Предисловие переводчика

(Несколько слов критику Атенея и Отеч. Записок).
Вот два года прошло со времени появления в свет первого тома моего перевода Римских Классиков. Об этом переводе было извещено почти во всех наших журналах и газетах. Только один Русский Вестник хранил глубокое молчание и даже, следя за всеми решительно явлениями литературной и художественной деятельности Москвы, об издании Римских Классиков и не упомянул ни одним словом. Отзывы журналов о переводе большою частью для него неблагоприятны и слишком строги; забывают, что во всяком деле трудно начало (но за то и похвально) и что труд, предпринятый мною велик, и избежать в нем совершенно недостатков и ошибок невозможно. Но изо всех статей о моем переводе особенно замечательны две статьи в, издававшемся в 1858 году в Москве, журнале Атеней. и статья в XII № Отеч. Записок за прошлый год. Эти статьи выходят за пределы строгой и основательной критики; они дышат таким недоброжелательством, такою злобою, таким желанием, если бы можно, своим молниеносным приговором убить мой перевод, что и жалко и смешно становится, глядя на бесплодные усилия авторов этих статей, и нельзя не выставить их на суд каждого истинно — образованного и благомыслящего человека.
Мое мнение таково, что человек себе подобного должен везде и во всем уважать, чтобы иметь право и самому на уважение. Оскорбляя другого, оскорбляем мы в сущности сами себя, то есть рано или поздно подаем повод к нанесению нам такого же оскорбления, какое сами причинили. Критик также не должен забывать, что он человек и, произнося даже строгий приговор о чьем либо труде, он не должен выходить из границ, назначенных и приличием и образованием. Воины образованных народов, сходясь на поле битвы, проливают кровь один другого, каждый считая свое дело правым; но и тут они уважают и в противнике человеческое достоинство, и там, где дело решается оружием, ни брани, ни ругательствам, ни попрекам — не может быть места. Тоже и в критике: произнося строгий приговор о произведении чьем либо, критик не должен изливать своей желчи, а высказываться равнодушно и спокойно, и тогда только приговор его может и быть беспристрастным, и иметь силу.
Критик Атенея, журнала уже скончавшегося во цвете лет на 8-й (их долженствовало быть 52) книжке нынешнего года, напротив полагает, что брань есть доказательство. Он не может писать равнодушно; он просто выходит из себя! Можно подумать, что я виноват перед критиком Атенея тем, как осмелился, не спросясь его, приняться за перевод Классиков, а тем более издать его. Первый решительный приговор, на 2-й же странице своей статейки, почтенный критик высказывает торжественно так: «смело (именно что смело, даже чересчур смело!) можем сказать, что, по переводам г. Клеванова, Русские читатели не только не познакомятся с Саллюстием и Цезарем, но напротив того, получат об них совершенно превратное понятие.» Вот уж этого я и сам никак не ожидал, да и каждому беспристрастному читателю это будет удивительно! Что перевод мой может быть дурен, далек от подлинника, не вполне передает его, — это все и вероятно, и понятно; но чтобы, из моего перевода, мог читатель иметь превратное, мало, совершенно превратное, понятие — это, признаюсь — непостижимо. Мне г. критик делает слишком много чести, значит я сочинил своего Саллюстия и своего Цезаря. Жаль, он не показал, в чем разница их от настоящих!
Высказав прежде решительный приговор, почтенный критик потом силится доказать его; он приводит несколько мест из моего перевода Саллюстия и старается доказать его неверность. Мы к этому вернемся; а прежде рассмотрим его общее суждение обо всем переводе на основании десяти небольших цитат, вырванных им из трех больших томов. Главное, — надобно вникнуть в тон критика, дышащий непонятным озлоблением:
«Он — переводчик — на каждом шагу (??!!) навязывает Саллюстию свои собственные мысли и часто даже совершенную бессмыслицу.» Не правда ли, как и остроумно, и выражено прекрасно!
Впрочем, я неблагодарен к знаменитому любителю и знатоку Римской письменности; я не умею ценить его бескорыстного и почти родственного расположения. Он ко мне обращается с советами, просит, умоляет не продолжать мое издание, даже грозит, в случае продолжения, перунами своей страшной и всепоражающей критики. Смешные и забавные усилия! Одно жаль! Г-н критик не на своем месте: ему надобно ехать в Рим и быть там в числе членов коллегии, где составляется указатель запрещенных книг: там он мог бы, сколько душе угодно, запрещать и жечь мой перевод.
Обращаясь собственно ко мне, критик Атенея говорит: «лучше вовсе не иметь переводов, чем иметь такие, как ваш. Того, что сделано, уже не воротишь. По крайней мере, воздержитесь от дальнейших грехов; не поднимайте руки (?!) на Ливия и Тацита. Поверьте (?!), это будет гораздо выгоднее и для Русской публики и для вас самих: публика не получит превратного понятия о Римских классиках и избавится от неприятности (она от этой неприятности избавилась уже преждевременною смертью Атенея, скончавшегося после постоянно чахоточных страданий) читать назидательные статьи в роде этой, вовсе не интересные, но необходимые (?!) для обуздания вредного (??!!) усердия подобных вам переводчиков.» Всего трогательнее окончание этой жалкой прозонопеи: «А вы (то есть это я) сбережете много времени, которое можете (благодарю за позволение) употребить на что-нибудь более полезное, хотя бы напр. на изучение римской письменности, составлявшей, как вы сами говорите, любимый предмет ваших занятий со школьной скамейки!»
Какая обдуманность мыслей, и какое изящество и деликатность выражений! Хотя и следовало бы мне отвечать г. критику тем же, т. е., подать ему совет, как ему полезнее проводить время; но я не признаю в себе подобной способности вмешиваться в чужие дела и предоставляю почтенному критику, скрывшему свой ум, необыкновенную ученость, глубокое и основательное изучение древних языков под именем Любителя Римской письменности, писать сколько угодно подобных статей. Напрасно впрочем беспокоится он: вредное, по его мнению, усердие во мне от чтения его назидательной статейки, нисколько не уменьшилось, и со временем не по его назидательной статье будут знать о моем переводе, а разве мой перевод сохранит от забвения вызванную им же желчную статейку. Знаю цену и себе и моему переводу, а равно и лучше г. критика знаю недостатки того и другого. Труд столь важный, особенно в начале, не может не иметь недостатков. Гораздо легче указывать недостатки чужого труда, чем произвести что-либо подобное. Вы, почтенный любитель Римской письменности. столь строгий к чужим трудам, укажите нам ваши собственные. Мой перевод дурен, подарите нас хорошим; нет, видно легче из-за угла метать грязью в утомленного прохожего, чем самому пройти долгий и томительный путь!
Не могу не указать еще на неблагонамеренность подобной критики, которая о зародыше иногда убивает важные предприятия. Статьи, подобные напечатанным в Атенее и Отеч. Записках о моем переводе, имеют назначение убить книгу, не дать ей ходу. Конечно, я имею возможность продолжать труд мой совершенно независимо от большего или меньшего участия публики; но если бы я был человек без средств, то вследствие частью молчания, частью подобных пристрастных отзывов, которыми публика может быть введена в заблуждение — я вынужден был бы прекратить мое издание. Случилось иначе: теперь является в свет 2-й том Тита Ливия, а Атеней уже сдан в архив литературы
Пусть бы любитель Римской письменности, как называет себя критик Атенея, подарил бы сам Русской литературе перевод хоть одного из классиков. Это уж конечно было бы нечто совершенное, чуждое всех недостатков. Впрочем, он удостоил перевести несколько строк из Саллюстия, чтобы показать неверность моего перевода и вместе показать, каков должен быть перевод. Посмотрим как он перевел:
Вместо моего перевода: «с первых времен добивались верховной власти люди — одни дарами ума, а другие силами физическими» г. критик переводит:
«Итак сначала цари (это было первое название власти на земле), будучи различного мнения (?), одни упражняли ум, другие тело.»
Теперь желал бы я знать от каждого беспристрастного читателя: кто навязывает Саллюстию бессмыслицу, я или г. любитель Римской письменности? Он сам понял, что его перевод без пояснения не имеет смысла и потому удостоил в выноске к слову: мнения объяснить, «т. е. на счет вопроса, что более способствует успеху военного дела: телесная сила или сила ума.» Хорош будет перевод, к которому, как к древнему подлиннику, нужны на каждом шагу объяснительные примечания, чтобы только понять смысл!
Но почтенный критик предупредил нас, что, не заботясь об изяществе, он старается почти буквально передать смысл подлинника. Посмотрим: У Саллюстия сказано: ita eorum, qui ea fecere (а в Атенее facere — это показывает в Любителе Римской письменности удивительное знание Латинского языка) virtus tanta habetur, quantum verbis eam potuere extollere praeclara ingenia.» В буквальном переводе это значит: «Доблесть их кажется такою, на сколько возмогли только ее прославить словами блестящие умы.» Своенравная фантазия критика передала это место так: «по этому и доблесть совершивших эти подвиги (слов этих в подлиннике совершенно нет) стоит в общем мнении (откуда вы, г. критик взяли вы общее мнение за 2000 лет до нашего времени. Видно, что вы везде видите прогресс!) на той высоте, на какую могли превознести ее гениальные писатели.» Перевод совершенно неверен, как может судить всякой, сколько-нибудь знающие Латинский язык из представленного нами выше подлинника и буквального перевода, и в литературном отношении весьма дурен; он был бы хорош разве во время Тредьяковского, которого гением он, кажется, и вдохновлен.
Не угодно ли полюбоваться еще образцовым переводом г-на любителя Римский письменности:
«Ложились спать прежде, чем являлась потребность сна, не выжидали ни голода, ни жажды, ни холода, ни усталости, но все это упреждали роскошью.»
Тут почтенный переводчик не удостоил даже в выноске объяснить читателю смысл этого места. А в том виде, как он его передал, это совершенная бессмыслица. Как можно выжидать голод, жажду, а особенно холод и усталость и, в заключение, все это упреждать роскошью! Воля ваша, почтенный критик, к вашему переводу нужны комментарии или надобно иметь ваш склад головы, чтобы понять его, потому что вам, без сомнения, ом кажется понятен, а иначе зачем вы напечатали галиматью?
Из приведенных мест достаточно видно, что г. критик. исправляя других, сам не чужд недостатков. А потому, почтенный критик, не забудьте, что легче замечать чужие грехи, чем самому их не делать. Если вы, почтенный критик, не могли несколько строк перевести без ошибки, то почему бы вам не потешить нас, не подарить бы целый перевод какого-нибудь классика. А ведь нужно же кому-нибудь перевести; мне вы формально запрещаете! Делать, впрочем, нечего, должен я вас ослушаться и продолжать перевод!
В 11-м № Атенея за прошлый год есть еще статейка по поводу выхода в свет 1-го тома Тита Ливия, статейка, которую и критическою назвать нельзя; она вся состоит из голословных порицаний и насмешек дурного тона. Начинает любитель Римской письменности с того, что деятельность моя кажется ему изумительною. В объяснение должен я мимоходом сказать, что переводил Саллюстия, Цезаря и I-й том Ливия в продолжении трех лет, а напечатаны только они в продолжении одного. Статья Атенея заслуживает быть прочтенною. Безымянный критик позволил себе даже сказать, исправляя свою собственную опечатку в приведенном им месте моего перевода, будто эти опечатки «нисколько не вредят переводу г. Клеванова, а скорее имеют характер поправок, невольно подвернувшихся под руку при переписке.» Не правда ли, как остроумно и хорошо! Дельность этого замечания уже показывает характер этой критики, если только подобные статьи относятся к критике. Мне кажется, чтобы иметь право быть судьею другого, надобно выставить собственные труды. Soi-disant любитель Римской письменности, не умеющий и текста привести без ошибки, вместо fecere пишущий facere, не будучи в состоянии сам трех строчек перевести без неисправимого греха или против родного языка, или против подлинника осмеливается бросать грязью в труд, во всяком случае важный, заслуживающий уважения от каждого благомыслящего человека и заслуживший его.
Интереснее всего заключение этой статьи: «ему (т. е. Клеванову) это доставляет удовольствие, но каково же другим?» Эти последние слова требуют объяснения; что значит: каково же другим? Положим, что мой перевод весьма дурен, не удовлетворяет нисколько своему назначению, тем хуже для него; но какое же он делает зло другим? Ведь я подписки не объявлял, громких объявлений не писал, у публики денег не выманивал с тем, чтобы в начале же сделаться перед нею несостоятельным. Если я виноват, виноват перед собою, если я потратил понапрасну время и деньги, то заметьте себе, почтенный критик, свои, а не чужие, как то делают другие.
Более тратить слов нечего: Атенеий опочил, а издание Римских классиков продолжается: мне кажется это самый лучший и благородный ответ на явно пристрастные и недоброжелательные, как каждый беспристрастный читатель может судить из вышеприведенного, статейки мнимого любителя Римской письменности.
Не менее интересна критическая статья г, Благовещенского по поводу перевода Римских Классиков, напечатанная в XII № Отеч. Записок за 1858 год. Она также одностороння и пристрастна, как и статейки Атенея, и в этом случае оба критика, соединясь в общем желании унизить мой перевод, дружески подают друг другу руки. Г. критик Отеч. Записок, также как и критик. Атенея, после вступительных общих мест произнес следующий решительный приговор: «смело (именно много на это нужно и смелости и бессовестности, чтобы чужие важные труды втаптывать в грязь потому только, что переводчик не нашего приходу!) можем сказать, что при всех недостатках, которыми так часто отличаются русские переводы древних авторов, мы еще никогда не встречали в этом отделе нашей литературы такой недобросовестности, какая в труде г. Клеванова на каждой странице поражает читателя, знакомого с Саллюстием, Цицероном и пр. не по одним только школьным воспоминаниям.»
Г. Благовещенский, которому вероятно и глубокое, собственными, полезными для общества, трудами доказанное изучение древней филологии дает право быть так строгим в его суждениях о моих переводах, забывает даже то, что на странице перед тем сказал сам: «уже одно начинание в таком важном деле заслуживает благодарность.» Но он для меня строг немилостиво, меня ему нужно было во что бы то ни стало разругать, унизить, втоптать в грязь. Такова была вперед заданная тема этой будто бы критической статьи. Строгий к другим, г. Благовещенский не понимает значения русских слов: какую недобросовестность находит он в труде моем? Он может его находить дурным, перевод мой неточным и неверным; но в чем же моя недобросовестность! Недобросовестность есть хитрый обман; вот если бы я, перепечатав чужой труд своими словами, назвал его своим — это недобросовестность. Или если кто, сознавая важность чужого труда, нарочно унижает его с какою-нибудь заднею мыслью — это недобросовестно. Но перевод мой, г. Благовещенский, как бы он ни был слаб и дурен по вашему мнению, есть труд добросовестный. Я сделал, что мог по степени моих знаний Латинского языка и по моим силам. Вы лучше меня знаете и язык, и лучше понимаете древний подлинник, тем лучше для вас; но незаслуженно называть совестливый, хотя по вашему и слабый, труд недобросовестным — само по себе уж конечно весьма недобросовестно, г. Благовещенский!
Подобные критические статьи, как статья г. Благовещенского, пишутся сплеча, даже без всякого знакомства с разбираемою книгою. Не прочитав книгу, рецензент составляет себе о ней мнение; но он приступает к ней уже с составленным о ней приговором и потом в ней отыскивает данные, соответствующие его взгляду на нее. Если ему надобно похвалить книгу, то он будет искать в ней одну хорошую сторону; но если книгу нужно унизить или, техническим словом этого рода мастеров, отделить, то критик будет отыскивать одни недостатки, промахи, неизбежные в каждом большом труде и даже опечатки.
Взгляд г. Благовещенского на мой перевод высказался резким приговором, в котором он упрекает меня совершенно незаслуженно недобросовестностью. Далее он продолжает: «проследить подробно все уклонения от подлинника, которые позволил себе русский переводчик, нет никакой возможности; это потребовало бы слишком много и времени и места. Имея это ввиду, мы вовсе не коснемся Юлия Цезаря и Саллюстия в переводе г. Клеванова тем более, что один из наших журналов (Атеней, № 2 ) уже указал (!) на всю недостаточность и всю неудовлетворительность этого отдела Библиотеки Римских писателей
Вот уж что недобросовестно, так это ваши слова и действия, г. Благовещенский. Ведь вы взялись отдать публике отчет в моем переводе Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия, как и выписали в заголовке вашей критической статья; а между тем пишете: «Саллюстия и Юлия Цезаря мы не коснемся; о них уже произнес непогрешимый свой суд Атеней.» А Атеней, надобно заметить, о переводе Юлия Цезаря не сказал также ни слова: а из Саллюстия вырвал десять строчек для разбора и на том основал свой грозный приговор, который безусловно подтверждает своим непогрешимым авторитетом г. Благовещенский. Этот почтенный критик перепечатывает даже от слова до слова, как нечто истинно замечательное и поучительное, совет безымянного любителя Римской письменности мне отказаться от моего непосильного, как он выразился, предприятия и не поднимать руки на Ливия и Тацита. Повторив эту неуместную выходку, г. Благовещенский замечает: «к сожалению (??!!) этот совет не подействовал (неужели же вы, г-н мнимый любитель Римской письменности, и вы, г. Благовещенский, воображали, что подействует! Как вы много о себе думаете! Вы бы ваши советы и сожаления поберегли для вас самих! ) и г. Клеванов продолжает свою Библиотеку, которая громко свидетельствует о неблистательных успехах классической филологии в любезном нашем отечестве.» Ведь как трогательно! И что я этим господам — мнимому любителю Римской письменности и г. Благовещенскому — за бельмо в глазу. Изо всех сил они бьются: кончи свою библиотеку, да и только! Господа, будем откровенны, из чего вы хлопочите? Чем я вам помеха? Дурен мой перевод, непосилен мой труд, тем хуже для меня. Указывайте его недостатки публике (если только она станет вам верить) в добрый час, это ваше дело! Но приставать с советами, просить о прекращении издания, жалеть, что оно не прекращается, воля ваша, и смешно, и странно, и слишком ясно обнаруживает ваше, гг. критики — близнецы, предубеждение и пристрастие.
И так мы видели, что г. Благовещенский не хочет касаться Саллюстия и Цезаря, найдя приговор Атенея достаточным и вполне соответствующим его, г. Благовещенского, взгляду. Посмотрим, что г. Благовещенский скажет о переводе Тита Ливия?
«Недостаток места мешает нам посвятить подробный разбор (что за выражение: посвятить разбор — кому? сделать разбор книги можно, а посвятить разбор можно разве по грамматике г. Благовещенского. Я могу посвятить несколько страниц разбору какой-нибудь книги, но посвятить разбор, г. Благовещенский, смилуйтесь, ведь это совсем не по-русски!) русскому переводу начальных глав истории Тита-Ливия: наша рецензия и без того вышла из пределов журнальной статьи.»
Вот что добросовестно, так добросовестно! Г. Благовещенский взялся написать критическую статью о русском переводе Римских классиков Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия. И что же? Мы — говорит он — не коснемся Саллюстия и Юлия Цезаря, а о Тите Ливие нам говорить нет места, статья и без того велика. Ведь это шутка с почтенною публикою! Г. Благовещенский говорит, что переводы, подобные моему, не могут иметь места на Западе Европы; но уж и критические статьи такие, как его, были бы там предметом заслуженного посмеяния. Ведь это школьничество, г. Благовещенский!
Действительно статья г. Благовещенского о моем переводе объемиста; она заключает в себе 20 страниц весьма мелкой печати. Но чем же она наполнена, если г. критик не касался Саллюстия и Цезаря, а потом, когда он заболтался, ему не достало места для Ливия? Для читателей, непосвященных в тайны журнализма, сообщим, что г. критику журналов не нужно бывает вовсе читать разбираемую им книгу. Уже он имеет на нее взгляд, заранее ему сообщенный, и потому он начинает с общих мест, говорит сначала о том отделе литературы, к которому относится книга. Тут он непременно должен вскользь похвалить сотрудников журнала, если из них есть люди занимающиеся этим предметом, и потом уже г. критик должен на удачу, где раскроется книга, вырвать несколько мест на жертву своему анатомическому ножу. Все это должно быть пересыпано общими рассуждениями о прогрессе, о современности, о важных нынешних вопросах и т. п., пересыпаю цитатами, где упоминаются писатели, которых г. критик едва знает по имени, и ссылками на источники, которых г. критик знает одно заглавие. По этому рецепту составляются почти все журнальные критические статьи и вы, почтенный читатель, найдете в них часто рассуждения обо всем, кроме о той книге, которой они должны быть посвящены.
Так поступил и г. Благовещенский. Начинает он со старинных переводов классиков, выражаясь так: «было время, что перевод древнего классика не составлял особенной редкости в нашей литературе. Известно, что почти все Греческие и Римские писатели были усвоены ей в век Екатерины II и Александра I.» Замечателен образ выражения г. Благовещенского: древние писатели были усвоены русской литературе. Помилуйте, что это такое! Это перевод с какого-нибудь языка, но уж никак не по-русски! А меня вы же упрекаете в щегольстве фразою! Воля ваша, г. Благовещенский, у меня недостало бы смелости на такое щегольство фразою, как вы щегольнули, хотя и неудачно. Г. Благовещенский говорит, что почти все писатели Греческие и Римские усвоены были Русской Литературе. Вот, что значит поверхностный взгляд на предмет и совершенное отсутствие его основательного изучения! Г. Благовещенский ведь не исчислил нам, какие писатели были переведены и кем, а какие нет. Между тем первый Тит Ливий никем еще никогда на Русский язык переведен не был.
Смелее говорить было г. Благовещенскому о недавних переводах из классической литературы. Тут не преминул он восхвалить сотрудников Отеч. Зап., не забыл Фета назвать художником, отдать должную дань памяти Шестакову и продекламировать имена Ордынского, Водовозова и др. Нельзя, свои люди!
Давно Крылов сказал об этих господах:
Кукушка хвалит петуха
За то, что хвалит он кукушку.
Оставим их в покое! Потомство отдаст каждому должное и развенчает многих мнимых великих людей, по системе взаимного восхваления сделавшихся такими. Обратимся к г. Благовещенскому. Оп, например, посвящает пять страниц мелкой печати рассуждению о том, что был Катилина — великий ли человек или великий разбойник. Это потому, что легче рассуждать по историческим данным, мною же в предисловии сообщенным, чем заняться серьезным разбором книги.
Но что забавно в статье г. Благовещенского, так это — его педантство, стремление, как можно больше блеснуть знанием филологии по Немецким сочинениям. Например, упрекая меня в том, что я ни слова не сказал о значении Саллюстия в ряду Римских историков и о его литературном и политическом характере, г. Благовещенский в выноске с удивительною, забавною, важностью рассуждает о двух весьма редких брошюрах относительно Саллюстия, одна Мюллера, другая Лебелля, из которых он, как надобно полагать, знает одно заглавие. Если он их видел, почему же он нам из них ничего не привел? И для кого сообщил он о существовании этих брошюр? Если это в назидание мне, то он сам себе противоречит; он мне велит, как мы видели выше, прекратить издание, следственно мне и знакомство с новыми источниками не нужно. Для публики? Но для большинства её, и да же для людей специальных, знать, что такие-то книги существуют, без возможности ими пользоваться — мало толку. А г. Благовещенский для чего это сделал? Для чего статья его наполнена именами Момсена, Морица Мюллера, Лебелля, Криста, Перизония, Бофора, Даниеля Бека, Герлаха, Краузе, Швеглера и Джоржа Корнваля Льюиза? А для того, чтобы неопытный читатель подумал: экая должно быть ученая голова этот г. Благовещенский, какую бездну премудрости поглотил он; одних имен, с которыми он так хорошо знаком, натощак не выговоришь! Но, г. Благовещенский, гораздо лучше было бы вам вместо того, чтобы исчислять чужие труды, которые мы и без того знаем, указать на ваши собственные: что сделали вы сами для блистательных, каковых вы желаете, успехов классической филологии в любезном (как мы и не сомневаемся) для вас вашем отечестве. Меня г. Благовещенский исключает из числа Русских и даже Европейцев (стр. 64: на деле г. Клеванов является не совсем Европейцем). К какому народу вы, г. Благовещенский, удостоите меня отнести?
Г. Благовещенский, отказавшись от разбора переводов Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия, обратил все громы своей критики на приложенный мною к Саллюстию, перевод речей Цицерона, как г. Благовещенский неизвестно почему выражается — Московского, против Катилины. Посмотрим, как основательны его замечания:
Г. Критик, находя, что я неправильно перевел Palatium словом дворец, замечает: «под дворцами мы обыкновенно разумеем здания, в которых живут цари и вообще высшие правительственные лица. Но в Риме, в тот период его истории, к которому относится дело Катилины, не было еще, как известно, монархии.» Г. Критику верно не известно, что после первого, приведенного им, значения слова дворец, оно имеет еще другое, более обширное, и означает каждый большой дом, который видом похож на дворец, палаты. Дворцы существуют и в тех землях, где правление республиканское. Критик весьма, как видно, силен в отечественной филологии, когда не знает смысла родных слов.
Еще почтенный критик с ожесточением нападает на меня по поводу, неверно будто бы мною понятого и неправильно переданного, выражения: togatus dux et imperator. По этому поводу он замечает: «Слово Imperator имеет такой определенный смысл, что придавать этому слову значение: муж совета непростительно.» Непростительна действительно, но только ваша недобросовестность, г. Благовещенский! Слово Imperator у меня переведено военачальником, а муж совета, не снимающий тоги, это — то и есть togatus dux. Как же так изменять мои слова, г. критик! Далее вы подробно толкуете мне о значении слова togatus и говорите, откуда я взял, что togatus значит не снимая тоги; но не все ли равно, мой почтеннейший критик, что облеченный в тогу, как следует по вашему, что не снимая тоги?
Це станем перебирать прочие замечания критика; они все неосновательны и внушены одним предубеждением и недоброжелательством. Но нигде этих качеств своей критики г. Благовещенский не выставил так резко, как в своей попытке одно из переведенных мною мест — передать публике самому в верном переводе, чтобы лучше, по его мнению, обличить искажение мною подлинника. Я привожу и мой перевод и перевод г. Бгаговещенского рядом для удовлетворения любознательности каждого беспристрастного читателя:

(Мой перевод)

 

Перевод г. Благовещенского:

Потомки Квирина, наконец-таки в неистовом — Катилина — бешенстве, исполненный злодейских замыслов, беззаконно затевавший гибель отечества, готовивший огонь и меч на погубление этого города и всех вас, оставил нас — добровольно ли, насильно ли, это все равно; я бросил ему вслед мое слово и как бы погонял его им. Он ушел, удалился, он нас бросил и вырвался от нас. Отныне нечего опасаться, чтоб этот изверг рода человеческого, в стенах самого города готовил ему разрушение и гибель. Этого нашего внутреннего врага мы победили бесспорно, Теперь кинжал убийцы не будет более предательски угрожать нашей жизни, Теперь уже не грозит нам опасность отовсюду, как прежде, ни на Марсовом поле, ни на общественной площади, ни в сенате, ни у нашего домашнего очага. Будучи изгнан из города, Катилина как бы утратил выгодную позицию для действия. Теперь уже открыто и беспрепятственно ведем мы с ним войну, как с явным врагом отечества. Теперь ему неминуемо угрожает гибель; ему, привыкшему действовать предательски и из-за угла, теперь надобно действовать открыто с шайкою разбойников.

 

Наконец те, Квириты, я выбросил (из Рима) Л. Катилину или, пожалуй, выпустил или в то время, как он добровольно удалился из города, напутствовал своим словом этого дерзкого до бешенства человека, который дышит преступлением, нечестиво замышляет гибель отечества, а вам и этому городу грозит мечом и огнем. Он ушел, удалился, ускользнул, вырвался. Теперь это чудовище, этот изверг не будет готовить гибели Риму среди его стен. Мы несомненно одержали победу над этим вождем нашей усобицы (?). Этот кинжал не будет более вращаться между (?!) нашими боками, мы не будем более бояться его ни на Марсовом поле, ни на форуме, ни на (?! как же это: на крышке, что ли) курии (в сенате), ни в стенах наших жилищ. Выгнанный из города, он как бы сдвинут со своей позиции и теперь мы беспрепятственно поведем с этим врагом открытую войну. Да, мы погубили этого человека и одержали блистательную победу, выведя его из тайной засады на явный грабеж (?) и т. д.

 

Теперь, беспристрастный читатель, потрудитесь сличить оба перевода и вы увидите, что при всем старании г. Благовещенского — как можно далее держаться от моего перевода, не только в смысле нигде нет разницы, но даже в выражениях он беспрестанно смахивает на употребленные мною. Если у меня переданы те же мысли более по русски и лучшим языком, чем у г. Благовещенского (у которого есть непонятное выражение, требующее комментариев вождь усобицы, и кинжал у него грозит на курии, т. е. надо полагать на её крыше, так как курия есть здание заседаний Сената), то невиноват я, что я лучше его владею и Латинским и Русским языками, в чем и отдаюсь на суд каждого беспристрастного читателя.
Еще раз скажем: пусть каждый истинно образованный и благомыслящий читатель, по сличении моего перевода с переводом г. Благовещенского, считая последний за непогрешимый, положа руку на сердце, скажет — справедливы ли и беспристрастны слова г. Благовещенского о вышеприведенном месте моего перевода:
«Здесь что ни слово то ошибка или совершенно — произвольное отступление от подлинника!»
Пусть же г. Благовещенский будет судьею для самого себя. Но что сказать о его общем выводе относительно моего перевода? Он смешон, в нем дышит какая-то не дающая себе отчета детская злость. Он до того утрирует свое невыгодное мнение, что невольно в читателе поселяет сомнение в своей искренности и добросовестности. Послушаем г. Благовещенского:
«Г. Клеванов взялся не за свое дело» (что же вы, г. Благовещенский, за него не возьметесь?) «и смотрел на него непростительно легко. Во всех (?) переводах г. Клебанова на каждом шагу резко проявляется полное (?!) отсутствие знакомства с подлинником.» Воля ваша, г. Благовещенский, вы пересолили'. Скажите вы, что мой перевод не точен, не верен, что в нем на каждом шагу ошибка, вам может бы во имя вашей — заслуженной учено-литературной, глубокими познаниями и важными филологическими трудами приобретенной — известности, может быть кто бы ниб. и поверил. Но сказать, что в моем переводе, да еще на каждом шагу, да еще и резко высказывается полное (?!) отсутствие знакомства с подлинником, — каждый подумает — тут что-то нечисто. Значит: у меня не перевод, а мое сочинение, значит: я сочинял за Саллюстия, Цицерона, Светония, Юлия Цезаря и Тита Ливия. Это уж верх журнального предубеждения, недоброжелательства и недобросовестности. Приведенное вами же место из речи Цицерона в вашем переводе показывает: действительно ли в моем переводе полное отсутствие знакомства (?) с подлинником? Г. Благовещенский, вы сами против себя свидетельствуете! И как вы себя дурно выставили! Какие вы имеете похвальные свойства — даже, не жалея себя и противореча себе, унижать ближнего! Подобные критики, как г. Благовещенского, производят совершенно противное действие тому, какого ожидает писавший их. Дельная, основательная, хладнокровная критика может и должна производит действие; но желчная, пристрастная и неблагонамеренная критика только возвышает тот труд, унизить который она из сил выбивалась. Такая критика обращается на того, кто ее писал, выставляя дурную сторону его характера. Ожесточаться против разбираемого сочинения или перевода не следует, надобно быть, г. Благовещенский, по хладнокровнее, так напр. не упрекать переводчика совершенным незнакомством с подлинником. Потому что это и странно и смешно, и невероятно! Вы сами себя не пожалели для красного словца!
Свою статью г. Благовещенский оканчивает, как того и следовало ожидать, громкими фразами о совершенствовании, о прогрессе, о превосходстве нового века перед старым, общие места, неизбежные в каждой журнальной статье. Это самохваление нами нас же самих и нашего времени истинно смешно: точно так отрок спешит показать, что он не дитя, тогда как муж опытный, зрелый возрастом, будучи в себе уверен, никак не будет опасаться, чтобы его сочли на дитя. Г. Благовещенский! Предоставим потомству судить о нас и нашем времени, а мы сами себе быть судьями не можем. Смешны ваши усилия доставить бессмертие гг. Фету, Шестакову, Водовозову и Ордынскому. Г. Благовещенский обиделся между прочим выражением моего предисловия: «труд Тита Ливия не набросан живою рукою, как большая часть произведений современной письменности, но обдуман зрело, обработан и написан с изумительною аккуратностью и точностью.» По поводу этого выражения г. Благовещенский восклицает: «Мы не понимаем смысла нападок на нынешних писателей по поводу Т. Ливия. Каких писателей разумеет г. Клеванов? В новой Европейской литературе найдется, без сомнения, довольно историков, которые ни в каком отношении не уступают Т. Ливию.» Тише, тише, г. Благовещенский! Знаем, не хуже вашего, современных историков и уважаем их! Но не о них речь! Речь здесь о таких писателях, как вы, о таких статьях, как ваша. Много на пример выходит у нас журналов; но много ли в них статей, которые проживут хоть год, а Тита Ливия читает с любовью и уважением целый ряд поколений, отделенных тысячелетием. Мы пишем не для того, чтобы создать что либо замечательное, чтобы пережило нас и свидетельствовало о нас в потомстве, но мы пишем для того только, чтобы писать, пишем по заказу, чтобы иметь кусок насущного хлеба, хвалим то, что велят хвалить, ругаем то, что велят бранить наши журнальные антрепренеры, которые пользуются нашими трудами. Мы обратили искусство в ремесло и, став из художников поденщиками, в самообольщении высокого о себе мнения, сами не сознаем своего жалкого положения.
Теперь, благомыслящий и беспристрастный читатель, желательно было бы знать истинные причины ожесточения критика, опочившего сном непробудным, Атенея и г. Благовещенского против моего перевода? Что-то подозрительно, будто им жаль бедной классической филологии, о не блистательных успехах которой свидетельствуют будто бы мои переводы. Надобно теперь ожидать от гг. критиков, что они-то не замедлят подвинут ее далеко вперед, чего от души и я им желаю.
А. Клеванов.
1859.
Августа 2.
Москва.