Когда Филипп II стал царем Македонии, ему было немного за двадцать. Царство, на которое он предъявлял права, было фрагментарным и платило дань иллирийцам, тогда как его наследование оспаривалась. Когда некий Павсаний убил его почти два с половиной десятилетия спустя в 336, он оставил организованное царство с богатыми доходами, которое господствовало над всеми соседними варварами. Под конец он собирался объявить войну Персии. Его греческие соседи на юге, особенно Фивы, Афины, и Спарта промедлили с оценкой растущей угрозы их независимости. До 352 Филипп наверняка казался им не отличающимся от любого из северных властелинов, которые заполучили власть на какое-то время только для того, чтобы исчезнуть: Бардилис Иллирийский, Котис Фракийский, Архелай Македонский, и Ясон Ферский (в Фессалии) являются несколькими примерами. Однако, после 352 Филиппа уже не игнорировали, поскольку он начал угрожать и затем порабощать важные для интересов греческих городов-государств регионы: Халкидский полуостров, фракийский Херсонес, и сердце центральной Греции, Дельфы. За какие-то четырнадцать лет между 352 и македонской победой над греческими союзниками в сражении при Херонее эллинский мир изменился с пугающей стремительностью, вследствие которой перманентность нового порядка выглядит удивительной. У южных греков действительно не было достаточно времени, чтобы отбросить укоренившиеся привычки к междоусобицам и либо объединиться для сопротивления новой силе, либо найти условия, при которых можно было подготовиться к подчинению (?!). Был ли Филипп варваром или греком? Раса имела значение, если он должен был управлять греками, если он должен был владеть самой священной для большинства греков святыней, дельфийским оракулом, и если он должен был повести греков против Персии под предлогом мести за вторжение Ксеркса в 480 до н. э. Едва ли годилось для варвара мстить за святое эллинское дело.
Военные и дипломатические операции Филиппа хорошо изучены и продолжают получать внимание. Неизбежно история вроде борьбы Филиппа с Грецией состоит из унылого перечня кровопролития, манипуляций и лжи. Ложь представляет здесь интерес. Люди должны давать и слышать объяснения того, что они делают и что происходит вокруг них. В услужении или оппозиции программе завоевания объяснения становятся пропагандой. Пропаганда рассуждает поверхностно, но питается в большой степени эмоциональными выводами. Когда Филипп двинулся против южной Греции, он разворошил осиное гнездо этнических, религиозных, и патриотических споров. Чтобы понять Феопомпа, должно найти его место в сложном спектре пропаганды эпохи. Уладив Священную войну в 346, Филипп взял для себя место на Совете Амфиктионов и забрал два голоса фокейцев в виде штрафа на основании разграбления ими сокровищ оракула. Очерк истории Лиги Амфиктионов (лига "соседей") помогает объяснить смысл этих действий. Не известно, когда Лига зародилась. В происхождении ее было очевидно священное единение двенадцати северо-центральных греческих племен, расположенных около Фермопил. Оно включало фессалийцев, фокейцев, дорийцев, ионийцев, фиванцев и семь других из близлежащей области, но никак не македонцев. В классические времена Афины и Спарта были членами, без сомнения, потому что они были признаны самым сильными представителями племен ионийцев и дорийцев соответственно. Забота Македонии и Фессалии решить дела Совета в своих интересах в 346 на первый взгляд может озадачить. Большую часть своей истории Лига была скорее исключительно священным клубом, в чьи обязанности входила организация четырёхлетних игр в честь Аполлона в Дельфах, так называемых Пифийских игр. Однако, в начале четвертого столетия честолюбивые мужи начали реализовывать потенциал для политического влияния, который лежит в присяге членства:
"[Они поклялись] не разрушать ни один полис амфиктионов, не морить его голодом, не отрезать его от проточной воды и во время войны и среди мира; если кто-либо нарушит эти правила, то [надлежит] выйти в поход против него и призвать [?] полисы, и если кто-либо разграбит собственность бога или окажется причастен к этому разбою или будет иметь какие-либо замыслы против прибежища, то [надлежит] отомстить за это и рукой, и ногой, и голосом, и всей силой" (4).
Требуется немного воображения, чтобы увидеть, как эта присяга могла использоваться для преобразования Амфиктионии в военный альянс, ведущий "священные войны" за Аполлона. Возможно, это была мечта энергичного Ясона Ферского. В конце 370-х этот фессалийский тиран организовал собственную страну под своим личным контролем и говорил о вторжении в Персию. Он показал большой интерес к Амфиктионии, и его господство без сомнения отмечает начало ее исторического значения в четвертом столетии. В 370 он призвал под ружье всех фессалийцев, сообщив притом, что он отпразднует Пифийские игры с беспрецедентным блеском (со своего места в Совете, конечно), и объявит о чем-то очень важном для греков. Банда убийц предупредила его прибытие в Дельфы. Некоторые современные ученые думают что Ясон собирался объявить войну Персии; возможно, некоторые из древних думали так же. Всего за год перед убийством Ясона фиванцы ошеломили эллинский мир, уничтожив спартанскую армию в генеральном сражении на равнинах Левктр. Когда Ясон умер, Фивы бесспорно были силой в центральной Греции. Они тут же стали заправлять в Амфиктионии, и скоро Пелопид, один из их самых способных генералов, провел кампанию в Фессалии. Успехи фиванцев чередовались с неудачами, но они продолжали доминировать в Амфиктионии до 356, когда их представители внесли через Совет резолюцию, осуждающую старого врага Фив, Фокиду. Фокейцы якобы возделывали священную землю, и на них наложили большой штраф. Дельфы находятся в Фокиде; естественно, фокейцы отказались платить. В ожидании неизбежного объявления Священной войны они захватили святыню из беззащитного городка Дельф и начали договариваться о ссудах от Аполлона для финансирования их сопротивления другим амфиктионам. Главный источник (D. S. 16.23-27) указывает, что сокровища Аполлона сперва использовались с наивозможной умеренностью. Но фокейцы были бедны деньгами и трудовыми ресурсами. Против энергии Фив, поддерживаемых спорадически Фессалией, требовались союзники или наемники. Но союзные афиняне и спартанцы оказали небольшую помощь. Они зашевелились только тогда, когда Филипп угрожал пройти через Фермопилы в южную Грецию. Поэтому почти всю войну фокейцы нуждались в деньгах для наемников. Конфликт продлился десять лет и не прекращался. В отчаянии они в конечном итоге обратились к неудержимому разграблению дельфийских сокровищ. В значительной степени поток войны, сперва проходившей благоприятно для Фокиды, был опрокинут македонскими солдатами, которые сражались с лавровыми венками на головах (Юстин 8.2.3). Они были мстителями за Аполлона и одержали победу на так называемом крокусовом поле около Пагасийского залива в 352. До конца оставалось еще шесть лет, но исход был предрешен. Когда он наступил, Совет изгнал спартанцев и фокейцев из Амфиктионии, наложил возмещение ущерба на Фокиду и лишил афинян приоритетного доступа к оракулу, промантейи (своего рода заранее устроенное старшинство в "иерархии" регулярных пользователей оракула). Филиппу дали два голоса фокейцев и председательство на предстоящих Пифийских играх.
