1. Казалось, с переходом Аздрубала, Испания на столько же должна была отдохнуть от войны, на сколько бремя её сделалось чувствительнее для Италии; но в Испании вдруг загорелась война такая же, как и прежде. В это время Испания так была распределена между Римлянами и Карфагенянами: Аздрубал, сын Гисгона, отступил к самым берегам Океана и к Гадесу. А прибрежье нашего моря и почти вся Испания, обращенная к Востоку, была во власти Сципиона и Римлян. Ганнон, вождь, вновь назначенный на место Аздрубада Барцинского, перешел из Африки со свежим войском я соединился с Магоном: он в Цельтиберии, стране находящейся между двумя морями, в короткое время вооружил большее число жителей. Сципион отправил против него М. Солана не более, как с десятью тысячами пехоты и пятьюстами всадников. Силан двинулся вперед, сколько возможно поспешными переходами — препятствовали же движению и неудобства дорог, и теснины гор, которыми так обильна Испания. Впрочем, он упредил не только вестников о своем походе, но самый слух о нем и, по указанию перебежчиков, тоже Цельтиберийцев, достиг неприятеля. Находясь в десяти почти милях от неприятеля, Силан узнал от перебежчиков, что около той дороги, по которой ему надлежало идти, расположены два лагеря неприятельских: в лагере по левую сторону находится вновь набранное из Цельтиберов войско, в количестве более девяти тысяч человек, в лагере по правую стояло Карфагенское войско. Этот последний лагерь укреплен и оберегается по всем указаниям военного искусства — передовыми постами и караулами. Цельтиберы же были в полной беспечности и нерадении; сами по себе народ невежественный и, будучи вновь только набраны, они считали себя безопасными по тому уже только, что находились у себя дома. Считая нужным атаковать прежде последний лагерь, Силан приказал своим воинам со знаменами забирать больше влево для того, чтобы не видно было знамен Карфагенским караулам; а сам, отправив вперед лазутчиков, поспешно двинулся к неприятелю.
2. Уже он был в расстоянии трех миль от неприятеля, когда тог еще ничего об этом и не знал. Неприятель стоял в местах гористых, и расположен был на холме, покрытом кустарником. Не далеко от него, в углубления долины по этому незаметном, Силан приказал своим воинам остановиться и подкрепить себя пищею. Когда лазутчики вернулись и подтвердила слова перебежчиков; тогда Римляне, сбросив тяжести в середину, взялись за оружие, и в боевом порядке пошли вперед. Неприятель их заметил, когда они находились от него только в миле расстояния; тогда поднялась тревога. Но первому крику и смятению Магон, пришпорив коня, прискакал из лагеря. В Цельтиберском войске было четыре тысячи воинов, вооруженных щитами (scutati) и двести всадников. Этот по своей численности настоящий легион, состоявший из лучших Цельтиберских воинов, Магон поставил в первой линии; а прочих легковооруженных поместил в резерве. Устроив войска в таком боевом порядке, Магон вывел их из лагеря; едва успели они выйти из–за окопов, как Римляне пустили в них свои дротики. Испанцы присели под стрелами, пущенными в них неприятелем, по потом привстали, чтобы бросить свои. Римляне по обыкновению встретили их, стоя сплошною массою и соединив щиты. За тем воины сошлись друг с другом и начался рукопашный бой мечами. Впрочем, неровная местность делала Цельтиберам бесполезною быстроту и ловкость, с какою они обыкновенно вступают в бой; а для Римлян, привыкших драться не сходя с места, и это обстоятельство не могло быть вредным; только теснота места и кустарники расстраивали ряды, так что воинам приходилось сражаться по одному и по два против такого же числа. То, что неприятелю служило препятствием к бегству, как бы связанных предавало их избиению. Почти все Цельтиберы, вооруженные щитами, были истреблены, и та же участь грозила легковооруженным и Карфагенянам, пришедшим к ним на помощь из другого лагеря. Не более двух тысяч пеших воинов, и вся конница, едва только вступив в бой, бежали с Магоном. Ганнон, другой вождь, взят в плен живой вместе с теми воинами, которые прибыли на поле битвы уже к её концу. За бежавшим Магоном последовала почти вся конница и пехота, сколько её было старой; на десятый день пришли они все к Аздрубалу в Гадитанскую провинцию. Что же касается до вновь набранных воинов из Цельтиберов, то они рассеялись по соседним лесам, и оттуда удалились в свои дома.
Победа эта пришлась, как нельзя более кстати; не только ею потушена уже загоревшаяся война, но и в самом начале отнята пища огню на будущее время, который мог бы возгореться сильно, если бы Карфагенянам удалось, вооружив Цельтиберов, вызвать на войну и другие племена Испании. Сципион благосклонно похвалил Силана и, возымев надежду привести войну к концу, для чего первым условием по его убеждению была поспешность действия, двинулся для подавления остальных неприятельских сил в дальнюю Испанию против Аздрубала. Карфагенский вождь стоял лагерем в Бетике с целью держать в повиновении умы союзников. Приказав поспешно схватить знамена, он удалился к берегам Океана и к Гадесу, и движение его туда походило более на бегство, чем на отступление. С целью удержать в повиновении войско, Аздрубал счел самым лучшим, сообразно с положением военных обстоятельств, прежде чем переправиться через пролив Гадес, разделить все войско по городам для того, чтобы воины и сами нашли защиту в стенах и оружием защищали стены.
3. Сципион, заметив, что военные действия должны раздробиться и зная, что с оружием в руках приступать к каждому городу отдельно потребует более траты времени, чем будет стоить серьезного труда, отправился в обратный путь. А для того, чтобы не оставить те места во власти неприятеля, он послал брата своего Л. Сципиона с десятью тысячами человек пехоты и тысячею всадников для занятия самого богатого в той стране города; дикие туземцы называют его Оронтис. Он находится в пределах Мезессов, Испанского племени; земля там весьма плодородная, и жители находят в её недрах серебро. Аздрубалу этот город служил крепким пунктом, из которого он делал набеги по соседним народам в глубину их земель. Сципион расположился лагерем подле города и, не приступая еще к осадным работам, послал людей к воротам переговорить с осажденными, изведать их расположение умов и убедить их — лучше испытать на себе дружбу Римлян, чем их силу. Ответ осажденных обнаруживал мало дружелюбия, и потому Сципион обнес город рвом и двойным валом. Он разделил войско на три части для того, чтобы постоянно одною действовать против города, а между тем две будут отдыхать. Но лишь только первый отряд приступил к городу, как произошел бои упорный и с успехом сомнительным. Нелегко было осаждающим под градом падавших сверху стрел и подступать к стенам, и приставлять к ним лестницы; да и те, которым удалось приставить лестницы к стенам, одни были сброшены вилами, нарочно на этот предмет устроенными, а на других сверху были наброшены железные крючья, которые угрожали втащить их на стены. Сципион заметил, что малочисленность его воинов уравновешивает бой, а что неприятель уже тем имеет перевес, что он сражается со стен; а потому, отозвав первый отряд, Сципион с двумя остальными вместе, атаковал город. Утомленные уже прежним боем, его защитники были поражены теперь ужасом до того, что граждане поспешно бежали, оставив стены, а Карфагенский гарнизон, опасаясь, как бы город изменою не был предан Римлянам, оставив свои посты, сосредоточился в одно место. Вслед за тем гражданами овладело опасение, как бы неприятель, проникнув в город, не стал без разбора истреблять острием меча всех, кто ему ни попадется, будет ли то Карфагенянин или Испанец. Вдруг, отворив ворота, граждане бросились в них толпою, держа перед собою щиты на случай стрел, могущих быть брошенными издали; они показывала правые руки обнаженные, означая тем, что бросили мечи. По отдалению ли места было это обстоятельство незамечено или, может быть, подозревали тут какую нибудь хитрость, только Римляне неприязненно напали на передававшихся им граждан, и они истреблены, как будто на поле сражения, с оружием в руках. Через те же ворота проникли Римляне в город со знаменами, да и в других местах отбивали они ворота топорами и ломами. Как только всадник проникал в город, так он, вследствие данного им прежде приказания, спешил, пришпорив коня, для занятия форума. Всадникам дано пособие из триариев; воины легионов овладели прочими частями; от грабежа же и избиения граждан кроме тех, которые попадались с оружием в руках, они удержались. Все Карфагеняне отданы под караул, да почти тысячу граждан тех, что затворили ворота; остальным город отдан назад и все их имущество. При взятии этого города пало неприятелей до двух тысяч человек, а Римлян не более девяноста.
4. Взятие этого города было приятно как тем, которые участвовали в этом событии, так равно главному вождю и всему войску. Приход отряда был весьма заметен по множеству пленных, которых он гнал впереди себя. Сципион, похвалив брата на столько, на сколько у него доставало слов почтить его, сравнил взятие Оронгиса с взятием Карфагена и, по случаю наступления зимы, которая не позволила ни сделать покушение на Гадес, ни атаковать, рассеянное по разным местам провинции, войско Аздрубала, отвел все свои войска в ближнюю Испанию. Отпустив легионы на зимние квартиры, Сципион отправил брата своего Л. Сципиона в Рим с вождем неприятельским Ганноном, и другими знатнейшими пленниками; а сам удалился в Тарракон.
В этом же году Римский флот, под начальством проконсула, М. Валерия Левина переправился из Сицилии в Африку, и опустошил на далекое пространство Утическое и Карфагенское поле. На дальних пределах Карфагенских, почти у самых стен Утики, загнан скот в добычу. Когда Римский флот возвращался в Сицилию, то ему встретился Карфагенский флот, в числе 70 длинных судов. Двадцать семь из них взяты в плен и четыре потоплены, прочие же суда обращены в беспорядочное бегство. Римляне, оказавшись победителями на суше и на море, возвратились в Лилибей с большою добычею всякого рода. По морю, сделавшемуся безопасным вследствие разбития неприятельских судов, доставлены в Рим большие подвозы хлеба.
5. В начале того лета, когда случились вышеописанные события, проконсул П. Сульпиций и царь Аттал, проведши зиму в Эгине, о чем мы говорили выше, отправились в Лемнос соединенным флотом. Римских квинкверем (судов о пяти рядах весел) было двадцать пять, а царских тридцать пять. Филипп для того, чтобы быть готовым на всякий образ действия, — придется ли идти на встречу неприятелю морем, или сухим путем, спустился сам к берегам моря в Деметриаду, а войску назначил день, когда ему собраться в Лариссу. По слуху о прибытии царя, посольства его союзников явились со всех сторон в Деметриаду. Этолы ободрились духом, как вследствие союза с Римлянами, так и прибытия Аттала, и опустошили земли соседей. И не только Акарнаны, Беотийцы и жители Евбеи были в большом страхе, но и самые Ахеи. Кроме воины с Этолами им угрожал Маханид, тиран Лакедемона, который расположился лагерем, неподалеку от границы Аргивцев. Все эти народы ввиду опасностей, угрожавших их городам и с моря, и с сухого пути, умоляли царя о помощи. Да и царю из самой Македонии доходили вести не весьма успокоительные. Сцердилед и Плеврат стали волноваться, а Меды, самый главный народ Фракии, угрожали сделать набег на ближайшую часть Македонии в случае, если царь будет занят продолжительною войною. Беотийцы и народы внутренней Греции давали знать, что Этолы ущелье Термопил, там, где дорога идет в самом узком месте между гор, перерыли рвом и укрепили валом для того, чтобы не дать возможности царю Филиппу идти на помощь его союзников. Столько тревожных известий не могли не расшевелить и более беспечного вождя. Царь отпустил посольства, сказав, что он подаст помощь всем союзникам, как только позволят время и обстоятельства. Тотчас, так как это дело казалось самим нужным, Царь послал вооруженный отряд в Пепарет, откуда получено известие, что Аттал с флотом, переправившись от Лемноса, опустошил все поле около города. Полифанта царь отправил с небольшим отрядом в Беотию и Мениппа, еще одного из своих вождей, с тысячею воинов, снабженных пельтами (небольшой щит похожий на цетру), отправил в Халькиду. К нему присоединены еще 500 Адрианов для того, чтобы он был в состояния защищать все части острова. Сам Филипп отправился в Скотузу, и туда же велел перевести Македонские войска из Ларизы. Там получено известие, что у Этолов назначен сейм в Гераклее, и что царь Аттал будет там для обсуждения образа военных действий. Царь Филипп, с целью внезапно расстроить сейм, поспешил быстрыми переходами в Гераклею, но, когда он прибыл, сейм уже был распущен. А потому, опустошив поля, покрытые почти созревшим хлебом, преимущественно около Энианского залива, царь отвел свои войска назад в Скотузу. Оставив здесь все войско, он удалился с одною царскою когортою в Деметриаду. А для того, чтобы быть в состоянии отсюда следить за всеми движениями неприятеля, царь послал в Фокиду, Евбею и Пепарет людей выбрать самые высокие места, откуда, на далекое пространство можно было видеть разложенные огни. Сам царь на Тизее — гора весьма высокая с чрезвычайно острою вершиною — поставил сторожевую башню для того, чтобы, когда вдалеке видны будут огни, то в одну минуту иметь сведение, в какой стороне неприятель замышляет движение.
Римский вождь, и царь Аттал от Пепарста, переправились в Никею; оттуда флот они отправили в Евбею к городу Орею, а город этот, если плыть от Деметриакского залива к Халкиде и Еврипу, первый встречается из городов Евбеи по левую строну. Аттал и Сульпиций согласились между собою так, что Римляне должны были атаковать город с моря, а войско царя с сухого пути.
6. Через четыре дня по прибытии флота, союзники напали на город. Время это прошло в секретных переговорах с Платором, которому царь Филипп вверил начальство над городом. Город имеет две крепости: одна возвышается над морем, а другая находится в середине города; оттуда дорога идет к морю подземельем, на конце которого от моря стоит башня в пять ярусов, крепкий оплот городу. Здесь сначала завязалось самое упорное сражение: и башня была снабжена всякого рода оружием; а с судов были высажены разные орудия и машины для действия против этой башни. Между тем как глаза и внимание всех были обращены на этот бой, Платор впустил Римлян в ворота крепости, находившейся на берегу моря. Граждане были сбиты оттуда в середину города и устремились к другой крепости; но там уже были люди, которые поспешили наложить запор на ворота; запертые таким образом с двух сторон, жители частью погибают от меча, частью попадаются в плен. Отряд Македонян, собравшись в одну кучу, стоял под стеною крепости; он ни оказывал упорного сопротивления, ни намерения рассеяться бегством. Платор, получив от Сульпиция позволение, посадил их на суда и высадил на берег Фтиотиды у Деметриака; сам же удалился к Атталу.
Сульпиций, возгордившись столь легким успехом у Орея, прямо оттуда с победоносным флотом отправился к Халкиде; но тут успех нисколько не увенчал его ожиданий. Море, с обеих сторон открытое, суживается в тесное пространство, так что с первого взгляда оно представляет вид двух заливов, отверстиями обращенных в разные стороны; но трудно найти в действительности стоянку, более неблагоприятную для флота. С обоих берегов, покрытых высокими горами, постоянно дуют порывами страшные бури; да и воды самого пролива не семь раз на день, как говорит молва, меняют свое течение, по волны постоянно двигаются, наподобие ветра, в разные стороны, стремясь с быстротою горного потока. Там суда не знают покою ни днем, ни ночью. И для флота Римского стоянка была неблагоприятна; город с одной стороны был защищен морем, а с суши обведен превосходными укрепления, притом же снабжен сильным гарнизоном; начальники и старейшины были верности неподкупной и в этом отношении не хотели подражать непостоянству Орейских. Опрометчиво взявшись за такое дело, вождь Римский и то уже благоразумно сделал, что вовремя отказался от него и видя непреодолимые затруднения, не счел по пустому тратить времени и оттуда флот отправил в Цину в земле Локров — это пристань города Опунциев, находящегося в расстояния мили от берега.
