1. Между тем как вышеописанные события происходили в Испании и в Африке, Аннибал провел лето на Тарентинском поле, не теряя надежды овладеть Тарентом с помощью измены, а пока некоторые незначительные городки Тарентские и Саллентинские перешли на его сторону. В тоже время из двенадцати народов Бруттия, за год перед тем отпавших к Карфагенянам, Консентинцы и Туринцы возвратились опять к союзу с народом Римским. И их примеру последовали бы еще многие; но префект союзников, Т. Помпоний Веиентан, после нескольких, удачно сделанных им в землю Бруттиев, набегов, счел себя за настоящего полководца и собрав на скорую руку ополчение из кого ни попало, вступил в сражение с Ганноном. Из этой нестройной толпы много людей — поселян и рабов или убито или взято в плен. То, что в числе других взят был в плен и сам префект — было потерею всего менее чувствительною; он же по своей самонадеянности был теперь причиною этого неудачного сражения, а прежде был сборщиком налогов и в этой должности действовал бесчестно и со вредом для государства и его союзников. Консул Семпроний в земле Лукавцев имел с неприятелем много небольших сражений, но ни одно из них не заслуживает особенного упоминания; он же овладел силою несколькими незначительными Луканскими городками. Чем более длилась война, тем беспрестанные переходы от удач к неудачам оказывали более вредное действие, сколько на умы жителей, столько же на их состояние. Столько проникло в Рим религиозных верований и по большей части иноземных, что по–видимому вдруг или люди, или боги не те стали. И не только уже тайно и в стенах домов отменялись обряды Римского богослужения; но всенародно на общественной площади и в Капитолии толпы женщин и приносили жертвы и молили богов не по обычаю предков. Умами граждан завладели мнимые жрецы и предсказатели; а народонаселение города увеличилось вследствие того, что сельское население с невозделанных и опустошенных от продолжительной войны полей, нуждою и страхом было загнано в город. Заблуждения одних служили к выгоде других, которые пользовались ими, как бы позволенным средством для жизни. Сначала благонамеренные граждане высказывали друг другу только свое неудовольствие; по потом дело дошло до того, что публично принесена об этом жалоба сенату. Сенат сильно пенял эдилей и главных триумвиров за то, что они не воспрепятствовали этим беспорядкам; но когда они попытались было согнать чернь с форума, и очистить его от разных мнимо священных приготовлений; то сами едва избежали насилия. Видя, что зло уже приняло столь большие размеры, что недостаточно силы и влияния второстепенных сановников, сенат вменил в обязанность городскому претору М. Атилию — очистить народ от новых религиозных обрядов. Тот прочел перед народным собранием декрет сената и кроме того объявил: «чтобы каждый, кто имеет у себя книги предсказании или молитв, или писанные руководства к жертвоприношениям, доставил ему эти книги и писанные листы к Апрельским календам; чтобы никто не смел в месте общественном и священном приносить жертвы по новому или чужеземному обряду.»
2. В продолжении этого года умерло несколько общественных жрецов: Л. Корнелий Лентул, великий первосвященник и жрец К. Папирий, К. Ф. Мазо, П. Фурий Фил авгур и К. Папирий, Л. Ф. Мазо член священной комиссии десяти. Замещены: Лентул — М. Корнелием Цетегом, а Папирий — Кн. Сервилием Цэпионом. Авгуром избран Л. Квинкций Фламинин, а членом священной комиссии десяти — Л. Корнелий Лентул. Уже приближалось время консульских выборов; положено было не трогать консулов, занятых войною; а консул Ти: Семпроний назначил диктатором для производства выборов К. Клавдия Центона; тот предводителем всадников взял к себе К. Фульвия Фланка. В первый день выборов диктатор провозгласил консулами К. Фульвия Флакка, своего предводителя всадников, и Ап. Клавдия Пульхра, который в качестве претора управлял Сицилиею. Преторами выбраны Кн. Фульвий Флакк, К. Клавдии Нерон, М. Юний Силан и П. Корнелий Сулла. Окончив выборы, диктатор сложил с себя это звание. Курульным эдилем в этом году, вместе с М. Корнелием Цетегом, был П. Корнелий Сципион, тот, которому в последствии дано прозвание Африканского. Когда он искал эдильства, то встретил сопротивление в народных трибунах; те утверждали, что и к выборам его допустить нельзя, так как он не достиг еще тех лет, в которые дозволяется искать должностей. Сципион на это отвечал: «буде меня все Квириты желают иметь эдилем, то значит я довольно имею годов, чтобы быть им.» А потому граждане разбежались по трибам подавать голоса с таким чувством благорасположения к Сципиону, что трибуны тотчас оставили свое намерение. Со стороны эдилей для народа была сделана следующая щедрость: Римские игры даны и в продолжении одного дня отпразднованы с таким великолепием, какое только в то время было возможно, и по мере деревянного масла роздано в каждую улицу. Народные эдили Л, Виллий Таппул и М. Фунданий Фундул обвинили перед народом в распутстве нескольких знатных Римских женщин; некоторые из них осуждены и оправлены в ссылку. Плебейские игры отпразднованы в продолжении двух дней: и по случаю игр было пиршенство Юпитера.
3. В должности консулов вступили Б, Фульвий Флакк в третий раз и Ап. Клавдий. Преторы по жребию разделили между собою провинции: Публию Корнелию Сулле досталось судопроизводство в Риме над гражданами и чужеземцами, что прежде было разделено между двумя преторами; Кн. Фульвию Фланку — Апулия, К. Клавдию Неропу — Суессула и М. Юнию Силану — Туски. Консулам предоставлено вести войну с Аннибалом и им дано по два легиона: один должен был принять войско от бывшего перед тем консула К. Фабия, а другой от Фульвия Центумала. Преторам: Фульвию Флакку назначены легионы, которые находились в Луцерии под начальством Эмилия претора; Нерону Клавдию те, которые были в Пицене под командою Р. Теренция; каждому из военачальников велено набором пополнить его войско. М. Юнию в земле Тусков даны легионы, в прошлом году набранные в Риме. Ти. Сепмронию Гракху и П. Семпронию Тудитану продолжена власть в прежних их провинциях — земле Луканцев и Галлии и при них оставлены прежние войска. П. Лентул остался в той части Сицилии, которая составляла прежнюю провинцию; а Марцелл в Сиракузах и в пределах Гиеронова царства. Т. Отацилию оставлено начальство над флотом; М. Валерию — Греция, К. Муцию Сцеволе — Сардиния, П. и Кн. Корнелиям Испания. К прежним войскам прибавились еще два легиона, набранные в Риме консулами, и таким образом на этот год всего в действии было двадцать три легиона. Дело М. Постумия Пиргенского воспрепятствовало консулам производить набор и причинило большое волнение. Постумий был подрядчик; в продолжении многих лет не было в государстве подобного ему по плутовству и корыстолюбию, кроме Т. Помпония, родом из Вейи (его в прошлом году Карфагенский вождь Ганнон захватил в плен, когда он самонадеянно опустошал поля в земле Луканцев). Эти люди, вследствие того, что государство приняло на свой страх в случае кораблекрушения запасы, которые были отправлены к войскам, придумывали мнимые кораблекрушения; да и те, о которых они доставили справедливые сведения, случились по их же коварному умыслу, а не сами собою. Они на старые и почти разбитые суда положили вещей не много и не дорогие, и выплывши в открытое море потопили их; матросов приняли в нарочно приготовленные лодки, а сами показывали, будто погибли многие и ценные вещи. О таком обмане донесено было М. Атилию, прошлого года претору, и он об этом доложил сенату; но сенат на этот предмет не сделал никакого распоряжения: сенаторы не хотели при таких обстоятельствах времени вооружать против себя сословие подрядчиков. Впрочем народ строже сената преследовал этот обман: два трибуна Сп. и Л. Карвилий, действуя как органы общего неудовольствия на такую бессовестную и ненавистную проделку, присудили Постумия к штрафу в две тысячи асс. Когда настал день решения этого вопроса, то граждане собрались в таком множестве, что площадь Капитолия с трудом вмещала их. Когда дело было уже изложено на словах, то поставщикам оставалась одна надежда, что трибун народный К. Сервилий Каска, родня и близкий Постумию человек, вступится прежде, нежели трибы будут позваны к подаче голосов. Представлены были и свидетели; трибуны поотодвинули народ, принесена урна для того, чтобы вынуть жребий, где Латины должны подавать голоса. Мсжду тем подрядчики приставали к Каске, чтобы на этот день распустить собрание. Народ громко требовал противного; а случилось так, что Каска сидел на самом углу; колебался он между страхом и стыдом. Видя, что мало на него надежды, подрядчики, чтобы произвести суматоху, ворвались толпою в пустое место, (которое образовалось от того, что народ был поотодвинут трибунами для подачи голосов) и затеяли брань и с народом и с трибунами. Дело доходило уже до насилия; тогда консул Фульвий сказал трибунам: «разве вы не видите, что вы уже стеснены в кучу и что дело дойдет до насилия, если вы сейчас не распустите народное собрание?»
4. Народ распущен, а собран сенат, и консулы доложили ему о том, что дерзость и насилие подрядчиков возмутили народное собрание. Консулы между прочим говорили: «М. Фурий Камилл, за изгнанием которого последовало разрушение города, позволил себя осудить раздраженным согражданам. Да и до него децемвиры, которых законами они поныне управляются и впоследствии многие знатнейшие сановники государства терпеливо переносили приговор народа. А Постумий Пиргийский насилием лишил народ Римский права подачи голосов, уничтожил народное собрание, трибунов согнал с мест, вторгнулся на площадь, чтобы отделить трибунов от народа, не допустил трибы к подаче голосов. И если что удержало граждан от междоусобной схватки, то умеренность сановников, которые на время уступили дерзости и безумию немногих и допустили победить себя и народ Римский. Они подачу голосов, которой обвиненный намеревался воспрепятствовать — силою и оружием, исполняя его желание, чтобы не подать повода к схватке тем, которые искали его, остановили.» Каждый благомыслящий гражданин говорил об этом происшествии как о неслыханном дотоле нарушении законов, а сенат издал декрет, где называл это насилием против государства и весьма опасным примером для будущего. Тотчас народные трибуны Карвилии, оставив свое предложение о денежной пене, призвали Постумия на суд в уголовном преступлении и приказали уряднику — Постумия, если не представит поручителей, тотчас схватить и вести в тюрьму. Постумий представил поручителей, но в срок не явился. Тогда трибуны предложили, а народ утвердил, следующее решение: «Если М. Постумий не явится до Майских Календ и, будучи вызван в этот день, не ответит и не будет оправдан, то он должен считаться отправленным в ссылку: имущество его должно быть продано, а сам он лишен огня и воды.» Потом каждого порознь из тех, которые были зачинщиками смятения и беспорядка, вызывали на суд в уголовном преступлении и требовали поручителей. Сначала заключали в темницу тех, которые не давали поручителей, а потом даже и тех, которые могли бы дать таковых; избегая угрожающей опасности, большая часть виновных отправилась в добровольную ссылку.
5. Такой–то исход имел обман подрядчиков, обман, который они хотели прикрыть дерзостью. Вслед за тем назначены были выборы в должность великого первосвященника; они открыты были первосвященником М. Корнелием Цетегом. Об открывшейся вакансии состязались сильно: консул К. Фульвий Флакк (он и прежде был 2 раза консулом и цензором), Т. Манлий Торкват, также со славою бывший два раза консулом и цензором и П. Лициний Красс, который намеревался также искать курульного эдильства. Он, несмотря на свою молодость, восторжествовал в этом состязании над заслуженными старцами. А до этого выбора в продолжении ста двадцати лет, за исключением П. Корнелия Калуссы, не было избрано ни одного великого первосвященника, который бы уже не сидел в курульных креслах. Консулы весьма затруднены были набором; молодых людей было недостаточно, чтобы набрать вновь два легиона и пополнить убыль в прежних. Тогда сенат велел консулам остановить начатый набор, а составить две комиссии, каждую из трех членов. Одна должна была действовать в округе на пятьдесят миль около города, а другая далее; члены этих комиссии должны были везде, в городах, селах и деревнях произвести смотр всем молодым людям свободного происхождения, и тех из них, которые хотя и не достигли семнадцатилетнего возраста, но по–видимому имеют довольно сил к ношению оружия, записывать в военную службу. Трибуны народные, буде заблагорассудят, пусть предложат народному собранию закон, чтобы те из молодых людей, которые, имея менее семнадцати лет, дадут военную присягу, в правах службы сравнены были с теми, которые поступают в нее семнадцати лет или и старше. Избранные, вследствие этого сенатского декрета, две комиссии, произвели по прилежащим к Риму областям розыск вольных граждан. В это же время из Сицилии получены письма М. Марцелла, где он излагает требования воинов, состоявших под начальством П. Лентулла. То были остатки войска уцелевшего от Каннского побоища, сосланные, как выше мы говорили, в Сицилию с тем, чтобы они не смели до окончания войны возвращаться в Италию.
6. С дозволения Лентула — эти воины отправили к Марцеллу послами на зимние квартиры первых сотников и лучших всадников и пехотинцев. Один из них, получив от Марцелла позволение говорить, сказал: «М. Марцелл, мы пришли бы к тебе еще в Италия, как только состоялось о нас хотя и не несправедливое, но горькое для нас сенатское определение; если бы мы не питали надежды, что нас посылают в провинцию, где возникли по смерти царя Гиерона смуты, — принять участие в важной войне против Сицилийцев и Карфагенян и что мы таким образом не замедлим загладить нашу вину перед сенатом кровью нашею и ранами. Так, по рассказам предков, воины наши, взятые Пирром в плен у Гераклеи, загладили свою вину, сражаясь против того же Пирра. Да и притом, почтенные сенаторы, чем мы заслужили ваш гнев прежде или чем его мы теперь заслуживаем? Видя тебя, Марцелл, я как бы имею перед глазами консулов и вссь сенат; имей мы тебя консулом под Каннами, иное было бы положение и отечества и наше собственное. Позволь же прежде, чем мы принесем тебе жалобы на наше положение, оправдаться в вине, на нас взнесенной. Положим, что не гнев богов, не судьба, которой неизменными законами управляются все дела человеческие, но вина наша причиною поражения у Канн; чья же это наконец вина — воинов или вождей? Как воин я ничего не смею сказать о действиях своего полководца, особенно когда я знаю, что сенат благодарил его за то, что он не отчаялся в спасении отечества. Ему после его бегства у Канн в продолжении нескольких лет сохранена власть. Но тоже слышим и о других, оставшихся в живых после Каннского побоища, что те, которых мы имели там военными трибунами, ищут почетных должностей, получают их, и даже имеют в управлении целые провинции. Разве вы, почтенные сенаторы, вам самим и детям вашим легко прощаете, а изливаете всю вашу строгость на людей простого происхождения? Для консула и других первых лиц в государстве спасаться бегством в том случае, если не осталось другой надежды — не постыдно; а воинов вы посылаете на поле битвы за тем только, чтобы они во всяком случае там умирали. У Аллия почти все войско бежало; у Фуркул Кавдинскнх, даже не подумав о сопротивлении, оно вручило оружие неприятелю; умолчу о других постыдных для нашего войска несчастных случаях. Впрочем не только те войска не обвиняли в бесславии, но даже то самое войско, которое из под Аллии ушло в Вейи, спасло Рим; а Кавдинские легионы, без оружия возвратившиеся в Рим, вооруженные отосланы назад в Самний и того же неприятеля послали под ярмо, который дотоле радовался их бесславию. А войско, бывшее под Каннами, кто может упрекнуть трусостью или бегством, когда более пятидесяти тысяч человек воинов легло на месте сражения? Когда консул спасся бегством в сопровождении не более семидесяти всадников? Когда из побоища ушли только те, которых избивать утомилась рука неприятеля? Когда пленным отказывали в выкупе, то нам все ставили в похвалу то, что мы сохранили себя для отечества; что мы собрались к консулу в Венузию и таким образом положили начало сформированию нового правильного войска. Теперь мы находимся в худшем положении, чем в каком находились у наших отцов те воины, которые отдавали себя в плен неприятелю. Для последних изменялось только оружие, порядок, в каком они находились во время военных действии и место, в котором они располагались в лагерях; но вот это заглаживалось и исправлялось одною заслугою отечеству и одним счастливым боем. Никого из них не отправляли в ссылку; ни у кого не отнимали надежды выслужить время службы; наконец их ставили лицом к лицу с неприятелем, и таким образом давали возможность бесславие загладить или жизнью или новою славою. А мы, которых вся вина заключается в том, что мы не захотели, чтобы все до одного Римские воины погибли под Каннами — отправлены в ссылку не только далеко от отечества и Италии, но даже далеко и от неприятеля. Здесь стареемся мы в заточении, не имея ни надежды, ни случая загладить бесславие, умилостивить гнев сограждан, наконец умереть честным образом. Не домогаемся мы ни конца нашему бесславию, ни награды за наши доблести; испытайте только наше расположение духа и дайте случай к упражнению сил наших. Мы ищем трудов и опасностей; дайте нам возможность исполнить наши обязанности мужей и граждан! Вот уже другой год, как война в Сицилии идет с большим напряжением сил: одни города силою берут Карфагеняне, а другие Римляне; пешие и конные войска сходятся друг с другом на полях битвы; под Сиракузами военные действия и на море и на сухом пути. Военные крики сражающихся и звук оружия поражают слух наш, а мы садим сложа руки и в бездействии, как будто у нас нет ни рук, ни оружия. Консул Ти. Семнроний уже столько раз сражался с неприятелем, имея под командою легионы, составленные из рабов: и они стяжали за свои доблести в награду — и свободу и право гражданства. Пусть же мы будем для вас хоть за рабов, купленных на предмет этой войны! Дайте нам случай встретиться с неприятелем и заслужить свободу силою рук наших! Испытайте наши доблести, где хотите, хоть на море, хоть на сухом пути, хоть в открытом поле, хоть под укрепленными городами! Не отступим мы ни перед какими трудами и опасностями, как бы они велики ни были! Пусть совершим мы сейчас то, что следовало сделать под Каннами! Все же время, которое с тех прошло, мы считаем обреченным бесславию.»
