Как осознать свои успехи в добродетели

Πώς αν τις αίσθοιτο εαυτού προκόπτοντος επ’ αρετή

Автор: 
Переводчик: 
Источник текста: 
Перевод выполнен по изданию: Plutarch’s Moralia. London: William Heinemann Ltd; New York: G. P. Putnam’s sons, 1927. V.1. P. 397-457 (Loeb Classical Library). Перевод Symposium.ru

Введение.

Трактат «Об успехах в добродетели» — один из полемических трактатов Плутарха против стоиков и он направлен главным образом против двух доктрин стоической философии. Первая состоит в том, что лишь один мудрец добродетелен и мудрость с сопутствующей ей добродетелью — это внезапное озарение без каких–либо предварительных этапов, а вторая — неизбежное следствие первой, состоит в том, что если человек не совершенен (т. е не мудр) то можно утверждать, что не имеет значения в какой мере он ничтожен в своём несовершенстве и велики или нет его ошибки. «Тот, кто согрешил в одном, виновен во всём».
Против таких доктрин как эти восстаёт глубокий здравый ум Плутарха и он стремится доказать не только то, что моральное развитие возможно, но и то, что существует множество признаков, по которым его можно распознать.
Трактат адресован Квинту Сосию Сенециону, одному из многочисленных римских друзей Плутарха, который дважды был консулом в первые годы правления Траяна. Он просил, чтоб Плутарх сочинил «Застольные беседы», в которых его имя часто бы упоминалось и для него были также написаны параллельные жизнеописания Тесея и Ромула, Демосфена и Цицерона, Диона и Брута. Плутарх много времени проводил с ним в Риме, а он посещал Плутарха в Греции. Это несомненно тот же самый Сосий, к которому обращается Плиний Младший с двумя письмами (I, 13 и IV, 4), которые дошли до нас.

Как осознать свои успехи в добродетели

I Что за довод или же какое мнение, дорогой мой Сосий Сенецион [1], в состоянии были б поддержать в человеке убеждение, что он становится лучше в отношении добродетели, если бы его развитие не вело в своей последовательности к уменьшению его неразумия, но когда бы действие всякого рода пороков с равной силой влекло б его всегда назад,
Словно свинцовые грузила, что позволяют сети рыбака погружаться? [2] Ведь если бы это было так, то тогда, скажем, в музыке или же в грамматике человек не мог бы добиваться никаких успехов, ведь в процессе обучения он нисколько бы не уменьшал неведения в том, чему его учили и недостаток его опыта оставался бы всегда на одном и том же уровне. Точно также и в случае с больными курс лечения не только не приводил бы ни к какому облегчению и ослаблению болезни, вынуждая её отступать и терять свою власть над ними, но и даже не было бы никакого ощущения перемены к лучшему до тех пор пока не восстановится прежнее состояние, а тело окончательно не войдёт в прежнюю свою силу. И как и во всех других делах успех нельзя считать успехом, если он не приводит к ослаблению того, что прежде угнетало человека, так что когда чаша весов перевесит и они качнутся в противоположном направлении, можно было бы заметить перемену, так и в изучении философии не будет ни успеха, ни какой–либо уверенности в нём если душа не отбросит прочь ничего из тяжкого своего неразумия и таким образом не очистится и если до того момента как она достигнет абсолютного и совершенного блага она сочетается со злом, которое также абсолютно. Если б это было так, то тогда мудрец разом или по прошествии самого краткого времени мог бы перейти от самой худшей возможной развращённости к состоянию непревзойдённой добродетели и все его пороки, от которых он за долгие годы не мог даже в самой малой степени избавиться, он внезапно совершенно бы отбросил от себя.
А с другой стороны, ты конечно знаешь, что авторы подобных утверждений доставляют себе массу треволнений и великих затруднений от несведущих людей, которые не в силах осознать тот факт, что он сделался вдруг мудрецом и не решаются поверить в его преображение, которое должно было бы явиться итогом постепенного и длительного отказа от одних качеств и приобретения других, итогом пути, который мог бы тихо и незаметно привести в состояние добродетели. Ведь если бы и в самом деле могла б иметь место такая быстрота в переменах и различие было б столь разительным, что человек до крайности порочный утром, мог бы стать самым лучшим к вечеру или если бы могла происходить такая перемена, что некто, легши спать никчёмным дурнем, поутру встал бы мудрецом и изгнав из своей души глупость и ложные понятия дня вчерашнего, мог бы воскликнуть:
О лживый сон! Погибни — ты ничто[3]
кто б тогда отказался бы признать, что великая перемена, подобная этой, совершилась и в нём самом и что свет мудрости сразу вдруг пролился и на него? Мне же проще поверить, чтобы кто–либо, подобно Кенею [4], по молитве превратился б из женщины в мужчину, чем признать, что кто–то глупый, трусливый и распущенный, может сделаться вдруг мудрым, храбрым и умеренным и переменить свою жизнь из скотской чуть ли не в божественную, даже не осознавая, что же с ним случилось.
II Верно ведь говориться, что «подгоняют камень к стене, а не стену к камню» [5]. Те же кто не согласуют свои догматы с фактами, но пытаются принудить последние к противоестественному с первыми согласию, переполняют философию множеством проблем и трудностей, из которых величайшая та, что все люди помещаются в общую категорию негодных, за единственным исключением человека абсолютно безупречного; результат этого — полное прекращение того, что мы называем прогрессом, так как никого и ни в малейшей степени не освобождает от крайней глупости и безрассудства и уравнивает тех, кто уже освободился от страстей и слабостей с теми, кто не свободен ни от одного из наихудших зол. И они сами себя опровергают, когда в своих речах приравнивают проступки Аристида к проступкам Фаларида, малодушие Брасида к малодушию Долона [6] и не делают ни малейшего различия между жестокосердием Платона и подобным же Мелета [7], а на деле, в жизни и поступках выказывают отвращение к тем последним людям, избегая их как безжалостно жестоких, в то время как первых, кажется, почитают за людей величайшего достоинства, так как с полным доверием ссылаются на них в самых важных из вопросов.
III Мы ж заметим, что во всяком роде зла есть свои степени, а особенно же в том неопределённом и смутном, что у нас в душе (точно так же существуют и различные степени прогресса, порождаемые ослаблением низости, уменьшающейся словно тень под воздействием разума, постепенно освещающего и очищающего душу). Мы, таким образом не считаем, что те, кто совершают путь наверх словно из глубокой пропасти не в состоянии его осознавать и расчислять, но что есть способы его расчислить. Из них я, без дальнейшего введения, предлагаю рассмотреть вам первый. Подобно тому, как те кто плавают в открытом море вычисляют пройденное ими расстояние по протекшему времени в сочетании с силой ветра, измеряя сколько по прошествии определённого времени, в то время как они влеклись вперёд с определённой силой, они, по всей вероятности прошли, так и в философии человек может пользоваться сам собой в качестве доказательства того, что он обрёл под собой почву для пути непрерывного и единообразного, на котором он не делает ни частых остановок, ни прыжков, ни скачков, но ровно и непрерывно движется вперёд проходит путём философских рассуждений без каких–либо неприятных происшествий. Ведь строки:
Если и малое даже прикладывать к малому будешь
Скоро большим оно станет; прикладывай только почаще[8]
верны не только в том, что касается роста денег, но приложимы ко всему абсолютно и особенно к успехам в добродетели, так разум через это получает помощь постоянной и действенной привычки. Напротив, колебания и непостоянство, часто свойственные тем, кто только начал изучать философию, не только вызывают задержки и остановки в их развитии на пути к знанию, но и также порождают возвратное движение, ведь пороки неизменно совершают нападения на тех, кто поддаётся безделью, и тянут их назад, в обратном направлении.
Математики говорят нам, что планеты, когда их движение вперёд прерывается, на какой–то момент остаются неподвижными, но в изучении философии, нет ни перерыва, когда развитие останавливается, ни чего–либо что бы оставалось неподвижным, но Природа, никогда не будучи свободна от движения, движется то вверх, то вниз, тем не менее сохраняя равновесие, то колеблясь под влиянием лучших побуждений, то под действием противоположных резко двигаясь к тому, что хуже. Если ты, таким образом, будешь следовать совету бога, «сражайтесь с киррейцами непрерывно днём и ночью» [9], сознавая, что и ты точно также должен всегда, днём и ночью, беспрерывно вести жестокую войну с пороками или самое меньшее, никогда не ослаблять бдительности, чтоб к тебе не могли подступиться разные удовольствия, развлечения и игры, которые, как это всегда бывает, посылаются пороками с тем, чтобы заключить с ними перемирие, то тогда станет вполне возможным, чтобы ты смог пройти смело и уверенно всё, что тебе ещё осталось.
IV Однако, даже если и случались перерывы в изучении философии, всё же если более поздние периоды были более постоянными и продолжительными, чем ранние, то это далеко не слабый знак того, что дух безразличия был изгнан с помощью трудолюбия и практики; если ж дело обстоит наоборот, это явно пагубно, а именно когда по прошествии недолгого времени происходят частые и продолжительные перерывы, словно б рвение иссякло. Здесь уместно сравнение с тростником; у него сначала побужденье к росту очень сильно, что даёт ровный постоянный рост длинными отрезками, ибо он не встречает ничего, чтобы сдерживало его и подавляло, но позднее, из–за затруднённости дыхания, по мере того как он поднимается всё выше, рост его слабеет и он покрывается множеством узлов, ведь его жизненные силы подвергаются ударам и многообразным потрясениям. Точно так и с философией, ибо те, кто поначалу преисполнены рвения к долгим экскурсам в её царство, позже сталкиваются с множеством препятствий, без какой–либо надежды на перемену к лучшему и наконец, изнурённые, от неё отказываются. Люди же иного склада «расправляют вновь крыла» [10] и они снова несут их вперёд; сила их и рвение приводят их к успешному исполнению задуманного, отметая прочь отговорки, хоть бы они толпами возникали на пути. Признак начала любви надо искать не в том, что испытываешь удовольствие от присутствия любимого (это дело обычное), но в том, что страдаешь удаляясь от него. Многие, будучи прельщены философией и взявшись за её изучение с великим рвением, после принуждены бывают из–за иных дел и занятий её оставить, рвение их идет на убыль и они более не имеют к тому случая. Но есть и
Тот, в чьём сердце заноза юношеских чувств [11].
И такие люди, когда они присутствуют на философских дискуссиях, могут показаться вам сдержанными и спокойными; но когда они уходят с них и удаляются к себе, то они волнуются и в душе воспламеняются, недовольные всеми своими делами и занятиями и питают безумную страсть к философии, лишь по ней одной тоскуя. Мы ведь вовсе не должны от присутствия на дискуссиях ощущать удовольствие, словно бы от благовоний и когда мы с них уходим, то не пребываем после них в покое и даже чувствуем тревогу; ведь когда мы остаёмся одни, то должны испытывать чувство, сходное с голодом и жаждой, а когда бываем вынуждены временно прекращать философские занятия из–за брака или же богатства, из–за обязанностей дружбы или же из–за военной службы, то должны так скорбеть, чтобы находить истину только в философии. Ведь величайшее благо от неё состоит в том, что наибольшее зло — быть отделённым от неё.
V То же самое или же почти то же самое очень древнее толкование прогресса мы находим и у Гесиода [12], который говорит, что дорога к добродетели не крута, не высока и не длинна, но легка и ровна, если её делает ровной опыт и если она озарена светом, заключённым в изучении философии, после колебаний, ошибок и блужданий, которым подвержены поначалу изучающие философию, подобно людям, что покинув прежнюю свою, столь знакомую им землю и всё еще не видя на горизонте той, которую искали, одержимы беспокойством. Ведь отказавшись от того обычного и близкого, чем обладали прежде, до того как получили знания и вступили в обладание лучшим они мечутся туда и сюда и притом многократно в ложном направлении. Этому примером может послужить история Секстия [13], римлянина, отказавшегося от должностей и почестей ради изучения философии. Так как он был слаб и находил предмет философии поначалу трудным, он уже был очень близок к тому, чтоб её забросить. Сходную историю рассказывают и о Диогене из Синопы[14], что впоследствии служил философии столь ревностно. Говорят, что когда афиняне устроили богам какой–то праздник с театральными представлениями, общественным пиршеством, частными пирушками и увеселениями, продолжавшимися до самого утра, Диоген, кое–как устроившись в своём углу, чтоб попробовать заснуть, впал в тревожные и наводящие уныние раздумья, оттого что добровольно вступив на трудный и странный жизненный путь, оставался теперь добровольно безо всякой доли во всех этих замечательных вещах. Но недолго спустя мышь, говорят, выбежав откуда–то стала есть с его стола крошки, отчего он тотчас же воспрянул духом и сказал себе, порицая себя за малодушие: «Что с тобой, Диоген? Мышь богато кормится твоими крошками, ты же, человек по рождению и воспитанию, жалуешься на судьбу и горюешь, что не можешь, упившись вином, развалиться на мягком и надушенном ложе»? Вот когда такие приступы дурного настроения у вас станут редкостью и когда здравый смысл, возражая и протестуя против них быстро будет приходить на помощь, оправляясь от временного поражения и легко разгоняя наши тревогу и уныние, вот тогда мы вполне можем верить, что успех наш в добродетели зиждется на прочном основании.
VI Но, однако, так как изучающие философию, ведь не только сами, вследствие собственной слабости, на себя влияют, подавляя себя и сами себе противодействуя, но и подчиняются влиянию с виду здравых советов собственных друзей и острой критики (в виде насмешек и сарказма) тех, кто настроен к ним недружелюбно, что конечно ослабляет их волю, а иных вынуждает даже вовсе отказаться от занятий философией, то немалым признаком успеха будет благородство поведения пред лицом подобных критиков, именно когда человек не выходит из душевного равновесия и не раздражается, когда ему говорят, что кто–то в его возрасте процветает при дворе, получил за женой богатое приданое или собирает на форуме толпу, соискав магистратуру или защищая кого–нибудь в суде. Ясно ведь, что тот, кого подобные обстоятельства не способны смутить и взволновать, обрёл уже в философии прочную опору. Ведь перестать состязаться в том, что для подавляющего большинства составляет предмет восхищения, не по силам никому, кроме тех, кто обрёл уже способность восхищаться добродетелью. Ведь теми, кто вступает с окружающими в конфликт движет гнев или безумие; но пренебрегать тем, чем другие восхищаются совершенно невозможно без истинной и прочной мудрости. В этом то причина того, почему её достигшие, сравнивая собственное положение с положением других, превозносятся духом, как Солон:
Многие низкие люди богаты, а добрый беднеет;
Мы же не будем менять доблесть на денег мешок;
Ведь добродетель всегда у нас остаётся, а деньги
Этот сегодня имел, завтра получит другой [15].
Так же точно Диоген сравнивал свои переезды из Афин в Коринф и из Коринфа в Фивы с переездами персидского царя в Сузы — весной, в Вавилон — зимой, в Мидию — летом. Так же и Агесилай замечал по поводу Великого царя: «Чем же он более велик, чем я, если он не справедливей моего»? И Аристотель писал Антипатру об Александре, что тот вовсе не единственный, кто имеет право превозноситься тем, что властвует над многими, ведь нисколько не меньше прав на это у того, кто имеет верное понятие о боге. И Зенон, видя Теофраста в восторге от того, что имеет множество учеников, сказал: «Правда, что его хор больше, но зато мой — благозвучнее».
VII И когда бы с помощью такого превосходства выгод добродетели над выгодами внешними, ты бы преуспел в отражении всякой зависти и ревности и всего, что повергает в уныние и мучит многих начинающих изучение философии, это послужило бы великим доводом в пользу твоего успеха. Так же не пустяк и та перемена, что имеет место в речи. Ведь практически все новички в философии склонны пользоваться теми формами речи, которыми пользуются ради славы; некоторые из новичков подобны птицам, которые из легковесности и честолюбия опускаются на сверкающие вершины натуральной философии, в то время как другие «словно бы щенки, находящие удовольствие в том, чтобы всё тянуть к себе и рвать», как сказал Платон [16], ввязываются в споры, обсуждают сложные проблемы и научаются пользоваться словесными увёртками; большинство же погружаются в глубины искусства рассуждения и диалектики, готовясь стать софистами; наконец, есть и такие, что собирают коллекцию апофтегм и анекдотов, но как сказал Анахарсис грекам, что он никогда не видел, чтоб они применяли свои деньги для какой–либо иной цели, кроме как считать их, так и все эти люди даже более глупы, пересчитывая и суммируя свой словарный запас, но при этом не приобретая ничего иного, что могло бы послужить к собственной их выгоде. Очень уместен здесь будет рассказ об Антифане [17], который кто–то сообщил в связи с людьми, близко знавшими Платона. Антифан говорил шутливо, будто бы в некоем городе зимой слова застывали в тот момент, когда слетали с губ, а потом, летом, когда они оттаивали, люди слышали то, что сказал зимой один другому. То же самое, утверждал он, происходило с тем, что они слышали от Платона, будучи его слушателями в юности, ведь они это с трудом, наконец, понимали в старости. Так обычно и происходит с философией, ведь суждение о ней требует здравой устойчивости мысли и должно находиться в согласии с плодотворными движениями души и широтой ума, а на споры следует смотреть как на следы, обращённые, по словам Эзопа, к нам скорее чем от нас [18]. И как Софокл, по его собственным словам, сначала понемногу ослабил напыщенность Эсхила, затем жёсткость и искусственность его композиции и лишь затем, в качестве третьего шага внёс перемены и в язык, большей частью касавшиеся добродетели и нравственности, так и изучающие философию лишь после того как переходят от показного и искусственного к тому роду рассуждений, что имеет дело с душой и чувствами, начинают делать подлинные и непритворные успехи.
VIII Итак, заметим, что не только когда вы внимательно читаете сочинения философов и слушаете их беседы, вы не должны уделять больше внимания их языку, чем предмету рассуждения и более обращать внимания на те места, которые содержат в себе что–то трудное и необычное, чем на те, которые выражают что–либо полезное, значимое и благотворное, но и когда вы занимаетесь поэзией или же историей, вы должны следить, не пропустили ли какие–либо из идей, удачно выражающих человеческий характер и склоняющих к его усовершенствованию или же умеряющих страсти. Ведь как сказал Симонид о пчёлах, что они, перелетая с цветка на цветок
Делают жёлтый мёд[19]
в то время как все прочие довольствуются только цветом их и запахом, не извлекая из них никакой иной пользы, так и, в то время как все прочие обращаются к стихам ради удовольствия или развлечения, то резонно допустить, что если человек, по своей собственной воле, разыскивает и собирает что–то ценное, то, наконец, в силу привычки и пристрастия к тому, что прекрасно и уместно, сделается сам способным оценить это по достоинству. Если ж кто, например, пользуется Ксенофонтом и Платоном только ради языка и ничем в них не интересуется, кроме чистоты аттического стиля, подобного росе и цветам, то что можете вы о нём сказать, кроме того, что он подобен человеку, довольствующегося приятным запахом и ароматом лекарства, но не интересующегося его лечебными свойствами, успокаивающими или же слабительными и не намеревающегося принимать его? Те же, кто всё более и более развиваются, всегда в состоянии извлечь для себя пользу, не только из того, что говорится, но из того, что им встречается и делается, отовсюду извлекая то, что уместно и полезно. Множество примеров можно найти в рассказах об Эсхиле и иных подобных им. Эсхил наблюдал за состязаниями по кулачному бою на Истмийских играх и когда один из атлетов получил особенно сильный удар, то толпа взревела. Тогда Эсхил толкнул локтем Иона Хиосского и сказал «Видишь, что такое обучение; тот, кого бьют, молчит, а толпа кричит». Брасид, поймав среди сушёных фиг мышь, будучи укушен ею, выпустил её из рук и затем сказал сам себе: «Клянусь Гераклом, нет никого столь мелкого или слабого, кто не смог бы сохранить свою жизнь, если обладает мужеством защищать её». Диоген, увидев человека, пьющего из рук, выбросил свой кубок. Такое уделяют внимание и такое важное применение делают люди проницательные и восприимчивые, всему, что ведёт к добродетели, из какого бы источника это не проистекало. И это более всего уместно когда они сочетают теорию и практику, не только, как сказал Фукидид «приобретая всё больше опыта, изощряясь в опасностях» [20], но так же и противодействуя наслаждениям и распрям и когда занимаются судебными тяжбами и защитой, отправляют магистратуры, демонстрируя во всём этом собственные принципы иль скорее, ведя все эти дела согласно принципам; те же, кто только ещё обучаясь философии, уже деловито присматриваются, что б такое от неё получить, чтобы быстро проявить себя на форуме, или в обучении молодёжи, или, наконец, на пирушках при дворе, тот не более философ, чем врач тот, кто торгует микстурами и иными снадобьями. Он ведь просто шарлатан и ничем не отличается от той птицы, что описана Гомером; что бы он не добыл, все тащит он во рту своим ученикам, как «бескрылым птенцам»:
Словно как птица, беспёрым птенцам промышляючи корму,
Ищет и носит во рту и, что горько самой, забывает;[21]
ведь ничего из того, что получает, он не может ни обратить в свою пользу, ни усвоить.
IX Следовательно, нам следует тщательно рассмотреть, как на пользу себе, ради самосовершенствования, нам использовать нашу собственную речь и как употреблять её для воздействия на других не для сиюминутной славы, не для удовлетворения амбиций, но скорее из желания услышать что–либо и передать. Но прежде всего мы должны рассмотреть как подавить в себе когда мы обсуждаем что–то дух противоречья и раздора и как перестать пользоваться доводами словно цестами [22] или копьями, сражаясь ими друг с другом и испытывая больше удовольствия от того, что поражаем кого–либо или повергаем наземь, чем от познания и стремления поделиться чем–либо. Ведь благоразумие и умеренность в таких делах и способность обсуждать что–либо без пререканий и прекращать обсуждение без гнева, умение как избегать поношений противника при опровержении его доводов, так и не выходить из себя при защите собственных, ясно демонстрирует, что вы немалого уже достигли. Аристипп продемонстрировал это, когда однажды его сумел переспорить человек самоуверенный и во то же время легкомысленный и глупый. Видя, что он уже ликует и пребывает о себе в весьма высоком мнении, Аристипп сказал ему: «Хоть я и потерпел от тебя поражение, я иду домой, чтоб заснуть более сладким сном, чем ты, одержавший надо мной победу».
Так же при произнесении речей нужно уметь воздействовать на самого себя и если вдруг соберется много слушателей не испытывать страха перед аудиторией и не падать духом, если соберётся мало и пред ними надо будет что–нибудь доказывать, а когда надо выступать пред народом или магистратом, а мы не в состоянии будем, из–за недостатка времени подготовить речь, как то делаем обычно, то не следует упускать из–за этого удобный случай, как рассказывают, случалось с Демосфеном и Алкивиадом. Этот ведь последний, хоть и тонко понимал суть обсуждаемого дела, но ему порой недоставало уверенности в манере выражения и прервавшись посреди рассуждения оттого, что не мог найти сразу и пытался подобрать ускользающее слово в фразе и от этого терпел подчас очевиднейшую неудачу. Но, однако же, Гомер не испытывал ни малейшего смущения от того, что делал первую строку каждой песни неметрической [23]; так уверен он был относительно всего остального. Сказанного, думаю, вполне достаточно, чтобы счесть, что всем, кто стремится к добродетели и чести, надо пользоваться каждым удобным случаем и поводом и менее всего волноваться относительно криков одобрения и аплодисментов, которые могла бы вызвать их манера изложения.
X Далее, все без исключения должны уделять особое внимание не только своим словам, но так же и поступкам, зорко следя превалирует ли в них полезное над показным и является ли целью их скорее истина, чем показуха. Ведь если настоящая любовь юноши и девушки не ищет себе свидетелей, но наслаждается плодами удовольствия, даже будучи принуждена держать своё желание в тайне, то ещё более надо ожидать того, что возлюбивший честь и мудрость, в тесном общении с добродетелью, которая проистекает из его поступков, должен сдерживать свою гордость и молчать, не испытывая необходимости в хвалителях и слушателях. Возьмём, например, случай человека, который в собственном своём доме призывает свою служанку и кричит: «Взгляни на меня, Дионисия; я перестал быть тщеславным»; очень сходно с этим поведение человека, который совершая какие–то добрые дела, частные или же общественные, всем об этом возвещает и передаёт о них повсюду, делая для всех очевидным, что он всё ещё оглядывается назад и всё ещё влечётся к славе и что он всё ещё лишён на добродетель даже и намёка и что, более того, он в действительности даже и не бодрствует, но спит и погружённый в грёзы, бродит среди теней и призраков добродетели и потом выставляет то что сделал на всеобщее обозрение, словно живопись. Далее, верный признак успеха в добродетели состоит не только в том, что когда кто–либо одаряя друга или же оказывая добрую услугу собственным знакомым, воздерживается от того, чтобы хвастать этим пред другими, но и в том, что когда он изрекает истину посреди многочисленного и склонного к неправедным делам большинства, когда он категорически отвергает бесчестные требования богачей или магистратов, когда он считает для себя неприемлемыми взятки и даже когда он посреди ночи чувствуя желание выпить, этого себе не позволяет или же когда, уподобившись Агесилаю [24], сражается против поцелуев очаровательных девушек и юношей, всё это держит в себе, наложив на уста печать молчания. И такой человек, стоя твёрдо на своём мнении и не чувствуя от этого никакого дискомфорта, но одно только удовольствие и удовлетворение от мысли, что является одновременно сведущим свидетелем и наблюдателем достойных дел, демонстрирует, что разум в нём уже пророс и пустил корни и по слову Демокрита для него «становится привычным находить источник удовольствия внутри себя»[25].
Земледельцы с удовольствием смотрят на колосья, что от тяжести клонятся к земле, те же, что вздымаются ввысь, заставляют легковесностью своей земледельцев думать, что они пусты; точно так же обстоят дела с юношами, изучающими философию: те из них, которые наиболее пусты и легковесны держатся наиболее уверенно и своей позой и походкой, так же как и выражением лица неприкрыто выражают высокомерие и презрение; но как только их головы начинают наполняться и накапливать в себе хоть какой–то урожай от слушания лекций и от чтения, то теряют своё самодовольство и поверхностность. И так же как когда пустые сосуды наполняют жидкостью, воздух находящийся внутри вытесняется под её давлением, так же точно и когда человек наполняется истинным благом, то высокомерие вытесняется под его давлением, а его самомнение становится куда менее непоколебимым; и перестав заноситься бородой и паллием, он переходит к воспитанию своей души и направляет свой язвительный и острый критицизм более всего на самого себя и смягчает собственное отношение к другим. Он уже не заносится как прежде, ибо имя и достоинство философии не позволяют уже, как прежде, быть высокомерным, или даже просто приписывать себе звание философа; ведь способный молодой человек адресует это звание другим, про себя же, устыдившись и усмехнувшись вовремя, скажет так:
Нет, я не бог; как дерзнул ты бессмертным меня уподобить?[26]
Эсхил сказал как–то:
Девицу юную, которая вкусила удовольствия любви,
Горящий выдаст взор,[27]
но с молодыми людьми, вкусившими истинных успехов в философии, всегда ассоциируются слова Сапфо:
Лишь тебя увижу — уже я не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро лёгкий жар пробегает;[28]
и всё ж ты обязан взирать на всё взором ясным и спокойным и при этом жаждать слышать её речь. Ведь дело с ней поначалу обстоит точно также, как при посвящении в мистерии; посвящаемые собираются сначала вместе, с криками и шумом толкают и теснят друг друга, но когда начинаются священные обряды, замолкают в трепете; ведь и у её ворот слышится великий шум, болтовня и при этом многие пытаются грубо и насильственно протолкнуться к славе, что она даёт; тот же, кто вступает внутрь, видя величайший свет из открывшейся святыни, по иному себя уже ведёт, пребывая в молчании и изумлении и «смиренно и в строгом порядке» [29] следует за разумом, словно бы за богом. И шутливое замечание Менедема может здесь, как кажется, быть весьма уместным; он ведь точно заметил, что великое множество тех, кто является в Афины учиться, поначалу мнят себя мудрецами, позже — любителями философии, еще позже полагают, что они ораторы, а со временем начинают считать себя лишь обычными людьми и чем более они укрепляются в своём разуме, тем они всё более отбрасывают прочь самомнение и тщеславие.
XI Из людей, нуждающихся в услугах врача, те у кого болит палец или зуб идут прямо к тому, кто умеет их лечить; те, у кого жар и лихорадка, зовут врача на дом, умоляя его о помощи; но те, кто впали в состояние меланхолии, умопомешательства или слабоумия, подчас не в силах даже вынести посещения врача, но или гонят его прочь, или убегают, из–за гнёта их болезни, не понимая даже, чего он хочет. Так же и с заблудшими: неисправимы те, кто принимают дикую и враждебную позу и выказывают вспыльчивость по отношению к тем, кто делает им выговор и вразумляет; те ж кто терпеливо сносят увещания и даже одобряют их — в менее тяжелом состоянии. И когда тот, кто совершил какой–либо проступок, покоряется порицающим его за это, объясняющим ему, что же с ним случилось, раскрывающим пред ним всю его испорченность и не радуется, если удаётся скрыть свою вину, не пребывает в довольстве, что никто об этом не узнает, но сам признаётся в этом и чувствует потребность в ком–то, кто бы взял его в руки и вразумил — это не малое свидетельство его развития. Так и Диоген сказал, что ради самосохранения человек должен иметь или лучшего друга или злейшего врага, так чтоб либо суровым порицанием, либо доброжелательным вниманием мог бы избежать порока. Но когда кто–либо демонстрирует всем грязь или пятна на своей одежде или дыры на своей обуви, зазнаётся перед всеми, притворяясь ко всему этому совершенно безразличным, пренебрегает, будучи карликом или горбуном, шутками над самим собой, воображая, что тем самым выказывает дух юношеской бравады и одновременно скрывает и утаивает всё уродство собственной души, самые презренные свои поступки, мелочность, зависть, тягу к удовольствиям, так словно б это постыдные болезни, никогда не позволяет их касаться или даже на них взглянуть, страшась быть за них порицаемым — такой человек или очень мало продвинулся в развитии, или же скорее вовсе не продвинулся. Тот же, кто борется со своими заблуждениями и особенно если он жаждет и способен отказаться от порока и отбросить прочь заблуждения, а затем, не пытаясь уклониться, подчинить себя увещаниям другого, как ребёнок после выговора — тот воистину имеет вид того, кто пытается избавиться от низости и её возненавидеть. Несомненно, каждый должен обладать достаточной долей самоуважения, чтобы избегать о себе дурного впечатления; но тот, кто настолько чужд низости, что противится любому пятнышку на репутации, несомненно не должен пытаться уклоняться от нелицеприятных замечаний или возражать на них, когда они могут послужить к его исправлению. Очень кстати здесь будет рассказать об одном замечании, сделанном Диогеном некому молодому человеку, который будучи замечен им в трактире, попытался скрыться внутрь. «Чем дальше ты бежишь внутрь», — сказал он, — «тем ты больше остаёшься в трактире». И так со всем низменным: чем больше человек отрицает его и не признаёт, тем он глубже погружается в пороки и отрезает себе пути к бегству. Так из числа бедных, некоторые из–за своей претенциозности притворяются богатыми, даже будучи беднее прочих; но тот, кто действительно уже развился, берёт пример с Гиппократа, который публично признав свою ошибку, согласился с фактами о черепном шве. Ведь такой человек сочтёт для себя ужасным, что Гиппократ заявил о своей собственной ошибке, чтоб другие её не повторяли, а самому ему, мужу стремящемуся сохранить в живых свою душу, не достанет храбрости подчиниться порицанию и признать свою глупость и невежество. Что ж до утверждений Биона и Пиррона, то их следует истолковать как свидетельство не просто их успеха, но скорее высшей стадии развития ума и чего–то очень близкого к идеалу. Так Бион говорил самым близким из своих друзей, что они справедливо смогут счесть, что достигли успеха в добродетели, когда тех, кто их оскорбляет, смогут выслушивать так, словно б те им говорили:
Друг, конечно, твой род знаменит: ты, я вижу, разумен[30]
Здравствуй и радуйся! Боги да будут с тобою[31]
А история о Пирроне такова, что когда он, путешествуя по морю, в бурю оказался в опасности, то указал на маленького поросёнка, преспокойно евшего рассыпанный вблизи него ячмень и сказал своим спутникам, что подобное безразличие следует обрести с помощью разума и философии мужу, который желал бы, чтоб его не в силах было вывести из равновесия ничего, что могло бы с ним случиться.
XII Отметим также и значимость утверждения Зенона [32]. Ведь он сказал, что любой может без труда извлечь из своих снов понимание того, что он достиг успеха, если он заметит, что во время сна он не испытывал удовольствия ни от чего бесчестного, не позволял себе и не совершал никаких позорных или непристойных действий, но словно бы прозрачная глубь моря, абсолютно спокойного и не волнуемого никаким приливом, прихотливая и эмоциональная часть его души разгонялась и рассеивалась разумом. Платон, вероятно сумевший достигнуть этого даже раньше, сформулировал и выразил то, как ведёт себя прихотливая и эмоциональная часть тиранической души во время сна. Она пытается совершить инцест, чувствует внезапный голод при великом разнообразии пищи, вообще ведёт себя беззаконным образом, ибо отпущена узда для всех тех желаний, которые в дневное время сдерживаются законом с помощью страха и позора. Но, как хорошо обученные вьючные животные повинуются вожжам, не пытаясь свернуть в сторону и оставить торную дорогу, но идут, как привыкли, на своих местах и без каких–либо происшествий держатся пути, так и люди, у которых разум умерил уже и вполне обуздал иррациональные импульсы с помощью послушания и добросердечия, ни во сне, ни во время болезни, не желают более потакать самонадеянности или беззаконию собственных желаний, но замечают и держат в уме благоприобретённые привычки и это придаёт нашей бдительности силу и энергию. Ведь если в результате тренировки тело в самом деле становится способным сделать себя и свои члены столь послушными повелениям безразличия, что глаза становятся способными удержаться от слёз при виде зрелищ, достойных сострадания, сердце — умерять чрезмерное биение посреди любых ужасов, страсти — не волноваться и не возбуждаться пред лицом юношеской или девичьей красы, то почему бы и не быть и еще более возможным, чтобы тренировка с целью обуздать эмоциональную часть души, будучи направлена на то, чтоб избавиться от непостоянства и капризов наших побуждений и фантазий, делала бы нас способными к подавлению их даже в наших снах? Есть рассказ, иллюстрирующий этот пункт, о философе Стильпоне. Он во сне увидел Посейдона, гневавшегося на него за то, что он не принёс ему обычной жертвы — быка; и тот во сне, нисколько не смутившись, отвечал: «Что ты, Посейдон, такое говоришь? Ты явился хныкать тут, словно ты ребёнок, из–за того, что я не залез в долги для того, чтоб наполнить город запахом сжигаемой жертвы»? И тогда ему привиделось, что Посейдон, улыбнувшись, протянул ему руку и сказал, что ради него, Стильпона, дарует мегарянам изобилие анчоусов. Что до тех, кто осчастливлен снами приятными, светлыми и бестревожными, чьи переживания в часы сна не воскрешают ничего ужасного или отвратительного, ничего преступного или же бесчестного, то о них люди подобные Зенону утверждают, что это — явные признаки прогресса, но воспоминания о муках, разного рода треволнения, бегство от опасностей, детские перемены радости и горя, переживаемые в мрачных или же абсурдных снах, подобно приливающим и отливающим волнам, происходят оттого что душа не в силах удержать себя в порядке, но всё еще формируется крайними мнениями и правилами и когда она в часы сна далее всего удаляется от них, то опять становится свободной и открытой для влияния других начал [33]. Потому я прошу тебя, чтобы ты также рассудил, относится ли всё это всё ещё к состоянию усилий достигнуть добродетели и прогресса в ней или же уже к такому состоянию ума, которое обладает постоянством и силой, основанной на разуме и следовательно непоколебимому.
XIII Так как полное безразличие — вещь величайшая и божественная, в то время как усилия его достигнуть представляют собой род ослабления и сдерживания чувств, то нам следует сравнивать наши нынешние чувства и эмоции с прежними, а так же с чувствами и эмоциями других и таким путём устанавливать различия. Сравнивать же их с прежними надо для того, чтоб выяснить стали ли нынешние наши желания, чувства страха и гнева менее интенсивными, чем были прежде, дабы мы, с помощью разума, быстро устранили причины, разжигающие и воспламеняющие их; и мы обязаны, сравнивая их друг с другом, разобраться прибавилось ли в нас склонности ощущать в большей мере стыд, чем страх, чувство соперничества более, чем зависть, стали ли мы питать больше рвения к доброй славе, чем к деньгам и в целом, не пребываем ли мы все ещё в заблуждении, впадая в крайности, склоняемся ли мы скорее, если сравнивать с музыкантами, к суровости дорийского лада, чем к мягкости лидийского [34], выказываем ли себя в нашем образе жизни скорей суровыми, чем слабовольными и вялыми, в поступках скорее осторожными, чем опрометчивыми, наконец, выражаем ли скорее восхищение, пусть порой излишнее, чем презрение к разного рода учениям и людям. Ведь подобно тому как переход болезни в менее жизненно важные части тела — обнадёживающий признак, точно также резонно допустить, что когда пороки тех, кто делает успехи в добродетели видоизменяются в более умеренные чувства и душевные волнения, то они и вовсе будут постепенно исчезать. Когда Фриних добавил две струны к семиструнной лире, то эфоры потребовали, чтобы он убрал или две верхние, или две нижние струны; но в нашем случае требуется удалить и верхние и нижние, если мы хотим достигнуть состояния, среднего меж крайностями. Ведь один первых результатов прогресса в добродетели — это ослабление крайностей и чрезмерной остроты наших чувств, что
В бешенстве волнуются неистовей,[35]
как сказал Софокл.
XIV Далее, как уже было нами сказано, если мы воплощаем наши решения в дела, и не позволяя словам оставаться только лишь словами, превращаем их в поступки — это более всего иного верный признак прогресса в добродетели. Заключается же он, прежде всего в стремлении соревновать тому, что мы одобряем и горячем желании делать то, чем мы восторгаемся, а с другой стороны — в нежелании совершать или даже выносить то, что мы осуждаем. Например, вовсе не было неожиданным, что все афиняне одобряли мужество и доблесть Мильтиада, а признание Фемистокла, что трофеи Мильтиада лишают его сна и пробуждают от бездействия, сразу делает ясным, что он был для него предметом не только одобрения и восхищения, но и подражания и соперничества. Потому и мы должны считать, что не сделали никакого особого успеха, до тех пор пока наше восхищение теми, кто его уже достиг, остаётся бездеятельным и не побуждает к подражанию. Ведь фактически любовь к кому–либо недействительна, если не испытываешь некоторой ревности, если горячие и действенные похвалы добродетели не подталкивают нас и не побуждают, и не возбуждают в нас не зависть, но стремление подражать вещам достойнейшим, тем к которым надо наиболее горячо стремиться. Ведь не только, как имел обыкновение говорить Алкивиад, душа должна так страдать от слов философов, чтобы проливать слёзы [36], но и более того, чтобы человек, который продвинулся уже в добродетели, сравнивая себя с делами и вообще с образом действий людей хороших и даже совершенных и осознавая своё несовершенство, всё таки радовался своей надежде и страстному желанию и чувствуя, что хоть ничего еще и не добился, но готов, как сказал Семонид
Хоть мал жеребчик, мчаться в ногу с матерью,[37]
так велико в нём страстное желание уподобиться во всём порядочным. И в самом деле особый признак истинного прогресса в добродетели — это чувство любви и привязанности к расположению, выказываемому теми, кому мы пытаемся подражать и в том факте, что нашим усилиям стать похожими на них всегда сопутствует их благожелательность, которая дарует им заслуженную почётную награду. А с другой стороны, если кто–то преисполнится духом раздора и зависти к лучшим, чем он сам, то пусть знает, что он лишь с завистью наносит уколы славе или власти другого, но не чтит добродетель и ею не восхищается.
XV Итак, когда мы станем так любить порядочных, что не только, как сказал Платон, станем почитать счастливым человека, умеющего владеть собой, «и блаженным, так же любого из тех, кто слушает слова, что исходят из уст такого человека» [38], но так же через наше восхищение и расположение к его привычкам, поступи, взгляду и улыбке возгоримся желанием соединиться и прочно связать себя с ним, вот тогда мы воистину уверуем, что действительно достигли в добродетели прогресса. И еще более мы в этом убедимся, если мы не ограничим наше восхищение временем их безоблачной удачи, но как пламенно влюблённые одобряют даже шепелявость или бледность [39] и как слёзы и уныние Пантеи в её горе и злосчастии поразили сердце Араспа [40], так и мы, хоть и помня об изгнании Аристида, заключении Анаксагора, бедности Сократа или же о приговоре, вынесенном Фокиону, но веря в то, что добродетель, даже и в несчастии, достойна нашей любви, постараемся к ней приблизиться и каждый такого рода случай выразить стихом Еврипида
Благородный честь себе найдёт во всём.[41]
Ведь страсть, влекущая того, кто ею преисполнен, туда где он не чувствует никакого беспокойства, но только восхищение и стремление подражать тому, что с виду кажется таким ужасным, не может более отвратиться от того, что благородно. Ведь для такого человека становится уже привычным, делая ли дело, исполняя ли обязанности или сталкиваясь с любой милостью Фортуны, иметь пред очами примеры добродетельных мужей прошлого и настоящего и спрашивать себя: «Как поступил бы в таком случае Платон? А как Эпаминонд? Как бы повёл себя Ликург или же Агесилай?». И, образно выражаясь, пред такими зеркалами, они снаряжаются, поправляют свои привычки, подавляют в себе иные, самые низкие свои крайности или противостоят натиску страстей. Как верно то, что те, кто узнают имена идейских дактилей [42], пользуются ими как заклинаниями против всего ужасного, повторяя каждое из них с особым чувством, также верно и то, что воспоминания и размышления о достойнейших мужах почти неизменно приходят на ум и поддерживают тех, кто стремится достигнуть успеха в добродетели и при всяком приступе страстей и во всех затруднениях прямо их поддерживают и обороняют от падения. Потому–то они также служат и опознавательными знаками, по которым можно узнавать людей, устремлённых к добродетели.
XVI Кроме того, их не будет более повергать в великое смущение или в краску, или побуждать скрывать или изменять что–либо в себе внезапное появление человека высокой добродетели и принципов, но они будут без боязни выступать и встречать такого человека, обладая уже некоторой уверенностью, что знают, как себя вести. Так Александр, видя вестника, спешившего к нему чересчур радостно, простирая руки, сказал ему: «Что ты хочешь сообщить такого, друг мой? Неужели же Гомер воскрес ?». Ведь он считал, что в его деяниях нет ничего, что могло бы сохраниться в памяти потомства [43]. Но, однако же, в душе юноши, который ещё только выправляет свой характер, ничто прочней не укрепит в душе любовь к добродетели, чем наслаждение от пребывания среди людей порядочных и благородных, от возможности лицезреть их дома, за столом, с женою и детьми, быть свидетелем их разговоров, их занятий, устных или письменных; а впоследствии он ощутит боль, вспоминая отца или учителя, уже умерших, оттого, что не могут видеть его в нынешнем его состоянии и ни о чём не просит он богов так горячо, как о том, чтоб они смогли бы вновь вернуться к жизни и увидеть нынешнюю его жизнь и поступки. Им противоположны, с другой стороны, такие люди, которые так собой пренебрегают и себя губят, что не могут даже и во сне видеть себя без содрогания и ужаса.
XVII И ещё один и не менее важный признак прогресса в добродетели, если вам угодно, можно прибавить к предыдущим: человек не может более считать ни один из своих поступков незначительным, но тщательно обдумывает и внимательно рассматривает все. Ведь как те, кто отказался от надежды стать когда–либо богатым не делают более прежних малых вкладов, рассудив, что кто прибавляет по малу, не добьётся ничего большого, в то время как Надежда приближает к цели, действуя рука об руку с богатством, ибо вместе с богатством возрастает и стремление к нему[44], так и те, чьи усилия направлены на достижение добродетели: человека не устраивает более такое отношение к своим делам «Какая разница ?», «Сейчас сойдет и так; лучше как–нибудь потом», но он начинает обращать внимание на всё и досадует и раздражается если пороку удаётся найти себе лазейку даже через самую малую из его ошибок, побуждая себе потворствовать. Такой человек ясно уже показывает всем, что он приобрёл себе самое безупречное из сокровищ и что он не позволит пороку запятнать себя ни при каких условиях. С другой стороны, представьте, что что–либо могущее стать причиной великого позора и бесчестия или же иметь огромное значение делает человек легкомысленный и беспечный в малом. Как те, кто строя глинобитную стену или какую–то ограду, кладут в основание вместе со случайными кусками дерева и валявшимися на земле камнями так же и колонны от какого–то упавшего могильного памятника, так и те, кто нравственно нечист беспорядочно сближают и скапливают без разбора вместе самого разного рода действия и поступки; но у тех, кто достиг уже успеха в добродетели, жизнь — словно бы священный храм или царский дворец
Воздвигнутые на золоте[45]
не наудачу, но точно отмеренные разумом, где всё пригнано на своё место и со вкусом. И надо думать, Поликлет именно это и имел в виду, когда сказал, что задача наиболее трудна для тех, кто уже достиг той стадии, когда надо уже пользоваться ногтем пальца [46].


[1] Квинт Сосий Сенецион (лат. Quintus Sosius Senecio) — римский государственный деятель второй пол. I в. — нач. II в.
[2] Из неизвестной драмы Софокла (Nauck, TGF, Sophocles, No. 756).
[3] Euripides, Iphigenia in Tauris, 569.
[4] Кеней — персонаж позднеантичного мифа, дева Кенида, обесчещенная Посейдоном и превращённая им, во искупление этого греха, по её просьбе, в мужчину. См. Оvid., Metamorph., XII, 189-209.
[5] Пословица; ср. Leutsch et Schneidewin, Paroemiographi Graeci, II, 625 (88 A).
[6] Долон — в «Илиаде» троянец, сын Евмеда.
[7] Мелет — афинянин из дема Питфа, один из обвинителей на процессе Сократа.
[8] Hes., Works and Days, 361.
[9] Смысл этого оракула объясняет Эсхин (Contra Ctesiph., 107-108): «Есть, афиняне, в Кирре равнина и пристань, ныне именуемая не иначе как окаянною и проклятою. Насельниками этих мест были некогда киррейцы и крагалиды, беззаконнейшие племена, против Дельфов и дельфийских приношений чинившие нечестия, а против окрестных амфиктионов — обиды. Негодуя на происходящее, ваши предки (так гласит предание), а за ними и остальные амфиктионы испросили божие вещание, какому наказанию обречь этих людей? И бог повелевает: воевать против киррейцев и крагалидов вседневно и всенощно, народ поработить, а землю и город, разорив, посвятить Аполлону Пифийскому, Артемиде, Латоне и Афине Промыслительнице, чтобы больше этих мест никогда не возделывать. Вняв такому вещанию, окрестные амфиктионы по почину Солона Афинского, мужа и в законодательстве сильного, и в стихотворстве и любомудрии искушённого, порешили по воле божией идти войной против этих окаянных».
[10] Hom., Il., XIX, 386.
[11] Nauck., TGF, Sophocles, No 757. Ср. Plut., Mor., 619a.
[12] Hes., Works and Days, 289.
[13] Квинт Секстий (лат. Quintus Sextius) (род. ок. 70 г. до н. э) — основатель небольшой эклектической философской школы (Рим), к которой принадлежали Сотион (один из учителей Сенеки – Ep., XLIX,2), грамматик Луций Крассиций (Suet., De gramm., XVIII), философствующий ритор Папирий Фабиан (его тоже слушал Сенека – Ep., XI,4). Учение «новой школы» (Sen., Nat.qu., VII, 32,2) сочетало стоическую моралистику (Sen., Ep., LIX, 7 ; LXIV,5) с элементами пифагорейской традиции (её пропагандировал Сотион), аскетикой в духе «Золотых стихов» (каждодневный отчёт перед самим собой), отказом от мясоедения, теорией переселения душ (Sen., De ira, III, 36,1; Ep., CVIII, 17-18) и, видимо, специальными медицинскими интересами. «Школа» быстро исчезла; однако попытка Сенеки, который «писал по–гречески, а думал по–римски» (Sen., Ep., LIX,7), создать на базе стоицизма «римскую» («romani roboris secta» — Sen., Nat. qu, VII, 32,2 ; ср. Ep., LXIV, 2) философию, простую, практически применимую, способствующую здоровому образу жизни, оказала влияние на Сенеку (возможно и на Музония Руфа) и римскую политическую и культурную элиту I в. н. э.
[14] О Диогене Синопском см. пр. 156 к трактату «Как отличить друга от льстеца».
[15] О Солоне см. пр. 78 к трактату «Как отличить друга от льстеца»; Bergk, Poetae Lyrici Graeci, II, 427 , No 15. Цитируется Плутархом также в Mor., 92 e, 472d и в биографии Солона (гл. III).
[16] Plato, Rep., 539 b.
[17] Антифан из Берги во Фракии — автор сочинений о чудесном и невероятном. По тому, как он упоминается Страбоном (I, p. 47 ; II, pp. 102; 104) кажется, что он писал свои сочинения с расчётом, что им будут верить как подлинным и следовательно был мистификатором. Вследствие этого слово βεργιαζειν употреблялось в смысле «сплетни, лживые истории) (Steph. Byz. s.v Βεργη , который однако путает нашего Антифана с комедиографом с Родоса; ср. Clem. Alex., Strom., I, p. 133; Phot., Cod. 166). Большинство авторов согласны в том, что Антифан из Берги одно и то же лицо с тем Антифаном, который написал книгу о гетерах (περι εταιρων) и которого некоторые авторы называют Антифаном Младшим (Athen., XIII, p. 586 ; Harpocrat., s. v. v Ναννιον , Αντικυρα ; Suid. s.v Νανιον).
[18] Речь идет о басне «Лев и Лиса».
[19] Bergk, Poet. Lyr. Gr., III, 411, Simon., No 47; также цитируется в Mor., 41 f et 494a; О Симониде Кеосском см. пр. 5 к трактату «Как отличить друга от льстеца».
[20] Thuc., I, 18.
[21] Hom., Il., IX, 323 ; цит. также в Mor., 48a et 494d.
[22] Цеста — боевая перчатка, иногда использовавшаяся в панкратии. Она имела некоторое сходство с современными боксёрскими перчатками, но имела кожаные полосы, железные пластинки, лезвия или шипы и использовалась в качестве оружия. В спортивных состязаниях они использовались в кулачном бою. «Цеста» название латинское, по- гречески такие перчатки назывались μειλιχαι и состояли из кожаных полос, завязанных на ладони, оставляя пальцы голыми. Их вариант, называвшийся σφαιραι имел вшитые металлические шарики, покрытые кожей. Римский вариант имел ремни различной длины, иногда даже до локтя, чтобы защищать предплечье от ударов. Цеста часто использовалась гладиаторами, как друг против друга, так и против других типов гладиаторов. Несмотря на то, что другие типы гладиаторов казалось имели над ними явное превосходство, один удар цестой мог вывести из строя любого бойца. Бойцы, сражавшиеся с цестой не имели на теле никакой другой защиты. Она была большей частью оружием рабов, сражавшихся насмерть. Поединки с цестой были запрещены в 393 г. н. э как исключительно жестокие. Наиболее известным изображением цесты является «квиринальский боец»; скульптура эта находится в собрании Национального музея Рима и на ней сидящий боец имеет на руках цесту.
[23] В качестве примера обычно приводят Πηληιαδεω – Il., I,1.
[24] Xen., Ages., V,4 ; Plut., Ages., IX (602A) ; Plut., Mor., 31c ; 209d.
[25] Diels, Fr. Der Vorsocr., II, 88.
[26] Hom., Od., XVI, 187 ; так же цитируется в Moralia, 543d.
[27] Фрагмент из трагедии Эсхила «Лучницы»; Nauck, TGF, Aeschylus, No 239; цитируется также в Moralia, 767b.
[28] Bergk, Poet. Lyr. Gr., III, 88 , Sappho, No2 ; цитируется также в Moralia, 763a.
[29] Plato, Laws, 716a.
[30] Hom., Od., VI, 187 ; ср. XX, 227.
[31] Ibid., XXIV, 402.
[32] Речь идёт о том же Зеноне Китийском, что и в § 6 и пр. 26.
[33] Ср. Plato, Reip., 571 c et Plut., Moralia, 100f.
[34] Система музыкальных ладов у древних греков весьма сложна. Желающим узнать о ней подробнее рекомендую книгу: Петр В. И О составе, строе и ладах в древнегреческой музыке. Киев: Типография императорского университета св. Владимира, 1901.
[35] Nauck, TGF, Soph., No 758.
[36] Plato, Symposium, 215 e.
[37] Bergk, Poet. Lyr. Gr, II, 738 , Simonides of Amorgus, No 5; цитируется также в Moralia, 136a, 446e, 790 f.
[38] Plato, Laws, 711e.
[39] Реминисценция из платоновского «Государства» (474е); более полно цитируется Плутархом в Mor., 45a et 56 c.
[40] История Пантеи и Араспа изложена в «Киропедии» Ксенофонта. Пантея была женой Абрадата, царя Сузы и по слухам считалась самой красивой женщиной в Азии, выделявшейся среди прочих благородной осанкой и изяществом. Она была взята в плен мидянами и передана ими Киру (IV, 6, 11). Арасп же был мидянином, который с детства был другом Кира. Ему Кир поручил её охранять, пока он, Кир, не потребует её к себе. «Непрерывно созерцая красоту пленницы и убеждаясь в благородстве её души, юноша стал оказывать её знаки внимания и старался во всём угодить. При этом он заметил, что она не осталась глуха к его стараниям, а напротив, велит своим слугам заботиться, чтобы, когда он приходит, у него было всё необходимое, а когда ему нездоровится, чтобы он ни в чём не нуждался. В конце концов он влюбился, и, конечно, в этом не было ничего удивительного» (V,1). «Вот какие меры были приняты Киром. Вместе с тем он хотел послать какого–нибудь соглядатая в Лидию и узнать, что делает ассирийский царь. Он решил, что для этой цели более всего подойдёт Арасп, тот самый, который сторожил прекрасную пленницу. С этим Араспом приключилась такая беда: он полюбил свою пленницу, и, охваченный страстью стал уговаривать её ответить взаимностью. Однако женщина ответила отказом и оставалась верна своему мужу, которого она, невзирая на разлуку, любила всей душой. Всё же она не пожаловалась на Араспа Киру, не решаясь вносить раздор между друзьями. Но когда Арасп, думая, что этим он поможет достижению желаемой цели, стал угрожать женщине и заявил, что если она не уступит по доброй воле, то сделает это по принуждению, тут уж пленница, боясь насилия, не стала больше скрывать, а послала своего евнуха к Киру, с наказом всё ему рассказать. Услышав об этом, Кир посмеялся над бедою того, кто хвалился, что он сильнее любви, и послав с евнухом Артабаза, велел передать Араспу, что запрещает ему чинить насилие над столь знатной женщиной, но не возражает, если тот попробует её убедить. Артабаз, придя к Араспу, выбранил его; напомнив, что женщина была доверена ему лишь на временное попечение, он порицал его нечестие, неверность и невоздержанность, так что под конец Арасп совершенно залился слезами от горя; он готов был провалиться сквозь землю от стыда и умирал от страха, как бы Кир не наказал его». Но Кир не наказал его, а отправил лазутчиком в стан врагов (VI,1). Абрадат, муж Парфеи погиб в сражении с егоипянами. Она взяла его тело, отвезла к реке Пактолу. Затем она «приказала евнухам отойти в сторону, «на то время, — сказала она, — пока я вволю наплачусь над мужем». Однако кормилице своей она велела остаться и наказала, чтобы та, когда она умрёт, укрыла её и мужа одним плащом. Кормилица долго умоляла её не совершать задуманного, но так ничего и не добилась и, когда увидела, что госпожа только сердится, с рыданиями опустилась на землю. А Панфея, обнажив акинак, давно приготовленный для этого, пронзила себя и, положив голову на грудь мужа, умерла. Громкими рыданиями разразилась тогда кормилица и укрыла обоих плащом, как и наказывала ей Панфея» (VII, 3, 13-15).
[41] Nauck, TGF, Eurip. , No 961.
[42] Дактили — демонические существа, считавшиеся спутниками Реи–Кибелы. Жили на горе Ида во Фригии (вариант: на горе Ида на острове Крит, после того как туда был перенесён культ Реи–Кибелы). Дактилям приписывалось открытие обработки железа. Фригийские дактили: Кельмис (от слова «плавить»), Дамнаменей (от слова «укрощать») и Акмон (от слова «наковальня»); критских дактилей было 5 (варианты: 10 , 52 и 100). Дактили отождествлялись с куретами, корибантами и тельхинами. Им приписывали также учреждение Олимпийских игр в Элиде (Paus., V., 7,6 ff).
[43] Cр. Cic., pro Archia, X.
[44] Ссылка на Гесиода (Works and Days, 361). Ср. Moralia, 9e.
[45] Pindar, Fr. 206 по изд. Christ.
[46] Плутарх снова приводит это изречение Поликлета в Moralia, 636c. Из сопоставления этих двух мест совершенно ясно, что в этом изречении Поликлета речь идёт о лепке в глине и также его вероятно интерпретирует Гораций Sat., I, 5,32 («ad unguem factus homo») и Ars Poes., 294 («castigavit ad unguem»), но у Персия Sat., I,65 множественное число («ungues») употребляется в описании проверки качества швов в мраморе, путём проведения по ним ногтями.