Похвальное слово Царице Евсевии

Речь 3

Третья речь Юлиана представляет собой благодарственное слово (χαριστήριος λόγος) императрице Евсевии, второй жене Констанция. После того, как непокорный сводный брат Юлиана, Галл Цезарь, был убит Констанцием, Юлиана призвали ко двору в Милан, и там неловкий, не отличающийся изяществом, оторванный от любимых научных занятий и от общества философов, окруженный интригующими, враждебно настроенными придворными и презираемый императором юноша был огражден, ободрен Евсевией и обеспечен её дружеским советом. Его похвала и благодарность, на сей раз, вполне искренни. Речь, должно быть, написана в Галлии, или незадолго до отъезда туда, после того, как Юлиану был навязан опасный в его положении титул цезаря.

***

<102a> Что должно думать о задолжавшем много, и более, чем много - не имею в виду золото и серебро, но просто нечто хорошее, что может прийти к тебе от ближнего? А если он не заботится и не помышляет об уплате долга, то разве не будет небрежностью и нерадивостью попытка вести себя так - таким образом освободившись от долга? <102b> Разве не очевидно, что мы должны считать такого человека дурным и негодным? Ибо, думаю я, ничуть не меньше других преступлений ненавидим мы неблагодарность и браним тех, кто, будучи облагодетельствован, был неблагодарен к своим благодетелям. Неблагодарен не только тот, кто платит за добро злыми словами или поступками, но также и тот, кто молчит и скрывается, пытаясь забыть и упразднить благодарность. Примеры такой скотской, нечеловеческой низости - расплаты злом за добро- немногочисленны и легко счислимы; <102c> однако многие скрывают то, что были облагодетельствованы, хотя я и не понимаю, с какой целью они это делают. Они утверждают, что поступают так, желая уклониться от лести и неблагородного заискивания. Однако очевидно, что говорят они так совершенно неискренне, <103a> хотя допустим, что дело обстоит именно так, как они думают, то есть, что не являя благодарности, они избегают незаслуженной славы льстецов. Но вместе с тем они являют множество пороков и изъянов, в высшей степени постыдных и низменных. Получается, что либо они настолько тупы, что не способны воспринять [нечто как благодеяние], либо забывчивы, и как раз в том, что им всегда следует помнить. Но они помнят и все же уклоняются от своей обязанности по той или иной причине, будучи трусливыми и завистливыми по природе, будучи враждебны всем людям вообще, <103b> видя, что те расположены быть ласковыми и кроткими не только к своим благодетелям; если же кто-нибудь начинает порицать и язвить их, они смотрят свирепо и гневно, как дикие звери. Избегая истинной похвалы, они производят, не знаю уж как, роскошные траты, они уничижают славословия в пользу прекрасных деяний, и не только в тех случаях, когда необходимо исследовать, прав ли хвалящий; при этом они ценят это выше, чем славу людей, воздающих <103c> благодарность похвалой. Они ведь не могут сказать, что похвала - вещь бессмысленная и для тех, кто принимает ее, и для других людей, которые обладают тем же образом жизни, что и принимающие похвалу, однако же лишены восхваления их практической добродетели. В первом случае похвала не только приятна для слуха, но она еще более возгревает сердце к совершению выдающегося и прекрасного, во втором же - убеждает и возбуждает ревность к подражанию, поскольку такие люди видят, что никто из тех, кто со делал нечто для этого, не лишился того, что одно только прекрасно давать и получать публично[1]. <103d> Ибо давать деньги открыто, озираясь с гордостью вокруг, чтобы по возможности больше людей узнали о даянии, свойственно человеку грубому[2]. И никто не прострет свои руки, чтобы принять дар на глазах у людей, если не отбросит прежде приличие и стыд. В самом деле, Аркесилай, делая подарок, имел обыкновение пытаться скрыться <104a> даже от того, кому его дарил[3]. В этом случае сам способ совершения дарения указывал на дарителя. В случае же похвалы, однако, люди стремятся найти сколь можно больше слушателей, и думаю, даже малое количество приветствуется. Сократ, например, восхвалял многих, как и Платон, и Аристотель. И Ксенофон хвалил царя Агесилая и Кира персидского, и не только древнего Кира, но и того, которому он помогал в его борьбе против великого царя, и он не скрыл свои похвалы, но вписал в свою историю. <104b> Однако мне кажется в самом деле странным, восхваляя сердечно прекрасного и благого мужа, не удостоить благословения благую жену, хотя мы и предполагаем, что добродетель отнюдь не меньше свойственна женам, чем мужам. Станем ли мы, думающие, что женщина должна быть мудрой, скромной, воздающей каждому по заслугам, смелой в опасности, великодушной и свободной, думающие, как говорится, что всё такое должно быть при ней - станем ли мы, говорю, лишать ее похвалы, достойной ее деяний <104c> из страха обвинения в публичной лести? Но Гомер не стыдился хвалить Пенелопу, жену Алкиноя[4] и других жен выдающейся благостности, и даже тех, кому усваивалась небольшая доблесть. Благодаря этому и Пенелопа не избегла хвалы. Но помимо этих причин для похвалы, встает следующий вопрос: допустимо ли принять доброе обращение от женщины ничуть не меньшее, чем от мужчины, получить в силу этого <104d> некое благо - неважно, малое или великое - и затем не постесняться отплатить ей за это должной благодарностью? Возможно, кто-нибудь считает, что обращение к женщине презренно и недостойно благородного и обладающего честью мужчины, и что даже мудрый Одиссей был жалок и неблагороден, ибо молил о защите дочь царя[5], когда она играла со своими подругами на берегу реки. Возможно, они не сделают исключения и для Афины, дочери Зевса, о которой Гомер сказал[6], что она принимает <105a> подобие прекрасной и благой девы и идет впереди него [Одиссея] по дороге, ведущей во дворец; и что она посоветовала и научила его, что он должен делать и говорить, когда войдет внутрь; и что, подобно оратору, она сплела хвалебную речь царице, начав с рассказа о ее родословной. Вот как об этом говорит Гомер:

Прежде всего подойди ты, в палату вступивши, к царице;
Имя царицы Арета; она от одних происходит <105b>
Предков с высоким супругом своим Алкиноем...[7]

Затем он возвращается назад, начинает с Посейдона и говорит о начале этого рода, о всем, что членом рода довелось предпринять и совершить, и о том, как, когда ее отец умер, а она была молодой и в невестах, ее дядя выдал ее замуж и прославил ее,

Как еще никогда не бывала
В свете жена, свой любящая долг, почитаема мужем[8].

И он говорит, что ей воздали все почести <105c>

Дети и царь Алкиной[9],

но я полагаю, что - и старцы, и народ, который взирал на нее, как на богиню, когда она шла через город; свои похвалы он увенчивает тем, чему могли бы позавидовать равно и жены, и мужи; он говорит:

Кроткая сердцем, имеет она и возвышенный разум, <105d>
Так что нередко и трудные споры мужей разрешает[10].

