1. Помирившись с прочими своими врагами, Римляне вели самую ожесточенную борьбу с Веиентами. Казалось, она должна была окончиться гибелью которого–нибудь из двух народов. Выборы у обоих народов имели результат совершенно противоположный. Римляне увеличили число военных трибунов до восьми, чего еще никогда не бывало прежде; трибунами были: М. Эмилий Мамерцин во второй раз, Л. Валерий Потит в третий, Ан. Клавдий Красс, М. Квинктилий Вар, Л. Юлий Юл, М. Постумий, М. Фурий Камилл, и М. Постумий Альбин. Веиенты же, соскучась беспрестанными раздорами, следствием честолюбия, поддерживаемого ежегодною переменою властей, избрали себе царя. Это обстоятельство оттолкнуло от Веиентов все народы Этрурии, сколько вследствие ненависти к самой царской власти, столько же и неудовольствия, против человека, ее удостоившегося. Обладая огромными богатствами, он явил публичный пример своей надменности: рассерженный тем, что голосами двенадцати народов предпочтен ему другой в искательстве на должность главного жреца, он насильственно положил конец играм — что было противозаконно — приказав вдруг, среди самого действия, уйти артистам, которые большою частью были его рабы. Весьма естественно, что Этруски, искренно преданные своим религиозным верованиям и обладая древним знанием обрядов богослужения, жестоко оскорбились сказанным к ним пренебрежением; а потому они положили не помогать Веиентам, пока они будут под властью царя. Впрочем, такое распоряжение общего совета Этрурии было скрыто в Веиях вследствие страха, возбуждаемого царскою властью. Новое правительство с теми, кто говорил об этом, поступало не так, как с распространителями пустых слухов, но просто как с бунтовщиками. Римляне, хотя имели известие о расположении Этрусков к миру, однако, зная, что на всех советах этого племени идет рассуждение об этом вопросе, они принимала на всякий случай меры предосторожности, укрепляя свой лагерь одинаково и со стороны города, и со стороны Этрурии. Одни укрепления, обращенные к городу, приготовлены были на случаи вылазки осажденных, а другие, к стороне Этрурии, для отражения могущих прийти оттуда вспомогательных войск.
2. Вся надежда Римских вождей — взять город была — долговременным облежанием; на успех приступа рассчитывать, вследствие сильных укреплений, было невозможно. Вследствие этого наши начали строить палатки для зимовки, дотоле Римским войнам еще неизвестные. Положено было — во всю зиму не прекращать военных действий. Когда известие об этом пришло в Рим, то трибуны народные, уже давно искавшие повода к волнениям, поспешают созвать народное собрание, и стараются подействовать на него такими речами: «Так вот для чего — говорили они — положено платить воинам жалованье! Не ошиблись же они в своем предчувствии, что под этим даром природных врагов черни скрывается отрава. Вольность народа теперь продана; отныне молодежь, удаленная из отечества, устраненная навсегда от заботы об общественных делах, не будет знать покоя ни отдохновения, и в самое суровое зимнее время не будет видеться с домашними, и не в состоянии будет заботиться о своих домашних делах. Хочет народ знать истинную причину продолжения срока военной службы? Вот она: так как вся сила простого народа заключается в молодых людях, составляющих ряды армии, то хотят держать их вне города, поставить народ в невозможность наблюдать его интересы. Вся тягость войны падает на несчастную Римскую молодежь, а не на Веиентов; последние проведут зиму в собственных домах, защищенные от непогод и за крепкими стенами, в городе, защищенном природою, в безопасности от неприятельского нападения; Римляне же должны подвергаться всем трудам военным, жить под кожаными палатками, перенося стужу и непогоды, находясь под оружием всю зиму, которая издавна полагает конец всем войнам как на море, так и на сухом пути. Ни цари, ни с неограниченною властью гордые консулы, бывшие до учреждения трибунской власти, ни диктаторы с их грозными нравами власти, ни децемвиры, не знавшие границ своей воли — никто, как ни угнетал народ, не дерзал порабощение ею простирать до того, на что решились трибуны военные — осудить народ на беспрерывное ведение войны. На что же не решатся, эти люди в случае, если достигнут власти консульской и диктаторской, если теперь, временно правя за консулов, они позволяют себе такие произвольные действия? Впрочем, если народ терпят, то заслуженно: почему, даже в число восьми военных трибунов, не удостоился попасть никто из рядов простого народа? Прежде больших трудов стоило патрициям заместит трех военных трибунов, а теперь они, в числе восьми, ополчаются на порабощение ваше — и тут не нашлось места ни одному плебею. А если бы так, то хотя бы он напомнит своим товарищам, что они имеют под своим начальством людей вольных и сограждан, а не рабов; что по крайней мере зимой должны они возвратиться в дома свои, повидаться хоть в это время с женами, детьми и родными, воспользоваться правами вольных граждан, и участвовать в ежегодных выборах должностных лиц.» Такие речи нашли себе сильного противника в военном трибуне Ап. Клавдие, которого товарищи оставили в городе для того, чтобы выдерживать борьбу с трибунами народными; с ранней молодости привык он к состязаниям с плебеями на форуме. Он–то, несколько лет тому назад, как мы упоминали, придумал положить предел притязаниям трибунов народных, вооружив их один против другого.
3. Обладая не только умом поворотливым, но и даром слова, Ап. Клавдий сказал следующую речь: «Квириты, если бы еще было какое–нибудь сомнение в том, что трибуны народные — виновники волнений безо всякого повода с вашей стороны, то нынешний случай вполне может обнаружить это. Наконец, вы можете увериться в давнишнем вашем заблуждении и я радуюсь за вас и отечество тем более, что это случилось при благоприятных для вас условиях. Разве вы не заметили, что никакие притеснения, которые вам случалось терпеть, если это когда–нибудь было, не были так горячо приняты к сердцу и не встретили в народных трибунах таких ожесточенных противников, как доброе дело, сенатом в отношении к народу сделанное, состоявшее в назначении жалованья гражданам, отправляющим военную службу? Разве не ясно, что им ничто так не ненавистно, как взаимное согласие граждан, и они усильно стремятся его разрушить, а иначе им ничего бы не оставалось делать, они бы утратили свою власть и значение? Как бессовестные лекаря, они стараются вызвать и поддержать в государстве какую–нибудь болезнь, чтобы было возможно им приписать себе честь лечения. Но разве ваши распоряжения клонятся ко вреду черни? Законом о жалованьи вы воинам своим имели в виду сделать пользу или вред? Впрочем, кажется, лозунгом всех действий трибунских служит: «что бы ни сделали патриции, все дурно, все заслуживает порицания, будет ли то в пользу народа или против него. Как господа запрещают своим рабам вступать в какие–либо отношения с людьми посторонними, как принимать от них благодеяния, так и подвергаться их оскорблениям, так и вы, трибуны, хотите, подчинив себе чернь, стать преградою между ею и патрициями; вы не приказываете ей принимать от нас одолжений, опасаясь, как бы она вследствие их не привязалась к нам и не стала бы делать по нашему. но если бы трибуны сознавали хорошо не только свои обязанности как граждан, но и чисто человеческие, то не должны ли бы они радоваться согласию сословий и всеми зависящими от них мерами содействовать его поддержанию? С утверждением прочного в нашем государстве спокойствия, нет сомнения оно в скором времени подчинит себе все соседственные народы.
4. После я постараюсь доказать, что план действий моих товарищей в том, что они не хотят снять осаду Вейи, не только полезен, но даже необходим; теперь я говорю об отношениях тех самих лиц, которые несут тягость военной службы. То, что я скажу, так справедливо, что оно заслужило бы одобрение самих воинов, будь оно сказано в их собрании. Если бы я не находил, что сказать в этом случае, то я сослался бы на речи моих противников. Еще недавно они говорили, что воинам не следует назначать жалованья потому, что это не было заведено прежде. Не требует ли самый закон справедливости, чтобы те, которые получают увеличение выгод, несли и соразмерное умножение трудов. — Никто не станет трудиться, не имея в виду получить вознаграждение за труд; но и никто же ничего не заслужит без труда. Как по–видимому ни далеки друг от друга и не различны, труд и удовольствие, но между ними есть какая–то связь, по которой одно невозможно без другого. Прежде воин с неудовольствием сознавал, что ему нужно служить отечеству на собственный его счет; а потому ему необходимо было некоторое время года проводить в своем поместья, чтобы иметь на что содержать и себя во время похода, и семейство свое дома. Теперь он радуется, что отечество сняло с него эту заботу и с благодарностью получает он жалованье. А потому не следует ли, по закону строгой справедливости, ему терпеливо сносить, если он, долее прежнего, будет отвлечен службою от дому и своих домашних дел, которым впрочем через это нет большего ущерба. Если бы у воина дошло до счетов с государством; то не вправе ли оно сказать воину: ты получаешь годовое жалованье, служи же целый год? Неужели у тебя, воин, достанет совести брать годовое жалованье за полугодичную службу? Впрочем, Квириты, неприятно мне долго останавливаться на этом предмет. Так должны рассуждать те, которые имеют дело с воинами из наемников. Мы же, не забывая в воинах нашит сограждан, имеем право напомнить им, что они служат — отечеству. Лучше было не начинать войны, но, когда она уже начата, то надобно вести ее так, как требует величие народа Римского и провести ее к желанному концу, как можно скорее. А в настоящей войне это невозможно, если мы не станем держать неприятельский город в тесном облежании; если мы не прежде возвратимся домой, как взятием Вейи положив конец нашил ожиданиям. Уже одно негодование в нас должно быть довольно сильно, чтобы дать нам на столько терпения. В старину все народы Греции из–за одной женщины осаждали Трою десять лет, вдалеке от домов, отделенные от отечества чуждыми землями и морями. А мы неужели не будем иметь достаточно терпения, чтобы вести в продолжение года осаду города, едва отстоящего от нашего на 20 миль? Может быть мы сознаем, что повод к нынешней войне пустой, и что не за что нам чувствовать негодование, которое должно поддержать наше терпение. Но неприятель поднимает только седьмой раз против вас оружие, да и мирных трактатов никогда свято не соблюдал; поля наши еще носят следы его многократных опустошений. Веиенты заставили Фиденатов изменить вам; они истребили там ваших посланцев; они были виновниками умерщвления, к явному нарушению народного права, послов ваших. Они хотели вооружить против вас всю Этрурию, и поныне того добиваются. Послы ваши, требовавшие удовлетворение за обиды, вам причиненные, едва избегли оскорблении и насилия.
5. Итак с этим–то неприятелем по вашему надобно действовать мягко и войну с ним отложить на неопределенное время? Но если бы в вас и не говорило справедливое негодование, то обратите внимание на то, что я вам скажу. Большего труда стояло нам возвести громадные укрепления, которыми мы заключили неприятеля в городе. Земли его или остались невозделанными, или вконец опустошены войною. Если мы отведем войско наше от осажденного города, то не должны ли мы ждать, что жители его, не по одному желанию мщения, но и по необходимости, утратив все дома, обратятся с грабежом в наши пределы? И так мы, если снимем осаду Вейи, не отложим войну до другого времени, но перенесем ее в свои собственные пределы. Скажем и о трудах наших воинов, которые, в глазах благонамеренных трибунов народных, давали им право на получение от правительства жалованья, но которые теперешние трибуны народные хотят обратить ни во что. Сколько времени и труда стоило проведение огромного рва и вала! Сначала немногочисленные, в последствии с умножением войска, отдельные наши форты прибавились в большом числе. Сильные укрепления возведены напиши воинами не только со стороны города, но и со стороны Этрурии для отражения, могущего прийти оттуда на выручку городу, вспомогательного войска. Говорить ли мне о множестве башен, нами возведенных и о большом количестве осадных орудий, приготовленных нами для нападения на город с таким трудом? Но все эти труды не были по крайней мере напрасны, и мы казалось достигаем цели наших усилий. Неужели вы можете одобрить намерение — пожертвовать всем этим — для того, чтобы с наступлением весны приняться сызнова за громадную работу? Не лучше ли поддержать уже сделанные укрепления, и твердостью и настойчивостью достигнуть цела, может быть близкой? Лучше одним ударом кончить все, лучше раз собрать все силы, чем по нескольку раз возобновлять усилия, откладывая исполнение желаемого на неопределенное время. Но я говорил только о бесполезной трате времени и о трудах, которые пропадут понапрасну. Этого мало. Вам самим угрожает опасность в случае, если вы отложите на время военные действия. Разве неизвестны нам беспрестанные совещания Этрусков, где они толкуют о подаче помощи Веиям? В настоящее время они раздражены против жителей этого города до того, что они не хотят им оказать вспоможения. Таким образом в настоящее время с этой стороны нет препятствия взять Вейи. Но может ли кто с достоверностью утвердить, что, в случае продолжения войны расположение умов Этрусков останется всё тоже? Дайте только время Веиентам; они отправят новое, более многочисленное и значительное посольство. Теперь Этруски раздражены выбором царя Веиентами; но с течением времени обстоятельства разве не могут перемениться? Сами жители Вейи пожертвуют царем, чтобы помириться с Этрусками; и сам он легко может отказаться от власти, видя, что из–за него гибнет его отечество. Вообще, трудно даже предвидеть все вредные последствия даваемого вам совета. Довольно сказать, что, с принятием его, все ваши труды, употребленные на возведение вокруг Вейи осадных работ, пропадут понапрасну; война, и с нею опустошение, проникнут в ваши собственные пределы, и вместо того, чтобы иметь дело с одними Веиентами, вы навлечете себе войну со всею Этруриею. Вот что вы, трибуны народные, готовите для отечества вашими рассуждениями! Вы действуете точно так же, как тот врач, который, зная, что только сильными средствами и безостановочным лечением можно спасти и вылечить больного, Желая сделать ему угодное, позволяет ему съесть или выпить что–либо, по его состоянию вредное, и таким образом делает болезнь неизлечимою.
6. Да если бы и самые обстоятельства того не требовали, то дух воинской дисциплины делает необходимым, чтобы наш воин умел не только пользоваться тою победою, которая не стоит ему большего напряжения и усилий, но и переносить труды и с терпением дожидаться, хотя и отдаленной, цели своих усилий. Если война не может быть окончена в продолжении лета, то воин наш должен продолжать её и зимою, а не спешить с наступлением непогод осенних, подобно птицам небесным, под кров домашний. Если охотники, преследуя зверей, не только добровольно подвергаются стуже и всем непогодам, но и находят даже в том удовольствие; то неужели самая необходимость не может вас заставить иметь столько терпения, сколько другие оказывают его из одной прихоти и для препровождения времени? Неужели мы считаем природу воинов наших до того изнеженною, что уже и одну зиму не могут они перенести, вне домов, труды военные? Неужели мы и сухопутную воину станем вести как на море, обращая внимание на все воздушные перемены, и по ним располагая наши действия? Неужели наступление холодного времени или непогод должно уже непременно осуждать нас на бездействие? Пусть стыдятся и говорить нам об этом, а воины наши пусть докажут, что они и силу характера и силу телесную имею достойные мужчин, и что для них все равно вести войну, будет ли то в летнее, или в зимнее время года. Пусть они докажут, что в трибунах народных они не ищут поборников своей лености и изнеженности и пусть не забудут, что самое право избирать этих сановников их предки стяжали не бездействием и желанием, во что бы то ни стало оставаться дома! Воины Римские! достойно вашей испытанной храбрости и имени народа Римского не только с терпением и твердостью привести эту войну к желанному концу, но и постоянно идти прямым путем к славе, не отступая ни перед какою войною и с каким бы то ни было народом. Неужели все равно для вас: будут ли соседние народы того убеждения, что достаточно выдержать ваше нападение сначала, а что потом нечего уже вас бояться, или они будут под страшным впечатлением того мнения, что удары ваши неумолимы, как судьба, что отклонить вас от задуманного вами не могут ни продолжительность осады, ни зимние непогоды, одним словом, что никакие препятствия не могут остановить вас на раз предпринятом пути к известной цели; что начатая вами война не может окончиться иначе, как поражением неприятеля и падением его города; что, имея довольно сил для нападения, вы имеете и довольно терпения, чтобы привести его к концу? А твердость и терпение, необходимые на войне, всего более нужны при осаде городов. По большей части они защищены как самою местностью, так и сильными укреплениями, и единственное средство взять их заключается в обложении их, и таким образом жители, со всех сторон окруженные, только голодом и жаждою бывают вынуждены к сдаче. И Вейи непременно падут перед нами, если только жители их не найдут в трибунах народа Римского того содействия, которого они напрасно ждали со стороны Этрурии. А для Веиентов может ли быть что–либо приятнее того, если внутренние смуты, теперь в городе возбуждаемые трибунами народными, перейдут, как прилипчивая болезнь, в ваш лагерь? Посмотрите на пример твердости и терпения, показываемый вам врагами вашими: ни бедствия осады, ни ненависть, встреченная в одноплеменниках установлением царской власти, ничто не может поколебать их! Самое то обстоятельство, что Этруски отказали им в помощи, не произвело никакого неблагоприятного на них впечатления. Кто у Веиентов покусился бы произвести внутренние смуты, тот погиб бы немедленно; никто безнаказанно не дерзнет там говорить того, что у нас здесь предлагается будто в видах общей пользы. Жестокому и неизбежному наказанию подвергается у вас тот, кто оставит знамя или вверенный ему пост; а между тем смело в народном собрании говорят о необходимости уже не одному воину, но целому войску оставит лагерь. Что бы ни говорил трибун народный, то для вас все свято, хотя бы слова его клонились к гибели отечества и следовательно вашей собственной. В восторге иметь сановников из среды себя, вы не замечаете того, что в их действиях есть преступного. Остается теперь вашим представителям или тем, которые считают себя такими, не довольствуясь возмутительными речами здесь, отправиться с ними к войску в лагерь и там выучить его неповиновению властям. Ведь по вашему вольность заключается в том, чтобы ничего не уважать и ничему не покоряться; для вас ничего не значат ни воля сената, ни распоряжения властей; никакой силы не имеют на вас ни законы, ни обычаи предков, ни порядок вещей, ими установленный; наконец, вы хотите уничтожить самую воинскую дисциплину!»
7. В народном собрании Аппий с успехом боролся с трибунами народными. Вдруг в ту минуту, когда менее всего этого ожидали, случалось под Вейями несчастие для Римлян, придавшее еще более веры словам Аппия и содействовавшее к водворению согласия между сословиями; оно имело последствием то, что осада Вейи была продолжаема с большим против прежнего жаром и упорством. Уже насыпь наша почти касалась города и стенобитные орудия были уже придвинуты к стенам, как вдруг осажденные, пользуясь тем, что в ночное время осадные работы наши были оберегаемы с меньшею бдительностью, чем производимы днем, огромною толпою с зажженными головнями бросились на них; в одну минуту вспыхнули произведения столь долгого труда, и погибли без остатка. Тщетны были усилия наших воинов погасить пожар; многие из них погибли тут от огня и меча неприятельского. Когда известие об этом несчастий пришло в Рим, сенат был весьма встревожен; он опасался, как бы не вспыхнуло неудовольствие одновременно и в городе, и в лагере и полагал, что трибуны, пользуясь смутными временами, удвоят свои нападки. В это время случилось, что те, которые по переписи попали в сословие всадников, не получали еще коней, которые им давались всегда на счет государства. Посоветовавшись промеж себя, явились они в сенат и получив позволение изложить свои нужды, изъявили готовность отправлять службу на своих собственных конях. Сенат в самых лестных выражениях высказал им благодарность отечества; молва об этом события быстро распространилась по форуму и городу. Тогда толпы простого народа устремились к месту заседания сената: «не уступая в любви к отечеству всадникам — говорила граждане в сенате — мы все поголовно готовы идти на службу отечеству, куда поведет нас правительство, к Вейям или куда бы то ни было. Если это будет к Вейям, то мы даем слово не возвращаться оттуда прежде взятия юрода.» Восторг сената при столь неожиданном радостном событии не знал меры. Он не удовольствовался высказать свою благодарность, как то было всадникам через посредство должностных лиц, и не ограничился приглашением никоторых лиц из простого народа для свидания им ответа; но все сенаторы устремились из курии; с крыльца её они высказывали и словами и движениями свою радость стоявшему внизу простому народу. Они говорили, что пока будет в гражданах такое единодушие и соревнование к общему благу, то государство Римское будет на верху благополучия и славы; непобедимое, оно не будет никогда иметь конца своему существованию. Сенаторы превозносили похвалами усердие всадников и простых граждан, не знали, как величать столь благополучный день; сознавались, что простой народ далеко превзошел сенат в уступчивости и взаимной предупредительности. Слезы радости были на глазах и у сенаторов, и у простых граждан. Когда первые порывы восторга прошли и сенаторы возвратились в курию, то состоялось сенатское определение: «военные трибуны в народном собрании должны от лица государства благодарить за их усердие всадников и простой народ и сказать, что сенат никогда не забудет их столь достопамятного усердия к общей пользе. А теперь сенат и добровольно вызвавшимся на службу полагает жалованье.» Оно же в известном размере определено всадникам; с этого времени начали они отправлять службу на собственных конях. Это войско, составленное из граждан, добровольно вызвавшихся на службу, было отведено к Вейям; в непродолжительное время не только возобновлены истребленные огнем работы, но и прибавлены к ним еще новые. Подвозы съестных припасов и других, необходимых для войска, предметов, были доставляемы с большею против прежнего заботливостью: сенат не хотел, чтобы войско, оказавшее столь похвальное усердие к отечеству, имело в чем–нибудь нужду.
8. В следующем году военными трибунами с консульскою властью были К. Сервилий Агала в третий раз, К. Сервилий, Л. Виргиний, К. Сульпиций, А. Манлий во второй раз и М. Сергий, также во второй раз. При них, между тем как все внимание обращено было на войну с Веиентами, наш гарнизон в Анксуре погиб жертвою собственной оплошности. Воины наши и сами разошлись из города и свободно в него пускали купцов из Вольсков; они–то изменою отворили ворота неприятелю. Воинов наших при этом погибло немного; большая часть разошлись для торговли по соседним селам и деревням. Под Вейями, куда было обращено все внимание Римлян, дела шли не лучше. Вожди Римские смелее нападали друг на друга, чем теснили неприятеля; а его силы увеличились неожиданным прибытием Капенатов и Фалисков. Эти два народа Этрурии, ближайшие соседи Вейи, опасались, с падением их, за собственную независимость, угрожаемую Римлянами. Фалиски давно готовились к войне и заключили с Веиентами клятвами скрепленный союзный договор. Оба союзные войска неожиданно для наших явились перед Вейями. Случилось, что они напали на ту часть нашего лагеря, которая была под начальством трибуна М. Сергия; ужас распространился в Римском лагере; наши воины полагали иметь дело со всею Этруриею, думая, что наконец она явилась на выручку Вейи. Таково же было мнение и осажденных, и ободренные они сделали вылазку с большим жаром. Римляне из своего лагеря должны были обороняться на две стороны; то с той, то с другой стороны отражая нападение неприятеля, наши не были в состоянии вогнать Веиентов обратно в город и с трудом защищали собственные укрепления от прошедших на выручку городу вспомогательных войск. Вся надежда наших заключалась в том, что войска наши из большего лагеря поспешат на помощь и развлекут силы неприятельские. Но в большом лагере начальствовал Виргиний, имевший с Сергием большие неприятности. Он, слыша, что неприятель на всех пунктах теснить наших, что укрепления уже не составляют для них достаточной защиты, и что многие отдельные форты наши уже в руках неприятеля — не двигался с места, держа свое войско под оружием, и говоря: «если бы товарищ мой имел нужду в моей помощи, то он прислал бы за мною. Таким образом высокомерие одного равнялось с упорством другого: последний, не желая просить помощи от своего личного врага, предпочел быть побежденным — неприятелем, чем победить при содействии своего товарища. Долго воины нашли гибли, поражаемые с обеих сторон; наконец должны были уступить и очистить лагерь; немногие ушла к Вергилию, а большая часть, и сам Сергий, бежали к Риму. По прибытии в город, Сергий всю вину поражения взвалил на товарища: а потому сенат приказал Виргинию немедленно явиться в Рим, сдав начальство над войском легату. Сенат занялся разбирательством этого дела; но оба трибуна военных, не объясняя его, осыпали только друг друга ругательствами; большая часть сенаторов также разделилась на две партии по личным отношениям, держа сторону того или другого трибуна; весьма немногие из сенаторов думали чистосердечно и беспристрастно о пользе отечества.
9. Старейшие сенаторы, оставив покуда до времени без разрешения вопрос, случай ли или собственная вина вождей причинили претерпенное нами поражение, определили: «не дожидаясь обыкновенного времени выборов, немедленно приступать к избранию новых трибунов военных, которые и должны вступить в отправление должности с Календ Октября месяца.» Это мнение единогласно почти было утверждено сенатом и прочие военные трибуны ему не противоречили; но Сергий и Виргиний, главные виновники того, что сенат как бы раскаивался в прошлогодних выборах, сначала просили сенат не подвергать их общественному позору, а потом явно воспротивились сенатскому декрету, говоря, что они не откажутся от должности прежде установленного законом времени, то есть Декабрских Ид. Тогда трибуны народные, наскучив тем, что господствовавшее дотоле спокойствие в государстве и согласие между гражд нами, осуждало их на бездействие и молчание, вдруг с ожесточением напали на военных трибунов, грозя им оковами в случае неповиновения воле сената. Тут один из военных трибунов, К. Сервилий Агала, сказал: «что касается до вас, трибуны народные, и до угроз ваших, то я охотно бы доказал вам, что в них не больше законности, сколько в вас самих присутствия духу. Но воля сената должна быть для нас священною; а потому я не допущу, чтобы раздоры наши давали вам повод присваивать значение вам не принадлежащее: а советую товарищам немедленно повиноваться воле сената; в случае же их упорства назначу тотчас диктатора, который заставит их сложить власть.» Слова Агалы были встречены общим одобрением сената; он радовался, что нашел средство, не прибегая ко вмешательству трибунов народных, держать всех сановников в повиновении. Уступая общему желанию, военные трибуны объявили выборы новых трибунов, имеющих вступить в должность с Октябрьских Календ; с наступлением их прежние трибуны военные сложили с себя власть.
10. Новыми военными трибунами с консульскою властью избраны: Л. Валерий Потит в четвертый раз, М. Фурий Камилл во второй, М. Эмилий Мамерцин в третий, Кн. Корнелий Косс во второй, К. Фабий Амбуст, Л. Юлий Юл. При них случилось много замечательных событий и внутренних и внешних. В одно и тоже время предстояло нам вести войну у Вейи, у Канон, у Фалер и в земле Вольсков, где нужно было отнять захваченный у нас Анксур. В Рим шли толки о производстве набора, и вместе о сборе подати на военные издержки. Еще было рассуждение о том, чтобы трибунам народным назначать самим себе товарищей. Притом не мало шуму наделал суд над двумя прошлогодними трибунами военными. Первым Делом вновь вступивших в должность трибунов военных было произвести набор; не только молодые люди были записаны на службу, но даже люди пожилых лет, — последние для обережения города. Но с увеличением числа воинов нужно было и более денег им на жалованье; а они доставлялись поголовною податью с граждан, остававшихся дома. Те отказывались платить, говоря, что и они заняты военною службою, хотя и внутри города. Затруднение это, само по себе большое, увеличивали еще трибуны народные своими возмутительными речами: «жалованье воинам — говорили они — придумано с тем, чтобы окончательно изнурить простои народ вместе и военною службою и поголовною податью. Вот одна война тянется уже третий год, и с умыслом вожди действуют дурно, чтобы не скоро ее кончить. Теперь произведен набор для составления четырех войск и при этом вызваны в действительную службу даже малолетные и старики. Теперь несчастный простой народ не знает отдохновения; ни зима, ни непогоды, ничто не избавляет его от трудов. Но всего этого мало: надобно было еще обложить его поголовною податью. Таком образом несчастные граждане, изнуренные трудами, ранами, пришед в преклонные лета, возвратясь домой с военной службы найдут все дома расстроенным и пришедшим в упадок вследствие долговременного отсутствия хозяев; а тут–то им и предстоит платить подать с разоренного имущества, и с большою лихвою отдать правительству то жалованье, которое они сами получили, состоя в военной службе.» Так как общее внимание обращено было на важные вопросы о производстве набора, о поголовной подати и вообще занято было другими предметами, то на выборах трибунов народных избрано было их менее, чем сколько следовало. Патриции настаивали, чтобы имевшиеся вакансии заместить ими: хотя это им и не удалось; но они, чтобы парализовать усилия трибунов, успели сделать, что в товарищи им приданы К. Лацерий и М. Акутий, люди, преданные делу патрициев.
11. Случилось, что в этом году в числе трибунов народных был Кн. Требоний; он счел своею обязанностью заступиться за закон, носивший имя его предков. «Патриций — говорил он — видя, что просьбы их недействительны, умели, впрочем, через посредство трибунов военных, поставить на своем и сделать так, что пустые места трибунов народных замещены не по согласию народа, а по приказанию патрициев. Таким образом предстоит народу иметь теперь своими представителями или патрициев, или их приверженцев. Так попраны освященные религиею законы! Так звание трибунов народных на деле уничтожено! Хитрость патрициев и предательство самих трибунов народных все это наделали.» В сильном беспокойств были не только патриции, но и трибуны народные, как избранные вновь, так и те, которые избирали себе товарищей. Тогда трое трибунов народных, П. Куриаций, М. Метилий и М. Минуций, желая отвлечь общее внимание от этого вопроса, для них щекотливого, с ожесточением напали на, бывших в прошлом году военными трибунами, Сергия и Виргиния. Они назначили им день для суда, надеясь тем отвлечь от себя и обратить на подсудимых негодование народа. Они говорили в народном собрании: «мы являемся мстителями на этих двух виновных от лица всех тех, кому в тягость беспрестанные наборы, платеж подати, долговременная воинская служба вследствие войны, которой конца не предвидится; кому прискорбно поражение нами понесенное у Вейи, кто оплакивает погибших там сыновей, братьев, родственников и близких. Теперь представляем мы всем случаи излить свое, общественное и частное негодование на тех, кто вполне заслужил это. Сергий и Виргиний — виновники всего зла; они сами для себя лучшие обвинители; они обличают один другого, будучи равно виновны оба. Виргиний упрекает Сергия в постыдном бегстве, а Сергий Виргиния в предательстве. Безрассудные поступки обоих до того непонятны, что их нельзя иначе объяснить, как общим умыслом всех патрициев. Они дали случай Веиентам предать огню наши осадные работы; они теперь отдали Фалискам во власть лагерь наш. Все же это делается с целью, чтобы молодежь Римская гибла под Вейями, чтобы устранить её от общественных дел и тем самым поставить трибунов народных в невозможность предлагать законы о разделе полей и другие выгодные для народа и противодействовать преступным замыслам патрициев. Что же касается до подсудимых, то они уже обвинены и самим сенатом, и народом Римским и своими товарищами. Сенатским определением устранены они от управления делами и страхом власти диктаторской товарищи вынудили их отказаться от должности. Народ Римский избрал новых трибунов военных, которые вступили в должность не с Декабрьских Ид, как бы следовало по закону, но немедленно с Календ Октябрьских, высказывая тем, что правление прежних трибунов было бы гибельно для отечества. Тем не менее народу теперь предстоит судить их, хотя они уже обличены и заранее осуждены. Но, может быть, они считают для себя достаточным наказанием то, что они лишены власти за два месяца до сроку; по это сделано не в наказание им, а чтобы лишить их возможности более вредить отечеству. Товарищи их, ни чем невиновные, вместе с ними отрешены от должностей. Вспомните, Квириты, какое произвело на вас впечатление еще свежее известие о претерпенном поражении, когда раненые беглецы наполнили город, громко виня не судьбу и не волю богов, но предательство вождей. Конечно каждый гражданин предавал тогда проклятию Л. Виргиния и М. Сергия и призывал на их главу и дома праведное мщение богов. Но в вашей власти отмстить теперь подсудимым и быть для них орудиями казни свыше. Вспомните, что боги редко непосредственно казнят виновных; довольно, ежели они отдают их во власть вашу.»
12. Простой народ под влиянием этих речей приговорил подсудимых заплатить по десять тысяч асс штрафу. Тщетно Сергий складывал вину поражения на изменчивость воинского счастия, а Виргиний умолял пощадить его и не допустить, чтобы он был несчастливее дома, чем на войне. Чернь обратила весь свой гнев на Виргиния и Сергия, и забыла на этот раз неправильный выбор трибунов и нарушение закона Требониева. Народные трибуны, видя свое торжество и как бы желая вознаградить чернь за её поведение в этом случае, предложили закон о разделе полей и воспротивились сбору подати на военные издержки. А между тем нужно было платить жалованье нескольким войскам в раз; военные дела везде шли с успехом и надежда на скорое окончание войны не терялась. Под Вейями лагерь, из которого войска наши были вытеснены, снова ими занят и укреплен сильнее прежнего. Здесь главными начальниками были военные трибуны М. Эмилий и К. Фабий. Ни М. Фурий в земле Фалисков, ни Кн. Корнелий в земле Капенатов не нашли нигде в поле неприятеля, искавшего убежища в стенах городов. Отогнаны стада, находившийся в поле хлеб и все строения истреблены; к городам делаемы были безуспешные нападения, но к продолжительной осаде войска наши не приступали. А в земле Вольсков войска наши произвели большие опустошения, но не могли взять Анксура, вследствие его положения на горе; видя, что открытою силою нельзя его взять, войска наши начали осаду и окружили город валом и рвом. Валерию Потиту досталось иметь дело с Вольсками; при таком положении дел на войне, обстоятельства внутри государства были гораздо затруднительнее внешних. Так как трибуны народные не давали собирать подать и жалованье войску не посылалось, а воины нуждались в нем, то едва в лагере не начались те же смуты, которые волновали город. При таком ожесточении черни против патрициев (трибуны народные пользовались этим, говоря, что теперь–то наступило время воспользоваться правами вольности и вместо Сергиев и Виргиниев власть передать в руки дельных и достойных людей из плебеев (в число трибунов военных с консульскою властью попал только один плебей П. Лациний Кальв; а прочие избраны патриции: П. Мений, Л. Тициний, П. Мелий, Л. Фурий Медуллин и Л. Публилий Вольск. Чернь сама удивлялась и этому успеху; притом избранный плебеи не отличался никакими особенными заслугами; он был, впрочем, в преклонных летах и уже давно сенатором. Неизвестно наверное, почему он удостоен первый из плебеев этой почести. Иные полагают, что в этом случае в пользу его послужило благорасположение народа, снисканное братом его Кн. Корнелием, бывшим в прошедшем году трибуном военным, вследствие того, что он роздал тройное жалованье всадникам: другие утверждают, что он сказал весьма кстати прекрасную речь, равно заслужившую одобрение и патрициев и черни, о необходимости согласия между сословиями. Трибуны народные, довольные успехом полученным на выборах, перестали противиться сбору подати; она немедленно собрана при общей готовности граждан платить её, и отослана к войску.
13. В земле Вольсков Анксур снова в скором времени достался опять в вашу власть, вследствие оплошности стражи города, по случаю праздничного дня. В этом году зима была необыкновенно холодна и обильна снегом, так что все дороги сделались непроходимы и плаванье по Тибру прекратилось; впрочем цены на хлеб, вследствие больших запасов, заготовленных прежде, нисколько не возвысились. П. Лициний, как принял должность без большой борьбы, так и исправлял её к большему удовольствию черни, чем негодованию патрициев; а потому народу пришла охота на следующих выборах трибунов военных избрать в эту должность плебеев. Только один из кандидатов патрициев, М. Ветурий, был принят; а почти единогласно все сотни на прочие места трибунов военных избрали плебеев: М. Помпония, К. Дуилия, Волерона Публилия, Кн. Генуция и Л. Атилия. За суровой зимою последовало вредоносное и обильное болезнями для всех животных лето или вследствие внезапного перехода от холода к теплу, или может быть по какой–нибудь другой, нам неизвестной, причине. Как бы то ни было, но так как не предвиделось конца опустошениям заразительной болезни, то, по сенатскому определению, обратились за советом к Сивиллиным книгам. Определенные для совершения священных обрядов два сановника назначили тогда пир для богов (lectisternium), первый, какой был еще празднуем в Риме. Для того были изготовлены, с возможною для того времени пышностью, три стола в честь Аполлона, Латоны и Дианы, Геркулеса, Нептуна и Меркурия, и этих богов старались умилостивить всеми возможными средствами. Были устроены и частными людьми пиры богов. По всему городу все дома были отворены, везде столы накрыты и приготовлено в избытке все, нужное для пищи; всех, как знакомых, так и незнакомых, жители приглашали и угощали; забыты давние вражды; с недругами вступали в дружеские беседы; ссоры и бранные слова на это время совершенно оставлены; с заключенных в темницы сняты оковы и не были уже после на них налагаемы из религиозного страха, так как эти узники получили свободу как бы по воле богов. Между тем снова под Вейями обнаружился было повод к опасениям; одновременно нужно было вести войну с тремя народами. Капенаты и Фалиски, пришед на помощь осажденным Вейям, нечаянно, как и прежде, напали на наши укрепления, так что войскам нашим пришлось иметь дело на три стороны; сражение было упорное и победа долго не клонилась ни на чью сторону; более всего при этом случае принесло пользы недавнее осуждение Сергия и Виргиния. Из большего лагеря, откуда в первом случае не было подано помощи, теперь были посланы войска в обход Капенатам, которых все внимание было обращено на наши укрепления и взяли их в тыл. Видя опасность с той стороны, откуда они неожидали, Фалиски и сами пришли в замешательство; а кстати сделанная против них вылазка из лагеря не дала им возможности помочь их союзникам. Отраженного на всех пунктах неприятеля, наши войска преследовали и нанесли ему огромный урон. Рассеянные остатки неприятельского войска, уцелевшие от сражения, попались на встречу нашим отрядам, опустошавшим поля Капенатов, и были ими истреблены. Много Веиентов, искавших убежища в городе, погибли от нашего оружия под самими его стенами и у ворот; причиною было то, что осажденные, опасаясь как бы Римляне по пятам бегущих не проникли в город, поспешили запереть ворота, и тем отрезали самим задним из своих возможность к спасению.
14. Вот что происходило в этом году; уже приближалось время выборов в должность военных трибунов, выборов, результата которых патриции опасались более, чем перемен военного счастия. С горем видели они, что не только приходится делиться властью с плебеями, по и почти совершенно уступить её им. А потому патриции не только выставили с своей стороны кандидатами людей, самих достойнейших, которых казалось совестно обойти, но и все действовали так, как бы они все были кандидатами, не щадя никаких усилий и не разбирая никаких средств; уже не на людей только, но и из богов ссылались они. Выборы последних двух лет они старались представить неприятными богам: в первом из них боги как бы предостерегали, послав невыносимо суровую зиму и другие чудесные явления; а в последнем гнев богов высказался уже непосредственно моровою язвою, истребляющею и городских и сельских жителей. И в книгах судеб найдено, что боги требуют умилостивления: надобно полагать, что они прогневались за то, что власть, назначение в которую сопряжено со священными обрядами, вверяется людям простым, и таким образом изглаживается различие родов. Народ, видя достоинства людей, искавших этой почести и не чуждый внушенных ему суеверных опасении, выбрал на этот раз в военные трибуны с консульскою властью всех патрициев (большую часть людей самых достойнейших), а именно: Л. Валерия Потита в пятый раз, М. Валерия Максима, М. Фурия Камилла в третий раз, Л. Фурия Медуллина в третий раз, К. Сервилия Фидената во второй раз и К. Сульпиция Камерона во второй раз. При этих военных трибунах под Вейями не происходило ничего замечательного. Военные действия ограничивались одними опустошениями. Два главные полководца, Потит и Камилл, опустошили: первый окрестности Фалер, а второй Капен так, что там ничего более не осталось делать ни огню, ни мечу.
15. Между тем приходили слухи о многих чудесных явлениях; впрочем иным из них не поверили и оставили их без внимания, как потому, что передавали их немногие свидетели, да и истолковать их было некому, потому что все гадатели были из Этрусков, а мы были с ними в неприязненных отношениях. Все внимание было обращено на то, что вода в озере, находящемся в Альбанском лесу, вдруг прибыла на большую высоту без проливных дождей и другой какой–нибудь основательной причины, которая могла бы объяснить это явление. Отравлены послы к Дельфийскому оракулу, спросить его, что боги хотят предзнаменовать этим чудесным явлением. Впрочем, нашелся еще прежде их возвращения истолкователь, один старик из Вейй. Раз, в то время, когда стоявшие на караулах, близких один от другого, Римские и Веиентские воины переговаривались друг с другом, он как бы вдохновленный свыше пропел: «прежде чем вода не будет выпущена из Альбанского озера, никогда Римляне не овладеют Вейями.» Сначала на эти слова не было обращено внимания и их считали пустыми; но потом их вспомнили, о них стали рассуждать. Тут один воин Римский, стоя на карауле, спросил у ближайшего часового Веиентов (между воинами обеих сторон вследствие продолжительной осады образовались знакомства), кто старик, говоривший непонятно об Альбанском озере. Услыхав, что это гадатель, воин наш, человек с религиозными убеждениями, пригласил к себе на свидание старого гадателя, под предлогом, что он имеет нужду переговорить с ним о своем частном деле. Оба они отошли вместе на большое расстояние от своих, не имея при себе оружия и ничего не опасаясь. Пользуясь превосходством силе, которое давала ему молодость, Римлянин схватил старичка Этруска в глазах его соотечественников, тщетно усиливавшихся было подать ему помощь, и перенес к своим. Старик гадатель был отведен к главному вождю, а оттуда отправлен в Рим в сенат. Когда его тут спрашивали: что значит то, что он сказал об Албанском озер, то он отвечал: «Боги в гневе на народ Веиентов допустили ему предсказать падение отечества, судьбою назначенное. Теперь, когда свыше вдохновенный он высказал волю судеб, то он не может ни возвратить назад сказанное, ни идти против богов, скрывая то, что они хотели и сделать явным, и тем навлечь их гнев. В книгах судеб написано, и по тайной науке Этрусков ему стало известно, что когда вода в Альбанском озере прибудет и народ Римский спустит ее с теми обрядами, с какими следует, тогда он восторжествует над Веиентами. Пока же эго не случится, то боги не оставят. Вейи.» Потом он объяснил, с какими обрядами по священному уставу должен быть сделав этот спуск воды. Впрочем, сенаторы, не считая этого гадателя вполне заслуживающим доверия в столь важном деле, положили дожидаться возвращения послов от Пифийского оракула и ответа, который он принесет.
16. Но еще до возвращения их и до искупления чуда, случившегося с Альбанским озером, вступили в должность новые трибуны военные: Л. Юлий Юл, Л. Фурий Медуллин в четвертый раз, Л. Сергий Фиденат, А. Постумий Регилленский, П. Корнелий Малугиненз и А. Манлий. В этом году явились новые неприятели — жители города Тарквиний. Они видели, что Римляне вынуждены в одно и то же время вести несколько войн: с Вольсками у Анксура, где был осажден гарнизон; с Эквами у Лавина (они осаждали эту Римскую колонию); к этому присоединилась война с Веиентами, с Фалисками и с Капенатами и внутренние несогласия между патрициями и чернью, непрекращавшиеся в Рим. А потому, полагая время благоприятным для неприязненных против нас действий, жители Тарквиниев отправили легкие отряды опустошать Римскую область. Они рассчитывали, что Римляне или терпеливо снесут это оскорбление, чтобы не навлечь еще новой войны или будут мстить за оскорбление с войском малочисленным и недостаточным для этой цели. Грабительский набег жителей Тарквиниев не столько встревожил Римлян, сколько привел их в сильное негодование. Мщение последовало в непродолжительном времени и стоило небольших усилий. А. Постумий и Л. Юлий, не производя набора (которому препятствовали трибуны народные), с отрядом охотников, по их призыву взявшихся за оружие, двинулись поперечными тропинками через землю Церетов на перерез войску Тарквиниев, которое возвращалось домой, обремененное большою добычею. Оно сделалось легкою жертвою Римлян: большая часть погибла, а которые и ушли, то побросали все; возвратив таким образом все у них награбленное, Римляне возвратились домой. Два дня дано было на то, чтобы хозяева признали отнятые у них вещи; что осталось (многое там составляло собственность самого неприятеля), продано с молотка и вырученные деньги розданы воинам. Прочие же войны, и самая важная с Веиентами, не представляли конца. Римляне, потеряв веру в собственные силы, надеялись на помощь и содействие богов, и с нетерпением ожидали ответа Дельфийского оракула. Он вполне подтвердил слова старика Этрусского гадателя и заключался в следующем: «Римлянин, берегись оставлять воду в Альбанском озере или спустить ее в море рекою, орошающею твой город! Да разойдется она по полям твоим и там мало–помалу иссякнет. Тогда–то смело и решительно приступай к вражеским стенам; помни, что наконец это указание судьбы дозволяет тебе овладеть городом, который ты столько лет осаждаешь безуспешно. Когда войну приведешь к желанному концу, то, как победитель, внеси богатый подарок в мой храм. Возобнови и празднуй по установлению завещанные тебе предками священные таинства, пришедшие было в забвение и в пренебрежение.»
17. Тогда доверие к пленному гадателю не знало более пределов. Военные трибуны, Корнелий и Постумий, немедленно допустили его к совершению священнодействий, какие он признает нужными для умилостивления богов и для искупления случившегося с Альбанским озером чудесного явления. Открыто наконец, о каком пренебрежении к священным таинствам говорили боги; оно заключалось в том, что новые военные трибуны избраны не по установлению, и что Латины не так, как следует, совершили таинства на Альбанской горе. Единственным в этом случае средством поправить это, оказалось: трибунам военным отказаться от должности, сделать новые гадания и для того назначить временное правительство. Временные правители избраны в числе трех; то были: Л. Валерий, К. Сервилий Фиденат и М. Фурий Камилл. Внутренние волнения не прекращались, и трибуны народные не хотели успокоиться прежде, чем им обещано будет, что большая часть военных трибунов будет избрана из плебеев. В это же время у храма Волтумны был совет народов всей Этрурии. На требование Капенатов и Фалисков, чтобы все народы Этрурии единодушно помогли Веиентам и исторгли их из опасности, которая им угрожала вследствие продолжительности осады, дан был такой ответ: «уже прежде Веиентам было отказано в помощи; не спрашивав их совета, когда начинали войну, они не могут рассчитывать на помощь; тем более что самой Этрурии, и именно той части её, которая не вовлечена в войну с Римлянами, угрожает большая опасность. Явилось у них новые соседи, народ Галлов, дотоле невиданный; мир с ними ненадежен, а война опасна. Впрочем, помня узы крови, связывающие их с Веиентами и желая им сколько–нибудь помочь в их крайнем положении, они не препятствуют молодым людям по охоте идти им на помощь.» В Риме распространился слух, что таких волонтеров пришло большое число в Вейи; вследствие опасений, как обыкновенно бывает, внутренние несогласия несколько поутихли.
18. Патриции без неудовольствия видели, что народ избрал из плебеев в военные трибуны П. Лициния Кальва, хотя он и не искал этой должности, а как бы в награду за умеренность, с какою уж он раз её отправлял; впрочем уже он был весьма стар. Товарищами к нему назначили только что перед тем избранных было в военные трибуны: Л. Тициния, П. Мегиа, П. Мелия, Кн. Генуция и Л. Атилия. Прежде официального вступления их в должность, П. Лициний Кальв перед трибами, созванными по закону, с дозволения временного правителя, сказал следующее: «В том, что вы еще раз меня избрали в благодарность за прежнюю мою службу, вижу я залог вашей готовности и искреннего желания поддержать единодушие и доброе согласие между всеми гражданами. Вы избрали опять тех же трибунов военных и они, уже занимав эту должность, сделались в ней опытнее, но во мне вы видите не прежнего П. Лициния, а тень его, носящую только его имя. Ослабев силами телесными, я плохо вижу и еще хуже слышу, памяти вовсе нет, и самый дух во мне стал уже не тот, что был прежде. А вот вам — сказал П. Лициний, указывая сына, которого он держал за руку — двойник того самого Лициния, которого вы удостоили, первого из плебеев, почести быть военным трибуном. Он, будучи воспитан в моих правилах, пусть послужит за меня отечеству. А потому я, Квириты, прошу вас почесть, которую вы сами мне предложили, перенести на сына моего.» Желание отца было исполнено, и молодой П. Лициний провозглашен военным трибуном вместе с другими, имена коих мы исчислили выше. Военные трибуны, Тициний и Генуций, отправившиеся с войском против Фалисков и Капенатов, показали более храбрости, чем благоразумия, и наткнулись на засаду. Генуций пал в первых рядах, честною смертью загладив свою неосторожность; а Тициний собрал пришедших в замешательство своих воинов на возвышение и поддерживал бой с неприятелем, не сходя впрочем в открытое поле. Этот урон не был велик сам по себе; но имел по нравственному его влиянию вредные последствия. Молва во много раз преувеличила претерпенное нами поражение и произвела сольную тревогу не только в Рим, но и в лагере под Вейями. Едва войска наши не оставили лагеря, услыхав, будто войско наше, бывшее под начальством Тициния и Генуция, погибло, и с обоими вождями, и что к городу на выручку идет победоносное войско Фалисков и Капенатов и вся молодежь Этрурии. А в Рим ложная молва произвела смятение еще большее: прошел слух, что часть неприятелей напала на наш лагерь под Вейями, а другая идет к Риму. Стены с поспешностью заняты вооруженными гражданами, а женщины в страхе, бросив свои дома, стеклись во храмы — умолять богов о пощаде. Они просили их отвратить гибель грозящую Риму и, умилостивясь восстановлением пренебреженных священных обрядов и уже готовыми жертвами, обратить свои гнев на Веиентов и вселить в их сердца ужас, проникший было в Рим.
19. Празднование Латинских игр было восстановлено и вода из Албанского озера выпущена по полям; роковой час падения Вейи приближался. Судьбою назначенный вождь, которому суждено было разрушить Вейи и спасти Рим — М. Фурий Камилл избран был диктатором; предводителем всадников при себе назначил он П. Корнелия Сципиона. С новым главным вождем явился и новый лучший порядок. Словно не те обстоятельства стали; самый дух воинов изменился к лучшему и счастие обратилось в нашу пользу. Первым делом Камилла было так строго применить законы военной дисциплины к тем из воинов, которые бежали было из лагеря под влиянием робости, что им не осталось ожидать худшего со стороны неприятеля. Потом, назначив к известному дню набор, диктатор сам тотчас отправился в лагерь под Вейи для того, чтобы ободрить умы воинов; возвратясь оттуда в Рим, он спокойно произвел набор; никто не отказывался от венной службы. Даже стеклись молодые люди чуждых племен, Латинов и Герников, предлагая свои услуги в эту компанию. По определению сената диктатор благодарил их в его собрании и изготовив все, что нужно было для ведения войны, он вследствие же сенатского определения дал обет по взятии города совершить великие празднества, возобновить и вновь освятить храм матери Матуты, освященный в первый раз царем Сервилием Туллием. Среди общего ожидания, заменившего прежние неопределенные надежды, Камилл вышел из Рима с войском. На Непезинском поле сошелся он с Фалисками и Капенатами. Все нужные распоряжения сделаны были с благоразумием и предусмотрительностью и потому, как обыкновенно бывает, судьба увенчала их успехом. Не только неприятель разбит в открытом поле, но и потерял лагерь; войску нашему досталась огромная добыча, большая часть её обращена в казну; немногое досталось воинам. Войско Римское за тем подошло к Вейяам; тут умножено число отдельных укреплений. Сделав строгое запрещение воинам вступать в дело с неприятелем без приказания вождя и положив тем конец бесполезным стычкам воинов наших с неприятельскими, происходившим беспрестанно между нашим валом и стенами города, Камилл употребил всех воинов на осадные работы. Из них самою трудною было провести подкоп в неприятельскую крепость. Чтобы безостановочно вести его и не изнурить народ тяжелою земляною работою, Камилл разделил все свое войско на шесть перемен, из которых каждая должна была работать под землею по четыре часа. И днем и ночью не переставали вести подкоп, пока его не окончили и не проложили путь в средину неприятельской крепости.
20. Диктатор видел, что победа уже у него почти в руках и город, обильный богатствами всякого рода, готов достаться ему во власть. Он знал, что добыча, которая ожидает в одном этом город войско Римское, значительнее полученной во все предшествовавшие компании вместе взятые. Опасаясь с одной стороны неудовольствия воинов, в случае если бы их устранить от раздела добычи, а с другой — негодования сената на излишнюю щедрость, если ее всю предоставить воинам. А потому Камилл написал письмо к сенату следующего содержания: «по милости богов бессмертных, его Камилла, распорядительностью, мужеством и терпением воинов наконец Вейи уже, можно сказать, во власти Римлян. Как прикажет сенат поступить с добычею?» Два главных мнения было подано в сенате и разделило его голоса: одно старика П. Лициния. Он, будучи первый спрошен о мнении сыном своим, высказал мнение: «сенат должен обнародовать, буде кто из граждан желает принять участие в добыче, то пусть отправляется в лагерь к Вейям.» Ап. Клавдий называл это мнение неосновательным и внушенным необдуманною и бестолковою щедростью, которая будет вопреки законов справедливости. «Буде вы — говорил он сенаторам — сочтете за беззаконие добычу эту обратить в казну и наполнить ею давно уже истощенное казнохранилище, то обратите её по крайней мере на жалованье воинам, и тем облегчите подать платимую всеми гражданами на этот предмет. В таком случае дух этот равномерно распределится на всех; тогда как теперь праздные горожане исторгнут так сказать из рук храбрых воинов добычу, ими заслуженную. Обыкновенно случается, что тот именно, чья была большая часть трудов и усилий в грабительстве, поотстанет от другого, кто, быв в бездействии, пришел на готовое.» Лициний на это отвечал: «Деньги, в которые будет обращена добыча, будут постоянным поводом к подозрению и сомнению, которым люди ловкие будут пользоваться, чтобы обвинять перед чернью тех, в чьих руках исполнительная власть, волновать народ и предлагать новые законы. Если же вы эту добычу подарите народу, то вы этим его к себе привяжете, окажете существенное пособие всем гражданам, средства которых истощены беспрерывным в течение стольких лет платежом подати на военные издержки, дадите им почувствовать пользу от той воины, в продолжении которой они успели, можно сказать, состарится. Для каждого приятнее будет самому какую бы то ни было часть добычи взять из вражеского дому, чем получить как милостыню из рук другого, хотя бы во много раз больше. Диктатор, избегая сам обвинений на будущее время, передал это дело обсуждению сената; сенату надлежит предоставить его народу, дав каждому гражданину участие в добыче, какое ему укажет жребия войны.» Мнение Лициния было одобрено сенатом, хотевшим снискать расположение черни, а потому объявлено народу, чтобы все граждаис, желающие принять участие в добыче, которая ожидает их в Вейях, отправлялись к диктатору в лагерь.
21. Тогда несметное множество граждан наполнило наш лагерь. Диктатор, исполняв нужные священные обряды гаданий, приказал воинам взяться за оружие. Тут он, обратясь к небу, сказал: «по твоему внушению, Пифинский Аполлон, вдохновляемый твоею волею, высказанною в оракул — иду на разрушение города Вейи; даю обет принести тебе десятую часть добычи. А тебя, царственная Юнона, доныне пребыванием своим в Вейях защищавшая этот город, молю: последуй за мною победителем в наш город, который отныне будет твоим. Там примет тебя в свои стены храм, достойный твоего величия.» Помолясь таким образом, диктатор, пользуясь многочисленностью своих войск, со всех сторон одновременно произвел нападение на город, желая отвлечь внимание осажденных от подкопа, из которого грозила им опасность. Несчастные Веиенты не знали, что их уже осудили на гибель как их предсказатели, так и иноземные оракулы, что самые боги уже призваны принять участие в добыче а боги покровители их города обетами вызваны на новые места и в храмы врагов; у них не было и предчувствия, что то был последний день существования их города. Они и не предвидели той опасности, что уже крепость их наполнена нашими воинами, что стены города подрыты подкопом. Взявшись за оружие, осажденные заняли стены и готовились к их защите. Дивились они и не понимали, почему Римляне, перед тем долгое время не выходившие из–за своих укреплений, вдруг безо всякой осторожности, как бы в исступлении безумия устремились к их стенам. Здесь историки передают баснословное обстоятельство: когда царь Веиентов приносил жертву и гадатель произнес громким голосом: «кто рассечет внутренности этой жертвы, то тому боги даруют победу.» Воины наши, находившиеся в подкопе, услыхав эти слова, вышли из подкопа, схватили жертвенные внутренности и отнесли их к диктатору. При столь отдаленной древности событии трудно добиться истины, довольно уже одного правдоподобия. Такие чудесные обстоятельства, как приведенное выше, более у места на театре, чем в истории; не стоит ни стоять за их достоверность, ни опровергать их. Из нашего подкопа отборный отряд воинов, его наполнявший, вышел вдруг в храм Юноны, находившемся в самой крепости Веиентов. Одни бросаются в тыл неприятелям, помышлявшим в это время об оборон стен, Другие отбивают ворота; некоторые поджигают дома, с крыш которых женщины и рабы пытались было бросать в наших каменьями и черепицами. Везде раздавались смешанные крики с одной стороны страха, с другой угроз; плачь и вопль женщин и детей наполнял воздух. В одну минуту неприятельские воины было сбиты со стен; ворота города отворенные дали свободный доступ нашему войску, которое немедленно, как в ворота, так и перелезая через стены, наполнило город. Бой еще продолжался в разных местах, но мало–помалу стал стихать вследствие общего утомления после продолжительного убийства. Диктатор трубачам приказывает объявить, чтобы щадить безоружных; тем положен конец кровопролитию. Положившие оружие неприятели взяты в плен; воины с дозволения диктатора устремились грабить. Рассказывают, что Камилл, видя, что добыча превосходит все ожидания, и что волны уносили перед ним предметы высокой цены, подняв руки к небу молил о том: «буде кто из людей или из богов позавидует успеху его и народа Римского в этом случае, то да обратит судьба зависть эту к сколько возможно меньшему вреду его самого и всего народа Римского.» Когда, произнесши эти слова, Камилл — так передано нам современниками — хотел было обернуться, то упал на землю. В этом событии впоследствии видели предзнаменование осуждения самого Камилла и разрушения Рима Галлами, случившегося недолгое время спустя. Целый день прошел в избиении неприятелей и разграблении города, одного из богатейших того времени.
22. На другой день диктатор военнопленных продал в рабство; только эти деньги из всей добычи обращены в казну, но и то к большому неудовольствию народа. Да и за полученную им добычу он остался благодарен не диктатору (далеко нет: он на него был рассержен за то, что он, имея право решить это дело сам, передал его обсуждению сената, как бы отыскивая с умыслом препятствия) и не сенату, но семейству Лициниев: из них один к великому удовольствию народа предложил на обсуждение сената этот вопрос, а другой решил его самым удовлетворительным образом. Все, что составляло человеческую собственность, было унесено из Вейи; тогда Римляне принялись похищать дары богов и их самих, но не как грабители, а как чтители их. Отобраны были лучшие молодые люди из всего войска, которым назначено было отнести в Рим изображение царицы Юноны; измывшись чисто, в белых одеждах почтительно вошли они в храм и с набожностью взяли изображение Юноны; до него, но обычаю Этрусков, мог только дотронуться один жрец, выбираемый из известной фамилии. Рассказывают, что тут один молодой человек, или по внушению свыше, или из свойственной летам его шалости, спросил: «Юнона, хочешь идти в Рим?» Бывшие при этом свидетельствуют, что богиня наклонила голову в знак согласия, а другие утверждают, что даже слышали, как она сказала: «хочу.» По преданию, снятое с места без больших усилий, изображение богини было отнесено в Рим; нести его было весьма легко; оно как бы само содействовало усилиям тех, которые несли. Таким образом оно в совершенной целости перенесено на место, куда призывал богиню своими обетами диктатор, а именно на Авентинский холм, долженствовавший отныне служить ей вечным престолом. Впоследствии тут же освятил ей храм Камилл и тем исполнил данный им обет. Так случилось падение Beйи, богатейшего города Этрурии. Силу свою и величие он обнаружил и в самом падении: в течение десяти лет осаждаемый без отдыха и летом и зимою, он врагам своим нанес чуть ли не больше вреда, чем сколько сам от них принял; наконец, если он и взят, то не открытою силою, а по воле судеб осадными работами.
23. Известие о взятии Вейи произвело в Рим радость неописанную. Хотя умы жителей и были уже подготовлены к этому событию, как с одной стороны предсказаниями гадателя, ответом Пифийского оракула, так с другой — последним напряжением всех человеческих усилий, находившихся в их власти, назначением в диктаторы М. Фурия, величайшего того времени полководца; однако продолжительность осады, частые перемены военного счастия и неоднократные поражения — все еще заставляли сомневаться в успехе, пока в нем не удостоверились. Недожидая распоряжений сената, по собственному побуждению, матери семейств наполнили храмы, воссылая к богам мольбы и слезы благодарности. Сенат определил благодарственное молебствие на четыре дня, срок дотоле небывалый. Вход в город диктатора был необыкновенно торжествен; жители всех сословий вышли к нему на встречу, и триумф диктатора далеко превзошел торжественностью все, какие были дотоле, Величественной наружности, Камилл въехал в Ран на колеснице, запряженной парою белых коней, почесть выше той, какой не только гражданин, но и человек вообще может удостоиться; казалось дерзким и безбожным то, что диктатор въехал на конях, посвященных Юпитеру и Солнцу. Таким образом триумф диктатора этим обстоятельством скорее был особенно блистателен, чем приятен народу. Тогда диктатор на Авентниском холме положил основание храму Юноны царицы, а храм матери Матуты освятил. Совершив это на службу людей и богов, Камилл сложил с себя должность диктатора. Тут стали рассуждать об обещанном Аполлону даре. Когда Камилл объявил, что он дал обет пожертвовать на этот предмет десятую часть добычи, взятой в Вейях; то жрецы отозвались, что надобно разрешить народ от этого обета по невозможности собрать снова добычу для отделения из неё обещанной части. Положено наконец остановиться на единственном, сколько возможно удобнейшем средстве, выйти из затруднения, а именно определено: пусть каждый гражданин, желающий очистить себя и дом свой это всех религиозных в этом случае опасений, оценит сам по совести, взятую им добычу, и десятую часть её пусть внесет в общественную казну на построение дара, соответствующего славе божества, которому она назначается, и величию народа Римского, который его приносит. Это пожертвование вооружило граждан против Камилла. Между тем прибыли послы от Вольсков и Эквов с просьбою о мире. Он им дарован не столько потому, чтобы они его заслуживали, но для того, чтобы сколько–нибудь дать отдохнуть государству, изнуренному беспрерывными войнами.
24. Год, последовавший за взятием Вейи, имел шесть военных трибунов с консульскою властью; то были: два П. Корнелия, Косс и Сципион, М. Валерий Максим во второй раз, К. Фабий Амбуст в третий раз, Л. Фурий Медуллин в пятый, К. Сервилий в третий. Корнелиям по жеребью досталось вести войну с Фалисками, а Валерию и Сервилию с Капенатами. Они не приступали к городам и не начинали осадных работ, но вконец разорили их поля; не осталось ни одного дерева и ничего, чтобы могло в каком–нибудь отношении быть полезно. Видя такое разорение, народ Капенатов смирился и получил от Римлян мир; но война с Фалисками продолжалась. Между тем в Риме волнения не утихали; сенат в надежде сколько–нибудь их успокоить определил записать три тысячи граждан Римских для основания поселения в земле Вольсков; три нарочно избранных на этот предмет сановника назначили на каждого гражданина по три и семь двенадцатых десятины. Народ с пренебрежением смотрел на этот дар, видя в нем только желание отвлечь его от более соблазнительного предмета. К чему — роптала чернь — отправлять граждан в землю Вольсков как бы в ссылку, тогда как почти в виду Рима во власть его достались прекраснейшие во всех отношениях, город и область Веиентов, где земли более и она плодороднее, чем почва области Римской. Самый город Beйи и по выгодному местоположению и по красоте зданий, как общественных, так и частных, казался черни лучше Рима. Таким образом уже тогда поднят был вопрос о переселении в Вейи, получивший после взятия Рима Галлами еще больше значения. Хотели тогда часть сената и черни перевести в Вейи, так чтобы два города были населены одним и тем же народом, и составляли как бы одно целое.
25. Аристократия всеми силами восстала против этих стремлений черни. Патриции говорили, что «скорее они умрут в глазах народа Римского, чем допустят привести в исполнение хотя одно из таких желаний простого народа. Если ныне в одном город, и то столько бывает смут, чего же надобно ожидать, когда вместо одного города будут два? Неужели лучше иметь отечеством побежденный город, чем тот, который торжествует надо всеми? Можно ли допустить, чтобы более завидная судьба ожидала Вейи после их падения, чем та, которая была прежде? Пусть же граждане лучше покинут отечество, но никакая сила нас не заставить, пока мы живы, покинуть отечество и сограждан. Пусть же чернь последует за Т. Силицием (этот трибун народный был виновником проекта), основателем Вейи, забыв и оставив бога Ромула, потомка богов, основателя и творца города Рима и его могущества!» Дело это доходило до страшных распрей (некоторые трибуны патрициями были привлечены на их сторону). Чернь готова была прибегнуть уже к насилию; видя это, старейшие сенаторы первые поставляли себя на жертву разъяренных простолюдинов, призывая на себя их удары; из уважения к летам и заслугам их, чернь воздерживалась от насилия и как ни велико было её раздражение, но она не выходила за пределы умеренности. Камилл неоднократно говорил речи в таком смысле: «что удивительного, если боги насылают исступление на граждан, считающих для себя первою обязанность увернуться как–нибудь от исполнения данного обета. Не стану ничего говорить о сборе десятой части, которая вместо таковой обратилась в тысячную и о том, что весь народ в совокупности освободил себя от обета, предоставив частным лицам исполнять его каждому за себя. Но совесть моя запрещает мне молчать, когда говоря о добыче, упоминают только о десятой части из вещей движимых; о самом же городе и его области нет и речи, тогда как и они заключаются в обете.» Вопрос об этом, решение которого казалось сенату весьма затруднительным, отослан им к жрецам; жреческий коллегий в присутствии Камилла положил, что обетом Камилла обещана Аполлону десятая пасть всего того, что во время произнесения обета было во власти Веиентов, а впоследствии досталось во власть народа Римского; а потому решено положить в деньги цену города и его области. Поручено трибунам военным, бывшим за консулов, из казны смело взять нужную сумму денег и купить золота. Так как в золоте оказался недостаток, то Римские женщины собрались на совещание и положили на нем отдать в распоряжение военных трибунов все золотые вещи и украшения, какие у них были. Такой поступок женщин заслужил полное одобрение сената; в благодарность за их великодушие, сенат даровал им право ездить на колесницах на игры и празднества, и вообще употреблять повозки как в праздничные, так и в будничные дни. От каждой женщины принятое количество золота было оценено для платежа за него денег; положено слить в дар Дельфийскому Аполлону золотую чашу. Когда таким образом народ как бы исполнил обязанности, в этом случае религиею на него наложенные, то трибуны тем с большею силою возобновили волнения, вооружая народ против глав аристократической партии и в особенности против Камилла: «его–то усилиями — говорили они — добыча, взятая в Вейях, обращена почти ни во что.» Чернь не щадила ругательств против отсутствующих; но когда они сходили на Форум, сами себя отдавая ей на жертву, то она с почтением перед ними отступала. Видя, что в этом году ничего нельзя успеть сделать, чернь на выборах оставила опять трибунов, предлагавших закон; патриции со своей стороны употребили все усилия в пользу тех трибунов, которые держали их сторону; таким образом трибуны народные почти все остались те же.
26. На выборах военных трибунов патриции успели не без большего труда настоять на том, что М. Фурий Камилл был опять избран. Они высказывали необходимость иметь его вождем по случаю угрожающих войн; а на самом деле они хотели противоставить его усилиям трибунов народных. Вместе с Камиллом выбраны в должности трибунов военных с консульскою властью Л. Фурий Медуллин в шестой раз, К. Эмилий, Л. Валерий Публикола, Сп. Постумий и П. Корнелий во второй раз. С начала года трибуны народные не начинали своих попыток, дожидаясь, пока М. Фурий Камилл отправится против Фалисков, с коими ему по жребию досталось вести войну. Потом день за день откладывалось решение спорных вопросов; а слава еще большая между тем увенчала главного и самого опасного противника народных трибунов, Камилла. Неприятель сначала держался в стенах, считая это для себя самым безопасным. Камилл жестоким опустошением полей, разрушением деревень вынудил его выйти в открытое поле, но и тут от страха неприятель не решался отойти далеко от города; он расположился лагерем в тысяче шагах от него, в местах гористых и неприступных, к которым надобно было идти по крутым и узким дорогам. Камилл, пользуясь указаниями одного пленного неприятеля, захваченного в поле, в глубокую полночь с войском выступил из лагеря, и на рассвете показался на возвышениях, господствующих над позициею неприятеля. Римляне в одно и то же время укреплялось с трех сторон, а часть войска стояла под оружием, готовая отразить нападение. Неприятель пытался было воспрепятствовать нашим работам, но был разбить на голову и обратился в беспорядочное бегство. Робость, им овладевшая, была так велика, что он искал спасения в городе, оставив беззащитным лагерь, находившийся вблизи. Наше войско преследовало бегущих до самых ворот города, и много из них убило и переранило. Лагерь был взят, но добыча была обращена в казну к большому неудовольствию воинов. Впрочем, преклоняясь перед величием власти, они питали вместе и ненависть и удивление к своему вождю. Затем последовало с нашей стороны обложение города, приступлено к осадным работам, при чем происходили схватки с осажденными, делавшими вылазки из города. Впрочем, время проходило безо всякого решительного успеха с той, либо с другой стороны. В город было более запасов хлеба, заготовленных прежде, чем у осаждавших. Казалось, осада будет столь же продолжительна и сопряжена с такими же затруднениями, как и города Вейи; впрочем счастие полководца Римского дало ему возможность показать ему на войне свою высокую душу, и вместе победить без кровопролития.
27. У Фалисков было обыкновение, что учитель детей был вместе и их дядькою; притом у них, как и до ныне в Греции, попечение о многих детях вместе вверяется одному наставнику. Так одному из них, должно полагать, самому ученому, старейшины Фалер поручили воспитание своих детей. Он имел обыкновение в мирное время водить прогуливаться детей за город для того, чтобы они могли тут побегать и поиграть. Не оставив этого обыкновения и тогда, когда Римляне осадили город, учитель раз незаметно, под предлогом прогулки и игр, отвлек вверенных его попечению детей далеко от города и отвел в Римский лагерь. Пришед к палатке Камилла, исполнитель гнусного умысла высказал его в словах не менее презренных: «отдаю в руки Римлян Фалерии, передавая в твою власть детей тех, кто управляет городом.» Выслушав эти слова, Камилл отвечал: «Ошибаешься ты, если думаешь иметь дело с полководцем, или и с народом, столь же достойным презрения, сколько ты сам. Если теперь и разорвана между нами и жителями Фалер связь приязни; то мы все–таки не забываем естественного закона, самою природою внушенного всем людям. Война имеет свои уставы, не менее священные, как и те, которые имеют силу в мирное время. Чтить–то их и соблюдать свято — считаем мы за непременную обязанность. Оружие имеем мы не против того возраста, который заслуживает пощаду и во взятых приступом городах. А взялись мы за него против жителей Фалер, которые, безо всякого с нашей стороны повода, напали на наш лагерь под Вейями. Но ты и из жителей Фалер самый преступнейший; что же касается до меня, то, не изменяя своей привычке и народа Римского, я и теперь, как и под Вейями, достигну победы мужеством, благоразумием, открытою силою, а не предательством.» Затем Камилл приказал обнажить учителя, связать ему за спину руки, а ученикам гнать его розгами назад в город. Когда они таким образом пришли в Фалерии, то народ сбежался, дивясь, что бы это значило. Сенат собрался для обсуждения этого нового обстоятельства. Когда стали известны подробности случившегося, то последовала внезапная перемена в образе мыслей жителей Фалер. Дотоле они дышали самою ожесточенною ненавистью против Римлян и предпочитали погибнуть как Веиенты, чем изъявить покорность, как Капенаты. Теперь же они все в один голос требовали мира. На Форум и в сенате, превозносили похвалами правосудие вождя Римского и верность его народа. С общего согласия отправлены послы в лагерь к Камиллу; с его согласия они оттуда пошли в Рим к сенату, отдавая свой город в полное его распоряжение. Когда послы Фалисков были введены в сенат, то — как нам передано — они говорили там следующее: «сенаторы, отдаемся в вашу власть безусловно. Мы побеждены вами и вашим полководцем, не стыдимся в том признаться во всеуслышанье и перед богами и перед людьми. Мы убеждены — и какую это честь должно вам делать что под вашею властью будем лучше жить, чем когда были самостоятельными. Нынешняя война дала два спасительных примера роду человеческому: вы, во имя законов чести и справедливости, отвергли готовую уже победу; а мы, признавая себя побежденными вашим великодушием, уступаем вам победу сами бесспорно. Отдаемся к полное ваше распоряжение, пришлите к нам людей, кому вы доверите принять от нас заложников, оружие, одним словом все, что мы имеем. Пусть ни вы не будете иметь повода раскаиваться в вашем благородном поступке, ни мы в том что отдались в вашу власть!» — Камилл заслужил выражения самой горячей признательности как от сограждан, так и от самих неприятелей. Фалискам велено внести в казнохранилище денежную сумму на жалованье воинам для того, чтобы хоть на год избавить народ Римский от платежа подати. По заключения мира, войско наше возвратилось в Рим.
28. Возвращение в Рим Камилла, правосудие и верность которого признали самые враги, было еще блистательнее, чем тогда, когда он въезжал в город на белых конях. Сенату совестно было смотреть на него по неисполнению еще данного им обета; а потому он поспешил отправить к Аполлону Дельфийскому золотую чашу. Исполнение этой обязанности возложено на Л. Валерия, Л. Сергия и А. Манлия; они отплыли в галере. Недалеко от Сицилийского пролива были встречены они Липарскими разбойниками, схвачены и отведены в Липар. В этом городе было обыкновение захваченную добычу делить поровну между всеми гражданами, как бы делая их всех в равной степени участниками грабежа. В это время к счастью власть верховная была в руках одного Тимазнфея, имевшего в себе более общего с Римлянами, чем с соотечественниками. Узнав от послов Римских, кто они, куда идут и за каким делом, он исполнился религиозного ужаса и умел его внушить своим соотечественникам (почти всегда народ слепо следует образу мыслей того, кто стоит во главе правления). А потому послы Римские приняты как гости, отправлены в Дельфы под прикрытием Липарских кораблей и потом безопасно возвращены в Рим. В благодарность за это сенат определил принять Тимазнфея в число друзей народа Римского и послал ему дары от всего государства. В этом же году происходили военные действия с Эквами с переменным счастием до того, что ни в самих войсках, ни в Риме не было достоверно известно, чья сторона победила, и чья побеждена. Главными вождями Римскими были военные трибуны К. Эмилий и Сп. Постумий. Сначала они действовали вместе; но когда разбили неприятельское войско, то Эмилии с частью войска осадил Верругин, а Постумий стал опустошать поля. Случилось, что Постумий, понадеясь на полученный успех, не принял мер осторожности, а потому неприятель, напав на его войско, когда оно в беспорядке рассеялось по полям для грабежа, привел его в расстройство и в ужасе теснил до ближайших холмов, на которых оно искало убежища. Страх сообщился даже нашему другому войску, которое было у Верругина. Постумий, собрав своих воинов в безопасное место, стал им пенять в сильных выражениях за их трусость и бегство от неприятеля, который всегда сам обращал перед ними тыл. Все войско в раскаянии возопило: «стоит оно этих упреков и само сознает свой позор; но оно постарается его загладить и заставить неприятеля горько раскаяться в его непродолжительном торжестве.» Воины требовали от вождя, чтобы он немедленно вел их к неприятельскому лагерю (который был в виду на ровном месте) и изъявляли готовность принять, какое угодно, наказание в том случае, если они не возьмут неприятельский лагерь приступом до наступления ночи. Похвалив их усердие, Постумий велел воинам отдыхать и быть готовым к выступлению в четвертую стражу ночи. Неприятель, опасаясь, как бы Римляне с занятого ими возвышения не бежали по направлению к Верругину, стали на этой дороге, и сами встретили Римлян. Сражение началось еще до рассвета (луна светила во всю ночь). Результат его был не менее сомнителен как и того, которое случилось незадолго перед тем днем. У Верругина слышны были военные клики; наше войско, находившееся там, полагало, что неприятель приступает к Римскому лагерю; в ослеплении страха оно, несмотря ни на просьбы, ни на все усилия Эмилия, рассеялось и в беспорядочном бегстве устремилось в Тускул. Вследствие этого в Рим пришел слух, будто Постумий погиб со всем войском. До наступления дня наши действовали еще не совсем решительно, опасаясь попасть в засаду; но когда стало светло, то Постумий, верхом на коне, проехал по всему строю своего войска, ободрил его, повторил обещания свои и умел вселить в него такое усердие, что Эквы не выдержали нападения. Как обыкновенно бывает в тех случаях, где успех условлен не столько мужеством, сколько слепою яростью воинов, не было пощады неприятелю; войско его было почти все истреблено. Таким образом вслед за печальным известием, полученным из Тускула и встревожившим весь Рим, получено украшенное лавром донесение Постумия: «войско народа Римского восторжествовало и истребило до конца войско Эквов.»
29. Трибуны народные не переставали домогаться нововведений, и потому чернь вся продолжала им срок служения. Патриции со своей стороны старались о том, чтобы трибуны народные, державшие их сторону, были вновь избраны. Впрочем, усилия их сокрушились о стойкость черни; тогда с досады выхлопотали они сенатский декрет о восстановлении ненавистной народу власти консульской. После промежутка, продолжавшегося пятнадцать лет, избраны консулами Л. Лукреций Флав и Сер. Сульпиций Камерин. С самого начала года трибуны народные, будучи уверены, что в своих товарищах ни в ком не встретят противодействия, тем настоятельнее хотели, чтобы их закон был принят. Консулы всеми силами сопротивлялись, и общее внимание было все сосредоточено на этом предмете. Пользуясь этил, Эквы нечаянным нападением овладели Римским поселением Вителлиею, устроенным на их земле. Город был взят в ночное время изменою, и потому большая часть поселенцев успели уйти безопасно в Рим. Вести войну с Эквами досталось Л. Лукрецию; он двинулся с войском против неприятеля и разбил его в открытом поле; но когда победителем возвратился в Рим, то тут ожидала его борьба более сильная, чем та, которую он выдержал против неприятеля. Потребованы на суд народа два трибуна народных, бывшие в последние два года, А. Виргиний и К. Помпоний. Сенат считал общею обязанностью всех патрициев защитить их. Притом вся вина подсудимых заключалась в том, что они противились закону, предложенному их товарищами; другого обвинения, относительно их образа жизни или отправления ими должности, никто не выставлял против них, как бы то ни было, но негодование черни восторжествовало над влиянием сената; и Виргиний и Помпоний безвинно (гибельный пример на будущее время) принуждены к уплате десяти тысяч асс штрафу каждый; с большим огорчением приняли это патриция, а Камилл в сильных выражениях осуждал преступные стремления черни: «в слепой ярости — говорил он — не щадя и своих, она не понимает, что таким приговором она уничтожила самостоятельность суждения трибунов; а с отменою апелляции от одного трибуна к другому, самая власть трибунская уничтожена. Напрасно, впрочем, чернь полагает, что теперь патриции должны будут беспрекословно переносить незнающую меры дерзость трибунов. Не находя защиты в одном трибун против другого, патриции найдут другое средство положить конец несносным притязаниям трибунов народных.» Порицал Камилл консулов за то, что они допустили молча осуждение людей, которые пострадали за исполнение воли сената. Такими речами Камилл усиливал, давно уже возникшее против него, неудовольствие черни.
30. Главные усилия Камилла направлены были против предложенного трибунами закона. Он в сенате убеждал патрициев: «когда они в день подачи голосов об этом законе, сойдут на Форум, то да имеют они в памяти, что в этот день предстоит им выдержать борьбу за свои домашние жертвенники и очаги, за храмы богов и за родную почву, которая видела их рождение. О себе он, Камилл, не заботится там, где решается участь отечества; что касается до него, то слава его еще увеличится, если город, им взятый, будет иметь новых жителей. Тогда он ежедневно будет иметь в глазах памятник своей славы, видеть тот город, добычу которого несли за ним во время его триумфального шествия; на каждом шагу будут встречаться трофеи, им завоеванные. Но беззаконием считает он (Камилл) жить в городе, оставленном богами бессмертными. Народу ли Римскому переселиться на почву, недавнюю добычу войны, и ему ли променять всегда победоносное отечество на другое, доставшееся ему мечом?» Под влиянием этих убеждений патриция все, и молодые, и старые, толпою явились на форум в тот день, когда назначена была подача голосов о законе. Разошедшись по трибам, они со слезами просили сограждан: «не покидать то самое отечество, за которое проливали кровь предки их и за которое сами они сражались с такою славою.» При этом они указывали на Капитолий, храм Весты и другие храмы, находившиеся близ форума — не допускать, чтобы народ Римский, как бездомный изгнанник, бросив родной кров и богов, покровителей его домашнего очага, искал убежища во вражеской земле, и чтобы участь Вейи после их взятия и разорения была лучше, чем до того. Не заставьте — говорили они — жалеть о том, что Beйи достались в нашу власть, без чего Рим не был бы оставлен.» Убеждения патрициев, чуждые насилия, не могли не произвести впечатления на народ, тем более что, ссылаясь на богов, они внушили ему религиозный ужас. Таким образом большая часть триб отвергла предложенный закон. Патриции были в высшей степени довольны своим торжеством, и потому на другой же день, по предложению консулов, состоялось сенатское определение: разделить землю Веиентов по семи десятин на гражданина, при чем брать в расчет не одних отцов семейств, но вообще всех лиц мужеского пола, пользующихся свободою; таком образом сенат хотел поощрить граждан к увеличению их семейств.
31. Чернь была довольна этою уступкою со стороны патрициев, и потому не противоречила назначению консульских выборов. На них избраны Л. Валерий Потит и М. Манлий, получивший в последствии наименование Капитолинского. Они отпраздновали великие игры, обещанные диктатором М. Фурием по случаю войны с Веиентами. В том же году освящен храм по обету того же диктатора, в ту же войну данному; в этом случае женщины Римские показали необыкновенное усердие. С Эквами у Альгида было военное дело, едва заслуживающее упоминания; Эквы бежали почти прежде, чем на них учинено нападение. Валерий, оказавший особенное усердие при преследовании неприятеля, удостоен за это почестей триумфа, а Манлий вошел в город, по сенатскому определению, с почестями одной овации (малого триумфа). В этом же году начались новые неприязненные действия с жителями Вольсиний. Так как в Римской области открылся, вследствие долговременной засухи и невыносимых жаров, голод и моровое поветрие, то войско наше не могло выступить в поход. Обнадеженные этим жители Вольсиний, вместе с Сальпинатами, сделали сами набег на поля Римские; а потому объявлена война этим обоим народам. Умер цензор К. Юлий; его место заступил М. Корнелий. Так как в течение этого люстра (четырехлетия) Рим взят Галлами, то в последствии принято за правило не замещать впредь мест цензоров, умерших до срока. Консулы почувствовали и на себе силу заразительной болезни, и потому положено избрать временного правителя, и сделать новые гадания. По сенатскому определению консулы сложили с себя должность, и временным правителем избран М. Фурий Камилл; он потом от себя назначил в эту должность П. Корнелия Сципиона, а тот передал ее Л. Валерию Потиту. Этот последний избрал шесть трибунов военных с консульскою властью для того, что если бы кто–нибудь из них и заболел, то государство все таки не оставалось бы без главы.
32. Новые трибуны военные Л. Лукреций, Сер. Сульпиций, М. Эмилий, Л. Фурий Медуллин (он в седьмой раз), Агриппа Фурий и К. Эмилий (вторично) вступили в отправление должности с Календ месяца Квинктилия. Л. Лукрецию и К. Эмилию досталось по жребию вести войну с Вольсинийцами; а Агриппе Фурию и Сер. Сульпицию с Сальпинатами. Военные действия сначала открылось с Вольсинийцами; число неприятелей было очень велико, но сопротивление не слишком упорное. При первом натиске нашего войска неприятель обратился в бегство. Конница наша окружила отряд его в восемь тысяч человек и заставила его положить оружие. Узнав об этом, Сальпинаты раздумали вести войну в открытом поле, а довольствовались обороною стен. Римляне беспрепятственно грабили попеременно то по землям Сальпинатов, то Вольсинийцев. Наконец последние, наскучив таким положением дел, просили мира; им дано перемирие на двадцать лет с условием, чтобы они возвратили все, ими отнятое во время набега в нашу область, и на этот год заплатили денежную сумму, нужную на жалованье нашему войску. В том же году один простолюдин, по имени М. Цедиций, пришед к военным трибунам, и дал им знать, что он среди ночи на Новой улице, где ныне стоит часовня, немного повыше храма Весты, слышал голос громче, чем голос простого человека, который голос приказал ему идти к начальникам, и известить их о приближении Галлов. Такое предостережете было, впрочем, пренебрежено, как вследствие незначительности того, кто его сообщил, так и потому, что народ этот по отдаленности жилищ своих был нам еще мало известен. Не только голос богов оставлен без внимания по воле судеб, но в самую нужную минуту, государство лишило себя лучшей человеческой защиты, а именно М. Фурий вынужден был удалиться из города. Трибун народный, Л. Аппулей потребовал его к суду по поводу добычи, взятой в Вейях. М. Фурий в то время оплакивал потерю своего юного сына; созвав к себе в дом своих клиентов и знакомых простолюдинов из разных триб, он спрашивал их мнения. Те отвечали, что они заплатят за него пеню, какая будет на него наложена, но что оправдан он быть не может. Вследствие этого, Камилл отправился в ссылку; при отъезде он молил богов бессмертных: «буде он несправедливо осужден, то неблагодарное отечество пусть в самом непродолжительном времени пожалеет о его незаслуженном удалении.» Камилл заочно осужден к пене в пятнадцать тысяч асс.
33. Таким образом отправился в ссылку человек, который, если бы находился в Риме, то по всем человеческим соображениям Рим не был бы взят Галлами. Приближался роковой час падения нашего города. Прибыли послы от жителей города Клузина с просьбою помочь им против Галлов. Молва шла, что Галлы перешли Альпы, соблазнясь роскошною природою Италии и в особенности производимым ею вином, в котором они только что впервые узнали вкус, и заняли поля, которые прежде были возделываемы Этрусками. Предание говорит, что вино ввез из Италия в Галлию первый, некто Арунс, житель Клузина. Он искал мстителей за соблазн жены своей, которую обольстил её бывший опекун Лукумон, юноша сильный и богатый, против которого правосудие нельзя было найти домашними средствами. Арунс, первый — по этому преданно, указал Галлам путь через Альпы и привел их к Клузию, который они и осадили. Не стану спорить против того, что может быть Арунс, или другой Клузинец, вооружили Галлов против своего родного города; но и то не подвержено сомнению, что Галлы, осадившие Клузий, не были первые, перешедшие Альпы. Еще за двести лет до осады Клузия и взятия Рима Галлами, народ этот появился в Италии, и не с первыми Клузинцами из Этрусков Галлы имели столкновение; не за долго перед тем, вели они беспрерывные войны с Этрусками, имевшими жилища между Апеннинами и Альпами. До утверждения Римского могущества, владычество Этрусков и на море, и на сухом пути, было весьма обширно. Доказательством тому служат самые названия морей Верхнего и Нижнего, которые опоясывают Италию наподобие острова: одно так и слывет под именем Этруского, а другое известно под именем Адриатического; его так назвали жители Италии от Адрии, поселения Этрусков. Греки же именуют означенные моря: одно Тирренским, а другое Адриатическим. Таким образом Этруски, распространив свои владения от моря до моря, имели там двенадцать городов. Древнейшие из них те, которые находятся по его сторону Апеннин к Нижнему морю; в последствии же они отправили от себя столько же колонии по ту сторону Апеннин, сколько по сю было метрополий. Вследствие этого, Этруски владели всеми землями и по ту сторону По до подошвы Альп, за исключением только небольшой полосы земли у самого устья По, населенной Венетами. Кажется, не подвержено сомнению, что и народы, живущие в Альпах, особенно Реты — Этрусского происхождения. Впрочем, они, под влиянием самой местности, одичали и утратили отпечаток своего происхождения, который остался еще в языке, да и то едва заметно.
34. Относительно перехода Галлов в Италию дошли до нас следующие известия. Третья часть Галлии населена Кельтами; во время правления царя Тарквиния Приска, первенство у них принадлежало и роду Битуригов, и царем был в то время Кельт Альбигат. Правление его было необыкновенно счастливо и благополучно; при постоянных урожаях, народонаселение до того умножилось, что, по–видимому, казалось и затруднительным уже управлять таким многолюдством. Престарелый сам, Анбигат хотел облегчить в этом случае своих преемников, и потому объявил, что он посылает детей своей родной сестры, Сиговеза и Белловеза, отыскивать новые места для поселения там, где им укажет судьба через гадания, дозволив им взять с собою столько людей, чтобы ни один народ не мог их остановить. Сиговезу досталось по жребию идти в Герцинский лес; а Белловезу боги указали, более приятную, дорогу в Италию; он вызвал желающих из племен, где многолюдство было наиболее ощутительно, а именно Битуригов, Арвернов, Сенонов, Эдуев, Амбарров, Карнутов и Авлерков. С несметными массами пехоты и конницы Белловез остановился в Трикастине; там видны были уже Альпы; по ним еще не проходила нога человеческая, разве поверим басням о Геркулесе. Возвышаясь до небес плотною стеною, гребень Альпов, казалось, загораживал совершенно путь Галлам и долго они не решались идти в места, по–видимому, неприступные. В это время получено известие, что какие–то пришельцы из страны чуждой ищут мест для поселения, в чем им препятствует народ Саллиев. Видя в этом, как бы благоприятное для себя, предвестие, Галлы помогли пришельцам и дали им возможность укрепиться на том месте, где они высадились, и где леса давали простор. Пришельцы эти были Массилийцы, приплывшие на судах из Фокеи. Потом Галлы двинулись в Италию через Тавринские ущелья и непроходимые Альпийские горы. Они разбили Тусков в сражении близ реки Тицина, и узнав, что эти места называются Инсубрскими, тогда как в земле Эдуев было село такого же наименования, Галлы сочли их благоприятными для поселения, и основали тут город Медиолан.
35. Другой отряд Галлов, состоявший из Ценоманов, под предводительством Элитовия, пошел по следам первого; пользуясь покровительством Белловеза, он перешел Альпы и поселился там, где ныне города Бриксия и Верона (места эти занимали тогда Либуи). Вслед за ними пришли Саллувии и поселились по берегам Тицина возле жилищ древнего народа Левов — Лигуров. Бойи и Лингоны, перешед Пенинский отрог Альпов, увидели, что все места от По до Альпов заняты. Сделав паромы, они на них переплыли на другую сторону По, вытеснили из прежних жилищ не только Этрусков, но и Умбров; но не переходили за Апеннины. Сеноны, последние из Галлов, пришед в Италию, поселились от реки Утента до Эзиса. О них–то история говорит, что они осаждали Клузий и взяли Рим; впрочем одни ли, или при пособии других Галльских племен, это неизвестно. Клузинцы с ужасом видели новых врагов своих, отличавшихся необыкновенным ростом и имевших оружие дотоле невиданное; они слышали, что не раз привыкли они, по обе стороны По, побеждать легионы Этрусков. А потому они решились просить помощи у Римлян, хотя не имели на это никакого другого права, кроме разве того, что не помогали Веиентам, связанным с ними единством происхождения. Как бы то ни было, послы Клузинцев прибыли в Рим, и умоляли сенат о помощи. На первой раз в ней было отказано, а отправлены послами трое сыновей М. Фабия Амбуста для того, чтобы они переговорили с Галлами от имени сената и народа Римского, и убедили бы их оставить войну с друзьями и союзниками народа Римского, неподавшими к ней никакого повода. Если же — так наши послы должны были сказать — Галлы не оставят в покое Клузинцев, то Римляне подадут им помощь. Впрочем, с нашей стороны ясно было желание окончить это дело миролюбиво и узнать прежде Галлов, народ в то время нам вовсе неизвестный, мирным образом, чем через войну.
36. Посольство имело цель самую миролюбивую, но те, коим оно было поручено, более по характеру своему походили из Галлов, чем на Римлян. Когда послы Римские, в собрании Галльских старшин, изложили предмет своего посольства, то получили в ответ: «Еще никогда не случалось Галлам слышать об имени Римлян, но охотно они, Галлы, согласны считать их за людей храбрых, если Клузинцы в крайности прибегли к их защите. Так как Римляне предпочли через посольство, чем оружием, защитить своих союзников, то Галлы охотно согласятся на их миролюбивые предложения, если они убедят Клузинцев уступить им Галлам, нуждающимся в землях для поселения, часть своей области, слишком для них обширной и потому остающейся даже без возделыванья. Без исполнения этого условия мир невозможен, и Клузинцы пусть дадут решительный ответ в присутствии Римлян. Если же они откажут им в требовании, то они в присутствии Римлян возобновят бой для того, чтобы показать им, на сколько Галлы превосходят прочих людей храбростью и чтобы они могли известие об этом принести домой. На вопрос Римлян: «по какому праву требуют они у владельцев земли, составляющей их собственность, и в противном случае грозят им оружием? Есть ли в Этрурии что–нибудь принадлежащее Галлам?» Галлы смело отвечали: «право наше в оружии и храбрейшему принадлежит все.» Взаимное раздражение усилилось, обе стороны взялись за оружие и завязалось сражение. Тут — так угодно было судьбе, готовившей разрушение Рима — послы Римские вопреки народного права взялись за оружие. Тайною это не могло оставаться: во главе Этрусской молодежи сражались трое знаменитых родом и храбростью Римлян; по особенному мужеству легко можно было заметить, что они не Этруски. А К. Фабий на коне выехал из рядов Этрусского войска, бросился на Галльского вождя, смело теснившего передние ряды Этрусков и смертельно поразил его копьем в бок. Когда он стал снимать одежду с убитого, то Галлы его признали и известие о том, что в числе сражающихся есть Римской посол, пронеслось по всему войску Галлов. Оставив свою вражду с Клузицами, они тотчас ударили отбой, грозя Римлянам; многие были того мнения, чтобы немедленно идти на Рим; но старейшины успели в том, что положено прежде отправить в Рим послов с жалобою на такое вопиющее нарушение народного права, и с требованием выдачи Фабиев. Когда Галльские послы изложили перед сенатом требования своих соотечественников, то он не мог одобрить поступок Фабиев и внутренно сознавал справедливость требования, но явно осудить людей столь знатного рода препятствовали личные отношения и связи. Желая удалить от себя ответственность на случай могущего последовать несчастияв войске с Галлами, сенат передал требования их послов на обсуждение народа. Тут еще более, чем в сенате, обнаружилось могущество Фабиев, снисканное их влиянием и богатствами: вместо осуждения все трое Фабиев избраны на следующий год в военные трибуны с консульскою властью. С негодованием, весьма понятным в этом случае, Галлы узнали о случившемся и явно грозя войною, возвратились к своим соотечественникам. В товарищи трем Фабиям избраны военными трибунами К. Сульпиций Лонг, К. Сервилий в четвертый раз и Серв. Корнелий Малугиненз.
37. Опасность отечеству угрожала страшная, но по воле судеб, ослепляющих ум человека для того, чтобы он не мог избегнуть их определения, то же государство Римское, которое в войнах против Фиденатов, Веиентов и других соседственных народов не пренебрегало никакими средствами благоразумия и осторожности, и неоднократно, как бы в крайности, прибегало к выбору диктатора, теперь, когда шел к городу, угрожая войною, неведомый дотоле и неиспытанный враг, не сочло нужным прибегнуть ни к каким чрезвычайным средствам обороны и осторожности. Те же Трибуны, которых безрассудный поступок был поводом к войне, имели в своих руках управление делами общественными; набор произведен обыкновенный, не усиленный, такой, к какому обыкновенно прибегали, когда вели войны с соседственными народами (даже старались с умыслом выставить угрожавшую войну неопасною). Галлы, узнав от своих послов, что те, которые таким вопиющим образом нарушили народное право вместо наказания удостоены почестей, и что законные требования их остались без удовлетворения, воспылали гневом (в этой страсти Галлы не знают пределов) и немедленно, схватив знамена, устремились поспешным маршем к Риму. По пути их все города с трепетом брались за оружие; поселяне толпами оставляли свои жилища, скрываясь в места укрепленные. Но Галлы возвещали дорогою, что они спешат к Риму, которому одному угрожают местью. Большое пространство в ширину захватывали в своем движении их полчища пехоты и конницы. Самая молва известила Римлян о поспешном походе неприятеля: гонцы Клузинцев и других народов одни за другим сообщали нам о приближении неприятеля, чрезвычайная быстрота которого вселяла ужас. С поспешностью собранное наше войско встретило неприятеля уже не далее, как на одиннадцатой миле от города в том месте, где река Аллия, текущая в крутобрегом русле из Крустуминских гор, немного пониже дороги, смешивает свои воды с водами Тибра. Несметные полчища врагов грозили со всех сторон, и народ этот, в характере которого любить шум и тревогу, дикими песнями и кликами, вселяющими ужас, наполнял воздух.
38. Здесь трибуны вступили в бой, не приняв никаких мер предосторожности; они не избрали заблаговременно ни места для лагеря, и не обнесли его укреплениями, куда они могли бы укрыться в случае поражения. Пренебрегши средствами, внушаемыми человеческим благоразумием, вожди Римские не призвали к себе на помощь и благословения богов, а вступили в дело, не принеся ни жертв, ни молитв. Опасаясь многочисленности неприятелей, они растянули боевую линию на крыльях, заняв ими как можно большее пространство в длину; но глубина фронта была неодинакова; центр был обессилен и едва связывался с крыльями. На правом фланге нашей позиции находилось небольшое возвышение; на нем поставлен резерв; с него началась сражение и он подал пример бегства, но вместе он же спас нашу армию от окончательного истребления. Бренн, главный вождь Галлов, был убежден, что по своей малочисленности, Римляне могут рассчитывать на успех только в случае военной хитрости. Он полагал, что резерв поставлен на возвышенном месте для того, чтобы ударить с боку на Галлов, когда они с фронта устремятся на Римлян; а потому Бренн и направил свои силы с самого начала против резерва, рассчитывая и очень верно, что если ему удастся сбить его с возвышенной позиции, то обойденной с фланга Римской армии невозможно будет держаться уже по своей малочисленность в открытом поле, при таком перевесе многолюдства на сторон Галлов. Таким образом не только перевес сил, но и благоразумие и распорядительность были на стороне варваров. В нашем войске ничто ни в действиях вождей, ни воинов, не было достойно Римлян. Ужас и робость овладели умами до того, что большая часть Римлян, как бы в забвении, бросилась в бегстве в еще недавно враждебный город Вейи, от которого отделены были Тибром, а не по прямому пути в Рим к своим семействам. Резерв не сразу уступил неприятелю вследствие крепкой местности, что же касается до остального войска нашего, то едва только услыхало оно у себя с боку и в тылу крики неприятелей, как не думая о сопротивлении и даже не видав в глаза врага, с которым дотоле еще ни разу не сходился в поле, и не испустив военного крика, не обнажив меча, пустилось бежать. От рук неприятеля почти ни один не погиб, но многие были умерщвлены своими во время бегства, попадаясь на дороге и тем как бы препятствуя бежать. Много погибло наших на берегах Тибра, куда устремилось, пометав оружие, почти все наше левое крыло: волны Тибра поглотили многих наших воинов или не умевших плавать или изнемогших от усталости и тяжести панцирей и вообще военной одежды. Однако значительное количество наших достигло безопасно города Вейи, но не только они не поспешили в защиту Рима, но даже не послали гонца с известием о случившемся. Остатки правого крыла, стоявшего далее от реки у подошвы горных возвышений, все ушли в Рим и прямо убежали в крепость, не приняв даже никаких мер к защите городских ворот и стены.
'39. Галлы сами не могли надивиться своей столь быстрой и неожиданной победе. Опасаясь военной хитрости, они несколько времени не сходили с занимаемой ими позиции, как бы не понимая сами, что случилось; потом они, по свойственному им обыкновению, начали оббирать тела убитых, оружие неприятельское складая в кучи. Наконец, не видя ни откуда появления неприятелей, Галлы двинулись вперед и пришли к Риму, немного прежде захождения солнца. Конница, шедшая впереди, с удивлением увидала, что ворота города не заперты, что ни у ворот, ни на стенах нет воинов. Узнав об этом, Галлы, не умея себе объяснить этого, непонятого для них, явления и думая видеть тут военную хитрость, тем более опасную, что наступала ночь и местность города им была вовсе неизвестна, остановились между Римом и рекою Анио, отправив конные разъезды для рекогносцировки около городских стен и ворот; они желали узнать, что предпринимают Римляне в такой крайности. Между тем Римляне, не зная, что большая часть их воинов ушла с поля битвы в Вейи, полагали, что только те и остались в живых, которые ушли прямо в Рим, а прочие погибли, оплакали и действительно умерших и живых; весь город наполнился воплями и рыданиями. Опасение за существование государства заставило забыть частные потери, когда узнали, что неприятель уже у городских ворот Дикие, нестройные крики и завывания конных Галлов, окружавших город, наполняли его и жителей ужасом. Они не давали им покоя до утра; каждую минуту ждали граждане нападения на город: ясно было, что неприятель с этою целью и спешил от Аллии; в противном случае он остановился бы там. Сначала Римляне полагали, что неприятель немедленно нападет на город, тем более что дня оставалось немного. Видя, что он остается в бездействии, они ждали нападения во всю ночь, думая, что неприятель произведет его в ночное время, чтобы больше сделать смущения. Опасение нападения еще увеличивалось, когда наконец неприятель приблизился к воротам. Впрочем, граждане в эту ночь и последовавший за нею день оказали несравненно более мужества и твердости, чем в несчастный день под Аллиею. Защищать город с малочисленными оставшимися войсками было невозможно; а потому и положили снести в Капитолий все оружие и запасы хлеба, удалиться туда всем молодым людям, способным носить оружие и тем из сенаторов, которые были еще в возрасте мужества. Они–то, пользуясь крепкою местностью Капитолия, должны были до последней крайности защищать отечество, богов домашних и существование имени Римлян. Флавины, жрецы и весталки должны были священные предметы богослужения отнести в безопасное место, где бы они защищены были от огня и меча, и до тех пор исправлять свои обязанности, пока некому уже будет их взять на себя. Главное — уцелела бы Капитолинская крепость, жилище богов бессмертных, сохранился бы цвет сената и молодежи, способной к войне, при угрожающем разрушении города; а то, что оставлена была на гибель в городе толпа людей престарелых, которым и так уже по закону природы оставалось не долго жить, было делом неважным. Для того, чтобы старики из простолюдинов не сочли себя одних принесенными на жертву, престарелые сенаторы, и в том числе многие бывшие консулы, увенчанные почестями триумфа, вызвались добровольно погибнуть вместе с ними для того, чтобы не обременять собою оставшихся защитников отечества, не будучи в состоянии ни носить оружие, ни в каком нибудь отношении быт полезными отечеству.
40. Такими рассуждениями утешали себя старики, готовясь на смерть за отечество. Обратясь к молодым людям, шедшим на защиту Капитолия, они убеждали их — силою, свойственною их летам и мужеству, отстоять в такой крайности судьбы отечества, дотоле в течение трехсот шестидесяти лет знавшего одни успехи и победы. Картины ужаса и страданий, наполнявшие тогда Рим, превосходили меру зол, какие может только испытать человек: шедшие на защиту последнего оплота отечества прощались с теми, которые решились не пережить разрушения города. Женщины рыдали, перебегая от одних к другим, спрашивая то мужей, то сыновей, какому жребию они себя обрекли, и не зная сами куда себя девать. Многие, впрочем, удалились в крепость; никто их туда не приглашал, но и никто не препятствовал. Благоразумие повелевало бы удалить их, как бесполезно обременяющих собою защитников крепости, но человеколюбие препятствовало высказать столь жестокое решение. Большая часть простого народа, не могшая поместиться в Капитолие по тесноте места, и потому, что она скоро истощила бы находившийся там запас хлеба, толпами удалилась из города на Яникул: они частью рассеялись по полям, частью искали убежища в соседственных городах; каждый думал только о себе и о собственной безопасности, отчаясь в существовании отечества. Между тем фламин Квиринальский и девы весталки, забыв о своих домашних делах, заботились о том, как бы спасти святыню, захватить всю с собою они были не в состоянии и потому они решились взять с собою самое нужное, а остальное скрыть в безопасном месте. Они зарыли священные предметы, собрав их в ящики, в часовне подл храма Квиринальского Фламина, в том мест, где поныне плевать считается за грех; прочие предметы разделив между собою, они пошли через мост по направлению к Яникулу. Когда они поднимались на гору, то их нагнал один простолюдин Римлянин, по имени К. Альбиний; удаляясь из города вместе с прочими неспособными носить оружие, он уехал в телеге вместе с женою и детьми. В то время, в сердцах неиспорченных, горячо еще было чувство набожности, и потому Альбиний устыдился с семейством ехать в телеге, тогда как служители святыни с нею вместе идут пешком; а потому он остановился, сошел с телеги и приказал сойти жене и детям; на телегу же посадил дев весталок со святынею и отвез их в города Церы, куда удалились все жрецы.
41. Между тем в Риме были приняты все меры, нужные к обороне крепости. Старики, оставшиеся в городе, разошлись по домам, с твердым духом ожидая вступления неприятеля и угрожающей им смерти. Те из них, которые занимали некогда высшие должности в государстве, как бы желая иметь в памяти прежние знаки почестей, которых они за свои доблести удостоились, облеклись в одежды, которые надевают во время триумфального шествия, и сели посреди преддверий домов своих в кресла из слоновой кости. Иные историки утверждают, что они, вслед за великим первосвященником М. Фабием, прочитали молитву, в которой обрекли себя на смерть за спасение отечества и сограждан. Галлы отдохнули в течение прошедшей ночи от напряжения сил в битве, и потому спокойно, без ожесточения и гнева (и в сражении победа была им уступлена без спору, и город им достался без сопротивления и приступа) они на другой день вступили в город в отворенные Коллинские ворота. Достигнув форума, они увидали храмы богов и Капитолий, который один представлял во всем городе вид войны. Оставив тут небольшой отряд войска на случай могущей быть из крепости вылазки, неприятель рассеялся по пустынным и безлюдным улицам для грабежа, вламываясь как в ближайшие дома, так и самые отдаленные, отыскивая везде добычу. Видя везде пустоту и отсутствие жителей и опасаясь какой–нибудь с их стороны хитрости, Галлы сходились толпами и возвращались назад к форуму и прилежащим местам. Здесь дома простых граждан были затворены, но те, которые принадлежали старейшинам, отворены настежь; с большим сомнением и недоверчивостью входили Галлы в эти дома, чем те, которые были заперты. С невольным и благоговейным почтением смотрели они на старцев, сидевших в молчании посреди преддверий домов своих; их величественная осанка, важный вид и торжественная одежда заставляли Галлов считать их за существа неземные. Когда они взирали на них, более как на истуканы богов, чем на живые существа, то один из римских старейшин, М. Папирий, ударил палкою из слоновой кости по голове Галла, тронувшего его рукою за бороду (тогда все носили длинную бороду), и тем рассердил его. То был сигнал к убийствам; все старейшины умерщвлены на местах своих. Затем избиты все граждане, какие только оставались в городе, дома преданы разграблению и потом, когда все из них было похищено, пламени.
42. Впрочем, сначала Галлы не весь город предали разрушению, или не все имея к нему охоту или вследствие, может быть, распоряжения своих начальников. Они вероятно рассчитывали. с одной стороны подействовать на Римлян картиною истребления их домов, и с другой оставить часть города, которая могла бы склонить его жителей к уступчивости; как бы то ни было, но в первый день опустошения пожара не были так велики и обширны, как то бывает обыкновенно во взятых городах. Римляне из крепости видело, как неприятель наполнял город, как он рассеялся по его улицам; в его глазах совершались сцены убийств и злодеяний, каких не только видеть, но и вообразить трудно. Отовсюду раздавались клики Галлов, стоны и рыдания женщин и малолетних, смешивавшиеся со свистом пламени и треском обрушивавшихся зданий. Страшное было для осажденных зрелище — быть свидетелями и очевидцами гибели родного города и знать, что из всего им дорога осталась еще пока — одна жизнь. Их участь была хуже, чем участь осажденных вообще; они отрезаны были это всего их дорогого, и видели его во власти врагов. Ночь, последовавшая за столь страшным днем, была не менее ужасною; за этою ночью, в которую никто не думал об отдохновении, наступил день, в продолжении которого сцены ужаса и убийств не прекращались. Но несмотря на то, что скоро вместо города осталась одна груда развалин, Римляне, осажденные в Капитолие, не теряли твердости духа, хотя этот тесный обнаженный холм остался один залогом их существования и вольности. Они освоились, можно сказать, с ежедневно повторявшимися перед их глазами сценами ужасов, и равнодушно уже взирали на них; они привыкли к мысли, что вся надежда для них осталась в оружии, бывшем у них в руках.
43. Галлы, в продолжения нескольких дней, изливали свою бессильную злобу на здания нашею города. Наконец пожар и разрушение истребили все, и в глазах их осталась только горсть вооруженных неприятелей, не чествовавших ужаса и при виде стольких несчастий и бед. Она не изъявляла покорности, и только силою можно было ее к тому принудить. Галлы решились испытать последнее средство и сделать приступ к крепости. На рассвете, по данному сигналу, многочисленные толпы Галлов построились на форуме, и оттуда с воинскими кликами, держа над собою щиты, устремились к крепости. Римляне не устрашилось, но с твердостью ожидали неприятеля, заняв все важнейшие пункты вооруженными отрядами. Они дают неприятелю подняться на некоторую высоту, убежденные, что тем легче будет сбросить его оттуда вниз. На половине ската Римляне остановились, и оттуда устремились на Галлов с силою, удвоенною местностью; неприятель был разбит совершенно, и на будущее время совершенно отказался от покушений такого рода. Видя, что нет надежды на успех приступа, Галлы стали принимать меры к обложению крепости. Прежде не думав о нем, они истребили огнем все запасы хлеба, какие нашли было в городе; а с прилежащих полей, в течение последних дней, весь хлеб был убран в Вейи. Вследствие этого Галлы разделили свое войско на две части: одна отправилась грабить по полям соседних народов, а другая стала осаждать Римскую крепость; первая часть Галлов должна была готовить средства продовольствия для последней. Тех Галлов, которые отправились из Рима для грабежа, судьба, желая, чтобы они испробовали мужество Римлян, направила к городу Ардее, где Камилл жил в изгнании. Там он скорбел не столько о собственной участи, сколько о несчастьях, постигших отечество. Преждевременно приближался он к старости, сетуя на богов и на людей; с удивлением и негодованием спрашивал он сам себя, куда же девались те силы, управляя которыми взял он Вейи и Фалеры, и одержал столько успехов, можно сказать, наперекор судьбе. Вдруг услыхал он, что Галлы приближаются к Арде, а жители её в страхе советуются, не зная как поступить. По вдохновению свыше, явился он в народное собрание Ардеатов, дотоле ни разу не быв в нем и стал говорить следующее:
44. «Ардеаты, всегда были вы моими друзьями, а теперь к тому же вы мои сограждане. Не забыл я, каким благодеянием взыскан я с вашей стороны и, являясь сюда, не забыл я несчастного обстоятельства, которому одолжен я пребыванием здесь. Угрожающая нам всем опасность даст право каждому предложить со своей стороны все, чем он может быть полезным при столь крайних обстоятельствах. Если не теперь, то когда же еще найду я случаи отплатить вам за столькие ваши в отношении ко мне благодеяния? Когда могу я быть вам полезен на войне, если не теперь? Я хочу в отношении к вам быть таким же, как и к собственному отечеству. Не будучи побежден ни разу на войне, я в мирное время изгнан моими неблагодарными согражданами. Вам, Ардеаты, представился теперь наилучший случай отплатить Римлянам хотя за часть благодеяний, которые они вам оказали (благодарный человек не постыдится сознать и чувствовать все, что для нею сделали) и покрыть навсегда неувядаемою славою имя вашего города, одолев в борьбе такого неприятеля. Галлы приближаются к нашему городу нестройными толпами; народ этот более внушает страха, чем действительной опасности: их высокий рост и мужество страшны только сначала. Доказательством могут служить самые обстоятельства, сопровождавшие поражение Римлян; Галлы взяли Рим без сопротивления, но отбиты с большим уроном горстью воинов, находящихся в Капитолие; у них недостает терпения, чтобы вести правильную осаду, и они рассеялись по полям для грабежа. Насытясь попавшимися под руку пищею и вином, они остаются ночевать, где застанет их ночь, на берегу рек, и ложатся спать на голую землю точно дикие звери, не думая ни о каких мерах предосторожности, не ставя ни караулов, и не проводя укреплений. Недавний успех сделал их еще более беспечными. А потому, буде вы желаете защитить стены вашего города и не допустить, чтобы ваша собственность досталась в руки Галлам, то вы все, с наступлением первой стражи ночи, беритесь за оружие и следуйте за много не на сражение, но на истребление неприятелей. Если я не предам в руки ваши врагов ваших беззащитными как стадо овец, то добровольно соглашаюсь заслужить и от вас ту же упасть, какая постигла меня в Риме.»
45. Все, как друзья Камилла, так и его недруги, были согласны в том, что он первый полководец того времени. Ардеаты разошлись после собрания отдохнуть, дожидаясь условленного знака к походу. Когда он был подан, все граждане в тишине ночи собрались к Камиллу, дожидавшемуся их у городских ворот. Выступив из города, они нашли, как им говорил Камилл, в недальнем расстоянии от города Галлов, расположившихся на ночлег, безо всяких мер осторожности. Испустив громкие воинские клики, Ардеаты бросились на Галлов. Они не встретили сопротивления и беспрепятственно убивали неприятелей обнаженных и полусонных. Только те из них, которые находились подалее, пробужденные криками и не зная, откуда угрожает опасность, бросились бежать и некоторые сами наткнулись на Римлян. Остальные, рассеявшись по полям, были там окружены и истреблены Ардеатами. Такая же участь постигла Этрусков на Веиентском поле. Они нисколько не жалели об участи города, с которым, как с ближайшим соседом, были в дружественных связях уже почти в течение четырех сот лет, и о том, что он сделался жертвою врага, дотоле невиданного и неслыханного; но сами со своей стороны сделали набег на Римские поля и собирались приступить к Вейям, последнему оплоту Римского владычества. Воины Римские увидали Этрусков, скитавшихся по полям и вооруженные отряды их, гнавшие перед собою добычу; лагерь неприятелей был в виду Вейи. Сначала жалость о своей собственности, потом негодование, а наконец и гнев овладели умами Римлян; жестоко оскорбило их то, что те же самые Этруски, от которых они на себя отвратили опасность, пользуются постигшим их несчастьем. С трудом воздержались Римляне, чтобы не сделать немедленно нападения; но сотник Цедиций, которого они сами себе избрали начальником, отложил его до наступления ночи. Только предводитель войска не мог равняться с Камиллом; остальное же случилось также, и с таким же успехом, как и под Ардеею. Пленные указали Римлянам еще на отряд Этрусков, грабивший у Салин; отправясь туда, наши в следующую ночь напали на неприятеля, вовсе не ожидавшего нападения и нанесли ему здесь поражение еще большее, чем под Вейями. После такой двойной победы, наши с торжеством возвратились в Вейи.
46. Между тем осада Рима продолжалась со стороны Галлов довольно вяло; до схваток не доходило, и Галлы заботились только об одном, чтобы никого не пустить ни в крепость, ни из крепости. Тут один молодой Римлянин совершил подвиг, заслуживший удивление и сограждан и неприятелей. Род Фабиев имел обыкновение приносить жертвы на Квиринальском холме. Один из них, К. Фабий Дорсо, в Габинской одежде, держа в руках священные предметы, вышел из Капитолия, сошел с холма, прошел мимо неприятельских караулов, не обращая внимания ни на крики, ни на угрозы, и достиг Квирниальского холма. Эдесь он совершил все по обряду, и возвратился назад тем же путем, не изменяясь даже в лице и вполне надеясь на покровительство богов, поклонение которым он не оставил даже перед страхом смерти. Таким образом он возвратился к своим соотечественникам совершенно безопасно, или потому, что Галлы были поражены удивлением перед такою смелостью, или вследствие религиозных опасений; а народ этот отличается усердием к религии. Между тем у Вейи не только Римляне ободрились духом, но и число их увеличивалось с каждым днем. Не только собирались те из них, которые рассеялись после сражения и разрушения города, но даже охотники из Лациума, в надежде на добычу. Уже казалось пришло время — защитить отечество и похитить его из рук вражеских; но в сильном теле не доставало души. Самое место напоминало о Камилле и в числе воинов было много таких, которые счастливо совершали походы под его начальством. Цедиций говорил, что он не уступить никому ни из богов, ни из людей прав власти ему вверенных, а сам передаст их главному начальнику. С общего согласия наложено — призвать Камилла из Ардеи, но прежде спросить совета у сената, находящегося в Риме; до такой степени сильно было уважение к прежде заведенному порядку, хотя, по–видимому, он совершению рушился. С великою опасностью надобно было пройти через неприятельские посты. Вызвавшись на это, Понтий Коминий, смелый юноша, на древесной коре пустился по течению реки и приплыл к городу. Здесь по скату скалы, круто спускавшейся к берегу и потому не охраняемой неприятельскими караулами, он взобрался на вершину холма, в Капитолий. Отведенный к властям, он им передал поручения войска; он получил сенатский декрет, которым Камилл, вследствие выборов народа по куриям, назначен диктатором; воинам таким образом дан тот вождь, которого они желали. Гонец тою же дорогою возвратился в Вейи; за Камиллом отправлены были послы, которые его привело из Ардеи в Вейи; всего же основательнее полагать, что прежде было народное собрание но куриям, которое и назначило Камилла диктатором, и вероятно Камилл не прежде прибыл в Вейи, как получив уведомление об этом назначении, без чего он не мог принять начальство над войском по установленному обряду.
47. Пока это происходило в Вейях, в Риме крепость и Капитолий находились в великой опасности. Галлы или подметили след гонца, приплывшего из Вейи, или сами узнали не очень крутой подъем у Карментской скалы. Как бы то ни было, они в светлую ночь стали по нем взбираться; вперед они отправили безоружного отыскивать дорогу; где требовала того местность, они передавали оружие один другому, подымали друг друга на плечах и тащили один другого. Так тихо и осторожно взобрались они на верх, что не только караульщики их не заметили, но не почуяли даже собаки, животные, ночью столь внимательные ко всякому шуму. Только встревожились гуси, посвященные Юноне; их не трогали, несмотря на большой недостаток в пище. Это обстоятельство спасло Капитолий. Слыша, что гуси кричат и бьют крыльями, вскочил от сна М. Манлий (муж испытанной храбрости на войне, три года тому назад бывший консулом) и, призывая всех к оружию, сам бросился вперед. В первом замешательстве наткнулся он на Галла, уже стоявшего на вершине, и ударом щита в грудь столкнул его вниз; в своем падении он увлек несколько человек, стоявших за ним; прочие неприятельские воины хватались за высунувшиеся камни, стараясь удержаться. Между тем Римляне, пришед в себя, стрелами и каменьями поражали неприятелей, и без труда сбросили их вниз по крутому обрыву. По миновании опасности, остальная ночь посвящена отдыху, сколько он возможен был при состоянии умов, встревоженных нечаянностью нападения. На рассвете, трибуны созвали воинов на собрание, для того чтобы отдать каждому должное. Манлий за свою храбрость осыпан был похвалами и получил награждение, не только со стороны трибунов, но от всех воинов. Каждый из них, по собственному побуждению, принес Манлию на квартиру, которую он занимал в крепости, по пол фунту муки и по четверти вина; подарок, по–видимому, незначительный, но получающий цену от того, что каждый, чтобы сделать его, лишил себя части дневного пропитания. За тем были вызваны на суд караульщики, которые своим небрежением допустили неприятеля к крепости. Военный трибун, К. Сульпиций, объявил было, что он со всеми ими поступит со всею строгостью военных законов, но воины единогласно всю вину возложили на одного из караульщиков; по общему мнению, виновный в преступной небрежности, он сброшен со скалы. С того времени караулы с обеих сторон стали гораздо строже; Галлы знали, что гонцы ходят из Рима в Вейи и обратно; а Римляне остерегались опасности, уже раз было их постигшей.
48. Но особенно оба войска страдали от голода, необходимо последовавшего за продолжительностью военных действии. Между Галлами явилась и заразительная болезнь; лагерь их расположен был между холмами на низменном месте, наполненном вредных испарений от огня и мертвых тел. Каждой порыв ветра поднимал к верху не только облака пыли, но и золы. А Галлы, готовые сносить сырость и холод, не могут выдержать жаров и мучений голода, а потому многие из них гибли жертвою болезней; они не успевали хоронить мертвых тел каждое отдельно, а, собрав их в кучи, сожигали на месте, впоследствии носившем название Галльского пепелища. Потом заключено перемирие с Римлянами и с дозволения главных вождей начались переговоры: тут Галлы указывали нашим на терзающие их страдания голода и говорили, что вследствие этого необходимо им сдаться; чтобы доказать неприятелю несправедливость его на этот счет убеждения, Римляне во многих местах с передовых постах бросали хлебы к неприятелю. Впрочем, долее нельзя было ни скрывать голода, ни переносить его. Со своей стороны диктатор производил набор в Ардеи, а магистру всадников, Л. Валерию, велел вывести войско из Вейи, и со своей стороны принимал все меры к тону, чтобы приготовиться встретить столь опасного неприятеля. Между тем войско, находившееся в Капитолие, изнуренное военными трудами и усталостью, перенесло всю меру зол; какую только может вывести человек; но уступило страданиям голода. Со дня на день, с часу на час, ожидало оно приближения диктатора с вспомогательным войском, но вследствие недостатка пищи последовало такое изнеможение сил в людях, что они не могли держаться на ногах от усталости. А потому и положено было, во что бы то ни стало помириться с неприятелем. Галлы со своей стороны громко говорили, что они удовольствуются весьма незначительным окупом для того, чтобы снять осаду. Сенат собрался для этого на совещание, и поручил военным трибунам вести переговоры. Они начались между военным трибуном, К. Сульпицием, с одной стороны и царьком Галлов, Бренном, с другой; тысячу фунтов золота обещано в выкуп за существование народа, будущего повелителя вселенной. К позорному договору присоединилось еще более унизительное его исполнение. Галлы представили со своей стороны неверные весы, и когда трибун заметил это, то надменный Галл положил еще на весы свой меч и сказал слова, которым Римляне не могли внимать терпеливо: «горе побежденным!»
49. Ни боги, ни люди не допустили, чтобы Римляне одолжены было своим существованием выкупу. Прежде чем кончился постыдный торг (вследствие возникшего спора, не все еще золото было взвешено), пробыл диктатор. Он приказал золото отнести назад, а Галлам удалиться. Те, ссылаясь на заключенный договор, отказывались; но диктатор объявил им, что договор этот не имеет силы, так как он не получил его утверждения, будучи заключен подчиненными ему властями, и что одно оружие может решить их спор. Потом диктатор отдал приказание своим войнам — снести тяжести в одно место и приготовиться к бою. Он им сказал, что оружием, а не золотом должны они спасти отечество; что они должны иметь в памяти жен и детей, а в глазах храмы богов и почву родного города, обезображенную бедствиями войны; что вместе они должны защитить отечество, возвратить все свое и отмстить врагу. Потом он построил войско на развалинах города, сообразно требованию местности, весьма неровной; он предусмотрел все случайности сражения, и употребил все свое искусство на войне. Галлы взялись за оружие в замешательстве, бросились на Римлян в порыве гнева, не управляемые никакими благоразумными распоряжениями. Счастие военное переменилось, и покровительство богов и благоразумие были на стороне Римлян; при первой схватке Галлы потерпели столь же совершенное поражение, сколь блистателен был их успех при Аллие. Потом они еще сильнее разбиты тем же Камиллом, у восьмого милевого столба, по Габинской дороге. Тут Галлы были совершенно истреблены, так что не осталось кому принести известие о поражении к их соотечественникам и весь лагерь достался в наши руки. Диктатор, исторгнув отечество из рук врагов, вошел в город в триумфе. В грубых стихах, произносимых обыкновенно при этом случае воинами, Камиллу они придавали наименования Ромула, отца отечества и второго создателя города, вполне им заслуженные. Камилл два раза спас отечество: первый раз мечом своим на войне, а второй раз, уже по водворении мира, воспрепятствовав народу переселиться в Вейи. Вопрос этот, поднятый еще до разрушения Рима Галлами, после этого события был поддерживаем трибунами народными с новою силою; сама чернь с большою охотою внимала их предложениям; по этой–то причине Камилл не сложил с себя диктаторства по окончании войны; он уступил просьбам сенаторов, умолявших его не оставить отечества в такую крайнюю минуту.
50. Камилл, как человек чрезвычайно набожный, прежде всего воздал должную честь богам бессмертным. Он составил сенатское определение в таком смысле: «обновить все храмы богов, бывшие во власти врагов; наметить им новые основания и очистить их по обрядам, какие будут найдены дуумвирами в священных книгах; с жителями Цер публично признать связи гостеприимства. За то, что они дали у себя приют священникам и святыне народа Римского, и таким образом дали возможность, и при таких крайних обстоятельствах беспрерывно совершать обряды богослужения. Повелело праздновать Капитолийские игры за то, что Юпитер всемогущий и всеблагий защитил при столь великой опасности свои жертвенники и крепость народа Римского. На этот предмет нарочно должна быть составлена диктатором М. Фурием комиссия из лиц, живущих к Капитолии и в крепости.» В следствие того, что голос, свыше посланный в предостережение нашествия Галлов, был пренебрежен, положено в том месте, где он был слышан, на Новой улице выстроить храм в честь истинного изречения. Золото, отнятое у Галлов было в следствие бывшего тогда замешательства, снесено из всех храмов в храм Юпитера; и как забыли, какое куда следовало к возвращению, то все оно вместе сочтено за святыню и положено под престол Юпитера. Набожность людей того времени открылась уже тогда, когда вследствие недостатка золота в общественной казне на платеж выкупа Галлам, женщины Римские добровольно вызвались пожертвовать своими украшениями для того, чтобы сберечь сокровища храмов. За это им была изъявлена благодарность от лица общества, и вместе даровано право, но которому над ними, как и над мужчинами, могли произноситься публично надгробные речи. Таким образом отдав должное богами бессмертным и сделав все распоряжения, какие только можно было через сенат, диктатор обратил внимание на то, что трибуны народные волнуют чернь своими речами, склоняя его, покинув развалины Рима, переселиться в Вейи, как город совершенно готовый его принять. А потому Камилл, в сопровождении всего сената, явясь в народное собрание, сказал следующую речь:
51. «Квириты, до того мне неприятны состязания с трибунами народными, что я в горькой моей ссылке в Ардее имел то утешение, что был далеко и не мог их слышать; поверьте мне, что я никогда бы не возвратился, если бы не призвало меня сюда сенатское определение и воля народа. И теперь я скорее внимал голосу отечества, чем переменил в этом отношении образ мыслей, дело шло не о том, чтобы мне возвратиться в отечество, но о самом его существовании. И теперь я охотно бы остался в покое и хранил бы молчание, если бы и в настоящее время не шло дело о благе отечества; а изменить ему, доколе есть силы, и для каждого гражданина постыдно, а для Камилла было и преступно. Чего же мы добивались? Зачем мы исторгло его из рук врагов, его осаждавших, если отстояв его покидаем? Когда все было в руках Галлов, один Капитолий сберег в себе и богов и граждан Римских; а теперь, когда мы победили Галлов и возвратили под свою власть наш город, мы хотим покинуть и крепость и Капитолий? Неужели в нашем город водворится совершенная пустота вследствие нашей победы, та, которая не была вследствие поражения? Что касается до меня собственно, то если бы у нас и не было верований, современных существованию города и с того времени сохранившихся по преданию от одного человека к другому, то в последних событиях так ясно непосредственное участие божества, что невозможно нерадеть всеми силами о воздании им должной чести. Обратите на наши счастливые и несчастные обстоятельства последних лет и, вникнув хорошенько, увидите, что первые были тогда, когда мы следовали внушению богов, а последние непременно являлись в следствие пренебрежения их святой воли. Так например осада Вейи (предприятие, веденное в течение стольких лет и стоившее столь великих трудов) кончилось не прежде, как когда, по внушению богов, вода была выпущена из Альбанского озера. Разрушение нашего города не последовало ли тогда, когда был презрен голос с неба, предостерегавший о прибытии Галлов, когда послы наши вопиющим образом нарушили народное право, а мы, кому следовало блюсти за его святостью, из неуважения к богам бессмертным, оставили это дело без возмездия. Несчастья научили наконец нас свято соблюдать уставы религии. Мы собрались в Капитолие, к храму великого и всеблагого Юпитера, под покровительство высших сил; святыню нашу им скрыли, среди общего истребления всего, нам принадлежащего, в чуждых землях и отвезши ее в соседственные города не допустили впасть в руки неприятелей. Будучи оставлены богами и людьми, мы не изменили служению богов. За то они возвратили нам отечество, победу и древнюю военную славу; а на неприятелей, которые, будучи ослеплены корыстолюбием, нагло нарушили святость договора при взвесе золота, обратили все ужасы поражения и бегства.
52. Усматривая ясно такие последствия пренебрежения воли богов и неуважения к их святыне, вы, Квириты, обратите внимание на то, какое беззаконие затеваем теперь мы, едва избавившись из такой бездны зол. Город наш построен с известными священными гаданиями и обрядами; каждое место в нем освящено религиозными верованиями и убеждением непосредственного присутствия высших сил. Не только дни, но и самые места для совершения известных священных обрядов однажды навсегда назначены. Решитесь ли вы, Квириты, пренебречь служением богов, как общественным, так и частным? Не заслужил ли вашего уважения поступок К. Фабия, снискавший удивление самих врагов; этот, высокой души, молодой человек, пройдя смело из крепости сквозь град стрел Галльских, совершил на Квирниальском холме жертвоприношение, присвоенное его роду? Итак каждое семейство будет свято и в военное время, совершать свойственные ему священные обряды; а общественном богослужение, так тесно связанное с гражданскими уставами нашего государства, будет пренебрежено и в мире. Неужели священники наши, и Фламины, не с такою точностью будут блюсти святыню, с какою частный человек наблюдал священные обряды, по преданию сохранившиеся в его семействе. Но вы скажете, может быть, что и в Вейях можпо будет совершать обряды богослужения, или присылать оттуда сюда жрецов для совершения их установленным порядком, но и то, и другое будет вопреки священных преданий. Не стану говорить отдельно о служения каждому богу; скажу только, при пиршестве Юпитера может ли быть постилаемо ложе где в другом месте, кроме Капитолия? Говорить ли мне о священном огне Весты и о том изображении, которое, как залог нашего владычества хранится у ней в храме? Упоминать ли о священных щитах твоих, Марс Градив, и твоих, Квирин отец? Неужели мы обречем преступному забвению эту святыню, частью современную городу, частью имеющую свое начало в более отдаленной древности. Обратите внимание, какая разница между нами и предками нашими. Они нам завещали совершать некоторые священные обряды на Альбанской горе, и в Лавиние, Неужели нам не будет греха перенести пашу святыню в недавно чуждый и враждебный нам город Вейи, если мы сочли против религии перенести к нам в Рим священные обряды других народив, а совершаем их там на местах. Вспомните, что если случайно или по небрежению, будет упущен из внимания какой–нибудь священный обряд, то священнодействие считается ничтожным, и должно быть совершено снова. Вы знаете, что, когда случилось чудесное явление с Альбанским озером, то не прежде военное счастие стало благоприятно для нас под Вейями, как когда священные обряды и гадания были возобновлены и совершены по установленному порядку. Но мы, как бы достойные по набожности наших предков, и чуждых богов переносим в Рим, и воздаем честь и тем, которых еще не было. Недавно царица Юнона перенесена в Рим из Вейи, И служению её на Авентине освящено место при необыкновенном усердии всех Римских женщин. Мы положили выстроить на Новой улице храм в честь истинного изречения, вследствие голоса свыше, слышанного на этом месте. К другим священным торжествам мы присоединили Капитолинские игры: на этот предмет, с утверждения сената, назначили особую комиссию. К чему же все это, если мы, вслед за Галлами, покидаем город Рим? Следственно мы, впродолжении нескольких месяцев осады, только против воли оставались в Капитолие; одно опасение, внушенное врагами, удерживало нас в городе. Мы говорили о храме и священных обрядах; что сказать о жрецах, на обязанности которых лежит их совершение. Разве вам не приходить в голову, какой грех вы на себя навлекаете? Весталкам назначено одно местопребывание, которое они раз только переменили, и то потому только, что городом овладел неприятель. Фламину Юпитера запрещено законом и одну ночь проводить вне Рима. Неужели Веиенты вместо Римлян будут иметь в руках своих святыню и неужели, о богиня Веста, служительницы твои тебя оставят? Фламин, скитаясь по чужим сторонам, каждою ночью, проведенною вне Рима, сколько греха навлечет и себе и всем гражданам! Неужели все те гадания, которыми мы, совершая ох на священной земле нашего города, стараемся узнать волю небес, должны быть оставлены? А без них, произведенных по всем правилам, не могут иметь места ни выборы по куриям, которыми управляется все военное устройство наше, ни выборы по сотням, которыми назначаются консулы и военные трибуны. Неужели мы все это перенесем в Вейи, или не будет ли нужно всем гражданам к страшному их беспокойству, для совершения выборов, отправляться в этот несчастный город, оставленный и богами и жителями.
53. Но вы скажете, что самые обстоятельства вынуждают оставить разрушенный и сожженный город и переселиться в Вейи, город совершенно целый, которого готовые жилища избавляют бедных граждан от тягостной необходимости строиться. Сами вы, Квириты, подумав хорошенько, согласитесь, что причина эта не так основательна, как с первого виду кажется. Вспомните, что еще до прибытия Галлов, когда наш город был еще совершенно цел, и все его здания, как общественные, так и частные, были в совершенной сохранности вопрос этот о переселении в Вейи был уже вам предложен. Обратите внимание, трибуны народные, как совершенно различен образ мыслей, ваш и мой. Вы полагаете, что если в то время последовало еще переселяться в Вейи, то теперь непременно следует привести это в исполнение. Я же напротив того мнения (и вы не будете удивляться этому, когда поймете в чем дело), что, если бы даже и следовало нам выселяться из нашего города тогда, когда он был цел, то теперь, когда он разрушен, нам не следует его оставлять. Тогда могло служить к этому поводом событие, для нас славное и прославившее нас в потомстве, взятие столь знаменитого города после трудной осады; а теперь переселение наше будет сопряжено со стыдом и позором для нас, и будет служить к славе Галлов. Никто не подумает, что мы победителями оставили отечество, а каждый скорее будет того мнения, что мы его оставили вследствие постигших нас бедствий. Каждый из нас будет думать, что поражение у Аллии, осада Капитолия вынудила вас к печальной необходимости оставить наши очаги домашние и отправиться в добровольную ссылку из отечества, которое отстоять мы более не в силах. Итак Галлы были в состояния разрушить Рим, а Римляне сознают свое бессилие восстановить сто из развалин? Останется нам ждать, что, собравшись с новыми силами, Галлы (и многочисленность их невероятна) придут и поселятся совершенно беспрепятственно в городе вами оставленном. Наконец если и не Галлы, то ваши старинные недруги. Эквы и Вольски, поселятся в Риме и тогда не будут ли они Римлянами, а вы Веиентами? Или вы предпочтете, чтобы город этот был пустым, чем служил убежищем врагам вашим? Но и то, и другое будет с вашей стороны равно преступно. И весь этот позор, весь этот грех готовы вы принять на себя потому только, что вам тяжело строиться. Как ни хороши и великолепны было здания нашего города, но может ли хоть одно из них сравниться в величии с простым шалашом, в котором жил основатель нашего города? Итак, не лучше ли вам жить в шалашах, как жили предки наши пастыри, как живут и теперь поселяне, но в наших родных пепелищах, чем отправлять нам самих себя и государство в добровольную ссылку. Предки наши, пастыри, стекшиеся из разных мест, не имея решительно ни каких средств, воздвигли в короткое время город среди бывших здесь лесов и болот: а мы сочтем невозможным возобновить его, тогда как уцелела крепость Капитолий, храм богов? И все вообще мы отказываемся сделать то, что неминуемо сделали бы, если бы у каждого из нас порознь сгорел бы дом.
54. Скажите еще, ежели вдруг по несчастному случаю, или преступному умыслу, случится пожар в Вейях и пламя, быстро разнесенное, истребит большую часть города; то следовательно нам придется переходить опять в Фидены, Габии или другой какой–нибудь город. Итак для вас не существует отечества, у вас нет привязанности к родине: вы чувствуете привязанность только к стенам и крышам жилищ ваших. Что касается до меня, то я, когда был в ссылке (не стыжусь упоминать об этом событии, которое менее служит к чести вам, чем мне) сколько раз вспоминал о милых и дорогих сердцу местах родины моей. В воображении моем живо рисовались холмы твои и поля, о Рим, твои волны, Тибр, все, что постоянно было перед глазами, самый свет дневной казался милее там, где я родился и получил воспитание. Пусть же, Квириты, лучше теперь удержит вас здесь привязанность к этим местам, чем после будет терзать вас тоска по ним, когда вы безвозвратно их покинете. Не без основания, с благословения богов, предки наши положили основание нашему городу именно здесь на холмах, отличающихся свежим и здоровым воздухом, на берегах прекрасной реки, которая дает возможность с одной стороны получать по ней произведения земель, лежащих внутри Италии, а с другой иметь беспрепятственное сообщение с морем; а оно находится от нас не столь далеко, чтобы нам затруднительно было получать доставленные этим путем предметы и не столь близко, чтобы ставить город наш в опасность в случае нашествия неприятельского флота. Притом город наш расположен в самом центре Италии, в месте наиболее благоприятном для увеличения его могущества, что вам и доказывает ясно прошлая его история. Квириты, от построения Рима теперь считается триста шестьдесят пятый год; но он беспрепятственно рос в силе и могуществе, несмотря на беспрерывные войны с соседственными старинными народами. Не говоря уже об отдельных городах, ни соединенные силы Эквов и Вольсков, столь могущественных народов, ни союз народов Этрурии, владения которого простираются от моря до моря, а могущество ощутительно и на суше и на море, не могли на войне ничего ему сделать. А потому какая надобность искушать судьбу? Положим, что мужество ваше перейдет вместе с вами и в новые ваши жилища, но можете ли вы быть убеждены, что счастие, столь верно вам здесь служившее, последует и туда за вами. Здесь Капитолий, где найдена была голова человеческая, по истолкованию оракула предзнаменующая назначение этого города быть повелителем вселенной. Здесь, при очищении и освящении Капитолия, Вечная Юность и Предел не захотели покинуть своих мест, к великой радости, предков наших. Здесь воспылал впервые огонь Весты, здесь ниспосланы с неба на землю священные щиты, здесь боги, пока вы пребывали в этих местах, не оставляли вас своими милостями.»
55. Речь Камилла тем сильнее сделала впечатление на народ, что она была вся проникнута духом набожности. Все же сомнения разрешили произнесенные кстати слова. Когда сенат вскоре после речи, сказанной Камиллом, имел заседание в Гостилиевой Курии, то случилось, что в это время проходили через форум когорты, возвращавшиеся с караулов. Вдруг, когда они были на самом месте, где происходили народные собрания, сотник провозгласил громким голосом: «Знаменосец, водрузи здесь твое знамя, здесь нам лучше всего оставаться!» Услыхав этот голос, все сенаторы вышли из курии и объявили, что они принимают этот голос за внушение свыше. Чернь, бывшая этому свидетельницею, одобрила мнение сената и проект закона о переселении в Вейи оставлен. Принялись дружно за построение города; черепица давалась от казны; камень доставать и лес рубить дозволено каждому, где он сочтет за лучшее, и отведены участки для построек, с обязанностью выстроиться непременно в течение года. Самая поспешность построек сделала невозможным проведение правильных улиц. Каждый строился где ему вздумалось и где находил пустое место; от того–то старинные стоки для воды и городских нечистот, сначала шедшие по общественной земле, теперь частью находятся под частными постройками; и потому также наружный вид города и теперь не представляет правильности и порядка.