Как сообщает Демосфен в речи «Против Фениппа», афинский законодатель Солон с целью заставить богатых граждан выполнять литургии и оградить в то же время менее зажиточных от несения дорогостоящих государственных повинностей ввел закон, согласно которому человек, привлеченный государством к выполнению какой‑нибудь дорогостоящей литургии — как, например, оснащение триеры (триерархия), содержание и обеспечение хора всем необходимым (хорегия) и тому подобное, имел право назвать более богатого, чем он, человека, на которого эта литургия могла быть возложена. Если последний заявлял, что недостаток средств не позволяет ему ее выполнять, то назвавший его имя имел право предложить ему обменяться имуществом (προσκαλεῖσυαί τινα δίς ἀντίδοσιν — ср.: Lys. De inval. 9) и тогда уже согласиться на выполнение литургии. Спорящие стороны опечатывали дома друг друга своими печатями. Через три дня после этого, предварительно дав клятву в том, что они ничего не скрывают, спорящие передавали опись своего имущества для расследования, после чего дело поступало в суд. Если суд высказывался в пользу лица, предложившего обмен, вторая спорящая сторона была обязана или согласиться на обмен имуществом, или же принять на себя выполнение литургии. Если же суд высказывался против предложившего обмен, последний обязан был взять на себя выполнение литургии.

Исократ дважды привлекался к суду в связи с процессами об обмене имуществом. В первый раз это произошло в 355 году до н. э. (обвинителем выступал тогда Мегаклид). В этом процессе оратор, будучи больным, поручил выступить вместо себя своему приемному сыну Афарею и выиграл дело. Вторично он был привлечен по тому же самому поводу в 353 году до н. э. Лисимахом, и в этом процессе победу одержал обвинитель — после чего Исократ был вынужден взять на себя обязанности триерарха. Последний случай послужил поводом к написанию речи «Об обмене имуществом».

Речь особенно интересна своей социальной направленностью: она содержит политическое кредо Исократа. Оратор выступает здесь в качестве выразителя интересов зажиточных кругов Афинского государства, тяготившихся порядками, установленными демократической партией.

Содержание из словаря Фотия

Речь, озаглавленная «Об обмене»
[1], как кажется, относится к роду судебных речей и содержит защиту Исократа против обвинений Лисимаха. Исократу было 82 года во время сочинения этой речи, самой длинной из всех [его речей].

Речь смешанного типа и значительно разнообразнее других его речей. Исократ цитирует также фрагменты из других речей, посредством которых он доказывает, что не развращал молодых людей, но приносил пользу государству.

(1) Если бы эта речь, которая должна быть сейчас прочитана, была подобна тем, которые произносятся во время судебных разбирательств или читаются перед всеми в качестве образцов красноречия, то не возникало бы необходимости предварительно что‑либо о ней говорить. Ныне же, вследствие новизны ее и своеобразия, в ней заключенного, надо сначала сказать о причинах, которые заставили меня написать эту речь столь отличной от других: если этого не объяснить, многим она, пожалуй, покажется нелепой. (2) Мне ведь известно, что некоторые софисты
[2] порицают направление моих занятий и говорят, что оно заключается в искусстве составления речей для тяжб. Говоря так, они поступают подобно человеку, который осмелился бы назвать Фидия, изваявшего статую Афины, изготовителем мелких статуэток или сказать, что Зевксис и Паррасий занимаются тем же ремеслом, что и изготовители картинок
[3]. Все же я никогда не стремился отвечать на подобные оскорбительные для меня заявления, (3) считая что их болтовня не имеет никакого значения; напротив, я сумел совершенно ясно показать всем, что целью моих речей и сочинений является не защита частных интересов, но предметы столь великого значения и важности, о которых никто другой не осмелился бы рассуждать — за исключением тех, кто входит в круг моих учеников или стремится им подражать.

(4) Дожив до столь преклонного возраста, я полагал, что пользуюсь благоволением всех сограждан вследствие подобных моих занятий, а также вследствие моей уединенной жизни
[4]. Ныне же, когда моя жизнь близка к завершению и я оказался привлеченным к суду в процессе об обмене имуществом в связи с возложенной на меня триерархией, я узнал, что некоторые из них расположены ко мне совсем не так, как я до сих пор считал, но что, напротив, одни имеют самые ложные представления о моих занятиях и склоняются к тому, чтобы верить клевещущим на меня людям; другие же, хорошо зная, чем я в действительности занимаюсь, завидуют мне и испытывают по отношению ко мне те же чувства, что и софисты. Они радуются, видя, что некоторые имеют самые ложные представления о моей деятельности. (5) Свое отношение ко мне они проявили следующим образом. Когда мой противник не сказал ни одного справедливого слова в связи с делом, составлявшим предмет этого судебного разбирательства, но в клеветнических целях преувеличил силу и влияние моих речей, наговорив также кучу лжи о моем богатстве и количестве обучающихся у меня учеников
[5], они признали справедливым, чтобы литургия пала на меня. Тяжесть выпавших на мою долю расходов я переносил так, как подобает людям, не переживающим чрезмерно по поводу подобных событий, но и не имеющим обыкновения легко и безрассудно расходовать свои средства. (6) Узнав же, как я говорил выше, что количество людей, неверно представляющих себе суть моей деятельности, слишком велико, я стал думать о том, как мне разъяснить им, а также будущим потомкам, в чем состоит истинный характер моей деятельности, жизни и преподавания, которое я веду: я стал думать о том, что мне надо сделать, чтобы не остаться навсегда обвиненным указанным выше образом — не оказаться отданным, как ныне, на произвол тех, кто привык оговаривать меня. (7) Раздумывая над этом, я пришел к выводу, что существует единственный путь для достижения указанной цели: я должен написать речь, которая явится правдивым отображением моего образа мышления и всей моей жизни. Тогда я смогу надеяться, что благодаря ей моя жизнь и идеи будут поняты, да и сама речь станет мне памятником гораздо более прекрасным, чем бронзовые изваяния
[6]. (8) Если бы я попытался восхвалять самого себя, я скоро увидел бы, что не смогу охватить всего того, о чем собирался говорить, и передать это привлекательным, не вызывающим злобы образом; и вот мне пришло в голову представить себя как бы вызванным на суд и подвергшимся опасности, а того, кто написал на меня донос и доставил мне столько неприятностей, — сикофантом, выступившим против меня с теми же самыми обвинениями, которые были выдвинуты против меня во время процесса об обмене имуществом (в то время, как я сам стану говорить о себе в форме оправдательной речи); такое построение речи даст мне возможность свободно и легко говорить обо всем, что я собирался рассказать.

(9) Поняв это, я написал эту речь, находясь не в поре расцвета, а в возрасте 82 лет. Поэтому в случае, если она окажется более слабой
[7], чем изданные мною прежде, мне должно быть оказано снисхождение. Речь эта не оказалась ни легкой, ни простой, но потребовала при составлении большого труда. (10) Некоторые из частей ее принадлежат к числу таких, которые подобает произносить на суде, другие же, напротив, не подходят для этой цели, но свободно трактуют вопросы, связанные с изучением философии
[8], показывая ее силу и влияние. Есть в ней и материал, который может принести пользу тем из молодых людей, кто стремится к учению и образованию. Примешано сюда и многое из того, что было давно написано мною; однако это сделано не беспорядочно или некстати, но сообразно поставленным здесь целям. (11) Охватить мысленно взглядом речь такого размера, скомпоновать столь многочисленные и столь различные между собой части, согласовать последующее с предыдущим, добиваясь того, чтобы не возникло никаких противоречий
[9], — все это было немалым трудом. Тем не менее я не отступил от поставленной цели — хотя и нахожусь в таком преклонном возрасте, — пока не закончил ее, написанную с наибольшей правдивостью. Что же касается всего остального, то она такова, какой покажется слушателям. (12) Необходимо, чтобы те, кто будет читать эту речь вслух
[10], прежде всего согласовали свое чтение с особенностями этой речи, смешанной по своему характеру и написанной в соответствии с темами, положенными в ее основу. Затем они должны большее внимание обращать на то, что будет сказано далее, чем на то, о чем говорилось прежде, и не ставить себе целью произнести всю речь сразу и целиком, но прочесть столько, сколько не покажется утомительным для слушателей. Если вы станете руководствоваться этими соображениями, тогда вы сможете лучше определить, говорим ли мы в этой речи такое, что достойно нас самих.

(13) Таковы те предварительные замечания, которые необходимо было сделать. Теперь читайте защитительную речь, написанную так, как будто ее цель — быть произнесенной перед судом — речь, в которой обо мне должна быть сказана вся правда, чтобы те, кто ее не знает, ее узнали, а завидующие мне терзались бы еще большими муками зависти. Ведь более сильного наказания для них я не смог бы, пожалуй, найти.

(14) Я полагаю, что наихудшими из всех и заслуживающими самого сурового наказания людьми являются те, кто, будучи сам в чем‑либо виноват, дерзает обвинять в этом других — а именно это и сделал Лисимах. Этот человек, читая сам речь по написанному тексту, сочинил о моих произведениях речь большую по размерам, чем обо всех прочих делах; это выглядит так, как если бы кто‑то, обвиняя другого человека в краже священных предметов из храма, сам оказался бы изобличенным в том, что держит в руках принадлежащие богам вещи. (15) Я многое бы отдал, если бы он действительно считал меня настолько красноречивым, как он об этом говорил, выступая перед вами: тогда бы он никогда не рискнул доставлять мне неприятности. Ныне же он заявляет, что я могу неправые речи делать правыми;
[11] он относится ко мне с таким презрением, что, говоря ложь, надеется легко меня одолеть, когда я говорю истину. (16) Обстоятельства оказались настолько для меня неблагоприятными, что, в то время как другие речами защищаются от клеветнических обвинений, Лисимах обрушился с величайшей клеветой на составленные мною речи со следующей целью: если я окажусь в достаточной степени красноречивым, то тем самым докажу справедливость его слов о необыкновенной силе красноречия, которой я обладаю; но если я буду говорить намного хуже, чем вы, поверив ему, ожидаете, то вы сочтете, что правда не на моей стороне.

(17) Поэтому я прошу вас не слишком верить словам моего обвинителя и не слишком не доверять им, прежде чем вы не услышите все, о чем я собираюсь вам сказать: вы должны помнить при этом, что не было бы никакой необходимости предоставлять обвиняемым право на защитительную речь, если бы можно было на основании речи обвинителя прийти к справедливому решению. Ныне же каждый из присутствующих может судить конкретно о том, хорошо ли, плохо ли сказал свою обвинительную речь мой противник; о том же, в какой степени справедливыми являются доводы, лежащие в основе его речи, — это судьям решить на основании только прослушанных обвинений будет нелегко
[12]. Поэтому желательно, чтобы они могли установить истину, сравнивая речи обоих. (18) Я не удивляюсь теперь тем людям, которые тратят на опровержение лживых обвинений больше времени, чем на собственную защитительную речь; не удивляюсь и тем, кто полагает, что клевета — величайшее зло. Действительно, что может быть более опасным? Она ведь приносит лжецам славу, набрасывает тень на ни в чем не повинных людей, заставляет судей нарушать клятвы, вообще устраняет правду из жизни. Распространив лживую молву среди слушателей, она губит любого из граждан, хотя бы он ни в чем не был виноват. (19) Поэтому следует остерегаться, чтобы и с вами не случилось чего‑либо подобного, чтобы вы не оказались повинным в том же самом, что порицаете в других людях. Я полагаю, что вы хорошо знаете, как часто нашему государству приходилось раскаиваться в своих решениях
[13], принятых под влиянием чувства гнева, а не обусловленных вескими причинами. Так что спустя некоторое время правители решали привлечь к ответственности виновных в обмане государства и охотно желали бы увидеть оклеветанных до этого находящимися в лучших, нежели прежде, условиях. (20) Помня об этом, не следует безоговорочно верить речам обвинителей и поднимать шум, со злобой и недоброжелательством внимая речам оправдывающихся
[14]. Ведь будет стыдно, если вы, в то время как все остальные единодушно считают вас во всех прочих делах наиболее сострадательными и кроткими из эллинов, в этом процессе покажете себя совершенно в ином свете, и это будет противоречить сложившемуся о вас мнению. (21) В то время как у других, когда дело идет о жизни человека, часть голосов добавляется в пользу обвиняемых
[15], у нас последние не пользуются правами, равными правам обвинителей;
[16] и, хотя вы ежегодно клянетесь слушать с равным вниманием и обвиняемых и обвинителей, (22) вы действуете совершенно противоположным образом настолько, что охотно принимаете на веру все, что бы ни говорили обвинители, а голосов тех, которые пытаются их опровергнуть, даже и слушать не желаете
[17]. Вы считаете, что нельзя жить в тех государствах, в которых граждане гибнут без суда и следствия, но не знаете того, что то же самое делают те, кто не внимает с равным беспристрастием спорящим сторонам на суде. (23) Самое же ужасное состоит в том, что, если кто- нибудь сам привлекается к суду, он гневно изобличает клеветников, когда же сам судит другого — отнюдь не сохраняет своего неодобрительного отношения к выступающим с клеветой. А ведь следует, чтобы люди, имеющие разум, были такими же справедливыми судьями по отношению к другим, какими бы хотели видеть их по отношению к себе, — помня, что из‑за тех, кто дерзает ложно обвинять людей, становится неизвестным, кто, оказавшись в свою очередь привлеченным к суду, будет вынужден говорить то же самое, что говорю сейчас я (обращаясь к тем людям, кто должен будет подать свои голоса по моему делу). (24) И даже тому, кто придерживается добропорядочного образа жизни, не следует быть уверенным в безопасности своего существования как гражданина: ведь лица, забывшие о своих собственных делах и избравшие целью своей жизни покушения против состояния других, не оставляют в покое и порядочных граждан, а тех лиц, кто в чем‑либо виновен, выставляют перед вашим судом: они показывают, насколько велико их влияние, преследуя ни в чем не повинных людей, и тем самым добиваются больших денег от тех, кто открыто запятнал себя преступлениями
[18]. (25) Понимая все это, Лисимах привлек меня к суду в нынешнем процессе, полагая, что суд надо мной будет способствовать его собственному обогащению за счет других. Он ожидает, что если он одержит надо мной верх благодаря своему красноречию — надо мной, кого он называет наставником других в ораторском искусстве, — то тогда его сила и влияние окажутся в глазах всех остальных неодолимыми. (26) И Лисимах надеется легко всего это достигнуть. Ведь он видит, как охотно и быстро вы проникаетесь доверием к клеветническим обвинениям, выдвигаемым против меня, а также и то, что я не могу оправдаться от обвинений достойным моей славы образом, как вследствие преклонного своего возраста, так и из‑за неопытности в подобного рода судебных процессах
[19]. (27) Я ведь прожил всю свою жизнь так, что ни при олигархическом, ни при демократическом строе никто никогда не обвинил меня в совершении несправедливости или прямого преступления. Вы не найдете ни одного человека, кто выступил бы в качестве третейского судьи или просто судьи по поводу совершенных мною действий. Я приучил себя ни в чем не нарушать справедливости по отношению к другим; подвергаясь же несправедливому обращению, я искал удовлетворения не путем возбуждения судебного дела, но обращаясь к друзьям обидевших меня людей, чтобы они разрешили наш спор полюбовно. (28) Однако все это не принесло мне никакой пользы, но, прожив без тяжб до столь преклонного возраста, я ныне подвергаюсь такой опасности, как если бы причинил несправедливость всем.

Однако я не прихожу в отчаяние из‑за величины расходов, выпавших на мою долю, но, если захотите вы слушать меня с благожелательностью, твердо надеюсь вскоре переубедить тех, кто неправильно представляет себе существо моих занятий и обманут людьми, стремящимися меня очернить, а тех, кто представляет себе меня таким, как я есть в действительности, укрепить в этом мнении. (29) Но чтобы я не слишком надоел вам своим вступительным словом — не вводя вас в существо дела, — я, оставив все это, перейду к сути того вопроса, о котором вам предстоит вынести решение. Прочитай обвинительное заключение.

Обвинительное заключение

(30) В этом заключении обвинитель пытается оклеветать меня, говоря, что я развращаю юношей
[20], обучая их красноречию, с помощью которого они, будучи неправыми, смогут одерживать верх на судебных процессах, в других же частях речи он представляет меня таким великим оратором, каких никогда не бывало ни среди тех, которые постоянно шатаются, выступая с речами, по судам, ни среди тех, кто занимается преподаванием философии; он говорит, что моими учениками становились не только частные лица, но и ораторы, и стратега, и цари, и тираны. От них я получил множество денег, да и теперь еще продолжаю получать. (31) Он построил свое обвинение именно таким образом, так как полагал, что вся та ложь, которую он распространяет относительно меня, моего богатства, количества обучающихся у меня учеников, непременно вызовет зависть и недоброжелательство у всех слушателей
[21], а то, что говорится по поводу связанных с судилищами дел, вызовет у вас чувство гнева и ненависти. Судьи же, проникшиеся такими чувствами к обвиненным, выносят всегда самые тяжкие решения.

Но, полагаю, я легко смогу доказать, что он прежде всего допустил сильнейшие преувеличения; что же касается всего остального, то оно полностью является ложью. (32) Я прошу вас не обращать серьезного внимания на прослушанные вами до этого речи людей, которые хотели очернить и оклеветать меня, не верить тому, что безосновательно и бездоказательно говорилось обо мне, не руководствоваться теми мнениями, которые несправедливо распространили обо мне эти люди. Напротив, я прошу вас считать меня таким, каким я окажусь в ваших глазах после вынесения вами своего суждения на основании прослушанного обвинения и моей защитительной речи. Поступая так, вы окажетесь принявшими свое решение в соответствии с законом и справедливостью; таким образом в отношении меня будет осуществлена полнейшая законность.