7. Филиппу огни дали знать и о происшествиях у Орея, но изменник Платор поздно разложил их. Притом Филипп был слабее союзников морскими силами, и потому ему не легко было с флотом приблизиться к острову. Таким образом, урон понесен через медленность, а потому, по первому сигналу, Филипп быстро устремился на помощь Халкиде. Этот город, хотя находится на том же острове, отделен от твердой земли проливом до того узким, что через него существует постоянный мост, и подойти к городу легче с сухого пути, чем с моря. Филипп сбросил отряд и рассеял Этолийцев, которые заняли было Фермопильское ущелье и из Деметриады пришел в Скотузу; выступивши оттуда, в третью смену ночных караулов, он заставил неприятелей в смятении и беспорядке искать убежища в Гераклее, а сам одним днем достиг Элатии в Фокиде, сделав более 60 миль. Почти в этот самый день, царь Аттал предал разграблению город Опунциев. Сульппцип уступил эту добычу Царю потому, что Орей несколько дней тому назад был разграблен одними Римскими воинами без участия Атталовых. Между тем как Римский флот туда удалился, Аттал, не зная о приближении Филиппа, спокойно тратил время, выжимая деньги от тамошних старейшин. Прибытие Филиппа было до того неожиданно, что если бы несколько человек Кретийцев, вышедшие фуражировать довольно далеко из города, не приметили вдали неприятельского войска, то царь Аттал был бы захвачен. Тут он смущенный и без оружия, самим поспешным бегством, бросился к морю и судам. Филипп подошел, когда отчаливали суда от берега; даже с берега вкинул он смятение в тех, которые находились на судах. Оттуда возвратился он в Опунт, богов и людей виня, в том, что он выпустил из рук, уже бывшую в глазах, возможность сделать дело великое. Под влиянием этого раздражение, Филипп сильно бранил Опунтийцев за то, что, будучи в состоянии выдержать осаду до его прихода, они, лишь только увидали неприятеля, сдались ему как бы добровольно. Устроив дела около Опунта, Филипп отправился в Троний. Аттал сначала пошел было в Орей, но, получив известие, что, царь Вифинский, Прузий вошел в его области, Аттал, бросив все и войну с Этолами, переправился в Азию. Сульпиции с флотом удалился к Эгине, откуда он выступил при начале весны. Не с более упорным сопротивлением, какое Опунт оказал Атталу, Филипп взял Троний. Город этот населен беглецами из Фив Фтиотийских; по взятии города Филиппом, жители отдались в распоряжение Этолов, которые дали им для поселения место их прежнего города, разрушенного в прежнюю войну тем же царем Филиппом и тогда оставленного жителями. Взяв снова Троний, о чем мы выше сказали, Филипп двинулся к Титрону и Дримию, небольшим городам Дорийским, и взял их; оттуда прибыл он в Элатию, где приказал дожидаться себя послам Птоломеевым и Родоским. Тут толковали о том, как бы положить конец Этолийской войне — эти же самые послы недавно присутствовали на, бывшем в Гераклее, съезде Римлян и Этолов. Получено вдруг известие, что Маханид собирается напасть на Элеев, когда они готовились к торжеству Олимпийских игр. Считая нужным предупредить это намерение, царь отпустил послов, дав им ответ ласковый, что не он был виною войны, что он не станет противиться миру, если только возможно будет иметь его на честных и справедливых условиях. Выступив с войском налегке, через Беотию царь прибыл в Мегару, и потом в Коринф; оттуда взяв провианту, Филипп двинулся в Флиунт и Феней. Уже он был в Герее, когда получил известие, что Маханид, приведенный в ужас слухом о его приближении, бежал в Лакедемон. Отсюда царь Филипп отправился в Эгий на совет Ахейцев; он полагал найти там Карфагенский флот, который он приглашал для того, чтобы иметь какую–нибудь силу на море. Но, за несколько дней перед тем, Карфагеняне отправились оттуда в Охеас, а из Охеаса в порт Акарнанский: получив известие, что Аттал и Римляне отправились из Орея, Карфагеняне опасались, как бы они не бросилась на них и не подавили в Рие — так называется самое узкое место Коринфского залива.
8. Филиппу было весьма неприятно и прискорбно то, что как ни спешил он всюду сам, но нигде не поспел вовремя; судьба насмеялась над его деятельностью, вырвав у него все так сказать в его собственных глазах. Впрочем, на сейме он скрыл свою неудачу и говорил с большою уверенностью: богов и людей призывал он в свидетели, что он, во всякое время и во всяком месте, готов был спешить туда, где требовали его обстоятельства, и где только раздавался звук неприятельского оружия. Но трудно ему решить — смелее ли он вел войну, или неприятель в ведении её обнаруживал наиболее робости. Аттал бежал из Опунтия, Сульпиций от Халкиды, и вот на днях Маханид ускользнул из его рук; но не всегда же так счастливо будет бегство, да и ту войну нельзя считать за трудную, где для того чтобы победить, нужно только где–нибудь поймать неприятеля. Первое и самое важное — это собственное сознание неприятеля в том, что он слабее его; не замедлит последовать и решительная победа и успех не лучший увенчает неприятеля, как и его надежды. Союзники выслушали царя с радостью. Потом Филипп возвратил Ахеям Герею и Трифолию, а Алиферу Мегалополитанцам, так как они довольно ясно доказали, что она принадлежит к их области. Потом, получив суда от Ахейцев — то были три квадриремы (суда о четырех веслах) и столько же бирем (о двух) — переправился царь в Антициру. Отсюда он отправил семь квинкверем (судов о пяти рядах весел) и более 20 мелких судов в Коринфский залив для соединения с Карфагенским флотом, а сам отправился в Еритры Этолов, что подле Евпалия. Люди, сколько их ни было в полях и ближайших крепостцах, Потидании и Аполлонии, бежали в леса и горы. Скот, которого они второпях не могли угнать за собою, достался в добычу неприятелю и отогнан на суда. С ними и прочею добычею царь послал в Эгий Ниция, претора Ахейского, а сам отправился в Коринф; пешие же войска велел вести сухим путем через Беотию. Филипп из Кенхрей обогнул берега Аттики мимо Суния и прибыл к Халкиде, так сказать посередине неприятельских флотилий. Здесь он похвалил верность и доблесть жителей, которые не уступили ни перед какими опасениями, ни обольщениями, и убеждал и на будущее время с таким же постоянством оставаться ему верными союзниками, если они свою судьбу предпочитают судьбе, постигшей Орей и Опунтий. Из Халкиды Филипп отправился в Орей; здесь он правление и защиту города вверил тем из старейшин, которые предпочли по взятии города бежать, чем передаться Римлянам; а сам из Евбеи отправился в Деметриаду, откуда в начале кампании он и выступил для подания помощи союзникам. В Кассандрее он заложил постройку ста длинных судов, собрав со всех сторон множество корабельных плотников и кузнецов; и так как Греция стала спокойна, вследствие удаления Царя Аттала, а союзникам во время была подана помощь, то Филипп удалился в земли своего царства для того, чтобы внести войну в землю Дарданов.
9. В конце того лета, когда происходили в Греции вышеописанные события, К. Фабий, сын Максима, прибыл в Рим к сенату послом от консула М. Ливия. Он объявил сенату, что консул находит достаточным для защиты Галлии Л. Порция с его легионами, и возможным удалиться оттуда самому со своим войском. Сенат повелел не только М. Ливию возвратиться в город, но и товарищу его К. Клавдию; только в декрете сенатском сказано было еще и то, что М. Ливий может привести свое войско, а легионы Нерона должны были оставаться в его провинции и действовать против Аннибала. Консулы письмами согласились между собою в том, что как единодушно действовали они в делах отечества, так должны они, хотя из разных краев Италии, приехать к Риму в одно и тоже время; кто же первый из консулов приедет в Пренесту, тот должен дожидаться товарища. Случилось так, что в один и тот же день оба консула прибыли в Пренесту; отсюда послали они объявление, чтобы три дня спустя сенат был в полном собрании в хряке Беллоны. Когда консулы приблизились к городу, то почти все его поселение вышло к ним на встречу. Все граждане, окружив консулов, не только поздравляли их, но и желали каждый прикоснуться к руке победителей — консулов. Одни поздравляли, а другие выражали свою признательность за то, что, благодаря их трудам, государство стоит неколебимо. В сенате консулы, по обычаю всех прежних полководцев, изложили ход совершенных ими дел и требовали, чтобы, за твердое и счастливое ведение общественных дел, богам бессмертным воздана была подобающая честь, а им консулам дозволено было войти с триумфом в город. Сенаторы отвечали, что они определяют то, чего требуют консулы и признают, что, в этом случае, после богов бессмертных, первым консулам обязаны они за это. Сенат определил молебствие от обоих консулов и триумф также обоим; не хотели они сами, единодушно действуя на бранном ноль, иметь почести триумфа каждый отдельно; но положено было так: на том основании, что сражение происходило в провинции М. Ливия, что в день сражения гадания были произведены от него, да и войско Ливия, выведенное из провинции, пришло к Риму; войско же Нероново должно было оставаться в провинции, М. Ливий должен был въехать в город на колеснице четверною в сопровождении воинов, а К. Клавдий верхом на коне без воинов. Такое соединение почестей триумфа увеличивало славу обоих консулов, но особенно того, который, превосходя заслугою товарища, уступил ему первенство в почестях. Вот этот всадник — так говорили граждане — в шесть дней прошел Италию с конца в конец, и в тот день, когда Аннибал был убежден, что он стоит против него в Апулии, он сразился в Галлии с Аздрубалом; таким образом, один и тот же консул, на двух отдаленных пунктах Италии, действовал против двух неприятельских вождей: одному противоставил он благоразумие, а другому самого себя. Одного имени Нерона достаточно было, чтобы удержать Аннибала в лагере; а если Аздрубал подавлен и уничтожен, то чему же другому надобно приписать это событие, как не прибытию Нерона? А потому, пусть другой консул величается, сидя на колеснице, как бы много коней ни было в нее запряжено; но настоящий виновник триумфа едет по городу верхом на коне — то Нерон и если он пойдет пешком, то слава его останется всегда памятна как великим военным подвигом, так и презрением к почестям триумфа. Такие речи зрителей преследовали Нерона до самого Капитолия. Денег в казнохранилище внесли консулы тридцать тысяч сестерций и восемьдесят тысяч меди. Воинам М. Ливий разделил по пятидесяти шести асс; столько же обещал раздать К. Клавдий своим отсутствующим воинам по возвращении к ним. Замечательно, что в этот день солдатские стишки и прибаутки воинов Ливия относились более к его товарищу, чем к нему самому. Всадники превозносили большими похвалами легатов Л. Ветурия и К. Цецилия, и убеждали граждан выбрать их консулами на следующий год. Консулы придали силу и значение просьбе всадников; они на другой день перед народным собранием засвидетельствовали, что деятельная и верная служба обоих легатов была им существенно полезна.
10. Время выборов приближалось; положено было, чтобы выборы произведены была через диктатора; а потому консул К. Клавдий назначил диктатором товарища своего М. Ливия, а Ливий предводителем всадников К. Цецилия. Диктатор М. Ливий выбрал консулами Л. Ветурия и К. Цецилия, того самого, который в то время был предводителем всадников. Вслед за тем были преторские выборы; выбраны К. Сервилий, М. Цецилий Метелл, Тиб. Клавдий Азелл, К. Мамилий Туррин, который в то время был плебейским эдилем. По окончании выборов, диктатор сложил с себя это звание и, распустив бывшее свое войско, отправился, вследствие Сенатского декрета, в провинцию Этрурию для исследования, какие народы из Этрусков и Умбров во время прибытия Аздрубала замышляли отпадение от Римлян, и какие помогали ему людьми или другими средствами. Вот события этого года на месте военных действий и в Риме. Римские игры три раза в полном своем виде были даны курульными здилями Кн. Сервилием Цепионом и Сер. Корнелием Лентулом. Да и плебейские игры один раз в полном состав даны были плебейскими эдилями — М. Помпонием Матоном и К. Манилием Туррином.
В тринадцатый год Пунической войны консулами были Л. Ветурий Филон и К. Цецилий Метелл; им обоим провинциею назначена земля Бруттиев, где они должны были вести войну с Аннибалом. Потом преторы бросили между собою жребий: М. Цецилию Метеллу досталось городское управление, К. Мамилию — иноземцы, К. Сервилию — Сицилия, Тиб. Клавдию Сардиния. Войска распределены так: одному дано то войско, которое было у К. Клавдия прошлогоднего консула, а другому находившееся у пропретора К. Клавдия: в нем тоже было два легиона. В Этрурии проконсул М. Ливий, которому на год продолжена власть, должен был принять два легиона волонтеров от пропретора К. Теренция. Определено также, чтобы К. Мамилий, передав товарищу свои обязанности судопроизводства над иноземцами, находился в Галлии с тем войском, которым начальствовал пропретор Л. Порций. Ему приказано опустошать поля тех Галлов, которые отпали к Карфагенянам во время прибытия Аздрубала. К. Сервилию поручено защищать Италию с двумя Каннскими легионами на том же положении, на каком имел их К. Мамилий. Из Сардинии отозвано старое войско, которым командовал А. Гостилий; консулы набрали новый легион, с которым должен был туда отправиться Т. Клавдий. К. Клавдию в Таренте, К. Гостилию Тубулу в Капуе продолжена власть еще на год. Проконсул М. Валерий, которому поручено было оберегать Сицилийские берега, должен был сдать тридцать судов К. Сервилию, а с остальным флотом возвратиться в Рим.
11. В государстве, находившемся в столь серьезной борьб с неприятелем, причины всех счастливых и несчастных событий привыкли относить к богам. Получены были известия о многих чудесных явлениях: в Таррачине храм Юпитера, а в Сатрике храм матери Матуты поражены молниею. Не менее ужасало Сатрикан то, что в храм Юпитера через самые двери проползли два ужа. Из Анция получено известие, что жнецы, в окрестностях этого города, видели окровавленные колосья; в Цере родился поросенок о двух головах, и ягненок с родовыми органами обоего пола. Ходила молва, что в Альбе видели два солнца, и что в Фрегеллах ночью явился свет. На Римском поле бык говорил, а на Фламинском цирке на жертвеннике Нептуна не раз выступил пот: так по крайней мере толковал народ. Храмы Цереры, Спасения и Квирина были поражены молниею. Консулам сенат повелел, вследствие этих чудесных явлений, принести большие жертвы и совершить общенародное молебствие в продолжении одного дня — все это исполнено, согласно с декретом сената. Но не столько навели ужас на граждан чудесные явления, как в глазах их совершившиеся, так и те, о которых пришел слух, сколько известие о том, что огонь погас в храме Весты. По приказанию первосвященника, П. Лициния, та весталка, которая в эту ночь должна была смотреть за священным огнем, была высечена розгами. Хотя нельзя было видеть в этом событии никакого особого предостережения богов, и случилось оно по людскому недосмотру, однако повелено и принести большие жертвы и иметь общенародное молебствие у храма Весты.
Прежде чем консулы отправились на войну, они получили от сената внушение — озаботиться тем, чтобы простой народ развести по полям: милостью богов бессмертных военные действия удалились от Рима и Лация, и потому можно безопасно жить в полях; не прилично же будет иметь более забот о возделывании Сицилии, чем Италии. Но для народа дело это было не совсем легким; число свободных работников уменьшилось от войны, да и рабов было мало; скот был разграблен, а деревни или разрушены или сожжены. Впрочем, под влиянием консулов, многие граждане выселились в поля. На этот предмет навели послы Кремонтинцев и Плацентинов; они жаловались, что поля их страдают постоянно от грабительских набегов соседних Галлов, вследствие коих большая часть поселенцев рассеялась, и теперь города у них не многолюдны, а поля пусты и бесплодны. Мамилию претору приказано — колонии защищать от неприятеля. Вследствие Сенатского декрета, консулы объявили, чтобы те из граждан Кремонских и Плацентинских, которые были в отлучке, к известному сроку явились непременно по своим городам. Потом, с наступлением весны, консулы и сами отправились на войну. Консул К. Цецилий принял войско от К. Нерона, а Л. Ветурий от пропретора К. Клавдия, и дополнил новыми воинами, им самим набранными. Консулы повели войско на Консентинское поле и опустошили его в разных местах. Обремененное добычею, войско консулов в одном тесном месте подверглось нечаянному нападению Бруттиев и Нумидских стрелков, и пришло в смятение таким образом, что не только добыча, но и сами воины, находились в опасности. Впрочем, более было тревоги, чем действительной опасности; добыча была послана вперед, а вслед за нею и легионы вышли на места, где не подвергались более опасности. За тем консулы отправились в землю Луканов; весь этот народ безо всякого сопротивления покорился народу Римскому.
12. В этом году с самим Аннибалом не было никаких дел; еще так свежа была утрата его семейная и общественная, что он оставался в покое, и Римляне его не трогали. Они полагали, что вся сила заключается в одном этом вожде, хотя все около него падало. Да и сомневаюсь, не более ли он заслуживал удивления в несчастье, чем в счастье? В продолжения тринадцати лет вел он воину с переменным счастием в неприятельской земле, вдали от отечества, с войском, не из граждан состоявшим, но представлявшим сброд разных племен, которые не имели ни общих законов, ни обычаев, ни языка; которые разнились между собою и наружностью, и одеждою, и вооружением, и обычаями, и религиозными верованиями, имели разные священные обряды, даже разных богов. Но Аннибал так умел соединить общими узами эту разнородную массу, что не было несогласия ни между воинами, ни неудовольствий против полководца, хотя часто нуждались они в жаловании, и даже в провианте, находясь в земле неприятельской; а в первую Пуническую войну эти обстоятельства бывали причиною ужасных сцен между воинами и вождями. Когда погибло войско Аздрубала и с вождем, а на них полагали Карфагеняне всю надежду победы — то Аннибал, очистив всю Италию, удалился в отдаленный её угол Бруттий. Не удивительно ли, что и тогда в войске его не произошло никакого волнения? К прочим неблагоприятным обстоятельствам присоединилось то, что вся надежда прокормить войско заключалась в Бруттийском поле; но его, если бы и все обрабатывать, то недостаточно было бы для прокормления такого войска; притом же большая часть молодежи была отвлечена войною от занятия земледелием; у нее уже вкоренился порок вести войну грабежом. А из Карфагена не было никакого пособия; там заботились только о средствах удержать Испанию, как будто бы все в Италии шло самым благоприятным образом.
В Испании дела представляли отчасти тот же счастливый вид, что в Италии, отчасти далеко не похожий: тот же потому, что Карфагеняне, побежденные на войне и потеряв вождя, были принуждены искать убежища на отдаленном конце Испании у берегов Оксана. Далеко же не похожий потому, что ни Италия, ни какая другая страна, не представляет как со стороны местности, так и настроения духа жителей, средств к возобновлению войны. Потому то, будучи первою провинциею твердой земли, куда проникли Римляне, она окончательно покорена после всех уже в наше время, под предводительством Августа Цезаря и его счастием. В то время там Аздрубал, сын Гисгона, знаменитейший той войны вождь после вождей Барцинского роду, слова явился от Гадеса; в попытке возобновить войну помогал ему Магон, сын Гамилькара. Аздрубал произвел набор в дальней Испании и вооружил 54,000 ч. пехоты и 500 всадников. В числе конницы все писатели согласны; но некоторые из них утверждают, что пеших воинов было приведено к городу Сильпии до 70,000 ч. Там на ровных полях расположились Карфагенские вожди с тем, чтобы не уклоняться от боя.
13. Сципион, когда к нему пришла молва о том, что неприятель собрал столь многочисленные войска, полагал с одной стороны, что и Римские легионы не могут стать в уровень со столь огромным войском неприятельским, если хоть для виду не будут призваны и вспомогательные войска туземцев; с другой стороны, что на них не надобно столько полагаться, чтобы от их изменчивой верности зависела участь, как то доказала несчастная судьба его отца и деда. Он послал вперед Силана к Кульху, который царствовал над 12 городами, принять от него тех пехотинцев и всадников, которых тот обещал набрать в продолжении зимы. Сам Сципион, выступив из Тарракон от союзников, находившихся по дороге, получил небольшие вспомогательные войска и прибыл в Кастулон. Силан туда привел три тысячи пеших союзников и пятьсот всадников. Оттуда Сципион двинулся к городу Бекуле со всем войском своим и союзным; всего же он имел сорок пять тысяч пеших и конных воинов. Когда он стал располагаться лагерем, то Магон и Масинисса напали со всею конницею, и привели бы в замешательство воинов, занимавшихся укреплением, если бы всадники, на этот случай весьма кстати, по приказанию Сципиона, стоявшие за холмом, не напали нечаянно на неприятелей, действовавших врассыпную. Самые усердные из неприятельских воинов, те, которые были уже подле самого вала, нападая на его защитников, при первом натиске Римских всадников, обратились в бегство. Остальные неприятели, которые шли под значками и в боевом порядке, оказали больше сопротивления и исход боя долго был сомнительным. Но когда сначала легковооруженные когорты с передовых постов, а потом и прочие воины, бросив укреплять лагерь, взялись по приказанию вождя за оружие, и явились более многочисленные и со свежими силами, против утомленных неприятелей, и вообще уже большая масса вооруженных воинов устремилась из лагеря на поле сражения; тут уже бесспорно обратили тыл Карфагеняне и Нумиды. Сначала уходили они с поля сражения отрядами, которых ряды не были расстроены ни страхом, ни поспешностью. Но когда Римляне стали сильно теснить задние ряды Карфагенян, то они уже были не в состоянии долее выдерживать их натиск и, бросив свои места в рядах, спасались бегством, куда кому ближе было. Хотя, вследствие этого сражения, неприятель несколько упал духом, а Римляне приободрились, однако, в продолжении нескольких последующих дней, были беспрестанно с обеих сторон стычки конницы и легковооруженных воинов.
14. Когда по–видимому достаточно уже испробованы были силы в этих легких схватках, то сначала Аздрубал вывел войска в боевом порядке, а потом выступили и Римляне; но и то и другое войско стояло в боевом порядке перед окопами. Ни та, ни другая сторона не начинала сражения, и когда уже солнце стало клониться к закату, то сначала Карфагенский вождь, а потом Римский отвели свои войска назад в лагерь. Тоже повторялось в продолжении нескольких дней постоянно: первый Карфагенский вождь выводил свои войска из лагеря, но и первый давал знак к отбою своим воинам, утомленным от долговременного стояния. Ни с той, ни с другой стороны, не было сделано нападения, ни брошено ни одной стрелы, ни произнесено ни одного крика. Центр с одной стороны составляли Римляне, с другой Карфагеняне вместе с Африканцами, а по флангам стояли союзники; и у тех, и у других то были Испанцы. Перед боевою линиею Карфагенян стояли слоны, издали представляя вид маленьких укреплений. И уже в том и в другом лагере толковали, что в том же порядке, как обе стороны стояли на поле битвы, дано будет сражение, и что, расположенные в середине, войска Римские и Карфагенские, — и между ними–то и идет борьба — сразятся с одинаковою храбростью и воодушевлением. Сципион, заметив, что это убеждение сильно вкоренилось в умы, с умыслом в тот день, в которой решился дать сражение, изменил весь порядок. Он с вечера отдал по лагерю приказание, чтобы до рассвета и лошади и люди были накормлены, и чтобы всадник в полном вооружении держал вычищенного и занузданного коня. Лишь только сделаюсь сколько–нибудь светло, как Сципион напустил всю конницу и легковооруженных воинов на передовые посты Карфагенские; вслед за тем он сам выступил всею массою легионов, но сверх общего ожидания как своих воинов, так и неприятельских, он Римскими воинами укрепил фланги, а союзников поставил в середину. Аздрубал, пробужденный криками всадников, выскочил из палатки; видя тревогу перед валом, смятение своих воинов, поле, покрытое неприятельскими воинами и вдали блестевшие значки легионов, он тотчас всю свою конницу напустил на неприятельских всадников; а сам с пешим войском выступил из лагеря и, строя войско в боевой порядок, ничего не изменил из прежнего расположения. Уже долго продолжалась схватка конницы, и нельзя было определить, на чьей стороне успех: то та, то другая почти поочередно уступала, но и та и другая имела безопасное убежище, отступая к своей пехоте. Когда же между боевыми линиями оставалось пространство не более 500 шагов, тогда Сципион дал знак к отбою и, велев расступиться рядам пехоты, пропустил в них всю конницу и легковооруженных воинов; разделив их на две части, он их поставил в виде резервов позади флангов. Когда пришло уже время начать бой, то Сципион Испанцам, составлявшим центр боевой линии, приказывает идти вперед медленным шагом; потом посылает он гонца к Силану и Марцию с приказанием, чтобы они растянули свой фланг точно также, как он вправо сделал это в их глазах, и чтобы они, с отборною пехотою и конницею, завязали бой с неприятелем прежде, чем центры обеих армий могли встретиться. Вследствие итого растянув фланг, Силан и Марций с тремя когортами пехоты, тремя эскадронами конницы и велитами, поспешным шагом устремились на неприятеля; остальное войско следовало за ними наискось. Таким образом, в середине Римской боевой линии, сделалось углубление, потому что Испанцы выступали вперед медленно. Уже бой завязался на флангах, между тем как старые Карфагенские воины и Африканцы были от неприятеля еще далее полета стрелы; поспешить на фланги на помощь сражающимся — они не осмеливались, опасаясь обнажить центр наступавшему впереди неприятелю. Между тем положение флангов было затруднительное и опасное: конница Римская, легковооруженные воины и велиты, обошед боевую линию с боку, нападали на неприятелей; а когорты теснили с фронта, с целью разорвать связь флангов с остальною боевою линиею неприятеля.
15. Бой не мог быть ровным во всех отношениях, как потому, что толпы Балеарцев и вновь набранных воинов должны были иметь дело с воинами Римскими и Латинскими. Притом, чем далее уходило время дня, тем более слабели силы войска Аздрубалова: оно было захвачено вдруг ночною тревогою и вынуждено, не укрепив еще тела пищею, тотчас же выйти в поле; а Сципион с умыслом тянул время для того, чтобы сражение было попозже. Был уже седьмой час, когда наконец на флангах сразились пехотинцы; до центра бой дошел еще позднее, так что зной от полуденного солнца, усталость от тяжести оружия, жажда и голод изнурили тела воинов прежде, нежели имели они возможность сразиться с неприятелем. Таким образом воины Карфагенские стояли уже, облокотись на щиты. К довершению всего слоны, испуганные криками сражавшихся всадников, велитов. и легковооруженных воинов, бросились с флангов на центр Карфагенян. Истомленные телом и духом, воины Карфагенские стали отступать, но в порядке, соблюдая ряды, как будто ничем нетронутая боевая линия исполняла приказание вождя. Но победители, видя в этом движения поражение неприятеля, стали тем смелее наступать со всех сторон; трудно было выдерживать их напор, и хотя Аздрубал убеждал и удерживал воинов — еще не много отступать в порядке, так как в тылу отступление обезопасено гористою местностью. Впрочем страх преодолел стыд, особенно в тех, которых ближе теснил неприятель; они не замедлили обратить тыл, а вслед за ними и все пустились в беспорядочное бегство. Сначала было вожди неприятельские пытались, остановив знамена у подошвы холмов, собрать около них воинов, так как Римляне призадумались было — подниматься ли им на холм; но потом, когда Римляне смело бросилось вперед, Карфагеняне пустились снова в бегство и принуждены спасаться в лагерь. Римляне были уже недалеко от его окопов, и первым натиском взяли бы его; но вслед за страшным от солнца зноем, какой обыкновенно бывает перед тем, как небо покрывается полными дождя тучами, пролилась такая масса воды, что победители с трудом убрались в свои лагерь, и даже в умах некоторых возникло религиозное опасение — предпринимать ли еще что–нибудь на этот день. Карфагеняне, несмотря на то, что были утомлены трудами и ослабели, от ран, что мрак ночи и дождь приглашал к необходимому отдохновению, под влиянием страха и сознания опасности, не дававших им покоя, в виду неприятеля, который с наступлением дня мог атаковать их лагерь, собирали камни со всех сторон из соседних долин и увеличивали ими вал, надеясь найти в укреплениях ту защиту, которую не представляло им их оружие. Но измена союзников не замедлила показать, что бежать безопаснее, чем оставаться. Пример измены показал Аттен, князек Турдетанский; он перешел к Сципиону со значительным отрядом своих земляков; вслед за тем, два укрепленных города с находившимися в них гарнизонами, переданы их начальниками Римлянам. Аздрубал для того, чтобы измена не распространялась далее при общей наклонности к ней умов Испанцев, поспешил в следующую же ночь потихоньку снять лагерь.
16. Сципион, лишь только на рассвете передовые отряды дали знать, что неприятель удалился, отправил вперед конницу, а за тем велел выносить знамена. Римляне шли так поспешно, что если бы они шли прямо по следам неприятеля, то они непременно нагнали бы его. Но проводникам поверили, что есть другая ближайшая дорога к реке Бетису, и что представится возможность атаковать неприятеля во время перехода через эту реку. Аздрубал, видя, что переход через реку ему прегражден, повернул к берегам Океана; тут уже воины его отступали в беспорядке, и движение их походило более на бегство. Таким образом они успели уйти несколько вперед от легионов Римских; всадники же и легковооруженные воины нападали то с боков, то с тылу на неприятеля, они его утомляли и замедляли движение. Наконец, вследствие частых тревог, неприятель остановился и завязал было сражение, но правильнее его назвать было бы бойнею: неприятелей убивали как беззащитных животных. Наконец, сам главный вождь подал пример бегства, и с шестью тысячами почти обезоруженных воинов ушел на возвышения, находившиеся неподалеку; остальные неприятели или взяты в плен или убиты. Карфагеняне в тревоге поспешно укрепились на скорую руку лагерем на самом высоком из холмов; защищаться им оттуда — не было затруднительно, так как неприятель тщетно попытался бы атаковать их при, столь неблагоприятных для себя, условиях местности. Но выдержать осаду на месте ровном и лишенном всего — Карфагеняне могли едва в продолжении нескольких дней; а потому постоянно переходили к неприятелю. Наконец, главный вождь, достав суда — море было оттуда очень близко — ночью оставил войско и ушел в Гадес. Сципион, услыхав о том, что главный вождь неприятельский убежал, оставил Силану для осады неприятельского лагеря десять тысяч пехоты и тысячу всадников; а сам возвратился в Тарракону после семидесяти переходов; дорогою он вникал в положение царьков и городов для того, чтобы каждому дать то, чего он стоил. Когда Сципион уехал, Масинисса имел тайное свидание с Силаном, в котором обнаружил желание дать новое направление политике своего народа, и вслед за тем с немногими соотечественниками он переправился в Африку; хотя в то время не была ясна причина столь внезапной перемены; но это служило доказательством непоколебимой верности к Римскому народу, которую он сохранил до глубокой старости; да и в то время Массинисса поступил так не без основательной причины. Потом и Магон на судах, присланных Аздрубалом, отправился также в Гадес; остальные неприятельские воины, покинутые вождями, рассеялись по соседним городам, частью передавшись неприятелю, — частью бегством; числом и силами эти последние были незначительны.
Таким образом, распоряжением и счастием П. Сципиона, Карфагеняне изгнаны из Испании на четырнадцатый год после начала войны, и на пятый после того, как П. Сципион принял провинцию и войско. Не долго медлив, Силан явился в Тарракон к Сципиону с донесением, что воина приведена к концу.
17. Л. Сципион послан в Рим известить о совершенном покорении Испании; с ним отправлено много знатных пленных. Другие радовались случившемуся и считали это событием славным; только главный виновник его, человек ненасытной деятельности и славы, считал покорение Испании делом незначительным в сравнении с тем, что он задумывал своим великим духом. Уже он задумывал покорение Африки и великого Карфагена, и совершенное окончание этой войны к вечной славе его имени. А потому он счел нужным подготовить это событие, задобрив в свою пользу умы царей и народов; в этом случае решился он испробовать первого Сифакса. Сифакс был царь Мазезулиев. Мазезулии, соседи Мавров, живут преимущественно в той части Африки, которая противоположна тому берегу Испании, где находятся Новый Карфаген. В то время, царь Сифакс связан был с Карфагеном дружественным союзом; но Сципион рассчитывал, что и для Сифакса связь эта не будет важнее и святее, как и для других варваров, верность которых зависит от счастья, и потому он отправил к нему послов — К. Делия с дарами. Сифакс обрадовался этому, потому что дела Римлян везде были в цветущем положении, а Карфагенян в Италии в дурном, а в Испании совсем они все утратили; он согласился принять дружбу Римлян; но скрепить ее настоящим союзом соглашался не иначе, как перед самим главным вождем Римским. Таким образом, Делий возвратился к Сципиону, только взяв слово с царя, что Сципион может безопасно к нему приехать. Дружба Сифакса для Сципиона, задумывавшего вести дела в Африке, была делом важным; Сифакс был богатейшим царем того края, его могущество на войне не раз испытывали сами Карфагеняне; даже земли царства его находились весьма близко от Испании, будучи отделены от берегов её только узким проливом. А потому Сципион, не видя другого средства, решился на поступок, сам по себе весьма опасный. Для охранения Испании Сципион оставил в Тарраконе Л. Марция, а М. Силана в Карфагене, куда он пришел из Тарракона пеший большими переходами; а сам с К. Лелием на двух квинкверемах (судах о 5 рядах весел) отправился из Карфагена. Море было тихо, и потому суда шли по большей части греблею, да и тихий помогал ветерок, и наконец Сципион достиг Африки. Случилось же так, что в то самое время Аздрубал, выгнанный из Испании, с семью триремами (суда о 3 рядах весел) вошел в порт; закинувши якори, он суда придвинул к берегу. Вдруг увидали в море две квинкверемы; никто и не сомневался, что то были неприятельские, и что их можно было более многочисленными судами подавить, не дав им войти в порт. Но сделалась только тревога и замешательство; воины и матросы суетились бесполезно, готовя оружие и суда. Мсжду тем благоприятный, довольно сильный, порыв ветра с моря вогнал квинкверемы в порт, прежде чем Карфагеняне успели сняться с якоря. Затевать же схватку в царском порту никто не дерзнул. Таким образом сначала Аздрубал вышел на берег, а потом Сципион и Лелий; все они отправились к царю.
18. Слишком лестно показалось это Сифаксу — да оно на деле так и было — что два вождя сильнейших народов того времени, в один и тот же день, пришли просить его союза и дружбы. Того и другого просит Сифакс быть его гостем. Так как сама судьба соединила под одною крышею, и у одного домашнего очага, двух врагов, то царь пытался свести их на переговоры об окончании взаимных неудовольствий. Сципион отвечал, что, как частный человек, он не имеет никаких причин неудовольствия с Аздрубалом, которые могли бы быть оконченными через личные переговоры; рассуждать же с неприятелем о делах общественных — он не может без приказания Сената. Царь весьма усиливался сделать по своему, не желая кого–либо из гостей удалить от своего стола. Сципион согласился исполнить желание царя — находиться за одним столом с Аздрубалом. И тот и другой вместе ужинали и, по желанию царя, возлежали даже на одном ложе. В Сципионе была такая приятность и безыскусственное природное умение подделаться ко всякому, что он очаровал не только Сифакса, человека невежественного и не знавшего Римских обычаев, но и приятными речами расположил в свою пользу заклятого своего врага. Аздрубал говорил, что, через личное свидание с Сципионом, он питает к нему более удивления, чем по его военным подвигам; не сомневается — он, что и Сифакс и царство его во власти Римлян: таким искусством обладает Сципион располагать умы в свою пользу! Карфагенянам надлежит заботиться теперь не о том, как возвратить утраченную Испанию, но как удержать Африку в своей власти. Конечно, не с тем только, чтобы странствовать и искать прекрасных видов, столь знаменитый Римский вождь, покинул провинцию, не давно приобретенную, оставив свои войска, на двух судах переправился в Африку, неприятельскую страну и отдал себя во власть царя, верность которого он еще не испытал; все это сделал он в надежде — овладеть Африкою. Уже давно замыслил Сципион в душе, да и на словах уже у него вырывается, что не так он будет вести войну в Африке, как Аннибал в Италии. Сципион, заключив союзный договор с Сифаксом, отправился из Африки: жестокие и, но большой части неблагоприятные, ветры встретили его в море; но на четвертый день прибыл он в порт Нового Карфагена.
