Теперь мы можем с уверенностью заключить, что у Эфора не было личных отношений с Исократом и что теории, основанные на этом предположении, не являются обоснованными. Мы можем только надеяться, что эти исследования в другом месте приведут нас к другим более продуктивным направлениям. Если мы не сможем сделать каких–либо определений, основанных на предполагаемых отношениях историка с Исократом, тогда мы должны оставить в стороне эти неудачные подходы и продолжить это исследование, изучая другие биографические данные, переданные в свидетельствах об Эфоре.
Хотя морализаторство не было основным направлением его работы, есть, конечно, несколько случаев, когда автор использовал похвалу и порицание в своем рассказе. Его работа была гораздо более критичной к спартанским персонажам и политике, чем у других авторов, рассматривающих те же события. Это также способствовало его общему, хотя, конечно, не универсальному, предпочтению Афин. Хотя его концепция пайдейи играла определенную роль в объяснении фиванской гегемонии, это далеко не адекватное свидетельство того, что этот принцип был центром внимания «Историй» (F 118). И хотя и этика играла роль в повествовании, нет оснований полагать, что она выполняла нечто большее, чем вспомогательную функцию. Поскольку мы не можем заключить, что Эфор воспринял проафинский или панэллинский уклон, унаследованный от Исократа, политический тон его работы должен был быть результатом других факторов.
Шварц утверждает, что в выводах Эфора отсутствует политическая мысль; его суждение вместо этого отравлено введением так называемой «буржуазной морали», которая неумело разбила повествование на резкие контрасты между добродетелями и пороками ради дидактического поучения. Возможно, никто не был более критичен к этому восприятию, чем Якоби, который осуждает Эфора как аполитичного компилятора, более заинтересованного в объединении событий в универсальную историю, чем в сути своего повествования.
С этой целью многочисленные ученые пытались подтвердить политическую некомпетентность Эфора путем изучения оставшихся фрагментов. Наиболее часто упоминаемая в этой дискуссии ссылка — это обсуждение Эфором причин Пелопоннесской войны (F 196). Сообщается, что кимейский историк утверждает, что конфликт был вызван не общими политическими факторами, а скорее преднамеренной попыткой Перикла спровоцировать войну, которая заставила бы население забыть выдвинутые против него обвинения в коррупции. Как мы видели, предположение о том, что Пелопоннесская война вызвано заговором Перикла, не нашло поддержки у современных критиков. Однако мы должны различать недостаток у Эфора политического чутья и его полное отсутствие интереса к политике. Поэтому мы должны держать в курсе возможность того, что Эфор, несмотря на подозрение, что он был плохим аналитиком, строил свое повествование с целью отстаивать политическую точку зрения, а не предлагать моральные или риторические наставления. В предстоящем анализе мы обнаружим, что положения, очевидные в Библиотеке, не являются результатом проафинского уклона или желания историка поморализировать; скорее они возникли из ракурса, который анализировал события с точки зрения Кимы и Малой Азии. Подтверждение этого тезиса легко проявляется в фрагментах Эфора, которые последовательно отражают точку зрения, сохраненную в повествовании Библиотеки. Этот анализ даст нам ответ на наши нерешенные вопросы. Акцент историка на Киме привел его к осуждению тех, кто плохо обращался с азиатскими греками. Поскольку Спарта больше всего пострадала от этих стандартов, материал в филолаконской Элленике Ксенофонта не мог браться Эфором. Фактически свидетельства покажут, что повествование Эфора о четвертом веке было написано как ответ на сообщение, данное Ксенофонтом.

Местный патриотизм Эфора

Учитывая сомнительное качество многих биографических данных об Эфоре, было бы разумно начать эту главу с более надежных аспектов его происхождения. Автор у Суды, Страбон и Стефан Византийский (TT 1,2) все прямо заявляют, что Эфор был уроженцем эолийской Кимы, которое свидетельство пробилось также в Библиотеку, где в двух местах Диодор называет Эфора кимейцем (4.1.3, 16.76.5).
Факт, что Эфор составил историю Кимы (Epichorios Logos) вместе с многочисленными ссылками на город в фрагментах способствовали представлению о том, что «Истории» были каким–то образом скомпрометированы чрезмерной гордостью автора своим отечеством. Очевидно, что Страбон указывает на то, что везде в «Историях» Эфор особо старался упомянуть родной город (F 236 = 13.3.6).
Есть следы этой тенденции к фаворитизму в ряде других фрагментов. Например, сохранилось удивительно большое количество географических записей, в которых упоминается Кима; они описывают ее колонии в Троаде и во Фракии, а также местную географию Эолиды (FF 10, 39, 72, 163). Кроме того, некоторые из этих ссылок включают в себя повествовательное содержание, так как некоторые фрагменты предоставляют нам историческую информацию о родном городе автора. Еще раз Страбон сообщает нам, что Эфор поместил амазонок около Кимы (F 114 = 12.3.21). К сожалению, здесь слишком мало информации, чтобы мы могли подробнее остановиться на контексте, в котором этот момент упоминался в «Историях». Более убедительно, в единственном фрагменте и явно из Epichorios Logos, историк утверждал, что и Гомер, и Гесиод были жителями Кимы (F 1). Хотя фрагмент и не из «Историй», этот момент демонстрирует, что Эфор был готов включить свой родной город куда угодно, даже в обсуждение спорных вопросах.
Даже за пределами фрагментов многочисленные ссылки на Киму также можно найти в тексте книг 11-15 Библиотеки Диодора, в общей сложности одиннадцать записей, что, безусловно, указывает на непропорциональный интерес повествования в делах эпохи эолийского города–государства (Diod. 11.2.3,8.5,27.1; 13.73.3-4,97,99.6, 100.4; 14.35.7,79.3; 15.2.2, 18). Сэмюэль же утверждает, что эту цифру нельзя считать экстраординарной, учитывая частое внимание, которое Кима получает от Геродота и Фукидида соответственно ( Hdt. 1.149, 157-160; 4.138; 5.37-38, 123; 7.194; 8.130; Thuc. 3.31; 8.22, 31-32, 100, 101). Этот вывод, однако, основан на ошибочной предпосылке. Сэмюэль сравнивает цифры в двух других работах с общей суммой, найденной во всем сохранившемся корпусе Библиотеки, а не с частями греческой истории, в которых мы можем разумно вывести влияние Эфора. За пределами книг 11-15 мы можем найти только две ссылки на Киму (3.55.6, 7.10).
Сэмюэль разделяет соответствующие отрывки на несколько категорий, исходя из степени, в которой их точность может быть подтверждена другими текстами. Первая из них состоит из двух ссылок, которые в некоторой степени могут быть подтверждены другими источниками. Диодор сообщает, что после поражения при Саламине персидский флот отступил к Киме и ожидал там до следующего лета (11.27.1). Использование Кимы в качестве персидского военно–морской базы подтверждается Геродотом, который утверждает, что флот зимовал там после поражения при Саламине (8.130.1). Кроме того, как Диодор, так и Ксенофонт отмечают, что Агесилай выступил из района Кимы прежде чем двинуться на Фригию в 396/5 (Diod. 14.79.3, Hell. 3.4.27). Однако, в Библиотеке прямо сказано, что спартанский царь использовал Киму в качестве своей базы, в то время как Элленика записывает, что Агесилай остановился на равнине над городом, чтобы принять командование спартанским флотом, прежде чем продолжить свою кампанию.
Следующая категория включает несколько географических ссылок, в которых упоминается кимейская береговая линия. Первая из них описывает сбор флота Ксеркса до его вторжения в Грецию в 480 (11.2.3). Здесь Диодор сообщает, что перед переправой в Грецию персидские корабли собрались у Кимы и Фокеи, о которой локации не упоминается у Геродота, хотя это ни в коем случае не противоречит его повествованию. Далее, в Библиотеке говорится, что Аргинусские острова расположены между Митиленой и Кимой (13.97.3). Как и в случае с кампанией Ксеркса против Греции, в 386 году персидские командиры Оронт и Тирибаз приняли командование своими силами у Кимы и Фокеи, прежде чем двинуться против Кипра (15.2.2). Несмотря на то, что эти записи содержат очень мало повествовательного материала, они свидетельствуют о значимости Кимы в тексте Диодора, особенно в тех случаях, когда она не упоминалась в соответствующих разделах Геродота или Ксенофонта.
Однако есть несколько примеров, когда исторический рассказ Библиотеки содержит краткие ссылки на Киму, которые не отражены в параллельных сообщениях. Первая из них касается обстоятельств, предшествующих гибели спартанцев при Фермопилах. Как мы видели, диодоров рассказ согласуется с геродотовым в том, что греки были преданы каким–то трахинцем (Diod. 11.8.5, Hdt. 7.213). Диодор, однако, передает, что кимеец Тиррастиад, шедший с силами Ксеркса, покинул лагерь персов и сообщил об их планах Леониду до окончательной схватки при Фермопилах. Его присутствие — явное вмешательство в традицию, записанную Геродотом, который пишет, что Леонид был предупрежден провидцем и дезертирами, прежде чем о фланговом движении неприятелей ему доложили часовые (7.219.1).
Следующие примеры описывают инциденты на последних этапах Пелопоннесской войны. Диодор рассказывает нам, что после поражения при Нотии Алкивиад отплыл из Самоса в Киму и ложно обвинил кимейцев, чтобы иметь предлог для разграбления их территории (13.73.3-74). По прибытии он попытался взять заложников для выкупа, но ему помешали жители. В ответ афинский командир вызвал подкрепления из Митилены и удовлетворился тем, что опустошил территорию Кимы, когда жители не встретили его в бою. В результате кимейцы отправили послов в Афины и обвинили Алкивиада.
Текст напрямую связывает его жестокое обращение с кимейцами с его последним изгнанием; только после свидетельств со стороны кимейцев его противники выдвинули против него другие обвинения. Подозревая его за прошлые связи со Спартой и Персией, афиняне лишили Алкивиада командования. Ксенофонт не только опускает эти подробности, но и приписывает поражение при Нотии заместителю Алкивиада (Hell. 1.5.16). Плутарх вносит дополнительные подробности в свое сообщение о ситуации. Биограф сообщает, что Алкивиад отсутствовал при Нотии, потому что он собирал средства в Карии и что его изгнание было вызвано личной враждой к нему Фрасибула (Alc. 36).
Отсюда взялась значительная дискуссия относительно того, действительно ли Эфор фальсифицировал события, чтобы возвеличить свой родной город. Барбер приходит к выводу, что отсутствия параллельных сообщений у других авторов достаточно, чтобы продемонстрировать, что этих событий никогда не было. Однако, отсутствие комментариев других текстов по этому аспекту не доказывает, что сообщение лживо. Гораздо вероятнее, что дела Кимы были слишком тривиальны, чтобы привлечь внимание других авторов.
В следующих отрывках нет столь значительных трудностей. Диодор сообщает, что после битвы при Аргинусах некоторые из пелопоннесцев нашли убежище в Хиосе и в Киме (13.99.6). Ксенофонт, в свою очередь, утверждает, что оставшиеся в живых вообще бежали в Хиос, хотя некоторые пробивались в Фокею (Hell. 1.6.33). Эти параллельные тексты отличаются только своим акцентом, а не содержанием. Аналогичным образом, описав морское сражение 406, рассказ упоминает, что береговая линия Кимы и Фокеи была забита трупами и обломками кораблей (13.100.4). В последней из этих ссылок в Библиотеке описывается продвижение Тиссаферна по Малой Азии в 400 году до нашей эры (14.35.7). Здесь Диодор сообщает, что персы разорили кимейскую территорию, прежде чем безуспешно осадили город. Со своей стороны, Ксенофонт пишет о продвижении Тиссаферна против ионийцев, а также о последующем прибытии спартанской помощи, но не упоминает о Киме или о ее территории (Hell. 3.1.3-7). В то время как повествование Эфора и Дидора до некоторой степени упоминает Киму, их описание действительно согласуется с изложением Ксенофонта.
Последняя ссылка на Киму в соответствующей части Дидора описывает неудачу города в споре о недавно основанной колонии Левке (15.18). После сражения друг с другом за обладание городом, кимейцы и жители Клазомен решили попросить Пифию определить, какая сторона должна обладать колонией. Та ответила, что обладать им должны те, кто совершит жертвоприношение в пределах Левки. Условием было, чтобы представители обеих сторон отправились с их собственных территорий навстречу друг к другу. Город кимейцев лежал ближе к Левке, и они, естественно, предполагали, что у них преимущество в этом конкурсе. Однако, клазоменцы заранее основали недалеко от Левки другой город, из которого они отправились в назначенный день, и заявили права на колонию. Неудивительно, что Ксенофонт не упоминает об этом инциденте.
Вероятно, этот пример лучше всего демонстрирует проявления локального патриотизма Эфора, который Страбон так критиковал. Как и следовало ожидать, сущность критики географа нашла свое отражение в современной науке. Шварц, например, осуждает смехотворность включения этой «кошачьей битвы» (Katzbalgerei) в то, что является мировой историей, и ему вторят последующие исследователи. Сэмюэль делает вывод о том, что все ссылки на Киму, найденные в Диодоре, заслуживают доверия, что, однако, никоим образом не влияет на вывод о том, что Эфор показывал непропорциональный упор на родной город. Хотя нет абсолютно никаких свидетельств того, что кимейский историк передавал лживые сообщения, очевидно, что он включил в свою универсальную историю тривиальные подробности о родном городе. Следовательно, разумно сделать вывод, что у Эфора был немалый личный интерес к родному городу, судя по симптомам в остатках его текстов. Базируясь на соответствующих ссылках, эти настроения проявлялись в его работе двумя разными способами. Во–первых, они выявляли незначительные события, которые не были бы включены, если бы они не происходили в Киме. Кроме того, и что, возможно, важнее, «Истории» часто просматривали события с точки зрения родного города автора и его местоположения.
При возможности было бы полезно изучить, как эта точка зрения могла повлиять на другие части «Историй». К сожалению, большинство исследований ограничивают свое отношение к фаворитизму Эфора в тех случаях, когда либо его фрагменты, либо Библиотека явно называют его родной город, что, без сомнения, частично объясняется широко распространенным и почти догматическим признанием отсутствия интереса Эфора к политике. Соблюдение этой предпосылки, несомненно, препятствовало бы расследованиям того, как историк мог представить более широкую цепь событий, которые затронули его родину. Разумеется, было бы невозможно восстановить какое–либо повествование из фрагментов «Историй», но нам посчастливилось иметь источник, хотя и косвенный, в Библиотеке. Поэтому мы должны подробно рассмотреть, как в тексте Диодора обсуждаются греки Малой Азии даже за пределами тех случаев, когда Кима называется по имени. Наше исследование будет продолжено путем изучения эфорова текста Библиотеки для примеров, где, как представляется, демонстрируется политический фаворитизм в отношении Кимы и ее окрестностей. Это будет наиболее очевидно в тех местах, где текст изменяет повествование, найденное в других источниках. Проведя этот экзамен, мы сможем определить, как личные пристрастия Эфора повлияли на состав «Историй».

Эфорова Кима

Следовательно, изучение многочисленных ссылок на Киму и Малую Азию в эфоровом разделе текста Диодора поможет выяснить точки зрения его источника в этих событиях. Интерес Эфора к Малой Азии действительно очевиден во всех повествованиях Диодора. Вероятно, лучшим примером является сообщение о восстании персидских сатрапов, которое произошло в 362/1 до н. э. (15.90-3). Это восстание, конечно же, также включало греческие города Азии. Рассказ у Диодора является нашей единственной непрерывной записью события, показателем отличительной направленности Эфора к происшествиям вокруг его родины.
Мало того, что Эфор уделял чрезмерное внимание Киме, но наши исследования также показали, что его писания характеризовались явной привязанностью к родному городу. Было бы полезно точно определить его отношение к другим греческим государствам. Хотя мы отклонили несколько несостоятельных гипотез, к этому моменту мы не смогли дать адекватного объяснения обоснованию случаев очевидного упора на нее в «Историях». Провидения. Подлинная любовь Эфора к Киме дает нам фиксированный стандарт, с помощью которого мы можем оценить некоторые точки зрения автора. Поэтому мы должны рассмотреть, какие факторы повлияли на эфоровы похвалы и порицания в книгах 11-15 с особым вниманием к событиям в Киме и Малой Азии; при этом мы можем узнать, анализировал ли историк греческие государства последовательно или оценивал их деяния бессистемно.
Возможно, лучшим местом для начала этой дискуссии было бы рассмотрение Персидской империи; неудивительно, что персы плохо анализируются автором. Книга одиннадцатая, первая часть текста Эфора, начинается с вторжения Ксеркса в Грецию в 480 году до нашей эры. Как отмечалось, ссылка на Киму появляется в начале одиннадцатой книги, где царь собирает свой флот перед отъездом в Грецию (11.2.3). Несмотря на то, что захватчики оставляют своих эолийских подданных в покое, текст явно придирается к тем грекам, которые встали на сторону персов. Диодор приводит список тех, кто предал Грецию, имея явной целью предостеречь будущих предателей общей свободы от измены (11.3.1-5).
После битвы при Платеях ослабленная персидская армия была решительно побеждена силами с греческого материка при содействии самосцев и милетцев (Diod. 11.36). Интересно, что в Библиотеке также отмечается, что эолийцы и многие другие жители Азии присоединились к этому разгрому персов. Они сделали это из–за неудержимого стремления к свободе, которое появилось у них, когда они увидели, как их господ бьют (11.36.5). Геродот не столь конкретен в этом вопросе, просто заявляя, что ионийцы последовали за самосцами в нападении на мидийцев (9.103.2). В повествовании Диодора больше внимания уделяется мотивам малоазиатских греков, а также их абсолютному отвращению к персидскому правлению, чем в тексте Геродота.
Только после Пелопоннесской войны и попытки свержения Артаксеркса II персидское влияние возвращается, чтобы угрожать грекам Малой Азии. Неудача восстания Кира и его изображение в Библиотеке дают некоторые указания на оценку кимейским автором персидской политики. После смерти брата и последующего провала его восстания Артаксеркс отдал все сатрапии и города, граничащие с морем, под власть Тиссаферна. После бесполезных призывов тамошних греков к лакедемонянам оказать им помощь персы перешли в Киму, где они разграбили территорию, взяли пленных и обложили город. но осада была снята, и пленные выкуплены с наступлением зимы (14.35). Опять же, мы видим, что повествование Эфора неоднократно изображало случаи, когда Персидская империя плохо обращалась с его родным городом и его местностью.
Ясно, что кимейский историк изображал персов в весьма негативном плане. Это, конечно, не должно удивлять. Более интересными, однако, являются последствия, которые его изображение персов оказывает на представления о греческих государствах. Хотя мы можем определить точки зрения Эфора на Персию и Малую Азию, факторы, стоящие за его оценкой соотечественников–греков, однако, различить несколько сложнее. Как мы видели, остатки «Историй» довольно двусмысленны по отношению к афинянам. Смешанное отношение к Афинам дает нам возможность изучить, стоят ли за этими разрозненными оценками какие–либо единые стандарты, или Эфор и Диодор соблюдали их в случайном порядке.
Двенадцатая книга Библиотеки начинается с наблюдения, что к 451 году до н. э. афиняне превзошли персов в силе и заставили их освободить города Малой Азии (12.2.1). Ближайшей причиной этих событий был афинский успех на Кипре; когда кипрский Саламин был осажден, Артаксеркс решил, что было бы выгодно заключить с афинянами формальный мирный договор. Афины ответили положительно и договорились о соглашении через Каллия. В соответствии с условиями договора греческие города Малой Азии должны были стать автономными, а персидская армия и флот были ограничены в своих движениях на запад (Diod. 12.4.4-6, 12.26.2; Isocrates 4.118-120, 7.80, 12.59; Dem. 19.273; Lye. InLeocr. 73; Plut. Cim. 13.4-5=Callisthenes FGrH 124 F 16 и Craterus FGrH 342 F 13; Ael. Arist. Panath. 153; Aristodem. FGrH 104 F 13; Suda s. v. «Cimon»). В свою очередь, афиняне должны были вывести свои войска со всех других территорий, принадлежащих царю.
Хотя историческая точность этого собщения не является здесь центральной, мы должны вспомнить замечания Каллисфена и Феопомпа по этому вопросу. Каллисфен утверждал, что между Персией и Афинами не было официального соглашения, но варвары держались подальше из страха перед греческим флотом (124 F 16). Со своей стороны, хиосский историк явно отвергал это сообщение, которое он считал афинской выдумкой, состряпанной для повышения их репутации в современной политике (115 FF 153-154). Достаточно сказать, что эта тема, очевидно, была предметом спора на протяжении всего четвертого века, а сообщение, принятое Эфором, изображало афинян и соглашение с персами в наиболее благоприятном свете из всех альтернатив.
Интерпретация соглашения однозначна, как мы читаем далее в книге двенадцать. Здесь текст явно противопоставляет это соглашение, которое освободило греков городов Азии, последующему договору, который позже поработил их: «Персы заключили с греками два договора, один с афинянами и их союзниками, в соответствии с которым, греческим городам Азии предоставлялась автономия, другой — с лакедемонянами, написанный позже, и по нему, напротив, греческие города Азии оставались под управлением персов» (12.26.2).
По сравнению с поздним предательством Спарты азиатских греков достижения Афин заслуживают значительной похвалы. Описанные здесь события предоставят нам шаблон того, что в дискурсе Эфора будет считаться положительным соглашением против отрицательного.
Однако Афинская империя пятого века не избегает в Библиотеке критики. Отношение афинян к Малой Азии в течение соответствующего периода помогает выявить некоторые нюансы в суждениях Эфора. Сразу после изгнания персов в 479 году спартанский адмирал Леотихид и афинянин Ксантипп попытались убедить эолийцев и ионийцев покинуть Азию, где они не могли быть защищены, и взять себе на материке территории тех, кто дал персам землю и воду (11.37.1-3). Хотя изначально этот совет был выгоден эолийцам и ионийцам, афиняне отговорили их. Они обещали защитить своих ионийских собратьев даже без чьей–либо помощи. Диодор предполагает, что это предложение, хотя и великодушное и хорошо воспринятое, было явно сделано из желания афинян сохранить свой город как метрополию этих колоний и поддерживать свое влияние на ионийцев (11.37.3). Конечно, эта картина также предвещает будущие трудности, осуждая империализм, который вскоре поразит острова и греков Малой Азии.
У Диодора мы находим немедленное подтверждение коварных мотивов Афин. Вскоре после Персидской войны Фемистокл рассуждал, что афиняне могли достичь морской гегемонии в первую очередь потому, что ионийцы были их родственниками. С ними как союзниками они могли вместе выиграть лояльность других греков Малой Азии, работая, чтобы освободить их (11.41.4).
Текст дополнительно говорит о нарушениях эгейской политики Фемистокла. Диодор сообщает, что фасосцы отпали от Афин в 464 году из–за разногласий по добыче из рудников. Мы видим признаки растущего недовольства и в других местах, поскольку эгинцы также пытались отделиться от Афин. Оба восстания оказался неудачными (11.70.1-4). Фукидид утверждает, что лакедемоняне были готовы помочь фасосцам, но помешало землетрясение (Thuc. 1.110.2-101). Диодор отмечает, что афиняне теперь относились к своим союзникам довольно жестко, и в результате большинство их подданных обсуждали революцию вопреки авторитету Союза (11.70.3-4).
Здесь мы можем видеть формирование стандарта, с помощью которого будут оцениваться Афины и другие державы. Они восхваляются, когда они великодушно стремятся к освобождению более слабых государств, но осуждаются, когда они желают господства. Их восхваляют, когда они поддерживают других греков против Персии и уважают их автономию; они осуждаются, когда они плохо относятся к своим от них зависимым.
Критика Афин распространяется и на отдельных граждан. Согласно Библиотеке, кампании Алкивиада в Малой Азии оказались источником его стремительного падения. Как отмечалось выше, в текстах говорится, что Алкивиад был изгнан по жалобе со стороны кимейцев. Родной город Эфора был жертвой неспровоцированного нападения, начатого афинскими войсками под командованием Алкивиада. Однако мы должны помнить, что агрессивность Афин смягчалась их более поздним раскаянием и приговором Собрания против их командира (13.73.3-74). Мы можем ясно видеть, почему Афины получили столь смешанное обращение в эфоровых отделах Диодора; афинские проступки, совершенные против их союзников, амортизируются их последующими сожалениями и компенсациями. Приведя многочисленные отрицательные примеры в изображении Афинской империи пятого века, повествование хвалит Афины четвертого века. Мы находим у Диодора описание руководящего органа второго афинского Союза, которое отсутствует у Ксенофонта. Согласно тексту, орган этот явно избегал командных тенденций, характеризующих Афинскую империю пятого века. Все участники будут получать один голос независимо от их размера или силы. Каждое государство должно было оставаться автономным, хотя и принимало Афины в качестве своего гегемона. Что более важно для наших целей, в тексте записано, что полис проголосовал за возвращение всех клерухий предыдущим владельцам и запретил всем афинянам возделывать землю за пределами Аттики. Этот шаг вдохновил спартанцев умиротворять своих подданных и все время готовить своих военных к возможным действиям против Беотии (15.28.3-5).
Эти действия стали основой улучшения политического статуса Афин, что четко указано Диодором. Его повествование свидетельствует о том, что эти действия способствовали восстановлению благожелательности греков к афинянам и дополнительно укрепило их руководство (15.29.8).
На ранних этапах эфоровых секций Библиотеки установлено, что Спарта взяла на себя прямое обязательство освободить греков Малой Азии от персидского господства. Это видно в книге 11, где сообщается о военно–морской деятельности в Малой Азии после побед при Саламине и Платеях. Диодор говорит нам, что в день битвы при Платеях греки выиграли крупное сражение при Микале в Ионии (11.34). Этому нападению предшествовала просьба о помощи со стороны самосцев, которые искали помощи в свержении персов. В ответ на их призыв спартанский адмирал Леотихид двинул свой флот против персов, оккупирующих Самос, и преследовал их до Микале. Перед тем, как напасть на своих противников, Леотихид отправил вестника плыть к персидскому флоту, пришвартованному к берегу, и объявил, что греки прибыли, чтобы освободить эллинские города Азии. Это провозглашение заставило персов потерять веру в своих греческих подданных и впоследствии разоружить их (11.35). Спарта здесь берет на себя защиту свободы Малой Азии, конечно, пожиная непосредственные политические выгоды, но также обязуясь выполнять эти гарантии в будущем.
В Библиотеке же есть несколько примеров отдельных спартанцев, которые легко развратились от роста своей власти. Диодор говорит нам, что в 477 году Аристид и Павсаний изгнали персидский гарнизон в Византии (11.44.1-4). Однако, Павсаний освободил некоторых видных персов, следуя секретному соглашению, которое он заключил с Ксерксом с целью предать своих соотечественников. Согласно Библиотеке, в головокрушении от прежних успехов Павсаний стал предпочитать роскошь Персии суровым условиям жизни Лакедемона. Мы видим здесь первый пример того, что станет общим тропом в рассказе «Историй» Эфора. Было показано, что в течение этого периода многочисленные спартанцы, занимающие руководящие должности, отошли от стандартов ликурговой политии. Последствия их действий не ограничатся их личной жизнью, но повлияют на Спарту и на тех, кто находился под их руководством на всей территории Эгейского моря.
Авторитет афинян наоборот увеличился. Они, в свою очередь, заслужили уважение подданных справедливым Аристидовым управлением финансами на Делосе (11.44-46). Это привело к тому, что Спарта уступила контроль над морем Афинам (11.47.3), и мы должны прочитать этот вывод прежде всего как очевидное осуждение политики лакедемонян. События повествования действительно осуждают империализм, но для того, чтобы продемонстрировать контринтуитивно, что он лишит государство политической силы. Разумеется, спартанцы не извлекли пользы из этого опыта. Диодор передает, что лакедемоняне думали атаковать Афины еще в 475 году, чтобы восстановить контроль над ушедшими союзниками. Они были разубеждены только когда один из эфоров заявил, что не в интересах Спарты преследовать военно–морскую гегемонию (11.50). Библиотека — наш единственный источник этого сообщения.
