Пир семи мудрецов

Επτά σοφών συμπόσιον

Переводчик: 
Источник текста: 
Издательство: Наука, Ленинград. 1990 г. Плутарх - Застольные беседы

[146] 1. Вижу я, дорогой мой Никарх, что впрямь течение времени [b] погружает предметы во мрак и скрывает от взгляда, если даже о делах [c] недавних и памятных выслушиваются с доверием явные выдумки. Не семеро было застольников на том пиру, как вам рассказывали,[1] а вдвое, если не втрое, больше, и я сам был среди них, Периандру будучи знаком по искусству моему,[2] а Фалесу будучи гостеприимцем, так как Периандр ему предложил остановиться у меня. И разговоры на том пиру пересказчик вам передал неправильно, кто бы он ни был, ибо сам-то он заведомо не был среди собравшихся. Поэтому расскажу вам об этом все с самого начала по вашему желанию: времени у меня достаточно, а откладывать такой рассказ на будущее в преклонные мои годы было бы ненадежно.
[d]  2. Периандр приготовил для гостей прием не в городе, а в особенном доме в Лехее[3] близ храма Афродиты, в честь которой он справлял жертвоприношение. После того как мать его от любви сама покончила с собою,[4] он перестал было жертвовать Афродите и теперь в первый раз, побуждаемый Мелиссою, явившейся ему во сне, вновь решился оказывать почести и служить этой богине. Каждому из приглашенных подана была повозка в достойном убранстве; но время было летнее, и от множества людей и повозок по всей дороге до самого моря стояла пыль и толкотня. Поэтому [e] Фалес, увидав повозку у наших дверей, только улыбнулся и отпустил ее. И мы спокойно пошли пешком стороною через поля.
Третьим с нами был Нилоксен из Навкратиса,[5] достойнейший муж, познакомившийся с Сол оном и Фалесом еще в бытность их в Египте. Теперь его вновь посылали к Бианту Приенскому; а зачем — этого он и сам не знал, и лишь подозревал, что нужно было отнести Бианту запечатанную в свитке вторую задачу; если же Биант откажется, то ему велено было открыть ее мудрейшим из эллинов.
«Повезло мне, — сказал Нилоксен, — что застал я вас здесь всех в сборе; вот и несу я этот свиток к вам на пир», — и он показал нам свиток.
Фалес улыбнулся. «Стало быть, опять, — сказал он, — на Приену все беды валятся?[6] Ну, что ж, Биант решит вам эту задачу, как решил и первую».
[f] «А какая была первая?» — спросил я.
«[Царь Амасис], — сказал Фалес, — послал ему жертвенное животное и просил вырезать и прислать ему обратно самую лучшую и самую худшую часть его; а наш Биант, превосходно рассудивши, вырезал и отослал ему язык жертвы;[7] и за это все громко хвалят его и восхищаются им».
[147]  «Не только за это, — сказал Нилоксен, — а и за то, что он не избегает быть и слыть другом царей, как это делаешь ты. Царя многое в тебе восхищает, но особенно ему понравилось, как измерил ты высоту пирамиды, не приложив никакого труда и не пользуясь никаким орудием. Ты поставил свой посох там, где кончалась тень от пирамиды, так что солнечный луч, касаясь их вершин, образовывал два треугольника;[8] и ты показал, что как длина одной тени относится к длине другой тени, так и высота пирамиды к высоте посоха. И все-таки, как сказал я, тебя перед царем [b] оклеветали, будто ты — враг царям, и передали ему твои надменные изречения о тираннах: будто на вопрос Молпагора Ионийского, что ты видел самое удивительное, ты ответил: „Тиранна в старости“,[9] и будто однажды на пиру в беседе о животных ты сказал: „Из диких хуже всех тиранн, из домашних — льстец“.[10] А ведь хоть цари и очень притворяются, будто вовсе они не похожи на тираннов, но слышать такое им не по нраву».
«Нет, — сказал Фалес, — слова эти — Питтаковы, и обращены они были в шутку к Мирсилу.[11] А я говорил, что мне удивительно было видеть не тиранна, а корабельного кормчего в старости. Но и о перетолковании таком я могу сказать, как тот мальчишка, который бросил [c] камнем в собаку, а попал в мачеху и промолвил: „И то неплохо“. Потому я и Солона почитаю премудрым, что ему предлагали тиранническую власть, а он отказался.[12] И сам Питтак не иначе, как в ответ на предложение единовластия, сказал свои слова: „Трудно быть хорошим“.[13] А Периандру его тиранния досталась как наследственная болезнь, но до сих пор он неплохо с нею справлялся, пользуясь целебными беседами и общаясь с людьми здравомыслящими; и когда земляк мой Фрасибул советовал ему „срезать верхушки“,[14] он не послушался. Тиранн, предпочитающий властвовать над рабами, а не над свободными людьми, — разве это не то же, что мужик, пожелавший вместе с ячменем и пшеницею свезти в амбар и саранчу, и  [d] жадных птиц? Власть многим нехороша, а хороша одним только — честью н славою: да и то лишь, если это власть лучшего над хорошими и величайшего над великими. А кто думает не о достоинстве, а только о своей безопасности, тот пускай пасет овец, лошадей и коров, а не людей.
Впрочем, — продолжал Фалес, — вряд ли нынче своевременны эти рассуждения, на которые вызвал нас товарищ, а лучше бы нам говорить и думать о предметах, более уместных по дороге на пир. Разве, Нилоксен, тебе не кажется, что не только хозяин должен к пиру приготовиться, но [e] и гости? Сибариты, говорят, рассылали своим гостям приглашения за год,[15] чтобы женам их достало времени принарядиться для пира платьями и украшениями. А я так думаю, что и этого мало хорошему застольнику для настоящего приготовления к пиру, потому что труднее приискать душе пристойное убранство, чем телу непомерное и ненужное. Человек разумный идет на пир не с тем, чтобы до краев наполнить себя, как пустой сосуд, а с тем, чтобы и пошутить, и посерьезничать, и поговорить, и послушать, что у кого кстати придет на язык, лишь бы это было и другим приятно.  [f] Ведь и кушанье дурное можно отстранить, и от вина невкусного можно перейти на воду; но если застольник попадется грубый, неучтивый и тоску нагоняющий, то он портит и губит всякое удовольствие и от еды, и от питья, и от музыки; отделаться от такой докуки нелегко,[16] и у некоторых  [148] эта обида на соседей остается в душе на всю жизнь, словно похмелье от застольного тщеславия и раздражения. Поэтому прекрасно поступил Хилон, который не прежде принял вчерашнее приглашение, чем расспросил обо всех, кто будет на нашем пиру; „с кем приходится плыть на корабле или служить на войне, — сказал он, — тех мы поневоле терпим и на борту и в шатре; но в застолье сходиться с кем попало не позволит себе никакой разумный человек“. Недаром египтяне на пиры свои приносят скелет,[17] чтобы напомнить пирующим, что скоро и они такими же будут: гость это неприятный и несвоевременный, но смысл в его присутствии [b]  есть — он побуждает нас не к питью и наслаждению, а к взаимной любви и уважению, он зовет нас не превращать нашу кратковременную жизнь разными неприятностями в тягучую и долгую».
3. В таких-то попутных разговорах дошли мы наконец до пиршественных покоев. От омовения Фалес отказался, потому что мы уже были умащены, а пошел осматривать и дорожки, и палестры, и пышную рощу на берегу моря, но не потому, что это так уж его восхищало, а для того, чтобы его не заподозрили в презрении к Периандру и в пренебрежении [c]  его честолюбивой роскошью. Остальных гостей тем временем, омыв и умастив их, слуги вводили в мужскую половину дома через портик.[18] А в портике этом сидел Анахарсис,[19] а перед ним стояла девочка и своими руками расчесывала ему волосы. Увидевши Фалеса, она без смущения подбежала к нему, а он поцеловал ее и сказал с улыбкою:
«Отлично! прихорашивай его, чтобы добрый гость наш не показался нам с лица злым и страшным!»
Я спросил его, что это за девочка; а он ответил:
«Неужели не узнал ты нашу мудрую и славную Евметиду?[20] Так зовет [d] ее отец; а остальные обычно по отцу зовут ее Клеобулиною».
«Наверное, ты так ее хвалишь за ее искусные и мудрые загадки? — спросил Нилоксен. — Некоторые из загаданных ею дошли и до нашего Египта!»
«Не в этом дело, — отвечал Фалес, — загадками она лишь забавляется прп случае, словно игрою в бабки, и ставит ими в тупик собеседников; но душа у нее удивления достойна, ум государственный, а нрав добрый, и это она отца своего побуждает мягче править гражданами и снисходить к народу».
«Оно и видно, — сказал Нилоксен, — как посмотреть на простоту и скромность ее облика; по почему она с такою нежностью ухаживает за Анахарсисом?»
[e] «Анахарсис, — отвечал Фалес, — человек здравомыслящий и многознающий, и он рассказал ей охотно и подробно, чем у них в Скифии люди питаются и какими очищениями спасаются в болезнях; вот и сейчас, я полагаю, она за ним ухаживает и ласкает его, а сама слушает его разговоры и учится».
Мы уже подходили к мужской половине дома» как навстречу нам вышел Алексидем Милетский,[21] побочный сын тиранна Фрасибула; был он взволнован и сердито что-то говорил про себя, а что именно — мы не могли разобрать. Завидев Фалеса, он немного опомнился, остановился и сказал:
[f] «Как меня обидел Периандр! он не позволил мне уехать, принудил остаться на пир, а когда я пришел, то отвел мне такое непочетное ложе, что и эоляне, и островитяне, и еще кто-то — все оказались выше Фрасибула! Не иначе, как он хочет опозорить и принизить в моем лице пославшего меня Фрасибула, оказав такое высокомерие».
[149] «Что же? — спросил его Фалес. — Египтяне, помнится, говорят, будто звезды, проходя в небе поверху или понизу, оттого и сами становятся лучше или хуже; так и ты боишься, что будешь ярким или тусклым оттого, на каком окажешься месте? Неужели ты дурней, чем тот лаконец,[22] которого хороначальник поставил в хоре с самого краю, а он сказал: „Молодец, что придумал, как и это место сделать почетным!“ Не на то надо смотреть со своего места, вслед за кем ты лежишь, а на то, чтобы по-хорошему прийтись тем, с кем ты рядом; а здесь лучшая завязка и начало всякой дружбы в том, чтобы сразу показать, что на хозяина ты не сердит, а рад, что свел он тебя с такими соседями. Ведь кто недоволен местом [b] своим за столом, тот обижает не столько хозяина, сколько соседа, и врагами ему делаются оба».
«Все это — слова! — сказал Алексидем. — А на деле-то и вы, философы,[23] гоняетесь за почетом: сам видел!» — и он двинулся дальше мимо нас.
Мы подивились на его невежливость, а Фалес сказал:
«Чудачлив он и прпдурковат! еще ведь мальчиком, когда принесли Фрасибулу отменное масло для натирания, он вылил его в большую охладительную чашу, смешал с чистым вином и выпил; и за это даже Фрасибул, ранее его любивший, невзлюбил его».
Тут к нам подошел слуга. [с]
«Периандр тебе с Фалесом и товарищем вашим предлагает, — сказал он мне, — пойти и посмотреть, что к нему сейчас принесли: что это, знаменье и чудо[24] или нет? Сам он, кажется, сильно напуган, полагая, что это скверна, которая может омрачить его празднество».
Он повел нас в хижину, что была возле сада. Там какой-то юноша, видимо пастух, еще безбородый и недурного вида, откинул край шкуры и показал нам детеныша, который, по словам его, родился от кобылицы. Сверху до шеи и до рук был он человеческого образа, а ниже — лошадиного [d]  и пищал таким голоском, как новорожденные дети.
«Боги защитники!» — вскричал Нилоксен и отвернулся.
Но Фалес внимательно посмотрел на юношу, потом улыбнулся и сказал мне (о моем искусстве он всегда со мною говорил, подшучивая):
«Как, Диокл? не устроить ли тебе очищение и не обратиться ли к богам отвратителям? вдруг это случилось что-то грозное и великое!»
«Как не устроить! — ответил я. — Это знаменье раздора и мятежа, и я боюсь, не грозит ли оно Периандрову супружеству и потомству: ведь не успели мы искупить первую обиду богини, между тем как она уже воочию изъявляет нам вторую».
Фалес на это ничего не ответил, а только засмеялся и пошел прочь, [e] У дверей нас встретил Периандр с вопросом, каково нам показалось то, что мы видели. Тут Фалес меня отпустил, а его взял за руку и сказал:
«Что Диокл тебе скажет, то ты и делай себе спокойно; а я тебе только скажу, что надо или не приставлять к кобылицам таких молодых пастухов, или не оставлять этих пастухов без женщин».
Периандру такие слова, по-моему, очень понравились; он расхохотался, обнял Фалеса и поцеловал его. А Фалес, оборотясь ко мне, сказал:
«Впрочем, боюсь я, Дпокл, что знаменье твое уже сбывается! ты ведь [f] сам видишь, какое с нами приключилося несчастье: Алексидем не хочет с нами ужинать!»
4. А когда мы вошли, Фалес воскликнул еще громче: «Где же этот наш гость погнушался занять свое ложе?»
Ему показали, и он тотчас и сам возлег там, и нас при себе расположил, прибавив:
«Да я бы и заплатить готов за то, чтобы разделять мой стол с Ардалом!»
[150]  Ардал этот был из Трезены, славный флейтщик и жрец при храме Ардалийских Муз, что воздвиг Ардал Трезенскпй Старший.[25] А Эзоп, который сидел тут же на низеньком стульчике близ Солона, лежавшего повыше, и только что приехавший от царя Креза посланцем к Периандру и к дельфийскому оракулу,[26] — Эзоп сказал так:
«Увидел лидийский мул[27] отражение свое в реке, обрадовался, какой он большой и красивый, и пустился вскачь, взмахивая гривой, точно [b] лошадь; но тут-то он и понял, что родился от осла, придержал свою прыть и унял в себе спесь свою и чванство».
Но Хилон по-лаконски возразил ему:[28]
«Сам бежишь, как мул, да спотыкаешься!»
Тут вошла Мелисса и возлегла рядом с Периандром, и Евметида тоже подсела к столу. Между тем Фалес окликнул меня, а я лежал повыше Бианта, вот какими словами:
«Что же ты, Диокл, не скажешь Бианту, что у навкратийского гостя есть к нему новая царская задача, чтобы он выслушал ее трезвый и внимательный?»
«Он меня уж запугал своими предложениями! — отозвался Биант. — [с] Но я знаю: Дионис — во всем великий бог, и недаром он за мудрость зовется Лисием-разрешителем; потому и не боюсь я, что, исполнясь им, я оробею в состязании!»
Так перешучивались они, угощаясь; а я, приметив, что угощение было подано проще обычного, подумал о том, что, приглашая и принимая мужей мудрых и добродетельных, мы не вводим себя в расходы, а, напротив того, сберегаем и на ненужных приправах, и на привозных умащениях, и на разных лакомствах, и на дорогом вине, — ведь обычно все это у Периандра подавалось так, как подобало и тираннской власти его, и богатству, и [d] положению, а здесь он старался перед такими гостями блеснуть своею простотою и умеренностью.[29] В самом деле: не говоря уже об остальном, он даже с жены своей снял и скрыл обычное ее убранство, чтобы показать ее гостям в наряде скромном и нероскошном.
5. Нам переменили столы,[30] Мелисса оделила нас вейками, мы совершили возлияния, и, пока мы это делали, флейтистка поиграла немного нам на флейте, а потом отошла в сторонку. Тогда Ардал, оборотясь к Анахарсису, спросил его, а есть ли у скифов флейтистки?
«У нас и виноград не растет»,[31] — коротко отозвался Анахарсис. «А боги у скифов есть?» — не отставал Ардал.
«Конечно, есть, — ответил тот, — и они у нас даже человеческий язык [e] понимают. Это ведь эллины, хотя и мнят себя речистей скифов, почему-то думают, что богам приятней звук костей и деревяшек». Эзоп на это откликнулся:
«Посмотрел бы ты, чужеземец, из чего у нас нынче флейты делают!: оленьи кости не берут, а берут ослиные и говорят: «От них звуку больше». Оттого и Клеобулина сочинила загадку о фригийской флейте: «Мертвый осел роговою ногой сокрушает мне ухо». Не диво ли, что осел, самое грубое и бесчувственное животное, кости имеет самые тонкие и самые чуткие к музыке!»
Нилоксен поддержал его:
«Недаром и нас, навкратийцев, попрекают бусирийцы,[32] что флейты [f] мы делаем из ослиных костей; а у них грехом почитается даже слушать трубный звук, если он похож на ослиный рев, — вы ведь знаете, что осел в Египте — животное презренное, так как [посвящен] Трифону».
6. Тут разговор оборвался, и Периандр, заметив, что Нилоксен хочет заговорить и не решается, начал так:
«Почтенные мои гости, мне всегда нравилось, что города и правители,  [151] принимая приходящих к ним, сперва отвечают иноземцам, а потом уже согражданам. Так и теперь я думаю, что наши речи, здешние и привычные, могли бы и повременить, открыв дорогу, как в собрании, речам египетским и царским, с которыми приехал к Бианту наш славный друг Нилоксен, а Биант пожелал их выслушать вместе с нами».
«Конечно, — сказал Биант, — где же и с кем же, как не с вами, уверенней прпму я такой вызов? Да и сам царь велел, начавши опрос с меня, обойти им потом и вас всех».
Нилоксен на это вручил ему царскую грамоту, но Биант попросил [b] распечатать ее и прочесть при всех. И вот что там было написано:
«Амасис, царь египетский, Бианту, мудрейшему из эллинов. Со мною соревнуется в мудрости эфиопский царь; и хоть я его во всем превзошел, однако напоследок задал он мне задачу странную и нелепую: выпить море! Если я разрешу ее, то получу от него много деревень и городов; если пе разрешу, то должен уступить ему города при Элефантине.[33] Размысли же об этом и тотчас уведоми меня через Нилоксена. А за это друзьям твоим и согражданам ни в какой нужде не будет от меня отказа в помощи».
Прочитавши это, Биант не замешкался: малое время поразмыслив про [с] себя и малое время потолковав с возлежавшим рядом Клеобулом, спросил он так:
«Что ты говоришь, навкратиец? неужели Амасис, царь над многолюдным народом, владетель столь прекрасной земли, захочет выпить море ради каких-то жалких и негодных деревушек?»
Нилоксен на это только засмеялся:
«А ты вообрази, Биант, что он этого хочет, да подумай о том, что можно сделать».
«Пусть же велит тому эфиопу, — сказал Биант, — запереть все реки, [d] впадающие в море, пока царь его будет пить, — потому что речь ведь шла о том море, которое есть, а не о том, которое прибудет».
На такие Биантовы слова Нилоксен от удовольствия так и бросился к нему, обнял его и поцеловал. Все стали одобрять и хвалить такой ответ, а Хилон сказал:
«Навкратийский гость! пока море не выпито, доплыви, пожалуйста, к Амаспсу и скажи ему, чтобы не о том он думал, как поглотить столько соленой воды, а о том, как сделать для подданных сладкой свою власть. Биант и в этом искусней всех, и лучшего наставника не надобно; если [e] этому Амасис у него научится, то не потребуется ему и золотого таза для ног,[34] чтобы вразумить египтян, — все и сами станут любить его и служить его достоинствам, будь он хоть в десять тысяч раз безроднее».
