III. ПОЗДНИЕ ГОДЫ
ПОСЛАНИЯ С ПОНТА[1]
РАССКАЗ СТАРОГО СКИФА
(III, l)
(ФРАГМЕНТ ЭЛЕГИИ)
Как-то в кругу томитян говорил я о доблести вашей
(Я и по-гетски могу и по-сарматски болтать).
Некий старик среди нас на мое восхваленье такую
Речь величаво повел звонкому слову в ответ:
"Гость дружелюбный, и нам слово "дружба" - не чуждое слово
В этом далеком от вас, Истром омытом краю.
В Скифии есть уголок, именуемый древле Тавридой -
Бычьей Землей. Не года скачут от гетов туда.
Там я близ Понта рожден. Не к лицу мне стыдиться отчизны.
Фебу, богиню, чтят жертвами жители гор.
Там и поныне стоят на плечах колонн-великанов
Храмы, и к ним переход - в сорок ступеней пролет.
Статуя с неба сошла, по преданию, в эту обитель.
Верно, молва не пуста: цоколь от статуи цел.
Жертвенник в камне скалы сверкал белизною природной:
Ныне он тускл и багров, кровью пропитанный жертв.
Жрица безбрачная там роковые вершила обряды:
И превышала она знатностью скифских невест.
Грозен обычай веков, заповеданный предками скифам:
"Да упадет под мечом девственным жертвой пришлец".
Мощно царил там Фоант, знаменитый по всей Меотиде.
Берег Евксинский не знал мужа славнее, чем он.
И притекла, говорят, Ифигения, некая дева,
В годы державства его к нам по воздушным волнам:
Будто ее ветерки, под облаком в небе лелея,
Волею Фебы, как сон, в эти места увлекли...
Многие годы она алтарем управляла и храмом,
С грустью невольной рукой скорбный обычай блюдя.
Вдруг занесли паруса двух юношей к храму Тавриды.
На берег вольной ногой оба ступили смеясь.
Возрастом были равны и любовью. Молва сохранила
Их имена - и звучат ныне: Орест и Пилад.
Юношей жадно влекут к алтарю беспощадной богини,
Тривии. За спину им руки загнули враги.
Вот их кропит водой очистительной жрица-гречанка,
Рыжие кудри друзей длинною лентой крепит,
Их обряжает она, виски обвивает повязкой.
Для промедленья сама ищет в смущенье предлог.
- Я не жестока, о нет! Простите мне, юноши, - молвит, -
Варварский этот обряд горше мне варварских мест.
Скифский обычай таков. Но какого вы племени люди?
Столь злополучно куда держите путь по морям? -
Смолкла. И слышит она священное родины имя,
Милых сограждан своих в пленниках вдруг узнает.
Глухо бормочет: "Один из двоих обречет себя в жертву,
Вестником в отчий дом пусть воротится другой".
Жертвой наметив себя, в путь Пилад торопит Ореста.
Друг отвергает. За смерть жаркая тяжба идет.
В праве на смерть не сошлись. Других разногласий не знали.
Спорят: кому из двоих душу за друга отдать.
Длится меж юношей бой - состязанье в любви беззаветной.
К брату дева меж тем трудно выводит письмо.
Брату наказы дает. Но тот, кому дева вручала,
Был - о превратность судеб! - братом и был ей родным.
Образ богини втроем похищают немедля из храма,
К морю тайком... и корма пенит безбрежный простор.
Канули годы, века, но образ дружбы высокой
Юношей чтят и досель в Скифии, в темной стране".
С детства знакомую быль так закончил старик незнакомый,
Все похвалили рассказ - честности добрый пример.
Перев Я. Голосовкер
ОТПОВЕДЬ
(IV, 3)
Негодовать иль молчать? Скрыть имя иль имя на площадь,
На всенародный позор низкую душу твою?
Не назову. Умолчу. Не хочу обессмертить упреком:
Славу сыскал бы тебе стих мой, ославив тебя.
В дни, когда барка моя опиралась о прочное днище,
Первым ты вызвался, друг, под моим парусом плыть.
Хмуро фортуны лицо, и ты - о, понятно, понятно! -
Ты на попятный... Беда! Помощи ждут от тебя.
Ты и видать не видал и слыхать не слыхал о Назоне:
Кто он? Что за Назон - в знатном кругу имен?
Я - тот Назон, это я, припомни, тот самый, который
Чуть не с пеленок с тобой спаян был дружбой слепой,
Тот, кому первому ты поверял неотложное дело,
Кто и в забавах твоих первым затейником был.
Я - тот сожитель и друг - ближайший, теснейший, домашний,
Музой единственною был я тогда для тебя.
Да, это я! Обо мне не спросил твой язык вероломный:
Жив ли я, умер и где - мало печали тебе.
Или, меня не любя, ты притворно разыгрывал дружбу?
Или притворству был чужд - значит, пустышкою был.
Что ж оттолкнуло тебя? Душа от обиды изныла?
Если нет правды в тебе, терпкий упрек мой правдив.
Что же, какая вина вдруг преградою стала былому?
Мне ли вменяешь в вину грустную участь мою?
Мог не оказывать мне услуг ни словом, ни делом,
Но на бумаге черкнуть мог бы словечко, как друг?
Я не поверил ушам, будто ты надо мной, над лежачим,
Подло глумился, меня, слов не щадя, поносил.
Что ты творишь, слепец! Фортуна изменчива. Что же
Ты состраданья себя, слез при крушенье лишил?
Ах, неустойчивый шар выдает легковесность богини:
Кончиком шаткой ноги счастье на шаре стоит.
Листика легче она, дуновения ветреней, вздоха...
Только твоя пустота легкости этой равна.
Все человеков дела на тончайшей подвешены нити,
Случай - и рушится вдруг несокрушимый оплот.
Кто на земле не слыхал о богатстве невиданном Креза!
Жалкою жизнью и той стал он обязан врагу.
Или тиран Сиракуз, пред которым страна трепетала,
Перебивался едва черной работой, как раб.
Вспомним Великого! Он, величайший, снизив октаву
Перед клиентом, просил кротко помочь беглецу.
Также другой властелин земли от края до края,
Мироправитель, терпел горшую в мире нужду:
Сам триумфатор, гроза, сокрушитель Югурты и кимвров,
Консул, венчающий Рим славой всё новых побед,
Марий - в трясину болот, в тростники зарывался под тину,
Сколько же сраму его славе пришлось претерпеть!
Властно играет в делах человеческих тайная сила.
Разум доверчив - увы! - верен ли нынешний час?
Если б мне кто предсказал: "Ты уйдешь в край далекий Евксина,
В страхе пред гетской стрелой будешь с оглядкою жить", -
Я бы ответил: "Пророк, выпей сок, очищающий разум,
Иль чемеричный настой - тот антикирский травник".
Но испытанье пришло. Избежать карающей длани
Смертного мог бы, но рук бога богов - не могу.
Так трепещи же и ты. Вот мнится: забрезжила радость,
Слово еще на губах. Глянь! обернулась в печаль.
Перев Я. Голосовкер
СЕВЕРУ
(IV, l)
Это письмо - о поэт! - царей величайший потомок,
Прямо от гетов к тебе, шерстью обросших, идет.
Странно, что имя твое, - прости мне стыдливую правду, -
Имя Севйра в моих книжках нигде не звучит!
Прозой суровой у нас переписка очередная
Не прекращалась, но был в пренебрежении стих.
В дар не слал я тебе элегий на добрую память:
Что мне дарить! - Ты сам и без меня одарен.
Кто бы дарил Аристею мед, Триптолему пшеницу,
Вакху терпкий фалерн иль Алкиною плоды?
Духом ты плодовит и в кругу жнецов Геликона
Жатву тучнее твоей вряд ли собрат соберет.
Слать стихотворцу стихи - что дубраве зеленые листья,
Вот где корень моей скромной задержки, Север.
Впрочем, и я уж не тот: оскудел талантом, - похоже,
Будто прибрежья пески плугом впустую пашу;
Или как ил забивает протоки подводные грязью
И при заглохших ключах дремлет течение вод, -
Так и душу мою илом бедствий судьба запрудила,
И оскудевшей струей стих мой уныло течет.
В этой глухой стороне сам Гомер, поселенный насильно,
Стал бы меж гетами впрямь гетом до корня волос.
Не укоряй же, я слаб и ослабил поводья работы,
Редко теперь вывожу буквы усталой рукой.
Тот сокровенный порыв, питающий душу поэтов,
Обуревавший меня некогда, - где он? Иссяк,
Чуть шевелится, ползет. На таблички нудная муза
Будто насильно кладет нехотя пальцы мои.
И наслажденье писать - лишь тень наслажденья былого.
Как-то безрадостно мне в ритмы слова сопрягать.