Повествование Диодора также указывает на то, что победа в Пелопоннесской войне, предоставившая Спарте гегемонию в Эгеиде, оказала пагубное влияние на ее самых видных граждан. Сделавшись высокомерным после того как он победоносно окончил Пелопоннесскую войну и установил проспартанские правительства по всему эллинскому миру, Лисандр решил свергнуть двойную монархию Гераклидов, чтобы самому стать царем, для чего он безуспешно пытался подкупить несколько оракулов. (14.13.1-4).
Повествование в Библиотеке предвидит его кончину при Галиарте, указывая, что после его смерти в его доме была обнаружена речь с рекомендацией, чтобы каждый спартанец имел право царствовать (14.13.8). Мы можем быть уверены в ее происхождении, поскольку это сообщение также сохраняется в эфоровых фрагментах, переданных Плутархом (FF 206, 207 = Plut. Lys. 25, 30).
После катастрофического похода против Беотии, который привел к смерти Лисандра и изгнанию Павсания, спартанцы оказались в относительно слабом положении в Греции. В 395 году до н. э. беотийцы, афиняне, коринфяне и аргивяне созвали в Коринфе Совет с целью наладить сотрудничество для свержения деспотичной лакедемонской гегемонии. Причина их оптимизма проистекала из того, что по их мнению было нетрудно убедить подданных Спарты восстать из–за суровости ее правления (14.82.2). Совет немедленно предпринял кампании против лакедемонских внедрений по всей Греции (14.82.1-4).
Опять же текст оценивает поведение лакедемонян в соответствии с их отношением к их подданным, а также с их вкладом в освобождение греков в Азии. По словам Библиотеки, действия Спарты оказали кумулятивный эффект на их положение в Греции. В 385 году, сразу после Анталкидова мира, спартанцы завербовали персидского предателя по имени Глос. Со своей стороны, тот подстрекал Спарту вторгнуться в Малую Азию, которая только что была возвращена мидянам. Признавая, хотя и молча, свою вину, лакедемоняне были мотивированы желанием восстановить кое–что из своей прежней репутации, работая над тем, чтобы помочь азиатским грекам против Артаксеркса (15.9.5).
В повествовании Диодора в очередной раз отмечается, что плохое обращение Спарты со своими подданными способствовало их последующим отпадениям и дало толчок к формированию второй афинской конфедерации (15.28.2). Библиотека упоминает Хиос и Византий как первых респондентов, за которыми последовали Родос, Митилена и некоторые из островов — все морские государства, которые не были расположены в Малой Азии и, следовательно, находились вне персидской сферы влияния, как было определено Анталкидовым миром (15.28.1-3). Кимейцы, конечно, не были напрямую затронуты Афинским союзом, направленным против Спарты. Они и другие греки на азиатском континенте были бы равнозначны лишь наблюдателям, которые могли следить за сопротивлением Персии и их спартанским предателям на расстоянии. Следовательно, Кима и ее соседи были бы защищены от любых злоупотреблений со стороны Второй афинской конфедерации.
Стандарты, по которым могут оцениваться действия греческих государств, подтверждаются анализом исключений из модели, которую мы наблюдаем. В тексте записано, что после образования второй Афинской Конфедерации вся Эвбея перешла к афинянам, за исключением одной Гестии (15.30). Она упоминается Эфором в F 232. В описании объясняется, почему это государство оставалось устойчивым в своей поддержке Спарты. Ранее в Библиотеке отмечалось, что этот город подвергся ужасному обращению от афинян при Перикле, который изгнал его жителей (Diod. 12.7, 12.22.2). Спартанцы, со своей стороны, спасли их от вторжения Ясона Ферского. Эта верность, однако, стоила им очень дорого, когда афиняне под командованием Хабрия вторглись на территорию Гестии и ввели гарнизон прежде чем плыть к Кикладам.
Поэтому мы видим, что повествование Эфора в Библиотеке оценивает политику игроков на основе последовательного стандарта. Под влиянием своей явной пристрастности к Киме и ее региону Эфор хвалил государства, которые поддерживали автономию других греков, и осуждал их за то, что они вторгались в свободу других. Это объясняет смешанное обращение, которое Афины получают на протяжении от Персидских войн до четвертого века. Это также объясняет тот факт, что Спарта получает гораздо более отрицательное отношение у Диодора, чем во многих других текстах.

Библиотека и Элленика

Использование Эфором этих текстов должно быть нашей следующей темой. Как мы уже отмечали, «Истории» не использовали Ксенфонтову Элленику как один из источников. Трудно объяснить ее отсутствие, учитывая всеядное использование текстов кимейским историком. Наш предстоящий экзамен покажет, что повествование Эфора в Библиотеке включает эпизоды, которые прямо противоречат проспартанской точке зрения на греческую историю Ксенофонта. Эти различия объясняют, почему Эфору было невозможно ассимилировать Элленику.
Конечно, некоторые из различий, по–видимому, незначительны. Согласно описанию Диодора, именно после успешной осады Олинфа в 379 году до нашей эры Спарта достигла вершины своей власти в Греции. Их военное мастерство и союзы с Сиракузами и Персией поставили их в сильное положение в сравнении с другими государствами Греции. Кроме того, поглощение Олинфа побудило других присоединиться к спартанскому лагерю, тогда как Коринф и Аргос не смогли сопротивляться, а Фивы были заняты. Ксенофонт делает аналогичное наблюдение в том же пункте в своей Элленике (5.3.27). Это согласование не означает, что работа Ксенофонта была основой повествования Эфора; однако оно демонстрирует четкое понимание и реакцию на работу предшественника. Объяснение слабости Афин в тексте Диодора также весьма интригует. По данным Библиотеки, афиняне были весьма подозрительны из–за прежнего навязывания клерухий своим подданным (15.23). Как и в случае с Гестией, мы видим, что плохое обращение с подданными привело к потере политического влияния даже спустя десятилетия.
Причины различий между Эфором и Ксенофонтом очевидны благодаря их соответствующим изображениям Малой Азии. Запись о греческой истории в четырнадцатой книге Диодора завершается Анталкидовым миром в 387 году до нашей эры. В Библиотеке говорится, что переговоры по договору были инициированы спартанцами, которые больше не могли вести войну и против Персии в Малой Азии, и против других полисов Греции. Согласно условиям соглашения, азиатские греки были подчинены Персии, а все остальные государства стали автономными. Те, кто отказался бы соблюдать эти условия, подверглись бы нападению со стороны Персии и греков, которые придерживались этого договора.
В описании Диодора говорится, что спартанцы приняли эти условия без каких–либо претензий, но афиняне и фиванцы протестовали против оставления греческих городов Азии; в тексте явно говорится, что они были вынуждены принять Анталкидов мир не потому, что они согласились с его положениями, а потому, что они просто не были достаточно сильны, чтобы сопротивляться (Diod. 14.110). Ксенофонтова Элленика изображает совершенно другой сценарий. Автор утверждает, что именно афиняне, по сути, были весьма заинтересованы в заключении мира (5.1.29.1). К ним присоединились аргивяне и коринфяне, в то время как фиванцы противились только потому, что боялись развала Беотии (Hell. 5.1.29-36).
Примечание. Плутарх, со своей стороны, освобождает Агесилая от ответственности за отказ от греков Азии и осуждает Анталкида в Agesil. 23 и Artax. 21. Юстин более кратко заявляет, что греки были измотаны боевыми действиями и охотно подчинились соглашению (6.6). Около 380 Исократ замечают, что те греки, которые уступили свою автономию варварам, жалуются на всех подписавших его лиц, но в частности на спартанцев (Paneg. 175).
Есть два фактора, которые необходимо рассматривать в контексте других частей повествования. Во–первых, само соглашение. Сдача греков Малой Азии персам прямо противоречит условиям Каллиева мира. Сообщение явно порицает Спарту за присоединение к соглашению; все другие стороны освобождаются от любой вины. В этом важном смысле текст, взятый из «Историй» Эфора, прямо противоречит рассказу, переданному Ксенофонтом, который переносит ответственность с Лакедемона на Афины.
По данным Библиотеки, последствия соглашения сразу стали ощущаться в Малой Азии. Говоря о кампании в 386 году до н. э. против Кипра, Диодор сообщает, что персидские командиры Тирибаз и Оронт взяли на себя управление войсками в Киме и Фокее (15.2.2). Эфор очевидно отметил в своем тексте, что его родной город оказался непосредственной жертвой спартанских корыстных интересов.
В повествовании, взятом из «Историй», персидская экспансия в Эолиде противопоставляется лакедемонской агрессиии на материке. В тексте одновременно говорится, что спартанцы задумали схему повторного поглощения ставшей недавно автономной Мантинеи. Эфор обсуждает это в двадцатой книге (70 F 79). Освободившись от лакедемонской гегемонии, мантинейцы и другие бывшие зависимые изгнали многих из тех, кто в их городе заправлял при спартанцах. Следовательно, спартанцы приняли изгнанников, а затем вернули их силой. Когда мантинейцы отказались от требования Спарты разрушить свои стены и отменить свой синойкизм, лакедемоняне отправили армию, чтобы осадить их город. Мантинея обратилась к Афинам за помощью, но афиняне не желали нарушать условия Анталкидова мира (Diod. 15.5). Афиняне здесь изображены как доброжелательные, хотя и бессильные свидетели. Со своей стороны Ксенофонт не упоминает о положении Афин в своем рассказе об этом деле (Hell. 5.2.1-7). Осада длилась год, по словам Диодора, после чего мантинейцы сдались и возвратились в свои первоначальные деревни (15.12).
В его тексте также отмечается, что в 409 году до н. э. афинские силы под командованием Алкивиада и Ферамена изгнали спартанский гарнизон в Халкедоне, и Ферамен стал договариваться с халкедонцами о дани, прежде чем перейти к осаде Византия (Diod. 13.66), в которой стратеги не имели успеха до тех пор, пока народ не восстал против Клеарха, тамошнего спартанского гармоста. Лишь после того, как командир лакедемонян ушел за деньгами к Фарнабазу, византийцы согласились сдать свой город из–за жестокого правления Клеарха (13.66.6).
Эти данные существенно отличаются от сообщения в Элленике. Ксенофонт сообщает, что когда Алкивиад отсутствовал, другие афинские генералы обсуждали сдачу Халкедона с Фарнабазом, а не с самими халкедонцами. В обмен на двадцать талантов и афинское посольство к царю афиняне согласились пощадить город. Кроме того, халкедонцы должны были возобновить выплату дани и погасить свои долги (Hell. 1.3.8-9). Ксенофонт также уменьшает бремя обращения лакедемонян с Византием. Он утверждает, что после этого в Спарте был привлечен к суду некий Анаксилай, один из заговорщиков. Во время разбирательства он засвидетельствовал, что восстание произошло только из–за нехватки продовольствия в городе, а не из–за ненависти народа к Спарте. Лакедемоняне его оправдали (1.3.19).
Это не единственный случай, когда повествование, происходившее из Эфора, раскрывает спартанские проступки, которые маскируются Ксенофонтом. Диодор сообщает, что в ответ на просьбу о помощи от эолийцев, ионян и островитян, которые поддерживали Спарту и просили средства у царя, Лисандр напал на афинские войска в Лампсаке (13.100.5-8, 104.3-4). В тексте сообщается, что Лисандр разрешил афинянам вывести гарнизон после того, как они передали ему свое имущество (Diod. 13.104.8). Мы видим здесь предвидение будущих событий, где милосердие Лисандра вдохновлено его вниманием к материальному богатству. Напротив, Ксенофонт просто утверждает, что спартанский командир освободил всех пленных, которые были свободными людьми (Hell. 2.1.19). Затем Лисандр отправился на Геллеспонт, где он решительно победил афинян при Эгоспотамах.
По окончании Пелопоннесской войны, указывает Диодор, спартанцы не теряя времени стали осуществлять власть над своими подданными. Библиотека говорит нам, что в 403 году до нашей эры Византий страдал от внутренних проблем, ведя войну с фракийцами. Поэтому они обратились к Спарте с просьбой прислать полководца и получили пресловутого Клеарха. То, что ранее было предзнаменовано в его характере, полностью проявилось в этот момент. Составив силу из наемников, спартанец утвердился как тиран и начал запугивать византийцев (Diod. 14.12.2-3).
Реакция в его родном городе была гораздо менее сильной, чем реакция Афин на злоключения Алкивиада. Когда лакедемоняне узнали об этих злоупотреблениях, они безуспешно пытались убедить Клеарха отказаться от власти и были вынуждены направить против него армию. Столкнувшись с этой угрозой, он перевел свои силы и деньги в Селимбрии, у которой его наемники были побеждены. Затем Клеарх перешел к Киру и помогал ему вербовать силы для его предстоящей попытки государственного переворота (Diod. 14.12.4-9). Ксенофонт не упоминает о тирании Клеарха. Он утверждает, что некие византийцы сдали свой город, потому что Клеарх кормил своих солдат, в то время как граждане голодали (Hell.1.3.15-22). Ксенофонт весьма благосклонно относится к своему товарищу Клеарху и в другом сочинении (Anab. 2.6.1-15).
Библиотека также обвиняет поведение спартанского государства в ситуациях, когда Элленика предполагает его невиновность. После убийства Глоса и его лейтенанта Таха в период после Анталкидова мира, лакедемоняне у Диодора отказались от своих планов в Малой Азии и решили сосредоточиться на отвоевании Греции вопреки условиям договора (Diod 15.19.1. ).
Поэтому они начали кампанию против олинфян, чтобы расширить свою власть в районах, близких к Фракии. Это существенно отличается от собщения Ксенофонта, в котором лакедемоняне вмешиваются, чтобы защитить автономию соседей Олинфа (Hell. 5.2.12-22).
У Диодора эти события привели к раздору между царями Спарты. Со своей стороны, Агесилай стремился к более воинственной внешней политике в Греции, в то время как Агесиполид утверждал, что они должны придерживаться условий Анталкидова мира. Согласно рассуждениям Агесиполида, репутация Спарты сильно пострадала от наездов на автономию соседей и от отказа от греков Малой Азии. Следовательно, было бы неразумно продолжать столь провокационные действия (Diod. 15.19.4).
Излишне говорить, что возобладал совет Агесилая. По данным Библиотеки, спартанцы ожидали, что со своими ресурсами Фивы могут однажды замахнуться на гегемонию над Грецией. Отсюда они издали секретные распоряжения всем командирам при возможности захватил Кадмею (Diod. 15.20.2). По пути в Олинф Фебид ее взял. Когда остальная Греция стала протестовать, Спарта оштрафовала Фебида, но отдала командование его брату и отказалась отозвать свой отряд из Фив (Diod. 15.20). У Ксенофонта гораздо проще. Здесь Фебид действовал без приказа, и нет никакого упоминания о суде (Hell. 5.2.32).
После этой дискуссии у нас есть версия Диодора о покушении спартанцев на Пирей. Здесь Сфодрий с более чем десятью тысячами воинов двинулся на Афины, но был обнаружен и отступил без каких–либо серьезных результатов. По данным Библиотеки, он сделал это по приказу царя Клемброта, но без ведома эфоров (Diod. 15.29.5), что привело к судебному разбирательству, и командир предстал перед спартанским советом, но при поддержке царей был оправдан. Приговор стал причиной того, что Афины проголосовали за отмену мира и за объявление войны Спарте (15.29.5-7). Это было одним из многих объяснений спартанской атаки на Аттику. Ксенофонт, со своей стороны, утверждает, что фиванцы подкупом подбили Сфодрия совершить экспедицию, чтобы афиняне объявили войну спартанским противникам Беотии (Hell. 5.4.20). В очередной раз в рассказе Эфора Спарта неизменно изображалась как агрессивная и властная, а точка зрения явно отличалась от той, что была у Ксенофонта.
Теперь мы можем видеть, почему Афины получили столь безоговорочную похвалу за создание Второй Афинской Конфедерации в Библиотеке? Альянс демонстрировал отказ от империи пятого века и новообретенную приверженность автономии своих союзников. Это положение также объясняет готовность Эфора осуждать спартанские преступления, что случайно привело к заштриховыванию проступков их афинских соперников. Например, Диодор говорит нам, что в 402 году до н. э. элейцы не позволили лакедемонянам участвовать в Олимпийских играх и запретили Агису приносить жертвы Зевсу. В ответ Спарта решила объявить войну Элиде. Политика Спарты привела к недовольству некоторых из их самых ценных союзников. В тексте явно отмечается, что беотийцы и коринфяне выступали против этой акции и воздержались от кампании (Diod. 14.17.4-7). Ксенофонт также упоминает о воздержании беотийцев и коринфян, но включает участие Афин (3.2.21-31). Этот текст опущен Диодором. Элейцы сдались вскоре после этого, покинув свои триеры и уступив контроль над окружающими городами. Освободившись от этого обязательства, спартанцы двинулись против мессенских поселений в Кефаллении и Навпакта (Diod. 14.34.1-2).
Наконец, Диодор описывает последствия поражения спартанского флота при Книде от персидского флота под командованием Конона и восстание Малой Азии против лакедемонского империализма в начале Коринфской войны (14.82.4-7). С разрушением спартанской морской гегемонии афинский адмирал повел свой флот в Аттику и Коринф (14.84.3-5). В Афинах Конон предпринял отстройку Длинных Стен, из–за чего персы арестовали его по возвращении в Сарды по обвинению в том, что он использовал ресурсы для помощи своему родному городу (14.85). Ксенофонт сообщает то же, хотя он добавляет, что Конон предпринял свой проект с благословения Фарнабаза (Hell. 4.8.9) — небольшая подробность, но она имеет существенные последствия для нашего обсуждения. Повествование в Библиотеке пытается реабилитировать Конона, изображая его действия как антиперсидские. Ксенофонт, с другой стороны, указывает на то, что реконструкция Длинных Стен была предпринята только благодаря послушанию Афин Персии. Получается, повествование Эфора прямо противоречит Элленике, изображая соперников Спарты гораздо более благоприятным образом.
Итак, Элленика Ксенофонта представляет собой серию событий, явно противоречащих описанию Эфора, сохраненному Диодором. Из нашего анализа Библиотеки очевидно, что кимейский историк обвинил лакедемонянов во многих неудачах, которые постигли его родной город. Текст Эфора подчеркивал спартанские проступки, которые либо минимизирваны, либо рационализированы, либо оставлены без внимания Ксенофонтом. Именно этот аспект работы его предшественника сделал его несовместимым с концепцией Эфора в повествовании о делах четвертого века. Как следствие, «Истории» рассматривали антилаконскую деятельность с относительной благосклонностью.

Эфор, Ксенофонт и Спарта

Хотя во второй главе мы обсуждали отказ Эфора использовать ксенофонтову историю Греции, цель этого конкретного исследования состояла в том, чтобы удовлетворительно определить, использовал ли Эфор Элленику или нет; четкие различия между повествованиями в Библиотеке и в корпусе Ксенофонта, помимо Анабасиса, сделали более тщательное рассмотрение ненужным. Как мы только что видели, этот вывод опирается на диодорово описание политической ситуации в Эолиде во время жизни Эфора, что, конечно, позволяет выявить ряд различий между Библиотекой и Ксенофонтом. Однако, аргумент может быть подтвержден, если мы найдем свидетельства этих различий в сообщениях, явно приписываемых кимейскому историку. Следовательно, нам было бы необходимо определить, как остатки Эфора сравнить с текстами Ксенофонта. Мы продолжим анализ тех фрагментов Эфора, которые описывают события, также записанные в Элленике; мы должны затем определить, насколько они отличаются или совпадают, и, если возможно, почему. При этом мы обнаружим, что остатки Эфора у Якоби изображают Спарту в совершенно иной форме, чем ксенофонтова Элленика.
Есть несколько случаев, когда сообщения двух историков, похоже, рассматривали одни и те же темы. В пятнадцатой книге «Историй» Эфор упомянул город по имени Скепсис, который был расположен в Tроаде (F 67). Дополнительная информация отсутствует. Поскольку в окружающих главах сохранилось слишком мало фрагментов, можно сделать вывод о том, что, судя по всему, в цитате речь идет о событиях примерно конца пятого века. Вероятно, в аналогичном контексте Ксенофонт утверждает, что этот город был захвачен Деркилидом в 399 году до н. э. (3.1.15-28). Помимо этого, мало что можно добавить еще.
У нас есть один существенный пример явного соответствия между «Историями» и Элленикой, которое фигурирует в описаниях обоих авторов о характере Деркилида. У Ксенофонта это происходит, когда он сменяет Фиброна в качестве командира спартанских сил в Малой Азии в 399 году до нашей эры. Историк пишет, что Деркилид получил прозвище «Сизиф», потому что у него была репутация большого умника и хитреца (3.1.8). Эта характеристика подтверждается в Элленике его успешными действиями во всех кампаниях Спарты в Малой Азии и в Коринфской войне.
Это прозвище, вероятно, повторяется в прямой цитате из восемнадцатой книги «Историй». Согласно Афинею, кимейский историк сообщил, что Деркилид получил его благодаря своей репутации обманщика и лукавца; на самом деле спартанцы дали ему это назначение специально, потому что считали, что его не проведут коварные персы (F 71 = Athen 11.101. 500b-c). Однако, Эфор представляет гораздо более мрачный портрет командующего лакедемонянами. В «Историях» дурная слава о Деркилиде вышла далеко за пределы простой хитрости. Человек был совсем неспартанским по характеру и совершенно злым и ужасным.
В Дипнософистах у нас есть сообщение из Эфора, что спартанцы дали Деркилиду прозвище «Скиф». К сожалению, оно не соответствует в точности прозванию «Сизиф» у Ксенофонта. Согласно Афинею, Эфор сообщил, что спартанцы называли Деркилида «скифом», типом чаши. По всей видимости, Афиней передал нам фрагмент без ошибок. Он делает этот намек в ходе широкого обсуждения различных видов сосудов для питья. Очевидно, что он намеревался упомянуть эфоров фрагмент в этом конкретном контексте. Это оставляет нам дилемму — опирался ли Афиней на испорченный текст и не заметил ошибку, или Эфор действительно намеревался подчеркнуть беспринципность Деркиллида, называя его чашей?
Представляется более вероятным, что Афиней зависел от поврежденного текста, который заменил «Сизифа» на «Скифа». Хотя Афиней делает это замечание во время обсуждения кубков, его описание Деркиллида вполне соответствовало бы сравнению с Сизифом. Вероятно, различия объясняются орфографической опиской, когда в рукописной традиции в какой–то момент «из» превратилось в «к». Следовательно, мы можем заключить с разумной степенью надежности, что и Эфор, и Ксенофонт передали один и тот же портрет.
Это не означает, однако, что их сообщения часто согласуются. В то время как Элленика и «Истории» включали эту подробность в свои описания характера Деркилида, тон их соответствующих текстов, по–видимому, в значительной степени отличался. Интересно отметить, что, несмотря на их очевидное сходство, Эфор занял гораздо более жесткую линию к Деркилиду, чем Ксенофонт. Кимейский историк прямо заявил, что его субъект был не спартанским по характеру, поскольку он одновременно приравнивал коварство и агрессию Деркилида к поведению персов. В оценке Эфора, Деркилид был скорее варваром, чем греком. В то время как текст Ксенофонта уступает хитрому спартанцу, нигде не говорится, что получил прозвище из–за своей жестокости и злобы.
Однако, чаще всего мы видим, насколько повествование Эфора отличалось от рассказа в текстах Ксенофонта. Оба автора не согласны, например, касательно характера ликвидации Мантинеи в 384 году до нашей эры. Оба историка сообщают, что после Анталкидова мира спартанцы стремились разоружить потенциальных врагов в пределах своей сферы влияния. Поэтому они приказали мантинейцам снести свои стены и вернуться в свои населенные пункты. Со своей стороны, Эфор заявлял, что город был разбит на пять разных деревень (F 79). Как и следовало ожидать, Диодор и Страбон отмечают, что Мантиния состояла из пяти изначальных поселений — Диодор в описании мантинейского восстания (15.5.4) и Страбон в обсуждении первоначального синойкизма города (8.3.2). Ксенофонт, однако, ставит число четыре (Hell. 5.2.7). По этому аспекту спартанской экспансии кажется, что два автора черпали свою информацию из разных источников.
Описание Эфором битвы при Мантинее в 362 году до нашей эры также расходилось с Ксенофонтом по ряду соображений. Пожалуй, самой значительной подробностью является его описание судьбы одного из сыновей Ксенофонта, Грилла. В двадцать пятой книге «Историй» Эфор рассказал, что Грилл служил в кавалерии против фиванцев и умер в этом сражении (F 85). Нет никаких свидетельств того, что Эфор принял более позднюю традицию, найденную у Павсания, которая приписывала Гриллу убийство самого Эпаминонда и получение публичного погребения от мантинейцев; спартанцы, следует отметить, приписывали это деяние некоему Махариону (Paus. 8.11.6). Это более позднее суждение, похоже, было вдохновлено картиной Эфранора, хранившейся в Афинах (1.3.4, 9.15.5). Ксенофонт не упоминает о кончине своего сына в описании битвы (Hell. 7.5). Следовательно, рассказы историков четвертого века о Спарте значительно отличались.
Ксенофонт был вынужден фактами признать бесславие, в которое впала Спарта. В «Лакедемонской политии» он признает, что многие из греков справедливо боролись против возвращения лаконской гегемонии: «Потому–то прежде эллины ходили в Лакедемон и просили их предводительства против обидчиков, а теперь эллины большей частью составляют союзы — для того, чтобы не подпасть под их власть. Впрочем, нечего удивляться этим упрекам; известно, что они не повинуются ни Аполлону, ни законам Ликурга» (14.6-7). Тем самым историк рассматривает упадочное положение дел в Лакедемоне как унижение древнего ликургова идеала. Этот момент потребует изучения сообщений о древней Спарте, которые приводятся как Эфором, так и Ксенофонтом.
Их соответствующие обработки древней Спарты демонстрируют несколько важных отличий. Очевидно, что у нас есть только фрагментарный рассказ об основания города, у Эфора; Ксенофонт, тем не менее, ссылается на сообщение, непримиримое с тем, которое было передано историком из Кимы. Для полного описания создания Лакедемона мы должны обратиться к Геродоту, который утверждает, что спартанцы предложили версию, отличную от той, которая была принята всеми поэтами (6.52). Здесь лакедемоняне утверждают, что во время заселения Спарты царем был Аристодем, а не его сыновья–близнецы Эврисфен и Прокл. Геродот пишет, что вскоре после рождения его сыновей царь заболел и погиб. После его смерти лакедемоняне посоветовались с Дельфийским оракулом о своем положении, и им сказали сделать обоих детей царями, но чтобы старшему дать власти побольше. Эта версия обнаружена только в Лаконии (6.53.1).
Похоже, что Эфор не принял спартанскую версию их собственного города. Согласно нашим фрагментам «Историй», Аристодем умер после того, как его поразил удар молнии (F 17). В нескольких местах нам сообщают, что Эфор считал, что Эврисфен и Прокл стали поселенцами Лакедемона после возвращения Гераклидов; эти сыновья Аристодема были теми, кто первоначально разделил Лаконию, учредил Спарту как свою обитель и обеспечил защиту своей территории (FF 18, 117). Согласно Ксенофонту, который естественно принимает лаконскую версию, Аристодем отправился в Спарту и основал там свой дом (8 век). Следовательно, Ксенофонт указывает, что Лакедемон был впервые заселен самим Аристодемом, в то время как Эфор отдал дань его сыновьям. В противоречии с Ксенофонтом историк из Кимы также отвергает показания спартанцев о самой Спарте.
Однако в остатках Эфора есть много точек, которые не имеют параллели в работах Ксенофонта. Одна из них — это ссылка в «Историях» на падение спартанца Гилиппа. В рассказе Диодора Гилипп появляется в трех местах. В первом он посылается спартанцами на помощь осажденным Сиракузам (13.7-8). По прибытии он приступает к сбору сил для сиракузян прежде чем безуспешно сразиться с афинянами в Эпиполах. Его следующее появление следует за катастрофическим завершением афинской экспедиции, которая оставила многочисленных пленных в руках сиракузян и их союзников. Оскорбленный согласием толпы на предложение, чтобы с афинянами обошлись мягко, Гилипп приводит длинную речь, утверждая, что пленные не должны получать милосердие (13.28-32). При этом он явно требует, чтобы сиракузяне казнили афинских стратегов, Никия и Демосфена (13.32.1-2). Версия, взятая из Эфора, представляет спартанцев в гораздо более негативном свете, чем тексты других историков; она прямо противоречит сообщению у Фукидида и Плутарха, которые утверждают, что Гилипп пытался спасти стратегов (Thuc. 7.86.2, Plut. Nic. 28).
В последней из этих записей рассказывается о крахе Гилиппа после битвы при Эгоспотамах в 405 году. После уничтожения афинского флота Лисандр захватил Сест и осаждал Самос. Тем временем он отправил Гилиппа доставить полторы тысячи талантов разграбленного серебра в Лакедемон. Деньги были помещены в мешки со скиталой с указанием суммы в каждом. Не зная об этих мерах, Гилипп похитил триста талантов и был легко обнаружен эфорами. Он бежал из страны и был приговорен к смертной казни заочно (13.106.8-10).
Этот рассказ может в конечном счете быть отнесен к Эфору, который цитируется в биографии Лисандра Плутарха (F 205 = Lys. 17). Плутарх начинает, рассказывая о вероломстве Гилиппа, сравнимом с изображенным у Диодора (Lys. 16). За этим следует фрагмент, о котором идет речь и согласно которому Эфор записал, что этот инцидент побудил некоторых лакедемонян просить эфоров запретить серебро и золото в Спарте. Через посредство своих соратников в городе Лисандр убедил их, что деньги должны храниться для общественного пользования, но что его личное владение должно быть уголовным преступлением. Плутарх сам осуждает это решение, отмечая, что Ликург боялся не самой монеты, а скорее алчности, на которую она вдохновляла. Мы не должны удивляться, узнав, что это сообщение было взято из «Историй». Мы знаем, что ранее в своей работе Эфор рассказал об отце Гилиппа, Клеандриде, который был наказан за взятку от Перикла в 446 году до н. э. (F 193). Похоже, что этот недостаток характера был передан его потомству. Ксенофонт, со своей стороны, противоречит этой картине своим молчанием, не давая никаких указаний на коррупцию Гилиппа. Фактически, он сообщает, что Лисандр передал все свои трофеи Спарте без инцидентов (Hell. 2.3.8-9).
Здесь не единственный случай, когда фрагмент Эфора, важный для Спарты, приводится в «Жизни Лисандра», фактически почти вся его негативная информация о Лисандре, по–видимому, взята из сообщения Эфора. Мы видим, например, что Плутарх использует «Истории» как источник для интересной картины, описывающей попытки Лисандра либерализовать доступ к спартанской монархии и получить царство для себя (F 206 = Zys. 25). Агесилай же, несмотря на поддержку Лисандра его притязаний на трон и их прежние любовные отношения, стал ревновать к росту своего компаньона и начал отключать его от власти; здесь, очевидно, картина Плутарха, взятая из Ксенофонта (Lys. 23 = Hell. 3.4.7-9). Поэтому Лисандр задумал план открыть монархию всем спартанским аристократам, в числе которых был он сам. Поэтому он заучил речь, написанную для этой цели неким Клеоном из Галикарнаса. Как мы видели, Лисандр дополнительно решил подкупить несколько оракулов, чтобы те заявили, что лакедемонянам выгодно выбирать себе царей среди своих лучших граждан. Не сумев убедить Пифию и жрицу Додоны, он отправился к оракулу Аммона в Ливии. Тамошние пророки не только отвергли его ухаживания, но и послали делегацию в Спарту, чтобы осудить Лисандра. Лакедемоняне, как представляется, у них водилось, предпочли его оправдать.
Его вина была раскрыта только после его смерти при Галиарте, о чем говорится в другом эфоровом фрагменте, приведенном Плутархом (F 207 = Lys. 30). После спора, возникшего среди их союзников, спартанцы были вынуждены обыскать дом Лисандра в поисках документов. Среди них Агесилаем была обнаружена речь о спартанской политии, в которой утверждалось, что монархия должна быть открыта для граждан помимо Агиадов и Эврипонтидов. Хотя царь стремился разоблачить двуличность своего политического соперника, один из эфоров убедил его скрыть заговор. Как уже отмечалось, о попытках развратить оракулы и об обнаружении речи написали Диодор и Корнелий Непот (Diod. 14.13.2-8, Nep. Lys. 3).
Ксенофонт, как и следовало ожидать от лаконофила, явно не упоминает о попытке Лисандра свергнуть спартанскую монархию. Однако, его текст не мог полностью молчать по этому вопросу. В Элленике он записывает, что в 397 году Лисандр ходатайствовал от имени Агесилая о претензиях на царство, переиначив оракул в его пользу. После смерти своего сводного брата Агиса II Агесилай попытался потребовать для себя эврипонтидов трон Спарты. К несчастью для него, он был намечен для Леотихида, его племянника и сына Агиса. Это, однако, не помешало Агесилаю попытаться захватить власть. Он утверждал, что Леотихид на самом деле был не сыном царя Агиса, а скорее незаконным ребенком Алкивиада. Этот спор был осложнен тем фактом, что спартанцы были предупреждены оракулом остерегаться «хромого царствования», что, безусловно, не благоприятствовало Агесилаю с его увечной ногой. Ксенофонт говорит нам, что «Лисандр, будучи сторонником Агесилая, возразил ему, что, по его мнению, божество не имеет здесь в виду хромоту как физический недостаток, но скорее предписывает остерегаться, чтобы престола не занял человек, не принадлежащий к царскому роду. «Ведь очень уж хромым будет у нас царствование, если во главе города будет стоять не принадлежащий к потомству Геракла» (Hell. 3.3.3). Базируясь на этом отрывке, можно подумать, что Лисандр не проявлял публичного интереса к либерализации права на монархию — он прямо заявляет, что царствование было бы хромым, если бы оно включало в себя тех, кто не происходил из рода Геракла.
Сопротивление Ксенофонта этому изображению Лисандра становится очевидным из соединения Плутархом текста Эфора с повествованием Элленики. Его «Жизнь Лисандра» принимает это сообщение Ксенофонта, но должна его изменить, чтобы сориентировать его с соответствующим рассказом Эфора. У Плутарха Лисандр также поддерживает Агесилая против сомнительного Леотихида. Тем не менее, его аргумент против Леотихида несколько отличается: «Бог не разгневается, если Лакедемоном будет управлять царь, хромающий на одну ногу, но царская власть окажется хромой, если царствовать будут не Гераклиды, а люди низкого происхождения и незаконнорожденные» (Lys. 22). Вместо того, чтобы возразить, что никто за пределами царского рода не должен быть увенчан короной, Плутархов Лисандр заявляет, что монархия будет хромой, если ублюдки и низкорожденные когда–либо смогут править вместе с Гераклидами. Плутарх настойчиво напоминает своим читателям, что Лисандр тоже произошел от Гераклидов (Lys. 2). При этом он изменяет сообщение Ксенофонта, чтобы примирить его с диссонирующей версией у Эфора, позволив изобразить интерес Лисандра к монархии. Поэтому биограф признает, что текст Элленики действительно оспаривает интерес Лисандра к манипулированию спартанской политией.
Следовательно Плутарх использует несколько выдержек из Эфора, чтобы продемонстрировать, как Лисандр пытался манипулировать оракулами, компрометируя тем самым законодательство Ликурга. Однако было бы безрассудно предположить, что именно так инцидент и был представлен в «Историях». Для того, чтобы определить собственные взгляды Эфора, необходимо будет рассмотреть его собственные сообщения о создании Ликургова строя. Мы знаем, что Ликург, потомок Геракла, дал законы спартанцам при поддержке Дельф, прежде чем уморить себя голодом в изгнании (FF 173-175). Эфор специально приписывал это достижение Ликургу в противположность Гелланику, который утверждал, что полития была составлена Эврисфеном и Проклом (F 118). Согласно рассказу в «Историях», эти таинства были получены после длительного пребывания на Крите, где Ликург был вдохновлен опытом его жителей (F 149). Страбон подтверждает это в другом месте, когда замечает, что, согласно Эфору, критяне обладали хорошими законами и что спартанцы были их наиболее примечательными подражателями (F 33 = 10.4.9). Поэтому большинство лаконских методов возникло на Крите, а спартанцы их только усовершенствовали. Это суждение в «Историях» подвергается резкой критике со стороны Полибия, который считает, что правовой кодекс Лаконии существенно отличается от критского (F 148 = 6.45.1-46.10). Нам повезло, что мы получили подробности сообщения Эфора из нескольких информационных отрывков у Страбона.
Согласно Эфору критяне говорили, что Ликург передал свои законы Спарте после посещения им их острова. Ликург же на короткое время стал царем, когда умер его брат Полидект. Его положение осложнялось тем, что Полидект скончался, а его жена была беременна. Когда она родила сына, Ликург стал его регентом. Оказавшись в столь неудобной ситуации, Ликург решил отправиться на Крит, чтобы, если что–то случится с ребенком, не нести за это ответственность. Прибыв на остров, он связался с Фалесом, мелическим поэтом и законодателем, который сообщил ему о том, как первым Радаманф, а затем Минос опубликовали свои законы, которые якобы были от Зевса (F 149 = 10.4.19). Парность Радаманфа и Миноса подтверждается Элием Теоном. Он утверждает, что вопросы, касающиеся Ликурга, Миноса, Радаманфа и Зевса, описываются «Историями» в четвертой книге как часть мифологии Крита, упомянутой в географическом описании Европы (F 32 = Progymn. 2).
После возможного посещения Египта и Хиоса и встречи с Гомером, Ликург вернулся домой, где царствовал его племянник. Затем он приступил к организации своих законов и посетил бога в Дельфах. В своем рассказе о повествовании Эфора Страбон явно связывает посещение Ликургом дельфийского святилища с работой Миноса на Крите. Он утверждает, что спартанский законодатель принес из Дельф законы, как Минос из пещеры Зевса (F 149). Поэтому до этого момента мы можем определить, что по сообщению Эфора Ликург был вдохновлен законами Миноса и попытался использовать аналогичные методы для изменения Спарты. В то время как остатки «Историй» показывают, что законодательство было внутренне полезным, его эффективности среди населения, безусловно, способствовало предполагаемое божественное одобрение.
Минос был поклонником Радаманфа, притворявшегося получающим декреты от Зевса. В подражание своему предшественнику Минос каждые девять лет приходил к пещере Зевса и проводил там какое–то время. Затем он возвращался со своими указами, которые, по его утверждению, были декретами Зевса (F 147 = 10.4.8).
Плутархов Ликург от Зевса ничего не доставлял. Биограф пишет, что спартанский законодатель покинул Лаконию и совершил путешествия на Крит, в Азию и, возможно, в более экзотические места. Во всех этих посещениях он изучал работы различных законодателей (Lyc. 4). Вернувшись домой, он решил революционизировать спартанскую политию и немедленно пошел в Дельфи. Принеся жертвы, он вернулся с оракулом, в котором Пифия называла его «возлюбленным богов» и «богом, а не человеком». Ликургу сказали, что его молитвы были услышаны и что его законы будут лучшими (Lyc. 5). Несмотря на известную антипатию биографа к Геродоту, его сообщение очень похож на историю, записанную галикарнасцем (Hdt. 1.65).
По словам Плутарха, Ликург во второй раз отправился в Дельфы, чтобы подтвердить учреждение герусии (Lyc. 6). Ретра приказала установить святыни Зевсу и Афине, совет из тридцати старейшин и регулярные собрания. Как только его законы были претворены в жизнь, Ликург добился присяги от своих сограждан, что они не изменят законы до его возвращения. Затем он отправился в Дельфы, чтобы их подтвердил бог. Ликург принес жертву и спросил у божества, были ли его законы лучшими для государства и народа. Получив благоприятный ответ, он записал оракул и отправил Спарте, прежде чем умереть от добровольного голода (Lyc. 29). Ни в одной из этих экспедиций в Дельфы у Плутарха или Геродота не подразумевается, что Ликург когда–либо сфабриковал оракулов ответ. Хотя он, возможно, получал вдохновение от своих путешествий, участие божества явно представлено как подлинное.
В любом случае, Эфор однозначно отвергает роль бога в создании Ликурговой политии. Как бы мы ни желали объединить две версии, мы просто не можем согласиться с тем фактом, что сам Ликург сочинил законы в подражание критским и что они были предоставлены непосредственно Аполлоном. Эта дихотомия оказывает большое влияние на наши взгляды на Спарту. В рамках своего описания Греции автор второго века нашей эры Павсаний размышляет о древних основах Спарты. В своей работе он делил свои источники на две группы. Павсаний проводит четкое различие между писателями, которые считали, что Ликурга научила Пифия, и теми, кто думает, что он просто подсунул критские институты (3.2.4). Элементы обмана, безусловно, признавались в сообщениях авторов, которые, как и Эфор, полагали, что Ликург скопировал критское законодательство и притворился, что его законы были внушены божеством.
Возможны два объяснения мотивов, лежащих в основе изображения ситуации с Ликургом у Эфора. Историк либо пытается рационализировать мифологический рассказ, либо представляет основание Спарты в компромиссном порядке. Однако эти причины не являются взаимоисключающими. Скорее всего, историк использовал эту ситуацию как возможность выразить две доминирующие темы своей работы. В любом случае, если бы его спросили, созданы ли законы Спарты богом или человеком, Эфор ответил бы, что это работа человека.
Вернемся к изображению Лисандра Плутархом. В то время как Плутарх был готов принять сообщение о ввозе Лисандром денег в Спарту и о подкупе им оракулов, он не был склонен использовать «Истории» в качестве источника для учреждения ликурговой политии. Это его решение оказывает значительное влияние на содержание «Жизни Лисандра». В ней Лисандр не только несет ответственность за лишение Спарты антипатии к деньгам, но и виновен в ужасном акте святотатства. У Эфора Лисандр уклоняется от реформирования политии Лакедемона с дополнительным использованием взяточничества. Собственная же версия Плутарха подчеркивает откровенно неспартанскую нечестивость Лисандра и его роль в постепенном падении Спарты, которое Эфор, конечно же, не мог принять как должное в четвертом веке. Итак, в своих «Историях» Эфор изобразил акт Лисандрова кощунства в совершенно ином свете, чем Плутарх в своей биографии.
Теперь следует отметить, что Эфор положительно отразил фактические положения Ликурганской конституции. Историк хвалил гармонию и свободу, которые сохраняются благодаря устранению роскоши и зависти в критской и спартанской политиях (F 149). Он заявил, что мудрейшие из спартанцев защищали традиционную валюту, принятую законом Ликурга путем осуждения ввоза денег (F 205). Эфор также пришел к выводу, что Спарта потеряла свою древнюю гегемонию после битвы при Левктрах; эта гегемония началась с ее соблюдения правил Ликурга (F 118). Предположительно, спартанская коррупция в четвертом столетии в значительной степени способствовала падению государства (FF 205, 207). Эти пункты позволили некоторым, заключить, что Эфор использовал ошибки Спарты с целью доставления морального воспитания. Это, однако, не является подходящим выводом. Скорее, «Истории» указывали, что спартанцы пренебрегали нормами с самого начала своего государства. В то время как Эфор высоко оценил законы, навязанные законодательством Ликурга, он обсуждал их институты, чтобы проиллюстрировать, что спартанские политики никогда не соблюдали самые высокие стандарты.
Именно этот момент отличает работу Эфора от работы Ксенофонта. Возвращаясь к Лакедемонской политии последнего, мы находим анализ его автора о состоянии ликургова законодательства в его время: «Если бы меня спросили, нахожу ли я Ликурговы законы и теперь нетронутыми, на это я, право, не могу ответить с уверенностью. Я знаю, что в прежнее время лакедемоняне предпочитали жить скромно, дома, в союзе с согражданами, чем быть наместниками по городам и развращаться лестью. В прежнее время они боялись показать деньги, а теперь некоторые даже гордятся своими приобретениями. В прежнее время для того и не допускались иностранцы и запрещалось выезжать гражданам, чтобы у них не явилось легкого отношения к своим обязанностям, а теперь, как мне известно, лица, считающиеся первыми в государстве, добиваются того, чтобы их наместничество на чужбине не прекращалось» (14.1-4).
В то время как Ксенофонт считал спартанское вероломство результатом полного отказа от законов Ликурга, Эфор утверждал, что эти недостатки слабо присутствовали от самого рождения лакедемонского государства.
Поэтому мы можем определить, что антиспартанские тенденции, лежащие в основе повествования Диодора, еще более очевидны в фактических фрагментах Эфора. Неслучайно, что почти все их главные различия с Элленикой Ксенофонта плохо отображают Спарту. В самом деле, одно основное сходство между их сообщениями, которое появляется в их обсуждении прозвища Деркилида, также не отражает лакедемонян в позитивном ключе. Эта тенденция также объясняет, почему Элленика, похоже, не внесла вклад ни в Библиотеку, ни в «Истории». Во всяком случае, работа Эфора была написана в ответ на проспартанское повествование, объятое Ксенофонтом.
Отсюда ясно, что антиспартанские и, по–видимому, проафинские тенденции, обсуждавшиеся в предыдущих частях этого исследования, лучше всего объясняются личной оппозицией Эфора политике лакедемонян четвертого века. Суждения автора, несомненно, пребывали под влиянием его заметного внимания к Киме, Эолиде и, следовательно, к другим греческим государствам Малой Азии. Не являясь причудливым или даже фарсовым аспектом его произведений, так называемый «местный патриотизм» Эфора оказал существенное влияние на повествование его всеобщей истории. Несмотря на тон научной дискуссии до этого момента, вполне уместно обсуждать эти аспекты «Историй» Эфора в политическом плане.