Итак, если станешь молиться ей [Афине], то найдешь ее благорасположенной, ибо она говорила ему:

Если моленья твои с благосклонностью примет царица,
Будет тогда и надежда тебе, что возлюбленных ближних,
Светлый свой дом, и семью, и отечество скоро увидишь[11].

И он поверил совету. Неужели же мне нужны еще какие-то более величественные образы и яснейшие доказательства, чтобы избежать подозрения в публичной лести? Разве не стану подражать мудрому <106a> и божественному поэту, не воздам хвалы наилучшей Евсевии, страстно стремясь произнести достойную ее хвалу?! Я буду благодарным, даже если скромно сумею восхвалить многие и прекрасные ее деяния и некоторые блага, которыми она обладает: целомудрие и справедливость, кротость и умеренность, ее чувства к мужу, ее великодушие в денежных делах, то, что она <106b> помогает своим домашним и родным. Мне, я полагаю, пристало последовать по стопам того, о ком я уже сказал, и поскольку я продолжаю свою хвалебную речь, то, полагаю, мне следует построить ее так, как советовала [Одиссею] Афина, как это и естественно: упомянуть ее отечество, предков, замужество и всё остальное, так же как у Гомера.
Хоть я и считаю весьма важным сказать о ее отечестве[12], мне кажется, что было бы правильным пройти мимо этого в силу его глубочайшей древности. Думаю, здесь мы недалеко уйдем от мифов. <106c> Так, например, о Музах говорят, что они действительно пришли из Пиерии[13], а не с Геликона, и пришли на Олимп, когда были позваны отцом. Это и подобное ему более подходит для мифа, чем для моей речи, и должно быть опущено. Но, возможно, не будет неуместным и внешним для этой моей речи сказать несколько слов о вещах, неизвестных всем. Говорят[14], что македонская земля была освоена потомками Геракла, сыновьями Темена, получившими своим уделом Аргос, и что затем они поссорились, и концом их раздоров и честолюбивой вражды <106d> стало выведение колонии. Потом они захватили Македонию и, оставив после себя там богатые роды, стали наследовать трон царь за царем, как если бы эта честь была наследственной. Хвалить всех их, я думаю, и нелегко, и не за что [οὔτε άληθἐς]. Но хотя многие из них были мужественны и оставили по себе прекрасные надгробья в эллинском духе, Филипп и его сын превзошли доблестью всех, кто <107a> в древности управлял Македонией и Фракией, а также, я полагаю, Лидией, Мидией и Ассирией, за исключением сына Камбиса[15], который перенес царство из Мидии в Персию. Ибо Филипп первым попытался возрастить силы македонцев, когда подчинил большую часть Европы и сделал море пределом своего царства на востоке и юге; на севере, мне кажется, Дунай, а на западе <107b> - народы Орика[16]. И после него его сын, воспитанный мудрым Стагиритом, превзошел всех своим великодушием, а сверх того, и отца - и как стратег, и как храбрый человек, и во всякой иной добродетели, поскольку он думал, что жизнь для него не имеет цели, если он не будет властвовать над всеми людьми и всеми народами. Таким образом, он пересек целую Азию, покоряя < 107c> все земли, по которым проходил, и стал первым из людей[17], поклонившимся восходу Солнца; а поскольку он выступил из Европы, чтобы взять власть над остальным миром и стать господином всей земли и всего моря, то должное постигло[18] его в Вавилоне. Тогда македонцы стали управлять всеми городами и народами, которые они приобрели под его руководством. Неужели еще нужно приводить доказательства того, что прежде Македония <107d> была великой державой? Наиболее значимый город в Македонии - тот, который македонцы восстановили, я полагаю, после поражения фессалийцев, и который назван в честь победы над ними[19]. Но обо всем этом не следует говорить пространнее.
Что же касается доказательства ее благородства, то должен ли я искать какие-то более ясные и очевидные, нежели следующее? Она - дочь человека, удостоившегося занимать такую должность, чтобы дать имя году[20], должность, которая имела власть, да и просто называлась царской, но оставим это имя <108a> из-за тех, кто злоупотребляет его силой. В наши дни эта сила утеряна, поскольку управление стало монархическим, лишенным чести и всего прочего, ибо оно поддерживает равновесие всех сил, а для отдельных городов это есть некая награда, почетный дар за добродетельность, верность, благорасположение и служение правителю всех[21] или за блестящий подвиг; к тем почестям, которыми цари <108b> и так обладают, прилагаются и еще некоторые, а именно некое чествование и украшение [αγαλμα καί κόσμος]. Ибо все другие титулы [ονομάτων] и связанные с ними функции [έργων] еще сохраняют слабый и смутный отблеск древней политии, но они [цари] либо начинают всецело презирать и отвергать их в силу своей власти, либо же ради удовольствия житейского присваивают их себе. Один этот титул, думаю, не презирается и радует тех, кому он выпадет на год. <108c> В самом деле, нет ни частного человека, ни царя, который не считал бы завидным титуловаться ипатием[22]. Если же есть некто, думающий, что тот, кто первым в роду стяжал это звание, хуже тех, для чьего рода это привычно - а я уже говорил, что отец Евсевии был первым [в своем роду,] стяжавшим этот титул и положившим основание славы рода, - то такой обманывается сверх всякой меры. Ибо, я полагаю, славнее и значительней самому положить начало известности потомков, нежели принять славу от своих предков. <108d> Ибо куда более достойно быть основателем могучего града, чем его гражданином, и принимать какое-либо благо куда менее ценно [καταδεέστερον], чем давать. Естественно, что сыновья от отцов, а горожане от городов отправляются дорогой к славе. Но он сам, своими усилиями оказал и своим предкам, и своему отечеству большую честь, сделал свою страну блистательней, значительней и славнее, чем его отцы - такой человек, очевидно, не уступит никому в состязании, в силу своего происхождения. Не было в его стране <109a> человека, который мог бы быть назван сильнейшим его. Благой должен родиться от благих. Но если сын прославленных родителей становится еще более прославленным и судьба возносит его в соответствие с его качествами, то никто не удивляется, если он притязает на благородный путь.
Евсевия же, о которой я говорю, была дочерью ипатия, а сейчас она жена мужественного царя, целомудренного и рассудительного, справедливого, доброго, кроткого и великодушного, который, приобретя <109b> трон своих отцов, отнял его у того, кто захватил его насилием; она хотела вступить в брак, чтобы он мог иметь сыновей, которые унаследовали бы его честь и власть, и она удостоилась этого брака, когда он уже стал господином всей ойкумены. В самом деле, разве следует искать еще лучшего, <109c> нежели это свидетельство? Это свидетельствует не только о благородстве ее рождения, но и обо всех тех дарах, которые она, соединившаяся со столь великим царем, должна была принести с собой из дома как приданое: разум, мудрость, тело, цветущее юностью, красоту, затмевающую всех иных дев, как, по-моему, и ясные звезды окрест полной Луны меркнут и теряют форму[23]. Ведь ни одна из них не достигла брака с царем, ибо все они для него (словно бы некий бог представил <109d> такую благую и разумную невесту) соединились в ней одной, а она, притягивавшая не только его взгляд, несла своему жениху благословение небес. Ибо одна красота, лишенная остальных вышеупомянутых благ недостаточна, чтобы подвигнуть даже человека необузданного и являющегося частным лицом зажечь свадебный факел, но сочетание [красоты и благородного происхождения] многих обратили к женитьбе, хотя когда оказывалось, что отсутствует радость и гармония <110a> характеров, супруги становились нежеланны друг для друга.
Я знаю, что царь, со своей рассудительностью, понимал это ясно, и что только после долгого размышления он избрал этот брак, а особенно, я полагаю, он узнавал все, что следует знать благодаря молве, но судил также и по матери о благоустроении дочери. О, почему не могу я говорить особо об этой матери, как если бы она и была предметом моей хвалебной речи?! Но, возможно, если я скажу <110b> о ней кратко, вы выслушаете меня, не утомившись: она была более скромна, чем Эвадна[24], жена Капанея, и знаменитая Лаодамия[25] фессалиянка, ее род был чисто эллинским, эллинским во всех отношениях, а родным городом - македонская метрополия. Ибо две эти женщины, потеряв мужей, будучи еще красивыми, юными и способными к браку [νυμφίους], или из-за воздействия завистливых демонов, или потому, что такая им выпала доля, презирали любовь. Она же, когда судьба повергла ее мужа, <110c> посвятила себя своим детям и стяжала славу женщины столь целомудренной, что в то время, как Пенелопа, когда ее муж еще блуждал в своих странствиях, была осаждаема юношами, приехавшими добиваться ее любви с Итаки, Самоса и Дулихия, то к ней ни один красивый, великий, сильный и богатый мужчина не рисковал приблизиться с такими предложениями. Царь рассудил, что дочь такой матери достойна жить с ним, и после того, как он воздвиг трофеи своим победам, он с большой пышностью <110d> справил свадьбу, угощая толпы, города и народы.
Может быть, вы хотите услышать, как прибыла из Македонии невеста, приглашенная вместе со своей матерью, какая была процессия, какими были колесницы и кони, и всех видов носилки, украшенные золотом, серебром и горной медью наилучшей работы? Но послушай, ведь это совершенно по-детски - желать услышать про такие вещи. Это, по-моему, как в случае с кифаредом, <111a> сопровождающим актера - пусть им будет Терпандр или митимнец [ό Μηθυμναῖος][26], чьи слова сопровождались процессией демонов [λόγος ἔχει δαιμονίᾳ πομπῇ] и которому попался добрый дельфин более из-за любви к музыке, нежели из-за того, что они с ним были попутчиками, - тот дельфин, что и принес его к Лаконийскому мысу[27]. Я полагаю, он и в самом деле очаровал несчастных моряков искусным действом, хотя они презирали его искусство и поначалу не обращали на него ни малейшего внимания. <111b> Теперь, если выбирать лучшего из двух [кифаредов], то, когда бы они нарядились в соответствующие одежды и вышли на сцену театра, полного людьми - всевозможными мужчинами, женщинами и детьми, различных характеров, нравов и возрастов, - то разве не будет дело обстоять так, что дети, и те из мужчин и женщин, которые имеют детский вкус, воззрятся на одежду музыканта и его лиру, будучи поражены его видом, и наименее знающие из мужчин с целой толпой женщин, за исключением разве что немногих, будут судить исходя из того, доставляет ли им это удовольствие, или нет, <111c> в то время как мужи музыкальные, знающие законы искусства, не потерпят, если мелодия будет дурно составлена, чтобы доставить наслаждение? Ибо они будут возмущены, если исполнитель пренебрежет музыкальными тропами и не будет использовать гармонии как должно, и сообразно законам истинной и божественной музыки. Но если видно, что музыкант верен законам искусства <111d> и доставляет не обманное, но чистое и незапятнанное удовольствие, то можно воздать ему зрительские похвалы и восхищение, ибо своим искусством он не сделал ничего дурного перед лицом Муз. Человек, который так судит, считает, что тот, кто нахваливает пурпурное одеянье и лиру, болтает вздор и сходит с ума, а если же кто-то много рассказывает о таких вещах, украшая рассказ приятными выражениями, <112a> сглаживая в нем все дурное и неблагородное - что он еще более смешон, чем те, что пытаются обтачивать просяные зерна, и, я думаю, дело здесь обстоит так же, как когда Мирмикид[28] противопоставляется искусству Фидия. Итак, я не хочу ни подвергаться презрению, перечисляя длинный список драгоценных одежд, венцов, ожерелий и других всевозможных даров, купленных царем, ни повествовать, как народ в каждом месте с радостью и весельем встречал ее, ни говорить о тех славных и благоприятных происшествиях, которые имели место во время путешествия и были письменно зафиксированы [ένομίσθη]. <112b> Но когда она вошла во дворец и была удостоена своего титула, то что же было ее первым действием, и что вторым, и каковы были после многие ее деяния? Поскольку же может статься так, что хотя весьма сильно желаю я сказать о них и составить о них пространные книги, но, думаю, для большинства будет достаточно лишь рассказа о тех ее делах, которые ярко свидетельствуют о ее рассудительности, кротости, целомудрии, благожелательном человеколюбии, свободе и других добродетелях, <112c> то не будет нужды в этих наших речах, которые пытаются осветить это и рассказать тем, кто знает из ее дел. Ибо подобное не было бы достойным - просто потому, что задача трудна, а лучше сказать, невыполнима, - а потому подобает хранить молчание обо всем, но лучше попробовать, насколько получится, сказать о некоторых ее делах и прежде всего выдвинуть знаком ее мудрости то, что она сделала своим мужем того, кто относится к ней так, как она того заслуживает - как к красивой и благородой жене.