Иль оттого, что плоды стихотворства не сорваны мною?
Сорваны! Горек был плод, - в том-то и горе мое.
Иль оттого, что слагать стихи, когда некому слушать,
То же, что гордо во тьме в такт, словно в танце, ступать.
Слушатель пыл придает, от хвалы дарование крепнет.
Слава, как шпоры коню - вихрем взнесет до небес.
Здесь же... читать стихи?.. Но кому? - белокурым кораллам?
Или иным дикарям-варварам Истра-реки?
Что же, скажи, предпринять при таком одиночестве?
Праздность
Чем мне заполнить? И как длительный день скоротать?
Я не привержен к вину и к метанью костей, когда время
Так неприметно бежит к смене удач - неудач...
Землю пахать?.. Я бы рад, - да злая война не радеет:
В этом свирепом краю плугом не взрыть целины.
Что ж остается? - Одна отрада холодная - музы.
Нет, не к добру послужил мне этот дар Пиерид.
Ты же, кого поит счастливее ключ Аонийский,
Чти свой удачливый труд, неистребимо люби
И, пред святынею муз благоговея, - для чтенья
Мне на край света сюда новую книгу пришли.
Перев Я. Голосовкер
ЖЕНЕ
(I, 4)
Худшая в жизни пора мне уже седины прибавляет
И бороздит уж лицо старость морщинами мне;
В теле разбитом моем слабеет и бодрость, и сила;
Радости юных забав больше к себе не влекут.
Вдруг увидев меня, едва ли узнать ты могла бы:
Полной развалиной стал я под давлением лет.
Действие лет признаю, но есть и другая причина,
Это - терзанье души и беспрерывная боль.
Если бы горе мое разделить на долгие годы,
Нестор Пилосский, поверь, был бы не старше меня.
Кто так вынослив, как бык? Но труд на пахоте жесткой
Крепкое тело вола может совсем изнурить.
Если земля никогда отдыхать не будет под паром,
Жатва за жатвой ее в дряхлость совсем приведет.
Также погибнет и конь, если в цирковых он состязаньях
Без перерыва, всегда вынужден будет бежать.
Даже и прочный корабль развалится на море, если,
Не выходя из воды, он не бывает сухим.
Так и меня беспрерывная цепь ослабляет несчастий,
Делая старым еще раньше, чем время пришло.
Пища для тела - покой, и душа им питается также;
Боль, если меры ей нет, душу и тело грызет.
Вспомни, что в эту страну приплыл сын Эсона: какою
Он от потомков за то славою был вознесен!
Меньше, однако, его и легче усилия были,
Если свет истины жив в блеске великих имен.
Пелием был он на Понт отправлен, а Пелий едва ли
Вне фессалийских границ страшен кому-либо был.
Цезаря гнев погубил меня, перед ним же с востока
И до заката, кругом, всюду трепещет земля.
Ближе Гемония к Понту, чем к Истру Рим, и короче
Путь, совершенный им, был, нежели мой путь сюда.
Спутников он при себе имел, наилучших ахейцев;
Всеми покинутым был я при изгнаньи своем.
Я на непрочном судне пересек пустынное море;
Сына Эсонова нес крепкой постройки корабль.
Тифий рулем у меня не правил, и сын Агенора
Мне не указывал, где плыть и чего избегать.
И охраняла его с Палладой царица Юнона;
Жизни моей ни один бог под защиту не взял.
Подали помощь ему уловки вкрадчивой Страсти;
Мне бы хотелось не знать вовсе уроков Любви.
Он возвратился домой, я в этой стране и скончаюсь,
Если продлится еще тягостный гнев божества.
Мой, значит, груз тяжелее того, дорогая супруга,
Груза, который подъят сыном Эсоновым был.
Рим покидая, тебя я оставил юной: наверно,
Старою стала и ты с горя от нашей беды.
О, если б мог увидать тебя я даже такою,
Нежный бы дать поцелуй щекам увядшим твоим!
Если б твое исхудалое тело обнять и промолвить:
"Сделала хрупким его мука твоя обо мне!"
Плачущей, плача, свои самому рассказать бы страданья
И обменяться с тобой словом, нежданным уже!
Цезарям в знак благодарности вместе с супругой, достойной
Цезаря, ладан возжечь, истинным должный богам!
О, если б гнев властелина утих и розовым светом
Уст Мемнонова мать вызвала день тот скорей!
Перев. А. Артюшков
НАДЕЖДА
(I, 6)
ГРЕЦИНУ
Был ли ты грустен, Греции, о моем услышав паденьи
(В очень далекой стране ты находился тогда)?
Пусть притворяешься ты и боишься в этом признаться:
Знаю тебя хорошо; ясно, ты в горести был.
Нет, не в привычках твоих нелюбезная грубость; не меньше
Ты от нее отдален также и делом своим.
Ведь от изящных искусств (а к ним ты чрезмерно привязан)
Сердце смягчается в нас, грубость бежит из души.
Им горячее тебя никто не предался, насколько
Воинский долг и труды время на это дают.
Чувством едва лишь своим овладев (очень долгое время
От потрясенья во мне ум не работал совсем),
Руку судьбы я узрел и в отсутствие друга, в котором
Должен бы я был найти крепкий оплот для себя.
Вместе с тобою ушло утешенье болящему духу;
Большую часть я терял жизни и мысли своей.
Ныне осталось одно: окажи мне единую помощь
Издали, словом своим душу мою облегчи.
Душу мою, если в чем-либо веришь нелживому другу,
Глупою надо скорей, а не преступной назвать.
Небезопасно и долго писать, как вышла ошибка:
Прикосновенья мои раны боятся еще.
Как это сталось со мной, не спрашивай. Если желаешь,
Чтоб затянулись они, то не тревожь их совсем.
Как бы то ни было, есть вина, но нет преступленья.
Все ли виновны вины против великих богов?
Значит, богиней Надежды, Греции, не лишен я всецело
Мысли о том, что мою кару возможно смягчить.
Эта богиня, когда мир преступный покинули боги,
На ненавистной богам почве осталась одна.
Силы для жизни она придает и в цепях рудокопу
С мыслью, что ноги его освободятся от пут.
Силы она придает моряку - потерпевши крушенье,
Суши не видя нигде, воду рукой разгребать.
Часто больному врачи откажут в искусном леченьи:
Еле живой, он в душе искру надежды хранит.
Так говорят, на спасенье надеется узник в темнице,
Даже вися на кресте, молит иной божество.
Эта богиня иных и с веревкой на шее спасает,
Замысел смертный свершить им не дает над собой.
Так и меня удержала она от попытки покончить
Муки мечом и мою руку сдержала, сказав:
"Что ты такое задумал? Не кровь нужна тут, а слезы.
Часто властителя гнев можно слезами смягчить".
Значит, хотя это мной не заслужено, всё же надежда
Скрытая немалая мне в той доброте божества.
Неумолимым оно ко мне да не будет! Прибавь же
Слово, Греции, и свое также к моленьям моим.
Пусть меня в Томах зароют в песок, если я не уверен,
Что возвращения мне сильно желаешь и ты.
Голуби с башен скорей улетят и звери пещеру
Бросят, скотина - луга, воду покинет нырок,
Нежели дурно Греции отнесется к старинному другу,
Не до такой глубины сброшен я роком своим.
Перев. А. Артюшков
ДРУГУ АТТИКУ
(II, 4)
Выслушай, Аттик, слова Назона с холодного Истра,
Близкий ко мне человек, в ком сомневаться нельзя.
В памяти жив ли твоей до сих пор еще друг злополучный,
Или устала любовь и позабыл ты свой долг?
Нет, не настолько мне боги враждебны, чтоб мог я поверить,
Чтобы естественным счел, что ты забыл обо мне.
Перед глазами стоит и сейчас, и вечно твой облик;
Кажется мне, что твое мысленно вижу лицо.
Много с тобой у меня серьезных связано мыслей,
Легким и шуткам дано времени много у нас.
Часто казались часы нам быстрыми в долгих беседах,
Часто короче был день, нежели речи мои.
Часто стихам ты внимал, едва лишь созданным мною,
Часто слыхала твой суд новая муза моя.
Что ты хвалил, я считал, уж понравилось публике это,
Свежему сладкой труду эта награда была.
Дружеской чуть лишь пиле моя подвергалася книга,
В ней по советам твоим правилось много не раз.
Вместе нас форум видал, все портики, улицы вместе
И на соседних местах круг театральных рядов.
Как, наконец, у потомков Эака и Актора также,
Друг дорогой, среди нас прочно царила любовь.
Нет, даже выпив бокал наводящей забвение Леты,
Я не поверю, чтоб мог это всё ты позабыть.
Длинный день промелькнет скорее зимнего солнца,
Летняя ночь по длине зимнюю ночь превзойдет
И в Вавилоне не станет жаров, на Понте морозов,
Запах фиалки возьмет верх над запахом роз,
Но не охватит тебя о моих несчастьях забвенье,
Нет, не настолько еще счастием я обделен.
Но берегись, чтоб моя не стала уверенность ложной,
Чтоб не назвали мою глупой доверчивость все,
И охраняй постоянною верностью старого друга,
Сколько возможно, но чтоб в тягость я не был тебе.
Перев. А. Артюшков
ВИДЕНИЕ АМУРА
(III, 3)
МАКСИМУ
Если имеешь досуг небольшой для ссыльного друга,
Максим, то слушай меня, Фабиев рода краса.
Что я видал, расскажу: бытия это тенью ли было,
Истиной было ль вполне, или же было сном.
Ночью сквозь створки окна луна, проникая, светила,
Как в середине она месяца светит всегда.
Общий покой от забот, мной сон овладел, утомленным,
И распростерлось мое тело по ложу всему.
Воздух встревоженный вдруг всколыхнулся под действием крыльев,
И, шевельнувшись слегка, скрипнуло слабо окно.
В страже чуть-чуть привстаю, на левый локоть опершись,
И из дрожащей груди вспугнутый сон убежал.
Передо мною Амур с лицом не обычным, как раньше:
Горестный, в левой руке держит кленовую трость.
Сетки его голова лишена и шея браслета;
Прежней изящности нет больше в убранстве волос.
Кудри измяты, ему на лицо в беспорядке нависли;
Крылья взъерошены, мне бросилось это в глаза.
Так на спине у воздушной голубки бывает обычно,
Если ее много раз тронули люди рукой.
Тотчас его я узнал - никого я ведь лучше не знаю -
И обратиться к нему с речью такою дерзнул:
"Ссылки причиной моей, обманувши учителя, стал ты,
Мальчик! Полезнее мне было б тебя не учить.
Ты и сюда прилетел, где мира не ведают вовсе,
Где, свои воды сковав, дикий смерзается Истр?
Что же за цель твоего путешествия? Видеть желаешь
Беды мои? Из-за них, знай, ненавистен ты мне.
Ты диктовал мне мои творенья юные первый,
Из-за тебя я к шести прежним прибавил пять стоп.
До меонийских стихов ты подняться мне не дал, деянья
Мне не дозволил воспеть славных величьем вождей.
Слабый по силам своим, тем не менее чем-то заметный,
Может быть, лук твой, огонь мой поубавили дар.
Мощь воспевая твою и тебя породившей богини,
Времени я не нашел к более важным трудам.
Этого мало: стихом безрассудным того я добился,
Чтоб ты в "Искусствах" моих грубость свою потерял.
Ссылка несчастному мне послужила за это наградой,
В дальних еще сверх того, мира лишенных местах.
Этого ведь не Эвмолп, сын Хионы, не делал с Орфеем,
Ни от Олимпа не мог встретить фригийский сатир.
Не награждал и Ахилл Хирона подобной наградой,
И Пифагору ничем Нума вреда не нанес.
Не собирая имен на пространстве долгого века,
Прямо скажу: ученик только меня погубил.
Вооружая тебя и тебя, шалуна, обучая,
Вот что, учитель, я взял с ученика своего!
Впрочем, известно тебе, сказать ты под клятвою мог бы:
Брака законного я не нарушал никогда.
Это писал я для тех, кто повязкою не прикрывает
Волосы, знаком стыда, длинной одеждою - ног.
Разве учил я, скажи, замужних обманывать женщин?
Разве учил я рождать незаконных детей?
Не устранил ли от книг своих всех женщин сурово,
Коим закон запретил знать потаенных мужей?
Но что за польза мне в том, если я в строжайшем указе
Автором признан стихов о запрещенной любви?
Ты же - о, пусть при тебе всеразящие стрелы пребудут,
Пусть не скудеют твои факелы хищным огнем!
Пусть управляет страной, под рукою все земли содержит
Цезарь (по брату тебе он, по Энею, родной).
Гнев помоги мне смягчить беспощадный! О, пусть мне дозволит
Ссылку мою отбывать в более мирных местах!"
Чудилось, так я сказал крылатому мальчику. Вот что,
Мне показалось, в ответ мне он на то произнес.
"Факелом, луком клянусь, моим оружием вечным,
Именем матери я, Цезаря мощной главой:
Недопустимому я ничему у тебя не учился,
И преступления нет вовсе в "Искусствах" твоих.