«Что ж! — молвил Периандр. — А теперь достойным образом поднесем царю первины «всем нашим поголовьем», как говорится у Гомера,[35] так и для него это приношение будет дороже торговых прибылей, и для нас оно обернется всего полезнее».
7. «Тогда, — заявил Хилон, — справедливее всего начинать разговор [f] Солону, потому что не только он годами старше и ложем выше, но и властью владеет наибольшею и наилучшею: он дал законы афинянам».
Услышав это, Нилоксен тихо сказал мне так:
«Ах, Диокл, сколько вздора принимаем мы на веру, и с какою радостью измышляют и выслушивают иные люди неподобные слухи о мудрых мужах! ведь даже у нас в Египте рассказывали о Хилоне, будто он с Солоном порвал дружбу и товарищество за то, что тот сказал, что и законам перемена бывает».
[152] «Вот смешная сплетня! — ответил я. — Если так, то ему следовало бы прежде отвлечься от самого Ликурга, потому что он не только законам перемену учинил, но и всему государству лакедемонскому!» Солон между тем, недолго подумавши, молвил:
«Я так полагаю, что более всего стяжает славы царь пли тиранн тогда, когда он единовластие над гражданами обратит в народовластие». Вторым заговорил Биант:
«И когда он первый явит образец покорности законам».
За ним — Фалес:
«Счастье правителя — в том, чтобы умереть своею смертью и в преклонном возрасте».
Четвертым — Анахарсис:
«И не один среди всех будет разумен».
Пятым — Клеобул:
«И не будет легковерен к речам ближних».
[b] Шестым — Питтак:
«И добьется, чтобы подданные боялись не его, а за него». Последним — Хилон:
«Дело правителя — помышлять не о смертном, а о бессмертном»,
После этих слов все мы пожелали, чтобы что-нибудь сказал и сам Периандр. И он сказал, с неудовольствием нахмурив брови:
«Одно могу добавить: все, что сказано, едва ли не должно всякого человека разумного отвратить от власти!»
Эзоп, по обличительному своему обыкновению, откликнулся:
[с] «Видно, следовало здесь каждому говорить за себя, а не так, чтобы назваться друзьями и советниками правителей, а оказаться их обвинителями!»
Улыбнувшись, Солон потрепал его по голове и сказал:
«А разве не станет, по-твоему, сдержаннее правитель и справедливее тиранн, если убедить его, что лучше не властвовать, чем властвовать?»
«Кто же тебе поверит, возразил Эзоп, — и не поверит богу, который тебе же и провещал:
„Благо, ежели град единому голосу внемлет!“»?
«Но вот в Афинах, — сказал Солон, — хоть и утвердилось народовластие, однако голосу и правителю внемлют только одному: закону. Ты же, хоть и славно разбираешься в речах ворон и галок, но собственного своего голоса[36] слышать не умеешь: веришь, что город по божьему слову [d] стоит крепче всего, когда послушен одному, но полагаешь, что пир хорош тогда, когда на нем болтают все и обо всем».
«Послушай, Солон, — отвечал Эзоп, — ты ведь здесь еще не издал указа, чтоб рабы не напивались, как издал в Афинах, чтобы рабы не любились и не умащались всухую!»[37]
Солон рассмеялся, а врачеватель Клеодор откликнулся:
«Что умащаться всухую, что увлажнять болтовню вином — разницы мало: и то и другое приятно».
«Тем более нужно воздерживаться», — сказал Хилон.
«То-то, помнится, и Фалес говорил: а то скоро состаришься!»[38] — снова вмешался Эзоп.
8. Перпандр на это засмеялся и молвил: [e] «Поделом нам, Эзоп, что мы отвлеклись на сторонние речи, не дослушав тех, которые прислал нам Амасис. Посмотри же, Нилоксен, что еще там написано в письме, и все здесь присутствующие мужи к твоим услугам».
«Да, — сказал Нилоксен, — эфиопский спрос по праву можно было назвать по-архилоховски[39] «скорбной палкой для разгадки»; гостеприимец же твой Амасис в таких задачах гораздо его изысканнее и родственнее Музам. Он попросил эфиопа назвать ему: что всего старше?[40] что [f] всего прекрасней? что всего больше? что всего разумней? что всего неотъемлемее? и даже более того: что всего полезнее? что всего вреднее? что всего сильнее? и что всего легче?»
«Что ж? — спросил Периандр. — Дал ли он ответ? разгадал ли каждую загадку?»
«Я скажу вам, — ответил Нилоксен, — а вы послушайте и решите  [153] сами, ибо царь наш полагает немаловажным, как чтобы ответы его никто не уличил попреками, так и чтобы никакая ошибка в ответе не осталась незамеченною. Итак, я прочитаю вам, что он ответил. „Что всего старше? время. Что всего больше? мироздание. Что всего разумней? истина. Что всего прекрасней? свет. Что всего неотъемлемее? смерть. Что всего полезнее? бог. Что всего вреднее? демон. Что всего сильнее? удача. Что всего легче? сладость“».
9. Когда это было прочитано, дорогой Никарх, и все приумолкли, то Фалес обратился к Нплоксену с вопросом, принял ли Амасис такие [b] ответы? Тот сказал, что иные принял, а иные отверг.
«Все они небезупречны, — сказал Фалес, —  и во всех много заблуждений и невежества. Например, можно ли сказать, что время всего старше? ведь время есть и прошедшее, и настоящее, и будущее; и то время, которое для нас будущее, несомненно моложе нынешних и людей и предметов. А не отличать истину от разума — не все ли равно, что не отличать свет от глаза?[41] А если свет он почитает (и по справедливости) прекрасным, то [с] почему же он ничего не сказал о самом солнце? Что до прочего, то ответ его о богах и демонах[42] дерзостен и опасен; ответ об удаче сам с собой не вяжется: что крепче всего и сильнее всего, то не бывает так переменчиво; и даже смерть не всем присуща — в тех, кто жив, ее нет. Но чтобы не казалось, будто мы лишь поучать других умеем, предложим на то и наши ответы; и я готов, если Нилоксену угодно, чтобы он меня спрашивал первого».
Расскажу теперь и я, как это было: и вопросы, и ответы на них. «Что всего старше?» — «Бог, — отвечал Фалес, — ибо он безначален». — «Что всего больше?» — «Пространство: ибо мироздание объемлет все остальное, [d] а оно объемлет и само мироздание». — «Что всего прекрасней?» — «Мироздание: ибо все, что стройно, входит в него как часть». — «Что всего разумней?» — «Время: ибо иное оно уже открыло, а иное еще откроет». — «Что всего неотъемлемей?» — «Надежда: ибо она есть и у тех, у кого больше ничего нет». — «Что всего полезнее?» — «Добродетель: ибо она хорошим пользованием и все остальное делает полезным». — «Что всего вреднее?» — «Порок: ибо он больше всего вещей портит своим присутствием». — «Что всего сильнее?» — «Неизбежность: она одна неколебима». — «Что всего легче?» — «Естественное: ибо даже сладостное часто вызывает отвращение».
10. Все одобрили Фалесовы ответы, а Клеодор сказал: [e] «Вот такие, Нилоксен, давать вопросы и ответы — это дело царское; а тому варвару, который предложил Амасису выпить море, достаточно ответить коротко, как Питтак ответил Алиатту, когда тот прислал лесбиянам надменное письмо с каким-то требованием, а Питтак в ответ только посоветовал царю есть лук да теплый хлеб».[43]
«Нет, Клеодор, — перебил его Периандр, — и у эллинов в старину был обычай задавать друг другу такие замысловатые задачи. Слышали мы, например, как сошлись в Халкиду на Амфидамантову тризну славнейшие поэты из тогдашних мудрецов; а был этот Амфидамант мужем воинственным, много причинил заботы эретриянам и погиб в войне за Лелант.[44] И как песни у поэтов были искусные, то суд о предмете состязания был тяжел и непрост, а слава состязавшихся Гомера и Геспода,[45] внушая почтение судящим, поставляла их в немалое затруднение. Вот [154] тогда-то и обратились они к вопросам такого рода и, по Лесхову рассказу,[46] так спросил Гомер:
Муза, поведай о том, чего никогда не бывало
И никогда не будет? —
а Гесиод тотчас ему ответил:
Истинно так: никогда не погонят коней в состязанье
Люди, справляя помин над гробницей великого Зевса.
И, говорят, это так понравилось, что он и получил треножник».
«Но чем же это отличается от загадок Евметиды? — возразил Клеодор, — как иные выплетают пояски и сеточки, так она — свои загадки, и складные и веселые, чтобы загадывать их женщинам; но мужам, хоть [b] сколько-нибудь разумным, смешно было бы над ними задумываться!»
Евметида, казалось, хотела что-то учтиво возразить ему, но застыдилась и сдержалась, покрасневши. Однако Эзоп, словно заступаясь за нее, сказал так:
«Не смешнее ли, когда мы не умеем их разгадывать? Ну, вот, знаешь ли ты, что это такое — то, что нам Евметида загадала незадолго перед пиром: Видел я мужа, огнем припаявшего медь к человеку?»[47] «И знать не хочу», — отвечал Клеодор.
«А все-таки знаешь и умеешь это лучше, чем кто бы то ни было, — сказал Эзоп, — если даже скажешь: нет, то те банки, которые ты ставишь, скажут: да».
Клеодор расхохотался: он, действительно, ставил банки чаще всех [с] тогдашних врачевателей, и через него-то это средство и вошло в славу.
11. Тут заговорил Мнесифил Афинский, товарищ и приверженец Солона:
«Я так полагаю, Периандр, — сказал он, — что речь на пиру, как вино, должна распределяться не по богатству или знатности, а поровну меж всеми и быть общей, как при народовластии. То, что было до сих пор говорено о царстве и владычестве, к нашему народному правлению не [d] относится; потому, я думаю, не лишне будет, чтобы снова каждый из вас высказал свое суждение, на этот раз — о государстве, где все равны перед законами; а начнет пускай опять Солон».
