Разговор об ораторах или О причинах порчи красноречия

Содержание книги. Глава 1. Повод к разговору. — 2 и 3. Сущность предмета, о котором он завязался. Куриация Матерна, сделавшегося из оратора поэтом; оратор М. Апер, избранный судьею объяснений, пробует отвлечь его от занятия поэзиею. — 4. Матерн утверждает, что он посвятил себя самому возвышенному красноречию. — 6-7, Настаивает Апер на своем мнении, прославляет пользу ораторского искусства, удовольствия, достоинство и подтверждает это примерами, 8, Марцелла Еприя и Криспа Вибия. — 9. Напротив, поэтические произведения лишены пользы и значения, доставляют они лишь суетную похвалу и мимолетное удовольствие. Достойна похвалы щедрость Веспасиана в отношении поэта Салейя Басса, но еще лучше — самому в себе находить силы развивать свой природный талант. Да и удовольствия поэзия нисколько не доставляет, потому что поэтам приходится убираться в пустыню. — 10. Притом же поэты легко, подвергаются оскорблениям; вследствие этого Матерн правильнее поступил бы, если бы из аудиторий и театров вернулся на форум к делам судебным.
11-13. Матерн со своей стороны возражает, что занятие поэзиею обеспечивает безопасность и невинность, что оно доставляет гораздо больше славы, чем деятельность на форуме, и подтверждает это примерами золотого века. Да и наслаждение несравненно чище то, что доставляет уединение в леса и рощи, чем дышащее кровожадностью красноречие. Нежные музы почитателей своих отзывают от забот и попечений.
14. Приходит Випстан Мессала. Он, поклонник старины, усиливается Апра от обычая новых риторов возвратить к старинным формам. — 13 — 18. Апер возражает и поднимает вопрос, каких ораторов нужно называть древними. О них выражаются с почтением Мессала, Секунд и Матерн. Апер защищает современников и говорит, что неправильно называть древними тех, которых может признать слух одних и тех же людей. Цицерона и его современников, находящихся в руках почти всех, приверженцы старины, относят к ней. И у тех, которые называются древними, много можно видеть разнообразия и не один и тот же вид красноречия. Но свойственному человеку злорадству, все старое, прежнее нравится, а свое настоящее постыло. — 19. Кассий Север, о котором говорят, что он положил конец древнему красноречию, отклонился от старого пути не по недостатку знания, но рассудительно и разумно, когда, согласно с условиями времени и совершенно иными требованиями слушателей, необходимо было изменить и самую форму речи. — 20. И старинное красноречие имело весьма разнообразные недостатки. Слушатели требуют изложения более отделанного и приятного и поэтических красот. — 21 и 22. Затем Апер рассматривает речи и поэтические произведения Кальва, Цэлия, Цезаря, Брута, Азиния, Корвина и в особенности Цицерона, о котором отзывается с похвалою, но указывает и на недостатки, которые одни, впрочем, и нравятся его испорченным подражателям. — 23. Истинное искусство красноречия заключается в том, чтобы подражать и древним в том, что они представляют лучшего, и пользоваться тем, что удачно придумали позднейшие.
24. Затем Матерн убеждает Мессалу, оставив превозносить похвалами древних, которые, по правде сказать, в том вовсе не нуждаются, изложить причины, вследствие которых красноречие нового времени настолько удалилось от прежнего. — 25. Мессала растолковывает, кого собственно надобно понимать под древними, — и в отдаленные времена разнообразны были формы выражений; внушает, какое заключение надобно делать о красноречии Кальва и прочих, о которых говорено только что перед этим. Он присовокупляет, что если они, ораторы, старались унизить один другого, то таково уже свойство людей вообще, а не ораторов в особенности. — 26. Горячность К. Гракха и зрелость Л. Красса надобно предпочитать приторным выражениям Меценета. и погремушкам Галлиона. Кассий Север мало имеет крови и скорее ссорится, чем вступает в борьбу. Апер не привел никого, кого можно было бы поставит на ряду с Цицероном или с Цезарем. — 27-29. По просьбе Матерна, Мессала переходит к объяснению причин, вследствие которых красноречие и прочие искусства уклонились от старинной славы: обленились молодые люди, не старательны родители, преподаватели плохи и сами ничего не знают, и забыты обычаи старины. Он показывает, что у древних воспитание детей было предметом важным и священным, а у современников оно низошло до какого–то театрального баловства и риторов. — 30-32. Обильным источником красноречия в древности служили: занятие благородными науками и разнообразная ученость, а пренебрежение к ним — первая причина порчи красноречия. — 33-35. В прежнее время молодые люди, получив твердую основу домашнего воспитания, были отводимы к первостепенным ораторам и, следуя за ними, привыкали, как быть на битве своего рода, состязаться оружием, а теперь перешли в школы риторов, где изучают то, что не имеет ни малейшего применения в жизни (Здесь оказывается пробел в речи Мессалы; кажется, что утратилась и речь Юлия Секунда; следует речь Матерна: в ней недостает главы. Этот пробел силился пополнить Бротерий — в том, что сохранилось). — 36. Передает Матерн: красноречие жило в старину смутами и своеволием, партиями знатных лиц, постоянною борьбою сената против черни. — 37. Никто не достигал значительной власти без красноречия; это доказывается примерами Демосфена и Цицерона. — 38. Первый удар красноречию нанес Помпей, стеснительными мерами как бы узду наложив. Затем, 39, тесная одежда, в которую плотно стянутые и как бы замкнутые ораторы должны говорить с судьями, а также противодействия, возникшие от последних, ослабили красноречие, и самое ведение дел перенесено как бы в пустыню, тогда как прежде возбудительно действовали на оратора крики и рукоплескания. — 40. Красноречие есть порождение своеволия; оно дерзко, насмешливо, нагло и надменно и не может возникать в благоустроенных государствах, и это доказывается примерами различных народов. — 41. Менее славы и не так она блистательна в доброй нравственности и в послушании воле властителя. Каждый пусть пользуется благами своего века. — 42. Расходятся. Разговор этот имел место в шестое консульство Флавия Веспасиана Августа и Тита Веснасиана Цезаря в четвертое.

1. Не раз ты, Юст Фабий[1], задавал мне вопрос: почему, — между тем как прежние века процвели столькими дарованиями блестящих ораторов и их славою, — наш век препмущественно обеднял и утратил славу красноречия, так что едва сохранилось в нем самое имя оратора. В теперешнее время слышите вы красноречивых дельцов, адвокатов, поверенных, — как их угодно назовите, — только не ораторов. Отвечать на твой вопрос и поднять тяжесть столь великого обсуждения, — причем пришлось бы делать неблагоприятное заключение или о нашем умственном развитии, если мы не в состоянии того достигнуть, или о судах наших, если мы просто не хотим, — я вряд ли бы и дерзнул, если бы мне приходилось излагать мое мнение, а не повторять слова красноречивейших людей нашего времени, которых я, будучи еще очень молодым, слышал занимавшихся обсуждением этого вопроса. Таким образом мне нужно не напряжение собственного ума, но только верно припомнить говоренное и то, что лучшие люди и остроумно придумали и выразили основательно, причем они, каждый отдельно, приводили или различные, или одни и те же причины, по вероятные соответственно своему умственному настроению и в такой Форме, — изложить в том же виде и на тех же основаниях, сохранив последовательность — порядок состязания. Не было недостатка и в человеке, который, взяв на себя роль противоположную, старался весьма плодовито осмеять и унизить старинные времена и красноречие нашего времени ставил выше умственного развития древних.
2. На Другой день после того, как Куриаций Матерн прочел своего Катона, где, как говорили, оскорбил он умы сильных тем, будто бы он в изложении этой трагедии, забыв о себе, мыслил как Катон, и об этом предмете по всему городу были значительные толки, — пришли к нему М. Апер и Юлий Секунд, знаменитейшие в то время умы нашего форума. Их я не только старательно слушал в судебных делах, но и преследовал их и в домах, и во время их общественной деятельности, удивительно жаждая учиться и с каким–то юношеским жаром, так что я старался не пропустить ни одного слова из их разговоров, споров и тайных дружеских объяснений. Правда, очень многие со злорадством высказывали мнение, что и Секунд не очень свободно говорит, да и Апер заслужил славу красноречия скорее умом и природною силою, чем изучением и основательным знанием литературы. В действительности же и Секунд не имел недостатка в изложении (слоге) чистом, сжатом и, насколько нужно было, обильном; да и Апер, получив образование общее, скорее выказывал пренебрежение к литературе, чем был незнаком с нею, как будто бы домогаясь большей славы за свою деятельность и труды, если покажет, что его природные дарования не имеют надобности вовсе в содействии каких–либо других наук.
3. Таким образом, когда мы вошли в спальню Матерна, мы его застали сидящим и держащим в руках книгу, которую он день перед тем читал. Тогда Секунд сказал: «неужели тебя, Матерн, нисколько не страшит болтовня злонамеренных людей и тебе все–таки нравится твой Катон, несмотря на вызванное им неудовольствие? Но может быть ты занялся этою книгою с тем, чтобы ее пересмотреть тщательнее и, уничтожив то, что подало повод к превратному толкованию, хочешь выпустить в свет Катона в виде если не лучшем, то, по крайней мере, более безопасном»? — На это Матерн: «когда прочтешь ты, то и увидишь насколько Матерн сам себе должен и снова найдешь то, о чем уже слышал. Если же Катон что–либо опустил, то при следующем чтении выскажет это Тиест. Уже я составил план этой трагедии и сам в себе ее сочинил и потому спешу изданием этой книги (Катона), чтобы, разделавшись уже с этою заботою, все силы посвятить новому произведению». — «До какой степени не насытишься ты этими трагедиями! — заметил Апер. Оставив занятие красноречием и судебными делами, все время посвящаешь то Медее, то теперь Тиесту. Между тем так много дел у друзей твоих, столько колоний и муниципий[2], ждущих защиты, призывают тебя на форум, и тебя едва ли бы достало на все это, если бы ты и не взял на себя вовсе нового тебе дела — Домиция[3] и Катона, то есть наши собственные истории и Римские имена смешать (соединить) с баснями Греков».
4. На это Матерн: «суровый твой приговор смутил бы меня, если бы этот спор, часто возобновляющийся и почти постоянный, не обратился бы нам почти в привычку. И ты не перестаешь тревожить поэтов и нападать на них, и я, которому ты ставишь в упрек мое пренебрежение к занятию адвокатурою, привожу в исполнение ежедневную защиту против тебя обвиняемой тобою поэзии. Тем более радуюсь я, что представился нам теперь судья, который или запретит мне на будущее время сочинять стихи, или, — чего уже я давно желаю, — присоединит и свои, имеющие большой вес убеждения, к тому, чтобы я, бросив теснины судебных дел, в которых я достаточно и даже через меру трудился до поту лица, занялся исключительно этим красноречием более возвышенным и уважения достойным».
