 миллиона рублей) [18]. Вследствие всего сказанного выше мне представляется вполне вероятным, что эти наследства вместе с подарками, полученными им в знак признательности от обязанных ему клиентов, и были главным источником его богатства.
Это богатство состояло из имущества разного рода. Во–первых, у него были дома в Риме. Кроме того дома на Палатине, в котором он жил сам, и другого в Каринах, где жил его отец, у него было еще несколько в Аргилете и на Авентине[19], приносивших ему 80.000 сестерциев (16.000 франков, т. е. 6.500 руб.) дохода в год[20]. Кроме того, у него было много вилл в разных местах Италии. Из них нам известны восемь наиболее значительных [21], не считая тех небольших домиков (diversoria), которые богатые господа приобретали для себя на главных дорогах для отдыха в них при переездах из одного владения в другое. Затем у него были деньги, которые он употреблял различными способами, как это видно из его переписки. Мы не можем точно определить эту часть его состояния, но на основании привычек богатых римлян того времени можно сказать утвердительно, что она равнялась приблизительно стоимости его домов и поместий. Однажды, торопя Аттика купить ему понравившиеся сады, он небрежно сообщает ему, что сумма в 600.000 сестерциев (120.000 франков, т. е. около 50.000 руб.) у него, наверное, найдется[22]. Тут мы, быть может, касаемся одного из самых любопытных различий, отличающих социальное состояние того времени от нашего. В настоящее время только у банкиров по профессии происходит такой значительный оборот финансов. Французская аристократия всегда проявляла презрительное отношение
к денежным вопросам. Римская аристократия, напротив, знала их очень хорошо и занималась ими очень много. Эти огромные состояния предоставлялись в распоряжение политического честолюбия. Их тратили не колеблясь, чтобы создать себе сторонников. Кошелек лица, добивающегося общественных почетных должностей, был всегда открыт для всех, кто мог быть ему полезен. Самым бедным он дарил, другим ссужал взаймы и старался завести с ними взаимные связи, чтобы привлечь их на свою сторону. Успех обычно доставался тому, кто умел побольше одолжить народу. Цицерон, хотя и не столь богатый, как большинство из них, тем не менее подражал им. В письмах, которые он писал Аттику, почти везде говорится о векселях и личных ссудах, и из них можно видеть, что деньги его находятся в постоянном обороте. У него постоянные денежные дела или, как теперь говорится, текущие счета с самыми важными лицами. То он ссужает Цезаря, то сам берет у него. Между его многочисленными должниками находятся люди всяких сословий и состояний, начиная от Помпея до Гермогена, который, кажется, всего лишь отпущенник. К сожалению, в конце концов, лиц, кому он должен сам, еще больше, чем его должников. Несмотря на примеры и советы Аттика, он плохо вел свои денежные дела. Постоянно у него появлялись прихоти, обходившиеся ему очень дорого. То ему требовались во что бы то ни стало статуи и картины для украшения его галерей, чтобы придать им внешность греческих гимнасиев. То он тратил большие суммы на украшение своих загородных домов. Великодушный не вовремя, он ссужает другим даже тогда, когда сам принужден занимать для себя. Именно тогда, когда у него особенно много долгов, ему вдруг загорится купить какую–нибудь новую виллу. В таких случаях он, не колеблясь, обращается ко всем римским банкирам; он идет сам к Консидию, Аксию, Вектену, Весторию; он готов попробовать даже разжалобить Цецилия, дядю его друга Аттика, если бы не знал его несговорчивого нрава. Впрочем, он весело переносит свое безденежье. Мудрый Аттик напрасно твердил ему, что унизительно иметь долги, но так как это унижение он разделяет со многими, то оно кажется ему несущественным, и он первый подшучивает над этим. Однажды он рассказывает одному из своих друзей, что он до такой степени запутался в долгах, что охотно вступил бы в какой- либо заговор, если бы его пожелали принять, но что с того времени, как он изобличил заговор Катилины, он не внушает больше в этом отношении доверия[23]; когда же настает первое число месяца, день расплаты по долгам, то он обыкновенно уезжает в Тускул и предоставляет Эроту или Тирону[24] препираться с кредиторами.
Эти затруднения и неприятности, постоянно встречающиеся в его переписке, заставляют нас почти невольно вспоминать некоторые места в его философских произведениях, которые кажутся довольно непонятными, если их сравнить с образом его жизни, и которые можно было бы легко обратить против него. Тот ли это беззаботный и безрассудный человек, всегда готовый сорить деньгами, который восклицает с таким трогающим нас убеждением: «Бессмертные боги, когда же, наконец, люди поймут, какие сокровища сокрыты в экономии!» [25] Каким образом этот страстный любитель предметов искусства, этот горячий друг роскоши и великолепия позволял себе называть безумцами людей, особенно любящих статуи и картины или воздвигающих себе роскошные дома? Здесь он сам себе изрекает приговор, и нам нет охоты вполне его оправдывать; но, прежде чем произнести ему строгое осуждение, вспомним, в какое время он жил и каковы были его современники. Я не хочу сравнивать его с наихудшими, в этом случае его торжество над ними было бы слишком легко, но и среди тех, на которых принято смотреть, как на наиболее честных людей, он все же занимает одно из лучших мест. Он не обязан своим состоянием ростовщичеству, подобно брату и его друзьям; он не увеличивал его путем той беспредельной скупости, в какой упрекали Катона; он не грабил провинций, как это делали Аппий или Кассий[26]; он не участвовал, как Гортензий, в дележе этого награбленного. Таким образом, необходимо признать, что, несмотря на упреки, какие ему можно сделать, он все же в денежных вопросах был много деликатнее, много бескорыстнее других. К тому же своею беспорядочностью он вредил лишь себе[27], и если он и имел некоторую склонность к расточительности, то, во всяком случае, не прибегал для ее удовлетворения к преступным средствам. Подобная добросовестность делает ему честь тем более, что проявления ее в то время были очень редки и что очень немногим людям удалось пройти свой жизненный путь незапятнанными, живя среди такого жадного и испорченного общества.

II

Не меньших похвал заслуживает он и за свою честную и порядочную семейную жизнь. И в этом его современники не могли служить ему примером.
Весьма возможно, что его молодость прошла очень строго[28]. Он страстно желал сделаться выдающимся оратором, а это не давалось без труда. Мы знаем от него, насколько тяжело было в то время изучение красноречия. «Чтобы добиться в этом деле успеха, — говорит он, — необходимо отказаться от всех удовольствий, избегать всяких развлечений, сказать «прости» забавам, играм, торжествам и почти даже общению с друзьями» [29]. Именно этой ценой он купил свой успех. Обуревавшее его честолюбие предохранило его от других страстей и удовлетворяло его. Учение заняло и заполнило всю его молодость. Когда эти первые годы миновали, опасность стала меньше; усвоенная им привычка к труду и большие дела, за которые он брался, в достаточной степени могли предохранить его от всякого опасного увлечения. Не расположенные к нему писатели напрасно пытаются найти в его жизни следы той беспорядочности, которая была так обычна вокруг него. Самые недоброжелательные, как, например, Дион[30], подшучивают над ним по поводу одной умной женщины по имени Цереллия, которую он называет в одном месте своим близким другом[31]. Да она и на самом деле им была и, по–видимому, имела даже на него влияние. Его переписка с нею сохранялась и была обнародована. Как передают, тон этой переписки был довольно свободный, и это–то, по–видимому, прежде всего дало повод к подозрению; но надо заметить, что Цереллия была намного старше его, что она не только не являлась причиною раздора в его семейной жизни, но, напротив, служила посредницей, примиряя его с женой[32], и, наконец, что их дружественная близость обязана была, по–видимому, их обоюдной любви к философии[33] , а это начало спокойное и не чревато печальными возможностями. Цереллия была образованная женщина, и беседа с нею должна была доставлять большое удовольствие Цицерону. Ее возраст, ее воспитание, несколько необычное и выделявшее ее из среды обыкновенных женщин, позволяли держаться с нею непринужденно, а так как Цицерон по природе был очень восприимчив, то в увлечении он не всегда был в состоянии управлять собой и сдерживать свой ум; а так как, кроме того, и по личной склонности, и по национальной особенности он высоко ценил ту свободную и смелую веселость, образцы которой являл ему Плавт[34], то весьма возможно, что он писал ей без всякого стеснения шутки «посолонее аттических и чисто римские»[35]. Впоследствии, когда подобная деревенская и республиканская простота вышла из моды и когда под влиянием создавшегося двора вежливость значительно утончилась и самые манеры стали много сдержаннее, свобода этих намеков могла, без сомнения, смутить чью–либо деликатность и дать повод к дурным слухам. Что касается нас, то мы должны в настоящее время жалеть о потере этих писем Цицерона к Цереллии более, чем о потере других его писем. Быть может, они помогли бы лучше остальных познакомить нас с частностями общественных отношений и светской жизни того времени.
Как полагают, когда он женился, ему было около тридцати лет. Это случилось в конце владычества Суллы и во время его первых ораторских успехов. Его жена, Теренция, принадлежала к знатной и богатой семье. Она принесла ему в приданое, по словам Плутарха[36], 120.000 драхм (111.000 франков, т. е. около 42.000 руб.) [37], и, кроме того, как нам известно, она владела несколькими домами в Риме и лесом около Тускула[38]. Это была выгодная женитьба для молодого человека, начинавшего свою политическую жизнь, имея больше таланта, чем денег. Из писем Цицерона получается довольно невыгодное представление о Теренции. Она нам рисуется как женщина хозяйственная, экономная и любящая порядок, но желчная и неприятная. Жизнь с нею была нелегка. Она плохо ладила со своим деверем Квинтом и еще хуже со своей невесткою Помпонией, которая, впрочем, не ладила ни с кем. На своего мужа она имела то влияние, какое обыкновенно всегда имеет женщина с сильным и упрямым характером на нерешительного и равнодушного человека. Цицерон долгое время предоставлял ей полную власть в хозяйстве; он был рад избавиться от некоторых занятий, приходившихся ему не по душе. Она оказывала также некоторое воздействие и на его политическую жизнь. Она присоветовала ему несколько энергичных мероприятий во время великого консульства, а впоследствии она же поссорила его с Клодием из ненависти к Клодию, которого она подозревала в желании ей понравиться. Так как всякая выгода казалась ей хорошею, то ей удалось впутать Цицерона в кое–какие финансовые дела, которые сам Аттик, не отличавшийся щепетильностью, не считал достаточно честными; но здесь и кончалась ее власть. По–видимому, она была вполне чужда и, быть может, индифферентна к литературной славе своего мужа. Ни в одном из прекрасных произведений Цицерона, в которых так часто упоминаются имена его дочери, брата и сына, не говорится ни слова о его жене. Теренция не имела никакого влияния на его ум. Он никогда не поверял ей своих задушевных мыслей относительно самых важных жизненных дел, он не делился с ней также ни своими верованиями, ни своими убеждениями. В его переписке относительно этого имеется любопытное свидетельство. Теренция была набожна, и набожна до крайности. Она совещалась с прорицателями, веровала в чудеса. Цицерон отнюдь не позаботился просветить ее на этот счет. В одном месте он даже проводит как будто некоторое странное подразделение обязанностей между собою и ею: на ней лежит, по его словам, благоговейное служение богам, а на нем — служба людям[39]. Он не только не стеснял ее набожности, но он даже делал ей уступки, несколько нас удивляющие. Вот, например, что он ей писал в ту самую минуту, когда готовился отправиться в лагерь Помпея: «Наконец–то я освободился от своего нездоровья и от своих страданий, доставлявших тебе столько беспокойства. На другой же день после моего отъезда я узнал их причину. Ночью меня вырвало чистейшей желчью, и я почувствовал себя сразу легче, как будто бы какой бог помог мне. Очевидно, это сделал Аполлон или Эскулап. Прошу тебя возблагодарить их за это с твоей обычной набожностью и усердием»[40]. Подобная речь кажется странною в устах этого скептика, написавшего трактат О природе богов. Но, очевидно, Цицерон принадлежал к числу таких людей, как Варрон и многие другие, которые, сами не придавая никакого значения исполнению религиозных обрядов, находили, однако, что они полезны для народа и для женщин.
До нас сохранилась целая книга писем Цицерона к Теренции; в этой книге содержится целая история его хозяйства. Первое, что бросается в глаза, лишь только откроешь ее, — это то, что письма в ней, если их брать в хронологическом порядке, становятся все короче, так что последние являют собою просто записки в несколько строк. И не только уменьшается длина писем, но и тон уже не тот, а выражения нежности становятся все реже и реже. Прежде всего, из этого можно заключить, что эта привязанность была не из тех, которые возрастают со временем; привычка жить вместе, играющая такую роль в супружеских союзах, не укрепила, а ослабила их связь. Вместо того, чтобы укрепиться, она со временем износилась. Первые письма наполнены необыкновенной страстностью. Правда, в это время Цицерон был уже женат около двадцати лет, но он был тогда в большом несчастье, а кажется, несчастье делает людей нежнее, равно как и семьи сплачиваются теснее, когда на них падают тяжелые удары судьбы. Цицерон только что был приговорен к изгнанию. Он с грустью покидал Рим, где, как ему было известно, сожгли его дом, предали преследованию его друзей и чинили обиды его семье. Теренция вела себя мужественно: на ней выместили гнев на ее мужа, и она все терпеливо превозмогла. Узнав, как с ней обращались, Цицерон пишет ей с отчаянием: «О я несчастный! И нужно же было, чтобы такая добродетельная, нежная, набожная и преданная женщина испытала из–за меня такие муки!» [41] «Верь мне, — писал он ей в другом месте, — что ты мне всего дороже. Сейчас мне чудится, что я вижу тебя, и я плачу!» [42] И он добавлял с еще большим чувством: «О, жизнь моя, я хотел бы увидеть тебя еще раз и умереть на твоих руках!» [43] После этого переписка прерывается на шесть лет. Она начинается снова с того времени, когда Цицерон покидает Рим и уезжает управлять Киликией, но тон ее уже сильно меняется. В единственном письме, уцелевшем до нас от того момента, выражения привязанности заменены деловыми поручениями. Дело идет о наследстве, явившемся весьма кстати для Цицерона, и способах извлечь из него наибольшую выгоду. Правда, он еще величает Теренцию нежно любимою и желанною (suavissima atque optatissima), но эти слова не более как условные выражения вежливости. Однако он высказывает горячее желание увидать ее поскорее и просит ее выехать навстречу подальше, насколько она может [44]. Она выехала в Бриндизи и по счастливой случайности прибыла в этот город, как раз когда ее муж въезжал в гавань; они встретились на форуме и обнялись. Это было счастливое время для Цицерона. Он возвращался с титулом императора и с надеждою на триумф[45]; он нашел свою семью согласною и веселою. К несчастью, того и гляди готова была вспыхнуть гражданская война. Во время его отсутствия партии окончательно порвали друг с другом; они были совсем готовы, чтобы вступить во взаимную борьбу, и уже на другой день по приезде Цицерону пришлось делать выбор между ними и объявить себя союзником одной из них.
Эта война не только повредила его политическому положению, она была гибельна для его семейного счастья. Когда переписка возобновляется после Фарс ала, она становится до крайности сухой. Цицерон возвращается в Италию и снова высаживается в Бриндизи, но уже не торжествующий и счастливый, а побежденный и отчаявшийся. На этот раз он не желает более увидеться с женою, хотя никогда он так не нуждался в утешении. Он удаляет ее от себя, и даже без всякого стеснения. «Если ты приедешь, я не вижу, чем бы ты могла быть мне полезна» [46] . Этот ответ особенно жесток тем, что в то же время он вызвал свою дочь, чтобы получить утешение в беседе с нею. Что же касается его жены, она получает от него лишь коротенькие записки в несколько строк, и он даже имеет мужество признаться ей, что они так коротки потому, что ему нечего сказать ей[47]. В то же время он отсылает ее к Лепте, Требацию, Аттику, Сикке[48], чтобы от них узнать о его решениях. Это ясно показывает, что она больше не пользуется его доверием. Единственным знаком его участия к ней является повторяемая время от времени просьба заботиться о своем здоровье, просьба достаточно излишняя, так как она прожила более ста лет. Последнее его письмо к ней совершенно похоже на письмо к управляющему, когда ему отдают какой–либо приказ. «Я рассчитываю быть в Тускуле 7‑го или 8‑го числа этого месяца, — пишет он ей, — позаботься, чтобы все было приготовлено. Со мной, быть может, приедут несколько человек, и мы, вероятно, пробудем там несколько времени. Приготовь баню и похлопочи, чтобы не было недостатка ни в чем необходимом для жизни и здоровья» [49]. Через несколько месяцев после этого супруги разошлись, что уже можно было предвидеть по тону этого письма. Цицерон развелся с женою после тридцати с лишком лет супружества, когда у них уже были не только дети, но и внуки.
Какие мотивы привели его к такой печальной крайности? Возможно, что они не все нам известны. Тяжелый нрав Теренции должен был часто вызывать в семье те мелочные ссоры, которые, повторяясь без конца, подрывают исподволь самые прочные привязанности. Около того времени, когда Цицерон был возвращен из изгнания, всего лишь несколько месяцев спустя, как он писал те прочувствованные письма, о которых я говорил, он сообщал Аттику: «У меня семейные неприятности, о которых я не могу тебе писать». И он прибавлял к этому, боясь, как бы его не поняли: «Моя дочь и мой брат по–прежнему любят меня» [50]. Надо думать, что он имел серьезные основания обижаться на свою жену, чтобы исключить ее из числа лиц, в любовь которых он верил. Высказывают, между прочим, догадки, что Теренция могла ревновать Цицерона за ту любовь, какую он проявлял к своей дочери. Эта любовь доходила до оскорбительных для нее крайностей и предпочтений, а она была не такая женщина, чтобы терпеть молча. Надо полагать, что все эти несогласия еще издавна подготовляли разлад, но не они его решили окончательно. Причина для этого была более прозаическая и грубая: Цицерон оправдывает его мотовством и хищениями своей жены и обвиняет ее в том, что она не раз разоряла его в свою пользу. Одна из наиболее любопытных особенностей этой эпохи состояла в том, что женщины наравне с мужчинами занимались различными деловыми спекуляциями. Деньги для них были первою приманкою. Они извлекают доходы из своих имуществ, они размещают в разные места свои свободные средства, ссужают в долг и сами одалживаются. Мы находим одну женщину среди заимодавцев Цицерона и двух среди его должников. Но так как они не могли всегда выступать сами в этих денежных предприятиях, они обыкновенно прибегали к содействию какого–либо услужливого отпущенника или какого–нибудь подозрительного дельца, который следил за их интересами и пользовался от их барышей. В своей речи за Цецину[51], встретив в этом деле подобную личность, чье ремесло состояло в том, чтобы присасываться к богатству женщин и часто обогащаться за их счет, он описывает ее в следующих словах: «Такого рода мужчин больше всего в обыкновенной жизни. Это — льстец замужних женщин, адвокат вдов, сутяга по профессии, любитель ссор, большой охотник до процессов, невежда и глупец среди мужчин и ловкий и сведущий юрисконсульт с женщинами, хитро прикрывающийся выражениями ложного усердия и лицемерной дружбы, всегда готовый на услуги, иногда полезные, но редко добросовестные» [52]. Такой тип был желанным руководителем для женщин, томимых желанием нажить состояние; и у Теренции тоже был такой человек, ее отпущенник Филотим, ловкий в делах и не особенно щепетильный, подвизавшийся не без успеха в этом ремесле, так как и сам был богат и имел собственных рабов и отпущенников. Первое время Цицерон частенько пользовался его услугами, несомненно, по просьбам Теренции. По его указанию Цицерон скупил по дешевой цене часть имений Милона после его изгнания. Дело было выгодное, но не совсем деликатное, и Цицерон, который это прекрасно чувствовал, не мог говорить о нем не краснея. Уезжая в Киликию, он поручил Филотиму управление частью своего имущества и не замедлил в этом раскаяться. Филотим, управляя его имуществом, не столько заботился об интересах своего господина, сколько о собственных. Он оставил за собою прибыль, полученную от имущества Милона, и по возвращении Цицерона представил ему счет, по которому тот оказывался ему должным значительную сумму. «Это удивительный вор!»[53] - выбранился взбешенный Цицерон. В это время его подозрения не шли дальше Филотима, но, когда он вернулся из Фарсала, он ясно заметил, что Теренция была его соучастницей. «Я нашел мои домашние дела, — писал он одному другу, — в состоянии почти столь же плачевном, как и дела республики»[54]. Лишения, испытанные им в Бриндизи, сделали его недоверчивым. Он просмотрел свои счета более внимательно, чем он это делал обыкновенно, и ему не трудно было установить, что Теренция его частенько надувала. За один только раз она удержала 60.000 сестерциев (12.000 франков, то есть 4.500 руб.) из приданого своей дочери [55]. Это было крупное приобретение, но она не брезговала и более мелкими наживами. Ее муж поймал ее однажды на том, как она утаивала 2.000 сестерциев (400 франков, то есть около 150 руб.) из той суммы, которую он с нее требовал[56]. Такой обман окончательно возмутил Цицерона, вероятно уже давно огорчаемого и оскорбляемого другими еще причинами. Он решился наконец на развод, но решился на это не без огорчения. Нельзя безнаказанно разрывать узы, которые привычка, за отсутствием привязанности, должна бы связать очень крепко. Кажется, что в минуту разлуки, после стольких счастливых дней, прожитых вместе, после стольких невзгод, перенесенных сообща, непременно должны проснуться какие–нибудь трогательные воспоминания. Грусть этих тягостных минут увеличивается еще оттого, что, когда хотелось бы сосредоточиться и уединиться со своим горем, приходится заниматься мелочами, связанными с этим делом: надо защищать свои интересы, считать и спорить. Эти споры, всегда досадные для Цицерона, в это время заставляли его мучиться более, чем обыкновенно. Он писал обязательному Аттику, прося его заняться вместо него делами: «Эти раны слишком свежи; я не могу дотронуться до них, чтобы из них не пошла кровь» [57]. А так как Теренция продолжала спорить, то он решил положить конец этому спору, предоставив ей все, что она требовала. «Я предпочитаю, — писал он, — лучше иметь повод пожаловаться на нее, чем быть недовольным самим собою» [58].
Понятно, что недруги Цицерона не упустили случая посмеяться по поводу этого развода. В конце концов, это было справедливым возмездием, так как Цицерон сам слишком часто смеялся над другими и не мог рассчитывать, что его пощадят. А немного спустя он дал им новый случай повеселиться на его счет. Несмотря на свои шестьдесят три года, он вздумал снова жениться и выбрал себе совсем юную девушку, Публилию, которую доверил его опеке умерший отец. Женитьба опекуна на опекаемой бывает всегда несколько комична, причем обычно плохо приходится опекуну. Как мог Цицерон с его жизненным опытом и знанием света позволить себе такую неосмотрительность? Теренция, жаждавшая мести, повсюду распускала слухи, что он влюбился в эту юную девицу, но Тирон, его секретарь, утверждает, что он женился на ней лишь для того, чтобы с помощью ее имущества расплатиться со своими долгами, и я думаю, что надо верить Тирону, хотя в подобного рода супружествах редко бывает, чтобы тот, кто старше летами, был в то же время и беднейший. Как это и можно было предвидеть, недоразумения не замедлили проявиться в их семейной жизни. Публилия, будучи моложе своей падчерицы, не могла с ней поладить, и, как кажется, когда последняя умерла, она не сумела скрыть своей радости. Это показалось Цицерону непростительным преступлением, и он не пожелал больше ее видеть. Странно то, что эта молодая женщина вовсе не обрадовалась возможности получить свободу, которую ей возвращали, а, напротив, употребляла все усилия, чтобы снова вернуться в дом этого старца, ее отвергнувшего[59]; но он был непреклонен. На этот раз брачного опыта было достаточно, и рассказывают, что, когда его друг Гиртий предложил ему в жены свою сестру, он отказался под тем предлогом, что неудобно заниматься одновременно и женщиной и философией. Ответ был мудр, но следовало бы догадаться об этом немного раньше.

III

У Цицерона от Теренции было двое детей. Старшей была его дочь Туллия. Он ее воспитал на свой образец, посвящая ее в свои занятия и развивая в ней любовь к умственным занятиям, доставлявшим ему лично такое наслаждение и бывшим совершенно безразличными для его жены. «В ней я нахожу, — говорил он о своей дочери, — свои черты, свои слова, свою душу» [60]; вот почему он любил ее так нежно. Она была еще очень молода, а уже отец ее не мог удержаться, чтобы в одной из своих судебных речей не сделать намека на питаемую им к ней привязанность[61]. Эта любовь, несомненно самая глубокая из испытанных им, составила мучение его жизни. Невозможно представить себе участь более печальную, чем участь этой молодой женщины. Выданная замуж в первый раз в тринадцать лет за Пизона[62], а потом за Крассипеда[63] и разлученная с первым смертью, а со вторым по разводу, она вышла замуж в третий раз во время отсутствия своего отца, управлявшего тогда Киликией. Женихов у нее было много, даже из молодых людей самых знатных фамилий, и это не только потому, как это можно бы думать, что их привлекала известность ее отца. Цицерон говорит, что все думали, что он вернется очень богатым после своего управления. Стремясь вступить в брак с его дочерью, эти молодые люди рассчитывали сделать выгодную сделку, которая дала бы им возможность расквитаться с долгами [64]. Среди этих претендентов были сын консула Сульпиция [65] и Тиберий Нерон, ставший впоследствии отцом Тиберия и Друза[66]. Цицерон склонялся уже в пользу последнего, отправившегося за его согласием к нему в Киликию, когда его жена и дочь, которым он, уезжая, оставил право выбора, решили без его ведома предпочесть Корнелия Долабеллу [67]. Это был молодой человек из хорошей фамилии, друг Куриона, Целия и Антония, ведший одинаковый с ними образ жизни, то есть проживая свое состояние и рискуя своей репутацией, но, во всяком случае, человек умный и бывший в моде. Этот муж не совсем был в духе Аттика, но Теренция, по–видимому, прельстилась его громким именем, да, может быть, и сама Туллия не осталась совсем нечувствительною к его хорошим манерам. Вначале брак этот казался счастливым. Долабелла очаровал свою жену и тещу своей добротой и услужливостью. Сам Цицерон, сперва неприятно пораженный быстротою, с какой сладили это дело, находил, что его зять и очень умен, и очень воспитан. «Что же касается всего остального, — прибавлял он, — то надо покориться» [68]. Под этим он разумел тот легкомысленный и рассеянный образ жизни, от которого Долабелла не отказался и после женитьбы. Он обещал исправиться, но плохо исполнял свое обещание, и, как ни старался Цицерон закрывать глаза на его бесчинства, ему под конец невтерпеж стало с ними мириться. Долабелла продолжал жить, как жила молодежь того времени, шумя по ночам на улицах под окнами женщин, бывших в моде, и его выходки казались скандальными даже в этом городе, привычном к скандалам. Он привязался к одной светской женщине, прославившейся своими любовными приключениями, к Цецилии Метелле, супруге консуляра Лентула Сфинтера[69]. Это она довела впоследствии до разорения сына известного трагического актера Эдипа: этот безумец, не зная, что изобрести, чтобы скорее достичь своей гибели, возымел странное тщеславие на одном обеде, данном им в честь своей возлюбленной, растворить в вине жемчужину ценностью в один миллион сестерциев (200.000 франков, то есть около 75.000 руб.) и проглотить ее[70]. С такой особою, как Метелла, Долабелла скоро растратил все свое состояние. Затем он стал проматывать состояние своей жены, причем, не довольствуясь тем, что ей изменяет и ее разоряет, грозил отослать ее от себя, лишь только она осмеливалась упрекать его. По–видимому, Туллия очень любила его и поэтому долго противилась советам развестись с ним. В одном месте Цицерон порицает это, как он называет, безумие дочери[71]; но после новых оскорблений ей пришлось все–таки собраться с духом и оставить дом своего мужа, с тем чтобы вернуться к отцу. В это время она была беременна. Роды, происшедшие в таких тяжелых обстоятельствах, унесли ее на тот свет в Тускуле в возрасте тридцати одного года.
Цицерон был неутешен от ее смерти, и горе этой утраты было, несомненно, самым тяжелым испытанием в его жизни. Так как его любовь к дочери была всем известна, то ему со всех сторон выражали соболезнование в письмах, которые приносят утешение лишь тем, кто ни в каком утешении не нуждается. Философы, гордившиеся им, старались своими увещеваниями помочь ему мужественно перенести эту потерю. Цезарь написал ему из Испании, где он заканчивал войну с сыном Помпея. Самые видные представители из всех партий, Брут, Лукцей[72], даже сам Долабелла выражали сочувствие его скорби; но ни одно из этих писем не могло его тронуть так живо, как тронуло письмо, полученное им от одного из его старых друзей — Сульпиция, знаменитого юрисконсульта, управлявшего в то время Грецией [73]. По счастью, это письмо уцелело до нас. Оно вполне достойно как выдающегося ума того, кто его писал, так и того, кому оно назначалось. Из него часто цитировалось следующее место: «Мне хочется рассказать тебе одно соображение, которое меня однажды утешило, в предположении, что, быть может, оно утешит несколько и твою скорбь. Когда я возвращался из Азии и направлялся из Эгины в Мегару, я стал рассматривать страну, лежащую предо мною. Против меня была Мегара, Эгина сзади, направо Пирей, а налево Коринф. Все это были некогда цветущие города, а ныне одни лишь развалины. При этом зрелище я сказал себе: как смеем мы, жалкие смертные, со своею такою краткою жизнью жаловаться на смерть кого–либо из нас, когда мы видим столько городов, некогда бывших великими, а теперь обратившихся лишь в мертвые развалины!»[74] Какая оригинальная и сильная мысль. Этот урок, извлеченный из разрушения, этот способ истолкования природы в пользу моральных идей, эта серьезная меланхолия при созерцании прекрасного пейзажа — все это чувство, мало знакомое языческой древности. Это место поистине кажется проникнутым христианским духом. Можно было бы сказать, что это писал человек, близко знающий священное писание и «уже восседавший вместе с пророками на развалинах опустошенных городов». Это до такой степени верно, что святой Амвросий, желая написать однажды утешительное письмо, взял вышесказанное за образец, и все нашли его вполне христианским [75]. Ответ Цицерона не менее прекрасен. В нем он рисует трогательную картину своей печали и своего одиночества. Описав вначале скорбь, причиняемую ему падением республики, он прибавляет: «Но у меня, по крайней мере, оставалась дочь. Было где преклонить голову и отдохнуть. Беседуя с ней, я забывал все мои заботы и огорчения, и вот страшная рана, нанесенная ее утратою, вновь открыла в моем сердце все прежние раны, которые я считал уже зажившими. До этой поры я в своей семье находил средство, чтобы позабыть о несчастиях республики; какое же средство может предложить мне республика, чтобы заставить меня позабыть о несчастиях родной семьи? В одно и то же время я должен избегать и своего дома и форума, так как дом больше не утешает меня в тех горестях, какие мне причиняет республика, а республика не может заполнить пустоты, какую я ощущаю в собственном доме»[76].
Такая печальная судьба Туллии, а также и та скорбь, какую ее смерть причинила ее отцу, привлекает нас к ней. Видя ее так оплакиваемую, нам желалось бы получше познакомиться с нею. К несчастью, не уцелело ни одного ее письма в переписке Цицерона, и, когда он расточает ей комплименты относительно ее ума, нам приходится верить ему на слово, а похвалы отца всегда несколько подозрительны. На основании всего, что о ней известно, нетрудно допустить, что она была женщина высокоодаренная, lectissima femina, то есть замечательнейшая, как называет ее в похвалу Антоний, не любивший ее семьи[77]. Хотелось бы, однако, знать, как на ней отразилось воспитание, данное ей отцом. Это воспитание внушает нам невольную недоверчивость, и мы никак не можем отделаться от мысли, не пострадала ли от него Туллия. Самый способ, каким почтил ее память отец, вредит ее памяти в наших глазах. Может быть, он оказал ей плохую услугу, сочинив на ее смерть трактат Об утешении, весь наполненный похвалами ей. Молодая женщина, столь несчастная, заслуживала скорее элегии; философский трактат слишком тяжеловесен для ее памяти. Нельзя ли допустить, что ее отец несколько ее испортил, желая сделать ее слишком ученою? В то время это делалось довольно часто. Гортензий дал своей дочери воспитание оратора и, утверждают, что она однажды защищала какое–то значительное дело не хуже любого адвоката. Я предполагаю, что Цицерон хотел сделать из своей дочери философа, и я боюсь, что ему это удалось даже слишком. Философия представляет много опасности для женщины, и госпоже де Севинье не следовало особенно гордиться тем, что она воспитала свою дочь по Декарту [78]. Эта сухая и педантичная особа не может расположить нас в пользу женщин–философов.
Сыну Цицерона, Марку, философия далась еще меньше, чем его дочери. Отец его вполне обманулся относительно его склонностей и стремлений, что и не представляется особенно удивительным, так как родительская нежность часто отличается больше силою, чем проницательностью. В Марке были одни лишь военные наклонности, а Цицерон пожелал сделать из него философа и оратора и напрасно только потерял свой труд. Эти наклонности, на время подавляемые, постоянно проявлялись снова и все с большей силою. Когда Марку исполнилось восемнадцать лет, он жил уже, как все юноши того времени, так что приходилось делать ему выговоры по поводу его расходов. Он скучал и на уроках своего учителя Дионисия, и от риторики, которой желал обучить его отец. Ему хотелось бы уехать на войну в Испанию с Цезарем. Вместо того чтобы исполнить его желание, Цицерон отослал его в Афины для довершения его образования. Там ему устроили помещение, как сыну знатного вельможи. Дали ему отпущенников и рабов, дабы он мог показываться с таким же блеском, как юные Бибул, Ацидин и Мессала, учившиеся вместе с ним[79]. На его расходы назначили ежегодно около 100.000 сестерциев (20.000 франков, то есть около 8.000 руб.), что казалось бы достаточным содержанием для человека, изучающего философию; но Марк поехал с неудовольствием, и его пребывание в Афинах не принесло для него тех результатов, на какие надеялся Цицерон. Вдали от отцовских глаз он без удержу отдался своим вкусам. Вместо того чтобы слушать курсы риторов и философов, он занялся хорошими обедами и блестящими празднествами. Его жизнь была тем более рассеянна, что, как кажется, такую его беспорядочность поощрял сам его учитель, ритор Горгий. Этот ритор был грек в полном смысле слова, то есть человек, готовый на все из–за выгоды. Узнав своего ученика, он понял, что он выиграет больше, если будет льстить его порокам, чем если будет стараться развить в нем хорошие качества, и он стал поощрять его порочные наклонности. В этой школе Марк, вместо того чтобы полюбить Платона и Аристотеля, как это рекомендовал ему его отец, больше полюбил вино фалернское и хиосское, и эта привычка осталась у него навсегда. Единственно, чем он гордился впоследствии, так это тем, что он был первый выпивала своего времени; он добивался и добился того, что перещеголял триумвира Антония, который в этом отношении пользовался большою известностью и очень ею гордился. Это была его месть за отца, убитого по приказу Антония. Впоследствии Август, желая заплатить сыну долг, какой он считал за собою по отношению к отцу, сделал его консулом, но ему не удалось отвлечь его от беспутных привычек, так как его единственным подвигом, сохранившимся в истории, было то, что однажды, будучи пьян, он бросил кубком в голову Агриппы [80].
Понятно, как неприятно было Цицерону узнать впервые о беспутстве сына. Я думаю даже, что он долго не давал этим слухам веры, так как любил обманывать себя относительно своих детей. Вот почему, когда Марк, получив наставления от всего своего семейства, расстался с Горгием и дал обещание вести себя осмотрительнее, его отец, не желавший ничего больше, как быть обманутым, поспешил ему поверить. С этого момента он только и делает, что беспокоит Аттика просьбами позаботиться о том, чтобы сын его ни в чем не нуждался, и изучает письма, получаемые от сына, пытаясь отыскать в них указания об его исправлении. До нас дошло одно из этих писем Марка, относящихся именно к тому времени, когда он, по–видимому, вернулся к лучшим привычкам. Оно адресовано Тирону и все наполнено уверениями и раскаянием. Он рисует себя таким подавленным и униженным всеми своими ошибками, «что не только душа его протестует против них, но даже и уши его слышать о них более не могут». Чтобы окончательно убедить Тирона в своей правдивости, он изображает ему картину своей жизни; невозможно найти другую, лучше занятую. Он проводит все дни и чуть не ночи с философом Кратиппом, который обращается с ним, как с сыном. Он оставляет его с собой обедать, лишь бы только не разлучаться. Он в таком восторге от ученых бесед Бруттия, что желал его иметь около себя и платить за его стол и содержание. Он декламирует по–латыни и по–гречески с самыми учеными риторами. Посещает он лишь людей образованных и видится лишь с учеными старцами, с мудрым Эпикратом, почтенным Леонидом — словом, со всем ареопагом, и этот назидательный рассказ оканчивается так: «Главное, старайся быть здоровым, чтобы нам можно было побеседовать о науке и философии»[81]. Письмо очень хорошее, но, читаешь его, и невольно закрадывается некоторое недоверие. Его уверения до такой степени преувеличены, что начинаешь подозревать, не имел ли Марк какого–либо тайного интереса, особенно если вспомнить, что Тирон пользовался доверием своего господина и располагал всеми его щедротами; почем знать, быть может, эти сожаления и обещания предшествовали и подготовляли почву для какой–нибудь денежной просьбы.
В оправдание Марку можно сказать, что если он огорчал отца своим беспутством, то, по крайней мере, доставил ему утешение в его последние минуты. Когда Брут, проезжая через Афины, обратился к молодым римлянам, там находившимся, с призывом к оружию, Марк почувствовал, как в нем просыпаются военные инстинкты. Он вспомнил, что в семнадцать лет он уже с успехом командовал отрядом конницы при Фарсале, и одним из первых отозвался на призыв Брута. Он был один из самых преданных, мужественных и ловких его помощников и часто удостаивался одобрения. «Я так доволен, — писал Брут Цицерону, — храбростью, деятельностью и энергией Марка, что, по–видимому, он вспомнил наконец, какого отца он имеет счастье быть сыном»[82].
Понятно, как должен был ликовать Цицерон при таком известии. Обрадованный таким возрождением своего сына, он написал и посвятил ему свой трактат Об обязанностях, быть может его лучшее произведение, ставшее как бы последним его прощанием с семьей и родиной.

IV

Этот очерк частной жизни Цицерона неполон, и к нему надо добавить еще несколько подробностей. Как известно, римская семья состояла не из одних только свободных членов, связанных между собою узами родства, но включала в свой состав также и рабов. Слуга и господин имели тогда между собою отношения более тесные, чем в настоящее время, и их жизнь переплеталась взаимно гораздо теснее. Вот почему, для того чтобы окончательно познакомиться с Цицероном в его семейном быту, необходимо сказать несколько слов об его отношении к рабам.
В теории его взгляд на рабство не отличался от общепринятого взгляда того времени. Подобно Аристотелю, он принимал это установление и находил его законным. Соглашаясь, что имеются определенные обязанности по отношению к рабам, он в то же время без всякого колебания допускает, что позволительно сдерживать их жестокостью, когда не остается другого средства заставить их подчиниться[83]; но что касается применения теории в жизни, то он всегда обращался с ними с большой мягкостью. Он привязывался к ним до такой степени, что плакал, если кто из них умирал. Вероятно, это не в обычае, так как мы видим, что он в этом почти оправдывается перед своим другом Аттиком. «Я очень расстроен, — писал он ему, — у меня умер юноша по имени Сосифей, бывший у меня чтецом, и я огорчен этим больше, чем, быть может, полагается огорчаться смертью раба»[84]. Во всей его переписке встречается упоминание лишь об одном рабе, на кого он действительно рассержен: это некто Дионисий, которого он отыскивает повсюду, даже в глуши Иллирии, и которого он хочет заполучить назад во что бы то ни стало[85]; но Дионисий украл у него книги, а это было непростительное преступление в глазах Цицерона. Его рабы также очень его любили. Он хвалится верностью, проявленною ими во время его несчастий, и нам известно, что в последний момент они хотели дать себя убить за него, если бы он им не помешал.
Среди них есть один, которого мы знаем лучше других и который пользовался исключительной его привязанностью, — это Тирон. Имя, какое он носит, латинское, а это дает основание предполагать, что он был одним из рабов, рожденных в доме господина (vernae) и считавшихся больше, чем другие, принадлежащими к семье, потому что они никогда ее не покидали. Цицерон с ранних лет полюбил его и дал ему хорошее образование. Быть может, он сам взял на себя труд докончить его воспитание. В одном месте он называет себя его учителем и любит журить его за его манеру писать. Он питал всегда к нему горячую привязанность, а под конец не мог даже без него обходиться. Его роль в доме Цицерона была очень значительна, а его. обязанности очень разнообразны. Здесь он олицетворял порядок и экономию, не принадлежавшие к числу обычных качеств его господина. Он пользовался полным доверием, и через его руки проходили все денежные дела. Каждое первое число на его обязанности лежало напомнить неаккуратным должникам или успокоить слишком назойливых заимодавцев; он проверял счета управляющего Эрота, не всегда правильно составленные; он вел сношения с банкирами, поддерживавшими Цицерона в трудные минуты. Всякий раз, как предстояло какое–либо щекотливое поручение, обращались к нему, как, например, в том случае, когда надо было потребовать уплату каких–то денег с Долабеллы, но нужно было сделать это так, чтобы не слишком того изобидеть. Тщательность, с какою он занимался наиболее важными делами, не избавляла его и от поручений по пустякам. Ему поручали наблюдать за садами, следить за рабочими, посещать постройки; даже заведование столом входило в число его обязанностей, и ему поручали разослать приглашения на обед, что не всегда представлялось легким делом, так как необходимо было пригласить лишь подходящих друг к другу гостей, «а Терция не хочет идти, если приглашен Публий» [86]. Но больше всего оказывал он услуг Цицерону в качестве его секретаря. Он писал почти так же быстро, как говорили, и один только мог понимать почерк своего господина, которого не могли разбирать обыкновенные переписчики. Для Цицерона он был больше чем секретарь, он был его доверенным и даже его сотрудником. Авл Геллий утверждает, что он помогал ему писать его сочинения[87], и переписка Цицерона не опровергает этого мнения. Однажды, когда Тирон лежал больной в одном из загородных домов, Цицерон писал ему, что Помпей, гостивший в то время у него, потребовал, чтобы он ему что–либо прочел новое, на что он ответил ему, что теперь все в его доме онемело, так как нет Тирона. «Мы или, вернее, наше писательство, — прибавляет он, — страдает от твоего отсутствия. Возвращайся же поскорее, чтобы наши музы вновь ожили» [88]. В это время Тирон еще был рабом. Он был отпущен на свободу значительно позднее, приблизительно около 70 года. Все близкие Цицерона одобряли этот акт справедливого вознаграждения за столько верных услуг. Квинт, который был тогда в Галлии, поспешил написать своему брату, благодаря его за то, что он дал ему нового друга. Впоследствии Тирон купил небольшое поле, несомненно за счет щедрот своего господина, и Марк в письме, написанном ему из Афин, шутливо посмеивается над ним по поводу новых вкусов, которые должны развиться в нем благодаря этой покупке. «Итак, ты теперь собственник, — говорит он ему, — тебе нужно отвыкать теперь от удобств города и сделаться настоящим римским земледельцем. Я испытываю немалое удовольствие, представляя тебя себе отсюда в твоем новом виде. Мне кажется, что я вижу тебя покупающим сельскохозяйственные орудия, беседующим с фермером или собирающим за десертом в полу своего платья семена для твоего сада»[89]. Но и будучи собственником и отпущенником, Тирон продолжал служить своему господину не менее, чем когда был его рабом.
Здоровье Тирона вообще было плохое, но этим, однако, не стеснялись. Все его любили, и под этим предлогом все заставляли его что–либо делать. Все как бы сговорились злоупотреблять его услужливостью, которая была неисчерпаема. Квинт, Аттик и Марк требовали от него непрерывных известий о Риме и Цицероне. При каждом увеличении работы у его господина, большая часть ее приходилась на его долю, так что он часто захварывал от усталости. Во время управления Киликией он так переутомился, что Цицерон, возвращаясь, принужден был оставить его в Патрах[90]. Ему было очень тяжело расстаться с ним, и, чтобы высказать ему это, он писал ему по три раза в день. Заботливость, какую обнаруживал Цицерон при всяком случае по поводу его хрупкого здоровья, была бесконечна: он готов был сам стать врачом, чтобы лечить его. Однажды, когда он оставил его нездоровым в Тускуле, он писал ему: «Позаботься о своем здоровье, которым пренебрегал до сих пор, лишь бы услужить мне. Ты знаешь, что для этого требуется: хорошее пищеварение, отдых, умеренные движения, развлечение и некоторая диета. Возвращайся же молодцом, а за это я буду еще больше любить и тебя и Тускул»[91]. Когда болезнь была серьезнее, советы и наставления значительно удлинялись. Вся семья собиралась вместе, чтобы писать ему, и Цицерон с пером в руке высказывал ему от имени своей жены и детей: «Если ты нас всех любишь, а в особенности меня, который тебя воспитал, ты позаботишься, чтобы выздороветь как можно скорее… Прошу тебя, пожалуйста, не считайся с расходами. Я писал Курию [92], чтобы он дал тебе все, что ты потребуешь, и чтобы он был пощедрее с врачом, лишь бы тот был повнимательнее. Ты мне оказал неисчислимые услуги дома, на форуме, в Риме, в провинции, в моих общественных и частных делах, в моих ученых занятиях и в писании писем; но ты мне окажешь еще услугу, если, как я надеюсь, я снова увижу тебя в добром здоровье» [93]. За такую любовь Тирон платил горячей привязанностью и неутомимой преданностью. Несмотря на хрупкость своего здоровья, он прожил более ста лет, и можно сказать, что вся его долгая жизнь была отдана им на службу его господину. Его усердие не ослабело и после смерти Цицерона, и он пекся о нем до последней своей минуты. Он написал его биографию, издал его ранее не изданные труды; чтобы ничего не пропало, он собрал мельчайшие его замечания и острые слова, и сборник этот, как говорят, был очень велик, так как его преклонение не позволяло ему делать выбора. Наконец, он выпустил его речи в великолепных изданиях, с которыми считались еще во времена Авла Геллия [94]. За эти услуги Цицерон, так дороживший своей литературной славою, был бы, конечно, всего более благодарен своему верному отпущеннику.
Взаимные отношения Тирона и его господина невольно заставляют думать, что античное рабство, каким оно предстает с этой стороны и в доме такого человека, как Цицерон, было не так уж плохо. Очевидно, нравы значительно смягчились в эту эпоху, и литература более всего способствовала этому прогрессу. Она распространила среди всех занимавшихся ею новую добродетель, название которой часто встречается в философских сочинениях Цицерона, — гуманность, то есть такое развитие ума, которое смягчает и облагораживает душу. Благодаря ее влиянию рабство, не тронутое в корне, было глубоко изменено в своих последствиях. Это изменение произошло без всякого шума. Никто не старался идти напролом против господствовавших предрассудков; до самого Сенеки никто не настаивал на праве раба считаться человеком и по–прежнему продолжали исключать его из всех великих теорий о человеческом братстве; но в действительности никто не воспользовался более его смягчением нравов. Мы видели сейчас, как Цицерон обращался со своими рабами, а он не был исключением. Аттик обращался с ними так же, и подобная гуманность сделалась каким- то долгом чести, в исполнении которого соревновались все образованные и воспитанные люди. Несколькими годами позже Плиний Младший [95], также принадлежавший к этому кругу, говорит с трогательной грустью о болезнях и смерти своих рабов. «Я знаю, — говорит он, — что многие смотрят на этого рода несчастья, как на простую потерю имущества, и что, думая так, они считают себя великими и мудрыми. Что касается меня, я не знаю, действительно ли они так велики и мудры, как сами о себе воображают, но я знаю хорошо, что они не достойны звания человека»[96]. Именно таковы были чувства всего образованного общества того времени. Таким образом, рабство потеряло большую часть своей суровости к концу римской республики и в первые времена империи. Этот прогресс, который обыкновенно приписывают христианству, был много древнее его и справедливо должен быть отнесен к чести философии и литературы.
Кроме отпущенников и рабов, составлявших часть семьи богатого римлянина, с ней были связаны, хотя и не столь тесными узами, еще другие лица, а именно клиенты. Несомненно, древнее учреждение клиентелы к этому времени утеряло большую часть своего серьезного и священного характера. Прошло то время, когда Катон [97] говорил, что клиенты должны считаться в семье выше родственников и людей близких и что звание патрона идет непосредственно после звания отца. Эти узы значительно ослабли[98], и обязательства, налагавшиеся ими, стали менее суровы. Из всех них исполнялась почти только одна обязанность, а именно обязанность для клиентов приходить к патрону по утрам, чтобы пожелать ему доброго утра. Квинт в любопытном письме, адресованном его брату по поводу его кандидатуры в консулы, подразделяет всех клиентов на три разряда: к первому относятся те, которые довольствуются утренними посещениями; это главным образом не особенно близкие друзья или любопытные, приходящие узнать новости, а часто даже обходящие всех кандидатов, чтобы доставить себе удовольствие прочитать на их лицах шансы каждого; ко второму разряду относятся те, которые сопровождают своего патрона на форум, образуя вокруг него свиту, в то время как он делает два или три круга по базилике, чтобы все могли заметить, что это выступает важная особа; и, наконец, третий разряд составляют все те, которые не оставляют его ни на минуту все время, пока он находится вне дома, и которые провожают его до дому, равно как и заходят за ним по утрам. Эти клиенты самые важные и преданные, не щадящие своего времени; главным образом благодаря их усердию, кандидат и добивается желаемых должностей[99].
Тот, кто имел счастье принадлежать к богатой и знатной семье, тот получал по наследству совершенно готовую клиентелу. Какой- нибудь Клодий или Корнелий еще раньше, чем мог оказать кому- либо какую–либо услугу, мог быть уверен, что найдет каждое утро свою приемную полную людьми, связанными с его семьей признательностью, и, являясь на форум защищать свое первое дело, каждый из них производил впечатление числом сопровождавших его клиентов. Цицерон не имел такого преимущества, но, хотя своими клиентами он был обязан всецело самому себе, все же число их у него было весьма значительно. В это время постоянной страстной борьбы, когда самые благонамеренные граждане постоянно подвергались невероятным обвинениям, многим приходилось по необходимости прибегать для собственной защиты к его таланту. Он охотно помогал им, потому что у него не было иного способа составить себе клиентелу, как лишь оказывая всем побольше услуг. Быть может, такое соображение руководило им главным образом и тогда, когда он брал на себя защиту стольких сомнительных дел. Так как он выступил впервые на форуме почти в одиночестве, без всякой свиты обязанных ему людей, придающих окружаемому ими человеку особый вес, то ему не следовало быть особо разборчивым для скорейшего составления себе такой свиты и ее увеличения. Как бы ни претило его честному уму браться за сомнительный процесс, его честолюбие не могло сопротивляться удовольствию прибавить еще одного человека к толпе лиц, его сопровождавших. В этой толпе, по словам его брата, находились граждане всякого возраста, положения и состояния. Наряду с важными лицами там, несомненно, имелось и много тех ничтожных людишек, из которых обыкновенно состояли такого рода кортежи. Упоминая о народном трибуне Меммии Гемелле[100], который был покровителем Лукреция [101], Цицерон называет его своим клиентом[102].
Не в одном только Риме были у Цицерона клиенты и обязанные ему лица; из его переписки видно, что его покровительство простиралось гораздо дальше и что ему писали отовсюду, прося о каких–нибудь услугах. В то время римляне распространились по всему свету; покорив мир, они занялись его эксплуатацией. Вслед за легионами и почти по их пятам в покоряемые провинции устремлялись толпы ловких и предприимчивых людей попытать там счастья; они умели приспособлять свои таланты к источникам и потребностям каждой страны. В Сицилии и Галлии они обрабатывали обширные поля и спекулировали на вине и хлебе; в Азии, где имелось столько богатых, но задолжавших городов, они делались банкирами, то есть своими дорогими займами доставляли им быстрое и верное средство разориться. Вообще они мечтали вернуться в Рим, лишь только разбогатеют, а чтобы вернуться поскорее, они всячески старались поскорее разбогатеть. Так как они не навсегда селились в покоренных странах, а оставались в них лишь временно, то, не имея там никаких коренных связей и привязанностей, они обращались с ними без сострадания и вызывали к себе только ненависть. Их часто преследовали и судили, и они очень нуждались в хороших защитниках. Вот почему они старались заручиться поддержкою хороших ораторов, особенно Цицерона, считавшегося в то время наилучшим из всех. Его талант и его влияние были совсем не лишние, чтобы помогать им выпутываться из разных плохих дел, в какие они попадались.
Если есть желание поближе познакомиться с одним из таких крупных римских предпринимателей, походивших своим характером и своею участью до некоторой степени на современных спекулянтов, то следует прочесть речь, сказанную Цицероном в защиту Рабирия Постума. В ней он рассказывает всю историю своего клиента. Эта история очень поучительна, и ее стоит здесь вкратце рассказать, чтобы дать представление о том, каковы были те деловые римские люди, которые так часто прибегали к его обязательному слову. Рабирий, сын богатого и ловкого откупщика, от природы был одарен предприимчивостью. Он не ограничивался каким–либо одним родом торговли, так как он принадлежал к числу тех людей, о которых Цицерон говорил, что им известны все пути, где можно нажить деньги (omnes vias pecuniae norunt)[103]. Он занимался всевозможными делами, и с одинаковым успехом, многие из них он предпринимал на свой личный риск, но часто присоединялся и к чужим предприятиям. Он брал на откуп общественные налоги, он ссужал деньги как частным лицам, так и провинциям и царям. Столь же щедрый, как и богатый, он позволял своим друзьям широко пользоваться своим состоянием. Он создавал для них должности, заинтересовывал их в своих делах и делился с ними своими барышами. Поэтому он пользовался в Риме большой популярностью; но, как это бывает, его благополучие и погубило его. Он одолжил огромную сумму денег египетскому царю Птолемею Авлету, платившему ему, вероятно, большие проценты. Когда этот царь был изгнан своими подданными, Рабирий оказался вынужденным сделать ему новые авансы для того, чтобы вернуть свои ранее данные ему деньги. Он истратил свое состояние и даже состояние своих друзей на его расходы; он устроил ему великолепный царский въезд в Рим, когда Птолемей приехал просить помощи у сената, и, что стоило ему еще дороже, он дал ему средства, чтобы подкупить наиболее влиятельных сенаторов. Дело Птолемея казалось выигранным. Рассчитывая на признательность царя, наиболее важные люди оспаривали друг у друга честь или, вернее, выгоду вернуть его вновь на царство. Лентул, бывший в то время проконсулом Киликии[104], полагал, что сделать это должен он, но вместе с тем и Помпей, принимавший молодого царя в своем альбийском доме, требовал, чтобы это дело было поручено ему. Такое соперничество все погубило. Так как тут столкнулись противоположные интересы, то, чтобы не вызвать антагонизма, предоставляя кому–нибудь одному воспользоваться этим счастливым случаем, сенат решил не предоставлять его никому. Как говорят, Рабирий, знавший хорошо римлян, дал тогда царю смелый совет обратиться непосредственно к одному из тех авантюристов, которыми в то время кишел Рим и которые не отступали ни перед чем ради денег. Сирией тогда управлял бывший трибун Габиний [105], и ему обещали 10.000 талантов (55 миллионов франков), если он рискнет открыто не подчиниться декрету сената. Сумма была велика. Габиний согласился, и его войска вернули Птолемея в Александрию [106].
Как только Рабирий узнал, что Птолемей восстановлен на своем царстве, он поспешил явиться к нему. Чтобы быть более уверенным в обратном получении своих денег, он согласился сделаться его главным управляющим (dioecetes), или, как принято говорить теперь, его министром финансов. Он облекся в греческую мантию, к великому скандалу строгих римлян, и возложил на себя знаки своей должности. Он принял ее лишь с тою мыслью, что скорее всего он рассчитается, если сам будет платить себе собственными руками. Он и попытался сделать это, и, как кажется, собирая деньги, обещанные Габинию, он оставлял тайком часть в уплату себе; но разоряемые народы возопили, и царь, которому Рабирий сделался невыносимым после того, как сделался ему ненужным, без сомнения, обрадовался удобному предлогу избавиться от надоедливого заимодавца и велел бросить его в тюрьму, грозя ему даже смертью. Рабирий воспользовался случаем и бежал из Египта, счастливый тем, что хоть сам спасся живым. У него остался всего лишь один источник денежных средств. Еще управляя финансами царя, он закупил за свой собственный счет разных египетских товаров — бумаги, льна, стекла — и нагрузил ими несколько кораблей, прибывших теперь с некоторым блеском в Поццуоли. Слух об этом дошел до Рима, и так как все привыкли верить в удачу Рабирия, то молва охотно преувеличила число кораблей и ценность груза. Потихоньку даже говорили, что среди этих кораблей есть один маленький, который скрывают, без сомнения, потому что он наполнен золотом и драгоценностями. К несчастью для Рабирия, во всех этих рассказах не было ни слова правды. Маленький корабль существовал лишь в воображении рассказчиков, а товары, привезенные на остальных, продавались плохо, и Рабирий окончательно разорился. Его неудача поразила весь Рим и занимала его целый сезон. Друзья, которым он так великодушно помогал, бросили его; общественное мнение, бывшее к нему до сих пор благосклонным, вооружилось против него. Самые снисходительные называли его глупцом, а самые злонамеренные утверждали, что он только притворяется бедняком, чтобы не платить своим кредиторам. Однако несомненно, что у него ничего не было и жил он лишь щедротами Цезаря, одного из тех немногих, которые остались ему верными в его несчастье. Цицерон также не забыл его. Он помнил, что во время его изгнания Рабирий пришел ему на помощь и заплатил людям, его сопровождавшим. Поэтому, когда его захотели замешать в процесс Габиния, он поспешил взять на себя его защиту и добился, по крайней мере, того, что сохранил ему честь и свободу [107].
Во всей этой картине недостает одной черты. Цицерон говорит в своей речи, что Рабирий был не очень образован. Его жизнь была так полна всякими делами, что у него не оставалось времени, чтобы подумать о своем образовании; но это не было правилом: известно, что многие из его сотоварищей, несмотря на свои малолитературные занятия, были тем не менее людьми и развитыми и образованными. Цицерон, рекомендуя Сульпицию одного негоцианта из Феспий [108], писал ему: «Ему нравятся наши занятия» [109]. Он смотрел на Курия из Патр как на одного из тех, кто лучше всех сохранил способность к древней римской шутливости. «Спеши вернуться в Рим, — писал он ему, — дабы не лишиться совсем городского лоска» [110]. Всадники, соединявшиеся в могущественные компании и бравшие на откуп общественные налоги, были также люди образованные и принадлежавшие к хорошему обществу. Цицерон, вышедший из их рядов, имел сношения почти со всеми ими, но, как кажется, особенно близок он был к компании, бравшей на откуп пастбища в Азии, и он говорит, что она считалась под его покровительством.
Это покровительство распространялось также и на людей, не бывших римлянами по происхождению. Чужеземцы, понятно, смотрели как на большую честь и преимущество для себя находиться в каких–либо отношениях с какою–нибудь известной личностью Рима. Они не могли быть ее клиентами, они желали хотя бы сделаться ее гостями [111]. В то время, когда было так мало удобных гостиниц в странах, через которые приходилось проезжать, необходимо было, отправляясь в далекую поездку, озаботиться приобретением услужливых друзей, которые готовы были бы дать приют путешественнику. В Италии богатые люди покупали себе для ночлегов небольшие домики по всем дорогам, по которым чаще всего им приходилось ездить; но в других местах странствовали от одного знакомого до другого. Часто было тяжелою обязанностью дать такой приют богатому римлянину. С ним всегда ехало много слуг. Цицерон рассказывает нам, что он встретил в глубине Азии П. Ве- дия «с двумя повозками, с экипажем, носилками, лошадьми, многочисленными рабами да еще, кроме того, с обезьяной на небольшой колеснице и большим количеством диких ослов» [112]. А Ведий был всего лишь малоизвестный римлянин. Можно себе представить поэтому, какую свиту тащил за собою проконсул или претор, когда они отправлялись в назначенную им провинцию! Однако, хотя их проезд и истощал тех, кто их принимал, люди оспаривали друг у друга эту разорительную честь, потому что находили тысячу выгод заручиться их поддержкой. Цицерон имел таких гостеприимных приятелей во всех больших городах Греции и Азии, и почти всегда это были первые граждане. Сами цари, как, например, Дейотар и Ариобарзан [113], не гнушались его приятельством. Такие важные города, как Волатерры, Ателла, Спарта, Пафос [114], постоянно обращались к его покровительству и отплачивали ему за это общественными почестями. В числе его клиентов имелись целые провинции, почти целые нации, а после дела Верреса, например, он стал защитником и патроном всей Сицилии. Этот обычай пережил республику, и во времена Тацита[115] известные ораторы все еще имели среди своих клиентов целые провинции и царства. Это было единственное величие, оставшееся у красноречия.
Мне кажется, что все эти подробности достаточно познакомили нас с тем, какова была жизнь важной личности той эпохи. Если ограничиться изучением лишь нескольких лиц, составлявших собой то, что называется теперь семьею, то жизнь Цицерона, рассматриваемая в его отношениях к жене и детям, в достаточной мере походит на нашу. Чувства, лежащие в основе человеческой природы, не изменились, и они приводят всегда почти к тем же последствиям. Заботы, омрачавшие очаг Цицерона, его радости и горести не чужды и нам; но если только выйти из этого круга и поместить римлянина посреди толпы его слуг и близких, различие между тогдашним обществом и нашим ясно бросается в глаза. В настоящее время жизнь стала более однородною и простою. У нас нет более ни тех невероятных богатств, ни тех обширных связей, ни того огромного числа людей, связанных с нашим богатством. То, что мы зовем теперь в каком–нибудь хозяйстве жизнью на широкую ногу, в то время едва ли было достаточно для одного из тех мелких служащих, на обязанности которого лежало собирать подати в каком–нибудь провинциальном городке. Знатный господин или даже просто богатый римский всадник не довольствовались такой малостью. Когда подумаешь о тех массах рабов, которые толпились и в их домах, и на их землях, обо всех этих отпущенниках, составлявших при них как бы особый двор, о том множестве клиентов, запружавших улицы Рима, по которым они проходили, о тех приятелях, которых они имели по всему свету, о городах и царствах, умолявших их о покровительстве, тогда лучше начинаешь понимать силу их слова, гордость их манер, власть их красноречия, важность их поведения и то чувство личного достоинства, какое они обнаруживали во всех своих действиях и во всех своих речах. Именно в этом чтение писем Цицерона оказывает нам большую услугу. Давая нам хоть некоторое представление о блестящих формах жизни, ныне нам совсем уже неизвестных, они тем самым дают нам возможность лучше понимать общество того времени.

---

[1] De of fie., II, 21. Положение не изменилось и в то время, когда Цицерон был консулом. Мы видим, что брат его в письме, писанном ему в то время, говорит, что в Риме мало всадников (pauci equites), т. е. мало людей, владеющих состоянием более 80.000 франков (т. е. около 30.000 руб.).
[2] Тит Анний Милон — народный трибун 57 г. до н. э., противник Клодия, содействовал возвращению Цицерона из изгнания. Соперничество Клодия и Милона, опиравшихся на банды вооруженных наемников, одно время совершенно парализовало общественную жизнь в Риме. В 52 г., после гибели Клодия в схватке с людьми Милона, последний несмотря на выступление в его защиту Цицерона был осужден на изгнание.
[3] Parad., 6: «Qui honeste rem quaerunt mercaturis faciendis, operis dandis, publicis sumendis» и т. д.
[4] Коллегой Цицерона по консульству в 63 г. до н. э. был Гай Антоний, дядя триумвира. Цицерон еще до вступления в должность уступил ему выгодное наместничество в Македонии и, таким образом подкупив его, мог в течение всего года действовать совершенно самостоятельно.
[5] Киликия — область на юго–восточном побережье Малой Азии.
[6] Liv., XXXIV, 4.
[7] In Verrem, act. prim., 14.
[8] Защитник Верреса в 70 г. до н. э. Квинт Гортензий Гортал был видным государственным деятелем и одним из самых выдающихся ораторов республиканского Рима. Противник Цицерона по делу Верреса, он позднее помирился с ним, и нередко они совместно вели защиту одного и того же клиента (например, Луция Лициния Мурены, Публия Корнелия Суллы и др.). Кроме речей он писал стихи и составил исторический труд о Союзнической войне, эпизоде из Гражданских войн 1‑й четверти I в. до н. э. От его сочинений, однако, ничего не сохранилось.
[9] De petit, cons., 5 и 9.
[10] Ad Att, I, 20. Луций Папирий Пет — богатый римлянин, ведший жизнь далекого от политики эпикурейца, друг и корреспондент Цицерона. О процессе, в котором Цицерон мог защищать Пета, ничего определенного не известно.
[11] Публий Корнелий Сулла — родственник диктатора Суллы, разбогатевший на скупке имущества во время проскрипций. Квинт Гортензий и Цицерон защищали его в 62 г. до н. э. от обвинения в причастности к заговору Катилины.
[12] A. Gell., XIII, 12.
[13] Поццуоли (древние Путеолы) — портовый город в Кампании, к западу от Неаполя.
[14] Ad Att. XIII, 45 и след.
[15] Pro Mil., 18.
[16] Луций Лициний Лукулл {117 -56 до н. э.) — римский государственный деятель и полководец, соратник Суллы, позднее вел войну в Малой Азии против понтийского царя Митридата VI Евпатора. Считался после Красса богатейшим человеком в Риме. В пословицу вошли Лукулловы пиры, отличавшиеся особым изобилием и изысканностью яств.
[17] Ad Att, II, 20.
[18] Philipp., II, 16.
[19] Карины, Аргилет, Авентин — районы города Рима.
[20] Ad Att., XVI, 1.
[21] Его вилла в Тускуле стоила ему особенно дорого. Ее очень значительную ценность доказывает тот факт, что, по возвращении Цицерона из изгнания, сенат ассигновал ему 500.000 сестерциев (100.000 франков, т. е. около 37.000 руб.) на исправление повреждений, происшедших во время его отсутствия, и он находил, что этой суммы далеко не достаточно.
[22] Ad Att., XVI, 25.
[23] Ad fam., V, 6.
[24] Эрот и Тирон — доверенные слуги Цицерона. О Тироне подробнее см. ниже, в этой же главе (часть 2, раздел IV).
[25] Parad., 6.
[26] Аппий Клавдий Пульхер — римский государственный деятель, консул 54 г. до н. э., предшественник Цицерона по наместничеству в Киликии (53 - 51 гг.). Знаменитый Клодий приходился ему родным братом. О Кассии см. выше, прим. 61.
[27] Невероятно, чтобы Цицерон причинил убыток своим заимодавцам, как Милон, который уплатил своим только 4 процента. Покидая после смерти Цезаря Рим, Цицерон писал Аттику, что тех денег, которые ему должны, хватит, чтобы расплатиться с его долгами, но так как в этот момент деньги были редки и собрать их с должников было трудно, то он поручил ему продать его имущество, если потребуется, причем прибавил: «Не заботься ни о чем, кроме моей репутации» (Ad Att., XVI, 2).
[28] Ad fam., IX, 26: «Me nihil istorum ne juvenem quidem movit unquam».
[29] Pro Coelio, 19.
[30] Dio Cass, XLVI, 18. Дион Кассий (2‑я половина II — начало III в. н. э.) — римский государственный деятель и писатель времени Северов, автор обширной, написанной по–гречески «Римской истории», от которой целиком сохранилась часть, охватывающая период времени от 68 г. до н. э. до 47 г. н. э.
[31] Adfam., XIII, 72.
[32] AdAtt, XVI, 19.
[33] AdAtt, XIII, 21.
[34] Тит Макций Плавт (ок. 250-184 до н. э.) — римский поэт и драматург, автор многочисленных комедий, написанных простым и сочным языком. До нашего времени дошли 20 пьес Плавта, по которым можно судить о развитии римского театра и драмы в раннюю эпоху, о роли греческого влияния и значении римских национальных элементов.
[35] Ad fam., IX, 15: «Non attici, sed salsiores quam IIIi Atticorum, romani veteres atque urbani sales».
[36] lut., Cic., 8.
[37] Для оценки приводимой суммы надо прежде всего учесть принятое в древности соотношение греческой и римской денежных систем: 1 греческая драхма приравнивалась к 1 римскому денарию, который состоял из 4 сестерциев. Стало быть, 120 тыс. драхм равнялись 480 тыс. сестерциев. Для реального понимания ср. также выше, прим. 30.
[38] Ad Att, II, 4.
[39] Ad fam., XIV, 4: «Neque Dii, quos tu castissime coluisti, neque homines, quibus ego semper servivi» и т. д.
[40] Ad fam., XIV, 7.
[41] Ad fam., XIV, 1.
[42] Ad fam., XIV, 3.
[43] Ad fam., XIV, 4.
[44] Ad fam., XIV, 5.
[45] По римскому обычаю, добившийся успеха военачальник мог быть провозглашен императором (буквально — «способным повелевать») и имел право на триумф — торжественный въезд в город Рим. Позднее Цезарь включил титул «император» в состав своего имени и тем положил начало превращению его в личное наследственное звание.
[46] Ad fam., XIV, 12
[47] Ad fam., XIV, 17.
[48] Лепта, Требаций, Сикка — как и Аттик, близкие друзья и во многих случаях поверенные Цицерона.
[49] Ad fam., XIV, 20.
[50] Ad Att., IV, 1.
[51] Авл Цецина из Волатерр (Этрурия) в 69 г. до н. э. судился по поводу имения, завещанного ему женой, с бывшим управляющим этой последней. Адвокатом Цецины был Цицерон, речь которого по этому делу сохранилась.
[52] Pro Caecin., 5.
[53] Ad Att., VII, 1 и 2.
[54] Ad fam., IV, 14.
[55] Ad Att, XI, 2.
[56] Ad Att, XI, 24.
[57] Ad Att, XII, 22.
[58] Ad Att, XII, 21.
[59] Ad Att, XII, 32.
[60] Ad Quint., I, 3.
[61] In Verr., act. sec., I, 44.
[62] Гай Кальпурний Пизон Фруги — первый муж дочери Цицерона Туллии, умер в 57 г. до н. э.
[63] Публий Фурий Крассипед — второй муж Туллии, развелся с ней после короткого брака около 50 г.
[64] Ad Att., VII, 4.
[65] Сервий Сульпиций Руф — консул 51 г. до н. э.
[66] Тиберий Клавдий Нерон — претор 42 г. до н. э., супруг Ливии, ставшей впоследствии женой Октавиана Августа. От Нерона у Ливии было двое сыновей — Тиберий и Друз, старший из которых, Тиберий, был позднее усыновлен Августом и стал его преемником.
[67] О Долабелле см. выше, прим. 40 к Введению.
[68] Ad Att., VII, 3.
[69] Публий Корнелий Лентул Сфинтер (более распространенная форма — Спинтер) — консул 57 г. до н. э.
[70] Horat., Sat, II, 3, 239.
[71] Ad Ait., XI, 25.
[72] Луций Луцей — римский государственный деятель, претор 67 г. до н. э., поддерживал Цицерона в борьбе с Катил иной, в гражданской войне 49 - 48 гг. состоял в окружении Помпея. Близкий друг Цицерона, с которым его связывала общность политических и литературных интересов.
[73] Сервий Сульпиций Руф (о нем ср. выше, прим. 86) в 46 -45 гг. до н. э. управлял провинцией Ахайей, составлявшей основу римского владычества в Греции.
[74] Ad fam., IV, 5.
[75] Амвросий (339 - 397 н. э.) — видный деятель раннехристианской церкви (епископ Милана) и вместе с тем крупный христианский писатель, широко использовавший при составлении своих проповедей языческое литературное наследие, и в первую очередь Цицерона.
[76] Ad fam., IV, 6.
[77] Ad Att., X, 8.
[78] Рене Декарт (1596-1650 ) — французский философ, физик и математик, родоначальник европейского рационализма, оказал большое влияние на развитие литературы и педагогики в век Просвещения.
[79] Бибулу Ацидину Мессала — молодые римляне из знатных и богатых семей, изучавшие философию и риторику в Афинах.
[80] Plin., Hist, nat., XIV, 22. Марк Випсаний Агриппа (64-12 до н. э.) — римский государственный деятель и военачальник, друг и соратник Октавиана Августа.
[81] Ad fam., XVI, 21.
[82] Brut, ad Cic., II, 3.
[83] De offic., II, 7.
[84] Ad Att., I, 21.
[85] Ad fam., XIII, 77.
[86] Ad fam XVI, 22.
[87] A. Gell., VII, 3.
[88] Ad fam., XVI, 10.
[89] Ad fam., XVI, 21.
[90] Патры — город в Ахайи, на юго–западном побережье Греции.
[91] Ad fam., XVI, 18.
[92] Маний Курий — делец и банкир в Патрах, близко связанный с Цицероном и Аттиком.
[93] Ad fam., XVI, 3 и 4.
[94] A. Gell., XIII, 20.
[95] О Плинии Младшем, государственном деятеле и писателе времени Траяна (начало II в. н. э.), см. выше, прим. 28 к Введению. От Цицерона его отделяло не несколько лет, а почти полтора столетия.
[96] Plin. Epist, VIII, 18.
[97] Имеется в виду Марк Порций Катон Цензорий (234-149 до н. э.), римский политик и писатель, стойкий защитник староримских доблестей и непримиримый противник проникновения в Рим эллинского культурного влияния, прадед Катона Утического (ср. выше, прим. 39 к Введению).
[98] Однако Вергилий, оставшийся верным древним традициям, помещает в Аду патрона, обманувшего своего клиента, рядом с сыном, ударившим своего отца.
[99] De petit, cons., 9.
[100] Гай Меммий Гемелл (98 - 46 до н. э.) — римский государственный деятель, народный трибун 66 г. Был близок к римским литературным кругам и сам пользовался репутацией образованного человека, остроумного оратора и поэта.
[101] Тит Лукреций Кар (97 - 55 до н. э.) — римский поэт, горячий приверженец философии Эпикура, чье учение он изложил и развил в поэме «О природе вещей». В начале поэмы содержится обращение к Меммию, исполненное похвалы и почитания (см.: De rer. nat., I, 24 - 27), откуда и делается вывод о том, что Меммий был покровителем Лукреция.
[102] Ad famm., XIII, 19.
[103] Ad Quint., 1, 1.
[104] Публий Корнелий Лентул Спинтер был наместником Киликии в 56 - 54 гг. до н. э. О нем ср. выше, прим. 89.
[105] Авл Габиний — римский политический деятель, сторонник Помпея, был народным трибуном в 67 г., консулом в 58 г., наместником Сирии в 57 - 54 гг. до н. э.
[106] 55 г. до н. э.
[107] За свою аферу в Египте Габиний в следующем году был вовлечен в Риме в сложный судебный процесс и, в конце концов, осужден на изгнание по обвинению в вымогательствах. Вовлеченный в это дело Рабирий, которого защищал Цицерон, был, очевидно, оправдан.
[108] Феспии — город в Беотии (Средняя Греция).
[109] Adfam., XIII, 22.
[110] Ad fam., VII, 31.
[111] Под гостями здесь подразумеваются люди, связанные с хозяевами обоюдными узами гостеприимства.
[112] Ad Att, VI, 1.
[113] Упомянуты зависимые от Рима правители областей в Малой Азии. Дейотар — тетрарх (один из четырех правителей) Галатии, в 45 г. был обвинен в Риме собственным внуком за подготовку (еще будто бы в 47 г.) покушения на Цезаря; Цицерон выступал защитником Дейотара. Ариобарзан — царь Каппадокии; Цицерон в бытность свою наместником Киликии (51 г.) оказывал ему поддержку в борьбе с оппозицией в его собственной стране.
[114] Волатерры — город в Этрурии (нынешняя область Тоскана); Ателла — город в Кампании, между Капуей и Неаполем; Пафос — город на острове Кипре.
[115] Публий Корнелий Тацит (ок. 55-120 н. э.) — знаменитый римский историк, автор фундаментальных трудов «Анналы» и «История», где представлена история императорского Рима в I в. н. э. (от смерти Августа до утверждения Флавиев), и ряда более специальных сочинений («Жизнеописание Юлия Агриколы», «Германия», «Диалог об ораторах»).