(33) Настоящий процесс, я полагаю, является самым убедительным свидетельством тому, что никто из моих сограждан ни разу не пострадал ни от моего красноречия, ни от моих сочинений. В самом деле, если бы здесь присутствовал кто‑нибудь обиженный мною, то в этом случае, даже если он ранее и не проявлял своих чувств, он не замедлил бы воспользоваться настоящим случаем и сразу выступил бы с тем, чтобы против меня свидетельствовать и меня обвинить. Если мой обвинитель, никогда не слыхавший от меня даже дурного слова, решился привлечь меня к суду по столь важному делу, насколько яростнее должны были бы стремиться осудить меня те, которые ранее пострадали от меня
[22]. (34) Действительно, вряд ли можно считать допустимым или возможным, чтобы я оказался виновен в причинении ущерба столь многим людям, а те, кто пострадал из‑за меня, со хранили бы спокойствие и не стали меня обвинять — и более того, повели себя в моем процессе более кротким и сдержанным образом, чем те, которые ни в чем от меня не потерпели обиды (и это в то время, когда у них была полнейшая возможность, рассказав то, что они претерпели, сильнее всего мне отомстить!). (35) Но ни прежде, ни теперь не найдется никого, кто мог бы меня в чем‑либо подобном упрекнуть. Поэтому, если бы я уступил обвинителю и даже согласился с ним, что являюсь красноречивейшим из всех людей, сочинителем таких речей, которые приносят вам вред, — оратором, подобного которому не бывало, — то и в этом случае меня с большим правом следовало бы назвать порядочным человеком, чем подвергнуть наказанию. (36) Ибо то, что человек выдается среди других или своим красноречием, или своими делами, естественно относить за счет судьбы; но за то, что я использовал этот дар умеренно и на благо людей, — за это все с полным правом могли бы меня похвалить. И даже если бы я не имел права так говорить о себе — даже в этом случае нельзя доказать, что я являюсь составителем подобных речей. (37) Вы будете вынуждены признать это, когда исследуете характер моих занятий, которые гораздо вернее позволят определить, на чьей стороне правда, чем речи клеветников. Как я полагаю, всем хорошо известно, что люди обычно занимаются именно тем делом, которое они избрали для себя в качестве занятия, обеспечивающего их существование. (38) Те, которые избрали для себя в качестве источника существования ваши дела, возникающие в связи с ними тяжбы и все прочее, что с этим связано, — разве что только не живут в судебных учреждениях.

Меня же никто никогда не видел ни в судилищах
[23], ни в следственных учреждениях
[24], ни в залах суда
[25], ни среди третейских судей; напротив, я далек от всего этого более чем кто‑либо из граждан. (39) Далее, вы можете видеть, что все они в состоянии добывать себе средства к существованию, только находясь в вашей среде, а если они отправятся по морю в другое место, то они там испытывают недостаток в самом необходимом. Напротив, все источники моего достатка (который так преувеличен моим обвинителем) находятся за пределами нашего государства
[26]. Помимо того, с людьми, упомянутыми мною выше, сближаются те, кто сам влачит жалкий образ жизни, или же такие, которые постоянно стремятся доставлять неприятности другим. Напротив, близкие мне люди всегда относятся к числу тех из эллинов, которые располагают своим временем свободнее, чем кто- либо другой. (40) Вы слышали также, как обвинитель говорил, что я получил от Никокла, царя саламинян
[27], большие и многочисленные подарки. Но кто из вас поверит тому, что Никокл давал их мне с целью научиться выступать в судилищах, в то время как он сам всегда, являясь господином, решал спорные дела других людей? Таким образом, на основании только того, что сказано моим обвинителем, легко можно заключить, что я далек от всех дел, которые связаны со сделками и тяжбами. (41) Общеизвестно, насколько многочисленны люди, сочиняющие речи для вовлеченных в судебные тяжбы. Но хотя их и насчитывается такое множество, ни один из них не оказался достойным иметь учеников. Я же воспитал их больше, как говорит обвинитель, чем все те, кто занимается преподаванием наук. Но можно ли допустить, чтобы о людях, образ жизни которых так различается между собой, позволено было сказать, что они занимаются одним и тем же делом?

(42) Хотя у меня есть возможность показать на большом количестве примеров, насколько мой образ жизни отличается от образа жизни тех, кто связан с судебными тяжбами, я полагаю, что существует один способ, прибегнув к которому я скорее всего сумею вас убедить отказаться от подобного мнения обо мне, а именно: если кто‑нибудь вам докажет, что мои ученики учились у меня вовсе не тому, о чем говорит обвинитель, и что я вовсе не являюсь мастером в той области красноречия, которая связана с судебными делами. (43) Поскольку возводившееся прежде на меня обвинение оказывается несостоятельным, мне представляется, что вы теперь захотите составить себе иное мнение обо мне и пожелаете узнать, каков истинный характер тех речей, при помощи которых я снискал себе столь громкую славу. Не знаю, принесет ли мне пользу правдивый ответ, — трудно ведь предугадать, как вы его воспримете. Все же я выскажусь перед вами со всей откровенностью. (44) Поскольку я часто говорил о своем желании, чтобы все граждане узнали все относящееся к моему образу жизни и речам, которые я сочиняю, мне пришлось бы постыдиться своих учеников, если бы я сейчас не рассказал об этом открыто и утаил бы истину. Прошу вас выслушать меня так, как надлежит слушать людям, которым предстоит узнать всю правду.

(45) Вам нужно отдавать себе отчет прежде всего в том, что существует не меньше видов речей, тем поэтических произведений. Одни люди провели свою жизнь, исследуя генеалогию полубогов, другие рассуждали о творчестве поэтов
[28], третьи пожелали свести воедино различные подвиги, совершенные на войне. Наконец, были и такие, которые занялись составлением произведений, основанных на вопросах и ответах, — их называют антилогиками
[29]. (46) Крайне нелегко будет кому‑нибудь перечислить все существующие виды речей; я упомяну только о том, что имеет отношение ко мне, оставив в стороне все остальное. Есть ораторы, которые, отнюдь не являясь несведущими во всех вышеупомянутых видах, решились писать не речи о частных делах, но речи, предмет которых касается всех эллинов, связанные с политической жизнью государств, а также речи, произносимые на торжественных собраниях, — о которых вы все, пожалуй, могли бы сказать, что они более похожи на поэтические или мусические произведения, чем на речи, произносимые в суде. (47) Ведь они излагают предмет речи языком более поэтическим и украшенным, стремятся использовать более возвышенные и неизбитые мысли; кроме того, они пользуются многочисленными риторическими фигурами, наиболее выразительными. В результате все слушатели испытывают наслаждение ничуть не меньшее, чем от поэтических произведений, а многие проникаются желанием научиться этому искусству, полагая, что люди, держащие первенство в этом роде ораторского искусства, являются более искусными и лучшими ораторами, могущими принести большую пользу, нежели те, кто красноречиво выступает на судебных процессах. (48) Ведь они знают, что последние стали опытными в судебных делах благодаря своей корыстной и суетливой деятельности
[30], другие же, напротив, добились мастерства в речах (о которых я говорил выше) благодаря изучению философии;
[31] многие также знают, что первых можно терпеть только в тот день, когда они выступают в суде, вторые же пользуются почетом во всяком обществе и все время, приобретя добрую славу. (49) Кроме того, многие люди видят, как первые, будучи дважды или трижды замеченными в качестве лиц, выступающих на суде, становятся предметом ненависти и злословия; вторые же, чем больше и чаще с ними сталкиваются люди, тем более становятся предметом общего восхищения. Наконец, они замечают, что ораторы, умеющие красноречиво выступать на судах, далеки от того, чтобы уметь сочинить речи указанного выше характера; другие же, если бы только захотели, легко смогли бы овладеть и их умением. (50) Приняв все это в расчет и сочтя указанный вид ораторского искусства намного более превосходящим все остальные, они загораются желанием научиться этому искусству, в котором я, пожалуй, не принадлежу к числу последних, но завоевал весьма лестную славу. Итак, вы услышали о моем мастерстве — или, если хотите, философии, или системе образования — полностью всю правду
[32].

(51) Но я хочу и приговор вынести сам себе более суровый, чем [те, которые выносятся] по отношению к другим, и речь произнести более смелую, нежели это подобает моему возрасту. А именно, я не только не прошу у вас снисхождения — если я действительно подвизаюсь в том виде ораторского искусства, которое приносит вред, — но и прошу назначить мне самое суровое наказание, если я не окажусь автором такого вида речей, каких никто другой не сочиняет
[33]. Я никогда не стал бы столь самонадеянно делать подобное заявление, если бы не был совершенно уверен в том, что докажу вам это и сумею облегчить понимание самой сути моих речей. (52) Дело обстоит следующим образом: я считаю самой справедливой и лучшей ту защитительную речь, которая как можно лучше разъяснит судьям сущность дела, по которому они должны вынести свое решение, — чтобы они не терялись в догадках и не задумывались по поводу того, какая же из спорящих сторон говорит правду. (53) Если бы я был обвинен в каких‑либо противозаконных проступках, я не смог бы представить эти проступки так, чтобы вы были в состоянии их увидеть: вам поневоле пришлось бы строить о них различные предположения на основе произносимых на суде речей, чтобы составить себе суждение сообразно с обстоятельствами. Но, поскольку поводом для обвинения послужили сочиненные мною речи, мне легче будет, я полагаю, сделать истину для вас ясной. (54) Я сам оглашу здесь произнесенные и написанные мною речи, чтобы вы могли вынести по их поводу свое решение, не руководясь чужим мнением, но ясно отдавая себе отчет в том, что они собой представляют. Я не смогу прочесть их все целиком, так как уделенное нам время слишком недостаточно для этой цели; но так же, как поступают с плодами, так и я от каждой речи постараюсь представить вам образцы красноречия каждого рода. Прослушав небольшую часть речи, вы легко сумеете получить представление о моем образе мыслей, а также составите себе мнение о силе воздействия всех моих речей. (55) Я прошу тех, кто не раз читал произведения, которые сейчас будут оглашены, не требовать от меня в настоящий момент чего‑либо нового и не считать меня назойливым за то, что я прочту вслух давно знакомые вам вещи. Меня следовало бы назвать так, если бы я стал читать их, чтобы показать мою одаренность. Но я вынужден так поступить по той Причине, что ныне привлекаюсь к суду и подвергаюсь опасности. (56) И я заслуживал бы всяческого осмеяния, если бы — в то время как обвинитель клевещет на меня, будто я сочиняю вредные для государства и развращающие юношей речи, — стал бы иным способом оправдываться, когда имел возможность, огласив именно эти речи, опровергнуть возводимую на меня клевету. По этой причине я прошу вас отнестись ко мне с сочувствием и оказать мне поддержку. Другим же я собираюсь их прочесть
[34], предварительно сказав несколько слов, чтобы они легче могли следить за читаемыми мною речами.

(57) Речь, которая должна быть оглашена перед вами первой, была написана тогда, когда в Элладе первенство принадлежало лакедемонянам, а наше государство переживало тяжелые времена: в ней я призывал эллинов к походу против варваров, у лакедемонян же оспаривал право на гегемонию. (58) Сделав это главным содержанием всей речи, я показал, что наше государство явилось причиной всех благ, которыми пользуются эллины. Закончив ту часть речи, где говорилось об этих благодеяниях, и желая еще яснее показать, что гегемония по праву должна принадлежать нашему государству, я старался затем внушить мысль о том, что наше государство может пользоваться почетом скорее за совершенные им воинские подвиги, чем за какие‑либо другие благие дела. (59) Я полагал, что сам смогу произнести все эта рассуждения, но ныне старость препятствует мне это сделать и заставляет отказаться от этого намерения. Но чтобы я полностью не лишился сил, в то время как мне предстоит сказать еще столь многое, прочти им, начав с отмеченного знака
[35] все то, что говорится там о гегемонии.

Из речи «Панегирик»
[36]

«Я полагаю, что нашим предкам должна воздаваться хвала не в меньшей степени за подвиги в войне, чем за прочие благие дела»

до

«Поскольку мы тогда стояли впереди всех в борьбе за общее дело, неужели теперь мы будем стоять позади других?».

(60) Итак, то, что гегемония по справедливости должна принадлежать нашему государству, легко можно увидеть из только что сказанного. Спросите теперь сами себя, действительно ли дело выглядит так, будто я своими речами молодежь развращаю, а не обращаю на путь добродетели, не призываю ее к перенесению опасностей на благо нашего государства? И справедливо ли будет подвергнуть меня наказанию за сказанное мною, вместо того чтобы получить от вас величайшую благодарность (61) за то, что я так возвеличил в своей речи наше государство и предков и угрожавшую ему в те времена опасность, что все те, кто раньше написал речи на эту тему, уничтожили свои произведения, стыдясь
[37] того, что было ими там высказано; а те, кто ныне слывет за красноречивых ораторов, вовсе не осмеливаются говорить и писать на такие темы
[38], виня во всем недостаток собственных сил.

(62) Хотя дела обстоят именно таким образом, все же найдутся люди из числа таких, которые сами неспособны придумать новое или сказать что‑либо достойное, но привыкли только издеваться над другими и бранить чужое, — которые хоть и признают, что обо всем этом у меня сказано изящно (сказать, что хорошо, они не смогут из зависти), но заявят при этом, что речи, порицающие нынешние ошибки, намного полезнее и лучше тех речей, что восхваляют прежние подвиги; речи же, которые указывают, что надлежит делать в дальнейшем, полезнее и лучше тех, которые распространяются о древних делах. (63) Чтобы лишить их возможности говорить это, я не стану развивать и подкреплял изложенные выше мысли, но представлю вам часть другой своей речи, такую же по величине, как и цитировавшаяся выше; из нее станет ясно, что этим всем вопросам мною было уделено большое внимание. В самом начале этой речи говорится о мире, заключенном с родосцами, хиосцами и византийцами; (64) после того же, как я разъяснил, насколько выгодно для нашего государства заключить мир, я выступаю там против установленной над эллинами тирании и господства на море, показывая, что эта власть ничем не отличается как по своим действиям, так и по результатам этих действий от монархической
[39]. Далее я напоминаю о том, что случилось в результате установления тирании и с нашим государством, и с лакедемонянами, и со всеми другими. (65) После того же, как я изложил все это, я высказал свою глубокую скорбь по поводу несчастий Эллады и посоветовал нашим гражданам не допускать, чтобы государство продолжало оставаться в таком состоянии. В конце я призываю к справедливости, изобличаю ошибки и советую, как надо поступать в будущем. Начав с того места, где я обо всем этом говорю, прочти и эту часть.

(66) Из речи «О мире»
[40]

«Но я полагаю, что нам следует уйти с этого собрания, не только приняв решение о мире, но и обсудив, как мы будем его соблюдать…»

и до

«Мне не хватило бы оставшейся части дня, если бы я попытался перечислить все ошибки, допущенные в наших государственных делах…».

Опустив то, что стоит посредине, прибавь это: «Какое же может быть избавление от нынешних несчастий
[41]..? Средства, с помощью которых можно было бы исправить и улучшить положение нашего города, следующие: во–первых, если советниками в государственных делах сделаем таких людей, каких мы хотели бы иметь советниками в наших частных делах, и перестанем считать сикофантов — сторонниками демократии, а людей почтенных и добропорядочных — приверженцами олигархии…
[42]». И так далее по тексту речи.

(67) Итак, вы прослушали отрывки из двух моих речей; но я хочу прочесть кое‑что и из третьей, чтобы вам стало ясно, как все мои речи защищают основы добродетели и справедливости. Речь, которую вы сейчас услышите, обращена к Никоклу Кипрскому, находившемуся в то время на царском престоле; она давала ему советы, как управлять подданными. Написана она в манере, не схожей с читавшимися выше. (68) В цитированных речах каждое высказываемое положение всегда согласовывалось и связывалось с тем, что говорилось выше; в этой же речи мы наблюдаем обратное. Я пытаюсь каждый высказываемый совет выразить кратко, оторвав его от предыдущего, как бы разбив все на так называемые главы. (69) Этот план я избрал по той причине, что надеялся своими советами принести наибольшую пользу его духовному развитию, а также свои мысли разъяснить наиболее быстрым способом. По этой же самой причине и теперь я решил прочесть ее перед вами не как лучший образец из написанного мною, но для того, чтобы вы из этой речи яснее всего могли увидеть, как я привык держать себя, сближаясь как с частными лицами, так и с дина- стами. (70) Из речи будет видно, что я обращаюсь к Никоклу свободно, не роняя достоинства своего государства, без угодливого преклонения перед его богатством и могуществом, но выступая в пользу подданных, добиваясь для них всеми возможными для меня средствами самой мягкой формы правления. Но если, обращаясь к царю, я защищаю в своей речи народ, то уж, конечно, обращаясь к политическим деятелям в демократическом государстве, я заведомо должен призывать их к защите интересов большинства! (71) Во введении и в самом начале речи я порицаю монархов за то, что, в то время как им больше других надлежит воспитывать свой разум, на практике они получают образование худшее, чем частные лица. Закончив разговор об этом, я советую Никоклу оставить легкомыслие и не вести себя так, как если бы он унаследовал царскую власть наподобие жреческой, но, забыв о наслаждениях, уделять все свое внимание серьезным делам. (72) Пытаясь убедить его в том, что следует считать недопустимым, когда у него на глазах худшие властвуют над лучшими, а глупые и бездарные повелевают более разумными, я говорю ему, что, чем больше он будет презирать неразумие других, тем острее он будет оттачивать свой ум. Начав с того места, на котором я закончил, прочти им и из этой речи оставшуюся часть.

(73) Из речи «К Никоклу»
[43]

«Более же всего ты поощришь себя к этому, если проникнешься убеждением, что скверно, когда худшие правят лучшими, а неразумные распоряжаются умными»

и до

«Мудрыми считай не тех, кто тонко спорит о мелочах, а тех, кто правильно рассуждает о важном. Используй то, что тебе советуют, или старайся отыскать лучшее»
[44].

(74) Что касается речей, то я полагаю достаточным то, что прочитано, да еще в таком количестве. Я не мог бы, пожалуй, отказаться даже от небольшой части того, что было написано мною прежде, но стал бы излагать содержание и этой части, если бы оно мне показалось важным и целесообразным для настоящего критического момента. В самом деле, было бы нелепо, если бы я, видя, как другие пользуются моими речами, сам стал умалчивать о сказанном мною прежде
[45] — особенно сейчас, когда я решился прочесть вслух перед вами не малые части, но целые отрывки. И мы станем это делать, как только выпадет подходящий случай.

(75) Я сказал как‑то, прежде чем начать читать вам эти речи, что не только должен понести ответственность, если мои речи приносят вред, но заслуживаю самого сурового наказания, если не окажусь автором таких речей, каких никто другой не сочиняет. Если кто‑нибудь из вас в тот момент отнес эти слова за счет хвастовства и высокомерия, то он поступил несправедливо, придерживаясь этой точки зрения. Я полагаю ведь, что выполнил свое обещание и что прочитанные мною здесь речи таковы, как я о них говорил в самом начале. (76) Хочу теперь коротко высказаться перед вами в защиту каждой речи и сделать для всех еще более ясным, что я и тогда и теперь говорю о них только истину. Прежде всего какая речь может быть более священной и справедливой, чем та, которая восхваляет предков соответственно их добродетелям и подвигам, ими совершенным? (77) Далее, какая речь является более патриотической и приличествующей достоинству нашего государства, чем та, которая доказывает, что наши права на гегемонию (как следствие военных подвигов и иных благих дел) являются гораздо большими, чем права лакедемонян? Кроме того, какая речь трактует о более прекрасных и великих делах, чем та, которая призывает эллинов к походу против варваров и советует в отношениях друг с другом соблюдать единодушие? (78) Итак, обо всем этом я говорю в первой речи, в остальных же я говорю о менее важных, чем эти, но все же небесполезных вещах, могущих принести немало пользы нашему государству. Вы увидите, каково их значение, если сравните их с другими идеями, которые слывут полезными и пользующимися славой.

(79) Все вы, я полагаю, согласитесь с тем, что существование законов является причиной наиболее великих и многочисленных благ в жизни людей
[46]. Но природа законов такова, что польза от них находит свое выражение только в делах, касающихся государства, а также соглашений, которые заключаются между нами самими. Но если вы прислушаетесь к моим речам, то сумеете всю Элладу устроить прекрасным образом, справедливо и с пользой для нашего государства. (80) Нужно, чтобы разумные люди стремились достигнуть обе эти цели, но из них предпочтение надо отдать более важной и достойной. Надо обратить также внимание и на то, что издавать законы могли и многие другие эллины и варвары во все времена, а вот сказать о полезном достойным всех Эллады и нашего государства образом — немногие, пожалуй, смогут. (81) Поэтому людей, избравших в качестве своей профессии сочинение подобных речей, надо ценить выше людей, составляющих и вносящих законы, равно настолько, насколько сами они являются более редкими, дело их — более трудным, а дар их — нуждающимся в более остром разуме, особенно сейчас. (82) Когда началось становление рода человеческого и люди стали объединяться в государства
[47], было естественно, что создание тех и других оказалось делом сходным
[48]. Но поскольку мы ныне так продвинулись вперед, что число и сочиненных речей, и принятых законов стало поистине бесконечным, а из законов стали восхваляться наиболее древние, как из речей — наиболее новые, то оба эти вида человеческой деятельности не могут теперь совершаться одним и тем же разумом. (83) У тех, кто поставил себе целью составление законов, в распоряжении все множество уже существующих — так что у них вовсе нет необходимости искать новые, но они могут просто собрать те законы, что пользуются славой у других (это легко сможет сделать всякий, кто только пожелает); с теми же, кто занимается сочинением речей, вследствие наличия множества предшественников, происходит обратное. Если они будут говорить то же самое, что говорилось до них, они прослывут болтунами и бесстыдными людьми; когда же они пытаются сказать что‑либо новое, то находят его с трудом. Поэтому‑то я и говорю, что заслуживают похвалы и те и другие, но гораздо больше те, кто в состоянии совершать более трудное дело
[49].

(84) Но в то же время мы окажемся людьми, которые теснее придерживаются истины и более полезны для общества по сравнению с теми, кто притворяется, будто они призывают к справедливости и сдержанному благоразумию. Ведь последние призывают к той добродетели и благоразумию, которые другим неизвестны и даже ими самими оспариваются, я же призываю к той, о которой все придерживаются единодушного мнения. (85) Указанные люди чувствуют себя удовлетворенными, если им удается вовлечь кого‑нибудь в свое содружество благодаря известности, которой они пользуются; я же, напротив, никогда никого из частных лиц к себе не приближал, но пытаюсь убедить все наше государство в целом воплотить в жизнь планы, осуществление которых приведет к благополучию и их самих, и всех остальных эллинов избавит от настоящего бедственного положения. (86) Как же можно поверить, что человек, призывающий всех своих сограждан встать во главе эллинов для осуществления благих и справедливых целей, занимается развращением окружающих его учеников? Кто, могущий сочинять такие речи, стал бы собирать вокруг себя дурных людей на дурные дела, особенно получив от них то, что получаю я?

(87) Написав и издав эти речи, я и славу себе завоевал среди множества людей, и учеников многочисленных к себе привлек, из которых ни один не пожелал бы у меня остаться, если бы не нашел меня именно таким, каким ожидал найти. И вот, хотя их оказалось у меня столь большое количество и одни из них обучались у меня три, другие — четыре года, не найдется среди них никого, кто бы меня в чем- нибудь упрекнул за то, что происходило в моей школе. (88) Напротив, закончив обучение и уже собираясь отплыть к своим родителям и друзьям, они обнаруживали такую любовь к моей школе, что расставались с тоской и слезами. Кому же должны вы верить? Тем, кто точно обо всем осведомлен — и о моих речах
[50], и о моем образе жизни, или тому, кто ничего не знает о моих делах, но решил выступить в качестве сикофанта? (89) А ведь он дошел до такой степени наглости и бесстыдства, что, написав на меня донос, будто я учу сочинять такие речи, которые дают возможность добиваться победы на суде нечестным путем, не представил никаких доказательств этому! И он все время твердил, что это преступно — развращать таких молодых людей (как будто кто‑нибудь возражал против этого или же перед ним стояла необходимость доказывать то, с чем вы и так все были согласны, тогда как в действительности перед ним стояла задача доказать только одно — что этим занимаюсь я!). (90) Если бы кто‑нибудь его самого привлек к суду, обвинив в похищении людей с целью продажи их в рабство или воровстве, или краже одежды, и, не представив никаких доказательств, стал бы распространяться о том, насколько преступным является каждое из этих действий, — он сам сказал бы, что обвинитель — пустой болтун и просто безумен; а сейчас он полагает, будто вы не замечаете, что он сам выступает с такими же точно речами! (91) Полагаю, даже самые несведущие люди понимают, что среди обвинительных речей имеют значение и заслуживают доверия не те, с которыми можно выступать против совершенно невинных людей, но те, которые можно адресовать только против людей, совершивших преступление. Но он пренебрег этим, произнося здесь речи, совершенно не имеющие отношения к выдвинутому им обвинению. (92) Ведь нужно было, чтобы он и речи указал, которыми я якобы развращаю юношей, и имена учеников назвал, которых я развратил своей преподавательской деятельностью
[51]. Но теперь уже ясно видно, что он ничего этого не сделал, но попытался вас обмануть, оставив в стороне тот способ обвинения, который явился бы самым справедливым. Напротив, я построю свою защитительную речь, исходя из тех именно оснований, которые являются достойными и справедливыми.

(93) Несколько выше мы прочитали перед вами речи, являющиеся предметом обвинения. Теперь я поведу речь о тех, кто избрал меня начиная с моих молодых лет до нынешнего преклонного возраста в качестве учителя, и в роли свидетелей того, о чем дальше буду говорить, выставлю тех из вас, кто со мной одного возраста. Среди первых моих учеников были Евном, Лисифид и Каллипп;
[52] после них Онетор, Антикл, Филонид, Филомел, Хармантид
[53]. (94) Их всех наше государство наградило золотыми венками не за то, что они тянулись к чужому добру, а за то, что они являются добрыми гражданами и много собственных средств потратили на государственные нужды. Вы можете что угодно думать о моем отношении к ним: в настоящий момент любое предположение послужит мне на пользу. (95) И если вы предположите, что я был их учителем и советником, вы должны будете воздать мне большую честь, чем тем, кто заслужил благодаря своим добродетелям почетный обед в Пританее:
[54] ведь из числа последних только каждый в отдельности проявил себя в качестве доброго и порядочного человека, я же воспитал большое число таких людей, которых только что назвал. (96) Далее, если даже я ни в малейшей степени не являюсь причастным к имеющимся их заслугам, а был с ними только в дружеских, приятельских отношениях, то и это, я полагаю, в достаточной степени меня оправдывает от выдвинутого против меня обвинения; если меня любили те, кто получил награду за свои добродетели, то, напротив, совершенно противоположное отношение я встречаю к себе со стороны сикофанта — поэтому можно ли допустить, что я развращаю своих учеников? (97) Ведь я оказался бы самым несчастным человеком, если бы, в то время как все остальные люди пользуются, в зависимости от образа жизни и круга связанных с ними людей, доброй или дурной славой, обо мне самом стали бы судить по–другому и если бы я, который общался на протяжении всей своей жизни с такими достойными людьми и достиг такого преклонного возраста, оставаясь ничем не запятнанным, был бы теперь уподоблен тем, кто снискал себе дурную славу и подвергается преследованию из‑за своего образа жизни и круга лиц, в котором они вращаются. В случае если окажется, что у меня был учеником человек, подобный этому моему обвинителю, то я охотно хотел бы узнать, какое наказание может меня постигнуть — меня, который ненавидит подобных ему людей и сам ненавидим ими, но все же оказался привлеченным к суду по настоящему обвинению.

(98) Не сможет мне по справедливости принести вреда и тот довод, который, возможно, дерзнут выдвинуть против меня люди из числа тех, кто питает ко мне особую ненависть. Они могут заявить, что с лицами, имена которых я только что назвал, я общался лишь в течение того краткого срока, когда их можно было видеть разговаривающими со мною; все же остальные весьма многочисленные мои ученики были людьми иного пошиба, сующимися во все, — и имена их будто бы я скрываю от вас
[55]. (99) Но я прошу вас: если в действительности окажется, что некоторые из моих учеников проявили себя как добрые граждане по отношению и к государству, и к друзьям, и к собственному дому, — отметить их похвалой, мне же не воздавать за это никакой благодарности; напротив, если же они окажутся дурными и воспитанными в таком духе, что постоянно стремятся к доносам, тяжбам, пытаясь присваивать чужое, — наказать меня по строгости закона. (100) В самом деле, что может менее всего вызвать зависть и недоброжелательства и быть более справедливым, чем предложение, автор которого не притязает ни на что, если дело идет о почтенных и добропорядочных гражданах, которых он воспитал, но готов понести наказание, если его ученики окажутся дурными? И это не пустые слова, но я охотно готов признать, что победу одержал обвинитель и вообще любой, кто пожелает выступить против меня, если они смогут назвать такого человека. Ведь дело заключается не в том, что нет людей, которые бы на меня донесли, с удовольствием меня оболгали, но в том, что они немедленно окажутся разоблаченными перед вами, и наказание постигнет их, а не меня.

(101) Итак, по поводу существа обвинения, выдвинутого против меня, и того, что я не развращаю своих учеников, я сказал настолько ясно, что уже не знаю, смогу ли сказать яснее. Обвинитель вспомнил, однако, о дружественных отношениях между мной и Тимофеем и попытался оклеветать нас обоих, не постыдившись произнести о человеке, который уже скончался
[56] [совершив множество добрых дел на благо нашего государства], поносящие его и совершенно бесстыдные слова. (102) А я, напротив, полагал, что, в случае даже если бы я и был уличен в явной неправоте, дружба с ним должна была бы меня спасти. Но поскольку Лисимах пытается бросить мне и такие упреки, которые по справедливости должны принести мне только пользу, необходимо сказать и о них. Я не упомянул о Тимофее вместе со всеми остальными по той причине, что существуют коренные отличия между их деятельностью. (103) Об упомянутых выше лицах обвинитель не осмелился сказать ничего дурного. Тимофея же он обвинил с большим жаром — по сравнению с тем, как он выступал по основному обвинению. Ведь те лица были связаны с небольшим количеством государственных дел и каждый из них выполнял порученное ему дело так, что получил награду, упоминавшуюся мною выше
[57]. Тимофей же долгое время выступал в качестве лица, ответственного за многочисленные и важные дела в государстве. По этой причине обвинитель не смог бы одновременно говорить о нем и о тех других, но по необходимости вынужден был сделать различие между ними и придерживаться определенного порядка. (104) Не следует, однако, думать, будто все, что я стану говорить о Тимофее, не имеет отношения к настоящему делу и что тем самым я выхожу за рамки предъявленного мне обвинения
[58]. Простым гражданам подобает ведь, после того как они высказались по существу своего дела, покинуть трибуну — иначе они покажутся излишне назойливыми. Тому же, кого все считают советником и учителем, следует защищать в своей оправдательной речи одинаково как своих учеников, так и самою себя — в особенности если кто‑нибудь из таких людей окажется привлеченным к суду по подобному делу. А это именно со мной и случилось. (105) Для другого человека было бы достаточно, если бы он просто сказал, что будет несправедливо привлекать его к ответственности за допущенный Тимофеем проступок: ведь этого человека никто не награждал теми же дарами и почестями, которые по решению народного собрания присуждались Тимофею, и никто из ораторов не счел возможным похвалить этого человека за советы, данные им Тимофею. В самом деле, вполне справедливо или получать часть тех благ, которые выпадали на долю Тимофея, или же вовсе не нести ответственности за его неудачи. (106) Но я лично постеснялся бы такое сказать и внесу в связи с этим такое же предложение, какое внес по другому поводу, а именно: я готов нести свою долю ответственности, в случае если Тимофей проявил себя как дурной гражданин и оказался во многом перед вами виноватым, и прошу вас наказать меня так, как наказывают людей, повинных в совершении преступления. Но если он проявил себя и как добрый гражданин, и как полководец, равного которому мы не знаем, то в этом случае, я полагаю, вам следует его похвалить и доказать ему свою благодарность
[59]. Что же касается настоящего обвинения, в связи с которым я и даю отчет о своей деятельности, то решайте так, как это покажется вам справедливым.

(107) Говоря вообще о Тимофее и всей его деятельности, я должен заявить, что он силой захватил столько городов, сколько никто другой из числа лиц, носивших звание стратега как в нашем государстве, так и в остальной Элладе, не захватывал; и некоторые из них были взяты таким образом, что все окружающие эти города земли должны были вступили в дружественные отношения с нашей страной — таким влиянием обладал каждый из захваченных городов. (108) Кто не знает Коркиру, расположенную вблизи Пелопоннеса
[60], Самоса, находящегося вблизи Ионии, Сеста и Критоту на Геллеспонте, Потидею и Торону
[61] из числа близких к Фракии (причем все эти города расположены в самых удобных и прекрасных местах)? Тимофей захватил их и передал нам, не потратив на это больших средств, не задевая интересов наших союзников, не заставляя вас вносить большие суммы в качестве чрезвычайного военного налога. (109) Он взял Коркиру
[62], хотя наше государство дало ему всего 13 талантов и 50 триер, чтобы он мог совершить поход
[63] вокруг Пелопоннеса. У Коркиры же было 80 триер, к этому времени она в морском бою одержала победу над лакедемонянами
[64] и заставила их пойти на тот мир, который настолько изменил положение этих двух государств, (110) что с этого дня мы стали ежегодно приносить жертвы богине мира
[65], ибо этот мир принес такую пользу нашему государству, какую никакой другой мир не приносил. Что же касается спартанцев, то с этого времени ни один человек не видел ни их флота за пределами мыса Малеи, ни пешего войска, переходящего через Истм, так что иной, пожалуй, мог бы предположить, что это было причиной поражения, которое они потерпели в битве при Левктрах. (111) Совершив эти подвига, он отправился в поход против Самоса
[66]. В свое время Перикл, завоевавший величайшую славу благодаря своей мудрости, справедливости и благоразумию
[67], покорил этот остров, имея 200 кораблей и 1000 талантов
[68], Тимофей же, не взяв ни большой, ни малой суммы у вашего государства, без обложения союзников взял Самос после десяти месяцев осады с помощью 8000 пелтастов и 30 триер и выплатил воинам деньга из захваченных у врага сумм. (112) И если мне покажут другого человека, совершившего подобный подвиг, то я готов признаться в том, что болтаю попусту, так сильно восхваляя человека, не совершившего ничего выдающегося по сравнению с другими. Отплыв оттуда, он взял Сест и Критоту; в то время как вы не заботились о Херсонесе, он заставил вас обратить на него пристальное внимание. (113) Наконец, он взял Пот–идею
[69] — город, на который ваше государство истратило прежде 2400 талантов, — израсходовав те деньги, которые добыл сам, вместе со взносами, поступившими из Фракии, да еще к тому же покорил всех халкидян. Если есть необходимость сказать кратко, не останавливаясь на деталях, можно заявить, что он сделал вас господами над двадцатью четырьмя городами, израсходовав меньше средств, чем истратили наши отцы на осаду мелосцев.
[70]

