Аммиан

Жизнь, датировка
В свою эпоху Аммиан Марцеллин не единственный грек, ставший видным латинским писателем (вспомним Клавдия Клавдиана). Это не обязательно доказательство второстепенного значения Запада в то время[1], а, напротив, признак того, что в последние десятилетия IV в. латынь возвращает себе литературное первенство, утраченное во II столетии. Несмотря на то, что многие авторы родом из провинций - например, риторику культивировали в Галлии, а право преподавалось на Востоке - Рим еще не отрекся от своего статуса духовного центра.
Родной город Аммиана, Антиохия в Сирии, - значительный узел торговых путей (14, 8, 8); здесь возникает и первая грекохристианская община (Деяния апостолов, 11, 26). Как антиохиец Аммиан не питает особой симпатии к Константинополю; Рим он ценит выше - но не римлян своей эпохи.
Аммиан родился незадолго до 333 г. в состоятельной семье (ср. 19, 8, 6); он сожалеет, что видные люди насильственно вводятся в состав советников (decuriones 25, 4, 21; ср. 21,12, 23). Рано он вступает в императорскую лейб-гвардию (protectores domestici) и с 353 г. находится в подчинении у начальника конницы на Востоке, Урсицина, которого цезарь Галл призывает из Месопотамии в Антиохию, чтобы вести процессы о государственной измене. После казни Галла Аммиан сопровождает своего начальника Урсицина далее в Медиолан (354 г.). Там тот избегает процесса и получает от Констанция II (337-361) задание устранить восставшего в Кельне узурпатора Сильвана. Затем он остается в Галлии, чтобы охранять Юлиана (или наблюдать за ним).
Летом 357 г. Констанций призывает Урсицина в Сирмий (Митровица) и отправляет его на Восток; у Амиды в Армении Аммиан получает возможность во время отважной разведки наблюдать движение всей персидской армии (18, 6, 20-22). Вскоре после этого он становится свидетелем осады и падения Амиды (359 г.). Он бежит через Мелитену в Антиохию. Урсицин в 360 г. получает отставку (20, 2, 5); Аммиан принимает участие в походе Юлиана против персов (книги 23-25). В промежутке 363-380 гг. он живет и пишет в Антиохии и предпринимает оттуда поездки в Египет, Грецию и Фракию. Наконец он обосновывается в Риме, где читает отрывки из своего труда в сенаторских кружках и встречает одобрение (Либаний, epist. 983). Не следует преувеличивать его близость к Симмахам и Никомахам. Его нельзя отнести ни к одной из влиятельных в ту пору групп: он ни христианин, ни сенатор, ни германец. От войск, к которым он принадлежит, его отличает образование, от римского общества - нравственная серьезность. Большое счастье, что эпоху Юлиана мы видим глазами этого одинокого наблюдателя.
Для датировки Res gestae есть следующие вехи: в 14-й книге (14, 6, 19) говорится об изгнании чужеземцев из Рима (383 г.) как о недавнем событии. Похвала Серапеона в Александрии (22,16,12), должно быть, написана до разрушения этого храма (391 г.), если, конечно, Аммиан не умалчивает об этом намеренно или по незнанию. Либаний (ibid.) свидетельствует о публикации первых книг труда примерно в 391 г. Упоминаются (26, 5, 14) консульство Неотерия (390 г.) и (27, 11, 4) смерть Проба (безусловно, после 389 г.). О Феодосии идет речь как о "позднее зарекомендовавшем себя государе", а не как о "царствующем государе" (29, 6, 15). Таким образом, предположительно произведение было завершено после его смерти (395 г.), но во всяком случае еще до 400 г.
Обзор творчества
Res gestae состояли из 31 книги. Продолжая Историю Тацита, они описывали события от Нервы (96 г.) до гибели императора Валента в битве с готами при Адрианополе (378 г.). Утрачены первые 13 книг, охватывавшие период от 96 до 352 г. Сохранившиеся книги (14-31) посвящены событиям 353-378 гг., то есть в десять раз более короткому промежутку. Произведение содержит многочисленные экскурсы и приобретает благодаря этому "энциклопедический" характер. Важные водоразделы образуют начала 15-й и 26-й книг.
Таким образом, все произведение было разделено на три части: 1- 14 (96-354). 15-25 (354-364) и 26-31 (364-378). Перед 31 книгой - лакуна (события трех лет), отрывок отсутствует и в 24-й, 7-й.
Источники, образцы, жанры
Мы не можем сказать, какие труды использовал. Аммиан для утраченного изображения раннего этапа своей истории.
Сохранившиеся книги основаны на собственном опыте автора. Он привлекает документы (16, 12, 70); переписка между Констанцием и Сапором II также, должно быть, основывалась на оригиналах (хотя они и могли подвергнуться определенной стилистической обработке). Часто совершенно точные даты должны основываться на служебных книгах должностных лиц. Историк расспрашивал и свидетелей. Записку Юлиана о его войне против алеманнов и других германских племен использовали Аммиан и Либаний (or. 18). К числу источников относятся и панегирики, которые Аммиан открыто упоминает в 31, 10, 5.
В отличие от современной истории, материал для экскурсов заимствуется из вторых рук и потому не всегда достоверен. Для географических сведений историк, как представляется, пользовался не справочником, а официальными римскими (и птолемеевскими) списками округов и городов. Из хорографически построенного исторического труда "Руфия" Феста он, вероятно, усваивает исторические заметки в экскурсах, а также знает Chorographia Pliniana и некоторые описания местностей на греческом языке.
Свои оригиналы Аммиан раскрывает лишь отчасти: так, Цицерона он 34 раза называет по имени. Кое-чем наш автор обязан Авлу Геллию, Валерию Максиму, Флору, Саллюстию. Аммиан весьма начитан; он любит греческую литературу, особенно поэзию, на которую часто ссылается[2]. Однако было бы односторонним характеризовать его как греческого историографа, который лишь случайно пишет на латинском языке.
Трудно определить жанровый характер произведения. Он колеблется между историографией, биографией, воспоминаниями и энциклопедией.
Аммиан знаком с Ливием, Саллюстием и всеми трудами Тацита, кроме Диалога. Языковое влияние его Истории, которую наш автор даже решил продолжить, особенно чувствительно в началах книг. Правда, духовное родство с Тацитом не столь ярко выражено, чтобы можно было считать Аммиана безоговорочным приверженцем последнего[3], однако работа в традиции исторического жанра великого предшественника остается фактом. Несомненно, Аммиан учился у Тацита лепке характеров - сосредоточенностью на государях его труд напоминает Анналы. Техника экскурсов заставляет вспомнить Историю Саллюстия. В отличие от Тацита и Диона, Аммиан - не сенатор; но проблема свободы и без того более не актуальна.
Плодотворно[4] и сопоставление с современниками - Юлианом, Либанием, Фемистием, - латинскими панегириками, а также параллельными источниками сведений (как, например, Зосим, ок. 500 г.). Критика эпохи напоминает сатиру и еще более - Лукиана.
Более значимы ссылки Аммиана на Платона и Цицерона, пронизывающие весь труд. Как и Августин, Аммиан - читатель, который ценит Цицерона не за его форму, но за содержание.
Литературная техника
Выбор латинского языка, возможно, основывается на патриотизме; кроме того, не было латинского описания деяний Юлиана.
Аммиан возвращает римской историографии, истощившейся в анекдотах и компендиумах, прежнее, утраченное после Тацита достоинство, насколько это позволяют изменившаяся обстановка и его социальное положение.
Источники его информации предопределяют смещение равновесия и перспективы. Те ситуации, которые автору известны из собственного опыта, описываются подробнее, чем требует их значимость. В этом отношении у его произведения есть сходство с мемуаристикой. Материал также обусловливает необходимость структурных метаморфоз по сравнению с традицией: анналистский композиционный принцип мало подходит для действия, которое разворачивается во многих местах. Массы материала - как во многих случаях уже у Тацита - обрабатываются и компонуются с учетом содержательной и драматической точки зрения.
В принципе экскурсы также входят в число признаков историографического жанра. Критичны, иногда блистательно сатиричны экскурсы о Риме (14, 6; 28, 4). Большое число географических отступлений напоминает Историю Саллюстия. Но-уже за рамками жанровой традиции - Аммиан вставляет рассуждения и технического, и естественнонаучного содержания. Его экскурсы следуют собственной композиционной схеме[5].
Особенно увлекательные рассказы от имени нас также противоречат историографической традиции. Их корни ищут в фольклорном повествовательном искусстве грекоязычного Востока. Но при личном свидетельстве эта форма возникает вполне естественно, практически неизбежно. Эти сообщения, в которых Аммиан избегает аффектации ксенофонтовского рассказа от третьего лица, сообщают его произведению личную ноту.
Аммиан хочет писать историю Империи. Поскольку ему трудно отделить ее в каждый конкретный момент от личности царствующего государя, кроме исторической традиции он прибегает и к биографической. Однако Аммиан менее склонен к подробностям в описании незначительных деталей частного быта, чем биографы. Личные характеристики императоров, представленные в момент их смерти[6], построены систематически, как и в жизнеописаниях: например, genus, forma, mores. Для Юлиана автор исходит из virtutes и vitia[7] (к этому примыкает и описание внешности). Упоминание ошибок - даже и у высоко ценимого Юлиана (25, 4,16) - отличает Аммиана от традиции энкомия[8], с которой, однако, есть значимые формальные точки соприкосновения. По сравнению со Светонием, который также сначала хвалит, затем порицает, Аммиан заостряет и систематизирует форму: при этом он выказывает вкус к психологическим и стилистическим нюансам.
Историческое повествование сочетает хронологический принцип с географическим. Правда, Аммиан по большей части датирует события по консулам. Однако обширность Империи делает строго хронологическую композицию сообщений практически невозможной и вынуждает автора исходить из места действия, как иногда поступал и Тацит.
Описания битв выстроены тщательно: подготовка, борьба, бегство и преследование, последствия сражения. При этом автор не избегает риторических и даже эпических изобразительных средств[9]. В этом отношении он действует в рамках традиции римской историографии. Крупное батальное полотно - описание битвы под Страсбургом 357 г. (16, 12). Наряду с этим обнаруживаются небольшие анекдотические вставки[10].
В соответствии с историографической традицией - и в согласии с неоплатоническими концепциями[11] - Аммиан использует как литературные средства предзнаменования, сны и пророчества; особенно силен драматический эффект у предзнаменований смерти.
Искусно - и, как обычно в античности, достаточно свободно - Аммиан пишет речи своих героев: так, выступая в последний раз (25, 3, 15-20), Юлиан дает квинтэссенцию своих достижений непосредственно перед общей авторской оценкой этого государя, выстроенной по разделам. Начиная с 28-й книги речи отсутствуют. Может быть, Аммиан торопится закончить свой труд?
Красноречивый автор увеличивает масштаб своих персонажей с помощью греческих (25, 3, 8) и римских (25, 3, 13) примеров. Однако риторические средства он употребляет лишь в той мере, насколько они не создают серьезных помех исторической достоверности[12].
Язык и стиль
Аммиан пользуется отточенным языком историографии, созданным Саллюстием и Тацитом. Он исчерпал до конца возможности, которые дает этот в высшей степени искусственный язык, и не поскупился на новшества. Его словарь богат и красочен. Практически само собой разумеется, что при таких условиях политическая терминология будет интересной, но неточной[13]. Военную лексику профессиональный солдат остроумно использует для описания невоенных ситуаций (14, 6,17). Автор прошел греческую синтаксическую и стилистическую школу: характерно активное использование всех причастий - в том числе и презентных, и футуральных - языковых средств, которые ранее применялись только в умеренной дозировке.
Конечно, очевидна польза от обратного перевода на греческий в трудных местах, однако столь благородный и утонченный стиль противится механическому сведению к "латыни иностранца". Аммиан скорее, как и другие великие писатели, пробуждает дремлющие в языке возможности, масштаб которых нужно точнее установить дальнейшими исследованиями древнейшей и поздней латыни. Богаты и разнообразны метафоры[14]. Ярлык "барочного писателя" не столь плодотворен, поскольку он отвлекает внимание от строгого соответствия языка предмету. Нужно раз и навсегда признать, что мы имеем дело с исключительно оригинальным прозаиком[15].
В отличие от Тацита - но в духе обычных приемов Светония - Аммиан вставляет в свой латинский текст греческие цитаты - глубокомысленные слова Менандра о демоне-покровителе человека (21, 14, 1)> пророчество (31, 1), фольклорный насмешливый стих (25, 4, 17) и даже греческий перевод надписи на обелиске (17, 4,17-23).
Прозаический ритм[16] основан исключительно на ударениях слов, а не на качестве долгих или кратких слогов. Предпочтение отдается следующим схемам, основанным на "тоническом" осмыслении старых квантитативных моделей: "ровной", cursus planus 'xx 'x (clausulas esse), "медленной", tardus 'xx 'xx (clausulas fecimus), "быстрой", velox 'xx xx 'x (clausulas feceramus). Употребляется и схема 'x xx 'x (esse videatur). Переход к средневековой изящной прозе осуществлен.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Путеводная звезда историка - veritas, которой требует традиция (31, 16, 9). Автор видит, что подстановки могут таиться и в умолчаниях (ibid.). Достохвальный принцип так же не освобождает его от ошибок и односторонности[17], как это было с его предшественниками, однако его знанию военного дела нужно дать самую высокую оценку[18]. И в иных случаях он в своих высказываниях о сущности исторического труда сознательно придерживается традиции великих предшественников. Он открыто дистанцируется от приверженцев мелочей, которые жалуются, если он умалчивает, что государь сказал за обедом. Перечислять всех должностных лиц или опорные пункты - все равно что "считать атомы". Его цель - discurrere per negotiorum celsitudines, "охватить самые важные дела" (26, 1, 1; ср. 27, 2, 11). Сосредоточение на существенном - принцип римской историографии со времен Катона - в его время - явление неслыханное. В этом отношении наш автор дистанцируется от биографии и хроники и заявляет себя продолжателем дела серьезной историографии.
Свою технику написания эпилогов он сам обрисовывает с большой точностью (30, 7,1): actus eius discurrere per epilogos breves nec vitiorum praetermisso discrimine vel bonorum, quae potestatis amplitude monstravit, nudare solita semper animorum interna, " охватить его деяния в кратких эпилогах, не упуская ни пороков, ни хороших черт, проявившихся на вершине власти, которая всегда обнажает то, что таится в глубине души". Здесь он сознательно примыкает к биографической технике; однако речь идет о внутренних качествах. Эта цель скорее в духе Тацита: психология государя раскрывается потому, что у нее есть политические последствия.
Аммиан не чужд интереса к языковым проблемам[19]: он предъявляет высокие стилистические требования себе и другим. Своих преемников он призывает: procudere linguas ad maiores mo-neo stilos ("я даю совет отточить язык для большого стиля", 31, 16, 9). Косвенно он этим подчеркивает свое особое положение в позднеантичной историографии.
Образ мыслей II
Особый угол зрения, свойственный труду Аммиана, обусловлен позицией автора, который - miles quondam et Graecus, "бывший военный и грек" (31, 16, 9) - то есть не сенатор и не римлянин - скромно прощается с читателями. Можно расслышать в этой реплике и положительный момент: как солдат, он много раз был свидетелем описываемого и вообще одним из немногих античных историков, чьи сообщения о стратегии и тактике по-настоящему компетентны. Но о полевых сражениях он, кажется, знает меньше, чем об осаде и военной разведке; он ясно показывает, как недостаток солдат и подрыв дисциплины восстаниями приводят к тому, что римская армия не может решить проблемы организации и управления. Его военный взгляд объясняет и географический интерес. Наконец, как подобает воину, его связь с государственным языком, с императором и Империей - более тесная. Будучи греком, он понимает последовательного эллинофила императора Юлиана, о котором еще нет ни одного произведения на латинском языке; будучи греком, он ценит тот факт, что Юлиан высоко ставит образованность и заботится о том, чтобы передать хоть в каком-либо отношении эту традицию дальше и сохранить духовный уровень. В особенности близка его сердцу идея единства греческой и римской культуры[20]; это выражается среди прочего и в его уважении к Цицерону.
Он нейтрален по отношению к христианству. Терпимый в религиозных вопросах, он представляет абстрактный монотеизм, не будучи философом. Античных богов он толкует рационалистически; гении - духи-покровители людей - обладают для него религиозным смыслом. Он уважает и теологию кесаря. Сын своего времени - и в согласии с традицией римской историографии - он верит в предзнаменования (напр. 23, 1, 7) и чудеса (28, 1, 42). Лояльность к Риму[21] и государю для него - бесспорный принцип. Вероятно, это сказалось и на его выборе в пользу латыни. Для miles et Graecus язык войска, администрации и Империи обладает особым обаянием.
Свобода личности - центральная тема для Аммиана. Человек сам управляет своей судьбой; божественная справедливость наказывает злодеяние. Причины упадка Рима кроются в поведении частных людей; их природа - нравственного характера[22]. Отсюда и подробная разработка морального контраста между Галлом и Юлианом. Добродетель государя - лекарство для ран Империи; отсюда исключительная важность Юлиана как exemplum для нашего автора - здесь не следует искать исключительно личную привязанность - и поэтому он создает для этой фигуры особенно богатый греко-римский фон. Настойчивость Аммиана в анализе virtutes и vitia - не только литературный прием, а также не только литературный заменитель недоступного придворного опыта - последний нашему автору как раз и нежелателен.
Соответственно воспитание в глазах Аммиана - великая ценность. Сюда относятся exempla. Каталог доблестей Юлиана напоминает воспитание Сципиона по Полибию. Это, безусловно, одна из сторон римской идеологии Аммиана. Юлиан - как то показывает наш автор - сознательно подражает богам и придерживается традиции прежних хороших государей; кто[23] именно в этом усматривает причины краха этого императора, тот ничего не понял в намерениях Аммиана. Без воспитания и образования наш автор не стал бы историком. Поскольку он изучает этическую позицию цезаря, чтобы понять причины политических событий, характеризовать его как "моралиста" было бы слишком узко. Это историк, который не упускает из виду тот факт, что историю делают люди и что человека делает человеком мысль и нравственное поведение.
Как говорили и другие - в том числе Плутарх и Флор - Рим обязан своим величием сочетанию fortuna и virtus (14, 6, 3). В аммиановской критике римского общества невольно проявляется его вера в Империю; однако он хорошо знает, что Вечный город - в соответствии с историософским образом Флора - прожил все стадии своей жизни от детства до старости[24]. Он метко оборачивает этот образ: седая столица передала управление своим сыновьям, цезарям (14, 6, 4-5). Так преодолевается и заменяется антропоцентрической биологическая схема.
Традиция
Произведение Аммиана попадает из Рима в Галлию, где высшая сенатская аристократия обладает обширными поместьями. Там книги, посвященные Юлиану, вызывают особый интерес, поскольку этот государь имел заслуги перед провинцией; поэтому до нас дошло то, что дошло. Из Галлии список этой части корпуса - книг 14-31-й - попадает в Герсфельдский монастырь. Здесь, вероятно, в IX в., делается копия для монастыря Фульды, единственный наш ранний источник (Fuldensis, Vaticanus Latinus 1873, V; IX в.). Гелений, автор базельского издания (у Фробена в 1533 г.), употребляет ныне утраченную герсфельдскую рукопись, которая охватывала текст до 30, 9. Это издание заменяет для нас Герсфельдский кодекс; для мест, которые отсутствуют в Fuldensis, это вообще единственное свидетельство, прежде всего для полного греческого текста надписи на обелиске. От Hersfeldensis в 1875 г. были обнаружены шесть листов, служивших в деревне Фридевальд недалеко от Герсфельда обложкой для документов (Frag-menta Marburgensia, M). Все остальные рукописи моложе и не обладают самостоятельной ценностью.
Текст, таким образом, основывается на Fuldensis, для дополнений служит издание Геления.
Влияние на позднейшие эпохи
Влияние Аммиана Марцеллина можно обнаружить уже в Historia Augusta[25] - что, правда, предполагает позднюю датировку (ок. 395 г.) этого продукта литературной деятельности.
Влиятельность Аммиана двояким образом связана с влиятельностью Юлиана Отступника: прежде всего произведение обязано своей сохранностью читателям, которые ценят деяния Юлиана. Но затем убедительно набросанный Аммианом портрет оплодотворяет фантазию европейских авторов.
Уже в эпоху поздней античности христианин Пруденций (apoth. 449-454), который должен был чувствовать к Отступнику отвращение как к новому Иуде, находит для него поразительно проникновенные слова, в которых чувствуется отзвук Аммианова восхищения перед полководцем, законодателем и патриотом. Доблести государя в изображении нашего историографа оказывают влияние и на ранний период Нового времени[26]; драма о Юлиане иезуита Г. Дрекселя (1608 г.) хочет оправдать героя. Глубоко религиозный, но на редкость беспристрастный историк ересей Готтфрид Арнольд († 1714 г.) и холодный просветитель Вольтер († 1778 г.) с редким единодушием снимают с Юлиана клеймо отступника.
В XIX в. романтический блеск отступничества, кажется, только увеличивает обаяние героя. Фуке посвящает ему стихи (1816 г.) и новеллу (1818 г.), Эйхендорф - эпос (1853 г.), Феликс Дан - роман (1893 г.). Конрад Фердинанд Мейер († 1898 г.) состязается с прощальной речью (Amm. 25, 3,15-20) императора (Der sterbende Julian)[27], сохраняя при этом свободу от обычного для эпохи вкуса к демоническому; он даже подчеркивает черты нравственно чистого, одухотворенного человека. Это один из немногих читателей, кто понял этос Аммиана. Драма Генрика Ибсена († 1906 г.) Цезарь и Галилеянин (1873) иногда буквально следует тексту Аммиана, вплоть до того, что историк даже появляется в числе действующих лиц. Ибсен пытается сочетать языческий и христианский образ Юлиана, с одной стороны, сравнивая Отступника с Каином и Иудой, а с другой - возобновляя историософскую идею синтеза античности и христианства в "третьей" Империи. Из этого же источника черпает Д. Мережковский († 1941. г.) в своем романе Юлиан Отступник (1895 г., нем. 1903 г.) в трилогии Христос и Антихрист. Интерес к этому образу в XX в. не падает - об этом свидетельствует роман о Юлиане американца Гора Видала (1962/1964).
Независимо от своего императора Аммиан оказывает влияние и как моралист. Его психологическая проницательность и этический интерес не замедлили произвести впечатление на Мишеля Монтеня († 1592 г.). Анекдоты Аммиана живут собственной жизнью и удивительным образом всплывают все вновь и вновь[28].
Аммиан вновь пишет историю, после того как долгое время занимались только биографиями императоров. Его литературное влияние трояко: он моралист, создатель образа государя и драматичный рассказчик. Тот факт, что не только язычники и поэты, но и убежденные христиане и - что самое удивительное - исторические критики не могли избежать обаяния его образа Юлиана, независимо от вопроса о достоверности, неплохо свидетельствует о творческой силе нашего автора.


[1] Norden, Kunstprosa 2, 573.
[2] 14, 6, 7 Симонид; 14, 6, 8 vates Ascraeus, Гесиод; 14, 6, 21 Гомер; 25, 4,19 Арат; список «Sententiae in Form of Quotations» у R. C. Blockley, Appendix G 195.
[3] Критически L. E. Wilshire, Did Ammianus Marcellinus Write a Continuation of Tacitus?, CJ 68, 1972/3, 221—227; H. TranRle 1962, особенно 25—26; зависимость от Тацита подчеркивает L. R. Roselle, Tacitean Elements in Ammianus Marcellinus, Thesis Columbia Univ. 1976.
[4] G. Sabbah 1978, 241—372.
[5] Th. Mommsen, Ammians Geographica, Hermes 16, 1881, 635 сл. (= Ges. Schr. 7.424).
[6] Таковы некрологи Констанция, Юлиана, Валентиниана. Кассий Дион ставил аналогичные пассажи вначале; ср. Leo, Biogr. 236—240.
[7] В характеристике Валентиниана vitia стоят вначале.
[8] Ср. Агесилая Ксенофонта, Аттика Непота.
[9] Как в изображении осады Амиды.
[10] Например, 16, 5, 11; 12; 16, 10, 16; 22, 4, 9; 29, 3, 3; 29, 3, 4.
[11] И с верованиями, например, Юлиана.
[12] G. Calboli 1976; список exempla дает R. C. Blockley 1975, Appendix F 191— 194-
[13] W. Suerbaum ³1977.
[14] Ср. K. W. Jenkins, Theatrical Metaphors in Ammianus Marcellinus, Eranos 85, 1987, 55—63; I. Ulmann, Metaphem in den Res gestae des Ammianus Marcellinus, диссертация, Berlin 1975; R. C. Blockley 1975, Appendix B (метафоры из животного мира).
[15] Ценный стилистический анализ: E. Auerbach, Mimesis, Bern 1946, 56—81 (к Amm. 15, 7).
[16] A. M. Harmon, The Clausula in Ammianus Marcellinus, New Haven, Conn. 1910.
[17] Моральный контраст между Юлианом и такими цезарями, как Галл и Констанций, усилен ради четкости, однако Аммиан (видящий ошибки Юлиана) и сам дает материал для корректур (положительные действия Констанция II: 17,12 сл.).
[18] N. J. E. Austin 1979.
[19] G. Viansino 1977.
[20] C. J. Classen 1972.
[21] Его римский патриотизм проявляется ярче, когда сравниваешь его с параллельными текстами (например, 16,12, 65 — Либаний, or. 18, 62).
[22] Мораль и политика, как и у Тацита, тесно взаимосвязаны: отношения Констанция II и Юлиана напоминают отношения Домициана и Агриколы. Здесь разрабатывается проблема общественной структуры принципата.
[23] H. Drexler 1974,124—136.
[24] Сенека (вероятно, по Варрону) у Lact. inst. 7,15,14—17 а; Flor. epit. praef. 4— 8; Symm. rel 3, 9; R. HAussler, b: Actes du VIP Congres de la FIEC, t. 2, Budapest 1983,183—191; A. Demandt, Der Fall Roms. Die Auflosung des Reiches im Urteil der Nachwelt, Munchen 1984; R Archambault, The Ages of Man and the Ages of the World. A Study of Two Traditions, REAug 12,1966,193—228.
[25] R. Syme 1968; против него A. Momicliano, Ammiano Marcellino e la Historia Augusta, AAT103,1968—1969, 423—436.
[26] H. — G, Nesselrath, Zur Wiederentdeckung von Julian Apostata in der Renaissance. Lorenzo de’ Medici und Ammianus Marcellinus, A&A 38, 1992, 133-144.
[27] Leuchtende Saat, изд. F. Kempter, Engelberg 1951, 68 сл.; E Kempter, C. F. Meyers Ringen…, Engelberg 1954, 28 сл.; кажется, до того на зависимость от Аммиана Марцеллина не было обращено внимания.
[28] G. Javor, Lincoln, Grant, and Whiskey, American Notes and Queries 10,1971, 42—43 (к Amm. 16, 5, 8).
Ссылки на другие материалы: