1. За достоверное считается, что по взятии Трои, с ее защитниками поступлено жестоко. Только к двум из них Ахивы не применили права войны, а именно к Энею и Антенору и вследствие связей гостеприимства и того, что они постоянно советовали своим согражданам помириться и выдать Елену. Предание говорит, что, после многих перемен, Антенор, во главе множества Генетов, прибыл во глубину Адриатического залива. Эти Генеты, вследствие смут междоусобных, должны были оставить Пафлагонию, и потеряв на Троянской войне своего царя Пилемена, искали мест для поселения и вождя. Они–то Генеты, и Трояне вместе с ними, вытеснили Евганеев, живших между Альпами и морским берегом. Первое место, где вышли на берег изгнанники, назвали Троею, а оттого и весь округ получил наименование Троянского; они же назвались Венетами. Эней, вынужденный как и Антенор, искать спасения в бегстве, но судьбою сбереженный быть виновником великих событий, сначала пришел в Македонию; оттуда занесен был в Сицилию, ища места для поселения; а уже оттуда с флотом прибыл к Лавренскому полю. И оно получило название Трои. Трояне, вышед на берег, имели недостаток во всем вследствие долговременного плавания; им осталось только, можно сказать, одно оружие и суда; они стали загонять скот и брать добычу. Тогда царь Латин и туземцы, в тех местах искони жившие, вооружились и бросились из города и с полей на пришельцев, желая положить конец их насилиям и прогнать их. О дальнейших событиях молва говорит двояко. Одни утверждают, что Латин. быв побежден Энеем, заключил с ним мир, скрепленный потом родственным союзом. Другие говорят, что когда оба войска были уже готовы к бою и ждали, чтобы начать его, только звука труб, Латин, в сопровождении старейшин своего народа, выступил вперед и пригласил Энея на совещание. Тут он спросил его, что он и его спутники за люди, откуда они и по какому случаю оставили отечество и чего им нужно на Лавренском поле? В ответ услыхал он, что пришельцы Трояне, что предводитель их Эней, сын Анхиза и Венеры, что они, когда их родной город погиб в пламени, бежали из отечества, ища жилищ и места для построения города. Отдавая должную дань уважения благородству происхождения и народа и его предводителя, и видя готовность его и к войне и к миру, Латин протянул к Энею руку и заключил с ним союз дружбы. Видя примирение вождей, оба войска приветствовали друг друга. Эней сделался гостем Латина и тот не замедлил семейным союзом скрепить общественный и отдал свою дочь Энею в замужество. Тогда–то Трояне убедились, что странствования их кончились, и что они наконец имеют постоянные жилища; они созидают город, которому Эней от имени жены своей дал название Лавиния. Новый брак незамедлил дать Энею потомка мужеского пола, названного родителями Асканием.
2. Тут Трояне, за одно с туземцами, должны были выдержать войну. Турн, царь Рутулов, которому обещана была Лавиния еще прежде прибытия Энея, не мог равнодушно снести, что ему был предпочтен пришлец, и объявил войну вместе и Энею и Латину. Борьба эта окончилась к огорчению обеих сторон. Рутулы были побеждены, но Трояне и Туземцы оплакали потерю Латина, павшего в сражении. Разбитый Турн и Рутулы, не надеясь на свои силы, прибегли к защите Этрусков, бывших тогда на верху могущества. У них царствовал в то время Мезентий уже давно с неудовольствием смотрел он на возникновение нового города и считал очень опасным упрочение союза туземцев с Троянами; а потому без труда подал он руку помощи Рутулам. Эней, видя какая опасная война ему угрожает, хотел скрепить союз обоих народов, чтобы они не только пользовались одними законами, но и носили одно имя, и потому он им дал общее наименование Латинян. С того времени туземцы не уступали Троянам ни в привязанности к Энею, ни в усердной ему службе. Взаимное согласие обоих народов, со дня на день упрочивавшееся, ободрило Энея. Он не устрашился могущества Этрусков, силу которых чувствовала не только Италия, но и приморье её от Альп до Сицилийского пролива; не ограничился обороною из–за стен своего города, но вывел свои войска в открытое поле. Сражение окончились победою Латинян; для Энея же оно было последним здешним подвигом. Он, как бы мы его ни величали, почил у реки Пумика; именуют его туземным Юпитером.
3. Асканий, сын Энея, был еще слишком мал, чтобы взять власть в свои руки; но она верно была сбережена для него до его совершенных лет. Достаточно было забот матери — притом способности Лавинии были вероятно в уровень с обстоятельствами, чтобы поддержать дела Латинян в цветущем положении и сохранить для отрока целым наследие дедовское и отцовское. Не стану заниматься решением вопроса (да и кто может основательно решить его, когда он относится ко временам столь отдаленной древности?), который Асканий был наследником своего отца, сын ли Лавинии или другой, постарше его, родившийся от Креузы в Илионе, когда он еще был цел и сопровождавший отца в бегстве оттуда; этого последнего Аскания, под именем Юла, род Юлиев считает за своего родоначальника. Этот Асканий (от какой бы матери он ни происходил и какое бы ни было место его рождения — во всяком случае не подвержено сомнению, что он сын Энея), видя что Лавиний стал уже многолюдным и богатым городом, оставил его матери или мачехе, а сам основал новый город у Албанской горы, получивший название длинной Альбы (Alba longa) вследствие своего растянутого положения по горе. Около тридцати лет прошло от построения Лавиния до того времени, как Асканий вывел из неё колонию в Альбу. Несмотря на недавность существования, новое государство было так сильно, особенно со времени поражения Этрусков, что и по смерти Энея, несмотря на то, что правление было в женских руках и потом царя еще отрока, но ни Мезентий и Этрусски, и ни один из соседственных народов не осмеливались поднять оружие на него. Но мирному договору границу земель Латинян и Этрусков составляла река Альбула, ныне Тибр. После Аскания царствует Сильвий, сын его, получивший такое имя от того, что он по какому–то случаю родился в лесу; у Сильвия был сын Эней Сильвий, а у того Латин Сильвий; он основал несколько колоний, получивших название Латинян Присков. С того времени прозвание Сильвия осталось для всех царей, бывших в Альбе. У Латина был сын Альба; у Альбы — Атис, у Атиса — Капис, у Каписа — Капет, у Капета — Тиберин. Последний, переплывая реку Альбулу, потонул; имя его осталось этой реке и сделалось в последствии столь славным. У Тиберина был сын Агриппа, после Агриппы царствовал Ромул Сильвий, получив власть от отца. Пораженный молниею, он из рук в руки передал власть Авентину, который был похоронен на холме, впоследствии вошедшем в состав города Рима и получившем от него свое наименование. За ним царствовал Прока; у него были сыновья Нумитор и Амулий. Он завещал старшему Нумитору, по древнему обычаю рода Сильвиев — царство. Но сила презрела и волю отца и завет древности; Амулий лишил власти брата и воцарился на его место. Неограничась этим преступлением, Амулий умертвил детей Нумитора мужеского пола, а дочь его Рею Сильвию, по–видимому, желая ее почтить, а на самом деле для того, чтобы обречь ее на вечное девство, сделал Весталкою.
4. Сама судьба таким образом подготовляла основание города, столицы государства, по громадности своей представляющего, что–то превышающее силы человеческие. Весталка насилием лишилась невинности и родила двойни; или чистосердечно веря этому сама, или желая свои проступок сделать извинительнее, она назвала соучастником его бога Марса. Но ни боги, ни люди не могли ни самую мать, ни ее новорожденных защитить от жестокости царя. Жрица заключена в оковы и отдана под стражу, а детей её царь велел бросить в реку. Случилось — и в этом нельзя не видеть предопределения судьбы, что Тибр в это время был в разливе; доступа не было к самому руслу реки и исполнители царского приказания оставили новорожденных на мелком месте, где ныне стоит смоковница Руминальская (говорят, она носила наименование и Ромуловой). В то время, эти места были совершенно пустынны и безлюдны на далекое пространство кругом. Молва рассказывает, что вода не замедлила в скором времени колыбельку, где находились новорожденные, оставить совершенно на сухом месте. Вопли младенцев были услышаны волчицею, вышедшею из ближних гор к реке утолить жажду. Она до того была смирна, что дала младенцам свои сосцы и пастух царского стада пришед нашел их сосущими у волчицы молоко. Пастуху этому имя было Фавстул. Он взял младенцев и отнес их на скотный двор к своей жене Ларенцие, которая их и воспитала. Некоторые утверждают, что Ларенция прослыла у пастухов волчицею за распутный образ жизни, и что это её прозвание подало повод к преданию о волчице. Пришед в возраст, эти найденыши не ограничивались одним уходом за стадами, но охотились по соседним лесам. Укрепя свои силы в этом занятии, они стали нападать на разбойников, обремененных добычею. Отбив ее у них, они делили её с пастухами. Мало–помалу они стали предводителями многочисленной шапки молодых людей; они с ними проводили время то в дельных занятиях, то в играх.
5. Уже в то время на Палатинской горе находилась пещера, посвященная играм в честь Пана. Гора же прозывалась сначала Паллантскою от города Аркадского Палланта, а потом это название перешло в Палатинскую. Евандр, родом из города Палланта, много лет перед тем переселившийся сюда из Аркадии и живший в этих местах, установил обычай, принесенный им из родины, чтобы в этой пещере молодые люди нагие плясали и бегали в запуски в честь Лицейского Пана, у Римлян впоследствии известного под именем Инва. Когда молодые люди заняты были играми, то разбойники, желавшие отмстить им за отнятие добычи, воспользовались этим случаем, празднование игр было всем известно — и напали из засады. Ромул оборонялся с успехом, но Рем достался в руки разбойников; они его отвели к Амулию, взводя на него обвинения в том, в чем сами были виноваты. Они показывали, будто Рем, сделав с шайкою молодых людей набег на поля Нумитора, открытою силою загнал его стада, как добычу. Амулий отдал Рема Нумитору для наказания. Фавстул давно уже догадывался, что он воспитал у себя детей царских (знал он, что они были брошены по приказанию Амулия около того же времени, когда им найдены); впрочем до времени и ожидая случая, он молчал об этом. Пришло время говорить истину, и Фавстул в страхе открыл ее Ромулу. С другой стороны Нумитор, получив в свою власть Рема — и заключив его в оковы, слышал, что у него есть брат, и что они близнецы; соображая возраст их и видя способности, обличавшие не простое происхождение, он не мог не вспомнить о своих внуках; расспрашивая подробности, он удостоверился в своей догадке и готов был признать Рема. Между тем Амулию готовилась отовсюду гибель. Ромул, зная, что открытою силою он ничего не сделает, приказал своим приверженцам явиться к царскому дворцу по одиночке и разными дорогами; с ними–то он устремился во дворец. С другой стороны явился к нему из дому Нумитора на помощь с отрядом Рем. Таким образом Амулий погиб под их ударами.
6. Нумитор, слыша суматоху в городе, сначала утверждал, что неприятель в него ворвался, и что он–то овладел царским дворцом. Он тотчас отправил Альбанскую молодежь силою овладеть крепостью города. Но он не замедлил увидеть молодых людей; совершив убийство, они шли его приветствовать. Немедленно созвав совет старейшин, Нумитор открыл им злодеяние брата в отношении к нему и его семейству, рассказал им подробности о рождении его внуков, о их воспитании, о том, каким образом они были им узнаны, известил, что Амулий убит, и с его ведома. Молодые люди, толпою взошед в середину собрания, приветствовали Нумитора именем царя. Бывшие тут граждане все своими восклицаниями подтвердили это, и власть перешла к Нумитору. Доставив ему управление Альбанцами, Ромул и Рем возымели желание воздвигнуть новый город на том самом месте, где они были брошены и потом воспитаны. Число Альбанцев и Латинцев было уже слишком велико; притом к ним примкнули пастыри, и братья взялись за дело, убежденные, что и Альба и Лавиний будут ничтожными городками в сравнении с тем городом, который они замыслили построить. Среди этих забот смутило их властолюбие, как бы наследственное в их роде зло, и оно послужило поводом к преступному состязанию, начавшемуся сначала от самого ничтожного спора. Оба брата были близнецы, и потому старейшинства между ними не было. Они решили предоставить решение спора о том, кто даст имя свое новому городу и будет в нем царствовать, голосу богов этих мест, который должен был высказаться в гадании. Местом для гадания избрали: Ромул Палатинскую гору, а Рем Авентинскую.
7. Рассказывают, что Рем первый увидал предвещание — шесть коршунов. Уже это было, известно, когда Ромулу явились двенадцать коршунов. И того, и другого окружавшие поздравили царем: один имел право на это, потому что птицы явились ему прежде, а другой — потону что птицы, хотя и после, но явились ему в двойном числе. Спор об этом дошел до сражения, и в происшедшей свалке Рем был убит. Другой слух, более в ходу, говорит, что Рем, насмехаясь над братиною работою, перескочил через стены нового города. Вне себя от негодования, Ромул убил его, сказав: — да погибнет так всякой, кто дерзнет покуситься перелезть эти стены!» Таким образом власть осталась в руках одного Ромула, и он дал свое имя новому городу. Он сначала обнес укреплениями гору Палатинскую, на которой провел детство. Он установил священные обряды — другим богам по обычаю Албанцев, а Геркулесу по обычаю Греков, в том виде, как они были установлены Евандром. Предание говорит, что Геркулес, убив Гериона, пригнал в эти места быков удивительной красоты. Переплыв Тибр, гоня впереди себя стадо, Геркулес остановился на прилежащих лугах покормить обильною паствою своих быков, и самому отдохнуть. Он лег усталый и не замедлил уснуть, отяготев от пищи и вина. Один соседний пастух, живший вблизи, по имени Какус, обладавший необыкновенною силою, соблазнился на красоту быков и задумал угнать несколько из них в находившуюся по близости пещеру. Гнать их туда он не решился, зная что хозяин не замедлит их найти по следам; а потому он по одиночке втащил несколько быков в пещеру за хвосты. На рассвете Геркулес проснулся, взглянув на стадо, он тотчас приметил пропажу и, видя в стороне пещеру, пошел к ней искать быков, но видя, что все следы их идут от пещеры, он не знал, что и подумать и готов уже был оставить со стадом это место, как неблагополучное. Тут уведенные быки, скучая по прочим, стали реветь по обыкновению и таким образом открыли Геркулесу свое убежище. Какус хотел было силою не пустить Геркулеса в пещеру, но, пораженный его дубиною, пал мертвый, вотще призывая к своей защите пастырей. В то время в тех местах проживал Евандр, ушедший из Пелопоннеса; он пользовался не столько значительною властью, сколько большим влиянием, заслужив уважение диких жителей этого края своею образованностью и сведениями, им неизвестными. Еще более они уважали его за то, что они мать его Карменту считали богинею, удивляясь её предвещаниям; то были еще до прибытия Сивиллы в Италию. Евандр явился в толпе пастырей, собравшихся около Геркулеса, бывшего еще на месте убийства, подивился наружности и виду Геркулеса, столь превосходившего прочих людей, спросил его, кто он, и разузнал от него подробности его прихода и совершенного им убийства. Узнав о происхождении и имени пришельца, Евандр сказал ему: «приветствую тебя, Геркулес, сын Юпитера; о тебе мать моя, устами которой говорили бога, предсказала мне, что ты умножишь собою число небожителей. Здесь, в этом мыте, могущественнейший народ в мире воздвигнет тебе жертвенник и назовет его великим; у него он будет приносить тебе поклонение.» Геркулес подал ему правую руку, говоря: «что он готов пополнить волю судеб и принимает предсказание о посвящении ему жертвенника.» Тут–то и принесена была первая жертва Геркулесу; для этого выбран был лучший бык из стада. К обряду и жертвенному столу были приглашены два значительнейшие семейства того околотка Потиции и Пинарии. Случилось, что Потиции не замедлили тотчас явиться; им–то и были поданы жертвенные внутренности; Пинарии же пришли, когда он уже были съедены и приняли участие в остальном пиршестве. А потому–то род Пинариев, покуда существовал, был устранен от принятия жертвенных внутренностей. Потиции в течение долгого времени были исполнителями этих священных обрядов по наставлению Евандра. Когда же они передали было совершение их рабам, то за осквернение святыни род их весь перевелся. В то время Ромул из чужестранных священных обрядов заимствовал только эти. Как бы предчувствуя свою собственную судьбу, он воздал особенную честь бессмертию стяжанному храбростью, к которому его самого готовила судьба.
8. Установив таким образом по завету предков празднование святыни, Ромул созвал свой народ и, будучи убежден, что только законы могут связать в одно целое людей, различных между собою и собравшихся с разных сторон, он предписал им постановления разного рода. Зная, что воля его тем будет священнее для народа еще грубого, чем сильнее будет он действовать на его воображение, Ромул стал носить одежду, отличную от простой, и приказал следовать за собою двенадцати ликторам, внушая этим народу уважение к власти. иные думают, будто бы это число ликторов Ромул установил в честь явившихся ему двенадцати птиц. Но, по моему мнению, основательнее думают те, которые полагают, что ликторы и телохранители заимствованы у Этрусков, вместе с курульным креслом и самою претекстою. У Этрусков же двенадцать ликторов было потому, что в их союзе двенадцати племен, избиравших одного царя, каждое давало от себя ему по ликтору. Между тем Рим разрастался; укрепления его постоянно захватывали все большее и большее пространство земли, соображаясь более с имеющим быть населением, чем с тем, какое было еще тогда на лицо. Ромул должен был озаботиться, наполнить воздвигнутый им город, и потому он прибег к старинному правилу строителей городов, населять их всеми пришлецами без разбору и самыми низшими; отчего и вошло в поверье народа, будто жители таких городов родились из земли. Для этой цели Ромул открыл приют всем в том месте, которое, находясь между двух рощ, обсажено ныне густым терновником. Туда устремились во множестве из соседних городов и свободные и рабы, следуя главное приманке новости. Это, можно сказать, положило основание могуществу нового города. Имея в избытке силы, надобно было ввести разумное начало, которое управляло бы этими силами. Ромул избрал сто сенаторов, считая это число достаточным, или, может быть, не находя более ста людей, достойных этого названия. Отцами названы они из почтения, а потомки их патрициями.
9. Вновь возникший Римский народ был уже достаточно силен, чтобы не страшиться неприязненных действий со стороны соседей. Но, по неимению женщин, ему предстояло существования только на одно поколение. Детей у него не было, а соседние народы не хотели с ним родниться. Выбрав несколько сенаторов, Ромул отправил их послами к соседним народам, просить у них дружбы и родственных связей. Он поручил им, между прочим, внушить соседям: «что все города имели когда–то происхождение ничтожное, но многие, при содействии богов и собственном мужестве, стяжали впоследствии огромные богатства и великую славу. Как не безызвестно им, сами боги участвовали в происхождении Римлян, а мужество их им не изменит. Потому пусть они не брезгают вступить в родственные связи с себе подобными.» Послы нигде не встретили радушного приема. Соседи, сколько с одной стороны презирали возникший город, столько с другой опасались в будущем его могущества, росшего не по дням, а по часам. Многие отвечали на просьбы послов: «откроите приют и женщинам; только таким образом найдете вы по себе жен.» Римская молодежь жестоко этим обиделась, и не скрывала своего намерения силою приобрести себе жен. Ромул скрыл свою досаду в ожидания благоприятного случая излить её, и стал готовить игры и конные ристалища в честь Нептуна, назвав их Консуалии. По его приказанию об имеющем быть торжестве дано знать всем соседям; к празднику сделаны были большие приготовления и употреблено все, чтобы возбудить всеобщие ожидания. Много народу стеклось со всех сторон, частью посмотреть на игры, частью из любопытства взглянуть на новый город; особенно много было ближайших соседей Ценинцев, Крустуминов, Антенов. Почти весь народ Сабинцев явился на праздник с женами и детьми. Гости были радушно встречены и нашли в домах Римлян прекрасной прием. С удивлением видели они в столь короткое время возникший город, по достигший уже такого обширного размера. Они не могли надивиться его укреплениям и множеству домов. Настало время игр и та минута, когда глаза и внимание всех зрителей обратились на них, была избрана для нападения. По данному знаку молодежь Римская бросилась похищать девиц. Жребий указал здесь большей части граждан их будущих жен: хватали первую, какая попадалась, но некоторые из девиц особенно замечательной красоты были назначены для главных сенаторов, и некоторым из народа поручено было отнести их в дома тех, которым они были назначены. Так предание говорит, что одна из девиц, много превосходившая других красотою лица и стана, была назначена для какого–то Талассия и люди его несли ее к нему. Показывая, для кого они ее несут и тем защищая её от насилия, они всем попадавшимся на встречу кричали: Талассию, оттого–то это слово вошло в употребление при свадьбах. В страхе бросив зрелище, родители девиц бежали в горе, громко жалуясь на нарушение законов гостеприимства и призывая к отмщению бога, на праздник которого явились они, понадеясь на святость клятв. Отчаяние и негодование похищенных женщин также не знало пределов. Сам Ромул обходил их, убеждал их и внушал им: «что все это произошло по безрассудной надменности их же родителей, отказавших им соседям в родственном союзе. Но им теперь предстоит жизнь супружеская, пользование всем состоянием мужей и одинаковыми с ним правами, а рождение детей скрепит еще более этот союз. А потому пусть они оставят свое негодование и не откажут в своем расположении тем, которым во власть судьба уже их отдала. Часто бывает, что знакомство, обидою начатое, оканчивается тесною дружбою. Мужья в отношении к ним будут тем ласковее, что, удовлетворив наконец свое желание, они будут стараться всячески заставить их забыть отечество и родных.» К этим убеждениям мужья присоединили ласки, извиняя свой проступок избытком любви и желания; а к этому доводу женщины редко остаются равнодушны.
10. Уже похищенные совершенно забыли нанесенное им оскорбление и свыклись со своим новым положением; но родные их, облекшись в печальные одежды, не переставали плачем и жалобами возбуждать своих соотечественников к отмщению. Не довольствуясь высказывать свое негодование по домам, они со всех сторон собирались к Тацию, царю Сабинян. Так как он пользовался особенным влиянием в этих местах, то к нему стекались послы. К числу обиженных народов принадлежали Ценинензы, Крустумины и Антемнаты. Медленность сборов Тация и Сабинян не соответствовала воинственному жару этих трех народов и они решились общими силами начать войну. Но и тут негодование и жажда войны Ценинензов не позволили им дождаться Крустуминов и Антемнатов; они только со своими собственными силами делали вторжение в область Римскую, и опустошали её. На встречу им вышел с войском Ромул и в происшедшем сражении без труда доказал Ценинензам, что степени их гнева не соответствуют их силы На голову разбил он их войско, обратил в бегство и далеко преследовал бегущих. Царя Ценинензов Ромул убил и взял его одежду и оружие; первым нападением взял он город Ценинензов, лишенных вождя. Возвратясь домой с победоносным войском, Ромул не ограничился совершением великих подвигов, но хотел их увековечить для потомства; а потому он, взяв добычу, снятую им с убитого царя Ценинензов, на нарочно устроенном красивом подносе, отнес ее сам в Капитолий. Положив ее под дубом, священным для соседних пастырей, Ромул тут же наметил размеры будущего храма Юпитера, и обратясь к нему, сказал, придав ему новое наименование: «Юпитер Феретр, тебе я, царь, подношу военную добычу, снятую мною с царя же и освящаю тебе храм в этих странах, которым пределы знает только мужество мое. Пусть отныне этот храм будет вмещать в себе всю военную добычу, которую имеющие быть после меня цари и вожди, взяв меня за образец, станут брать у побежденного ими врага.» Таково–то начало первого храма, воздвигнутого в стенах Рима. Богам утодно было оправдать слова основателя храма, что потомки его наполнять его военною добычею, а вместе и не допустить, чтобы от частого повторения, дар этот пришел в пренебрежение. В течение стольких лет, несмотря на беспрерывные воины, только два раза царственная военная добыча была вносима в Капитолий; до того честь эта считалась великою!
11. Между тем, как Римляне заняты были дома, Антемнаты вздумали воспользоваться этим обстоятельством и вторглись с войском в беззащитные пределы Римлян. Ромул поспешно вывел в поле Римский легион и ударил на Амтемнатов, рассеявшихся для грабежа. Неприятель, устрашенный нечаянными криками Римлян, тут же обратился в бегство; город его был взят приступом. Когда Ромул, торжествуя после двух побед, вошел в Рим, то жена его Герсилия, вследствие просьб похищенных Римлянами женщин, просила его простить родных этих женщин и принять их в число граждан, ставя ему на вид, что таким поступком он упрочит свою власть. Ромул без труда согласился на просьбу Герсилии. Потом он выступил против Крустуммнов, начавших военные действия. Они оказали весьма малое сопротивление, утратив дух вследствие поражения своих союзников. В земли их и Антемнатов посланы колонии; особенно много было желающих записаться поселенцами в Крустуминскую землю, вследствие её плодородия. С другой стороны из взятых городов многие, особенно родные похищенных женщин, переселялись в Рим. Последняя, но за то и самая важная война была с Сабинянами. Они действовали не под влиянием гнева и торопливости, а осмотрительно и благоразумно; не пренебрегли они прибегнуть и к воинской хитрости. Римскою крепостью начальствовал Сп. Тарпей; его дочь девицу склонил Таций богатым денежным подарком отворить ворота крепости; а она вышла из нее за водою для священных обрядов. Получив желаемое, Сабинцы несчастную задавили своими щитами. Они поступили так, или желая приписать взятие крепости одному своему мужеству или для того, чтобы показать пример строгости к предателям, для которых самих ничего нет довольно безопасного. Баснословное предание говорит, что так как Сабинцы носило обыкновенно на левых руках тяжелые золотые запястья и на пальцах красивые кольца с драгоценными каменьями, то Тарпея потребовала у них в награду за измену то, что они имеют на левых руках. Сабинцы исполнили обещание; только вместо золотых вещей дали ей смерть под щитами. Другие утверждают, что она, предательски получив обещание Сабинян, отдать ей то, что у них в левых руках, потребовала именно выдачи оружия; они, видя её коварство, задавили её под тяжестью того самого, что она требовала.
12. Как бы то ни было, а крепость Римлян была в руках Сабинцев. На другой день они не прежде спустились в равнину, как когда уже войско Римское, наполнявшее собою пространство между холмами Капитолинским и Палатинским, двинулось к крепости, горя желанием отнять у неприятеля крепость и отмстить ему. Бой начался состязанием вождей; у Сабинян был Метт Курций, а со стороны Римлян Гост Гостилий; долго последний, несмотря на неблагоприятную местность, с присутствием духа и храбростью отстаивал дело своих соотечественников. Но с падением его Римляне не устояли и обратились в бегство от старых ворот Палация. Рому ль, сам увлекаемый потоком бегущих, подняв к небу оружие, воскликнул: «По твоей воле, Юпитер, высказанной тобою в гадании птиц, я на Палатинской горе положил основание новому городу. Уже Сабины через преступление овладели крепостью; из неё стремятся сюда, вытеснив нас с равнины. Умоляю тебя, отец богов и людей, не допусти по крайней мере сюда врага, отними страх, омрачивший умы Римлян и положи конец их позорному бегству. В этом месте даю тебе обет воздвигнуть храм Юпитеру Остановителю, да служит он на веки веков свидетельством в потомстве, что ты своим непосредственным заступлением спас этот город!» Помолясь таким образом и как бы чувствуя, что его молитвы услышаны, Ромул, обратясь к бегущим, воскликнул громким голосом: «Здесь, Римляне, всемогущий и всеблагий Юпитер повелевает вам остановиться и возобновить бой.» Римляне остановились; им казалось, что голос этот прогремел с неба; сам Ромул бросился вперед. Там вождь Сабинцев Метт Курций, сошед в долину, теснил и гнал бегущих Римлян по всему пространству Форума, и уже недалеко был от Палатинских ворот. Он кричал своим соотечественникам: «мы победили, поправших вероломно права гостеприимства, наших бессильных врагов. Они узнали, что сражаться с мужами вовсе не то, что похищать слабых девиц!» Ромул не дал ему долго хвалиться, и с отрядом отборных молодых людей ударил на него. Метт сражался с коня и тем скорее вынужден был отступить; Римляне его преследовали. С другой стороны войско Римское, ободренное присутствием духа своего царя, ударило на Сабинцев. Испуганный шумом гнавшихся сзади неприятелей, конь Метта бросился в озеро. Опасность вождя обратила все внимание Сабинев; они звали и ободряли Метта и он, не потеряв присутствия духа, успел найти брод и достигнуть берега. В долине, между двумя холмами, Римляне и Сабины возобновили бой; но перевес явно клонился на сторону Римлян.
13. Тут Сабинянки, за оскорбление которых и началась война, видя, что мера зол превзошла все то, чего они могли страшиться, с распущенными волосами и в растерзанном платье, смело бросились в самую средину сражения, где стрелы наполняли воздух, между двух войск, и тем положили конец их состязанию. Обращаясь то к отцам, то к мужьям, эти женщины умоляли их: «не проливать родственной крови друг друга и не совершать тем страшного злодейства, пятно которого падет на общее порождение, на внуков для одних, и на сыновей для других. Если вам ненавистны узы брака нашего, то излейте весь гнев на нас одних. Из–за нас идет война, из–за нас режутся наши отцы с мужьями. Лучше нам погибнуть, чем жить сиротами, утратив или тех или других.» Это происшествие произвело впечатление и на вождей и на ратников. Воцарилось молчание и общее неожиданное спокойствие. Вожди выступили вперед для заключения мирного договора; неограничась примирением, они оба народа слили в один, определили царствовать вместе, столицу государства назначив в Риме. Таким образом народонаселение города разом удвоилось, но жители, чтобы что–нибудь сделать и для Сабинов, получили название Квиритов от наименования города Курий. Вечным памятником этой битвы осталось то, что близ лежащее болото получило наименование Курциева озера, вследствие того, что Курцию удалось, отыскав брод, благополучно достигнуть города. Неожиданное окончание печальной войны вожделенным миром сделало Сабинок еще милее и дороже и их мужьям и родным, а в особенности Ромулу. Вследствие этого, разделив народ на тридцать курий, Ромул назвал их именами Сабинок. Предание умалчивает, какие именно из них удостоились этой чести, потому что число их было вероятно гораздо большее: были ли они выбираемы по жребию, или по степени значительности их мужей, или по старшинству лет. Около того же времени составлены три сотни всадников: Рамнезская получила свое название от Ромула, Тицианская от Тита Тация. Смысл и происхождение названия Люцеров неизвестны. С того времени оба царя управляли государством не только вместе, но и единодушно.
14. Несколько лет спустя, родственники царя Тация нанесли личное оскорбление послам Лаврентов. Те требовали удовлетворения, принадлежавшего им по народному нраву, но Таций защитил своих и тем наказание, им следовавшее, обратил на свою голову. Когда он отправился в Лавиний для участия в праздничном жертвоприношении, то народ там возмутился против него и убил его. Ромул принял известие о смерти Тация с меньшим негодованием, как бы следовало ожидать, или имея причины быть недовольным не совсем чистосердечными действиями своего соправителя, или убежденный, что он получил заслуженное наказание. А потому Ромул не начал из–за этого войны; союзный же договор между Римом и Лавинием был возобновлен с определением удовлетворения как–за оскорбление, нанесенное послам, так и за убиение царя Сабинского. Таким образом сверх ожидания дело тут обошлось без войны, но возникла другая гораздо ближе, можно сказать в самих воротах города. Фиденаты со страхом смотрела на возникавшее могущество столь близкого соседа и задумали положить ему конец прежде, чем оно примет опасные для них размеры, а потому они начали войну. Их молодежь с оружием в руках опустошала поля Римские к стороне Фиден, потом она ударила в лево (в право препятствовал Тибр) и разоряла поля к ужасу земледельцев; скоро слух об этом дошел до Рима. Ромул немедленно (война столь близкая требовала поспешности) вывел войска в поле и стал лагерем, не доходя Фиден на милю. Оставив тут небольшой отряд, Ромул часть воинов, расположил в засаде в густом кустарнике, а с большею частью войска и со всею конницею двинулся к городу в беспорядке; его всадники грозя подскакивали к самим стенам города, и вызвали неприятеля на бой. В схватке конницы наши не замедлили бежать, как и нужно было по их соображению. Конница наша пришла в расстройство, и пехота отступила за нею. Тогда неприятель из всех ворот устремился на Римлян и, преследуя их, достиг места, где ему приготовлена была, засада. Расположенное в ней Римское войско ударило с боку на неприятеля, который увидал значки отряда, оставленного в этом месте. Пришед в ужас и видя опасность со всех сторон, Фиденаты обратились в бегство, прежде чем Римская конница и с нею Ромул успели поворотить назад коней после притворного бегства. Бегство Фиденатов не походило на мнимое Римлян; в страхе спасались они в город. Поспешность бегства, впрочем, не спасла их. Ромул гнался за ними по пятам так, что вместе с ними проник в город, прежде чем могли быть заперты его ворота.
15. Следуя примеру Фиденатов, и Веиенты, их соседи и родственного с ними происхождения (и тот и другой народ принадлежали к Этрускам) начали войну с Римлянами, опасаясь также их близкого соседства и возраставших сил. Они сделали набег на Римские поля, более с целью грабежа, чем для ведения правильной войны. Не останавливаясь в поле лагерем, не дожидаясь встречи с римскими войсками, Веиенты спешили с награбленною ими добычею удалиться восвояси. Ромул, не нашед неприятеля в открытом поле, перешел Тибр в боевом порядке, домогаясь сражения. Видя, что Ромул стал под их стенами лагерем, Веиенты предпочли сразиться с ним в открытом поле, чем со стен и с крыш городских и вышли из города. На этот раз Ромул одержал победу одним мужеством своих уже испытанных в битвах воинов, не прибегая к хитрости. Он гнал разбитых неприятелей до стен города, но не решился приступить к нему вследствие его крепкого местоположения и сильных укреплений. На обратном пути Ромул опустошил поля Веиентов, более в отмщение им, чем из жадности к добыче. Видя поражение и разорение полей своих, Веиенты смирились и отправили в Рим послов о мире; он им дан на сто лет за уступку части их области. Таковы–то, сколько нам известны, деяния Ромула на воине и в мире; величие их вполне соответствует убеждению современников и потомства в его божественном происхождении, а равно и божественности его самого по смерти. Великий дух его высказывается в возвращении царского престола деду, в построении нового города, в упрочении своего государства и военными и мирными действиями. Он такой дал разом толчок силам государства, что оно после него в течение сорока лет наслаждалось совершенным миром и спокойствием. Впрочем, Ромул был более любим простым народом, чем патрициями; воины его обожали. Триста отборных воинов всегда сопровождали его в качестве его телохранителей и во время военных действий, и в мирное время; он их назвал Целерами.
16. По совершении своих военных подвигов Ромул назначил раз смотр войска у Капрейского болота. Вдруг поднялась сильная гроза, сопровождаемая страшными громом и молниею; как сильным туманом скрыло Ромула от глаз бывших тут; с тех пор на земле уже более его не видали. Народ, опомнившись от ужаса, когда тихая и ясная погода сменила бывшую грозу, увидел, что место, где сидел перед тем царь, пусто. Он должен был поверить словам патрициев, стоявших поблизости царя, что он похищен на небо во время грозы; долго, чувствуя своё сиротство, народ хранил горестное молчание. Потом сначала немногие, а потом и все воскликнули, что Ромул достоин именоваться богом, от бога рожденным, царем и отцом города Рима, стали молить его о милости, чтобы он благосклонно взял под свою защиту своих потомков. Были тогда, как я полагаю, некоторые того мнения, что Ромул растерзан руками патрициев, но они смолчали; впрочем, молва об этом, хотя и слабая, сохранилась с тех пор. Напротив, первая молва, как более соответствовавшая общему удивлению к Ромулу и притом же поддерживаемая страхом, вошла в большую силу. Рассказывают, что поступок одного гражданина придал ей ещё большего вероятия. Когда народ волновался вследствие неимения царя и ненависти к патрициям, то Прокул Юлий вышел в собрание народа, предупредив его, что он имеет говорить о чем–то важном. Тут он сказал: ''Квириты, Ромул, отец здешнего города, в нынешний день на рассвете вдруг сошёл с неба и явился предо мною. Когда я в благоговейном ужасе стоял, моля его о дозволении взирать на него, он мне сказал: ступай, возвести римлянам волю небожителей, что будет их город столицей мира. Для того пусть они заботятся более всего о военном искусстве; да будут они убеждены, и это убеждение да завещают потомству, что никакие человеческие силы не устоят против римского оружия. Сказав это, Ромул отлетел в горняя.» Слова Прокула были приняты с полным доверием, заслуживающим удивления: народ и войско, убежденные в бессмертии Ромула, перестали с прежнею силою сожалеть о нем.
17. Между тем умы сенаторов волновались честолюбием и жаждою власти. Не было ни одной из них особенно замечательной личности, которая могла бы основательно домогаться царской власти, а потому партии разделились по народностям. Сенаторы сабинского происхождения, видя, что с Тацием кончилась царская власть из их племени, опасались совершенно утратить равенство прав и власти с народом римским, и потому хотели, чтобы царь был из среды их. Римляне же, особенно старейшие из них, не хотели и слышать о царе из чуждого племени. Несмотря на разнообразие мнений, все хотели царской власти, не испытав ещё благ вольности. Впрочем, сенаторы не замедлили возыметь опасение, как бы государство без главы и войско без вождя не подверглись внезапному нападению соседей, которые уже были раздражены. Сознавая необходимость иметь кого–либо старшего, сенаторы не хотели уступить друг другу старейшинства. Тогда они положили составить из себя десять отделений; каждое из них, состоявшее из десяти человек (число всех сенаторов было сто), выбирали одного старшего. Эти выборные из каждого отделения, в числе десяти, должны были управлять общественными делами. Один из них имел при себе знаки власти и ликторов; срок каждого правителя был пять дней, потом его сменял другой, и так власть переходила по очереди ко всем. Год продолжалось это междуцарствие, и название его сохранилось в том же смысле и до нашего времени. Народ с негодованием встретил этот порядок вещей; он жаловался, что иго рабства сделалось тяжелее, и что вместо одного повелителя у него теперь сто, и высказывал явно свою твердую волю избрать царя, и не иначе как сам. Сенаторы, узнав о расположении умов народа, весьма благоразумно поступили, предупредив его желание и предложили сами то, что исторгнуто было бы у них силою. Народ же так был благодарен сенаторам, что предоставил им более власти, чем они до того имели. Сенаторы определили, что кого бы народ ни избрал в цари, сенат вперёд утверждает его выбор как бы свой собственный. И поныне буква этого закона, но не сила его остались при утверждении проектов законов и выборе сановников. Ещё до начала выборов сенат заранее утверждает все постановления народного собрания, какие бы они ни были. Правитель, созвав народное собрание, сказал: ''Квириты, в добрый час и на счастливый конец изберите себе царя. Сенату так угодно и он утверждает ваш выбор, буде вы дадите достойного преемника Ромула.» Народу это было весьма приятно; не желая уступить сенату в великодушии, народ со своей стороны постановлением своим предоставил сенату выбор царя, имеющего владычествовать над Римом.
18. В то время приобрёл известность любовью к правосудию и набожностью Нума Помпилий. Он жил в сабинском городе, Куриях, и обладал сведениями в науках человеческих и божественных, какие только были доступны в то время. Учителем его в них, за неимением другого, некоторые считают Пифагора, самосского уроженца, но безосновательно. Достоверно известно, что только более ста лет позднее, когда в Риме царствовал Сервий Туллий, Пифагор на отдаленном конце Италии, около Метапонта, Гераклеи и Протона собирал вокруг себя молодых людей, жадных к познаниям. Но, если бы даже Пифагор и был современником Нумы, то каким образом на столь дальнем расстоянии молва о нем могла достигнуть земли сабинской и вызвать оттуда любознательного юношу? Каким образом мог он один пройти через столько стран, населённых разными народами, не понимающими даже языка один другого? Гораздо обоснованнее будет думать, что Нума сам себе обязан развитием своего ума и добродетелей и что он не столько следовал науке чужестранцев, сколько оставался верным строгой и серьёзной нравственности древних сабинян, а этот народ относительно добрых нравов далеко превосходил все прочие. Когда был предложен Нума, то сенаторы римские, несмотря на то, что опасались выбором его дать перевес сабинскому племени, из которого он происходил, все единогласно избрали его царем, не осмеливаясь противопоставить ему кого–либо из среды себя или из своей партии. По избрании Нума, следуя примеру Ромула, призвавшего богов при основании города, хотел призвать их благословение и на себя при вступлении на царство, Нума призвал гадателя — с того времени он удостоен чести общественного жречества; тот отвел его в Капитолий и посадил на камне, лицом на полдень. С левой его стороны сел авгур с покровенной головою, держа в правой руке палку с загнутым концом, на котором нет суков; палка эта называется посохом. Окинув с камня глазами город и область его, авгур, помолясь богам, означил пределы страны от востока до запада; страну на полдень назвал он правою, а на север левою, он назначил глазами самый отдаленный предмет, до которого они достигали. Взяв посох в левую руку, а правую положив на голову Нумы, авгур обратился к небу со следующей молитвою: ''Юпитер отец, буде благоволишь Нуме Помпилию, которого голову я держу в руках, быть царем римским, пошли нам очевидные знаки соизволения твоего в назначенных мною пределах». Тут авгур высказал, какие предзнаменования должны воспоследовать, и когда они последовали, то Нума был объявлен царем и затем оставил священное место.
19. В государстве, обязанном своим началом силе, в народе, только начинавшем жить, оставалось ещё все сделать относительно судопроизводства, законов и доброй нравственности. Это–то дело взял на себя Нума по вступлении на престол. Убежденный, что война будет большим препятствием к смягчению нравов народа, Нума хотел отлучить его от постоянного занятия войною и воздвиг в нижнем Аргилете храм Януса, который долженствовал означать собою мир или войну. Когда он был затворен, то Рим был в мире со всеми соседями, а отворенный означал, что он с кем–нибудь из них в войне. После Нумы только два раза храм Януса был затворен: первый, при консуле Т. Манлии, по окончании первой Пунической войны, а второй раз судьба удостоила нас быть свидетелями этого счастливого события, когда император Цезарь Август, после Актийской битвы, водворил мир и спокойствие и на земле, и на суше. Все соседние народы с радостью видели миролюбие Нумы и вступили с ним в дружественный союз. Тогда первою заботою царя было, как бы народ, не опасаясь более опасности извне, не ослабел духом в праздности, не будучи более сдерживаем страхом врага и военною дисциплиною. Для этого лучшим средством по убеждению Нумы, особенно вследствие того, что он имел дело с народом еще грубым и необразованным, было вкоренить в нем священные верования и страх богов. Знал, что его наставления не будут иметь силы в народе, если они не будут по его мнению сверхъестественного происхождения, Нума распространил слух, что он имеет ночные совещания с богинею Егериею; что по его–то наставлениям установил он священнодействия, наиболее приятные богам, и определил жрецов отдельных для каждого бога. Первый Пума разделил год на двенадцать месяцев, согласно с изменениями луны; принимая в соображение, что обращение луны совершается в срок менее чем тридцати дней, и потому лунный год был бы гораздо короче солнечного, Нума принял вставочные месяцы и расположил год так, что в течение каждых двадцати лет дни начинались совершенно в том же порядке и года были полные. Он же установил различие дней праздничных и будничных, убежденный, что полезно иногда отсрочивать дела, особенно где это касается участия народа в правлении.
20. За тем Нума обратил свое внимание на назначение жрецов. Он сам совершал много священнодействий, особенно тех, которые теперь совершаются фламином Юпитера. Предвидя, что в таком воинственном государстве, как Римское, более будет царей на Ромула, чем на него похожих, и что они будут на войнах сами предводительствовать войсками — Нума не желал, чтобы таким образом священные действия приходили в пренебрежение, и потому он назначил постоянного жреца фламина для богослужения Юпитеру; он дал ему особенное богатое одеяние и курульное кресло наравне с царем. Кроме того он назначил двух фламинов: одного для богослужения Марсу, а другого Квирину. Он же назначил дев для служения Весте; оно возникло в Альбе, и таким образом связано с первыми началами народа Римского. Нума назначил Весталкам из общественной казны жалованье для того, чтобы они исключительно посвятили себя этому одному; он им вменил в закон обет девства, и старался многими отличиями высоко поставит в уважении народа. Кроме того Нума для служения Марсу Градиву назначил двенадцать Салиев; он их отличил крашеными тупиками и медными поверх их нагрудниками. Обязанность их была во время празднеств носить священное оружие, называемое Анцилии, и петь священные стихи с торжественными плясками. Первосвященником назначил Нума из числа сенаторов Нуму Марция, сына Марциева и ему дал письменное наставление о совершении всех священнодействий; там было изложено, в какое время и в каком месте они должны были совершаться, из какого рода приношений состоять жертвы и из каких источников идти на этот предмет деньги. Во всех вопросах, которые могли возникнуть относительно религиозных обрядов, Нума установил обращаться к первосвященнику. Он долженствовал быть хранителем и блюстителем чистоты древнего богослужения, и ограждать его от влияния чуждых богослужений. Он же первосвященник должен был указывать похоронные обряды и средства умилостивлять тени; а также узнавать о случившихся сверхъестественных явлениях от грозы или других каких–либо и предупреждать их вредное влияние. Для того, чтобы умолить Юпитера и склонить его открыть свои тайны, Нума посвятил ему жертвенник на Авентинской горе и гаданиями старался узнавать его волю относительно того, что надлежало делать.
21. Таким образом силы и внимание народа, занятые дотоле одними военными действиями, обратилось на предметы религиозные. Народ привык уважать богов и пришел к убеждению, что ни одно человеческое действие не остается им безызвестным. Набожность до того вкоренилась в сердца граждан, что они привыкли держать слово и соблюдать справедливость по одному внутреннему побуждению помимо страха заколов и определенного ими наказания. В этом случае граждане взяли себе за образец своего царя. Соседственные народы, дотоле считавшие Рим не городом, а воинским станом, устроенным против безопасности всех их, стали уважать его и пришли к убеждению, что грешно делать что–нибудь враждебное против города, столь свято чтущего богов. Есть роща, в которой бежит ключ неиссякаемый воды, бьющий из глубокой пещеры; туда часто удалялся Нума, будто бы на свидание с богинею; место это он посвятил Каменам (музам), как особенно любимое ими и супругою его Егериею. Нума установил также празднование в честь верного слова и положил, чтобы фламины к святилищу его ездили в крытой колеснице, запряженной парою и чтобы они священнодействовали, обернув правую руку до пальцев. Он этим хотел показать, что правая рука есть верный залог данного слова. Нума установил кроме того много других священнодействий и определил для их совершения места; они от первосвященников получили наименование Аргейских. Главным подвигом Нумы было, что он в течение своего долговременного царствования, умел сохранить мир без ущерба для достоинства государства. Таким образом два царя равно возвеличили Рим разными путями, один на войне, а другой в мире. Ромул царствовал тридцать семь лет, а Нума сорок три. В то время государство было сильно; умеренность в нем была в чести, и на войне и в мире оно было равно достойно уважения.
22. По смерти Нумы произошло опять междуцарствие. Потом народ избрал царем Тулла Гостилия, внука того самого Гостилия, который, у подошвы Капитолия, так храбро сражался с Сабинами; сенат утвердил выбор, народом сделанный. Новый царь совершенно был противоположного характера, чем его предшественник; он превосходил даже Ромула неукротимостью и суровостью характера. Самые лета его и избыток сил возбуждали его к воинской деятельности и в славе мужества не хотел он уступить своему деду. Убежденный, что в спокойствии и бездействии слабеют силы государства, он везде искал предлогов к войне. Случилось, что Римские поселяне сделали набег на Албанские поля за добычею; Албанцы не остались у них в долгу и отплатили им тем же; в то время в Альбе царствовал К. Клуилий. Почти в одно и тоже время оба народа отправили друг к другу послов с требованием удовлетворения. Туллий предписал своим послам прежде всего заняться возложенным на них поручением. Он был убежден, что Альбанцы не дадут удовлетворения и что таким образом он будет иметь законный повод к войне. Альбанские же послы делали свое дело не спеша. Принятые ласково Туллием, они не отказались принять участие в его пиршестве. Таким образом Римские послы первые требовали удовлетворения и, не получив его, объявили войну по истечении тридцатидневного сроку. Туллий об этом уже получил известие; тогда он призвал Альбанских послов и спросил их, по какому делу они пришли. Не зная о случившемся, они много времени употребляли на извинение, говоря: «что они против желания, но исполняя долг повиновения к своему царю, должны сказать Туллу не совсем приятное, а именно требовать, чтобы он возвратил награбленную в Альбанской земле его подданными добычу.» Тулл тогда отвечал послам: «идите, и скажите вашему царю, что царь Римский призывает гнев богов на главу того народа, который первый отказал послам в их законных требованиях и первый презрел мирные предложения. Да все бедствия имеющей быть войны обрушатся на нем!»
23. Такое–то известие Альбанские послы принесли домой. Оба народа готовились с большим жаром к войне, которую почти можно было назвать междоусобною, принимая в соображение происхождение и того и другого народа от Троянцев. Троя была матерью Лавиния, а Лавиний — Альбы; Римляне же происходили от крови Альбанских царей! Впрочем, исход войны был счастливее, чем можно было предполагать; дело не доходило до общего сражения: с разрушением одного города оба народа слились в один. Альбанцы первые с огромным войском сделали вторжение в область Римскую. Они остановились лагерем, не доходя только пять миль до Рима и укрепились рвом; в течение нескольких веков были следы этого рва, прозванного от имени Альбанского вождя Клуилиевым, пока с последними следами рва изгладилось и самое его название. В этом лагере Альбанцы потеряли своего царя Клуилия и на место умершего выбрали диктатора Метия Фуффетия. Тулл возгордился вследствие смерти Альбанского царя; он говорил гласно, что кара богов бессмертных обрушилась на Албанцев за беззаконно начатую воину, начав с их главы и что весь народ их скоро почувствует на себе тяжесть их кары. Ночью, прошед мимо неприятельского лагеря, Тулл с войском двинулся прямо в Альбанскую область. Тогда Метий оставил занятую прежде Альбанцами позицию и последовал поспешно за Туллом. Он отправил к нему посла, прося возможности переговорить с ним, прежде чем вступать в сражение, заверяя, что он имеет сделать ему предложение, не менее выгодное для Римлян, как и для Альбанцев. Тулл, хотя считал предложение Метия пустым, не оставил его без внимания и вывел войско вперед в боевом порядке; также поступили и Альбанцы. Когда оба войска, совершенно готовые к бою, стояли друг против друга, то вожди и той и другой стороны, в сопровождении немногих знатнейших лиц, вышли друг к другу на середину. Альбанский вождь сказал тут следующее: «Слышал я от нашего царя Клуилия, что причина нынешней войны некоторые оскорбления, сделанные в противность договору и грабеж с обеих сторон; и ты, Тулл, без сомнения выставляешь туже причину войне. Впрочем, обращая внимание на сущность дела, а не на предлог, нельзя не согласиться, что истинная причина войны заключается в честолюбии обоих народов одного происхождения и соседей друг другу, каждый из них хочет быть первым. Основательно ли — не стану об этом толковать; знает это тот, кто взялся за оружие. Меня Альбанцы выбрали своим вождем для ведения войны. Обращу твое внимание, Тулл, на следующее обстоятельство: не безызвестны тебе, я думаю, силы Этрусков, могущественнейших наших соседей, тебе как живущему ближе к ним, они известны лучше, чем нам; господствуют они и на суше и на прилежащем море. Помни, когда будешь подавать знак к сражению, что Этруски со вниманием смотрят на встречу наших войск и ждут только случая, воспользовавшись истощением сил и победителя и побежденного сделать обоих своею легкою добычею. Итак, если нам, не довольствуясь пользованием свободою, необходимо нужно спросить у жребия, кто из нас будет рабом, а кто повелителем, то не лучше ли найти средство узнать об этом волю богов, не прибегая к общему сражению и страшному кровопролитию между обоими народами?» Предложение Метия понравилось Туллу, хотя он был уверен в победе, убежденный и в превосходстве своих воинских дарований и сил своего народа. Средство решить спор обоих народов представилось само собою по указанию судьбы.
24. Случилось, что и в том и в другом войске было по три брата близнеца, равные и силами и возрастом. Они назывались, как достоверно известию, одни Горациями, а другие Куриациями; но которые из них к какому народу принадлежали, положительно сказать невозможно; впрочем большая часть писателей считают Горациев Римлянами; охотно соглашаюсь с ними. Подвиг их есть одно из замечательнейших событий нашей древней истории. Цари уговорили близнецов сразиться каждому за свой народ; на чью сторону склонится победа, тот должен был повелевать другим. Братья согласились на это; определено место и время боя. Но прежде Римляне и Альбанцы взаимным клятвенным договором постановили, что тот народ, представители которого будут побеждены, безусловно признает над собою власть победителя. Договоры эти, несмотря на разнообразие заключавшихся в них условий, все совершались одним и тем же образом. Договор, по описываемому здесь событию заключенный, есть древнейший, о котором предание сохранило нам подробности. Фециал спросил царя Тулла: «соизволяешь ли, царь, заключить через меня договор с уполномоченным Альбанского народа?» Получив соизволение Царя, Фециал сказал: «прошу у тебя, царь, священной травы.» — «Пронеси мне чистую», отвечал царь. Фециал принес из Капитолия чистой зеленой травы, потом спросил царя: «царь, уполномочиваешь ли ты меня быть вестником твоим и народа Римского, Квиритов, меня, спутников моих и вещи наши?» Царь отвечал: «на сколько это можно без вреда для меня и народа Римского, Квиритов, уполномочиваю.» фециалом был М. Валерий. Уполномоченным царь сделал Сп. Фузия, коснувшись священною травою к его голове и волосам. Уполномоченный выбирался для произнесения клятвы, скреплявшей договор. Он ее и произнес в длинных стихах, приводить здесь которые нет надобности. По прочтении условий, он произнес следующее заклинание: «Внемли, Юпитер, внемли, посол народа Альбанского! Внемли ты, народ Альбанский! Пусть все то, что теперь прочтено, от первого до последнего слова останется священно для народа Римского; без всякого злоумышленного толкования, пусть оно все будет принято им просто, как написано, и горе ему, если он первый уклонится от буквы их. Если он первый от них откажется или станет их злоумышленно толковать; то ты, Юпитер, в тот день порази так народ Римский, как я теперь поражаю это животное, но с тем большею силою порази, во сколько раз ты сильнее меня.» Сказав это, Фециал ударил жертвенное животное, свинью, острым кремнем. С теми же обрядами скреплен договор клятвою и со стороны Альбанцев и их царя через их жрецов.
25: По скреплении таким образом договоров клятвами, братья близнецы и с той и с другой стороны взялись за оружие. Их соотечественники не переставали внушать им: «что ожидания всех и богов домашних, и отечества и родных, всех сограждан, всего войска обращены теперь на них; от их мужества ждут они решения своей участи.» Не нуждаясь в ободрениях, чтобы быть мужественными, но сознавая всю важность предстоящего боя, они выступают на середину между обоими войсками, расположенными перед лагерями. Чуждые опасности, оба войска не были чужды сильных опасений; дело шло о решении их собственной участи, вверенной столь немногим; вследствие этого они с величайшим вниманием следили за ходом боя, зрелища не совсем приятного. По данному знаку сошлись с обеих сторон строем с обнаженным оружием трое молодых людей, достойные представители двух великих войск. Они исполнены были сознания, что от них зависит или даровать отечеству господство или повергнуть его в рабство и что вообще будущая судьба отечества зависит от их личного мужества. Раздался стук оружия, заблистали и зазвенели мечи; ужас ожидания сковал уста зрителей; мертвая тишина господствовала в их рядах, пока исход боя был еще неизвестен. С продолжением боя, видны были уже не только движения сражающихся, блеск и стук их оружия, но кровь обагрила поле битвы и показались раны у сражающихся. Два Римлянина пали, испустив дух, а все три Альбанца были ранены. Войско Альбанское, видя это, испустило крики радости; а легионы Римские начали терять надежду, и тем с большею заботою следили за своим последним защитником, отбивавшимся от трех Куриациев. К счастию он был не ранен, и, не будучи в состоянии сразиться с тремя своими соперниками вместе каждого порознь превосходил силами. Видя необходимость прибегнуть к хитрости, последний Гораций обратился в притворное бегство, зная, что его враги будут преследовать каждый по мере их сил, истощенных ранами. Отбежав от места битвы, Горации оглянулся назад и увидел, что Куриации, преследуя его, отстали друг от друга на большое расстояние и один был уже недалеко от него. Собрав все силы, Гораций не него бросился. Альбанцы громкими криками давали знать Куриациям, чтобы они спешили на помощь брата; но уже Гораций, умертвив его, спешил к другому. Видя неожиданный оборот дела в свою пользу, Римляне громкими криками ободряют своего защитника, который тем смелее устремляется на бой. Таким образом он убил и второго Куриация, прежде чем брат его успел подойти к нему же на выручку. Тогда с обеих сторон осталось по одному воину, но силы и того и другого были далеко не равны. Гораций был совершенно неранен и, возгордясь победою над двумя соперниками, был уверен в одолении и третьего. А последний Куриаций изнемог от раны, утомился от движения и в гибели двух своих братьев, не мог не видеть и свою. Победа над ним, если только это можно было назвать победою, была нетрудная. Римлянин со словами: «двух врагов принес я в жертву теням братьев моих; третьего закалаю, как причину теперешней войны, в залог будущего господства Римлян над Альбанцами», вонзил врагу, едва имевшему силы держать в руках оружие, меч в самое горло. Павшего одежды и оружие Гораций снял и взял себе, как военную добычу. Римляне с криками радости и поздравлениями встретили Горация, когда он возвратился в их ряды. Радость их была тем сильнее, что так близка была возможность поражения. Оба народа занялись потом погребением убитых; но чувства их были далеко не одинаковы. Одни созывали увеличение своего могущества, а другие потерю независимости. Доныне существуют могильные насыпи на том месте, где пал каждый из сражавшихся. Под двумя ближе к Альбе, лежат два Римлянина, а к стороне Рима три могилы Альбанцев, одна от другой в некотором расстоянии, как и следовало по событиям боя.
26. Прежде чем разошлись оба войска, Меттий в следствие договора, спросил у Тулла, что он ему прикажет. Тулл сказал ему, чтобы он молодых людей своего народа имел под оружием в готовности, на случай надобности их в могущей возникнуть войне с Веиентами; потом оба войска разошлись по домам. Гораций возвращался домой, неся взятую им у убитых братьев добычу. Его встретили впереди Кайенских ворот сестра его девушка; она была уже просватана за одного из Куриациев, Узнав на плечах брата одежду своего жениха, ею вышитую, она распустила волоса, и горькими слезами стала оплакивать его смерть. Не выдержал неукротимый дух Горация равнодушно, что сестра его не могла воздержать свою скорбь при такой общественной и братней радости. Навлек он меч и сказал сестре с упреком: «ты забыла о братьях как павших, так и об оставшемся в живых, забыла об отечестве. Погибни же со своею безрассудною любовью и да погибнет так всякий, кто станет оплакивать врага отечества!» Тут он ее пронзил мечом. Преступление это показалось и сенату и народу ужасным; но свежесть подвига Горация препятствовала строгому его наказанию. Однако его схватили, и привели на суд к царю. Тулл не хотел взять на свою ответственность строгий приговор защитника отечества, ни быть исполнителем его по суду. Созвав народное собрание, Тулл объявил, что он «назначает двух чиновников судить Горация за совершенное им преступление и определить ему наказание по смыслу закона.» А закон относительно смертоубийства был весьма строг: «буде особенные два, на этот предмет назначенные, чиновника выскажут приговор осуждения, то подсудимый может подать апелляцию к народу. Буде же чиновники докажут народу справедливость своего приговора, то подсудимый с покрытою головою вешается за нее на веревке к дереву, быв высечен предварительно розгами или на городской земле, или за её пределами.» Избранные на этот предмет чиновники были убеждены, что приговор их осуждения, если бы даже состоялся и над невинным, ничем отменен быть не может. Один из них сказал: «П. Гораций! признаю тебя виновным в смертоубийстве. Ликтор! Свяжи ему руки!» Ликтор подошел и накинул ему веревку на руки. Тогда Гораций, следуя наставлению Туллия, смягчившего с умыслом закон, сказал: «подаю апелляцию к народу.» Тогда народ долго не знал, чем решить участь Горация. Но особенное влияние имели на него слова отца Горациева, во всеуслышание говорившего, что дочь его убита за дело братом; буде же было бы не так, он давно уже и сам бы воспользовался отцовским правом. Ходя в народе, он умолял его не лишать последнего сына его, еще недавно гордившегося многочисленным и цветущим семейством, а теперь сироту. Обняв юного сына и указывая на трофеи, взятые у Куриациев (они были повешены в том мест, которое и теперь носит название Горациева оружия (Pila Horatia), старик говорил народу: «его ли, кого вы еще так недавно приветствовали вашими радостными криками, заковав в колодку, предадите позорной и мучительной казни. Альбанцы, и те, мне кажется, отвернули бы глаза от столь гнусного зрелища. Подойди, ликтор, свяжи руки, которые только что мужеством стяжали господство и власть народу Римскому. Потом покрой голову человеку, которому город этот обязан своею свободою, повесь его к пагубному древу. Накажи его розгами или на городской земле среди трофеев, стяжанных им у врага или за её пределами среди гробниц Куриациев. Где вы найдете место для казни этого юноши, которое не вопияло бы его славою против столь жестокого и несправедливого осуждения?» Народ не мог без сочувствия видеть ни слезы отца, ни мужество сына, с таким же хладнокровием ожидавшего казни, с каким он поражал врагов; а потому оправдал его, сознавая, что приговор его если не внушен строгою справедливостью, то удивлением к доблести. Впрочем, для того, чтобы столь гласное преступление было сколько–нибудь заглажено искупительными жертвами, отцу было повелено принести их насчет общественной казны. Он сделал это с некоторыми особенными священными обрядами, сделавшимися наследственными в роде Горациев. Притом он, положив поперек дороги бревно на столбах, провел под ним сына с покрытою головою, как бы под ярмом. Поныне существует оно, будучи возобновляемо на общественный счет и именуется сестриным ярмом. На том месте, где убита сестра Горация братом, воздвигнут памятник из тесаных четырех угольных камней.
27. Недолго продолжался мир с Альбанцами. Этот народ с негодованием вспоминал, что участь его решена сражением только трех воинов. Неудовольствие его заразило и легкомысленный ум диктатора; он, видя, что прямой путь не привел его ни к чему хорошему, решился дурными средствами возвратить к себе расположение соотечественников. Прежде во время воины изыскивал он средства к мирному её окончанию; теперь же в мире готовил предательски войну. Сознавая, что народ его более имеет гордости, чем сил, он возбуждал другие народы к открытой войне с Римлянами, а сам под видом союза готовился изменить. Фиденаты, Римские выходцы, вместе с Веиентами взялись за оружие, в надежде на отпадение Альбанцев от Римлян. Видя явную вражду Фиденатов, Тулл, призвав к себе из Альбы на помощь Меттия с войском, двинулся против них. Перешед реку Аний, Тулл стал лагерем в том месте, где она сливается с Тибром. Между этим местом и Фиденами войско Веиентов перешло Тибр. Располагаясь в боевом порядке, оно стало на правом фланге подле реки; на левом, примыкая к горе, стояло войско Фиденатов. Тулл свое войско поставил против Веиентов, а Альбанское расположил против Фиденатов. Вождь Альбанский имел столь же мало мужества и решительности, сколько и верности данному слову. Не хотел он остаться в назначенной ему позиции и не смел явно перейти на сторону неприятеля, а мало–помалу отошел с войском к горе. Там он остановился, и стал приводить войско в боевой порядок, не зная на что решиться и выжидая случая пристать к тому, на чьей стороне обнаружится перевес. Римляне, бывшие к стороне Альбанцев, с удивлением видели, что союзники удалились и обнажили их фланг. Немедленно поскакал всадник к Туллу с донесением о случившемся. Понимая всю важность события, Тулл тут же на месте даль обет воздвигнуть храмы Страху и Робости, и посвятить их служению двенадцать Салийских жрецов. Громким голосом, чтобы слышно было неприятелю, Тулл, обратясь к посланному, сказал; «не о чем тревожиться; по его приказанию Альбанское войско двинулось в обход для того, чтобы ударить в открытый тыл Фиденатов.» Затем он приказал всадникам поднять к верху копья; таким образом большая часть Римских пехотинцев за лесом копий не видали удаления Альбанцев; а которые и видели, то, поверив словам царя, сражались тем с большим жаром. Тогда ужас овладел неприятелями. Они слышали сказанное громко Туллом, а большая часть Фиденатов, состоявшая из Римских колонистов, понимала Латинский язык. Опасаясь видеть в тылу себя Альбанцев, которые, как им в страхе казалось, уже спускались с горы и могли таким образом отрезать их от города, Фиденаты обратились в бегство. Тулл, видя расстройство Фиденатов, с большим жаром возвратился к Веиентам, в сердца которых уже закрался страх вследствие робости их союзников. Они не выдержали натиска Римлян, но бегству препятствовала река, бывшая у них в тылу. Уступая силе Римлян, теснивших их, одни Веиенты, побросав оружие, в ослеплении страха метались в реку; другие, колеблясь между желанием бежать и мыслью о сопротивлении, убиты Римлянами на берегах реки. Столь упорной и кровопролитной битвы еще дотоле не испытывали Римляне.
28. Тогда Альбапское войско, бывшее дотоле зрителем сражения, опять явилось на поле битвы. Меттий поздравляет Тулла с победою над неприятелем; Тулл со своей стороны очень ласково обошелся с Меттием. Он отдал приказание на следующий день Альбанский лагерь соединить с Римским и сделать приготовления к очистительному жертвоприношению. Когда наступил день и все было готово, по обычаю приказал Тулл созвать оба войска. Трубачи, начав с крайнего конца лагерей, вызвали первых Альбанцев. Те, не слыхав дотоле ни разу, как Римский царь говорит к своему войску, из любопытства поместились к нему поближе. Римский легион с оружием в руках обступил их по данному Туллом приказанию. Сотникам дано приказание немедленно исполнять то, что им скажет царь. Тогда Тулл сказал следующее: «Римляне! Еще ни разу не было случая на войне, где бы вы должны были так во–первых благодарить богов и быть признательными к вашему собственному мужеству, такого, какой представился во вчерашнем сражении. Оно грозило великою опасностью не столько со стороны врагов, сколько вследствие измены и вероломства ваших союзников. Узнайте же истину, доселе вам неизвестную: без моего приказания Альбанцы отступили к горам. Я не отдавал им такого приказания, а если объявил, что они поступили так вследствие моего распоряжения, то это была с моей стороны хитрость; я не хотел встревожить умы ваши и отвлечь их от сражения, что бы неминуемо воспоследовало, если бы вы знали, что союзники вас оставили. Враги наши, поверив мне, что Альбанцы собираются действовать им в тыл, устрашились и бежали. В этом случае не все Альбанцы виновны; они следовали за вождем своим, как и вы, куда бы я вас ни повел, беспрекословно бы пошли за мною. Меттий — виновник этого кова; он отвел войско в сторону, он нарушил клятвенный союз Римлян и Альбанцев. Впрочем, я не замедлю показать на Меттие пример такой строгости, что вряд ли кто впредь дерзнет последовать его примеру.» Сотники с оружием в руках обступили Меттия. Царь продолжал говорить: «В добрый час и на хороший конец для народа Римского, меня и вас, Альбанцы решился я все народонаселение Альбы перевести в Рим; новым гражданам дарую я те же права, какими пользуются старые; именитые люди ваши поступят в число сенаторов; будет один город, одно государство. Как некогда Альбанское население разделилось на две части, так теперь пусть эти обе части сольются в одно.» Альбанское войско безоружное, видело себя окруженным вооруженною силою Римлян и потому несмотря на разные волновавшие его чувства, хранило молчание под влиянием страха. Тогда Тулл сказал, обратясь к Меттию: «Меттий Фуффеций, если бы тебя можно было бы приучить верно держать данное слово и хранить клятвы, то я охотно взял бы на себя преподать тебе эту науку. Но так как ты неизлечимо испорчен в этом отношении, то хотя твоею смертью научи людей чтить свято то, что для тебя было игрушкою. Как ты недавно колебался к чьей стороне пристать — нашей или Фиденатов, так тело твое будет сейчас влекомо в разные стороны!» Сказав это, Тулл приказал привязать Меттия, растянув на две колесницы, запряженные каждая в четыре лошади и потом погнать лошадей в разные стороны. Они растерзали Меттия в тех местах, где он связан был веревками. Зрелище было до того ужасно, что все, бывшие его свидетелями, отворотили от него глаза. Впрочем, летописи Рима представляют этот первый и последний пример бесчеловечного наказания. В последствии же умеренностью и снисходительностью наказаний Римляне превосходили все народы.
29. Пока это происходило, а в Альбу уже послан был отряд Римской конницы — перевести жителей её в Рим. Потом пошли легионы разрушать город. Когда они проникли в Альбу, там не было того смятения, не царствовало того ужаса я беспорядка, какой бывает во взятых приступом и открытою силою городах, когда вооруженные неприятели с криком рассеются по улицам, избивая жителей оружием. Но в городе царствовала мрачная тишина; уныние и немое отчаяние изображались на лицах жителей. В ужасе они были равнодушны ко всему, не помышляли, что из имущества оставить, и что взять с собою; одни стояли на порогах своих жилищ, советуясь друг с другом как поступить, Другие блуждали по своим домам, как бы прощаясь с ними в последний раз. Наконец жителю, слыша крики Римских всадников, приказывавших им выходить из города, стук падающих крыш и разрушаемых жилищ на конце города, видя, как пыль, взвиваясь столбом, наполняла собою воздух и застилала собою город, бросились вдруг из домов, захватив с собою первое, что попалось под руку, а самих богов своих домашних забыли в тех жильях, которые были свидетелями появления их на свет. Потянулись по дорогам толпы переселенцев; без слёз не могли они смотреть друг на друга; каждый, забывая собственную скорбь, сострадал другому и оплакивал в его несчастье свое; везде раздавались плачь и жалобы. Особенно женщины не знали меры горести; проходя мимо храмов, окруженных Римскими воинами, они оплакивали богов, как бы отнятых у них силою. Когда все жители оставили город, то Римляне разрушили до основания и сравняли с землею все здания общественные и частные; в несколько часов дело четырех столетий, в течение которых цвела Альба, было совершенно разрушено. Одни только храмы богов, вследствие приказания царя, уцелели от общего разрушения.
30. Разрушение Альбы содействовало к усилению Рима; число его жителей удвоилось. Целийский холм принят в состав города и Тулл, желая привлечь на него более жителей, построить на нем царский дворец и имел в нем пребывание. Старейшин Альбанских он принял в сенат, чтобы увеличить и его соответственно умножению числа жителей. Таким образом в число сенаторов поступили Альбанские Фамилии: Туллия, Сервилии, Квинкции, Гегании, Куриации и Клелии. Для заседаний сената Тулл определил здание, по его имени носившее название Гостилиевой курии до времен отцов наших. С умножением жителей усиливая все сословия государства, Тулл набрал из Альбанцев десять эскадронов конницы. Набором из числа новых жителей он пополнил прежние легионы и составил новые. С умножением сил возымев более смелости, Тулл объявил войну Сабинам, народу после Этрусков в то время сильнейшему числом войска и его мужеством. С обеих сторон были причинены обиды, а удовлетворения не сделано. Тулл жаловался, что во время ярмарки у храма Феронии, захвачены были Римские купцы, а Сабины отвечали, что их граждане первые, искав убежища в священной роще, были задержаны Римлянами. Таков был предлог к войне. Сабины, помня, что часть их народа царем Тацием выселена в Рим и что еще недавно усилились Римляне присоединением к ним Альбапцев, стали и сами искать союзников и помощи извне. Этруски были их соседями, а самыми ближайшими Веиенты. Оттуда явились к Сабинам многие на помощь, еще не забыв недавней неприязни, а другие из простого народа вследствие обещанной денежной платы. Само же правительство Веиентов не помогало ничем Сабинам; оно оставалось верно союзному договору, заключенному с Ромулом; неудивительна была бы эта верность в других народах, но в Веиентах она заслуживала удивления. С обеих сторон готовились усердно к войне; оставалось только кому–нибудь первому начать ее. Тулл вошел с войском в область Сабинскую; оба войска сошлись у лесу, прозванного недобрым, в упорном происшедшем сражении конница Римская, недавно усиленная, оказала большие услуги; ей и мужеству пеших Тулл одолжен был своею победою. Ряды Сабинов смешались вследствие внезапного натиска конницы; они уже не могли оправиться, и самое бегство не спасло их от избиения.
31. Таким образом Сабины были поражены. Тулл покрыл себя новою славою и Римское государство росло в могуществе; вдруг донесено царю и сенату, что не горе Албанской шел каменный дождь. Известие об этом казалось невероятным, а потому посланы люди на место удостовериться в. этом чудесном явлении. Они донесли, что каменья падали с неба как сильный град, ветром сдуваемый в кучи. Уверяли также, будто слышали громкий голос, раздавшийся с самой вершины горы, повелевавший Альбанцам по–прежнему совершать священные обряды, завещанные им предками. А Альбанцы, выселясь в Рим, одни усвоили себе богослужение Римлян, а другие вовсе пренебрегли им в безрассудном гневе на богов. Вследствие этого чуда, в Риме объявлено было общественное молебствие на девять дней; оно было или по поводу — как некоторые утверждают — слышанного с неба голоса на Альбанской горе, или по убеждению гадателей. С этого времени вошло в обычаи, в случае известия о каком либо чудесном явлении, в течение десяти дней совершать молебствия. Вскоре после того открылась моровая язва; вследствие её граждане не охотно исполняли военную службу. Но Тулл не давал им отдыху, находя, что бездействие и праздность вреднее для молодых людей, чем труды военные. Впрочем, он не замедлил и сам впасть в эту болезнь, пришедшую издалека. Тогда с ослаблением сил тела, самый дотоле неукротимый дух царя ослабел до того, что прежде считая набожность совершенно не царским делом, сделался в высшей степени суеверным; только и заботился он о разных важных и не важных священных обрядах и суеверием своим заразил народ. Он, с сожалением вспоминая о временах Нумы, убежден был, что только восстановлением мира и испрошением прощения богов, можно возвратиться к прежнему благополучию. Предание говорит, что Тулл, перелистывая записки Нумы, нашел там подробности о некоторых таинственных священных обрядах в честь Юпитера Просветителя и принялся за их совершение. Но вероятно он или не с должным благоговением или не по установлению совершил их; не только высшие силы ему не явились, но Юпитер, в гневе на неумение обращаться с его таинствами, послал с небес молнию и сжег царя и со всем его домом. Царствование Тулла, знаменитое многими великими событиями на войне, продолжалось тридцать два года.
32. По смерти Тулла, как было и прежде, власть возвратилась к сенату; он назначил временного правителя. Тот собрал народ для выбора царя, которым и назначен Анк Марций. Сенат утвердил выбор, сделанный народом. Новый царь был внук Нумы Помпилия от его дочери. Приняв власть в свои руки, он взял себе за образец своего деда; притом не мог не иметь на него влияния пример предшествовавшего царствования. Славное в других отношениях, оно имело конец не совсем счастливый вследствие пренебрежения священных таинств или неумения обращаться с ними. А потому первым делом Анка Марция было: восстановить общественное богослужение в том виде, как оно было при его деде. Он приказал первосвященнику все наставления его об этом предмете извлечь из его записок, переписать и предложить к общему, сведению. И граждане Римские, жаждавшие спокойствия и соседние народы возымели надежду, что новый царь во всем будет подобен деду. Латины, заключившие было союзный договор с прежним царем Туллом, стали помышлять о войне; они сделали грабительский набег в область Рпмскую. Когда Римляне требовали удовлетворения, то Латины дали им весьма грубый ответ; они полагали, что новый царь, по примеру Нумы, будет более жить в храмах и около жертвенников, чем в поле воинском. Но характер Анка, похожий на дедовский, имел в себе кое–что и от Ромула. Он понимал, что мир был необходим во время его деда для смягчения нравов еще дикого народа; притом можно было соблюдать его без позора; что в его время было невозможно; что излишнее терпение и снисходительность его навлекут только презрение соседей и что обстоятельства времени требуют царя, который взял бы себе за образец скорее Тулла, чем Нуму Помпилия. Последний установил обряды богослужения в мирное время; а Анк Марций установил священные обряды для объявления войны, заимствовав их от древнего народа Правдолюбцев (хранителями этих установлений теперь фециалы). Посол, пришед к рубежу народа, у которого требовал удовлетворения, с головою, закрытою шерстяным покровом, произносил следующее: «Внемли, Юпитер, и вы пределы (тут он называл народ), и всякий кому надлежит. Я · уполномочен возвещать волю народа Римского; избран послом по закону, иду с подобающим приличием, и словам моим да всякий имеет веру!» Изложив, в чем заключались его требования, посол, призвав Юпитера в свидетели, говорил: «буде я несправедливо требую для народа Римского возвращения того, что изложено выше, то да не увижу никогда более отечества!» Эти слова с небольшим изменением в форме заключения повторял он при переходе через рубеж, при встрече с первым, какой ему встречался после тою, человеком, входя в ворота города, явясь на общественную площадь. Не получив удовлетворения, посол, дав пройти тридцати трем дням, сроку, законами установленному, объявлял войну в следующих словах: «Услышь ты, Юпитер и ты Юнона, и ты Квирин, услышьте боги небесные, земные, и подземные! Призываю вас в свидетели, что народ этот (он его именовал) не оказывает правосудия и не отдаст должного. А потому об этом должны мы посоветоваться дома с нашими старейшими мужами и изыскать меры к снисканию нам самим себе правосудия, в котором нам отказали.» За тем после возвращался в Рим и излагал дело в сенате на его обсуждение. Тогда царь спрашивал сенаторов о мнении почти в следующих выражениях. «О каких делах уполномоченный народа Римского, Квиритов, просил уполномоченного народа древних Латинян, то ни он уполномоченный народа древних Латинян, ни сам народ древних Латинян ни в чем не оказали правосудия и не возвратили ничего из тех предметов, которых он у них законно требовал. А потому — в заключение говорил царь, обращаясь к тому из сенаторов, которого обыкновенно первого спрашивал о мнения — скажи, как по твоему надлежит поступить? На это он получал следующие ответ: «надлежит искать удовлетворения открытою и честною войною; таково мое мнение.» Таким образом все сенаторы по порядку подавали свои голоса и если большая часть присутствовавших сенаторов объявили себя в пользу войны, то решение всего сената состоялось в том же смысле. Потом было обыкновение, что Фециал, взяв копье с железным концом или омоченное в кровь и на конце обожженное, приходил с ним на рубеж народа, которому объявлялась война. Тут в присутствии не менее как трех свидетелей взрослых мужского пола человек, Фециал говорил следующее: «так как народ древних Латинян и все они древние Латиняне несправедливо поступили в отношении к народу Римскому Квиритов, то народ Римский Квиритов объявляет войну древним Латинянам и сенат народа Римского Квиритов дал свое согласие и утверждение на ведение войны с древними Латинянами. А потому и народ Римский народу древних Латинян и людям древним Латинянам войну объявляет и вчиняет.» Произнесши эти слова, Фециал бросил копье в пределы Латинян. По такому–то обряду и в этом случае было требуемо Римлянами от Латинян удовлетворение, и когда они отказали, объявлена им война. Это обыкновение в таком виде перешло и к потомству.
33. Анк поручил заботу о богослужении Фламинам и другим жрецам, а сам, собрав войско, двинулся в землю Латинян и взял приступом их город Политорий. Следуя завету прежних царей усиливать государство принятием в число граждан побежденных неприятелей, он всех жителей Политория переселил в Рим. Атак как холм Палатинский был жилищем коренных Римлян, Капитолинский холм заключал в себе крепость и населен был Сабинами, Целийский — Альбанцами, то Авентинский отведен для новых поселенцев. Число их вскоре умножилось жителями Теллен и Фиканы, взятых также Римлянами. Политорий, быв оставлен жителями, снова занят древними Латинами. Анк снова двинулся к нему и на этот раз разрушил его до основания, для того, чтобы он не был вперед убежищем для врагов. Но все силы обоих народов сошлись у Медуллии и там произошел решительный бой; он был упорный и долго победа несклонялась ни на чью сторону. Самый город обнесен был сильными укреплениями и имел многочисленный гарнизон; под стенами его в лагере стояло неприятельское войско и не раз в открытом поле нападало на Римское. Наконец собрав все силы, Анк сначала поразил неприятеля в открытом поле, а потом с огромною добычею возвратился в Рим. Несколько тысяч Латинов он принял в число граждан; им, чтобы соединить части города Палатинскую и Авентинскую, отведены места для жилищ у Мурция. Присоединен также к городу и Яникульский холм не по неимению места, но для того, чтобы неприятель не мог когда–нибудь воспользоваться его возвышенным положением. Его не только включили стеною в состав города, но чтобы лучше связать его с прочими его частями, устроен первый мост (он был деревянный на сваях) через Тибр. Царю же Анку принадлежит проведение рва так называемого Квиритов, составляющего не малую защиту от неприятеля со стороны ровных мест. При умножении народонаселения города стали случаться тайные злодейства, вследствие многолюдства, скрывавшего виновных; чтобы страхом наказания обуздать дерзость людей злонамеренных, Анк велел выстроить посреди города на самой общественной площади — тюрьму. При царе Анке не только увеличился самый город, но и область его получила значительное приращение. У Веиентов отнят так называемый Мезийский лес, и таким образом владения Римлян коснулись морского берега и там, при устье Тибра, построен город Остия. По соседству его сделаны соляные варницы. В благодарность за успехи на войне, царь Анк распространил и украсил храм Юпитера Феретрийского.
34. В царствование Анка, переселился из города Тарквиний в Рим некто Лукумон, человек с большим умом и богатствами. Поводом к переселению было честолюбие Лукумона, которому не было пищи в его родном городе. Лукумон был сын Демарата, родом из Коринфа; Демарат, вследствие внутренних смут на родине, ушел оттуда, случайно поселился в Тарквиние, женился там и произвел на свет двух сыновей; одного он назвал Лукумон, а другого Арунс. Первый наследовал все богатства отца, когда тот помер; а Арунс умер еще при жизни Демарата, оставив свою жену беременною. Вслед за ним умер и Демарат, ничего не оставив в завещание своему будущему внуку (он и не знал, что его невестка беременна). Таким образом сын Арунса, родясь на свет, был устранен от участия в наследии деда и вследствие своей бедности получил имя Эгерия. Лукумон наследовал все богатства отца; он женился на Танаквиль, женщине знатного роду и честолюбивой. Первою её заботою было в замужестве не потерять своего значения, а еще его увеличить. Этруски же смотрели с пренебрежением на Лукумона, как на сына изгнанника, и потому жена его не могла долее сносить такого положения. Она забыла врожденную каждому любовь к родине, у неё было одно желание — видеть в чести своего мужа и потому она настаивала на переселение из Тарквиний. Рим казался для честолюбивой четы самым лучшим жилищем. Народ его начал свое существование еще недавно и потому почести в нем доставались не по нраву рождения, а по заслугам и добродетелям. Там человеку с дарованиями не трудно было показать себя и отличиться. Было много тому примеров: Таций Сабин был царем, Нума из Курий призван на царство, самый Анк, рожденный от Сабинянки, мог указать только на одного предка — Нуму. Не трудно было честолюбивой женщине склонить мужа оставить город, родной ему по одной матери и возбудить в нем самом честолюбивые надежды. Таким образом, забрав все свое имущество, Лукумон с женою переселился в Рим. Когда они подъезжали к Яникульскому холму, сидя в повозке, вдруг орел широкими кругами медленно спустился к ним и снял с Лукумона шапку. Потом испуская громкие крики, он летал с нею около повозки и вдруг, как бы следуя указанию свыше, подлетел к Лукумону и положил ему шапку опять на голову, а затем исчез в облаках. С радостью, как рассказывают, Танакиль. встретила это предвещание; а она, как вообще все Этруские женщины, сильна был в науке гаданий. В восторге обняла она мужа, и сказала ему, что ему предстоит великая и славная будущность. Она ему объяснила, что орел послан свыше и по воле богов, что летая около головы его он показал, что это не случай, а голос богов; наконец он снял данное людьми украшение головы, чтобы возвратить ему его, как дар богов. С такими–то надеждами новые жители Рима вошли в него. Поселясь там, Лукунон принял имя Л. Тарквиния Приска. С самим прибытием своим обратил на себя он внимание Римлян своими богатствами. Он поддержал его и усилил ласковым со всеми обращением, радушным и гостеприимным приемом. Молва о нем вскоре достигла царя. Анк, узнав Тарквиния, пользовался его усердною службою и видя его дарования, сделал его приближенным к себе и почти ничего, ни на войне, ни в мирное время не предпринимал, не посоветовавшись с ним. Узнав его, как казалось ему, вполне, Анк в завещании сделал его опекуном своих детей.
35. Правление Анка Марция продолжаюсь двадцать четыре года. Оно не уступит ни славою военных событий, ни мирных распоряжений, ни одному из предшествовавших царствований. Сыновья Анка уже достигали совершенных лет, а потому Тарквиний настаивал о необходимости народного собрания для выбора царя. Наконец оно было назначено; сыновей Анка, Тарквиний нарочно удалил, отослав их на охоту. Перед народным собранием Тарквиний явно высказал свое желание царствовать; между прочим он говорил к народу следующее: «домогательство его не представляет в себе ничего нового или необыкновенного. Будь он первый чужестранец, искавший царской власти, то основательно было бы удивление и негодование народа к его домогательству; но до него уже два чужестранца царствовали в Риме. Так Таций не только быль чуждого племени, но даже враждебного; а Нума вовсе не был знаком с Римом, не искал царской власти, но быль нарочно призван из родины. Он же — Тарквиний Приск — как только мог располагать собою, переселился в Рим с женою и со всем имуществом. В Риме провел он лучшие года жизни, те, когда служба гражданина может быть наиболее полезна государству и он старался быть полезным своему новому отечеству усерднее, чем тому, где родился. Под руководством лучшего наставника, царя Анка, изучил он Римские законы и обычаи, военное искусство и науку правления. Служба его царю была полезная и верная; в отношении же граждан он вряд ли благодеяниями уступит самому царю.» Народ Римский, сознавая справедливость всего сказанного Тарквинием, огромным большинством голосов повелел царствовать Тарквинию. Он и во время правления руководился тем же чувством честолюбия, которое высказалось в его искательстве царской власти; оно–то и портило действия его, а обо всех других отношениях он был человек достойный. Первою его заботою было вместе с усилением государства упрочить и собственную власть; он допустил в сенат сто новых членов по собственному выбору. Понятно, что они, быв одолжены почестью царю, действовали в его духе. Эти сенаторы в последствии получили название сенаторов младших родов. Первая война Тарквиния была с Латинами; у них он взял город Аппиолы. Привез он оттуда добычу большую, чем можно было ожидать от степени значительности войны и потому он праздновал общественные игры с большею пышностью и торжественностью, чем то было при прежних царях. Тогда–то назначено место цирка, теперь называемого большим. В нем отведены места сенаторам и всадникам для устройства ими себе скамеек, называемых форы. Тогда–то они устроили себе их на подмостках в 12 Футов вышины от земли. Даны были игры, состоявшие в конных бегах и в кулачных боях; борцы по большей части были призваны из Этрурии. С тех пор эти игры давались ежегодно и носили название, то Римских игр, то больших. Тарквиний около Форума роздал места частным лицам для построек и таким образом устроены портик и разного рода лавки.
36. Тарквиний задумал обнести город каменною стеною; но война с Сабинами воспрепятствовала ему привести свое намерение в исполнение. Она открылась так нечаянно, что неприятель прежде перешел через реку Аний, чем Римляне успели собраться с силами. Вследствие этого произошла тревога в Риме; в произшедшей битве, весьма кровопролитной, победа осталась нерешенною. Потом, когда неприятельские войска были отведены в лагерь и Римлянам открылась возможность собраться с силами, Таркиний обратил внимание на малочисленность конницы и хотел к существовавшим сотням Рамненцев, Тациев и Луцеров, получивших происхождение при Ромуле, присоединить еще несколько, назвав их своим именем. Так как Ромул, при учреждении сотен конницы, не справлялся с гаданием, то Аттий Навий, знаменитейший гадатель того времени, сказал Тарквинию, что нельзя ни изменять установленных сотен, ни присоединять к ним новых, не справясь с гаданием по полету птиц. С досадою принял царь противоречие гадателя и, желая испытать справедливость его науки, спросил: «скажи мне, святой человек, как говорит твое гадание, возможно ли то, что я сейчас задумал.» Аттий, погадав, отвечал: «возможно.» — «Ну так возьми же бритву и брусок и перережь его пополам; твои птицы сказали, что это возможно, а именно это я и задумал.» Предание, говорит, что Аттий немедленно исполнил требуемое. Статуя Аттия стояла по левую сторону Курии, на самих ступенях, в том месте, где происходили комиции и где случилось описываемое событие. Подле статуи Аттия, говорят, был положен брусок в свидетельство совершенного им чуда. Как бы то ни было, но сословие гадателей и самое гадание через птиц вошли в такую честь, что без совета с ними не было предпринимаемо ничего важного ни в военное, ни в мирное время: народные сеймы, наборы войска, самые важные предприятия были немедленно оставляемы, если птицы на них не соизволяли. Тарквиний оставил без перемены существовавшие сотни, только удвоил число всадников в каждой и таким образом количество их стало в трех сотнях тысячу восемь сот человек. Прибавленные вновь сотни носили одинаковые с прежними названия, только с обозначением вторые.
37. Усилив таким образом конницу, Тарквиний возобновил войну с Сабинами. Римское войско было многочисленнее прежнего; несмотря на то, Тарквиний не счел излишним прибегнуть к хитрости. Посланные по его приказанию воины зажгли большое количество лесу, бывшего на берегу реки Ания, и пустили горящие бревна по течению реки. Сильный ветер не давал потухнуть пламени на этих плотах и они, остановясь у свай моста, зажгли их. Видя это, Сабины в происшедшей битв сражались не с прежним мужеством, встревоженные неожаданностью события; оно же было им препятствием в бегстве. Многие из них, спасаясь от оружия Римлян, утонули в волнах реки. Трупы их и оружие, волнами Тибра принесенные в Рим, известили его жителей о победе, прежде чем те узнали о ней от нарочного гонца. Честь победы главным образом принадлежит Римской коннице. Она расположена была по флангам и пехота Римская, находившаяся в центре, начала было уже уступать, когда конница с такою силою ударила с боков на Сабинские легионы, с жаром преследовавшие наших, что они не только вынуждены были отказаться от своего намерения, но и обратиться в бегство. Рассеявшись, поспешно искали они спасения в горах Сабинских, но не многим удалось их достигнуть; большая часть была, как выше сказало, нашею конницею сброшена в реку. Тарквиний преследовал бегущих, добычу и пленных он отослал в Рим, а неприятельское оружие, оставленное Сабинами на поле битвы, сложив в огромный костер, обрек Вулкану и предал огню. По пятам бегущих Сабинов, Тарквиний ввел войско в их область. Хотя Сабинам нечего было рассчитывать на выгоднейший для них оборот дела, но обстоятельства не давали им времени на размышление и они снова вышли на встречу Римлянам; войско их было составлено из поголовного ополчения. Они были вторично разбиты, и, доведенные до крайности, просили мира.
38. У Сабинов отнят город Коллаций и его область. Егерий, сын брата царского, оставлен с гарнизоном в Коллацие. Предание сохранило нам подробности о принятии Коллация и его области в Римское владение. Оно совершилось следующим образом. Царь спросил посланных: «вы ли послы народа Коллатинского, уполномоченные им для передачи его и вас самих в наше владение?» — «Мы самые.» — «Может ли располагать народ Коллатинский независимо ни от кого своею участью.» — «Может.» — «Отдаете ли вы его в мое и народа Римского распоряжение — город его, поля, воду, рубежи, храмы, вашу собственность, со всем, что во власти человека и что он имеет по милости богов?» — «Отдаем.» — «А я принимаю!» Приведши к концу Сабинскую войну, Тарквиний с торжеством возвратился в Рим. Потом он начал войну с древними Латинами; дело тут не доходило до решительного боя, а, взяв приступом многие города Латинов, Тарквиний почти всех их подчинил своей власти. Таким образом следующие города древних Латинов собственно или перешедшие на их сторону были покорены Римлянами: Корникул, Фикулея старая, Калерия, Крустумерий, Америола, Медуллия, Номент; затем заключен с Латинами мир. Тогда Тарквиний, после удачных военных подвигов с большим жаром принялся за мирные занятия и народ не менее должен был трудиться в мирное время, как и в военное. Тарквиний начал обводить каменною стеною город; от этого намерения отвлекла было его на некоторое время война с Сабинами. Обратив внимание на то, что некоторые низменные места, как то: около Форума и в других долинах между холмами, не представляют стока воде, Тарквиний спустил её подземными трубами в Тибр. Он же отвел обширное место под храм Юпитера — в Капитолие — вследствие обета, данного в Сабинскую войну, как бы предугадывая великое значение этого места в последующей истории Рима.
39. Около этого времени в царском дворце случилось чудное событие, имевшее удивительные последствия. У одного спящего мальчика, по имени Сервия Туллия, вся голова была как в огне — многие были этому свидетелями. Странность этого явления наделала много шуму и царь сам вышел узнать о его причине, Уже один из прислужников царских нес воду заливать мнимый огонь, но царица остановила его и, восстановив тишину, не велела будить этого мальчика, пока он сам проснется; огонь исчез у него вместе с пробуждением. Тогда Танаквиль, оставшись наедине с мужем, сказала ему: «Обрати внимание на этого мальчика, которого мы держим у себя в таком унижении! Знай, что он будет нашим прибежищем, когда счастие нам изменит и лучшею опорою нашего царского рода. А потому мы должны всеми зависящими от нас средствами содействовать к образованию этого человека, который будет так полезен и нам и отечеству.» С этого времени Сервий Туллий был усыновлен Тарквинием и он ничего не щадил к образованию его ума и развитию способностей. Эти усилия, по воле богов, увенчались полным успехом. Молодой человек вполне оправдали заботы о нем и из всех юных Римлян ни одного не нашлось достойнее его быть царским зятем. Тарквиний просватал за него свою дочь. Уже это обстоятельство делает невероятным мнение, будто Сервий Туллии сын рабыни и в детстве сам был в числе служителей. Я охотнее разделяю мнение тех, которые этого Сервия Туллия считают сыном того, который начальствовал в Корникуле и убит во время взятия этого города Римлянами; а жена его беременная взята в плен и отведена в Рим. Тут царица в уважение знатности её происхождения, не допустила её быть рабынею и она в доме Тарквиния Приска родила сына. Потом она была в числе приближенных к царице особ, а сын её воспитан был с такою любовью и старанием, как бы он был собственный Тарквиниев. Мнение же о его рабском происхождении возникло от того, что мать его досталась в руки Римлян при взятии города как добыча войны.
40. Уже тридцать восемь лет царствовал Тарквиний и Сервий Туллий, в то время, не только пользовался расположением царя, но и был любим сенатом и народом. Между тем сыновья Анка Марция — их было двое — уже давно с негодованием сносили, что хитрый опекун лишил их власти царской и воцарился в Риме пришлец, не только не римского, по даже и не италийского роду. Раздражение их не знало пределов, когда они увидели, что и после Тарквиния мало им надежды на власть царскую, которая должна достаться человеку рабского происхождения. Таким образом ста лет еще не прошло, как престол Ромула, обязанного своим происхождением богам, должен достаться сыну рабыни и рабу. Постыдным было бы и для всего народа Римского и для них собственно, если при жизни их, сыновей царя Анка, власть царская должна достаться не только чужестранцу, но и человеку рабского происхождения. Волнуемые такими мыслями, сыновья Анка решаются на злодейство; свой гнев они хотели обратить на Тарквиния, а не на Сервия. Убпв последнего, они в царе готовили себе верного мстителя, тогда как им ничего было опасаться Сервия, как частного человека. Притом смерть Сервия только дала бы царю другого зятя и, следовательно, другого наследника его власти. Чтобы исполнить свой злодейский умысел, сыновья Анка прибегли к хитрости. По их наставлению два самых смелых и отчаянных пастуха с своими железными, какие они всегда при себе носят орудиями, перед самым царским крыльцом затеяли между собою жаркий спор и обратили на себя внимание всех прислужников царских. Потом эти пастухи кричали, чтобы царь разобрал их; крик их дошел до царя и он велел их позвать к себе. Явясь к царю, они и тут спорили один с другим и перебивали друг друга. Ликтор их остановил и велел им каждому порознь изложить, в чем дело. Прекратив наконец спор, один из пастухов начал подробно говорить и когда царь обратил все внимание на то, чтобы его слушать, то другой пастух, подняв свою секиру, пустил её в голову царю; она вонзалась в нее. Тогда злодеи, совершав преступление, бросились бежать.
41. Умирающего Тарквиния приняли на руки его окружавшие; а бежавших убийц схватили ликторы. Народ сбежался узнать, что произошло, не зная в чем дело. Танаквиль, удалив лишних свидетелей, велела запереть двери царского дворца; а между тем показывала, что все средства употребляет для подания помощи раненому мужу. Но на самом деле думала о средствах упрочить власть в своем доме. Она позвала Сервия и показав ему своего мужа, бывшего уже при последнем издыхании, взяла его правую руку и стала умолять не оставить безнаказанным убийство его тестя и не допустить убийцам наругаться над его семейством. Она говорила ему между прочим: «Тебе принадлежит, Сервий, власть царская, если только ты будешь иметь мужество, а не тем, которые совершили чужими руками гнусное злодейство. Соберись с силами, надеясь на содействие богов, указавших тебе славную будущность, окружив никогда голову твою божественным сиянием. Да осветит оно теперь тебе путь, по которому ты должен идти. Вспомни, что и наш род — чуждый, а удостоился царствовать; забудь о своем происхождении, а помни только, кто ты теперь. Если, при таких чрезвычайных обстоятельствах, ты не знаешь, как поступить, то последуй по крайней мер моим советам». — Между тем народ, желая знать, что случилось, с криками ломился во дворец. Танаквиль с верхнего этажа дворца, выходившего на Новую улицу (царский дворец был подле храма Юпитера Остановителя), показалась к народу и сказала ему: «чтобы он успокоился, что царь впал было только в беспамятство, оглушенный ударом. Железо не глубоко проникло в голову. В настоящее время царь уже пришел в себя. Кровь с головы отерта и рана осмотрена; она не представляет ничего опасного. Собравшись с силами, царь сам не замедлит показаться народу. А на время царь поручает Сервию Туллию оказывать вместо себя народу суд и расправу и исправлять все прочие его обязанности; а народ пусть ему повинуется.» Сервий вышел к народу в царской одежде, в сопровождении ликторов. Сев на царское место, он решает одни дела, а о других говорит, что посоветуется с царем. Таким образом в течение нескольких дней, пока смерть Тарквиния была еще неизвестна, Сервий, пользуясь вместо него царскою властью, успел упрочить ее за собою. Тогда объявили смерть царя. Раздался плач в царском дворце и Сервий Туллий, опираясь на сильное войско, воцарился по определению сената; но первый он был царем не по выбору народа. Сыновья Анка, видя, что исполнители их замысла схвачены, что царь еще в живых и что Сервий Туллий имеет в своем распоряжении большие силы, удалились в добровольную ссылку в Суессу Помецию.
42. Утвердив свою власть над народом, Сервий Туллий хотел ее упрочить от семейных несогласий. Опасаясь в сыновьях Тарквиния видеть таких же врагов, каких Тарквиний нашел в сыновьях Анка Марция, Сервия отдал двух своих дочерей за двух Тарквиниев, одну за Луция, а другую за Арунса. Однако его предосторожности оказались бессильными перед волею судьбы и честолюбие сильнее говорило в род Тарквиниев, чем голос крови. Для сохранения спокойствия внутри государства весьма кстати случилась война с Веиеитами (с которыми мирному договору истек срок) и с другими Этрусскими племенами. На этой войне обнаружились и храбрость и счастие Сервия. Он поразил огромное неприятельское войско и возвратился в Рим со славою, уверенный, что победа дала ему и в глазах сената и в глазах народа право царствовать. Миром воспользовался Сервий для приведения в исполнение важных внутренних учреждений. В этом отношении он не уступит славою Нуме; последний ввел обряды богослужения и устроил весь порядок религиозных отношений государства. А Сервий установил порядок общественных его отношений, различие сословий и взаимное их положение; с такою славою имя его перешло в потомство. Он придумал так называемый ценз или оценку имуществ граждан, как мерило их прав в военное и в мирное время; до него же все граждане пользовались одинаковыми правами. Разделением же граждан по цензу на классы (сословия) и сотни, Сервий ввел более порядка и благоустройства и в военное и в мирное время.
43. Граждане, имущества которых представляли ценность ста тысяч асс или выше, составляли восемьдесят сотен: сорок их состояли из людей зрелого и преклонного возраста, а сорок из молодых людей. Первые должны были всегда находиться в готовности для защиты города, а вторые — имели обязанностью ходить на внешнюю войну. Оружие, которое они носили, было: шлем, щит, панцирь, сапоги, все медное, таково было их оборонительное оружие, а наступательное состояло из копья и меча. К этому же классу причислены были две сотни кузнецов; но те несли службу, не имея оружия; они должны были находиться на войне при военных машинах. Второе сословие заключало в себе граждан, имевших имущества по оценке от ста до семидесяти пяти тысяч асс. Они, делясь по летам на старших и младших, составляло двадцать сотен, оружие имели одинаковое, что и первый класс; только не носили панцирей и вместо медных имели щиты кожаные. Третье сословие состояло из граждан, имевших на пятьдесят тысяч асс; оно делилось на двадцать же сотен с подразделением по возрасту. Оружие носили они все тоже, кроме однако военной обуви. К четвертому сословию принадлежали граждане в двадцать пять тысяч асс имущества. Они составляли двадцать же сотен, по оружие имели только копье и дротик. Пятое сословие было многочисленнее и содержало тридцать сотен; они были вооружены пращами и каменьями. К этому классу принадлежали три сотни музыкантов, трубачей и урядников. Граждане этого сословия имели по одиннадцати тысяч асс. Менее этой оценки имевшие составляли последнее сословие, образовавшее собою одну сотню и уволенное от воинской службы. Разделив таким образом пешее войско по сословиям, Сервий установил двенадцать сотен конницы из лучших и достаточнейших граждан. Кроме того установил он еще шесть сотен из трех, получивших начало по Ромуле, под теми же именами, какие они имели сначала и которые даны им по гаданию. На покупку лошадей выданы всадникам из общественной казны десять тысяч асс; а на постоянное содержание лошадей приписаны к ним вдовы, которые должны были давать ежегодно на этот предмет по две тысячи асс. Таким образом все тяжести содержания войска с бедных перенесены на богатых. В замену им предоставлены большие права. Дотоле со времен Ромула — и это обыкновение было свято сохраняемо всеми царями после него — все граждане во всех делах имели одни и те же права и один и тот же голос. По установлению же Сервия, вследствие деления сословий, право подачи голосов, по видимому, все таки еще принадлежавшее каждому гражданину, на деле оставались только за богатейшими гражданами. При подаче голосов всадники спрашиваемы была первые о мнении; за ними следовали восемьдесят сотен первого сословия. Только в случае разногласия между ними — что очень редко случалось, спрашиваемы были граждане второго сословия; а до следующих за тем сословий дело почти никогда не доходило; самое же низшее вовсе не пользовалось правом голоса. Но пусть не удивляются, если при теперешнем счет тридцати пяти триб (которых число удвоено) — нынешние сотни не соответствуют более тому порядку, в каком они; были установлены Сервием Туллием. Он разделил город по холмам, в нем заключавшимся, на четыре части и назвал их трибами, так я полагаю от подати (tributum), которою он обложил граждан, сообразно также с оценкою их имуществ. Впрочем, эти трибы не представляют ничего общего с делением граждан на сословия по оценке их имуществ.
44·. По окончании народной переписи по имуществам (для ускорения её Туллий установил строгий закон о наказании тюрьмою и даже смертью тех, которые будут от неё уклоняться) — Сервий объявил, чтобы в назначенный день все граждане, и пешие и конные, явились на Марсовом поле, каждый в своей сотне. Там, осмотрев все свои воинские силы, Сервий принес очистительную за них жертву (состоявшую из быка, свиньи и овцы); эта церемония названа последним смотром, потому что она означала окончание народной переписи. Говорят, что на этом смотре оказалось восемьдесят тысяч граждан. Древнейший историк Фабий Пиктор говорит, что это число значило всех способных носить оружие. При такой многочисленности граждан надобно было расширить пределы самого города, и Сервий принял в его состав два холма Квиринальский и Виминальский, и дал большее пространство Эсквилиям. Он и сам здесь поселился, чтобы облагородить это место в глазах прочих граждан. За тем Сервий Туллия обнес город стеною, рвом и валом, а вследствие распространения города перенес на новое место его выгон (pomoerium). Собственно это слово pomoerium значит пространство земли за стеною (postmoerium). Но в этом смысле оно обозначаете пространство земли по обе стороны стены, которое по Этрусским обрядам определялось по полету птиц, и вследствие этого считалось священным и неприкосновенным. Таким образом с одной стороны здания города не могли доходить до самой стены, а ныне упирают строения в самую стену и с другой за стенами оставалось несколько места невозделанного. На чем не дозволено было ни строиться, ни сеять хлеб и его–то — это место, как по сю, так и по ту сторону степы — Римляне называют pomoerium. При распространении города, когда стена переносилась на новое место, то вместе с ними переносились, освященные гаданием, пределы этого выгона.
45. Таким образом государство усиливалось, город увеличивался, порядок и благоустройство в нем в военное и в мирное время утверждены были на прочном основании. Тогда Сервий Туллий захотел увеличить еще могущество государства не оружием, а политикою и вместе содействовать к украшению города. Уже в то время знаменит был в Азии храм Дианы Ефессской. Молва была, что он воздвигнут общим усердием всех племен Азии. Сервий стал с величайшими похвалами отзываться о единомыслии в богослужении и общении богов перед знатнейшими лицами Латинского племени, с которыми он с умыслом завел тесное знакомство, скрепленное узами гостеприимства. Беспрестанно толкуя им об одном и том же, Сервий успел убедить их к тому, что народ Латинский обще с Римским принял участие в построении храма Дианы. Этим самим народ Латинский безмолвно уступил Римлянам право старейшинства, о котором так часто с ними вел войны. Впрочем, кажется Латины и самую мысль о нем оставили, быв столько раз побеждены оружием Римлян. Судьба хотела, по–видимому, перенести право старейшинства племени Сабинскому усилием частного человека. Рассказывают, что в земле Сабинов у одного поселянина родился бык чудной красоты и небывалого росту. В течение длинного ряда веков рога его, повешенные, как сохранилось о том предание, в притворе храма Дианы, свидетельствовали о чуде. Бык, о котором мы говорим, прослыл чем–то сверхъестественным. Гадатели предсказали, что господство будет принадлежать тому племени, которого гражданин принесет его в жертву Диане. Сабин, выбрав день по его мнению приличнейший для жертвоприношения, отвел быка в храм Дианы и поставил перед жертвенником. Тогда Римский жрец, по огромности быка узнав в нем того, о котором шла общая молва и имея в памяти предвещание о нем, сказал Сабину: «Послушай, чужеземец, зачем ты хочешь принести Диан жертву нечистыми руками? Почему ты прежде не вымоешься в речной воде? Там внизу течет Тибр.» Сабин из набожности и желая совершить жертвоприношение с соблюдением всех требуемых обрядов, немедленно пошел к Тибру. Пока он был там. Римский жрец принес быка в жертву Диане, к великому удовольствию царя и народа.
46. Между тем Сервий, хотя уже давно пользовался вполне царскою властью, но, слыша доходившие до него речи сыновей Тарквиния о том, что он царствует без согласия народа — прежде задобрил умы народа, разделив гражданам поголовно поле, отнятое у неприятеля, и потом решился предложить народу: «согласен ли даровать ему царскую власть?» Тогда народ утвердил его с таким единодушием, какого еще не бывало при выборе ни одного дотоле царя. Несмотря на это, Тарквиний не терял надежды на достижение царской власти; он возымел напротив сильнейшую надежду, зная, что раздача поля гражданам последовала без утверждения Сената; он обрадовался случаю ставить это в вину Сервию и думал на счет его увеличить свое значение. Сам Тарквиний был характера смелого и готового на все; жена же его Туллия еще более побуждала его к предприимчивости. Семейство царское в Риме, в то время представляло в себе разгул страстей, какие только видим в трагедиях. Казалось судьба хотела сделать ненавистным народу имя царское и таким образом приготовить торжество вольности. У Л. Тарквиния (о нем неизвестно наверное, сын ли он или внук Тарквиния Приска, впрочем, я, следуя авторитету большей части историков, скорее думаю первое) был брат Тарквиний Арунс, характера доброго и кроткого. Оба брата были женаты на Туллиях, родных сестрах, дочерях Сервия, весьма различного одна от другой характера. Судьба, казалось, желая предупредить вредные последствия сочетания браком двух предприимчивых и ко злу расположенных лиц и тем на несколько времени продлить правление Сервия и вместе упрочить благоденствие народа Римского, дав возможность привести в исполнение его прекрасные меры к устройству правильных общественных отношений. Предприимчивая Туллия терзалась внутренне, видя в своем муж человека неспособного содействовать к осуществлению ее честолюбивых и смелых планов. Оттого её предпочтение к другому Тарквинию, который, по её мнению, один заслуживал названия мужа и достоин был своего царственного происхождения. С презрением отзывалась она о сестре своей, что она, имея столь достойного мужа, сдерживает с истинно женским слабодушием его высокие порывы. Как всегда случается, что подобный ищет себе подобного, так наклонность ко злу сблизила столь сходные характеры. Впрочем, первую мысль преступления подала женщина. Она, тайно пользуясь самою тесною дружбою Тарквиния, была постоянною причиною домашних несогласий, перенося от мужа брату и от сестры мужу. Она была того мнения, что лучше ей быть вдовою, а ему вдовцом, чем жить с людьми столь их обоих недостойными и служащими только помехою их намерениям. Если бы — говорила она — боги даровали ей мужа, её достойного, то уже давно царская власть из рук отца перешла бы в их собственные. Советы её и наущения произвели впечатление на предприимчивого юношу. Один за другим вслед померли Тарквиний Арунс и Туллия младшая. Освободясь таким образом от стеснявших их уз, Л. Тарквиний и Туллия старшая не замедлили соединиться браком. Сервий должен был дать свое согласие, внутренне не одобряя этого брака.
47. С каждым днем покойная дотоле старость Туллия угрожаема была большею опасностью и власть царская становилась все менее и менее верною в его руках. От одного преступления Туллия шла к другому; она не давала мужу покоя ни днем, ни ночью, пока их злодейство не принесло еще для них желанных плодов. Она твердила мужу: «был у ней и прежде муж, с которым могла бы она оставаться в рабстве. Недоставало ей человека, который считал, бы себя достойным царской власти, помнил бы, что он сын Тарквиния Приска и предпочел бы лучше сам царствовать, чем ожидать неопределенного наследства. Если ты таков, каким я тебя считала, выходя за тебя замуж, то я называю тебя мужем и царем. Но если же в тебе ошиблась, то тем я приготовила себе положение, худшее прежнего: к неспособности присоединил ты преступление. За чем медлишь ты действовать? Тебе не предстоит, как твоему отцу, из Коринфа или из Тарквиния домогаться царской власти у народа ему чуждого? Тебя призывают и повелевают тебе царствовать: боги домашние и наследственные, изображение отца твоего, самые стены этого дворца и находящийся в нем престол царский, имя рода твоего — Тарквиниев. Буде же ты не сознаешь в себе довольно мужества и сил для этого, то зачем позоришь ими гражданина Римского? Зачем носишь название царского сына? Удались отсюда в Тарквиний или в Коринф. Возвратись в прежнее ничтожество ты, представляющий более общего с братом, чем с отцом.» Такого рода убеждениями Туллия беспрестанно подстрекает мужа и сама никак не может оставаться в покое. Постоянно перед глазами её был пример её бабки, Танаквиль, которая, быв пришелицею в Рим, два раза распорядилась судьбою царского трона, дав его сначала мужу, а потом зятю. Туллия, происходя от царского рода, считала каждую минуту потерянною, которая не приближала её к престолу. Тарквиний, вследствие неистовых убеждений жены своей, заискивал расположение сенаторов, особенно так называемых младших родов. Он им напоминал благодеяние в отношении к ним отца его и просил их помощи и содействия. Молодых людей он прельщал надеждою наград, то он не щадил обещаний в случае, если будет царем, то везде толковал о мнимых преступлениях царя. Наконец, полагая, что пришло время действовать решительно, Тарквиний раз с отрядом вооруженных людей явился на форум. Пользуясь общим страхом и смятением, он сел на царское место напротив Курии и велел трубачу от имени царя Тарквиния пригласить всех сенаторов в Курию. Те немедленно собрались: одни уже были приготовлены к этому; другие, пораженные неожиданностью и нечаянностью события, спешили явиться опасаясь навлечь нерасположение нового царя, полагая, что Сервий уже погиб. Когда сенат собрался, то Тарквиний не щадил ругательств для тестя, начав с его незначительного происхождения: «этот раб, сын рабыни, по несчастной смерти отца его Тарквиния, царскую власть получил в подарок от женщины мимо установленных законов, без выборов и междуцарствия, без согласия народа и утверждения сената. Таким–то образом человек столь низкого происхождения, сделавшись царем, стал действовать в пользу низшего класса народа, к которому он сам принадлежал по своему происхождению. Завидуя чужому благосостоянию он поле, отнятое у неприятеля и по праву принадлежавшее патрициям, роздал беднейшим гражданам. Все тягости, прежде для всех граждан общие, он возложил на богатейших граждан и обнаружив достаток их законом об оценке имуществ, выставил их на жертву зависти и своего собственного хищения, чтобы иметь источник, из которого расточать благодеяния низшему классу народа.»
48. Между тем Сервий, получив известие о возникшем волнении, вошел в сенат на эти слова Тарквиния и с самого порога Курии громким голосом, обратясь к нему, сказал: «Что это значит Тарквиний? Как дерзнул ты при моей жизни созывать сенат и сесть на мое место?» Грубо из это отвечал Тарквиний: «что сидит он на престоле отца своего, имея на это более права уже как наследник царства, чем сын рабыни. Пора положить конец дерзости Сервия, отнявшего власть у тех, которые должны были быть его законными повелителями.» Приверженцы того и другого царя подняли крики и народ устремился в Курию; власть царская должна была достаться с открытого боя. Тарквиний, видя, что зашел уже слишком далеко и что теперь самая необходимость заставляет прибегнуть к мерам крайности, схватил Сергия за грудь, будучи сильнее его и по летам и по здоровью и, вынесши из Курю, сбросил вниз по ступенькам; а сам возвратился в сенат задобрить его в свою пользу. Тогда сопровождавшие Сервия телохранители и его приближенные разбежались. Сам же он с трудом, опомнясь от падения, совершенно один отправился домой; уже он взошел на гору по Кипрской улице, когда его настигли убийцы, посланные Тарквинием и докончили его. Был слух, весьма вероятный и соответствующий другим обстоятельствам этого злодейства, что Туллия сама напомнила мужу довершить его. Достоверно по крайней мер то, что она, сидя в колеснице, приехала на форум и, не стыдясь бывших там во множеств граждан, вызвала мужа из Курии и первая его приветствовала именем царя. Он приказал ей удалиться с форума, где господствовало сильное волнение и отправилась домой. Когда она достигла верхнего конца Кипрской улицы, где недавно был небольшой храм Дианы, и возница повернул вправо по Городской улице по направлению к Эсквилийскому холму, вдруг в ужасе остановил он лошадей и, обратясь к своей повелительниц, указал ей лежавший поперек дороги окровавленный труп убитого Сервия. Тогда совершилось страшное и гнусное преступление, о котором доселе свидетельствует название улицы, которая с того времени слывет улицею злодейства. В безумном ослеплении, как бы преследуемая тенями сестры и мужа, Туллия — как говорят — велела ехать через тело отца и возвратилась таким образом домой, унося на колесниц и на себе брызги отцовской крови. Оскверненная ими явилась она к своим богам домашним, но в праведном гневе не оставили они такого страшного злодейства без возмездия. Столь ненавистным образом начавшемуся царствованию, послали они достойный конец. Правление Сервия Туллия продолжалось сорок четыре года и царствовал он так, что если бы его преемник был добр и милостив, и то бы он не мог заставить забыть правление Сервия. Слава его тем выше, что с ним кончились благодетельные царствования. Некоторые писатели утверждают, будто Сервий хотел сложить с себя власть, которою он так благоразумно и кротко пользовался и возвратить ее народу; но злодей домашний предупредил благородные намерения Сервия относительно возвращения народу вольности и не дал им осуществиться.
49. Таким образом воцарился Л. Тарквиний. Он заслуженно получил прозвание гордого, лишив тестя погребальных почестей; с насмешкою говорил он, что и Ромул их не имел. Старших сенаторов, думая в них видеть приверженцев Сервия, а своих врагов — Л. Тарквиний приказал умертвить. Сознавая необходимость обеспечить себе власть, которую присваивать силою он сам же показал пример, Тарквиний всегда был окружен вооруженным отрядом. Не имея никакого права рассчитывать на любовь граждан, он хотел царствовать страхом. Для того он дела уголовные решал сам без участия других и таким образом всегда имел предлог лишать ненавистных и подозрительных, а иногда и таких, которых имущества соблазняли его алчность, граждан, одних жизни, а других имуществ, отправляя их самих в ссылку. Тем более, что властью своею одолжен он был одному насилию, воцарившись без согласия народа и утверждения сената. С умыслом уменьшив число сенаторов, Тарквиний и не думал пополнять убылые места; он хотел это сословие привести в презрение его малочисленностью и вместе менее иметь в нем врагов, лишив его всякого значения и власти. Первый из всех царей Л. Тарквиний перестал, как было заведено дотоле, обо всех делах советоваться с сенатом, а стал управлять общественными делами по своему личному произволу. Он стал заключать мир и объявлять войну, предписывать условия трактатов, вообще делать все или сам или с такими советниками, каких иметь ему заблагорассудилось. Особенно старался Тарквиний снискать расположение Латинского племени, желая приготовить в нем себе опору против своих граждан. Не довольствуясь тесною дружбою с Латинами, он вступал с ними в родственные свази. Октавию Мамилию Тускуланцу (он был знатнейшим из всех Латинов; молва давала ему происхождение от Улисса и богини Цирцеи) он отдал в замужество дочь свою и таким образом приобрел себе большой круг родных и друзей в Латинском племени.
50. Влияние Тарквиния на Латинских вельмож росло с каждым днем. Раз он назначил им день, когда они должны были явиться на совещание в Ферентинскую рощу, на котором он имеет предложить им нечто о делах, касающихся их общих интересов. Знатнейшие Латины собрались в большом числе на рассвете и сам Тарквиний явился в назначенный им день, но немного прежде заката солнца. В течение дня в собрании Латинов были высказаны самые разнообразные мнения. Турн Гердоний, родом из Ариции, отзывался в самых резких и исполненных сильного негодования словах о Тарквиние: «Дельно — говорил он — Тарквиний получил в Риме прозвание гордого (это прозвание уже распространилось в народе, и Тарквиний был известен более под этим названием, хотя еще втайне). Не верх ли это надменности насмеяться над знатнейшими Латинами? Вызвав их из их отдаленных жилищ, Тарквиний, сам назначив день собрания, в срок не явился. По истине искушает он меру их терпения и, положив на них иго рабства, хочет сделать его еще несноснее. Не ясно ли, что он добивается неограниченной власти над Латинами? Если бы он обязан был властью доверию к нему его соотечественников, если бы он не был одолжен ею не вследствие согласия народа, но отцеубийства и насилия, то и Латины могли бы еще иметь к нему доверие (тем более, что они одной с Римлянами крови). По если его собственные граждане по неволе сносят его власть (они жертва тиранства Тарквиния: одних он лишает жизни, других отправляет в ссылку и лишает имуществ), то чего лучшего в прав ожидать от него Латины? Если они хотят внять голосу благоразумия, то они должны разойтись по домам и последовать примеру самого Тарквиния, который, назначив собрание, в срок не явился.» Турн не переставал говорить такие речи, соответствовавшие его пылкому и беспокойному характеру, которому впрочем одолжен он был влиянием на соотечественников; вдруг в самом жарком месте его обвинительной речи, явился Тарквиний, и тем положил конец речи Турна. Все Латины отвернулись от него и приветствовали Тарквиния. За тем последовало молчание. Стоявшие ближе к Тарквинию, Латины сказали ему, что ему нужно оправдаться в том, что он не явился в срок. Тогда Тарквиний сказал: «что его задержало дело, в котором он был посредником между сыном и отцом и долго старался он их помирить, пока успел в этом; что теперь уже поздно, а завтра он им предложит то, для чего он их собрал.» Не выдержал и тут Турн и, как говорят, громко сказал: «это дело всего менее требовало длинного обсуждения и могло кончиться несколькими словами: сын или должен повиноваться отцу или быть казненным.»
51. Сказав это, Турн оставил собрание, не щадя ругательств для Римского царя. Тарквиний пришел в страшный гнев на него, но скрыл его в то время, а внутренне дал себе клятву погубить Турна. Этим он хотел внушить тот же ужас Латинам, которым уже он вынудил граждан Римских к безусловному повиновению. Не решаясь умертвить его открытою силою вследствие его значения у Латинов, Тарквиний возведенною на него клеветою погубил его. Через посредство некоторых жителей Ариции, имевших ссору с Турном, Тарквиний деньгами подкупил раба Турнова и склонил его тайно внести в дом, где жил Турн, множество мечей; это было сделано в ту же ночь. На следующий день еще до рассвета Тарквиний, собрав к себе знатнейших Латинов, как бы спеша с ними поделиться важною новостью, стал им говорить: «задержав его вчерашний день, боги бессмертные спасли и его и их всех от гибели. Дошло до его сведения, что Турн в этот день приготовился погубить и его и всех знатнейших Латинов для того, чтобы власть присвоить себе одному. Для исполнения своего злодейского умысла избрал было Турн вчерашний день, когда они все собрались на совещание. Вследствие отсутствия его, Тарквиния, которого погубить он Тури желал всего более, умысел отложен. Оттого–то с таким ожесточением Турн бранил его, что он своим замедлением воспрепятствовал осуществиться его намерениям. Ему Тарквинию донесли, что у Турна в доме собрано множество оружия. Правда ли это, или нет — можно сейчас удостовериться, и он Тарквиний приглашает их идти вместе с ним к Турну.» Дело это самим Латинам казалось вероятным и вследствие решительного и неукротимого характера Турна; предположение это подтверждали, по–видимому, его вчерашние речи и промедление Тарквиния, которое могло остановить исполнение его умысла. Таким образом они последовали за Тарквинием, подготовленные уже ему поверить, если найдено будет оружие, если же нет, то они сочли бы все за пустое. Когда они пришли в дом Турна, он еще спал; вооруженная стража разбудила его и обступила. Рабы его, из любви к господину, хотели защищать его силою, но их перевязали и, обыскав дом, нашли во всех углах его множество скрытого оружия. Тогда по–видимому не оставалось более сомнения; Турна заключили в оковы, и потом Тарквиний созвал Латинов на собрание. Негодование их против Турна уже не знало пределов, и как улика посреди собрания лежали, найденные у Турна в доме, мечи. Он был осужден на небывалый род казни; его бросили в Ферентинский источник, завалив сверху ветвями дерев и каменьями, и таким образом он там погиб.
52. Созвав Латинов снова на собрание, Тарквиний сначала похвалил их за то, что они присудили Турна, замышлявшего сделать убийствами переворот, к наказанию, которое он заслужил. Потом Тарквиний сказал следующее: «хотя мог бы он удовольствоваться применением к Латинам договора Альбанцев с Туллом, по которому Альбанцы и их колонии (а Латины, как известно, ведут свое происхождение из Альбы), поступили в полную от Римлян зависимость. Впрочем, считает Тарквиний полезнее для обоих народов возобновить этот договор: лучше для Латинов быть соучастниками процветания Римского государства, чем постоянно или ждать или терпеть ужасы войны, которые уже они испытали при Анке и при отце его, Тарквинии.» Латины без труда согласились на это, хотя по договору они признавали над собою власть Римлян. Но и знатнейшие из Латинов держали сторону Тарквиния и еще свежий пример Турна показывал, чего должны были ожидать те, которые пошли бы против его воли. Таким образом возобновлен союзный договор, и в силу его Тарквиний приказал всем молодым людям Латинского племени в известный день собраться в Ферентийскую рощу. Они явились, по определению Римского царя, из всех Латинских городов. Тарквиний для того, чтобы Латины не составляли одного целого, не имели общего вождя и скорее утратили свою национальность, перемешал их с Римлянами, каждую сотню на половину составив из Латинов, а другую из Римлян. Удвоив таким образом число сотен — Тарквиний выбрал сотников.
53. Несправедливый и жестокий внутри государства, Тарквиний был хорошим полководцем и в этом, по крайней мере, отношении был сколько побудь достоин своих предшественников. Он первый начал войну с Вольсками, продолжавшуюся с тех пор на двести лет после него, и взял у них приступом город Суессу Помецию. От продажи военной добычи составилась сумма сорока талантов золота и серебра. На эти деньги он задумал воздвигнуть храм Юпитера в таком виде и размерах, чтобы он был достоин величия отца богов и людей, его Тарквиния, властвующего над Римским народом и самого места. На этот предмет Тарквиний отложил деньги, вырученные от продажи пленных. Потом начал было Тарквиний войну, которая не увенчалась столь блестящим успехом, как первая. Он без успеха приступал к соседственному городу Габиям, и был отбит с уроном от его стен. Отказавшись таким образом от надежды взять силою Габии, Тарквиний прибегнул к обману и хитрости, средствам не в духе Римского народа. Он, по–видимому, отказался от мысли продолжать войну с Габиями и занялся построением храма Юпитеру и другими внутренними делами, а Секст, младший из его трех сынов, по соглашению с отцом, явился в Габии перебежчиком; там он жаловался его жителям на неслыханную жестокость отца: «Не довольствуясь изливать злобу на чужих, уже он обратил ее на своих детей. Число их кажется ему в тягость и ему хочется туже пустоту водворить в семействе, какая у него в сенате. Для него ненужно иметь потомства и наследников. Таким образом избегнув гибели, устроеиной было ему отцом, он ищет безопасного убежища у его врагов. Пусть они — жители Габий — не думают, что Тарквиний отказался от мысли о войне с ними; он только отложил её на время, и подстерегает случая напасть на них врасплох. Если у них не найдет он убежища, то он будет скитаться по Лациуму, а оттуда отправится к Вольскам, Эквам и Герникам, пока он отыщет народ, который сумеет взять под свою защиту детей, беззаконно преследуемых отцом. Он не теряет надежда найти племена, которые воспламенятся славою войны против беспокойного народа Римлян и невыносимого тиранства их царя.» Не оставляя времени на размышление жителям Габии, Тарквиний, как бы в негодовании хотел уже их оставить, но они удержали его ласковыми речами. Им казалось довольно вероятно, что человек, столь бесчеловечный к своим подданных и союзникам, не пощадил своих собственных детей; казалось, что в неистовой злобе, он ее наконец, если не на кого будет больше, обратит на себя. Прибытие же сына Тарквиниева, по–видимому, было благоприятным для жителей Габий событием; при его содействии они надеялись вскоре войну, угрожавшую их городу, перенести под стены Рима.
54. Они не замедлили вскоре допустить С. Тарквиния к совещанию об общественных делах. Тут он сказал, что в прочих делах совершенно соглашается он с мнением их старейшин, которым они конечно больше известны; но может он предложить свои услуги в войне, которую начать и они согласны; он может ею управлять тем с большим успехом, что ему известны хорошо силы и средства обоих народов и что он убежден в нерасположении Римлян к царю за его тиранство, которое наконец стало невыносимо для его собственных детей. Таким образом Секст Тарквиний мало–помалу склонил старейшин города возобновить войну с Римлянами; а сам с отрядом отборных молодых людей делал удачные набеги для грабежа в Римскую область. Действия Секста вполне соответствовали его словам, и скоро он приобрел до того полное доверие жителей Габий, что они избрали его своим вождем в начавшейся войне. Тут в происшедших незначительных сражениях перевес был на стороне Габийцев. Тогда они, как знатнейшие, так и простой народ не знали меры своей радости; им казалось, что сами боги в знак милости послали к ним вождем Секста Тарквиния. Расположение воинов своих, деля с ним все воинские труды и щедро разделяя добычу, он снискал до того, что был в Габиях таким же неограниченным повелителем, каким отец его в Риме. Видя, что он все может сделать, что бы ни захотел, Секст отправил в Рим одного из своих приближенных к отцу спросить: «что ему теперь остается делать, а Габии, по воле, богов, в его полной власти». Вероятно считая посланного не совсем достойным доверия, Тарквиний на словах ему ничего не отвечал, а, как бы обдумывая, что ему сказать, сошел в сад вместе с посланным сына и гуляя там молча, палкою сбивал маковые головки. Тщетно ходил за ним и просил ответа посланный сына: не дождавшись его, он возвратился в Габии и сказал Сексту, что отец его или в досаде, или от зависти, а может быть по своей врожденной надменности не дал ему никакого ответа. Тут посланный рассказал все подробности своего свидания с Тарквинием. Секст понял, что хотел высказать ему стороною отец. Он истребил знаменитейшие лица в городе: одних сам своею властью, а других обвинив перед народом. Они были казнены гласно, а другие, на которых нельзя было возвести никаких основательных обвинений, тайно. Одни добровольно удалились из города, а другие отправлены в ссылку, а имения их и казненных граждан разделены черни. Таким образом она, видя свои частные выгоды, равнодушно смотрела на общественные бедствия. Тогда Секст город Габии, подавив в нем всякое противодействие, беззащитный и лишенный лучших граждан, беспрепятственно отдал во власть царя Римского.
55. Подчинив себе Габии, Тарквиний заключил мир с Эквами, а с Этрусками возобновил союзный договор. Потом он обратил все свое внимание на внутренние дела и особенно на главное предприятие, составлявшее его задушевную мысль: на Тарпейской горе воздвигнуть храм Юпитера, такой, который был бы достойным памятником его имени и царствования. Один Тарквиний — отец дал обет его воздвигнуть, а сын его исполнил обет отца. Нужно было очистить место, на котором должен был стоять храм Юпитера, от мест поклонения другим богам; а потому гаданием птиц положено было снести все небольшие храмы, в этом месте устроенные Тацием, царем Сабинским по обету, данному им в начале битвы, происходившей в этом месте с Римлянами. Тут–то, если верить преданию, боги ясно обнаруживали свою волю относительно будущего величия Рима. Переселение всех прочих храмов разрешено было гаданием птиц, кроме храма Термина. Это принято за предвещание, что если бог рубежа, один из всех богов, не согласился сойти с своего места, то тем показал он будущую прочность и крепость Римского государства, За этим предзнаменованием долговечности Римского владычества последовало другое, указывавшее на огромные будущие его размеры. Говорят, что когда рыли основание храма, то там показалась производившим работы человеческая голова совершенно целая, как живая. Это чудесное явление ясно предвещало, что Рим будет главою и столицею целого мира. В таком смысле растолковали его все гадатели, какие находились в Риме и какие нарочно для этого были вызваны из Этрурии. Обнадеженный этим царь не щадил издержек; таким образом денег, вырученных от продажи военной добычи взятой в Помеции и которыми Тарквиний думал привести к концу всю постройку, едва достало возвести первые основания храма. Потому охотнее соглашусь я с мнением Фабия — притом же он и вернее что этих денег было только сорок талантов, тем с мнением Пизона, который говорит, что Тарквиний отложил на постройку храма сорок тысяч фунтов серебра. Трудно полагать, и чтобы такая огромная сумма была выручена от продажи военной добычи, взятой в одном городе и чтобы её достало только на возведение одних оснований храма, как бы он ни был великолепен.
56. Спеша окончить храм, Тарквиний призывал мастеровых из Этрурии и других мест; притом не только не щадил он на это общественной казны, но и употреблял в работу народ. Обремененный и без того военною службою, он, впрочем, без ропота работал, утешаясь, что созидает храм богу. Но потом Тарквиний употребил его труд на работы не столь благочестивые, а еще более трудные: воздвигал амфитеатр или места для зрителей в цирке и вел под землею огромный водосток, назначенный вмещать в себе нечистоты со всего города. С громадностью этих предприятий вряд ли сравнится какое–нибудь и из сооружений нашего времени. В таких–то работах Тарквиний находил занятие народу. Считая избыток народонаселения излишним бременем и желая поселениями распространить пределы своей власти, он вывел их в Сигнию и в Цирцеи, и таким образом приготовил два оплота Риму и с моря и с сухого пути. Когда он погружен был в эти предприятия, случилось странное чудо. Из деревянной колонны выполз уж и распространил ужас и трепет в царском дворце. Тарквиний не столько испугался этого явления, сколько озабочен был тем, что оно предвещает. Доселе для истолкования общественных чудесных явлений употребляемы были гадатели из Этрурии; но как это совершилось в его доме и, по видимому, относилось только до самого Тарквиния и его семейства, то он решился отправить за истолкованием, к самому знаменитому тогда во всех странах мира, Дельфийскому оракулу. Столь важного поручения он не решился вверить никому, кроме собственных детей, и потому отправил в Грецию двух сыновей Тита и Арунса через страны и моря, дотоле Римлянам неведомые. В числе сопровождавших сыновей Тарквиния находился Л. Юний Брут; он был сын сестры Тарквиния и вовсе был не тех способностей, каких его считали. Видя, что царь избил всех знатнейших людей в государстве и между прочим и его брата, Л. Юний счел за самое благоразумное вести себя так, чтобы ни дарованиями ума, ни богатствами не навлечь на себя внимания, а следственно и зависти царя и видя, что мало защиты в законах, хотел иметь ее в своем мнимом ничтожестве. А потому он притворился совершенным дураком и давал царю полную свободу поступать, как ему заблагорассудилось, и с ним и с его имуществом. За это он получил прозвание брута и в тишине, дожидаясь лучших времен, скрывался в нем освободитель народа Римского. И в этом случае он сопровождал Тарквиниев более в качестве шута, чем их приближенного. Говорят, он поднес Аполлону в приношение золотую палку, вставленную в простую роговую, иносказательно обнаруживая, что он за человек. По прибытии в Дельфы, сыновья Тэрквиния, исполнив поручение отца, вздумали спросить Дельфийский оракул, кому из них будет принадлежать власть над Римом. Из глубины пещеры раздался голос: «тому из вас, молодые люди, будет принадлежать власть над Римом, кто первый из вас поцелует свою мать.» Оба Тарквиния положили скрыть ответ оракула от брата своего Секста, оставшегося в Риме и таким образом устранить его от престолонаследия, а решить жребием, кому из них двоих по возвращении в Рим поцеловать первому мать их. Брут, совершенно иначе понимая ответ Дельфийского оракула, как бы нечаянно споткнувшись, упал на землю и поцеловал её, зная, что она–то и есть общая мать всех людей. Затем он с сыновьями Тарквиния возвратился в Рим, где в то время делались большие приготовления к войне с Рутулами.
57. Город Ардея принадлежал народу Рутулам, в то время и в тех местах знаменитому своими богатствами. Это было главным поводом к войне; царь Римский хотел и сам пополнить свою казну, истощенную большими постройками; и вместе воинскою добычею смягчить сколько–нибудь умы народа, негодовавшего за то, что он занимал его постройками и другими рабскими работами. Сначала Тарквиний попытался было взять Ардею приступом; но когда это не удалось, то он вынужден был прибегнуть к осадным работам. В лагере под Ардеею, как обыкновенно случается в войнах продолжительных, не ожесточенных, вели довольно веселый образ жизни, но конечно более люди знатные и богатые, чем простые. Сыновья царские проводили даже время в постоянных пиршествах. Случилась раз попойка у Секста Тарквиния; в ней участвовал Коллатин Тарквиний, сын Егерия. Зашел разговор о женах; каждый из собеседников превозносил свою. Завязался сильный спор. Коллатин на это сказал: «слова тут совершенно бесполезны и не решат их спора, а несколько часов времени могут удостоверить, сколько превосходит других женщин его супруга Лукреция. Тяжело ли им, молодым людям, во цвете сил и здоровья, сесть на коней и лично удостовериться, чем занимаются их жены. Таким образом дело откроется само собою, потому что приезд их будет для их жен совершенно неожиданным.» Разгоряченные вином юноши немедленно согласились на это испытание и, сев на коней, поскакали в Рим. Они прибыли туда при наступлении ночи, а из Рима отправились тотчас же в Коллацию. В противоположность женам сыновей царских, которых застали пирующими со своими сверстницами, Лукреция, несмотря на позднее время ночи, сидела за работою среди служанок, запятых ею же, и в таком виде застали ее молодые люди. Таким образом ей они отдали должную дань справедливости. Ласково встретила Лукреция мужа и гостей его; довольный своею победою, муж радушно угощает царских сыновей. Но тут Сексту Тарквинию вскружила голову гибельная страсть, во что бы то ни стало владеть Лукрециею; красота её и стыдливость возбудили в нем неумеренные желания. На этот раз молодые люди, проведши ночь в пиршестве, возвратились в лагерь.
58. Через несколько дней, Секст Тарквиний, не сказав об этом нечего Коллатину, явился к нему в дом, в сопровождении только одного служителя. Он был ласково принят (никто не знал его бесчестных намерений) и отведен после ужина в особенную комнату для ночлега. Сильная страсть не давала ему покою и он, дав всем уснуть, счел минуту удобною для исполнения своих намерений и отправился к спящей Лукреции. Положив ей на грудь руку, он сказал: «я — Секст Тарквиний; если ты закричишь, то умрешь в сию же минуту!» В страхе проснувшись бедная женщина видит над собою обнаженный меч и помощи ни откуда. Тарквиний стал ей расточать слова любви и убеждения, перемешанные с угрозами; но все средства, какие только могут подействовать на женщину, оставались бесполезными перед целомудрием Лукреции. Видя, что она упорствует, и что самый страх смерти на нее не действует, Тарквиний стал ей грозить бесчестьем; он ей сказал, что, умертвив ее, рядом с нею положит мертвого нагого раба и скажет, что он ее заколол, застав в постыдном прелюбодеянии; Перед страхом бесчестия — целомудрие, дотоле упорно защищавшееся, уступило низкой похоти, и Тарквиний оставил Коллацно, довольным, что удовлетворил свое желание. Лукреция в величайшем горе немедленно отправила нарочных гонцов, одного в Рим к отцу, а другого в Арденский лагерь к мужу — просить их, чтобы они взяв, каждый с собою по одному верному другу, приехали к ней немедленно; что случилось дело страшное и недопускающее медленности. Сп. Лукреций взял с собою П. Валерия, сына Волезова, а Коллатин Л. Юния Брута, который у него случайно находился в то время, когда прискакал гонец от жены. Они застали горестную Лукрецию в её покое. Увидав своих, она зарыдала. Муж спросил ее: «здорова ли она?» «Может ли — отвечала Лукреция — быть здорова женщина, утратив стыд и честь? Что после того остается? Коллатин! Твое брачное ложе носит еще следы пребывания в нем твоего соперника! Впрочем, тело одно изнасиловано, душа же осталась чистою; смерть моя пусть служит тому доказательством. Дайте же мне ваши правые руки и честное слово, что вы отомстите за меня, и что насилие это не останется безнаказанным. В прошлую ночь Секст Тарквиний отплатил за гостеприимство, как смертельный враг; пришед ко мне с обнаженным мечом, он вынес отсюда торжество, которое будет стоить жизни мне, но и ему, если только вы достойны носить имя мужей.» Клянутся все и вместе утешают её, обвиняя одного лишь Тарквиния. Они говорили ей, что не тело грешит, а душа; где же намерения согрешит не было, там нет и вины. «Ваше дело — отвечала Лукреция — отдать должное виновнику злодеяния. Не сознавая за собою греха, все таки я должна умереть. Да не будет мой пример оправданием для безнравственных женщин!» Сказав это, Лукреция вынула кинжал, который был спрятан у нее под платьем, и вонзила себе в сердце. Она упала на руки мужа и отца, не могших удержать криков ужаса и горести, и испустила дыхание.
59. Между тем как другие предавались горести, Брут извлек кинжал из груди Лукреция и, держа его окровавленный веред собою, громким голосом произнес: «клянусь этою, столь чистою до совершения Тарквинием злодейства кровью и да будут боги мне в том свидетелями, что я отныне буду преследовать мечом, огнем и всеми зависящими от меня средствами Л. Тарквиния Гордого с его преступною женою и всем его родом, и что не потерплю отныне ни ему и ни кому другому царствовать в Риме.» Затем он передал кинжал Коллатину, а после него Лукрецию и Валерию. Все они дивились, откуда взялись вдруг такая смелость и присутствие духа в Бруте, от которого менее всего можно было этого ожидать. Все присутствовавшие тут повторили за Брутом его клятву и, забыв горе для жажды отмщения, последовали за Брутом, взявшим на себя быть их вождем для изгнания Тарквиниев. Тело Лукреции вынесли из дому на форум. Народ стекся во множестве из любопытства и, узнав ужасное совершившееся злодейство, пришел в негодование. Каждый сам припоминал насилие и притеснение, которого был жертвою со стороны царя. Сильно действовала на умы народа печаль отца Лукреции, а Брут говорил народу, что пора им мужам, носящим имя Римлян, не довольствоваться слезами и бесплодными жалобами, но с оружием в руках восстать на притеснителя. Вся молодежь города вооружились, последовав примеру поданному сначала некоторыми самыми смелыми. Оставив гарнизон в Коллации и поставив у ворот города караулы с целью воспрепятствовать кому–либо дать знать царю о случившемся, Брут с толпою вооруженных устремился к Риму. Тамошние жители с удавлением и страхом видели вступление в город вооруженного отряда; но, видя во главе его знаменитейших граждан, были того убеждения, что они вооружились за дело. Рассказ о гибели Лукреции произвел не менее сильное впечатление в Рим, как и в Коллации. Со всех частей города граждане спешили на форум, где при звуке труб глашатай сзывал народ к трибуну Целеров, которым был тогда Брут. Он сказал речь к народу, в которой он показал, что он совсем не тот человек, каким его дотоле считали. Упомянув о насилии и распутстве Секста Тарквиния, Брут рассказал, как он вынудил Лукрецию удовлетворить его преступным желаниям и тем причинил ей смерть; потом указал на горесть осиротевшего отца, которому геройская смерть дочери готовит позорную казнь от тирана. Он припомнил непомерную наглость самого царя, бедствия и труды народа при производстве водостоков и то, что он Римлян, победителей всех соседних народов, сделал из воинов каменщиками и низкими поденщиками. Припомил он обстоятельства бедственной кончины Сервия Туллия и гнусное злодейство дочери, переехавшей через тело отца. Призвал на помощь богов мстителей отцеубийства. К этому присоединил он вероятно и другие многие злодейства Тарквиниев, еще свежие тогда в памяти народа, но ускользнувшие от пера историков. Он воспламенил народ до того, что он тут же определил лишить престола Л. Тарквиния и осудить его со всем семейством на вечную ссылку из Рима. Составив войско из молодых людей, добровольно предложивших ему свои услуга, Брут отправился в лагерь под Ардею для того, чтобы находившееся там войско вооружить против Тарквиния; а власть в Риме он предоставил Лукрецию, самим Тарквиинем оставленному там в должности префекта. Среди волнения, господствовавшего в Риме, бежала из него Туллия, преследуемая на каждом шагу проклятиями народа; на голову её призывали все встречавшиеся с нею мужчины и женщины — фурий мстительниц за отцеубийство.
60. Услыхав о волнении, произошедшем в Риме, царь в испуге немедленно отправился туда подавить его. Брут, зная о его поездке, свернул с дороги, чтобы не встретиться с ним, и таким образом почтя в одно и то же время разными дорогами Брут прибыл к Ардее, а Тарквиний к Риму. Перед Тарквинием затворили ворота города и объявили ему, чтобы он отправлялся в ссылку. А войско, находившееся под Ардеею, с радостью встретило освободителя Рима; сыновья царские изгнаны из лагеря. Двое последовали за отцом, удалившимся в Этрурию, в город Церы; а Секст Тарквиний отправился в Габии, как будто в свое царство; но там его убили граждане, которых он еще прежде вооружил против себя казнями и грабительствами. Правление Л. Тарквиния Гордого продолжалось двадцать пять лет, а всего времени, когда Рим состоял под управлением царей, протекло двести сорок четыре года. На выборах, произведенных сообразно учреждению Сервия Туллия по сотням, под председательством префекта города — выбраны два консула: Л. Юний Брут и Л. Тарквиний Коллатин.