Из-за многих различных качеств достойна хвалы Пенелопа, но то, что она заставила <112d> своего мужа столь сильно любить и лелеять ее, удивляет меня больше всего: так, что он презрел, как мы говорили, сожительство с богиней, равно как и отверг родство с феакийцами. Ибо все они к нему относились любовно: и Калипсо, и Цирцея, и Навсикая. И они имели красивые и совершенные дворцы, сады и парки, в которых произрастали <113a> огромные тенистые деревья, луга, полные пестрых цветов и изобилующие нежной травой, где

Светлой струею четыре источника рядом бежали[29].

И лоза с кистями благородного винограда, полными плодов, цвела близ ее жилища[30]. Так же было и у феакийцев, разве что лозы цвели более пышно, поскольку, я полагаю, были возделаны <113b> с искусством и выглядели менее прельстительными и приятными, чем дикорастущие. Видя всю эту роскошь и богатство, мир и покой, окружавшие те острова, кто смог бы устоять? Особенно если речь идет о человеке, подъявшем столькие труды и опасности и ожидавшем, что претерпит еще худшее, особенно в море и в собственном доме, ибо там он сразился один <113c> с сотней юношей, бывших в расцвете сил - совершил то, чего не случалось с ним даже на троянской земле. Если бы кто-нибудь в шутку спросил у Одиссея что-нибудь наподобие: "Почему, о мудрейший оратор и полководец, или как тебя следует назвать, ты понес столько трудов, в то время как мог бы быть богат и счастлив и, возможно, даже бессмертен (если можно верить обещаниям Калипсо)? Но ты выбрал худшее вместо лучшего, опять взвалил на себя тяжкие труды[31] и не пожелал пребыть в Схерии, хотя вполне мог отдохнуть <113d> там от своих скитаний и избавиться от опасностей; но ты решился вести войну в своем собственном доме, совершать подвиги мужества, предпринять второе путешествие, как кажется, ничуть не менее трудное и не более безопасное!" Какой, думаете, он дал бы на это ответ? Разве он не сказал бы, что всегда желал быть с Пенелопой, что все эти состязания и походы он предполагал преподнести ей в качестве веселого рассказа? Потому-то Гомер делает его мать советующей ему запоминать все, что он видел <114a> и слышал, после чего она говорит:

...Помни,
Что я сказала, чтоб все повторить при свиданье супруге[32].

И в самом деле, он не забыл ничего, и не раньше, вернувшись домой, победил юношей, пировавших в его дворце, чем рассказал ей [Пенелопе] без исключения всё, что предпринял и что вытерпел, и все иное, что предсказал оракул, и что еще имеет случиться[33]. От нее он не имел никаких тайн, он желал иметь с ней общение <114b> в совете, рассуждении и помощь в решении того, что ему следует делать. Что же, малую ли воздашь Пенелопе хвалу, когда не найдешь иную женщину, чьи добродетели превосходили бы ее? Ибо кто, как не супруга мужественного, великодушного и благоразумного царя снискала столь великое его расположение, когда смешала с вдохновленной любовью <114c> нежностью то иное, что благие и благородные души черпают из собственной добродетели, откуда оно исходит как из священного источника. Ибо есть два пифоса[34], так сказать, двух видов человеческих чувств, и Евсевия брала равной мерой из обоих, и таким образом, она стала советницей мужу, и хотя царь по природе кроток, добр и мудр, она способствовала более полному проявлению того, что ему дано природой и склоняла справедливость к милосердию. Так что, никто не может назвать ни единого случая, когда царица была бы причиной наказания или возмездия - большого или малого, справедливого или нет. Уже говорилось, что в Афинах <114d> в дни, когда я жил по обычаям этого города, как его житель и под сенью его законов, всякий раз, когда голоса судей распределялись поровну между истцом и ответчиком, голос Афины[35] был в пользу того, кто мог бы подвергнуться наказанию, и оба освобождались от обвинения- обвинитель <115a> от славы сикофанта, а обвиняемый, само собой, от обвинения в преступлении. Этот человеколюбивый и благодатный [χαρίεντα] закон сохранил свою действенность и на суде царя, однако милосердие Евсевии простирается еще дальше. Всякий раз, когда дело подходило к равному числу голосов, она убеждала государя добавить ее мольбу и ходатайство в его [обвиняемого] пользу, дабы всецело был он оправдан. Свободно и с охотой делал так царь, не как <115b> Зевс у Гомера, по принуждению жены, ибо говорится ведь, что Зевс с ней "соглашался, душой несогласный"[36]. Нет ничего удивительного в том, что он соглашался неохотно и с трудом в случае преступной гордости и заносчивости человеческих. Но даже когда люди безусловно заслужили претерпеть злое и быть наказанными, они не должны быть совершенно разорены. Поскольку царица понимает это, она никогда не указывала совершить подобную несправедливость, подобное наказание или взыскание, даже относительно какой-либо из частных семей <115c> наших граждан, не говоря уже о каком-либо царстве или городе. Дерзну со всей ответственностью сказать, что в том, что я говорю, нет никакой лжи! Я утверждаю, что ни один человек - будь то мужчина или женщина - не может обвинить Евсевию в случившемся с ним несчастье, но может счесть ее причиной тех благ, которыми она наделяет и наделяла стольких, - говорю с радостью - скольких могла сосчитать, и их можно перечислять одного за другим: один благодарен ей за сохранение родового имения, другой был спасен от наказания, хотя и был виновен в глазах закона, третий избежал преследования <115d> сикофантов, хотя и был на волосок от гибели, а тысячи людей получили от нее должности и почести. И ни один из всех них не станет утверждать, что я говорю неправду, хотя я и не перечисляю этих людей поименно. Боюсь, как бы не показаться укоряющим тех, чьи несчастья составили не столь большой перечень ее благодеяний, как список несчастий других. И в самом деле, я не выставил напоказ ни одно из стольких ее деяний, <116a> не привел публично доказательств, так что может показаться, будто их нет, и привести к недоверию к моей похвале. Итак, чтобы миновать это, я решил говорить столько, сколько для меня не оскорбительно сказать, а для нее услышать.
Поскольку она с самого начала сохранила благоволение мужа к своим деяниям, которые, но слову мудрого Пиндара[37], имели "сиятельнейший облик", она сразу же осыпала почестями всю свою семью и родных, назначив старейших и известнейших на более важные должности, сделала их счастливыми и вызывающими зависть, она стяжала для них дружбу царя и положила основание их нынешнего процветания. <116b> Если кто-нибудь подумает, что это она сделала верно, ибо они сами по себе достойны чести, он превознесет ее еще больше. Ибо, очевидно, их собственные заслуги куда значительнее родственных связей, и именно они-то и были вознаграждены - я не знаю похвалы большей, чем подобная. Таково было ее отношением к этим. Тех же, что были еще малоизвестны в силу своей юности, но по какой-то причине нуждались в этом, <116c> она наделила меньшими почестями. Она не упустила ничего в отношении к каждому, и не только для своих родственников делала такие блага, но и всем, о ком знала, что их связывала с ее предками дружба, она не допустила быть бесполезными сегодня и возвысила их, я думаю, не меньше, чем собственных родственников. Всем, к кому она относилась как к друзьям своего отца, она даровала удивительные награды за их дружбу. <116d>
Но поскольку я вижу, что мои слова нуждаются в доказательствах, как на суде, то я сам выступлю очевидцем, свидетельствующим о таких деяниях и восхваляющим их. А чтобы не подозревали меня в пристрастности и не возмущалась, прежде чем услышать то, что я имею сказать, я поклянусь, что не скажу ни лжи, ни вымысла, хотя вы поверите и безо всяких клятв, что я говорю все это, отнюдь не намереваясь льстить. Ибо я уже обладаю, <117a> благодаря Богу, царю и стараниям царицы, всеми теми благами, ради которых льстец и составляет все свои речи, так что мне следовало бы бояться несправедливых подозрений, только если бы я говорил, прежде чем получил это. Но поскольку сложилось так, воспомню и возглашу о ее благодеяниях и ко мне, являя тем самым знак своего расположения к ней, засвидетельствую истинно эти ее деяния. Я слышал, <117b> что Дарий, будучи еще телохранителем персидского монарха[38], встретил в Египте самосского чужеземца[39], бежавшего из родной страны. Дарий принял от него в дар пурпурный плащ, который весьма возлюбил; позднее, я полагаю, в дни, когда он стал властителем всей Азии, он возвратил этого чужеземца на родину и сделал его тираном Самоса. Теперь, допустим, что хоть я и принял многие дары от Евсевии, когда еще вел спокойную жизнь, и много также <117c> благодаря ее ходатайству, от великодушного царя, мне все равно не удастся воздать ей равным, ибо знаю, что она обладает всем, как даром того, кто был так великодушен ко мне. Поскольку же я желаю, чтобы память о ее деяниях была бессмертной, и поскольку возвещаю о них вам, то не окажусь неразумнее перса, ибо следует судить, основываясь на том, что можно увидеть, а не на том, что сделано уже, когда судьба дала человеку возможность возместить свой долг многое время спустя.
Потому я и говорю о том, что мне сделали хорошего, <117d> из-за чего, в свою очередь, я соглашаюсь быть вечным должником; об этом вы весьма желаете услышать. Что ж, я не буду скрывать. Царь был добр ко мне почти с самого раннего детства, его щедрость не имела пределов, он спасал меня от опасностей, столь великих, что даже "муж и летами цветущий"[40] не мог бы легко избежать их, если бы некий спасающий бог <118a> не оказал ему помощи, невозможной для человеческих средств; и после того, как мой дом был захвачен неким человеком из тех, что имеют власть, как будто бы не было никого, чтобы отстоять его, Констанций вернул его мне, как и было справедливо, и еще раз восстановил его богатство. Я мог бы рассказать вам и о других его благодеяниях, достойных всяческой благодарности, из-за которых я был всегда расположен и верен ему, и до сего момента никогда я не замечал, чтобы <118b> он был груб со мной. Далее, царица не раньше обращает внимание на пустые слова, за которыми не стоит совершенных преступлений, а также на вздорные подозрения, чем удостоит исследовать [само дело], но прежде этого она не допускает к себе и не слушает лжецов и несправедливых клеветников [διαβολήν], и потому она настаивала на своих просьбах к императору до тех пор, пока не привела меня пред царские очи и не устроила мне разговора с государем. Она радовалась, когда я