5. «Что же касается до меня, сказал Секунд, то прежде, чем Апер отвергнет сам меня судьею, я поступлю так, как обыкновенно делают судьи честные и скромные, отказываясь от тех разбирательств, в которых ясно видно, что одна из сторон преобладает в их расположении. Кто не знает, что нет человека мне ближе, с которым бы я был более дружен, пользуясь почти ежедневно его собеседничеством, как Салей Басс[4] и человек достойнейший, и самый усердный поэт. Действительно, если занятие поэзиею ставить в вину, то не найдется подсудимого, который представлял бы более богатый материал для обвинения». — На это Апер заметил: «оставим в покое и Салея Басса, и каждого другого, кто занимается поэзиею и ищет славы в сочинении стихов, не имея возможности заниматься судебными делами. А я, раз уже нашед посредника в нашем спорном деле, не потерплю, чтобы Матерн нашел себе защиту в товариществе многих. Но я перед вами направлю обвинение против него одного в том, что он, будучи рожден для красноречия, достойного мужа и оратора, которым он мог бы и приобрести и сохранить дружественные связи, задобрить в свою пользу народы, обязать целые провинции, теряет из виду занятие, которого нет в нашем государстве плодотворнее относительно пользы, которое и в состоянии наиболее доставить и ему личного значения, и Риму — славы и чести, и лучше которого, для придания себе известности в этой во всей империи и у всех народов, придумать невозможно. И действительно, если все наши соображения и действия должны иметь целью полезное применение к жизни, то что может быть вернее — как занятие искусством, обладая которым, ты постоянно в состоянии приносить пользу друзьям, помощь — чужим, безопасность тем, которые находятся в положении сомнительном, а завистников и врагов держать постоянно в страхе и ужасе, сам же будешь жить вполне обеспеченный, обладая в своем роде постоянным могуществом и значением? Сила и польза этого занятия, и при благополучном течении дел, обнаруживается тем, что ты держишь как бы под своим попечительством и опекою других. А если тебе будет грозить и личная опасность, то, — свидетельствуюсь Геркулесом, — в сражении не найдешь ты защиты более верной, какую, — если тебя будут обвинять и тебе будет грозить опасность, — найдешь ты в красноречии: оно вместе и оборона, и средство нападения; им одинаково можешь ты и отразить, и сам сделать нападение, — будет ли то в суде, в сенате ли, или перед государем. И недавно что противопоставил враждебным сенаторам Еприй Марцелл[5], как не свое красноречие? Вооруженный им, принял он угрожающее положение и обратил ни во что мудрость Гельвидия, хоть и не чуждую красноречивого изложения, но которой недоставало опытности и знания подобного рода состязаний. Более о пользе не скажу ничего, так как уверен, что в атом отношении Матерн и противоречить мне не станет.
6. Перехожу к наслаждениям ораторского искусства; приятность его чувствуется не в один какой–либо момент времени, но почти каждый день и каждый час. Что может быть приятнее уму свободному, благородному и рожденному для наслаждений честных, как видеть дом свой постоянно наполненным толпами сходящихся туда людей самых замечательных и сознавать при атом, что обязан этим не деньгам, не одиночеству[6], не высокому официальному в правительстве положению, но самому себе? Даже те самые старые богачи, одинокие и люди сильные, посещают беспрестанно молодого бедного человека с тем, чтобы поручать ему дела или свои собственные, или друзей. Какие богатства и какая власть могут равняться с наслаждением — видеть, что люди почтенные, старые, которые пользуются расположением (уважением) целого города, приходят и сознаются в неимении того, что всего лучше?! А далее, когда идешь, какая толпа граждан тебя провожает! Как ты обращаешь на себя внимание общества! Каким почтением пользуешься в судах! Как приятно вставать и стоять среди общего молчания, видя, что взоры всех устремлены на тебя! Толпится народ и тесным венком тебя окружает, усваивая те чувства и тот взгляд, какой принял оратор! Я перечислил всем известные наслаждения говорящих, доступные глазам и людей неопытных (не посвященных), а есть и более сокровенные, известные только самим занимающимся делом. Является ли он с речью тщательно обдуманною и обработанною, то как в самом изложении, так и в радостном чувстве есть особенные сила и значение; приносит ли он новый и еще свежий труд не без некоторого, трепета душевного, — самая заботливость ведет к успеху и усиливает наслаждение. Но главная приятность заключается в смелости своевременной и в самой внезапности изложения (импровизации). Относительно умственной деятельности верно то же, что и относительно почвы: хотя иные произведения — плод тщательной обработки и труда долговременного, но всего приятнее то, что родится само собою.
7. Что же касается до меня, — если стать откровенно говорить о себе самом, — то не тот день мне был самым приятным, когда мне предложен был латиклавий (сенаторское звание), или когда я, человек новый (незнатного происхождения), родившийся в городе далеко незначительном, — получил квестуру, трибунство или претуру, а тогда, когда, при посредственности моего какого–нибудь там дара говорить, или подсудимого защитил удачно, или какое–либо дело вел с успехом перед советом ста[7], или имел возможность заступиться перед самим государем за его отпущенников или прокураторов. Тогда мне кажется, что я становлюсь выше и трибунства, и преторства, и консульства, — имею тогда то, чего, если оно не зародится в уме, не дадут никакие распоряжения власти, никакая милость. Славу и похвалу в каком искусстве можно сравнить со славою ораторов? Они пользуются известностью не в городе только, у людей деловых и внимательных к предмету, но даже у молодых людей и отроков, по крайней мере у тех, которые здравых понятий и подают о себе хорошие надежды в будущем. Чьи имена охотнее родители дают детям своим? Чье имя повторяется чаще даже людьми несведущими и массою простого народа? — Их ораторов. Когда они проходят, их называют по имени и указывают на них пальцами. Даже приезжие и чужестранцы, слыша о них в муниципиях и колониях, как только посетят наш город, — отыскивают их и стараются видеть лицом к лицу.
8. Осмелюсь утверждать, что этот Марцелл Еприй, о котором я только что перед сим говорил, и Крисп Вибий (охотнее привожу примеры людей недавних и в свежей памяти, чем действовавших давно и забытых) — известны в самых отдаленных землях не меньше, как в Капуе или Верчелли, где, как говорят, они родились. И в этом случае известность им доставляют не триста миллионов сестерций, которые они имеют, хотя и эти богатства они получили, по–видимому, по милости своего красноречия. Сила её и возвышенное (как бы небесное) влияние во все века представляли очень многие примеры, до какого значительного положения достигали люди умственными способностями, и этому примеры имеем мы у себя, зная не по слуху только, но имея возможность поверить собственными глазами. Чем ниже и темнее их происхождение, чем более на виду была их бедность и чем стеснительнее обстоятельства, окружавшие их колыбель, — тем эти примеры нагляднее и яснее доказывают практическую пользу красноречия. Так они, не имея никаких преимуществ по рождению, не обладая независимым состоянием, ни особенно отличной нравственности, а один даже наружности с первого вида отталкивающей, — в продолжении многих лет обладали всемогуществом в государстве и, пока им угодно было, руководили общественною деятельностью и теперь первое место занимают в дружбе Цезаря, всем заправляют и даже расположение государя не лишено некоторой доли уважения; так как Веспасиан, почтенный старец и человек в высшей степени снисходительный, хорошо понимает, что прочие его друзья зависят от него и от него получили то, что в его власти и при себе оставить и перенести на других, а Марцелл и Крисп, сделавшись его друзьями, принесли то, что не от государя получили и чего дать тот не в состоянии. При стольких и столь важных преимуществах последнее место занимают титулы и статуи, хотя и они все–таки не остаются в пренебрежении настолько же, насколько, — свидетель мне Геркулес, — богатства и деньги; поносить их много найдется, но никто от них не откажется. Такими–то почестями, украшениями и средствами переполненными дома видим тех, которые с ранней молодости посвятили себя общественной деятельности и занятию ораторским искусством.
9. Что же касается до стихов и поэтических произведений, которым посвятить всю свою деятельность желает Матерн (отсюда–то почин свой имела вся речь), — то они не придают занимающимся ими никакого значения, ни пользы не приносят, а кратковременное наслаждение, пустую и бесплодную похвалу. Хотя бы это, что я теперь говорю и что скажу впоследствии, и неприятно будет слышать тебе, Матерн, — кому польза из того, что у тебя Агамемнон или Язон будут выражаться красноречиво'? Вследствие этого возвратится ли кто домой защищенный и этим тебе обязанный? Кто нашего Салея, отличного стихотворца или, — если так выразиться почетнее, — самого возвышенного поэта, или приветствует, или провожает? Даже если его, Салея, другу или родственнику или наконец ему самому придется иметь какое–либо дело, то прибегнет к тому же Секунду, а не к тебе, Матерн, потому что ты поэт, и не будет тебя просить, чтобы ты в защиту его написал стихи. Много их родится в доме Басса, и притом прекрасных и приятных, а исход их тот, что после того, как в течении целого года ежедневно и даже в продолжении большей части ночей выработает он и приведет к концу одно произведение, вынужден сам же он заискивать и просить, чтобы иметь тех, которые удостоили бы его выслушать. Да и тут все недаром, потому что и дом надобно нанять, устроить аудиторию (зал для слушания), нанять скамейки, раздать списки. И в случае если самый блестящий успех увенчает это чтение, то вся эта слава только на день или на два и, как срезанные трава или цветы, не даст никакого верного и существенного плода. Не вынесет он отсюда ни дружественных связей, ни полезных отношений, ни услуги, память о которой надолго бы осталась в душе, но одни громкие крики, суетные звуки голоса и скоропреходящее удовольствие. Недавно хвалили мы, как удивительную и возвышенную, щедрость Веспасиана в том, что он подарил Бассу пятьсот тысяч сестерций. Конечно, прекрасно — заслужить умственною деятельностью благосклонность государя; но во сколько раз лучше, — если так требует положение собственных дел, — быть одолженным лишь себе самому, заниматься развитием собственных дарований, испытывать только свою собственную щедрость? Прибавь, что поэтам, если только они захотят выработать и произвести что–либо их достойное, нужно оставить обращение с друзьями, отказаться от всяких других занятий и, как они сами выражаются, удалиться в леса или рощи или, другими словами, осудить себя на одиночество.
10. Даже общественное мнение и слава, которым одним они служат и в чем одном, по их собственному признанию, видят они вознаграждение за свой труд, не столько благоприятствуют поэтам, сколько ораторам, так как посредственных стихотворцев никто не знает, да и хороших знают очень немногие. Очень и очень редких чтений слава распространяется по всему городу. А уж о том, чтоб ей разойтись по провинциям — и говорить нечего. Ну кто же приезжий из Испании или Азии, — а уже не говорю о наших Галлах, — посетив наш город, спрашивает о Салее Бассе? Да если кто–нибудь и спросит, то, раз увидав, проходит и доволен, как будто бы посмотрел на какую–либо картину или статую. И я не желаю, чтобы эти слова мои понимали в таком смысле, как будто бы я и тех, кому природа отказала в дарованиях оратора, отвращаю от стихотворства, если только они свободное время могут провести с удовольствием в такого рода занятии и имя свое сделать сколько–нибудь известным. Я поистине красноречие все вообще, в какой бы форме оно ни выражалось, считаю делом священным и почтенным, и не только ваш котурн или громкие звуки героического стихотворения, но и лириков приятность, и распущенность элегий, горечь ямбов и шутки эпиграмм и какое еще другое видоизменение имеет красноречие, я полагаю, — должно стать выше занятия всяким другим искусством. Но у меня теперь, Матерн, дело с тобою, так как ты, между тем как твои дарования природные ставят там во главе так сказать красноречия, предпочитаешь принять направление ложное и, достигая уже высшего положения, останавливаешься на середине дороги. Если бы ты родился в Греции, где почетно заниматься и искусствами, служащими только наслаждению, и боги дали бы тебе крепость и силу Никострата[8], то не потерпел бы я, чтобы твои громадные руки, для борьбы созданные, слабели в ничтожном занятии бросания дротика или другой забаве в этом роде. И теперь я тебя от аудиторий и театров приглашаю на Форум, призываю к делам и состязаниям действительным. Тем более, что тебе нельзя даже прибегнуть к тому, чем прыкрываются многие, будто бы занятие поэзиею менее может доставить неприятностей, чем занятие, ораторским искусством. Бесполезно пропадает (выдыхается, испаряется) сила твоих прекраснейших дарований, а между тем неудовольствия навлекаешь ты не за приятеля какого–либо, но за Катона. Да и оно не находит себе оправдания в необходимости исполнения обязанности и не в верности твоему званию защитника, и не в порывах случайно и неожиданно (в потоках речи) вырвавшегося выражения, а ты как бы обдуманно выбираешь личность заметную и словам её придаешь значение. Я понимаю, что можно было бы отвечать на это: это–то именно и уславливает громадный успех, это–то и заслуживает в аудиториях особенное одобрение и затем делается предметом общих толков; а потому возьми назад твою ссылку на мнимые спокойствие и безопасность, если только возьмешься за противника более сильного. А нам достаточно являться деятелями в частных и свойственных нашему веку спорах (состязаниях), и если, высказываясь тут, и бываем мы иногда поставлены в необходимость — за друга в опасности оскорбить слух людей сильных, то во всяком случае мы доказываем на опыте верность нашу дружбе, и вольность выражений находит себе оправдание».
11. Когда Апер высказал это с большею, чем в его обычае было, резкостью и с суровым выражением лица, то Матерн снисходительно и с улыбкою сказал: «готовился было я не менее продолжительно обвинять ораторов, как Апер хвалил. Я полагал, что он, уклонясь от похвалы их, будет стараться унижать поэтов и топтать в грязь занятие стихотворством; но он довольно искусно смягчил, дозволив тем, которые не в состоянии были бы заниматься делами, сочинять стихи. Что же касается до меня, то хотя бы я может быть и имел бы силы произвести что–либо и высказаться, а все же решился поискать славы в чтении трагедий. И если я в Нероне сломил зло намеренное, посягнувшее даже на поругание всех научных занятий, и могущественное влияние Ватиния[9], то и в настоящее время всем, сколько я заслужил почета и известности, обязан более славе стихотворений, чем речей. Уже я решился отстранить себя от деятельности на форуме; не прельщают меня длинные вереницы провожающих, ни выходы их, ни множество являющихся к ним на поклон, — настолько же, насколько статуи и портреты, которые и без моего желания ворвались ко мне в дом. До сих пор мое положение и безопасность находят более защиты в моей невинности, чем в красноречии, и я не опасаюсь, что мне в сенате придется говорить когда–либо иначе, как в защиту другого.
12. А те рощи, леса и уединение, о которых так дурно отзывается Апер, приносят мне такое наслаждение, чтоб них–то именно и вижу я одно из лучших преимуществ занятия стихотворством. Оно имеет место не в шуме толпы, не так, что у дверей дожидается тебя жалобщик, не среди печальной обстановки и слез подсудимых; но дух удаляется в места чистые и невинные, наслаждается священною местностью. Тут–то зарождается красноречие, тут его сокровенная колыбель; в этом первоначальном виде и образе оно, на пользу смертных, проникло в их еще девственные и ничем порочным не запятнанные сердца. Таков был голос оракулов. А этого нашего выгодного и кровожадного красноречия практическое применение недавне и условлено упадком нравственности; оно, по справедливому твоему, Апер, выражению, придумано вместо оружия. Ведь тот счастливый и, выражаясь по нашему обычаю, золотой век был беден ораторами и уголовными делами, а обиловал поэтами и прорицателями; они воспевали великие подвиги, а не защищали злодейства. Никому не было ни большой славы, ни большего почета, во–первых у богов, — так как было общее убеждение, что они передавали их ответы и присутствовали при пиршествах, — а потом у тех священных и от богов рожденных царей, и в среде их не увидим никого из дельцов (адвокатом), но Орфея и Лина и, если ты захочешь бросить взгляд в более глубокую древность, самого Аполлона. Но если тебе может быть покажется все это слишком баснословным и придуманным, то в том конечно уступишь ты мне, Апер, что у потомства не менее чести Гомеру, как и Демосфену, и что слава Еврипида или Софокла имеет размеры не менее славы Лизия или Гиперида. И в настоящем найдешь ты людей, которые стараются унизить славу Цицерона более, чем Виргилия. И ни одно сочинение Азиния или Мессалы не пользуется такою известностью, как Медея Овидия или Вария Тиест.
13. Да и самую внешнюю обстановку поэтов и их счастливый домашний быт не устрашусь сравнить с беспокойною и тоскливою жизнью ораторов. Пусть их бурная и опасная деятельность и возводит до консульства, но я предпочитаю безопасный и уединенный приют Виргилия, находясь в котором он, впрочем, не лишен был ни милостей божественного Августа, ни известности у народа Римского. Об этом свидетельствуют письма Августа, свидетельствует самый народ, а он, выслушав в театре стихи Виргилия, встал весь и случайно находившегося в числе зрителей поэта приветствовал так, как бы самого Августа. Да и в наши времена Секунд Помпоний не уступил бы Афру Домицию ни достоинством образа жизни, ни прочностью доброй славы. Действительно, Крисп и Марцелл, подражать деятельности которых ты меня учишь, что представляют в судьбе своей завидного? Не то ли, что сами живут среди опасений? Или то, что внушают их другим? Не то ли, что, осаждаемые ежедневно просьбами, навлекают на себя негодование даже тех, для кого трудятся? Или то, что, будучи связаны необходимостью льстить, они и властвующим никогда не кажутся достаточно рабами, ни нам, насколько следует, свободными? Ну где же, тут то хваленое всемогущество ораторов? Настолько силы и значения имеют и отпущенники. А меня нежные, по выражению Виргидия, музы пусть ведут в те священные рощи, к тем священным источникам, — чуждого забот и тревог и необходимости ежедневно делать что–нибудь против своего нравственного убеждения. Не буду я дышать нездоровым воздухом форума, ни, ходить по его скользкой почве, ни с трепетом дожидаться приговора непостоянной толпы. Не будет меня пробуждать говор пришедших ко мне на поклон, ни прибежавший запыхавшись отпущенник. Не буду я, не уверенный в будущем, писать завещание, как залог моей безопасности; состояние мое. не будет больше того размера, в каком могу я его, когда наконец придет мой, судьбою назначенный, последний день, — оставить кому, я захочу. Скроют меня в могилу не грустного и сурового, но веселого и увенчанного, и память моя никому не подаст повода ни тревожиться, ни просить».
14. Только что окончил Матерн говорить, взволнованный и как бы вдохновенный, как Випстан Мессала[10] вошел в его опочивальню. Видя серьезные и внимательные лица всех, он догадался, что между ними шла· речь о важных предметах. — «Может — быть я, сказал он, пришел не вовремя, может — быть у вас тайное совещание, и вы обдумываете какое–либо важное дело»? — «Вовсе, вовсе нет, ответил Секунд; я даже желал, чтобы ты пришел ранее. Доставили бы тебе удовольствие и тщательно обработанная речь Апра, которою он убеждал Матерна — всю свою умственную деятельность и занятие обратить на судебные дела, и восторженная речь Матерна за его поэтические произведения, — речь, как и надлежало при защите поэтов, смелая и более похожая на произведение поэта, чем оратора». — На это Мессала сказал: «поистине, и эта беседа принесла бы мне бесконечное удовольствие, и то мне в высшей степени нравится, что вы, люди лучшие и времен наших ораторы, упражняете умы ваши не в публичной только (на форуме) деятельности и искусстве декламаторском, но присоединяете и состязания (споры) такого рода, которые дают пищу уму и служат самым приятнейшим применением учености и литературы не только для вас, участвующим непосредственно в этом диспуте, но и для тех, которым придется это слышать. А потому, — и Геркулес мне в том свидетель, — я настолько же нахожу достойным одобрения в тебе, Секунд, то, что, сочинив жизнеописание Юлия Азиатика, ты подал согражданам надежду, что напишешь много таких книг, насколько в Апре то, что он еще не оставил схоластических прений и предпочитает свободное время употреблять (проводить) более по обычаю риторов, чем древних ораторов».
15. На это возразил Апер: «не перестаешь ты, Мессала, питать удивление только к старому и древнему, а современные наши стремления, занятия, делать предметом посмеяния и презрения. Не раз уже слышал я такие твои речи, и ты, забыв о собственном образе твоего красноречия, утверждаешь, будто в наше время ни одного уже нет оратора, и это, как я полагаю, делаешь ты тем с большею смелостью, что не опасаешься быть заподозренным в злорадстве (недоброжелательстве), так как ты сам себе отказываешь в той славе, которую другие признают за тобою». На это отвечал Мессала: «и в таких словах моих нисколько я не раскаиваюсь и полагаю, что одинаково со мною думают и Секунд, и Матерн, да и ты сам, Апер, хотя ты иногда и стараешься уверить в противном. Хотел бы я добиться от кого–нибудь из вас — расследовать и высказать причины этой бесконечной разницы, которые я и сам по себе стараюсь разыскивать тщательно. И то, что для некоторых служит утешением, для меня только усложняет вопрос, когда я вижу, что и Греков постигла та же участь и что дальше отстоит от Эсхина и Демосфена тот жрец Ницетас или иной кто–либо из тех, которые наполняют Митилену или Ефес криками схоластических прений, чем Афер, Африкан, или вы сами удалились от Цицерона или Азиния».
16. Тут Секунд сказал: «Мессала, ты поднял вопрос очень важный и достойный быть обсужденным; но кто же в состоянии и разрешить его вернее, как не ты, который с величайшею ученостью и прекраснейшими умственными дарованиями соединяешь и тщательное занятие предметом и обдуманность»? — Мессала отвечал на это: «я вам сообщу мои об этом предмете мысли, если от вас получу заверение, что и вы будете мне помогать в нашем общем расследовании». — «За двух, сказал Матерн, я обещаю. И я, и Секунд примем на себя ту долю участия в этой беседе, какую, по нашему разумению, ты не то что опустишь, но скорее нам предоставишь. А что Апру в привычку не соглашаться, это ты не задолго перед этим высказал, да и он сам достаточно обнаруживает, что уже давно собирается защищать мнение противоположное и не может равнодушно вынести это наше, в защиту и похвалу древних, единодушие». Но это Апер сказал: «не допущу я, чтобы вы, как бы составив между собою заговор, предали осуждению век наш не выслушанным и беззащитным. Но прежде всего спрошу вас: кого называете вы древними и этим именем какой обозначаете вы век ораторов? Что до меня касается, то когда я слышу о древних, то я понимаю, что дело идет о людях, которые родились и жили давно, очень давно. Мне тогда представляются Улисс и Нестор, жизнь и деятельность которых предшествовали тысячью тремя стами годами нашему веку. А вы приводите Демосфена и Гиперида, а те, как всем известно, жили во времена Филиппа и Александра, — впрочем пережили и того и другого; а из этого явствует, что промежуток не много более 400 лет отделяет наше время от Демосфенова. И такой период времени если может — быть и покажется продолжительным, принимая в соображение слабость тел наших, но в ряду веков и соображая с беспредельностью общего течения времени — он куда как короток и к нам близок. Если, как Цицерон пишет в Гортензие, только тот год великий и настоящий, в котором положение неба и созвездий, какое есть самое возвышенное, вновь повторяется и этот год заключает тех годов, что обыкновенно у нас слывут такими, двенадцать тысяч девятьсот пятьдесят четыре, — то оказывается, что Демосфен ваш, которого вы называете старинным и древним, жил не только в одном и том же с нами году, но даже в одном месяце.
17. Но перехожу к Латинским оратором и в числе их не Менения, как я думаю, Агриппу, который и в самом деле может показаться древним, имеете вы обычай предпочитать красноречивым ораторам нашего времени, но Цицерона, и Цезаря, и Цэлия, и Кальва, и Брута, и Азиния, и Массалу, а почему вы их относите лучше ко временам древним, чем нашим, — не понимаю. Действительно, скажем о самом Цицероне. Он, как пишет отпущенник его Тиро, умерщвлен в консульство Гирция и Панзы, в седьмой день ид Декабрьских, в том году, когда божественный Август заместил консулов Панзу и Гирция собою и К. Педием. Поставь за тем пятьдесят шесть лет, в продолжение которых после того божественный Август управлял делами общественными; прибавь двадцать три года правления Тиберия, почти четырехлетие Кая и два раза по четырнадцати лет правления Клавдия и Нерона; далее Гальбы, Отона и Вителлия по одному году и вот уже шестой с тех пор, как утвердилось это счастливое государствование, которым Веспасиан нежит (балует) общественное дело, — и всего получим сто двадцать лет от гибели Цицерона до нынешнего дня, а это — период жизни одного человека. Я сам в Британнии видел старика, который признавался, что присутствовал при том сражении, в котором Британцы покушались Цезаря, делавшего к ним вторжение с оружием в руках, отбить от берега и прогнать. Таким образом, если бы этого человека, который вооруженный оказал сопротивление К. Цезарю, или плен, или добрая воля, или, наконец, случай какой–либо привели в город Рим, то он мог бы слышать и самого Цезаря и Цицерона, и присутствовать при том, что мы теперь делаем. Да и во время недавнего пожалования войскам (от Веспасиана) видели вы сами очень многих стариков, которые рассказывали, что иные из них один раз, а другие и два получили денежный подарок от самого божественного Августа; а из этого можно сделать заключение, что они имели возможность слышать и Корвина и Азиния, так как Корвина деятельность простирается до середины государствования Августа, а Азиния — даже почти до конца. Не делите же век и не зовите (старыми) древними и новыми ораторами тех, которых мог бы слух одних и тех же людей признать и как бы — соединить и связать вместе[11].
18. Это предпослал я для того, чтобы показать, что если из славы и известности этих ораторов снискивается похвала и их времени, то она, так сказать, в общем распоряжении ближе к нам, чем к Сервию Гальбе, К. Карбону и другим, которых мы по справедливости называем древними. Действительно, они какие–то лохматые, неотесанные, грубые и безобразные, и я от души желал бы, чтобы их ни в чем за образец не брали ни Кальв, ни Цэлий, ни сам Цицерон. Теперь стану я действовать тверже и смелее, если я предпошлю то, что с течением времени изменяются Формы и различные роды выражения. Так в сравнении со стариком Катоном К. Гракх и полнее, и плодовитее; более отделки и украшений слога у Красса, чем у Гракха, а в Цицероне — их обоих и основательнее, и остроумнее, и глубже. Корвин мягче и приятнее Цицерона и выражения его обработаннее. Я не задаю вопроса, кто из них красноречивее; с меня достаточно пока и того, что я доказал, что красноречие представляет не одну физиономию, но что и у тех, которых вы древними именуете, можно заметить весьма разнообразные формы изложения. И не сейчас же хуже то, что не одинаково. Уж в этом виновато природное злорадство человека, что старое всегда в почете, а настоящее (то, что есть) — в пренебрежении. Можно ли усомниться в том, что находились и такие, которые удивлялись более Аппию Цэку, чем Катону? Достаточно известно, что и у Цицерона не было недостатка в порицателях и что им он казался напыщенным и надутым, не довольно сжатым, но через меру вдававшимся в многословие и подробности и вообще не довольно аттическим. Конечно, вы читали письма Кальва и Брута к Цицерону; из них легко заметить, что Кальв казался Цицерону безжизненным, а Брут пустословным и чуждым логической связи мыслей. Да и о Цицероне Кальв был понятия нехорошего, как о слабом и лишенном силы (ораторе). А Брут, — и при этом употреблю его собственные выражения, — называл Цицерона искалеченным и охромевшим. Если ты спросишь меня о моем мнении, то я скажу, что они все правду говорили; но я не замедлю перейти к каждому отдельно, а теперь у меня дело с ними со всеми вместе[12].
19. Действительно, поклонники древности проводят обыкновенно рубеж, разграничивающий древнее красноречие от нового; относя его к Кассию Северу, о нем они утверждают, что он первый уклонился от древнего и прямого способа говорить. Я утверждаю, что он не по недостаточности умственных дарований и не по незнанию литературы обратился к новому способу изложения, но обдуманной основательно. Он видел, — о чем я только что перед этим говорил, — что, с изменением условий времени и требований слушателей, необходимо переменить Форму и вид речи. Легко переносил прежний тот народ, как необразованный и грубый, бесконечно — длинные и сложные речи. Уже похвалы заслуживало то самое, если кто сумел употребить целый день излагая свою речь. В почете были тогда длинные подготовительные вступления, подробный рассказ происшествия, начатый издалека, похвальба разнообразными подразделениями, последовательность тысячи доказательств и вообще все иное, чему учат самые сухие произведения Гермагоры и Аполлодора. А если кто, понюхав хоть немного философии, из неё вставлял в свою речь какой–нибудь отрывок, то его превозносили до небес похвалами. И не удивительно: все это было тогда ново и неизвестно; из числа самих ораторов весьма немногие знакомы были с наставлениями риторов и правилами философии. Но теперь, когда все это сделалось общим достоянием, когда в толпе слушателей найдется вряд ли один, который хотя поверхностно не был бы знаком с началами науки, красноречию нужны новые, и более изысканные пути для того, чтобы оратор мог избавить от утомления слушателей, в особенности когда он говорит перед судьями, которые силою и могуществом, а не правом и законами расследуют дело, которые сами назначают время, а не принимают его. Они не ждут оратора, пока ему будет угодно говорить о самом деле, но часто сами ему делают внушения и, если он пустится в околичности, они его останавливают и высказывают необходимость спешить[13].
20. В настоящее время кто потерпит оратора, который начнет с того, что станет говорить о собственном здоровье? А таковы почти все вступления Корвина. Кто будет иметь терпение дождаться конца пяти книг против Верреса? Кто согласится, теряясь в риторических подробностях, терпеливо прочесть те громадные свертки, которые существуют за М. Туллию и А. Цецину? А в нынешнее время судья идет вперед говорящего, и если только его не заманивает и не увлекает плавное изложение доказательств, разнообразие мыслей, прелесть и обработанность описаний, то он отвращается от говорящего. Да и толпа присутствующих, слушатели случайно пришедшие и праздношатающиеся привыкли уже требовать веселого и приятного изложения. И столь же мало могут они вынести в судебных делах скучные и непривлекательные формы древности, как и того, если бы кто теперь на сцене захотел бы подражать движениям Росция или Турпиона Амбивия. Уже и самые молодые люди, положенные так сказать под самым молотом учения, посещающие ораторов с целью для себя просьбы, желают не только слышать, но и домой принести что–либо замечательное и достойное быть сохраненным в памяти. Передают друг другу и нередко пишут в свои родные колонии и провинции, если кто–либо выразит новую мысль сжато и умно, или если какое место речи отличится изысканным и поэтическим блеском. Теперь от оратора требуют поэтических красот — не тех грубых Аттия и Пакувия, но заимствованных из святилища Горация, Виргилия и Лукана. Вследствие этих–то требований слушателей и судей, речи современных нам ораторов и красивее, и украшеннее. И речи наши не менее впечатления производят тем, что, достигая до слуха произносящих суд, приносят наслаждение. Неужели ты сделаешь заключение, что храмы нашего времени не так прочны вследствие того, что они воздвигаются не на грубой известке и из безобразных черепиц, но блестят мрамором и золотою отделкою?
21. А что касается до меня, то я вам напрямик признаюсь, что я относительно некоторых из древних с трудом могу удержаться от смеха, а относительно других — от позыва ко сну, и из огромного числа назову не одного Кануция или Арния, или Фурния и других подобных[14], которые в этом приюте страждущих (больных) обнаруживают свою худобу и выказывают кости. Даже сам Кальв, хотя и оставил, как я полагаю, 120 книг своего сочинения, с трудом удовлетворяет меня одною или двумя из своих речей. Я вижу, что такое мое мнение подтверждают и другие, кто прочел когда–либо речи Кальва против Азиния или Друза. Но вне всякого сомнения, что в руках людей, занимающихся этим предметом, постоянно обращаются обвинения, которые имеют заголовок против Ватиния, и в особенности из них вторая речь. Она обильна прекрасными и мыслями, и выражениями, и приспособлена к слуху судей. И из этого можно видеть, что и сам Кальв понимал лучшее и что в нем не доставало ни желания выразиться, поизысканнее и получше, ни дарования и сил. Далее, что сказать о Цэлиевых речах? — Эти, конечно, нравятся, и если не вполне (не все), то части их, в которых признаем блеск и возвышенность тех времен; а неприличные выражения, отсутствие связи между частями и необработанные мысли (собственно — ощущения) отзываются древностью, и не полагаю, чтобы нашелся такой слепой обожатель древности, который стал бы превозносить в Цэлие именно то, что в нем есть старинного. Сделаем, разумеется, снисхождение К. Цезарю, что он, при своих обширных планах и занятиях делами, относительно красноречия сделал меньше, чем требовал того божественный (возвышенный) его ум. В том, что Цезарь в речах ниже своей славы, соглашаются даже его самые усердные поклонники. И действительно, вряд ли кто читает сочинения Цезаря за Деция Самнита, — Брута за царя Деиотара и другие произведения столь же растянутые и бесцветные, кроме разве тех, для которых и стихотворения этих же лиц служат предметом удивления. А они писали и стихи и внесли их в библиотеки, не лучше Цицерона, но с большим чем он счастьем, так как о них знают гораздо меньше. Да и Азиний, хотя родился во время гораздо более близкое к нам, по–видимому, занимался между Менениев и Аппиев. Не только в трагедиях, но даже и в речах служит он отголоском Пакувия и Аттия, — до того он жесток и сух. А относительно речи верно то же, что относительно тела человека: только то и красиво, где не выдаются жилы и кости можно перечесть, но умеренная и здоровая кровь наполняет члены, придает им свежесть и самые жилы прикрыты цветом здоровья, приятным и для глаз. Не хочу преследовать Корвина, так как не от него зависело выразить живость и красивые формы, нам современные; достаточно сообразить, насколько его суждению соответствовали силы духа или ума[15].
22. Перехожу к Цицерону, у которого была такая же борьба с современниками, какая у меня с вами. Для тех предметом удивления служили древние, а Цицерон ставил выше ему современное красноречие и ни в чем не опережает он столько ораторов того же века, сколько рассудительностью. Он первый занялся обработкою речи, первый применил к делу и выбор слов, и искусство творчества; он первый попытался пустить в ход более веселые (приятные) выражения и блеснул новостью некоторых мыслей. В особенности заметно это в тех речах, которые сочинил он под старость и к концу жизни, то есть когда он более развился, когда долговременная опытность и примеры научили его, какой способ изложения самый лучший. А прежние его речи не чужды недостатков свойственных периоду древности: медленно приступает он к делу, излагает обстоятельства его слишком длинно и многословно, вдается в излишние и бесполезные отступления, с трудом доступен чувству, очень редко воспламеняется и только немногие мысли выражает удачно, ясно и определительно. Ничем нельзя тут воспользоваться, не чего вынести, и как в неотделанном строении хотя стены крепки и прочны, но недостаточно выполированы и блестят. А я желаю, чтобы оратор, как богатый и щедрый отец семейства, жил бы под кровлею, которая не только бы защищала его от ветра и дождя, но на которой зрение и глаза останавливались бы с удовольствием; чтобы дом его был не только снабжен утварью достаточною для необходимых потребностей, но и украшен золотом и дорогими камнями, так чтобы вещи не раз можно было бы брать в руки и смотреть на них с удовольствием. Напротив, пусть вовсе устранены будут предметы уже стертые и имеющие дурной запах. Пусть не будет ни одного слова как бы покрытого ржавчиною, ни фраз чуждых одна другой и бессвязных, какие обыкновенно допускаются в летописях. Пусть оратор избегает противных и неуместных пошлых шуток, разнообразит свое произведение и все отдельные предложения не заканчивает одним и тем же образом.
23. Не желаю я тешиться насмешками над (такими выражениями Цицерона, как): колесо счастья, Верресово правосудие, оно же похлебка из свинины, и словами, которые повторяются едва ли не во всяком третьем периоде во всех речах, вместо заключительного вывода: по–видимому, так кажется (esse videatur). Но и это я привел против воли и опустил гораздо большее, что, впрочем, одно служит предметом удивления и подражания для тех, которые именуют себя древними ораторами. Никого именовать не буду, — достаточно с меня обозначить род людей. Да и вам во всяком случае не безызвестны люди, которые Луцилия читают вместо Горация и Лукреция вместо Виргилия, которым претит красноречие твоего Авфидия Басса или Сервилия Нониана в сравнении с Сизенною или Варроном, которые. смотрят с пренебрежением и отвращением на сборники (сочинений) наших риторов и с удивлением на сочинения Кальва. Их, когда они, по обычаю древних, разводят басни перед судьями, и слушатели не удостаивают внимания, и толпа не слушает; с трудом лишь хватает терпения у поверенного противной стороны. До такой степени чуждые живости и отделки, они самого того, которым хвалятся, — здоровья, — достигают не твердостью, но отказывая себе в существенной пище. Даже относительно тела врачи не одобряют того состояния здоровья или правильнее — лишь отсутствия болезни, которое достигается излишнею, тоскливою мнительностью. Мало того, чтобы не быть больным, нужно быть крепким, веселым и бодрым. Только болезни чужд тот, в ком хвалят одно здоровье. А вы, люди самые красноречивые, как можете, как и делаете, прославьте век наш прекраснейшим видом красноречия. Действительно, вижу я, что и ты, Мессала, подражаешь древним в том, что они имеют лучшего, и вы, Матерн и Секунд, до такой степени соединяете с солидностью (основательностью) мыслей отделку и красоту выражений, так богаты вы изобретательностью, в таком порядке и, если того требуют обстоятельства дела, с такою плодовитостью, а где нужно бывает — с такою сжатостью и краткостью, таким изящным слогом, с такою полнотою мыслей, так выражаете ощущения, так умеряете (сдерживаете) вольность, что даже если наш приговор найдет себе противодействие в зложелательстве и зависти, правду о вас скажут наши потомки»[16].
24. Когда окончил говорить Апер, Матерн сказал: «узнаете вы силу и пылкость нашего Апра? Как горячо, с каким упорством защищает он наш век, как плодовито и разнообразно осыпал он бранью древних! С каким не только умом и находчивостью, но даже ученостью и искусством он от них же (древних) позаимствовался богатым материалом для их же преследования! Впрочем, ты, Мессала, не должен изменять твоему обещанию. Не требуем мы защитников древности и никого из наших, хотя только что перед этим мы и удостоились похвалы, не будем сравнивать с теми, которых Апер счел достойными осуждения. Да и сам он вовсе не так думает, но, по старинному обычаю и в других местах у ваших философов часто употребляемому, он только взял на себя роль противника (в душе ей не сочувствуя). Выскажи нам не похвалу древним, — достаточно находят они ее в своей славе, — но причины, вследствие которых мы настолько удалились от их красноречия, в особенности принимая в соображение то, что, сводя счет времени, видим, что от гибели Цицерона до сего дня прошло всего сто двадцать лет».
25. Тогда Мессала стал говорить следующее: «последую предписанной тобою, Матерн, форме. И не долго придется возражать Апру, который поднял сначала, как я полагаю, спор о словах, будто бы мало основания назвать тех древними, о которых вполне достоверно известно, что они жили за сто лет до нас. А я о словах спорить не стану: назовет ли он их древними, или старшими, или иным, каким ему заблагорассудится, именем, лишь бы признано было, что красноречие того времени было гораздо замечательнее нашего. Да и той части речи Апра не буду оспаривать, а даже прямо признаюсь, что в одном и том же периоде времени существуют разнообразные формы выражения, а не говоря уже в веках различных. Но подобно тому, как в ряду ораторов Аттики первое место обыкновенно дают Демосфену, а ближайшие по нем занимают Эсхин и Гиперид, Лизиас и Ликург, а все единодушно согласны в том, что этот век ораторов заслуживает преимущественно одобрения, так у нас Цицерон конечно прочих красноречивых людей ему современных оставляет позади (опережает); а Кальв, и Азиний, и Цезарь, и Цэлий, и Брут, каждый по своему праву, предпочитаются и тем, которые были раньше их, и тем, которые после их, и не важно то, что они расходятся в частностях, имея общее родовое сходство: сжатее Кальв, серьезнее Брут, энергичнее, сильнее и плодовитее Цицерон; но все служат выражением одного и того же здорового и свежего красноречия, так что чье бы ты из их сочинений ни взял в руки, сейчас признаешь, что хотя и при разнообразных умственных дарованиях, но есть какое–то единство и сродство суждения и воли. Что же касается того, что они старались унизить друг друга (существует кое–что содержащееся в их письмах, из чего можно заметить взаимное недоброжелательство), то это порок не ораторов, а людей. Действительно, я того убеждения, что и Кальв, и Азияий, и сам Цицерон имели обыкновение и завидовать, и поревновать, и не чужды были других недостатков, слабости человеческой свойственных. Полагаю, впрочем, что из числа всех вышепоименованных Брут не из зависти или зложелательства, но простодушно и прямо, открыл свое мнение. Мог ли Цицерону завидовать тот, который, как мне кажется, и самому Цезарю не завидовал? А что касается Сервия Гальбы и К. Лэлия или кого другого из древних он, Апер, не будет переставать задевать, то нет надобности в защитнике, если я и признаюсь, что кой–чего и недоставало их красноречию, как еще только родившемуся и недостаточно окрепшему, возмужавшему.
26. Во всяком случае, если бы, оставив тот лучший и совершеннейший род красноречия, пришлось выбирать форму речи, то я, конечно, — свидетельствуюсь в том Геркулесом, — предпочел бы порывы К. Гракха или зрелость Л. Красса изысканности Мецената или погремушкам Галлиона. Настолько лучше оратору надеть самую лохматую одежду, чем блистать роскошными и позорно блестящими одеждами, свойственными людям развратного образа жизни. По моему мнению, ораторским и назвать даже нельзя то искусство, недостойное и вообще мушиные которым большинство деятелей нашего времени пользуются так, что необузданностью слов, пустотою содержания и полным произволом изложения подражают приемам сценического искусства. И то, что и слышать даже вряд ли прилично, считают за славу, похвалу и доказательство ума, а именно будто бы их речи поются и пляшутся. Отсюда–то получило свое начало то отвратительное и неуместное, некоторыми, впрочем, часто повторяемое выражение, которое имеет тот смысл, будто бы ораторы наши умеют нежно говорить, а балетчики (искусно) красноречиво прыгать. Во всяком случае не стану отрицать, что Кассий Север, — а его только одного, дерзнул Апер назвать по имени, — если сравнить его с теми, которые были впоследствии, может по справедливости быть назван оратором, хотя в большей части· сочинений своих имеет более силы, чем крови. Он первый отбросил с пренебрежением последовательное изложение, сущности дела, пренебрег скромностью и стыдливостью слов и даже с тем самим оружием, которым пользуется, не умел сладить как следует, в усилии больнее ударить, скорее по большей части сам падает и не борется (состязается), а ссорится, бранится. Во всяком случае, как я сказал, если сравнить его с теми, которые за ним последовали, то и разнообразием изучения, и прелестью образованности, и силою самих природных бесспорных дарований далеко превосходит всех прочих, из которых никого наименовать и на бой вывести Апер не решился. А я ожидал, что он, Апер, обвинив Азиния, Цэлия и Кальва, выведет нам целый строй и назовет нам еще большее число или по крайней мере столько же, из которых могли бы мы — одного противопоставить Цицерону, другого Цезарю и наконец каждому порознь — каждого порознь. Но он удовольствовался осыпать порицаниями древних ораторов поименно, — не дерзнув похвалить никого из тех, что были после, иначе, как вообще и в целом. Я полагаю, что он опасался оскорбить многих, упомянув только о некоторых. Да и действительно, кто из схоластиков не тешится в душе убеждением, что если он сам себя и не ставит выше Цицерона, то непосредственно за Габинианом.
27. А я не постыдился бы наименовать их отдельно для того, чтобы тем легче из предложенных примеров было бы ясно, какими силами сломлено (подорвано) и уменьшено красноречие. — «Торопись, сказал Матерн, и лучше исполни обещанное. А мы желаем извлечь не то, что древние красноречивее, что в моем мнении есть дело доказанное, очевидное и вне всякого сомнения, — но разыскиваем причины, которые, как ты не задолго перед этим сказал, ты привык обсуждать, будучи совершенно покойным и нисколько не питая раздражения к красноречию нашего времени, прежде чем оскорбил тебя Апер, затронув (дорогих тебе) предков». — «Нисколько не оскорблен я, сказал на это Мессала, возражением нашего Апра. Да и вы не должны оскорбляться, если что–либо случайно кольнет (неприятно поразит) слух ваш. Вам известно, что в подобного рода спорах закон — высказывать суждение ума, нисколько не обращая внимания, будет ли оскорблено чувство или нет». — «Принимайся за дело, сказал Матерн, и когда ты станешь говорить о древних, пускай в ход ту же свободу, которой мы изменили еще более, чем красноречию»·.
28. И Мессала: «ты, Матерн, отыскиваешь причины не глубоко скрытые и не безызвестные ни тебе самому, ни Секунду, ни Апру, хотя вы мне поручили высказать то, что мы все чувствуем. Кто не знает, что и красноречие, и прочие искусства сделались неверны той прежней древней славе, не потому чтобы людей не было, то есть чтобы в них обнаруживался недостаток, но вследствие отсутствия у молодых людей любви к серьезным занятиям, нерадения родителей, невежества тех, которые берут на себя звание преподавателей, и забвения древнего обычая. Все эти беды, получив свое начало первоначально в Риме, потом распространившись по Италии и уже водворяются и в провинциях, хотя наше (зло) нам известнее. Говорю я о городе и тех наших собственных внутренних, домашних наших недостатках, которые так сказать из колыбели принимают родившихся и в каждом возрасте получают все более и более приращения. Прежде я в немногих словах скажу о строгости и обычаях предков относительно воспитания и образования детей. Во–первых, ребенок каждого, родясь от целомудренной матери, воспитывался не в комнатке наемной кормилицы, но в объятиях матери и на её груди. Главная похвала (честь) матери заключалась в том, чтобы смотреть за домом и· заботиться о детях. Выбирали обыкновенно какую–нибудь родственницу не молодых лет и её испытанной отличной нравственности вверяли потомство, целого семейства. Перед нею не произносилось слова неприличного и невозможно было ничего делать, что имело бы вид нечестного. И она, эта родственница, свято, набожно, с сознанием важности своего назначения управляла не только занятиями и мыслями детей, но даже их отдыхом, забавами и играми. Так, известно нам, Корнелия мать Гракхов пропитала их, так Аврелия мать — Цезаря, а Атия мать — Августа, и сделали из них и детей и людей достойных самой высокой' судьбы. Строгость и порядок такого воспитания имели целью, чтобы природа (свойства каждого) чистая и неиспорченная, недоступная никакому влиянию или впечатлению зла, со всею жадностью усваивала только все честное и хорошее, и обратится ли к делу военному, к науке права, к изучению красноречия, отдавалась бы своему занятию вполне, безусловно и всеми силами.
29. А теперь дитя, как только родится, вверяется какой–нибудь Греческого происхождения служанке; ей придают одного или двух рабов, взятых на удачу из общего числа их, по большей части худших, не употребляемых ни на какое серьезное дело. Их побасенки и вранье первые наполняют нежные и неопытные умы, и никто в целом доме не заботится о том, что перед хозяйским ребенком говорят или делают. Да нередко и сами родители не приучают детей ни к честности, ни к скромности, но к полному своеволию и болтовне, вследствие чего мало–помалу вкрадывается бесстыдство и пренебрежение к своему и чужому. А мне кажется, что самые коренные и свойственные нашему городу недостатки почти зарождаются одновременно с самими детьми во чреве матери, — это любовь к сценическим зрелищам, страсть к гладиаторам и лошадям. Предавшись вполне таким занятиям и постоянно о них думая, сколько же места оставляет ум для наук добра (для честных и добрых занятий)! Войдите в аудитории и послушайте, о чем преимущественно, если не исключительно, говорят наши молодые люди. Да и сами преподаватели чаще всего о тех же предметах говорят со своими слушателями. Учеников приобретают не строгим и добросовестным учением и не доказательствами ума, но заискиваниями, приветствиями, ухаживанием и лестью. Не буду подробно говорить о первых началах учения, в которых очень мало делается полезного; недостаточно времени и труда употребляется как для знакомства с писателями, так и для изучения древности и для знакомства и с событиями, и с людьми, и с обстоятельствами (условиями) времени.
30. Спешу перейти к тем, которых называют риторами. Когда их занятие (ремесло) впервые введено в этот город, хотя у наших предков никакого значения не имело, о чем я сейчас и буду говорить, теперь необходимым считаю обратить внимание на ход образования, которым, как нам известно, пользовались те ораторы, которых бесконечный труд и ежедневная деятельность мысли и упражнения их во всяком роде умственных занятий — явствуют из их сочинений. Конечно, известна вам книга Цицерона, озаглавленная Брут; в конце её (в начале она содержит перечисление древних ораторов) Цицерон излагает свои начинания, постепенное развитие и как бы воспитание своего красноречия. Он говорит, что гражданское право изучил у К. Муция, а у Филона академика, у Диодота стоика основательно ознакомился со всеми частями философии. Недовольствуясь даже теми учителями, которых в изобилии представлял ему город (Рим), он проехал Ахайю и Азию, чтобы охватить (обнять) все разнообразие различных наук и искусств. А потому–то поистине в сочинениях Цицерона на каждом шагу замечаете вы, что ему не чуждо было знание ни геометрии, ни музыки, ни грамматики, ни вообще какой–либо другой благородной науки. Он знал хорошо и утонченности диалектики, и пользу нравственной части (стороны), и причины вещей и их изменения. Итак, действительно, мои добрые друзья, только из основательного и разнообразного изучения, из многих наук и знания всех предметов исходит тот обильный ключ дивного красноречия. Притом сила оратора и его деятельность, — не так как прочих предметов, ограничивается тесными и короткими границами; но оратор — тот, кто в состоянии говорить о каждом вопросе красноречиво, с приятностью и убеждением, соответственно достоинству предмета, потребностям времени и к наслаждению слушателей.
31. Вот какими побуждениями руководствовались те древние ораторы. А чтобы достигнуть цели, они понимали необходимость — не декламациею заниматься в школах риторов и не тем, чтобы вымышленными — и ни в каком отношении не представляющими ничего общего с действительностью состязаниями, служащими только разве для упражнения языка и голоса, но голову свою переполнить хотели они теми познаниями, которые относятся до борьбы между добром и злом, честным и позорным, справедливым и несправедливым. А такова–то именно сущность предмета, о которой приходится говорить оратору. Потому что в судебных делах о справедливости, в спорах о честности — говорим так, что по большей части все это между собою некоторым, образом перемешивается. Об этих предметах говорить обильно, разнообразно и изящно никто не будет в состоянии, если не ознакомится хорошо с натурою (природою) человека, с сущностью добродетелей, превратностью пороков, и хорошо будет разуметь то, чего нельзя отнести ни к добродетелям, ни к порокам. Из этих–то источников вытекает и то, что легче раздражение судьи или вызовет, или утишит тот, кто хорошо знаком со свойствами гнева; скорее побудит к состраданию тот, кто знает, что такое милосердие и на какие струны человеческого сердца действовать нужно. Оратор опытный в таких знаниях и навыкший хорошо употреблять их, будет ли иметь дело со слушателями враждебно расположенными, с находящимися ли под влиянием сильного желания, или зависти, или печали, или опасений, вполне будет управлять умами их. По мере того, чья натура будет чего требовать, он то и будет пускать в ход и так настроит речь, имея весь нужный запас и отложив его для пользования по мере надобности. Некоторые более имеют веры к сжатому и сокращенному способу выражения, где из каждого порознь заключения тотчас же делается вывод; на таких действовать приносит много пользы диалектикою. Другим более нравится изложение речи обильное (многословное) и плавное, где преимущественно основывается все на общих выводах. Чтобы действовать на таковых, позаимствуем кое–что от перипатетиков, а те представят нам уже совсем прилаженные и ко всякому состязанию готовые места. Академики дадут нам способность бороться мыслью и словом: Платон — глубину мыслей, а Ксенофонт — красивую их Форму. Да и не совсем не кстати будет оратору воспользоваться некоторыми честными возгласами Епикура и Метродора, и притом так, как потребует сущность предмета. Ведь приходится нам не мудреца учить и действовать не в общине стоиков, а иметь дело с людьми, которые должны не некоторые науки исчерпать, но со всеми хотя понемногу ознакомиться. Вследствие этого древние ораторы соединяли и знание гражданского права, и знание грамматики, музыки и геометрии. Конечно, приходится иметь дела, даже и большую часть и почти все, в которых необходимо знание права, а много, очень много таких, где требуется знание и других наук.
32. И пусть мне никто не отвечает: достаточно того, чтобы ко времени выучиться чему–либо простому и однообразному. Во–первых, иначе мы пользуемся собственным и тем, что в нашем распоряжении, и очевидно, что большая разница — владеет ли сам тот, кто высказывает, или позаимствовал. За тем самое знание разнообразных наук служит нам честью и в других родах деятельности, и сам, где менее всего ждал бы, блистает и дает превосходство. И это понимает не только слушатель ученый и разумный, но и народ, и тотчас же сопровождает такою похвалою, что сознает и основательную его ученость, и то, что он прошел все степени развития красноречия, и наконец, одним словом, то, что он вполне оратор. А я опять–таки утверждаю, что оратор иначе и явиться не может и никогда не являлся, как только тот, который, как бы на бой снаряженный всем оружием, так на форум выступает, запасшись самыми разнородными сведениями. А это до такой степени пренебрегается краснобаями нашего времени, что в их речах найдете самые пошлые выражения ежедневной речи, самые позорные и постыдные недостатки. Обнаруживают они незнание законов, не помнят сенатских решений, право гражданское сами же подвергают осмеянию, со страхом и-робостью смотрят на занятие мудростью и наставления людей умных и красноречие сводят к немногим общим мыслям и тесному кругу деятельности, как бы лишив его высокого положения (согнав его с царства). Так что это искусство, стоявшее некогда во главе других и переполнявшее сердца всех массою превосходнейших сведений, теперь, ощипанное и оборванное, без всякого убора, без почести, выражусь — почти утратив свое благородство, — преподается теперь в виде самого опозоренного ремесла. И в этом–то нахожу я первую и самую главную причину, почему мы так много удалились от красноречия древних ораторов. Если нужно свидетелей, то кого же лучше наименую, как у Греков Демосфена? А о нем сохранилось известие, что он был одним из усерднейших слушателей Платона. Да и Цицерон в таких, как я полагаю, приводит выражениях: «что он относительно красноречия сделал, то достиг этого при посредстве не риторов, но академии». Есть и другие причины, великие и важные, которые справедливость требует, чтобы вы высказали сами, так как я уже исполнил мою обязанность и, согласно моей привычке, оскорбил уже достаточно многих, и если бы им пришлось случайно меня слышать, то наверное знаю, что они скажут, что я в моих похвалах знанию нравственности и философии, которое я признаю необходимо — нужным для оратора, вторю моим же собственным глупостям (безрассудным увлечениям)».
33. Матерн на это сказал: «а мне так кажется, что ты взятую на себя обязанность не только не исполнил совершенно, но даже лишь начал и обозначил как бы только некоторые основания и черты. Ты высказал, в чем обыкновенно заключалось изучение у древних ораторов, ты обнаружил разницу нашего бездействия и незнания сравнительно с их усердными и плодотворными занятиями. Жду остального, чтобы, как я от тебя узнал, что и они не знали и мы не знаем, так и ознакомиться с тем, какими упражнениями (практическими занятиями) юноши, готовые выступить на деятельность общественную (на форум), имели обычай питать и упрочивать свои умственные способности. А что красноречие заключается не в искусстве и науке, но гораздо более в способности (природном даровании), того, я думаю, отрицать и ты не станешь, да и присутствующие выражением лица это, по–видимому, подтверждают». Затем, когда и Апер и Секунд с тем же согласились, Мессала, как бы начав сызнова, стал говорить следующее: «так как я, по–видимому, достаточно показал начала и семена древнего красноречия, высказав, в каких искусствах древние ораторы находили себе уроки и наставления, изложу теперь их упражнения (практическую деятельность), хотя и в самом искусстве уже есть упражнение и никто не может усвоить столько отвлеченных и столь разнообразных сведений, если не присоединит к науке размышление, а к размышлению способность, к способности же присоединится сила красноречия. Вследствие этого ясно, что одно и то же основание и усвоения того, что будешь высказывать, и высказывания того, что усвоишь. Но если кому это кажется несколько темным и если кто отделяет науку от практической деятельности, то и тот наверное согласится, что ум, снабженный и запасшийся этими науками, явится более готовым и на практическую деятельность, которая составляет, по–видимому, главную заботу ораторов.
