5. ЛИСИЙ

Старший современник Андокида Лисий принадлежит к числу наиболее крупных ораторов древней Греции.
Отец Лисия, Кефал, был богатый промышленник из греческого города Сиракуз в Сицилии. По приглашению Перикла, Кефал переселился из родного города в Афины, куда его, по видимому, привлекали выгоды обширного афинского рынка и доброжелательное отношение афинской демократии к поселявшимся у них иностранцам, "метекам". Ожидания не обманули Кефала. Состояние его в Афинах было велико, жилось ему покойно, и мало-помалу он получил привилегию, какая была возможна для метеков, так называемую "исотелию", которая, налагая на метека большие повинности, в то же время освобождала его от некоторых других и давала разные права, например право владения землей и недвижимой собственностью. Надо полагать, что эти права унаследовали от Кефала и его сыновья; так, Лисий и его братья владели домом в Пирее (афинской гавани), да, кажется, и в самых Афинах. Кефал прожил в новом отечестве 30 лет. Благодаря своему богатству, покровительству Перикла и личным заслугам он достиг почета и уважения.
Главными источниками для биографии Лисия, кроме его собственных отрывочных свидетельств, служат два сочинения позднейшей эпохи: "О Лисии" Дионисия Галикарнасского (I век до н. э.) и "Биографии десяти ораторов", дошедшие до нас в собрании сочинений Плутарха (I-II века н. э.), но в действительности не принадлежащие ему (поэтому они называются "Псевдо-Плутарховы биографии десяти ораторов"). На основании этих свидетельств можно заключить, что Лисий родился около 459 г. до н. э. Год его смерти тоже в точности неизвестен, но на основании разных соображений можно думать, что он умер вскоре после 380 г., прожив около 80 лет.
Из событий его жизни нам известно немногое. Пятнадцати лет, после смерти отца, он поехал со своим старшим братом Полемархом в город Фурии, который был основан в качестве колонии афинянами в 444 г. в Южной Италии на месте более древнего города Сибариса. Цель этой поездки нам неизвестна. Здесь Лисий продолжал свое образование и посвятил себя изучению риторики под руководством известного в то время преподавателя этой науки Тисия из Сиракуз. Кроме этого обстоятельства, мы ничего не знаем о жизни Лисия на новой родине. по видимому, он жил там спокойно и богато лет тридцать, до 413 г., т. е. до полного поражения афинян в Сицилии во время Пелопоннесской войны.
Вследствие этого события демократическая партия, которую афиняне повсеместно поддерживали в борьбе с олигархической, должна была и в Фуриях уступить место своим противникам. Взявшие верх олигархи изгнали из города приверженцев демократии, к числу которых принадлежал и Лисий со своим братом. Им обоим пришлось уехать из Фурий. В 412 г. Лисий, в возрасте 47 лет, опять поселился с братом в Афинах. Но и здесь в это время жизнь была тревожна: в 411 г. демократия в Афинах была низвергнута и учрежден олигархический совет из 400 членов. Впрочем, олигархи не трогали метеков, да и власть их продолжалась только четыре месяца, после чего было восстановлено опять демократическое правление.
Лисий и его брат имели три дома и фабрику щитов, на которой работало 120 рабов. Война между Афинами и Спартой, продолжавшаяся с переменным счастьем, по видимому, не затронула их благополучия. Но, наконец, наступил решительный момент войны: Спарта взяла верх; Афины были осаждены и в 404 г. принуждены сдаться; демократия была опять низвергнута, олигархия при содействии спартанцев вновь восторжествовала, и во главе правления была поставлена коллегия из 30 аристократов с неограниченной властью, получивших в истории прозвание "Тридцати тираннов".
