1. Новые консулы Кн. Фульвий Центумал и П. Сульпиций Гальба, вступив в должность в Мартовские Иды, созвали сенат в Капитолий, и здесь предложили на благоусмотрение сената общественные вопросы: о военном управлении и о распределении войск и провинций. Прошлогодним консулам, К. Фульвию и Ап. Клавдию, продолжена власть и назначены те войска, которые уже у них были; им предписано, чтобы они ни под каким видом не отходили от Капуи прежде — чем ее возьмут. Эта забота в то время была главною у Римлян; не только воодушевлены были они гневом — а к нему ни один еще народ не подал такого основательного повода; — но и понимали, что если отпадение города, столь именитого и могущественного, повлекло за собою измену многих народов, то и взятие его, как можно было надеяться, снова восстановить в умах народов уважение к прежней власти. Преторам прошлогодним также продолжена власть: М. Юнию в Этрурии и П. Семпронию в Галлии; и тому и другому из них оставлено по два легиона. Продолжена власть и Марцеллу, и поручено ему привести к концу войну в Сицилии с тем войском, которое у него было под начальством. На случай, если бы представилась нужда в подкреплении, то Марцеллу предоставлено брать его из легионов, которыми начальствовал в Сицилии П. Корнелий за претора, только не из числа тех воинов, которым сенат воспретил отпуски и возвращение в отечество прежде конца воины. К. Сульпицию — а ему досталась Сицилия — даны два легиона, которые были под начальством П. Корнелия; комплектовать их предоставлено из войска Кн. Фульвия, которое в прошлом году потерпело в Апулии самое постыдное поражение. Этим воинам сенат определил тот же срок службы, что и тем, которые ушли из под Канн. К позору тех и других прибавлено: они не имеют права ни зимовать в городах, ни строить постоянных зимних квартир ближе десяти миль от городов. Л. Корнелию в Сардинии даны два легиона, которыми начальствовал К. Муций; консулам приказано произвести набор для укомплектования легионов в случае, если в нем будет необходимость. Т. Отацилию и М. Валерию предоставлены берега Сицилии и Греции с теми легионами и флотом, которые находились у них под командою. Берега Греции прикрывались пятидесятью судами и одним легионом, а берега Сицилии сотнею судов и двумя легионами. В этом году Римляне вели войну на море и на сухом пути с двадцатью тремя легионами.
2. Когда, в начале этого года, сенат получил из Испании донесение Л. Марция, то подвиги его заслужили общее одобрение сенаторов; но большей части их показалось оскорбительным то, что Л. Марций, получив власть не по определению сената и не с утверждения народного собрания, написал в заголовке донесения: «пропретор сенату.» Подобный пример войск выбирать себе вождей — мог иметь пагубные последствия: выборы подчинены были известным законам и установленным обычаем гаданиям и нельзя было допустить, чтобы они отданы были на произвол необузданным воинам и совершались в лагерях и отдаленных областях, вдали от блюстителей законов и установленных ими властей. Некоторые сенаторы были того мнения, что надобно сенату тотчас же заняться обсуждением этого вопроса; но большинство сочло за лучшее отложить его до отъезда всадников, привезших донесение Марция. Относительно требования хлеба и одежд для войск, сенат велел написать: «что озаботятся и тем и другим;" но в заголовке ответа не заблагорассудил написать «пропретору Л. Марцию," не желая прежде времени уже решать то, что положено было предоставить общему обсуждению. По отъезде всадников, консулы доложили сенату прежде всего об этом вопросе; все сенаторы единогласно решили, — снестись с трибунами народными: пусть те, как можно скорее, предложат народному собранию — кого граждане заблагорассудят послать в Испанию начальствовать над тем войском, которое было под начальством Кн. Сципиона. Дело это обсуждено с трибунами, и представлено на определение народного собрания. Умы граждан в это время волновало другое дело, причинившее много шуму. К. Семпроний Блез позвал на суд Кн. Фульвия за гибель войска, им потерянного в Апулии. В собраниях граждан Блез поносил Фульвия; он говорил между прочим: «много вождей по неопытности и неосторожности заводили войска в места опасные; но ни один из них не поступил хуже Фульвия: тот прежде развратил своих воинов в школе всех возможных пороков, и потом их предал неприятелю; а потому справедливо можно сказать, что воины его погибли прежде, чем увидели неприятели и что они побеждены не Аннибалом, а своим собственным вождем. При подаче голосов гражданин не может хорошенько прозреть, кому вверяет власть и войско. Посмотрите, какая разница между Ти. Семпронием и Кн. Фульвием! Первый, получив войско, состоявшее из рабов, в короткое время дисциплиною и влиянием своим сделал то, что каждый из воинов на поле битвы забыл какого он происхождения и крови, что они были защитою для союзников и ужасом для врагов: они сохранили для народа Римского Кумы, Беневент и другие города, как бы исторгнув их из челюстей Аннибала. А Кн. Фульвий войско, состоявшее из граждан Римских, из Квиритов, рожденных честно, хорошо воспитанных, обучил порокам, которые свойственны рабам. Он успел в том, что они сделались для союзников тягостью и наказанием, а против неприятелей лентяями и трусами. Они не выдержали не только натиска, но и самих воинских кликов Карфагенян. Да притом по истине, что же удивительного, если воины не устояли, когда самый главный вождь их подал пример бегства. После этого удивляться еще надобно, что были и такие из воинов, которые пали, стоя на месте битвы, и что не все были товарищами Фульвия в робости и бегстве. К. Фламиний, Л. Павлл, Л. Постумий, Кн. и П. Сципионы предпочли пасть на поле битвы, чем оставить войска их, окруженные неприятелем: а Кн. Фульвий возвратился в Рим почти единственным вестником гибели вверенного ему войска. Вопиющая несправедливость! Войско, которое бежало с поля битвы у Канн, отправлено в Сицилию в ссылку и ему запрещено возвращение на родину прежде окончания войны; недавно тоже определено относительно легионов Кн. Фульвия. Бегство же самого Фульвия из сражения, происшедшего по его же оплошности, остается ненаказанным и он безнаказанно проведет и старость в тех же местах разврата, где провел молодость! Воины же, которых вся вина заключается в том, что они походили на своего вождя, отправлены почти в ссылку и служба их заклеймена позором. Вот до какой степени в Риме не одинаковы права вольности для богатых и бедных, знатных и простых граждан!»
3. Подсудимый всю вину сваливал с себя на воинов: «они смело требовали сражения и потому выведены им на поле битвы хотя не в тот же день — было уже поздно, но на другой, устроены в боевой порядок при благоприятных условиях времени и места; но не устояли или против славы, или против силы неприятелей. Когда все воины рассыпались в беспорядочном бегстве, то и он был увлечен толпою беглецов; тоже случилось с Варроном в Каннском сражении и со многими другими полководцами. Да если бы он погиб, то услужил ли бы он этим отечеству? Разве смерть его отвратила бы от государства несчастья, ему угрожающие? Нельзя его упрекнуть ни в том, чтобы он не озаботился продовольствием войска, ни в том, чтобы он по неосторожности завел свое войско в места неудобные или, не исследовав местности, попал бы в засаду к неприятелю. Он побежден открытою силою, оружием в правильном бою; не в его власти ни умы его воинов, ни умы неприятелей. Каждый по своим наклонностям бывает или храбрец или трус.» Два раза обвинен он и присужден к денежному штрафу. При третьем следствии приведены были свидетели, и многие из них не только не щадили для Фульвия всякого рода позорных обвинений, но и показали под присягою, что он первый подал пример трусости и бегства. Воины же, будучи брошены вождем и считая страх его основательным, обратились в бегство. Тогда раздражение граждан дошло до того, что они громко требовали — судить преступника судом уголовным. Тут снова открылись прения. Когда трибун, два раза толковав о денежном штрафе, стал требовать уже головы подсудимого, то он апеллировал к прочим трибунам народным. Те отвечали: «что они вовсе не расположены препятствовать своему товарищу в исполнении обязанностей, возложенных на него законом и что он имеет полное право как на основании законов, так и принятых обычаев, частного человека присуждать или к штрафу или к смертной казни.» Тогда Семпроний сказал: «что он обвиняет Кн. Фульвия в государственной измене» и требовал от городского претора К. Кальпурния — назначить день народного собрания для суда. Подсудимому оставалось попытать еще одну надежду: вызвать ко дню суда брата К. Фульвия, знаменитого и своими подвигами и тем, что подал надежду, уже близкую, ко взятию Капуи. Об этом просил и сам К. Фульвий письмом, где весьма жалобно выражался об опасности, угрожающей брату. Но Сенаторы определяли, что пользы отечества не позволяют К. Фульвию отойти от Капуи. Когда наступил день народного собрания для суда Кп. Фульвия, то он отправился в ссылку в Тарквинии. Народное собрание определило: что он эту ссылку заслуживает.
4. Мсжду тем война всею силою обрушилась на Капую, ее Римляне теснили не столько открытою силою, сколько облежанием. Страдания голода становились невыносимы для простого народа и рабов; а отправить гонцов к Аннибалу через частые неприятельские караулы было почти невозможно. Впрочем, нашелся один Нумид, который взялся исполнить это поручение, взял письма к Аннибалу и успел ночью пройти через Римский лагерь. Его удача обнадежила Кампанцев до того, что они решились, пока еще есть у них остаток сил, попытать вылазку со всех сторон. Да во многих стычках конницы Кампанцы имели успех; но пехота их была побеждаема. Впрочем, не так весело было Римлянам побеждать, как терпеть урон от неприятеля осажденного и находившегося почти в их власти. Наконец, придумали средство — восполнить искусством недостаток сил. Изо всех легионов отобраны молодые люди, отличавшиеся силою и легкостью тела: им даны щиты короче, чем у всадников и по семи копий, длиною в четыре фута каждое, с железным острием на конце, какое бывает на дротиках велитов. Их всадники приучили, сажая по одному с собою на коня, скакать вместе с ними в таком положении, и поспешно соскакивать по данному знаку. Когда, вследствие ежедневного упражнения, войны стали исполнять это довольно смело, то всадники Римские выехали против Кампанских всадников, стоявших в боевом порядке, на поле, находившееся между лагерем Римским и стенами города. Приблизившись на расстояние полета стрелы, велиты по данному знаку, соскакивают с коней. Таким образом вдруг строй пехоты ударяет на неприятельскую конницу и велиты бросают в нее с силою копья за копьями. Так как их было пущено в избытке, то весьма много всадников и коней неприятельских было переранено; но более всего подействовал на неприятеля страх такого нападения внезапного и неожиданного. Когда он отступал в расстройстве, то на него бросилось Римские всадники, обратили его в бегство и преследовали до самих ворот города, причинив ему большой урон убитыми. С этого времени Римляне и конницею одерживали верх и положено, чтобы при легионах находились велиты. Говорят, что первый придумал действовать вместе и конницею и пехотою сотник К. Навий, который за это и был почтен от главного вождя.
5. Между тем, как дела в Капуе были в таком положении, Аннибал был волнуем двумя заботами: хотелось ему и овладеть крепостью города Тарента, и удержать в своей власти Капую. Впрочем, последняя получила в его мыслях перевес уже и потому: он видел, что внимание всех как союзников, так и неприятелей, обращено в ту сторону, и что участь Капуи будет примером того, что влечет за собою отпадение от Рима. А потому, оставив в земле Бруттиев большую часть обозов и всех тяжело вооруженных воинов, Аннибал, с отборным пешим и конным войском, самым способным по возможности для быстрых походов, двинулся в Кампанию; однако, несмотря на поспешность движения, за ним следовали тридцать три слона. Аннибал остановился в скрытой долине за Тифатскою горою, которая господствует над Капуею. По приходе своем, он прежде всего взял крепостцу Галацию, выгнав оттуда силою гарнизон; а потом обратился против осаждающих Капую. Он послал в Капую сказать, чтобы Кампанцы готовы были в то время, когда он атакует Римский лагерь, со всех сторон сделать вылазку во все городские вороты. Ужас распространился в Римском лагере; с одной стороны напал на него Аннибал, с другой Кампанцы всеми силами, пешими и конными, и с ними Карфагенские гарнизон, которым начальствовали Бостар и Ганнон, бросились на Римские укрепления. Римские вожди в предупреждение того, чтобы в суматохе стремясь на один пункт, воины не оставили бы какое место неприкрытым, разделили между собою войска так: Ап. Клавдий противоставлен Кампанцам, а Фульвий Аннибалу. К. Нерон, исправляющий должность претора с всадниками шестого легиона, стал на дороге в Суессулу; а легат К. Фульвий Флакк с союзною конницею занял позицию к стороне реки Вултурна. Сражение началось не только обычными воинскими кликами и звуком оружия, но, к обыкновенному шуму от множества людей, топоту коней и звуку оружия, присоединилось то, что не способные носить оружие Кампанцы, во множестве занимавшие стены, не только стучали в медные вещи, как то обыкновенно делают в тишине ночи при лунных затмениях, но и испустили такой крик, что даже умы сражающихся на минуту отвлекли от боя. Аппий без труда отразил Кампанцев от укреплений; но с другой стороны гораздо сильнее теснили Фульвия — Аннибал и Карфагеняне. Там шестой легион был сбит с позиции, которую занимал: преследуя его, когорта Испанцев с тремя слонами проникла до валу; она прорвала боевую линию Римлян и находилась в положении, возбуждавшем и надежды и опасения: могла она и ворваться в лагерь, и быть отрезанною от своих. Видя опасность, какой подвергаются и легион и самый лагерь, Фульвий убеждает и К. Навия и других главных сотников: «напасть всеми силами на неприятельскую когорту, которая уже сражается у вала. Положение дел в высшей степени опасно: или надобно дать неприятелям дорогу и они ворвутся в лагерь с меньшим напряжением сил, чем с каким они прорвали густую боевую линию Римлян, или необходимо истребить неприятельскую когорту у валу. И это не будет стоить большего труда: неприятель в малом числе и отрезан от своих. По–видимому Римлянам в страхе кажется, что их боевая линия прорвана, но остается им с двух сторон обратиться на неприятеля, и тогда он будет сам окружен и в опасности.» Навий, услыхав от главного вождя такие речи, взял у знаменосца значок отряда гастатов (второй боевой линии), и бросился с ним к неприятелю; он грозил воинам, если они тотчас за ним не последуют и не примут деятельное участие в бою — бросить значок в середину врагов. Навий был высокого росту; красивое оружие его делало еще интереснее, и когда он поднял над головою значок, то на него обратили внимание и его сограждане и неприятели. Когда он подошел почти к самым значкам Испанцев, то на него посыпались дротики и почти вся сила неприятелей обратилась на него одного; но — остановить стремление этого мужа — не могло ни большое число неприятелей, ни брошенные ими во множестве дротики.
6 Легат М. Атилий принудил знаменосца первой роты, того же легиона, выступить со значком к когорте Испанцев. Легаты Л. Порций Лицин и Т. Попиллий, которые начальствовали в Римском лагере, упорно отражали неприятеля от окопов, а слонов умертвили на самом валу в то время, когда они пытались перейти через него. Слоны, упав в ров, наполнили его своими телами и образовали как бы мост или террасу, по которой открыт был свободный доступ неприятелю. Тут–то, около трупов убитых слонов, произошло страшное побоище. На другой стороне лагеря, Кампанцы и Карфагенский гарнизон были уже оттеснены, и бой происходил у самых ворот Капуи, обращенных к реке Вултурну. И не столько воины неприятельские останавливали напор Римлян, сколько метательные орудия, стоявшие у ворот города, держали своими выстрелами Римлян в отдалении. Дальнейшее наступательное движение Римлян прекратилось вследствие раны, полученной вождем Ап. Клавдием: он же, между тем как ободрял воинов в первых рядах, ранен в грудь у левого плеча дротиком: несмотря на то, много убито неприятелей почти у самых городских ворот; а прочие в беспорядке втеснены в город. Аннибал, видя поражение когорты Испанцев и то, что неприятель защищает лагерь с силами превосходными, отказался от мысли взять его приступом; он велел своей пехоте обратиться назад, а конницею прикрыл тыл, чтобы остановить преследование со стороны неприятеля. Воины легионов кипели желанием идти в след неприятеля; но Флакк велел играть отбой. По его мнению, и так довольно было сделано: Кампанцы увидели, как мало в состоянии пособить им Аннибал, да и он сам это понял. В этот день, по словам историков, передавших нам подробности этого сражения, Аннибал потерял из своего войска восемь тысяч человек, а Кампанцы — три; у Карфагенян взято пятнадцать знамен, а у Кампанцев восемнадцать. У других историков находим известие, что сражение далеко не было так важно, что больше было страха, чем действительной опасности, так как Нумиды и Испанцы прорвались со слонами неожиданно в Римский лагерь. Здесь слоны, разгуливая по лагерю, со страшным шумом ломали палатки; лошади, пооторвав привязи, убежали вследствие этого. Смятение увеличивала хитрость, употребленная Аннибалом; он подослал в лагерь нескольких, находившихся в его войске, людей, хорошо знавших Латинский язык, и те, будто бы от имени консула, говорили воинам, что лагерь уже во власти неприятеля и чтобы они, заботясь каждый сам о себе, бежали в ближайшие горы. Впрочем, хитрость эта открылась весьма скоро и стоила неприятелю весьма дорого; слоны выгнаны из лагеря огнем. Каковы бы ни были подробности этого сражения, но оно было последним перед сдачею Капуи. Медикстутиком — так называется высший сановник Кампанцев — был в этом году Сенний Лезий, человек самого незначительного и происхождения и состояния. Когда он был еще ребенком, то мать его отправилась раз к гадателю принести жертву, по случаю чудесного явления в её доме. Гадатель сказал ей: что сын её будет главным сановником Кампанцев; тогда мать, считая это совершенно несбыточным, сказала (так говорит предание) гадателю: «ну, плохие же должны быть дела Кампанцев, если верховная власть достанется когда–нибудь сыну моему.» То, что она сказала в шутку, сбылась действительно. Не видя никакой надежды в будущем, теснимые голодом и мечом неприятельским, те граждане, которые по рождению своему имели право на почести, отказались от этой должности и Лезий, который громко сетовал, что аристократы предали Капую и оставили ее на произвол судьбы — последний из всех Кампанцев, получил эту высшую у них должность.
7. Аннибал видел, что не вызовет он неприятеля на бой в открытом поле, а пробиться к Капуе сквозь его лагерь невозможно. Опасаясь, как бы новые консулы не отрезали и ему самому подвоза съестных припасов, Аннибал решился отказаться от бесплодного намерения и идти от Капуи. Когда он размышлял о том, в какую бы сторону направить путь, пришла ему мысль — обратиться на Рим, как на корень всей войны. Эта мысль была постоянно его любимою и сам он сознавал справедливость упреков других, что упустил он прекрасный случай осуществить ее после Каннского сражения: «нельзя считать невозможным овладеть какою–нибудь частью Рима в случае неожиданного нападения, и вследствие замешательства, которое от того произойдет. Притом, когда опасность станет угрожать Риму, то или оба полководца Римских тотчас оставят Капую, или один из них; а если они разделят войска, то будут слабее или противопоставленные ему или Кампанцам, а потому или ему или им представится возможность к удачному делу.» Одно только озабочивало Аннибала, как бы Кампанцы не сдались тотчас, как он отойдет от их города. Дорогою соблазнил Аннибал одного Нумида, смелого и решительного на все — взять его письмо, под видом перебежчика войти в Римский лагерь и оттуда втихомолку проникнуть в Капую. Письмо было полно убеждений: «его, Аннибала, движение от Капуи будет для нее спасительно; оно отвлечет для защиты Рима и полководцев неприятельских и их войска; а потому осажденные пусть не теряют присутствия духа; остается им потерпеть только несколько дней, и осадное их положение кончится.» Потом Аннибал приказал все суда, схваченные по Вултурну, собрать под крепостью, которую он еще прежде устроил для защиты этого пункта. Аннибала известили, что судов очень много и в одну ночь можно перевезти войско. Взяв съестных припасов на десять дней, Аннибал ночью привел войска к реке и до рассвета перевел их на другую сторону.
8. Узнав о намерениях Аннибала от перебежчиков, Фульвий Флакк написал об этом в Рим Сенату Римскому. Это известие произвело на умы людей впечатление разное, глядя по природе каждого. Сенат тотчас созван, как то бывает при затруднительных обстоятельствах. П. Корнелий, по прозванию Азина, был того мнения, что надобно созвать все войска и всех вождей для защиты Рима, забыв и о Капуе и о всем прочем. Фабий Максим считал позорным оставить Капую и через меру тревожиться и волноваться угрозами и намерениями Аннибала «не дерзнув идти к Рпму после победы при Каннах, не теперь ли, вследствие неудачи под Капуею, возымел он надежду овладеть Римом? Он идет не с тем, чтобы осадить Рим, но с тем, чтобы вынудить нас снять осаду Капуи. А Рим и с тем войском, которое находится в стенах его, защитят как Юпитер, свидетель мирного трактата, нарушенного Аннибалом, так и другие боги». При столь разных мнениях остановились сенаторы на среднем, которое высказано П. Валерием Флакком. Он был того мнения, что надобно делать одно и не забывать другого: написать вождям армии под Капуею: «им хорошо известны и средства Рима к его защите и то, как велики силы Аннибала и сколько нужно войск продолжать осаду Капуи. Если возможно продолжать правильную осаду Капуи с одною армиею и одним вождем, а другая армия со своим полководцем может быть отправлена для защиты Рима; то пусть Клавдии и Фульвий распределят между собою: кому из них осаждать Капую и кому спешить в Рим — предупредить его осаду». Когда в лагерь у Капуи принесен был этот декрет сената, то проконсул К. Фульвий должен был идти в Рим, так как товарищ его был болен от полученной раны. Он из трех армии отобрал воинов: пятнадцать тысяч человек пехоты и тысячу всадников; с этими силами переправился он через Вултурн. Узнав хорошенько, что Аннибал пойдет Латинского дорогою, Фульвий послал по городам, прилежащим к Аппиевой дороге, а именно в Сетию, Кору и Ланувий предупредить, чтобы жители и по городам имели готовые запасы хлеба, и с мест отдаленных свозили их к дороге; в города же собирали воинов для защиты и озабочивались сами каждый своею участью.
9. Аннибал в тот день, как перешел Вултурн, стал лагерем не далеко от реки. На другой день мимо Калеса пришел он на Сидицинские поля. Здесь он остановился на один день для грабежа, а потом двинулся далее с войском по Латинской дороге через земли Суессанские, Аллифанские и Казинатские. Под Казином Аннибал простоял два дня, и в разных местах производил опустошения. Оттуда Аннибал пошел мимо Интерамны и Аквина на Фрегелланские поля и достиг реки Лириса; мост на ней Фрегелланцы разрушили, чтобы позадержать движение неприятелей. А Фульвия задержала переправа через Вултурн: Аннибал пожег тут суда, и Римляне делали паромы, но весьма медленно по недостатку материалов. Переправив войско на паром, Фульвий дальнейший путь совершал легко: запасы, с радушием заготовленные, не только ждали его в городах, но даже и по дороге. Воины, кипя рвением, побуждали друг друга ускорять шаг, напоминая друг другу, что дело идет о спасении отечества. В Рим прибыл гонец из Фрегелл, скакавший день и ночь; приезд его произвел всеобщий ужас. Но не столько вследствие, принесенного гонцом, известия переполошился весь город, сколько вследствие прилива поселян с полей: к слышанному много прибавляли и пустого. Не только в частных домах раздавались вопли женщин; но они со всех сторон стеклись к храмам богов; распущенные волосы их падали на жертвенники; преклонив колена, простирали они руку к небу и богам, умоляя спасти город Рим от рук вражеских, и защитить от насилия невинных женщин и детей. Сенат был в постоянном сборе на общественной площади для того, чтобы сановники во всякое время могли спрашивать его советов. Одни граждане принимают приказания и спешат занять указанные ни посты; Другие являются с предложением услуг. Везде расставлены вооруженные отряды в крепости, в Капитолие, на стенах, в окрестностях города, и даже на Альбанской горе, и в Эзуланской крепости. Среди этого смятения получается известие, что проконсул К. Фульвий идет с войском от Капуи. Чтобы власть его не уменьшилась с прибытием в город, сенат определил — иметь ему права власти, равные с консулами. Аннибал сильно опустошил поля Фрегеллан за то, что они разрушили мосты, и оттуда прибыл в Лавикан через поля Фрузинатские, Ферентинатские и Анагнинские. Из Лавикана Аннибал через Альгид подошел к Тускулу; в город его не пустили, и он, пониже города, взяв вправо, пришел в Габии. Оттуда он с войском спустился до Пупинии и стал лагерем в восьми милях от Рима. Чем ближе подходил неприятель, тем, предшествовавшие ему отряды, Нумидов более умерщвляли бегущих жителей и захватывали в плен людей всяких возрастов и состояний.
10. Среди этой тревоги Фульвий Флакк вошел с войском в Рим в Капепские ворота, и здесь шел серединою города через Карины Эсквилинские. Вышед из города, он расположился лагерем между Эсквилинскими и Коллинскими воротами; народные эдили доставили туда провианту. Консулы и сенаторы пришли в лагерь и имели рассуждение о важных делах государственных. Положено: консулам стать лагерем между Коллинскими и Есквилинскими воротами; К. Кальпурнию, городскому претору, начальствовать в Капитолие и в крепости; сенату быть в постоянном сборе на общественной площади, чтобы быть готовым принять меры, каких потребуют обстоятельства. Между тем Аннибал придвинул лагерь к реке Аниену, только в трех милях от города. Здесь он приказал ракинуть палатки, а сам, в сопровождении двух тысяч всадников, проскакал от Коллинских ворот до храма Геркулесова, стараясь, сколько можно ближе, держаться к городу и обозревая стены его и местоположение с тех мест, где это было удобнее. Флакку показалось весьма постыдным то, что неприятель преспокойно и не спеша, разгуливает около Рима и он послал конницу с приказанием сбить неприятельских всадников и вогнать их в лагерь. Когда началось сражение, то консулы приказали перебежчикам из Нумидов — они в количестве тысячи двухсот находились на Авентине — через город перейти в Эсквилии, находя, что они всего способнее сражаться в местах, перерезанных рвами, заборами садов, наполненных гробницами и углублениями. Некоторые граждане, видя из крепости и Капитолия, как Нумиды скакали на конях по улице Публицийской, сочли их за неприятелей и стали кричать, что Авентин уже взят. Слух этот произвел по городу страшную суматоху и замешательство, и если бы лагерь Карфагенский не был так близко от города, то, пораженная страхом, чернь толпами бросилась бы в поле. А теперь граждане спешили в дома и крыши, считая бродивших по улицам своих за врагов, они бросали в них каменья и стрелы. Трудно было положить конец тревоге и обнаружить несправедливость прошедшего слуха, так как улицы наполнены были толпами поселян и их скотом; внезапное нашествие неприятеля заставило их искать убежища в городе. Сражение конниц кончилось в пользу Римлян, и неприятель должен был отступить. Так как во многих местах города нужно было восстановить порядок, нарушаемый фальшивыми тревогами и лживыми слухами, то положено, чтобы все бывшие диктаторы, консулы и цензоры пользовались правами власти, пока враг будет в виду стен Римских. Вследствие этого, и в остальное время дня и в последовавшую за тем ночь, происшедшие от опрометчивости граждан, тревоги, тотчас же подавлены.
11. На другой день Аннибал переправился через Анио и вывел все свои войска в поле в боевом порядке, Флакк и консулы также со своей стороны не отказывались от бою. И когда оба войска выстроились одно против другого на бой в котором Рим должен был быть плодом победы для победителя, вдруг начался проливной дождь с градом, который до того промочил воинов и того и другого войска, что они возвратились в лагерь, едва быв в состоянии держать оружие; но воины ни той, ни другой стороны не обнаружили ни малейшей робости друг перед другом. На другой день враждебные войска выстроились одно против другого на том же месте; но такая же гроза развела их снова. Когда же войска разошлись по лагерям, тотчас возвратились и ясность неба, и совершенная тишина. Это явление поразило Карфагенян сверхъестественным страхом и, если верить преданию, Аннибал сказал: «овладеть Римом раз у меня соображения не достало, а в другой не допустила судьба». Надежду на успех поколебали еще в нем два обстоятельства, одно важное, а другое само по себе незначительное. Первое заключалось в том, что, между тем как он с войском грозил самому Риму, из него отправились воины с распущенными знаменами в подкрепление Испанской армии. Второе: услыхал он от одного пленного, что на днях то самое поле, на котором стоял его, Аннибала, лагерь, продано, и ценою нисколько не ниже настоящей стоимости. Аннибала сильно рассердила такая самоуверенность Римлян, что из них нашелся покупатель на землю, которую он занял с оружием в руках и по праву войны считал своею. Позвав тотчас трубача, он велел объявить, что продаются лавки золотых и серебряных вещей, находящиеся около Форума Римского. — Под влиянием всего этого, Аннибал перенес лагерь к реке Туцие, в шести милях от Рима. Оттуда двинулся он к Феронинской священной роще, где находился знаменитый в то время храм. Капенаты, жившие издревле в этих местах, в избытке доставляли сюда начатки плодов земных и дары всякого рода; они украсили храм богато золотом и серебром. Тогда–то храм ограблен и лишен всех сокровищ. По удалении Аннибала найдены большие кучи меди, до обломков которой воины его не прикоснулись вследствие религиозных опасений. Относительно известия, что этот храм был ограблен, ни один историк не изъявил сомнения. Цэлий говорит, что Аннибал зашел туда от Ерета по дороге в Рим, а что поход его начинался от Рэата, Кутилий и Амитерна; из Кампании пришел он в Самний, а оттуда в землю Пелитов; потом он перешел в землю Марруцинов мимо города Сульмона; а за тем по Альбенскому полю достиг он земли Марсов, потом Амитерна и Форульского городка. И в этом нет ничего ошибочного; невозможно, чтобы в такое короткое время изгладились следы движения столь значительного войска; достоверно известно, что Аннибал шел этою дорогою. В одном только разница, этим ли путем шел он к Риму, или не по нему ли двигался он на обратном пути оттуда в Кампанию.
12. Впрочем Римляне гораздо более обнаруживали упорства в том, чтобы теснить Капую осадою, чем Аннибал в том, чтобы защищать ее. Из земли Луканцев он бросился на Бруттийские поля так поспешно к проливу и городу Регию, что чуть было своим неожиданным прибытием не захватил жителей врасплох. Хотя Капуя все это время была осаждаема с прежним старанием, но прибытие Флакка она почувствовала; удивительно казалось её жителям, почему Аннибал не пришел назад вслед за ним. Из переговоров жители узнали, что Аннибал их бросил совершенно и что Карфагеняне потеряли надежду удержать Капую. К этому присоединилось и то, что проконсул, вследствие сенатского определения, объявил неприятелям: «какой гражданин Кампанский до известного дня перейдет в Римский лагерь, тот будет в безопасности». Ни один из Кампанцев и не подумал о переходе в Римский лагерь не столько из верности общему делу, сколько вследствие опасений; изменив Римлянам, Кампанцы чувствовали себя против них больше виновными, чем чтобы могли рассчитывать на прощение. Но несмотря на то, что ни один гражданин сам по себе не переходил к неприятелю, с другой стороны никто не заботился об отечестве; их и в сенат зазвать никак нельзя было. Главным сановником был такой человек, который не только не прибавил себе тем уважения, но своим ничтожеством отнял последнюю силу и значение у той должности, которую занимал. Ни на площади и нигде в общественном месте, не показывался ни один из именитых граждан; запершись в домах, они ждали со дня на день собственной гибели вместе с падением отчизны. Все попечение о делах общественных лежало на Бостаре и Ганноне, начальниках Карфагенского гарнизона; по они гораздо более были озабочены собственною опасностью, чет критическим положением союзников. Они написали письмо к Аннибалу в выражениях не только весьма вольных, но и грубых; тут они жаловались: «что не только Капуя отдана в руки неприятелей, но и они, вожди Карфагенские и их отряд, преданы врагу на мучительную смерть. Аннибал удалился в Брутий, как бы «отворачиваясь и избегая, чтобы не в его глазах была взята Капуя. Но поистине и самая опасность, угрожавшая Риму, не могла заставить Римлян снять осаду Капуи. На столько Римляне упорнее в своей ненависти, чем Карфагеняне в чувствах дружбы. Пусть он — Аннибал — возвратится к Капуе и обратит сюда все свои силы, и Кампанцы будут готовы сделать вылазку. Не для того Аннибал перешел Альпы, чтобы вести войну с Регинцами и Тарентинцами. Место Карфагенских войск должно быть там, где находятся Римские легионы. У Канн и Тразимена дело хорошо шло; там сходились в поле, лагерь ставили один возле другого, пытали счастие.» Письмо, написанное в таком смысле вручено Нумидам, которые вызвались за обещанное им награждение доставить его Аннибалу. Под видом перебежчиков, Нумиды пришли в лагерь к Флакку с тем, чтобы при удобном случае ускользнуть оттуда. Голод, давно уже господствовавший в Капуе, делал переход Нумидов весьма вероятным. Вдруг в Римский лагерь пришла женщина, бывшая любовницею одного из этих Нумидов. Она донесла Римскому вождю, что Нумиды пришли в лагерь Римский с коварным умыслом и что у них есть письма к Аннибалу, и что она готова с очей на очи обличить в этом одного Нумида, который сам ей признался во всем. Когда Нумида привели к ней, он было сначала отказывался упорно, что вовсе ее не знает; но, наконец, уличенный ясными доказательствами, видя, что приготовляются орудия пытки, сознался во всем. Письмо Аннибала представлено и вместе узнали, что дотоле было скрыто, что много Нумидов в виде перебежчиков находится в лагере Римском. Их схватили в числе 70 человек и, вместе с новыми перебежчиками, наказали розгами, отрубили им руки и в таком виде отправили в Капую. Кампанцы, видя такое жестокое наказание, упали духом.
13. Толпы народа собрались к зданию Сената и заставили Лезия созвать сенат. Чернь грозила старейшинам, которые уже давно не принимали никакого участия в общественных делах: если они не явятся в сенат, то она пойдет по их домам и силою вытащит их оттуда. Под влиянием этого опасения сенаторы собрались в значительном числе. Большая часть сенаторов были того мнения, что надобно отправить послов к военачальникам Римским, но Вибий Виррий, виновник отпадения от Римлян, будучи спрошен о мнении, сказал следующее: «Те, которые говорят о послах, мире и сдаче забывают и то, как бы они сами поступили с Римлянами, имей они их в своей власти, и то, что им самим предстоит терпеть. Как! Не думаете ли вы, что и теперь сдача ваша будет та же, как и тогда, когда, прося защиты от Самнитов, мы отдали себя и все наше в распоряжение Римлян? Неужели забыли вы и время и обстоятельства, в каких отпали мы от народа Римского? Забыли вы и то, что гарнизон их, который могли мы выпустить, истребили мы смертью мучительною и позорною? Забыто и то, сколько раз и как враждебно нападали мы на осаждающих, бросались даже на их лагерь? И то, что мы призвали Аннибала с тем, чтобы подавить их; да и вовсе недавно отправили его отсюда — осаждать самый Рим? С другой стороны припомните. и то, что и они враждебно против нас сделали, и вы тогда можете сообразить, чего вправе вы от них надеяться? Между тем как в Италии хозяйничали чужеземные враги и сам Аннибал, и все пылало войною, Римляне, оставив все, даже Аннибала, посылают на завоевание Капуи двух консулов с их войсками. Вот уже другой год, окружив нас своими окопами, они мучат нас голодом, и сами переносят страшные труды и великие опасности, не уступающие нашим; не раз телами своими устилали они свои валы и рвы, и чуть было не лишились своих лагерей; но что говорить об этом? Издавна заведено, и вещь очень обыкновенная для осаждающих, терпеть опасности и переносить труды под стенами вражеского города; но вот доказательство их раздражения и неумолимой ненависти. Аннибал с огромными пешими и конными силами атаковал их лагерь, и частью было овладел; но и эта опасность не заставила их снять осаду. Переправившись на ту сторону Вултурна, он выжег Каленские поля; к несчастью, постигшему союзников, Римляне остались равнодушны. Аннибал устремился с оружием в руках на самый Рим; но они и эту опасность, им угрожавшую, презрели. Перешел он Анио и в трех милях от Рима поставил лагерь; наконец подошел к самым стенам и воротам. Он показал Римлянам, что возьмет Рим, если они не оставят Капуи; и тут они ее не оставили. Даже дикие звери, которые бросаются по чувству слепого инстинкта, как бы они ни были раздражены, увидя опасность, угрожающую их логовищам и детям, забывают все и спешат к их защите. Но Римлян не отвратили от Капуи — ни то, что родной город их был в осаде, ни вопли жен и детей, а они почти сюда доносились, ни опасность, грозившая домашним очагам, ни то, что храмы их богов и самые могилы предков были опозорены неприятелем. Вот до какой степени настойчиво требуют они нашей казни, жаждут они нашей крови. И на это они имеют полное право; будь счастие на нашей стороне, и мы поступили бы точно также. Но если иначе угодно было судить богам бессмертным, то и не должно отказываться от смерти, для нас неизбежной; а добровольною, честною и даже тихою смертью, пока я еще свободен, пока могу управлять собою, избавлюсь я от поруганий и мучении, которые готовит мне враг. Не увижу, я как Ап. Клавдий и К. Фульвий будут надменно пользоваться победою, не повлекут меня связанного в Рим, как украшение их торжественного въезда для того, чтобы после, привязав к позорному столбу, истерзав спину розгами, отрубить мне голову секирою Римскою. Не увижу я, как будут разрушать и предавать огню родной мой город; не в моих глазах победители повлекут на удовлетворение гнусных похотей своих — Кампанских матерей семейств, девиц и отроков благородной крови. Римляне Альбу, из которой вели свое происхождение, разрушили до основания так, что нет следов их родины, ни памяти их происхождения. Пощадят ли они Капую, которая им ненавистнее Карфагена. А потому те из вас, которые предпочитают пасть жертвою судьбы неумолимой, чем испытать такие страдания, пусть придут ко мне на пиршество, уже приготовленное. Когда мы насытимся пищею и напитками, то будет подана чаша, которую начну я, а потом она обойдет всех нас кругом. Она–то избавит наше тело от пыток, дух от позора, а глаза и уши закроет навсегда от зрелища и слуха страшных бедствий, которые ожидают побежденных. Готовы будут люди, которые тела наши сожгут на большом костре разложенном перед домом. Вот единственный путь — умереть честно и так как прилично вольным гражданам. Сами неприятели отдадут должную дань удивления мужеству нашему и Аннибал узнает, каких преданных и храбрых союзников предал он на жертву Римлян».