7. С этими словами они упали в ноги к Марцеллу; тот отвечал: что не имеет ни права, ни власти исполнить их желание; что он напишет сенату и поступит во всем согласно его воле. Донесение Марцелла вручено новым консулам, а они прочитали его в сенате. Сенаторы, спрошенные об их мнении по этому предмету, составили следующее определение: «сенат не видит достаточных причин — вверять участь отечества людям, которые оставили своих сослуживцев во время сражения под Каннами. Буде же проконсул М. Клавдий другого об этом мнения, то пусть поступит так, как внушит ему любовь к отечеству и чувство верности. Только пусть ни один из этих воинов не увольняется от своих обязанностей, не получает ни в каком случае военной награды за доблесть и не возвращается в Италию, пока неприятель будет в ней находиться. — Потом, вследствие сенатского определения и с утверждения народного собрания, городской претор открыл выборы, на которых избраны члены в разные комитеты. Один из пяти членов имел назначением исправить стены и башни, а два по три члена: первый должен был пересмотреть священные предметы и составить опись вещам, которые принесены в дар богам. Другой имел обязанностью — восстановить храмы Счастия и матери Матуты, находившиеся по сю сторону Карментальских ворот и храм Надежды, находившийся по ту сторону ворот; эти храмы были истреблены пожаром в прошлом году. Этот год ознаменован был страшными грозами. На Албанской горе два раза к ряду шел каменный дождь. Часто падал гром с неба: в Капитолии на два здания; в лагере по выше Суессулы на вал во многих местах, при чем убиты два часовых. А в Кумах не только молния упала на стены и башни, но даже сильно их повредила. В Реате видели носящийся в воздухе огромный камень: земля приняла цвет краснее обыкновенного и казалась как бы в крови. Вследствие этих чудесных явлений было молебствие на один день; несколько дней консулы посвятили предметам богослужения и в это время совершены девятидневные священные обряды. Давно уже и Аннибал питал надежду на измену Тарентнинуцев, и Римляне подозревали их в ней; как вдруг один случай ускорил развязку. Тарентинец Филеас давно уже находился в Риме под предлогом посольства. Человек беспокойный — он скоро наскучил долговременным покоем, в котором, ему казалось, он старел и нашел себе доступ к Тарентинским заложникам. Их содержали в храме Свободы под караулом не строгим: так как и им, и их отечеству, мало было пользы изменить Римлянам. В частых разговорах с заложниками, Филеас убедил их последовать его советам и, подкупив двух караульщиков, с наступлением сумерек, увел заложников и сам бежал с ними вместе. На рассвете по городу разнесся слух об этом происшествии; послана погоня, которая и захватила всех беглецов у Террачины. Они приведены в Рим и здесь на площади, где производятся выборы, с одобрения народа, наказаны розгами и потом сброшены со скалы.
8. Жестокость этого наказания раздражила умы жителей двух знаменитейших Греческих городов; негодовали как самые правительства, так и частные люди, связанные узами родства или приязни с Тарентинцами, столь позорно умерщвленными. Из них тринадцать человек составили заговор; во главе его стали Никон и Филемен. Они сочли за лучшее прежде, нежели что–нибудь начинать, переговорить с Аннибалом; ночью они вышли из города под предлогом поохотиться и отправились к Аннибалу. Когда они были уже недалеко от лагеря, то прочие скрылись в лесу подле дороги: а Никон и Филемен пошли к Карфагенским караулам; те их схватили и, по их желанию, отвели к Аннибалу. Когда они изложили причины своих действий и то, что они готовят; то Аннибал осыпал их похвалами, не щадил обещаний и приказал им загнать стада Карфагенян, пущенные ими на пастбище; это для того, чтобы в Таренте более верили, что они действительно ходили за добычею. Им было обещано, что они сделают это с совершенною безопасностью и безо всякого препятствия. Добыча молодых людей обратила внимание их сограждан своею значительностью, и не стало их удивлять, если они чаще и чаще стали отправляться на поиски. Снова свиделись они с Аннибалом и на этот раз скрепили союз взаимными клятвами: «Таренту пользоваться совершенною свободою и управляться собственными законами, не платить никакой дани Карфагенянам и без воли Тарентицев не ставить туда гарнизона; Римские же гарнизоны должны быть выданы Карфагенянам». Когда обе стороны согласились между собою на этих условиях; тогда Филемен стал все чаще и чаще по ночам выходить из города. Он был известен своею любовью к охоте, за ними следовали собаки и все, что составляет принадлежность охоты. Добычу, или действительно взятую, или нарочно подставленную неприятелем, Филемен дарил или префекту или стражам городских ворот; что он действовал преимущественно ночью, то приписывали его опасениям от неприятелей. Дело это стало до того обыкновенным, что в какое бы время ночи ни возвратился Филемен, то по звуку его свистка отворяли ворота. Тогда Аннибал счел, что время действовать приспело. Он стоял от Тарента в расстоянии трех дней пути. Для того чтобы не было удивительно, за чем он так долго стоит лагерем на одном месте — он притворился больным. Да и Римлянам, находившимся в Тарете в гарнизоне, близость Аннибала перестала внушать опасения по его долговременному бездействию.
9. Аннибал, приняв намерение идти к Таренту, отобрал десять тысяч пеших и конных воинов, наиболее способных для быстрого похода по их ловкости и по легкому вооружению. В четвертую стражу ночи двинулся он в поход; вперед послал он человек восемьдесят Нумидских всадников с приказанием — следить тщательно по всем дорогам, всех кто будет ехать вперед, возвращать назад, тех, которые будут попадаться на встречу, убивать; вообще озаботиться, чтобы не ушел никто из поселян, кто бы мог дать знать вперед о движении Карфагенян; а чтобы жители оставались в том убеждения, что это одни разбойничьи шапки, а не правильное войско. Сам Аннибал двигался весьма поспешно и, не доходя 15 миль до Тарента, стал лагерем. И тут он, созвав воинов, не сказал им, куда их ведет, а только приказал им всем идти дорогою, не уклоняться от нее ни на шаг и ни под каким видом не выходить из рядов; а с величайшим вниманием слушать отдаваемые приказания и исполнять их, ничего не делать иначе, как по приказанию вождей, а он — Аннибал — со временем выскажет, к чему клонится все это. Почти в тоже самое время в Таренте распространился слух, что Нумидские всадники в небольшом числе опустошают поля и на далекое пространство распространили ужас между поселянами. Известие это нисколько не встревожило префекта Римского; он ограничился тем, что велел на другой день на рассвете отряду конницы — выйти из города и воспрепятствовать неприятелю производить опустошения. Впрочем, на это не обратили особенного внимания Римляне уже потому, что самый набег Нумидов служил как бы доказательством, что Аннибал и войско его оставались на месте. Ночью Аннибал двинулся в дальнейший путь; проводником был Филемен с обыкновенною добычею, взятою на охоте; прочие изменники ожидали того, как между ними было уговорено. А было условлено: Филемену, по обыкновению внося добычу в ворота, ввести вооруженных воинов: Аннибал должен был подойти с другой стороны города к Теменидским воротам: они обращены на восток во внутренность страны. Несколько времени заговорщики скрывались за стенами. Приближаясь к воротам, Аннибал, как было условлено, велел развести огонь, который вдруг вспыхнул; Никон отвечал чем же сигналом, и огни тотчас с обеих сторон погашены. Аннибал тихонько подошел к воротам. Никон напал на караульщиков, ничего не ожидавших и, умертвив их на постелях, отворил ворота Аннибалу. Он вошел с отрядом пехоты, а конницу оставил за воротами для того, чтобы она могла свободно в открытом поле действовать там, где будет в ней настоять надобность. С другой стороны Филемен приближался к тем небольшим воротам, в которые он обыкновенно входил. По сигналу Филемона и знакомому звуку голоса, сторож вскочил от сна и отворил ворота, между тем как Филемен говорил, что едва могут нести добычу по причине её тяжести. Вошли два молодых человека; они несли кабана; за ними следовал Филемен и с ним один расторопный охотник. Когда караульный обернулся неосторожно в эту сторону, обнаруживая удивление к величине убитого зверя; то его Филемен убил рогатиною. Затем вошло около 30 человек вооруженных воинов; они убивают стражей и выламывают ближайшие ворота; тогда порвался в город целый вооруженный отряд с знаменами. В тишине повели его на главную площадь, где он и соединился с войском Аннибала. Тот велел Тарентинцам с двумя тысячами Галлов, разделив их на три отряда, идти занять самые важные пункты города, избивая Римлян и щадя Тарентинцев. Для полной удачи такого распоряжения, Аннибал велел молодым Тарентинцам, лишь только увидят они издалека кого–нибудь из своих, давать им знать, чтобы они молчали и оставались в покое, ничего не опасаясь.
10. Уже в городе господствовало смятение, раздавались крики, какие обыкновенно бывают в городе, взятом приступом; но никто из находившихся в нем хорошенько не понимал, в чем дело. Тарентинцы полагали, что Римляне бросились грабить город; Римляне же думали, что это граждане коварно затеяли возмущение. Префект, по первому известию о волнении в городе, вскочил с постели и бежал к гавани; там его посадили в челнок и повезли кругом в крепость. Не мало вводил в заблуждение и звук трубы, раздававшейся из театра; она была Римская, с умыслом приготовленная изменниками; но играл на ней Грек, не знавший этого дела и потому из слышавших никто не мог понять, что это за сигнал и кому он дается. Когда рассвело, то всякое сомнение у Римлян исчезло, когда они увидали знакомое им Карфагенское и Галльское оружие; а Греки, видя, что там и сям валяются тела убитых Римлян, поняли, что город взят Аннибалом. Когда стало совсем светло, и Римляне, которым удалось спастись от избиения, ушли в крепость, а в городе все стало спокойнее, Аннибал велел Тарентинцам без оружия явиться на собрание; они пришли все, кроме тех, которые последовали в крепость за Римлянами, решась с ними делить одну участь. Аннибал говорил Тарентинцам с большою ласкою, напомнил им, как он поступил с их согражданами, которые попали к нему в плен у Тразимена и Канн, не преминул упрекнуть Римлян в гордости и жестокости, и в заключение приказал всем идти по домам, и каждому написать имя свое на дверях дома. Какие дома останутся не надписанными, те будут преданы разграблению по данному им, Аннибалом, сигналу. Если же кто на домах, где жили Римские граждане (им были розданы дома, оставшиеся пустыми) надпишет свое имя, того Аннибал сочтет за врага. Когда собрание жителей было распущено и надписи на воротах обнаружили, чьи дома принадлежат друзьям, а чьи врагам; то, по данному Аннибалом сигналу, бросились его воины грабить бывшие дома Римлян, при чем найдено ими несколько добычи.
11. На другой день Аннибал повел воинов своих — брать крепость. Видя, что она стоит на весьма крутом берегу моря, которое омывает ее почти кругом наподобие полуострова (от города же отделена стеною и весьма глубоким рвом) Аннибал понял, что весьма трудно было бы взять ее как открытою силою, так и с помощью осадных орудий. Но Аннибал для того, чтобы попечение о безопасности Тарентинцев не отвлекло его от других более важных предприятий и в предупреждение того, чтобы Римляне не могли, когда вздумается, нападать на Тарентинцев в случае, если они будут оставлены без сильного гарнизона, положил отделить город от крепости большим валом. При этом он питал себя надеждою, что Римляне станут препятствовать начатым работам и потому дадут возможность сразиться с ними. Если же они слишком в жару битвы занесутся вперед, то силы гарнизона можно будет значительным поражением убавить до того, что Тарентинцы сами будут в состоянии без труда на будущее время от него защищаться. Лишь только приступили Карфагеняне к работам, как вдруг отворились ворота крепости и Римляне бросились на тех, которые занимались возведением укреплений. Прикрывавший работы, Карфагенский отряд допустил себя сбить для того, чтобы дерзость Римлян усилилась от успеха и чтобы они преследуя зашли вперед в большем числе и далее. Потом, но данному сигналу, со всех сторон показались Карфагеняне, которых на этот предмет совсем готовых держал Аннибал. Римляне не выдержали натиска, а когда обратились в бегство, то им служили препятствием как теснота места, так уже произведенные работы и материалы, для них приготовленные. Весьма многие бросились в ров, и больше убито во время бегства, чем во время сражения; с того временя уже никто не препятствовал производству работ Тарентинцам. Проведен огромный ров, а по сю сторону его к городу насыпан вал: Аннибал собирался, немного отступя, вывести с этой стороны стену для того, чтобы Тарентинцы и без гарнизона могли защищаться против Римлян. Впрочем он оставил небольшой гарнизон, который должен был также помогать горожанам в работах относительно стены; а сам с остальными войсками выступил из города и стал лагерем в 5 милях от него у реки Галеза. Он оттуда приезжал осмотреть работы и найдя, что они идут скорее, чем он ожидал, возымел надежду взять крепость силою. Со стороны города она стоит на месте ровном и не защищена как с прочих сторон крутизнами, но отделена от города только стеною и рвом. Уже осаждающие стали действовать против крепости осадными орудиями всякого рода и работами, как Римляне, получив из Метапонта подкрепление, ободрились до того, что ночью нечаянно напали на осадные работы неприятельские. Часть их они разрушили, часть предали огню, и тем кончились попытки Аннибала взять крепость открытою силою. Итак вся надежда была на облежание, да и та не слишком была основательна, потому что Римляне, занимая крепость, расположенную при устье гавани на конце перешейка, пользовались свободно подвозами с моря, а напротив городу подвоз всякого рода припасов был отрезан и осаждающие ближе были к нужде, чем осажденные. Аннибал, созвав знатнейших Тарентинцев, объяснял им затруднительное их положение: «овладеть столь сильною крепостью не видит он Аннибал возможности и облежание её не принесет никакой пользы, пока неприятель будет иметь море в своей власти. Если бы у нас были — так говорил Аннибал — суда, с помощью которых могли бы мы остановить подвозы осажденным с моря, то неприятель тотчас или очистит крепость или сдастся.» Тарентинцы находили мнение Аннибала справедливым, но они полагали, что только подавший столь полезный совет и может содействовать к его осуществлению: «этого можно достичь с помощью Карфагенского Флота, призвав его из Сицилии; что же касается до судов их Тарентинцев, то они не видят, как эти суда, запертые в тесном морском заливе, выход из которого загражден неприятелем, могут выйти в открытое море.» «Выйдут — сказал на это Аннибал — изобретательность ума помогает много там, где по–видимому есть невозможность от природы. Город ваш расположен на ровном месте: гладкие и довольно широкие дороги ведут во все стороны. По дороге, которая серединою города идет от пристани к открытому морю, я без большего напряжения сил перевезу суда на телегах и море, которое ныне во власти неприятелей, будет в наших руках; тогда крепость мы будем осаждать отсюда с сухого пути и там со стороны моря, и таким образом мы вскоре возьмем ее или оставленную неприятелями или совсем с ними.» Эти слова не только подали надежду к осуществлению этого плана, но и возбудили общее удивление к уму Аннибала. Со всех сторон собраны тотчас телеги и связаны одна с другою: придвинуты машины для подъема судов и дорога, по которой надобно было везти суда, разровнена, чтобы не так тяжело было. Потом со всех сторон собрали вьючных животных и рабочих и приступили деятельно к работам. Через несколько дней флот, совсем готовый и снаряженный, обвезен кругом крепости, спущен в море и бросил якорь у самого входа в гавань. Таково–то было положение дел у Тарента, когда Аннибал сам удалился оттуда на зимние квартиры. Впрочем писатели не согласны в том, в этом году или в прошлом совершилось отпадение Тарентинцев; но большая часть историков, и притом ближайшие к тому времени, относит это событие к нынешнему году.
12. В Риме консулы и преторы задержаны были Латинскими празднествами до пятого дня Майских календ. В этот день, принесши жертвы на горе, они разъехались каждый в свою провинцию. Тут явилось новое религиозное опасение вследствие Марциевых предсказаний в стихах. Марций этот был знаменитым провозвестником будущего, и когда в прошлом году вследствие сенатского декрета отобраны были все священные книги, то и его предсказания попали в руки городового претора М. Атилия, которому поручено было это дело. Он тотчас передал их вновь выбранному претору Сулле. Из двух предсказаний Марция одно уже сбылось с удивительною точностью и тем более давало веры другому, которого время еще не пришло. В первом стихотворении побоище Каннское предсказано было в таких почти выражениях: «Римлянин, потомок Троянцев, беги от реки Канны, и чужеземцы да не заставят тебя сразиться с ними на Диомедовом поле. Но ты мне не поверишь, пока кровью твоею не оросишь поля. Воды твои, речка Канн, унесут с плодоносной земли в необозримое море многие тысячи трупов и плотью твоею ты, Римлянин, напитаешь и рыб, и птиц и зверей, населяющих землю; гак мне открыл Юпитер!» Те, которые сражались в тех местах, узнали также хорошо поля Аргивца Диомеда и речку Канну, как и самое случившееся там побоище. Тогда прочитано и другое стихотворение; оно было и потому уже непонятнее первого, что будущее менее известно, чем прошедшее, и притом и самый способ его выражения был затруднительнее: «Буде вы, Римляне, хотите изгнать неприятеля и избавиться от, пришедшей издалека, язвы народов, обещайте — так я нахожу нужным — игры Аполлону, которые и пусть совершаются ежегодно приличным образом. Часть денег на этот предмет пусть народ даст из общественной казны, а частные люди также пусть участвуют в этом своими приношениями, каждый по мере достатка. При совершении этих игр первенствующее место должен занимать тот претор, который на этот год будет оказывать верховный суд и расправу народу Римскому. Члены коллегии десяти должны принести жертвы по Греческому обряду. Если вы сделаете все это как следует, то будете всегда радоваться, и дела ваши придут в лучшее положение. Этот бог истребит врагов, которые доныне спокойно кормятся на полях ваших.» Целый день провели в рассуждениях о смысле этого предсказания. На другой день состоялось сенатское определение: Членам коллегия десяти посоветоваться со священными книгами об играх Аполлона и о совершении богослужения. Посоветовавшись с книгами, они сделали доклад сенату, который и постановил в своем декрет: «обещать Аполлону игры и дать их; на этот предмет отпустить претору двенадцать тысяч асс и две большие жертвы.» Другой сенатский декрет был следующего содержания: «члены коллегии десяти пусть совершат богослужение по Греческому обряду со следующего рода жертвами: Аполлону — быка с позолоченными рогами и двумя белыми козами, также с позлащенными рогами; Латоне — корову с позолоченными рогами.» Претор перед совершением игр в большом цирке объявил гражданам, чтобы они в продолжении игр делали приношения Аполлону такие, какие найдут для себя удобными. Таково то происхождение игр Аполлоновых, установленных для получения победы, а не по случаю, как думают многие, состояния общественного здоровья. Граждане смотрели на игры с венками на головах; женщины Римские воссылали мольбы; потом обедали всенародно при растворенных дверях, и день был ознаменован празднествами всякого рода.
13. Между тем как Аннибал находился около Тарента, оба консула стояли в Самние, по–видимому намереваясь осаждать Капую. Кампанцы уже начинали чувствовать голод, который бывает только неизбежным злом вследствие долговременной осады; а голод происходил от того, что Римские войска не допускали делать посевов. Вследствие этого Кампанцы отправили послов к Аннибалу, умоляя его, чтобы он приказал изо всех ближних мест свезти хлеб в Капую прежде, нежели консулы выведут легионы и все дороги будут заняты неприятельскими отрядами. Аннибал велел Ганнону перейти из земли Бруттиев в Кампанию с войском и озаботиться, чтобы Кампанцы не имели недостатка в хлебе. Ганнон двинулся из земли Бруттиев с войском и, стараясь миновать неприятельские лагери и войска консулов, стоявшие в Самние, приблизился уже к Беневенту и в 3‑х милях от города на возвышенном месте расположился лагерем. Оттуда он послал приказание свезти в лагерь весь хлеб, какой только заготовлен был в продолжении лета и послал вооруженные отряды провожать подвозы для безопасности. Затем он отправил гонца в Капую, давая знать жителям, в какой день они должны явиться в лагерь для приема хлеба, на каковой предмет должны они собрать с полей, как можно более, всякого рода повозок и вьючных животных. Впрочем Кампанцы и в этом случае поступили со свойственною им леностью и беспечностью. Они прислали четыреста с небольшим повозок и, кроме того, небольшое число вьючных животных. Ганнон сделал выговор Кампанцам за то, что самые мучения голода, которые и бессловесных животных возбуждают к деятельности, не могли сделать их заботливее, и назначил другой срок, на который Камнанцы должны были явиться за хлебом, сделав приготовления больше прежних. Все это в том виде, как оно случилось, дошло до сведения жителей Беневента и они тотчас отправили десять послов к консулам (лагерь Римлян находился около Бовиана). Узнав о том, что делается у Капуи, консулы условились между собою: одному из них идти с войском в Кампанию. Фульвий, которому она досталась провинциею, выступил в поход и во время ночи вошел в Беневент. Тут, находясь вблизи, узнал он, что Ганнон с частью войска отправился за провиантом, а оставил казначея выдать хлеб Кампанцам, которые безоружною и беспорядочною толпою явились с двумя тысячами повозок; что все там делается в суматохе и с поспешностью: что в лагерь неприятельский нашло много поселян, вследствие чего исчез там всякий порядок и благоустройство. Убедясь в справедливости этих известий, консул приказал воинам, чтобы они готовили только военные значки и оружие — что он поведет их брать приступом Карфагенский лагерь. В четвертую стражу ночи выступили Римляне в поход, оставив обоз и все войсковые тяжести в Беневенте; к неприятельскому лагерю подошли они не задолго до рассвета. Там распространился такой ужас, что, будь лагерь на ровном и открытом месте, он без сомнения взят был бы при первом нападении; но возвышенность места и окопы делали доступ со всех сторон весьма затруднительным по самой крутизне места. На рассвете началось упорное сражение; Карфагеняне не только защищают вал, но даже в тех местах, где это для них было удобнее, сбрасывают вниз неприятелей, старавшихся взобраться на возвышения.
14·. Впрочем упорное мужество Римлян преодолело все препятствия, и они в нескольких местах разом достигли вала и рвов, хотя не без большой потери убитыми, а еще более ранеными. Консул, призвав военных трибунов, объявил им: «что надобно отказаться от слишком смелого предприятия; ему кажется безопаснее, в этот день войско отвести назад в Беневент; а на другой расположить свой лагерь возле неприятельского для того, чтобы Кампанцев запереть в нем, а Ганнону отрезать туда путь возвращения. Чтобы скорее достигнуть этого результата, он, консул, пошлет за товарищем и за другим войском и общими силами они поведут войну.» Уже консул велел играть отбой; но воины своими кликами с презрением отвергли столь робкое приказание и уничтожили намерение вождя. Ближайшая к воротам стояла Пелигнская когорта; префект её, Вибий Аккуэй, схватив знамя, бросил его за неприятельский вал; потом он самыми страшными проклятиями обрек себя и когорту гибели в случае, если знамя её останется во власти неприятелей и сам впереди всех бросился в лагерь через ров и вал. Уже Пелигны сражались по ту сторону лагерного вала, как и в другой стороне Валерий Флакк, военный трибун третьего легиона, упрекал своих воинов недостатком мужества и тем, что они честь взятия неприятельского лагеря предоставили союзникам. Тогда первый сотник Т. Педаний, выхватив военный значок у знаменосца, сказал: «сейчас и значок этот и сотник, в чьих он руках, будут по ту сторону неприятельского окопа. Пусть последуют за мною те, которые не хотят допустить, чтобы значок этот взят был неприятелем!» За Педанием последовала сначала его сотня, а потом и весь легион. Да и сам консул, видя, что воины уже переходят неприятельские окопы, оставил свое прежнее намерение, и вместо того, чтобы отзывать, стал возбуждать и ободрять воинов, показывая им, какой опасности подвергаются храбрейшая когорта союзников и целый легион сограждан. Вследствие этого воины, каждый сам по себе, бросились вперед, не обращая внимания на удобства или неудобства местности, ни на то, что со всех сторон летели стрелы, что неприятели стояли грудью с оружием в руках; Римляне сбили их и вломились в лагерь. Даже раненые — и их было не мало, — потеряв вместе с кровью и силы, напрягали последний остаток их, чтобы хоть пасть в неприятельском лагере. Таким образом лагерь взят сразу приступом, как будто расположен он был в ровном месте и не был укреплен. Потом последовало уже в лагере, где все смешались, правильнее побоище, чем сражение. Более шести тысяч неприятелей убито; более семи тысяч взято в плен и все Кампанцы, пришедшие за хлебом, а равно все их повозки и вьючные животные достались во власть Римлян. Найдена была кроме того огромная добыча, а именно та, которую Ганнон набрал на землях Римских союзников во время своих грабительских набегов. Оттуда консул, разорив неприятельский лагерь, возвратился в Беневент; здесь оба консула (вскоре прибыл туда и Ап. Клавдий) продали добычу и поделили ее. Те из воинов, которые оказали самое деятельное участие во взятии неприятельского лагеря, получили награждения: прежде всех Пелигн Аккуэй и Т. Педаний, первый сотник третьего легиона. Ганнон в Церитском Коминие получил известие о несчастье постигшем его лагерь и с немногими воинами, которых он с собою взял для фуражировки, ушел или, правильнее, бежал назад в Бруттий.
15. Кампанцы, услыхав о несчастье, постигшем и их и союзников, отправили к Аннибалу послов, давая ему знать: «оба консула стоят у Беневента на расстоянии одного дня пути от Капуи; война идет чуть не у самых их ворот и стен. Если не поспешит он, Аннибал, подать помощь, то Капуя, скорее самих Арпов, попадет во власть неприятелей. Но и самый Тарент, — а не только одна его крепость, — не должны быть так дороги Аннибалу, чтобы он для них отдал Римлянам без защиты и без помощи Капую, которую он привык ставить наравне с Карфагеном.» Аннибал обещал, что он озаботится Кампанскими делами, и на первый раз послал легатов с двумя тысячами всадников для того, чтобы они этим отрядом защищали поля от опустошения. Римляне, среди других дел, не оставили без внимания Тарентинскую крепость и гарнизон там осажденный. Легат К. Сервилий, по приказанию Сената, отправлен в Этрурию претором П. Корнелием для закупки хлеба и с несколькими судами, нагрузив их хлебом, вошел в Тарентинский порт, несмотря на неприятельские сторожевые суда. С прибытием его, осажденные ободрились; дотоле их вызывали на совещания, где уговаривали изменить делу Римлян, а теперь они стали склонять на свою сторону неприятелей. Гарнизон в Тарентинской крепости был довольно значителен, так как для обороны её переведены сюда воины из Метапонта. А жители этого города, освободясь от грозы, державшей их в повиновении, тотчас перешли на сторону Аннибала. Так же поступили и Турины, живущие на том же берегу моря. К этому побудил их не столько пример Тарентинцев и Метапонтинцев, с которыми они были в родстве, так как вместе с ними были выходцами из Ахайи, сколько раздражение против Римлян за недавнее избиение ими заложников. Те, которые были связаны с ними отношениями родства или приязни, отправили гонцов к Ганнону и Магону, находившимся по близости в земле Бруттиев, с письмом, где дают им знать: «что буде они подвинут войско к стенам, то они отдадут город в их власть.» М. Атиний командовал в Туриях небольшим гарнизоном; неприятель полагал, что нетрудно будет выманить Атиния на безрассудный с его стороны бой, в котором он возлагал надежду не на Римских воинов, число коих было весьма незначительно, но на молодых людей Туринских, которых он именно для этой цели вооружил и разделил на сотни. Карфагенские вожди поделили между собою войска: Ганнон с пехотою шел прямо к городу, действуя открыто как неприятель, а Магон с конницею остановился позади холмов, в местности весьма удобной для засады. Атинию его разъезды дали знать только об одном движении неприятельской пехоты, а потому он, не подозревая ни военной хитрости неприятеля, ни коварного умысла горожан, выступил с войском в поле. Схватка была далеко не упорная: немногочисленные воины Римские в первых рядах сражались как следует, а Турины скорее ожидали, что будет далее, чем помогали им. Карфагенское войско нарочно все отступало, чтобы завести неприятеля, ничего не подозревавшего, к холму, за которым скрывалась неприятельская конница. Когда Римляне поравнялись с этим холмом, вдруг бросились оттуда с воинскими кликами Карфагенские всадники и без труда обратили в бегство нестройную толпу Туринцев, весьма не искренно расположенных к той стороне, за которую по–видимому они стояли. Римляне несколько времени длили бой, хотя были обойдены кругом и теснимы с одной стороны конницею, а с другой пехотою; но наконец и они обратили тыл и побежали по направлению к городу. Тут в воротах столпились заговорщики; они впустили в город своих соотечественников, а когда увидали толпы Римлян, бегущих к воротам, то они закричали им: «неприятель идет за ними по пятам и вместе с ними войдет в город, если не запереть тотчас ворота.» Таким образом Римлян, не впустив в город, предали на избиение Карфагенянам; впрочем Атиний с немногими воинами был принят в город. Несколько времени продолжалось здесь волнение: одни из граждан хотели защищать город, а другие были того мнения, что надобно уступить силе обстоятельств и город отдать победителям. И здесь, как большею частью бывает, восторжествовало счастие и советы на зло. Атиния с остальными его воинами проводили до берега на суда; так поступили с ним в благодарность за его кроткое управление, а не из уважения к Римлянам; а Карфагенян приняла в город. Консулы повели легионы от Беневента на Кампанское поле не столько для того, чтобы истребить хлеб, уже пустившийся в рост, сколько для того, чтобы осадить Капую. Они хотели прославить свое консульство разорением столь богатого города и вместе смыть большое пятно чести Римского оружия, причиненное тем, что измена города столь ближнего вот уже третий год остается безнаказанною. Впрочем для того, чтобы Беневент не оставался без защиты и чтобы, на случай могущих быть военных действии, если Аннибал (как в том и не сомневались) поспешит на помощь своим союзникам Кампанцам — быть в состоянии бороться с неприятельскою конницею, консулы послали приказание Ти. Гракху поспешить из земли Луканцев в Беневенг; а там начальство над легионами и постоянным лагерем вверить кому–нибудь из легатов, кто бы в состоянии был поддержать там перевес Римского оружия.
16. Когда Гракх, перед выступлением из земли луканцев, приносил жертвы, то случилось чудесное явление печального предзнаменования. Уже жертва была принесена, как вдруг неизвестно откуда выползли два ужа, съели печень и появившись тотчас же исчезли неизвестно куда. Но совету гадателей — так говорит предание — жертва была принесена вновь и вырезанные внутренности её караулили с большим старанием, но во второй раз, и потом в третий, явились ужи и, отведав печени, невредимо удалились. Гадатели предупредили Гракха, что это чудесное явление относится к нему, как к главному вождю и что ему надобно беречься и глаз и злых советов людских; впрочем никакая предусмотрительность не могла отклонить неумолимого решения судьбы. Когда часть Луканцев перешла на сторону Аннибала, то во главе той, которая оставалась верна Римлянам, стоял Лукавец Флавий; он был выбран своими приверженцами претором, и уже год находился в этой должности. Вдруг расположение ума Флавия переменилось и вздумал он искать милости Карфагенян; притом ему казалось недостаточным перейти самому и вовлечь Луканцев в измену, но хотелось скрепить союз с неприятелем жизнью и кровью Римского вождя и его, Флавия, гостя. Он явился тайно для переговоров к Магону, который начальствовал в земле Бруттиев, и получил от него клятвенное обещание, что в случае, если он — Флавий — выдаст Карфагенянам Римского вождя, то Луканцы будут приняты в дружественный союз Карфагенян с правом полной свободы и пользования их собственными законами. Флавий указал Магону место, куда он приведет Гракха с немногими воинами, а ему велел в близлежащих ущельях скрыть большое число вооруженных воинов. Осмотрев хорошенько место, Магон и Флавий назначили между собою и день приведения в исполнение их умысла. Тогда Флавий явился к Римскому вождю и сказал ему: «начал он, Флавий, дело великое, но, чтобы привести его к желанному концу, необходимо личное содействие Гракха. Он Флавий — убедил преторов всех народов, которые, при общем волнении всей Италии, перешли было на сторону Карфагенян, — искать снова дружбы Римлян, представляя им преторам, как дела Римлян, после Каннского сражения находившиеся почти в отчаянном положении, приходят все в лучшее и лучшее положение, тогда как силы Аннибала все слабеют и обратились почти в ничто. Римляне не останутся неумолимы к давнишнему проступку: нет народа, который был бы так слаб на просьбы и так бы охотно даровал прощение. Сколько раз и предкам их было прощено возмущение! Все это говорил преторам он — Флавий; но те предпочитают слышать подтверждение этого из уст самого Гракха и получить в том его правую руку; это будет для них лучшим залогом верности обещанного. Место для переговоров назначил Флавий уединенное, недалеко от Римского лагеря; там можно будет кончить все дело в нескольких словах и успеть в том, что все Луканцы будут в дружественном союзе с Римлянами.» Гракх нисколько не подозревал обмана ни в этих словах, ни в предмете их, а считал дело это весьма правдоподобным; потому он вышел из лагеря в сопровождении ликторов и небольшого конного отряда. Путеводителем был Флавий и он завел своего гостя в засаду. Вдруг со всех сторон показались неприятели и, чтобы не оставить сомнения в измене, Флавий присоединился к ним. Град стрел посыпался отовсюду на Гракха и всадников; Гракх соскочил с коня; тоже приказал сделать всем воинам, убеждая их — «прославить мужеством единственный удел, назначенный им судьбою. Им малочисленным войнам, среди гор и лесов окруженным неприятелем, чего же осталось ждать, как не смерти? Но что же лучше: или подобно животным без отмщения подставить свои тела ножу убийц или вместо того, чтобы терпеливо дожидаться решения судьбы, воспылать праведным гневом, действовать смелее и если пасть, то на грудах тел неприятельских и оружия. Все воины пусть ищут изменника и предателя Луканца. Бессмертная слава покроет того, и смерть покажется легкою тому, кто пошлет его вперед себя к подземным теням.» Сказав это, Гракх. обернул левую руку в плащ (Римляне не взяли даже с собою щитов) и бросился в толпу неприятелей. Загорелось сражение более упорное, чем сколько можно было ожидать этого по числу сражающихся. Римляне гибнут под стрелами и дротиками неприятельскими, не имея чем от них прикрыться; притом бросаемы они были со всех сторон с возвышенных мест в углубление долины. Гракх остался почти уже один и Карфагеняне старались взять его живым; но он, увидя среди врагов бывшего своего приятеля Луканца, с таким ожесточением бросился в самую толпу Карфагенян, что нельзя было пощадить его, не пожертвовав многими. Бездыханное тело Гракха Магон тотчас отправил к Аннибалу и приказал перед трибуналом главного вождя положить труп Гракха вместе с взятыми на поле битвы дикторскими пуками. Таково самое верное известие об этом событии. Гракх погиб в земле Луканцев в урочище, называемом Старые поля.
17. Некоторые писатели утверждают, что Гракх пал на Беневентском поле, у реки Калора, куда он пошел из лагеря омыться в сопровождении ликторов и трех слуг. Тут на него, обнаженного и безоружного, напали неприятели, скрывавшиеся в кустах, росших по берегу реки, и убили его, когда он защищался каменьями, которые были в реке. По другим известиям, Гракх, по совету гадателей, удалился на 500 шагов от лагеря — принести в чистом месте искупительную жертву по поводу выше упомянутых чудесных явлений; но там он был схвачен двумя эскадронами Нумидов. Таким образом ни место, ни род смерчи столь славного мужа — неизвестны. О похоронах Гракха также сохранились известия разные: одни говорят, что тело его предано погребению в Римском лагере его соотечественниками. Другие — и известие эго более принято, что оно сожжено Аннибалом на костре, устроенном перед Римским лагерем; что все войско Аннибала маневрировало под оружием, Испанцы совершали военные пляски и воины разных народов по свойственному им обычаю отдавали павшему врагу честь оружием и телесными движениями; а сам Аннибал, и на словах и на деле, оказал телу Гракху такую честь, какую только мог. Так передают те историки, которые утверждают, что Гракх убит в земле Луканцев. Если же верить тем, которые полагают, что Гракх убит у реки Калора, то в руки неприятелей досталась только голова его. Она была принесена к Аннибалу и он тотчас отослал ее с Карталоном в Римский лагерь к квестору Кн. Корнелию, а тот уже отдал последние почести Гракху в лагере и тут вместе с войском приняли участие и жители Беневента.
18. Консулы, вступив в область Кампанцев, производили опустошения по разным местам. Внезапная вылазка горожан и Магона с конницею привела их в ужас. Поспешно стали они собирать к знаменам рассеявшихся для грабежа воинов. Едва устроенное Римское войско обратилось в бегство, потеряв более полуторы тысячи человек убитыми. Вследствие этого успеха, и без того от природы самонадеянные, неприятели стали еще смелее; они беспрестанными нападениями вызывали Римлян на бой. Но консулов одно сражение, в которое они вступили неосторожно и необдуманно — сделало внимательнее и осмотрительнее. Впрочем одно неважное событие и ободрило Римлян и обуздало дерзость неприятеля: так в войне нет ни одного события столь незначительного, которое иногда не может иметь весьма важных последствий. Римлянин Т. Квинкций Криспин и Кампанец Бадий были между собою знакомы и узы тесной дружбы и взаимного гостеприимства их связывали. А они еще окрепли с тех пор, как — это было еще прежде отпадения Камнанцев — Бадий, в бытность свою в Риме, сделался болен и в доме Криспина его лечили и обходились с ним с величайшим радушием, ничего не жалея для него. Бадий, выступив вперед вооруженных отрядов, прикрывавших ворота, звал к себе Криспина. Об этом дали знать Криспину и тот, полагая, что Бадий и при разрыве общественных связей войною, как частный человек, сохранил к нему расположение и желает с ним как с приятелем о чем–нибудь побеседовать, вышел вперед из толпы своих соотечественников. Когда два друга сошлись, Кадий сказал: «Криспин, вызываю тебя на единоборство со мною; сядем на коней и решим, удалив других, кто из нас лучше на войне». Криспин на это отвечал: «много и без того, у нас с тобою, Бадий, есть на ком показать мужество, и я, если даже встречу тебя в пылу битвы, то уклонюсь и не омочу меч мой в крови моего приятеля и гостя». Сказав это, Криспин повернулся и пошел. Тогда Кампанец стал вслед Криспину громко упрекать его в трусости и лености, не щадя невинному тех бранных слов, которых он сам заслуживал: «да, ты, Криспин, называешь меня — так кричал Бадий — и гостем и приятелем и по–видимому жалеешь меня, но тем только сознаешь, что ты не считаешь себя мне равным. Если полагаешь, что недостаточно разрыва общественных отношений для прекращения и частных дружественных; то я, Кампанец Бадий, всенародно, в слух обоих войск, объявляю, что разрываю всякую связь гостеприимства с Римлянином Т Квинкцием Криспином. Отныне нет у нас с тобою ничего общего и никакие узы дружбы невозможны с врагом, который пришел войною на его отечество, обнажил меч на богов его народа и домашнего очага. Иди, Криспин, сражайся, если только ты достоин называться мужчиною». Долго не решался Криспин; наконец товарищи уговорили его — не выносить долее равнодушно бранных слов Кампанца, а наказать его за них. Тогда Криспин, промедлив столько времени, сколько нужно было, чтобы испросить у вождей позволение — принять вызов неприятеля на бой, получил дозволение и, взяв оружие, сел на коня. Называя Бадия по имени, вызвал он его на бой. Кампанец со своей стороны нисколько не медлил и оба противника бросились один на другого. Копье Криспина вонзилось в левое плечо Бадия по выше щита и он упал раненый с коня. Криспин также соскочил с лошади, чтобы на ногах докончить врага; но тот, бросив лошадь и щит, не дожидаясь смерти, искал убежища в рядах своих товарищей. Криспин, взяв коня и оружие врага, украшенный его добычею, вернулся к своим, гордо потрясая окровавленным копьем. Воины, осыпая его поздравлениями и похвалами, отвели к консулам; здесь также он получил щедрую похвалу и соответственную заслугам награду.
19. Аннибал перенес лагерь из Беневентского поля к Капуе. На третий день по своем приходе сюда, он вывел войско из лагеря в боевом порядке. Зная, что несколько дней тому назад, еще до его прибытия, Кампанцы имели удачное сражение с Римлянами, Аннибал не сомневался, что тем менее Римляне в состоянии будут вынести напор его войска, столько раз уже увенчанного победою. Когда началось сражение, Римское войско, засыпанное дротиками, с трудом выдерживало атаку неприятельской конницы; тогда дан знак Римской коннице вступить в сражение и завязалось дело между обеими конницами. Вдруг показалось вдали войско, бывшее под начальством убитого Семпрония Гракха, а теперь командовал им квестор Кн. Корнелий. Оно в обеих сражавшихся войсках возбудило равные опасения; и то, и другое полагало, что эго пришло подкрепление неприятелю. А потому, как будто по взаимному согласию, в одно и то же время с обеих сторон дали знак к отступлению и оба войска возвратились в свои лагери почти с равным успехом на поле битвы; впрочем потеря Римлян была значительнее при первой атаке неприятельской конницы. Потом консулы, желая отвлечь Аннибала от Капуи, в следующую же ночь выступили: Фульвий в Куманскую область, а Клавдий в Луканскую. Когда на другой день Аннибалу дали знать, что лагерь Римлян ими оставлен и что их войска пошли по разным дорогам; то Аннибал сначала был в раздумье, за которым следовать, а потом решил идти за Аппием. Тот, отвлекши неприятеля, чего он и хотел, другою дорогою возвратился в Капуе.
Аннибалу в этих местах представился еще случай к удачному военному делу. В числе сотников первого ряда одним из самых замечательных как мужеством, так и силою Физическою, был М. Центений, по прозванию Пенула. Окончив срок службы, он был введен в сенат претором П. Корнелием Суллою. Тут Центений просил сенаторов — дать ему пять тысяч человек: «хорошо зная и страну, и врагов, он Центений — не замедлит оказать полезные услуги, обратив против самого изобретателя Аннибала тот способ действия, которым он дотоле пользовался с успехом в этих местах против вождей и войск Римских.» Столь опрометчивым обещаниям дана вера, не менее необдуманная; забыли, что иное дело быть храбрым воином, иное — хорошим полководцем. Вместо просимых пяти, Центению дали восемь тысяч воинов, на половину граждан и на половину союзников. Выступив в поход, Центений набрал еще по полям волонтеров, так что он прибыл в землю Луканцев с войском почти удвоенным. Здесь остановился Аннибал, видя, что без пользы преследовал Клавдия. Никак не мог быть сомнительным результат предстоявшего столкновения между вождем Аннибалом с одной стороны, и с другой сотником, между войском с одной стороны устаревшим в победах и с другой вновь набранным и состоявшим отчасти из на скорую руку набранного беспорядочного и полувооруженного ополчения. Как только оба войска были в виду одно другого, то ни одно не отказалось от битвы и тотчас устроились с обеих сторон в боевой порядок. Несмотря на совершенное неравенство условий с той и другой стороны, бой однако продолжался более двух часов и пока вождь был жив, Римский строй держался твердо; наконец Центений, во имя той славы, которую имел прежде и опасаясь бесчестия за гибель войска через свою самонадеянность, не захотел пережить такого несчастья, подставлял себя неприятельским стрелам, под коими и пал. Смерть вождя была знаком к общему расстройству войска; но самый путь к бегству ему был отрезан; так как всадники неприятельские стояли по всем дорогам и потому от всего Римского войска едва спаслось тысячу человек; все прочие погибли в разных местах разною смертью.
20. Консулы снова начали осаждать Капую всеми силами; они заготовляли и снаряжали все, что нужно было для осады. В Казилин свезены запасы хлеба; при устье реки Вултурна, где ныне находится город, заложена крепость (основание положил ей еще прежде Фабий Максим) и там оставлен гарнизон для того, чтобы иметь в своей власти и реку и морской берег. В обе приморские крепости свезен из Остии хлеб, как недавно присланный из Сардинии, так и купленный претором М. Юнием в Этрурии для того, чтобы в течение зимы войско не нуждалось в провианте. Вслед за несчастьем, случившимся в земле Лукавцев, войско волонтеров, которое при жизни Гракха отправляло службу с величайшею верностью, теперь, как бы считая себя смертью вождя освобожденным от всех обязательств, оставило знамена и разошлось в разные стороны. Аннибал не хотел оставить без внимания Капую и без помощи союзников в столь крайнем их положении; но, получив уже один успех, благодаря самонадеянности Римского вождя, он выжидал случая подавить еще одного Римского вождя и его войско. Апулийские послы принесли Аннибалу известие, что претор Кн. Фульвий сначала, покоряя некоторые Апульские города, отпавшие было к Аннибалу, вел себя осмотрительно; но вследствие успехов, превосходивших его ожидания, сам претор и его воины пустились в леность и своеволие такое, которое совершенно несовместно с военною дисциплиною. Уже не раз и прежде, да еще и за несколько дней перед тем, Аннибал испытал, что значит войско под начальством вождя, незнающего своего дела — и вследствие этого перенес лагерь в Апулию.