оправдался от всех несправедливых обвинений и когда я пожелал вернуться домой, она первая стала убеждать царя удовлетворить эту просьбу, а затем дала мне <118c> надежное сопровождение. Когда же некий демон, устроивший, думается мне, и прежние мои беды, или некий враждебный мне случай прервал мое путешествие, она послала меня взглянуть на Элладу, исхлопотав это для меня у царя, когда я уже оставил страну. Ибо она знала, что меня радует литература, а Афины - надежная цитадель культуры [παιδεία τό χωρίον έπιτήδειον]. Я молю, во-первых, естественно, о царе, <118d> а затем и о Евсевии, чтобы Бог дал им многие блага, потому что когда я страстно желал и стремился увидеть свое истинное отечество, они сделали это возможным. Ибо мы, живущие во Фракии и Ионии, суть сыны Эллады, и каждый, кто не совершенно бесчувствен, желает поприветствовать своих предков и обнять [родную] землю. Это издавна, что и естественно, было моим заветным желанием, и я желал этого больше, чем обладать множеством <119a> золота и серебра. Поскольку я считаю, что общение с благим мужем перевесит, будучи положено на весы, множество золота, причем перевесит столь решительно, что не будет колебаться, едва склонившись в его сторону, ни стрелка весов, ни суждение.
Что же касается воспитания и философии, то они в наши дни близки в Элладе к египетским учениям и мифам. Ибо египтяне говорят, что Нил <119b> в их стране есть не только спаситель и благодетель земли, но он также отвращает огненную смерть, когда Солнце в течение длительных периодов, в связи с огненными созвездиями, наполняет воздух жаром и все сжигает. Они говорят, что Солнцу недостает силы исчерпать и испарить истоки Нила. Точно так же не может умереть и философия у эллинов, <119c> и не уходит она ни из Афин, ни из Спарты, ни из Коринфа. Так же, как эти источники, Аргос не может быть назван многожаждущим[41], ибо многие суть в самом городе, многие южнее, близ славной в древности Масеты[42]; Сикион сейчас, а не Коринф, обладает Пиреной[43]. И в Афинах суть многие такие источники, чистые и бьющие из земли, и многие - что втекают в город извне, но они ничуть не менее славны, чем те, что внутри. Афиняне радуются им и любят их, ибо они хотят разбогатеть в том одном, что только <119d> и делает богатство завидным.
Что же захватило меня? И что собираюсь я произнести, если не похвалу любимой Элладе, о которой не могу вспоминать, не восхищаясь всему? Возможно, кто-нибудь вспомнит мои прежние слова и скажет, что это отнюдь не то, о чем я собирался говорить изначально, и что как корибанты побуждаются флейтой к танцу и бессмысленно скачут, так и я, подвигнутый воспоминаниями <120a> о любимом городе, стал петь хвалы этой земле и людям. В защиту я сказал бы ему что-нибудь вроде: "О божественный [δαιμόνιε], ты, будучи водителем к истинно благородному искусству, что разумно предположить о тебе, не позволяешь и не даешь мне отступить хоть на малость от предмета моей похвалы, поскольку делаешь свое дело, я полагаю, мастерски. Но в моем случае, поскольку меня захлестывают волны любви, которые ты порицаешь из-за вызываемого ими <120b> беспорядка в словах, то в действительности ты побуждаешь меня либо отложить страх перед этим, либо все же принять меры предосторожности. Ибо я не говорю вещей, не относящихся к делу, когда желаю показать, сколь велики были блага, которыми Евсевия наделила меня, прославляя имя философии. Однако имя философа, которое, не знаю почему, было приложено ко мне, есть в моем случае ничто, слово, лишенное дела, <120c> поскольку, хоть я и хорошо отношусь к самому делу и страстно влюблен в него, я, сам не знаю почему, именно в нем ничего и не добиваюсь. Но Евсевия прославляла само имя [философа]. И я не могу найти иной причины и не знаю почему, если не поэтому, она стала столь ревностным союзником мне, защитницей и отвратительницей зол, спасительницей, предпринявшей огромный труд, чтобы я мог сохранить незапятнанным и невредимым царское благоволение. Поскольку я не допускал никогда даже в мысли, что в этом мире есть нечто большее, чем это благоволение, <120d> ибо то золото, которое на земле и под землей, и все множество серебра под Солнцем, даже если все это составит высочайшую гору, не столь велико, я полагаю, - и ни скалы, ни деревья, изменяющиеся в этой природе, ни величайшая власть, ни что-либо иное в этом мире. Да, я и в самом деле обязан ей тем, что стяжал все эти блага, великие, превыше всех надежд, хотя я отнюдь не нуждался во многом и не питал себя надеждами.
Истинную милость[44] не обменяешь и не купишь за золото, но она возникает, когда соединяются в деятельности благой человек, какое-либо божество <121a> и высший промысел. Такой милостью наделил меня царь, как свое дитя, а когда она почти уже истощилась, царица вновь возбудила ее, защитив и отвратив от меня те ужасные подозрения. В качестве доказательств она воспользовалась открытостью моей жизни и совершенно освободила меня от всех подозрений, и я еще раз повиновался приказу царя, посланному из Эллады. <121b> Но оставила ли она меня, даже когда все враги и подозрения были рассеяны, и уже не требовалось столь великой поддержки? Был ли мой поступок благочестив, когда я обходил молчанием и скрывал ее действия - действия столь явные и значительные? Ибо когда царь утвердился в добром мнении обо мне, она чрезвычайно радовалась и согласно откликалась ему [συνεπήχει μουσικόν], и со свойственной ей прямотой приказала мне иметь дерзновение не отказываться от предлагаемого мне величия[45], а также не пренебрегать <121c> настойчивыми просьбами того, кто явил мне такую милость. Я повиновался, хотя никоим образом не приятно было мне взваливать на себя эту ношу, и кроме того, я понимал, что отказ невозможен. Ибо когда те, кто обладают властью потребовать силой, желают снизойти до просьб, они, естественно, приводят в смущение, и не остается ничего, как повиноваться. Когда я дал согласие, и должен был сменить свою одежду, слуг, < 121d> привычки, дом и образ жизни ради того, что выглядело полным роскоши и помпы для человека, чье прошлое, естественно, было скудным и скромным, то в силу непривычки к этому душа моя взволновалась, хотя и не была поражена величиной имевшихся теперь благ. Ибо из-за своего незнания [придворной жизни] я почти и не воспринимал их как что-то величественное, но скорее, - как возможность приносить немалую пользу тем, кто сможет, разумеется, благами правильно воспользоваться, ибо когда такие люди ошибаются, то причиняют вред многим домам и городам <122a> и являются причиной множества бедствий. Я это представлял так, как если бы человек, неопытный в управлении колесницей[46], и вообще, нерасположенный к изучению этого искусства, принуждал управлять колесницей, принадлежащей славному и благородному колесничему, держащему много пар и четверок; вот, этот [знатный колесничий] всходит на колесницу, становится сзади, и поскольку он обладает природным дарованием и незаурядной мощью, он имеет сильную хватку в управлении лошадьми, <122b> даже когда он все время управляет одной колесницей; да, он нечасто находится в покое на своей колеснице, но постоянно перемещается на ней то туда, то сюда, часто меняет одну колесницу на другую, когда видит, что лошади устали или перестали слушаться повода [ύβρίσαντας]; среди упряжек есть и одна четверка, переставшая слушаться из-за дерзости и невежества, а будучи угнетена тяжелой работой она не перестала быть дерзкой, но, напротив, ее буйство и раздражительность даже возросли из-за ее несчастий: возрастала <122c> и гордыня, и непокорность, и возмущение на возничего, и неуправляемость, если [кони этой колесницы] не видят возничего или, во всяком случае, человека в одежде возничего, в конце концов они приходят в неистовство - столь неразумны они по природе. Но когда колесничий одобряет неискусного человека и ставит его над лошадьми, позволяет ему надеть такие же, как у него, одежды, представляет его как блестящего <122d> и умелого возницу, тогда, если тот совершенно глуп и несмыслен, он доволен и радуется, возносится и парит, благодаря этим одеждам, как на крыльях, но если он даже и весьма мало причастен к разумению и благоразумию, тогда он обеспокоен тем, что может