Все были согласны, и Солон начал:
«Ты, Мнесифил, слышал сам со всеми афинянами, какого я мнения о делах государственных, но если хочешь вновь услышать, то повторю: в том государстве лучше всего правление и крепче всего народовластие, где обидчика к суду и расправе привлекает[48] не только обиженный, но и необиженный».
Вторым сказал Биант:
«Крепче всего народовластие там, где закона страшатся, словно тпранна».
За ним — Фалес: [e]
«То, в котором нет ни бедных граждан, ни безмерно богатых».
Затем — Анахарсис:
«То, где лучшее воздается добродетели, худшее — пороку, а все остальное — поровну».
Пятым — Клеобул:
«Самый разумный тот народ, в котором граждане боятся больше порицания, чем закона».
Шестым — Питтак:
«То, где дурным людям нельзя править, а хорошим нельзя не править»
А Хилон, оборотясь, откликнулся:
«Лучшее государство — то, где больше слушают законы, меньше — ораторов».
[f] И последним опять сказал свое суждение Периандр:
«Кажется мне, что все здесь хвалят такое народовластие, которое более всего подобно власти лучших граждан».
12. Когда и эта беседа завершилась, я обратился к мужам с просьбою сказать и о том, как надобно управлять домом, — ибо водительствовать царствами и государствами случается немногим, а домом и очагом его — каждому.
[165] «Если и каждому, — рассмеялся на это Эзоп, — то уж, верно, ты не берешь в счет Анахарсиса. Дома у него нет, и бездомностью своею он гордится; а живет он в повозке так, как Солнце, говорят, в своей колеснице объезжает в одну пору одну сторону неба, а в другую пору — другую».
«Потому-то, — сказал Анахарсис, — этот бог или единственный свободный, или хотя бы самый свободный из богов: он живет по собственному закону, он всевластен и никому не подвластен, он царствует и держит бразды. А как колесница его безмерно прекрасна и величественна, этого ты, верно, и не заметил, иначе не стал бы на смех сравнивать ее с вашими. [b] Ты же, Эзоп, как видно, считаешь домом[49] вот эти земляные, деревянные и глиняные заслоны, — все равно как если бы ты считал улиткою только раковину, а не ту, кто в ней живет. Оттого и стал ты смеяться над Солоном, который при виде пышного убранства Крезова дворца не объявил сразу же обладателя его счастливым и блаженным, желая более увидеть то хорошее, что в нем, а не то, что вокруг него. Видно, ты забыл про твою собственную лисицу, которая спорила о пестроте с барсом[50] и сказала [с] судье, чтобы заглянул он ей внутрь — там она пестрее. Ты же смотришь на изделия каменщиков и плотников и говоришь, будто дом — это именно это, а не то, что обретается внутри, — дети, супруги, друзья, служители и все прочее, что, будучи устроено сообща, разумно и здравомысленно, даже в муравьиной куче или птичьем гнезде называлось бы хорошим и счастливым домом. Этим я Эзопу отвечаю, а Диоклу намек даю; остальные же по справедливости пусть каждый выскажет свое суждение».
Солон сказал так:
«Лучший дом, полагаю я, тот, где добро приобретается без несправедливости, сохраняется без недоверчивости и тратится без раскаяния».
[d] Биант:
«Тот, в котором хозяин так же ведет себя по доброй воле, как вне дома— по воле законов».
Фалес:
«Тот, в котором у хозяина меньше всего дела».
Клеобул:
«Тот, в котором больше тех, кто любит хозяина, чем тех, кто боится его».
Питтак:
«Лучший дом — тот, где нет ни потребности в излишнем, ни нехватки в необходимом».
А Хилон сказал:
«Дому следует более всего походить на город, управляемый царем», — и добавил, как Ликургу кто-то посоветовал установить в государстве народовластие, а он ответил: «Сперва установи народовластие в собственном доме».[51]
13. Когда и этой беседе настал конец, Евметида с Мелиссою удалились, [e] Тогда Периандр выпил большую чашу за здоровье Хилона, а Хилон за здоровье Бианта; Ардал же, [видя это], встал и окликнул Эзопа так:
«Не передашь ли вашу чашу нам сюда? а то видишь, как они свой Бафиклов сосуд[52] передают из рук в руки, а никого другого до него не допускают!»
«Эта чаша тоже не общая, — отозвался Эзоп, — а предназначена она с давних пор одному Солону».
«Почему же тогда Солон не пьет? — спросил Питтак, обращаясь к Мнесифил у. — Этим он ведь перечит собственным стихам:
Ныне мне милы труды рожденной на Кипре богини, [f]
И Диониса, и Муз: в этом веселье мужей».[53]
«Не иначе, Питтак, — перебил Анахарсис, — это он боится тебя и твоего нелегкого закона,[54] где сказано: „Кто совершит проступок во хмелю, с того взыскание вдвое против трезвого“».
«Сам ты надругался над этим законом, — отозвался Питтак, — когда и в прошлом году в Дельфах[55] и нынче требуешь, напившись, награды и венка».
«А почему бы мне и не требовать победных наград? — возразил Анахарсис, [156] — ведь они обещаны были тому, кто больше выпьет, а я напился первым: ибо зачем же еще, скажите на милость, пить чистое вино, как не затем, чтобы напиться допьяна?»
Питтак рассмеялся, а Эзоп произнес такую басню:[56]
«Увидел волк, как пастухи в шалаше ели овцу, подошел поближе и сказал: „А сделай это я, какой бы вы подняли шум!“»
Тут заговорил Хилон:
«Хорошо Эзоп отомстил за себя: мы ему только что заткнули рот, а теперь у него на глазах сами не даем слова сказать Мнесифилу, которого [b] спросили, почему Солон не пьет».
«Я готов сказать! — ответил Мнесифил. — Я знаю: Солон полагает, что во всяком искусстве и умении человеческом и божеском главное — не то, из чего творится, а то, что творится, и то, зачем творится и как. В самом деле, ведь, наверное, ткач, скорее, скажет, что он делает плащ или покрывало, а не скажет, что натягивает основу и пропускает уток; кузнец скажет, что он кует железо и выделывает топоры, а не станет перечислять все, что для этого надобно, как он разжигает угли или готовит известь; и уж подавно рассердится строитель, если мы объявим, что не [с] корабль он строит и не дом, а обтесывает бревна да замешивает глину. Тем более должны разгневаться на нас Музы, если мы будем думать, будто дело их — флейта и кифара, а не воспитание нравов, а не умиротворение страстей в тех, кто слышит их музыку и пение; равным образом и Афродита печется не о плотском соитии и Дионис не о винном похмелье, по стремятся они к тому взаимовлечению, доброжелательности, обходительности и свычности, которые через это достигаются; вот об этих трудах и говорит Солон, что они божественны, к ним и объявляет он любовь свою и охоту, в старости же лет — особенную. Афродита трудами своими вершит [d] взаимную приязнь и любовь между мужчинами и женщинами, сливая и сплавляя насаждением их тела, чтобы слить души; а Дионис, своим огненным вином умягчая и увлажняя наше сердце, полагает в нем начало приязни и сближению со многими, прежде нам не близкими и даже почти не знакомыми. Ну, а когда собираются вкупе такие мужи, каких созвал здесь Периандр, то не надобны, мне кажется, ни кувшин, ни чаша, ибо сами Музы вместо них предлагают нам беседу, как некий трезвенный кратер,[57] в котором и услада, и забава, и польза, которым они разливают, орошают, оживляют в нас взаимную приязнь, а «черпак на чаше» оставляют [e] без движения, ибо запретил это Гесиод[58] только для тех, кто умеет пить, а не умеет разговаривать. Да и над вином, как я слышал, древние говорили заздравные слова, а пили они, по Гомерову слову,[59] «твердою мерою каждый», подобно тому, как Аянт передавал части мяса соседу своему».
Когда Мнесифил окончил свою речь, заговорил стихотворец Херсий,[60] тот, которого Периандр недавно оправдал от обвинения и по Хилоновой просьбе вновь приблизил к себе: [f] «Не так ли и Зевс для богов, и Агамемнон для героев „твердою мерою“ изливает вино, чтобы они в застольи у хозяина пили за здравье друг друга?»
«Уж не думаешь ли ты, Херсий, — возразил на это Клеодор, — что если, по вашим словам, амвросию Зевсу приносят голубки, еле-еле с трудом [157] минуя Блуждающие скалы,[61] то и нектар у него малодоступен и необилен, так что приходится ему быть бережливым и хозяйственно мерить долю каждого?»
14. «А почему бы и не так? — сказал Херсий. — Впрочем, раз уж речь пошла о делах хозяйственных, то, может быть, недосказанное нам скажет кто-нибудь из вас? Недосказано же осталось, по-моему, о том, какова есть необходимая и достаточная мера всякому приобретению».
«Для мудрых, — сказал Клеобул, — меру эту предписывает закон; а для глупых расскажу я басню,[62] которую дочь моя сказывала своему брату. Однажды, говорят, Луна попросила свою мать: «Сшей мне платье по моей мерке». Но та ответила: «Как же я сошью его по мерке? ведь сейчас [b] ты полная, а скоро станешь худенькой, а потом и вовсе изогнешься в другую сторону». Вот так же, любезный Херсий, и человеку дурному и неразумному никакое приобретение не будет по мерке. Всякий час у него иные потребности из-за разных случайностей и похотей; он подобен Эзоповой собаке, которая, как говорится в басне, захотела однажды зимою, ежась и сворачиваясь клубком от холода, выстроить себе дом; но как пришло лето и можно стало спать, растянувшись во всю длину, то она рассудила, что слишком уж она велика, и дом ей вовсе не нужен, да и построить такое большое жилье будет нелегко. Разве ты не видишь, Херсий, как люди то копят крохи и живут в обрез, по-лаконски, то решают, [с] что нет им жизни, коли не в их руках все добро всех царей и всего простонародья?»
Херсий промолчал, и тогда опять заговорил Клеодор: «Но ведь и вы, мудрецы, как нам видимо, приобретения свои не равными мерами распределяете?»
«Добрый человек! — ответил ему Клеобул, — закон, как портной, каждому из нас предлагает то, что для нас соразмерно, уместно и складно; ведь когда ты кормишь, подкрепляешь и лечишь бессильных, то ты даешь каждому не поровну, а по стольку, сколько нужно, следуя расчету, как мы — закону».
«Значит, — перебил его Ардал, — это закон велит Эпимениду, вашему  [d] товарищу и Солонову гостеприимцу, ничего не брать в рот, кроме малого кусочка[63] собственного приготовления для избавления от голода, и дни свои проводить без завтрака и обеда?»
На таких словах застолье приостановилось, а Фалес пошутил, что тем лучше для Эпименида, если он не хочет ни молоть, ни печь себе хлеб,[64] как приходится Питтаку. «Потому что в бытность мою на Лесбосе, — сказал он, — слышал я, как хозяйка моя пела над своею мельницею:
Мели, мельница, мели: [e]
Так ведь мелет и Питтак,
Царь великих Митилен!»
А Солон сказал:
«Странно мне, что Ардал не приметил, что закон, указующий этому мужу образ его питания, записан в стихах Гесиода: это Гесиод первый посеял для Эпименида семена его пищи, научив его изыскивать,
Сколько нам мальвы полезны и сколько нужны асфодели».[65]
«Значит, по-твоему, вот какие намеки делал здесь Гесиод, — сказал Периандр, — а не просто восхвалял, как всегда, бережливость и поэтому предлагал самое простое кушанье как самое вкусное? Мальва и впрямь [f] кушанье полезное, а асфодель — приятное; оба они, как я слышал, не столько питают, сколько голод и жажду отгоняют, а есть их можно с медом, с чужеземным сыром и со многими редкими семенами. Почему бы тогда, в самом деле, по Гесиодову слову, не «запечатать дым на замок» —
И да погибнут труды и быков и измученных мулов! —
если [остальная пища] требует такого приготовления? Странно мне также,  [158] Солон, как это гость твой, совершая давеча на Делосе великое очищение,[66] не дознался, как у них для напоминания о первобытной пище приносят в святилища вместе с прочими простыми дикорастущими зелиями и мальву и асфодель? Вот за эту простоту и полезность и приветствует их, как думается, Гесиод».
«Не только за это, — добавил Анахарсис, — а и за то, что из всех овощей они более всего способствуют здоровью».
«Ты дело говоришь, — подтвердил Клеодем, — ибо Гесиод заведомо был во врачевании сведущ, опытен и небеспечен, рассуждая и о составе пищи, и о смешении вина, и о свойствах хорошей воды, и об омовении женщин, и о времени для соития, и о зачатии младенцев. Однако, думается [b] мне, больше, нежели Эпименид, имеет права зваться выучеником Гесиодовым наш Эзоп, ибо вся его мудрость, прекрасная, пестрая и разноязычная, начало свое берет в той притче, которую Гесиод сказывает о соловье и ястребе.[67] Но не лучше ли нам послушать Солона? он в Афинах долго жил с Эпименидом и, наверное, знает, от каких он чувств и размышлений пришел к такому образу питания».
15. «Надобно ли об этом еще и спрашивать? — сказал Солон. — Очевидно [c] ведь, что за высшим и лучшим из благ ближе всего следует довольство скромнейшею пищею, ибо высшее из благ по справедливости слывет в том, чтобы вовсе в пище не нуждаться».
«Никак не могу согласиться! — откликнулся Клеодор. — А здесь, перед этими столами, особенно пагубно отвергать пищу: ибо что такое стол как не алтарь богов, пекущихся о дружестве и гостеприимстве? Как Фалес говорит, что с исчезновением земли пришло бы в смешение все мироздание, так и в доме: вместе с пищею отменится и очажный огонь, и самый очаг, и чаши, и угощение, и странноприимство, и все, что есть меж людьми общительного и человеколюбивого, а проще сказать — вся жизнь, если только жизнь есть последовательность человеческих дел, большая часть которых имеет предметом добывание и приготовление пищи. Беда [d] наступит и для землепашества, друг мой, — оно заглохнет, и земля останется невозделанной и неухоженной, и от праздности зарастет бесплодными порослями и размоется разливами; а вместе с этим погибнут и все искусства и ремесла, для которых пища была и есть побуждением, предметом и основою и которые без нее обратятся в ничто. Самое почитание богов, и оно иссякнет: меньше будет от людей честь Солнцу, еще меньше того — Луне, если только и останется чтить их за свет и тепло; а [e] Зевсу-дожденосцу, а Деметре-пахотнице, а Посидону-питателю сыщется ли жертвенник, сыщутся ли жертвы? а Дионису Благодатному будут ли от нас начатки, будут ли возлияния, будут ли заклания, если никакие дары его будут нам не надобны? Вот какие кроются во всем этом перевороты и смуты. Неразумен тот, кто всецело предан всяческим наслаждениям; но бесчувствен тот, кто избегает их всех и каждого. Пусть же располагает душа своими высшими ей присущими наслаждениями; но для тела нет наслаждения законней, чем от пищи, ибо вершится оно на глазах [f] у людей и предаются ему сообща среди пиров и застолий, а не так, как любовным утехам, в ночном глубоком мраке; и как приверженность к похоти почитается бесстыдством и звероподобием, так и неприверженность к застолью».
Когда Клеодор кончил, то заговорил я:
[159]  «Ты еще упустил, — сказал я, — что, отвергая пищу, мы отвергаем и сон; а без сна нет и сновидений, а без них мы лишаемся стариннейшего из гаданий о будущем. Одностороннею станет тогда жизнь, и без пользы будет тело облекать душу: ведь больше всего и главнее всего в нем те части, которые служат питанию, — зубы, язык, желудок и печень, — все небездеятельны и не предназначены ни для чего иного. Стало быть, если в пище нет нужды, то и в теле нет нужды, а это значит, что и в самом себе нет нужды, потому что не бывает человека без тела. Таково наше заступничество в пользу утробы, — закончил я, — если же Солон или кто другой хочет высказаться против, то послушаем его».
16. «Конечно! — сказал Солон. — А не то мы покажемся неразумнее, [b] чем египтяне: ведь даже они своих покойников вскрывают, выставляют на солнце, потом внутренности бросают в реку, а остальное тело считают после этого очищенным и заботятся о нем. В самом деле, именно внутренности — скверна нашего тела, подлинный его тартар, подобно Аидову, полный страшными потоками, огненными ветрами и трупами. Живое живым не кормится; а мы убиваем животных и растения, которые тоже живут, ибо растут и питаются, и такое убиение неправедно: ведь преобразиться во что-то совсем иное, — значит погибнуть, а пойти кому-то в пищу — значит погибнуть вконец. Воздержание от мясной пищи, [c] которое, говорят, соблюдал древний Орфей,[68] есть лишь увертка, а не избавление от всех нечестии, порождаемых пищею. Истинное же избавление и очищение есть одно: в совершенной праведности достичь самодовления и безнуждности. Кому бог не дал способности выжить без вреда для других, тому он в самую природу его заложил начало неправедности. Так не лучше ли, друг мой, исторгая из себя неправедность, исторгнуть и желудок, и печень, и внутренности? Ведь они нам не дают ни чувства прекрасного, ни побуждения к прекрасному, а похожи разве что на кухонную, мельничную и тому подобную утварь — ножи, коалы, жернова, квашни, очаги, колодезные лопаты. Без труда. можно видеть, как у многих душа [d] в теле заточена, словно на мельнице, и только и знает что бродить вокруг съестной потребы. Так и мы сами только что не видели и не слышали друг друга, а каждый горбился, как раб, перед потребностью в пище; но теперь столы отодвинуты,[69] мы свободны, и ты видишь: на головах у нас венки, мы ведем беседу, никуда не торопимся и поистине наслаждаемся друг другом, а все потому, что избавились от нужды в пище. Скажи: если бы [e] это нынешнее наше состояние могло продлиться без помех всю жизнь, разве мы не обрадовались бы этому досугу быть друг с другом, не думая о бедности, не ведая богатства? Ведь с потребностью в необходимом вместе и вслед идет жажда избыточного.
Вот наш Клеодор полагает, что пища нам нужна, чтобы были у нас столы и чаши и чтобы приносили мы жертвы Деметре и Коре. Но тогда, пожалуй, другой кто-нибудь скажет, что и война, и битвы нам нужны, чтобы были у нас стены, верфи да оружейни и чтобы приносили мы жертвы за каждую сотню убитых врагов, как принято это у мессенян.[70] А третий [f] огорчится, что все мы здоровы: никто, мол, не болен, а оттого и постели-то не нужны, и мягкие подстилки, ни Асклепию мы жертв не приносим, ни богам-хранителям, и все врачебное дело с его снастями и лекарствами заброшено в небрежении. Разве это не одно и то же? ведь и пища принимается как лекарство от голода, и все питающиеся могли бы сказать, что принимают ее не для сласти и удовольствия, а потому что она необходима  [160] их природе. II подлинно: можно насчитать от пищи больше тягот, чем удовольствий, причем удовольствиям этим в теле и место дано малое, и время недолгое, тогда как заботы и хлопоты о добывании пищи столькими переполняют нас мучениями и унижениями! Это, думается, и Гомер имел в виду, когда указывал, что боги бессмертны оттого, что не питаются нашей пищей:
Ибо не брашн не едят, ни от гроздей вина не вкушают;
[b] Тем и бескровны они, и бессмертными их нарицают, —
то есть пища нам не только средство к жизни, но и средство к смерти. От нее и болезни вскармливаются в нашем теле, одинаково страдающем и от недоедания и от переполнения; часто даже не так трудно бывает раздобыть и собрать пищу, как усвоить ее телом и разнести по членам. Но как если бы спросить Данаид, что они будут делать и как жить, коли избавят их от трудов над худою бочкою, так и мы не знали бы, что делать, если не нужно станет [с] тащить столько даров земли и моря в ненасытное наше тело: а все оттого, что мы не знаем истинно прекрасного и поэтому довольствуемся жизнью, наполненной заботами о пропитании. Как рабы, получив волю, начинают делать сами для себя то, что прежде делали на пользу господ, так душа наша, ныне питающая тело ценой многих трудов и забот, по избавлении от этого служения будет на свободе питать сама себя и будет жить со взором, обращенным лишь на самое себя и истину, ничем не отвлекаемая и не отвращаемая».
Вот что, дорогой Никарх, сказано было о пище.
[d] 17. Солон еще не кончил свою речь, как вдруг вошел Горг, брат Периандра, который по указанию божественных вещаний послан был на Тенарский мыс[71] со священным посольством и жертвами Посидону. Все мы его приветствовали, а Периандр обнял и поцеловал; после этого он сел на ложе к Периандру и сказал ему что-то так, чтобы больше никто не слышал. Периандр слушал и, казалось, был от его слов взволнован многими чувствами: он казался то удрученным, то возмущенным, порой недоверчивым, а потом изумленным; наконец, рассмеявшись, он обратился к нам так: «Мне бы очень хотелось тотчас рассказать вам то, что я услышал, но я не решаюсь: ведь Фалес было сказал, что говорить надобно о правдоподобном, а о невероятном лучше молчать!»
[e]  «У Фалеса есть и другое мудрое слово, — возразил ему Биант, — «врагам и в вероятном не верь, друзьям и в невероятном верь»; причем врагами он зовет, по-моему, людей дурных и глупых, а друзьями — добрых и разумных».
«Что ж! — сказал Периандр, — значит, надобно, Горг, повторить рассказ передо всеми, а лучше сказать, переложить принесенное тобой известие на лад новейших дифирамбов».[72]
18. И вот что рассказал тогда Горг.
Три дня он справлял священный праздник, а на последнюю ночь было [f] бдение на морском берегу с хороводами и играми; луна сияла над морем, ветра не было, небо и море были спокойны. Тогда-то явилась на море зыбь, катящаяся к мысу, вся в пене и с громким шумом, так что все в удивлении сбежались к тому месту, куда она шла. Не успели мы догадаться — так быстро она приближалась, — как уже можно было разглядеть дельфинов: одни шли стадом, образуя круг, другие впереди, ведя к самому удобному месту берега, третьи позади, как сопровождающие. А посредине их над морем виднелись очертания какого-то тела, которое они несли; они были [161] смутными и непонятными, пока дельфины не сомкнулись теснее, не подплыли к берегу и не вынесли на сушу шевелящегося и дышащего человека, а сами опять понеслись в сторону мыса, подпрыгивая над водою выше обычного, словно они веселились и плясали от избытка радости. «Многие из нас, — сказал Горг, — испугались и бросились от моря прочь, но некоторые, и с ними я, набравшись храбрости, подошли поближе и узнали в этом человеке кифареда Ариона:[73] он и сам назвал себя по имени, и по одежде это было видно — на нем был тот наряд, в котором он являлся в лирных [b] состязаниях. Мы перенесли его в хижину; и так как он был невредим, а только утомлен и обессилен быстротою и плеском плавания, то мы услышали от него рассказ, которому бы никто не поверил, кроме нас, своими глазами видевших развязку».
Арион сказал нам, что давно уже хотел воротиться из Италии, а после письма от Периандра — еще решительнее; и как только из Коринфа пришел грузовой корабль, он тотчас на него взошел и отплыл. Три дня плыли они под ровным ветром, как вдруг он заметил, что корабельщики замышляют погубить его, а потом услышал тайным образом от корабельного кормчего, что они решили сделать задуманное в эту же ночь. [c] Беспомощный и недоумевающий, он послушался тогда божественного побуждения: заживо нарядиться на смерть, как на лирное состязание, и пропеть, умирая, свою последнюю песнь, чтобы и в этом быть не хуже лебедя. И вот, изготовясь и объявив, что он намерен пропеть Пифийскую песнь[74] во спасение себя, корабля и корабельщиков, он встал у борта на носу и, воззвавши для начала к морским божествам, повел песнь. Не успел он допеть до середины, как солнце кануло в море, а впереди показался Пелопоннес. Видя, что корабельщики, не дожидаясь ночи, двинулись вперед, [d] чтобы его убить, и мечи их обнажены, и кормчий закрыл лицо плащом, он взбежал и бросился в море как можно дальше от корабля.
Но не успел он погрузиться с головою, как к нему сплылись дельфины и подхватили его на спины, растерянного, недоумевающего и поначалу перепуганного. Лишь когда он увидел, что дельфины несут его легко, что собралось их вокруг него многое множество, что передают они его друг другу охотно, словно выполняя поочередную общую обязанность, и плывут они так быстро, что корабль уже остался далеко позади, — то не столько [e] [как говорил он] почувствовал он страх смерти или желание жить, сколько гордость и твердую веру в богов, ибо такое спасение доказывало, что он любим богами. А видя небо, полное звезд, и встающую луну, сияющую и чистую, и морскую гладь, стлавшуюся дорогою вслед их пути, он задумался, что не единым оком смотрит Правда, но со всех сторон взирает бог на то, что вершится на суше и на море; и мысли эти, по словам его, умеряли [f] тяготу его телесного утомления. Когда же под конец встал перед ними высокий обрывистый мыс, и дельфины осторожно обогнули его и понеслись вдоль изгибающегося берега, словно ведя корабль в безопасную [162] гавань, то он вполне уверился, что это бог направляет его путь.
«Когда Арион это рассказал нам, — продолжал Горг, — я спросил его, где, по его мнению, должен был причалить корабль. Он ответил, что, конечно, в Коринфе, но гораздо позже: в море он бросился вечером, плыл не менее пятисот стадиев,[75] и тотчас затем наступило сковывающее безветрие». Тем не менее Горг спросил у него, как звали и судовладельца, и кормчего, и самый корабль, а потом выслал лодки и воинов, чтобы подстерегать его у пристаней; Ариона он взял с собою, по переодетого, чтобы [b] те, узнав о его спасении, не сбежали.  И оказалось, что поистине дело было не без божественного случая: только они прибыли сюда, как услышали, что сторожевые воины уже задержали корабль и схватили купцов и гребцов.
19. Периандр приказал Горгу тотчас пойти и заключить пленников в темницу и чтобы никто не мог к ним прийти и рассказать о спасении Ариона. А Эзоп сказал:
«Вот вы надо мною смеетесь, что у меня галки и вороны разговаривают; а оказывается, ваши дельфины не хуже того отличаются?»
«Я и не то еще расскажу тебе, Эзоп. — сказал я. — Этой истории, записанной в книгах и заслуживающей доверия.[76]…прошло более тысячи лет со времен Ино и Афаманта».
«Однако, Диокл. — возразил мне Солон, — это слишком уж близко к богам и выше людей; а вот то, что случилось с Гесиодом, оно и людское [с] дело, и нас касающееся. Ты, верно, об этом слышал?»
«Нимало!» — сказал я.
«Тогда об этом стоит узнать. Один человек (кажется, милетянин), вместе с Гесиодом гостивший в Локрнде, вступил в тайную связь с хозяйскою дочерью; это открылось, и на Гесиода пало подозрение, что он знал о преступлении с самого начала, но скрывал. На самом же деле никакой вины на нем не было, а стал он жертвой неправедного гнева и клеветы: [d] братья девушки, засев в засаде близ святилища Зевса Немейского, что в Локриде. умертвили его и его спутника, имя которого было Троил. Тела их бросили в море; Троилово тело с моря занесло в устье реки Дафна и там прибило к утесу, невысоко поднимающемуся из воды, и утес этот доныне называется «Троилом»; Гесиодово же тело, как упало оно с берега, тотчас подхватила стая дельфинов и отнесла к Рию, что напротив Моликрии.[77] Там как раз сошлись тогда локрийцы к жертвам на Рийский праздник, который и теперь пышно справляется в тех же самых местах; завидев [e] несущееся к ним тело, они, понятным образом, изумились, сбежались к берегу, узнали мертвого (он был еще узнаваем) и, забыв обо всем, занялись расследованием убийства, ибо такова была Гесиодова слава. Быстро доискавшись, они обнаружили убийц, бросили их заживо в море, а дом их срыли; Гесиода же погребли возле Немейского святилища, но иноземцы о его гробнице по большей части не знают — ее скрывают, так как орхоменяне будто бы хотят по велению оракула похитить его останки и схоронить [f] их у себя. Ежели дельфины так добры и бережны с мертвыми, то подавно не приходится удивляться, что они помогают живым, особенно когда очарованы каким-нибудь пением или флейтою. Мы ведь все знаем, что животные эти любят. музыку, и когда корабли в безветрие гребут под песню и флейту, то они их догоняют, плывут рядом и рады такому плаванию; а когда в море плавают и ныряют мальчики, то они любят с ними [163]  состязаться взапуски. Поэтому есть даже неписаный закон об их неприкосновенности: на дельфинов не охотятся и не делают им вреда — только если они попадутся в невод и погубят улов, то их наказывают розгами, как провинившихся мальчишек. Помнится, и на Лесбосе я слышал, как какую-то девушку дельфин спас из моря; но Питтак об этом знает лучше, так что пусть расскажет он».
20. Питтак подтвердил, что рассказ этот очень известный, и многие его помнят. Жителям Лесбоса был оракул: когда в плаваниях они встретят мыс, называемый Месогей, то принести на нем жертву, бросив в море Посидону быка, а Нереидам с Амфитритою — живую девушку. Вождей [b] и царей у лесбосцев было семь, а восьмой, Эхелай, назначенный оракулом в начальники переселения, был еще не женат. Те из семерых, у которых были незамужние дочери, бросили жребий, и он пал на дочь Сминфия. Ее нарядили, украсили золотом, и когда достигли назначенного места, то хотели, помолясь, бросить в море. Но среди переселенцев был юноша, влюбленный в эту девушку, — рода он был, по-видимому, знатного, а звали его, помнится, Энал. Он, воспылав неодолимым желанием помочь девушке в ее беде, в последний миг бросился к ней, обнял ее и [c] вместе с нею упал в море.[78] Вот тогда и распространилась быстрая молва, ничем не подтверждаемая, но многих в народе убедившая, что оба они были спасены и вынесены на берег: говорили, что потом Энал явился на Лесбосе и рассказал, будто их подхватили в море дельфины и невредимо донесли до твердой земли. Есть и еще более чудесные рассказы, поражающие и пленяющие народ, но поверить им нелегко. Говорят, например, что вокруг острова встала высокая волна, люди были перепуганы, и только Энал вышел навстречу морю; из моря вслед за ним ко храму Посидона потянулись [d] осьминоги, самый большой из них нес камень, этот камень Энал посвятил Посидону, и до сих пор камень этот называется Эналом. «Вообще же, — сказал Питтак, — если бы люди понимали разницу между невозможным и необычным, между противным природе и противным нашим представлениям, тогда бы они не впадали ни в доверчивость, ни в недоверчивость, а соблюдали бы твое правило. Хилон: „Ничего сверх меры!“»
21. После этого Анахарсис заговорил о том, что как, по превосходному предположению Фалеса,[79] душа присутствует во всех важнейших и величайших частях мироздания, то не приходится удивляться, что самые замечательные события совершаются по божьей воле. Тело есть орудие души, [e] а душа — орудие бога: и как тело многие движения производит своею силою, но больше всего и лучше всего — силою души, так и душа некоторые движения совершает сама по себе, некоторые же вверяет богу, чтобы он обращал и направлял ее по своей воле; и из всех орудий душа — самое послушное. В самом деле [сказал Анахарсис], если и огонь есть орудие бога, и вода, и ветер, и облака, и дожди, которыми он одних спасает и питает, а других уничтожает и губит, то было бы поразительно, если бы только животные были во всех его делах совершенно ему бесполезны. Гораздо вероятнее, что и они зависят от божьей силы и служат ей, отвечая  [f] движениям божества точно так же, как луки — скифам, а лиры и флейты — эллинам.
Затем стихотворец Херсий напомнил, что среди таких негаданно спасшихся мужей был и Кипсел, отец самого Периандра: его, новорожденного, должны были убить, но он улыбнулся навстречу посланным, и они поколебались; а когда, собравшись с духом, они снова стали искать его, то не [164] нашли, потому что мать укрыла его в ларце.[80] За то Кипсел потом и поставил в Дельфах сокровищницу, что бог сдержал его младенческий плач, чтобы его не обнаружили искавшие.
Тут Питтак, обратясь к Периандру, сказал:
«Хорошо, что Херсий напомнил об этой сокровищнице, Периандр: я часто хотел тебя спросить, почему там у подножия пальмы изображено на металле множество лягушек:[81] какое они имеют отношение к жертвователю или к богу?»
[b] Периандр предложил ему спросить об этом Херсия: тот знает, и сам был при Кипселе, когда он освящал свою сокровищницу. Но Херсий только улыбнулся:
«Прежде чем объяснять, — сказал он, — я сам бы хотел спросить у собравшихся здесь: а что значат их слова „Ничего сверх меры“? или „Познай себя“? или, наконец, те, из-за которых многие отказывались жениться, многие — доверять, а некоторые — даже разговаривать: „За ручательством — расплата“»?
«Что ж тут нам тебе объяснять? — возразил Питтак. — Ведь Эзоп давно уже на каждое из этих речений сочинил по басне, и ты их, кажется, похваливал?»
[с] «Похваливал, но в шутку, — отозвался Эзоп, — а всерьез он мне доказывал, что настоящий создатель этих правил — Гомер: что Гектор, например, „знал себя“, нападал на других,
Но с Аяксом борьбы избегал, с Теламоновым сыном,[82]
что Одиссей советует Диомеду следовать именно правилу „ничего сверх меры“:
Слишком меня не хвали, ни хули, Диомед благородный,[83]
а за то, что ручательство он, по-видимому, считает делом пустым и ненадежным, его даже многие порицают:
Знаешь ты сам, что всегда неверна за неверных порука.[84]
Впрочем, наш Херсий говорит, что Расплату обрушил на землю сам Зевс за то, что она была при поручительстве Зевса[85] о Геракловом рождении, когда его обманули».
«Что ж! — сказал тогда Солон. — Последуем тогда премудрому Гомеру и в том, что
[d]  Уж приближается ночь; покориться и ночи приятно.
Совершим же возлияния Музам, Посидону и Амфитрите[86] — и не пора ли нам на этом и кончить пир?»
Вот как, Никарх, закончилось это собрание.


[1] …как вам рассказывали… — Очевидно, скрытая полемика с доплутарховским сочинением на ту же тему.
[2] …по искусству моему… — Искусство Диокла, как видно из дальнейшего, — гадание; религиозный Диокл и рационалистичный Фалес противопоставлены друг другу.
[3] Лехей — западная гавань Коринфа, выходящая на Коринфский залив; дорога туда шла меж «длинных стен» (как в Афинах). Храм Афродиты в Лехее более никем пе упоминается.
[4] …мать его от любви покончила с собою… — О кровосмесительной любви матери Периандра к своему сыну ср. Parth., 17; Диоген Лаэртский (I 96) возводит этот рассказ к фантастическим наговорам псевдо-Аристиппа («О роскоши древних»).
[5] …Нилоксен из Навкратиса… — Навкратис — греческая колония в дельте Нила, основанная в конце VII в. до н.  э. О пребывании Солона в Египте ср. Плутарх, Солон, 26; о Фалесе — D. S., I 38.
[6] …на Приену все беды валятся? — Парафраза поговорки «на Пирру…» — о лесбосском городке, бывшем жертвою многих катастроф (Zen., IV 2); ср. Греч, воп., 20.
[7] …язык жертвы… — Эта знаменитая хрия обычно приписывалась Эзопу, но иногда и Питтаку, и Солону, и Фалесу. Упоминание об Амасисе — анахронизм: этот саисский царь правил в 570—526 гг.
[8] …два треугольника… — Это открытие подобия треугольников настойчиво приписывается Фалесу (Plin., nat. XXXVI 12; Д. Л.,1 27), но научно разработан этот раздел геометрии был лишь в эпоху Платона.
[9] «Тиранна в старости»… — Это изречение приписывалось также Хилону (Д. Л. I 36 и 73). Молпагором звали отца Аристагора Милетского, восставшего в 500 г. против персов; если имеется в виду он, то это анахронизм.
[10] …из домашних — льстец. — В Quom. adul., 61 с, Плутарх приписывает эту сентенцию Бианту.
[11] …в шутку к Мирсилу. — В шутку — потому, что сперва Питтак был другом митиленского тиранна Мирсила, и лишь потом вступил с ним в борьбу.
[12] …Солона почитаю премудрым… отказался. — Об отказе от тираннической власти см. Солон, 86; источник этой легенды — слова самого Солона, Anth. Lyr. I, p. 33, fr. 23.
[13] Питтак… сказал… «Трудно быть, хорошим». — Эти слова обсуждаются у Платона (Протагор, 348 е—347а). Собственно Питтак считался лишь эсимнетом, «устроителем» Митилен, хотя Алкей и звал его тиранном. а народная песня — царем.
[14] «…срезать верхушки»… — Т.  е. казнить аристократов; живописный рассказ, как Фрасибул показывал это, сшибая колосья в поле, см. Геродот, V 92 (но у Геродота Периандр послушался этого совета).
[15] Сибариты, говорят, рассылали… приглашения за год… — Ср. Ath., XII 521 с, из Филарха.
[16] …отделаться от такой дикуки нелегко… — По разночтению, принятому Дефрада: «от такой докуки и рвотой не отделаешься».
[17] …приносят скелет… — Собственно, деревянный саркофаг с изображением покойника (Геродот, II 78). В античности действительно пирующие забавлялись изображениями скелетов — ср. Петроний, 34, и знаменитый кубок из Боскореале.
[18] …через портик. — Окружать дома портиком стало обычным лишь в эллинистическую эпоху.
[19] Анахарсис — этот легендарный скиф, приохотившийся к греческой жизни (впервые упоминается у Геродота, IV 76), у Плутарха как бы замещает среди Семерых Периандра, который, как тиранн, держится в стороне. Образ его усиленно разрабатывался в кинической традиции, но большинство его сентенций сочинены раньше. У Плутарха он завершит пир вовсе не киническим прославлением божественной силы в животном и человеке.
[20] Евметида — это имя приблизительно значит «благое разумение».
[21] Алексидем — более он ни в каких источниках не упоминается: здесь он противопоставляется милетскому мудрецу как милетский же тираннский сын.
[22] … тот лаконец… — Ср. Изр. спарт., 208 D, 219 D (об Агесилае или Дамониде); Д. Д., II 73 (об Аристиппе).
[23] …и вы, философы… — Очевидно, имеются в виду философы-правители: Клеобул, Питтак, Солон и пр.
[24] …знаменье и чудо… — У Федра (III 3) этот анекдот рассказывается об Эзопе. Такое же рационалистическое объяснение образов минотавров, сфинксов и пр. см. Plu., De soil. anim. 7, 991 a.
[25] Ардал Трезенский Старший — сын бога Гефеста, считался изобретателем флейта ([Плутарх,] О музыке, 5, 1133 а. Пб., 1922); его храм в Трезене описывается Павсанием (II 31, 3).
[26] …Эзоп… к дельфийскому оракулу… — Предполагается, что в этой поездке Эзоп и погибнет от коварства дельфийцев, подбросивших ему золотую чашу в мешок и обвинивших его в краже (Почему божество медлит с воздаянием // ВДИ. 1979. № 1. С. 12, 556 F).
[27] …лидийский мул… — Эзоп, 300.
[28] …Хилон… возразил ему… — Возражение Хилона не совсем ясно («Ты раб, а ходишь в посланниках»?).
[29] …простотою и умеренностью. — Разница между «мудрым» и обычным пиром, обсуждаемая еще у Платона (Протагор, 347 а—348 а). В действительности Периандр был известен и законами против роскоши.
[30] Нам переменили столы… — Перед началом симпосия.
[31] «У нас и виноград не растет»… — Т.  е. флейтистки (предмет интереса для флейтиста Ардала) нужны только для пьяных застолий. Скифам греки приписывали одновременно два противоположных качества — неприязнь к пьянству и любовь к чистому вину (Геродот, IV 79 и 84).
[32] Бусирийцы — жители города Бусириса в той же нильской дельте; «бусирийцы и ликополитанцы совсем не пользуются трубой, потому что она ревет, как осел» (Плутарх. Об Исиде и Осирисе // ВДИ. 1977. № 3—4. С. 29. 362 F).
[33] Эле фантика — остров у первого нильского порога, южная граница Египта. Более популярный вариант анекдота «выпить море» имеет героем не Бианта, а Эзопа.
[34] …золотого таза для ног… — Геродот, II 172: Амасис перелил его на золотую статую бога, а народу объяснил, что вот так и он из человека низкородного стал царем.
[35] …первины… как говорится у Гомера… — Од. XIII 14 (феакийцы собирают подарки для отплывающего Одиссея). «Первины мудрости» — выражение Платона (Протагор, 343 b) о надписях семи мудрецов в Дельфах.
[36] …собственного своего голоса… — По конъектуре Райске: «божьего голоса…».
[37] …и не умащались всухую! — Т.  е. помимо бани, для упражнений в палестрах, которые были привилегией свободного юношества.
[38] …а то скор» состаришься!.. — Текст испорчен, перевод предположительный.
[39] …по-архилоховски… — Anth. Lyr. III, p. 235, Fr. 81. Имеется в виду лаконская «скитала», шифровальная палка: ее обматывали ремнем, на ремне писали текст поперек, а потом распускали ремень; надпись мог прочесть лишь тот, у кого была палка точно такой же толщины.
[40] …что всего старше?.. — Эта популярная форма народной дидактической словесности «Что самое-самое…?» напоминает, конечно, о вопросе Креза Солону: «Кто самый счастливый человек?» и о том, как Солон отказался назвать таковым Креза (Геродот, I 26—33). Ср. ответы Фа леса: Д. Л., I 35.
[41] …не отличать свет от глаза? — Тема из Платона (Государство, 508 а—е).
[42] …о богах и демонах… — По Платону и Плутарху, демоны — не злые духи, а посредники между божеством и людьми.
[43] «…есть лук да теплый хлеб». — Т.  е. «проливать слезы» (глосса к Д. Л., I 83). Алиатт — лидийский царь, отец Креза, воевавший с малоазийскими греками.
[44] …погиб в войне за Лелант. — За речную долину на Евбее между городами Халкидой и Эретрией.
[45] …слава состязавшихся Гомера и Гесиода… — О состязании Гомера с Гесиодом ср.: Заст. бес, V 2.
[46] …по Лесхову рассказу… — Лесх — поэт Гомеровекой «школы», автор киклической поэмы «Малая Илиада».
[47] «Видел я мужа… » — Загадка цитируется еще у Аристотеля, Поэтика, 1458 а 29.
[48] …еде обидчика к суду… привлекает… — Об этом законе ср.: Плутарх, Солон, 19.
[49] …считаешь домом. — «Дом — это не стены, а люди» — мысль Ксенофонта (Домострой, I 5).
[50] …лисицу, которая спорила о пестроте с барсом… — Эзоп, 12; эту басню Плутарх вспоминает еще раз: Plu., Animine an corporis affectienes sint peiores, 2, 500 C.
[51] …народовластие в собственном доме. — Ср.: Плутарх, Ликург, 19.
[52] Бафиклов сосуд — чаша (по имени знаменитого резчика), которую рыбаки выловили в море, а оракул велел поднести мудрейшему; ее поднесли одному из семи мудрецов, он переслал другому, и так чаша обошла всех (Плутарх, Солон, 4; впервые легенда была рассказана в «Ямбах» Каллимаха).
[53] Ныне мне милы… — Солон, Anth. Lyr. I p. 32, Fr. 20.
[54] …нелегкого закона… — Ср.: Аристотель, Политика, 1274 b 15 сл.
[55] …в Дельфах… — Текст испорчен, перевод по конъектуре Виттенбаха.
[56] …такую басню… — Эзоп, 382.
[57] Кратер — сосуд, в котором смешивают вино с водой.
[58] Гесиод, Труды и дни, 744 —745 (пер. В. Вересаева):
Также, в то время, как пьют, черпака на кратерную крышку
Не помещай никогда: не весельем окончится это.
[59] …по Гомерову слову… — Ил. IV 261.
[60] Херсий — поэт из Орхомена, автор эпитафии Гесиода (Павсаний, IX 39, 9-10).
[61] Блуждающие скалы — Од. XII 61.
[62] …расскажу я басню… — Обе басни («изящный» и «грубый» сюжет при одной и той же морали) в античных эзоповских сборниках отсутствуют; в современном издании — № 383—384. Клеобул начинает это обсуждение как автор сентенции «мера превыше всего».
[63] …кроме малого кусочка… — О том, какой пищей поддерживал свою жизнь Эпименид, критский жрец и мудрец, знаменитый своим сказочным долголетием, писал еще Феофраст (Исследование о растениях, VII 12, 1).
[64] …ни печь себе хлеб… — Видимо, эта легенда развилась из нападок в стихах Алкея, попрекавшего Питтака позорным рабским трудом.
[65] Гесиод, Труды и дни, 41.
[66] …совершая давеча на Делосе великое очищение… — Великое очищение на Делосе, произведенное Эпименидом в середине VI в. по распоряжению тиранна Писистрата, упоминается у Фукидида (III 104).
[67] …в той притче… о соловье и ястребе. — Гесиод, Труды и дни, 202—212.
[68]говорят, соблюдал древний Орфей… — Платон, Законы, VII 782 b.
[69] …только что… но теперь столы отодвинуты… — Противопоставляются собственно обед и послеобеденный симпосий.
[70] …как принято это у мессенян. — Обычай, упоминаемый в «Ромуле» Плутарха (25); ср.: Павсаний, IV 19, 2.
[71] Тенарский мыс — крайняя южная оконечность Пелопоннеса, поворотное место для кораблей, плывущих вокруг Греции; культ Посидона на Тенаре описан Павсанием (III 25, 4).
[72] …переложить… известие на лад новейших дифирамбов. — Изысканный намек: установление классической формы дифирамба, хоровой песни в честь Диониса, приписывалось именно Ариону, о котором начинается рассказ.
[73] …кифареда Ариона… — Знаменитый рассказ о чудесном спасении этого поэта впервые красочно изложен у Геродота (I 24) (но и здесь, и у позднейших пересказывателей говорится не о «стаде», а об одном дельфине). Дельфин был посвящен Аполлону (центром культа Аполлона Дельфиния была Криса (Кирра), гавань Дельф), и легенда об Арионе, служителе Диониса, спасенном Аполлоном, была откликом на примирение этих двух соперничающих культов в VI в.
[74] …пропеть Пифийскую песнь… — О борьбе Аполлона с Пифоном.
[75] …не менее пятисот стадиев… — Немного меньше ста километров.
[76] …и заслуживающей доверия… — По-видимому, в последующей лакуне речь шла об Ино, жене орхоменского Афаманта, от преследования мужа бросившейся в море (подхваченной дельфином?) и ставшей морской богиней Левкофеей. По Павсанию (I 44, 7—8; II, 1, 3), дельфин вынес на берег тело ее сына Меликерта, в память которого в Коринфе справлялись Истмийские игры.
[77] …и отнесла к Рию, что напротив Моликрии. — Рий — на южном, ахейском берегу узкого входа из Ионического моря в Коринфский залив; Моликрия и река Дафн — напротив него, на северном, локрийском берегу.
[78] …упал в море. — Немного иначе этот рассказ изложен в Plu., De soil, anim., 36, 984 e (по Миртилу Лесбосскому); не следует забывать, что Лесбос — родина Ариона, а Сминфий («Мышиный») — прозвище Аполлона.
[79] …по превосходному предположению Фалеса… — «Все полно богов» — знаменитое утверждение, впервые цитируемое Аристотелем (О душе, 411 а 7).
[80] …мать укрыла его в ларце. — См. Геродот, V 92 (имя «Кипсел» и означает «ларец»).
[81] …множество лягушек… — По соч. «О том, что Пифия более не прорицает стихами» (ВДИ, 1978, № 2), 400 Е, это символ обновления и обилия. По платоновскому обычаю, диалог заканчивается вопросом без ответа.
[82] Ил. XI 542.
[83] Ил. X 249.
[84] Од. VIII 351.
[85] …при поручительстве Зевса… — Ил. XIX 126.
[86] …возлияния Музам, Посидону и Амфитрите… — Музам за весь пир, а Поспдону и Амфитрите — после рассказов о спасительных дельфинах.