21. Римские легионы и претор Фульвий находились около Гердонеи. Когда они узнали о приближении неприятеля, то едва не сделалось, что воины, не дожидаясь приказания претора, схватили было знамена и выступили в поле. Если что–нибудь их удержало от такого поступка, то убеждение, что они, как только захотят, тотчас могут вступить в дело с неприятелем. На следующую ночь Аннибал, имея сведение, что в лагере Римском было волнение и многие воины, крича к оружию, настоятельно требовали от вождя дать знак к бою, понял, что ему представляется случаи к удачному делу. Он по всем соседним хуторам, кустарникам и лесам расположил три тысячи легковооруженных воинов и приказал им по данному сигналу вдруг всем выйти из засады. Магону с двумя тысячами всадников велел занять все дороги, по которым Римлянам прядется бежать. Сделав все эти приготовления ночью, на рассвете Аннибал вывел· войско в поле в боевом порядке. И Фульвия не замедлил сделать тоже, не столько руководствуясь какими–нибудь надеждами или расчетами, сколько будучи сам увлечен порывом воинов. Таже самонадеянность, с какою выступили Римляне в поле, не оставила их и тогда, когда они начали строиться: воины по своему произволу становились где хотели, переходили с места на место и даже совершенно оставляли свой пост или по прихоти или по трусости. Первый легион и левое крыло выстроились сначала и строй Римского войска слишком был растянул в длину. Напрасно трибуны кричали: «что линия не представляет достаточной силы и плотности и будет прорвана первым натиском неприятеля». Спасительные советы не только не доходили ни до чьего рассуждения, по даже и до слуха. Аннибал, как вождь, далеко не походил на Фульвия; да и войско его было не таково и устроено оно было не так, как Римское. А потому Римляне не устояли против воинских кликов и первого натиска неприятеля. Вождь Римский, равный Центению безрассудством и самонадеянностью, далеко уступал ему в личном мужестве; как увидел, что дело плохо и воины его поражены страхом, схватил коня и бежал в сопровождении почти 200 человек всадников. Остальное Римское войско, теснимое спереди, обойденное неприятелем с тылу и с Флангов, до того было разбито, что из двадцати двух тысяч воинов бывших в строю осталось не более двух тысяч. Лагерь Римский достался во власть Аннибала.
22. Когда в Рим получено было известие об этих несчастных событиях, последовавших одно за другим, то граждане предались чувству страха и горести; впрочем, умы не слишком сильно встревожены были этими несчастьями, так как консулы, а в их войсках заключалась вся сила государства, действовали до этого времени с успехом. К консулам отправлены послы — К. Лэторий и М. Метилий — дать знать им, чтобы они с величайшим тщанием собрали остатки разбитых войск, прилагая старание, как бы они, под влиянием страха и отчаяния, не отдались неприятелю, по примеру того что случилось после Каннского побоища; а также консулам велено разыскать уволенных рабов, составлявших войско Гракха. Тоже самое внушено и П. Корнелию, которому поручено произвести набор; он обнародовал по всем рынкам и сходбищам — чтобы разыскивали уволенных для войны рабов и приводили их снова к знаменам. Все это исполнено с величайшим тщанием. Консул Ап. Клавдий поставил начальником Д. Киния у устья Вултурна и М. Аврелия Котту в Путеолах для того, чтобы они хлеб со всех судов, сколько их ни придет из Этрурии и Сардинии, тотчас посылали в лагерь; а сам, возвратясь к Капуе, нашел товарища своего К. Фульвия в Казилине, где он готовил все нужное для осады Капуи. Тогда оба они осадили город и призвали еще претора Клавдия Нерона от Суессулы из Клавдиевых лагерей. И тот, оставя для прикрытия лагерей небольшой отряд, со всеми прочими войсками пришел к Капуе. Таким образом, вокруг Капуи воздвигнуты три палатки трех Римских военачальников и три войска, действуя с разных сторон города, приготовляются окружить его рвом и валом и строят крепостцы в небольшом одна от другой расстоянии. С успехом сражаются Римляне во многих местах с Кампанцами, старавшимися воспрепятствовать их работам, так что наконец Кампанцы не смели уже оставлять стены и показываться за город. Однако, прежде нежели работы Римлян приведены к окончанию, из Капуи отправлены послы к Аннибалу жаловаться — что Капуя им оставлена и почти отдана Римлянам, и умолять его подать помощь городу, который мало того, что осажден, но уже и окружен неприятельскими траншеями. Претор П. Корнелий написал консулам письмо следующего содержания: «пусть они, прежде нежели Капую запрут осадными работами, дадут Кампанцам позволение, всем тем, которые только пожелают, беспрепятственно оставить город и унести с собою имущества. Те, которые выйдут из города прежде Мартовских Ид, будут свободны сами и все, что они имеют, неприкосновенно. Те же, которые выйдут после этого дня или которые вовсе останутся в городе, будут считаться за неприятелей». Это было объявлено Кампанцам, но они не только встретили это объявление с пренебрежением, но и со своей стороны не щадили ругательств и угроз. Между тем Аннибал от Гердонеи повел полки свои к Таренту, питая надежду с помощью или силы, или хитрости, овладеть крепостью. Не видя успеха, он направил путь к Брундизию, рассчитывая на измену жителей этого города. Пока он и здесь тратил время без пользы, пришли к нему послы Кампанцев; они высказывали жалобы свои и вместе мольбы. Аннибал отвечал им пышными словами, что уже раз освободил он Капую от осады и что на этот раз консулы также не устоят при его приближении. Послы обнадежены и отпущены, но с величайшим трудом пробрались они обратно в Капую, уже окруженную валом и рвом Римлян.
23. Между тем, как под Капуею осадные работы производились с большим напряжением сил, осада Сиракуз пришла к концу, сколько благодаря распорядительности и храбрости вождя и войска, столько же и при помощи внутренней измены. С начала весны Марцелл долго был в раздумье — обратить ли ему военные действия к Агригенту против Гимилькона и Гиппократа или теснить осадою Сиракузы, город, который нельзя было взять ни силою, — так крепко защищен он был и с моря и с сухого пути, — ни голодом, потому что подвоз припасов всякого рода из Карфагена морем был почти свободный. Наконец, он решился пустить в ход дотоле им не испытанное еще средство: он приказал Сиракузцам, бежавшим из города в его лагерь (в числе их были некоторые именитейшие граждане, которые выгнаны из города во время возмещения против Римлян за то, что не хотели принять участия в перевороте) — стараться переговорить с людьми их партии, оставшимися в городе, и уверить их, что в случае добровольной сдачи Сиракуз, жители их будут пользоваться свободою и управляться собственными законами. Завести переговоры было весьма затруднительно; подозрение возникло у многих и потому глаза и внимание всех были устремлены на то, как бы не допустить такого случая. Один невольник Сиракузского изгнанника был впущен в город, приняв на себя вид перебежчика; он увидался с некоторыми гражданами и положил начало переговорам об этом деле. Потом, несколько Сиракузских граждан, в рыбачьей лодке, прикрытые сетями, переправились к Римскому лагерю и вступили в переговоры с изгнанниками: это стало повторяться чаще и являлись все новые лица; таким образом число участвующих в заговоре возросло до восьмидесяти человек. Уже все готово было к измене, как вдруг какой — то Аттал, обидясь, что ему не сделали доверия, открыл все Епициду, и заговорщики все погибли в ужасных муках. На место обманутой надежды возникла еще другая: Лакедемонянин Дамипп был послан из Сиракуз к царю Филиппу, но перехвачен Римскими судами. Епициду весьма хотелось его выкупить; да и Марцелл не отказывал в том, так как Римляне в то время добивались дружбы Этолов; а они были в тесном союзе с Лакедемонцами. Для переговоров о выкупе Дамиппа между лицами, с обеих сторон на то уполномоченными, избрано место по середине, удобное для той и другой стороны — у Трогилийского порта близ башни, называемой Галеагра. Так как на этом месте часто были сходки, то один Римлянин, рассмотрев вблизи стену, счел из скольких рядов камня она состоит и, зная размер камня, сколько его выходило на лицевую сторону, составил в уме приблизительное заключение о вышине стены и нашел, что она не так высока, как все думали, а в том числе и он, и что на нее можно взлезть с помощью лестниц умеренной величины. О своих наблюдениях, воин доносит Марцеллу, и тот увидал, что пренебрегать ими не должно. Надобно было дождаться случая, а иначе к этому месту доступ был не возможен по причине строгих караулов. Один перебежчик не замедлил доставить этот случай; он дал знать, что в городе, в продолжения трех дней, будут совершаться праздники в честь Дианы и что, при недостатке других припасов по случаю осады, тем более будет употреблено во время пиршества вина, которого большое количество Епицид роздал простолюдинам, а знатнейшие граждане от себя роздали по трибам. Узнав об этом, Марцелл призвал к себе не многих военных трибунов, велел им отобрать лучших сотников и воинов, способных на преднамеренный смелый подвиг и тайно изготовить лестницы; прочим воинам Марцелл отдал приказание, чтобы они по ранее предались отдыху, так как ночью предстоит им выступить в поход. Как только настало время, когда по расчету, напировавшись вдоволь, Сиракузцы пресытились вином и начинали чувствовать необходимость отдыха — Марцелл велел воинам одного значка нести лестницы, и около тысячи вооруженных воинов потихоньку отведены к назначенному месту тонким строем. Безо всякого шуму и замешательства первые воины взобрались на стену; за ними по порядку следовали другие и удача первых сделала смелыми и тех, которые прежде чувствовали робость.
24. Уже тысяча воинов Римских заняла часть укреплений; тогда, по, данному из Гексапила, сигналу, придвинуты остальные Римские войска и, с помощью множества лестниц, они взбирались на стены. Римляне дошли до Гексапила среди мертвой тишины: большая часть Сиракузцев, отпировав в башнях, или погрузились в глубокий сон или еще пьянствовали, уже и так отяжелев от вина. Немногих Римляне лишили жизни, найдя их на постелях спящими. Подле Гексапила есть небольшие ворота; их Римляне выбивали всеми силами, а между тем со стены подали сигнал, как было условлено, звуком трубы. Уже на всех пунктах Римляне действовали не украдкою, но открытою силою: они достигли Епипола, где было много неприятельских караулов; тут неприятеля нужно было устрашить, а не обмануть. Неприятель был в ужасе. Как только Сиракузцы услыхали звук труб и клики Римских воинов, во власти коих находилась часть стен и город; то те из Сиракузских воинов, которые занимали караулы, полагая, что уже все в руках Римлян, одни бежали по стенам, другие прыгали со стены или были сброшены толпою бежавших. Впрочем, большая часть Сиракузцев оставались в неведении относительно постигшего их город несчастья; почти все отягчены были еще сном и винными парами; притом город был так обширен, что о том, что делалось в одной его части, нескоро было известно по всему городу. К рассвету Гексапильские вороты были выбиты и Марцелл со всеми войсками вошел в город; тогда все Сиракузцы опомнились и бросились к оружию, стараясь, если можно, спасти почти уже взятый город. Епицид поспешно выступил из Острова, который у Сиракузцев носит название Назона. Он был того убеждения, что без труда выгонит малочисленных Рпмлян, которые перебрались через стены по оплошности стражи. На встречу ему попадались испуганные граждане, но Епицид говорил, что они только увеличивают замешательство и что в испуге рассказывают много больше настоящего. Однако, увидав, что все пространство около Епипола наполнено вооруженными Римлянами. Епицид, бросив только в неприятеля дротики, обратил свое войско назад в Ахрадину. Он действовал так не потому, чтобы боялся силы и многочисленности Римлян; а потому, что опасался как бы при этом случае не открылось измены и как бы в суматохе не найти ворота Ахрадины и Острова запертыми. Марцелл вошел в город и, с возвышенного места увидав у ног своих Сиракузы, едва ли не самый красивейший город того времени, заплакал — так говорит предание — частью от радости, что ему удалось такое славное дело, частью при воспоминании о древней славе города. На память ему пришли потопленные флоты Афинян, два огромных войска, которые погибая здесь с их знаменитыми вождями; столько войн, веденных с Карфагенянами с переменным успехом; столько богатых властителей и царей, и из них особенно Гиерон, которого деяния были еще в свежей памяти: как много стяжал он своею доблестью и счастием, и как много оказал он важных услуг Римскому народу! Все это приходило на ум Марцеллу, и он не мог удержаться от мысли, что может быть все это в один час будет жертвою огня и обратится в пепел. Прежде нежели идти далее наступательно к Ахрадине, Марцелл послал вперед Сиракузцев, находившихся, как мы выше сказали, в войске Римском — с тем, чтобы они ласковыми речами склоняли неприятелей к сдаче города.
25. Ворота и стены Ахрадины занимали по большей части Римские перебежчики, которые ни в каком случае не могли надеяться пощады; они посланных Римлянами Сиракузцев не допустили к стенам и не позволили им ни с кем говорить. Марцелл, видя, что это намерение не удалось, обратил свои силы к Евриалу. То была крепость с наружной стороны города, самой от моря отдаленной; она господствовала над дорогою, которая шла внутрь острова и имела положение чрезвычайно выгодное в отношении влияния на сообщения; в этой крепости начальствовал Филодем Аргивец, которого здесь поставил Епицид. Марцелл отправил к нему Созиса, одного из соучастников в убийстве Гиеронима; Филодем нарочно тянул переговоры; наконец коварно отложил их до другого времени. Созис возвратился к Марцеллу и сказал, что Филодем требует времени на размышление. Он откладывал свой ответ со дня на день, ожидая прибытия Гиппократа и Гимилькона с войсками; он не сомневался, что если только примет их в крепость, то можно будет истребить войско Римское, запертое в стенах. Марцелл, видя, что Евриал не сдается, а силою взять его невозможно, расположился лагерем между Неаполем и Тихою (так назывались две части города Сиракуз, из которых каждая по величине заслуживала название города.) Проникать в глубь города — Марцелл не решался, опасаясь, что в несостоянии будет удержать под знаменами воинов, алкавших добычи. Тут явились к Марцеллу послы из Тихи и Неаполя в одежде просителей и с масличными ветвями в руках; они умоляли Марцелла — пощадить их от истребления огнен и мечем. Марцелл созвал совет относительно скорее просьб граждан, чем их требований; согласно общему приговору, Марцелл объявил воинам: «никто из них пусть не налагает руки на свободного гражданина; остальное все — их добыча.» Лагерю Римскому вместо окопов служили защитою стены; исходы всех улиц заняты вооруженными отрядами для того, чтобы не последовало нечаянного нападения на воинов, когда они рассеются для грабежа. Тогда, по данному сигналу, воины разбежались по городу; выбивали двери домов; смятение и ужас господствовали в городе, но крови пролито не было. Воины же не прежде перестали грабить, как унесли все, что в течение длинного ряда благополучных годов было приобретено жителями. Между тем Филодем, не видя ни откуда помощи и получив обещание, что его без вреда отпустят к Епициду, очистил крепость и сдал ее Римлянам. Между тем, как внимание всех обращено было на взятую Римлянами часть города, Бомилькар, выбрав ночь, когда Римский флот не мог крейсировать перед гаванью по случаю сильной бури, вышел беспрепятственно в открытое море с тридцатью пятью судами из Сиракузской пристани, оставив Епициду и Сиракузцам пятьдесят пять судов. Известив Карфагенян, в каком опасном положении находятся Сиракузы, Бомилькар через несколько дней возвратился с флотом из ста судов. При шел слух, что он за то получил от Епицида богатые подарки из Гиероновой сокровищницы.