Изгнание Фокиды сделало перестройку Совета необходимой. Много возможных подходов представлялось Филиппу. Он мог бы просто перераспределить голоса среди уцелевших участников, добавив новых представителей от двух старых племен. Очевидно, он считал Лигу слишком важной, чтобы так ее устроить. Он не допустил бы быть исключенным. Три или четыре года спустя, ок. 343/2, он должен был укрепить свой контроль над Фессалией, реорганизовав страну. Если он выбрал для этого время урегулирования Священной войны, он возможно требовал фессалийских голосов как своего права по должности как архонт страны. Этот предлог возможно уменьшал риск обидеть южные греческие города-государства, но определенно ухудшил бы его отношения с Фессалией, дружбы которой он хотел и в чьей коннице нуждался. Его решение показывает его приоритеты. Он дал Фессалии постоянное почетное место в Совете, сделав себя лишь вторым. История не записывает ни одной попытки Филиппа оправдать это беспрецедентное покушение на два голоса на священном Совете со стороны человека, у которого не было даже племенной связи с оракулом. Он вероятно и не пытался. Что касается Афин и Спарты, то они были союзниками фокейских грабителей храма. Совет едва ли был заинтересован в успокоении тех двух государств; и если фиванские религиозные щепетильности были оскорблены действием Филиппа, их молчание было куплено подарками с фокейской территории и македонской поддержкой их контроля над Беотией.
В ответ спартанцы ничего не могли сделать. Афиняне протестовали с ропотом и молча бойкотировали процессы и игры. Изолированные, они, конечно, боялись возможности того, что Совет может клятвой членов объявить им войну. В надежде опередить эти действия, они заключили договор о мире и союзе с Филиппом, Филократов мир. Долгожданное, но в конце концов поразительно быстрое разрешение Филиппом войны наверняка шокировало многих. С Филиппом в Дельфах, деликатность положения Афин призывала к осторожным высказываниям, если не к молчанию. Тогдашние наблюдения Демосфена хорошо характеризуют ситуацию (О мире 13-14). Первая касалась рассмотрения вопроса об укреплении позиций Афин, поскольку вновь подписанный мир был хрупок. "Вторая предосторожность, люди Афин, состоит в том, чтобы не дать самозванным амфиктионам повода объявить нам войну". Демосфен не только сокрушался неспособностью афинян помочь их старым союзникам, фокейцам; описывая ассамблею как собрание "самозванных амфиктионов", он ставил под сомнение легитимность включения Филиппа и все последующие решения Совета, пока он, антимакедонский "ястреб", вынужден уступать силе обстоятельств.
Нельзя категорически заявлять, что афиняне ставили под сомнение включение Филиппа в Совет по той причине, что он не был эллин. Может быть не случайно, что подлинность эллинства Филиппа оказалась под пристальным вниманием в литературе в это время и в первые годы после 346. Обращение Исократа к Филиппу, "Филипп", поучительно. Внутренние ссылки в сочинении не оставляют сомнений в том, что обращение было написано в течение нескольких месяцев после урегулирования Священной войны. Филипп призвал объединить греков, объявив войну Персии и пригласить их к участию в ней в качестве партнеров, тем самым направляя свои экспансионистские амбиции подальше от Греции. Пример Ясона из Фер приводится особо. Что касается лидерства, то греки не будут управляться македонцами, ибо расово они не одни и те же. Исократ не называет их "варварами", но он определенно имеет в виду, что греки откажутся повиноваться людям, в чьем "эллинстве" они не были уверены. Однако, к счастью для всех, продолжает автор, Филипп не македонец, но эллин - потомок Геракла. Исократ не придумал этот аргумент. Геродот дает понять, что греки в Олимпии убедились в этом в начале пятого века. В то время Александр, называемый Филэллин, предок Филиппа, явился, чтобы состязаться на Олимпийских играх. Сначала его право было под вопросом на основании того, что он был македонский, а не эллинский. Но он доказал, говорит Геродот, что его родословная была взаправду эллинская, на самом деле аргосского происхождения, и он прослеживал свое происхождение к Темену Аргосскому, внуку (или правнуку) Геракла, известного аргосского героя (Herod. 5.22, 8.137; Thuc. 2.99-100, 5.80). Сам Филипп уже подтвердил претензии своей семьи на статус грека, отправив скаковую лошадь на состязания в Олимпии в 356 и выиграв (Plut. Alex. 3.8).
Недоброжелатели Филиппа, однако, и главный среди них Демосфен не были убеждены. Для Демосфена Филипп был македонец, варвар, даже не связанный с греками. Многие греки считали варваров подходящими только для рабства. Для Демосфена македонцы даже не были хорошими рабами (3 Philipp. 31). Для него признававшие Филиппа греком были изменниками, македонскими агентами. Существует известный анекдот, рассказанный афинской аудитории Демосфеном в 343, который иллюстрирует эту точку зрения. В этом году Демосфен привлек своего самого известного политического врага, Эсхина, к суду по обвинению в провале одного из посольств и других вопросов, связанных с переговорами и заключением мира. Среди прочего Демосфен стремился доказать, что Эсхин был действительно македонским агентом и изменил делу Афин за мзду от Филиппа. Ближе к концу обвинительной речи Демосфен рассматривает обстоятельства предполагаемого Эсхинова превращения. В годы, предшествовавшие 346, прежде чем он отправился в Македонию и встретился с Филиппом для переговоров о мире, Эсхин энергично агитировал против Филиппа. Он настаивал на отправке посольств "почти до Красного моря", чтобы призвать к эллинскому единству против македонского угрозы и сам совершил тур по Пелопоннесу с выступлениями. Он пришел домой и начал обличать Филиппа как варвара и разбойника часто в публичных речах (Demosthen. Legat. 302-8).
"Но после того как он посетил Македонию и увидел там своего врага и врага всей Греции, куда подевались его прежние высказывания? Наоборот: он велел вам не помнить своих предков, не говорить о трофеях, не помогать никому. Что касается людей, которые рекомендовали вам консультироваться с греками об условиях мира с Филиппом, он изумлялся, что необходимо было убеждать какого-либо чужеземца, когда речь шла о внутренних делах. А что до Филиппа, так он же - о Геракл! - чистейший грек, отличнейший оратор и наилучший друг Афин, которого только можно найти во всем мире. И все же есть какие-то недовольные склочники в Афинах, которые не краснея оскорбляют его и даже называют варваром!"
Ироничные упоминания "чистейшего грека" и "Геракла" показывают, что Демосфену, конечно, хорошо известны аргументы об эллинском происхождении Филиппа. Самое главное, Демосфен ожидал, что его аудитория из 1501(?) члена жюри (не говоря уже о заинтересованных посторонних) поймет - люди, считавшие Филиппа варваром, как и сам Демосфен, царю враги, друзья же и льстецы защищали его мнимое эллинство.
Какова была позиция Феопомпа? В первом предложении его истории есть своего рода намек на рождение и происхождение Филиппа (F27 = Polyb. 8.1 l [13].l): "Феопомп объявил, что "обратился к этому предмету, потому что Европа никогда не имела человека, подобного Филиппу, сыну Аминты". Эллин он или европейский варвар? Защитник Филиппа Исократ разъяснил бы: родившийся в Европе, но эллинского разлива. Разве Феопомп не изложил тут же царскую генеалогию? F393, из Синкелла (византийского ученого восьмого-девятого столетия), оставляет мало сомнения, что Феопомп воспроизвел генеалогию, которая сделала Филиппа потомком Геракла. Но Синкелл не привел контекст фрагмента, и его местоположение в начале Филиппики наверняка подразумевалось. В первом столетии до н. э. историк Помпей Трог начал македонский раздел своей всеобщей истории прослеживанием происхождения Филиппа, и Хаммонд полагает, что информация была из Феопомпа. Трог вероятно знал Феопомпа, но не использовал его по-рабски или исключительно. Его подведение итогов карьеры Филиппа, например, заимствовано в большой степени из сравнения с Александром, информацией не из Феопомпа. Поэтому Трог мог устроить свой материал для удовлетворения собственных целей. Даже в менее творческие моменты Феопомп был не обязательно его единственным источником. Анаксимен также написал Филиппику, которая возможно использовалась Трогом. Отсюда кажется неблагоразумным прийти к заключению, что Феопомп начинал Филиппа с генеалогии только, потому что Трог поступил так же. Единственное описание введения в Филиппику приводит Полибий, и в нем есть замечания, которые могут интерпретироваться противоречивыми способами. Представив вводную линию, Полибий говорит, что "сразу же в своем вступлении и через всю историю" Феопомп продолжал показывать Филиппа как самого несдержанного человека в его отношениях с женщинами и у себя дома. "Сразу же" не оставляет времени или пространства для генеалогии. Поэтому, если генеалогия была помещена в отрицательном контексте в другом месте в истории, то возможно Феопомп отверг ее или сделал посмешищем. Однако, "сразу же" возможно слишком неопределенный термин для твердого заключения, и когда Полибий возвращается к введению немного позже (8.10 [12].12), он предоставляет больше информации. Теперь он жалуется на несовместимость обещания благородных вещей, подразумеваемых введением, с непристойностью остальной частью работы: "Ибо, сформулировав в своем введении тему о царе, наиболее благородно родившемся для пути мужественности, он не опускает, говоря о нем, ничего позорного или возмутительного". Полибий был шокирован противоречием, которое он нашел между этим лестным введением и дикой враждой к Филиппу, которая пронизывала остальную часть введения и работы. Контраст является действительно озадачивающим, если не скандальным, ибо утверждения Полибия кажется подкреплены уцелевшими фрагментами. Возможно Феопомп действительно дискредитировал генеалогию царя, ибо в других местах (F81 и, менее определенно, F280, также F289 об отце Филиппа, Аминте), он именует Филиппа "македонцем", а манеры македонского двора характеризует как не только распущенные, но и негреческие, по крайней мере в принятии неутонченной формы гомосексуализма. Взгляд Феопомпа на эллинство Филиппа поэтому неясен. Его двор даже во главе с греком выглядит не очень эллинизованным. Он был греком родом, но беспечным варваром на грани "скотства" при выборе своего образа жизни. Впрочем, быть может, евлогия, с которой начиналась Филиппика, была насмешливой, тогда как Полибий юмора не понимал, да и слова, что "Европа никогда не имела человека, подобного Филиппу" не обязательно предполагают благородное рождение или склонность к великим подвигам.
Филипп спроектировал свой собственный взгляд себя, отраженный в современных речах и последующем историческом рассказе. Диодор Сицилийский сохраняет его в заявлении, суммирующем карьеру Филиппа (D. S. 16.95.2):
"Он увеличил свою империю не столько военной доблестью, сколько приятельским общением и товарищескими связями. Филипп хвалился своей стратегической хитростью и приспособленностью через дружбу сделать больше, чем храбростью на поле боя. Ибо успех в сражении разделяли между собой все, но он один получил славу от умения договориться с друзьями".
К сожалению источник Диодора для этого пассажа остается неопознанным. Одним из его главных источников был Эфор, современник Феопомпа, но его Элленика была прервана его смертью, и хотя его сын Демофил добавил еще одну книгу, труд не достигал конца карьеры Филиппа. Тем не менее источник был кто-то близкий к эпохе, ибо информация имеет подлинное кольцо.
Демосфен был свидетелем "дружелюбий" Филиппа, описывая их с недоброжелательством. Во второй Олинфской речи (§ 18) составленной в 349, Филипп описан как ревниво относящийся к славе своих командиров. В речи "О посольстве" (§ 259), составленной в 343, Демосфен останавливается на духе товарищества Филиппа:
"Странная и грустная эпидемия, мужи Афин, вторглась во всю Грецию, требующая необычайной удачи, и самого тревожного внимания с вашей стороны. Магнаты этих нескольких городов, облеченные политической властью, предают свою собственную независимость, несчастные люди! Они добровольно обращают себя в рабство маскируя его фальшивыми названиями вроде дружбы Филиппа, братства, товарищества и прочего вздора".