Коней изувечить или раздробить колесницу[47],

ведь это причинит урон возничему, и на него самого навлечет позорные и бесславные бедствия[48]. Все же я обдумывал и взвешивал это ночью, и размышлял над этим весь день, и был постоянно <123a> задумчив и угрюм. Тогда благородный и поистине божественный самодержец всеми возможными способами уменьшал мою скорбь и являл мне милость и честь - ив словах, и на деле. Действительно, он посоветовал мне обращаться к царице, придал мне смелость, благородно явив знак того, что я могу ей совершенно довериться. Ибо когда я впервые пришел пред ее взор, то она показалась мне установленным в храме изваянием скромности, которое я некогда видел. <123b> Благоговение наполнило мою душу, и я "в землю смотрел, потупивши очи"[49] до тех пор, пока она не приказала мне ободриться. Она сказала: "Ты уже получил от нас некие милости и получишь еще, будь на то Божья воля, если будешь верным и честным с нами". Приблизительно столько тогда я услышал, но она не сказала больше, хотя и знала, как произносятся речи, ничуть не хуже славных ораторов. Когда наше общение закончилось, я был глубоко изумлен и поражен; мне виделось со всей ясностью, что это была сама Скромность [Σωφροσύνος], и я слышал именно ее слова; кратка и усладительна была ее речь, а сама она навсегда отпечатлелась в моих глазах. <123c>
Хотите, чтобы я рассказал о том, что она делала после этого, и обо всех тех благах, которыми она наделила меня, и чтобы, не опуская ни одной мелочи, я назвал каждое одно за другим? Или же моя речь должна быть такой же краткой, как и ее, и я должен сказать обо всем сразу? Рассказать ли мне о том, как она облагодетельствовала многих моих друзей, <123d> и как вместе с царем они сладили и [ἤρμοσεν] мою свадьбу? Но возможно, вы хотите услышать и про перечень ее даров мне,

Двадцать лоханей блестящих, семь треножников новых[50]