О, если б так же ты мог в остальном оправдаться! Ты знаешь,
Нечто другое тебе больше вреда принесло.
Что бы то ни было (боль эту дальше не надо тревожить),
Вовсе вину за собой ты бы не мог отрицать.
Пусть затеняешь вину свою ты под видом ошибки:
Мягче был мстителя гнев, нежели ты заслужил.
Все-таки павшего я пожелал повидать и утешить,
И по безмерным путям крылья мои понеслись.
Эти места я видел впервые, когда по желанью
Матери здесь поразил деву Колхиды стрелой.
Если теперь, после долгих веков, здесь вторично являюсь,
Ты тут причиною, друг - в лагере воин моем.
Стало быть, страх свой оставь: раздражение Цезаря стихнет,
И для молений твоих час снисхожденья придет.
Сроков больших не страшись: наступает желанное время,
Общим восторгом сердца все переполнит триумф.
Тут вот, как дети и дом, и мать их Ливия рада,
Тут, как великий отец родины рад и вождя,
Как поздравляет себя весь народ, и повсюду в столице
Жертвенник всякий объят жаром душистых огней,
И наичтимый алтарь свои двери легко открывает -
Туг нам надежду питать можно на силу мольбы".
Так он сказал и не то исчез в воздушном пространстве,
Или, быть может, мои чувства расстались со сном.
Максим! Сомненье иметь, что ты речи сочувствуешь этой,
То же, что дать лебедям черный мемноновский цвет.
Нет, не придать молоку просмоленного черного цвета,
Не перейти в терпентин белой слоновой кости.
Близок тебе по душе твой род. Простоту Геркулеса,
Доблести полное ты сердце имеешь в груди.
Зависть, бессильный порок, не входит в высокий характер:
Скрытно, подобно змее, ползает он по земле.
Ум же возвышенный твой поднимается даже над родом,
И дарований твоих имя не выше ничуть.
Пусть же несчастным вредят, желая страшить их, другие,
Жала пусть носят в себе, желчью их едкой смочив.
Дом твой привык помогать просящему; я умоляю,
Чтобы в число их теперь ты поместил и меня.
Перев. А. Артюшков
РУФИНУ
(II, 11)
Друг твой Назон из города Том с пожеланьем здоровья
Шлет тебе в этом письме чистосердечный привет.
Просит тебя он, Руфин, отнестись благосклонно к "Триумфу",
Если, конечно, стихи в руки к тебе попадут.
Труд незначительный, он не равен обширному плану;
Как бы то ни было, всё ж ты позаботься о нем.
Если не вижу тебя почти постоянно в разлуке,
Благодаренье богам: мысль куда хочет идет!
В Город она незаметно меня переносит, и там я
Часто с тобой говорю, слушаю часто тебя.
Как мне тогда хорошо, как, я чувствую, светлы часы те,
Трудно мне это сказать! Если поверишь ты мне,
Принятым чувствую я себя к небесным жилищам,
Там восседаю в кругу тесном блаженных богов.
А возвратившись назад, покидаю и вышних, и небо:
Близок к стигийским водам Понта угрюмого край!
Если противится рок моему возвращенью отсюда,
То отними у меня груз бесполезных надежд!
Перев. А. Артюшков
[1] Многие имена адресатов в «Тристиях» и «Посланиях с Понта (из ссылки. — Я. Г.)» выдуманы, например Греции, Руфин; среди них немало влиятельных лиц. Третья, последняя жена Овидия, к которой он обращается в своих элегиях с места ссылки ( г. Томы), происходила из знатного рода Фабиев. Ее родня, Фабий Максим, друг поэта, был близок к Августу и Ливии Друзилле. Однако и он не мог ничем помочь сосланному поэту.
Август был ханжой. Но характерно, что и Тиберий после смерти Августа не помиловал поэта. Официально его обвинили в пропаганде свободной любви и сводничестве. Обвинение имело в виду книгу «Искусство любви», опубликованную на второй год ссылки Юлии. Поэт задорно реагировал на Юлиевы законы о прелюбодеянии (leges Juliae de adulteriis), создавая пародии на брачные законы. Но, конечно, за такую шалость не ссылают пожизненно прославленного поэта в место столь опасное для жизни, каким был г. Томы в 8–м году н. э., куда непрестанно долетали отравленные стрелы гетов и сарматов.