Это правительство сыграло очень важную роль в жизни Лисия. Оно не могло без вражды смотреть на метеков, которые, подобно Лисию, сочувственно относились к демократии. Многие метеки были богаты, а олигархическое правительство нуждалось в деньгах и не пренебрегало никакими средствами для пополнения своей опустевшей казны. Двое из тридцати олигархов внесли предложение конфисковать имущество заведомых приверженцев демократии. На первый раз "тридцать" внесли в список 10 метеков, и в этот список попали Лисий и Полемарх.
Сам Лисий очень картинно рисует подробности этого "злого" дела. "Феогнид и Писон, - рассказывает он в XII речи, - говорили в коллегии тридцати о метеках, что среди них есть некоторые недовольные конституцией; таким образом, имеется отличный предлог, под видом наказания их, на самом деле воспользоваться их деньгами; во всяком случае государство бедно, а правительству нужны деньги. Без труда им удалось убедить своих слушателей, для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным. Ввиду этого они решили арестовать десять человек, в том числе двоих небогатых, для того чтобы иметь возможность остальным восьми сказать в оправдание этой меры, что не из корыстных мотивов произведены эти аресты, но сделано дело, полезное для конституции. Распределив между собою дома, они стали их обходить один за другим. Я принимал гостей, когда они пришли ко мне. Гостей они выгнали, а меня сдали Писону; остальные пошли на фабрику и стали переписывать рабов... Я решился бежать... все три двери, через которые мне надо было пройти, оказались незаперты... На следующую же ночь я переправился в Мегару. А Полемарху коллегия тридцати отдала обычный в их время приказ выпить яд, не объявив ему, по какой причине он приговорен к смерти; о суде и защите не было и речи. А когда его мертвого уносили из тюрьмы, то тридцать не позволили совершить вынос тела ни из одного нашего дома, хотя их было у нас три, а сняли барак и там положили его. Хоть у нас было много плащей, но, как ни просили, они не дали ни одного для погребения его, а уже друзья дали для погребения его - кто плащ, кто подушку, кто еще что-нибудь, что пришлось. Хотя они с нашей фабрики получили семьсот щитов, хотя получили столько серебра и золота, а меди, разных украшений, домашней обстановки, женских платьев столько, сколько они никогда и не думали иметь, да еще сто двадцать душ рабов, из которых лучших они взяли себе, а остальных сдали в казну, тем не менее они дошли вот до какой ненасытности и алчности, обнаружив при этом свой нравственный облик: в первый же раз, как они пришли в дом Полемарха, Мелобий вынул у жены его из ушей золотые серьги, которые на ней тогда были. Ни малейшей доли нашего имущества они не пощадили, но так жестоко поступали с нами из-за денег, как другие не стали бы поступать в раздражении за большие обиды, несмотря на то, что мы, за свои заслуги перед отечеством, достойны были не такого обращения; мы несли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности, были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства; врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена. И вот чем они наградили нас, таких метеков, с которыми нельзя и сравнивать их, граждан. Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывшим уже невестами, помешали выйти замуж".
Таков рассказ самого Лисия о случившемся с ним несчастии. Это было в конце 404 г. Но как ни велики были его потери, он не был окончательно разорен. Когда демократическая партия, с Фрасибулом во главе, в начале 403 г. готовилась к борьбе с олигархами, Лисий еще имел возможность оказать денежную помощь освободителям отечества. Он дал им из своих средств 2000 драхм и 200 щитов и нанял сообща с неким Гермоном 300 солдат да сверх того уговорил своего друга Фрасидея дать им 2 таланта. Откуда у Лисия в Мегаре нашлись таким суммы, мы не знаем; но можно предполагать, что он, как и другие богатые метеки, держал часть своих денег у банкиров других городов или имел в Мегаре филиал фабрики щитов.
Народная партия победила, и демократическое правление было восстановлено в Афинах осенью 403 г.
В благодарность за оказанные Лисием услуги демократии Фрасибул внес в народное собрание предложение о даровании Лисию полных прав гражданства. Это предложение было принято народным собранием; но афинский закон требовал, чтобы всякое предложение, вносимое в народное собрание, предварительно рассматривалось Советом пятисот, который давал о нем свое заключение. Так как в деле Лисия эта формальность не была соблюдена (Совет пятисот еще не был восстановлен после анархии), то Архин, один из соратников Фрасибула, опротестовал это постановление народного собрания, как незаконное; постановление было аннулировано, и Лисию не удалось стать полноправным афинским гражданином; он остался по-прежнему метеком высшего разряда ("исотелес"). А так как имущество Лисия было расхищено олигархами и сам он пожертвовал большие средства, помогая демократии в ее борьбе с олигархами, то оказался на 57-м году своей жизни если не вполне бедным, то во всяком случае небогатым; поэтому Лисий и обратился опять к занятиям риторикой.
С восстановлением демократии в Афинах стали опять функционировать суды. Лисий, побуждаемый родственными чувствами, счел свои долгом отомстить за незаконную казнь своего брата Полемарха и возбудил обвинение против одного из тридцати тираннов, Эратосфена, которого считал виновником смерти брата. Речь, произнесенная им по этому поводу (в 403 г.), дошла до нас (речь XII); это единственная речь, произнесенная им самим, и притом первая по времени из числа сохранившихся его речей. Каков был результат ее, был ли осужден или оправдан Эратосфен, нам не известно. Однако, если даже исход этого процесса был неудачен для Лисия, то речь против Эратосфена, очень тщательно обработанная и написанная с несомненным увлечением и даже несвойственным Лисию пафосом, вряд ли могла пройти совсем незамеченной в Афинах, тем более что она была произнесена в таком громком процессе. Лисий вскоре сделался одним из любимых адвокатов, судя по тому, что, начиная с этого времени и до конца своей жизни, т. е. в течение 20 - 25 лет (403 - 380), он написал огромное количество речей.
Таким образом, речь Лисия против Эратосфена положила начало его деятельности как адвоката-"логографа". Эта профессия была довольно выгодна благодаря высокому гонорару логографов.
Как мы уже говорили, Лисий по рождению был не полноправным афинским гражданином, а метеком. Это положение его как метека не давало ему возможности лично выступать (например, в качестве обвинителя) в афинских судах и в народном собрании, вследствие чего он и должен был сосредоточиться исключительно на писании речей для других.
Под именем Лисия древним критикам было известно 425 речей; из них 233 были признаны действительно принадлежащими ему. До нас дошло 34 речи - полных или в больших фрагментах; от некоторых речей сохранились только одни заглавия. Есть ничтожные фрагменты от трех писем Лисия к разным лицам. Если прибавить к этому списку еще "Речь о любви", приведенную полностью Платоном в "Федре", то получится 165 сочинений Лисия, о которых у нас есть сведения; остальные 260 (из 425) остаются совсем неизвестными. Из 34 речей, дошедших до нас в большей или меньшей сохранности, только 23 сохранились полностью, остальные 11 в больших фрагментах.
Речи Лисия можно разделить на торжественные ("эпидейктические", или "изобразительные"), политические ("совещательные") и судебные. Из эпидейктических речей у нас имеется только один несомненно подлинный образец - фрагмент речи, произнесенной на празднике в Олимпии в 388 г. (речь XXXIII). Другая речь эпидейктического жанра- $1Эпитафий", т. е. надгробная речь, произнесенная или только написанная по поводу погребения афинских граждан, павших в сражении под Коринфом в 394 г., как считают многие, не принадлежит Лисию (речь II). Совещательный вид красноречия представлен только одним образцом - фрагментом речи на тему о том, что не должно уничтожать унаследованный от отцов государственный строй в Афинах (речь XXXIV). Две речи не относятся ни к какому определенному типу (да, может быть, и не принадлежат Лисию): это жалоба товарища по поводу злословия (речь VIII) и "Речь о любви", упомянутая выше. Все остальные речи являются судебными.