и двадцать котлов. Но у меня нет досуга разглагольствовать об этом. Хотя один из даров настолько приятен, что возможно, его все же стоит упомянуть, ибо я им особенно наслаждался. Она дала лучшие книги по философии и истории, сочинения многих ораторов <124a> и поэтов - я ведь с большим трудом вывез из дома лишь некоторые, теша себя надеждой и страстно желая вновь оказаться дома; она дала мне их сразу столько, что даже моя жажда книг была утолена, хотя моя тяга к литературному общению ненасытна. Когда книги прибыли, Галатия и Галлия стали для меня эллинским храмом Муз. К этим ее дарам я припадал всякий раз, когда имел досуг, так что я никогда не забывал доброй дарительницы. Одна из этих книг <124b> более других необходима мне, она сопровождает меня даже когда я начинаю военные действия - это древняя повесть о войне, написанная очевидцем. Многие ведь писания древних о тех событиях выполнены с искусством, и они предоставляют возможность тем, что заблуждаются в силу своей юности, видеть блестящее и ясное изображение деяний древних, благодаря чему многие новички обретают большую зрелость суждения и разумения, чем тысячи старцев, обретая <124c> то преимущество, которое дают человеку только преклонные годы - я имею в виду опыт (а человек и является старцем [πρεβύτης] в силу того, что говорит мудрее, чем юноша); и все это может дать молодому человеку изучение истории, если он, конечно, усерден. В таких книгах также содержится, я полагаю, и детоводительство к благородному нраву, в том случае если [читающий], как демиург, полагает перед собой в качестве первообраза наилучшего в словах и делах мужа, формирует свой характер в соответствии с ним и уподобляет свою речь его речи. Если его не вполне постигнет неуспех, но он достигнет хоть какого-нибудь подобия, <124d> то поверь мне, достигнет и немалого счастья. Часто думаю я о том, что благодаря книгам я получаю воспитание литературой, но даже когда воюю, я ношу их с собой, словно необходимый хлеб. Множественность же их умеряется лишь случайными обстоятельствами.
Однако я не должен ни писать хвалу книгам, ни описывать все те блага, которые могут произойти от них, но поскольку я знаю, сколь великую ценность <125a> имел этот дар, я должен отплатить доброй дарительнице, и, возможно, чем-то не всецело отличным от того, что мне было подарено. Ибо не несправедливо, чтобы разнообразные остроумные речи были собраны, как сокровища, в книгах, и чтобы звучал хвалебный напев, пусть даже и составленный в ничтожных и негодных выражениях, безыскусно и по-деревенски. Ибо не назовешь благоразумным человеком того земледельца, который, начиная обрабатывать свой виноградник, попросит у соседа отводков, а затем, когда уже обрабатывает лозу, спросит сначала кирку, потом мотыгу <125b> и в конце концов подпорки, к которым виноград должен быть привязан и на которые он опирается вплоть до того времени, когда может уже и сам себя поддерживать, а его кисти - нигде не касаться почвы, и затем, когда все эти просьбы удовлетворены, он сам напивается досыта сладостного дара Диониса, но не дает ни винограда, ни сусла тому, кто был столь благорасположен к его труду. Также не скажешь, что пастух овец, быков или коз честен, добр и благоразумен, если зимой он, когда его стадо нуждалось в крове и корме, получил большую помощь от <125c> друзей, помогших ему добыть многие орудия и давших в изобилии корма и кров, а когда пришли весна и лето он высокомерно забыл обо всех этих благодеяниях и не дал ни молока, ни сыра, ни другого чего-либо тем, кто спас его животных, которые иначе бы погибли.
Допустим, некто питается определенной литературой, молод, и следовательно, нуждается во многих водителях, в пище многой и чистой, которую можно получить из писаний древних; <125d> теперь, предположим, он разом всего лишился. Кажется ли вам, что ему потребуется малая помощь, и мал ли дар того, кто придет к нему на выручку? Но может, он не должен даже пытаться воздать ему за его помощь и дела? Или, может быть, он должен следовать [мудрости] известного Фалеса, совершенного мудреца, достойные одобрения слова которого все мы слышали? Ибо когда некто спросил его, что он ему должен за полученные знания, Фалес ответил: "Ты заплатил мне сполна, если научился тому, чему я тебя учил". <126a> Так же и тот, кто сам не стал учителем, но помогал другому получить знание, был бы несправедливо обижен, если бы не получил благодарности и знаков признания своего дара, что требуется, очевидно, даже мудрецу. Хорошо, этот ее дар был приятен и значим. Что же до золота и серебра, то я никогда не нуждался в них, а потому и не желаю надоедать этим вам. <126b>
Но я хочу рассказать вам историю, весьма достойную того, чтобы вы ее выслушали, если вы еще, конечно, не утомлены длиной этой болтливой речи. В самом деле, может быть, вы слушаете уже без удовольствия и потому, что моя речь о том, что происходит сейчас, и в силу того, что оратор - новичок [ίδιώτου], нисколько не разбирающийся в риторике, и он не может ни сочинять, ни использовать [ораторское искусство], но говорит истину как придется. Многие, думаю я, убежденные почтенными <126c> софистами, скажут, что я собиратель всего ничтожного и дурного и что возвещаю подобные вещи, как если бы они были чем-то значительным. Возможно, они скажут это, даже и не желая соперничать с моими речами или лишить меня доставляемой ими славы, ибо понимают, что я не хочу ни соперничать с ними в искусности, противопоставляя их речам свои, ни каким-либо иным способом ссориться с ними, но поскольку по той или иной причине они стремятся любой ценой говорить о великом, <126d> то они нетерпимы к тем, кто не стремится к тому же, и обвиняют таких в полном отсутствии риторической силы, ибо говорят, что только такие деяния достойны серьезного отношения и многих похвал, которые, в силу своего величия, выглядят недостоверными, например истории о знаменитой ассириянке[51], которая повернула, будто мелкий ручей, реку, текущую через Вавилон[52], воздвигла под землей роскошный дворец <127a> и затем повернула поток назад по созданному ей каналу. О ней рассказывают многое: как она воевала на море тремя тысячами кораблей, и что выводила в поле три миллиона гоплитов, и что в Вавилоне построила стену толщиной что-то около пятисот стадий, и что ров, окружавший город, и другие дорогие и роскошные сооружения суть ее дела. Но и Нитокрис[53], <127b> бывшая раньше ее, и Родогюна[54], и Томирис[55], и целая толпа других мужественных женщин, приходящих в этой связи на ум, - все они представляются не слишком благовидными. Некоторые из них заметны из-за своей красоты, и этим они сделали себе имя, пусть это и не принесло им счастья; однако поскольку они стали причинами волнений и многих войн между множеством народов и стольким количеством мужей, сколькое могло собраться из столь великих стран, они прославляются <127c> как причины великих деяний. Тот, кто не говорит ни о чем подобном, кажется [им] смешным, ибо он не приложил огромных усилий, чтобы поразить своих слушателей, и не ввел ничего удивляющего в свою речь. Предложим же этим ораторам следующий вопрос: хочет кто-нибудь из них иметь жену или дочь, такую же, или даже лучшую, чем Пенелопа? В ее случае и Гомер не мог сказать большего о ее целомудрии, любви к мужу, заботе о свёкре и сыне. Очевидно, она не заботилась ни о полях, ни о стадах мелкого скота, как полководец или оратор [δημηγορίαν], и такие вещи никогда не представали ей даже во сне. Но даже когда было необходимо, <127d> и она говорила своим молодым женихам,

Щеки закрывши своим головным покрывалом блестящим[56],

то говорила она кротко. И я думаю, не потому Гомер пел хвалы Пенелопе более, чем какой-либо другой женщине, что не знал великих деяний жен, также составивших себе имя? Например, он мог бы сделать предметом своего честолюбия рассказ о войне с амазонками и наполнить все свои стихи такими рассказами, которые обладают немалой услаждающей и очаровывающей силой. Ибо и рассказ о крепости, <128a> и об осаде, и о битве у кораблей, в чем-то напоминающей морское сражение, и о бое героя с рекой[57] он ввел в свою поэму не из желания сказать от себя нечто новое и необыкновенное. И даже если эта битва была, как он говорит, чем-то в высшей степени значительным и удивительным, он отнесся к ней достаточно небрежно, хотя и не обошел ее вниманием и не оставил неупомянутой. Почему же тогда хвалят Пенелопу с таким восторгом, <128b> а тех женщин нисколько не вспоминают? По причине многого ее благоразумия и целомудрия, и многих благ, сообщенных как частным людям, так и обществу в целом, в то время как от честолюбивых стремлений других женщин не пришло ничего полезного, но неисцелимые бедствия. И поскольку, думаю я, Гомер был поэтом мудрым и боговдохновенным, то он рассудил, что хвалить Пенелопу лучше и справедливее. И раз уж я взял в проводники столь великого мужа, то чего мне бояться, что какой-нибудь человек сочтет меня дурным и ничтожным?
Хорошими свидетелями мне будут <128c> известный Олимпий и славный Перикл, ибо говорят[58], что однажды Перикла окружили превозносившие его льстецы, и один восхищался тем, что он разграбил Самос[59], второй - что Эвбею[60], третий - тем, что он проплыл вокруг Пелопонесса, другие вспоминали его постановления или его соперничество с Кимоном, который слыл хорошим гражданином и выдающимся полководцем. Но Перикл <128d> не придавал значения ни досаде, ни ликованию [его сограждан], и была лишь одна вещь в его политической деятельности, которую он считал достойной хвалы, а именно то, что управляя афинянами столь долго, он не был виновен ни в одной человеческой смерти, и ни один гражданин, когда он надевал черные одежды, никогда не говорил, что Перикл есть причина несчастья. Однако, во имя Зевса, бога дружбы, неужели вы думаете, что я нуждаюсь в еще каком-то свидетельстве о том, что величайшее доказательство добродетели <129a> и того, что достойно хвалы более, чем все остальное вместе взятое, состоит в том, чтобы не быть причиной смерти кого-либо из граждан или причиной лишения имущества и ввержения в несправедливое изгнание? Но подобно хорошему врачу, он пытался отвратить такие бедствия, и никоим образом не думал, что достаточно просто не быть для кого-либо причиной возникновения болезни, но он считал, что если не присмотрит и не позаботится обо всех настолько, насколько сможет, то его дела недостойны его искусства; или, может быть, ты думаешь, что есть кто-то другой, в большей мере достойный принять похвалу, чем Перикл? <129b> Итак, восславим же, прежде всего, характер Евсевии и то уважение, которое она имеет, что позволяет ей делать то, что она пожелает, а желает она всякого блага. Это-то и есть самое существенное в моей похвале, хотя не недостает и другого, кажущегося блестящим и удивительнейшим.
Ибо если кто-нибудь подозревает, что мое умолчание об остальном есть плод суетного жеманства, пустого и самолюбивого хвастовства, то пускай не думает, что, по крайней мере, ее недавнее посещение Рима[61], когда царь вел военные действия <129c> и пересекал Рейн по наплавному мосту близ границ Галатии, есть лживая выдумка. Я могу, естественно, рассказать про этот визит, описать, как народ и сенат приветствовал ее, выйдя навстречу ей с ликованием, приняв ее, как принято у них принимать царицу, могу также упомянуть о роскоши приготовлений и количестве расходов, сколь были они великодушны и значительны, могу подсчитать суммы, розданные начальникам фил и народным сотникам [φιλῶν τοῖς έπιστάταις έκατονάρχαις τοῦ πλῆθους]... <129d> Но ничто подобное не имеет, по-моему, ценности, и я не желаю хвалить богатство прежде добродетели, однако ж и не скрываю, что великодушная трата денег причастна определенной добродетели. Но я думаю, лучше было сказать о ее скромности, рассудительности и всех остальных качествах, засвидетельствованных <130a> не только другими, но и мной, и обо всем, что она для меня сделала. А если кто соревнует моему чувству к ней, что ж, много еще будет спето песен в ее честь.


[1] Т. е. хвалу и славу. — Прим. пер.
[2] άπειροκάλου — буквально: неопытному в прекрасном. — Прим. пер.
[3] См.: Плутарх. Моралии, 63d.
[4] Арeту.
[5] Навсикаю.
[6] Одиссея, 7. 20.
[7] Там же, 7. 53-55.
[8] Там же, 7. 67-68.
[9] Там же, 7. 70.
[10] Там же, 7. 73-74.
[11] Там же, 7. 75-77.
[12] Евсевия принадлежала к знатной македонской семье из Фессалоник; она вышла замуж за Констанция в 352 г.
[13] Место около горы Олимп.
[14] См.: Геродот. История, 8. 137.
[15] Т. е. Кира.
[16] Город на побережье Иллирика.
[17] Т. е. из греков.
[18] τό χρεών, т. е. смерть. — Прим. пер.
[19] Фессалоники.
[20] Т. е. она была дочерью консула.
[21] Т. е. императору. — Прим. пер.
[22] Т. е. консулом.
[23] Ср.: Сапфо. Фр. 3: Αστερες μεν άμφί κάλαν σελάνναν άψ' άποκρυπτοισι φαεννον είδος.
[24] См.: Еврипид. Умоляющие, 494.
[25] Жена Протесилая.
[26] Арион.
[27] Тенарум.
[28] Известный в свое время резчик по кости.
[29] Одиссея. 5, 70.
[30] Имеется в виду пещера Калипсо.
[31] Ср.: Юлиан. Мисопогон, 342а. В обоих фрагментах, очевидно, звучит несохранившийся мотив из Дискола Менандра.
[32] Одиссея, 11. 223-224.
[33] Там же, 23.284.
[34] Ср.: Илиада, 24. 527; Юлиан. К Ираклию кинику, 236c.
[35] Это традиционное положение древнего суда Ареопага, которое применялось к убийцам и описано у Эсхила в Эвменидах (485 и сл.): Орест, судимый в Афинах за матереубийство, при равном количестве голосов, был оправдан решением Афины.
[36] Илиада, 4. 43
[37] См.: Пиндар. Олимпийские оды, 6. 4.
[38] Камбиса.
[39] Силосонта; см.: Геродот, История, 3. 139; Юлиан. Письмо 29; Фемистий, 67a, 109d.
[40] Илиада, 12.382.
[41] Илиада, 4. 171.
[42] Порт в Арголидe.
[43] Πειρίνη — источник в Коринфе. Смысл пассажа, даже принимая во внимание ассоциативность мышления цезаря, мне не понятен совершенно. Возможно, потому, что речь здесь идет о вещах, понятных лишь ему и императрице. — Прим. пер.
[44] εὔνοιαν — милость, любовь, благоволение. — Прим. пер.
[45] Т. е. титула цезаря.
[46] Юлиан иллюстрирует сложное положение Констанция как императора, который управляет один, посредством образа возницы. Под взбесившимися лошадьми подразумеваются провинции империи, которые, как правило, контролировались двумя или более императорами.
[47] Илиада, 23.341.
[48] Вся эта столь же тяжеловесная, сколь и нелепая аллегория, очевидно, подразумевает под буйной четверкой Галлию, под неопытным и опытным возничими, соответственно, Юлиана и Констанция. — Прим. пер.
[49] Илиада, 3. 217.
[50] Там же, 9. 122-123.
[51] Семирамида; см.: Геродот. История, 1. 184.
[52] Евфрат.
[53] См.: Геродот. История, 1. 185; Юлиан. О героических деяниях Констанция, 85c.
[54] Возможно, имеется в виду Родопис.
[55] См.: Геродот. История, 1. 205.
[56] Одиссея, 1. 330.
[57] Ахиллеса со Скамандром; см.: Илиада, 21. 234 и сл.; Юлиан. О героических деяниях Констанция, 60c.
[58] Юлиан неточно передает рассказ из Плутарха; см.: Плутарх. Перикл, 38.
[59] В 440 г. до н. э.
[60] В 445 г. до н. э.
[61] В 357 г.