14. Между слушателей Виррия более нашлось таких, которые одобряли его слова, чем таких, которые имели достаточно твердости духа, чтобы привести в исполнение то, что им нравилось. Большая часть сенаторов знали милосердие народа Римского, доказанное им во многих прежних войнах и потому не отчаивались и на этот раз получить прощение; а потому они определили отправить послов к Римлянам с изъявлением покорности, что они и сделали. За Вибием Виррием пошли в его дом двадцать семь человек сенаторов; они сели с ним за стол пиршества. Упившись, сколько возможно более, вина для того, чтобы забыть угрожающее им злосчастие, все участники пира приняли яд. По окончании пиршества, они дали друг другу руки, обнялись и поцеловались, обливаясь слезами при воспоминании о горькой участи как своей, так и отечества. Одни остались тут же, чтобы тела их преданы были огню на одном и том же костре, другие разошлись по домам. Пища и вино, наполнившие в избытке внутренности этих несчастных, ослабили действие яда и замедлили приближение смерти. Таким образом, большая часть принявших яд боролись со смертью в продолжении всей ночи и даже части следующего дня; наконец, все испустили дыхание прежде, чем открыты были ворота победителю. На другой день, по приказанию проконсула, отворены ворога Юпитера, обращенные к лагерю Римскому. Туда впущен один легион пехоты и два эскадрона конницы под начальством легата К. Фульвия. Он прежде всего приказал все оружие, какое находилось в Капуе, принести к себе, расставил караулы у всех ворот, чтобы никто не мог ни выйти, ни быть выпущен, схватил Карфагенский гарнизон, а сенаторам Кампанским приказал идти в лагерь к Римским вождям. Когда они пришли сюда, то их всех заковали в цепи и приказано было принести казначеям все золото и серебро, какое только у них находилось. Золота оказалось семьдесят фунтов, а серебра три тысячи двести фунтов. Двадцать пять сенаторов отправлены в Калес под стражею, а двадцать три в Теан; то были, как достоверно узнали, главные виновники отпадения от Римлян.
15. Относительно наказания Кампанских сенаторов, Клавдий и Фульвий были совершенно разных мнений. Первый расположен был — даровать прощение; но второй хотел поступить строго. А потому, Аппий предоставил решение этого вопроса Сенату Римскому, а равно и исследование того, не действовали ли за одно с ними некоторые союзные народы Латинского племени и жители некоторых муниципий и не пользовались ли Кампанцы от них помощью. Фульвий говорил: «вовсе не следует тревожить умы верных союзников излишнею подозрительностью в проступках, по крайней мере подверженных сомнению. Можно ли в этом случае положиться на показания людей, которые никогда не дорожили ни тем, что делали, ни тем, что говорили; а потому он, Фульвий, не допустит подобного исследования и прекратит его в самом начале». Поговорив таким образом, вожди разошлись и Аппий не сомневался, что товарищ его, несмотря на свое поползновение к жестокости, подождет в деле столь важном приказаний из Рима. Фульвий, опасаясь, как бы они не воспрепятствовали исполнению его намерения, распуская свою свиту, приказал военным трибунам и префектам союзников чтобы две тысячи отборных всадников готовы были выступить в поход по третьему звуку ночной трубы. С этим отрядом Фульвий ночью отправился в Теан, на рассвете прибыл в город и отправился на главную площадь. Вступление всадников Римских в город привлекло вслед их многочисленную толпу. Фульвий приказал вызвать Сидицинских сановников, и велел им привести Кампанцев, находившихся тут под стражею. Когда их привели, то, наказав предварительно розгами, отрубили головы. Оттуда Фульвий поскакал в Калес. Тут уже он сидел на трибунале, Кампанцев вывели и привязывали к столбу, как вдруг прискакал гонец из Рима и вручил Фульвию — письмо от городского претора К. Кальпурния и приказание Сената. От трибунала по всей окружавшей толпе пронесся ропот, что все дело о Кампанцах сенат Римский предоставляет себе. Фульвий, догадываясь и сам, что это так, взял привезенные из Рима депеши, но, не читая, положил за пазуху, а герольду велел — наблюсти, чтобы ликторы поступили согласно закону. Таким образом казнены и Кампанцы, находившиеся в Калесе; тогда только Фульвий прочитал письмо Кальпурния и Сенатское определение — слишком поздно для того, чтобы остановить то, что случилось; а Фульвий для того и действовал с крайнею поспешностью, чтобы ничто ему не помешало. Фульвий уже вставал с трибунала, как вдруг Кампанец Тавреа Юбеллий, протеснившись сквозь толпу, громко назвал его по имени. Удивленный тем, чтобы это ему нужно было, Фульвий сел снова; тогда Юбеллий сказал ему громко: «прикажи и меня казнить и тогда ты можешь похвалиться, что лишил жизни человека, много достойнее тебя». Фульвий отвечал Юбеллию: «вряд ли ты в полном уме; если бы я и хотел исполнит твое желание, то меня останавливает полученный мною сенатский декрет». Тогда Юбеллий воскликнул: «итак, если теперь — когда родина моя — добыча врагов, когда и родные и друзья погибли, когда я собственною рукою лишил жизни жену и детей моих, чтобы спасти их от оскорблений победителя — я лишен возможности разделить участь сограждан моих, то пусть моя собственная доблесть избавит меня от ненавистной мне жизни». Выхватив кинжал, скрытый под платьем, Юбеллий пронзил им себе грудь и, издыхая, пал к ногам Римского полководца.
16. Так как и в вопросе о казни Кампанцев, и во многих других делах, Флакк действовал один и по своему только убеждению, то некоторые историки утверждают, что Ап. Клавдий умер около того времени, как сдалась Капуя. Об Таврее также рассказывают иначе: не сам он пришел в Калес и не сам лишил себя жизни; но так как громко кричал, когда его привязывала к столбу, а что — того нельзя было разобрать вследствие шума, то Фульвий восстановил тишину. Тогда–то, говорят, Таврея сказал вышеприведенные слова: «что он, муж храбрый, погибает от человека, далеко уступающего ему в доблести.» На эти слова герольд, по приказанию проконсула, прокричал: «Ликтор, храброму мужу придай еще розог, и к нему первому примени закон!» Некоторые писатели утверждают также, что Фульвий прочитал сенатский декрет еще до совершения казни, но так как в нем сказано было: «буде он, Фульвий, заблагорассудит, то пусть все дело предоставить решению Сената," то слова эти Фульвий истолковал, как позволение поступить так, как ему укажут пользы отечества. Из Калеса Фульвий возвратился в Капую и тут принял изъявление покорности городов Ателлы и Калации; тут же казнены виновники измены. Таким образом, 70 человек Кампанских сенаторов казнены смертью; почти триста именитейших граждан брошены в тюрьмы. Много их распределено под стражу по союзным Латинским городам и погибло там разною смертью; множество граждан Кампанских продано в рабство. Когда было рассуждение об участи самого города Капуи, то некоторые полагали: разрушить совершенно город сильный, близкий, враждебный; по соображения пользы могущей тотчас же последовать для Рима, взяли верх. Плодородие области Кампанской, в отношении коего она занимает бесспорно первое место в Италии, спасло самый город; нужно же было — где жить земледельцам; чтобы город не опустел, в нем оставлено население вольноотпущенных, купцов и ремесленников: все же поле и общественные здания сделались достоянием народа Римского. Капуя сделалась просто сборным местом жителей и в этом смысле осталась городом; по самоуправление у нее вовсе отнято: отменен и сенат, и народное собрание и выборы сановников. Считали невозможным, чтобы сборище людей, не имевших ни общественного совета, ни своих властей, действовало за одно под влиянием общих интересов, и могло что–либо замыслить. Для судопроизводства положено было присылать из Рима каждый год префекта. Таким образом, устроена участь Капуи и во всех отношениях благоразумно: с главными виновными поступлено строго и решительно; множество граждан сослано безо всякой надежды возвращения на родину; но невинные здания и стены пощажены от огня и разрушения. Такая, по–видимому, снисходительность весьма возвысила Римлян в понятии союзников. Знаменитый и богатый город, разрушение которого оплакала бы не только Кампания, но и все соседственные народы, остался цел и невредим. У неприятеля же исторгнуто сознание, как силен Рим, когда дело идет об отмщении изменившим союзникам, и как напротив бессилен Аннибал защитить союзников, искавших его помощи.
17. Римский Сенат, окончив все дела относительно Капуи, определил: К. Нерону из двух легионов, которыми он же начальствовал под Капуею, взять по собственному выбору шесть тысяч человек пехоты и 300 всадников; да из союзников Латинского племени взять такое же число пехоты и 800 всадников. Это войско Нерон посадил на суда в Путеолах и перевез в Испанию. Здесь пристал он в Тарраконе, высадил тут войска, а суда велел вытащить на берег; самих матросов вооружил он для того, чтобы увеличить свои силы. Отсюда двинулся он к Иберу, где и принял войско от Т. Фонтея и Л. Марция, и потом двинулся на встречу неприятеля. Аздрубал, сын Гамилькаров, стоял лагерем в земле Авзетанов у Черных Камней; место это находится между городами Иллитургисом и Ментиссою; Нерон занял выход из этого ущелья. Аздрубал, стесненный этим, избегая еще худшего положения, послал к Нерону вестника: объявить ему, что он, если будет выпущен, обещает — вывести все Карфагенские войска из Испании. С радостью принял такое известие Римский вождь. Аздрубал просил назначить следующий день для переговоров, где Римляне пусть предъявят условия — о передаче им городов и крепостей, а равно и срок, к которому Карфагеняне должны вывести свои войска из укрепленных мест, беспрепятственно взяв с собою все, собственно им принадлежащее. Нерон согласился на эго; между тем Аздрубал тотчас с наступлением темноты и во всю ночь высылал из ущелья, где только можно было, свои главные силы. Впрочем, нарочно в эту ночь выпущено не слишком много воинов; так как они уходили понемногу, то и легче было соблюсти тишину и обмануть неприятеля; притом, по узким и трудным горным тропинкам, для больших отрядов движение было затруднительно. На следующий день сошлись обе стороны для переговоров; тут Карфагеняне много потратили времени, толкуя и записывая то, что к делу не относилось, и переговоры отложены до следующего дня. В наступившую за тем ночь Аздрубал еще выпустил много воинов. Потом еще день прошел в бесполезных переговорах; таким образом употреблено несколько дней на рассуждения об условиях, а между тем Карфагеняне все ночи посвящали тому, как бы побольше выпустить войска. Когда большая часть его была уже в безопасности, то Карфагеняне становились все несговорчивее и уже не соглашались на то, что прежде сами предлагали; верность их слову уменьшалась соразмерно со страхом. И же почти вся неприятельская пехота была вне ущелья; на рассвете сильный туман покрыл горы и прилежащие поля. Видя это, Аздрубал послал сказать Нерону — чтобы отложить переговоры до следующего дня, так как в этот Карфагеняне из религиозных опасений не делают ничего важного. И тут еще не догадался Нерон о коварстве неприятеля, и согласился на отсрочку. Тогда Аздрубал втихомолку вывел конницу и слонов и достиг с ними безопасного места. В четвертом часу лучи солнца разогнали туман, и глазам Римлян открылся лагерь, уже оставленный неприятелем. Тогда только Клавдий понял, что он коварно обманут неприятелем; он решился преследовать неприятеля и сразиться с ним; но тот уклонялся от боя; были только легкие стычки между задними рядами Карфагенян и передними Римлян.
18. Между тем в Испании ни один из народов не переходил на сторону Римлян, ни из тех, которые отпали от них после поражения, ни из других какой–либо вновь. В Риме сенат и народ, после взятия Капуи, озабочен был Испанией не менее, как и Италией. Положено прибавить войска и послать главного вождя, но не знали хорошенько кого послать. Необходимо было употребить особенную осмотрительность в выборе вождя туда, где в продолжении тридцати дней погибли два полководца. Один указывал на того, другой на другого и наконец положено — предоставить народному собранию определение проконсула в Испанию, консулы назначили день для выборов. Сначала ожидали, что те из граждан, которые сознают себя достойными столь важного поста, объявят свои имена. Ожидание это оказалось тщетным и граждане как бы вновь почувствовали всю важность понесенного несчастья и сожаление о погибших полководцах. Граждане опечаленные, почти не зная как поступить, в день выборов сошлись однако на Марсово поле. Обратив взоры на сановников, они от них ожидали решения, а те посматривали друг на друга. Между гражданами был ропот, что все до того считают положение дел в Испании отчаянным, что никто не решается принять над нею власть. Вдруг явился П. Сципион, сын убитого в Испании, изъявил желание баллотироваться и стал на возвышенное место для того, чтобы все его видели. Взоры всех граждан обратились на него, и они, как бы невольно вырвавшимися у них, одобрительными криками предсказали ему власть счастливую и благополучную. Когда приступили к смешанной подаче голосов, то не только все сотни, но и все граждане единодушно — присудили Сципиону власть в Испании. Когда все кончилось и утих порыв и пыл, под влиянием которого действовали граждане, то вдруг они затихли. Ими овладела мысль, не поступили ли они слишком опрометчиво и не были ли они увлечены скорее пристрастием к человеку, чем благоразумием. Особенно озабочивали их юные года Сципиона, других страшило самое имя и семейство печальной памяти, которого два представителя уже погибли в Испании, и вновь избранному полководцу предстояло сражаться на могилах отца и деда.
19. Сципион, заметив, что граждане, поступив сначала под влиянием увлечения, стали чем–то озабочены, перед народным собранием сказал речь, в которой обнаружил свой великий и возвышенный дух. Он так рассуждал о своем юном возрасте, о власти, ему вверенной и войне, которую предстояло вести, что он снова возбудил уже было угасший энтузиазм граждан, и они исполнились надежды, более положительной, чем внушенной обыкновенным доверием к человеку или к самому благоприятному положению дел. Сципион заслуживал удивление не только теми высокими качествами, которыми он действительно обладал; но и с самых ранних лет юности обладал он дивным искусством умения показать их. Имея дело с простым народом, он действовал как будто под влиянием то ночных видений, то внушений свыше. Может быть он и сам верил этому, а может быть говорил это для того, чтобы его приказания исполнялись немедленно, как внушенные оракулом. Заранее приучая к этому умы граждан, Сципион, как только надел на себя тогу зрелого возраста, каждый день, прежде начатия как частных, так и общественных занятий, ходил в Капитолий в храм Юпитера и там долго оставался один в немом созерцании. Эту привычку или без умыслу или с расчетом, Сципион сохранил в продолжении всей своей жизни, и она то для некоторых служила как бы подтверждением народной молвы о том, будто он божественного происхождения. О нем рассказывали ту же небылицу, которую человеческое тщеславие придумало относительно Александра Македонского, будто он родился от чудовищной величины змея, будто в спальне его матери не раз видели какой то сверхъестественный образ, который, при появлении людей, тотчас уползал и скрывался. Сам Сципион не старался опровергать этих слухов, но и не отвергая их, и не подтверждая, он умел выразиться так двусмысленно, что усиливал к ним доверие. Много было и других обстоятельств, частью справедливых, частью считавшихся такими, которые поддерживали в народ какое–то особенное удивление к этому молодому человеку. Вследствие этого–то граждане с таким доверием вверили Сципиону столь важную власть и обязанности. К войскам, которые оставались в Испании от прежде там бывших и к тем, которые К. Нерон перевез из Путеол, прибавлено десять тысяч пехоты и тысячу всадников. Помощником Сципиону для ведения войны дан пропретор М. Юний Силан. Сципион отплыл от устья Тибра с флотом из тридцати судов (все они были о пяти рядах весел); он двигался вдоль берегов Этрурского моря, мимо Альпов, по Галльскому заливу, обогнул Пиринейский мыс и высадил войска в Эмпориях, городе Греческом (жители здешние были родом из Фокеи). Оттуда Сципион, приказав судам следовать вдоль берега, двинулся сухим путем к Тарраконе. Здесь председательствовал он на общем съезде депутатов всех союзных племен, (которых они выслали со всей провинции, по первому слуху о его прибытии). Тут Сципион велел суда вытащить на берег, а четыре триремы Массилинских, которые провожали его из почтения к нему, отослал домой. Посольствам союзных племен, которых убеждения были не слишком тверды вследствие частых и недавних потерь понесенных Римлянами, он умел дать такие ответы, внушенные сознанием его высоких доблестей, что, не сказав ничего самонадеянного, он поселил в них и неограниченное доверие и уважение к его величию.
20. Потом Сципион выехал из Тарраконы; он посетил союзные города и зимние квартиры войск. Воинов он похвалил за то, что они, и после двух столь важных поражений, удержали провинцию, и не дали неприятелю воспользоваться плодами победы, защитили от него все области по сю сторону Ибра и остававшихся верными союзников. Марция Сципион имел при себе и обходился с ним так хорошо, что каждому показал, что он не завидует ни чьей славе. Нерона место занял Силан, а вновь прибывшие воины разведены по зимним квартирам. Сципион, осмотрев все и сделав все нужные распоряжения, каких только требовало время, удалился в Тарракону. Слава Сципиона и у неприятелей была не менее велика, как и у граждан и союзников; какое–то предчувствие будущего страшило Карфагенян и страх был тем сильнее, чем был неосновательнее и чем менее могли они дать себе в нем отчета. Войска их разошлись по зимним квартирам в разные стороны: Аздрубал, сын Гисгона, отступил до берегов Океана и расположился около Гадеса. Магон остался в середине Испании, преимущественно в Кастильских горах. Аздрубал, сын Гамилькара, зимовал неподалеку от Ибра около Сагунта.
В конце того лета, в которое взята Капуя, а Сципион отправился в Испанию, Карфагенский флот прибыл к Таренгу, приглашенный туда из Сицилии для того, чтобы с моря отрезать подвозы съестных припасов к крепости, где находился гарнизон Римский. Действительно, флот Карфагенский совершенно заградил всякой доступ к крепости со стороны моря, но долговременное прибывание его здесь произвело в самом Таренте недостаток едва ли не чувствительнее того, который господствовал у неприятелей. Количество хлеба, привозимого в Тарент с союзных берегов и пристаней, защищенных Карфагенским флотом, не было так значительно, чтобы удовлетворить вместе и потребностям экипажей этого флота, состоявших из многочисленного сброда людей разного рода. Римский гарнизон крепости мог довольствоваться по своей малочисленности и прежними запасами; а жителям Тарента и их флоту недостаточно было того, который им подвозили; а потому, отплытие флота Карфагенского от города причинило жителям Тарента едва ли не более радости, чем прежде его прибытие. Впрочем, немного облегчился через это недостаток съестных припасов; с удалением Карфагенского флота подвозы морем должны были прекратиться.
21. В конце лета М. Марцелл прибыл из Сицилии к Риму. Претор К. Кальпурний — созвал для него сенат в храме Беллоны. Тут Марцелл рассказал, что он совершил, в умеренных выражениях жаловался не столько от своего лица, сколько от лица своего войска на то, что ему — Марцеллу не было дозволено, покорив провинцию, вывести оттуда войско и в заключение просил дозволить ему войти в город с почестями триумфа. Сенат не изъявил на эго своего согласия; много было прений о том: с одной стороны хорошо ли будет отказать в почестях триумфа тому самому вождю, от имени которого заочно, вследствие совершенных под его начальством счастливых событий, было объявлено благодарственное молебствие и воздана честь богам бессмертным. А с другой стороны, прилично ли было дать почести триумфа за окончание воины вождю, которому велено сдать войско другому начальнику, чего не бывает в случае окончательного покорения провинции, и притом в отсутствии войска, которое должно быть свидетелем как заслуженного, так и незаслуженного триумфа. В таком затруднении постарались избрать путь средний между двумя крайностями, дозволив Марцеллу войти в город с почестями малого триумфа (овации). С согласия сената, трибуны народные не просили утверждение народного собрания на то, чтобы Марцелл облечен был властью в тот день, когда войдет в Рим с почестями овации. Накануне этого дня Марцелл торжествовал на Албанской горе; оттуда он вступил в Рим с почестями овации; впереди его несли множество добычи взятой на войне. Вслед за изображением покоренного им города Сиракуз, везли катапульты, баллисты и разные военные орудия; за тем несли многие предметы, свидетельствовавшие о благосостоянии Сиракуз, вследствие долговременного мира, и о роскоши царей этого города; тут были искусно сделанные медные и серебрянные сосуды, разного рода домашняя посуда, драгоценные одежды и множество прекрасных произведений скульптуры, которыми Сиракузы была богаты наряду с первыми Греческими городами. Трофеем победы над Карфагенянами были тут восемь слонов. Внимание зрителей останавливалось также на, шедших впереди в золотых венцах, Созисе из Сиракуз и Мерике Испанце. Первый ночью впустил Римлян в Сиракузы, а второй предал им Наз и находившийся в нем гарнизон. Обоим дано в награду право Римского гражданства и по пятисот десятин земли. Созису из Сиракузского поля, или из того, что прежде было частным достоянием царей Сиракузских, или из составлявшего собственность врагов народа Римского. Созису дано еще право — выбрать себе дом в Сиракузах из числа тех, которые достались Римлянам по праву войны. А Мерику и Испанцам, которые с ним вместе перешли к Римлянам, велено дать город и земли из числа тех, которые изменили Римлянам. М. Корнелию поручено — отвести Мерику с Испанцами город с землею, где он — Корнелий — признает за лучшее. Определено: там же дать четыреста десятин земли Беллигену, который склонил Мерика — перейти на сторону Римлян. Уже Марцелл уехал из Сицилии, когда флот Карфагенский высадил там восемь тысяч пехоты и три тысячи Нумидских всадников. Жители окрестностей Мурганции перешли к нему; примеру их последовали Гибла, Мацелла и еще несколько городков менее значительных. Нумиды, под предводительством Мутина, делали набеги по всей Сицилии и жгли поля союзников народа Римского. Притом войско Римское, кипя неудовольствием как за то, что его не допустили последовать за вождем, так и за то, что ему запрещено зимовать по городам, весьма нерадиво исполняло обязанности службы. Возмущение в его рядах готово было вспыхнуть; недоставало только зачинщика. Несмотря на все эти затруднения, претор М. Корнелий и успокоил умы воинов то строгостью, то ласковыми убеждениями, и снова покорил все города, которые было отпали. Мурганцию отдал он Испанцам, которым по сенатскому декрету велено было отвести город и область для поселения.
22. Оба консула имели одну провинцию — Апулию, но как Аннибал и Карфагеняне внушали уже менее опасений, то консулам велено по жребию разделить между собою Апулию и Македонию. Сульпицию досталась Македония и он принял ее от Левина. Фульвий был призван в Рим для производства выборов. Когда они начались, то первая сотня, подававшая голос, — то была сотня молодежи Ветурийской — объявила консулами Т. Манлия Торквата и Т. Отацилия. Манлий находился в то время сам в Риме; граждане спешили во множестве поздравлять его, видя единодушное желание народа иметь его консулом. Окруженный огромною толпою, Манлий подошел к тому месту, где восседал консул. Он просил — выслушать то, что он скажет в немногих словах, а сотне, подавшей голос, приказать приступить к новому выбору. Внимание всех граждан было напряжено в высшей степени, ожидали, что он будет говорить. Манлий стал отказываться от службы по болезни глаз. «Было бы бесстыдно со стороны правителя и военачальника, которому приходится действовать, основываясь на показаниях чужих глаз, требовать, чтобы в его руки вверили жизнь и участь других. А потому, не угодно ли будет консулу призвать сотню Ветурийской молодежи к новой подаче голосов. При назначении консулов не надобно забывать, какая война в Италии и в каких обстоятельствах находится отечество. Еще слух наш едва успокоился от стука оружия и воинских кликов неприятеля, так недавно потрясших было стены самого Рима.» Тогда из сотни Ветурийской раздались многочисленные голоса: «что она мнения своего не переменит и опять назначит тех же консулов.» На это Торкват сказал: «для меня, как для консула, тяжки будут привычки ваши, а для вас несносна будет власть моя. Возвратитесь к подаче голосов и помните при этом, что Карфагеняне неприязненно гостят в Италии и что вождем у них Аннибал.» Тогда сотня и из уважения к Манлию, и под влиянием ропота окружавшей его толпы, исполненной к нему удивления, просила консула вызвать Ветурийскую сотню стариков: «нужно переговорить им со стариками и по совету их назначить консулов.» Старики Ветурийские были призваны, и им дозволено переговорить по секрету с молодежью в отдельном месте. Старики сказали: надобно остановить выбор на трех; двое — К. Фабий и М. Марцелл, уже осыпаны почестями. Буде во всяком случае хотят они избрать кого–нибудь вновь консулом против Карфагенян, то пусть имеют в виду М. Валерия Лэвина, который действовал отлично на сухом пути и на море против царя Филиппа. Таким образом, указав на трех достойнейших, старики ушли, а молодежь приступила к подаче голосов. Консулами назначены заочно — М. Клавдий Марцелл, заслуживший громкую известность усмирением Сицилии, и М. Валерий. И тот и другой находились в отсутствии; все сотни последовали примеру первой. Пусть теперь издеваются над теми, которые восхищаются древностью! Вряд в идеальном государстве, которое ученые легче могут создать своим воображением, чем найти в действительности — встретите и сановников, столь высоко понимающих свои обязанности, и столь чуждых неумеренного властолюбия, а также и простой народ с лучшею нравственностью. В теперешнем веке, когда самая власть родителей над детьми сделалась ничтожною и впала в презрение, трудно поверить, чтобы молодые люди, которые призваны были к выборам, по собственному побуждению захотели спросить совета стариков.
23. Вслед за тем были преторские выборы; в эту должность назначены: П. Манлий Вульсо, Л. Манлий Ацидин, К. Леторий и Л. Цинций Алимент. Едва только успели кончиться выборы, как получено известие, что Т. Отацилий, которого без сомнения, не будь прерван ход выборов, народ назначил бы консулом вместе с Т. Манлием, умер в Сицилии. Игры в честь Аполлона были даны и в прошлом году; когда претор К. Кальпурний доложил сенату о праздновании их и в нынешнем году, то сенат определил — дать обет о совершении их на вечное время. В этом году случилось несколько чудесных явлений. Изображение победы, стоявшее на самом верху храма Согласия, было сбито молниею и упало, но вниз не упало, зацепившись за меньшие изображения победы, бывшие пониже. Из Анагнии и Фрегелл получено известие, что там молния ударила в ворота и стены. Пришел слух, что на Субертанской площади текли в продолжении целого дня потоки крови; что в Ерете шел каменный дождь, а в Реате мула разрешилась родами. В очищение, по поводу этих чудесных явлений, принесены большие жертвы, для народа объявлено молебствие на один день и велено приносить жертвы в течение десяти дней. В этом году умерло несколько служителей общественного богослужения, а на место их назначены новые: на место М. Эмилия Нумида, члена коллегия десяти — М. Эмилий Лепид. На место первосвященника, М. Помпония Матона, К. Ливий. На место авгура Сп. Карвилия Максима — М. Сервилия. На место первосвященника Т. Отацилия Красса, так как он умер в конце года, никого не назначено. К. Клавдий, Диальский Фламин, должен был отказаться от своего сана за то, что не так вынул жертвенные внутренности.
24. В это время М. Валерий Лэвин, сначала посредством тайных переговоров, узнал расположение умов старейшин Этолийских, а потом, с небольшою эскадрою легких судов, прибыл он на съезд Этолийцев, заранее назначенный для этой цели. Туг в речи он упомянул, в доказательство успехов Римлян в Сицилии и в Италии, о взятии Сиракуз и Капуи, и потом присовокупил: «Римлянам завещано от их предков — хорошо обращаться с союзниками, одних они принимают в число граждан и дают им одинаковые с собою права. Других они поддерживают в таком состояния, что те предпочитают быть союзниками, чем гражданами. Этолийцы уже потому будут в большом почете у Римлян, что они первые из народов, живущих по ту сторону моря искали дружбы Римлян. Филипп и Македоняне для Этолийцев опасные соседа. Их силу и замыслы уже прежде сломил он, Лэвин, а теперь сделает он то, что не только они должны будут очистить города, которые они взяли было силою у Этолийцев, но и опасаться за самую Македонию. Что же касается до Акарнян, отпадение которых от союза Этолийцев весьма прискорбно для последних, то он — Лэвин — заставит Акарнян возобновить прежние свои отношения к Этолийцам.» Эти слова и обещания полководца Римского подтвердили своим влиянием Скопас — он в то время был претором Этолийцев — и Доримах, их старейшина, они пользовались доверием своих соотечественников и им смелее было превозносить перед ними силу и величие народа Римского, Более всего действовала на Этолийцев надежда — иметь в своих руках Акарнанию. А потому написаны условия, на которых Этолийцы вступили в союз и дружбу с Римлянами; между прочим там сказано: «что Элейцы, Лакедемоняне, Аттал, Плеврат и Сцердилед (первый был царем Азии, а другие два Фракийцев и Иллиров), буде пожелают, имеют право вступить в этот союз на тех же условиях. Этолийцы должны тотчас же начать военные действия против Филиппа на сухом пути. Римляне должны прислать им на помощь не менее 20 судов о пяти рядах весел. В городах, которые находятся от пределов Этолии до Корциры, земля и строения, стены и поля, должны принадлежать Этолийцам, а вся военная добыча Римлянам, которые должны употребить все старание — Акарнанию возвратить Этолийцам. Буде Этолийцы заключат мир с Филиппом, то непременным его условием должно быть: что мир только в том случае будет иметь силу, если Филипп воздержится от всяких неприязненных действий против Римлян, их союзников и их подданных. А если народ Римский вступит в союз с царем, то он должен непременным его условием сделать: чтобы Филипп не имел права вести воину с Этолийцами и их союзниками.» Таковы были условия с обеих сторон; они написаны, и два года спустя поставлены Этолийцами в Олимпие, а Римлянами в Капитолие, где они как бы должны были получить силу от святыни, с которою вместе находились. Причиною замедления было то, что послы Этолийцев были задержаны в Риме; впрочем, это не было препятствием к начатию военных действий. Этолийцы тотчас начали войну против Филиппа; Лэвин взял у Акарнан Закинф (это небольшой остров близ берегов Этолии, и на нем находится один город, носящий то же имя, что и остров; этим то городом, за исключением крепости, овладел Лэвин), Эниад и Наз и отдал их Этолийцам. Принимая в соображение, что Филипп слишком озабочен войною, угрожающею его пределам для того, чтобы помыслить об Италия, Карфагенянах и союзном с Аннибалом договоре, Лэвнн удалился в Корциру.
25. Филипп проводил зиму в Пелле и тут получил известие об отпадении Этолийцев. Зная, что, с наступлением весны, необходимо будет ему идти с войском в Грецию, Филипп хотел удержать Иллиров и прилежащие к ним города в покое, внушив им опасение за их собственную безопасность; а потому он предпринял совершенно неожиданный поход против Орицинов и Аполлониатов. Последние выступили было на встречу, но Филипп навел на них трепет и ужас и заставил их искать убежища в стенах города. Опустошив ближайшие места Иллирика, Филипп с такого же быстротою направил путь в Пелагонию; по дороге оттуда занял он, город Дарданов, Синтию, через который они всегда производили набеги на Македонию. Сделав все это чрезвычайно поспешно, Филипп постоянно имел в виду войну, угрожавшую ему, Этолийцев в союзе с Римлянами, и потому через Пелагогию, Линк и Боттиею он спустился в Фессалию. Он надеялся возбудить здешних жителей за одно с ними действовать против Этолийцев. Оставив у Фессалийских горных проходов для отражения нападений Этолийцев, он повел войско в Македонию, и оттуда во Фракию против Медов прежде, чем могли задержать его другие важнейшие дела. Народ этот обыкновенно делает набеги на Македонию, как только узнает, что царь занят внешнею войною и владения его остались без войска. Вследствие этого, царь Филипп опустошил поля Фрагандов и начал осаждать Ямфорину, город Медов и оплот земли их. — Скопас, получив известие, что царь Филипп отправился во Фракию и занят там войною, вооружил всю Этолийскую молодежь и приготовился внести войну в Акарнанию. Тут Акарнанцы, несмотря на неравенство сил, на то, что они уже потеряли Эниад и Наз, что Римляне действуют против них же, стали готовиться к войне скорее под влиянием раздражения, чем благоразумия. Жен, детей и стариков свыше 60 лет они отправили в соседний Эпир, а сами все, от пятнадцати до шестидесятилетнего возраста, дали друг другу взаимные клятвы — не возвращаться домой иначе, как победителями; а кто побежденный уйдет с поля битвы, того никто не должен был принимать под кров. Форму клятвы они придумали самую сильную, какая только больше могла подействовать на умы сограждан. Эпиротов Акарнанцы просили: тех из них, которые падут в сражении, похоронят на одном месте и там сделать надпись: «Тут лежат Акарнанцы, которые пали за отечество, защищая его от насилия и притеснении Этолийцев». Воодушевив таким образом друг друга, Акарнанцы стали лагерем против неприятеля на границах земель своих. Послы их, отправленные к Филиппу, представили ему всю опасность их положения и вынудили его оставить начатую им воину несмотря на то, что город Ямфорина ему сдался, что и вообще дела шли весьма хорошо. Рвение Этолийцев к войне не охладело, когда они услыхали о клятвенном союзе Акарнанцев; а, узнав о приближении Царя Филиппа, они совсем удалились в свои пределы. Да и Филипп, хотя шел очень поспешно для того, чтобы не дать Этолийцам подавить Акарнанцев, не пошел дальше Дия; получив там известие, что Этолийцы вышли из Акарнании, Филипп и сам возвратился в Пеллу.
26. С наступлением весны, Лэвин на судах отправился из Корциры, обогнул Левкадский мыс и прибыл в Навпакт. Отсюда он дал знать Скопасу и Этолийцам, чтобы они дожидались его в Антицире, куда он намерен отправиться. Антицира находится в Локриде на левой стороне при входе в Коринфский залив. И сухим путем туда не далеко из Навпакта, а морем еще ближе. На третий день после того город уже был предметом нападения с двух сторон; впрочем, со стороны моря было опаснее: тут действовали Римляне с судов осадными орудиями всякого рода. Таким образом, через несколько дней город должен был сдаться и, на основании союзного договора, отдан Этолийцам, а добыча военная поступила в пользу Римлян. Лэвину вручены письма о том, что он заочно назначен консулом, и что на его место назначен П. Сульпиций. Впрочем, Лэвин позднее прибыл в Рим, чем его ожидали; его задержала долговременная болезнь.
М. Марцелл в Мартовские иды вступил в должность консула, и собрал сенат более во исполнение принятого обыкновения. Но он тут объявил, что в отсутствие товарища не будет ничего предлагать ни об общественных делах, ни о разделе провинций. Известно ему, что Сицилийцы пришли во множестве и наполняют виллы его завистников. Он — Марцелл — так далек от мысли воспрепятствовать им объявить и в Рим вымышленные его Марцелла преступления, что он готов был бы тотчас собрать для них заседание сената, если бы они не притворились, что опасаются, в отсутствие одного консула, говорить дурно о другом. По прибытии товарища, первым его, Марцелла, делом будет — требовать, чтобы сенат прежде всего занялся этим делом, и выслушал жалобы Сицилийцев. М. Корнелий произвел почти набор по Сицилии чтобы побольше выслать против него обвинителей в Рим. Он же Корнелий виновник писем, наводнивших Рим, о том, будто война в Сицилии не кончена; все это он делает с целью помрачить славу Марцелла». Консул, распустив за тем сенат, получил общее одобрение за высказанную им умеренность. По–видимому, должно было последовать общее прекращение всех дел до приезда другого консула. На досуге чернь стала роптать, как и всегда; жалобы её заключались в следующем: «Война тянется невыносимо долго; окрестности города опустошены там, где двигался неприязненно Аннибал. Италия истощена наборами, и почти каждый год ознаменован гибелью войска. Консулы выбраны оба воинственные, через меру деятельные и строгие. Будучи далеки от мысли дать государству отдых среди войны, они способны возжечь ее и в мирное время.»
27. Конец этим разговорам положил пожар, вспыхнувший в ночь накануне праздника Минервы одновременно в разных местах около Форума. В то же время загорелись также семь лавок, в последствии известных под именем пяти и серебряные, ныне называемые Новыми. Вслед за тем загорелись частные строения: в то время около Форума (портиков) базилик еще не было; вспыхнули: общественная тюрьма, рыбный ряд и бывшие царские палаты. Храм Весты с трудом защищен от огня, особенно благодаря усердию тринадцати рабов; они выкуплены на счет государства, и от него выпущены на волю. Пожар продолжался во всю ночь и во весь последующий за нею день. Не было никакого сомнения, что в произведении этого пожара виновна злоба человеческая; так как огонь вспыхнул в одно и то же время в разных местах А потому Консул, по приказанию сената, объявил перед народным собранием: если кто откроет виновников пожара, тот, буде вольный гражданин, получит в награду деньги, а буде раб, то права свободы. Это обещанное награждение побудило раба Кампанцев Калавиев (имя ему было Манн) открыть: «что виновники пожара его владельцы, и кроме того пять молодых людей из тех Кампанцев, чьих родных К. Фульвий казнил смертью; что они хвалятся произвести еще поджоги и сделают их, если не будут схвачены». Они тотчас задержаны и с семействами. Сначала доносчика они выставили клеветником и его показание лживым; говорили: «что он ушел от владельцев, быв за день перед тем наказан розгами; в ожесточении мести, легкомысленно он выставил совершенно случайное явление, как умышленное преступление». Но на очных ставках раб уличал виновных и их стали пытать на форуме. Тогда они все сознались: как владельцы, так и рабы, знавшие об их умысле, казнены смертью. Доносчику дана свобода и 20 тысячи асс.
Когда консул Лэвин ехал мимо Капуи, то его окружили толпы Кампанцев и умоляли со слезами, позволить им идти в Рим к сенату умолять его о пощаде и о милосердии, чтобы они не допустили К. Флакку погубить их совершенно и уничтожить самое имя Кампанцев. Флакк со своей стороны говорил: «как частный человек не питает он никакого недоброжелательства к Кампанцам; но как лицо, облеченное от своего правительства властью, он действовал и будет Действовать против них враждебно, пока они будут оставаться непреклонны в своих чувствах ненависти к народу Римскому. Другого, столь ожесточенного врага, как Кампанцы, на всей обитаемой земле не имеет народ Римский. Потому то он, Флакк, должен запертыми в стенах держать людей, которые, если где–нибудь вырвутся на свободу, то, подобно хищных зверям, рыскают по полям, разрывают на части и поглощают все, что попадется им на встречу живое. Одни бежали к Аннибалу, другие отправились в Рим поджигать его. Консул на полусожженном Форуме увидит следы преступного умысла Кампанцев. Простерли они свои злодейские руки на храм Весты, и на огонь неугасаемый, и на скрытый в святилище, судьбою указанный, залог Римского могущества. Что до него, Флакка, касается, то он считает небезопасным для Рима, дозволить войти в него Кампанским гражданам». Впрочем, Лэвин позволил Кампанцам идти за собою в Рим после того, как они дали клятву Флакку — возвратиться в Капую на пятый день по получении ответа сената на их просьбу. Лэвин вошел в Рим, окруженный толпою Кампанцев, и ему вышли на встречу, находившиеся там, Сицилийцы и Этолы. Таким образом привел он с собою в Рим побежденных, явившихся обвинителями обоих полководцев, прославившихся взятием двух знаменитейших городов. Впрочем, первым делом обоих консулов было — доложить сенату о положении общественных дел и о распределении провинции.
28. Здесь Лэвин изложил: в каком положении находятся Македония, Греция, Этолы, Акарнаны и Локры, и какие были действия его самого на море и на сухом пути: «Филиппа, угрожавшего войною Этолам, он — Лэвин — прогнал назад в Македонию, и так как Филипп удалился в самую глубь своих владении, то можно вывести оттуда один легион и достаточно одного флота для отражения покушений Царя Македонского от Италии». Вот, что Лэвин сказал о себе и о провинции, которою начальствовал; о назначении вновь провинций оба консула сделали общий доклад. Сенат постановил: «одному консулу назначается провинциею Италия и ведение войны с Аннибалом; другому флот, которым начальствовал Т. Отацилий и управление Сицилиею вместе с претором Л. Цинцием». Им назначены две армии, находившиеся в Этрурии и в Галлии; они состояли из четырех легионов. Два легиона, находившиеся в предыдущем году в Риме, назначены к отправлению в Этрурию, а два, которыми начальствовал консул Сульпиций, в Галлию. Начальство в Галлии и над войсками, там находящимися, должно принадлежать тому, кого назначит консул, которому достанется в управление Италия. В Этрурию отправлен К. Кальпурний, бывший претор, которому власть продолжена на год. К. Фульвию назначена провинциею Капуя, и власть также продолжена на год. Предписано уменьшить войска, как свои, так и союзные: из двух легионов велено сформировать один в пять тысяч пехоты и 300 всадников, а воинов, которые давно уже на службе, распустить. Относительно союзного войска также сделано распоряжение — оставить семь тысяч человек пехоты и триста всадников, а воинов, выслуживших срок службы, также распустить. Что касается до прошлогоднего консула, Кн. Фульвия, то он оставлен безо всякой перемены в Апулии, и с тем же войском, какое имел прежде; только власть ему продолжена на год. Товарищу его П. Сульпицию велено распустить все войско, кроме корабельной прислуги. Также велено консулу, как только прибудет в Сицилию, распустить войско, которое находилось под начальством М. Корнелия. Претору Л. Цинцию, назначенному в Сицилию, даны туда воины, бывшие под Каннами; их было почти на два легиона. Такие же силы назначены, по сенатскому определению, в Сардинию претору П. Манлию Вульсону; ему даны те два легиона, которые в предыдущем году находились под начальством Л. Корнелия. Консулам предписано сенатом — при наборе легионов в городе, не брать никого из воинов, которые были в войсках М. Клавдия, М. Валерия, К. Фульвия и назначено, чтобы на этот год было под оружием Римских легионов не более двадцати одного.
29. Когда эти распоряжения Сената были сделаны, то консулы бросили жребии о провинциях. Сицилия и флот достались Марцеллу, а Италия и воина против Аннибала Лэвину. Такой приговор жребия привел Сицилийцев в столь сильное отчаяние, как будто бы они присутствовали при вторичном взятии Сиракуз. А они стояли перед глазами консулов, с трепетом ожидая решения своей участи. Вопли их и плачевные крики и тут обратили внимание всех, и на будущее время доставили много пищи для разговоров. В траурном платье обходили они сенаторов и говорили им: «что не только все они покинут каждый свой родной город, но и вовсе убегут из Сицилии, если только возвратится туда Марцелл, вновь облеченный властью. И прежде он был неумолим для них, безо всякой с их стороны вины: чего же не сделает он теперь, раздраженный тем, что Сиракузцы ходили на него жаловаться в Рим? Пусть лучше огни Этны истребят их остров, или волны моря поглотят его, чем отдать его на поругание врагу». Такие жалобы Сицилийцев принесены были ими сначала в дома знатнейших сенаторов; жалобы эти имели сильный отголосок, вследствие возбужденных ими толков между людьми, на которых действовало частью сострадание к Сицилийцам, а частью зависть к Марцеллу. Таким образом, жалобы Сицилийцев нашли себе доступ в Сенат, который потребовал от консулов, чтобы они доложили о перемене между ними провинций. Марцелл на это сказал: «если бы сенат уже выслушал Сицилийцев, то, по всей вероятности, он был бы другого мнения. Но, дабы никто не сказал, что уста Сицилийцев сковывает страх перед тем, в чьей власти они скоро опять будут; то он — Марцелл — готов со своей стороны, если только это не противно будет его товарищу, поменяться с ним провинциями. Во всяком случае, просит он сенат не упреждать ничего своим решением. Если считается несправедливым давать на выбор одного из консулов провинцию без жребия, то еще несправедливее или — правильнее — обиднее будет, доставшуюся ему по жребию, провинцию присуждать другому». Таким образом, сенат разошелся, высказав свою волю, но не облекши ее в форму декрета. Консулы же сами между собою поменялись провинциями. Судьба влекла Марцелла к Аннибалу: Марцеллу, первому из Римских вождей, принадлежала честь успешных против него действий после беспрерывных поражений; ему же, Марцеллу, суждено было, последним из Римских вождей, пасть на поле битвы в честь Аннибала, тогда как воинское счастие стало уже бесспорно склоняться на сторону Римлян.
30. Консулы обменялись провинциями. Сицилийцы, будучи допущены в Сенат, в своих речах много говорили о Гиероне и его неизменной, в продолжении длинного ряда лет, преданности делу народа Римского, стараясь тем заинтересовать Римлян в пользу Сицилийцев: «если сначала Гиероним, а впоследствии тираны, Епицид и Гиппократ, были ненавистны Сицилийцам за многое, то главное за отпадение от Римлян и переход на сторону Аннибала. По этой причине и Гиероним убит молодыми людьми первых Сицилийских фамилий с согласия почти всего города. Да и семьдесят знатнейших молодых людей составили заговор на убийство Епицида и Гиппократа. Они изменнически оставлены были Марцеллом, который в условленное время не придвинул своего войска к Сиразузам и все, вследствие доноса, умерщвлены тираном. Да и кто же доставил власть Гиппократу и Епициду, как не Марцелл, вследствие жестокого разграбления Леонтинцев? Во все время войны знатнейшие жители Сиракуз не переставали переходить к Марцеллу, обещая сдать ему город, когда он того пожелает. Но он непременно хотел взять его силою; потом, когда увидел, что все его усилия к тому, как с моря, так и с сухого пути, остаются безуспешными, то и тут предпочел он взять Сиракузы с помощью измены кузнеца Созиса и и Испанца Мерика, чем через посредство старейшин Сиракузских, которые неоднократно ему сами его предлагали. Так поступил Марцелл, чтобы иметь более благовидный предлог предать острию меча старейшин союзного Римскому народа, а имущество их предать разграблению. Да если бы даже не Гиероним был виновником перехода Сицилийцев на сторону Аннибала, но народ Сиракузский и сенат, если бы перед Марцеллом затворили ворота Сиракузцы по общественному приговору, а не под влиянием насилия тиранов Епицида и Гиппократа; если бы Сицилийцы вели войну против Римлян с тем же ожесточением, с каким Карфагеняне; то и тут как еще неприязненнее мог поступить Марцелл, кроме как разве разрушив Сиракузы до основания? Он не оставил ничего в Сиракузах кроме голых стен и крыш здании, кроме, ограбленных, с изломанными дверьми, храмов, похитив оттуда изображения самих богов и святыню. У многих отняты самые имущества и они доведены до того, что, лишившись всего что имели, не в состоянии прокормить себя и семейств на голой земле. Умоляют они сенаторов — если они не могут возвратить им все, у них отнятое, то пусть предпишут, по крайней мере, возвратить прежним владельцам то, что о ни найдут и признают из отобранного у них имущества». — Когда Сицилийцы высказали эти свои жалобы, то Лэвин велел им выйти из храма для того, чтобы сенат мог заняться обсуждением их требований. Тогда Марцелл сказал: «нет, пусть они остаются, и я буду отвечать при них, если такова, почтенные сенаторы, участь полководцев ваших, что они должны защищаться от обвинений тех самых людей, которых победили оружием. Два города взято в этом году, и жители Капуи явились обвинителями Фульвия, а жители Сиракуз Марцелла!»
31. Послов Сиракузских снова привели в сенат; тогда консул сказал следующее: «Почтенные сенаторы, не на столько забыл я и величие народа Римского и сознание власти, которою я облечен, чтобы, если бы и была речь о моем мнимом преступлении, допустить Греков явиться моими обвинителями. Дело теперь не в исследовании того, как я поступил; но в рассмотрении того, что заслужили Сиракузцы. Если они ни в чем невиновны, то, если я притеснил Сиракузы — все равно, как бы сделал я это при жизни Гиерона. Но, если Сиракузцы изменили нам, если они против послов наших обнажили мечи и оружие, если они заперли перед нами ворота своего города и призвали Карфагенское войско на свою защиту; то кто может быть в негодовании за то, что они сами сделались жертвою неприязни? Я отклонился будто бы от Сиракузских старейшин, передававших мне город, и предпочел Созиса и Испанца Мерика, которым в этом случае оказал более доверия. Конечно, упрекая этих людей в низости их происхождения, вы между своими согражданами играете не последнюю роль. Но кто же именно из вас обещал мне отворить ворота и принять в город вооруженных моих воинов? Ненавидели вы, проклинали вы тех, кто действовал против нас, и здесь не щадите вы для них бранных слов: а потому далека была от вас самая мысль сделать что–либо подобное. — Но, почтенные сенаторы, самая скромность происхождения тех людей, которым Сиракузанцы сейчас ставили ее в вину, служит лучшим доказательством, что я не отвращался ни от кого, кто только предлагал свои услуги на пользу тому делу, которому я служу. Прежде нежели приступил я к осаде Сиракуз, я испытал все средства к замирению: и послов посылал, и сам ходил на совещание; по после того, как Сиракузцы, не постыдились оскорбить послов, а мне самому, вышедшему к воротам города на свидание со старейшинами, они не дали никакого ответа; тогда я взял наконец, после страшных усилий, употребленных и с моря и с сухого пути, Сиракузы силою оружия. На последствия этого Сиракузцам уместнее было бы приносить жалобу перед побежденным Аннибалом и Карфагенянами, чем перед сенатом народа — победителя. Если мне отказываться от того, что я обобрал Сиракузы, то против меня будет свидетельствовать Рим, украшенный их добычею. Если я, будучи победителем, у одних отнял, а других награждал, то я знаю, что действовал по праву войны, и по моему понятию о заслуге каждого. Утвердить мои распоряжения, почтенные сенаторы, требует гораздо более общественная польза, чем мой собственный интерес. Я исполнил свой долг, но для государства отменить мои действия, значит на будущее время сделать других в исполнении их обязанностей ленивее. Теперь, почтенные сенаторы, так как выслушали вы вместе и мою речь и Сиракузцев, я выйду из храма в одно время с ними для того, чтобы вы не стеснялись моим присутствием в ваших обо мне суждениях». Таким образом Сиракузцы были отпущены, а Марцелл отправился в Капитолий производить набор.
32. Другой консул доложил Сенату о требованиях Сицилийцев. Долго происходили прения по поводу разных мнений. Большая часть сенаторов и, во главе их, Т. Манлий Торкват высказывали такое мнение: и воина была ведена против тиранов — врагов как Сиракузцев, так и народа Римского; город не взят силою, но возвращен в подданство и теперь, когда он снова во власти Римлян, надлежит упрочить для него пользование правами свободы и древними законами, а не утеснять неприязненными мерами город, и без того страдавший от утеснения тиранов. Прекраснейший и знаменитейший город должен был служить наградою победителю в борьбе между тиранами и вождем Римским, и теперь город, служивший издревле для Римлян и запасным магазином хлеба, и денежною сокровищницею в случае нужды, погиб. Щедростью его и богатыми приношениями пользовалось государство Римское даже в эту войну, не говоря уже о многих прежних случаях. Если бы Гиерон, вернейшая опора Римского могущества, восстал из своей подземной обители, то с каким лицом дерзнули бы мы ему показать как Сиракузы, так и Рим? Родной свой город увидал бы он полуразрушенным и ограбленным, а при самом входе в Рим у самих даже ворот его, заметил бы он добычу, взятую из его отечества.» Такие–то речи и, кроме того, многие другие в том же смысле высказаны были в сенате с целью возбудить сострадание к Сицилийцам и недоброжелательство к консулу. Впрочем, сенат из уважения к Марцеллу, смягчил выражения декрета, который и состоялся в таком виде: «Все действия Марцелла во время войны, и после победы, сенат утверждает; впрочем, сенат озаботится и препоручит консулу Лэвину сделать в облегчение Сиракузцев все, что будет возможно без ущерба для интересов Римского Государства, и заняться на будущее время устройством Сиракуз». Два сенатора посланы в Капитолий к консулу Марцеллу — пригласить его опять в здание сената. Послы Сиракузцев также туда допущены и, в их присутствии, прочитан сенатский декрет. Потом сенаторы, ласково поговорив с послами, приказали им идти; тогда они бросились на колена перед Марцеллом и умоляли его: «простить им слова, вырвавшиеся у них от сознания их горестного положения, и от желания помочь ему, а принять город Сиракузы под свое особенное покровительство». Марцелл ласково поговорил с послами и отпустил их домой.
33. Потом Кампанцы допущены в Сенат; в речи своей они более старались возбудить жалость сенаторов, так как дело их было хуже, чем Сиракузцев. Не могли они отрицать, что наказаны за дело, не было тут тиранов, на которых сложить вину; но Кампанцы полагали, что теперь, когда столько их знатнейших граждан уже погибло отчасти ядом, отчасти позорною казнью, они довольно наказаны за свою вину: «не много уже между ними осталось именитых граждан, которых или их собственная совесть не побудила наложить на себя руки, или пощадил гнев раздраженного победителя. Они то умоляют о свободе для себя и своих семейств и о некоторой части бывшей их собственности. Разве они не граждане Римские, и разве они издавна не привязаны уже к Риму многочисленными родственными связями»? Послы Кампанцев были выведены из храма. Несколько времени сенаторы были в раздумье: не вызвать ли из Капуи К. Фульвия (консул Клавдии умер вслед за взятием Капуи) для того, чтобы решить дело в присутствии того полководца, которым оно ведено по тому примеру, как дело Сицилийцев решалось в присутствии Марцелла. Но так как оказалось, что в сенате находились легаты Флакка: М. Атилий и К. Фульвий, брат Флакка; да сверх того К. Минуций и Л. Ветурий Филон, а также и легаты Клавдия, которые присутствовали при всех событиях Кампанской войны; то сенат решил — заняться безотлагательно делом Кампанцев, не вызывая Фульвия. Будучи спрошен о мнении, М. Атилий Регул, которого голос в этом деле изо всех, находившихся под Капуею, имел наиболее силы, сказал: «Припоминаю я, что, когда по взятии Капуи, я был на военном совете, то возбужден был вопрос: кто из Кампанцев оказал услуги нашему отечеству. Оказалось, что только две женщины: Вестия Оппия Ателланка, жившая в Капуе, и Фавкула Клувдия; обе они добывали хлеб, продавая себя каждому. Первая приносила богам ежедневные мольбы и жертвы о том, чтобы они спасли дело Римлян и даровали им победу. Другая тайно доставляла пищу пленным нашим, терпевшим голод. Что же касается до прочих Кампанцев, то они также к нам расположены, как и Карфагеняне. Казнены К. Фульвием не самые виновные, но те, которые обратили на себя внимание своим общественным положением. Мне кажется, что сенату, без согласия народного собрания, нельзя решить участь тех Кампанцев, которые попали в число граждан Римских. Предки наши точно также поступили в деле Сатрикан, когда те изменили; тогда народный трибун, М. Антистий, сначала сделал предложение народному собранию чтобы оно дало право сенату произнести приговор об участи Сатрикан; а потому я того мнения, что надобно отнестись к трибунам народным, и пусть один из них или несколько, сделают предложение народному собранию — предоставить нам решение участи Кампанцев». А потому, вследствие предложения Сената, народный трибун, Л. Атилий, обратился к народному собранию со следующим вопросом: «все Кампанцы, Ателланы, Калатины, Сабатины, которые отдались проконсулу Фульвию на полное распоряжение народа Римского, вместе с собою отдали свои поля, город, вещи, как посвященные, так и назначенные к употреблению людям, домашнюю утварь, одним словом все, что они ни отдали — со всем с этим как прикажете поступить, спрашиваю вас, Квириты». Народное собрание так определило: «оно утверждает то решение сенаторов, которое сделают они под присягою большинством голосов наличных членов».
34. Вследствие этого определения народного собрания состоялся следующий декрет сената: «Оппие и Клувие возвратить имущества и свободу; буде они хотят просить у сената еще какого–нибудь награждения, то могут приехать в Рим·. Что же касается до Кампанцев, то почти о каждой фамилии состоялись отдельные декреты, которые все здесь перечислять не стоит. Одних имущества назначены в продажу с публичного торга, а сами, жены их и дети, кроме дочерей, вышедших замуж прежде, чем Капуя попала во власть Римлян — назначены в продажу в рабство. Некоторых велено заключить в оковы с тем, чтобы в последствии решить их участь». Что касается до остальных Кампанцев, то сенаторы приняли в соображение даже самую оценку их собственности: «определено возвратить прежним владельцам скот, кроме лошадей, и рабов, кроме совершеннолетних мужеского пола, а также отдать всю движимость и все, что не прикреплено к почве». Все остальные Кампанцы, Ателланы, Каталины, Сабатины, кроме тех, которые или сами, или родители их были у неприятелей, должны быть свободными, но с тем, что ни одни из них не может быть ни гражданином Римским, ни союзником Латинского имени. Назначен срок, дальше которого ни один из тех, которые были в Капуе, пока ворота были заперты для Римлян, не должен оставаться ни в городе, ни в области Кампанской. Им отводится место для жительства по ту сторону Тибра, но такое, чтобы к самому Тибру не подходило. Относительно тех, которые во время войны не находились ни в Капуе, и ни в одном из городов Кампанских, отпавших от· Римлян, то они должны жить по ту сторону реки Лириса к Риму; а те, которые перешли на сторону Римлян прежде, чем Аннибал пришел в Капую, должны быть выведены за реку Вултурн, и никто из них не должен иметь ни полей, ни строений ближе 15 миль от морского берега. Выведенные за Тибр, Кампанцы ни сами, ни их потомки, не должны ни жить, ни приобретать полей иначе, как в области Веиентской, Сутринской и Непезинской, и притом в количестве не более 50 десятин каждый. Определено: имущества всех тех лиц, которые были сенаторами, или занимали какие–либо должности в Капуе, Ателле и Калации, продать с публичного торга; самих же людей, назначенных к продаже в рабство, отослать в Рим и продать там. Что же касается до изображений и медных статуй, которые были отняты у неприятелей и до разбора, что из этих вещей имеет светское и что священное употребление, то разбор этот предоставить коллегии жрецов». За тем послы Кампанцев были отпущены; едва ли не в большем горе, вследствие состоявшихся Сенатских декретов, были они теперь, чем как пришли. Тут они стали винить уже не жестокость Фульвия, но пеняли на свою горькую участь и на несправедливость богов.
35. Сицилийцы и Кампанцы отпущены домой и произведен набор. Потом, по окончании набора, начали толковать о необходимости пополнить число гребцов. Так как для этой службы не было достаточно людей, и не было в то время в общественной казне денег, как для снаряжения гребцов, так и для уплаты им жалованья, то консулы объявили, чтобы, по примеру прежних лет, частные люди, соразмерно оценки своих имуществ, выставили гребцов каждый своего сословия, с жалованьем и пищею на тридцать лет. Вследствие этого эдикта сделался такой ропот и обнаружилось такое неудовольствие граждан, что к явному бунту скорее недоставало вождя, чем предлога». Они говорили, что консулы Римские, после Сицилийцев и Кампанцев, бросились на простой народ Римский с целью его обессилить и уничтожить. В продолжении стольких лет, граждане истощены поборами до того, что у них не осталось, ничего кроме обнаженной и опустошенной почвы земли. Неприятель строения предал огню; рабы, обрабатывавшие поля, взяты от них по распоряжению правительства; отчасти они выкуплены для военной службы за ничтожную плату, отчасти взяты в матросы. Буде у кого и было серебро и медь, то все это вышло на жалованье матросам и на ежегодные поборы. Но дать то, чего у них самих нет, не может заставить их никакая сила и никакая власть. Пусть же продают их имения, и потом неистовствуют против их самих, так как у них останется одна только жизнь. Тогда не будет у них даже на что выкупить самих себя». Это твердили граждане не только промежду собою, но кричали во всеуслышание, собравшись огромною толпою на форуме перед глазами самих консулов; тщетны были усилия этих последних успокоить граждан частью утешениями, частью строгими внушениями. Потом они объявили народу, что дают ему три дня на размышление, а сами это время употребили на исследование этого дела, и на приискание средств помочь своему затруднительному положению. На другой день консулы собрали сенатские обсуждения дела о пополнении числа матросов. Здесь они представили, что жалобы народа совершенно основательны, и навели речь на то: «частным людям тягость эту, справедлива ли она или несправедлива, принять на себя нужно. Откуда же, если в общественной казне нет денег, возьмем матросов? А без флота, как мы будем защищать Сицилию, или Филиппа держать в отдалении от Италии и обезопасим её берега»?
36. При таком затруднительном положении дел, сенаторы не знали, что придумать; какое–то затмение овладело их умами. Тогда консул Лэвин сказал следующее: «на сколько выше почестью правительственные лица сената, а сенат простого народа, на столько должны они быть везде впереди и там, где дело идет об общественных тягостях. Если хочешь, чтобы подвластный твои безропотно принял возлагаемую тобою на него тягость, то прежде попробуй ее на себе и своих, в таком случае тебе будут беспрекословно повиноваться. И денежный налог не покажется тяжел гражданам, если они увидят, что первые лица в государстве берут на себя часть его, даже превышающую их силы. И так хотим мы, чтобы народ Римский на свои счет снарядил флот, И чтобы частные люди беспрекословно дали матросов? Прикажем же нам самим первым в этом участвовать. Завтрашни день мы все, сколько нас есть в сенате, снесем все золото, серебро и медь, сколько всего этого есть у нас в деле. Оставим только по кольцу себе, жене и детям, сыну — золотой шарик, а у кого есть жена и дочери, то для них по унции золота. Что касается до серебра, то те, которые занимали курульные кресла, пусть сохранят серебряную сбрую и столько серебра, сколько нужно, чтобы иметь для богослужебных обрядов серебряную солонку и чашу. Прочие сенаторы пусть оставят себе только по фунту серебра, и каждый отец семейства пусть оставит себе меди на пять тысяч асс. Остальное все золото, серебро и медь тотчас отнесем сами, не составляя об этом никакого декрета, к казначеям. Пусть наше добровольное приношение и взаимное соревнование в желании помочь общему делу — возбудит усердие сначала лиц всаднического сословия, а там сообщится всему народу. Вот одно средство, которое представляется нам консулам после долговременного обсуждения; приступим же к нему при помощи и благословении богов. Если отечество будет невредимо, то и мы будем спокойны относительно пользования нашим частным достоянием. Изменяя же общественному делу, вотще будем заботиться о своих личных интересах. Речь консула заслужила такое горячее одобрение сенаторов, что они все, от лица сената, благодарили консулов; затем сенат распущен. Каждый поспешил принести все, находившееся у него, золото, серебро и медь в казну общественную, и таково было общее усердие и желание попасть первым в списки, что казначеи не успевали принимать, а писаря записывать приношения. Такому единодушному примеру сената последовало всадническое сословие, а за ним и простой народ. Таким образом, без сенатского указа, без понудительных мер со стороны правительства, государство получило в избытке и гребцов и денег им на жалованье. Когда все военные приготовления были окончены, то консулы отправились каждый в свою провинцию.
37. С тех пор, как начались войны между Римлянами и Карфагенянами, еще ни разу не было подобных переходов от военного счастия к несчастно, как в то время, и обе стороны колебались между страхом и надеждою. Что касается до провинций Римских, то, с одной стороны, уроны в Испании, с другой блестящие успехи в Сицилии, подали повод и печалиться и радоваться. Что касается до состояния дел в Италии, то на сколько потеря Тарента огорчила и опечалила Римлян, на столько обрадовало их то обстоятельство, что сверх чаяния уцелела крепость и гарнизон в ней. Внезапный ужас и страх, поразивший Римлян вследствие того, что неприятель осадил было Рим, сменились радостным чувством, вследствие, случившегося вслед за тем, взятия Капуи. Дела по ту сторону моря также представляли переходы от счастия к несчастью. Филипп сделался врагом Римлян во время, для них тяжкое; за то нашли они новых союзников в Этолах и в Аттале, царе Азийском; этим счастие как бы предвещало Римлянам господство на Востоке. Что касается до Карфагенян, то для них потеря Капуи вознаградилась взятием Тарента. Хвалились они тем, что беспрепятственно достигли стен Рима, но тем досаднее им было, что это их предприятие осталось безо всякой пользы. Им стыдно было испытать такое пренебрежение Римлян, что, между тем как они с одной стороны стояли под самыми стенами города, с другой войско Римское выступало в поход в Испанию. Да и что касается Испании, чем ближе для Карфагенян была надежда на окончательное её покорение, вследствие гибели двух Римских армий и вождей, то тем сильнее было негодование Карфагенян вследствие того, что усилия Л. Марция с горстью воинов, набранных на скорую руку, сделали их победу совершенно бесплодною. Такт образом судьба уравновешивала успехи и уроны обеих сторон; и надежды, и опасения обеих сторон были одинаковы, как будто война только что начиналась.
38. Аннибала более всего тревожило то, что падение Капуи, которую Римляне атаковали с большим упорством, чем с каким он, Аннибал, ее защищал, оттолкнуло от него многие народы Италии. Удержать их в повиновении было трудно, и оставалось — или раздробить свое войско на небольшие отряды, что в то время было бы в высшей степени вредно, или вывести гарнизоны; а в таком случае союзники предоставлены были бы вполне внушениям собственных надежд и страха. Ум Аннибала, расположенный к жестокости и алчности, указал ему средство, — а именно ограбить то, что защитить он не был в состоянии, и оставить неприятелю одни следы опустошения. Такой образ действий, гнусный сам по себе, имел для Карфагенян гибельные последствия: не только те становились их врагами, которые терпели от них безвинно, но и все те, которые слышали об этом; это служило гораздо больше для одних уроком, чем для других бедствием. Да и консул Римский не упускал из виду делать покушения на те города, овладеть которыми представлялась надежда. В Салапии именитейшими гражданами были Дазий и Блаттий. Дазий был другом Аннибала. Блаттий же, сколько возможно было не возбуждая подозрений, благоприятствовал Римлянам, и, через тайных гонцов, подал надежду Марцеллу сдать ему город изменою; но сделать это, без содействия Дазия, было невозможно. Долго медлил Блаттий; наконец, вынужденный крайностью, скорее не видя другого средства, чем надеясь на успех, он решается переговорить об этом с Дазием; но тот, нерасположенный и так к его плану, да и притом, завидуя сопернику власти, рассказал все Аннибалу. Тот позвал обоих на суд; между тем как он о чем–то толковал у трибунала, собираясь тотчас заняться делом Блаттия, который вместе с обвинителем стоял перед трибуналом, от которого прочие граждане были нарочно отодвинуты, Блатий стал снова склонять Дазия к измене. Тот, пораженный такою наглостью, как бы очевидною, вскричал: «уже в глазах самого Аннибала толкуют об измене»! Аннибалу и тем, которые с ним находились, дело показалось тем не вероятнее, что оно было неслыханной дерзости: «вероятно слова Дазия внушены завистью и ненавистью, и он выдумал на Блаттия преступление тем свободнее, что свидетелей его быть не могло». Таково было решение Аннибала, и с ним они отпущены. Впрочем, Блаттий не оставил своего дерзкого предприятия и, твердя всё одно и тоже Дазию, представлял ему все выгоды, которые последуют от этого для них и отечества, и склонил таки его предать Салапию и, находившийся в ней, Карфагенский гарнизон (в числе 500 Нумидов) — Марцеллу. Впрочем, не обошлось тут без кровопролитного побоища; в Салапии находились храбрейшие всадники изо всего Карфагенского войска; а потому, хотя событие было совершенно неожиданное, и на конях в городе действовать было невозможно; однако Нумиды, схватив второпях оружие, попробовали сделать вылазку; но они не могли пробиться сквозь ряды неприятелей, и пали все до последнего. Не более пятидесяти из них попали живые в руки неприятелей. Гибель этих всадников была для Аннибала чувствительнее, чем потеря Салапии. С того времени Карфагеняне утратили свое превосходство конницею, которым так долго пользовались.
39. В это время в Тарентинской крепости был совершенный недостаток съестных припасов. С трудом переносил такую крайность гарнизон Римский, там находившийся под начальством М. Ливия; всю надежду возлагал он на подвозы из Сицилии. Для того, чтобы они безопасно могли идти вдоль берегов Италии, в Регие стоял флот из 20 судов. Этим флотом и подвозами заведовал Д. Квинкций, человек происхождения темного, но заслуживший своими подвигами на войне славу храброго воина. Сперва под его начальством было только пять судов о трех рядах весел и первое место тут занимали два судна, данные ему Марцеллом. Видя полезную деятельность Квинкция, ему прибавили в последствии три судна о пяти рядах весел. Наконец, Квинкций, истребовав вспоможение судами, которое, по смыслу союзного договора, должны были давать жители Регия, Велия и Песта, составил флот из 20 судов, как о том сказано выше. Флот этот вышел из Регия; на встречу ему выступил из Тарентской гавани Демократ с таким же числом Тарентских судов; он остановился в 15 милях от города, у Сакрапорта. Римляне, не подозревая близости неприятеля, шли подо всеми парусами. В соседстве Кротона и Сибариса они пополнили число матросов; вообще, они имели флот прекрасно вооруженный, и всем достаточно снабженный по размеру судов. Тут, почти в одно и тоже время, и неприятель показался в виду и ветер совершенно затих. Оказалось довольно свободного времени для того, чтобы убрать спасти, и приготовить и воинов, и матросов, к предстоящему сражению. Редко и большие флоты встречались при таком воодушевлении с обеих сторон, как эти небольшие эскадры; силы их не соответствовали важности предмета, за который они сражались. Тарентинцы, освободив наконец свой город от столетнего почти господства Римлян, домогались отнять у них и крепость; чего они и надеялись достигнуть, отняв у неприятеля господство на море, и отрезав таким образом подвозы съестных припасов. Римляне же, стараясь удержать за собою Тарентинскую крепость, хотели показать, что, если они потеряли Тарент, то неприятель обязан этим не силе и доблести, а измене и коварному обману. По данному с обеих сторон сигналу, суда сразились своими медными носами; ни одно не старалось уклониться от своего противника, а напротив, бросив на него железную лапу, старалось не отпускать от себя. Таким образом, завязался вблизи упорный бой; сражались не только стрелами и дротиками, но и мечами в рукопашной схватке. Передние части сцепившихся судов были вместе, а задние уступали движению, которое им придавали весла неприятельского судна. Таким образом, все корабли стеснилось в таком небольшом кругу, что ни одна стрела не пропадала даром. Воины теснили друг друга правильным строем, как бы в открытом поле, и свободно переходили с одного судна на другое. Но особенно замечательна была схватка двух судов, которые первые сцепились друг с другом. На Римском судне находился сам Квинкций, а на Таренинском Никон, но прозванию Перкон; он был, можно сказать, личный враг Римлян, принадлежа к той партии, которая предала Тарент Аннибалу. Он поразил копьем неосторожного Квинкция, который в первых рядах вместе и сражался и увещевал своих; смертельно пораженный, он пал с оружием в руках на переднюю часть судна. Тогда Тарентинец победитель, не теряя времени, перешел на судно Римское, где все были поражены страхом, вследствие смерти вождя. Тарентинцы не замедлили оттеснить Римлян и, овладев переднею частью судна, заставили их в беспорядке столпиться на задней. Вдруг и с той стороны явилась Тарентинская трирема. Римское судно, обойденное с двух сторон, было таким образом взято; прочие суда Римлян, видя судно своего начальника во власти неприятелей, были поражены ужасом и искали спасения бегством в разные стороны: одни были потоплены неприятелем в открытом море. Другие спешили на веслах пристать к берегу, но тут попали в руки Туринцев и Метапонтин. Из транспортных судов, наполненных провиантом и следовавших за флотом, весьма немногие достались неприятелю, а другие, искусно лавируя, ушли в открытое море. В Таренте дела шли совсем иначе: до четырех тысяч Тарентинцев вышли в поле запастись хлебом, и там разошлись в разные стороны. Ливий, начальник крепости и Римского гарнизона, со вниманием следил за всяким случаем, где представлялась возможность действовать с успехом. Он выслал из крепости К. Персия, человека весьма деятельного, с двумя тысячами воинов. Он напал на неприятелей в беспорядке рассеявшихся по полям: избил весьма многих, остальных преследовал до полуотворенных ворот города, так что при этом нападении можно было овладеть самым городом. Таким образом, под Тарентом события военные уравновесились счастием. Римляне были победителями на море, а Тарентинцы на суше. Надежда на подвоз съестных припасов, которые, можно сказать, были уже в глазах, оказалась тщетною и для той и для другой стороны.
40. Уже прошла большая часть года, когда консул Лэвин прибыл в Сицилию, где его с нетерпением дожидали, как старые, так и новые союзники. Главною заботою его было восстановить прочный порядок в Сиракузах, так недавно умиренных. Потом повел он легионы к Агригенту, где еще продолжались военные действия и находился сильный гарнизон Карфагенский. Счастие само благоприятствовало Римскому вождю. Главным вождем Карфагенян был Ганнон, но вся сила их войска заключалась в Нумидах и, вожде их, Мутине. Носясь по всей Сицилии, он загонял добычу с полей союзников Римского народа. И сила и искусство оказывались безуспешны как для того, чтобы отрезать ему возвращение в Агригент, так и для того, чтобы воспрепятствовать ему пробиться везде, где бы он ни пожелал. Слава Мутила, служившая в ущерб славе главного вождя Карфагенян, не замедлила возбудить в нем зависть до того, что самые военные успехи перестали его радовать, так как их виновником был Мутин. Наконец Ганнон отнял у Мутина власть префекта и отдал ее своему сыну; он надеялся, что вместе с властью отнимет он у Мутина и влияние на Нумидов. Но случилось противное тому, чего ожидал Ганнон: зависть, им обнаруженная, только служила к большей славе Мутина. Да и тот не мог простить Ганнону сделанное им оскорбление; тотчас секретно послал он к Лэвину послов, предлагая ему сдать Агригент. Они скрепили союз взаимными клятвами и условились, как действовать. Нумиды заняли ворота, обращенные к морю, и прогнав или избив бывших там стражей, впустили отряд Римлян, нарочно для этого присланный. С большим шумом уже строй подвигался к середине города и к общественной площади, когда Ганнон, полагая, что это бунтуют Нумиды — что случалось не раз и прежде, выступил вперед подавить восстание. Но издали заметил он множество воинов, превышавшее числом Нумидов, и знакомый ему воинский крик Римлян долетел до его слуха. Не дошед до неприятеля на полет стрелы, Ганнон бежал: ему удалось уйти в задние ворота с Епицидом и немногими провожатыми, и они достигли морского берега. По счастливому для них случаю, нашли тут они небольшое судно, на котором и переехали в Африку, оставив во власти Римлян Сицилию, о господстве над которою, в продолжении столь длинного ряда годов, шла ожесточенная борьба. Прочие Карфагеняне и Сицилийцы и не думали о сопротивлении; они бросились было бежать, но как все выходы были заняты, то они и избиты почти все у ворот. Овладев таким образом Агригентом, Лэвин главных виновников его отпадения наказал розгами и отсечением головы; остальных жителей и добычу продал с молотка и все вырученные деньги отослал в Рим. Когда по Сицилии пронесся слух о несчастной судьбе постигшей Агригент, то все в Сицилии склонялось на сторону Римлян. В самое непродолжительное время преданы Римлянам 20 городов; шесть взято силою; до сорока добровольно сдались им. Старейшинам этих городов консул Лэвин распределил награды и наказания каждому, смотря по его заслуге, и наконец принудил Сицилийцев положить оружие и обратиться к земледелию. Он хотел, чтобы этот остров производил хлеб в избытке не только для его жителей, но и для Рима и Италии, и чтобы на случай голода он мог, как и прежде бывало, служить для них житницею. Из Агатирны консул перевез с собою в Италию нестройную толпу людей беспокойных. Тут было до 4 тысяч человек, сброд людей разных племен, обремененных долгами и преступлениями разного рода, бросивших вследствие этого отечество. И прежде в своих городах они жили разбоем и грабежом; то же занятие было у них и в Агатирне, куда их собрала судьба, и одна и та же для них всех участь. Лэвин находил, что весьма опасно было бы оставить этих людей, которые постоянно будут стараться производить смуты — в Сицилии, едва только умиренной. А в Регие они, привыкнув жить грабежами, могли быть употреблены с пользою для опустошения Бруттийских полей. Таким образом, участь Сицилии в этом году была решена, и военные действия там кончились.
41. В Испании П. Сципион с наступлением весны спустил суда в море, а в Тарракон эдиктом своим вытребовал вспомогательные войска союзников. Флоту и транспортным судам он велел идти оттуда к устью Ибра. Туда же приказал он собраться легионам с зимних квартир, а сам с пятью тысячами союзников отправился из Тарракона к войску. По прибытии туда, он заблагорассудил сказать речь воинам, преимущественно заслуженным, пережившим столько поражений. Созвав их на собрание, он стал говорить следующее: «Вероятно до меня никто из вновь назначенных вождей не благодарил воинов прежде, чем видел их службу на деле и притом не благодарил так заслуженно. Но судьба заставила меня питать к вам чувство благодарности прежде, чем я увидал провинцию или лагерь: во первых за то, что вы всегда питали любовь и уважение к моим родным и при жизни их и по смерти; а потом за то, что вы доблестью вашею спасли для народа Римского и меня, как преемника прежних вождей, обладание провинциею, которую, вследствие понесенных нами несчастий нашего оружия, можно было считать уже, невозвратно для нас, потерянною. Теперь, по милости богов бессмертных, мы хлопочем уже о том, как бы окончательно вытеснить из неё Карфагенян. Теперь должны мы уже не отражать только нападения неприятеля, стоя на берегах Ибра, но перейти его и начать войну наступательную. Я опасаюсь, как бы кому–нибудь из вас план этот не показался слишком смелым, как по свежести воспоминания о понесенных нами потерях, так и по молодости лет моих. Едва ли кто сохранил такое свежее воспоминание о несчастии нашего оружия в Испании, как я: в течение тридцати дней я потерял и отца, и деда, и семейство наше понесло утрату двойную. Но если горько мне остаться единственным обломком моего рода, и если одиночество мое сокрушает во мне дух; то требования общественной пользы и собственная доблесть не дозволяют отчаиваться в судьбе отечества. Самого судьбою назначено нам оставаться победителями после больших и чувствительных поражении. Не стану говорить о старине: о Порсене, Галлах и Самнитах; а начну я с Пунических воин: сколько флотов, сколько вождей наших погибло в первую Пуническую воину? Напомнить ли о событиях нынешней войны? Она ознаменована уронами; при некоторых я был, при других — нет, но едва ли кто–нибудь так их чувствовал на душе, как я. Требия, Тразимен, Канны — не суть ли памятники армий Римских, истребленных и с вождями? Присоедините к этому отпадение большой части Италии, Сицилии, Сардинии. Припомните ужас и трепет, когда Карфагенский лагерь раскинут был между Анио и стенами Рима, когда Аннибал победитель показался почти перед самыми его воротами. И при таком страшном потрясении устояла безвредно и непоколебимо доблесть народа Римского; она все поддержала и спасла. Воины, вы первые, под предводительством отца моего и его счастием, противостали Аздрубалу, когда он, после поражения Каннского, двинулся к Альпам и Италии (соединись только он с братом, и самое имя народа Римского уже не существовало бы). Тут удачные действия стали уравновешивать понесенные потери; а теперь, по милости богов бессмертных, со дня на день дела наши в Сицилии и Италии начинают принимать более и более благоприятный оборот. В Сицилии взяты Сиракузы и Агригент; остров весь очищен от неприятелей и вся провинция вошла в повиновение народу Римскому. В Италии Арпы возвращены, а Капуя взята. Путь, по которому поспешно удалялся Аннибал от Рима, усеян доказательствами его страха; он забился в отдаленный угол Бруттия и об одном молит богов бессмертных, как бы подобру–поздорову убраться домой из земли неприятельской. А потому, воины, неприлично будет вам, которые, когда одно несчастье за другим поражало нас, когда сами боги по–видимому стояли за Аннибала — и тут под начальством родных моих (честное имя связывает их обоих во едино) поддержали весьма колебавшийся успех Римского оружия — теперь, когда все идет хорошо и все радует, сомневаться в своих силах. О если бы возможно было — чтобы последние события здесь не причинили нашего общего несчастья! Теперь боги бессмертные, хранители державы Римской, внушившие всем сотням мысль вручить мне власть, предсказывают нам через своих гадателей и провозвестников и в ночных видениях все самое радостное и благоприятное. Собственный дух мой, для меня самого наилучший пророк, говорит мне, что Испания будет наша, что скоро самое имя Карфагенян исчезнет отсюда, что в постыдном бегстве своем наполнят они и море и сушу. Рассудок подтверждает то, что предвидит дух. Союзники Карфагенян, которым власть их сделалась в тягость, умоляют нас через послов о защите. Три вождя их несогласны в мнениях и они, почти предоставив каждый один другого собственным силам, разделили войско на три части, которые расположены одна от другой в весьма дальнем расстоянии. Таким, образом Карфагенян ожидает та же участь, которая недавно постигла нас. Союзники им изменяют теперь, как нам тогда Цельтиберы, и силы свои они разделили, а такое же обстоятельство было причиною гибели отца моего и деда. Несогласие вождей не допустит их действовать за одно, а порознь они не в состоянии будут нам противиться. Только вы, воины, благосклонно смотрите на меня, потомка Сципионов, ваших вождей, на отрасль, которую вновь пустило срубленное дерево. Прошу вас, заслуженные воины, переведите нового вождя и новое войско через Ибр, укажите нам путь в земли, которые не раз были свидетелями совершенных вами подвигов. Постараюсь я, чтобы вы, как теперь в чертах лица моего и в наружности, находите подобие отца моего и деда, не замедлили встретить во мне те же способности ума, ту же верность и доблесть, каковые привыкли вы уважать в прежних ваших вождях, одним словом, что бы во мне ожили для каждого из вас прежние Сципионы.
42. Эта речь воодушевила умы воинов; тогда Сципион, оставив, для прикрытия этой страны, М. Силана с тремя тысячами пеших и тремястами конных воинов, со всеми прочими силами (у него было двадцать пять тысяч человек пехоты и пять тысяч всадников) перешел Ибр. Тут некоторые советовали Сципиону напасть на ближайшую из Карфагенских армий, так как они были расположены в дальнем одна от другой расстоянии; но Сципион считал такой образ действий опасным: армии неприятельские могли поспешить на помощь одна другой, и тогда он не в силах будет противостать им всем вместе. А Сципион решился пока осаждать Новый Карфаген, город и сам по себе богатый, и в то время заключавший в себе большие запасы всякого рода, заготовленные Карфагенянами (здесь были склады оружия, здесь хранилась денежная казна, здесь находились заложники со всей Испании). Притом город стоял так, что представлял наиболее удобств для экспедиции в Африку. Гавань его была достаточно велика для того, чтобы вместить в себе какой угодно флот и едва ли не единственная на берегах Испании, обращенных к Италии. Кроме К. Лелия никто в войске не знал, куда оно идет; ему велено было идти с флотом кругом, соразмеряя движение судов так, чтобы в одно и то же время и показалось войско у города, и флот вошел в гавань. Римский лагерь разбит в стороне от города, обращенной к северу; с тылу обвели его валом, а спереди природные условия местности служили ему защитою. Карфаген расположен таким образом: почти на половине берегов Испании море образует залив, открытый наиболее для ветра, дующего с Африки; залив этот вдается вглубь земли на пятьсот шагов, а в ширину имеет несколько более: в устье залива есть маленькой островок, который служит ему защитою от всех ветров, кроме Африканского. Из внутри залива идет перешеек, то самое возвышение, на котором находится город: с востока и полудня его омывают волны моря, а с запада находится озеро, которое немного заливает и к северу; глубина вод его не всегда одинакова, но соразмеряется с приливом и отливом. Город соединяется с твердою землею возвышенным перешейком в 250 футов ширины. Несмотря на то, что здесь возведение вала потребовало бы весьма мало труда, Римский полководец не признал за нужное возводить со стороны города укрепления; в этом случае, он хотел или поразить неприятелей своею гордою самоуверенностью, или приготовить себе свободу движении отступательных, при частых атаках на город.
43. Довершив укрепления лагеря с других сторон, где в них предстояла надобность, Сципион велел изготовиться и флоту, находившемуся в гавани, как бы замышляя осаждать город и с моря. Сципион сам объехал суда и внушал их начальникам, чтобы они в ночное время содержали самые тщательные караулы, так как неприятель всегда в начале осады прибегает к самым решительным средствам. За тем Сципион возвратился в лагерь, и счел нужным, как объяснить воинам, почему он обратил свои усилия преимущественно против этого города, так и ободрить их надеждою на его взятие. Созвав собрание воинов, он сказал им следующее: «воины, если кто–нибудь того мнения, что мы прошли сюда с тем только, чтобы овладеть этим одним городом, то, оценив хорошо размер трудов ваших, тот не будет предвидеть вполне их хороших последствий. Действительно, вы будете брать стены одного города, но в этом городе возьмете всю Испанию. Здесь находятся заложники всех именитых царей и народов: как только будут они во власти нашей, тотчас все, что повинуется теперь Карфагенянам, перейдет к нам. Здесь — вся денежная казна неприятелей; утратив ее, они не в состоянии будут вести войну, так как их войско состоит главным образом из наемников, а для нас деньги эти послужат средством к склонению на нашу сторону варварских народов. Здесь военные орудия, здесь запасы всякого рода военных снарядов; все это вам послужит на пользу, а неприятель лишен будет всего этого. Притом, в нашей власти будет прекраснейший и богатейший город, снабженный превосходным и, в высшей степени, удобным портом, откуда может быть доставляемо и морем и сухим путем все, нужное на войне. Все это иметь — для нас весьма важно, но еще важнее — лишить всего этого неприятеля. Это его оплот, запасный хлебный магазин, сундук денежный, арсенал, депо всех, для ведения войны нужных, вещей. Отсюда прямой путь в Африку; это между Пиренеями и Гадесом единственная стоянка; отсюда Африка держит в страхе всю Испанию. Но я вижу, что вы уже совсем готовы и снаряжены; остается смело и решительно вести вас на приступ Нового Карфагена». Воины в один голос воскликнули: «что сделать это следует». Тогда Сципион повел их к Карфагену, и осада этого города началась и с моря и с сухого пути.
44·. Магон, вождь Карфагенян, видя, что неприятель приготовляется осаждать город и с моря и с сухого пути, и сам войска расположил следующим образом. Две тысячи он поставил с той стороны, где находился Римский лагерь; пятьсот воинов оставил в крепости; а пятьсот поместил на холме города, обращенном к востоку. Прочему войску приказал со вниманием следить за ходом дел и быть готовым спешить туда — где раздадутся воинские клики, и где потребуют обстоятельства дела. Вслед за тем Магон велел растворить ворота и выступить тому отряду, который он изготовил, по направлению, ведущему к неприятелю. Римляне, по распоряжению своего вождя, отступили, чтобы быть ближе к своим резервам, и находиться в возможности получать от них помощь. Сначала Римляне с успехом выдерживали бой; а когда подоспели из лагеря подкрепления, то не только обратили неприятеля в бегство, но и, преследуя его по пятам, гнали его так усердно, что если бы Сципион не велел заиграть отбой, то воины его, перемешавшись с неприятельскими, проникли бы в город. Ужас распространился между неприятелями не только на поле сражения, но и в городе. Воины со многих караулов в страхе разбежались и стены были оставлены; воины соскакивали с них, куда кому было ближе. Между тем Сципион, взойдя на холм, называемый Меркуриевым, и заметив, что стены во многих местах обнажены от защитников, велел всем воинам идти на приступ города, захватив с собою лестницы. Сам Сципион, прикрытый щитами трех храбрейших молодых людей (со стен города летело страшное множество стрел), подошел к городу, ободряя воинов и делая нужные распоряжения; а что особенно воодушевляло воинов, так то, что все действия, совершались перед глазами самого вождя. Воины смело бросились несмотря на раны, наносимые стрелами; ни стены, ни покрывавшие их воины не могут удержать их лезть наперерыв друг перед другом на стены. В тоже время суда атаковали часть города, обращенную к морю; впрочем, со стороны больше было тревоги, чем решительных действий. Суда приставали к берегу, высаживали воинов с лестницами; те спешили один перед другим выйти на берег, где кому было ближе; но самая поспешность и соревнование воинов служили помехою их действиям.
45. Между тем Карфагеняне снова наполнили стены вооруженными воинами, и осыпали градом стрел подступавших к ним Римлян; но ни воины, ни метательные снаряды и ничто другое так не защитили город, как самые его стены. Редко где неприятельские лестницы достигали вершин стены, да и чем выше были лестницы, тем менее прочны оказывались они. Между тем как находившиеся вверху воины не могли перейти на стены, снизу войны все продолжали лезть вверх, и вследствие этого лестницы от тяжести подламывались. Некоторые воины, стоя наверху лестниц, от кружения головы вследствие того, что смотрели вниз, падали оттуда. Так как, то там, то там обрушивались лестницы с находившимися на них людьми, то, вследствие этого самого, присутствие духа и смелость неприятеля росли. Сципион, видя это, подал знак к отступлению. Такой неудачный приступ успокоил и на будущее время осажденных; после столь сильных опасений и отчаянной борьбы, они убедились, что город нельзя взять приступом при помощи лестниц. Едва только первое смятение утихло, как Сципион велел свежим и здоровым войнам заступить место утомленных и раненных и, взяв лестницы, идти снова к городу и атаковать его с большею силою. Слыша, что вода моря идет на отлив и зная от Таррагонских рыбаков, которые прошли озеро вдоль и поперек частью на маленьких лодках, частью в брод, когда те становились на мель, Сципион был убежден, что через озеро вброд легко можно будет подойти к стенам города, и потому он двинулся туда с вооруженными воинами. Время дня было около полудня; притом, не только вместе с отливом вода становилась все мельче, но и поднялся сильный северный ветер, который гнал воду по направлению отлива, вследствие чего озеро сделалось до того мелко, что воды в нем было по пояс, а где и по колени. Зная все это по указаниям рассудка и собранных сведений, Сципион обратил это в чудо и приписал богам, что они нарочно облегчили для Римлян переход через озеро и, сделав его мелким, открыли им путь там, где дотоле не была нога человеческая. А потому, Сципион отдал своим воинам приказание идти по указанию Нептуна, и по водам озера подойти к стенам.
46. Со стороны суши осаждающим нужно было преодолевать величайшие трудности; не только высота стен служила к тому препятствием, но и осаждающие были в их движении к стенам обстреливаемы с двух сторон, так что фланги их более страдали, чем самый фронт. А для пятисот человек, посланных с другой стороны через озеро, самое движение к стенам и приступ к ним, оказались безо всяких затруднений. С этой стороны не было никаких укреплений; полагали, что условия местности и воды озера служат для города достаточною с этой стороны защитою. Притом, с этой стороны, не было поставлено ни караулов, ни вооруженного отряда, так как осажденные обратили все свое внимание и силы туда, откуда угрожала опасность. Таким образом, Римские воины проникли в город безо всякого сопротивления, и за тем поспешили к тем воротам, у которых происходил самый упорный бой. До такой степени было сосредоточено внимание осажденных, не только тех, которые участвовали в деле, но и тех, которые смотрели на него простыми зрителями, ободряя сражающихся, — что никто не заметил, что город уже занят неприятелем прежде, чем стрелы полетели на осажденных с тылу, они очутились, так сказать, между двух огней. Ужас поразил неприятелей, а между тем, пользуясь их оцепенением, Римляне заняли стены и начинали с двух сторон, и снаружи, и изнутри, выбивать ворота. Их изрубили в мелкие куски для того, чтобы они падением своим не загородили дорогу, и по их остаткам, Римское войско всею массою ворвалось в город. Многие перелезли и через стены, но они бросились, по разным местам города, грабить и убивать. Главная же масса Римского войска, вошедшая в город воротами, стройно, под предводительством вождей, двинулась к форуму. Отсюда Римляне увидали, что неприятели бегут на две стороны: одни — по направлению к холму, который обращен на восток и занят был отрядом в пятьсот человек, а другие спешат в крепость, куда ушел Магон со всеми почти воинами, сбитыми со стен. Тогда Сципион отрядил часть войска занять вышеупомянутое возвышение, а часть повел сам к крепости. Возвышение занято Римлянами при первой атаке и Магон, остававшийся сначала оборонять крепость, видя, что все во власти неприятелей и что никакой ни откуда нет надежды, сдал крепость и сам сдался со всем гарнизоном. До взятия крепости, по городу там и сям происходили убийства: Римляне не щадили никого из способных носить оружие граждан, которые попадались им на встречу. По взятия же крепости, Сципион дал знак убийства прекратить; победители устремились на добычу всякого рода, которая была весьма велика.
47. Мужчин свободного состояния взято в плен до десяти тысяч человек. Тех, которые были гражданами Нового Карфагена, Сципион отпустил и возвратил им все то, что пощажено было войною. Мастеровых разного рода было до двух тысяч человек; Сципион объявил их рабами народа Римского, но обнадежил их, что они не замедлят получить свободу, если окажут свое усердие к заготовлению предметов нужных для войны. Остальных молодых людей из туземцев и всех рабов, которым их здоровье позволяло, отправил на суда в помощь гребцам; флот Сципион увеличил восемью судами, взятыми у неприятеля. Кроме этого множества людей находились в Карфагене Испанские заложники; о них приложено такое попечение, как если бы они были дети союзников. Захвачен огромный запас военных снарядов: 190 катапультов самой большой величины, меньшего размера 281; баллистов больших 23, по меньше 52; скорпионов больших и малых, оружия и метательных снарядов огромное количество. Военных значков 74. Золота и серебра принесено к Сципиону весьма много: золотых чаш 276, из них почти каждая весила по фунту; серебра в деле и в монете 18.300 фунтов, и кроме того множество серебряных сосудов. Все это сдано казначею (квестору) К. Фламинию. Пшеницы 400 тысяч мер и ржи 270. Транспортных судов захвачено в пристани силою 63; некоторые со всем грузом, который заключался в хлебе, оружии, медных деньгах, железных вещах, парусах, веревках и других предметах, нужных для снаряжения флота. Таким образом, сам Карфаген был едва ли не последним по своей важности из захваченных в нем ценных предметов.
48. В этот день Сципион, поручив К. Лелию с матросами оберегать город, сам отвел войска в лагерь. Здесь приказал он воинам отдохнуть, так как они утомлены были всеми военными трудами, обрушившимися на них в продолжении одного дня (они сражались в открытом поле, и при взятии города подверглись большим трудам и опасностям, а по взятия выдержали еще бой, при невыгодных для себя условиях местности с неприятелями, ушедшими в крепость). На другой день Сципион созвал всех воинов и матросов; тут прежде всего отдал он должную дань благодарности и похвалы богам бессмертным: не только, в продолжении одного дня, предали они в его руки один из богатейших городов Испании, но и предварительно собрали туда из Испании и Африки все сокровища этих стран; таким образом, неприятелю ничего не осталось, а Римляне получили избыток во всем. Потом похвалил Сципион мужество воинов; их не остановили: ни вылазки неприятелей, ни высота стен, ни броды, прежде неиспробованные, ни крепость, расположенная на высоком холме, ни укрепления её, казавшиеся неприступными; но Римские воины не убоялись всех этих трудностей и победили их. А потому, заключил Сципион, хотя я признаю себя должником перед всеми воинами, но особенно должен наградить установленною наградою того из воинов, который первый взошел на стены. Пусть тот, кто признает себя достойным награды, выскажет это. Явилось двое: К. Требеллий, сотник четвертого легиона, и Секс. Дигитий матрос, и не столько сами они горячо состязались о награде, сколько пробудили участия каждый в его сослуживцах. К. Лэлий, начальник Флота, держал сторону своих матросов; а за легионных воинов стоял М. Семпроний Тудитан. Спор дошел до размеров восстания; тогда Сципион объявил, что назначает трех комиссаров, которые, исследовав дело и выслушав свидетелей, должны будут постановить, кто первый взошел на стены. Комиссарами Сципион назначил, стоявших во главе той и другой партии, К. Лэлия и М. Семпрония; а третьего придал им П. Корнелия Кавдина. Он им велел немедленно заняться решением возникшего вопроса. Состязание продолжалось сильное и тем сильнее, что воины в столь знатных судьях видели не столько посредников, сколько людей, имевших назначение обуздать их рвение. К. Лэлий, оставив заседание, отправился к Сципиону, и сказал ему: «что дело вышло изо всяких границ умеренности, и что воины готовы решить его оружием. Да если до этого не дойдет, во всяком случае приготовляется пример гнусный и пагубный; обманом и клятвопреступлением готовы купить награду, назначенную за доблесть. С одной стороны стоят воины легионов, с другой экипажи судов; и те, и другие готовы клясться всеми богами, что правда то, чего им хочется, не рассуждая, что клятва эта падет не только на их головы, но и на военные значки и на орлы. А потому он — Лэлий — с общего совета с П. Корнелием и М. Семпронием, счел нужным довести до его сведения». Тот, похвалив усердие Лелия, призвал к себе воинов и объявил: «наверное узнал он, что К. Требеллий и Секс. Дигитий оба вошли на стены в одно время, и потому он дает им обоим награду, установленную за доблесть». Потом Сципион роздал прочим воинам награды, каких кто из них заслуживал. Особенно Сципион обошелся хорошо с Лэлием; осыпав его похвалами и приписав ему в победе такое же участие, какое имел сам, Сципион подарил ему золотой венок и тридцать быков.
49. Тогда Сципион велел позвать к себе заложников от городов и племен Испанских. Как велико было число их — положительно сказать не смею, потому что, по показанию одних источников, их было около 300, а других 725. Другие подробности этого события у историков также передаются разно: по одним известиям, гарнизон Карфагенский заключал в себе десять, по другим семь, по третьим только две тысячи человек. Одни писатели говорят, что Римлянами взято в плен до десяти тысяч человек, а другие, что число пленных простиралось до 25 тысяч человек. Так число больших и малых скорпионов я определил бы шестидесятью, если бы я держался Греческого историка Силена; а послушать Валерия Антиата, то число больших скорпионов простиралось до шести тысяч, и меньших до 13. Так нет никакой меры в исчислении. В известиях относительно вождей также мало точности: большая часть историков говорит, что Лелий командовал флотом; по некоторым же известиям, М. Юний Силан. Антиат Валерий говорит, что Аринос командовал Карфагенским гарнизоном и сдался Римлянам; другие писатели утверждают, что Магон. Также мало согласия в известиях о числе взятых судов, о количестве найденного золота и серебра и вырученных денег. Но как надобно что–нибудь принять за основание, то самое лучшее держаться середины.
За тем Сципион позвал к себе заложников, и первые его слова к ним были словами ласки: «достались они во власть народа Римского, который предпочитает действовать на подвластных благодеяниями, чем страхом, и считает за лучшее, чтобы чуждые народы были для него верными друзьями и союзниками, чем находились в печальном порабощении». Потом, взяв именный список племен Испании, сделал перекличку всем пленным, чтобы знать сколько их от какого народа; вслед за тем, Сципион разослал по всем народам гонцов, чтобы они присылали за своими заложниками. От некоторых народов послы были на лицо; им Сципион тотчас возвратил пленных; прочих он поручил пока квестору К. Фламинию, приказав с ними обходиться самым наилучшим образом. Между тем одна женщина уже преклонных лет, — то была жена Мандония, брата Индибилиса, царька Иллергетов, — выступив из толпы заложников, упала в ноги Сципиона и со слезами умоляла его — вменить стражам в обязанность — обращаться с пленными женщинами самым скромным и приличным образом. Сципион на это отвечал: «что они ни в чем не будут иметь недостатка». Тогда эта женщина сказала еще: «этого то мы не боимся, в нашем положении надобно быть готовыми на все. Другая меня одолевает забота, когда я обращаю внимание на юный возраст прочих пленниц (что же касается до меня, то я уже пережила те лета, когда женщины подвергаются оскорблениям)». Ее окружали молоденькие и хорошенькие дочери Индибилиса, и другие девушки благородных семейств, которые все женщину эту уважали вместо матери. На это Сципион сказал: «я на столько уважаю достоинство и свое и народа Римского, что не потерплю нарушить что–либо из того, что везде считается священным. Приложить же теперь особенное об этом старание — заставляет ваши добродетель и достоинство, так как вы, и в самом горьком положении рабства, не забыли того, что прилично женщине всегда иметь в памяти». За тем Сципион поручил присмотр за пленными женщинами человеку самой испытанной нравственности, и приказал иметь о них такое попечение, как если бы они были женами и матерями его самых близких приятелей.
50. Потом воины привели к Сципиону девушку уже совершенных лет и такой необыкновенной красоты, что куда бы она ни шла, глаза всех устремлялись на неё. Сципион спросил о её родине и родных и узнал, что она невеста молодого Цельтиберского князька, по имени Аллуция. Немедленно Сципион вызвал к себе родных девушки и ее жениха; узнав, что он в высшей степени влюблен в свою невесту, Сципион как только тот приехал, тотчас его призвал его к себе и стал говорить тоном такого расположения, которое не всегда встречается и между родными Он сказал ему: «ты молод, я с тобою в одних летах, и потому мы можем говорить откровенно, не совестясь друг друга. Невеста твоя взята в плен моими воинами и приведена ко мне; я узнал, что ты ее любишь, и самая наружность её свидетельствовала о том. Она так хороша, что если бы я мог свободно предаваться увлечениям моих лет, если бы я не посвятил себя преимущественно служению моего отечества, и был бы в состоянии дать место законной и чистой любви, то такую девушку, как твоя невеста, полюбил бы я без памяти и сделал бы своею женою; теперь мне остается только содействовать твоей любви. Невеста твоя у меня жила также спокойно и безопасно, как если бы она находилась у своих родных, которые скоро сделаются и твоими; я ее берег так, чтобы быть в состоянии в ней предложить тебе подарок, достойный и меня и тебя. За это я от тебя прошу одного — будь другом народа Римского. Если ты меня будешь считать за человека хорошего, — а здешние племена всегда знали и отца моего и дядю с самой лучшей стороны — то знай, что таких, как я, очень много в Римском государстве, и что на земле нет народа, которого менее всего должен ты желать неприятелем, а более всего — другом». Юноша, не помня себя от радости и вместе под влиянием стыда, ухватил правую руку Сципиона и стал призывать всех богов, чтобы они воздали ему за его благодеяния, так как он сам никогда не будет в состоянии отплатить Сципиону за его расположение и одолжения. Потом Сципион пригласил с себе родных девушки; они принесли с собою порядочное количество золота, и, видя, что их родственницу возвращают им даром, они умоляли Сципиона принять это золото в дар. Они говорили, что этим окажет он им такое же одолжение, как и то, которое он сделал им возвратив их родственницу во всей чистоте. Сципион, видя их неотступные просьбы, сказал, что принимает и, приказав положить золото у поп своих, велел позвать Амуция. Когда тот пришел, Сципион сказал ему: «сверх приданого, которое даст тебе будущий твой тесть, прими и это золото, как приданое твоей невесты». За тем Сципион велел ему взять к себе золото в полную собственность. Таким образом, Аллуций отправился домой в восхищении от обращения Сципионова и от его подарков; он не переставал своим соотечественникам превозносить до небес похвалами заслуги Сципиона: «явился юноша, богам подобный, побеждающий всех как оружием, так и великодушием и благодеяниями». Не ограничиваясь словами, Аллуций собрал своих клиентов, и с отрядом из тысячи пятисот всадников, не замедлил в самом непродолжительном времени присоединяться к войску Сципиона.
51. Сципион несколько времени удерживал при себе Лелия; он руководствовался его советами относительно пленных, заложников и добычи. Устроив все, Сципион дал Лелию квинкверему и, посадив на нее пленных Магона и около 15 сенаторов, взятых с ним вместе, послал его с известием о победе в Рим. Сципион несколько дней, которые положил провести в Карфагене, посвятил обучению и упражнению как пехотного войска, так и морских сил. В первый день легионы перед глазами Сципиона поспешно прошли четыре мили; на второй день Сципион велел им заняться перед палатками изготовлением и чисткою оружия. На третий день были маневры наподобие правильного сражения, в котором воины действовали оружием плашмя и бросали дротики, с коих острия были сняты. Четвертый день посвящен был отдыху; а пятый опять военным упражнениям. Так время Римских воинов, пока они находились в Карфагене, распределено было между воинскими упражнениями и отдохновением. Матросы и воины, находившиеся на судах, когда море было спокойно, выходили с ними в открытое море и там испытывали быстроту движений судов подобием морского сражения. Таким образом, и вне города, Римляне оружие свое и самый дух приготовляли к будущим трудам военным. Самый город кипел военными приготовлениями; кузнецы всякого рода неусыпно трудились в общественной мастерской. Главный вождь поспевал всюду со своею неусыпною деятельностью. То он был на судах и смотрел на эволюции флота, то присутствовал при маневрах легионов, то посвящал время осмотру работ; он поспевал и в мастерские, и в арсенал и верфи, где рабочие, на перерыв друг перед другом, заготовляла каждый день предметы, нужные для войны, в огромном количестве. Положив начало таким приготовлениям, Сципион исправил стены города, где они были попорчены и поставил вооруженные отряды в тех пунктах, где они нужны были для защиты города. За тем отправился он в Тарракону; на дороге встретили его посольства многих племен; иным он тотчас дал ответ и отпустил их с дороги; другим приказал явиться в Тарракону, где он назначил сейм депутатов всех союзных народов, как давно бывших в союзе с Римлянами, так и вновь к ним приставших. Туда явились послы почти ото всех народов, живущих по сю сторону Ибра и от многих народов дальней провинции. Что же касается до Карфагенских вождей, то они сначала с умыслом подавляли молву о том, что Карфаген взят Римлянами; потом, когда событие это сделалось слишком гласно для того, чтобы его можно было скрыть или утаить, они на словах старались уменьшить его важность: вследствие нечаянного нападения, можно сказать, украдкою, в продолжении одного дня, взят один город Испании. Самонадеянный юноша в неумеренной радости придаст незначительному событию вид важной победы, но лишь только услышит он о прибытии трех вождей и трех победоносных неприятельских войск, как тотчас вспомнит недавние свои семейные потери. Такие речи рассевали вожди Карфагенские в народе; но сами очень хорошо сознавали, как много ослабила их во всех отношениях потеря Карфагена.