(114) Мне хотелось бы с такой же легкостью, с какой я перечислил эти подвиги, обрисовать коротко и те обстоятельства, при которых они были совершены, рассказать о положении дел внутри нашего государства и показать силу врагов. Тогда благодеяния, совершенные им, покажутся вам гораздо большими и самое его достоинство возрастет в ваших глазах. В данный момент, однако, я оставлю все это в стороне из‑за обилия фактов; (115) я предполагаю, однако, что вы с удовольствием услышите, по какой причине некоторые из тех, кто казались тогда необыкновенно воинственными и прославившимися среди вас людьми, не смогли захватить и небольшого поселения; Тимофей же, будучи не с лишком крепкого сложения и не пройдя школы в войсках, блуждающих по всему свету, являясь таким же гражданином, как и вы, совершил такие великие подвиги. Рассказ об этом может вызвать и недобрые чувства, однако является весьма полезным напоминанием. (116) Ведь он отличался от других полководцев прежде всего тем, что его мнение по поводу общегреческой политики, а также отношений с союзниками и связанных с последними дел не совпадало с вашим. Ведь вы выбираете своих стратегов, обращая внимание на то, чтобы они были физически сильными, накопили военный опыт в составе наемных войск, чтобы с их помощью добиваться желаемого результата. А Тимофей использовал таких людей в качестве лохагов и таксиархов
[71], (117) но сам оказался наделен способностью решать те вопросы, в которых хороший полководец особенно должен проявлять свой талант и ум
[72]. Какое значение имеют эти вопросы? Здесь нельзя обойтись беглым замечанием, но надо сказать обо всем подробно. Во–первых, огромное значение имеет способность определить, с кем надо вести военные действия или, напротив, кого надо привлечь на свою сторону в качестве союзника: это лежит в основе полководческого искусства, и если здесь будет допущена ошибка, то и самой войне неизбежно, будут сопутствовать неудачи, она может оказаться трудной и бесполезной. (118) В решении подобных вопросов никто не оказался хотя бы приблизительно подобен ему, не говоря уже о том, чтобы быть ему равным. Об этом легко можно составить себе представление, рассмотрев его деяния. Хотя он провел большое количество войн без соответствующего постановления нашего государства, он тем не менее закончил их счастливо и, по мнению всех эллинов, справедливо провел все эти войны. Кто мог бы указать на более яркий и более убедительный пример проявления мудрой рассудительности, чем этот? (119) Во–вторых, чем еще должен отличаться хороший полководец? Умением набрать войско, достаточное для предстоящей войны, способностью построить его на поле битвы и целесообразно использовать. Как он умел пользоваться своими войсками, свидетельствуют сами его деяния; что же касается великолепной и достойной нашего государства подготовки к войне, то этим он настолько выделялся из всех полководцев, что даже враги его не осмелятся отрицать это. (120) К этому надо добавить способность переносить различные затруднения, встающие перед войском, недостаток денег и, кроме того, умение изыскивать средства. Кто из тех, кто вместе с ним проделал военные походы, не отдаст ему предпочтения в указанных отношениях? Эти люди прекрасно знают, как в начале кампаний, вследствие того что он ничего не брал от нашего государства, он каждый раз оказывался в крайне затруднительном положении из‑за недостатка денег, но он всегда умел гак изменить положение вещей, что и в войне
[73] одерживал верх, и воинам выдавал плату сполна. (121) Хотя он обладал данными столь великолепными и столь необходимыми, его еще более следует похвалить за то, о чем пойдет речь ниже. Он, видя, как вы считаете достойными государственными мужами только тех, кто разражается угрозами по адресу других государств
[74] и запугивает их, кто всегда затевает что‑либо новое по отношению к союзникам, не поддался господствующим среди вас настроениям и не захотел, нанося вред своему государству, прославить самого себя, но думал только о том (и поступал соответственно этому), чтобы ни одно из эллинских государств не питало страха по отношению к нему, а наоборот, относилось к нему с доверием, за исключением только тех, кто поступает несправедливо. (122) Он ведь знал, что те, кто подвергся устрашению, всегда ненавидят людей, из‑за которых они оказались ввергнутыми в такое состояние духа, и что государство наше станет более могучим и преуспевающим, пользуясь дружбой других государств; напротив, навлекая на себя ненависть с их стороны, оно окажется едва ли не на грани величайшей катастрофы
[75]. Воодушевленный этими идеями, Тимофей покорял врагов с помощью войск нашего государства, а благодаря своему характеру привлекал симпатии остальных, полагая, что такая тактика является гораздо лучше, намного превосходящей ту, которая позволяет силой овладевать многими городами
[76] и добиваться частых побед в сражениях. (123) Он настолько заботился о том, чтобы никакое государство не питало ни малейшего подозрения против него и не опасалось с его стороны злого умысла, что каждый раз, когда он должен был проплывать вблизи одного из тех государств, которое не платило взносов в афинскую казну, отправлял гуда вестника
[77], с тем чтобы тот оповестил архонтов. Он делал это с той целью, чтобы внезапное появление его судов на рейде не вызвало у них тревоги и смятения. (124) Когда он высаживался с войсками на берег, то не разрешал воинам грабить
[78] и громить жилища, заботясь о предотвращении воровства не меньше, чем собственники вещей. Ведь он стремился не к тому, чтобы, потворствуя подобным действиям воинов, завоевать у них популярность, а к тому, чтобы наше государство пользовалось славой среди эллинов. (125) Кроме того, с теми городами, которые он покорял, он обращался кротко, сохраняя основы законности, — так, как другие не обращались с союзниками. Он полагал, что подобный образ действий по отношению к побежденным врагам
[79] будет в глазах у всех служить величайшей гарантией невозможности с его стороны каких‑либо беззаконных действий по отношению к другим государствам. (126) Вследствие этой славы, которую он приобрел благодаря таким действиям, многие из враждебно настроенных по отношению к вам государств принимали его, открывая городские ворота. Со своей стороны он не учинял в них никакого разгрома, но оставлял их в том состоянии, в каком он их заставал, когда входил туда. (127) Однако итог всего заключается в следующем. В то время как в прошлом многочисленные и тяжелые неурядицы и бедствия были обычным явлением среди эллинов, при нем никто не смог бы указать на случаи, когда сносились бы целые города, изменялись государственные устройства, изгонялись и убивались граждане или происходили друг ие страшные беды
[80]. Все это стало настолько редким в то время, когда он был стратегом, что Тимофей оказался единственным из всех на нашей памяти, кто не навлек на наше государство никаких обвинений со стороны эллинов. (128) Следует считать хорошим стратегом не того, кто благодаря одному счастливому случаю добился такого успеха как Лисандр
[81] (что никому другому не удавалось), но того, кто, оказываясь много раз в самых различных трудных положениях, всегда находил правильное и разумное решение, а именно таким и оказался Тимофей.

(129) Полагаю, что многие из вас изумляются сказанному мной и считают, что похвала Тимофею является обвинением в адрес нашего государства, поскольку оно обвинило его, взявшего столько городов и не сдавшего ни одного, в государственной измене. И опять же, когда он давал отчет в своей деятельности и за дела его поручился Ификрат
[82], а за денежные суммы согласился отчитаться Менесфей
[83], оно последних оправдало, Тимофея же оштрафовало на такую сумму, на какую никто из наших предков не был оштрафован. (130) Так обстоит дело; но я хочу сказать несколько слов в защиту нашего государства. Если вы станете разбирать это дело только с точки зрения самого принципа справедливости, то нет никакой возможности рассматривать то, что совершено по отношению к Тимофею, иначе, чем как вопиющую несправедливость. Но если вы примете в расчет недостаток понимания, которым мы все, будучи людьми, отличаемся, недоброжелательство и зависть, которые возникают в нашей душе, к тому же те неурядицы и беспокойства, в условиях которых мы живем, — это дело не будет воспринято как нечто необъяснимое, чуждое человеческой природе; да и сам Тимофей в какой‑то степени способствовал тому, что дело о нем было решено ненадлежащим образом. (131) Ведь он, не будучи по натуре ни противником народа, ни мизантропом, ни гордецом и не имея других подобных недостатков, казался всем обладающим ими из‑за свойственного ему чувства собственного достоинства, весьма полезного для стратега, но вредного в тех нуждах и случайностях, которые всегда выпадают на долю человека. Он был настолько же неспособен к тому, чтобы угождать людям, насколько проявлял свою одаренность в практической деятельности. (132) Действительно, он часто слышал от меня, что тем, кто занимается государственной деятельностью и желает быть угодным народу, следует изо всех дел выбирать самые полезные и лучшие, как из речей — наиболее справедливые и истинные, а особенно обращать внимание на го, чтобы всё, что они станут делать или говорить, казалось всем приятным и вызванным чувством любви к людям; я говорил также, что пренебрегающие всем этим оказываются и глазах своих сограждан неприятными и докучливыми людьми. (133) «Ты видишь, как большинство людей по природе склонны к наслаждениям и по этой причине общение с людьми, старающимися угодить им, они предпочитают общению с теми, кто действует для их собственного блага: они больше любят тех, кто с блеском и показной любовью к людям обманывает их, чем тех, кто действительно приносит им пользу, сохраняя при этом свою гордость и достоинство. Ты же ни о чем таком не позаботился, но думаешь, что если ты подобающим образом проявил себя во внешнеполитических делах государства, то и твои сограждане будут питать к тебе добрые чувства. (134) Однако дело обстоит обычно совсем не так, а совершенно наоборот. Если ты угоден своим согражданам, то обо всем, что ты станешь делать, они будут судить не с точки зрения истинной сути вещей, но с точки зрения твоих интересов. Допущенные тобой ошибки они оставят без внимания, а достигнутые успехи превознесут до небес. Благожелательность настраивает всех людей именно таким образом. (135) В то время как ты всячески стараешься снискать благожелательность других, считая ее величайшим благом по отношению к своему государству, ты полагаешь, что сам не нуждаешься в том, чтобы заручиться ею для самого себя в своем собственном городе: совершив для него необыкновенное множество благодеяний, ты оказался принятым в нем хуже, чем те, которые ничего достойного упоминания не совершили. (136) И это естественно: последние ведь всячески угождают ораторам и тем, кто выступает с речами в частных собраниях
[84], притворяясь, будто они все знают-, ты же не только ими пренебрегаешь, но находишься в состоянии открытой вражды с теми из них, кто пользуется наибольшим влиянием. Представляешь ли ты себе, сколько людей тяжело пострадало от их лживых речей, сколько других оказались лишенными гражданской чести, — людей, которые были гораздо более порядочными и достойными, чем те, которых прославляют в песнях и трагедиях? (137) Эти, я полагаю, нашли себе поэтов и историков, а те не отыскали людей, которые бы их воспели. Если ты послушаешься меня и захочешь внять голосу разума, ты не станешь презирать тех людей, которым толпа привыкла доверять не только в делах, касающихся каждого отдельного гражданина, но и в общегосударственных. Обрати на них внимание и старайся им угодить, чтобы снискать себе славу двумя путями: во–первых, собственными деяниями, во–вторых, через посредство речей упомянутых лиц».

(138) Прослушав все это, он заявил, что я говорю правду, но что сам он не в силах изменить свою природу: он был человеком добрым и порядочным, достойным своего государства и всей Эллады, но не был угоден таким людям, которые всегда тяготятся другими, превосходящими их своими качествами. Поэтому ораторы и сделали это своей профессией — выдумывать и сочинять множество всяких ложных обвинений против него. Толпа же охотно соглашалась с тем, что они говорили. (139) Я бы с удовольствием выступил, чтобы оправдать его от этих обвинений, если бы имел подходящий случай, и полагаю, что, если б вы прослушали мою защитительную речь, вы бы воспылали ненавистью к тем, кто навлек на него гнев нашего государства и кто осмеливается дурно говорить о нем. Но сейчас я оставлю все это в стороне и вновь поведу речь о себе и настоящем деле.

(140) Я нахожусь сейчас в затруднении относительно той части речи, которую мне осталось произнести: я не знаю, о чем говорить в первую очередь и что сказать потом, — последовательность в моей речи нарушена. Может быть, целесообразно говорить обо всех предметах в соответствии с тем, какие мысли приходят мне на ум раньше и какие — позже. И ту мысль, которая только что у меня возникла и которую я считаю нужным вам изложить, хотя некий человек советовал мне не говорить вам об этом, — эту мысль я не стану скрывать от вас. (141) Когда Лисимах возбудил против меня обвинение, я стал разбирать его по пунктам, как это сделал бы каждый из вас: я начал рассматривать свои собственные деяния и всю свою жизнь и дольше всего задержался на том, за что, как я полагал, меня следовало бы похвалить. Слушая все это, один из моих учеников осмелился выступить с возражением, до крайности поразившим меня: он заявил, что все, перечисленное мной, достойно подражания, но сам он больше всего боится, как бы это не возбудило против меня большинства слушателей. (142) «Ведь некоторые граждане, — сказал он
[85], — настолько озлоблены и раздражены вследствие бедности и испытываемого ими чувства зависти, что пылают гневом не против пороков, а против добродетели и питают ненависть не только к самым порядочным людям, но и к наиболее достойным родам занятий. В довершение всех бед, они поддерживают и питают сочувствие к тем, кто совершает преступления, других же, к кому они относятся с недоброжелательством, они стараются погубить, как только могут. (143) Поступая так, они прекрасно знают существо дела, по поводу которого они подают свои голоса, но надеятся совершить несправедливость так, чтобы при этом не быть обнаруженными
[86]. Спасая себе подобных, они полагают, что этим поддерживают самих себя. Все это я рассказал тебе с той целью, чтобы ты, заранее зная обстановку, поступал бы в соответствии с ней и произносил перед ними такие речи, которые менее всего способны принести тебе вред. В самом деле, какого отношения можно ожидать от подобных людей, когда ты изложишь историю своей жизни и деяний, ни в малейшей степени не сходных с их собственными, — как будто ты излагаешь все это мне? (144) Ведь ты предъявляешь им свои сочинения, которые написаны так, что они достойны не порицания, но величайшей похвалы, и показываешь своих учеников людьми, из которых одни не совершили никаких поступков или ошибок, другие же, более того, были награждены нашим государством венками за добродетель; ты выступаешь перед ними в качестве человека, ведущего такой благопристойный и скромный образ жизни, что я не знаю, есть ли кто другой из граждан, похожий на тебя; ты доказываешь, что ни с кем не судился в течение всей твоей жизни и не привлекался ни по какому делу
[87], за исключением дела об обмене имуществом, что никого не поддерживал в судебных процессах и не выступал в качестве свидетеля, что ты вообще не совершил ничего такого, что обычно совершают· все участвующие в политической жизни. (145) Кроме того, помимо исключительного, свойственного только тебе, образа жизни, ты упоминаешь еще о том, что уклоняешься от государственных должностей
[88] и извлекаемой отсюда выгоды и вообще от всяких общественных дел; ты говоришь, что добровольно включил в число 1200 граждан, платящих эйсфору и выполняющих литургии, не только себя, но и своего сына
[89], и что вы уже трижды оснащали триеры, а остальные литургии выполняли с большим блеском и расходами, чем того требуют законы. (146) Разве ты не допускаешь, что люди, которые будут слушать все это и которые ведут совершенно противоположный образ жизни, непременно отнесутся к сказанному тобой с неприязнью и у них возникнет мысль, что ты изобличаешь их собственный образ жизни как недостойный? И даже если бы они узнали, что ты ценой большого труда и усилий добываешь те средства, которые расходуешь затем на выполнение литургий и на другие надобности, — это также их ничуть не обеспокоило бы. А в настоящий момент они думают·, что тебе поступают от живущих в других государствах людей огромные доходы, намного превышающие то, что ты получаешь в действительности; (147) они полагают, что сам ты ведешь более беззаботный образ жизни не только по сравнению с другими, но и по сравнению с теми людьми, ко торые занимаются философией и даже той же самой профессией, какой занимаешься ты. Ведь они видят, как большинство этих людей, за исключением тех, кто избрал себе образ жизни, подобный твоему, выступают на праздничных сборищах и в частных собраниях с торжественными речами, соревнуются друг с другом, дают несбыточные обещания, спорят и поносят друг друга, — словом, повинны во всех пороках; (148) они доставляют неприятности самим себе тем, что дают своим слушателям полную свободу: одним — насмехаться над их речами, немногим — повод похвалить их, большинству — повод ненавидеть эту профессию; остальным же они предоставляют возможность составить себе такое представление о них, какое каждый захочет. Что же касается тебя, то они видят, что ты совершенно непричастен ко всему этому
[90], но живешь не так, как софисты, и не так, как частные люди, а также и не так, как живут богачи или, наоборот, те, кто испытывает недостаток в средствах. (149) Поэтому люди, способные мыслить и обладающие разумом, будут, возможно, восхищаться тобой; те же, кто живет похуже и привык испытывать больше огорчения от того, что видит, как живут порядочные люди, чем от собственных несчастий, обязательно придут в негодование и отнесутся к твоим словам со злобой. Так что, учитывая настроение этих людей, смотри сам, что из всего этого следует тебе произнести в своей речи и что опустить…»

(150) И в тот момент, когда он произносил эти слова, и сейчас я продолжаю считать наиболее глупыми и наглыми из людей таких, которые проявляют неудовольствие, видя, как я, добровольно выполняя литургии и поступая в соответствии с решениями государства, одновременно нисколько не нуждаюсь в том, чтобы меня избирали на должности по жребию, или же в том, чтобы мне давали все, что наше государство дает другим гражданам; или что я не заинтересован и в судебных процессах, как в делах, касающихся защиты, так и обвинения
[91]. (151) Ведь я избрал себе такой путь не вследствие того, что обладал большим состоянием, и не из личной гордости, а также не по той причине, что презираю людей, живущих не так, как живу я, но из любви к спокойствию и отвращения к суетливости, а больше всего по той причине, что увидел, как подобные люди пользуются почетом и у вас, и у других людей. После этого я счел подобный образ жизни более приятным, чем тот, который ведут суетливые люди, да и более подходящим для тех занятий, которым я посвятил себя с самого начала. (152) Руководясь вот этими соображениями, я избрал себе подобный образ жизни. От пособий, предоставляемых нашим государством, я отказался, считая несправедливым
[92], чтобы в то время, как я имею возможность жить на собственные средства, я стал бы мешать получать пособие кому‑нибудь из тех, кто вынужден поддерживать свое существование только из этого источника;
[93] я опасался, как бы не оказаться причиной того, что кто‑нибудь будет лишен из‑за меня самого необходимого
[94]. За это мне скорее следовало бы выразить одобрение, чем порицание. (153) Теперь же я нахожусь в крайнем затруднении, не зная, как мне поступить, чтобы удовлетворить людей этого рода. Если я обижаю некоторых только тем, что в течение всего предшествующего времени старался никого не огорчать, не обижать, не отягощать, то что же мне надлежит делать, чтобы им понравиться? Что же мне еще остается делать, если не признать себя просто несчастливым, а подобных людей невежественными и злобно настроенными против своих сограждан?

(154) Будет глупо искать оправдания у людей, которые мыслят совершенно иначе, чем другие, и которые настроены более недоброжелательно по отношению к тем, кто живет обеспеченно, чем к тем, кто совершает преступления. Ясно, что отношение этих людей к человеку при обсуждении его дела будет тем хуже, чем убедительнее он докажет свою принадлежность к числу порядочных людей. Что же касается других пунктов обвинения
[95], которые клеветнически выдвинул против меня Лисимах (по его словам, мое состояние огромно), то на это необходимо ответить с той целью, чтобы он своей речью не завоевал вашего доверия и тем самым не заставил меня выполнять более тяжелые и многочисленные литургии, чем те, которые я в состоянии вынести. (155) Вообще я заявляю, что не найдется никого из числа людей, называемых софистами, кто накопил бы большое состояние: одни из них бедны, другие же ведут весьма умеренный образ жизни. Тот же, кто на нашей памяти накопил большое состояние, Горгий из Леонтин
[96], занимался преподаванием в Фессалии, когда фессалийцы были самыми богатыми среди эллинов
[97], и прожил очень долго
[98], поставив себе целью накопление богатства. (156) Он не жил постоянно ни в одном городе, не расходовал своих средств на общие нужды, его не вынуждали вносить эйсфору, к тому же у него не было ни жены, ни детей — он был свободен и от этой, самой продолжительной и дорогостоящей, литургии. И вот, создав себе столь выгодные условия для приобретения большего, чем у других, богатства, он оставил после себя только 1000 статеров
[99]. (157) Поэтому о величине имущества каждого следует судить, не доверяя слепо словам обвинителя и не считая, что вознаграждение, получаемое софистами, равно актерскому. Надо сравнивать друг с другом людей, занимающихся одной и той же профессией, и у тех, кто в равной мере владеет своим искусством, следует предполагать и равной величины состояния. (158) Поэтому если вы приравняете меня к тому, кто более всего получил вознаграждения
[100], и сопоставите меня с ним, то и о вас не станут думать, будто вы необдуманно решаете подобные дела, и нас не примут за людей, которые неумело обращаются со своими средствами, когда расходуют их на государственные нужды и на себя; но все увидят, что мы расходуем меньше средств на свою жизнь, чем на выполнение связанных с литургиями обязанностей. А ведь те, кто проявляет большую бережливость в своих личных расходах, чем в расходах на государственные нужды, по справедливости заслуживают похвалы. (159) Пока я все это говорю, мне приходит на ум мысль о том, насколько изменилась жизнь в нашем государстве, насколько отличаются взгляды на определенные вещи у нынешних граждан от точки зрения предшествующих поколений. Когда я был еще ребенком, обладание богатством настолько не таило в себе никакой опасности и настолько окружало имя человека уважением, что почти все притворялись, будто обладают большим имуществом, чем то, которое у них было в действительности, желая, чтобы и им выпала на долю эта слава
[101]. (160) Ныне же, если вы хотите жить в безопасности, надо быть готовым к тому, чтобы доказывать отсутствие у вас богатства, оправдываясь при этом так, как оправдываются, когда вас обвиняют в величайшем преступлении. Для человека стало гораздо более опасным, если о нем подумают, что он богат, чем если его уличат в явном преступлении. В последнем случае к нему могут отнестись с сочувствием или же его могут слегка наказать; напротив, в первом случае его уже наверняка погубят, и мы можем найти гораздо больше таких людей, у которых конфисковано имущество, чем тех, кто понес ответственность за совершенное преступление. (161) Но есть ли необходимость доказывать это примерами, имеющими общегосударственное значение? Я сам совершил немалую ошибку в своих собственных делах, вызванную указанным изменением во взглядах. А именно, когда я начал проявлять заботу о своем состоянии, после того как во время войны с лакедемонянами погибло все наше имущество (предоставившее возможность нашему отцу и для государства оказаться полезным, и нас воспитать столь тщательно, что я стал тогда более известным и славным среди своих сверстников и тех, кто обучался вместе со мною, чем ныне среди своих сограждан) ( 162) — итак, когда я, как уже упоминалось, начал приближать к себе некоторых учеников, я полагал тогда, что, если я сумею приобрести большее состояние и превзойду остальных занимающихся той же профессией, я достигну двойной славы: меня будут считать и отличившимся в преподавании, и ведущим, сравнительно с другими, более приличный образ жизни. Но приключилось тогда со мной совершенно обратное. (163) Если бы я оказался человеком ничего не стоящим, ничем не выделяющимся среди других, никто не стал бы доставлять мне неприятности, но, даже явно совершая несправедливости, я мог бы жить в полной безопасности от сикофантов. Ныне же вместо славы, которую я ожидал, на мою долю выпали судебные процессы, опасности, зависть, клевета. (164) В нынешние времена государство наше настолько радо унижать и притеснять порядочных людей (предоставляя в то же время дурным людям возможность и говорить и делать все то, что они захотят), что Лисимах, избравший себе в жизни путь сикофанта, постоянно принося вред кому‑либо из граждан, поднялся на эту трибуну с целью нас обвинить. А я, который никогда ни одному человеку не причинял обиды, но всегда держался в стороне от выгод, проистекающих от выступлений с трибуны, и средства к жизни получал от чужестранцев и тех, кто полагает, что получает от меня только благо, — я подвергся, будучи привлеченным к суду, великой опасности, как будто совершил какое‑то преступление. (165) А ведь следовало бы благомыслящим людям молиться богам о том, чтобы как можно большее число граждан приобрели подобные средства, при помощи которых они, получая эти средства от других, смогут приносить пользу нашему государству, как это делаю я. И хотя мне не раз приходилось оказываться в нелепом положении, наиболее поразительным, пожалуй, я счел бы то, что лица, платившие мне деньги, питают ко мне такую благодарность, что до сих пор почитают меня, а вы, ради которых я израсходовал свои собственные средства, пожелали привлечь меня к суду. (166) Еще более поразительным является случай, когда поэта Пиндара наши предки за одну только строку, в которой он назвал наше государство твердыней Эллады, почтили
[102] так, что и проксеном его сделали
[103], и в дар дали ему десять тысяч драхм; мне же, которому удалось в гораздо большей степени и еще прекраснее прославить наше государство и наших предков, не дали прожить в спокойствии остаток жизни.

(167) По поводу этих, а также всех прочих обвинений я сказал в свою защиту, как я полагаю, достаточно. Но я не побоюсь сказать вам всю истину также о том, что я переживаю в настоящий момент в связи с возникшей для меня опасностью судебного преследования и как я отнесся к этой опасности в самом начале. У меня были все основания надеяться, что процесс закончится в мою пользу: (168) залогом этого для меня служили вся моя жизнь и вся моя деятельность. Я полагаю, что в их защиту я смогу сказать много справедливого. Однако, увидев, что к преподаванию красноречия недружелюбно расположены не только те, кто привык испытывать вражду вообще ко всем, но и многие другие враждебно относятся к преподаванию риторики, я стал опасаться, как бы мой частный случай не оказался оставленным без внимания и как бы я не потерпел ущерба вследствие ненависти и клеветы, распространяемой вообще против софистов. (169) После того как на протяжении некоторого времени я размышлял и обдумывал
[104], как следует мне поступить в создавшихся условиях, у меня исчезли весь этот страх и беспокойство не просто сами по себе, но после того, как я убедил самого себя, взвесив все возможности. (170) Я понял, что порядочные граждане среди вас, к которым я обращусь со своей речью, будут придерживаться истины, а не установившихся ложных и несправедливых мнений, и станут руководствоваться словами тех, кто стоит за справедливость. Что же касается философии
[105], то я надеялся на основании многочисленных доводов показать, что она оклеветана несправедливо и что значительно более справедливым будет любить ее, чем ненавидеть. (171) И теперь я продолжаю оставаться при том же мнении.

Не следует приходить в изумление, если некоторые из свободных занятий остались неизвестными или никем не замеченными и если находятся люди, имеющие о них ложные представления. Действительно, подобное случается и в отношении нас к самим себе, и в бесчисленном множестве других вещей. Ведь государство наше, которое и прежде совершало множество благодеяний, и ныне продолжает их совершать по отношению и к гражданам, и ко всем остальным эллинам, являясь источником многочисленных наслаждений, обладает, однако, следующим недостатком. (172) Из‑за величины его и множества населяющих его граждан его трудно и охватить взглядом, и точно определить; оно, подобно разлившемуся после сильного дождя потоку, уносит с собою прочь все, что случайно подхватит по дороге, — и людей и предметы, — и поэтому в некоторых случаях возникает мнение, совершенно противоположное истине; именно это и выпало на долю образования, о котором идет речь. (173) Помня это, не следует: осуждать что‑либо, не обдумав предварительно, и вести себя, выступая в качестве судьи, так, как ведут себя в частных беседах. Необходимо, со всей тщательностью относясь к каждому делу, искать истину, памятуя о клятве и законах, судить по которым вы собрались в этом судилище. Как в моей речи, так и в судебном процессе, по которому я выступаю, затронуто отнюдь не маловажное дело, но, напротив, очень значительное: вы будете подавать голос и выносить суждение не просто обо мне лично, но о профессии, к которой обращено пристальное внимание столь многих юношей. (174) Как я полагаю, вы хорошо знаете, что старшие поколения поручают дела государства следующему поколению, людям вашего возраста
[106]. Такой круговорот совершается постоянно, и отсюда с необходимостью вытекает, что весь ход государственных дел зависит от воспитания, получаемого юношами. Поэтому нельзя допускать, чтобы сикофанты руководили столь ответственным делом, чтобы терпели ущерб те, кто не дает сикофантам деньги, и чтобы тем, кто дает деньги, разрешалось делать все, что они захотят. (175) Если философия имеет силу развращать юношей, тогда следует наказать не только того, против кого выступает с обвинением один из сикофантов, но и устранить всех тех, кто занимается этой профессией. Но если это преподавание производит· противоположное действие и всех, кто приобщается к философии, делает более достойными и лучшими и приносит им пользу, то это значит, что должен быть положен конец клевете против тех, кто ею занимается; сикофанты должны быть лишены гражданской чести
[107], а всем юношам должно советовать заниматься красноречием больше, чем каким‑нибудь иным делом.

(176) Я предпочел бы, если уж судьба определила мне быть привлеченным по такому обвинению, чтобы эта опасность выпала мне на долю тогда, когда я был в расцвете сил. В этом случае я не потерял бы присутствия духа и мне легче было бы и доводы обвинителя отвести, и поддержать занятия философией. Теперь же я опасаюсь, чтобы, в то время как я с ее помощью подобающим образом рассуждал о других вещах, о самой философии не сказать гораздо хуже, чем о том, по поводу чего мне не следовало бы уже до такой степени проявлять заботу и беспокойство. (177) С величайшей охотой (пусть будет высказана вся правда, если даже сами слова покажутся неуместными) я предпочел бы умереть, произнеся речь
[108], достойную поставленной темы, и убедив вас проникнуться таким мнением о риторике, которое соответствует действительности, чем прожить жизнь во много раз большую той, которую я уже прожил, все время видя, как вы продолжаете так относиться к этому искусству, как это делаете сейчас. (178) Для меня ясно, что речь моя лишь в малой степени будет соответствовать тому, что хотелось бы сказать. Все же я разъясню в меру своих возможностей природу риторики и скажу о силе, которой она обладает, о том, каким другим искусствам она подобна, чем она полезна для тех, кто ею занимается, равно как и о том, что мы можем обещать в связи с этим. Полагаю, что вы, познав истину, станете говорить и судить о ней более благоприятно. (179) Прошу вас, если даже окажется, что речь моя во многом отличается от тех, что обычно произносятся перед вами, не проникаться негодованием, но отнестись с сочувствием;
[109] вам следует принять во внимание, что люди, выступающие перед судом по делу столь непохожему на все остальные, непременно должны и речи произносить такие же. Итак, терпеливо и спокойно отнесясь к необычному характеру речи и откровенности высказываемых в ней суждений, предоставьте мне возможность израсходовать все отведенное мне для защитительной речи время и голосуйте после этого так, как каждому из вас покажется справедливым и законным.

(180) Прежде всего я хочу рассказать вам об обучении искусству слова так, как это делают составляющие генеалогии люди. Всеми признано, что наше существо состоит из тела и души, и никто не отважится отрицать, что из них по своей природе ведущим и более возвышенным началом является душа. Задача последней состоит в том, чтобы размышлять как по поводу частных, так и общественных дел, а задача тела — в том, чтобы выполнять решения, принятые душой. (181) Поскольку дело обстоит именно так, некоторые из людей, живших задолго до нас, видя, что искусства, связанные со всеми остальными сторонами жизни, весьма многочисленны, но нет таких, которые занимались бы воспитанием и тела и души, изобрели и завещали нам две науки: та, объектом которой является человеческое тело, называется педотрибика, и частью ее является гимнастика, другая же занимается душой человека и называется философией — о ней‑то я и собираюсь говорить. (182) Обе эти науки соответствуют друг другу, связаны и согласованы между собой, и с их помощью наставники этих наук делают человеческие души более разумными, а тела — более способными к действию; наставники этих наук недалеко отстоят друг от друга и пользуются сходными методами обучения, сходными упражнениями и другими сходными средствами. (183) Когда они берут себе учеников, педотрибы обучают поступивших к ним в учение приемам и положениям, изобретенным для борьбы; те же, кто преподает философию, обучают учеников всем основным темам, которые используются при составлении речи. (184) Затем, когда ученики приобрели в этом опыт и хорошо овладели указанными приемами, учителя вновь их упражняют, приучают преодолевать трудности, заставляют связывать в единое целое все элементы, которые они изучили, чтобы лучше утвердить их в овладении основами своего искусства и приблизить их теоретические знания
[110] к могущим возникнуть обстоятельствам. Охватить все эта обстоятельства теорией невозможно, так как во всей совокупности предметов они не поддаются науке; те же из учеников, которые проявляют самое большое старание и могут здраво оценивать факты и их по следствия, сталкиваются с ними в большинстве случаев. (185) Обучая и воспитывая учеников таким образом, они оба
[111] могут довести их до такого состояния, что те станут лучше, чем были. Одни из них окажутся обладающими более совершенным разумом, другие — более совершенным и развитым телом. Но ни тог, ни другой учитель не будут владеть наукой, при помощи которой они могли бы воспитать из тех, кого они захотят, одни — атлетов, другие — искусных ораторов. И хотя кое в чем они смогут оказать помощь, в целом же названные способности присущи только выделяющимся среди остальных как природными дарованиями, так и особо ревностным прилежанием.

(186) Таковы приблизительно основные черты философского воспитания. Но я полагаю, что вы получите еще лучшее представление о его возможностях, если я расскажу о тех обещаниях, которые мы даем всем желающим у нас обучаться. (187) А именно, мы говорим, что те, кто хочет выделяться среди остальных или в области ораторского искусства, или в сфере государственной деятельности, или в каком‑либо ином деле, прежде всего должны быть хорошо одаренными от природы в области той деятельности, которую они для себя избрали; затем они должны пройти обучение и овладеть теорией, которая существует в каждой области; наконец, они должны приобрести достаточный опыт и проделать ряд упражнений, используя и применяя этот опыт. В результате каждый из них достигнет совершенства в своем деле и оставит далеко позади себя всех остальных. (188) Существуют необходимые условия и для тех, кто учит, и для тех, кто учится: последние должны обладать надлежащими природными данными, первые же должны оказаться в состоянии обучать таких людей. Но общим и для тех, и для других является постоянное упражнение с целью приобретения опыта: одни должны со всей тщательностью обучать учащихся, другие же, в свою очередь, твердо придерживаться правил, которые им преподаются
[112]. (189) Вот то, что мы говорим в отношении всех искусств. Если же кто- нибудь, отвлекаясь от всего остального, спросит меня, что из всего этого имеет наибольшее значение в деле обучения ораторскому искусству, то я, пожалуй, ответил бы, что природное дарование является самым главным и далеко превосходит все остальное. Если человек имеет душу, способную изобретать, познавать, трудиться и запоминать, прекрасный голос и такую ясность речи, которая способна убеждать слушателей самой благозвучностью его слов, а не только тем, что он говорит, (190) и если к тому же он обладает смелостью
[113] — не той, которая является признаком бесстыдства, а той, которая вместе с благоразумием совершенствует душу человека настолько, что он выступает перед всеми гражданами с ничуть не меньшей непринужденностью, чем размышляя наедине с самим собой, — кто смог бы тогда отрицать, что такой человек, получив даже и не особенно тщательное, а только поверхностное, обычное для всех образование, станет таким оратором, подобного которому среди эллинов никогда не было? (191) Мы знаем и таких людей, которые получили от природы более скромные задатки, но которые выделились среди остальных своим трудолюбием и усердием; они не только сумели подняться над прежним своим уровнем, но даже стали лучше тех, кто, будучи богато одарен от природы, не проявил о себе надлежащей заботы. Поэтому и то и другое важно как для воспитания оратора, так и для воспитания практического государственного деятеля; но, лишь оказавшись объединенными в одном лице, оба эти начала делают человека непревзойденным по сравнению со всеми остальными. (192) Вот то, что я думаю по поводу природных данных и опыта. Что же касается процесса обучения, то о нем я не могу утверждать то же самое: сравнительно с природными данными и опытом его воздействие носит иной характер, не сходный с предыдущим. Если кто‑нибудь прослушает весь курс обучения риторике и добьется большего совершенства по сравнению с другими, то он, может быть, станет сочинителем речей более искусным, чем большинство других, но, представ перед толпой, если у него не хватит только одного — а именно смелости, — он, пожалуй, не сможет сказать ни слова.

(193) Пусть никто не подумает, что я представляю в преуменьшенном виде то, что обещаю
[114], когда выступаю перед вами, но приписываю себе значительно большее влияние, когда говорю перед желающими поступить ко мне в обучение. Чтобы избежать подобных обвинений, еще в то время, когда я только начинал заниматься своей деятельностью, я издал написанную мною речь, из которой видно, что я порицаю тех, кто дает слишком большие обещания, и высказываю собственное мнение на этот счет. (194) Я оставляю в стороне обвинения против других (они слишком обширны для данного момента) и попытаюсь изложить перед вами только то, что связано с моим собственным мнением. Начинаю я излагать отсюда:

Из речи «Против софистов»

«Если же есть необходимость не только обвинять других, но изложить и собственную точку зрения…»
[115]

до

«Но в той мере, как недостает- чего‑либо из того, о чем говорилось выше, соответственно и ученики окажутся недостаточно подготовленными в указанном отношении…»
[116].

(195) Хотя все это высказано более вычурным языком по сравнению с тем, как об этом уже говорилось в настоящей речи, но выражена здесь та же самая мысль — и это должно быть для вас величайшим доказательством моей скромности. Я никогда не выступал в роли хвастуна и не давал больших обещаний даже в молодости; когда же я приобрел опыт в своем деле и стал старше, я и тогда не принижал искусства красноречия, но всегда говорил и говорю о нем одно и то же — и в пору расцвета, и на склоне лет, и будучи уверен в себе, и, наоборот, подвергаясь опасности, и выступая перед собирающимися поступить ко мне в учение, и обращаясь к судьям, собирающимся подать свои голоса по моему делу. Так что я даже не знаю, найдется ли другой человек, кто бы относился более справедливо и оценивал более здраво науку красноречия, чем я.

(196) Вот то, что следует добавить ко всему сказанному выше о нас самих. Но я очень хорошо знаю, что все сказанное не сможет изменить у дурно расположенных ко мне людей это уже сложившееся у них мнение; потребуется еще множество самых различных доводов, чтобы заставить их принять иную точку зрения вместо той, которой они придерживаются сейчас. (197) Поэтому нам не следует отказываться заранее ни от поучений, ни ог речей, при помощи которых мы или заставим их изменить свое мнение, или докажем, что порицания и обвинения, которые они выдвигают против нас, являются лживыми. Можно указать на два рода обвинений. Одни говорят, что обучение у софистов — явный обман и пустая болтовня, что не существует такой науки, при помощи которой человек может стать или более красноречивым оратором, или более разумным государственным деятелем; но все, кто выделяется среди прочих в указанных отношениях, получили этот дар от природы. (198) Другие же соглашаются с тем, что люди, занимающиеся этим искусством, становятся более красноречивыми, но утверждают, что одновременно они становятся более развращенными, лишенными моральных устоев: когда эти люди входят в силу, они начинают покушаться на имущество других людей. Однако у меня есть много оснований надеяться на то, что я смогу всем доказать, насколько те и другие отклоняются от истины и здравого смысла.

(199) Прежде всего обратите внимание на то, как люди, объявляющие обучение искусству красноречия пустой болтовней, сами оказываются с полной очевидностью болтунами. Хотя они порицают это обучение, заявляя, что оно не может принести никакой пользы и является чистейшим обманом и надувательством, они одновременно требуют, чтобы поступившие к нам в обучение, едва лишь они успели переступить через порог, стали уже иными по сравнению с тем, какими они были раньше. (200) Они требуют, чтобы эти ученики сразу же после нескольких дней обучения стали более искусными в красноречии и лучшими ораторами, чем старшие и имеющие больший опыт люди, чтобы, после того как они проведут только один год в обучении, они превратились бы все в прекрасных и совершенных ораторов и, наконец, чтобы ленивые оказались нисколько не худшими, чем трудолюбивые, а бездарные — не хуже одаренных от природы могучим духом. (201) Они ставят такие требования не потому, что слышали подобные обещания от нас самих, и не потому, что видели, как нечто подобное имеет место при обучении другим искусствам и профессиям, ведь знания приходят к нам в результате длительного труда, и не все мы в равной мере усваиваем все, что изучаем. Из всех школ выходят только два или три публичных оратора
[117], остальные же покидают их не особенно искушенными, уходя в обычную частную жизнь
[118]. (202) Как же не назвать лишенными разума таких людей, которые дерзают- требовать от искусства, существование которого они отрицают, власти, которой не обладают даже искусства всеми признанные? И они требуют, чтобы от этого искусства, в которое они не верят, извлекали больше пользы, чем от тех, которые всеми признаны? (203) Ведь люди, обладающие разумом, не должны по разному судить о сходных между собой предметах
[119], не должны отвергать образование, которое производит воздействие, сходное с воздействием подавляющего большинства других искусств. Кто же из вас не знает, что многие из тех, которые доверились софистам, вовсе не были ими обмануты или вышли из их школ не такими, как вот они говорят, (204) но что одни из них стали весьма известными ораторами, другие получили возможность воспитывать и обучать людей? Те же из них, которые пожелали удалиться в частную жизнь, стали более приятными собеседниками
[120] в обществе, нежели были ранее, более тонкими ценителями речей, способными дать более авторитетный совет, чем большинство других. Как же можно относиться с презрением к подобному образованию, способному создавать такие качества у людей, оказавшихся к нему причастными? (205) Все, пожалуй, согласятся и с тем, что мы считаем выдающимися в науках и ремеслах таких людей, ученики которых в своей практической деятельности пользуются методами, необыкновенно сходными между собой; но ведь это же, как мы сейчас увидим, свойственно и науке о красноречии. (206) Те, кому выпало на долю учиться у достойного и разумного руководителя, оказываются ораторами, производящими настолько сходное по своей силе воздействие своими речами, что всем становится ясным их причастность к одной и той же школе. И напротив, если у ораторов нет ничего общего в характере их речей и если они не проходили соответствующей школы, то и возможность возникновения указанного сходства должна быть совершенно исключена. (207) Да и среди вас самих не найдется человека, кто не мог бы назвать большого числа сограждан, совместно с ним обучавшихся, которые в детском возрасте казались наименее развитыми среди сверстников, а достигнув старшего возраста, оказались более разумными и красноречивыми, чем те, от которых они отставали, будучи детьми. Отсюда ясно можно увидеть, какое значение имеет тщательная забота о своем образовании: совершенно очевидно, что все они в детском возрасте обладали лишь теми способностями к мышлению, которые им достались от природы, когда же они стали мужчинами, пи способности у них изменились, и в их образе мышления, и в сознании произошел переворот в том смысле, что одни из них стали вести легкомысленную и рассеянную жизнь, другие же стали обращать все внимание на свои собственные возможности и на самоусовершенствование. (208) Но если некоторые даже путем самоусовершенствования достигают такого успеха, то насколько же они сумеют превзойти и самих себя, и всех прочих, если возьмут себе в руководители более опытного и старшего по возрасту наставника, который свои знания частью унаследовал по традиции от предшественников, частично же и сам совершил в своей области ряд открытий?!

(209) Не только после этих доводов, но и на основании всего остального все, пожалуй, станут удивляться невежеству людей, осмеливающихся так безрассудно презирать философию. Ведь эти последние, хорошо зная, что только в результате трудолюбия и прилежания люди овладевают искусствами и ремеслами, в то же время думают, что для духовного усовершенствования трудолюбие и прилежание не имеют никакого значения. (210) Кроме того, они не допускают существования столь слабого человеческого тела, которое нельзя было бы сделать совершеннее путем гимнастических упражнений и груда, но в то же время те же самые люди полагают, что человеческая душа (которая намного более совершенна, чем тело) не становится разумнее и лучше в результате воспитания, надлежащего ухода и заботы. (211) Все будут удивляться невежеству этих людей еще и потому, что они, видя, как некоторые обладают искусством дрессировки коней, собак и многих других животных, при помощи которого они делают одних животных смелее, других — более кроткими, третьих — более смышлеными, в то же время полагают, что нельзя отыскать подобной науки для усовершенствования человеческой природы — науки, которая улучшила бы у людей какое‑либо из тех качеств, которые могут быть улучшены даже у животных. (212) Они обрекают нас всех на столь великое несчастье, что, считая свойством нашего разума улучшать и делать более полезными предметы окружающего нас мира, осмеливаются говорить о нас самих (обладающих именно этим разумом, при помощи которого мы делаем все более совершенным), будто мы не в состоянии ни в чем благодетельно воздействовать друг на друга
[121]. (213) Но самое поразительное то, что, видя каждый год во время представлений, как львы ведут себя по от ношению к ухаживающим за ними людям более кротко, чем некоторые люди по отношению к своим благодетелям, нидя, как кувыркаются, занимаются борьбой и подражают другим нашим навыкам медведи, (214) они даже из этого не и состоянии сделать вывод о значении воспитания и обучения: они не понимают того, что воспитание и обучение в гораздо большей степени способны принести пользу нашей человеческой природе, чем животным. В результате я затрудняюсь сказать, не следует ли с большим основанием удивляться тем кротким навыкам, которые можно привить самым диким животным, чем той дикости, которая присуща душам подобных людей.

(215) Обо всем этом можно было бы сказать гораздо больше: но если я стану говорить слишком много о том, с чем и так согласно подавляющее большинство людей, я опасаюсь, как бы не подумали, будто по спорным вопросам я затрудняюсь высказываться. Поэтому я хочу закончить свои рассуждения по этому поводу, обратившись к тем людям, которые не презирают изучения философии, но предъявляют, выступая против этого занятия, резкие обвинения людям, взваливающим пороки лиц, называющих себя софистами
[122] (но поступающих совсем по–иному), на всех тех, деятельность которых ничего общего не имеет с подобными людьми. (216) Я не выступаю здесь с оправдательной речью в пользу всех людей, которые притворяются, будто способны обучать и воспитывать других, но защищаю тех, кто по справедливости пользуется подобной славой; я полагаю, что сумею ясно показать, как сильно погрешили против истины наши обвинители, если только вы захотите выслушать мою речь до конца.

(217) Прежде всего необходимо определить, чего добиваются и что хотят получить люди, отваживающиеся на несправедливый поступок. Если мы сумеем это точно выяснить, то вы легко сможете установить, истинны или ложны обвинения, выдвигаемые против нас. Я утверждаю, что в основе всех человеческих поступков лежит стремление либо к наслаждению, либо к выгоде, или же людьми движет честолюбие; иных причин человеческих устремлений я не могу усмотреть. (218) Но поскольку дело обстоит именно так, нам остается рассмотреть, что же из перечисленного выше движет нами, занимающимися якобы развращением молодежи. Может быть, мы испытываем наслаждение, видя и слыша, что наши воспитанники оказались негодяями и что все сограждане думают о них так же? Но разве найдется человек настолько бесчувственный, которому подобная обидная молва на его счет не причинила бы страданий?! (219) Мы никогда не могли бы стать предметом удивления и восхищения, никакие почести никогда не выпадали бы на нашу долю, если бы мы выпускали такими наших воспитанников; напротив, нас стали бы презирать и ненавидеть гораздо больше, чем людей, запятнанных всеми остальными преступлениями и пороками. И даже если бы мы не стали обращать внимания на подобное отношение к нам, мы никогда не могли бы получить большие деньги, ведя преподавание таким образом! (220) Ведь, как я полагаю, все прекрасно знают, что величайшей и прекраснейшей наградой для учителя красноречия
[123] служит то обстоятельство, когда в итоге его деятельности некоторые из его учеников оказываются почтенными и добропорядочными людьми, рассудительными и пользующимися доброй славой у сограждан. Такие воспитанники внушают и другим желание получить образование; напротив, дурные ученики отвращают от указанных занятий даже тех, которые ранее хотели посещать нас. Может ли найтись человек, который в подобных обстоятельствах не смог бы определить, что для него более выгодно, если различие между этими двумя примерами оказывается столь великим?!

(221) Может быть, кто‑нибудь на это посмеет возразить, что многие люди вследствие присущего им распутного образа жизни не подчиняются велениям разума и, забывая о своем благе, устремляются лишь к наслаждениям. Со своей стороны, я готов согласиться, что подобной натурой обладают многие люди, в том числе даже и те, кто выдает себя за софистов, (222) но и среди последних
[124] не найдется никого настолько распутного, чтобы он захотел бы своих учеников видеть такими же, как он сам. В самом деле, ведь он не извлечет для себя никакого удовольствия из тех наслаждений, которым будут предаваться его ученики, но зато от худой славы, приобретенной учениками из‑за их пороков, ему достанется наибольшая часть, и, кроме того, кого они могли бы развратить и какого рода людей они найдут себе в качестве учеников? Ведь это тоже целесообразно здесь рассмотреть. (223) Может быть, они найдут себе учеников среди испорченных уже до этого и вообще дурных людей? Но кто же станет учиться у другого тому, чем сам обладает от природы! Тогда, быть может, они станут искать себе учеников среди порядочных и стремящихся к полезной деятельности людей? Но ведь ни один из подобных людей не отважится даже беседовать с теми, кто говорит или поступает дурно!

(224) Я охотно бы узнал от людей, злобно настроенных против меня, и то, что думают они о прибывающих сюда для обучения ораторскому искусству из Сицилии, Понта и других мест. Полагают ли наши противники, что указанные лица совершают этот переезд вследствие недостатка в дурных людях у себя на родине? Но ведь тот, кто хотел бы предаваться порокам и заниматься дурными делами, сможет везде найти их с избытком! (225) Или, может быть, они тратят большие суммы, чтобы стать сикофантами и дурными людьми? Но ведь имеющие такие намерения прежде всего с гораздо большей охотой стремятся завладеть чужим имуществом, чем пожертвовать хоть самой малой частью свое- то! Да и кто стал бы тратить деньги для того, чтобы его сделали негодяем, в то время как для него существует полная возможность стать таковым без всяких затрат, когда бы он ни захотел! Дурным делам не надо учиться, на них надо только отважиться. (226) Но ведь ясно, что они совершают эти морские путешествия, и отдают деньги, и делают все остальное только потому, что рассчитывают и сами стать лучше; а учителей, преподающих здесь, они считают гораздо более знающими, чем живущих у себя на родине. В связи с этими обстоятельствами было бы справедливо, чтобы все граждане и сами гордились, и высоко ценили людей, ставших причиной подобной славы для нашего города
[125]. (227) Но некоторые настолько несправедливы, что, зная и иностранцев, прибывающих сюда, и тех, кто стоит во главе ораторских школ, как людей, которые ничего дурного не делают, но, напротив, живут совершенно мирно, держатся в стороне от всякой суеты больше, пожалуй, чем другие граждане, общаются и обмениваются мнениями только между собой, (228) зная и то, что эти люди ведут самый благородный и скромный образ жизни и предметом своих занятий делают отнюдь не речи, касающиеся частных дел или приносящие вред кому‑либо, но такие, которые пользуются заслуженной славой у всех людей, — зная все это, эти лишенные чувства справедливости люди все же дерзают порицать их и утверждать, будто вся цель их деятельности состоит в приобретении вопреки справедливости богатства путем судебных тяжб. (229) В самом деле, кто же из числа людей, совершающих несправедливые поступки и творящих зло, захочет вести самый скромный и сдержанный образ жизни? Когда же эти люди, так несправедливо нас порицающие, могли видеть таких лиц, которые сосредоточивали и накапливали бы в себе все дурные качества, не проявляя тотчас же своих природных свойств?

(230) Помимо всего этого, если искусство в составлении речей приводит к тому, что обладающие им непременно злоумышляют против собственности других людей, то отсюда вытекает, что все искусные ораторы являются сикофантами и суетливыми людьми; одна и та же причина обычно приводит к возникновению одного и того же качества. (231) Но вы сразу же обнаружите, что среди политических деятелей (как ныне здравствующих, так и недавно окончивших свой жизненный путь) те, которые проявляли наибольшую заботу о своем ораторском искусстве, одновременно были самыми лучшими среди лиц, поднимавшихся на ораторскую трибуну. В древности, начиная с Солона, политические деятели, доставившие наибольшее количество благ нашему государству, были лучшими ораторами и стяжали себе в качестве таковых громкую славу. (232) Солон, став заступником народа, устроил государство, упорядочил государственные дела и осуществил законодательство так, что еще и поныне все восхищаются произведенными им реформами; после этого Клисфен
[126], изгнанный тиранами из страны и убедивший своей речью амфиктионов одолжить ему часть денег, принадлежавших божеству
[127], изгнал тиранов, возродил демократическую партию
[128] и установил ту самую демократию, которая принесла величайшие блага эллинам. (233) После него Фемистокл, став вождем в Персидской войне и посоветовав нашим предкам оставить город
[129] (кто смог бы убедить их в этом, если не человек, обладающий выдающимся даром речи?!), настолько увеличил влияние и мощь нашего государства, что наши предки, лишь на короткий срок лишившись своего города, на долгое время стали властелинами эллинов. (234) И наконец, Перикл, будучи великолепным вождем народа и прекрасным оратором, так украсил город и храмами, и памятниками, и многим другим, что еще и сейчас прибывающие сюда полагают, что наш город достоин владычествовать не только над эллинами, но и над всеми остальными людьми; помимо всего этого Перикл внес в казну на Акрополе не менее десяти тысяч талантов
[130]. (235) Из всех этих государственных мужей, совершивших столь великие подвиги, никто не пренебрегал искусством красноречия; напротив, они настолько больше, по сравнению с другими занятиями, уделяли внимания этому искусству, что Солон был назван одним из семи софистов
[131] и его стали, таким образом, называть тем самым словом, которое в вашей среде обесчещено и осуждено. А Перикл оказался учеником сразу двух софистов, Анаксагора из Клазомен и Дамона
[132], который в те времена считался самым мудрым среди сограждан. (236) Итак, кто сможет привести вам более убедительные примеры того, что могущество, заключенное в искусстве слова, не делает само по себе людей коварными? Но те, кто обладает таким же характером, каким, например, обладает мой обвинитель, постоянно, как я полагаю, проявляют свою натуру и в дурных речах, и в дурных делах.

(237) Я могу указать и те места, где желающие могут увидеть кляузников и тех, кто виновен в совершении тех самых преступлений, в которых эти люди обвиняют софистов. На досках, которые выставляются магистратами, они обязательно встречаются. На досках, выставляемых фесмофетами
[133], встречаются обе разновидности — и те, кто нанес ущерб государству, и те, кто занимается ремеслом сикофанта; на досках, выставленных Одиннадцатью
[134], — преступники и те, кто ими руководил; на досках коллегии Сорока
[135] — те, кто совершает несправедливости в частных делах, и те, кто выступает с ложными обвинениями. (238) На этих досках вы много раз можете встретить имя этого человека
[136], равно как и имена его друзей. Что же касается меня и тех, кто занимается той же профессией, что и я, то наших имен вы не найдете ни на одной из них. Ведь мы устраиваем свои дела так, что не испытываем нужды в тяжбах, которые разбираются в ваших судилищах. (239) А разве не следует, чтобы такие люди, которые не замешаны в подобных делах и не ведут рассеянного образа жизни и вообще ни в каком отношении не запятнаны, скорее были удостоены похвалы, чем преданы суду? Ведь совершенно ясно, что мы воспитываем у своих учеников приверженность к тем же самым принципам, каких мы привыкли придерживаться сами.

(240) Насколько далеки мы от того, чтобы развращать юношей, вы сможете еще более ясно представить себе из следующего. Если бы мы занимались такими делами, то уж конечно не Лисимах или другой подобный ему стал бы страдать или огорчаться из‑за этих юношей, но вы увидели бы, как негодуют отцы и родственники наших учеников, как они выступают с обвинениями и стремятся привлечь нас к судебной ответственности
[137]. (241) Однако сейчас эти отцы и родственники сами приводят к нам своих сыновей
[138], платят деньги и испытывают радость, видя, как они общаются с нами на протяжении дня; сикофанты же стараются нас очернить и доставляют нам неприятности. А кто мог бы с большим удовольствием, чем они, созерцать, как развращаются и становятся дурными людьми многие граждане нашего государства? Ведь сикофанты знают, что в подобной среде они только и могут сохранить свою власть;
[139] ведь опасность и гибель грозят им со стороны почтенных и добропорядочных, разумных граждан, если последние возьмут над ними верх
[140]. (242) Отсюда следует, что сикофанты поступают вполне разумно, стараясь уничтожить все подобные школы, в которых, как они полагают, граждане, становясь лучше, мешают их черным делам и их деятельности сикофантов. А вам необходимо действовать совершенно противоположным путем и считать самыми благородными занятиями те, против которых, как вы видите, эти люди выступают наиболее рьяно.

(243) Но я допустил известную несогласованность; о ней надо сказать, даже если некоторые и заявят обо мне, что я слишком быстро меняю свои утверждения и взгляды. Я только что говорил
[141], что многие почтенные и добропорядочные граждане, заблуждаясь относительно существа ораторского образования, относятся к нему враждебно; теперь же я уверен, что привел настолько ясные и убедительные для всех доводы, что, как мне кажется, никто не сможет отрицать силу и влияние этого образования, не станет обвинять нас в развращении наших учеников и вообще не будет относиться к нам с предубеждением, в котором недавно я обвинял их. (244) Но если необходимо сказать всю истину, все то, что у меня сейчас на душе, то я полагаю, что все честолюбивые люди стремятся к тому, чтобы обладать ясным умом и красноречием, сами все же пренебрегают этим, одни вследствие легкомыслия, другие из недоверия к собственным силам, третьи по каким‑нибудь другим причинам (они ведь многочисленны). (245) На тех же, кто прилагает большой труд и старания к овладению искусством, кто желает добиться того же, что они сами хотели бы получить, эти люди взирают с негодованием, завидуют, и душа их испытывает возбуждение, в ней теснятся чувства, подобные переживаниям влюбленных. Да и кто мог бы возвести на них обвинение более подходящее, чем это? (246) Ведь они одновременно и восхищаются и завидуют тем, кто обладает искусством красноречия
[142], но порицают юношей, желающих добиться для себя подобной славы. И в то время как нет ни одного человека, который не молился бы богам о том, чтобы они ниспослали ему дар речи (а если не ему, то его детям и близким), (247) эти завистники говорят о людях, пытающихся трудом и упражнением добиться мастерства в этом искусстве (которое они хотят получить готовым от богов), будто они занимаются делом недостойным. Иногда они притворяются, будто смеются над этими людьми, над тем, как их обманывают и одурачивают; когда же у них меняется настроение, они меняют и характер нападок и начинают говорить о них как о тех, кто может обогатиться
[143]. (248) Когда государству угрожает опасность, они привлекают в качестве советников тех, кто лучше всего может разъяснить положение дел, и делают все так, как эти люди советуют в своих выступлениях, но одновременно считают необходимым порицать тех, кто прилагает немало труда, чтобы оказаться полезным государству в подобных критических положениях. Они стыдят фиванцев и других наших врагов за невежество
[144], но продолжают порицать тех, кто всячески старается избавиться от этого порока. (249) А что является признаком не только душевной неуравновешенности, но и отсутствия должного уважения к богам, так это следующее. В то время как богиню убеждения Пейто они считают одним из божеств и сами видят, как государство каждый год чтит ее жертвоприношениями, они утверждают, что люди, желающие приобщиться к силе, которой обладает эта богиня, стремятся к чему‑то дурному и тем самым развращаются. (250) Но что поразительнее всего, так это то, что они, охотно ставя духовное начало в человеке, как более благородное, выше телесного, в то же время с большим одобрением относятся к занимающимся гимнастикой, чем к занимающимся философией
[145]. Как же можно не признать совершенно безрассудным такое отношение, когда они хвалят проявляющих заботу о более низком начале в человеке гораздо больше, чем заботящихся о более благородном, в то время как все знают, что благодаря телесному совершенству граждан государство никогда не совершало никаких славных деяний, благодаря же мудрости одного государственного мужа стало величайшим
[146] и наиболее процветающим во всей Элладе!

(251) Человек более молодой, чем я, и не находящийся в таком смятенном состоянии духа, в котором вследствие нынешнего критического положения я нахожусь, мог бы сопоставить гораздо большее количество противоречивых положений, чем приведенные выше; но можно в связи со всем этим сказать еще и следующее. Допустим, что некоторые люди, получив στ предков по наследству большое состояние, не оказывали никаких услуг государству, но, напротив, стали оскорблял сограждан, позорить юношей и женщин. Может ли в таком случае найтись человек, который осмелился бы обвинять предков, накопивших это состояние, вместо того чтобы привлечь к ответственности самих оскорбителей и насильников в качестве лиц, заслуживающих наказания? (252) Допустим далее, что некоторые лица, научившись владеть оружием, стали бы использовать свое умение не в борьбе с врагами, но, подняв восстание, погубили бы большое число сограждан; или атлеты, великолепно обученные кулачному бою и панкратию, перестали бы участвовать в состязаниях и начали бы избивать первых встречных: разве кто‑нибудь не похвалил бы их учителей, одновременно признавая тех, кто дурно употребил полученные ими знания, заслуживающими смерти?
[147] (253) Следовательно, и в деле, касающемся искусства слова, надо придерживаться такого же образа мышления, как и относительно всех прочих искусств, и не высказывать противоречивых суждений, говоря о сходных между собою предметах. Не следует также питать враждебные чувства по отношению к тому, что среди всех прочих способностей, свойственных человеческой природе, оказывается причиной наибольшего количества благ. Всеми остальными качествами, какими мы обладаем (это мне случалось говорить и прежде), мы ни в чем не отличаемся от животных
[148], а многие даже оказываются стоящими выше нас как в отношении быстроты передвижения, так и физической силы и других качеств. (254) Но то, что мы обладаем врожденным даром убеждать друг друга и разъяснять все, что мы захотим, не только позволило нам отбросить образ жизни животных, но и дало возможность основывать, соединяясь вместе, города, издавать законы, изобретать ремесла и искусства, да и вообще почти все, что выдумано и изобретено нами, имеет в качестве созидательной первоосновы человеческую речь. (255) Последняя установила законы о том, что является справедливым или несправедливым, прекрасным или постыдным; и если бы все это не было определено, мы не смогли бы жить совместной жизнью. При помощи речи мы изобличаем порочных и восхваляем добрых, ею обучаем мы неразумных и испытываем умных. Способность надлежащим образом высказываться мы считаем важнейшим признаком мудрости, а правдивая, сообразующаяся с законами и справедливая речь является отображением души прекрасной и верной. (256) С помощью речи мы разрешаем между собой спорные вопросы и исследуем неизвестное: ведь теми же способами доказательства, при помощи которых мы убеждаем других, мы пользуемся, раздумывая наедине сами с собой, и красноречивыми мы называем тех, кто способен выступить перед народом, рассудительными же мы считаем таких, кто наедине с самим собой способен составить себе наилучшее мнение о предмете. (257) И если надо подвести итог сказанному о значении речи, то мы найдем, что никакое разумное дело не совершалось без ее помощи, но речь всегда была началом и основой всех и всяческих дел и планов и самые разумные люди пользовались ею особенно часто. Не принимая всего этого во внимание, Лисимах дерзнул выступить с обвинением против тех, кто пожелал овладеть таким важным искусством, являющимся причиной столь многочисленных и столь великих благ.

(258) Но следует ли удивляться этому, когда даже некоторые из числа тех, кто усердно занимается полемическими речами, подобным же образом чернят
[149] речи, составляемые на общие и полезные темы, поступая как самые дурные из людей (хотя они не могут не знать силы этих речей, а также того, что эти речи быстрейшим образом вознаграждают их авторов); но они поступают так потому, что надеются, оклеветав этот вид ораторского искусства, доставить больше славы своим произведениям. (259) Об этих людях я мог бы высказаться гораздо резче, чем они обо мне; но я полагаю, что мне не следует уподобляться снедаемым завистью или порицать тех, кто, хоть и не приносит своим ученикам вреда, все же не может доставить им столько пользы, как другие. Однако я уделю им несколько слов главным образом по той причине, что они то же самое сделали по отношению ко мне; а кроме того, и с той целью, чтобы вы, получив более ясное представление об их влиянии, сумели по справедливости оценить каждого из нас. (260) Кроме того, я хочу ясно показать, что мы, занимаясь составлением речей на политические темы (которые, по их словам, возбуждают лишь ненависть), на деле оказываемся гораздо более кроткими, чем они сами. Они ведь постоянно порицают нас, я же ничего подобного делать не собираюсь, но буду говорить о них только одну истину. (261) А именно, я считаю
[150], что люди, опытные в составлении полемических речей, а также те, кто занимается астрологией
[151], геометрией и другими науками того же рода
[152], не только не вредят, но и приносят пользу своим ученикам, хотя и меньшую, чем они обещают, но большую, нежели это кажется другим. (262) Ведь у большинства людей утвердилось мнение, будто эти науки являются пустяковой и ничего не стоящей болтовней
[153], ни одна из них якобы не приносит пользы ни в частных, ни в общественных делах, а знания эти не остаются в памяти учеников вследствие того, что им нельзя найти применения на протяжении всей жизни: эти знания не доставляют никакой помощи в делах, но полностью находятся за пределами всего того, что необходимо для человека. (263) Однако не придерживаясь такого мнения, я не разделяю и далеко отстоящего от него: мне представляется, что правы те, кто считает подобного рода образование бесполезным в практической жизни; однако истину, кажется мне, говорят и те, кто восхваляет его. Я высказал это противоречивое мнение по той причине, что и сами эти науки обладают природой, совершенно отличной от остальных наук, которыми занимаемся мы. (264) Остальные науки обычно тогда приносят нам пользу, когда мы овладеваем ими, эти же не дают никаких преимуществ тем, кто их постиг (за исключением тех, кто избрал преподавание этих наук источником существования), однако тем, кто их изучает·, они полезны. А именно, занимаясь прилежно и тщательно астрологией и геометрией, (265) вынужденные напрягать свой ум для изучения трудно постигаемых вещей, привыкнув подолгу задерживаться над мыслью и напрягать ум над всем сказанным и доказываемым, приучившись не рассеиваться — всем этим упражняя и оттачивая свой ум, они легче и быстрее могут усваивать и постигать более полезные, заслуживающие большего внимания науки
[154]. (266) Конечно, я не считаю, что можно называть философией те занятия, которые не приносят пользы человеку в данный момент и не помогают ни в искусстве слова, ни в действии. Но все же эти занятия я называю гимнастикой ума и подготовительной ступенью к занятию философией. Науки эти более подобают мужчине по сравнению с науками, изучаемыми в школе детьми, но очень во многом и подобны им. (267) И ведь из детей те, кто тщательно изучил грамматику, музыку
[155] и другие преподаваемые в школе науки, не получили никаких преимуществ, помогающих усовершенствовать свою речь или лучше разбираться в различных делах: они только подготовили себя к познанию более полезных и важных наук. (268) Итак, я, пожалуй, посоветовал бы молодым людям заниматься этими науками некоторое время;
[156] но они должны остерегаться того, чтобы не иссушить свой ум в этих занятиях, не увлечься учениями древних софистов, из которых одни утверждали, что число элементов бесконечно
[157], Эмпедокл же называл четыре элемента
[158], среди которых находятся Вражда и Любовь, Ион называл не более грех
[159], Алкмеон только два
[160], Парменид и Мелисс — один
[161], Горгий же вообще ни одного
[162]. (269) Со своей стороны, я полагаю, что все эти странные измышления подобны трюкам фокусников, которыми, хотя в них нет никакой пользы, восхищаются глупцы. Те же, кто хочет совершить что‑либо полезное, должны во всех своих занятиях отбросить прочь пустые рассуждения и действия, не приносящие никакой пользы в жизни.

(270) Итак, обо всем этом сказано достаточно и даны соответствующие советы. Что же касается мудрости и философии, то у людей, выступающих на суде по другим делам, не могло бы возникнуть повода к определению этих занятий (так как они не имеют ничего общего с судебными тяжбами); мне же, поскольку я привлечен к суду в связи с названными выше предметами и поскольку я заявляю, что предмет, называемый иными философией, на деле философией не является, следует определить, что же в действительности представляет собой философия, и разъяснить это всем вам
[163]. (271) Мое рассуждение является простым и ясным. Поскольку человеческой природе не присуща способность овладеть знаниями, обладая которыми мы могли бы знать, что нам следует в жизни делать или говорить, то я из всех остальных считаю мудрецами тех
[164], которые в своих суждениях способны прийти к наилучшему решению; философами же я назову тех, кто посвящает свое время таким занятиям, которые им помогут быстрейшим способом достичь высшей способности понимания наилучшего. (272) Какие именно занятия доставляют подобную возможность, я могу сказать, но боюсь об этом говорить; это настолько необычно и так сильно отличается от мнения остальных людей, что я опасаюсь, как бы вы, услышав начало моего изложения предмета, не наполнили все помещение суда шумом и криками. Но все же, хотя у меня и есть подобные опасения, я попытаюсь изложить свое мнение на этот счет: ведь будет стыдно, если кому‑нибудь покажется, будто я, опасаясь за свои старые годы и за небольшой оставшийся мне еще срок жизни, совершаю предательство по отношению к истине
[165]. (273) Однако я прошу вас не обвинять меня заранее в подобном безумном поступке, а именно, будто я в этом процессе решил произнести заявления, противоречащие вашим взглядам: я действительно не стал бы этого делать, если бы не полагал, что мои слова точно соответствуют сказанному прежде, и если бы не имел в виду привести в пользу сказанного ясные и правдивые доказательства. (274) Я полагаю, что никогда не существовало и не существует теперь такого искусства
[166], которое заронило в души людей, развращенных по природе, семена добродетели и справедливости; те же, которые дают обещание совершить подобное, должны будут прекратил, свою болтовню, отказавшись от обещаний, прежде чем будет изобретена подобная система воспитания;
[167] (275) но люди могут стать лучшими, более достойными, чем были раньше, если загорятся желанием научиться красноречию
[168] и страстно захотят постигнуть искусство убеждать слушателей и если достигнут, кроме тога, известных выгод — не тех, к которым стремятся невежественные люди, но тех, которые действительно ценны
[169]. (276) А то, что это обстоит именно так, я надеюсь сейчас вам доказать. Прежде всего, человек, поставивший себе целью произносить или сочинять речи, заслуживающие уважения и похвалы, не должен избирать темы мелкие или несправедливые, или затрагивающие только частные интересы; напротив, в этом случае он должен избирать темы великие, человеколюбивые и прекрасные, затрагивающие всеобщие интересы
[170]. Если же он не найдет таких, то он ничего не добьется. (277) Затем среди фактов, имеющих отношение к теме, он должен выбрать наиболее подобающие и наиболее полезные: тот, кто привык находить и взвешивать подобные факты, будет проявлять этот навык не только в речи, которую ему предстоит произнести, но и во всех других делах. Так что лицам, питающим любовь к философии и надеющимся добиться отличия своими речами, становятся свойственны и красноречие и благоразумие. (278) И конечно, тот, кто хочет в чем‑либо убедить других, должен не забывать о добродетели, но обращать наибольшее внимание на то, чтобы сограждане составили себе о нем возможно лучшее мнение. Кто не знает, что и сами речи, если они произносятся людьми, к которым расположены сограждане
[171], кажутся более соответствующими истине, чем речи, произносимые людьми с дурной славой? Да и из доказательств больше силы имеют взятые из жизни, нежели чисто словесные. Поэтому чем сильнее человек стремится к тому, чтобы с большим успехом убеждать своих слушателей, тем сильнее он должен стараться быть почтенным и добропорядочным гражданином, пользоваться доброй славой у своих сограждан. (279) И пусть никто из вас не думает, будто в то время, когда все остальные отлично знают, как важно приобрести расположение судей, одни только философы не имеют представления о значении этого благорасположения; они и это знают лучше других; (280) кроме того, они знают еще и то, что правдоподобие доказательства и вообще все формы убеждения являются полезными
[172] только в той часта речи, где они находят применение; слава же почтенного и добропорядочного гражданина не только делает речь заслуживающей большего доверия, но и сообщает делам человека, пользующегося подобной славой, больший почет — и вот об этом разумные люди должны заботиться в первую очередь.

(281) Что касается наиболее тяжелого обвинения, а именно стремления к выгоде
[173], то по этому поводу должно сказать следующее. Если кто‑нибудь полагает, что люди, занимающиеся грабежами, обманами или другими дурными делами, получают наибольшие выгоды, то это мнение неверно, ибо никто не оказывается на протяжении всей своей жизни в большем убытке, не сталкивается с таким количеством затруднений, не ведет столь жалкого образа жизни и вообще не является столь несчастным, как эти люди. (282) Напротив, надо полагать, что те и в настоящий момент обладают большим имуществом и приобретут с помощью богов многое в будущем
[174], кто наиболее благочестив и наиболее ревностно почитает богов; от людей же получат больше все го те, кто лучше всего относится к своим согражданам, с которыми им приходится иметь дело в частной и общественной жизни, и к тем, кто считается наилучшими гражданами. (283) И не только в действительности дело обстоит так, но и говорить об этих вещах полезно только таким образом, поскольку ныне в нашем государстве все до такой степени смешано и перевернуто вверх дном, что даже некоторые люди понятия употребляют совершенно превратно
[175] и пере носят названия прекрасных дел на самые постыдные из занятий
[176]. (284) Крохоборствующих, умеющих насмехаться и передразнивать
[177] называют высокоодаренными
[178], в то время как это слово применимо лишь к тем, кто обладает наилучшими задатками от природы. Людей дурного нрава, совершающих скверные поступки, добивающихся мелочных выгод, но зато стяжавших себе плохую славу, считают гражданами, стремящимися к наибольшей пользе
[179], тогда как в действительности так надо называть тех, кто наиболее благочестив и справедлив, кто берет верх в добрых делах, а не в дурных. (285) Философами называют таких, кто оставляет в небрежении насущные нужды дня и увлекается бреднями древних софистов, но не обращают внимания на тех, кто и сам учит и заботится о предмете, при помощи которого они прекрасно устроят и свои личные, и общегосударственные дела
[180] (ради чего, собственно, и следует трудиться, заниматься философией и вообще делать все возможное). Однако вы уже давно отвращаете юношей от этих занятий, охотно внимая речам тех, кто клевещет на подобное образование. (286) Вы добились того, что самые лучшие представители юношества проводят свое время в пирушках, совместных сборищах, различного рода удовольствиях и играх, пренебрегая заботой о том, как стать лучше; худшие же из них проводят дни, ведя такой невоздержанный образ жизни, на какой не осмелился бы прежде ни один порядочный раб
[181]. (287) Одни из них охлаждают вино у Девяти источников
[182], другие выпивают в мелочных лавках
[183], третьи играют в кости в игральных домах, а многие проводят время в школах флейтисток. И тех, кто так совращает юношей, никто из лиц, заботящихся, по их словам, о молодежи, никогда не вызвал к вам на суд; а вот нам они стараются причинить всяческое зло, в то время как именно по отношению к нам следовало бы питать благодарность хотя бы за то, что мы отвлекаем наших учеников от подобных пороков. (288) Род сикофантов настолько враждебен всему человеческому обществу, что они не только не порицают лиц, покупающих себе женщин за 20 или 30 мин (женщин, которые в дальнейшем промотают все состояние своих любовников), но даже радуются их распутству, а о тех, кто расходует ничтожные суммы для собственного образования, говорят, будто эти люди развращаются. Кому может быть брошено более несправедливое обвинение, чем этим людям, (289) которые, находясь в поре расцвета, когда большинство их сверстников более всего заботится о наслаждениях, с презрением отвергли эти удовольствия, и в то время, когда у них была возможность вести рассеянный образ жизни без всяких затрат, они избрали себе труд, сопряженный с денежными расходами? Недавно выйдя из детского возраста, они познали го, чего не знают многие из людей старшего возраста, (290) а именно, что гражданин, избравший в юности правильный и подобающий путь, прекрасно начинающий свою жизнь, должен проявить заботу о себе самом, прежде чем о своем имуществе;
[184] он не должен стремиться к тому, чтобы начальствовать над другими, прежде чем
[185] не найдет наставника, который будет управлять его собственным умом. Он должен не слишком радоваться и не так уж гордиться иными благами по сравнению с духовными совершенствами, приобретаемыми благодаря воспитанию. И разве не следует скорее хвалить, чем порицать тех людей, которые придерживаются таких установлений, разве не следует считать их лучшими и наиболее здравомыслящими из сверстников?

(291) Я удивляюсь тем, кто, охотно прославляя людей, от природы обладающих даром речи (ибо, по их мнению, последним выпало на долю обладание прекрасной и благой способностью), в то же время находит возможным жестоко порицать других, желающих научиться красноречию, как будто эти люди стремятся к чему‑то несправедливому или дурному. В самом деле, что из того, что само по себе от природы является прекрасным, станет постыдным и дурным, если стремиться достигнуть этого качества искусственным путем? Мы не обнаружим нигде ничего подобного; напротив, мы хвалим именно тех людей, кто своим трудом и усердием может приобрести себе какое‑нибудь благо, и хвалим их больше, нежели тех, кто унаследовал это благо от предков. И это естественно. (292) Полезно ведь, чтобы из всех способностей человека, а особенно когда идет речь о красноречии, удостаивались похвалы не те, которые приобретены благодаря счастливому случаю, но такие, которые достигаются стараниями и трудом. Ведь получившие от природы благодаря счастливой случайности дар речи не ставят себе задачей достижение наилучших целей, но обычно выступают по любому представившемуся поводу. Напротив, те, кто приобрел этот дар в результате занятия философией и умещенным трудом, никогда не выступают без предварительного обдумывания и совершают гораздо меньше ошибок в своих действиях. (293) Итак, всем следует желать, чтобы большинство людей приобретало мастерство красноречия путем обучения этому искусству, и особенно должны желать этого вы. Ведь вы сами стоите выше других и отличаетесь от остальных людей не тщательностью военной подготовки
[186], не наилучшим государственным порядком и также не тем, что вы лучше всего соблюдаете законы, которые завещаны вам предками, а тем, чем отличается человеческая природа от натуры животных
[187] и род эллинов от варваров: (294) вы получаете сравнительно с другими лучшую ораторскую подготовку и более совершенный разум
[188]. Следовательно, было бы самой тяжелой ошибкой, если бы вы юношей, желающих именно в том отношении достигнуть превосходства над сверстниками, в каком вы сами превосходите всех остальных людей, постановили считать развращенными, а тех, кто трудится на поприще того образования, которое достигло у вас наивысшего уровня, стали подвергать преследованиям.

(295) От вас не должно оставаться скрытым и то, что наше государство считается учителем
[189] всех тех людей, которые могут быть ораторами и способны заниматься преподавательской деятельностью. И это вполне заслуженно: ведь люди видят, что город наш установил величайшие состязания и награды для тех, кто обладает подобными способностями, а также предоставил возможность тренироваться самым различным образом всем, кто решился принять участие в состязании и готовить себя в указанном отношении. Далее, люди видят, что и опыт, который более всего важен в деле овладения искусством речи, все заимствуют именно отсюда; (296) кроме того, люди полагают, что всеобщее употребление и правильность нашего диалекта
[190], а также свойственные нам живость и изящество разговора имеют немалое значение в деле обучения ораторскому искусству. Так что люди не без основания считают всех, кто обладает искусством красноречия, учениками нашего города. (297) Смотрите теперь, как бы вы не оказались в смешном положении, признав чем‑то ничтожным подобную славу — славу, которой вы пользуетесь среди эллинов в гораздо большей степени, нежели я среди вас. Это будет не чем иным, как открытым осуждением самих себя в подобной несправедливости, (298) и это выглядело бы так, как если бы лакедемоняне стали наказывать людей, упражняющихся в военном деле, или фессалийцы сочли бы заслуживающими наказания тех, кто упражняется в искусстве верховой езды. Остерегайтесь, как бы не нанести ущерба самим себе и не придать большего авторитета речам, порицающим наше государство, чем речам, его восхваляющим. (299) Я полагаю, вы прекрасно знаете, что одни из эллинов недружелюбно настроены по отношению к вам, другие же любят вас до чрезвычайности и все надежды на свое спасение связывают только с вами. Последние говорят, что только наш город — настоящий город, остальные же города представляют собою скорее деревни и что по справедливости наш город должен быть назван столицей Эллады
[191] как вследствие его величины, так и благодаря преимуществам, которыми пользуются другие, черпая их из нашего города, а в особенности благодаря характеру его обитателей: (300) ведь не существует людей гуманнее и общительнее граждан нашего города
[192], людей, с которыми можно было бы прожить всю жизнь, сохраняя с ними тесную дружескую связь. Похвалы указанных людей достигают такой степени, что они не боятся утверждать, будто они с большим удовольствием предпочли бы подвергнулся наказанию со стороны афинянина, чем благоденствовать благодаря жестокости других людей
[193]. Напротив, другие насмехаются над этим и, перечисляя обиды и злоупотребления, чинимые им сикофантами, обвиняют весь наш город в том, что он является негостеприимным и жестоким. (301) Разумным судьям надлежит предавать смерти тех людей, из‑за которых возникают подобные суждения о нашем городе, ибо эти люди позорят наше государство; тех же, которые в какой‑то мере способствуют доброй славе нашего государства, следует окружать большими почестями, чем атлетов, одерживающих победы в состязаниях
[194], сопровождающихся раздачей победных венков. (302) Ведь они приносят городу гораздо большую славу, чем атлеты, и притом более достойную. Ведь у нас есть множество соперников во всем том, что касается гимнастических состязаний; что же касается образования и воспитания, то туг все, пожалуй, согласятся с присуждением нам первого места. Поэтому те, кто способен хотя бы в какой- то мере рассуждать здраво, должны проявлять уважение к людям, отличающимся в области тех занятий, которыми славится наш город, а не относиться к ним с недоброжелательством и не высказывать о них такие суждения, которые противоречат мнению всех остальных эллинов. (303) Но вы никогда не обращаете на это внимания: вы настолько пренебрегли собственной пользой, что с большим удовольствием слушаете ораторов, являющихся причиной вашей дурной славы, чем тех людей, из‑за которых вас хвалят; и вы считаете более демократичными тех, кто навлекает на наш город ненависть со стороны многих, нежели тех, кто сумел в каждом человеке, кого только они себе ни приближали, пробудить чувство симпатии к нашему городу. (304) Если вы хотите поступать разумно, вы должны положить конец подобной неурядице и не относиться к философии так, как вы это делаете ныне — одни с неприязнью, другие с пренебрежением; вы должны признать, что воспитание души является прекраснейшим и полезнейшим из занятий, и приложить старания к тому, чтобы те из юношей, кто обладает достаточным состоянием
[195] и может жить в праздности, обратились к этому занятию и воспитанию. (305) Вы должны окружить почетом тех, кто желает трудиться и быть полезным своему государству, тех же, кто ведет постыдный образ жизни и думает только о том, как истратить на удовольствия доставшееся по наследству состояние, вы должны ненавидеть как предавших свое государство и завещанную предками славу. Если вы будете относиться к указанным двум категориям представителей юношества так, как вы это делаете сейчас, то молодежь едва ли отбросит свое легкомыслие и обратит внимание на самих себя, устремившись к философскому образованию. (306) Итак, вспомните о величии и красоте деяний, совершенных вашим государством и вашими предками, восстановите в памяти и подумайте, каким человеком был и по рождению, и по воспитанию тот, кто изгнал тиранов, возвратил демократическую партию и установил демократический строй. Каким человеком был тог, кто победил варваров в битве при Марафоне и доставил государству славу этой победы? (307) Вспомните и о том, кто после него освободил эллинов и привел наших предков к той гегемонии и могуществу, которые они сохранили. Кто правильно угадал природные преимущества Пирея и окружил город стеной против воли лакедемонян? И кто же после него наполнил Акрополь золотом и серебром, а частным домам доставил всяческое изобилие и богатство?
[196] (308) И если вы мысленно представите себе каждого из них, вы увидите, что совершили все это не те, кто прожил свою жизнь в качестве сикофанта или в праздности, и не те, кто подобен большинству людей; напротив, совершившими все эти подвиги окажутся люди, выдающиеся среди всех прочих, отличающиеся не только благородством и славой, но также рассудительностью и красноречием! (309) Названные примеры должны побудить вас заботиться о том, чтобы большинство народа в процессах по поводу частных дел находило здесь справедливое решение суда и вообще получало справедливую долю во всех остальных общественных привилегиях; что же касается тех лиц, которые выделяются своими дарованиями и усердием, а также тех, кто стремится стать подобным им, — их следует уважать, почитать и высоко ценить, сознавая, что именно от них зависит руководство задуманными великими и прекрасными делами, что именно эти люди могут спасти государство в минуту опасности, что именно они оберегают основы демократии, а вовсе не сикофанты.

(310) Но хотя много у меня возникает различных мыслей в связи со всем этим, я все же затрудняюсь, как быть с ними: сама по себе каждая мысль, которая приходит мне в голову, представляется подходящей и нужной, но, если бы они все были теперь высказаны, они оказались бы в тягость и мне и слушателям. По этой же причине возникают у меня опасения, как бы и то, что я сказал уже, не произвело такого же впечатления вследствие величины этой речи. (311) Мы все ведь настолько неутомимы в речах, что охотно восхваляя благоприятный момент — и полагая, что ничто с этим не может сравниться, нисколько не заботимся о мере, когда нам приходит — в голову, будто у нас есть нечто, что должно быть высказано; так, увеличивая мало–помалу размер нашей речи, мы ставим себя в самое неблагоприятное положение. Ваг и я, говоря это вам и сознавая, чем это мне грозит, хочу, однако, еще побеседовать с вами
[197]. (312) Я негодую всем сердцем, когда вижу, как сикофанты расцениваются выше философов, как первые выступают в качестве обвинителей, вторые же — подсудимых. Кто из предков мог бы подумать, что подобное может иметь место, в особенности среди вас, хвалящихся, что вы лучше всех других знаете, что такое мудрость? (313) Во времена наших предков дело обстояло совершенно иначе: они восхищались гак называемыми софистами и завидовали тем, кто у них учился, сикофантов же они считали виновниками самых многочисленных зол. И вот что служит величайшим доказательством этому: Солона они признали заслуживающим названия простата государства, причем он первым из граждан удостоился этого почетного прозвища; против же сикофантов они приняли законы более суровые, чем те, которые были установлены против всех других преступлений. (314) Разбор дел, связанных с величайшими проступками, они назначили в одном из судилищ, обвинения же, возбуждаемые против сикофантов, они назначили к рассмотрению у фесмофетов, исангелии
[198] уже против них — к рассмотрению в совете, а выдвинутую против них проболэ
[199] — в народном собрании, полагая, что те, кто занимается ремеслом сикофанта, совершают наихудшее из всех преступлений. (315) Ведь все прочие преступники, по крайней мере, пытаются скрывать свои преступные дела, эти же открыто выставляют напоказ свою собственную жесткость, человеконенавистничество и бесстыдство. Вот какие постановления приняли против сикофантов наши предки. Вы же не только не наказываете их, но используете их в качестве обвинителей и законодателей по делам, касающимся остальных граждан. А ведь в нынешние времена их следовало бы ненавидеть еще больше, чем тогда. (316) В те годы они приносили вред согражданам, выступая по обычным делам и делам, касающимся только нашего государства. После того же, как наше государство возвысилось и достигло господства в Элладе, а отцы наши, став более самоуверенными, чем это было бы полезно
[200], начали с недоверием и злобой относиться к почтенным и порядочным гражданам (усилиями которых возвысилось наше государство) по причине их могущества и ст али поддерживать дурных и дерзких, (317) полагая, что они в достаточной степени наглы и бесцеремонны, чтобы поддерживать демократический строй
[201], и что вследствие низости своего происхождения они не станут много о себе мнить или желать изменения государственного устройства. И так, когда все это произошло, какие только беды не выпали на долю нашего государства! Каких только величайших преступлений не совершили эти люди, обладающие подобными качествами, как в своих делах, так и в своих речах?! (318) Разве они не переставали обвинять в лаконофильстве
[202] и олигархическом образе мыслей самых именитых и более всего способных приносить пользу государству граждан, пока те действительно не оказались вынужденными совершить
[203] то, в чем их обвиняли? Разве они, без конца притесняя и преследуя наших союзников
[204], изгоняя лучших граждан и конфискуя их имущество, не довели их до такого состояния, что они отпали от нас и пожелали заключить союз и дружбу с лакедемонянами? (319) оказавшись вследствие всего этого в состоянии войны
[205], мы увидели, как многие граждане частью погибли, частью попали в руки врага, частично же оказались без средств к существованию; далее, мы пережили двукратное уничтожение демократического строя
[206] и уничтожение стен, окружавших наш родной город;
[207] и, наконец, самое тяжкое — мы видели, как все наше государство оказалось под угрозой порабощения
[208] и как врага заняли Акрополь
[209].

(320) Я замечаю, хотя гнев и увлекает меня против моей воли, что время, отведенное мне для произнесения речи, уже иссякает и что сам я затронул тему, требующую целого дня для ее раскрытия и переходящую в обвинительную речь. Итак, оставляя в стороне множество несчастий, происшедших по вине сикофантов, и вообще все то, что можно сказать о деятельности этих людей, я хочу упомянуть только об очень немногом и затем закончить свою речь. (321) Я часто видел, как другие люди, привлекаемые к судебной ответственности, подходя к концу своей защитительной речи, начинают обращаться с мольбами и просьбами, предлагая ввести своих друзей и детей
[210]. Со своей стороны, я полагаю, что все это не подобает людям моего возраста, и, кроме того, я думаю, что мне было бы стыдно искать оправдания каким‑либо иным путем, а не речами, произнесенными мною ранее. Я твердо знаю, что выступал в этих речах, сохраняя благочестие и справедливость как в отношении нашего государства, так и в отношении наших предков, и особенно в отношении богов. И если бога принимают какое‑либо участие в человеческих делах
[211], то я убежден, что для них совершенно ясны обстоятельства, в которых я ныне оказался. (322) Поэтому я нисколько не опасаюсь приговора, который мне предстоит выслушать от вас: я чувствую себя уверенным и твердо надеюсь на то, что конец моей жизни наступит только в тот момент·, когда это окажется полезным для меня. Залогом этому служит· то, что всю свою жизнь до сегодняшнего дня я прожил так, как подобает благочестивым и пользующимся покровительством богов людям. (323) Поскольку я думаю именно так и поскольку я считаю, что ваше решение — каково бы оно ни было — пойдет мне на благо и на пользу, пусть каждый из вас подаст голос, следуя своему желанию и склонности
[212].