34. Вследствие этого у предков наших тот молодой человек, который готовится к деятельности форума и красноречию, уже получив основу хорошего домашнего воспитания, сделав запас полезных знаний, был отводим отцом или родственниками к тому оратору, который занимал первенствующее положение в обществе. Быть при нем неотлучно, брать с него пример, с жадностью ловить каждое его слово, как в защите дел судебных, так и в речах к народу — вот в чем навыкал молодой человек, и он даже обучался принимать участие в состязаниях и присутствовать при перебранках и, так выражусь, принимать деятельное участие в словесной борьбе. Таким образом молодые люди разом приобретали много опытности, много твердости и еще более рассудительности. Учение их происходило так сказать при свете дня и так сказать среди самих опасностей, где никто безнаказанно не мог высказать ничего глупого и неуместного без того, чтобы и судья не отверг бы этого с пренебрежением, и противник поставил бы в упрек, да и наконец сами адвокаты (защитники дела) не встретили бы с презрением. Вследствие этого молодые люди пропитывались истинным и не испорченным красноречием, и хотя они находились при одном ораторе, но имели возможность ознакомиться во многих делах и суждениях со всеми лучшими деятелями своего времени. Притом в самом народе имели они толпы самых разнообразных слушателей и таким образом легко могли примечать, что в ком они или одобряют или нет. Таким образом и не было недостатка в наставнике и притом лучшем и самом избранном, который показывал красноречие в его настоящем виде, а не один лишь его призрак, да и противники сражались оружием настоящим, а непалками. Слушателей было всегда в избытке, постоянно, новых, из людей как расположенных, так и завидующих, и ничто ни хорошо, ни дурно сказанное не могло пройти не замеченным. Вам хорошо известно, что великая и прочная слава красноречия снискивается настолько же на скамьях противников, сколько и на своих, да и та слава, которая приобретается там, имеет тверже основание и на нее больше положиться можно (она вернее). Таким–то образом, и при таких–то преподавателях тот молодой человек, о котором мы говорим, ученик ораторов, слушатель форума, постоянно следивший за судебными приговорами, приобретал знания и опытность через примеры других. Ежедневно слушая, знакомился он с законами, знал хорошо всех судей, постоянно привыкал к народным собраниям, имел случай часто знакомиться с привычками и нравом слушателей, — принимал ли он на себя роль обвинителя или защитника, но один и безо всякой помощи становился в уровень какому бы то ни было делу. На девятнадцатом году жизни Л. Красс — К. Карбона, на двадцать первом Цезарь — Долабеллу, на двадцать втором Азиний Поллион — Катона, немного разве постарше Кальв — Ватиния преследовали такими речами, которые мы и теперь читаем с удивлением.
35. А теперь наших молодых людей отводят в театры схоластиков, называемых риторами. А что они были уже во времена не задолго до Цицерона и нашим предкам не нравились, видно из того, что при цензорах Л. Крассе и Домицие получили приказание запереть свои школы бесстыдных потех. Но, как я начал говорить, отводят наших молодых людей в школы, где — не легко мне решить, что больше вредит умственному развитию — самое ли место, или соученики, иди род занятий. Самое место не представляет ничего уважения достойного, и туда не входит никто, кроме совершенно незнакомых с его сущностью. В обществе соучеников — ничего полезного, так как дети среди детей, отроки среди отроков, с равною доверчивостью и невниманием к словам и слушают и говорят. Самые практические занятия (упражнения) по большей части вредны. Два рода предметов имеют обыкновенно ход у риторов: убеждения и споры; из них убеждения, как гораздо более легкий род занятий и не требующий обдуманности, поручается детям, а споры более возмужавшим; но что это за сочинения и как они невероятно слагаются. Следует и то, что к сущности дела, от действительности далекой — применяется декламация. Таким образом случается, что слова в похвалу убийцам тиранов, изложения жалоб изнасилованных, средств против морового поветрия, кровосмешения матерей и вообще предметы, о которых ежедневно толкуют в школах, на форуме или редко, или вовсе никогда не преследуются напыщенными выражениями, а когда дело доходит до настоящих судей обдумать дело и не высказать ничего пошлого и неприличного.
36. Сильное красноречие, как пламя, находит себе пищу в сущности предметов, вызывается побудительными причинами и в самом горении приобретает новую силу. То же основание вызвало и в нашем обществе красноречие древних. И действительно, если ораторы и наших времен достигли того, что следует делать при общественном порядке устроенном, покойном и благополучном, то во всяком случае смуты, и неурядицы прежнего времени давали более простора ораторам; при общем замешательстве, при отсутствии одного распорядителя судеб общества и государства, каждый оратор имел настолько силы и значения, насколько мог он действовать на народ. Вследствие этого постоянно предлагали они проекты законов, стараясь снискать расположение народа; отсюда речи должностных, правительственных лиц, иногда проводивших почти целую ночь на рострах, отсюда обвинения могущественных подсудимых и даже вражда объявленная целым родам, отсюда партия знатных лиц и постоянная борьба сената с народом. Хотя все это порознь и терзало общественное дело, но упражняло красноречие того времени и невидимому доставляло ему богатое вознаграждение. Чем кто влиятельнее был в своих речах, тем легче достигал почестей и тем более в самых почестях опережал своих товарищей; тем более имел он у сильных лиц расположения, более веса у сенаторов, более известности и значения у народа. Тогда ораторы брали даже под свое покровительство и внешние народы; этим ораторам откланивались должностные лица, отправлявшиеся в провинция, и по возвращении к ним первым являлись с приветом. Их, по–видимому, сами призывали к себе и претуры, и консульства. Такие лица, будучи и частными людьми, имели огромную силу; они своими мнениями и влиянием управляли и сенатом, и народом, и сами они были вполне того убеждения, что без красноречия никто не может приобрести в государстве и обществе видного и заметного места. Да и не удивительно, если народ нередко вызывал их против воли, когда мало было — в сенате подать коротенькое мнение, если кто не поддерживал его умом и красноречием, когда, впав в какое–либо неудовольствие или обвинение, вынуждены были в собственных средствах находить защиту, да и свидетельские показания в судебных делах давали не заглазно и на письме, но явясь лично. Таким образом, кроме высших наград красноречия, присоединялась и существенная необходимость, и как прекрасным и славным считалось слыть красноречивым, так напротив казаться косноязычным и не быстрым на словах — постыдным.
37. Вследствие этого побуждение к красноречию заключаюсь настолько же в стыде, насколько и в наградах. Опасались, как бы из покровителей (защитников) не перейти в ряды опекаемых, как бы завещанные предками связи (деловые отношения) не перешли к другим, как бы не сочли за людей неспособных и не соответствующих почетным местам, и вследствие этого или ничего не добились бы, или и добившись не могли бы удержаться с честью. Не знаю, попались ли вам в руки те древние произведения, которые еще остаются в библиотеках любителей древностей и которые в особенности собирает Муциан и уже, как я полагаю, они собраны и изданы в одиннадцати книгах актов (протоколов) и трех писем. Из них можно (понять) уразуметь, что Кн. Помпей и М. Красс отличались не только силами и оружием, но и умственными дарованиями и красноречием; что Лентуллы, Метеллы, Лукуллы и Курионы и остальное множество знатных лиц — много на эти изучения потратили и труда и забот, и что в то время никто не достигал значительного положения и власти без красноречия. Сюда присоединялись важность событий и значительность самих дел, что само по себе придает величайшую силу красноречию. И действительно, большая разница, предстоит ли тебе говорить о воровстве, одних формальностях судопроизводства и о наложении запрещения, или о незаконном влиянии на выборы, об ограбленных союзниках и убитых гражданах Римских. Хотя и лучше, чтобы подобные действия и не случались вовсе, и должно считать далеко превосходнейшим то положение общества, когда ничему подобному подвергнуться не можем, но когда подобные события совершаются, они дают громадную пищу красноречию. С важностью событий растет самая сила ума, и никто не может произнести речи блистательной и высокой, разве тот, кто найдет себе подобный предмет для речи. Убежден я вполне, что Демосфену славу доставили не те речи, которые он сочинил против опекунов своих, да и Цицерона сделали великим оратором не защита П. Квинкция или Лициния Архия, но Катилина, Милон, Веррес и Антоний придали ему такую славу. Из этого вовсе не следует, чтобы обществу необходимо было производить и терпеть дурных граждан с целью доставить ораторам богатый материал для речей; но, как я опять повторяю, мы должны иметь в виду, о каком предмете мы говорим, а он–то и находит себе и пищу и развитие во времена смутные и беспокойные. Кто не знает, что гораздо полезнее и лучше — наслаждаться миром, чем страдать от войны; но именно военное время вызывало лучших деятелей военных, чем мирное. В таком же почти положении находится и красноречие. И действительно, чем чаще оратор выступает как бы на бой, чем более ударов и наносит он и принимает, чем противник его и сильнее и смелее и чем борьба была продолжительнее и упорнее, тем выше и славнее становится оратор, и заслужив известность именно соответственно опасностям положения, в котором находился, он становится предметом общих разговоров, так как свойство людей уже таково, что их не завлекает достающееся спокойно и безопасно.
38. Перехожу к форме и обычаям древних судов; хотя нынешняя форма и представляет может быть более удобства для общества, но тогдашний форум представлял гораздо более простора для практической деятельности красноречия, когда никого не заставляли говорить срочное и самое непродолжительное время, когда отсрочки были вполне свободны и меру говорить каждый назначал сам себе, когда не ограничивали ни числа дней, ни числа защитников. Первый Кн. Помпей в третье консульство стеснил и наложил как бы оковы на красноречие, впрочем так, что все делалось на форуме, все — законами и через преторов. А что у них в прежнее время разбирались обыкновенно самые важные дела — лучшим доказательством служит то, что дела, разбираемые судом ста, в нынешнее время занимающие первое место, до такой степени затмевались блеском других судов, что ни Цицерона, ни Цезаря, ни Брута, ни Кассия, ни Цэлия, ни Кальва, — одним словом, ни одного великого оратора произведение не было произнесено перед децемвирами, исключая речей Азиния, имеющих заглавие за наследников Урбинии, произнесенные, впрочем, самим Поллионом около половины времен божественного Августа, когда долговременное спокойствие времени, продолжительное бездействие народа, постоянное благодушество сената и власть великого государя успокоили и самое красноречие наряду со всем прочим.
39. Ничтожным и смешным может быть покажется то, что я скажу, но я все–таки выскажу хотя бы для того, чтобы посмеялись. Сколько унижения, как мы полагаем, принесла красноречию та форменная одежда, которою стянутые и как бы спутанные вынуждены мы объясняться с судьями'? Сколько силы отняли у речи аудитории и скамьи, на которых теперь уже излагается почти большинство дел. Точно также как кровным лошадям нужно место и простор, где бы они могли развернуть свои силы, так и для ораторов нужно широкое место деятельности, по которому они могли бы действовать свободно и не стесненные, а иначе красноречие ослабевает и утрачивает свою силу. Даже самое старание удержать себя в известных границах и тоскливая забота умерять выражения вредно действуют на красноречие, так как часто спрашивает судья: когда же ты начнешь, — а начинать иначе нельзя, как по вопросу того же судьи. Нередко защитник осуждает на молчание лица, могущие доказать, и свидетелей; а присутствуют при изложении один, много два человека, и оно рассматривается как бы в пустыне. Оратору же необходимы крики и рукоплескания и некоторого рода как бы сцена, — а это ежедневно было в распоряжении древних ораторов, когда форум казался тесным от огромной толпы, и притом не простых, а именитых слушателей; когда в судьбе подсудимых принимали участие и клиенты, и трибы, и посольства муниципий, и целые уголки Италии; когда в большей части судебных дел народ Римский был того убеждения, что затрагиваются его собственные интересы от того или иного решения. Довольно верно известно, что К. Корнелий, и М. Скавр, и Т. Милон, и Л. Бестиа, и П. Ватнний и обвинены и защищены были при стечении всех граждан. Таким образом и самых холодных (тугих на чувство) ораторов усердие самого народа, принимавшего в предстоявшей борьбе живое участие, могло возбудить и воодушевить.