От риторических упражнений Лисия, которые он, вероятно, составлял в ранний период жизни, до нас ничего не дошло, и вообще нет ни одного сочинения, относящегося ко времени, предшествующему речи против Эратосфена (кроме разве упомянутой сейчас речи VIII).
Что касается речей совещательных и эпидейктических, то нам трудно судить об их достоинстве, потому что речи XXXIII и XXXIV представляют собой только фрагменты, а принадлежность Лисию речи II сомнительна, Ввиду того, что речи XXXIII и XXXIV дошли до нас в трактате Дионисия о Лисии, можно думать, что Дионисий, при своей опытности, выбрал особенно поучительные примеры. Оба эти отрывка написаны очень хорошо; но там, где мы все-таки не можем составить себе понятие о построении целого и не можем даже определить, из какой части речи выхвачен данный отрывок, трудно делать какие-либо выводы о стиле оратора в этом произведении.
Чтобы составить себе более полное понятие о красноречии Лисия, мы должны обратиться к его судебным речам. При оценке их надо иметь в виду следующие два обстоятельства: 1) кроме речи против Эратосфена (XII), все они написаны для других лиц; 2) составлялись они в очень короткое время, следовательно, за немногими исключениями, набросаны довольно поспешно и отделаны неравномерно: некоторые, как, например, речь об убийстве Эратосфена (I) или речь за Мантифея (XIV), - с особенной любовью; некоторые, как например, забавная речь против Панклеона (XXIII), - только начерно и без особой тщательности.
По видимому, с самого начала Лисий не был рабским последователем своих учителей риторики, а когда судебная практика заставила его ближе ознакомиться с потребностями судебного красноречия, он еще более убедился в пригодности своего стиля и в большой мере освободился от тех софистических приемов, которые заметны в первых его речах. Чем к более позднему времени относятся его речи, тем проще его способ выражения, тем старательнее избегает он каких бы то ни было преувеличений и тем сдержаннее все построение фразы.
Древние критики хвалят аттическую чистоту речи Лисия. Дионисий Галикарнасский считает его язык лучшим каноном аттического языка, но не того, более древнего, на котором писали Платон и Фукидид, а того, который был в употреблении во времена Лисия, как можно судить, сравнивая его речи с речами Андокида, Крития и др. Под "чистотой" языка Дионисий разумеет два свойства: с одной стороны, отсутствие устаревших слов, с другой - неологизмов и конструкций, чуждых языку того времени. "По чистоте языка, - прибавляет Дионисий, - этом качестве первостепенной важности в речах, никто из последующих ораторов не превзошел его, и даже подражать ему немногие имели способность, кроме одного Исократа" ("Суждение о Лисии", 2).
Дионисий хвалит Лисия и за то, что он редко употребляет тропы, а излагает мысль словами в их общепринятом смысле (гл. 2). Этой точности соответствует и ясность излагаемых фактов: "У Фукидида и Демосфена[1], столь искусных в изложении фактов, есть много мест загадочных и неясных, требующих комментария, а способ выражения Лисия всегда прост и ясен даже для людей, чуждых делового языка [2] (гл. 4). Эта ясность соединена у Лисия с краткостью"[3].
Из отдельных частей речи Лисия Дионисий хвалит особенно повествовательную часть ("диэгезу"): "Находят, что он превосходит в этом отношении всех ораторов" (гл. 18). И действительно, по красоте повествования с Лисием могли равняться лишь немногие; все позднейшие ораторы старались подражать ему. Лисий умел так удачно строить план речи, что, несмотря на простоту, естественность и сжатость рассказа, он не только возбуждал с самого начала симпатии судей к подсудимому, но вместе с тем успевал вплести в рассказ и значительную часть аргументации, заранее оговаривая и устраняя всякого рода возражения, которые могли возникать против его понимания дела. Благодаря этому диэгеза принимает у него особенно большие размеры; он охотно выполняет требования, предъявляемые к диэгезам, с точки зрения ясности и убедительности, но требования позднейшей риторики насчет краткости кажутся ему, очевидно, такими же излишними, как и Аристотелю" ("Риторика" III, 16,4 1416 b.). Лисий никогда не заполняет повествование ненужными подробностями, он стремится к сжатости не только формы, но и содержания. Но, если какой-нибудь эпизод, несмотря на кажущееся его излишество, может содействовать обрисовке характера говорящего или уяснению дела, он никогда не уклоняется от его сообщения, как не избегает и передачи задушевных разговоров действующих лиц, если такая передача может оживить дело и сделать его более наглядным для слушателей. Эта наглядность и живость рассказа и составляют главную прелесть речей Лисия.
