Автор: 

Фролов Э.Д.

Новое обращение к трудам выдающегося французского ученого, специалиста по литературе и истории античного Рима, Гастона Буассье не случайно. В наше время положение с исторической литературой, доступной русскому читателю, оставляет желать лучшего. Книжный рынок по видимости наводнен литературой: легко встретить на прилавках и лотках и подавляющие своей ученостью, мнимой или действительной, но, как правило, одинаково скучные труды (того рода, что обычно именуют научными монографиями), и многочисленные издания легкого жанра (авантюрные романы, детективы и т. п.), но исторических книг, действительно отвечающих своему назначению, попадается не так уж много. С одной стороны, это следствие того общего кризиса, который переживает сейчас наша страна и, в первую очередь, ее культура и наука. Научные издательства, как академические, так и университетские, охвачены своего рода параличом: выпуск серьезных изданий обходится дорого, и потому их публикация практически прекращена. С другой стороны, недостаток в добротных и интересных исторических книгах порожден современным состоянием самой исторической науки.
В XX веке под влиянием отчасти новейшей философии, отчасти же так называемых точных наук (математики в первую очередь) история в значительной степени утратила свои, ей одной присущие качества: концентрацию внимания, при изучении прошлого, на событиях и лицах, непосредственную опору на яркий исторический источник, вкус к обстоятельной, полнокровной реконструкции и умение художественного представления и изложения исторического материала, способность сопереживать и честно и по достоинству оценивать исторический факт. Некогда одна из самых увлекательных наук, история утратила свою прелесть. Историческое исследование, которое стали подтягивать под уровень социологического трактата или, что не менее страшно, стали превращать в опытное поле для упражнений энтузиастов вычислительной техники, — историческое исследование перестало быть самим собою. Самое печальное состоит в том, что из него вытравили внимание к личности, которая в классической историографии прежнего времени рассматривалась равно как главный субъект исторического процесса и как важнейший объект исторического поиска.
В нашей стране марксизм, восторжествовавший на долгие годы в качестве господствующей формы философии и идеологии, решительно поставил на место личности (политика, полководца и т. д.) безликие социально–экономические факторы (развитие способа производства, изменение форм обмена, массовые социальные сдвиги и т. п.). Рабство, крепостничество, феодальный и капиталистический уклады, рост городской промышленности и пролетариата, классовая борьба — все это подмяло под себя чувства, помыслы и действия известных нам исторических персонажей (за вычетом разве что вождей революционных движений, да и тех, ставших безликими выразителями объективного процесса). Примеров здесь сколько угодно. Вот Франция XVI —XVII веков: что можно узнать о ней интересного — о людях, которые тогда жили и действовали, о политиках и королях, которые тогда правили, — из доступной современному русскому читателю научной исторической литературы? Практически ничего, и если бы на память не приходили подробности из прочитанных некогда романов Проспера Мериме или Александра Дюма, где увлекательная романтическая интрига всегда обрамлена в богатую историческую рамку, то весь этот большой и красочный период французской истории оставался бы для нас белым пятном.
Впрочем, не во всем виновата только новейшая философия или безмерное увлечение математико–статистическими методами. В недрах самой исторической науки развились такие направления, которые, задаваясь, с первого взгляда, вполне возвышенной целью постичь общее состояние или глубинную сущность той или иной эпохи, пытаясь определить характерные черты аграрной, городской или социальной истории того или другого общества, также способствовали вытеснению из поля зрения историков (а стало быть, и их читателей) главных элементов исторического процесса — личности и события. Поскольку мы упоминали выше о Франции, не побоимся в этой связи указать на пример влиятельной французской школы Анналов, — не побоимся, говорим мы, потому что хорошо представляем себе тот ропот возмущения, который вызовет среди части историков наше суждение.
Однако мы хотели бы, чтобы нас поняли правильно: мы не против системного анализа социальных отношений, не против стремления к социологическому синтезу, если эти аспекты исторического исследования занимают положенное им место необходимого предварения или заключения, если они не превращаются в гипертрофированную самоцель. Во всяком случае, развитие исследования в этих направлениях не должно исчерпывать работы историков. Концентрация усилий в области такого исследования, при видимом богатстве устанавливаемых черт и категорий, неизбежно делает историю худосочной, а стало быть, с точки зрения публики, к которой она должна быть обращена, и малоинтересной. Ствол исторической науки должны составлять труды, ставящие целью реконструкцию полнокровной жизни обществ прошлого, а такая жизнь могла быть воплощена тогда и, следовательно, представлена теперь только в помыслах и действиях исторических личностей, то есть таких людей, чья судьба запечатлелась в исторической традиции. Лучшим образцом научного творчества, ориентированного на такую реконструкцию прошлого, и были труды Г. Буассье, которые теперь предлагаются вниманию русских читателей в новом многотомном издании. Познакомимся же поближе с жизнью и ученой деятельностью этого выдающегося исследователя античности.
Мари–Луи–Антуан–Гастон Буассье родился 15 августа 1823 г. в Ниме, маленьком городке на юге Франции, в той области, которая когда–то была римской провинцией — Нарбонской Галлией. Будущий историк происходил из хорошей, хотя и обедневшей буржуазной семьи: его отец, как и более отдаленные предки, занимался нотариальным делом. До конца XVIII века семья Буассье в Ниме принадлежала к гугенотам, но затем семейный конфликт привел к тому, что прабабка Гастона после разрыва с мужем поменяла религию для себя и своих детей, и будущий историк родился уже католиком. Отец Гастона Буассье рано умер, оставив дела семьи в расстроенном состоянии, и его вдове и детям пришлось пережить трудные времена. Тем не менее юному Гастону удалось поступить в местный лицей (вид классической гимназии во Франции), где рано проявились его способности и где он зарекомендовал себя отлично успевающим учеником. Друзья и покровители семьи доставили ему затем возможность завершить среднее образование в Париже, в престижном лицее Людовика Великого, куда он был принят в старший класс риторики с интернатом на половинном содержании.
Уже в те годы в нем стал просыпаться интерес к античной литературе и истории. Свою роль здесь несомненно сыграла та среда и обстановка, в которой рос впечатлительный и любознательный мальчик. Земля его родного города Нима была буквально напоена античностью. Ним был древним городом: его прародительницей была основанная здесь римлянами колония (colonia Nemausensis). В городе сохранились остатки древних строений, храмов и портиков, а неподалеку высился над ущельем великолепно сохранившийся римский мост с акведуком Пон–дю–Гар. Живую связь с римским прошлым подсказывала для образованного уроженца этой страны близость местного наречия к народной латыни, равно как и сохранившаяся цепь исторических преданий. В Ниме, например, хорошо помнили, что уроженцем древнего города был римский император Антонин Пий, статуя которого, воздвигнутая в стародавние времена сенатом и народом Немауза (т. е. Нима), продолжала стоять в центре города.
Но пробуждению сознательного интереса к классической древности бесспорно содействовали уроки истории, которые в Нимском лицее с некоторых пор живо и увлекательно стал вести молодой выпускник Высшей Нормальной школы в Париже Александр Жермэн (Germain), а также чтение исторических книг, в особенности «Римской истории» одного из крупнейших представителей так называемой романтической историографии Жюля Мишле. «Я ее не прочитал — я ее буквально проглотил, — вспоминал позднее Буассье о своем знакомстве с этой книгой. — Я нашел в ней то, что какой–то тайный инстинкт заставлял меня искать, то, что я жаждал узнать: живое изображение той человеческой расы, к которой я чувствовал себя привязанным невесть каким отдаленным родством. Между тем как я переворачивал страницы этой книги, все это прошлое выступало для меня из того полумрака, в который доселе оно было погружено, и в то же время древние памятники, мимо которых я проходил каждый день, вдруг обрели в моих глазах живых своих носителей, черты которых стали для меня столь же близкими, как и лица людей, среди которых я жил. Мишле наставил меня на нужный путь, он мне помог понять Рим, он меня подготовил полюбить его»[1]. Еще большую определенность это влечение к древнему Риму должно было получить в Парижском лицее Людовика Великого благодаря занятиям латинским языком и римской литературой у превосходного педагога Ренна (Rinn). Последний заметил трудолюбие и способности юного провинциала и пригласил его к участию в воскресных семинарах, которые он проводил для круга избранных учеников.
Между тем, хотя Буассье в старшем классе лицея сумел сократить разрыв в подготовке, естественный у выходца из провинции, его успех был неполным и ему даже пришлось проучиться еще один год в классе риторики, чтобы наконец осуществить заветную мечту и поступить в привилегированный педагогический институт закрытого типа — в Высшую Нормальную школу (Ecole Normale Supérieure). Здесь в течение трех лет обучения (1843— 1846) Буассье получил высшую подготовку по гуманитарному циклу наук, в особенности по французской и классической греко–латинской словесности. Среди преподавателей Школы особое воздействие на него оказал видный филолог–классик Эрнест Авэ (Havet), читавший курс греческого языка и литературы. У него Буассье усвоил серьезный научный подход к изучению древней литературы, умение определить и исследовать тему, а главное — проследить мысль изучаемого автора.
Вообще годы пребывания в Нормальной школе были для Буассье чрезвычайно плодотворными: он окончательно расстался с провинциальной неуклюжестью, а заодно и с характерным южным акцентом, вызывавшим насмешки его парижских однокашников. Он не только приобрел глубокие знания в литературе и истории, но и сильно расширил свое знакомство с культурой вообще, в частности и музыкальной. Обладая хорошим природным тенором, он в последний год пребывания в Школе охотно принимал участие в любительских концертах, а нередко даже был там центральным исполнителем вокальных партий, обнаруживая особое пристрастие к высокой музыке Перголези, Моцарта и Россини. Он и позднее, в зрелые годы, в кругу друзей, выпускников Нормальной школы никогда не отказывался, чта называется, тряхнуть стариной и спеть что–либо из популярного в дни их молодости репертуара. Возможно, что эти вокальные упражнения способствовали выработке у Буассье того замечательного голоса лектора, звонкого, четкого, сильного, не нуждавшегося в искусственном напряжении, которым позднее так восхищались его слушатели. Четкость его произношения как нельзя лучше соответствовала прозрачности его стиля, манере отчетливо мыслить и излагать, в конечном счете — той присущей ему особенной потребности в свете и ясности, которая, по справедливому замечанию одного из его биографов, была ему внушена с детства его солнечной родиной.
Вообще успехи в науке естественно сочетались у молодого Буассье с полнокровной общественной жизнью: на третьем (последнем) курсе он даже стал старостой гуманитарного отделения, «всеобщим касиком» (cacique général) — на студенческом жаргоне, и представлял интересы своих товарищей во всех отношениях с администрацией. Он блестяще закончил курс и был назначен преподавать в лицее в старинном городке Ангулеме на западе Франции.
С этих пор (с 1846 г.) начинается самостоятельная ученая деятельность Буассье, сначала, впрочем, только в качестве преподавателя лицея. Год он провел в Ангулеме, а затем был переведен в свой родной Ним, где прослужил в должности лицейского профессора еще девять лет. Эти годы были для него временем необходимой передышки после напряженных занятий в Нормальной школе. Преподавание в лицее, к которому он, впрочем, относился с ответственностью и любовью, оставляло достаточно досуга для чтения и серьезных размышлений, но также и для общения с людьми и развлечений. Будучи по природе человеком живым и любознательным, открытым для контактов с внешним миром, он с удовольствием окунулся в светскую жизнь, став завсегдатаем местных салонов уже в Ангулеме и Ниме. Равным образом и позднее, в Париже, он никогда не порывал с жизнью литературных салонов, где его появление, дававшее толчок живой и содержательной беседе, всегда воспринималось с радостью.
Сколь, однако, далека эта тема от нашей жизни! Вспомним, как с первых уроков литературы в средней школе, вслед за знакомством с Онегиным или Печориным, нас приучали относиться с неприязнью к жизни светского общества, о которой мы сами и понятия не имели. Лукавая критика Пушкиным или Лермонтовым этой жизни, с ее торжественными приемами, балами и развлечениями, но также и с возбуждающими мысль беседами и пересудами, не должна была бы вводить в заблуждение. Ни Пушкин и Лермонтов, ни их герои на самом деле не могли и помыслить себе жизни без света. Это верно даже и для позднейшего и более демократичного Достоевского и даже для совсем уже близких к нашему времени и отнюдь не великосветских Блока или Бунина. Единственной правдой остается то, что поколения людей образованных и интеллигентных, на долю которых выпало жить в жестких условиях авторитарного режима, оказавшись лишенными той светской жизни, которую их научали презирать, многое для себя потеряли. За отсутствие широкого и свободного общения с кругом людей интеллектуально развитых и социально активных они расплатились по большому счету неразвитостью характеров, ущербностью речи, недостатком культуры, наконец, общей худосочностью своего существования.
Так или иначе, для людей типа Буассье светская жизнь была великолепным восполнением деятельности и досуга. Мало того, биографы Буассье справедливо указывают, что активная светская жизнь внесла свою лепту в формирование характера и способностей Буассье как ученого. Она развила в нем умение судить о людях и об обществе, представлять себе облик некогда живших людей и некогда существовавшего древнего римского общества по аналогии с современным ему французским обществом, опираясь на собственный опыт светского человека. Без такого опыта трудно было бы осуществить тот глубокий анализ и ту объемную реконструкцию жизни римского высшего света времени Цицерона или Тацита, какие оказались по плечу Буассье. Показательно, что это понимали не только соотечественники и друзья Буассье, но и его немецкие коллеги, и среди них — знаменитый Теодор Моммзен, который определенно признавал, что в немецкой среде, в университетских городках вроде Бонна или Геттингена, с их замкнутыми кружками профессуры, подобное явление было бы просто невозможно.
Между тем, хотя и исподволь и неспешно, свершалась некая внутренняя перемена в Буассье, подготавливавшая его обращение к активной научной деятельности. Поначалу он публиковал очень немного: с 1847 г. и до очень важного в его творческой биографии 1863 г. вышло всего 17 его работ. При этом самые первые публикации (с 1847 по 1856 г.) носили явно пробный характер, выдавая широту интересов, но вместе с тем и колебания в выборе главного направления. То он обращался к истории музыки и оценке ее роли в жизни древних и в новое время (1851), то — к мемуарам герцога Сен–Симона (1853), то — к биографии своего соотечественника аббата Кассаньеса, ставшего жертвой жестокой критики знаменитого Н. Буало (1856). Античность всерьез стала предметом его научных изысканий только после этих первых опытов, когда, наконец, к непрерывно свершавшемуся воздействию внешней среды, чтения, преподавания, советов и мнений старших коллег добавились некие дополнительные толчки, побудившие Буассье заняться специальным изучением римской драматической поэзии.
По позднейшему признанию самого Буассье, решающую роль здесь сыграл случай. Один из его друзей в Ниме, медик по профессии, увлекался историей французской драмы и собрал превосходную библиотеку, содержавшую произведения как собственно французских, так и античных авторов. Буассье имел доступ к этой библиотеке, и вот, знакомясь с драматическими опытами старых французских поэтов, он легко обнаружил, в какой большой степени они ориентировались на античные, прежде всего римские, образцы. Желание познакомиться с их латинскими прототипами поближе и привело Буассье к специальному изучению начал римской драматической поэзии. Результатом явились два этюда, опубликованные отдельными изданиями в Париже в 1857 г.: один, написанный по–французски, — «Поэт Аттий. Исследование по латинской трагедии времени Республики», а другой, составленный по–латыни, — «Каким образом Плавт перелагал греческих поэтов?». Представленные в том же году на рассмотрение факультета словесности Парижского университета, они доставили их автору докторскую степень.
Успешная защита диссертации обратила внимание на Буассье парижской научной общественности и высокой администрации. В том же году он получил приглашение перейти преподавателем в старший класс одного из самых престижных лицеев Парижа — лицея Карла Великого. Он принял это приглашение, и с переездом в Париж открылась новая страница в его жизни. С этого времени резко меняется стиль его ученой и литературной деятельности: она становится несравненно более энергичной и целеустремленной. Еще в том же 1857 г. французская Академия надписей объявила конкурс на выполнение исследования о жизни и трудах Публия Теренция Варрона, видного римского общественного деятеля, ученого и писателя, одного из величайших эрудитов античного мира. Варрон прожил долгую и интересную жизнь: он был соратником Помпея, а затем одним из сотрудников Цезаря, по поручению которого он создал одну из первых публичных библиотек в Риме. Он был автором многих ученых сочинений, из которых два дошедших до нас — «О латинском языке» и «О сельском хозяйстве» — являются драгоценными источниками для новейшей науки об античности. Буассье, решившему принять участие в конкурсе, предстояло проделать трудную работу: собрать крупицы сведений о Варроне, рассыпанные в античной традиции, изучить не только вышеназванные сохранившиеся его труды, но и фрагменты в виде цитат или переложений, уцелевшие от прочих его сочинений, и с помощью всего этого реконструировать жизнь и творчество одного из самых замечательных представителей римского образованного общества в последний век Республики. С этой задачей он справился превосходно: представленное им в 1859 г. исследование было удостоено высокой академической награды, а два года спустя и издано известным парижским издательством Ашетт (Hachette), которое с тех пор публиковало все книги Буассье. Увидевшее таким образом свет объемистое исследование о Варроне свидетельствовало о глубокой учености сравнительно молодого автора и стало первым серьезным опытом в той скрупулезной работе по реконструкции живой античности, в которой Буассье с тех пор не знал себе равных.
Удачно складывавшаяся работа в лицее Карла Великого, где Буассье стал одним из самых уважаемых и любимых учителей (он даже заслужил там прозвище Феба, г. е. Аполлона), равно как и следовавшие один за другим научные и литературные успехи, содействовали росту его известности, и в 1862 г. он был приглашен в одно из самых почтенных высших учебных заведений — Французский коллеж (College de France) заместить в течение семестра своего бывшего наставника по Нормальной школе Эрнеста Авэ. Буассье должен был прочитать за него курс по латинскому красноречию, и он выбрал в качестве специальной темы письма Цицерона. Этот выбор стал решающим в его научной карьере: подготовленная затем и опубликованная три года спустя (в 1865 г.) книга «Цицерон и его друзья» не только самым успешным образом продолжила начатую монографией о Варроне работу по реконструкции жизни римского образованного общества, но и доставила автору настоящую литературную славу. Впрочем, уже с 1863 г. его имя стало хорошо известно французской читающей публике: в этом году Буассье был приглашен к сотрудничеству в одном из самых крупных парижских журналов «Обзор двух миров» (Revue des deux mondes). Сначала он подготовил по заказу статью о вновь обнаруженном тексте знаменитого политического завещания императора Августа (Res gestae divi Augusti), а затем продолжил начатую работу, опубликовав в том же журнале серию очерков, которые в конце концов вместе с первой статьей составили книгу о Цицероне и его окружении.
Теперь перед Буассье окончательно открылись двери самых уважаемых высших учебных заведений: в том же 1865 г., вскоре после опубликования книги о Цицероне, он был вновь приглашен во Французский коллеж, теперь уже на постоянную должность профессора латинской поэзии, и тогда же началась его преподавательская деятельность в его aima mater — в Высшей Нормальной школе. Здесь в течение первого года он читал курс французской литературы, но уже в следующем году перешел на кафедру латинской словесности. С этих пор на протяжении около 40 лет его жизнь была тесно связана с названными институтами: во Французском коллеже он преподавал до 1906 г., в Нормальной школе — до 1899 г. Тогда же (в 1865 г.) он оставил преподавание в лицее: на это уже не оставалось времени, да и не было в том никакой нужды.
Предметом преподавания Буассье и во Французском коллеже, и в Нормальной школе, как уже сказано, была история римской словесности. В общей сложности он давал до семи часовых уроков в неделю, что по тем временам считалось достаточно большой нагрузкой для профессора. Занятия в каждом из институтов распределялись у Буассье примерно одинаково — на общие лекции по истории римской литературы, читавшиеся всему потоку студентов, и практические занятия со студентами–выпускниками, сводившиеся, как это и естественно, к чтению и комментированию древних авторов. На обоих поприщах — и в роли лектора, и в качестве интерпретатора текстов — Буассье выступал превосходно. На слушателей большое впечатление производили как эрудиция профессора, его умение проследить общий ход развития римской письменности и литературы и дать анализ творчества отдельных писателей, так и великолепная манера и стиль преподавания. На общих лекциях Буассье покорял аудиторию богатством и выразительностью характеристик, четкостью и ясностью определений, совершенным искусством декламации. На практических занятиях он демонстрировал глубокую ученость в трактовке языковых, филологических и исторических реалий, редкую способность представить сухую материю латинских текстов в живых картинах, сделать интерпретацию трудных пассажей занятием не менее увлекательным, чем знакомство с большими эпохами, жанрами или творчеством выдающихся мастеров латинской речи.
Биограф Буассье, его коллега по Нормальной школе и Академии надписей Жорж Перро, имел случай прослушать целый курс Буассье по римской литературе, а позднее, уже после смерти мэтра, изучить целый ряд конспектов этих лекций, предоставленных в его распоряжение слушателями Буассье. Суммируя свои впечатления, Перро писал: «Литературных суждений в собственном смысле слова я практически не встречал в конспектах этих курсов. То, что в особенности ставил своей целью Буассье, — это было снабдить необходимым рабочим инструментарием того, кто захотел бы трудиться, дать ему возможность хорошо понять древних авторов. Этих авторов он старался поместить в их среду, старался показать, какие образцы и какое общество оказали на них влияние, какое воздействие они сами произвели на своих современников, какие начинания они предприняли. В своих уроках он отводил также значительную часть времени для истории языка, который он знал, как настоящий филолог. Он не упускал также из виду указать этим будущим профессорам, в каких изданиях им следовало читать каждого писателя и где они могли бы найти лучший комментарий. Однако, объясняя причины этого выбора, советуя одно или отвергая другое, он умудрялся внести в произносимые им суждения достаточно остроты, чтобы избавить самое библиографию от той сухости, которая обычно делает ее столь скучной»[2].
Без малого полвека, из года в год, и притом дважды в неделю, во Французском коллеже и в Нормальной школе Буассье читал один и тот же курс римской словесности. Не ощущал ли он скуки от этого? Отнюдь нет. Дело в том, что он непрерывно варьировал выбор сюжетов и структуру этого курса: то он ограничивался ранним периодом римской литературы, прослеживая истоки латинской драматической поэзии, характеризуя дело Плавта и Акция — писателей, которым он посвятил свою докторскую диссертацию; то углублялся в литературную жизнь последнего века Республики, столь хорошо ему известную благодаря изучению трудов Варрона, речей и писем Цицерона, поэзии Вергилия и Горация; то восходил ко времени зрелого Принципата, отмеченному творчеством Тацита и Ювенала; то, наконец, сосредоточивал свое внимание на последнем веке языческой словесности, когда она в лице, например, Квинта Аврелия Симмаха изнемогала под натиском христианства. В иные разы вместо обзора отдельных эпох он брался прослеживать развитие того или иного жанра — поэзии, красноречия, эпистолографии, истории — от раннего времени и до самого конца античности. Отсутствие однажды изготовленного, окончательно отделанного и принятого за норму текста лекций делало его чтения вдвойне свободными, допуская свободу тематического выбора и свободу речевой импровизации, что только и может служить гарантом от рутины и скуки.
Но главное состояло в том, что выбор сюжета и построение курса всегда соответствовали у Буассье его собственному творческому интересу. Иными словами, каждый раз он читал то, что в данный момент его более всего интересовало и что становилось для него предметом специальной научной и литературной работы. Он был как двуликий Янус: одна сторона его натуры, живой и впечатлительной, находящей радость в общении с людьми, являлась в образе блиставшего на кафедре профессора, для которого преподавание было естественным призванием и делом жизни; другая сторона, отмеченная любознательностью и влечением к адекватному постижению и воссозданию прошлого, столь же ярко отражалась в его ученых трудах. Одно здесь неразрывно было связано с другим, результаты исследовательской деятельности естественно выливались в лекционные курсы, и, наоборот, рождавшиеся в моменты речевой импровизации идеи давали толчок к новой плодотворной работе мысли. Поэтому переход от преподавательской деятельности Буассье к его научному творчеству для любого его биографа будет столь же естественным, как это было для него самого в его собственной жизни.
Буассье был деятельным ученым и крупным писателем: список его трудов насчитывает более 430 опубликованных работ. При этом, если поначалу он как бы не спешил и за первые 17 лет самостоятельной ученой деятельности, до важного в его литературной жизни 1863 г., успел опубликовать только 17 работ (правда, среди них — такие значительные, как очерки о Плавте и Акции, составившие его диссертацию, и монография о Варроне), то после этого у него словно прорвало плотину и публикации пошли сплошным потоком. Он равно владел самыми различными жанрами, писал рецензии и обзоры, публиковал заметки и очерки, сотрудничал в самых различных повременных изданиях, как собственно научных (Revue archéologique, Revue critique d'histoire et de littérature, Revue de philologie, Journal des savants), так и научно–популярных и общественно–политических (Journal général de l'instruction publique, Revue des deux mondes, Journal des débats), не говоря уже о ежегодных отчетах о заседаниях Французской Академии, Академии надписей и Ассоциации бывших воспитанников Нормальной школы, с некоторых пор обязательно включавших какое–либо его выступление. Очерки по отдельным наиболее интересным и значимым темам в конце концов объединялись в книги, которых Буассье за время своей жизни издал более десятка.
Эти крупные его работы естественно объединяются в несколько групп. Первую — и самую многочисленную — представляют сочинения, посвященные истории римской литературы, а через призму ее — и римской общественной жизни. Это, во–первых, два этюда о зачинателях римской драматической поэзии Плавте и Акции, представленные в качестве докторской диссертации (1857), затем фундаментальная монография о Варроне (1861) и, наконец, две наиболее замечательные книги этой серии: «Цицерон и его друзья» (1865) и «Оппозиция при Цезарях» (1875). К двум последним тематически примыкают написанные Буассье уже на склоне лет два очерка более скромных размеров: к книге о Цицероне как бы добавляется «Заговор Катилины» (1905), а к «Оппозиции при Цезарях» — «Тацит» (1903).
Самая блестящая из книг этой серии — «Цицерон и его друзья». Она упрочила научную и литературную известность Буассье; более того, она принесла ему славу. Книга эта являет собой великолепный образец проникновения в жизнь древнего общества на основании подлинных свидетельств самой древности. Материалом для глубокого изучения и живого и выпуклого изображения римского общества в критический период Гражданских войн послужило для Буассье сохранившееся от древности богатое собрание писем Цицерона, дополненное, разумеется, другими доступными современному ученому античными литературными и эпиграфическими свидетельствами. Первостепенное значение переписки Цицерона определяется тем, что здесь великий оратор древнего Рима является в самом естественном виде, без какого бы то ни было литературного камуфляжа, в полной обнаженности самых сокровенных чувств, помыслов, а нередко и поступков, не всегда отвечавших собственным его политическим лозунгам. Из этой переписки Буассье умело заимствовал необходимые краски, для того чтобы нарисовать в полный рост живой портрет самого автора — Цицерона, представить его со всеми его не всегда обоснованными увлечениями, со всеми колебаниями и слабостями, — словом, не только как одного из самых выдающихся политиков римской Республики, но и как человека своего времени, чья роль и чья судьба должны восприниматься в контексте того мира, к которому он принадлежал и которому был обязан и сильными, и слабыми своими качествами.
В соответствии с таким замыслом Цицерон в книге Буассье представлен в окружении своих современников и корреспондентов, людей в большинстве своем столь же незаурядных, а частью и столь же значительных, сыгравших каждый свою роль в той великой исторической драме, которой ознаменовался переход от римской Республики к Империи. Здесь и Марк Целий Руф, ученик и друг Цицерона, типичный представитель римской золотой молодежи, этих прожигателей жизни, способных, однако, и искренне увлечься высоким творчеством, и героически встретить смерть. Здесь и Тит Помпоний Аттик, самый близкий Цицерону человек, связанный с ним общностью интересов и поверенный в его делах, сумевший при всей личной близости к соперничающим политикам остаться вне схватки и уцелеть в период самых страшных потрясений. Здесь и Юлий Цезарь, самый целеустремленный и энергичный из всех честолюбцев, боровшихся за власть в гибнущей Республике, и его убийца Марк Брут, этот догматик, лишенный чувства реальности и неспособный исполнить ту роль спасителя
Республики, на которую его, вопреки его воле и характеру, выдвинули обстоятельства и друзья. И наконец, здесь представлен тот, кто поставил точку над i в затянувшейся на целый век гражданской междоусобице, — заурядный, но сильный именно этой своей заурядностью и практичностью Октавиан Август. Для характеристики этого строителя Империи Буассье очень пригодился тот очерк о политическом завещании Августа, который он подготовил по заказу редакции «Revue des deux mondes» и с которого началось его сотрудничество в этом журнале.
Изложение Буассье в книге «Цицерон и его друзья» сконцентрировано вокруг перечисленных центральных фигур, связанных общей связью — близостью к Цицерону, участием в его переписке, однако оно этим не ограничивается. Книга обладает богатым историческим фоном и глубиной, ее главные персонажи живут и действуют в обстоятельствах, которые великолепно воссозданы автором. Это и эволюция римского гражданства, постепенно переродившегося из нации суровых земледельцев и воинов в столичную чернь, жаждавшую лишь хлеба и зрелищ. И особенная роль таких своеобразных социальных групп, как римские всадники — дельцы и предприниматели — или их младшие партнеры, вольноотпущенники и доверенные рабы. И формирование устойчивых политических группировок, таких, как партия «лучших людей» — оптиматов, взлелеянная, в частности, и Цицероном, и партия популяров — приверженцев Цезаря, рядившихся в одежды демократов, а на самом деле спаянных одним только стремлением поживиться за счет старого общества и совершенно неспособных к творческому созиданию. И та богатая литературная жизнь, в которой принимали участие и находили удовольствие и наслаждение для ума все образованные римляне: и несравненный оратор Цицерон, и величайший политик Цезарь, и ловкий делец Аттик, и светский щеголь Целий. Можно смело сказать, что Буассье была создана книга, которая по глубине психологических характеристик и верности отображения римской общественной жизни до сих пор не имеет себе равных в литературе об античности.
В появившейся десятью годами позже книге «Оппозиция при Цезарях» Буассье продолжил реконструкцию общественной жизни в Риме. Теперь это было сделано применительно к более поздней эпохе, когда утвердилась уже новая система Принципата, т. е. императорской власти, слегка завуалированной республиканскими ширмами. Естественно, для этого были использованы и другие, более поздние источники — произведения знаменитого философа- стоика Сенеки, его племянника выдающегося поэта Лукана, историка Тацита и, наконец, поэта–сатирика Ювенала. И эта книга обладает исторической ценностью и представляет интерес для современного читателя, в особенности если он сам успел пожить под опекою авторитарного режима. Здесь показано, как изменился характер римской общественной жизни в век Империи, как, с гибелью тех, кто защищал Республику с оружием в руках, погасла политическая активность в Риме. Не было даже настоящей политической оппозиции тираническому правлению императоров. Лишь жалким ее восполнением оставалась оппозиция интеллектуалов и литераторов, которые могли порицать новый режим за его самовластные выходки, но не могли предложить никакой реальной альтернативы. Они критиковали произвол и самодурство отдельных императоров, но им уже и в голову не приходило ставить вопрос о смене строя, о восстановлении Республики.
Все же, как верно замечено у Буассье, не следует относиться к этой оппозиции римских литературных салонов и кружков только лишь со снисходительным пренебрежением. И самая критика поведения дурных императоров (а дурными в I в. были большинство, начиная от Августа и Тиберия, включая Калигулу и Нерона и кончая Домицианом), и восхваление воплощенной в погибших республиканцах гражданской доблести, и проповедь высоких нравственных истин и идеалов — все это влияло в какой–то степени на общественное мнение, к которому более или менее должны были прислушиваться и новые владыки Рима. Ведь были же и добрые императоры, такие, как оба первых Флавия — Веспасиан и его старший сын Тит, или последующие, также весьма неплохие администраторы из династии Антонинов — Траян, Адриан, Антонин Пий и «философ на троне» Марк Аврелий, которые считали целесообразным заручаться поддержкою римской образованной элиты и осуществлять дело управления в согласии с сенатом.
К этим двум большим книгам, как было сказано, примыкают написанные Буассье много позже две небольшие монографии. В «Заговоре Катилины» специально рассмотрен знаменитый скандальный эпизод из истории гражданских смут в Риме, когда группа нобилей–аутсайдеров во главе с Луцием Сергием Катилиной готовилась произвести государственный переворот исключительно ради того, чтобы захватить власть и новыми проскрипциями поправить свои личные дела. Эпизод этот стал приснопамятным в жизни Цицерона, поскольку именно он, в бытность свою консулом 63 г. до н. э., раскрыл и подавил движение катилинариев в Риме. Специальное рассмотрение этого исторического события было вполне оправданно, поскольку оно не нашло отражения в большой книге о Цицероне: эта книга писалась Буассье главным образом на основании переписки Цицерона, а она в дошедшем до нас собрании становится интенсивной только после консульства 63 г., когда история с Катилиной отошла в прошлое. Что же касается «Тацита», то здесь специальному анализу были подвергнуты произведения и взгляды величайшего из историков Империи, хотя без обращения к ним, разумеется, не обошлось и в книге об оппозиции при Цезарях. Надо заметить, что суждения о Таците такого замечательного знатока римской литературы и истории, каким был Буассье, могут и сейчас представлять актуальный интерес. Ведь нет, пожалуй, другой такой фигуры в римской историографии, о которой высказывались бы до сих пор столь противоречивые мнения, как Тацит.
Другую группу крупных произведений Буассье составляют две книги о религиозной жизни древнего Рима: «Римская религия от Августа до Антонинов» (1874) и «Конец язычества. Исследование о последней религиозной борьбе на Западе в IV в.» (1891). Это вообще наиболее обширные из сочинений Буассье (каждое из них было издано в двух томах); вместе с тем они предлагают наиболее обстоятельный анализ римской литературной традиции, взятой в ее отношении к важнейшей области духовной жизни древнего общества — к религии. В первой книге автор попытался обрисовать религиозную политику римских императоров — творцов системы Принципата, стремившихся в рамках общей своей
консервативной политики восстановить значение традиционных римских культов, авторитет которых сильно был подорван спонтанно развившимся религиозным индифферентизмом римского общества и наступлением восточных культов. Чтобы показать закономерность этих усилий римской императорской власти, равно как и неизбежность общей их неудачи, Буассье понадобилось проследить формирование старинных языческих культов у римлян начиная с самых истоков, показать их связь с патриархальными началами римской общественной жизни (такими, прежде всего, как почитание и обоготворение предков и домашнего очага), обозначить их роль как гарантов традиционной гражданской морали. Вместе с тем им справедливо было указано на существенную ограниченность этой древней патриархальной религии, ее преимущественное внимание к чисто внешней, обрядовой стороне, ее гипертрофированный формализм. Именно эти ущербные качества традиционных верований и обусловили кризис религиозного сознания в Риме на рубеже старой и новой эры и подготовили вытеснение древнего язычества пришедшим с Востока христианством. Правда, целенаправленные усилия римского государства в первые века Империи приостановили на некоторое время этот кризис, но лишь для того, чтобы он с тем большей силой разразился в IV столетии.
Эта заключительная фаза в религиозной истории античного мира рассмотрена во второй из названных книг. И здесь автор по необходимости углубляется в предисторию, но главное внимание все же уделено ключевым событиям и фигурам века Константина Великого. Взгляд автора равно охватывает все явления тогдашней религиозной жизни — и уходящего язычества, и торжествующего христианства. Характеристика одного из последних выдающихся защитников древнего язычества Симмаха соседствует с обзором проповеднической и литературной деятельности Амвросия Медиоланского и Блаженного Августина. В свою очередь, описание религиозной политики защитников новой веры, в частности императора Константина, не исключает последующего обращения к делам и личности Юлиана Отступника. В целом обе книги предлагают нам на редкость полный обзор римской религиозной истории от первых установлений легендарных царей Ромула и Нумы Помпи- лия до завершающего краха древнего язычества, нашедшего выражение в удалении по настоянию Амвросия алтаря Победы из зала заседаний сената и общем закрытии древних храмов.
Наконец, еще одну группу составляют пользовавшиеся в свое время огромной популярностью историко–археологические книжки Буассье, эти составленные им своеобразные путеводители по отдельным центрам и областям древнего мира: «Археологические прогулки. Рим и Помпеи» (1880), «Новые археологические прогулки. Гораций и Вергилий» (1886) и «Римская Африка. Археологические прогулки по Алжиру и Тунису» (1895). Каждое из названных произведений отражало глубокое и непосредственное знакомство их автора с исторической топографией и памятниками римского мира. Этот мир Буассье знал не только по чужим описаниям: он родился и вырос на французском Юге, когда–то составлявшем римскую провинцию Нарбонская Галлия; он много раз совершал поездки в Италию, подолгу жил в Риме, проделывал дальние и подчас утомительные путешествия по италийским областям вплоть до юго–восточной окраины Апеннинского полуострова, посещал также и сопредельные с Италией, рано завоеванные и колонизованные римлянами Сицилию и Северную Африку. Он хорошо был знаком со многими французскими, итальянскими и немецкими археологами, которые вели работы во всех этих местах, и был всегда в курсе всех последних открытий. Этими знаниями, где эрудиция всегда была спаяна со свежим личным впечатлением, Буассье и спешил поделиться с читателями его «Археологических прогулок».
Образно говоря, эти изящно составленные очерки являются своего рода приглашениями к знакомству с жизнью древнего Рима — его городами, их памятниками, бытом населявших их людей. Это не систематические путеводители типа новейших немецких бедекеров: автор приглашает читателей последовать за ним в те районы древнего Рима, в те улочки погибших от извержения Везувия Помпей, в те уголки древнего Лациума или страны сабинов, которые его самого по каким–либо причинам особенно интересуют. Но уж об этих местах он расскажет все, и его рассказ, сочетающий описание памятников с вовремя упомянутыми событиями или кстати приведенными историческими анекдотами, заставит вас как бы перенестись в далекий, давно канувший в Лету мир античности, как бы воскресит для вас на какое–то время застывшие в камне древние изваяния…
Таковы главные научные труды Буассье. Даже беглого знакомства с ними достаточно, чтобы представить себе, каким крупным ученым был этот француз, сколь многогранным было его дарование и какой существенный вклад внес он в разработку истории античного Рима. Но что, собственно, составляет существо этой огромной выполненной им работы? Каковы особенные, характерные черты его научного метода, использования древних материалов, отношения к трудам предшественников и современников? Какая цель воодушевляла его научные изыскания и что явилось их результатом?
Прежде всего заметим, что научную деятельность Буассье отличало сознательное стремление сблизить изучение римской письменности и литературы с постижением римской истории в целом, стремление через древнюю словесность понять и представить реальную жизнь древнего общества во всей ее многоликости — и жизнь человека в семье и в кругу друзей, и его личные интересы и общественные занятия, и политические страсти, и религиозное движение, и нравственное состояние. Конечно, таким способом оказывалось возможным познакомиться прежде всего с образованной верхушкой древнего Рима, но, прослеживая личные и общественные связи этого слоя с прочими — с рабами, вольноотпущенниками, клиентами, откупщиками и т. д., можно было добиться и более полного представления о жизни античного общества в целом.
Замечательной при этом была полнота используемого французским ученым материала, должная опора не на одну только литературу древних, но, где это было возможно, и на эпиграфику, и на археологию. Буассье был отличным знатоком латинских надписей и умело привлекал их данные не только для суждения о политике императоров, как это было в случае с политическим завещанием Августа, но и для знакомства с жизнью средних и низших слоев римского общества. Здесь ценными были различные посвятительные или надгробные надписи, содержавшие упоминания о профессиональных занятиях, обзоры служебной карьеры или иные сведения о том или ином человеке. Столь же безупречным было владение Буассье и археологическим материалом. Оно опиралось, как было уже сказано, не только на публикации других, но и на собственные непосредственные наблюдения. Буассье был неутомим в изучении античных памятников и во время своих экскурсий умел подмечать интересный материал: статую, рельеф, мозаику или что–либо другое, что могло доставить иллюстрацию к рассказу, например, Вергилия или Горация.
Вместе с тем Буассье, как настоящий профессионал, не довольствовался только собственным опытом, тем, что доставляло ему чтение древних текстов или обозрение археологических памятников. Он отлично сознавал значение новейшей историографии, специальных работ своих соотечественников–французов и иностранных, в первую очередь, конечно, немецких, ученых, которые тогда, в XIX в., были неоспоримыми авторитетами в науке о классической древности. Показательная деталь: когда Буассье занялся подготовкой докторской диссертации, а вместе с тем и вообще впервые серьезно погрузился в научные исследования, он должен был восполнить недостаток своего школьного и институтского образования и в возрасте, когда ему было уже за тридцать, заняться изучением немецкого языка. Он успешно справился с этой задачей, чем немало и гордился впоследствии. В зрелые годы он внимательно следил за научной литературой, выходившей в Германии, а среди немецких ученых у него появились и близкие друзья. К их числу, между прочим, принадлежал и Теодор Моммзен, который, приезжая в Рим, чтобы позаниматься в тамошних библиотеках и музеях, и встречая там Буассье, находил особенное удовольствие в общении с ним, и это — при весьма, в общем, трудном и даже сварливом характере великого немца, затруднявшем для него тесное сближение с коллегами. Но для Буассье он делал исключение: этот высокообразованный и тонко чувствующий француз был для Моммзена желанным собеседником. Вместе они проводили долгие часы, засиживаясь допоздна в римских тратториях, живо обсуждая не только исторические реалии, но и качество местных вин…[3]
При всем том, признавая несомненные огромные заслуги немецких ученых, Буассье никогда не был рабским приверженцем их мнений и взглядов. Его отношение к античности опиралось прежде всего на богатство усвоенной им отечественной, т. е. французской, классической традиции, по большому счету гораздо более оригинальной, чем немецкая, затем на собственное, приобретенное годами упорного труда знание и, наконец, на присущие его нации широту воззрений и здравый смысл. Поэтому он без колебаний поднимал голос протеста, когда то или иное суждение немецкой науки казалось ему необоснованным и несправедливым. Так именно было в случае с Цицероном: жестокая и несправедливая критика, которой подвергли великого римского оратора Вильгельм Друманн и Теодор Моммзен, их суровое осуждение интеллигентской мягкости, политических колебаний и житейской недальновидности Цицерона были решительно отвергнуты Буассье. Не закрывая глаза на очевидные слабости римского оратора, Буассье высоко оценил и его возвышенный интеллектуализм, и мужественную защиту республиканских идеалов, и достойную уважения твердость, выказанную в смертный час. В новейшей литературе, на наш взгляд, нет ничего благороднее и справедливее этой защиты древнего оратора–республиканца от его воодушевленных иллюзиями «демократического цезаризма» немецких критиков.
Но все это скорее вспомогательные моменты, характеризующие пока еще только метод Буассье. Не следует забывать о самом главном — о цели и результатах его творчества. Им двигало желание постичь и воссоздать в конечном счете самое сокровенное в жизни древнего римского общества — исповедуемые им моральные и религиозные ценности, побудительные мотивы к интеллектуальной и политической деятельности, общий духовный облик. Он начинал с постижения внутреннего мира отдельного писателя или политика, по нему судил об облике всего древнего общества, а по этому последнему заключал о характерных чертах личной и общественной жизни в другие эпохи, включая и современную; в свою очередь, опыт современности доставлял ему важные реальные критерии для оценки сходных явлений древности. Таким образом, смысл научного и литературного творчества Буассье заключался в возможно полной психологической реконструкции уже состоявшейся, но отложившейся в произведениях слова и памятниках искусства общественной жизни, и надо признать, что в этом деле он проявил себя первоклассным мастером.
При этом успеху Буассье–ученого в немалой степени содействовало его искусство писателя. Это качество, к сожалению, не часто встречается у историков, Буассье же оно было присуще в высокой степени. Как сказал один из его биографов, «совокупность его трудов, будучи работой эрудита и психолога, является также произведением художника»[4]. Его французский язык можно считать эталоном классической ясности и чистоты, что, кстати, получило официальное признание, когда Буассье был удостоен высокой чести быть избранным в члены весьма элитарного сообщества, считающегося во Франции высшим авторитетом в делах языка и стиля, — Французской Академии (этого факта мы еще коснемся ниже). Отметим в этой связи еще одно особенное качество Буассье–писателя: его стилистическое мастерство, сплавленное с природным даром наблюдательности и склонностью к рефлексии, оборачивалось редкой речевой выразительностью и смысловой глубиной. Отсюда богатство и меткость его общих сентенций, которые яркими блестками выступают в его изложении и придают ему такую прелесть. Нередко они сжаты до размеров отточенных афористических максим, искусство составления которых ставит Буассье в один ряд с замечательными французскими писателями–моралистами, виртуозами крылатых изречений, какими были, например, Ларошфуко или Вовенарг.
Впрочем, связь Буассье с традициями французской литературы определялась не только объективной близостью его стиля манере великих моралистов. Он и сам чувствовал сильнейшее влечение к творчеству старых французских мастеров и потому рано обратился к изучению их литературного наследия, а в зрелые годы дал выход этому своему интересу, написав для серии «Великие французские писатели» (Les grands écrivains français) два превосходных очерка: «Госпожа де Севинье» (1867) и «Сен–Симон» (1892). Оба сочинения составлены в характерном для Буассье ключе: он глубоко изучил письма маркизы де Севинье и мемуары герцога Сен–Симона и на их основании построил полнокровные характеристики самих этих авторов и их окружения. По письмам маркизы де Севинье он воссоздает не лишенную очарования картину жизни образованной дворянской элиты в век Людовика XIV, рисует прелестный облик самой Мари де Севинье, с ее живым темпераментом и острым умом, с ее мгновенной реакцией на любые события ее личной или придворной жизни, с ее страстью к их немедленному обсуждению и порожденной этим обширной перепиской, сделавшей из ее автора крупнейшего представителя эпистолографического жанра, достойного продолжателя традиций Цицерона и Плиния Младшего. Равным образом и в другом очерке воссоздан прежде всего портрет самого автора знаменитых мемуаров — стареющего герцога Сен–Симона, сожалеющего о несостоявшейся политической карьере, завидующего тем, кому она удалась, и не скрывающего злобной радости, когда фортуна изменяла этим счастливцам и сбрасывала их с той вершины, куда прежде вознесла (как это случилось, например, с так называемыми бастардами — незаконными сыновьями Людовика XIV, которых после его кончины новая придворная клика во главе с регентом герцогом Орлеанским лишила всех ранее полученных привилегий). И здесь также писания незаурядного, хотя в сравнении с Мари де Севинье и менее симпатичного, современника царствований Людовика XIV и Людовика XV послужили основой для живописной характеристики французского общества и в первую очередь, конечно, придворной жизни в Париже и Версале.
Этими трудами Буассье убедительно подтвердил приобретенную уже ранее славу великолепного мастера историко–литературного жанра. В самом деле, его научные и литературные заслуги хотя и не сразу, но к середине 70‑х годов во всяком случае, получили широкое признание, открыв ему доступ в святая святых ученого мира Франции — во Французский Институт (так во Франции именуется Академия наук, подразделяющаяся в свою очередь на ряд отраслевых Академий). Первым, что, конечно, было не случайно, пришло признание по линии изящной словесности: в 1876 г. по рекомендации, в частности, знаменитого историка и политика Франсуа Гизо Буассье был избрал в члены Французской Академии (Académie Française), курирующей область языка и литературы. Здесь же спустя несколько лет ему была доверена высокая должность административного директора, а еще позднее он стал непременным секретарем этой Академии. Еще одним высоким отличием стало для него избрание в 1886 г. членом Академии надписей (Académie des inscriptions). Это было уже сугубо профессиональным признанием, поскольку Академия надписей была и остается центром антиковедения, координирующим деятельность в этой области историков, филологов, археологов и эпиграфистов.
Коль скоро мы коснулись общественного признания и общественной деятельности Буассье, упомянем еще о двух учреждениях, в жизни которых он принимал самое активное участие. Это, во–первых, Ассоциация бывших воспитанников Высшей Нормальной школы (Association des anciens éléves de l'Ecole Normale Supérieure), где c 1883 г. и почти до самой своей смерти (до 1906 г.) он был президентом, сменив на этом посту Эрнеста Авэ. Буассье был большим патриотом своего родного института. В первом своем выступлении в качестве президента Ассоциации он откровенно признавался, что всем обязан Нормальной школе — «всем, что я знаю, и всем, что я есть»[5]. И он много потрудился, чтобы достойно отблагодарить свою aima mater и укрепить корпорацию ее бывших питомцев. Он всегда был готов прийти на помощь старому сотоварищу, попавшему в затруднительное положение, и он неутомимо собирал пожертвования в фонд Ассоциации, доведя ее капитал со 147 тыс. франков до полумиллиона, т. е. почти что утроив его. Много усилий прилагал Буассье и к тому, чтобы сохранить в возглавляемой им корпорации дух дружбы и товарищества. Трогательно звучит его обращение к членам Ассоциации в речи 1900 г.: «Итак, вот и мы в свою очередь стали патриархами. Это честь, которая наводит на грустные размышления. Мы хорошо знаем, что нам не суждено сохранить ее надолго. Я не знаю, какое суждение вынесут о нас другие, когда они займут наше место. Все, чего я желаю от всего сердца, — это чтобы они сказали, что мы старались сохранить в нашей Ассоциации ее истинный дух, что мы сделали все, чтобы она оставалась привилегированным местом, куда не проникает политика, которая все портит. В наше время это редкое счастье — иметь возможность найти где–нибудь нечто вроде убежища, защищенного от наружных бурь, где милосердие собирает вместе тех, кого во внешнем мире разделяют усвоенные воззрения, где можно забыть на какой–то миг мелочные страсти зрелого возраста ради воспоминаний о благородных порывах юности. Не совершим же ошибки, отказываясь от этого: посреди всех раздоров, которыми изнуряет себя Франция, сохраним, мои дорогие друзья, по крайней мере, братство нашей Школы»[6].
Помимо этого, Буассье был еще членом Высшего совета народного образования (Conseil supérieur de l'instruction publique) при одноименном министерстве. Здесь он также играл заметную роль, подолгу исполняя обязанности заместителя председателя. Практически под его руководством (поскольку председателем был министр, который редко присутствовал на заседаниях) проходили важные дебаты о реформах высшего и среднего образования, потребность в которых стала ощущаться после проигранной войны с Пруссией (1870—1871 гг.). Буассье понимал необходимость приближения образования к нуждам времени, но он справедливо 1
опасался, что в угоду практической целесообразности в университетах и институтах могут пойти на сокращение классических дисциплин, а в лицеях это может коснуться не только греческого и латинского, но и французского языка. Тем самым он высказывал опасение за судьбу гуманитарного образования в целом, и, увы, во Франции, так же как и в других странах, эти опасения оказались не лишены оснований. Вообще вызывает большие симпатии разумный консерватизм Буассье, его вполне оправданная оппозиция потоку скороспелых реформ. «Он смирился с уступками, которые он считал неизбежными, — характеризует позицию Буассье Ж. Перро, — но в конце концов он стал находить, что скольжение по этому склону пошло слишком быстро. Он не принадлежал к числу тех, кто воображает, что всякая перемена есть прогресс уже по одному тому, что она уничтожает какую–то часть прошлого. Он не держался этого предрассудка, этого слишком распространенного нынче суеверия. Не без боли наблюдал он, как реформы, что называется, накатывают одна за другой и как каждые десять лет с треском рушится какая–либо стена старого здания. Эта постоянная нестабильность учебных программ внушала ему тревогу и за наставников, и за их питомцев»[7].
Конечно, эти наступавшие перемены не могли не беспокоить Буассье, но самого страшного — той общей катастрофы, которая в XX веке постигла выработанную предшествующими столетиями систему гуманитарного образования и гуманитарной культуры — он, к счастью, не увидел: он умер 11 июня 1908 г., немного не дожив до своего 85-летия, за шесть лет до начала первой мировой войны. Ж. Перро, заключая жизнеописание Буассье, напоминает, что того при жизни нередко называли счастливцем. Те, кто так делал, поступали вопреки мнению древних, советовавших прежде дождаться конца жизни человека. Но, продолжает Перро, в случае с Буассье никакой ошибки не произошло: он действительно может быть отнесен к числу счастливых людей. Он прожил долгую жизнь, наполненную трудами и занятиями, которые доставляли
ему радость и наслаждение. Практически до самого конца он сохранял ясный ум и работоспособность, поскольку судьба пощадила его и в старости он не знал тех долгих и мучительных недугов, которые нередко отравляют и делают невыносимым дальнейшее существование. Он хворал только последний год (старческим бронхитом и пневмонией) и умер самой легкой, насколько это возможно, смертью — заснув и не проснувшись.
* * *
Предлагаемое теперь вниманию русских читателей собрание сочинений Гастона Буассье имеет свою судьбу. Имя Буассье хорошо было известно в дореволюционной России. Его ученые заслуги были по достоинству оценены русской общественностью, и в 1894 г. он был избран в члены–корреспонденты Петербургской Академии наук (по разряду классической филологии и археологии). Ею книги охотно переводились в России, и целый ряд их увидел свет до революции в отлично исполненных русских переложениях. Естественно, что эти переводы будут использованы для нового издания, а те сочинения Буассье, которые не были переведены до революции, будут опубликованы в новых, специально выполненных для этого издания переводах.
Первая в ряду ныне издаваемых книг Буассье — «Цицерон и его друзья» — публикуется в переводе Н. Н. Спиридонова, впервые изданном в 1914 г., а теперь заново проверенном и, где это было необходимо, исправленном. Труд Буассье прочно опирается на античные материалы, в первую очередь на письма и речи Цицерона, и потому он изобилует ссылками на эти древние источники. Эти ссылки даются Буассье под страницей в принятых в специальной антиковедной литературе сокращениях, расшифровка которых приведена в специальном списке в конце тома. Самые источники цитируются Буассье в его собственных переводах, выполненных в характерной для него литературной манере. Иногда это даже не переводы, а переложения, правильно, хотя и не буквально, передающие смысл подлинника. Вместе с авторским текстом эти отрывки составляют нерасторжимое стилистическое единство, и было нецелесообразно поэтому заменять их на новые, изданные у нас после революции переводы. Однако указания на эти новые русские издания античных авторов были бы полезны для наших читателей, и потому в конце книги приложена краткая библиография, включающая как эти новые переводы, так и наиболее важные научные труды об эпохе Цицерона на русском языке. Равным образом было сочтено целесообразным снабдить книгу примечаниями, разъясняющими рассыпанные в тексте Буассье имена, названия или упоминания о событиях, которые могут быть неизвестны широкому читателю. Эти новые примечания вместе с небольшим словарем античных терминов также помещены в конце тома.

---

[1] Цит. по: Perrot G. Notice…, р. 649.
[2] Perrot G. Notice…, ρ. 658 — 659.
[3] Perrot G. Notice…, р. 687 — 688.
[4] Oeuvre d'erudit et de psychologue, l'ensemble de ses travaux est aussi une oeuvre d'artiste» (Pichon R. La vie et l'oeuvre de G. Boissier, p. 310).
[5] Association des anciens eleves de l'Ecole Normale, 13 janvier 1884. Paris, 1884.
[6] Association des anciens élèves de l'Ecole Normale, 14 janvier 1900. Paris, 1900.
[7] Perrot G. Notice…, ρ. 707.