19. Таким образом Испании отдохнули от войны Карфагенской; только некоторые города, сознавая свою вину, оставались спокойными по–видимому скорее от страха, чем от преданности. Первое место тут занимали и по своей величине, и по значительности вины, Илитургис и Кастулон. Жители Кастулона были союзниками Римлян, когда их дела шли хорошо; но когда оба Сципиона погибли с войском, то они отпали к Карфагенянам. Жители Илитургиса к измене присоединили злодейство, выдав тех из Римлян, которым удалось уйти из побоища и избив их. Строго поступить с этими городами, при первом вступлении Сципиона, хотя было бы вполне справедливо, но несогласно с благоразумием; когда же по всюду воцарилась тишина, тут то по всей вероятности наступило время — наказать виновных. Призвав из Тарракона Л. Марция, и дав ему третью часть войска, Сципион послал его взять силою Кастулон; а сам с остальным войском подступил к Илитургису пятью переходами. Ворота были затворены и все приготовлено для отражения нападения силою; так для жителей сознание, чего они заслуживали, было вместо объявления войны. С этого то и Сципион начал свое увещание к воинам: сами Испанцы, заперши ворота, показали, что они заслужили то, чего опасаются. А потому с ними надобно вести войну с большим ожесточением, чем с Карфагенянами: с последними идет борьба почти без раздражения о владычестве и славе; а Испанцам надобно сделать достойное возмездие за их вероломство, жестокость и преступление. Наступило для Римских воинов время — отмстить за гнусное избиение их сотоварищей и за то коварство, которым и они были бы встречены, если б были туда занесены бегством. Пусть и на будущее время теперь Римские воины оставят живое доказательство того, что никогда ни один Римской гражданин и воин, в каких бы он ни был несчастных обстоятельствах, не должен быть предметом обиды. Возбужденные таким увещанием вождя, воины раздают лестницы отобранным по ротам воинам. Войско было разделено так, что одною частью командовал легат Лелий, а другою сам Сципион, и они нападают на город с двух сторон к обоюдному ужасу его жителей. Употребить все силы к защите города — убеждал горожан не один вождь или не несколько старейшин, но страх наказания вследствие сознания вины своей. И сами себе напоминали они, и другим говорили, что не победа над ними, по казнь их нужна неприятелю. Каждому неминуемо предстоит смерть, но дело в том — умереть ли на поле битвы и в строю, где еще участь битвы неизвестна и нередко унижает победителя, дав силу побежденному или, по разрушении огнем и мечем города в глазах взятых, в плен жен и детей, погибнуть мучительною смертью в оковах, испытав на себе поругание победителей. Уже не одни только способные носить оружие мижчны приняли участие в борьбе, но и женщины и дети, забыв слабость сил своих, одни подают стрелы сражающимся, а другие носят каменья укрепляющим стену. Дело шло не о свободе только, которой одной достаточно воодушевить людей доблестных; но у каждого из осаждающих были в глазах жестокие истязания и позорная смерть. Дух осажденных воспламенялся и вследствие взаимного соревнования, и ввиду общей опасности, и на глазах один у другого. А потому бой загорелся с таким жаром, что войско, покорившее всю Испанию, не раз было отбито от стен молодежью одного города, и отступало от стен его в смятении, не совсем для него честном. Сципион это видел и, опасаясь, как бы возобновление бесполезных усилии, не придало духу неприятелю, а его воинов не обескуражило, понял, что время ему выступить на сцену и принять участие в опасности. Побранив слабость своих воинов, Сципион приказывает им снова нести лестницы и угрожает, что, в случае колебания со стороны воинов, он сам полезет на стены. Уже он подошел к стенам, подвергаясь не малой опасности; но со всех сторон поднялся крив воинов, что они не допустят вождя исполнять их обязанность, и они начали во многих местах приставлять лестницы. С другой стороны также решительно приступил Лелий. Тут–то наконец побеждено упорство горожан; защитники сброшены со стен и они во власти победителей. Между тем, среди этой суматохи, крепость взята с той стороны, откуда она казалась неприступною.
20. Африканские переметчики, находившиеся в то время в числе вспомогательных войск Римских, приметили, что, между тем как все внимание горожан обращено туда, где они видели опасность, и Римляне подступали к городу с той только стороны, где была возможность, самая возвышенная часть города, прикрытая крутою скалою, не была защищена совершенно никакими укреплениями, и ни одного воина с той стороны не было видно. Африканцы и телом весьма легки, и приобрели от упражнения поворотливость в движениях; взяв с собою железные крючья, они стали всходить на скалу, где ее углубления позволяли; но где места были очень круты, они вбивали крючья в небольшом друг от друга расстоянии, и сделав таким образом род ступенек, они входили, подавая друг другу руки и сами, и подпирая сзади находившихся впереди, они таким образом влезли на вершину. Оттуда с криками они бросились на город, уже взятый Римлянами. Тут–то обнаружилось, что город взят под влиянием ненависти и раздражения. Никто не помышлял брать живых в плен, и хотя везде все было отворено, но победители забыли о добыче: они убивают и вооруженных и безоружных, и мужчин и женщин; даже малых детей не щадят они в своем жестоком гневе. Потом зажигают доча и, пощаженное огнем, разрушают руками. До того желали Римляне уничтожить даже следы этого города, и изгладить из самой памяти людей место, им ненавистное.
Оттуда Сципион повел войско к Кастулону. Город этот защищали не только Испанские пришлецы, но и бежавшие остатки Карфагенского войска, собравшиеся сюда. Прибытие Сципиона упредила молва о гибели Илитургитан, и потому ужас и отчаяние царствовали в городе. Находившиеся в нем считали свое положение относительно Римлян различным, и потому каждый думал о себе только, забыв о другом; сначала взаимное подозрение вкралось между Карфагенянами и Испанцами, а потом и явное несогласие. У Испанцев Цердубел явно действовал в пользу Римлян; начальником Карфагенских вспомогательных войск был Гимилькон. Их то вместе с городом, Цердубел предал Римлянам, взяв с них тайно обещание безопасности. Тут победители были снисходительнее: и не столько вины сознавали они за побежденными, и добровольная покорность несколько укротила раздражение.
21. Вслед за тем, Марций отправлен для покорения тех дикарей, которые еще не признавали над собою власти Римлян, а Сципион возвратился в Карфаген, где занялся исполнением обетов, данных богам, и совершением гладиаторских игр в честь смерти его отца и деда. Гладиаторы состояли не из тех людей, которыми запасаются поставщики, торгуя продажною кровью рабов. Все сражающиеся явились на это дело добровольно и даром. Одни были присланы своими князьями, чтобы явить образец воинской доблести, их племени свойственной. Другие сами вызвались сражаться в честь вождя; некоторые были увлечены соревнованием и спором: будучи вызваны, они не захотели отказаться. Иные свои спорные дела которые взаимным разбирательством не могли или не хотели кончить, предоставили решить оружием с тем, чтобы спорный предмет достался победителю. И не какие–либо темного происхождения люди, но знатные и сильные, Корбис и Орсуа, двоюродные братья, спор свой о владычестве над городом, который называли Идою, решились окончить оружием. из них Корбис был старший летами; а отец Орсуи был по времени последним властителем города, получив власть по смерти старшего брата. Тщетно Сципион пытался своими убеждениями успокоить их раздражение: хотя родные, но они отказались кого–нибудь из богов или людей допустить к решению их состязания, кроме одного бога брани. Старший надеялся на свои силы, а младший на цветущую молодость; но и тот и другой предпочитали смерть в бою тому, чтобы признать старейшинство брата. Тщетны были попытки удержать их от такого неистовства, и они доставили войску любопытное зрелище, и вместе доказательство, до чего гибельна между людьми страсть к владычеству. Старший браг без труда сломил силы самонадеянного соперника и опытностью в деле военном, и хитростью. Таким образом, вслед за гладиаторским зрелищем, последовали погребальные игры, которые и совершены с торжественностью как по туземному, так и по военному обряду.
22. Между тем военные действия продолжались через легатов. Марций, перешед реку Бетис, которую туземцы называют Цертою, принял покорность двух сильных городов без сопротивления. Был город Астапа, постоянно остававшийся вирным Карфагенянам, и потому еще они не заслуживали бы очень большего против них ожесточения, если бы не то, что они питали к Римлянам особенную ненависть, которую достаточно оправдать не могли даже неприязненные отношения. Притом город их не был так сильно укреплен или местоположением или искусством, чтобы дать им право быть смелее. Жители преимущественно занимались грабежом, и делали постоянно набеги на соседственные им поля союзников народа Римского, где они не раз ловили неосторожно блуждавших воинов Римских, фуражиров и купцов; а раз огромный караван — в малом числе ехать было не безопасно — шедший через их землю, они атаковали из засады в удобном для этого месте, и всех людей побили. Когда к этому городу придвинулось войско Римское для его занятия, то жители, будучи убеждены, что изъявление покорности столь раздраженному неприятелю, не может служить ручательством безопасности, да и сознавая безнадежность защитить себя стенами или оружием, решаются на гнусное и злодейское дело относительно самих себя и ближних. Они назначают место на площади, и сносят туда все свое ценное имущество. На кучу этих вещей они посадили своих жен и детей, а около изложили дерева и набросали хворосту. Пятидесяти вооруженным молодым людям приказано оберегать, пока еще исход битвы будет неизвестен, их имущество и семейства, которые для них были дороже имущества. Но в случае, если дело осажденных будет проиграно, и город будет доставаться Римлянам, то да знают те молодые люди, что все те, которые отправились на бой, отыщут себе смерть на поле брани; а их они молят, во имя богов небесных и подземных, помня о вольности, которая должна кончиться в этот день или честною смертью, или постыдным рабством — не оставить ничего, над чем мог бы неприятель излить свою злобу. Пусть обреченное на погибель гибнет лучше от руки дружественной и верной, чем будет игрушкою надменного неприятеля! К этим увещаниям присоединено страшное заклятие против того, на кого подействует или надежда, или жалость. Вслед за тем осажденные, отворив ворота со страшным шумом бросаются вперед стремительным потоком. Ни один из передовых отрядов не мог устоять, так как Римляне всего менее ожидали такой отчаянной выходки со стороны осажденных. Тотчас отправлены из лагеря на встречу неприятеля небольшие отряды конницы и легковооруженные воины. Конница, с которою первою неприятель имел дело, будучи сбита, внесла ужас в ряды легковооруженных воинов, и пришлось бы сражаться под самими окопами, если бы пехота легионов не поспешила выйти из лагеря, и в самое короткое время, построиться в боевой порядок. Да и тут не раз смятение проникало до самых знамен; так смело в ослеплении безумного бешенства с непонятною дерзостью неприятели лезли на смерть и мечи! Но старые воины Римские твердо выдержали отчаянный натиск, и гибель первых рядов приостановила бывших за ними. Римляне не замедлили перейти к наступлению; видя, что неприятели не отступают, но упорствуют умереть, не сходя с места, они раздвинули свои ряды и, обогнув их около флангов неприятеля, что было не трудно сделать Римлянам но их многочисленности — они сражавшихся в кучке неприятелей избили всех до одного.
23. Так поступил неприятель раздраженный, и в то время сражавшийся с врагом ожесточенным, и притом на поле битвы. Гораздо гнуснее было побоище в городе, где безоружную и мирную толпу женщин и детей избивали их же сограждане, и большою частью полуживые тела бросали на костер, где истекавшая из них потоками кровь гасила пламя. Наконец и сами убийцы, утомленные достойным жалости истреблением своих соотчичей, бросались с оружием в руках в середину пламени. Римляне победители пришли, когда уже убийство было совершено. Удивление Римлян при столь гнусном зрелище было так велико, что они как бы остолбенели; но потом, видя сверкавшими в пламени золотые, серебряные и другие ценные вещи, некоторые воины по, свойственной человеку, жадности хотели было вытащить их из огня; но сами погибли одни жертвою пламени, другие обожженные жарким его дыханием, так как отступить назад не допускала напиравшая сзади толпа. Таким образом Астапа погибла огнем и мечем, не доставив добычи Римским воинам. Прочие жители той страны, под влиянием ужаса, покорились Марцию, который отвел свое увенчанное победою войско к Сципиону, назад в Карфагену.
Почти этими же днями явились переметчики из Гадеса с обещанием предать город, Карфагенский гарнизон, находившийся в городе, и начальника гарнизона вместе с флотом. В Гадес ушел Магон; собрав в Океане суда, он сосредоточил несколько войска, частью полученного через пролив из Африки, частью собранного префектом Ганноном по ближайшим местам Испании. По скреплении союза с переметчиками взаимными клятвами, отправлены туда Марций с отборными когортами, и Лелий с семью триремами и одною квинкверемою; оба вождя должны были действовать с общего совета на суше и на море.
2ί. Сципион сам впал в тяжкую болезнь; опасность её преувеличила молва по, свойственной человеку, охоте поддерживать всякие слухи, причем каждый присоединяет от себя что–нибудь. Слух о болезни Сципиона взволновал всю провинцию, особенно её отдаленные края, и обнаружил, какое страшное замешательство произошло бы, если бы какое–нибудь несчастье постигло Сципиона. Измена вкралась между союзников, и войско не осталось верно своему долгу. Мандоний и Индебилис в душе своей, по изгнании из Испании Карфагенян, готовили себе владычество над нею; но, ошибшись в расчетах, они возмутили своих соотечественников — то были Лацетаны — и Цельтиберскую молодежь, и сделали опустошительный набег на земли Суессетан и Седетан, союзников народа Римского. — В лагере у Сукроны какое–то безумство овладело самими воинами Римскими. Там было восемь тысяч человек, и этот отряд поставлен для наблюдения за народами, которые живут по ту сторону Ибера. Умы здесь взволновались уже не тогда только, когда получено сомнительное известие об опасном положении главного вождя; но еще прежде, у тамошних воинов обнаружилось своеволие, как вследствие долговременной праздности, так несколько и того, что, привыкнув жить широко на счет неприятеля, воины были стеснены в своих средствах миром. Сначала воины секретно толковали друг с другом: если есть еще война в провинции, то зачем их держат в стороне замиренной? Если же война окончена, и провинция совсем покорена, то почему не отвезут их назад в Италию? Притом воины стали требовать жалованье настоятельнее, чем сколько то совместно с военным обычаем и скромностью воинов. У караульных уже стали вырываться бранные слова против трибунов во время их ночного обхода; а некоторые войны стали по ночам ходить на грабеж в мирной стороне. Наконец, уже воины стали уходить от знамен явно, среди дня и не спросясь начальства. Все делалось согласно с прихотью и своеволием воинов; военные обычаи, дисциплина и власть начальников уже ничего не значили. Если еще лагерь сохранял наружность Римского, то потому, что воины, надеясь, что трибуны будут соучастниками их возмущения и разделят их безумные замыслы, позволяли им давать суд и расправу на плац–параде, брали от них значок, и по порядку расходились на посты и караулы. Отняв у власти всякую силу, воины, под видом повиновения, исполняли то, что им самим было угодно. Бунт окончательно вспыхнул тогда, когда трибуны начали укорять воинов и не одобрять того, что происходило; они пытались было противодействовать воинам, и сказала им напрямки, что они не будут соучастниками их безумного ослепления. Тогда воины согнали трибунов с плац–парада, а вслед за тем выслали из лагеря; власть же с общего совета вверили главным виновникам возмущения, простым воинам К. Амбрию Калену и Б. Атрию Умбру. Не довольствуясь трибунскими украшениями, новые вожди дерзнули присвоить себе атрибуты высшей власти, пуки и секиры, которые они взяли себе на страх другим; приготовили они их на свои же спины и шеи. Умы были ослеплены ложным слухом о смерти Сципиоиа; воины были убеждены, что по этому слуху вся Испания загорится войною; в этом смятении, они могли и союзников обложить деньгами, и разграбить ближайшие города. Воины надеялись, что, при общем беспорядке, когда каждый будет решаться на все, то, что они совершат, не будет слишком заметно.
25. Воины все поджидали, что вот–вот явятся новые гонцы с известием не только о смерти Сципиона, но уже о его погребении: однако их не было и, легкомысленно распущенный, слух стал рассеиваться. Только тогда воины начали отыскивать, кто распустил этот слух. Все отклоняли от себя это, и каждый предпочитал лучше быть виновным в излишней доверчивости, чем взять на себя выдумку такого известия. Вожди сами с себя сложили атрибуты власти, и вместо пустого призрака почести, которую они было на себя взяли, они должны были ждать в скором времени справедливого применения к ним настоящей власти. Волнение воинов стало утихать, когда получено известие, что Сципион не только жив, но и здоров. Семь военных трибунов послано самим Сципионом; их приезд сначала довел было воинов до крайней степени отчаяния; но трибуны ласково разговаривали со знакомыми воинами и, подходя к их кружкам, сначала в палатках, потом на плац–параде, в претории, где они замечали, что воины разговаривают между собою, трибуны вступали с ним в разговор, не столько упрекая за происшедшее, сколько допытываясь, что за причина внезапного их раздражения и ожесточения. Воины жаловались, что им по сие время не выдано жалованье, и что с тех пор, как случилась измена Илитургитан, после гибели двух вождей и двух армий, хотя доблестью их, воинов, защищена честь Римского имени и удержана провинция, хотя Илитургитаны достойно наказаны за свою вину, но их, воинов, за их заслуги не отблагодарил никто. На такие жалобы воинов, трибуны отвечали, что они совершенно основательны, и что они, трибуны, сочтут обязанностью довести о них до сведения главного вождя. Радовались они, что дело это не может иметь дурных последствий, и еще поправимо; говорили, что после богов надобно благодарить Сципиона и отечество. Сципион, искусный вождь на войне, был еще нов в деле военных возмущений; он очень озабочивался, как бы соразмерить наказание воинов со степенью их вины. Сначала заблагорассудил они действовать так, как начал, то есть снисходительно. Он разослал сборщиков денег на жалованье по городам, платившим дань, и тем подал воинам надежду, что они скоро будут удовлетворены. Вслед за тем объявлено воинам приказание, чтобы они собирались в Карфаген за получением жалованья, и притом предоставлено на их волю — или идти всем вместе, или по частям. Волнение само по себе утихало, но оно сделалось совершенно неопасным вследствие того, что возмутившиеся было Испанцы успокоились. Мандоний и Индебилис, узнав, что Сципион жив, оставили свои замыслы и возвратились в свои земли. Таким образом, воины вотще стали бы искать как среди своих, так и чужих, сообщников своего неистовства. Обдумывая как поступить, воины не находило другого исхода, кроме довольно опасного, вследствие их дурного поведения — отдаться главному вождю, или его справедливому гневу или милосердию, в котором отчаиваться нельзя было. Не раз оказывал он прощение и неприятелю, с которым сражался оружием; но их возмущение обошлось без пролития крови; не жестокое само по себе, оно не заслуживало бы жестокого наказания — так ум людей весьма изобретателен, когда идет дело о том, как бы смягчить свою собственную вину. Долго воины не могли согласиться в одном: отдельными ли когортами им идти за жалованьем или всем вместе. Остановились на мнения, представлявшем по–видимому более ручательств безопасности, а именно чтобы идти всем вместе.
26. Между тем как воины так между собою советовались, о них было совещание в Карфагене. Здесь спорили о том — наказать ли одних виновников возмущения, в числе 35 человека., или многочисленными казнями искупить эту, правильнее, измену воинов, чем бунт — измену, которая могла быть примером гнусным и опасным. Восторжествовало мнение более снисходительное — ограничиться казнью самих главных виновников: остальных же воинов довольно наказать строгим выговором. Совет распущен, и как будто дело в нем шло об этом, войску, находившемуся в Карфагене, объявлен поход против Мандония и Индебилиса, и воинам велено заготовить съестных припасов на несколько дней. Те же семь трибунов, которые и прежде были посланы к Сукрону для усмирения воинов, высланы и теперь к ним на встречу; трибунам дан список виновников возмущения, и поручено через способных людей ласковыми словами и обхождением зазвать в гости и там, напоив вином, связать. Уже воины были недалеко от Карфагена, когда трибуны их встретили; услыхав от них, что на другой день все войско, под начальством М. Силана, выступает в землю Лацетан. Это известие не только избавило воинов от всякого страха, который до того все–таки невольно у них был, но и очень обрадовало: уже не они будут во власти главного вождя, но он сам будет один с ними. Солнце садилось, когда воины вошли в город; они видели, что войско, находившееся в городе, готовило все в путь. Воины встречены были нарочно приготовленными для них речами: что пришли де они весьма кстати и обрадовали главного вождя, так как подоспели они к самому выходу другого войска. Воины занялись отдохновением. Между тем трибуны безо всякого шуму через ловких людей развели главных виновников возмущения по квартирам; там их схватили и перевязали. В четвертую перемену ночных караулов тронулись из города обозы того войска, которое по–видимому отправлялось в поход. К рассвету и войска тронулись, но у ворот они остановились, и все городские ворота заняли караулами для того, чтобы никого не выпускать из города. Потом позваны были на сходку воины, пришедшие накануне; они было сбежались на форум, к трибуналу главного вождя, смело, с неистовыми криками для того, чтобы застращать. Но вместе и Сципион вошел на свое место, и вооруженные воины, возвратясь в город, окружили сзади безоружных, бывших на сходке. Тут–то исчезла вся их дерзость, но и после они признавались, что ничто их так не привело в ужас, как неожиданное присутствие духа главного вождя, который остался, сверх их ожидания, совершенно равнодушным и выражение его лица, которому подобного они, сколько могли припомнить, и в боях не видали. Сципион сидел несколько времени молча, пока ему не донесли, что все готово и зачинщики возмущения приведены на Форум.
27. Когда общее молчание воцарилось по сигналу трубача, тогда Сципион стал говорить следующее: «никогда я не думал, что придет время, когда я не буду знать, что сказать моим воинам и не потому, чтобы я когда–нибудь более заботился о словах, чем о делах; но потому, что я, почти с детства находясь в лагере, привык к духу воинов. Но как с вами говорить — не нахожу ни мыслей, ни выражении. Даже не знаю, каким именем назвать вас. Назову ли вас гражданами? Но вы изменили отечеству. Не воинами ли? Но вы попрали власть законную, и нарушили святость присяги. Наконец, не врагами ли? Но я узнаю лица, наружность, одежду и манеры сограждан моих; замыслы же их, действия и слова таковы, как неприятелей. И ваши надежды и желания были не одни ли и те же, что Илергетов и Лацетан? Впрочем, те хоть последовали за вождями их неистовства — Мандонием и Индебилисом, мужами царской крови. Вы же святость власти вручили Умбру Атрию и Камну Альбию. Но вы, воины, скажете, что не все вы так поступили, и что многие из вас не желали этого? С охотою поверю я, что безумное увлечение это надобно приписать не многим. Во всяком случае совершилось то, что, будучи известно всему войску, не может не требовать тяжкого возмездия. Не рад я говорить об этом, и как бы касаться больного места; но что же делать, если иначе нельзя уничтожит болезнь? Изгнав Карфагенян из Испании, я никак не предполагал, чтобы в ней находились еще люди, которым ненавистна жизнь моя, так всегда старался я вести себя не только в отношении союзников, но даже и неприятелей. Но как я горько ошибался! В самом лагере моем слух о смерти моей не только был приятным, но даже желанным. И этими словами я не хочу вину преступления распространить на всех — по истине, знай я, что все войско желает смерти моей, то я умер бы сейчас в глазах ваших, и нисколько не дорога была бы мне жизнь, ненавистная согражданам небольшие массы людей, как море, само по себе не подвижны, по легко уступают дыханию ветров, и нередко переходят от тишины к бурям. Итак начало и вина этого безумного поступка принадлежит немногим зачинщикам; вы увлеклись примером. Но и по ныне, мне кажется, вы сами не сознаете, до какого безумства дошли вы, как преступно было поведение ваше не только в отношении меня, но и отечества, родителей ваших и детей! Вы согрешили против святости гаданий, напутствующих вас на поле брани, против военных обычаев и дисциплины предков, против величия верховной власти, на которую вы дерзнули поднять руку. Обо мне самом я молчу; не столько с радостью, сколько опрометчиво поверили вы слуху. Но что говорить обо мне? Еще не удивительно, если власть моя могла сделаться в тягость моему же войску! Но чем виновато против вас отечество, которое, действуя за одно с Мандонием и Индебилисом, вы обрекали на гибель? Чем виновен против вас народ Римский, что вы, отняв власть у трибунов, выбранных голосами народа, вверили ее людям частным? Не ограничиваясь тем, чтобы иметь их трибунами, вы, Римские воины, атрибуты власти вашего главного вождя перенесли к тем, у которых и раба то никогда под властью не было. В преторий шли Атрий и Альбий, военная труба играла перед ними, к ним приходили за паролем; они сидели на трибунале Сципиона, ликтор шел перед ними, раздвигая воинов, а впереди несли пуки с секирами. Когда идет каменный дождь, когда огонь падает с неба, когда животные производят порождения, им не свойственные — вы считаете эти явления чудесными. Но вот совершилось чудо, которое не может быть искуплено никакими жертвами, никакими мольбами, разве только кровью тех, которые решились на такое чудовищное преступление.
28. Я, хотя преступление ваше не допускает никакого оправдания, желал бы знать, что вы думали, чего вы надеялись при столь нечестивом поступке? Некогда легион, посланный в Регий для сбережения этого города, избив преступно старейшин его, в продолжении десяти лет владел этим богатым городом. За это преступление все воины легиона, в числе четырех тысяч человек, казнены отсечением голов на форуме Римском. Но ведь они последовали сначала не за Атрием Умбром, полурабом, которого самое имя ненавистно слышать как вождя, но за Децием Вибеллием, трибуном военным. Не соединялись они ни с Пирром, ни с Самнитами, илм Луканцами, врагами народа Римского. Но ваши замыслы были одни с замыслами Мандония и Индебилиса, и вы готовы были бы и силы ваши соединить с их силами. Те, по примеру Кампанцев, которые отняли Капую у прежних жителей её Тусков, по примеру Мамертин, занявших Мессану в Сицилии, хотели навсегда поселиться в Регие, не замышляя неприязненных действий ни против народа Римского, ни против его союзников. А вы не хотели ли остаться жить в Сукроне? Да если бы я, покорив окончательно всю провинцию, удалялся отсюда, то и тут вы должны были умолять о заступничестве и богов и людей, чтобы вам дозволено было возвратиться к вашим женам и детям. Но вы воспоминание о них, все также, как и обо мне и отечестве, выбросили из головы вашей. Хотел бы проследить я за вашими преступными, если не до конца безумными, предположениями. Неужели при жизни моей, и при существовании остального войска, с которым я в один день взял Карфаген, с которым я обратил в бегство и рассеял четыре армии Карфагенских, вы, восемь тысяч воинов, но хуже конечно Альбия и Атрия — иначе вы не призвало бы их вашими начальниками, исторгли бы у народа Римского власть над Испаниею? Но не стану упоминать более моего имени, вы меня собственно ничем не оскорбили, кроме поверив легкомысленно слуху о моей смерти. Как, если я умру, со мною падет и отечество, со много падет владычество народа Римского! Но Юпитер всемогущий и всеблагой не допустит, чтобы город, который возник при непосредственном участии и особом благословении богов, мог жить столько же, сколько ото бренное и, легко доступное смерти, тело! К. Фламиний, Эмилий Павлл, Семпроний Гракх, Постумий Альбин, М. Марцелл, Т. Квинкций Криспин, Кн. Фульвий, Сципионы, родичи мои — столько знаменитых вождей пало в продолжении одной войны — и все еще жив народ Римский, и переживет он еще много и много своих слуг, которым суждено умереть как от меча, так и от болезни. Неужели с моим трудом погребено будет и отечество? Но сами же вы здесь в Испании, когда были убиты два главных вождя, отец, и дед мои, выбрали себе Септимия Марция предводителем прочив Карфагенян, ликовавших восторгом от недавней победы. Теперь я так говорю, как будто бы в случае моей смерти Испании останутся без вождя. Да разве М. Силан не с такою же властью прислан в провинцию вместе со мною? Да разве легаты Л. Сципион, брат мой, и К. Делий не в состоянии постоять за честь и величие власти? Да и может ли идти в сравнение одно войско с другим, вожди с вождями, наконец величие власти, святость дела? Да если бы и во всем этом имели бы вы преимущество, то неужели вы подняли бы ваше оружие за одно с Карфагенянами против вашего отечества, против ваших сограждан? Неужели захотели бы вы искренно поработить Италию — Африке, город Рим — Карфагену? Но чем же отечество виновно перед вами?
29. Некогда несправедливый приговор осуждения, ссылка бедственная и незаслуженная, заставили Кориолана идти неприязненно против отечества. Но личные человеческие чувства удержали его отцеубийственную руку. А вас вооружило какое оскорбление, какая несправедливость? Не получив несколько дней жалованья, вследствие болезни вашего полководца, вы сочли это достаточным поводом, чтобы объявить войну отечеству, чтобы, изменив народу Римскому — пристать к Илергетам, чтобы попрать все обязанности в отношении к богам и к людям? Вы воины безумствовали, и умами вашими овладела болезнь сильнее той, которая была в теле моем. Отвратительно было бы припомнить, чему поверили эти люди, чего они надеялись, чего желали! Да предастся все это забвению, если можно, а если же нельзя, во всяком случае пусть оно покроется молчанием! Не могу отрицать, что речь моя показалась вам слишком строгою и грустною; ну так помните же, на сколько поступки ваши еще хуже слов моих! А между тем вы не можете даже равнодушно выслушать, когда я вам излагаю ваше же поведение! Но я не стану более вас упрекать этим и желал бы, чтобы вы так же легко сами забыли ваш проступок, как я его забываю. А потому, что касается до большинства вас, если вы раскаиваетесь в вашем заблуждении, то я считаю это наказание для вас достаточным, даже слишком достаточным. Но Атрий Умор, Альбий Кален и прочие виновники этою гнусного замысла, пусть кровью своею смоют вину свою. А вы, если только к вам вернулся здравый рассудок, не только не должны огорчаться этим зрелищен, но даже радоваться; никому в сущности не причинили они столько зла, как вам же самим.»
Сципион окончил; слова его и вся обстановка поразили ужасом воинов, как бы отняв у них и зрение и слух. То войско, которое окружало бывшее на сходке, ударило мечами в щиты. Раздался голос трубача, вызыванию по именам осужденных на военном совете. Их обнаженными вытаскивали на середину, где явилось все нужное для казни. Привязанные к столбам, виновные были наказаны розгами, и потом отсечением головы. Присутствовавшие при этой казни до того онемели от страха, что не только ни один голос не раздался против жестокости наказания, но даже ни одного вопля сострадания. Потом, когда тела казненных были убраны, и место очищено, воины вызваны по именам и у трибунов военных дали присягу на имя П. Сципиона; тут же и жалованье роздано каждому особо. Такой–то результат и исход имело возмущение воинов, начатое ими в лагере у Сукрона.
30. В то же самое время Ганнон, Магонов префект, отплавлен был из Гадеса с небольшим отрядом Африканцев к реке Бетису. Здесь он, соблазнив Испанцев денежною платою, вооружил до 4000 молодых людей. Но Л. Марций лишил его даже лагеря, и Ганнон, потеряв большую часть воинов в суматохе, когда неприятелем был взят лагерь, а некоторых и во время самого бегства, когда бегущих преследовала неприятельская конница, едва сам спасся бегством с немногими воинами.
Между тем, как это событие происходило у реки Бетиса, Лелий с флотом прошел пролив и, вступив в Океан, явился у города Картейи, который находится в самом начал того места, где расширяется море за пролиовом. Взять — Гадес без боя изменою — была надежда так, как мы видели, что в стан Римский явились было люди с предложением на этот предмет своих услуг. Но заговор открыт прежде, чем успел созреть и, схватив всех заговорщиков, Магон передал их претору Адгербалу для того, чтобы тот отвез их в Карфаген. Адгербал, посадив заговорщиков на квинкверему, отправил ее вперед так, как она была медленнее на ходу, чем триремы, последовал за нею в недальнем расстоянии сам с восемью триремами. Уже квинкверема входила в пролив, как Лелий и сам вышел из Картейиского порта на квинквереме, в сопровождении семи трирем, и устремился на Адгербала. Лелий рассчитывал, что квинкверема, попавши уже раз в быстрое течение пролива, вернуться не может против течения. Не ожидав нападения, Карфагенский вождь несколько времени не решался, как ему поступить — следовать ли за своею квинкверемою, или обратить суда свои против неприятеля. Самая эта медленность отняла у Адгербала возможность избежать сражения. Уже со всех сторон угрожали неприятели, находясь на расстоянии полета стрелы. Морское течение не давало управлять судами, как следует; сражение это совсем не походило на морское; в нем не было места ни искусству, ни распоряжению и нельзя было действовать по воле. Судьба всего сражения зависела единственно от морского течения, которое увлекало суда в противоположную сторону от той, куда они стремились на веслах. Случалось, что судно, бежавшее от неприятеля, силою течения было круто повернуто назад, и брошено в самую середину победителей, А там судно, преследуя неприятельское и вдруг попав в противный поток мореного течения, обращалось назад, как бы само спасаясь бегством. В самом сражении корабль, собираясь ударить носом в неприятельское судно, вдруг волнами обращен был в сторону, и вместо того, чтобы нанести удар, получал его. Там корабль, становившись боком к неприятелю, неожиданно течением обращен был на носовую часть. Таким образом, между триремами происходило сражение с переменным счастием, сражение, где случай играл наибольшую роль. Но квинкверема Римская, или потому, что она и по величине сидела глубже в воде, или оттого, что, управляясь большим числом весел, легче могла совладать с быстротою течения — как бы то ни было, она потопила две триремы, а у одной триремы быстрым движением с одной стороны отбила все весла, да и с прочими она не замедлила бы управиться; но Адгербал поспешил с остальными пятью судами удалиться на парусах к берегам Африки.
31. Лелий возвратился победителем в Картейю; но, услыхав о том, что случилось в Гадесе, а именно, что заговор открыт и заговорщики отправлены в Карфаген, следственно и надежда, на которую рассчитывая, он прибыл, исчезла, послал гонца к Л. Марцию о том, что нечего тратить по пустому время, сидя сложа руки у Гадеса, а надобно возвратиться к главному вождю. Марций изъявил на это свое согласие и они оба, Марций и Лелий, спустя несколько дней, прибыли в Карфаген. Тут только, по удалении Римских вождей, Магон вздохнул свободно; дотоле ему грозила опасность и с моря и с суши. Получив известие о возмущении Илергетов, Магон возымел надежду снова овладеть Испанией, и потому отправил послов в Карфаген; они должны были в преувеличенных выражениях изобразить междоусобие и бунт в стане Римском и измену их союзников, и вместе убедить Карфагенское правительство прислать вспомогательное войско, с которым можно бы вновь восстановить владычество в Испании, перешедшее к ним по завету от предков.
Мандоний и Индебилис в продолжении некоторого времени оставались спокойно в пределах областей своих. Они ожидали, чем окончится бунт в Римском лагере и надеялись, что если там даровано будет прошение, то и они могут на него рассчитывать. А когда услыхали как строго наказаны главные заговорщики, то, ожидая и за свою вину такого же возмездия, они снова призвали к оружию своих соотечественников и собрали вспомогательные войска, которыми и прежде располагали, они явились на Авзетанском поле (где они стояли в лагери и при начал своего восстания) с двадцатью пятью тысячами человек пехоты и двумя с половиною тысячами всадников.
32. Сципион легко расположил умы воинов в свою пользу, как исправным расчетом жалованья воинам, и принимавшим участие в возмущении, и непринимавшим, так и благосклонностью ко всем, высказывавшеюся на лице его и в словах. Перед снятием лагеря у Карфагена, Сципион позвал воинов в собрание; здесь он весьма много порицал вероломство взбунтовавшихся князьков. Он. говорил: «теперь он выступает далеко не в одном и том же расположении духа, в каком находился, когда еще недавно он должен был принять меры против заблуждения своих сограждан. Тогда не иначе, как вонзая меч в свои собственные внутренности, он со слезами и стонами казнью тридцати человек загладил или вину, или неосторожность восьми тысяч человек. Теперь же идет он на избиение Илергетов в веселом и приятном расположении духа. Они не родились с ним в одной и той же земле, и не имеют никаких с ним связей; одна была — верности и дружбы, но и ту они сами разорвали преступлением. В своем войске Сципион видит только или соотечественников, или людей Латинского племени. Не может не действовать на него, Сципиона, и то, что в его войске нет почти ни одного воина, который не был бы в числе первых Римлян, привезенных из Италии в Испанию, или его отцом консулом, или им самим. Все воины привыкли к имени Сципионов, к их счастию. И их он хочет отвести с собою обратно в отечество для получения заслуженных ими почестей триумфа. И он, Сципион, надеется, что когда он будет просить консульства, то воины дело его примут к сердцу так, как дело чести их всех. Что же касается до предстоящего похода, то если считать его войною, надобно забыть о своих собственных подвигах. Конечно Магон, хотя и удалился с немногими судами на край обитаемого мира в остров, омываемый волнами Океана, озабочивает его Сципиона более, чем Илергеты; там главный вождь Карфагенянин, и, хотя в небольшим числе, но все же есть Карфагенское войско. Здесь же — разбойники и вожди разбойников; если у них является смелость опустошать поля соседей, жечь дома и загонять стада скота, то в сражении и на поле битвы смелость эта исчезает: уже, вступая в бои, они рассчитывают более на быстроту ног к бегству, чем на силу оружия. А потому, не видит он здесь ни опасности, ни зародыша войны более значительной, и если он, Сципион, счел нужным прежде удаления из провинции подавить Илергетов, то во–первых для того, чтобы столь преступная измена не оставалась безнаказанною, и во вторых для того, чтобы в провинции, усмиренной с такою доблестью и счастием, не оставалось более никакого неприятеля. А потому, пусть воины, при помощи богов, последуют за ним, Сципионом, не столько для ведения войны, сколько для того, чтобы наказать врагов за их преступление.
33. Сказав эту речь, Сципион распустил воинов, приказав им, чтобы они на следующий день были готовы к походу. Отправившись в путь, Сципион в десять переходов достиг реки Ибера. Перешед реку, Сципион. на четвертый день стал лагерем в виду неприятелей. Лежавшая перед лагерем, долина была со всех сторон окружена горами. Сципион приказал выгнать в эту долину, в виде приманки для дикарей, стада скота, захваченные по большей части на неприятельской области; для прикрытия стад Сципион послал легкие войска. Когда те должны были набегами завязать бой, Лелий с конницею должен был броситься на неприятеля из засады; все удобства для неё представлял холм, выдававшийся вперед. Сражение тотчас завязалось. Испанцы бросились на стада, как только завидели их издали, а легкие войска Римлян ударили на Испанцев, когда те были заняты добычею. Сначала они было привели их в ужас дротиками, но потом, когда они побросали уже все стрелы, которые скорее могли ожесточить бой, чем решить его, и те и другие взялись за мечи и завязался бой рукопашный; в этой схватке пехоты успех еще не склонялся ни на одну сторону, как Римская конница вступила в дело. Римские всадники, бросившись вперед, не только давили все, что ни попадалось навстречу им; но многие, по склону горы обошед неприятеля, бросились на него с тылу для того, чтобы сколько возможно большему числу преградить отступление. Потеря неприятеля была более, чем какой следовало бы ожидать от обыкновенной схватки передовых отрядов. Впрочем, несчастный исход этого сражения скорее произвел ожесточение у дикарей, чем ослабил их мужество; а потому, дабы не показать себя побежденными, они, с наступлением следующего дня, выступили на поле сражения.
Долина, о которой мы упоминали выше, была слишком узка для того, чтобы вместить все войска. В боевую линию стали почти две трети пехоты неприятеля и вся его конница; остальная пехота расположилась по откосу холма. Сципион считал тесноту места благоприятным для себя обстоятельством: бой в тесноте представлял более удобств для Римских солдат, чем для Испанских; притом неприятель был заманен в такое место, где он не мог действовать всеми своими силами с фронта. Далее Сципион придумал тут еще средство, зная, что, по тесноте места, не было возможности для него поставить конницу на флангах, и что с другой стороны неприятельская, будучи введена в дело вместе с пехотою, не может принести никакой пользы, он приказал Лелию — конницу, сколько возможно скрытнее, обвести около холмов, и сражение конницы отвести, сколько возможно далее, от сражения пехоты; а сам Сципион все силы своей пехоты ввел в дело против неприятеля, с фронта действуя только четырьмя когортами вследствие тесноты места. Тотчас вступил Сципион в сражении для того, чтобы неприятель, занятый боем, не приметил обходного движения Римской конницы на ту сторону холмов. И действительно, неприятель ничего не знал об этом до тех пор, как услыхал с тылу шум нападения конницы.
Таким образом, завязалось два сражения в противоположном одно от другого направлении· вдоль поля битвы сражались две линии пехоты и две конницы (теснота места не позволила тому и другому роду войск действовать отдельно). Со стороны Испанцев ни пехота не могла поддерживать конницу, ни конница пехоту: первая опрометчиво бросилась в долину, рассчитывая на поддержку конницы и почти вся была уже истреблена. Конница неприятельская, обойденная кругом Римлянами, не была в состоянии ни сопротивляться спереди Римской пехот — Испанская уже была потреблена — ни с тылу конниц Римской. А потому, неприятельские всадники оказали долговременное сопротивление, сжавшись в кружок и прикрывшись лошадьми, но наконец все истреблены, и из сражавшихся в долине неприятелей не уцелел ни один ни всадник, ни пехотинец. Только треть войска неприятельского, которая на фланге оставалась скорее спокойною зрительницею боя, чем принимала в нем участие, имела достаточно и времени и места для того, чтобы спастись бегством. Вместе спаслись и оба вождя неприятельских: в суматохе сражения, они успели скрыться прежде, чем линия неприятельская была совершенно обойдена кругом.
34. Испанский лагерь взят в тот же день, и в нем, кроме прочей добычи, захвачено почти 3 тысячи пленных. Римлян и союзников пало в этом сражении до 1200 человек, а ранено более трех тысяч человек. Победа стоила бы меньше крови, если бы сражение происходило в месте, более открытом и благоприятном для бегства. Индебилис отказался от своих воинственных замыслов; в его незавидном положении, оставалось ему только надеяться на испытанное милосердие и верность Сципиона. Посланный Индебилисом, брат его Мандоний упал перед Сципионом на колени; он складывал вину Испанцев на какое–то гибельное ослепление того времени, которое подобно заразе, не только коснулось Илергетов и Лацетан, но даже сообщилось и Римскому лагерю. Теперь же он, Мандоний, брат его и прочие соотечественники находятся в таком положении, что им ничего не остается более как или, если уже так назначено судьбою, возвратить Публию Сципиону уже раз сохраненную ни жизнь, или дважды получив ее от него, навсегда ему ее посвятить. Прежде еще, не испытав его милосердия, они надеялись только на правость своего дела; а теперь вся надежда их единственно на милосердие победителя.
У Римлян вошло издавна в обычай: тот народ, с которым они не могли заключить ни союзного договора, ни связей дружественных, не прежде после войны принимать под свою власть, как получив от него всю его собственность как частную, так и общественную, приняв от него заложников, обобрав оружие, и поставив по городам вооруженные отряды. Сципион высказал сильное негодование против Мандония, бывшего на лицо и против отсутствовавшего Индебилиса; но заключил словами: «их преступление такого рода, что оно заслуживало бы смертной казни; но, по милости его и Римского народа, даруется им жизнь. Да и оружие он им оставляет, как ручательство того, что он не боится возобновления войны; он предоставляет им свободное пользование их оружием для того, чтобы они не имели никаких опасений. В случае их измены он употребит строгость не против невинных заложников, но против их самих, и повлечет к наказанию не безоружного, но вооруженного неприятеля. Теперь, когда они знают, что их ожидает, предоставляет он им на выбор — или искать милости Римлян, или испытать на себе их мщение.
Так отпущен Мандоний, и наложена на Испанцев только денежная пеня для того, чтобы уплатят ею жалованье воинам. Сципион послал вперед в дальнею Испанию Марция, а Силана отправить в Терракон. Несколько дней провел он на месте, пока Илергеты заплатили наложенную на них денежную сумму; а потом, с легкими войсками, поспешил за Марцием, уже подходившим к берегам Океана.
35. Начавшиеся еще прежде переговоры с Масиниссою были откладываемы то по той, то по другой причине. Нумид хотел непременно видеться сам с Сципионом, и при личном свидании скрепить союз дружбы. И на этот раз именно такой был повод Сципиону к столь отдаленному и трудному походу. Масинисса находился в Гадесе, но от Марция получил известие о приближении Сципиона. Тут, под предлогом, будто лошади конницы, запертые на острове, худеют, увеличивая общую нужду, да и сами от неё страдая; притом всадники коснеют в бездействии — он уговорил Магона дозволить ему переправиться на твердую землю Испании для грабежа ближайших Испанских Деревень. Переправившись на твердую землю Испании, Масинисса послал трех знатных Нумидов уговориться о месте и времени свидания; двое из них должны были оставаться у Сципиона в виде заложников. Третий же, который должен был привести Масиниссу к назначенному для свидания месту, вернулся назад к нему; и Масинисса с Сципионом сошлись для переговоров в сопровождении немногих лиц. Уже слух о подвигах Римского вождя подготовил Масиниссу к чувству удивления, и он заранее составил себе в уме и образ наружности его, как величественной и исполненной достоинства. Но, увидав Сципиона, Масинисса почувствовал к нему еще большее уважение: природное величие отражалось во всей наружности Сципиона; его очень украшали длинные волосы и истинно мужественная красота, чуждая всяких искусственных отношений; он находился в самом цветущем возрасте и кипел здоровьем, которое, после перенесенной им болезни, зацвело как бы вновь. Масинисса не мог скрыть своего удивления к особе Сципиона; он сначала поблагодарил его за освобождение племянника, и потом сказал ему: давно уже искал он этого случая, которого наконец достиг по милости богов бессмертных, и теперь не хочет, чтобы он пропал даром. Он желает служить отныне ему и народу Римскому, и притом с таким усердием, как не служил еще Риму ни один иноземец. Если бы таково было его желание, и прежде, то мало средств исполнить его в Испании, стране для него чуждой и малоизвестной; но легко ему будет сдержать слово в стране ему родной, и где он воспитан в надежде сидеть на прародительском престоле. Если Римляне пошлют в Африку Сципиона главным вождем своих войск, то он, Масинисса убежден в недолговечности Карфагена.»
С радостью Сципион и увидал Масиниссу, и выслушал его; он знал, что Масинисса — глава всей неприятельской конницы; да и притом, в самой наружности молодого человека высказывался его великий дух. После взаимных обещаний верности Сципион отправился обратно в Тарракон. Масинисса для того, чтобыпиоказать, что он не без причины переправлялся на твердую землю, с дозволения Римлян опустошил ближайшие поля и возвратился в Гадес.
36. Магон уже отчаялся за положение дел в Испании, — а прежде он было ободрился сначала вследствие возмущения Римских воинов, а потом отпадения Индебилиса, — и готовился переправиться в Африку, как вдруг ему сообщили из Карфагена повеление сената с флотом, который у него был у Гадеса, переправиться в Италию и, наняв там сколько можно более молодых людей из Галлов и Лигуров, соединиться с Аннибалом и не допустить, чтобы ослабели военные действия, начатые с большою энергиею, и еще с большим счастием. На этот предмет из Карфагена привезли денег Магону; да и сам он выжал их из Гадетан сколько мог более: не только он ограбил их казнохранилище, но и самые храмы, а частных людей заставлял все, принадлежавшее им, золото и серебро, представлять ему.
Плыв вдоль берегов Испании, Магон, неподалеку от Карфагена Нового, высадил воинов на берег и опустошил прилежащие поля. Потом он остановился с судами перед городом: в продолжение дня он держал воинов на судах, а ночью высадил на берег, и повел их к той части стены, через которую Римляне проникли в Карфаген. Магон предполагал, что и город оберегается недостаточным гарнизоном, и что некоторые граждане не замедлят воспользоваться случаем к перемене, и произведут волнение. Но гонцы с полей поспешно принесли известие об опустошении полей, бегстве поселян и прибытии неприятелей. А днем увидали флот, и не трудно было догадаться, что он недаром избрал стоянку перед городом. Вследствие этого, воины, совсем готовые и вооруженные, стояли за воротами, обращенными к морю и болоту. Когда неприятели, смешанною толпою воинов и матросов, бросились к стенам с большим шумом, чем силою, вдруг отворились городские ворота, и Римляне бросились с криками; неприятель тотчас смешался, и при первом натиске и полете стрел, обратился в бегство; Римляне преследовали его до самого морского берега, производя в рядах его убийство. И если бы суда, пристав к берегу, не приняли бегущих, то вряд ли бы кто уцелел от сражения и бегства. Да и на судах не обошлось без смятения. Карфагеняне, как бы не впустить на суда вместе со своими и неприятелей, спешат поднять лестницы, а веревки якорные обрезать, опасаясь потерять много времени в сборах к отправлению. Многие воины, плыв с берега, и впотьмах не зная, куда направить движение, и чего избегать, погибли самым бедственным образом. На другой день, когда Карфагенский флот удалился в Океан, откуда пришел, между стеною и берегом моря, найдено 800 неприятельских тел, и до двух тысяч штук оружия.
37. Магон отправился было в Гадес, но туда его не впустили; тогда он пристал с флотом к месту, называемому Цимбий, находящемуся по близости Гадеса. Отсюда отправил он послов с жалобою, что перед ним, союзником и другом, затворили ворота. Начальники города оправдывались тем, что случилось это вследствие восстания народного, причиненного грабительствами воинов, когда те садились на суда. Тут Магон, под предлогом переговоров, выманил к себе из города суфетов его — так называются у Кафагенян главные начальники — и казначея; истерзав их розгами, он велел их пригвоздить на крест. Отсюда Магон со своими судами отправился к острову Питеузе, находящемуся почти во ста милях от твердой земли — на этом острове жители были Карфагенского происхождения. А потому, флот Магона принят там очень ласково, и не только жители с готовностью дали провиант, но и оказали пособие флоту людьми и оружием. Обнадеженный таким приемом, Карфагенский вождь отправился к Балеарским островам, находящимся оттуда в 50 милях расстояния. Этих островов два: один побольше пространством, богаче жителями и оружием, и имеет порт, где Магон располагал очень удобно зимовать: осень уже приближалась к концу. Впрочем, Карфагенский флот встречен был там так не приязненно, как будто бы этот остров был населен Римлянами. И теперь главное оружие Балеарцев заключается в праще, а тогда это было единственное; в другом народе трудно найти одного столь искусного стрелка, каковы здесь все жители. Когда Карфагенский флот приблизился к берегу, то на него посыпались, как град, каменья в таком множестве, что Карфагеняне не решились войти в гавань, и повернули суда в открытое море. Отсюда Карфагеняне переправились на меньший Балеарский остров, весьма плодородный, но не столь сильный людьми и оружием. Вышед из судов, Карфагеняне на высоком месте, господствовавшем над гаванью, поставили лагерь; без сопротивления овладели они городом и областью, собрали две тысячи вспомогательных воинов и послали в Карфаген; суда же вытащили на берег, приготовляясь зимовать. Но удалении Магона от берегов Оксана, жители Гадеса отдались Римлянам.
38. Вот события, которые совершилось в Испании под предводительством Сципиона и его счастием. А сам Сципион, передав управление провинциею пропреторам Л. Лентулу и Л. Марцию Ацидину, на десяти судах возвратился в Рим. Сенат был собран вне города в храме Беллоны; здесь Сципион в речи изложил: «какие деяния совершил он в Испании, сколько раз сражался он в открытом бою, сколько городов он взял у неприятеля силою, сколько народов покорил он под власть народа Римского: отправился он — Сципион — в Испанию против четырех полководцев, против четырех победоносных войск; теперь же в тех странах не оставил он ни одного Карфагенянина. Получить почести триумфа за такие подвиги — более попытался Сципион, чем настаивал упорно, так как дотоле не было примеров, чтобы кто–нибудь из начальствовавших войском, не нося правительственного звания, удостоился почестей триумфа. По распущении Сената, Сципион вошел в город; перед Сципионом несли в казну четырнадцать тысяч триста сорок два фунта серебра в деле, и кроме того большое количество монетою.
Вслед за тем, Д. Ветурий Филон, произвел консульские выборы, и все сотни с чрезвычайною готовностью назвали консулом П. Сципиона; товарищем ему дали П. Лициния Красса великого первосвященника. Предание дошло, что эти выборы изо всех, произведенных с тех пор, как эта последняя война началась, были самые многолюдные. Граждане стеклись со всех сторон не только для того, чтобы подавать голоса, по и для того, чтобы посмотреть П. Сципиона. Большие стечения граждан бывали перед его домом и в Капитолии, когда он там, во исполнение данного им обета, принес в жертву Юпитеру сто быков. В душах граждан родилось убеждение, что как первую Пуническую войну привел к концу Кай Лутаций, так эту окончит Публий Корнелий; что он, очистив Испанию от Карфагенян, не замедлит выгнать их и из Италии; ему назначали провинциею Африку, как будто в Италии война приведена уже к концу.
За тем были произведены выборы в должности преторов: выбрали двух — Спурия Лукреция, и Кнея Октавия; оба были тогда плебейскими эдилями; а из частых лиц выбраны Кн. Сервилий Цепион и Луций Эмилий Панн.
В четырнадцатом году Пунической войны новые консулы: П. Корнелий Сципион и Публий Лициний Красс вступили в отправление должности. При назначении консулам провинций Сципиону дана Сицилия не по жребию; она уступлена ему товарищем, так как его, по должности первосвященника, удерживала в Италии забота о делах священных. Кассию назначена земля Бруттиев. Потом брошен жребий о преторских провинциях: городское управление досталось Кн. Сервилию, Аримин — этим названием в то время обозначалась Галлия — Си. Лукрецию, Сицилия — Л. Эмилию, Сардиния — Кн. Октавию.
39. Сенат созван в Капитолий; тут, по докладу Сципиона, состоялся сенатский декрет о том, чтобы он игры, о которых дал обет в Испании во время возмущения воинов, дал на счет тех денег, которые он сам внес в казначейство.
Вслед за тем, Сципион ввел в Сенат послов Сагунтинских; из них старейший летами сказал следующее: «хотя, почтенные сенаторы, не было тех страданий, которых бы мы не испытали, стараясь до конца остаться вам верными; впрочем, таковы заслуга в отношении к нам и вас самих, и полководцев ваших, что не жаль нам горя, нами понесенного. Войну вы начали за нас и, предприняв ее, вот уже четырнадцатый год ведете ее с таким упорством, что не раз и сами подвергались крайней опасности, и такою же грозили народу Карфагенскому. Имея в самой Италии войну столь жестокую, и полководцем против вас Аннибала, вы, несмотря на то, отправили в Испанию консула с войском как бы для того, чтобы спасти то, что уцелило от постигшего нас кораблекрушения. П. и Кн. Корнелии с самого прибытия в Испанию не переставали делать все для нас благоприятное, а врагам нашим ненавистное. Прежде всего возвратили они нам наш город; нашим согражданам, которые были распроданы в рабства по всей Испании, они возвратили свободу, нарочно разослав людей для того, чтобы разыскать их всех. Казалось недалеко было для нас время самой счастливой судьбы вместо прежней самой неблагоприятной, как вдруг погибли полководцы ваши П. и Кн. Корнелии; вряд ли вам самим погибель их причинила столько горя, сколько нам. Казалось, что мы были собраны из самых дальних мест на наши прежние жилища только для того, чтобы снова быть жертвою гибели и свидетелями нового падения нашей отчизны. Не нужно было для нашего погубления ни Карфагенского вождя, ни войска: уничтожить нас могли Турдулы, те самые наши старинные недруги, которые были причиною и нашей прежней горестной участи. Как вдруг неожиданно прислали вы нам вот этого П. Сципиона. Теперь мы считаем себя счастливейшими изо всех жителей Сагунта вследствие того, что мы были свидетелями назначения его консулом, и можем передать об этом нашим соотечественникам. В Сципионе и наша надежда, и наше спасение. Он в Испании взял силою множество городов неприятельских; везде он Сагунтинцев отделял от прочих пленных и отсылал в отечество. Турдетанов, столь ожесточенных врагов наших, что Сагунт не мог считать себя безопасным, пока они целы, Сципион усмирил силою оружия до того, что не только нам, — теперь да будет далеко всякое чувство ненависти, но и потомкам вашим нечего их бояться. Теперь мы видим разрушенным город, в угоду жителям которого Аннибал уничтожил было Сагунт; с области врагов наших берем мы дань, которая приятна не столько значительностью её, сколько сладостью мести. За все это — более чего не смели мы ни просить и получить не надеялись от самих богов бессмертных — благодарить вас сенат и народ Сагунтинский прислал нас послов десять человек. Вместе должны мы вас поздравить с тем, что вы, в продолжении этих лет, вели так дела в Испании и Италии, что в первой владения ваши уже не по реку Ибер, но оружием вашим усмирены все земли до самых дальних берегов, омываемых волнами Океана, да и в Италии вы оставляете под властью Карфагенян только то место, которое обнесено окопами их лагеря. Нам приказано не только благодарить за все эти благодеяния Юпитера великого и всемогущего, хранителя Капитолийского замка, но и внести в Капитолий с вашего позволения золотой венок, как знак победы. Мы просим вас дозволить это, а равно, если вам будет угодно, утвердить и упрочить навсегда вашею властью те льготы, которые мы получили от ваших полководцев.» Сенат Сагунтинским послам дал ответ, что как разрушение Сагунта, так и его восстановление будет навсегда и перед всеми народами наилучшим доказательством верности слова, свято с обеих сторон соблюденной; что, возобновив город Сагунт и выкупив граждан его из рабства, вожди Римские поступили законно, правильно и согласно с волею сената, и все, что они ни сделали в пользу Сагунтунцев, Сенат утверждает как свое собственное распоряжение; дозволяет он внести в Капитолий дар Сагунтинцев. Вслед за тем, сенат приказал послам Сагунтинским отвести квартиру, дать угощение и в подарок каждому не менее десяти тысяч асс. Потом введены в сенат и выслушаны прочие посольства.
Так как Сагунтинцы просили дозволить им осмотреть Италию, на сколько это можно сделать с безопасностью; то им даны проводники и письма посланы по городам с приказанием принять Испанцев ласково. Вслед за тем последовал доклад о состоянии дел общественных, о наборе войска и назначении провинций.
40. Уже общая молва назначала П. Сципиону новую провинцию помимо жребия — Африку и сам, не довольствуясь умеренною славою, говорил, что он объявлен консулом не для того, чтобы вести войну, но для того, чтобы ее окончить; а что иначе этого сделать нельзя, как надобно ему с войском переправиться в Африку. Открыто Сципион говорил, что, в случае отказа сената, он приведет в исполнение свое намерение с помощью народа. Старейшим сенаторам не нравилось такое предположение Сципиона; но прочие роптали втихомолку частью из опасений, частью из угодливости; один только К. Фабий Максим, когда его спросили о мнении, сказал следующее: «знаю, почтенные сенаторы, что многим из вас кажется, что мы сегодня рассуждаем о вопросе уже решенном, и что по пустому будет тратить слова тот, который будет говорить о назначении Африки провинциею, как о предмете еще нерешенном. Я не понимаю, впрочем, каким образом Африка может быть верным участком консула, человека во всяком случае дельного и умного, между тем как ни сенат, ни народ вовсе не назначали Африку в числе консульских участков. Если Африка находится в числе этих участков, то, по моему мнению, консул делает очень дурно и докладывая из одного приличия сенату о деле уже решенном, смеется над всем сенатом, а не над каждым сенатором отдельно, до которого по порядку доходит очередь говорить.
Я убежден, что если я стану отсоветовать такую поспешность в переходе в Африку, то мне придется отклонять от себя обвинение других в двух отношениях: мой ум от природы склонен к медлительности; но молодые люди назовут ее конечно робостью и леностью; мне же никогда не приходилось раскаиваться в моих действиях, и предположения других часто с виду казались лучше, а мои на деле вернее. Кроме того могут заподозрить меня в желании унизить из зависти со дня на день растущую славу нашего доблестного консула. Но если от этого подозрении не могут еще служить мне достаточною защитою ни прошлая жизнь моя, ни мой всем известный характер, ни диктатура с пятью консульствами и столько славы, приобретенной и в мирной и к военной деятельности, что скорее во мне может явиться пресыщение её, чем желание домогаться большей. Какое может быть у меня соревнование с человеком, который даже сына моего моложе годами? Когда я был диктатором в полном цвете сил моих, и в самом кругу важной деятельности, и, по жалобе на меня моего предводителя всадников, власть его сравняли с моею — чего прежде никогда не было, слышал ли кто–нибудь меня протестующим против этого перед сенатом или перед народом? Не предпочел ли я поступками, а не словами сделать так, что человек, суждением других сравненный со мною, сам признал мое перед ним превосходство? Тем новее можно ожидать того, чтобы я, увенчанный почестями, стал бы вступать в состязание, в борьбу с цветущим юношею: не стану я, утомленный уже самою жизнью, а не только деятельностью, добиваться, чтобы вы, отказав Сципиону дать участком Африку, назначили ее мне. Довольно для меня жить и умереть с тою славою, которую я имею. Я недопустил Аннибала — одержать решительную победу, и тем дал возможность вам, находящимся во цвете лет, победить самого Аннибала.
41. Конечно, П. Корнелий, ты мне должен простить, если я и относительно себя всегда ставил выше общее благо, чем одобрение людей, и ивою славу не могу поставить выше требований пользы общественной. Не будь вовсе войны в Италии или будь здесь враг, победа над которым не могла бы доставить славы, тогда тот, кто стал бы удерживать тебя, П. Сципион, в Италии, хотя бы и по требованиям общего блага, вместе с войною, по–видимому, отнимал бы у тебя средство к славе. Но враг наш Аннибал; с войском еще целым он четырнадцатый год держит Италию в осадном положении. Неужели с тебя, П. Корнелий, недостаточно будет той славы, когда ты, будучи консулом, выгонишь из Италии того неприятеля, который был причиною стольких поражений наших и потерь, и когда тебе будет принадлежать слава окончания теперешней Пунической войны такая же, какую К. Лутаций приобрел, приведши к окончанию первую Пуническую войну. Но, может быть, Амилькар, как вождь, выше стоял Аннибала, или та война важнее этой, или та победа славнее и значительнее могущей быть теперь, если только мы победим, имея тебя консулом? Ты предпочел бы лучше отбить Амилькара от Дрепан и Ерика, чем выгнать из Италии Карфагенян и Аннибала? Неужели ты, предпочитая готовую славу ожидаемой, поставишь освобождение Испании от врагов выше освобождения Италии. Аннибал еще стоит так высоко, что тот, кто стал бы искать другой войны помимо войны с ним, скорее обнаружит свою робость, чем пренебрежение к врагу. Почему не действовать тебе прямо, не прибегая к таким обходам? Ты надеешься, что, вслед за переходом твоим в Африку, и Аннибал пойдет туда же, почему же не идти тебе войною прямо туда, где находится Аннибал? Ты добиваешься бессмертной славы приведения к концу этой войны Пунической? — Но самый голос природы велит прежде защитить свое собственное, и только тогда уже нападать на чужое. Пусть же прежде, чем загорится война в Африке, водворится мир в Италии! Прежде чем другим причинять опасения, освободимся от них сами. Если ты надеешься твоим счастием и твоею деятельностью достигнуть того и другого, то здесь победи Аннибала, а там возьми Карфаген. Но если которая–нибудь из этих двух побед должна оставаться для последующих консулов, то конечно первая многозначительнее и славнее, и она условит вторую.
Сообрази и то, что казны общественной недостанет на содержание двух армии, одной в Италии, другой в Африке. У нас более не осталось источников ни содержать флот, ни доставлять провиант. Нельзя не видеть опасности такого поступка: П. Лициний будет вести войну в Италии, а П. Сципион в Африке. Если — но боги пусть отвратят самое предчувствие о том, о чем мысль даже страшна, но ведь то, что уже было, может повториться еще раз — если Аннибал победителем двинется к нашему городу, то как мы тогда вызовем тебя консула из Африки по примеру того, как отозвали К. Фульвия от Капуи? Да притом, и в Африке участь войны в руках судьбы: доказательство можешь ты найти в самом семействе твоем; припомни, что отец твой и дядя, стяжавши великими подвигами, совершенными на суше и на море, между народами чужеземными, большую славу и народу Римскому и своему дому, погибли в продолжении тридцати дней со всеми войсками. Времени мне недостанет, если я примусь исчислять имена царей и полководцев, которые, с большими и для себя, и для войск своих потерями, вздумали внести войну в землю неприятельскую. Афиняне, народ столь просвещенный, вместо того, чтобы вести войну у себя доча, отправили большой флот в Сицилию, вверив его начальству молодого человека, знатного родом и весьма деятельного; одного неудачного морского сражения достаточно было для того, чтобы цветущие дотоле дела Афинян пришли навсегда в упадок.
42. Но я привожу на память примеры нам чуждые, и слишком отдаленные; доказательством же моих слов может служить эта самая Африка, и М. Атилий, блистательный пример переходов счастия. Да и как бы тебе самому, П. Корнелий, когда перед тобою откроются берега Африки, не показались твои Испании забавою и игрушкою, в сравнении с этою страною? Что же они представляют между собою общего? По, вполне безопасным от неприятеля, водам моря ты шел с флотом вдоль берегов Италии и Галлии, и пристал в Эмпириях, союзном городе. Высадив воинов на берег, ты, по совершенно безопасным местам, повел их в Тарракон к союзникам и друзьям наряда Римского. Далее от Тарраконы ты шел с одного вооруженного Римского поста на другой. У берегов Ибра, нашел ты войска твоего отца и деда, вследствие потери вождей и потерпенных несчастий, сделавшиеся только отчаяннее. Вождь Марций, хотя в самых крайних обстоятельствах, согласно с их требованием, выбранный голосами воинов, познанием военного искусства, во всех его частях, может стать наравне с самыми знаменитыми полководцами, и ему недоставало для этого только благородства происхождения, и законности почестей. Карфаген занят по непостижимой беспечности неприятелей; из трех неприятельских армий, ни одна не поспешила на его защиту. Да и все прочее из твоих действий, Сципион — далека от меня мысль, снижать их — никак не может идти в сравнение с войною в Африке, где нет ни одного порта, открытого для флотов наших, ни земель для нас мирных, ни союзных городов, ни одного дружественного царя, ни верного места, где бы остановиться и где бы начать действовать. Куда ни обратим взоры, везде все неприязненное и враждебное. Может быть ты надеешься на Сифакса и Нумидов? Но довольно раз им поверить, не всегда самонадеянность обходится счастливо. Нередко коварство с умыслом старается снискать доверие, точностью исполнения вещей ничтожных для того, чтобы в последствии обмануть еще лучше. Твои отец и дядя погибли жертвою коварства, не столько врагов, сколько Цельтиберов, народа дружественного. Да и тебе самому не столько опасны были Магон и Аздрубал, неприятельские вожди, сколько Индебилис и Мандоний, после принятых от них клятвенных обещаний верности. Неужели ты можешь полагаться на Нумидов, испытав непостоянство твоих собственных воинов? Конечно, и Сифакс и Масинисса, желают быть в Африке могущественнее Карфагенян, но все–таки господство Карфагенян, они предпочитают всякому другому. Теперь, когда нет опасений извне, ссорятся они и воюют, вследствие соревнования и других причин; но покажи им Римское оружие и войско чужестранное, и они сбегутся все вместе, как бы на утушение общего пожара. Конечно, те же самые Карфагеняне не так защищали Испанию, как они будут оборонять стены отечества, храмы богов, жертвенники и очаги домашние, когда за ними, идущими на бой, последует жена в сопровождении маленьких детей. Но что будет, если Карфагеняне, уверенные в сочувствии Африки, полагаясь на верность союзных царей, на крепость стен своих, видя Италию беззащитною, вследствие удаления тебя и твоего войска, или сами отправят новое войско в Италию, из Африки, или прикажут Магону, который, как достоверно известно, оставив Балеарские острова, вдоль берегов Лигурии и Альпинских, плывет с флотом, — соединиться с Аннибалом? Мы испытаем снова тот же ужас, в каком мы были недавно, когда Аздрубал появился в Италии. Его то ты, собираясь войском своим блокировать Карфаген и всю Африку, выпустил из рук и дал ему возможность проникнуть в Италию. Ты скажешь, что он был побежден тобою: такого признания, с твоей же стороны, всего менее хотел бы я для твоей более чести, чем в виду общественного дела что ты побежденного неприятеля впустил в Италию. Но ясно для нас, что все случившееся счастливо для тебя и власти народа Римского, мы должны приписать твоему благоразумию; а все неудачное — неверным случайностям войны и непостоянству судьбы. Но чем ты лучше и сильнее, тем нужнее такого защитника удержать для отечества и всей Италии. И сам ты соглашаешься, что там, где Аннибал, там сила и средоточие этой войны. Ты причиною перехода в Африку выставляешь то, что ты надеешься увлечь и Аннибала туда за собою. Не все ли равно для тебя иметь дело с Аннибалом, что здесь, что там? Неужели ты будешь один сильнее в Африке, чем здесь, в соединении с войском твоего товарища? Неужели недавний пример консулов Клавдия и Ливия недостаточно еще доказывает тебе, что не все равно действовать одному или сообща? Как! Неужели Аннибал опаснее теперь, когда, забившись в отдаленный угол Бруттийской области, он тщетно требует от родины вспоможения, чем когда он будет вблизи Карфагена и иметь в своем распоряжении все, чем только может располагать Африка, относительно людей и вооружения? Дело твоего рассуждения предпочесть — вести ли войну там, где твои войска на половину меньше, неприятельские же много сильнее, или там, где ты с двумя армиями будешь действовать против неприятеля, утомленного долговременною и тяжкою военною деятельностью? Сравни твое намерение с образом действий твоего отца. Он был назначен консулом, отправился в Испанию, но возвратился в Италию из своей провинции для того, чтобы встретить Аннибала, спускавшегося с Альпийских вершин. А ты, между тем как Аннибал находится в Италии, приготовляешься покинуть Италию, не потому, чтобы этого требовала общая польза, но потому, что того требует, по твоему убеждению, твое честолюбие и твоя слава. Ты уже безо всякого законного распоряжения, без сенатского декрета, оставил и провинцию твою и войско; ты, полководец народа Римского, вверил двум судам и судьбу государства и величие власти — то и другое в то время совмещались на твоей голове. Мое мнение таково: П. Корнелий выбран консулом не для себя, но для общественного дела и всех нас; войска же наши набраны для обережения города и Италии, а не для того, чтобы консулы, но указанию своего честолюбия, могли, подражая царям самовластным, предавать их на убиение, в отдаленных краях земли.»
43. Такою речью, столь приноровленною к обстоятельствам времени, а еще более своим влиянием и славою своей многолетней опытности, Фабии увлек за собою большую часть сенаторов, особенно старейших летами. Большая часть их предпочитали превозносить похвалами благоразумный совет старика, чем рвение пылкого молодого человека.
Сципион со своей стороны, как говорят, сказал следующее; «Почтенные сенаторы, сам К. Фабий в начале своей речи высказал опасение, что его можно заподозрить в желании унизить меня, и со своей стороны, никогда не дерзнул бы обнаружить такое подозрение к столь великому человеку; но это подозрение остается в речи Фабия, не знаю в ошибке ли наложения, или в сущности самого дела. Он, стараясь удалять всякое подозрение в зависти, превознес в своей речи почести, им полученные и славу его подвигов, как будто и для меня самого более опасности в том, как бы кто–нибудь ниже меня не старался сравниться со мною, а не в том, чтобы тот, кто превосходит других, старался бы унизить меня и подавить во мне это стремление, которое я признаю в себе сравниться с ним. Так Фабий не преминул выставить себя стариком уже отжившим, а меня молодым человеком, даже в сравнении с его сыном, как будто бы стремление к славе не переходит за тесные пределы жизни человека, и как будто самое главное в стремлении славы не заключается именно в желании жить в потомстве. Я убежден, что каждому великому человеку, свойственна забота стать наравне со всеми знаменитыми людьми, не только ему современными, но и всех веков прежних. А потому, К. Фабий, не хочу скрывать, что не только я хотел бы сравниться с твоею славою, но даже, с твоего позволения, буду домогаться превзойти ее. Пусть и от тебя в отношении ко мне, и от меня в отношении к тем, которые летами еще моложе меня, далека будет мысль не допускать никого стать наравне с вами. Таким образом, мы причинили бы вред не только тем, которые сделались предметом нашей зависти, но, главное, делу общему, да и всему роду человеческому, Фабий упомянул, какой опасности я подвергнусь с переходом в Африку, и таким образом показал по–видимому заботливость не только о деле общественном и войске, но и обо мне собственно. Но откуда вдруг явилась в Фабие такая обо мне заботливость? Было время, когда отец и дядя мой были убиты, обе армии их истреблены почти совершенно, Испании почти утрачены, когда в них страхом оружия господствовали повсюду четыре войска Карфагенских и четыре их полководца. Тогда искали вождя для этой войны и никого не явилось, кроме меня, никто не осмелился вызваться на это место, и 24 года было мне от роду, когда народ Римский вверил мне главное начальство. Почему тогда никто не напоминал мне мои лета, силы неприятелей, опасности войны, недавнюю гибель отца и деда? Разве теперь понесли мы в Африке урон чувствительнее того, который тогда в Испании? Или, может быть, неприятель имеет теперь в Африке войска сильнее, и полководцев больше числом, и превосходнее воинскими талантами? Или возраст мой был тогда зрелее для ведения войны, чем теперь? Или, может быть, вести войну с Карфагенянами удобнее в Испании, чем в Африке? Теперь, когда разбиты и рассеяны четыре армии Карфагенских, когда столько городов частью взято силою, частью страхом, приведены в покорность, когда все, до пределов Океана, подчинено власти вашей — столько царей, столько народов диких, когда вся Испания сделана вашею провинциею так, что в ней не осталось и следа войны, теперь, повторяю, легко унижать все мои действия, также легко поистине, как легко будет, если я возвращусь победителем из Африки, выставлять легким и ничтожным все то, что теперь выставляют в таком ужасном виде, для того только, чтобы удержать меня.
Фабий говорит, что нет в Африку доступа, что нет в ней для нас готовых пристаней; он припоминает, как М. Атилий захвачен в плен в Африке, как будто бы М. Атилий при первом вступлении в Африку, наткнулся на неудачу. За чем же не упоминает Фабий того, что и для столь несчастного вождя, как Атилий, доступны были Африканские порты, что первый год он действовал очень удачно и до конца остался непобедим, относительно Карфагенских полководцев по крайней мере? А потому тщетно будешь ты стращать меня примером М. Атилия. Да если бы даже в эту войну, а не в прежнюю, если бы теперь, а не пятьдесят лет тому назад, мы потерпели это поражение, то все же я не понимаю, почему взятие Регула в плен может удержать меня от перехода в Африку, когда гибель Сципионов не служила препятствием к переходу в Испанию? Не допущу я, чтобы рождение Ксантиппа Лакедемонца было для Карфагена более счастливым обстоятельством, чем мое рождение для моего отечества. Доверие во мне ко мне самому растет по мере того, как я убеждаюсь в том, сколь много значит доблесть одного человека!
Но нам приводят на память самих Афинян, как они не благоразумно перенесли войну в Сицилию, не заботясь о той, которая им угрожала дома…. По почему же, если у нас довольно времени повторять довольно сомнительные рассказы Греков, лучше не укажешь ты нам на Агафокла, Сиракузского царя, который, видя, что Сицилия опустошается долго Карфагенскою войною, переправился в Африку и отвлек ее туда?
44. Но как важно со своей стороны причинить ужас неприятелю и, отвратив опасность от себя, отбросить ее на другого, нужно ли приводить примеры старинные и чужеземные? Я думаю большая разница — чужие ли опустошать земля, или видеть свои жертвою опустошения? У того, кто действует наступательно, более смелости, более уверенности в себе, чем в том, кто отражает от себя нападение. Притом, самая неизвестность часто бывает причиною безотчетных опасений. Проникнув в пределы неприятельские, лучше можно видеть вблизи его и сильную, и слабую сторону. Аннибал вряд ли рассчитывал заранее, что к нему перейдет столько народов Италии, сколько перешло после Каннского побоища. Тем менее есть что–нибудь прочное и верное для Карфагенян, союзников вероломных, тяжелых и надменных повелителей. Мы, и будучи оставлены союзниками, устояли собственными силами, войсками Римскими. Сила же Карфагенян всего менее заключается в их народе; у них все воины — наемники из Афров и Нумидов, которых умы, при малейшем поводе, готовы к измене. Лишь бы здесь не было задержания; а то, вместе с известием о моем переходе в Африку, услышите, что вся она объята пламенем войны, что Аннибал спешит туда, и что Карфаген в осаде. Готовьтесь получать приятных вестей побольше и почаще из Африки, чем из Испании. Надежду эту вселяют в меня — уверенность в счастии народа Римского, боги свидетели нарушенного неприятелем союзного договора, цари Сифакс и Масинниса; в верности последних я так убежден, что всякое опасение измены с их стороны мне чуждо. Война откроет многое, чего теперь предвидеть еще нельзя. Человеку вообще, а полководцу по преимуществу, следует — уметь пользоваться счастием, и самые случайности обращать себе в пользу.
К. Фабий, я буду иметь дело с Аннибалом, как ты желаешь; но предпочитаю его увлечь за собою, чем оставаться для него здесь. Я заставлю его вступить в бой со мною на его родине, и добычею победы будет Карфаген, а не полуразрушенные крепостцы Бруттийцев. А пока я переправлюсь в Африку, пока высажу туда войско, пока придвину мой лагерь к стенам Карфагена, отечество не потерпит здесь урона, и что ты был в состоянии сделать тогда, когда Аннибал победителем разгуливал по всей Италии, почему теперь отказать в том, относительно Аннибала уже расстроенного и почти сломленного, доблестному мужу, консулу П. Лицинию? Сомнение даже в этом будет для него незаслуженною обидою. Ему только потому не дали жребия дальней провинции, что ему, как великому первосвященнику, нельзя отлучиться от святыни. А потому, если бы даже война и не окончилась так скоро, как я предполагаю, то я считал бы все–таки соответствующим достоинству народа Римского, и славе его у царей и народов иноземных, показать им, что у нас довольно сил и смелости не только защитить Италию, но и внести войну в Африку. Не хорошо, если распространится убеждение, что ни один из вождей Римских не дерзнул совершить того, на что достало смелости у Аннибала. В первую Карфагенскую войну, когда шла борьба о Сицилии, Африка не раз была предметом нападения ваших и войск и флотов, а теперь, когда решается судьба Италии, Африка будет ли находиться в мире? Пусть же отдохнет несколько Италия, столь долго тревожимая, пусть Африка в свою очередь сделается добычею пламени и опустошения! Пусть лучше Римский лагерь стоит у врат Карфагена, чем нам снова увидеть с наших стен окопы неприятельские! Пусть Африка на остальное время войны будет ее сценою! Да обратятся туда — ужас и бегство, опустошение полей, измена союзников и прочие бедствия войны, которые обрушились на нас в продолжении последних четырнадцати лет!
Но довольно сказал я о требованиях общественного блага, о войне, предстоящей нам, и о провинциях, о которых идет речь. Не хочу я вас томить длинною речью, и не буду стараться подражать Фабию в его желании унизить мои действия в Испании; не стану я ни уменьшать славу его, ни превозносить свою. Ни того, ни другого не сделаю я, сенаторы почтенные; если не другим чем, то умеренностью и воздержностью языка, пусть молодой человек превзойдет старика! Так я живу и действую, что для меня довольно вашего безмолвного мнения, которое вы сами в себе составили обо мне в умах ваших, независимо от посторонних влияний».
4·5. Сципиона выслушали сенаторы не очень ласково: носился слух, что он, в случае, если бы сенат не дал ему, согласно его желанию, провинцию Африку, хотел тотчас апеллировать к народу. Вследствие этого, К. Фульвий, который был четыре раза консулом, потребовал от консула, чтобы тот откровенно сказал сенату: позволит ли он ему решить вопрос о провинциях, и удовольствуется ли постановлением сената, или будет жаловаться народу? Сципион отвечал, что он поступит так, как ему велит общественное благо; тогда Фульвий: «я спросил тебя, зная вперед, что ты скажешь и как ты станешь действовать. Ты ясно показываешь, что только испытываешь сенат, а не о мнении его спрашиваешь; если мы тебе не назначим той провинции, которую ты желаешь, то, я знаю, у тебя уже готово прошение к народу. А потому — так продолжал Фульвий — обращаюсь к вам, трибуны народные, и требую, чтобы вы поддержали меня, так как а не выскажу своего мнения потому, что, если бы его и принял сенат, то я убежден, что консул не обратит на него внимания» Произошел спор: консул говорил, что несправедливо будет трибунам, своим вмешательством, препятствовать сенаторам высказывать мнение по очереди, когда до каждого из них оно дойдет. Трибуны определили так: «если консул предоставит сенату окончательное решение вопроса о провинциях, то мы полагаем удовольствоваться сенатским определением на этот предмет, и не допустим перенести это дело к народу. Если же консул не согласится на это, то мы будем поддерживать каждого, кто откажется высказать свое мнение». Консул просил день сроку для того, чтобы переговорить с товарищем; на другой день сенату предоставлено окончательное решение вопроса о провинциях. Они распределены так: одному консулу — Сицилия с теми тридцатью кораблями, которые в прошлом году находились под командою К. Сервилия, и консулу позволено отправиться в Африку, буде найдет это согласным с требованиями общественного блага. Другому консулу назначена земля Бруттиев, и военные действия против Аннибала с тем войском, которым начальствовали Л. Ветурий или К. Цецилий. Эти последние должны были или согласиться между собою, или решить жребием, кому вести войну в земле Бруттиев с двумя легионами, которые будут оставлены консулом; на год продолжена власть тому из них, кому достанется провинция. Кроме консулов и преторов, всем прочим лицам, которым предоставлено начальство над войсками и провинциями, продолжена власть. К. Цецилию досталось по жребию — вместе с консулом, вести войну против Аннибала в земле Бруттиев.
Потом отпразднованы игры Сципионовы при большом стечении зрителей, и к большому их удовольствию. Отправлены в Дельфы послы, отнести дар из добычи Аздрубаловой — М. Помпоний Матон и К. Катий; они понесли с собою венок золотой в 200 фунтов и, сделанные, из серебра образцы неприятельского оружия, всего весом в тысячу фунтов серебра.
Сципион не выхлопотал себе дозволения производить набор, да и не слишком настаивал на том; удовольствовался он позволением набрать волонтеров. Так как Сципион говорил, что выстроит флот так, что он не будет ничего стоить общественной казне, то он и ограничился добровольными приношениями союзников на построение новых судов. Народы Этрурии вызвались первые помочь консулу, каждый соразмерно со своими средствами: Цериты обещались приготовить провианта, и всякого рода запасы для экипажей судов. Жители Популония взялись поставить железо, Тарквининцы холстину на паруса, Волатеранцы — обмазку судов, и пшеницу. Арретины обещались заготовить три тысячи щитов, столько же шлемов, дротиков, и копий длинных и коротких, каждого сорта по пятидесяти тысяч; секир, лопат, кос, жолобьев и мельниц столько, сколько потребно на сорок длинных судов, пшеницы сто двадцать тысяч мер, и сверх того они брали на себя путевые издержки для десятских и гребцов. Перузины, Клузинии и Рузелланы обещались поставить сосновых деревьев для постройки судов, и большое количество пшеницы. Но сосновое дерево для постройки судов Сципион взял из лесов, принадлежавших государству. Народы Умбрии, да сверх того Нурсины, Реагины, Амитернины, и вся область Сабинская, обещались выставить воинов. Многие из Марсов, Пелигнов и Марруцинов записались добровольно служить на Римском флоте. Камерты, хотя и были в союз с Римлянами, как равные с равными, прислали вооруженную когорту из шестисот человек. Заложены днища тридцати судов, двадцати о пяти рядах весел, и десяти о четырех. Сципион своим личным наблюдением так ускорял работы, что на сорок пятый день после того, как лесной материал доставлен с места отправки, суда были спущены на воду, совсем готовые и вооруженные.
46. Сципион отправился в Сицилию на тридцати судах, посадив на них около семи тысяч волонтеров. П. Лициний прибыл в Бруттий к двум бывшим консульским войскам: он взял себе то, которое было под начальством консула Л. Ветурия. Метеллу он предоставил те легионы, которые уже прежде были под его начальством, в том убеждении, что для него лучше будет действовать с теми воинами, к которым он привык. Преторы также отправились каждый в свою провинцию. По недостатку денег на военные издержки, квесторам (казначеям общественным) велено продать часть Камнанского поля, которая от Греческого рва обращена к морю, и вместе с тем поручено им произвести исследование об участках, принадлежавших гражданам Кампанским, для обращения их в собственность народа Римского. Тем лицам которые сделают показание, обещана десятая часть той денежной суммы, которой будет стоить указанный ими участок. Кн. Сервилию, городскому претору, поручено наблюдать за тем, чтобы Кампанские граждане жили там, где кому определено сенатским декретом, и предоставлено право наказания тех, которые будут жить не в назначенных им местах.
В тоже лето Магон, сын Гамилькара, набрав молодых людей с меньшего Балеарского острова, где он провел зиму, посадил их на суда, и переправился в Италию с 12 тысячами пехоты и двумя конницы на тридцати больших судах, и на большом количестве транспортных. По прибытии в Италию, Магон овладел врасплох Генуею, где берега морские не были оберегаемы никакими отрядами. Оттуда пристал он с флотом к берегам, где жили Лигуры Альпинские, рассчитывая произвести между ними какое–либо движение. Нигавны — так называется это племя Лигуров — вели в то время войну с Епантерийскими горцами. Вследствие этого, Карфагенский вождь, сложив добычу в Савоне, городе Альпинском, оставил для её прикрытия десять длинных судов, остальные отправил в Карфаген для защиты берегов Африки, вследствие распространившегося слуха о предполагаемом туда движении Сципиона; а сам, заключив союз с Нигавнами, которых расположения он искал, предпринял нападение на горцев. Войско Магона увеличивалось со дня на день, так как Галлы стекались ото всюду на слух имени Магона. Сенат, получив об этом известие в донесении Сп. Лукреция, сильно встревожился опасением, как бы не преждевременна была радость о гибели Аздрубала с его армиею два года тому назад, в случае возникновения, с той же стороны, такой же войны только с другим вождем неприятельским. А потому, сенат немедленно отдал приказание проконсулу М. Ливию, чтобы он со своим войском волонтеров подвинулся к Аримину; а претору Кн. Сервилию поручено: если признает то необходимым для общего блага, отправить находившиеся в городе легионы, назначив им начальника по его благоусмотрению. М. Валерий Левин повел эти легионы в Арреций.
В то же время, Кн. Октавий, начальствовавший в Сардинии, захватил у берегов острова до восьмидесяти Карфагенских транспортных судов. Цэлий говорит, что они были нагружены пшеницею и провиантом, и посланы были к Аннибалу; а Валерий, что на них находилась добыча Этрусков и пленные горных Лигуров, отправленные в Карфаген. В земле Бруттиев, в продолжении этого года, не происходило почти ничего достойного упоминания. Моровая язва свирепствовала с равным вредом для Римлян и Карфагенян; только последние страдали не от одной болезни, но и от голоду. Аннибал провел лето у храма Юноны Лацинской, и там построил жертвенник и освятил его, изложив на нем подробно свои подвиги в резной надписи на языках Карфагенском и Греческом.