26. Марцелл, взяв Евриал, поставил там гарнизон; таким образом одною заботою было у него меньше. Нечего было опасаться, чтобы неприятель, вступя в крепость, с тылу напал на Римских воинов, как бы запертых стенами и связанных ими в своих движениях. Вслед за тем Марцелл обложил Ахрадину, расположив войска по удобным местам в трех лагерях; он надеялся недостатками всякого рода, вследствие тесного облежания принудить жителей к сдаче. В продолжении нескольких дней с обеих сторон было спокойно на передовых постах. Внезапное прибытие Гиппократа и Гимилькона сделало то, что Римляне со всех сторон должны были отражать нападения неприятеля, который стал действовать наступательно. Гиппократ поставил укрепленный лагерь у главной пристани и, дав знать находившимся в Ахрадине, атаковал старый лагерь Римлян, где начальствовал Криспин. Епицид сделал вылазку на Марцелловы аванпосты. Карфагенский флот пристал к берегу между городом и Римским лагерем для того, чтобы Марцелл не мог подать помощи Криспину. Впрочем неприятели наделали много тревоги, но сражались не усердно. И Криспин не только отразил Гиппократа от своих окопов, но и далеко преследовал смятенного неприятеля; а Епицида Марцелл вогнал в город. Даже, по–видимому, и на будущее время Римляне могли быть покойны относительно внезапных атак неприятельских. К этому присоединилась еще — моровая язва, общее зло, которое умы обеих враждующих сторон отвлекло от замыслов военных. Выло время осеннее и невыносимый жар солнца, который сильнее действовал в открытом поле, чем в городе, в местах и без того от природы нездоровых, подействовал почти на всех самым вредным образом. Сначала условия погоды и местности были причиною хворобы и смертности: постепенно самый уход за больными и прикосновение к ним усиливали болезнь. Те больные, которые были пренебрежены и брошены, умирали по этому самому; а те, за которыми ухаживали и лечили, сообщали свою болезнь окружающим, и таким образом заставляли их разделять с ними одну участь. Каждый день перед глазами всех были — мертвые и похороны; и днем и ночью повсюду раздавались вопли и стоны. Наконец, зло достигло таких размеров, что к нему привыкли: не только перестали оплакивать, как следует, покойников, по даже выносить их и погребать. Повсюду валялись на глазах живых трупы отошедших, напоминая остававшимся еще в живых, что и их ждет такая же участь. Умершие имели вредное влияние на больных, а больные на здоровых сначала страхом, а потом ядом болезни и вредными испарениями. Предпочитая погибнуть от меча, многие бросались по одиночке на неприятельские посты. Впрочем, язва несравненно сильнее свирепствовала в Карфагенском лагере, чем в Римском (давно уже осаждая Сиракузы, Римские воины привыкли уже к самому воздуху этих мест и к воде). В неприятельском лагере Сицилийцы, как только приметили, что местность имеет вредное влияние на развитие болезни, все разошлись по ближайшим городам, по своим домам. Карфагеняне, которым нигде не было приюта, погибли все до одного вместе с вождями своими Гиппократом и Гимильконом. Марцелл, как только моровая язва стала сильно свирепствовать, перевел войска в город; здесь больным несравненно легче было под крышами домов и в тени. Несмотря на то, весьма много и Римских воинов погибло от моровой язвы.
27. Когда Карфагенское сухопутное войско перестало существовать, те Сицилийцы, которые находились в войске Гиппократа, собрались в два городка небольшие, но хорошо укрепленные и стенами и местоположением (один находится в трех, а другой в пятнадцати милях от Сиракуз). Сюда свозили они и припасы из союзных городов и собирали вспомогательные войска. Между тем Бомилькар снова отправился с флотом в Карфаген; здесь представил он обстоятельства союзников в таком виде, что подал надежду не только оказать им помощь с большою для них пользою, но и самих Римлян захватить в полувзятом ими городе. Таким образом, он побудил Карфагенян — послать вместе с ним как можно более транспортных судов, нагруженных всякого рода припасами и усилить также его военный флот. Вследствие этого Бомилькар оставил Карфаген со ста тридцатью длинными судами и семистам транспортными. Ветер, довольно благоприятный, сопровождал его в плавании к берегам Сицилии; но тот же ветер не давал ему обогнуть Пахинский мыс. Радость и страх взаимно переходили от Римлян к осажденным и обратно, сначала вследствие молвы о приближении Бомилькара, а потом неожиданного его замедления. Епицид опасался того, как бы Бомилькар — в случае, если будет продолжаться ветер, который уже в продолжении многих дней дул с востока — не воротился со своим флотом в Карфаген; а потому, вверив начальство над Ахрадиною предводителям наемных войск, он поплыл к Бомилькару. Здесь Епицид нашел Карфагенский флот уже готовым в обратный путь. Бомилькар опасался морского сражения не потому, чтобы он сознавал себя слабее Римлян силами или числом судов (напротив их у него было больше); но ветер был благоприятнее для Римского Флота, чем для его. Однако Епицид уговорил Бомилькара попытать счастия в морском бою. Марцелл видел, что Сицилийское войско изо всего острова сосредоточивается к Сиракузам, а с другой стороны приближается Карфагенский флот с огромными запасами всякого рода. Опасаясь, как бы самому не быть окруженным и с моря и с сухого пути во враждебном городе, Марцелл решился не допустить Бомилькара к Сиракузам несмотря на то, что флот Римский имел менее судов, чем Карфагенский. Оба враждебных флота стояли около Пахинского мыса, готовые вступить в бои; они для того, чтобы спуститься в открытое море ждали только того, как бы море сделалось покойно. Наконец восточный ветер, в продолжении нескольких дней дувший с чрезвычайною силою, утих. Первый двинулся с места Бомилькар; флот его направился в открытое море по–видимому для того, чтобы удобнее обогнуть мыс. Римские суда поплыли на встречу Карфагенским; вдруг Бомилькар, увидя это движение Римского флота, испугался неизвестно чего и поплыл далее в открытое море; а в Гераклею послал гонца с приказом — транспортным судам отправиться обратно в Африку. Бомилькар, миновав Сицилию, поплыл в Тарент. Епицид, видя, что его блестящие надежды рушились, не захотел вернуться в осажденный город, которого большая половина была уже в руках неприятелей, а отправился в Агригент — предпочитая выжидать там хода событий, чем принять в них деятельное участие.
28. Когда в лагере Сицилийцев стало известно, что Епицид вышел из Сиракуз, а Карфагеняне совершенно очистили остров, от него вторично как бы отказавшись, то Сицилийцы, прежде через переговоры узнав мысли об этом осажденных, отправили послов к Марцеллу — переговорить с ним об условиях сдачи города. Без больших споров согласились на том: чтобы Римлянам принадлежало везде в Сицилии то, что было во власти царей; прочим же должны были владеть Сицилийцы, сохранив и свою вольность и пользование своими законами. Послы Сицилийцев вызвали тех, которым Епицид при отъезде вверил управление и сказали им: «что они присланы от Сицилийского войска как к Марцеллу, так и к ним с тем, чтобы одна участь была как осажденных в городе, так и тех, которые от осады свободны, чтобы ни те, ни другие не могли ничего выговаривать отдельно сами по себе.» Начальники приняли их в город для того, чтобы они переговорили с родными и знакомыми. Послы, передав гражданам условия Марцелла и обнадежив их безопасностью, побудили их вместе с ними напасть на начальников, оставленных в городе Епицидом; то были: Поликлит, Филистион и Епицид, по прозванию Спидон. Они были убиты, а граждане созваны на вече; здесь послы, упомянув о голоде, от которого страдали жители, ограничиваясь дотоле тайным ропотом, сказали: «велики испытанные жителями Сиракуз страдания; но напрасно было бы обвинять судьбу в том, чему положить конец всегда было в их власти. Если Римляне осаждали Сиракузы, то не по ненависти к жителям этого города, а по любви к ним. Услыхав, что все в руках Гиппократа и Епицида, слуг сначала Аннибала, а потом Гиеронима — Римляне начали воину и приступили к осаде города; но неприязненные действия были собственно не против самого города, а против жестокосердых его тиранов. Теперь Гиппократ погиб, Епицид от Сиракуз отрезан, а поставленные им префекты умерщвлены, Карфагеняне прогнаны от острова и на сухом пути и на море, и не имеют в нем более никакой власти — какая же может быть у Римлян причина — не желать сохранения Сиракуз в том виде, как они были при Гиероне, незабвенном друге и союзнике Римлян? А потому, и городу и его жителям не угрожает никакой другой опасности, кроме от них самих в случае, если они пропустят случай помириться с Римлянами (а этот случай, каким он представляется в настоящую минуту, уже не повторится более) только теперь, когда они получили свободу из под власти своих бессильных тиранов.»
29. Речь эта встречена общим одобрением; впрочем, граждане заблагорассудили избрать прежде новых преторов, чем послов; потом из числа самих преторов отправлены некоторые послами к Марцеллу. Главный из них сказал ему следующее: «Не мы, Сиракузцы, первые отпали от Римлян, но Гиероним, который нам самим был ненавистнее, чем вам. Мир, возобновленный было по смерти тирана не из Сиракузцев кто–либо нарушил, но слуги убитого царя — Гиппократ и Епицид, с одной стороны страхом, с другой обманом присвоив над ними власть. И никто не скажет, чтобы время, когда мы пользовались свободою, не было вместе и временем мира с вами. Да и теперь, как только мы стали хозяевами наших действий, убив тех, которые держали Сиракузы в угнетении, то мы тотчас пришли выдать наше оружие, вверить вам город наш и его укрепления; мы готовы принять всякой жребий, какой только вы нам назначите. Марцелл! Боги увенчали тебя бессмертною славою через взятие знаменитейшего и прекраснейшего из Греческих городов. Какие только когда–либо совершены были нами подвиги на суше и на море, они все лишь послужат к большему украшению твоего триумфа. Не лучше ли Марцелл — в доказательство, какой город взял ты, оставить потомкам возможность видеть его, чем один слух о нем? Всякой, кто посетит город наш, увидит наши трофей, взятые у Афинян и Карфагенян, и узнает, что мы сами — твой трофей. Спасенные тобою Сиракузы отдай твоему роду; пусть они будут под покровительством имени Марцеллов! Пусть превозможет у вас воспоминание о Гиероне над воспоминанием о Гиерониме! Первый несравненно долее был другом вашим, чем второй врагом. Услуги первого вы испытали к себе, а безумие второго только погубило его самого.» Со стороны Римлян было согласие на все и не угрожало никакой опасности; гораздо более неприязненного и враждебного скрывалось в самом городе. Перебежчики, догадываясь, что дело идет о выдаче их Римлянам, и вспомогательные войска наемные склонили на свою сторону тем же опасением. Схватив оружие, они умертвили сначала преторов, потом разбежались по городу, избивая жителей: в раздражении они не щадили никого, кто им ни попадался и все, что могли, разграбили. Чтобы не оставаться без вождей, они избрали шесть префектов: трех в Ахрадину и трех в Наз. Когда волнение утихло, то наемные воины, разузнав хорошенько дело о переговорах с Римлянами, поняли тогда что было и на самом деле, а именно, что их участь и перебежчиков совсем разная.
30. Через несколько времени возвратились послы от Марцелла и сказали наемным воинам, что подозрение их неосновательно и что Римлянам нет никакой причины казнить их. Из трех префектов Ахрадины один был Испанец, по имени Мерик. В свите послов нарочно для него отправлен один воин из Испанского вспомогательного войска. Он, свидевшись с Мериком без свидетелей, сначала изложил в каком положении оставил он Испанию (а он недавно оттуда приехал); «уже все там во власти Римского оружия и может он заслугою своего занять первое место между своими соотечественниками, захочет ли он служить на войне в Римских рядах, предпочтет ли он возвратиться на родину. С другой стороны, если он предпочтет остаться в осаде, то какая может быть надежда ему, когда город окружен и с моря и с сухого пути»? Слова эти подействовали на Мерика; и когда он отправил послов к Марцеллу, то в числе их послал своего брата. Тот же Испанец, через которого начались переговоры с Мериком, повел Мерикова брата к Марцеллу тайно от других послов. Здесь даны были взаимные обещания и устроен ход дела; за тем послы возвратились в Ахрадину. Тогда Мерик, желая отвлечь умы сограждан от подозрения, сказал: «что ему не нравятся эти беспрестанные пересылки послов; что не надобно никого ни принимать, ни посылать. А чтобы караулы содержались строже, то надобно между префектами распределить все важные пункты, и пусть каждый — отвечает за свою часть». Все на это согласились; Мерику самому досталось пространство от источника Аретузы до устья большего порта. Он дал знать Римлянам об этом. Тогда Марцелл приказал ночью военному кораблю о четырех рядах весел тащить на буксире транспортное судно, наполненное воинами, к Ахрадине; их высадить велено было к стороне городских ворот, находящихся не далеко от источника Аретузы. Сделано это в четвертую стражу ночи; высаженных на берег, Римских воинов Мерик принял в город, как это было условлено между ним и Марцеллом. На рассвете Марцелл со всеми войсками подступил к стенам Ахрадины. Не только воины, находившиеся в Ахрадине, обратились все против него; но даже из Наза бежали толпы вооруженных воинов, побросав вверенные им посты, отражать нападение Римлян. Пользуясь этим смятением, транспортные суда, прежде изготовленные, морем обошли кругом к Назу и высадили там вооруженных воинов. Те совершенно неожиданно напали на посты, полуоставленные воинами, заняли отворенные ворота, куда незадолго перед тем устремились воины в Ахрадин, и таким образом без большего сопротивления овладели Назом, который был почти оставлен испуганными и разбежавшимися воинами. Перебежчики менее других оказали сопротивления и упорства при встрече с неприятелем; не доверяя даже своим, они разбежались с места сражения. Марцелл, узнав, что Наз взят и часть Ахрадины в его власти, и что Мерик со своим отрядом перешел на его сторону, велел играть отбой, опасаясь как бы не были разграблены царские сокровища, которые по слуху были далеко значительнее, чем в действительности.
31. Порыв Римских воинов обуздан; перебежчикам, находившимся в Ахрадине, дано и время и возможность бежать. Тогда жители Сиракуз, освободясь наконец ото всех опасений, послали к Марцеллу депутатов; они и у него просили одного — безопасности их самих и семейств. Марцелл, созвав совет и пригласив на него тех из жителей Сиракуз, которые, выгнанные смутами из отечества, находились в Римском лагере, дал Сиракузским депутатам следующий ответ: «Гиерон, в продолжении пятидесятилетнего своего царствования, много оказал услуг Римлянам; но и они не могут идти в сравнение с бесчисленными оскорблениями, которые нанесли в продолжении не многих лет народу Римскому те, в чьей власти были Сиракузы. Впрочем, большая часть их злых деяний обратилась, как и следовало, на голову виновников. За нарушение договоров жители Сиракуз наказали себя сами так, как Римляне никогда не хотели их наказать. Он — Марцелл — уже третий год осаждает Сиракузы и не с тем, чтобы народ Римский желал поработить их; напротив, он только не хотел допустить, чтобы город оставался во власти и под гнетом перебежчиков. А что жители Сиракуз могли что–нибудь сделать, то доказательством служит поведение тех, которые находятся в Римском лагере, поступок Испанского вождя Мерика, передававшегося со своим отрядом; наконец хотя позднее, но твердое решение самих Суракузцев. Во всяком случае за все труды и опасности, которым он — Марцелл — подвергался так долго и на сухом пути, и со стороны моря — малое слищком вознаграждение то, что он наконец взял Сиракузы». — За тем Марцелл отправил в Наз казначея (квестора) с вооруженным отрядом принять царские сокровища и взять их под свое сбережение. Город отдан воинам на разграбление; к домам тех из жителей Сиракуз, которые находились в Римском стане, приставлены караулы для их безопасности. Много было тут примеров и кровожадности и корыстолюбия. Архимед, при страшной суматохе, которая неизбежна во взятом неприятелем городе, где воины его рассеялись для грабежа, со вниманием рассматривал геометрические фигуры, начерченные на песке, и в этом занятии убит Римским воином, не знавшим, кто он. С огорчением услыхал это Марцелл; он с честью похоронил Архимеда и велел разыскать ого родственников, которым имя Архимеда послужило и к чести и к безопасности. Таким то образом взяты Сиракузы. Добыча, найденная здесь, была так велика, что едва ли может равняться с нею и та, которую в последствии нашли в Карфагене, хотя тот, как равный с равным, боролся с Римом. За несколько дней перед тем, как Сиракузы были взяты, Т. Отацилий с восьмьюдесятью судами о пяти рядах весел из Лилибея переплыл в Утику; до рассвета проник он в порт этого города и захватил там транспортные суда, нагруженные хлебом. Сделав высадку на берег, он опустошил часть окрестностей Утики и добычу всякого рода отогнал к судам. На третий день по выходе из Лилибея, Отацилий возвратился туда со ста тридцатью транспортными судами, полными хлеба и добычи всякого рода; хлеб Отацилий тотчас отослал в Сиракузы. Не подоспей он только так вовремя, страшный голод угрожал и победителям и побежденным.
32. В Испании, почти в продолжении двух лет, не происходило ничего замечательного; и не столько оружием сражались враждебные стороны, сколько политикою. В этом году Римские вожди с наступлением летнего времени, оставили свои зимние квартиры и соединили войска. Здесь созван военный совет, на котором все были одного мнения: дотоле целью действий Римских вождей было только — не пустить Аздрубзла в Италию; но настало время, привести войну в Испании к концу. Полагали, что достаточно на этот предмет прибавилось сил, так как в этом году Римляне в продолжении зимы вооружили двадцать тысяч Цельтиберийцев. У Карфагенян было три войска: Аздрубал, сын Гисгона, и Магон в соединенном лагере стояли от Римлян на пять дней пути. Ближе к ним находился Аздрубал, сын Гамилькара, старинный полководец Карфагенян в Испании; он стоял с войском у города Аниторгиса. Вожди Римские хотели сначала подавить его; на успех можно было смело рассчитывать: сил для этого они имели достаточно, даже более чем достаточно. Оставалась одна забота, как бы в случае его поражения, испуганные тем — другой Аздрубал и Магон, не удалились в неприступные горы и леса, и таким образом не продлили еще военных действий. А потому, Римские вожди сочли за лучшее: разделив войска на две части, разом вести воину на разных пунктах для окончательного покорения Испании. Таким образом П. Корнелий с двумя частями войска Римского и союзного должен быль действовать против Магона и Аздрубала; а Кв. Корнелий с третьей частью старого Римского войска, вместе с вспомогательным войском Цельтиберийцев, должен был вести войну с Аздрубалом Барцинским. Оба вождя и войска выступили вместе; Цельтиберийцы шли впереди; они стали лагерем у города Аниторгиса в виду неприятелей, расположенных по ту сторону реки. Здесь Кн. Сципион остановился с войсками, какие у него были, как сказано выше; а П. Сципион продолжал идти далее на то место военных действий, которое ему было назначено.
33. Аздрубал заметил, что войско Римское в лагере Кн. Сципиона весьма немногочисленно, а что вся сила заключается во вспомогательном войске Цельтиберов. Знал он хорошо вероломство всех варварских народов, а особенно тех, в стране которых он столько лет вел войну. Не трудно было завести тайные переговоры, так как и в том и в другом лагере было много Испанцев. Условлено было со старейшинами Цельтиберов за большую денежную плату, чтобы они отвели домой свои войска. Им дело это казалось вовсе не преступным; от них не требовалось вести войну против Римлян, а давалось также вознаграждение за то только, чтобы они не вели войны, которого достаточно было и в том случае, если бы они принимали в ней участие. Не могли не льстить также простых воинов — надежда на покой, на возвращение домой к семействам. А потому не трудно было склонить как вождей, так и воинов. Со стороны Римлян опасаться Цельтиберам того, как бы они не удержали их силою, было нечего по их малочисленности. Этого Римским вождям всегда должно беречься, и подобные вышеприведенному случаи всегда иметь в памяти и доверять только тогда вспомогательным войскам, когда они своих собственных сил имеют по крайней мере на столько же. Вдруг схватив знамена, Цельтиберы выступили из лагеря; на вопросы Римлян о причине такого поступка и на просьбы их остаться, они отвечали одно, что расходятся они по домам, вследствие угрожающей им там войны. Сципион видел, что союзников удержать при себе нельзя ни просьбою, ни силою; без них он не в силах был противостоять врагу; соединиться опять с братом было невозможно. Оставался один, по его мнению, сколько–нибудь спасительный образ действия — отступать по возможности, не давая случая неприятелю к сражению на ровном и открытом месте; а тот, перейдя реку, теснил Римлян, преследуя их почти по пятам.
34. В тоже время П. Сципион должен был опасаться также нового врага, но опасность, ему угрожавшая, была еще больше. Тогда союзником Карфагенян был Масинисса, молодой человек, тот самый, которого в последствии дружественный союз с Римлянами сделал знаменитым и могущественным. Он тогда с конницею Нумидскою встретил П. Сципиона на его походе, потом постоянно и днем, и ночью, нападал он на его войско; не только ловил он всех тех воинов Римских, которые отходили от лагеря за дровами и фуражом, но и производил набеги под самые лагерные окопы и не раз врывался в самую середину сторожевых отрядов к большому смятению Римлян. И ночью, вследствие нечаянных нападений Масиниссы, Римляне не знали покою у лагерных ворот и на окопах. Не было для Римлян ни одной покойной минуты, но места столь безопасного, когда и где бы они могли быть чужды страха и заботы. Они не смели выйти за лагерные укрепления, терпели недостаток во всех самых нужных предметах и находилось почти в осаде. Такое положение Римлян угрожало быть еще хуже, если удастся Индибилису, который, как знали по слухам, идет с семью тысячами пятьюстами Суессетан, присоединиться к Карфагенянам. Сципион, вождь осторожный и благоразумный, вынужден был обстоятельствами на безрассудный поступок — ночью идти на встречу Индибилису и сразиться с ним, где бы он ни встретился. Оставив в лагере небольшой гарнизон под начальством легата Т. Фонтея, Сципион выступил в поход среди ночи и сразился с неприятелем, которого не замедлил встретить. Сражались полки с полками, а не правильными боевыми линиями; впрочем Римляне имели верх в этой свалке. Однако конница Нумидская, от которой вождь Римский думал укрыться, вдруг подоспела, атаковала Римлян с флангов и распространила ужас в их рядах. Таким образом, у Римлян с Нумидами загорелся новый бой, как вдруг пришел еще третий неприятель; то были вожди Карфагенские, которые шли по следам Римлян и взяли их с тылу. Римляне со всех сторон окружены были неприятелями; они не знали, в какую сторону броситься и на которого врага сделать дружное нападение. Сципион ободрял воинов, сражался сам как простой воин и не берег себя, а бросался туда, где угрожала наибольшая опасность. Неприятельское копье прошило ему правый бок. Воины того неприятельского отряда, который напал на Римлян, стеснившихся около вождя, увидя, что Сципион бездыханный упал с коня, испустили радостные крики и разбежались по всей боевой линии сообщить известие, что главный вождь Римский пал. Этот слух усилившись сделал то, что и победа неприятелей и поражение Римлян сделались несомнительными. Римляне, потеряв вождя, стали помышлять о бегстве. Пробиться сквозь ряды Нумидов и других легковооруженных вспомогательных войск Карфагенян — было не трудно; но уйти от всадников и от пехотинцев, которые быстротою бега не уступали лошадям — оказалось почти невозможным, и более Римлян пало вовремя бегства, чем в сражении. Да и вряд ли бы кто из них спасся, если бы, по позднему времени дня, не наступила ночь.
35. Карфагенские вожди обнаружили деятельность в том, как пользоваться счастием. Тотчас по окончании сражения, едва дав воинам время, необходимое для отдыха — они поспешно двинулись к Аздрубалу, Гамилькарову сыну. Не сомневались они, что если только удастся им соединить войска свои с его войсками, то войну они приведут к концу. Когда они прибыли туда, то и войска и вожди, в упоении от недавней победы, поздравляла друг друга с гибелью славного неприятельского полководца и всего его войска, и ласкали себя почти верною надеждою еще такой же победы. К Римлянам еще не достиг слух о гибели их войска; но грустное молчание хранили они и страшились будущего, как всегда бывает с людьми, предчувствующими неизбежное несчастье. Сам главный вождь Римлян, кроме того, что видел себя оставленным союзниками, а силы неприятеля увеличившимися, и по догадке, и по соображению, скорее склонен был предполагать случившееся несчастье, чем питать хорошую надежду: «иначе каким образом Аздрубал и Магон могли привести свое войско без боя, как не приведши к концу им угрожавшую войну? Каким образом другой Сципион не воспротивился их движению и не последовал за ними? Если бы он и не в силах был воспротивиться соединению неприятельских вождей и войск, то, во всяком случае, он поспешил бы на соединение с братом». Озабоченный такими печальными мыслями, Сципион при теперешних обстоятельствах считал лучшим — отступать, пока будет возможно. А потому он в одну ночь успел сделать несколько пути, так что неприятели не знали о его выступлении и потому оставались в покое. С наступлением дня, неприятель заметил движение Римлян: тотчас отправлены в погоню Нумиды; прежде наступления ночи настигли они Римлян, и бросались на них и с флангов и с тылу. Тогда Римляне начали останавливаться и принимать по возможности меры к безопасности войска. Впрочем, Сципион убеждал воинов для их безопасности продолжать движение, отражая неприятеля, и не дать их настигнуть неприятельской пехоте.
36. Таким образом, то двигаясь вперед, то удерживая напор неприятеля, Римляне в продолжении дня прошли немного вперед. Уже наступила ночь и Сципион дает своим воинам знак к прекращению сражения. Собрав их, он их уводит на холм, хотя и несовершенно безопасный (особенно для войска приведенного в расстройство); но все–таки несколько возвышавшийся над окружающею местностью. Здесь сначала пехотинцы Римские, приняв в середину обозы и конницу, не без успеха отбивались от набегов Нумидов, которые нападали со всех сторон; но не замедлили подойти три неприятельских вождя и три армии; тогда ясно стало, что одним оружием без укреплений невозможно будет защищать этой позиции. Потому вождь Римский стал придумывать, нельзя ли как сделать окопов. Но холм был совершенно обнажен и почва весьма крепка: не было кустов для хворосту к насыпке вала; земля не была довольно рыхла для рытья рвов и делания насыпи; вообще подобные работы всякого рода по условиям местности были неудобоисполнимы Холм не был на столько крут и обрывист, чтобы представить затруднение неприятелю; во все стороны скат был отлогий. Для того, чтобы сделать что–нибудь в роде вала, Римляне кругом утвердили подпорки (которыми поддерживаются вьюки на вьючных животных), и к ним, в вышину обыкновенных укреплении, привязали тяжести; а внизу, где подпорки представляли пустое место, навалены всякого рода вещи находившиеся в обозе. Карфагенские войска подошли и без труда взобрались на холм; по тут приостановились, видя укрепления, которых они вовсе не ожидали и которые как бы чудом выросли из земли. Вожди по всему строю кричали воинам: «зачем вы остановились? Спешите растащить эти ничтожные укрепления, которые не в состоянии выдержать нападения женщин и детей. Ведь уже неприятель в вашей власти, только спрятался за свои обозы» — Такими словами высказывая свое пренебрежение к неприятелю, вожди Карфагенские упрекали своих воинов. Впрочем, ни перейти через эти укрепления, ни сдвинуть тяжести с места было невозможно, а подрубить подпорки мало было пользы, так как они завалены вьюками. Таким образом напор неприятеля был на долгое время приостановлен; наконец, на многих пунктах разом, тяжести были сдвинуты и неприятельские воины проложили себе через них дорогу; со всех сторон лагерь был взят. Малочисленные и пораженные страхом, Римские воины гибли от меча далеко превышавших их численностью победителей. Впрочем, большая часть Римских воинов ушла в ближние леса, а оттуда в лагерь П. Сципиона, где начальствовал легат П. Фонтей. Относительно Сципиона одни историки уверяют, что он убит при первом нападении неприятелей на холм, а другие, что он, в сопровождении немногих воинов, ушел в башню, находившуюся не далеко от лагеря. Неприятель ее окружил зажженным костром; таким образом двери, которые силою никак выбить нельзя было, выжжены, а Римляне и с их вождем все до одного там перебиты. Таким образов, Кн. Сципион погиб на восьмой год по прибытии в Испанию и на двадцать девятый день по смерти брата. Смерть его причинила горести столько же в Испании, сколько и в Риме. Что касается до граждан Римских, то их горесть усиливалась вследствие общественного несчастий, сопряженного с потерею войск и провинции. Но Испанцы жалели самих вождей и оплакивали их, а преимущественно Кнея; он и долее управлял ими, первый задобрил их умы в свою пользу и на деле показал им любовь к справедливости и умеренность Римских правителей.
37. Казалось по видимому, что войско Римское уже не существует в Испании и что провинция эта утрачена для Римлян; но один человек поправил все. В войске был Л. Марций, сын Септимия, Римский всадник, человек необыкновенно деятельный, обладавший умом и способностями выше того состояния, в котором он родился. К высоким дарованиям от природы присоединялось то, что он был в школе Кн. Сципиона, и под его руководством в продолжения многих лет изучил военное искусство. Он собрал разбежавшихся воинов, вывел несколько гарнизонов и таким образом сформировал порядочное войско, с которым присоединился к Т. Фонтею, легату П. Сципиона. Но на столько опередил его влиянием на воинов и значением всадник Римский, что когда войско укрепившись лагерем по сю сторону Ибера, стало выбирать подачею голосов себе вождя (воины подходили подавать голоса, по очереди сменяясь с караулов), то оно единогласно вверило высшую власть Л. Марцию. Все время — а его оставалось не много — употреблено на укрепление лагеря и на заготовление туда провианта. Воины исполняли все повеления с усердием и с полным доверием к вождю. Принесено известие, что Аздрубал, сын Гисгона, идет намерением истребить остатки Римского войска, перешел Ибр и уже близко; тогда воины Римские, видя, что сигнал к битве дает новый вождь, привели себе на память как то, каких незадолго перед тем имели они главных вождей, так и то, под чьим предводительством и с какими силами привыкли они выходить на бои; вдруг все они начади рыдать и ударять себя в голову. Одни протягивали руки к небу и обвиняли богов. Другие, распростершись на земле, оплакивали каждый своего вождя. Общий взрыв печали не утихал, хотя сотники ободряли воинов; да и сам Марций и ублажал их и бранил: «к чему бесплодные, достойные одних женщин, рыдания? Почему не обратить им лучше мысли к защите как своей собственной, так и отечества? Пусть они не допустят, чтобы их вожди лежали неотомщенными»! Вдруг раздались военные клики и звук труб (уже неприятели были близ вала). Тут вдруг у воинов Римских горесть перешла в раздражение гнева и они устремились к оружию: как бы воспламененные бешенством, они бросились к воротам и атаковали неприятеля, шедшего в рассыпную и в беспорядке. Неожиданность этого нападения бросила ужас в ряды Карфагенян; они дивились, откуда взялось столько неприятелей, тогда как войско их считали они уинчтоженным; откуда у побежденных и беглецов явилась такая смелость и уверенность в себе, какой появился вождь по смерти обоих Сципионов, кто командует в лагере, кто дал сигнал к битве? Совершенно не ожидая и не будучи в состоянии объяснить себе это явление — Карфагеняне, пораженные удивлением, отступают; но, сильно теснимые неприятелем, обращаются в бегство. Одно из двух: или бегущие неприятели потерпели бы страшное побоище, или дальнейшее наступление со стороны Римлян было бы поступком дерзким и сопряженным для них с опасностью; но Марций тотчас дал знак к отступлению, и, находясь в первых рядах, сам обуздывал рвение воинов и удержал их на месте; а потом отвел в лагерь их, еще жаждавших убийств и крови. Карфагеняне, сначала в расстройстве прогнанные от неприятельских окопов, видя, что никто их не преследует, приписали это робости неприятеля; а потому медленно отступили к лагерю с чувством пренебрежения к неприятелю. Обережение лагеря производилось с нерадением, несмотря на близость неприятеля; Карфагеняне постоянно помнили, что это остатки двух ими истребленных армий; а потому они не считали нужным принимать меры предосторожности. Узнав об этом, Марций задумал план, не только с первого взгляда смелый, но даже дерзкий, а именно — атаковать самому неприятельский лагерь. Он рассудил, что легче взять силою лагерь одного Аздрубала, чем, по соединении трех неприятельских вождей и их армий, защитить от них свой. Во всяком случае — удастся, он восстановлял дела Римлян в Испании, пришедшие было в упадок; да и в случае поражения, самым наступательным действием уничтожал он презрение к Римскому войску.
38. А для того, чтобы самая неожиданность этого случая и ужас, внушаемый ночным временем, не повредили исполнению плана, так не подходившего к теперешнему положению Л. Марция и его войска, то он счел за лучшее собрать воинов и поговорить с ними об этом. Созвав воинов, Марций стал им говорить: «воины! Вы знаете, как любил я наших вождей при их жизни и как для меня священна их память; понимаете вы хорошо ваше теперешнее положение и потому легко можете поверить, что для меня власть эта, которою вы захотели почтить меня, есть бремя тягостное и неприятное. В то время, когда я, если бы опасение за вас не обуздывало взрыва горести, едва владел бы собою и в моем расстроенном духе тщетно искал бы утешения — Теперь на мне одном лежит забота об вас, — забота самая затруднительная при расстроенном от печали состоянии духа. И даже тогда, когда дух мой занят мыслью, как бы снасти для отечества остатки двух армий, и тут не может он забыться от одолевшей его грусти. Еще свежо в памяти наше общее несчастье и оба Сципиона не дают мне покою ни днем, ни ночью: часто при мысли об них пробуждаюсь ночью. Они велят мне отмстить за них, отмстить за их воинов, ваших товарищей, в продолжении восьми лет, не знавших поражения на этих землях, отмстить за отечество и не забыть уроков и наставлений, ими данных. При жизни их никто не был таким точным исполнителем их повелений, как я; а теперь, по смерти их, я считаю себя обязанным действовать так, как, по моему мнению, поступили бы они сами, если б находились в живых. Да и вам, воины, скажу, что не слезами и воплями отдавайте должное вождям, (которых вы считаете погибшими, но которые живут и всегда будут жить славою деянии своих) но, вступая в бой, вспоминайте их и действуйте на поле битвы так, как бы они сами вас увещевали и подавали вам сигнал к бою. И конечно, это самое воспоминание не оставляло вас вчера, когда вы совершили славное военное дело. Тут–то доказали вы неприятелю, что слава имени Римского не погибла вместе с Сципионами. Для народа, которого доблесть и сила устояли против Каннского побоища, нет того удара судьбы, от коего он не оправится. Теперь, после того, как показали вы что можете сделать по собственному побуждению, дайте испытать вашу доблесть под руководством полководца вашего. Вчера, когда я дал знак к отбою вам во время жаркого преследования вами смятенного неприятеля, не умерить пыл вашего мужества хотел я, но сохранить его до случая, где он может быть увенчан большею славою, где вы, совсем готовые к бою, можете напасть на врага, который не принял никаких мер предосторожности, действовать с оружием против неприятелей безоружных и даже объятых сном. Возможность этого случая — не пустая и не основательная надежда, но она пришла мне в голову по тщательном обсуждении обстоятельств. Если бы кто–нибудь спросил вас, каким образом вы, несмотря на вашу малочисленность, успели побежденные защитить свои лагерь от победителей, превосходивших вас числом; то вы ответили бы: причиною именно то, что вы, под влиянием опасений, приняли на все меры предосторожности, обнесли себя укреплениями и сами были готовы на всякой случай. А ведь оно так и есть. Люди обыкновенно всего менее остерегаются, когда им везет счастие; а чем раз они пренебрегли, то уже обращается против них и представляет их слабую сторону. Неприятелю теперь и в голову не приходит мысль о том, что мы сами, находясь в осаде и едва отразив его приступ, можем перейти к наступлению и атаковать его лагерь. Решимся же на поступок, на который, по его мнению, мы не осмелимся; то, что кажется теперь неудобоисполнимым, по этому самому становится легче к исполнению. В третью стражу ночи я поведу ряды ваши в молчании; я знаю, что у неприятеля нет ни правильной смены, ни хороших караулов. Лишь только у ворот лагеря раздадутся ваши воинские клики и сделаете вы нападение, то он будет в вашей власти. Тогда–то можете вы дать разгул мечу вашему, который вчера я было удержал в ваших руках против неприятелей, обеспамятевших от сна, безоружных и почивающих на постелях. Знаю, что мое намерение может показаться дерзким; но, при затруднительных обстоятельствах, когда всякая надежда исчезает, самые смелые замыслы вместе и самые удачные к исполнению. Если же только мало–мальски замедлит воспользоваться благоприятным случаем, то он никогда более не повторится и бесполезно было бы ждать его. Одно войско неприятельское подле нас; не далеко от нас еще два. Теперь есть надежда нам в случае нападения; вчера испытали вы и свои силы и силы неприятеля. Но если мы пропустим день, а слух о нашей вчерашней вылазке сделает неприятеля осторожнее, то нам угрожает опасность иметь дело с тремя вождями неприятеля и с тремя его армиями. Как мы выдержим тогда нападение соединенных сил неприятельских, против которых Кн. Сципион не мог устоять с целым войском? Вожди наши погибли, разделив свои силы, и мы можем уничтожить неприятельские армии каждую порознь. Другого плана — вести войну не может быть никакого: итак ждать нам больше нечего, как только наступления ночи. А теперь ступайте к своим местам, и, при помощи богов бессмертных, дайте отдых силам тела для того, чтобы вы, свежие и бодрые, вломились в неприятельский лагерь с тем же настроением духа, с каким вы защитили вчера ваш лагерь». С радостью выслушали воины от своего вождя известие о новом замысле; он им нравился именно своею смелостью. Остальной день провели они, изготовляя оружие и отдыхая; большая часть ночи также посвящена покою. В четвертую стражу ночи воины выступили в поход.
39. За ближайшим к Римлянам лагерем Карфагенян, в шести милах расстояния, находилось другое войско Карфагенское; в промежутке находились глубокая долина, покрытая густым лесом; почти в средине этого леса Римский вождь, взяв за образец военную хитрость Карфагенян, скрыл когорту пехоты и часть всадников. Таким образом отрезав, сообщение одному неприятельскому войску с другим, Римский вождь повел в глубокой тишине свое войско к ближайшему неприятелю. Перед воротами не было караулов, а на валу стражи, и потому Римляне проникли в неприятельский лагерь также беспрепятственно, как будто в свои собственный. Заиграли трубы и раздались воинские клики Римлян. Одни умерщвляют полусонных неприятелей: другие подожгли избушки, крытые сухою соломою; некоторые наконец заняли ворота для того, чтобы преградить неприятелю путь к бегству. Неприятель, слыша крики, видя пожар и убийства, растерялся совершенно, не слушал ни чьих приказаний и даже не заботился ни о чем. Толпы безоружных идут на встречу вооруженным неприятелям; одни стремятся к воротам, другие видя, что там путь прегражден, бросаются через вал и те, которым удалось вырваться, спешат в другой лагерь; по тут они окружены воинами Римской когорты и всадниками, вышедшими из засады и все до одного убиты. Да если и были такие, которым удалось уйти из побоища, то Римляне, взяв первый неприятельский лагерь, так поспешно прибежали ко второму, что никто не успел дать прежде известие об их приближении. Здесь так как неприятель находился еще дальше и на рассвете воины разошлись за дровами, за кормом и для грабежа, Римляне встретили еще менее осторожности и порядку. Где следовало быть караульным, там лежало только одно их оружие, воины, без оружия, или сидели или лежали на земле, или расхаживали перед окопами и воротами лагерными. С такими–то беззаботными и беспорядочными воинами вступают в дело Римляне, еще разгоряченные недавним боем и ободренные одержанною ими победою; а потому тщетны были попытки неприятеля остановить их в воротах. Но внутри лагеря, где, по первому крику и тревоге, собрались со всего лагеря воины неприятельские, вспыхнул было ожесточенный бой и долго может быть сопротивлялись бы неприятели, если бы они не заметили, что щиты Римлян в крови; это им дало знать о поражении другого их войска и поселило в них страх. Ужас не замедлил сделаться общим и Карфагеняне обратились в бегство. Те из них, которым удалось у идти от смерти, стремились в ту сторону, куда открыт был путь, и таким образом оставили лагерь в руках Римлян, и они, в течение одной ночи и последовавшего за нею дня, под предводительством Л. Марция, взяли силою два неприятельских лагеря. Клавдий, тот самый, который перевел Ацилиеву летопись с Греческого на Латинский, говорит, что неприятель потерял убитыми до тридцати семи тысяч человек, в плен взято около тысячи восьмисот тридцати человек, добыча найдена огромная, и между прочим находился там серебряный щит весом сто тридцать восемь фунтов, с изображением Аздрубала Барцинского. Валерий Антиас пишет, что один лагерь Магона был взят, при чем убито семь тысяч неприятелей; что другое сражение — была вылазка против Аздрубала, в которой неприятель потерял убитыми до десяти тысяч и взятыми в плен четыре тысячи триста тридцать человек. Пизон пишет, что Магон, преследуя в беспорядке наших воинов, с умыслом отступавших, наткнулся на засаду и потерял убитыми пять тысяч человек. Вообще все историки согласны в том, что Марций был великий человек. К правдивой славе его молва присоединила чудо: будто в то время, когда он говорил речь воинам, к большому испугу окружающих, голова его стала извергать пламя, при чем он сам этого и не заметил. Памятником его победы над Карфагенянами до самого пожара Капитолия, был хранившийся там щит, называемый Марциев, с изображением Аздрубала. Вслед за этими событиями в Испании несколько времени было совершенное спокойствие: и та, и другая сторона после таких успехов и поражений, не решалась приступить к решительным действиям.
40. Пока это происходило в Испании, Марцелл по взятии Сиракуз устроил все дела в Сицилии с такою верностью и честностью, что не только увеличил свою славу, но и возвеличил имя Римлян. Украшения города — статуи и картины, которыми изобиловали Сиракузы, он отвез в Рим. То была военная добыча, справедливо взятая у неприятелей по закону войны; но с этого то времени обнаружилась любовь к Греческим искусствам и эта неумеренная охота отбирать произведения их изо всех общественных зданий как светских, так и духовных. Она обратилась наконец и на Римских богов и в числе первых её жертв был храм, украшенный отлично Марцеллом. Иностранцы ходили любоваться храмами у Капенских ворот, которые освящены были Марцеллом, и их прекрасными в этом роде украшениями; а теперь их уцелела самая малая часть. К Марцеллу явились депутации почти всех городов Сицилии; как их роли были разные, так и участь разная. С теми, которые до взятия Сиракуз или оставались верны Римлянам, или снова вступили с ними в дружественные отношения, поступлено как с верными союзниками. Те же, которые по падении Сиракуз покорились Римлянам под влиянием страха, как побежденные приняли законы от победителя. Около Агригента оставались еще не маловажные для Римлян остатки неприятельского войска: уцелели еще и прежние вожди Епицид и Ганнон, а на место Гиппократа Аннибал прислал вновь третьего уроженца Гиппоны Либифиникиянина (соотечественники звали его Мутином); то был человек деятельный, изучивший всесторонне военное искусство под руководством самого Аннибала. Ему на помощь Епицид и Ганнон отрядили Нумидов. С этими войсками Мутин прошел вдоль и поперек неприятельские земли, во время подавал помощь союзникам Карфагенян и тем поддержал их колебавшуюся верность. В самое непродолжительное время Мутин наполнил всю Сицилию славою своего имени и приверженцы к Карфагенян полагали всю надежду на него. Дотоле запертые в стенах Агригента, вожди Карфагенский и Сиракузский, сколько по совету Мутина, столько же в надежде на него, осмелились выйти из заключения, и стали лагерем у реки Гимеры. Когда Марцелл получил об этом известие, то он тотчас двинул войска вперед и остановился в четырех милях от неприятеля, выжидая, что он станет делать. Мутин, не долго думая и не теряя времени, перешел реку, бросился на передовые посты неприятелей и распространил между ними страшный ужас и смятение. На другой день почти правильным боем втеснил он неприятеля в его укрепления. Тут он отозван был в лагерь известием о возмущении Нумидов; они в числе трехсот удалились в Гераклею Миноеву, и Мутин отправился туда склонять их к возвращению. Перед отъездом, как говорят, он сильно убеждал вождей — не сражаться в его отсутствие с Римлянами. Это было весьма неприятно обоим вождям, а особенно Ганнону, который давно уже завидовал славе Мутина: «смеет ли Мутин, Африканский выродок, давать наставления ему, вождю Карфагенскому, присланному от сената и народа?» Он убедил Епицида, который долго не решался перейти реку и предложить Римлянам сражение; если же они дождутся Мутина и тогда будут иметь успех, то, нет сомнения, вся слава его будет принадлежать Мутину.
41, Марцелл, отбивший от Нолы Аннибала, надменного Каннскою победою, счел недостойным себя — уступить неприятелю, уже потерпевшему от него поражение и на море и на сухом пути; а потому он приказал воинам поспешно взяться за оружие и выносить знамена. Когда он устраивал войско в боевой порядок, то от неприятеля прискакали десять Нумидов и сказали Марцеллу, что их соотечественники, как под влиянием поступка трехсот Нумидов, удалившихся в Гераклею, так и обиженные тем, что их вожди, Карфагенский и Сиракузский полководцы, завидуя его славе, удалились перед самым боем — не будут в нем принимать никакого участия. Коварный народ на этот раз был верен обещанию; вследствие этого, Римляне ободрились, так как по рядам их дано знать, что неприятель лишен содействия конницы, которая дотоле была грозою Римлян. Неприятель же был в ужасе: не только лишен он был главной своей силы, но и опасался, как бы его же конница не обратилась против него. А потому бой не был упорным; первые воинские клики и натиск решил дело. Нумиды во время сражения стояли себе преспокойно на флангах; наконец, видя, что их войско обратилось в бегство, они несколько времени следовали за ним. Видя, что все в беспорядке стремятся в Агригент, Нумиды, опасаясь, как бы не попасть в осаду, разошлись по соседним городам. Многие тысячи неприятелей были убиты и взяты в плен и восемь слонов досталось победителям. Это сражение — был последний подвиг Марцелла в Сицилии; победителем возвратился он в Сиракузы. Год уже приближался к концу, и потому сенат Римский определил — претору П. Корнелию послать письмо консулам в Капую: пока Аннибал находится далеко и у Капуи важных событий не предвидится, пусть один консул, если заблагорассудит, прибудет в Рим для выбора сановников. Получив письмо, консулы положили между собою: Клавдию произвести выборы, а Фульвию оставаться под Капуею. Клавдии провозгласил консулами Кн. Фульвия Центумала и П. Сульпиция Гальбу, Сервиева сына, еще дотоле не занимавшего ни одной курульной должности. Потом преторами назначены: Л. Корнелий Лентулл, П. Корнелий Цетег, К. Сульпиций и К. Кальпурний Пизон. По жребию досталось Пизону — судопроизводство в городе, Сульпицию — Сицилия, Цетегу — Апулия, Лентулу — Сардиния. Бывшим консулам власть их продолжена на год.