40. Таким образом, действительно существуют такого рода книги, что даже о тех людях, которые выступали как ораторы, заключение делается не иначе, как на основании этих самих речей. А постоянные, так сказать бессменные народные собрания, право, предоставленное делать нападки на каждого самого могущественного человека, самая громкая известность таких неприязненных отношений, когда большинство красноречивых людей не щадило ни П. Сципиона, ни Суллы, ни Кн. Помпея, а для нападок на людей высокопоставленных, — таково уже свойство зависти, — самый слух народа более можно сказать открыт, — как воспламеняли умы, какую силу придавали словам ораторов! Не говорим о положении дел спокойном и праздном, когда в ходу честность и скромность; но то великое и достопримечательное красноречие есть дитя своеволия и необузданности, которые у людей нерассудительных слывут за вольность; оно, красноречие, неразлучный сопутник возмущений, подстрекательство необузданной черни, не признает ни власти, ни покорности, полно клеветы, надменности, самохвальства, которым в благоустроенных государствах нет места. Так не знаем мы ни одного оратора ни в Лакедемоне, ни в Крите, а как известно, в тех государствах был самый строгий порядок и самые неумолимые законы. Да и не известно нам красноречие Македонян и Персов и других народов, которые довольствуются известною, определенною властью. А у Родосцев были ораторы, всего же более у Афинян, где вся сила была в народе, в массах несведущих, где всякий, если можно так выразиться, дерзал на все. Что же касается до нашего общества, то пока оно находилось в заблуждении, пока гибло в партиях, несогласиях и раздорах, пока на форуме не было никакого спокойствия, ни в сенате согласия, ни в судах умеренности, никакого уважения к старшим, никакой определенной деятельности у должностных лиц, то и производило (порождало) более сильное красноречие, точно так как поле невозделанное производит и некоторые отличные растения. Но не на столько обществу дорого было красноречие Гракхов, чтобы вынести их законы, и не за выражения благонамеренного красноречия Цицерон поплатился таким концом.
41. Таким образом остаток старинной общественной деятельности, которая остается за древними ораторами, не есть доказательство улучшения, а не только желанного состояния общественного быта. Кто обращается к защитнику, если не человек, сделавший что–либо дурное или несчастный? Какой муниципий ищет защиты у нашего города, если его не тревожат или соседний народ, или внутренние несогласия? Какую провинцию защищать и оберегать приходится, если не ограбленную и утесненную? Но лучше было бы не жаловаться, чем жалобе снискать удовлетворение. Если бы нашлось где–нибудь такое состояние общества, при котором никто не грешил бы, то излишним был бы среди невинных оратор точно так же, как среди здоровых доктор. И так как наименьшее приложение имеет и самую малую пользу приносит искусство врача в тех народах, которые пользуются самым крепким здоровьем и имеют от природы самые здоровые тела, так и слава ораторов не так велика и имеет менее блеска при хороших нравах и при готовой покорности воле повелителя. Зачем нужны длинные изложения мнений в сенате, если лучшие из сенаторов сейчас же высказывают свое согласие? Зачем простор обвинениям там, где редко и мало бывает отступлений от закона? Зачем продолжительные увещания к народу, когда о делах общественных рассуждает не толпа бессмысленных, но мудрейший и один? Зачем ненавистные и за пределы умеренности выходящие защиты, когда милосердие исследователя идет на встречу находящимся в опасности? Поверьте, мои лучшие друзья и, насколько нужно, красноречивейшие люди, что если бы вы родились в тех прежних веках, или те, которым мы удивляемся, родились теперь и какая–нибудь высшая сила вдруг бы переменила ваши отношения и времена жизни, то и вам не было бы недостатков в той высшей похвале и славе относительно красноречия, и тем (древним) пришлось бы сдержать и умерить свои порывы. А теперь, так как никто в одно и то же время не может приобресть и большую славу, и совершенное спокойствие, то пусть каждый пользуется благами своего века, нисколько не унижая другого».
42. Так окончил Матерн. Тогда Мессала сказал: «есть много, чему бы я мог противоречить, а было и такое, о чем я хотел бы сказать больше, да день уже кончается». — «После, ответил Матерн, исполнится по твоему желанию, и если в моих словах показалось тебе что–либо темным, то об этом мы снова поговорим». Тут он встал и, обняв Апра, сказал: «я сделаю на тебя донос поэтам (очерню перед ними), а на Мессалу — любителям древности». А тот ответил: «а я вас позову на суд риторов и схоластиков».
Все улыбнулись и за тем разошлись.


[1] О Фабии Юсте упоминает Плиний Младший, в письмах своих, как о приятеле.
[2] Авл Геллий (N. А. XVI, 13) говорит, что уже в его время не было никакой разницы между городами, носившими то и другое наименование. Муниципиями назывались первоначально города, сохранившие свое самоуправление при слиянии с Римским государством; а колонии были поселения из Римских граждан или отслуживших воинов. Впоследствии времени те и другие слились вместе, так как почти все муниципии получили права Римского гражданства. Здесь говорится о праве колоний и муниципий иметь поверенного или правильнее покровителя (patronus) для защиты их интересов в Рим.
[3] Здесь речь идет о Домиции Агенобарбе, товарище Брута и Кассия в их мечтах о восстановлении в Риме древнего республиканского порядка вещей.
[4] О Салее Бассе Квинтилиан упоминает как об очень даровитом стихотворце. А мы судить о том не можем, потому что до нас ничего от него не дошло.
[5] Еприй Марцелл — грозный и красноречивый доносчик при Нероне. После смерти императора, в следующем же· году его обвинил Лициний Цецина (Тацита Ист. Зам. II, 53), а немного спустя Гельвидий (II. 3. IV, 43), но остался невредим.
[6] Одинокие, не имевшие детей, были предметом заискивания лиц, ждавших от них наследства.
[7] Совет ста это был коллегиум суда, разделенный на четыре отделения, которые, отдельно каждое и все вместе, под председательством лиц называвшихся децемвирами, а иногда и претора, произносили решения по делам гражданским. Плиний в своих письмах (VI, 33) говорит, что при нем число членов всех четырех отделений, советов (consilia), доходило до 186 судей. Кажется, что в общем заседании отделение имело только один голос. Изложение было устное и публичное.
[8] Никострат — современник лиц, выведенных здесь в разговоре, знаменитый борец, увенчанный в Олимпии.
[9] Ватиния подробно описывает Тацит (Летоп. XV, 84), изображая его человеком зла и сотоварищем Тигеллина, которого он даже опередил дурно нажитыми богатствами. О приводимом в тексте обстоятельстве нет никаких известий, которые могли бы его разъяснить.
[10] Випстан Мессала — знаменитый оратор. Тацит, в Истор. Зап. кн. III, 9 и 10, упоминает о нем как об отличном полководце. В Истор. IV, 42, он с похвалою отзывается о защите им брата своего Аквилия Регула.
[11] Менений Агриппа. Это тот самый, который, по рассказу Тита Ливія (II, 32), плебеям, удалившимся на Священную гору, рассказал басню о восстании членов человеческого тела против бесполезного, по их мнению, желудка и побудил плебеев воротиться в Рим и помириться с патрициями, причем они выхлопотали себе защитников своих прав в трибунах народных. О Цезаре Тацит (Летоп. XIII, 3) говорит, что он стоял наряду с первыми ораторами (summis oratoribus aemulus). — М. Цэлий Руф — друг Цицерона, и о нем мы знаем из его писем, а Лициний Кальв — противник Цицерона. Цицерон убит в конце 43 года перед Р. Хр. — Пожалование войскам, или раздача пищи и денег от Веспасиана, во имя сына его Тита, случилось в 73 году по Р. Хр.
[12] Сервий Гальба Сульпиций был консулом во 144 г. до Р. Хр. Во время Цицерона от него существовали еще три речи; — К. Карбон Папирий бил консулом во 120 г. до Р. Хр. — Старый Катов — это М. Порций Катон, который по Ливию (34, 40) умер 90 л. от роду (в 149 г. до Р. Хр.); от него осталось очень много сочинений и Цицерон знал 140 речей Катона. — Семпроний Гракх, народный трибун, убит во 121 году до Р. Хр. — Красс, тот же самый, о котором говорится ниже, в главах 26, 34 и 33‑ей, умер в том же году, что и Гракх. — Аппий Цэк, тот самый, который устоял против предложений царя Пирра, деланных ему через Цинеаса, жил за сто слишком лет до Катона. Еще во время Цицерона существовала его речь, сказанная им в 280 г. до Р. Хр. — М. Юний Брут — поборник народоправления; о нем в этой беседе не редко упоминается. В летописи Тацита (IV, 34) говорится о речах Брута к народу. Из всех здесь, в главах 17 и 18, ораторов до нас дошли речи только одного Цицерона, да и те не все.
[13] Кассий Север в 8 году по Р. Хр. сослан Августом на остров Крит, потом переведен был на остров Сериф, где и умер в 38 году по Р. Хр. Поводом к изгнанию было то, что он сочинял пасквили против знатных Римлян и Римлянок (Тацит, летоп. I, 72). — Гермагор и Аполлодор — Греческие учители красноречия при Августе. Сочинения их не дошли до нас; сохранились только заглавия сочинений первого.
[14] Рот перевел по другому чтению так: «назову не одного Кануция или Аттия о Фурние и Торание и других подобных».
[15] Кануций — оратор современный Цицерону. — Аттий — не известен. — Фурвий упоминается в письмах Цицерона как опытный поверенный. Тораний — неизвестен. Текст в этом месте несколько испорчен.
[16] Прежде всего остановимся на окончательном выводе этой главы. Действительно, Апер прав. Потомство произнесло свой суд; его современные знаменитости остались известны только по именам, и притом в этом диалоге, а над произведениями их время провело свою щетку, — ничего не осталось, да и жалеть не о чем. Те произведения ума человеческого и в поэтической форме и в прозе остаются вечным наследством рода человеческого, где выведены общечеловеческие интересы, где на первом плане — человек с его вечными потребностями, страстями и проч. А то, что имеет интерес минуты, как бы ни важно было для современников, для потомства вовсе ничего не стоит. Таких великих людей и у нас много создано литературными друзьями и партиями. Испорченность вкуса лиц этого диалога видна из того, что Апер посмеивается над теми, которые читают Луцилия вместо Горация и Лукреция вместо Виргилия. О Луцилие судить не можем. Что же касается до Лукреция и Виргилия, то между ними такая же разница, как между красивою от природы, молодою, отлично сложенною девушкою в лучшей поре молодости, нов простом и некрасивом уборе, и пятидесятилетнею матроною, которая целый день и все туалетные тайны употребляет, чтобы лишь показаться не безобразною. Лукреций — природа, а Вергилий искусство; Лукреций — поэт в душе, бесконечно богат новыми и оригинальными мыслями, а Виргилий — стихотворец или правильнее — стихоплет. Овидий несравненно выше стоить и Виргилия, и даже Горация; в последнем гораздо больше отделки, фразёрства, чем истинного поэтического дарования, которое так и бьет живым родником у Овидия. — lus Verrinum значитъ по–латыни и похлебка из свинины, и правосудие Верреса: эта–то двусмыслица и подала повод к потехе. — Авфидий Басс жил при Августе и Тиберии; Сервилий Новиан был консулом в 35 г. по Р. Хр. Оба известны были современникам по своим историческим произведениям, также как и Сизенна и Теренций Варров, жившие ранее.