По совпадению Феопомп был в македонском дворе только в это время. Его собственное описание "дружбы" Филиппа затянуто и аляповато. Он включил его в книгу 49, которая охватывала период вскоре после 343. Несмотря на длину пассажа, его стоит привести полностью. Он соединен из трех цитат, взятых из двух источников, Полибия (8.11.5-13 = F225a) и Афинея (4.166 F-7C = F224; 6.260 D-1A = F225b):
"После того как Филипп стал обладателем большого состояния, он не растратил его быстро, но можно сказать выбросил за дверь или пустил на ветер, являясь худшим хозяином в мире, как впрочем и его товарищи. Ведь ни один из них не знал, как жить праведно, или управлять собственностью разумно. Он сам был виноват в этом: ненасытный и сумасбродный, он все делал в опрометчивой манере, приобретал ли или дарил. Ибо как солдат он не имел времени, чтобы подсчитать доходы и расходы. Добавьте к этому и то, что его товарищи были люди, которые подались к нему из очень многих регионов; некоторые из них были из страны, к которой он сам принадлежал, другие из Фессалии, третьи со всей остальной Греции, выбранные не за свои превосходные заслуги, но напротив, почти все в эллинском или варварском мире развратники, мерзавцы или безобразники собрались в Македонии и получили титул "товарищей Филиппа". И даже если предположить, что кто-то из них не был пропащим, когда туда пришел, то вскоре становился как и остальные под влиянием македонской жизни и привычек. Отчасти войны и кампании, отчасти мотовство подстрекали их жить не законопослушно, но расточительно и по понятиям разбойников с большой дороги.
Филипп вообще не благоволил людям с хорошей репутацией, которые берегли свое имущество, но уважал и привечал расточителей, погрязших в пьянстве и в азартных играх. Поэтому он не только поощрял их пороки, но даже сделал мастерами в каждом виде зла и разврата. Было ли действительно что-то позорное и шокирующее, чего они не совершили, и было ли что-то хорошее и похвальное, которым они пренебрегли? Некоторые из них брили свои тела и делали их гладкими как женщины, а другие на самом деле распутничали друг с другом, хотя и бородатые. Они водили с собой двоих или троих миньонов, и других обслуживали в том же качестве, так что мы не ошиблись бы, называя их не придворными, а куртизанками, не солдатами, а шлюхами. По природе мужеубийцы, на практике они стали мужи-проститутки.
Кроме того, они предпочитали пьянство трезвости и были готовы грабить и убивать, а не жить достойно. Говорить правду и держать слово они считали последним делом, в то время как охотно лжесвидетельствовали и обманывали в наисвятейшем месте. Пренебрегая тем, что имели, они жаждали того, чего не имели, хотя им принадлежала целая часть Европы. Ибо я считаю, что, хотя этих "товарищей" насчитывалось в то время не более восьмисот, они тем не менее имели во владении столько земли, сколько десять тысяч греков, обладавших богатой и обширной территорией.
Одним словом, чтобы не быть многословным и тем более страдая от громадного наплыва других вопросов, я считаю, что те, кого называли друзьями и товарищами Филиппа, были хуже скотов и нравами ужаснее кентавров, утвердившихся на Пелионе, или живущих на Леонтинской равнине лестригонов, или каких-либо других монстров".
Многое здесь не требует пояснений. Затяжная атака на хваленый стиль Филипповой "дружбы" безошибочна, но было бы позорно пропустить смысл приговора "как у солдата у него не было времени подсчитывать доходы и расходы". Это не Филипп Диодорова источника который гордится стратегической хитростью. Феопомп даже не удостаивает его словом "вообще". Он простой "солдат", у которого нет времени на планирование даже финансов.
Гомосексуализм друзей Филиппа описан с явным отвращением; и все же смысл описания возможно не сразу очевиден. Феопомп не обязательно реагирует на гомосексуализм по существу, но вероятнее на его негреческую неотесанность. Гомосексуализм или, более должным образом, педерастия, стал очень стилизованным в государствах классической Греции. Это был вид заботливого отношения бородатого человека старшего возраста к безусому мальчику. Привлекательность была эротична, но молодежь, как ожидали, оказывалась скромна и труднодоступна, и в самом известном случае, между Сократом и Алкивиадом, был физический контакт без сексуального удовлетворения. Ясно, что македонцы испытывали недостаток в греческих нравах. У двух бородатых мужчин могли бы быть вполне открытые отношения, и некоторые бреют свои тела, предположительно с целью имитировать юную гладкость кожи. Не было никакой скромности; человек брал с собой нескольких фаворитов, куда бы он ни пошел. Здесь картина двора, которому не хватает даже подобия греческой утонченности; сексуальные методы параллельны этрусским и делают Филиппа и его двор варварским по практикуемым привычкам, даже если кто-то там и претендовал на греческое рождение и происхождение. Заключительные строки, приписывающие "скотство" двору, беспроигрышны. Феопомп вероятно с одобрением записал словцо некоего ахейца Аркадиона. Согласно истории (F280) Аркадион ушел в добровольное изгнание из-за своей ненависти к Филиппу. Филипп забрал Ахайю только после Херонеи. Поэтому здесь вероятно драгоценный фрагмент из книг 55-58, где был описан краткий период неограниченного контроля Филиппа над Грецией. Они встретились случайно в Дельфах, и когда "македонец" увидел Аркадиона, он спросил у него, сколько он еще будет скитаться, на что получил ответ: "Пока не дойду я до тех, кто не знает Филиппа".
Было ли описание двора Филиппа в книге 49 изолированной вспышкой, или оно пронизывало всю громадную работу? Свидетельств недостаточно для определенного ответа, но какой путь они указывают? Полибий привел пассаж в качестве главного примера того, что он рассматривал как злонамеренный уклон, от которого страдала вся Филиппика. Однако другой древний критик, Дионисий Галикарнасский, был более милосердным. Для него Феопомп был энергичным "правдолюбом", время от времени разражавшимся яростными обвинениями в адрес народов и их вождей (T20). Какое представление более вероятно?
В начале Филиппики Феопомп рассказывал о первых вторжениях Филиппа в Фессалию. Ему потребовалось больше десяти лет, чтобы приобрести страну. В конце своего царствования он достиг лояльности к себе всех ее вооруженных сил, особенно ее знаменитой конницы. Фессалия была первым большим тестом для стратегической дипломатии Филиппа, испытанием его метода завоевания "дружбой". Ни Диодоров источник, ни Трог Помпей не упускали этой сути. Диодор делает Филиппа союзником Фессалии против фокейцев, которые время от времени вторгались в Фессалию во время Священной войны. Он входит в страну по приглашению искавших его поддержки различных фракций. Трог был более точен: Филипп наезжал на Фессалию, потому что хотел присоединить ее мощную конницу к своей армии. В обеих версиях он достигает лояльности фессалийцев в силу своей настойчивости и конечного успеха, оказывая им военную помощь. Полиэн (ритор второго века н. э. и коллекционер военных хитростей), является самым независимым от всех. Филипп вошел в Фессалию по приглашению по меньшей мере одной фракции: "одержав победу, он не разрушал города побежденных, не разоружал их, не срывал стен... междоусобную борьбу в городах скорее поощрял, нежели оканчивал, поддерживал слабых и подавлял сильных, был другом горожан и взращивал их вождей. Именно этими стратегемами Филипп заполучил Фессалию, а не оружием" (D. S. 16.14.1 - 2; Just. 7.6.8-9; Polyaen. 4.2.19). К сожалению, рассказ Феопомпа нельзя сравнить с Троговым и Диодоровым, но его резюме из Афинея (F162 = Athen. 6.260 B-C) можно сопоставить с Полиэном.
"Феопомп опять в двадцать шестой книге Историй говорит: "Филипп, зная, что фессалийцы были необузданны и сумасбродны, устраивал для них пиры и старался развлекать их любым способом, отплясывая и буйствуя и подчиняясь каждому виду распущенности; он был сам по природе вульгарным, напиваясь каждый день и наслаждаясь аналогичными порочными занятиями и обществом людей, которые говорили и делали смешные вещи. В результате он привлек к себе большинство фессалийцев, которые общались с ним, не подарками, а застольями".
Поэтому, по крайней мере, в книге 26, где предметом были события 347, которые привели к Филократову миру и урегулированию Священной войны, идея завоевания Филиппа "дружбой" была признана, и карикатура Феопомпа на нее хорошо разработана.
Немного иная вариация той же самой темы найдена в F81 (= Athen. 6.259 F-260 A), из книги 9. Некто Агафокл, прежде фессалийский раб, выдвинулся при дворе Филиппа лестью, шутками и плясками на его вечеринках. За это Филипп поручил ему уничтожить перребов и назначил его заправлять в их стране делами. "Македонец", как он называет его, "всегда держал схожих людей при себе и потратил очень много времени, приглашая их на встречи и обдумывая с ними самые серьезные вопросы, из-за их склонности к пьянству и шутовству". Действительно, если карикатура не была развита еще ранее в книге 4 (F49 = Athen. 12.527 A), основа для этого по крайней мере закладывалась. Там Феопомп наверняка обратился к первым связям Филиппа с фессалийцами (уже в 356?). Они представлены как отпетые тусовщики, игроки и пьяницы, более волнующиеся о сервировке своих столов, чем об упорядочении жизни должным образом: готовая почва, кажется, для семян "дружбы" Филиппа. Из фессалийцев фарсальцы выбраны для специального упоминания. Он называет их "из всех людей самыми бесполезными и расточительными". В своих деловых отношениях с Филиппом, однажды установленным, они соблюдали твердую лояльность. Когда Филипп осаждал Олинф (349), Демосфен очевидно услышал что-то о волнениях в Фессалии (1 Olynth. 22). Однако они остались верными Филиппу, и в конце этого слишком темного периода в фессалийской истории Филипп обходился с фарсальцами с наибольшим великодушием. Без сомнения они были хорошо вознаграждены..
Справедливы ли были другие претензии в диатрибе, которая начинала книгу 49? Есть еще два утверждения, требующие внимания. Одно, что Филипп, был солдат, ничего не планировавший, и другое, что он и его двор привлекали коррумпированных личностей и при возможности развращали их далее.
Предыдущая глава пришла к заключению, что друзья Филиппа в целом получали очень резкую оценку, в то время как его враги, хотя обычно также коррумпированные, часто оцениваются помягче. Однако, не было возможности показать окончательно, были ли поддержка делу Филиппа или враждебность к нему наиважнейшим критерием для возложения вины или еще более общего нравственного соображения, т. е. выставления усердия и старательности, связанных с признанием собственных недостатков. Большая проблема с Филиппом и его приспешниками заключалась в лени и отсутствии самодисциплины. Требовалось немало труда, чтобы противостоять Филиппу. Поэтому возможно люди, которые противостояли, получили некоторое признание за прилежание, однако с ворчанием.
По поводу полководческого искусства Филиппа дело яснее. Более поздние источники все еще отражаются эхом горького противоречия по военному руководству Филиппа. Во втором столетии нашей эры путешественник Павсаний, который написал обширно аннотируемый путеводитель по Греции, наступает на Филиппа приблизительно в пяти широко разбросанных пассажах, всех критически настроенных (Paus. 1.6.8; 3.7.11; 4.28.4; 7.7.5; 8.7.4-8). Он расценил Филиппа как плохого генерала, бабника, мошенника, посеявшего семена разногласий в упорядоченных прежде государствах. По мнению Павсания Греция, которую он завоевал, была обессилена Пелопоннеской войной. Другими словами Филиппу повезло пойти против Греции в то время, когда она была слишком слаба для оказания сопротивления. Эта характеристика звучит, как будто она произошла от Феопомпа. Диодор изо всех сил старался отклонить это представление (16.1.3-6). Филипп основал свое царство "не по милости фортуны, но собственной доблестью. Ибо царь Филипп отличался проницательностью в искусстве войны, храбростью и блеском личности". Однако в фрагментах Феопомпа из неуказанной книги кратко уведомляется, что Филипп (F282) часто вступал в сражение, когда был под мухой. В другом месте (F237), наиболее вероятно как часть объяснения успеха Филиппа в Херонее, Феопомп описывает его как удивительно везучего.
У Демосфена было аналогичное представление об успехе Филиппа. Когда в 330 он произносил речь "О венке", оправдывающего его программу сопротивления Филиппу, он возлагал ответственность за окончательное поражение Афин на фортуну. Она нахмурилась Афинам и, неявно, улыбнулась Филиппу. В другом месте Демосфен утверждал, что афинская леность помогла Филиппу больше, чем македонское превосходство (1 Olynth. 10.15; 2 Olynth. 4; 1 Philipp. 34-5, 37). Феопомп также характеризовал афинян как ленивых, озабоченных сексом и погрязших в азартных играх (F213). Они "тратили больше денег на общественные пиры и распределение мяса, чем на управление государством". Местоположение этого фрагмента в Филиппике добавляет ему значения. Афиней (12.532 B-D) говорит, что он происходит из книги 45, где предметом были события 344 - 342, разрыв Филократова мира и открытие военных действий между Афинами и Филиппом, которые приведут к Херонее. Трудно не считать фрагмент комментарием к неумелому ведению войны Афинами, как я утверждал в главе 4. Сравнение с Демосфеном является, поэтому, весьма уместным. И Демосфен (с ясным значением), и Феопомп атаковали Харета, генерала, который часто служил Афинам в македонских войнах как ленивый манипулятор. Феопомп утверждал, что администрация Евбула - заправлявшая непосредственно перед Демосфеном - расслабила афинян распределением среди них накопленных ею обширных финансовых ресурсов. Демосфен видел бы в них деньги, которые следовало потратить на войну. Случаев согласия между историком и оратором имеется в большом количестве, поэтому, но возможно самый заставляющий думать пример происходит из Второй Олинфской речи Демосфена (§§ 17-19), составленный в 349. Там оратор дает описание двора Филиппа. Он еще не был там непосредственно. Следовательно, он цитировал неназванного осведомителя, который жил там, и он был человек, "неспособный к неправде". Согласно этому источнику Филипп имел ненасытные амбиции и ревновал к каждому успешному человеку в своем окружении. Он жил в распутстве и пьянстве. Он отвергает справедливое и разумное и привечает человеческие отбросы, которые пьют с ним и исполняют мерзкие пляски. Демосфен считает этот сообщение весьма правдоподобным, потому что подонки Афин, как он сам видел, все сбежались ко двору Филиппа. Феопомп был единственным человеком, "передающим истину", который, как известно, описал окружение Филиппа и придворные манеры в правдивых выражениях. Он был у Филиппа в 343, но был уже известен афинянину Спевсиппу и вероятно провел некоторое время с Исократом в Афинах, если интерпретация Спевсиппова письма в главе 1 правильна. После погребальных празднований по Мавсолу он возможно пошел в Македонию (ок. 350), и оттуда в Афины, чтобы стать осведомителем Демосфена, но уверенность невозможна.
Где бы Демосфен ни получил свою информацию, большое согласие между ним и Феопомпом о характере Филиппа и о способе, которым Македония и Афины вели войну, бесспорно. Однако, отношение Феопомпа к Демосфену оспаривается, и точки соприкосновения между ними не доказывают, что изложение событий историком было обязательно сочувствующим оратору. Действительно, в обсуждении моральных взглядов Феопомпа в предыдущей главе, рассмотрение Демосфена и его дела определялось как единственный самый важный вопрос для полного и ясного понимания историографии Феопомпа.
Отступление Феопомпа "О демагогах" было вставлено в книгу 10 Филиппики и посвящено афинским политическим лидерам от Фемистокла до Евбула. Включало ли оно деятелей до времени Фемистокла, не известно. Оно, кажется, оканчивалось Евбулом, что означает, что оно вероятно не включало Демосфена. Книга 10 достигала ок. 353-352. Точная хронология главных событий этого периода не является бесспорной. Тем не менее, исторический контекст отступления может быть описан в общих чертах; в это время Евбул появился в качестве главной фигуры в афинской политике, Филипп, еще казалось, не был единственным самым крупным врагом Афин на севере, но должен был скоро им сделаться; и Демосфен был еще неоперившимся политиком.
Коннор полагает, что главная тема отступления - потакание народу со стороны своекорыстных политических деятелей, которые используют их собственные деньги, или незаконно присваивают государственные средства, чтобы подлизаться к демосу. Скудные фрагменты предполагают, что отступление возможно завершалось осуждением правления Евбула. Он обвиняется в размягчении афинян и худом обращении с их фондами: "Его политика, согласно Феопомпу, хотя и успешная в некотором отношении, ослабила Афины и способствовала их неэффективности в противостоянии с Македонией", говорит Коннор. Демосфен же выступал за отмену всех "ненужных" усилий и расходов, которые отвлекали от войны. Его политический стиль не описывается как потакание народу. F327 похож на размышление о его лидерстве, и я не могу видеть здесь критику. Афиняне хотели, чтобы он преследовал кого-то по суду, и он отказался. Они подняли протест, но Феопомп заставляет его сказать с сократовой храбростью (Демосфен 14.3-4): "Мужи Афин, я буду служить вам в качестве советника, даже если вы не желаете; но не как ложный обвинитель, даже если вы и желаете".
Как политический деятель, поэтому, Демосфен был несколько выше среднего уровня для демагога, если он характеризовался этим термином вообще. Опять же, как человек он был представлен, по крайней мере, несколько лучше, чем худшие политические лидеры. Отец Демосфена указывается как родовитый (F325 = Plut. Demosthen. 4.1). Стоит остановиться, чтобы оценить этот факт. В политических процессах Демосфен и Эсхин тратили время и чернила, пороча статус родителей один другого. Согласно Демосфену, мать Эсхина была жрицей безвкусного культа чужеземного божества, а его отец исполнял черную работу во дворе школы. Рождение Эсхина было настолько низким и темным, что его требование гражданства было сомнительным, но тем не менее он пролез в число граждан. Со слов же Эсхина отец Демосфена не раб, конечно, но женился на скифской женщине, хотя по закону афиняне не могли официально жениться на чужеземках, а их дети не могли быть гражданами. Внебрачным отпрыском этого незаконного союза был Демосфен (Demosthen. De corona 258-62; Aeschin. Legat. 93; c. Ctesiphon. 171-3). Феопомп, совсем не скромник в передаче компромата, очевидно принял здесь сторону Демосфена. Однако, Плутарх обнаружил и менее приветственные замечания о Демосфене на страницах Феопомпа. Он сообщил о них в своей "Жизни" оратора. Он говорит, что не может понять, как Феопомп мог найти Демосфена непостоянным вообще и "неспособным оставаться с теми же самыми людьми или придерживаться одной политики долгое время" (F326 = Plut. Demosthen. 13.1). Плутарх изобразил Демосфена смело и неумолимо противостоящим Филиппу. Как правило, он выбрал эпизоды и сообщил о них в весьма усеченном рассказе с единственной целью очертить характер своего героя. С другой стороны Феопомп как историк обязался рассказывать события о расширении Филиппа и по-видимому о сопротивлении Афин в намного больших деталях. Любой, кто попытается записать действия Демосфена в этот период, будет наблюдать, как он начал дружить с Филократом и даже с Эсхином только чтобы потом с ястребиной яростью атаковать этих мужей. Но даже ястреб должен был надеть перья голубя, когда он признал необходимость мира и союза с Филиппом в 346. Однако он быстро скинул мирную маскировку, чтобы первым нападать на мир вскоре после того, как он был подписан. Замечание о непостоянстве поэтому есть или признак враждебности к Демосфену, или просто тщательность рассказа со стороны Феопомпа, и нет никакого способа это решить без других свидетельств. Плутарх мог сократить рассказ настолько, что сложные вещи типа непостоянства героя исчезают из представления, но историк, который попытался дать исчерпывающую информацию о попытках Демосфена вести Афины против Филиппа, должен будет иметь дело с явными несоответствиями. Столкнувшись с ними, Феопомп не был бы мягок, и поскольку непостоянство как правило признаваемый факт карьеры Демосфена, об этом нужно было так или иначе передать мнение и поклонников, и хулителей. Поэтому никакое заключение об отношении Феопомпа к Демосфену не может быть выведено из F326. Эта ремарка не того же самого порядка как и критические замечания в адрес Филиппа. Взгляд Феопомпа на Филиппа был крайним - особенным даже. Другие смотрели на Филиппа и не видели того, что видел он. Его характеристика Филиппа - отступление от разумных альтернатив. Даже язык здесь сильно упрощен. Мужи, которых видели другие и описали как "друзей" царя, Феопомп изобразил как его "бой-френдов", выдумав гротескное слово ради ужасного каламбура. И в другой грубой игре слов воины, называющиеся мужеубийцами (androphonoi), дублировались в мужеблудников (andropornoi).
Второй и последний фрагмент относительно Демосфена несомненно включает в себя критику его руководства греческими делами накануне Херонеи. Он отмечается как неопровержимое свидетельство того, что Феопомп осуждал Демосфена. В 336, лишь через два года после Херонеи, некто Ктесифон предложил афинскому Совету наградить Демосфена золотым венком в признание его заслуг перед государством. Тогда Эсхин подал судебный иск против Ктесифона. По какой-то причине суд состоялся только в 330. Эсхин, конечно, говорил от обвинения. Его речь, против Ктесифона была опубликована впоследствии. Демосфен отвечал от имени Ктесифона, хотя закон запрещал выступать в суде за друзей. Речь Демосфена о венке также уцелела. Эти два выступления дают современному ученому редкую возможность увидеть эпоху глазами двух наблюдателей, ведущих деятелей, которые выражали антагонистические взгляды на главные события. По версии Демосфена (О венке 211-14), Филипп внезапно появился с армией в Элатее у беотийской границы. Афиняне не без основания восприняли его движение как угрозу; Филипп шел, чтобы устроить южные греческие дела в собственных интересах. Беотия была независимым союзником Македонии, которого Филипп не хотел отпускать в афинский лагерь. Поэтому он отправил очень вежливых послов за позволением пройти через их страну и ища их поддержки в нападении на Аттику. Афиняне решили попытаться заполучить Фивы как союзника против Филиппа, и они отправили Демосфена в числе послов, чтобы договориться о союзе, если фивян удастся убедить. Когда фивяне собрались, чтобы услышать аргументы, македонским послам дали первое слово:
"Они выступили вперед и в своей речи много хвалили Филиппа и изобличали Афины, и вспоминали все, что вы когда-либо сделали против Фивы. Суть речи была в том, что фивяне должны были показать благодарность Филиппу за каждую добрую услугу, которую он им оказал, и покарать вас за обиды, которые они от вас получили, любым из двух путей по их выбору - или предоставив ему свободный проход к вам, или присоединившись во вторжении в Аттику. Они доказали, как они думали, что, если бы фивяне последовали их совету, то скот, рабы и другое награбленное из Аттики пошло бы в Беотию, тогда как результат предложений, которые они ожидали от нас, будет состоять в том, что Беотия была бы разорена войной".
Описание Плутархом миссии Демосфена в Фивы было составлено несколько столетий спустя. Его сообщение - сокращение рассказа, взятого из двух историков, но отражает детали, приведенные выше. Он назвал имена македонских послов по свидетельству Марсия из Пеллы, который написал македонскую историю (теперь утерянную) в третьем веке до н. э., но его описание того, как фивяне решил присоединиться к Афинам, цитирует Феопомп (F328 = Plut. Demosthen. 18.2.3):
"Фивяне не были слепы к собственным интересам, но каждый имел перед глазами ужасы войны, так как их потери во время Фокейской войны еще не забылись, но сила оратора, как выражается Феопомп, раздула в них храбрость, воспламеняла благородное стремление и затенила все другие соображения, так что, отбросив страх, расчет и чувство обязательства, они были увлечены его словами на путь чести".
Сочувствовал ли Феопомп делу Демосфена? Верно, Плутарх говорит, что он увлек фивян "на путь чести", но это могли быть собственные слова Плутарха, не обязательно Феопомпа. Источники Плутарха, Марсий и Феопомп, без сомнения дали намного более полные версии. Вероятно было бы легче понять Плутарха, если бы у нас было больше контекста. В то время как источников не стало, остается Демосфен, непосредственный свидетель, и нет никакой причины предположить, что он изобрел детали, о которых он сообщает. Задача Демосфена состояла в том, чтобы опровергнуть аргументы македонцев, которых было три: Фивы должны были отдать долг благодарности Филиппу, они могли расчитывать на возможность получить добычу от вторжения в Аттику, тогда как альтернативой стало бы разграбление Беотии (угроза, предназначенная, чтобы вызвать страх). Один из источников Плутарха указал, насколько уязвимы фивяне были перед первым аргументом. Македонские спикеры едва пропустили бы возможность указать, что Фивы потеряли людей и много натерпелись в Фокейскую (Священную) войну. Их требование благодарности от Фив было основано на благоприятном обхождении с ними со стороны Филиппа в конце той войны. Феопомп, эксперт по красноречию, наверняка описал это риторическое соревнование, на котором македонцы явно начали с преимущества над Демосфеном.
Демосфен победил в тот день, как должным образом сообщил Феопомп. Его ораторская сила заставила фивян забыть, как историк выразился, страх, расчет и обязательство и выбрать путь... Путь того, что является действительно вопросом. Если Феопомп сказал "на путь зла", то Плутарх применил некоторое насилие к своему источнику, "отрегулировав" цитату, чтобы заставить ее озвучить полную противоположность того, что было предназначено оригинальным автором. Это не его обычная практика. Когда он не соглашается с источником, он приводит его заявление и выражает свое другое мнение. Казалось бы более вероятным, что его "на путь чести" более соответствует фактическим замечаниям Феопомпаа. Это, конечно, означает, что историк одобрил начальную Демосфенову стратегию сопротивления Филиппу созданием союза с Фивами.
Последняя глава показала, как Феопомп смягчал свои критические замечания в адрес людей, которые проявили себя в сопротивлении военной агрессии Филиппа. Демосфен проявил себя, используя ораторскую силу, чтобы разбить инсинуации посланников Филиппа. Это походит на эпимелейю ("усердие") и филопонию ("старательность") в служении государству, качества, которые обычно хвалил Феопомп. Далее, Демосфен был непобедим в красноречии. Он делал то, чему обучал себя делать всю жизнь, и Афины побеждали.
К сожалению, вещи пошли не так, как надо, и союзники в конечном счете проиграли. Как историк должен был объяснить провал? Как другие делали это? Демосфен делает разрозненные намеки на события после заключения альянса. Когда он отбрыкивается от неудачи, он намекает на некомпетентных генералов (Coron. 300, 145), но только два изолированных отрывка предлагают
степень его собственного участия. В речи "О венке" (§ 178) он описывает мандат, которого он искал от афинян, когда опасность впервые стала известна. Он просил, и по-видимому получил согласие, что будут назначены послы, которые бы среди прочего "определили время похода на Фивы и проведения кампании ... в консультации с генералами". Он был назначен главным послом, конечно. Чуть позже в той же речи (§ 179), он старается изо всех сил показать, что он прошел через все испытания, посвятив себя служению Афин "перед лицом опасностей, обступивших наш город". Эсхин рассказал другую историю (против Ктесифона 145-6). По его мнению, фиванцы бросились в объятия Афин, потому что они боялись Филиппа. Он не сделал никакого упоминания о македонских послах и их медовых призывах к фиванским людям. Его Демосфен имеет наглость "смотреть" афинянам "в лицо" и требовать, "чтобы фиванцы заключили альянс ... не из-за кризиса, не из-за страха, окружающих их, не из-за вашей [афинской] репутации, но благодаря речам Демосфена".
Некоторые из утверждений Эсхина являются недоказуемыми и были вероятно, ложными: он заявляет, что Демосфен вытянул государственную плату за фиктивные отряды наемников (что при проверке не подтвердилось). Он перенес место афинского правительства в Фивы, в описании Эсхина, и принял власть династа, сделав других афинских чиновников своими рабами. Генералы не должны были выступить против его дипломатических инициатив; стратегий (военный офис) должен был уступить его трибуне.
Мотивом Эсхина было стремление окончательно добить Демосфена. Феопомп, со своей стороны, должен был объяснить македонский успех в Херонее. Ему не обязательно было открыто утверждать, что союзники превосходили в тактике, особенно если он должен был поддерживать свое изображение Филиппа как солдата, который не мог бы запланировать даже свои финансы и был маниакальным алкоголиком даже на войне. Должна была быть коррупция в союзническом лагере, и Демосфен был тоже в ней замешан. Феопомп описал руководство Демосфеном афинскими и фиванскими делами накануне Херонеи в очень критических выражениях (F328.3 = Plut. Demosthen. 18.3 с комментарием Якоби): "Он пользовался верховной властью незаконно и недостойно".
Как только союз был торжественно заключен, говорит Плутарх, генералы подчинились Демосфену и исполняли его приказы. Он стал тогда фактическим верховным главнокомандующим без назначения де-юре, ритор без практического военного опыта, ведущий великий союз возможно в самое решающее сражение в афинской истории. Впрочем, возвышение Демосфена было неконституционным и его осуществление военной власти проходило юридически с превышением правоспособности и не достойно, потому что Демосфен испытывал недостаток в опыте столь важного командования.
Вывода, что Феопомп сочувствовал политике Демосфена сопротивления Филиппу, кажется трудно избежать. Феопомп подчеркивал риторику Демосфена как средство достижения добровольного союза с Фивами. Феопомп, кажется, вообще одобрял добровольные союзы, если интерпретация подсказок о Второй Афинской Архэ и Клеоммида Мефимнского правильна. Он также был бы в состоянии сообщить что Демосфен использовал ораторский опыт с усердием и старательностью для произведения союза. Учитывая его отвращение к Филиппу, кажется трудно себе представить, как он мог напасть Демосфена за любое из этого. Ближе к Херонее, однако, на него начинаются атаки. Возможно, чрезмерное осуществление Демосфеном власти напомнило историку о прошлом афинском образе действий, тенденции превратить бывших добровольных союзников в подчиненных и данников. Это поведение получило уничтожающую оценку. В частности разочарование Феопомпа от неудачи союзников при Херонее кажется просвечивает. Кто-то должен был взять вину за то, что допустил верной мысли пойти не так, как надо, и за это был ответствен человек, виновный согласно всем сообщениям, включая и его собственное: Демосфен. Как во время Священной войны, история не должна была произвести незапятнанных героев, но не надо говорить, что Феопомп не имел никаких политических симпатий. Возможно, эпитома Геродота заставила его мечтать о Греции, которая могла объединиться для отражения могучего захватчика. Спартанцы его Элленики не были жесткими, простыми, законопослушными молодцами Геродота. Они предложили свободу грекам только затем, чтобы похититить ее и установить контроль с более своекорыстным авторитаризмом, чем у афинян. Даже его Демосфен, поглядев на путь чести, попал в ту же самую ловушку. Его греки, слишком меркантильные или вялые, чтобы произвести что-либо хорошее для себя, заслужили зло, которое получили: завоевание Филиппом, македонское господство.