По сравнению с диэгезами другие отделы его речей являются сравнительно бедными. Вступления еще развиты у него с достаточной полнотой и обыкновенно очень удачно подготовляют слушателя к делу, но эпилоги обыкновенно очень кратки, состоят иногда даже из нескольких слов. Аргументация, эта важнейшая часть судебной речи, у него очень часто бедна и построена неумело. Где Лисию приходится касаться сложных и запутанных вопросов права, там сразу видно - по начинающимся попыткам строить более сложные периоды и по отсутствию обычной легкости и простоты, - что для него эти рассуждения мало привычны. Он умел мастерски подействовать на слушателей нарочитым простодушием рассказа, но редко мог убедить их логичностью аргументов или увлечь силой своих доводов. Тем не менее Дионисий находит у Лисия большую силу убеждения; в самом деле, при чтении его речей кажется, что его клиенты действительно ни в чем не повинны. Если верить Псевдо-Плутарху, то из 233 речей Лисия, считавшихся подлинными, только две не имели успеха на суде ("Биографии десяти ораторов", Лисий, § 10).
Стиль Лисия отличается, по мнению Дионисия, удивительной прелестью, которую выразить словами невозможно. Рассматривая какую-нибудь речь критически, с точки зрения принадлежности ее Лисию, и не находя в ней никаких особенно характерных признаков, Дионисий считает вполне достаточным критерием, чтобы признать ее за принадлежащую Лисию, если в ней есть эта "прелесть" (гл. 2). Плутарх также находит у Лисия "убедительность и прелесть" ("О болтливости", 5), а Цицерон называет Лисия "почти вторым Демосфеном" ("Оратор", § 226).
Главное достоинство речей Лисия, не проявляющееся в такой степени ни у одного оратора, - это этопея (обрисовка характера). По его убеждению, каждая речь для другого лица должна не только содержать полное и точное изложение фактов и толкование законов для судей, но также по характеру, форме, выбору слов она должна строго соответствовать умственному развитию клиента. Такую задачу никто не ставил себе ни до Лисия, ни после него. Предшественник Лисия Антифонт не задумывался над этим вопросом; Андокид не писал речей для других. Последующие адвокаты не придавали этому особенного значения, заботясь только о подборе веских аргументов, их хорошем размещении, художественной отделке речи.
Просто и ясно Лисий обсуждает обстоятельства дела, никогда не заходя далее, не примешивая к своим речам ни пафоса, каким отличаются речи Демосфена, ни негодования.
В лице Лисия мы встречаем подлинного художника. Он выражается конкретно и точно, наглядно изображая даже мелкие штрихи современной ему жизни Афин. Поэтому речи Лисия - ценнейший источник для познания афинского быта.
На последующих ораторов Лисий оказал большое влияние: Исей и Гиперид подражали Лисию; в некоторых случаях его влияние заметно даже у Демосфена.


[1] Замечательно, что Дионисий ставит Демосфена ниже Лисия по ясности выражения мысли.
[2] Цицерон говорит: «Тот истинно красноречив, кто обыкновенные предметы выражает просто, великие — возвышенно, а средние — с умеренностью» («Оратор», § 100).
[3] О краткости Лисия подобное же мнение высказал древний оратор Фаворин (II век н. э), который утверждал, что у него нельзя выбросить ни одного слова без ущерба для мысли.
Ссылки на другие материалы: