Как любой историк, древний или современный, Диодор должен установить свой авторитет историка и вес своей истории. Книга 1 особенно важна в этом отношении, потому что Диодор имеет в виду, что ее прочитают в первую очередь. Он показывает себя знающим о важности первого впечатления. В этой главе мы покажем, что Диодор хорошо знает о правилах греческой историографии и не боится бросить им вызов. Это будет видно из размаха и масштаба всей «Библиотеки», которая меняет представление о жанре всеобщей истории. Мы также увидим, как Диодор устанавливает свою собственную авторскую личность в процессе, показывающем, что он ознакомился с принципами греческой и римской историографии середины первого столетия, и предполагающем, что его основной аудиторией является римская. Наконец, мы продемонстрируем, как Диодор устанавливает значимость Египта, почему он хочет сделать эту страну предметом его первой книги, и как этот выбор показывает его позитивное восприятие истории и цивилизации.

Диодор и Новая Всеобщая История

Диодор начинает книгу 1, определяя жанр своего труда как универсальную историю (1.1). А. Момильяно отметил, что «идея универсальной истории находится на грани нелепости», так как никто не может рассказать все, тем не менее это признанный тип историописания для древнего мира, особенно во второй половине первого столетия до н. э., когда Диодор Сицилийский, Помпей Трог, Николай Дамасский и Страбон все написали работы, которые они считали универсальной историей. Возможно, из-за этой нелепости, или возможно потому что Диодор, текст которого — единственный в значительной степени существующий — является стандартным предъявителем этого жанра истории, которому ученые уделили очень немного внимания. Дж. Бьюри в своей классической работе о древних греческих историках посвящает универсальной истории меньше страниц, большая часть которой является выражением презрения к Диодору. Несколько десятилетий спустя, Форнара кратко исследует важность Эфора, но посвящает меньше страницы универсальным историкам первого столетия, когда Диодор доводит жанр до самого полного развития. Позже, Т. Люс в его обзоре греческих историков жалуется, что «после Полибия греческая историография начала терять многие из своих характерных особенностей».
В последние годы, однако, много исследований попытались понять универсальную историю и ее развитие.
Работа Дж. Алонсо-Нуньеса, в особенности, установила, как универсальная история развилась из более ранних образцов греческой истории. Алонсо-Нуньес указывает на Геродота как на важного предшественника универсальной истории. Геродот не ограничивался периодом определённого времени или местом действия, но он не пытался систематически обработать всю историю. Идея «универсальной истории» становится более полно развитой в четвертом столетии, в течение времени, когда панэллинские идеалы, проповедуемые Исократом, оказали большое влияние на нескольких видных историков, включая Феопомпа и Эфора. На Эфора Кимского Полибий указал как на своего истинного предшественника в написании «всеобщей истории» (5.33.2). Эфор начал свою историю с того, что он считал первым устойчивым историческим фактом, с дорийского вторжения, и довел рассказ до 340 до н. э. Он умер прежде, чем закончил свою работу (приблизительно в 330), и возможно, он намеревался продолжить рассказ до завоеваний Александра Великого. В соответствии с Исократовой основой Эфор видел греков и греческую историю как целое, состоящее из смены гегемоний. Он обсуждал варварские народы только в той степени, в какой они воздействовали на греков, но он действительно включал греческие колонии, поскольку не ограничивался историей греков на материке. Несмотря на свой эллино-центристский взгляд, Эфор остро сознавал проблемы географии, и должным образом относился к местоположениям негреков. Он предложил схему, в которой восток населяли индийцы, запад — кельты, север — скифы и юг — эфиопы (FGrH 70 F30), оставляя греков в центре мира.
Завоевания Александра Великого, несмотря на их хронологическую краткость, весьма способствовали греческим идеям о единстве человечества (особенно среди стоиков), и значительно расширили пространственное знание греков, дав потенциал для универсальной истории. Несмотря на это, историки Александра гораздо больше интересовались фигурой самого Александра, которая затмила его завоевания и мимолетную империю. Из историков, писавших о диадохах, ни один не предпринял попытку написать всеобщую историю в масштабе Эфора, хотя авторы вроде Гиеронима из Кардии показывали повышенную осведомленность о мире западного Средиземноморья вообще, и Италии и Карфагена в частности. Один из самых важных историков этого периода, Тимей, был даже из Сицилии.
Быстрое появление Рима как доминирующей и длительной силы в Средиземноморье вынудило греческих историков снова взяться за универсальную перспективу. Первым историком, который признает это, был Полибий. В отличие от Эфора, который строил свою историю вокруг греков, для Полибия Рим был фактором объединения в мире. И в отличие от Эфора, понятие которого об универсальности было в значительной степени временным, начинаясь с первого исторического события и продолжаясь до его собственного времени, Полибий начал свою историю с 140-й Олимпиады, 220-216, и рассказал события до 146, ограничившись новейшей историей и почти новейшей историей. Он объяснил свой выбор на том основании, что не было никакого фактора объединения с мировыми событиями перед этой датой, но впоследствии история стала «органическим целым», в котором дела Италии, Ливии, Греции, и Азии все переплелись, сводясь «к одному концу» (1.3.4). Другими словами, быстрый подъем Рима как единственной силы в Средиземноморье вынудил Полибия принять это географически универсальное представление. Полибий отлично знал, что были другие народы вне границ, которые он установил для себя (3.37-38), но потому что они еще не стали вплетенными в римские дела, они не включены в его полный рассказ. Даже в этом случае Полибий признал потребность дать читателям перерыв посредством тщательно вставленных отступлений о мифах, этнографии или некоторых вопросах, которые иначе были бы неуместны в главном рассказе (38.6.1-7).
Как и Полибий, которому он сознательно следует, Посидоний написал универсальную историю с ограниченной временной досягаемостью, но использовав в своих интересах расширение Рима, чтобы охватить еще более широкий диапазон народов и стран. Его работа, начинающаяся в 146 года, отмечающего завоевание Римом и востока (Карфаген) и запада (Коринф), состояла из 52 книг. Последнее поддающееся датировке упоминание во фрагментах относится к 86. Почти ничего не уцелело от истории Посидония, но мы знаем, что она была составлена в соответствии с его стоицизмом и стоическими идеалами единства человечества. Этнографические отступления были чрезвычайно важной частью истории Посидония, и, по-видимому, составляли 52 книги, обнимающие только 60 лет. Этнография была особенно важна для Посидония, как способ показать истинный характер страны обычаями и привычками ее народа.
Диодор — наследник этой традиции универсальной истории. Древние историки всегда знали о своих предшественниках и о создании новой работы в качестве продолжения старой. Распространенным способом является начинать новые истории с того места, где остановились старые работы, например Ксенофонт в начал свою Элленику с 411, где закончился Фукидид, или Посидоний начал свою историю там, где замолчал Полибий. Римляне следовали этой практике также — Саллюстий начинает свои Истории там, где закончил Сизенна, и Аммиан Марцеллин продолжает с того места, где остановился Тацит. Подсоединение работы к известному предшественнику, даже когда преемник имеет совсем другой характер, могло немедленно поместить ту работу в сложившуюся традицию.
Диодор отлично знает это, но он берет совсем другой курс. Он пересматривает самый жанр универсальной истории, что можно заметить и во вступлении, и в его выборе содержания для книги 1. Диодор явно определяет сферу своей истории в двух планах, временном и пространственном: «мы попытаемся охватить все события в человеческой памяти и все известные области населенного мира» (9.1). Из его предшественников мы видели, что Эфор применил прежде всего временной подход, касающийся всей истории, и несовременной и современной. Полибий и Посидоний, с другой стороны, оба применили прежде всего пространственные подходы. Диодор — поэтому первый историк, который признает, что по-настоящему универсальный историк должен охватить в своей работе и пространство, и время, и он очень ясно говорит во вступлении, что он знает, что привносит нечто новое. Здесь Диодор детализирует ограниченность предшественников: «большинство авторов описывает войны отдельных народов или одного города» (3.2), в то время как из тех немногих, которые написали универсальные истории, некоторые не обращали внимание на надлежащую хронологию (3.2), некоторые были небрежны с географией (4.1), и некоторые были не в состоянии охватить «дела варваров» (3.2) или «мифические времена» (3.2). Из историков, которые выполнили эти требования, ни один не пошел дальше эпигонов, несмотря на важность более поздних времен. В процессе, Диодор показывает подход «чем больше, тем лучше» — только охватывая всю историю человечества, историк может извлечь максимальную выгоду и сделать свою историю более авторитетной чем те, которые пришли прежде.
Диодор тем самым показывает, что он хорошо знает, как активно переосмыслить универсальную историю, чтобы она была действительно универсальной и во временной и в пространственной плоскостях. В то время как это — конечно, средство самопредставления, разработанного с целью утвердить превосходство его собственной работы над трудами его предшественников, это также показывает, что у Диодора есть определенная повестка дня для того, чем он хочет, чтобы его история была. Кроме того, в то время как пространственный охват у Диодора не больше, чем у его предшественников, временно он выходит за пределы всех из них и включает мифологию — важное новшество, которое мы исследуем ниже. Диодор аккуратно делит книгу 1 на секции о мифологии, географии, истории и обычаях «варварских» египтян, которых разделов Диодор не нашел у своих предшественников в своих поисках истинного универсализма, и тем самым предмет книги 1 должно быть был выбран отчасти с целью продемонстрировать больший охват. Диодор поэтому использует свою организацию книги 1, чтобы выдвинуть на первый план в максимально возможной степени новые стандарты универсальной истории, которые он определил и которых придерживается сам, а не позаимствовал организационную схему у более раннего автора о Египте. Египет — также очень подходящий пример для Диодора, потому что его длинная история подчеркивает временную составляющую его универсальной истории, и потому что она включает несколько правителей, которые посещают весь известный мир, подчеркивая пространственный элемент своей универсальной истории.
Переопределение Диодора универсальной истории чрезвычайно повлияло бы на нескольких относящихся к эпохе Августа историков, которые, как и Диодор, написали истории, которые попытались охватить всю всемирную историю и во временной и в пространственной плоскостях. К сожалению, немного уцелело от универсальных историй Помпея Трога, Страбона и Николая из Дамаска, но мы можем все еще получить представление о том, как они приблизились к универсальной истории, или признали ли они Диодора. Historiae Philippicae Помпея Трога были первоначально в 44 книгах, и сохранились в эпитоме таинственного Юстина. Как и у Диодора, у Трога есть универсальный подход, который является и пространственным и временным, начинаясь с ассирийцев, и перемещаясь через историю в виде серии мировых империй. Всемирная история Страбона была первоначально в 47 книгах, но только 19 фрагментов уцелели. Он разделял то же самое основное временное/пространственное беспокойство Диодора и Трога, но он начал свою историю с 146, продолжая Полибия (и возможно бросив вызов Посидонию). Универсальная история Николая была безусловно самой длинной — из 144 книг — но очень немного уцелело. Это была явно всесторонняя история, доходящая до 4 г. до н. э. и включавшая Рим, Грецию и Восток. Как и Трог, Николай начал с империи ассирийцев. Николай — также первый греческий историк, который использовал Библию в качестве источника. Консолидация и стабилизация Римской империи при Августе без сомнения расширили горизонты у этих историков еще далее, чем у Диодора и объясняют их внезапный прогресс, но Диодор все еще стоит во главе как создатель этого пересмотренного жанра универсальной истории. В то время как ни один из непосредственных преемников Диодора не ссылается на него прямо, сами древние признали его достижение, особенно в поздней античности, когда и языческие и христианские авторы регулярно его цитировали. Евсевий в особенности рассматривал себя продолжателем традиции Диодора и упоминает его как «самого известного из греческих ученых (Praep. Evang. 1.6.9).»

Диодор и мифология.

Диодор явно знает о правилах историографии и не боится бросить вызов и подробно остановиться на них в создании его собственной работы. Но Диодор не просто бросает вызов и пересматривает понятие того, чем является универсальная история и что она должна включать; своим отношением к мифу он также бросает вызов тому, что должно быть включено в историю вообще.
Миф всегда ставил проблему историкам, имеющим дело с несовременными событиями. Усложняет ситуацию и для древних, и для современных ученых отказ древних греков выяснить точно, что составляло миф, категоризировать ли их собственные рассказы как мифические, или нет, как определить правдивость этих рассказов или даже выявить связь мифа с религией. Обычно считалось, что для древних греческих историков выдуманный миф и реальная история были противоположны друг другу. Однако, исследования за прошедшие двадцать лет, особенно французских ученых, показали, что вещи не так просты и что даже самые интеллектуальные и скептические греки все еще признают твердое ядро правды за своими мифами. Проблема для греков, особенно для историков вроде Диодора лежит в том, как иметь дело с мифологией, так как к ней нельзя было подойти тем же образом, как и к новейшей истории, даже если бы они думали, что за ней была реальная история. Не было даже терминологии для отождествления нашего слова «миф» с греческим mythos, как можно заметить среди древних филологов. И Квинтилиан (Inst. 2.42), и Секст Эмпирик (Math. 1.263), описывают три различных типа рассказов - fabulа/argumentum/historia. Эти категории, вероятно, относятся ко времени второго столетия до н. э. Argumentum обращается к событиям, которые не реальны, но подобны реальным событиям, как гипотетические ситуации, и не относятся к истории. Но согласно Сексту и Квинтилиану, mythos используется только для событий, которые физически невозможны — Секст приводит как примеры, среди других, Пегаса, прыгающего из головы Медузы, и Гекубу, превратившуюся в собаку. Но согласно этой классификации, многое, что мы именуем мифом, подпадает под historia, и даже «мифы» могут быть очищены от невозможностей для включения в historia. Самый ранний философ, который этим занимался, Ксенофан Колофонский, раскритиковал истории о Титанах, Гигантах и Кентаврах, называя их «вымыслами наших предшественников» (Athenaeus 11.462c), а не mythoi. Но для него ключевым фактором являлось не то, были ли эти истории лживы, а скорее была ли от них польза. И при этом Ксенофан не пытается определить категорию, под которую подпадают эти рассказы. Даже Аристотель не установил системы мифа. В Поэтике он использует mythos, чтобы обозначить просто сюжет или историю без отрицательных подтекстов. В Метафизике Аристотель не отвергает всю мифологию, так как эти ранние рассказы использовались, чтобы убедить массы в пользе ранних сообществ. Кроме того, согласно Аристотелю, эти ранние истории составляют остатки прежней философии, когда рассказчиками мифов были ранние философы. Даже скептичный Лукреций, близкий современник Диодора, не подвергает сомнению, что Троянская и Фиванская войны действительно велись(5.324-327).
Естественно, для древних историков, вопрос мифа был особенно острым, так как в корне их задачи лежало описание фактических «достижений человечества» (Геродот 1.1), которые могли, очевидно, включать много мифологии. Геродот не использовал термин mythos для «мифических» историй. Он использовал mythos только дважды, в первый раз при объяснении ежегодного наводнения Нила от реки Океана (2.32). Геродот назвал это mythos, из-за отсутствия аутопсии, прямого наблюдения. Он предположил вместо этого, что Гомер или другой поэт изобрел «Океан». Несколькими главами позже Геродот пересказывает mythos о попытке египтян принести в жертву Геракла в Египте (2.45). Геракл позволил вести себя к алтарю, но потом устроил смертельное веселье. Геродот обесценивал эту историю по двум причинам — она не соответствует тому, что он знает о египетских обычаях, и единственному человеку невозможно убить очень много людей. Обе истории были отвергнуты, потому что они несовместимы с наблюдениями Геродота, и информацией, которую он получил через других. Это было главным шагом к показу, как удалить «миф» из истории. С другой стороны Геродот все еще включал огромное количество материала, который мы будем считать мифическим. В книге 7 есть его известная оговорка: «Я обязан сообщить, что было сказано мне, но я не обязан верить всему этому, и это относится к моей работе в целом» (7.152.3). Но он все еще включает эти истории, и позволяет читателям судить. И даже когда Геродот подвергает сомнению правдивость событий с Гераклом в Египте, он не подвергает сомнению существование Геракла. И при этом он не подвергает сомнению, что была Троянская война. Миф и правда не являются противоположными для Геродота, но он не может установить правду мифа для себя.
Самый важный и влиятельный комментарий к мифу раннего историка встречается у преемника Геродота, Фукидида. Обсуждая свой собственный подход, Фукидид отмечает, что в изучении древней истории (1.20.1) традициям нельзя полностью доверять или их исследовать (1.21.1), и что «много вещей низводилось иногда к ненадежной мифологии». Фукидид продолжает противопоставлять «мифическое» (1.22.4), включающее миф и радостный, романтичный повествующий элемент, и «явное» (1.22.4), которое он, кажется, связывает с новейшей историей, которая может быть исследована и проверена на предмет правды. Все же даже «научный» Фукидид не сомневается относительно существования Миноса и Эллина, но он относит их к так называемой Археологии и рационализирует их в соответствии с собственным пониманием человеческой натуры и политики (1.3-17).
Суждение Фукидида о мифе становится доминирующим среди историков четвертого столетия и после. Маринкола идентифицирует три выбора, которые историк мог сделать в отношении мифического материала: он мог избежать мифов в целом, попытаться рационализировать их, или включать их и позволить читателю судить об их правдивости. Самое включение мифа требовало некоторого оправдания, и даже включенный, миф получает место только в отступлениях. В результате Эфор в написании своей истории начал после возвращения Гераклидов, заработав критику от Диодора за передачу «древней мифологии» (4.1.3), хотя Эфор, кажется, выбрал этот момент вовремя, потому что он чувствовал, что это был первый безопасно поддающийся датировке случай и не потому, что он обязательно считал все, что было прежде, неправдой. Современник Эфора Феопомп предпринял другой подход, и включал миф в отступления. Как Феопомп рассматривал мифические вопросы в этих отступлениях, неясно, хотя он, кажется, делал все возможное, чтобы указать свое понятие о mythos (FGrH 115 F381). Феопомп был известен в древности своими отступлениями, хотя некоторые более поздние авторы чувствовали, что они были ненужным отвлечением от главного направления истории. Полибий, с другой стороны, признавал ценность мифического отступления в качестве способа дать читателю отдых от более серьезных предметов истории (38.6.1). Он признал, что мифы содержат и истинный, и ложный материал, но не предлагает руководства, как определить правдивость мифа. В первом столетии Дионисий Галикарнасский хвалил Феопомпа за эклектичную природу его отступлений (FGrH 115 T20a = ad Pompeium 6). С другой стороны, миф был в лучшем случае явно второразрядным «гражданином» даже у Феопомпа, и Диодор критикует его, наряду с Каллисфеном, за несостоятельность рассматривать миф адекватно (4.1.3). Все же греки не отрицали, что за мифом стояла реальная история, только для историка было невозможно рассмотреть ее должным образом, что отчасти объясняет дефицит неновейшей истории в противоположность новейшей в столетия между Фукидидом и Диодором. Писать о собственных временах и современниках означало фактическую безопасность, в которой испытывал недостаток исторический рассказ об отдаленном прошлом. Для Диодора миф не просто отступление ради развлечения, но то, что может служить полезной цели. Перечисляя несоответствия своих предшественников во вступлении, Диодор жалуется, что «некоторые историки игнорируют древние мифы из-за трудности в их рассмотрении» (3.2), и обещает, что первые шесть книг «будут касаться дел и мифов до Троянской войны» (4.6) и включая греков и варваров. Даже Маринкола, никак не верящий в оригинальность Диодора, называет его обхождение с мифом «смелостью».
Диодор, конечно, проявляет смелость, включая миф как действительную часть истории, но он явно находится под влиянием принятия мифа как законной области для изучения в эллинистический период, когда греки, особенно в Александрии, начинают критически исследовать свою собственную литературу и традиции. Но отдельный жанр мифографии, который Хенрихс называет «служанкой мифологии», также процветает в этот период. Этот новый жанр полностью отделен от господствующего историописания, также продолжающегося в это время. Скудные фрагменты этого жанра показывают, что его литературные продукты включали собраниямифических историй вроде диэгезисов Конона, каталогов имен и генеалогий и подробных анализов отдельных мифов.
Другое вероятное влияние на решение Диодора включить мифологию оказало быстрое увеличение парадоксографической литературы в эллинистический период. Этот дублирующий жанр опирается на намного более широкое знание об иностранных народах, доступное после Александра Великого, которое привело к появлению популярным работ, состоящих из антологий необычных мифов, легенд и реальной исторической и географической информации, часто взятой из других авторов, и казавшейся странной, но достоверной. Трудно проникнуть в большие детали об этих работах, потому что очень немного уцелело, кроме большого отрывка Антигона Каристского, который сам был, вероятно, основан на работе Каллимаха. Но существование этих работ указывает на растущий интерес к этой псевдоистории или возможно на расширяющуюся аудиторию с новыми вкусами. Определенные темы, которые были довольно распространены в этой литературе, можно заметить у Диодора, например, акцент на островные Утопии. Острова, как всегда полагали, были специальными местами, где происходили уникальные явления и где цивилизация могла развиться странными и изумительными способами, которые доставили превосходный фураж для парадоксографов. Книга 5 Диодора состоит из историй островных Утопий, в то время как география самого Египта описана в книге 1 (30-31.5) способом, который делает ту страну почти эквивалентом острова. Для эллинистических читателей они были столь же вероятны и легитмны, как и тип истории, практикуемый Фукидидом, и, как отмечает Э. Гэбба, Диодор правильно включал их в свою работу. Но парадоксографическая история также показывает, что традиционное понятие того, что разыскивалось в истории, слабело в период перед собственной работой Диодора, в то время как мифография предоставляла законное академическое основание для изучения мифа. Эти тенденции помогают проложить путь Диодору для включения мифа.
Однако, Диодор все еще медлит с включением мифа как законной части истории, и он признает это. Он поэтому тщательно обосновывает свою трактовку мифа в начале книги 4, которая открывает трехкнижие, посвященное греческой мифологии. Диодор объясняет в 4.1.1-4 проблемы с мифологией, включая саму древность мифов (которая делает письменные сообщения подозрительными и сложными для проверки и оценки), большое количество героев (которое делает монтирование последовательного рассказа трудным), и, прежде всего, интенсивное разногласие между авторами, которые писали о мифах. Но Диодор отвергает понятие, что миф главным образом, поддерживает тонус или развлекает (как в отступлениях Феопомпа или Полибия), или тот миф должен быть записан просто потому, что это то, что «говорят люди» (как у Геродота). Диодор, в соответствии с менторским тоном его истории, утверждает, что мифы могут иметь ценную историческую цель: много героев и полубогов совершили деяния, достойные того, чтобы их помнили и зарегистрировали для более поздних поколений, чтобы в качестве примера они подстрекали читателей Диодора на подвиги и филантропию.
Диодор естественно помещает свое обоснование мифов в начале книги 4, так как с нее он начинает свой краткий обзор греческой мифологии. Однако, Диодор также должен противостоять проблемам, имея дело с мифами в книге 1, что имеет смысл и даже ожидаемо, учитывая очевидное подразделение первых шести книг на две триады, из которых первая охватывает варваров и их истории и мифы, тогда как вторая — греков (см. главу 6). И Диодор, излагая свой подход к мифу в книге 1, сталкивается с проблемой, где заканчивается история и начинается миф, и предлагает решения для коллег-историков.
Изложив теоретический базис для зарождения человеческого общества и цивилизации в главе 8 (см. главу 3), Диодор определяет, что в его истории «мы попытаемся охватить все события в человеческой памяти и все известные регионы мира» (9.1), видимо с целью начать историю правильную в отличие от гипотетического сообщения о раннем человечестве, которое он только что представил. Но потом Диодор вдруг начинает объяснять трудности в знании, кем были первые цари. До настоящего времени не было никакого упоминания о царях, и на первый взгляд этот пассаж кажется нелогичным заключением, небрежной и худой цепью мыслей Диодора, ход которых затем не проясняется. Он объявляет, что не может согласиться с теми историками, которые утверждают, что при первых царях письменности не существовало и что историописание — недавнее новшество (9.2). Диодор указывает, что и греки и варвары предъявляют конкурирующие претензии на то, кто древнее и кто что первый изобрел (9.3) и что сам он не будет выбирать между этими противоречивыми мнениями, а лучше запишет то, что каждый народ говорит о своей ранней истории (9.4).
Ключ к пониманию этого пассажа кроется в том, что Диодор написал это наоборот, поэтому 9.1 и 9.2 надо поменять местами. Диодор говорит, что он собирается сделать запись собственных конкурирующих историй каждой отдельной цивилизации, как они переданы в памяти (как указано в 9.1), и что он не собирается вступать в дебаты о том, насколько они точны. Диодор объясняет, что этот спор невозможно решить, потому что историописания, конечно, не существовало в столь раннее время, в отличие от некоторых историков, которые идут настолько далеко, что утверждают о знаниях о первых царях. Это — логическое развитие мысли, и что еще важнее, оно гармонично соединяется с 9.1.
Используя главу 9, чтобы отделить антропологическое сообщение о раннем человеке от основной части истории, Диодор настраивается на трехстороннее разделение истории человечества, где первая часть может быть реконструирована только теоретически, то есть главой 8, вторая часть состоит из мифов и преданий, переданных в человеческой памяти, и третья часть состоит из легитимной, задокументированной истории. Диодор признает, что ранние истории цивилизаций, которые, конечно, включают мифы, сохранились только в памяти до изобретения письма, и поэтому они не столь же надежны, как позже написанные современные истории. Это — только различие между мифом и законной историей, что мы видели еще с Фукидида, хотя Диодор не использует форму mythos в этой главе. В отличие от некоторых неназванных историков Диодор не считает эти дописьменные истории фактическими, но все еще включает их, потому что они — неотъемлемая часть люди «характера» народов и все еще включают «много известных достижений великих мужей» (9.6), которые должен записать историк, даже если он не может подтвердить или отрицать их точность. Но нейтральная позиция Диодора о правде мифа не означает, что он аналогично думает и о полезности мифа, как было уже отмечено. И на примере с Осирисом в книге 1 видно, что Диодор представляет миф способом, который, он чувствует, будет информативен и выгоден для его читателей и поможет им правильно понять остальную часть книги. Диодор в основном перечисляет здесь те же самые трудности, имея дело с мифом, как и в 4.1.1-4.
Но когда в главе 9 Диодор ставит старую проблему, как отделить миф от истории, он предлагает решение для историка: изобретение письменности. Диодор считает изобретение письма (9.2) критической точкой, где кончается миф и начинается фактическая история. Диодор проявляет новый подход к проблеме. Гомер и Гесиод имеют дело со временем настолько отдаленным, что к нему можно получить доступ лишь при помощи муз. И Геродот в поисках истоков вражды между востоком и западом обсуждает события и до Креза, но именно Крез служит решающим хронологическим маркером между тем, что Геродот знает, и более ранними преданиями, о которых он часто сообщает.
Эфор начал свою историю с дорийского вторжения, объясняя, что дела и речи прошлого нельзя помнить через долгое время (FGrH 70 F9). Более поздние авторы регулярно рассматривали троянскую войну как хронологический маркер между более надежным знанием истории и неизвестностью, которая окружает миф. Это, должно быть, произошло из-за влияния Эратосфена, ведущего ученого в Александрии в конце третьего столетия. Его «Хронография» была главным авторитетом по хронологии. Эта работа представила, в табличной форме, хронологию, начинающуюся с падения Трои, которая по Эратосфену пала в 1184/3. «Хронография» была в свою очередь главным источником для Хроники Аполлодора Афинского, который держал падение Троя за отправную точку, но расширил охват в другом месте. Их влияние может быть замечено у Диодора, который отмечает, что он не может датировать период времени до Троянской войны, потому что никакой надежной хронологии не существует (5.1), и который начинает «исторические» книги «Библиотеки» с Троянской войны в книге 7. Здесь также возможно, была попытка Диодора, всегда заинтересованного в правильной хронологии, защищать установленную систему против современной работы, «Хроники» Кастора Родосского, который якобы привел точную хронологию до Троянской войны.
Проблема, с которой Диодор встречается при использовании этой традиционной даты Троянской войны, заключается в том, что он охватывает не только греков, но и варваров. И именно из-за этих негреков, чьи цивилизации развивались отдельно и даже раньше, чем у греков, Диодор разработал еще одно, универсальное средство установления границы между мифическими повествованиями и историческими. И, следовательно, решение Диодора, как он объясняет в главе 9, состоит в том, чтобы использовать изобретение письма как универсальную точку деления. Это не только пустословие со стороны Диодора. В другом месте книги 1 он подчеркивает начало письменных сообщений как момент, где египетская история действительно начинается в главе 44.4-5, в противоположность мифическому (но все еще важному!) рассказу об Осирисе в первой половине книги. Было бы чрезвычайно интересно увидеть, как Диодор обосновывает начало фактической «истории» в противоположность мифической истории в книге 7, но та книга, к сожалению, почти полностью потеряна.
Так, хотя Диодор смело порывает с общепринятой греческой историографической мыслью в своем представлении мифа, его разделение мифа и истории показывает, что он понимает и активно имеет дело с проблемами, вовлеченными в охват всего периода человеческой памяти и о греках и о варварах. Фактически есть некоторые замечательные параллели в трактовании мифа, не другим греческим историком, а скорее Ливием, сочиняющим недолго после Диодора. В своем предисловии Ливий различает события до основания Рима, описанные как «поэтические мифы» (poeticae fabulae) и «нетленные памятники истории» (incorrupta rerum gestarum monumenta, Pref. 6). Ливий все еще сообщает об этих poeticae fabulae в ранних книгах, и его замечание указывает, что он хочет осведомить своего читателя в том, что он понимает, что есть различие между ними и собственно историей. Кроме того, в то время как Ливий видит, что они проблематичны для историка, он полагает, что любые проблемы являются небольшими (Pref. 8) по сравнению с их реальной ценностью в снабжении читателей примерами того, как жить и что делать (Pref. 10). Как и Диодор, Ливий рассматривает миф как имеющий ценность в истории из-за прагматических примеров для читателя.
И как Диодор, Ливий сталкивается с проблемой отделения мифа от истории. В своем предисловии в начале второй пентады, открывая период после разграбления Рима галлами, Ливий объясняет, что только теперь начинается настоящая история, в сущности стартуя заново. Материал первой пентады был «неясен из-за его чрезвычайной древности», и письменные сообщения, которые были «единственно истинным хранителем памяти об исторических событиях» (6.1.2) почти все погибли, когда галлы разграбили и сожгли Рим. Но после галльского погрома, уверяет Ливий, история Рима является «более ясной и более бесспорной» (6.1.3) благодаря этим письменным сообщениям. На первый взгляд, это является странным, потому что Ливий по существу подвергает сомнению надежность первой части своей собственной работы, части, пронизанной poeticae fabulae. Один ученый даже спросил: «Не были ли книги I-V мифическим предисловием к настоящей истории VI-CXX?» Казалось бы, ответ — да. Это делает первую пентаду Ливия аналогичной (в его трактовке мифа) с Диодором 1-6, за исключением того, что Ливий имеет дело с одинокими людьми, а Диодор с многими.
Но Ливий приводит другой фактор — доступность письменных сообщений, как позволяющую начать римскую историю заново. Ливий идентифицирует эту доступность как момент, где кончаются fabulae и начинается реальная история, и его заявление, что письменные сообщения — единственный истинный хранитель истории, показывает, что он считает их, а не дату принципиальной разделительной линией между fabula и res gestae. В результате именно в близком современном римском историке мы находим самую близкую параллель для трактовки Диодором мифа и его использования письменного слова как ключевой пункт деления между мифом и историей.
У Ливия, однако, не отражено время вне человеческой памяти, которое может быть восстановлено только на теоретической основе. Но у другого из Диодоровых современников, римлянина Варрона, есть трехстороннее разделение, как у Диодора. Варрон, согласно Цензорину, разделял мифический и исторический периоды, объясняя, что «вещи, которые произошли [в историческое время], содержатся в истинных историях» (de Die Natali, 21.1). В дополнение к мифическому/историческому разделению Варрон также делит мифическое время с еще более раннего периода, который он называет «темным», потому что о нем ничего не известно. Это походило бы на предмифический период у Диодора в главе 8, только Варрон разделяет эти два периода большим наводнением (cataclysmum), в то время как Диодор, как мы исследуем в следующей главе, имеет более позитивный взгляд. Это предполагает, что Диодор соответствует интеллектуальным тенденциям в Риме, и, возможно, находился под влиянием римских источников или даже имел влияние на римлян. Но, однако Варрон, Ливий и Диодор, возможно, разработали индивидуальные сообщения о разделении мифа и истории, и близкое родство между Диодором и римской исторической мыслью середины первого столетия действительно предполагает, что Диодор пишет для римской аудитории.

Характер Диодора

В целом Диодор утверждает большую часть авторитета для аудитории своими достижениями в историографии и большой широтой собственного труда. Благодаря его всеобъемлющей истории можно справедливо сказать, что он идет туда, куда не ушел раньше ни один из его предшественников. Но помимо больших вопросов об историческом жанре и содержании, у каждого древнего историка есть средство самопредставления, чтобы сделать себя фигурой, которой могут доверять его читатели, и Диодор не исключение. Диодор показывает, что он не только хорошо знает о традиционных греческих правилах самохарактеристики, но и не боится отказаться от одного из этих правил, чтобы лучше оправдать надежды своей аудитории.
Изначальная работа об авторитете и характером древних историков была сделана Дж. Маринколой. Он определяет широкий спектр риторических стратегий, которыми историк может создать свою особую литературную личность и установить свой вес, как правило, включая заявления или утверждения о своем опыте, усилиях и широте взглядов. Есть много накладывающихся путей, которыми историк может представить эти аспекты своего характера. Например, Полибий привлекает внимание к своему обширному опыту государственного деятеля и военачальника и поэтому его работа особенно ценна для подающих надежды политиков. Диодору не хватает практического опыта этого типа. Скорее он строит из себя авторитетную персону, подчеркивая усилия, которые он приложил к работе. Большее усилие адекватно более надежной истории. И важный аспект усилий историка заключается в том, что он также экономит усилия читателей. Диодор обещает своей аудитории, что он пишет историю, «чтобы помочь читателям в максимально возможной степени с наименьшим для них неудобством» (3.5). Он даже говорит о «безопасности обучения» (1.1).
Древние историки склонны характеризовать свои усилия двумя основными способами — подчеркивая или свои путешествия, или размах своих исследований. Диодор подчеркивает и то, и другое повсюду в книге 1, что не удивительно, учитывая размер и масштабы его работы. И исследования, и путешествия представлены во вступлении, где Диодор объясняет, что «с большим затруднениями и опасностями мы покрыли большую часть Азии и Европы, чтобы лично увидеть столько важных областей, сколько возможно» (4.1). Личные наблюдения (аутопсия) — обычный метод, которым можно переплюнуть своих предшественников, так как Диодор хорошо знает, что «много ошибок было совершено по незнанию мест не только средними историками, но также и некоторыми из самых известных» (4.1). Что касается литературных усилий, то Диодор подчеркивает, что информация, которую он представляет под одной обложкой, без него «рассеяна в многих работах и у различных авторов») и поэтому «трудна для рассмотрения синоптическим образом» (3.4). Счастливый читатель его работы избегает необходимости «проходить истории очень многих авторов» (3.8) и может синтезировать весь материал непосредственно.
Диодор также ссылается на другую проблему, которую он ликвидировал. Он, конечно, мог пользоваться библиотекой в Александрии во время пребывания в Египте, но он выбрал Рим за «изобилие ресурсов для моих исследований» (4.2). В отличие от Александрии, Рим поздней республики не имел центральной, всеобъемлющей и финансируемой государством библиотеки. Скорее Диодору приходилось обращаться к множеству меньших, личных библиотек для своей работы, избавляя своих читателей от необходимости делать то же самое. Засвидетельствованная лучше всего личная библиотека — библиотека Лукулла в Тускуле, у которой очевидно был огромный диапазон литературного материала. Кроме того Лукулл сделал свою библиотеку доступной для ученых, что, кажется, было необычно. Плутарх говорит нам, что греческим ученым были особенно рады (Luc. 42.1), хотя он, к сожалению, не приводит имен. Другие большие частные собрания, Цицерона, Аттика и Варрона, также засвидетельствованы. Учитывая самые разнообразные качества и доступность этих библиотек, Диодор не преувеличивает, когда он будет утверждать, что «Библиотека» спасет его читателей от большого неудобства.
Полибий объявляет, что один из трех аспектов систематической истории — «обзор городов, мест, рек, озер и вообще всех достопримечательностей земли и моря и надлежащих расстояний» (12.25e). Когда историк действительно приводит собственное свидетельство, это обычно должно придавать правдоподобность чему-то особенно странному или необычному. Это, конечно, относится к местам, где Диодор указывает на свой личный опыт. Например, он отмечает, что формы жизни в бассейнах, оставшихся от наводнения Нила, замечаются «и в наше время» (10.6), что, конечно, предполагает, что он видел это явление сам. Намного позже Диодор утверждает, что лично засвидетельствовал убийство египетской толпой (83.8) римлянина, который случайно убил кошку; он цитирует это в качестве доказательства правдивости египетских религиозных верований, и мы должны предположить, что Диодор привлек свои личные наблюдения в пересказывании этих верований. Пейзаж и памятники — другой вопрос. Диодор действительно говорит, что он путешествовал на юг до египетских Фив (46.7), но он охотно признает, что его сообщение о некоторых из памятников вне города взято из литературных источников, а не из его собственного наблюдения (46.8, см. главу 1). С другой стороны Диодор не прилагает усилия приписывать другим авторам свое описание памятников вокруг Мемфиса или географии Египта. Живость описаний Диодора совместима с человеком, который видел объекты сам, даже если он также консультировался с более ранними литературными источниками о них. Здесь Диодор показывает, что полностью знаком с историографическими правилами и удерживает свой собственный голос для тех немногих вещей, о которых ему лучше не высказываться, позволяя своим описаниям говорить самостоятельно для остальной части Египта.
Чтобы показать хватку очевидца и утвердиться в качестве критически настроенного и проницательный наблюдателя, Диодор анализирует единственную географическую особенность, Нил. Эта секция, главы 37-41, довольно обширна (приблизительно 13 страниц тейбнеровского текста), и Диодор сделал ее заключением первой половины книги 1 (41.10), указывая, что он не только хочет ее выделить, но также и имеет другие побуждения для этой секции.
Диодор ставит две проблемы в исследовании Нила. Первой является происхождение Нила. Диодор, детализируя теории Геродота (37.11) и египетских жрецов, объявляет, что речь идет только о догадках, потому что никто до времени его собственной истории фактически не видел (37.6) истоков Нила или говорил с кем-то, кто видел. Лучше Диодор может справиться, цитируя тех, кто живет вокруг острова Меро. В опрятном предложении (37.9) Диодор говорит, что они и пребывают наиболее далеко от догадки, и живут ближе всех к рассматриваемой области, подразумевая, что, если у кого-либо был ответ на вопрос, то это были бы они. Но как это ни парадоксально, они не имеют ничего сказать относительно источника Нила, называя его Astapus, что Диодор переводит как «вода из темноты» (37.9). Они знают настолько мало, что дают реке «местное название, потому что не наблюдают и не знают регион» (37.10). Диодор показывает, что понимает и использует аутопсию, не одобряя неподдающуюся проверке теорию происхождения Нила. Диодор, допуская свое собственное невежество, увеличивает свой авторский авторитет в качестве наблюдателя и производителя замечаний.
Другой проблемой, которой Диодор занимается в этой секции, является наводнение Нила. Явление заметное, и здесь Диодор в состоянии проникнуть в большее количество деталей, используя в своем анализе наблюдение и Нила и других рек для сравнения. Несколько теорий, которые он обсуждает, отвергаются, потому что другие реки, которые должны показать то же самое наводнение, как и Нил, не затопляются. Например, Фалес полагал, что Нил затоплялся, потому что периодические ветры дули против его устья и замедляли выход реки в море. Это не может быть верным согласно Диодору, потому что другие реки имеют периодические ветры, дующие вверх по течению, и не показывают то же самое наводнение, как Нил (38.2-3). Другие теории недействительны, потому что они подразумевают некоторые явления, которые не могут быть установлены через надлежащую аутопсию. Так, теория Анаксагора, что таяние снегов в Эфиопии вызывало наводнение, недействительна, поскольку Диодор заметил, что в Эфиопии слишком жарко для снегопада (38.4-7). Теория Демокрита, в который считается, что самые высокие горы в мире были в Эфиопии, также дисквалифицирована. Как Диодор говорит, этому «нет веры, судя по наблюдениям» (39.6).
Размещение Диодором этой секции в конце первой половины книги поэтому показывает, что он понимает ценность аутопсии для того, чтобы обосновать авторитет не как наблюдателя, но как критически настроенного мыслителя. Первая половина книги была предпринята преобладающе с ранней историей, которую Диодор признает мифической. Как мы видели, Диодор делает смело ломает традицию. Двигаясь от туманной и неопределенной сферы мифа и преданий к фактическому противоречию, перепетому многими более ранними авторами, которые могут быть проанализированы и обсуждаемы как использующие традиционные методы наблюдения и сравнения, Диодор показывает серьезность и способность к исследованию и анализу, поскольку он начинает свой обзор фактической египетской истории.
Что касается литературного авторитета, Диодор упоминает много различных авторов, с которыми он (по-видимому) консультировался, включая Геродота, Гекатея, Эфора и Агафархида. Мы уже обсудили их в главе 1. Египет, однако, является особым случаем, и снова в соответствии с греческими историографическими традициями Диодор привлекает другой источник, туземных жрецов. По крайней мере, еще с Геродота, жрецы Египта были основными источниками греков по египетской истории и культуре, и к ним последующие историки регулярно обращались за прямой информацией. И философы, также цитируя египетских жрецов, легко зарабатывали значительность своим опусам. Это также верно для Диодора, и его путешествие в Египет позволяет ему говорить с жрецами и исследовать их сообщения (по-видимому в греческих переводах). Жрецы и жреческие сообщения имели особый вес как материал (которому дают привилегию) для греческих историков, пишущих о Египте, и являются основным способом для автора ручаться за правдивость со стороны любого египтянина, даже это причуды и скандальная информация. Действительно, Диодор приписывает большую часть теологического раздела своей работы непосредственно жрецам и обосновывает включение материала в секции об обычаях, основанного на сообщениях жрецов.
Диодор фактически, возможно, не максимально использовал свои контакты со жрецами, и он даже признает, что использует их сообщения для подтверждения или отрицания того, что другие уже опубликовали, а не в качестве источника новой информации (69.7). Однако их авторитет все еще силен. Даже римляне относятся к жрецам как к источнику мудрости. Тацит, например, записывает, как Германик во время поездки по Египту встречается со жрецом и узнает от него о великих завоеваниях Рамсеса II (Annals 2.60.4). Диодор обращает столько же внимания на сообщения жрецов в качестве источника, сколько на самих жрецов, особенно во второй половине книги 1 (44.4,46.7,69.7), где, как мы видели, он использует доступность письменного слова для отделения истории и мифа.
Диодор подчеркивает усилия, затраченные на составление его истории, больше, чем любой предшественник, и он связывает эту тему с завоеванием славы и известности через историю. Хотя идея историописания как средство достижения известности не нова, Диодор придает этому особое значение. Он открывает «Библиотеку» объявлением, что «справедливо все люди питают самую большую благодарность авторам универсальных историй» (1.1), и он продолжает подчеркивать это повсюду в первых двух главах вступления: «Величайшую похвалу должно уделить главной причине [великих дел], истории» (2,1). Но теперь эта слава и известность явно связаны с усилиями, необходимыми для составления истории, и Диодор проводит параллель между историком и Гераклом. Это — фактически расширение неотъемлемой части веры Диодора, отраженной во вступлении и повсюду в «Библиотеке», что именно начинанием трудов, которые приносят пользу человечеству, можно снискать наибольшую известность и даже бессмертие. Мы неоднократно видим это в следующих трех главах.
Следует отметить, что один из современников Диодора, Саллюстий, первым вводит идею добиваться известности посредством историописания. Для Саллюстия, слава — цель человека в жизни, так как она длится вечно. Это имеет сильные антецеденты в римской аристократии, где достижения нобилей отмечались после смерти и его образ стал частью домашнего хозяйства. Объявив в начале своей первой исторической работы, что «никто не кажется мне по-настоящему живущим или наслаждающимся жизнью, если он не посвящает все свои способности какой-то задаче и не стремится к известности каким-либо заметным достижением или благородным мастерством», Саллюстий продолжает обсуждать способы, которыми человек может получить известность. Служение государству, будь то действием или словом, стоит на первом месте, но «многих, кто пишет о достижениях других, должно хвалить также». Саллюстий не имеет хорошо развитого Диодорова убеждения, что похвала историку приходит от выгод, которые он дарует человечеству, но поразительно, что два историка, настолько близких по времени, оба должны были прийти к ранее слаборазвитой мысли, что историописание может быть средством завоевывания похвалы. Перед Саллюстием, сочиняющим историю, была задача, которую римский политический деятель как правило предпринимал, находясь в отставке, но теперь Саллюстий превращает историописание в законную альтернативу политике и войне, традиционным сферам римского аристократа. В этом отношении соответствующие ситуации Диодор и Саллюстия являются двусмысленными. Оба историки были аутсайдерами в римском мире — Диодор как неримлянин в Риме, Саллюстий из-за своих собственных неудач в качестве политика. И оба выбирают историю как способ оправдать себя и продолжать значимое участие в обществе, где им отказано в полном членстве.

Связь Диодора с предшественниками

Диодор в значительной степени и несколько неожиданно сторонится еще одного традиционного способа установления своего авторитета — полемики против ранних историков. Для греческих историков она была предпочтительным средством борьбы со своими предшественниками. Эта практика берет свое начало не среди историков, и может быть замечена уже в нападениях ионических философов друг против друга и против Гомера. Это уже можно увидеть у Геродота, который делает ряд резких замечаний против Гекатея Милетского (2.20-23, 2.143-144; 3.115-116; 4.36). Фукидид в свою очередь, критикует неназванных авторов прозы и историка Гелланика (1.22.4,1.97). Но полемика становится особенно центральной в историописании в четвертом веке, во время больших политических и социальных перемен, и есть переход от критики сущности другого писателя к прямому нападению на его характер. Под влиянием риторической практики использования безобразия, чтобы поднять возмущение, эти атаки стали теперь чрезвычайно враждебны и гораздо длиннее и шире, чем у более ранних историков. Историк Тимей, например, получил прозвище «Критикан» (FGrH 556 T16).
Лучшим примером здесь является Полибий. который, кажется, был кем-то вроде полемического специалиста, так как он нападает на многочисленных историков, в том числе на тех, которые даже не охватывают аналогичный с ним материал. Главная цель Полибия — Тимей, и вся его двенадцатая книга была по существу одной длинной полемикой против него. В то время как в других местах Полибий призывает сочувствующим исправлять непреднамеренные ошибки (16.20.8-9, в случае с Зеноном), он считает, что Тимей должен быть полностью дискредитирован, потому что его ошибки были преднамеренными (например, 12.3.6,12.7.6,12.11.4). Тимей предавался клеветническим личным нападкам (12.4a), и так и Полибий относится к нему тем же образом. Полибий критикует Тимея практически на каждом шагу, на протяжении всей книги. В то же время, эта длительная полемика оправдывает Полибия как образцового историка, так как он воздерживается от недостатков, которые так уродуют Тимея, и унижается так только потому, что Тимей требует этого (например, 12,7). Благодаря этому процессу Полибий также создает свой собственный авторитет историка, подчеркивая, что труд и усилия, которые он вложил в написание своей истории, не были напрасными, но он действительно произвел работу без недостатков своих предшественников, особенно Тимея. В процессе он возводит использование полемики в качестве необходимого инструмента для историка, который стремится установить свой авторитет.
Диодор, конечно, автор несовременной истории, и мы уже видели, что он подчеркивает усилия, с которыми он написал более точную и всеобъемлющую историю, чем любой из его предшественников. Он, конечно, знает о традиционной ценности полемики, знает, как дискредитировать своих предшественников и укрепить свое положение в качестве более точного и надежного историка. Тем не менее, удивительно, но Диодор фактически участвует в полемике весьма экономно, и в книге 1 и всюду по «Библиотеке», и нигде не предпринимает ничего сравнимого с широкой атакой Полибия против Тимея. Маринкола заходит настолько далеко, что определяет ограниченную полемику Диодора как «случайную» и отмечает только горстку случаев в «Библиотеке». Как ни странно, Маринкола пропустил один пассаж в книге 1, о происхождении и разливе Нила (37-41), кратко рассмотренный выше, который наиболее близок, чтобы его квалифицировать как полемику.
Но вместо длительной атаки против одного писателя, Диодор просто суммирует теории, предложенные различными философами и историками. В каждом случае Диодор затем объясняет, почему конкретная теория неприменима. Его аргументы основаны на аутопсии Нила и других рек, иногда личной, иногда других очевидцев. Это меньше полемика, нападающая на более ранних авторов, не все из которых являются историками, и больше сочувствующие исправления на основе улучшенного географического наблюдения и аутопсии.
Эфор является особенно великим грешником в глазах Диодора, потому что он «не только, как кажется нам, не наблюдал природу земли Египта, но даже не разузнал с заботой сведений об этой стране от тех, кто его видел» (39,8), Диодор вдается в подробности с целью опровергнуть теорию Эфора о наводнении Нила. Эфор утверждает, что египетская земля «отложена рекой и губчатая» (39,7), «подобна пемзе» и имеет «большие и сплошные трещины» (39,7). Исходя из этого, Эфор считал, что земля поглощает огромное количество воды из Нила в зимний период, а летом вливает его обратно, как пот. Диодор предлагает три контрдовода, основанных на лучшем наблюдении. Во-первых, река затопляет также верхние районы Египта и Эфиопию, где земля является каменистой и не проявляет губчатых качеств нижнего Египта. Во-вторых, эти трещины не на том же уровне, как сама река, и поэтому они не могут поглощать и удерживать всю эту воду. И, наконец, другие реки с обширными аллювиальными отложениями, как у Нила, в том числе Меандр, Ахелой и Кефис, не показывают то же самое специфическое наводнение. Диодор подводит итог, заявив, что «никто не должен стремиться к Эфоровой точности в любом случае, так как во многих делах он обращает мало внимания на истину» (39,13). Эта секция продолжается приблизительно 45 строк текста, и выделяется, даже в разделе, посвященном опровержению теорий других авторов, своей остротой и уровнем детализации. Тем не менее Диодор особо выбрал Эфора, автора, вовсе не связанного с Египтом, чтобы поступить с ним так в книге о Египте. Это наводит на мысль, что атака Диодора против Эфора меньше говорит о его использовании полемики для установления своего превосходства над другим, более ранним авторитетом, и больше об искреннем желании исправить особенно вопиющую ошибку Эфора, хорошо известного писателя. Один из предшественников Диодора выделялся прежде всех других как авторитет о Египте, и это — Геродот. Как мы видели в главе 1, Диодор, должно быть, был знаком с Геродотом даже при том, что ясно, что сам он не сокращает своего известного предшественника. Так как Геродот самый известный древний авторитет по Египту, он на сегодняшний день является удобнейшим автором для Диодора, чтобы его атаковать. Тем не менее в книге 1 Диодор делает только четыре прямые ссылки на Геродота. Диодор именует Геродота «более любопытным человеком, чем кто-либо другой» (37,4) прежде, чем отметить, что он следовал противоречивым предположениям о происхождении Нила. В лучшем случае это сомнительный комплимент, но он не поднимается до уровня истинной полемики по сравнению с комментариями Диодора против Эфора, который не был почти столь же связан с Египтом как Геродот. Кроме того, следующие два упоминания Диодора о Геродоте довольно нейтральны — простые опровержения утверждений более раннего историка на основе более точных знаний и аутопсии (37.11,38.8). Четвертое и последнее упоминание о Геродоте, безусловно, не является нейтральным. Представляя свой раздел о законах и обычаях Египта, Диодор начинает противопоставлять себя со своими предшественниками: «Поэтому Геродот и некоторые авторы о египетских делах выдумали/налгали/наговорили небрежно, охотно предпочитая лепку из странных сказок и историй истине ради развлечения», тогда как «мы проигнорируем все, но записанное египетскими жрецами охотно изложим, прежде изучив» (69.7). Здесь Диодор реально оправдывает себя с помощью полемики против своего предшественника, но заявление также поражает своей краткостью и изоляцией в грандиозной структуре первой книги.
Есть также два критических замечания неназванных историков в книге 1, которые предполагают, что именно Диодор думает о Геродоте. Описывая слепоту сына Сесоосиса, Диодор объясняет, что потеря зрения произошла потому, что сын унаследовал проблемы с глазами от своего отца, но потом он рассказывает другую историю, которую он приписывает «каким-то рассказчикам» (59.2), в которой царь теряет зрение после акта кощунства против Нила. Одним из этих рассказчиков был действительно Геродот, который рассказывает ту же самую историю о зрении царя, и не сомневается, что это несчастье было вызвано непочтительностью к реке (2.111). Ясно, что, по крайней мере, частично Диодор направляет эту критику против Геродота, даже при том, что он его не называет. Несколькими главами позже, используя тот же самый язык, Диодор в описании, как Псамметих стал царем Египта, отмечает, что «некоторые ранние историки баснословят…» (66.10). В этом сообщении двенадцать аристократов, которые были совместными царями Египта, получили оракул, что первый, кто совершит возлияние из медной чаши, станет царем. В то время как одиннадцать из них ждали, когда им принесут чаши, Псамметих использовал свой медный шлем. Подозревая это как исполнение оракула, другие отключили Псамметиха от общественной жизни, что заставило его взять верх над ними и так исполнить сам оракул, которого они пытались избежать.
Здесь опять версия, рассказанная Геродотом (2.151). В обеих из этих историй Диодор отвергает идеи (пятого столетия) о божественной мести и исполнении оракула, которыми проникнут Геродот. При этом Диодор использует «баснословят», сознательно вспоминая свое собственное использование слова «мифология» для описания изучения и места мифа в истории. Диодор поэтому в состоянии противопоставить свой прагматизм с мифом с более фантастическими историями, рассказанными Геродотом. У сообщения о Псамметихе также есть важные разветвления, которые будут исследованы в главе 4, но в настоящий момент важно то, что Диодор ни в одном из этих сообщений не включает что-то отдаленно напоминающее длительную полноценную полемику, которую мы могли бы ожидать против Геродота.
Это очень странно. Как отмечает Маринкола, историк, имеющий дело с несовременными событиями, «всегда, имеет предшественников и должен оправдать выдвижение нового взгляда на старую тему». Преемники Геродота, кажется, были особенно готовы пойти на многое, чтобы его дискредитировать. Возможно, самым острым критиком Геродота был Ктесий (автор, с которым Диодор был весьма знаком), который посвятил существенную часть своей работы атакам на своего предшественника (FGrH 688 T8). Перечисляя историков, которые утверждали, что они опровергали своих предшественников, Иосиф в сочинении «Против Апиона» (которое само является полемикой против греков и «неточных» греческих историй в противоположность собственной иудейской истории Иосифа) замечает, что «на Геродота не нападает только ленивый» (1.16). И учитывая известность Геродота и решение Диодора начать с Египта, о котором Геродот рассказывал наиболее впечатляюще, тем более поразительно, что Диодор не пытается дискредитировать своего предшественника более прямо для установления собственного авторитета. Диодор, должно быть, намеренно избегал широкой полемики против Геродота. Это весьма предполагает, что Диодор писал больше для римской аудитории и меньше для греческой. Среди греков известность и популярность Геродота были велики, как показывает заявление Иосифа, что все на него нападали, и есть признаки, что римляне считали его одним из классических греческих авторов. Цицерон называет Геродота «отцом истории» (Законы 1.5), но критикует его за fabulae, которые тот сообщает. Ливий в своем рассказе о захвате Габий (1.53), кажется, комбинирует две истории, рассказанные Геродотом, взятие Вавилона и встречу Периандра и Фрасибула (3.154 и 5.92). Расширенная полемика играла главную роль у греческих предшественников Диодора, но среди римских историков, она особо не использовалась в качестве средства установления авторитета или дискредитации предшественников. Ко времени Диодора мы находим, что использование полемики латинскими историками, говоря словами Маринколы, «ограничивалась в основном отдельными моментами». Как и Диодор, латинские историки не используют длинные критические анализы и нападения, разработанные с целью полностью дискредитировать более раннего историка в глазах их читателей. Это можно легко заметить в способе, которым Ливий обходится с одним из своих источников, Валерием Антиатом. Антиат и наиболее часто упоминаемый и самый раскритикованный автор у Ливия, ссылающегося на него приблизительно тридцать шесть раз. Многие из этих ссылок связаны с преувеличением Валерием боевых потерь. Например, при подсчете числа скорпионов, захваченных Сципионом, Ливий противопоставляет огромные цифры Валерия с другими свидетельствами и отмечает, что «нет никакого предела лжи [у Валерия]» (36.49.3). Позже, в своей оценке африканской кампании Сципиона, Ливий приписывает Валерию 5 000 врагов, убитых в неизвестном, незначительном сражении, и затем объявляет, что победа была настолько большой, «что она была или бесстыдно состряпана [Валерием] или небрежно передана [другими авторами]» (30.19.11). Столь резко критические и все же краткие комментарии напоминают о замечаниях Диодора об Эфоре и Геродоте. Чаще Ливий цитирует Валерия просто, чтобы исправить его без этой острой критики (например, 30.3.6, 33.10.8, 36.38.7). И при этом Ливий, кажется, не обходился с Валерием как Полибий с Тимеем, и он даже готов признать возможность, что рассказ может соответствовать правде даже при том, что только Валерий сообщает его (37.48). Валерий, несмотря на его недостатки, мог все еще быть полезным как источник для Ливия, как Эфор, несмотря на его недостатки, мог все еще быть полезным источником для Диодора.
Эти рассеянные комментарии ясно не поднимаются до уровня широкой полемики, замеченной у греческих историках вроде Полибия. Действительно, кажется, есть только один пример длинной полемики у римского историка, и он находится в изолированном пассаже, опять у Ливия (9.17-19), который сам говорит, что он чужд для его работы. Этот экскурс вызван, согласно Ливию, «самыми безответственными греками, которые из зависти к Риму превозносили даже парфян» (9.18.6) и которые утверждают, что если бы Александр Великий обратил свое внимание на запад, он легко победил бы Рим. Но даже этот отрывок используется поразительно иначе, чем полемика греков. В отличие от Полибия и всех остальных, Ливий не называет имен тех, кого он атакует. Что еще более важно, Ливий не использует этот необычный пассаж, чтобы утвердить авторитет и превосходство себя и своей работы над своими предшественниками. Скорее всего, здесь превосходство Рима над греками и даже над Александром Великим. Очевидно, что этот отрывок не сравним с греческими традициями исторической полемики.
Диодор гордится своим «большим опытом» (4.4) в латыни, и учитывая его похвалу ресурсов, доступных в Риме, он, вероятно, использовал бы в своих интересах свое долгое пребывание в Риме, чтобы познакомиться с местными историками и тенденциями в римской историографии. В одном главном аспекте самоопределения Диодор соответствует намного больше римским традициям и методам историографии в этой первой книге, чем грекам. Небольшое использование полемики всюду по книге 1 и в»Библиотеке», и отсутствию крупномасштабных декораций в целом — признак того, что основная аудитория, для которой пишет Диодор, меньше интересуется полемикой в рамках своей истории и является поэтому римской, которая поняла бы грека Диодора.
Следовательно, мы показали, что Диодор не тлько хорошо осведомлен о традиционных способах установления своего авторитета как историка, но и использует их с прицелом на ожидания своей основной аудитории. Диодор в конечном счете, привлекает ее наибольшим авторитетом на обширном пространстве своей работы, и тем фактом, что это будет первая по-настоящему всемирная история. Но он также прилагает усилия, чтобы продемонстрировать своей аудитории критическую хватку в аутопсии Нила. И, наконец, с тщательным и ограниченным использованием полемики, Диодор также показывает, что он находится в гармонии с тенденциями в римской историографии и, вероятно, пишет, памятуя прежде всего о римской аудитории. Теперь давайте рассмотрим внимательнее, почему Диодор выбрал Египет в качестве первой темы «Библиотеки» и как он устанавливает авторитет Египта для своей аудитории.

Египет в качестве начала

Мы видим теперь, что древний Египет предоставляет Диодору идеальную отправную точку для его универсальной истории, потому что здесь он может выдвинуть на первый план все аспекты своей работы, которые возвышают его над его предшественниками. Другим фактором, который несомненно повлиял на выбор Диодора начать универсальную историю с Египта, была политика его собственного времени в Риме.
Римляне не нарушали нейтралитета Египта во время второй Пунической войны и войн с македонцами. Позиция же Рима в те времена, когда Египет боролся со своими эллинистическими соседями и испытывал внутренние династические неурядицы в течение второго столетия, не всегда ясна: либо он пытался поощрять мир и стабильность и избегал втянуться в вооруженную интервенцию, либо старался сохранять Египет в слабом состоянии, непосредственно не вмешиваясь в египетские дела. Но восстановление Птолемея XII Авлета на трон Египта вероятно, пробудило интерес к Египту со стороны римлян. Завоевание же Цезарем Египта в 46 и появление Клеопатры в Риме не могли не взволновать любопытство к стране и цивилизации, с которой у римлян был только минимальный контакт. Тем самым Диодор, открывая «Библиотеку» Египтом, без сомнения пытается извлечь выгоду из этого растущего интереса и укрепить собственную работу и доверие к ней.
В то же самое время всюду по книге 1 Диодор представляет Египет как большую и важную цивилизацию, и тем самым он устанавливает для своей аудитории особый авторитет Египта, который заслуживает этого первенства, и непосредственное обоснование Диодором примата Египта приличествует историку, который очень интересуется и хронологией и мифом: «Мифология помещает происхождение богов в Египте, где, как говорят, были обнаружены самые древние наблюдения за звездами» (9.6). Когда это было, неизвестно, но очень давно, и Диодор соединяет седую древность Египта с чрезвычайно долгой непрерывностью его цивилизации. Диодор перчит всю историческую секцию напоминаниями о чрезвычайной долговечности египетской страны с целью упрочить свой авторитет. Часто, когда он передает информацию о группе монархов, которые по его мнению недостойны памяти, он все еще регулярно считает обязательным для себя объявлять, сколько царей или сколько лет он опускает. Например, даже при том, что «ничего достойного сообщения» (45.3) не происходит во время господства пятидесяти двух царей, охватывающих более чем одну тысячу сорок лет между Тнефахтом и Бусирисом, сама продолжительность этого непрерывного и устойчивого, даже если обыкновенного правления является существенной и достойной сообщения. Видно снова и снова в исторической секции — после Осимандия восемь царей до Ухорея (50.3); двенадцать поколений между Египтом и Меридом (51.5); еще семь поколений до Сесоосиса (53.1); после сына Сесоосиса длинная череда царей, которые не совершили «ничего достойного сообщения» (60.1); семь поколений недостойных царей между Ремфисом и Хеммисом (63.1) и длительный период (65.2) между Бокхорисом и Сабаконом. Диодор подчеркивает эту экстраординарную долговечность в последний раз во введении к секции о египетских законах и обычаях. Здесь он снова комментирует чрезвычайную долговечность египетской системы и процветания, и цитирует жрецов, говорящих, что «эти вещи не были бы возможны, если у людей не было лучшей обычаев и законов и культивирования каждого рода обучения» (69.6). Эффект состоит в том, чтобы непрерывно внушать читателям, что царство Египта выживало и процветало в течение громадного срока, неведомого для грека или римлянина первого столетия, и по этой причине Египет стоит помнить и изучать прежде всего.
Другой наводящий на размышления момент об открытии Диодором его работы Египтом — что Египет уникален среди древних цивилизаций. Его два главных преемника в качестве универсальных историков, Николай Дамасский и Помпей Трог, не хотят начинать свои работы с Египта. Вместо этого оба начинают с Ассирийской империи. Ассирийцы же не были известны грекам до работы Ктесия в четвертом столетии. Ктесий, врач при дворе Артаксеркса II, использовал свои восточные связи и впервые исследовал ассирийскую историю. Он утверждал, что ассирийцы, фактически жили намного дальше во времени, чем ранее считали греки, еще перед Троянской войной. Диодор рассматривает ассирийцев, но только кратко (II 1-28) перед переходом к мидийцам и индийцам, что находится в резком контрасте с Трогом и Николаем. Для Трога ассирийцы представляют первую большую азиатскую империю, и им наследовали мидийцы, персы, македонцы и римляне, разделяющие власть с парфянами. Из уцелевших прологов ясно, что Трог считает эту последовательную природу империй главной темой в истории. Аналогично и у Николая, который также начинает свою работу с ассирийцев, и рассматривает историю как последовательность мировых империй: с мидийцами, следующими за ассирийцами и персами, следующими за мидийцами (F3, F66). Эта тема встречается даже в исключительно римской истории Дионисия Галикарнасского (AR I. 2).
Ни Трог, ни Николай, кажется, не обсуждали египтян так подробно, как Диодор. Для них Египет — аномалия, успешное, долговечное государство, которое не вписывалось в их понятие о преемственности мировых империй по способу Ассирии. Эта теория отсутствует у Диодора, который вместо того, чтобы акцентирвать постоянные изменения, подчеркивает стабильность и непрерывность, открывая свою историю с Египта. Это — очень позитивный взгляд на историю и пример того, чего страна может достигнуть, если управляется должным образом. Мы видим эту положительную точку зрения всюду по книге 1, когда мы начинаем изучать, что Диодор хочет, чтобы мы узнали о Египте, и это свидетельствует о его собственном мышлении и месседжах, которые он стремится донести до своей аудитории.