ГЛАВА 7. ЦАРЬ СВЕРХУ И ЦАРЬ СНИЗУ

СНИЗУ ВВЕРХ, СВЕРХУ ВНИЗ

Древние авторы мало говорят о подвигах и фактах жизни Дария с момента высадки Александра. Под видом развития вводной части Квинт Курций сообщает нам, что "Дарий в первый период своего царствования приказал заменить ножны коротких персидских мечей на модель греческого образца"[1]. Это решение, возможно, вписывается в царские приготовления, упомянутые Диодором, которые велись для отражения атак экспедиционного корпуса, посланного в Малую Азию Филиппом II. Затем Диодор перескакивает к высадке Александра и к сражению при Гранике, утверждая просто, без каких-либо объяснений, что "персидские военачальники и сатрапы прибыли слишком поздно, чтобы помешать македонскому походу"[2]. Приводя такое же объяснение, - этически связанное скорее с греческой, чем с персидской концепцией - Юстиниан утверждает, что это был выбор Дария: "Уверенный в своих силах, он решил не прибегать к хитрости и утверждал своим приближенным, что скрывать свои намерения - значит украсть у себя победу"[3]. Эта и последующая формулировки свидетельствуют, пусть и ненадежно, о функционировании руководящей цепочки: "Таким образом, первая встреча произошла на равнинах Адраста". Выражение "таким образом" (igitur) почти не оставляет сомнения: сатрапы Малой Азии перенесли сражение во Фригию по прямому приказу Великого царя. Кто, впрочем, мог бы в этом сомневаться?
В целом негативный флер на образе Дария становится все более и более плотным в течение первого года войны, поскольку он видел, как Александр смял сатрапов при Гранике весной 334 года, после чего захватил побережье Малой Азии, в том числе земли сардов, а затем вошел в Гордион весной 333 года. Наблюдение может показаться парадоксальным, так как это период, в течение которого Дарий практически отсутствует в древних повествованиях. Но парадокс этот - только кажущийся. Именно вследствие его удаления от театра военных действий отношение к Дарию становится таким плохим, не только в виде прямого осуждения, но и вследствие того, что все повествование сосредотачивается на его противнике. Это отсутствие фактически интерпретируется как бездействие, так как древние авторы оценивают Дария через призму македонского прочтения, то есть героической маневренной войны, описанной согласно доминирующей литературной модели - гомеровской.
Выбор Аррианом названия "Анабасис" довольно ясно показывает, что он возводит свой труд к Ксенофонту, но при этом описывает Александра в течение длительных походов греков по ахеменидской империи. Исходя из концепции, что у греков есть обширные морские и континентальные пространства, страны на побережье обозначены выражением "страны внизу"; оставляя побережье, чтобы идти внутрь континента, необходимо "подняться" к "верхним странам"; к "странам внизу", наоборот, необходимо "спускаться". Движение наверх - это анабасис; движение вниз - катабасис. Увиденные из Суз или Персеполя греческими авторами страны западной Малой Азии будут "странами внизу", а сатрапии иранского плато и Центральной Азии постоянно называются "верхними сатрапиями" или "сатрапиями вверху"; также эти термины переводятся как "высшие сатрапии"[4].
Это сближение не годится только для анабасиса Кира Младшего, поскольку, если греческие ораторы и даже сам Александр в приписываемых ему речах, предшествующих сражению, были безмерно возбуждены предыдущими кампаниями, доходившими до самого сердца ахеменидской власти, тем не менее война, о которой рассказал Ксенофонт - анабасис в узком смысле (поход к верхним странам), - ведется персидским принцем, взбунтовавшимся против своего брата, законного Великого царя. Несмотря на ошибочно присвоенное им Ксенофонтом центральное положение, греческие солдаты служат делу, которое не является их собственным, кровным. Кроме того, после смерти их нанимателя, катабасис (поход к морю внизу) больше похож на бегство от Великого царя, чем на победоносный поход в эти страны, - то, что Арриан, впрочем, не упустил подчеркнуть в другом своем пассаже[5].
С этой точки зрения, анабазис царя Спарты Агесилая в 396-394 годы имеет в греческом представлении совсем другое символическое значение. Выбор порта посадки, Авлиды, выражает прямую связь между начинающейся войной и походом Агамемнона под стены Трои. Планы, приписанные спартанскому царю его апологетами, имеют совершенно необычный размах и смелость: "И тогда он составил план похода на Персию и план атаки против самого Великого царя... Он готовился пройти как можно дальше внутрь верхних стран. Он считал, что все народы, которых он оставил позади себя, были отданы ему их царями"[6]. Согласно Плутарху, речь шла даже, ни больше ни меньше, о том, чтобы выгнать раз и навсегда Великого царя из его логова в "высоких дворцах":
"Агесилай рвался вперед. Он решил перенести войну подальше от эллинского моря; он хотел вынудить царя сражаться за самого себя и за благополучие, которым он пользовался в Экбатанах и в Сузах. Он решил вырвать его из его праздности, чтобы он больше не мог, спокойно сидя на троне, судить о войнах между греками и развращать политических лидеров" (Ages. 15.1).
Канонический образ Великого царя - тот, который был в ходу в Греции, когда Александр бросился через проливы, восславив греческих героев Троянской войны. Решения, приписанные Дарию, были обдуманы, описаны и объяснены в рамках стандартных греческих представлений о персидском правителе, который скрывает свою нерешительность в глубине своих дворцов, который опасностям и славе личного поединка "предпочитает преимущества и удовольствия, которые дали ему благоприятные условия"[7]. Александр же, напротив, не намеревается "довольствоваться тем, чтобы царить в праздной роскоши власти"[8].
С момента высадки в Троаде Александр, согласно традиции, заявил, что он овладел землей Азии: "Когда они коснулись берега, Александр первый бросил копье, как на вражеской земле... Затем он спрыгнул с судна... обозначая тем самым, что получил Азию из рук богов, как территорию, завоеванную острием копья"[9]. Общий смысл заявлений, вложенных в уста завоевателю, не оставляет никаких сомнений: он бросает вызов Дарию. По образцу Агесилая "он хочет вынудить царя бороться за свою персону и за благополучие, которым он пользовался в Экбатанах и Сузах", то есть ради своей империи. Древние авторы намерены систематически изображать заочные контакты между обоими царями с точки зрения подобного противопоставления, до момента, когда Александр сможет наконец склониться над останками Дария, убитого его приближенными.
В первое время, согласно Плутарху, "Александр думал, образно говоря, о том, чтобы действовать и первым делом укрепиться путем завоевания приморских провинций и их богатств, а уже потом подниматься в верхние регионы страны навстречу царю Дарию"[10]. Затем тот же Плутарх приписывает Александру новое решение, которое он принял весной 333 года, когда царь, будучи в Гордионе, узнал о смерти Мемнона:[11] "Эта новость утвердила его в намерении отправиться в поход в верхние земли. Дарий уже шел из Суз, уверенный в многочисленности своих войск"[12]. Уводя свою армию в нижние земли навстречу Александру, который поднимался со стороны моря, Дарий ответил в конечном счете на вызов, брошенный его противником годом раньше.
Разделенные, и одновременно такие близкие, оба царя были намерены перемещаться по пространству империи согласно предписанной схеме движений между нижней и верхней частью страны. Сами эти движения показывают и определяют размах территориальных притязаний каждого из обоих главных действующих лиц. Вполне однозначный, этот образ одновременно прост и очень значителен: один из царей безостановочно продвигается вперед и закладывает основы новой империи, а другой комбинирует, выжидает, а затем отступает и убегает, теряя день ото дня шансы сохранить свою власть.
Таков сценарий: теперь давайте перейдем к его деталям.

ЦАРЬ, ЕГО СОВЕТНИКИ И ЛЬСТЕЦЫ

Таким образом, чтобы снова ввести Великого царя в игру, в которой Александр до тех пор, казалось, был единственной действующей фигурой, наши авторы решили изобразить персидский военный совет. Заставляя читателей принять участие в дебатах, пусть даже выдуманных, авторы, согласно испытанной технике повествования, создают ощущение активного участия, и таким образом делают из читателей свидетелей подлинности своего повествования. Нынешние читатели, естественно, смогут обнаружить подобную хитрость и избежать подводных камней!
Военный совет подробно изображен Диодором[13]. Его описание помещено перед рассказом о концентрации и подготовке войск в Вавилоне. Квинт Курций также упоминает о военном совете, но относит его ко времени, когда армия была уже собрана в одном месте[14]: вскоре мы увидим причины чисто литературные - этого незначительного различия. Этот совет отнесен ими на весну 333 года, то есть это дата известия о смерти Мемнона, который в течение года устраивал македонцам суровую жизнь, нападая на их морской арьергард. Эта потеря, как считается, стала фатальным ударом для царя[15]. Арриан не говорит об этом совете, но позже, в ходе подготовке к сражениям в Киликии, он приводит - и в очень похожих терминах - жесткую дискуссию между Дарием и македонцем Аминтасом, скрывающимся подле него[16]. Квинт Курций описывает также дискуссию между царем и руководителями греческих наемников, которые по приказу Дария были присланы командующим морским фронтом Фарнабазом (преемником его дяди Мемнона) для того, чтобы усилить царскую армию[17].
Все эти рассказы имеют один общий момент: Дарий и его греческий или македонский советник противятся наилучшей стратегии. Вопрос, поставленный Дарием своим друзьям, был прост: должен ли он сам встать во главе армии "и спуститься на берег, чтобы вступить в бой с македонцами", или он должен предоставить эту миссию военачальникам? Выявляются две позиции: некоторые требуют, чтобы царь сам принял командование над армиями, но им противостоит изгнанный афинянин Харидемос, состоящий на службе у Великого царя. "Он посоветовал Дарию не принимать поспешных решений, особенно когда речь идет о царской власти, и послать вести военные операции опытного военачальника. Соблазнившись вначале советом Харидемоса, царь в конечном счете склонился к мнению своих друзей, которые пробудили в нем подозрение, что Харидемос жаждал получить командование, чтобы передать македонцам Персидскую империю". Великий царь, слыша агрессивный тон афинянина, который ставил под сомнение мужество персов, впал в дикий гнев и немедленно осудил его на смерть. Хотя позднее он раскаивался в том, что "совершил великую ошибку", но было слишком поздно. Дарий был объят страхом перед военным мастерством македонцев и их царя: в конечном счете он решил сам встать во главе своих армий[18].
Так в первый раз мы видим в решающий момент персидский лагерь изнутри. Неудивительно, что эти сведения переданы двумя авторами - Диодором и Квинтом Курцием, - которые любят изображать события подобным образом. Эти пассажи предназначены для того, чтобы дать или предположительно указать ответы на вопросы относительно"стратегии, целей и тактики Великого царя по отношению к македонскому вторжению, не говоря уже о его личных возможностях руководить штабом и войсками на поле битвы. Стоит ли останавливаться на чувстве глубокого недоверия, которое вызывают чтение этих пассажей и первый их анализ?
Разумеется, ничто не указывает на то, что какое-либо обсуждение имело место при дворе Дария. Скорее удивило бы обратное. Крайне важно было взять стратегическую инициативу в свои руки с момента высадки Александра. Нет никакого сомнения, что решение, принятое сатрапами Малой Азии - сопротивляться Александру, - было внушено им непосредственно центральной властью, от которой Арсит, сатрап Фригии и районов Геллеспонта, получил приказ принять на себя командование армиями. Это, без сомнения, объясняет, почему Арсит после поражения, чувствуя себя виновным перед Великим царем, покончил с собой[19]. И даже если считать действия Мемнона - такие, как их описывают в древних преданиях, - переоцененными, все равно нет оснований отрицать, что Дарий после известия о поражении при Гранике назначил его "главнокомандующим Азии в нижних землях и на море"[20]. Можно не сомневаться, что в описываемый момент при дворе проводился военный совет, чтобы понять, что следует делать в связи с наступлением Александра. Нет никакого сомнения, что успехи македонского царя создали совершенно невиданное ранее стратегическое и политическое положение: вопреки крайне активным действиям сил персов на море в тылу македонцев (Фарнабаз был назначен Дарием вместо его дяди Мемнона), лидер греческого анабасиса впервые имел шансы повести победоносное наступление против верхних стран.
Проблема состоит не в том, чтобы таким образом поставить под сомнение сам факт дебатов при дворе Дария. Мы пытаемся просто определить: в какой мере, до какого момента и согласно какой системе оценок современный историк может использовать тексты, в которых приведено описание военных советов при дворе Дария, и часто даже от имени Великого царя.

ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ И ЕГО СОВЕТ

Чтобы оценить степень правдоподобности подобных ситуаций и речей, необходимо поместить данный военный совет в длинный ряд других. Греческие авторы всегда любили уводить читателя за кулисы власти. Так что не без причины италийским художник - тот, которого мы называем "художником Дария", - изобразил подобную сцену самое большее десятилетие спустя после поражения Дария III от руки Александра (рис. 42). Под фризом с изображением богов, где очень четко видно противостояние между Грецией и Азией, мы видим Великого царя на троне, подписанном именем Дария, и окруженного солдатами и высокопоставленными придворными; передним стоит человек на маленькой круглой эстраде, помеченной именем Persai, который обращается к царю и другим советникам. Внизу показана сцена выплаты дани, в частности, греками. В целом можно допустить, что в центре показан военный совет перед походом против греков. Согласно одной из гипотез, принимаемых большинством ученых, художник изобразил здесь греческое представление о военном совете Дария I, который был собран для того, чтобы оценить положение в начале мятежа в Ионии; другие полагают, что речь идет о совете перед первой мидийской войной. Когда вазу, на которой был изображен данный рисунок, датировали 330-320 годами, некоторые толкователи подумали, что речь идет скорее о военном совете, созванном Дарием III после известия о смерти Мемнона. В результате этого совета Харидемос, царский советник, был убит за то, что он высказал мнение, не понравившееся царю.
То, что греческий художник начала эллинской эпохи в Великой Греции черпал вдохновение в общепринятых у греков представлениях о персидском дворе, является, конечно, достаточно выдающимся явлением, но это не слишком удивительно по причине громкого эха македонских завоеваний, о чем свидетельствуют другие картины на других вазах, исходивших из рук того же художника или, в любом случае, из той же мастерской. То, что он выбрал сцену совета Великого царя, показывает популярность этой темы, связанной также, с размышлениями о власти и механизме принятия политических решений, абсолютно отличных от принятых при политическом строе греческих полисов. Но насколько важна при этом точная датировка? Да совсем не важна. Действительно, греческие представления о "дворе по-персидски" нельзя считать "фотографиями" событий, имеющих точное расположение во времени и в пространстве. Они начинены условностями, которые пронизывают как конструкцию сцены, так и художественный язык.
То же самое и с текстами, которые должны по идее ввести читателя внутрь близкого круга советников Великого царя. Квинт Курций сочинил окружение Дария и описал другие военные советы, после сражения при Арбелах и во время пребывания двора в Экбатанах между октябрем 331 и весной 330 года. Он не боится "цитировать" in extenso нескончаемые переговоры и ораторские поединки, которые объединяют и противопоставляют приближенных Дария[21]. Ему нравится также "восстанавливать" разговоры, которые Великий царь вел со своими близкими в частной жизни[22]. Абсолютно ясно, что Диодор и Квинт Курций, или их общий источник (или источники) активно пользовались стандартным набором персонажей, сцен и подходящих реплик.
В более общем плане сцена совета, созванного Великим царем, является совершенно классической в греческой литературе. Известны замечательные "конституционные дебаты" заговорщиков, которые, сгруппировавшись возле Дария, только что устранили "царственного мага", и которые, согласно Геродоту, задают вопросы относительно политического строя, который необходимо установить[23]. Также известен совет, созванный Дарием, чтобы определить, кто будет его преемником: при этом противопоставляются друг другу двое его сыновей, Артобазан и Ксеркс. Последнего яростно поддерживает его мать, Атосса, и ссыльный спартанец Демарат[24]. Другие советы должны были решать вопросы о своевременности военных походов. В частности, хорошо известен очень длинный пассаж Геродота[25], где Ксеркс, "в тот момент, когда собирался отправиться в поход против Афин, созвал на совет главных вельмож Персии", правда, совсем не для того, чтобы посоветоваться, а скорее для того, чтобы познакомить их со своим решением... и посостязаться в греческой риторике!
Эти советы изображаются в стереотипной и повторяющейся форме, и роли на них распределены согласно неизменному плану. Если взять совет, созванный Ксерксом перед походом в Грецию, то на нем противостоят два близких родственника царя: Мардоний, который толкает к войне, и Артабан, который умоляет царя не рисковать с греками, чьи достоинства он описывает. В той же роли Мардоний выступает и в 479 году, когда он спорит со своим коллегой Артабазом: Мардоний, с его жестоким и опрометчивым характером, хочет вести войска в сражение против греческих войск, упоминая при этом "персидскую привычку к сражениям"; Артабаз же, напротив, "имел более точный взгляд на будущее и считал более правильным не бросаться сразу в риск сражения"; ему казалось более правильным дать денег греческим вождям, которые не упустили бы возможности "отступиться от своей свободы"[26].
Аргументы, которыми обмениваются персонажи, и приведенные человеческие типы неудержимо вызывают в памяти военный совет, на который в 334 году собрались персидские сатрапы Малой Азии с идентичной повесткой дня: вступать или нет в сражение против Александра[27]. Роль, которую при дворе Ксеркса играл Артабан, а затем, в Греции, Артабаз, теперь исполняет родосец Мемнон, который предлагает не рисковать; лучше, по его мнению, применить перед лицом Александра тактику выжженной земли, и в то же время начать войну в Европе, чтобы вынудить Александра повернуть назад. Кроме того, очевидно, что - совсем как Артабаз в 479 году, - Мемнон считал, что персидское золото позволило бы убедить многих вождей покинуть македонский лагерь[28]. И также, как Артабаз представлен Геродотом как человек, "у которого был более справедливый взгляд на будущее", Диодор говорит похожие слова о Мемноне: "Как показали дальнейшие события, этот человек дал превосходный совет". Квинт Курций также принимает подобный анализ событий. Он отмечает, что в Киликии Арсам "вспомнил советы Мемнона, данные им в начале войны, и решил, хоть и слишком поздно, выполнить план, который раньше был спасительным: железом и огнем он опустошил Киликию для того, чтобы создать перед врагом пустые земли"[29].
Выступая против Мемнона, персы, которые стояли на стороне Арсита, представляют доводы, близкие к доводам Мардония в Греции: защищая идею встретить Александра в сражении лицом к лицу, они обращаются к понятной им традиции "гордой восторженности"[30]. Использованное выражение напоминает "персидскую привычку к сражениям", о которой говорил Мардоний, выступая против того, что он считал малодушием Артабаза. Именно это старался выразить Юстиниан, приписывая Дарию следующие стратегические мысли, явно объединенные этикой свободной, смелой и радостной войны: "Уверенный в своих силах, он пренебрег обращением к хитрости и заявил своим приближенным, что скрывать свои намерения значило бы украсть победу". Это заявление странным образом напоминает реплику, приписываемую Аррианом Александру, брошенную им перед Гавгамелами в ответ на предложение Пармения прибегнуть к ночной тайной вылазке: "Было бы позорно украсть победу, и Александр считал для себя необходимым победить при свете дня и без хитроумных приемов"[31].
Во всех этих случаях решение принимается по совету тех, кто восхвалял наступление; во всех этих случаях греческий автор выступает в защиту "мудрого" решения и разоблачает авантюризм тех, кто толкает царя к войне. Причина этого в том, что дальнейшие события ясно показали, что действия, приводящие к отсрочке генерального сражения, позволяли избежать поражения! Но фактически обвинение падает на царя, решившегося на риск, который автор считает опрометчивым. В сущности, у Артабана, Артабаза, Мемнона и Харидемоса есть другой общий момент - то, что они предостерегали от недооценки греческих и македонских войск, или, точнее, от слишком сильного презрения, проявленного Мардонием, персидскими сатрапами в 334 году или Дарием III. Квинт Курций очень строго осуждает снисходительное высокомерие, проявленное Дарием по отношению к своему противнику: "Это хвастовство не имело под собой реальной основы"[32].
После смотра своих огромных армий чувства персидского царя представлены Квинтом Курцием следующим образом:
"Таким образом, Дарий ни в чем не испытывал меньшую нужду, чем в количестве солдат; и вот, радостно созерцая огромные толпы, собранные им для этого случая, полный надежд, которые с привычной легкостью внушали ему придворные[33], он повернулся к Харидемосу" (III.2.10).
Весь пассаж построен на принципе mimesis. Квинт Курций копирует действительно замечательную геродотовскую модель, и делает это вполне явственно, подравнивая количество войск, стоящих перед Дарием, к тому, что собрал Ксеркс в 480 году в Абидосе, а затем в Дорискосе[34]. Великий царь был воодушевлен зрелищем в Абидосе: "Видя, как весь Геллеспонт покрыт его кораблями, как повсюду на равнинах Абидоса видны его солдаты, он поздравил себя со своим счастьем". Этому выражению, использованному Геродотом, соответствуют, по всей видимости, слова Квинта Курция, намного более пошлые, которыми он описывает надменное удовлетворение Дария, "очень радостного при созерцании толпы, собравшейся по этому случаю"[35].
Параллель видна не просто в описании и в способе подсчета войск; она также заметна в манере действий персонажей и в их репликах. Согласно Геродоту, после парада Ксеркс приказывает привести к себе греческого беглеца, Демарата-спартанца, и спрашивает у него его мнение. Грек не упускает возможности предостеречь его от неоправданного чувства превосходства, которое тот, по-видимому, питает по отношению к малочисленным греческим войскам, - совсем, как это делает Харидемос перед Дарием III. Очевидно, для того, чтобы быть полностью уверенным в соответствии своей известной модели, Квинт Курций, в отличие от Диодора, помещает описание этого разговора после (а не до) сбора войск. Наиболее заметна разница в концовке истории: "Ксеркс отнесся к словам со смехом; нисколько не разгневавшись, он мягко удалил Демарата". Насколько это отличается от бессмысленного гнева Дария, который приказал казнить Харидемоса!
Греческий советник Великого царя - хорошо узнаваемый литературный типаж. Можно вспомнить Истия, которому Дарий I, желая удалить его из Милета, обещал в случае прихода к нему в Сузы сделать комменсалом и советником[36]. Также обстояли дела с Демаратом при Ксерксе - персонажем, выведенном на известном совете, собранном Дарием I, чтобы решить, кому из сыновей он должен передать власть: согласно Геродоту, именно Демарат сумел представить решающий довод в пользу Ксеркса. Аргумент багря породности казался настолько бесспорным, что, согласно Плутарху, Парисатида пыталась его повторно использовать в пользу своего любимого сына Кира - на этот раз безуспешно[37]! Со своей стороны, 'после того, как "Харидемос сражался на стороне царя [Филиппа?], он стал советником Дария"[38].
Присутствие этих греческих изгнанников, любимых принцами, вводит другой литературный мотив: зависть, которую они порождают у персидских дворян: царь спрашивает греческого советника, и мнение грека систематически перевешивает мнение персидских дворян, которые также принимают участие в совете. Мемнона в 334 году и Харидемоса в 333 году подозревают в одном и том же намерении и в одном и том же преступлении: "Персы придерживались мнения Арсита, потому что они в большей или меньшей степени подозревали Мемнона в том, что он заставляет затягивать войну из-за почестей, которые он получал от царя[39]... Друзья Дария резко противоречили Харидемосу и возбудили в нем подозрение, что он хочет получить командование, чтобы передать Персидскую империю македонцам"[40]. Мнения и советы руководителей греческих наемников перед сражением при Иссе также резко отличаются от того, что говорили царские придворные, которые подозревают их в том, что они готовы продаться тому, кто больше заплатит: "Если они хотят разделить силы, то это для того, чтобы суметь, держась в стороне, передать Александру то, что они ему обещали"[41]. В свою очередь, тексты и подтексты явно говорят о конфликтах, которые, согласно Диодору, происходили между Артабазом - персидским военачальником, возглавлявшим персидский поход в Египет в 373 году, и руководителем греческих наемников, афинянином Ификратом: "Отвага и достоинства Ификрата возбудили подозрения Фарнабаза, который спрашивал себя, не собирался ли тот захватить Египет для себя"[42].
В каждом из случаев наши авторы восхваляют проницательность руководителей и греческих советников. Все авторы считают, что ход истории мог бы быть иным, если бы цари смогли позаимствовать смелость первых и осторожность вторых. По отношению к Мемнону Диодор выказывает то же пристрастие, которое он систематически проявляет в другом месте к греческим командирам, действующим в ахеменидских армиях. В этом у Мемнона и Харидемоса есть по крайней мере один известный прецедент: Фемистокл, который, будучи изгнанным с родины, пришел ко двору Артаксеркса I. Грек "достаточно хорошо знал персидский язык и беседовал с царем без переводчика... Он принимал участие в его охотах... Он был даже допущен к матери царя, и изучил доктрину магов". Можно легко угадать продолжение: "Фемистокл возбудил зависть людей при дворе, наделенных властью, которые полагали, что он осмеливался говорить свободно против них перед лицом царя"[43]. Сама история Фемистокла является перепевом истории Даниила, получившего завидный пост при дворе Дария: "Царь выделял его за чрезвычайный ум и предпочитал его вождям и сатрапам и предложил поставить его во главе всего государства. Тогда вожди и сатрапы бросились искать то, что могло бы причинить ущерб Даниилу; но они не смогли найти ни одного его промаха, настолько он был верен"[44].

ГНЕВ ЦАРЯ: ЛИТЕРАТУРНОЕ ТВОРЧЕСТВО И МОНАРХИЧЕСКАЯ БАСНЯ

Нет никаких сомнений в том, что анекдот про Харидемоса питал образы и вымыслы о персидских царях, об их власти над предметами и людьми - абсолютной власти, которая, как провозглашают Квинт Курций и Харидемос, "часто портит природу человека"[45]. Различные мотивы, собранные здесь под видом анекдотов, предназначены для того, чтобы проиллюстрировать мораль, а в данном случае - монархическую мораль.
В этих историях Дарий постоянно показывает свои слабости характера и суждений. Действительно, наши авторы постоянно нелицеприятно и жестко высказываются о царе. "Гнев лишил его разума, и он действовал вопреки своим же интересам", - пишет Диодор, согласно которому Дарий "связал Харидемоса поясом, согласно персидскому обычаю, и передал его своим слугам, приказав умертвить его"[46]. Сцена прямо заимствована в "Анабасисе" Ксенофонта, описывающего в подобных терминах результат суда над предателем Оронтом в палатке Кира Младшего: "После этого... по приказу Кира все помощники встали и связали Оронта поясом в знак смерти его самого и его родственников; затем он был уведен теми, кто получили соответствующий приказ"[47]. Чтобы добавить последний штрих, Диодор (который особенно любил выразительность) добавляет от себя слова: "согласно обычаю персов". Параллель не в пользу Дария, который, нерешительный от природы, позднее раскаялся, и, "признавая правду слов Харидемоса, приказал похоронить его"[48]. Кир обладал решительным характером, лишенным жалости по отношению к тем, кто шел вразрез с его интересами. Он, напротив, устранил все следы заговорщика: "Никто никогда больше не видит Оронта, ни живым, ни мертвым, и никто не сможет точно сказать, как он умер. Каждый делал свои предположения, и его могилы никогда никто не видел"[49].
Эта сцена и ее персонажи могли бы фигурировать в сборнике exempla, в разделе, посвященном гневу: хороший софист мог бы легко использовать это сравнение для поддержки своей речи по поводу "хорошего царя" и "плохого царя". Дарий мог бы проиллюстрировать и того и другого. Слабость характера присутствует в нем вместе с насилием и жестокостью, новый пример которой он вскоре продемонстрировал:
"Подталкиваемый варварской жестокостью своих неистовых придворных, он приказал отрезать или прижечь руки всех раненых и больных, ставших пленниками, и приказал их водить повсюду, чтобы они убедились своими глазами в его силе; когда они увидели достаточно, он отправил их к их царю [Александру], чтобы они рассказали ему, что видели"[50].
Квинт Курций описывал Дария как "чистосердечного и приятного по своей природе" и даже как "доброго и безупречного"[51]. Но, стало быть, он умеет поддаваться порывам страстей. В другом exemplum, который иллюстрирует "хорошего царя", Дарий утверждает, что "он не совершил бы жестокости и не заставил бы убивать людей, которые стремились к нему, и кто были его солдатами"[52]. Но выражение, использованное Квинтом Курцием, похоже, не столь хвалебно, как это может показаться: на фоне стойкости характера Александра мягкость Дария могла бы означать также и слабость, как это видно у Плутарха в парных портретах Кира Младшего и Артаксеркса, и в их дебатах, которыми они иллюстрируют две модели царской власти:
"Впрочем, в натуре царя [Артаксеркса] была некоторая медлительность, которую многие принимали за умеренность. Вначале казалось, что он хочет повторить во всех отношениях мягкость своего тезки Артаксеркса... Между тем те, кому нравились переменчивость и возбуждение, считали, что ситуация требует другого человека, такого как Кир, ярких достоинств, в высшей степени годного для войны и преданного своим друзьям, и что величие империи требовало гордого и честолюбивого царя" (Art. 4.4; 6.1).
У Квинта Курция есть и третье определение: Дарий имел "приятный и управляемый характер"[53]. Быть "управляемым" означает также, что царь нерешителен: "Каждый день он призывал своих советников на совет: их мнения постоянно расходились"[54]. Испытывая нехватку собственного мнения и душевных сил, царь стал игрушкой в руках своих придворных, которые побуждают его изменять принятое решение[55], даже когда "мнение Харидемоса нравилось царю больше, чем точка зрения его придворных"[56]. Он позволяет убаюкивать себя "надеждами, которые внушали ему высокопоставленные лица с присущей им традиционной легкостью"[57].
Использованная терминология ставит Дария в длинный ряд царей, погубленных плохими советниками и льстецами. Дебаты об этом были особенно животрепещущими при дворе Александра[58]. Говоря о Дарий, а затем об Александре - естественно, при весьма отличающихся обстоятельствах, - Арриан обрушивается, практически в идентичных терминах, на "этих людей, которые только и знают, что льстят, и приходят и будут приходить к каждому последующему царю, доводя того до разрушения"[59]. Но вследствие этого Дарий страдает от своих собственных дефектов характера, благодаря которым он является совершенно ужасным военачальником:
"Все это заставило Дария колебаться в принятых решениях: он должен был лично принять сторону той партии, мнение которой казалась ему наиболее правильным... Со всех сторон ему кричали, что их кавалерия раздавит своими копытами македонскую кавалерию. Возобладали плохие советы, потому что в тот момент их было приятнее слышать" (II.6.4,6).
Образ нерешительного царя, игрушки в руках своих советников, чрезвычайно распространен и важен в монархической литературе. Размышления о Дарий четко вписываются в общее течение эллинистической философии, посвященной вопросам царской власти. Книга VI Атенея в большей части посвящена дискуссии пирующих философов, рассуждающих относительно двух похожих человеческих типов, одновременно отвратительных и смехотворных, таких как нахлебник и льстец[60]. Многочисленные эссе о лести были опубликованы, например, Теофрастом, учеником Аристотеля, а также стоиком Клеархом из Сол. Полибий также посвятил множество своих трудов этой теме, поскольку считал, что влияние советников таково, что их следует выбирать с особым тщанием. Он не преминул также гневно высказаться относительно множества подобных царских советников, особенно при дворе Лагидов. Один из морализаторских опусов Плутарха озаглавлен "Как отличить льстеца от друга?" Не используя целенаправленно пример персидских царей, автор клеймит в нем многих "изнеженных владык", которые, предавшись роскоши и удовольствиям, отдают реальную власть в руки льстецов[61]. Он разоблачает лесть, которая, согласно его утверждению, может вызвать "разрушение великих домов и крупных предприятий, часто даже приводя к гибели империй".
Аналогичную формулировку мы обнаруживаем у Сенеки[62]: цари, которые слушают льстецов, "притягивают к себе бесполезные войны и все губят... Они гибнут сами, губят своих близких и огромные империи". Эта фраза извлечена из длинного exemplum, построенного на отношениях между Ксерксом, льстецами и Демаратом. Сенека развивает идею о том, что "тем, кто обладает всем, более всего не хватает тех, кто сказал бы им правду", вместо того чтобы быть оглушенными ложью окружающих их льстецов. В качестве доказательства от противного Сенека использует совет, созванный Ксерксом, о котором он, разумеется, прочитал у Геродота, но который он весьма изобретательно приспосабливает для своих нужд. "Душа самоуверенная и позволяющая себе забыть о ненадежности средств, которым она доверяет, царь, задав вопрос своим советников, нашел только подстрекательство": в результате его придворные, которые толкали его к войне, "перевозбудили человека, уже склонного к безумной заносчивости". Единственный человек, грек Демарат, осмелился поставить под сомнение обоснованность столь щедрых советов. Говоря о будущем, Демарат подчеркнул в своем обращении к Ксерксу, что сама масса его армий стала бы для него непреодолимым затруднением при войне с греческими армиями: "Дальнейшие события подтвердили прогнозы Демарата: перс, который разрушал божественные и человеческие законы... сумел оценить разницу между армией и мятущейся толпой. Ксеркс, более вызывающий жалость вследствие стыда, чем потерь, поблагодарил Демарата за то, что тот сказал ему правду, и позволил ему попросить то, что тот желает... Он заслужил вознаграждение, прежде чем попросил о нем; но сколь должен был быть жалок народ, где не оказалось никого, кто мог бы сказать правду царю!"
Конечно, Сенека прямо не назвал Дария. Но очевидно сравнение с поведением Ксеркса по отношению к Демарату у Квинта Курция и у наших авторов. Дарий действует и реагирует точно по образцу анонимного властителя, описанного Сенекой, "пришедшего к тому, что он более не- знал правды вследствие привычки слышать то, что льстит ему, вместо того, что является истинным... Он уступает гневу вместо того, чтобы тормозить его... Он наказывает за непроверенные факты так же, как если бы они были подлинными, он считает столь же позорным позволить себе уступить, как позволить себе сражаться".
Единое мнение, которое они демонстрируют в размышлениях о царской власти, эти авторы иллюстрируют в форме особенно красноречивого exemplum, где отношения и чувства, приписываемые Великому царю - его проволочки, раскаяние, гнев, страх перед Александром и его македонцами, его жестокость к тем, кто говорит "языком правды", еще более усиливают ужасное впечатление, испытываемое читателем. Великий царь напрасно старается задним числом "упрекнуть себя за то, что совершил страшную ошибку [осудил Харидемоса на смерть], - царская власть не могла помешать свершиться тому, что должно было свершиться", - поучительно комментирует Диодор[63].
Иронический парадокс власти состоит, впрочем, и в том, что ввиду особой почтительности, которую каждый должен испытывать перед лицом царя, Харидемос должен сам винить себя за необдуманный поступок: "Ему недоставало сдержанности... Чрезмерная и несвоевременная свобода его речей погубила все его надежды"[64]. Читатели знали, разумеется, о сложном положении советников, испытавших на себе ярость Великого царя, как это, например, описал Элиан:
"Если кто-то имеет намерение давать советы Великому царю по поводу некоего тайного и трудного вопроса, имея целью отличиться, он встает на золотой кирпич. Если его советы кажутся дальновидными, то, прежде чем попрощаться, он получает этот кирпич как вознаграждение за свой совет; однако его хлещут бичом, поскольку он посмел противоречить царю" (Hist. Van XII.64).
Теперь понятно, почему прежде чем дать совет, приближенный или придворный царя спрашивал его, хотел бы он его слышать[65]! Необходимо, чтобы разумный советник был выслушан царем, но в случае с Дарием этого не произошло, констатирует Квинт Курций, сожалея об этом. В этом контексте особенно замечательно выглядит трогательное простодушие реплики, вложенной тем же автором в уста Великого царя. В то время как придворные толкают его к тому, чтобы убить руководителей греческих наемников, обвиненных в вероломных советах, царь отклоняет это предложение и поучительно замечает, что "никто не должен платить головой за не слишком разумное мнение, так как у него не осталось бы советников, если бы давать советы было бы столь опасным делом!"[66]

ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ И ЕГО ДЕЛА

Проанализировав декорации, актеров, диалоги и сценографию, давайте вернемся к результатам военного совета. Вот как освещают их Квинт Курций и Диодор. Первый пишет:
"Как и следовало ожидать, Дария поразила новость о смерти Мемнона; отказавшись от всех прочих намерений, он решил сражаться сам; он осудил все действия своих военачальников, считая, что рассудок оставил всех, за исключением одного, а удача - всех их" (Ш.2.1).
Со своей стороны, Диодор утверждает, что если Дарий решился взять на себя командование, то это произошло потому, что он не доверял никому из своих военачальников:
"Мысленно оценив достоинства македонцев и постоянно представляя себе неутомимую деятельность Александра, он искал военачальника, способного заменить Мемнона. Он не смог найти такого и был вынужден сам, собственной персоной, спуститься на берег и возглавить сражение за спасение империи" (XVII.30.7).
Обвинение в трусости здесь звучит неявно, но оно постоянно проявляется. Если следовать за мыслью наших авторов, царь попытался послушаться Харидемоса и возобновить войну, делегировав при этом руководство другим людям, а сам решил остаться в арьергарде, выжидая.
Полезность этих объяснений необходимо снова оценить в свете литературных прецедентов. Давайте перенесемся во времена царствования Артаксеркса III и к ситуации в долине Нила. Египет сопротивляется всем попыткам завоевания. "Мало пригодный для войны, любящий мир, Великий царь бездействует", доверяя армии военачальникам, которые все потерпели неудачу "ввиду их неспособности и отсутствия у них опыта". Когда финикийцы и цари Кипра присоединились к мятежу египтян, "царь пришел в ярость и решил объявить войну повстанцам. Поэтому он оставил привычку посылать военачальников, и решил сам вести войска в бой ради сохранения своего царства"[67]. Персидские цари не единственные, кто упоминается по этому поводу, поскольку то же самое объяснение применяется тем же автором в рассказе о нерешительности фараона Акориса по отношению к персидский угрозе: "Так как у него не было хорошего военачальника, он привел афинянина Шабрия: его опыт и ум сделали из него заметного стратега и его достоинства покрыли его славой"[68].
От Артаксеркса III до Дария III стереотипные объяснения, даваемые Диодором, подпитывают точку зрения его самого и других древних авторов, которые часто приводят рапорты, при помощи которых Великие цари обмениваются информацией с военачальниками своих армий, посланных воевать со вторжениями или мятежами. Эти рапорты по структуре носят конфликтный характер. Многие придворные истории построены на базе вечной темы неблагодарности царей - например, история Датамеса, рассказанная Корнелием Непотом:
"Эта быстрота действий обеспечила Датамесу милость Великого царя, но возбудила против него не меньшую ненависть придворных, которые видели, что он один значит для царя больше, чем все они вместе взятые. Такая мысль объединила их, всех без исключения, с целью погубить его" (Dat. 6.2).
Датамес был предупрежден другом Пандантесом, который заканчивает свое письмо сентенциозной формулировкой, воспроизведенной косвенной речью Непота:
"Он объяснил ему, что таков обычай Великих царей: они приписывают свои несчастья другим людям, а свой успех - своей счастливой судьбе, что позволяет им легко убедить себя терять военачальников, по поводу которых пришло известие о их поражении" (Dat. 5.4).
Согласно нашим авторам, персидские цари одновременно авторитарны и скупы. Они не оставляют стратегам никакой инициативы, они не имеют права как-то изменять полученные ими от царя инструкции: отсюда, согласно Диодору, невероятная длительность и медлительность в руководстве наступлением, что очень часто позволяет врагу пробить защиту персов и с успехом победить царские армии[69]. Это мелочное наблюдение проявляется также в предоставленных в распоряжение персидских полководцев фондах: бюджет рассчитывается в зависимости от предварительной сметы, и стратег никоим образом не может превзойти предписанную сумму, иначе ему придется возмещать траты из своего кармана. Тактика, направленная на получение прибылей, которой, кажется, пользуется Мемнон, также ограничена. Он отослал жену и детей ко двору: "Он сразу подумал, что хорошо обеспечил их безопасность, и, приняв при дворе таких заложников, царь был бы более благосклонным к тому, чтобы поручить ему высшее командование. Именно это и произошло"[70]. Если история верна, можно подозревать, что именно по приказу царя жена и дети Мемнона были оставлены в качестве "гарантии"!
Артаксеркс III, на первом этапе своего царствования, и Дарий III до смерти Мемнона - оба полностью соответствуют портрету Великого царя, составленному Плутархом[71]: "Он праздно проводил время в глубинах дворцов, спокойно сидя на троне, судя войны между греками и подкупая политических лидеров". Считается, что подобная характеристика относится к Артаксерксу II до атаки Агесилая, но ее можно легко переносить с одного царя на другого. Согласно Диодору[72], перед весной 333 года "Дарий рассчитал, что театр войны будет перенесен из Азии в Европу". И похоже, что, какими бы ни были реальные планы Мемнона, его контратака в Эгеиде возбудила серьезные опасения у греков[73], которые уже готовились увидеть высадку персидских войск. Для этой цели Мемнон использовал золото и серебро, переданные Дарием: "Золотом Мемнон испортил множество греков, которых он убедил действовать заодно с персами". В письме, которое, как считается, македонский царь послал Дарию после сражения при Иссе, Александр обвиняет своего противника в том, что тот пытался, еще до македонского наступления, "подкупить друзей македонского царя и разрушить мир, который Александр установил в Греции"[74].
Традиционная претензия к Великим царям частично основана на искажении при переводе греческих слов, означающих "подарок" и "злоупотребление". Но это не искажает образ "праздного" Великого царя, который, прячась в глубине своих великолепных дворцов, отказывается встать во главе войск и предпочитает использовать свои сокровища для растления противника. Отсюда знаменитая реплика, вложенная в уста Агесилая, который был вынужден уйти из Малой Азии: "Он сказал, уходя, что царь прогнал его из Азии при помощи тридцати тысяч лучников: таким было количество дариков, переданных в Афины и Фивы и розданных политическим лидерам, чтобы повлиять на решение их народов вступить в войну против Спарты"[75]. Весьма символический образ греческого анабасиса, в котором царь верхней страны может обороняться, даже не взяв в руки оружия!
Другое обвинение, выдвинутое Александром, дополняет картину. Не слишком торопясь возглавить армию, Дарий прибег к заговорам и к убийствам. Он не только обязан своим восшествием на трон физическому устранению Арсеса, но, кроме того, как пишет Александр, он состоял в заговоре с убийцами его отца Филиппа[76]. Того же Дария подозревают в том, что в течение первого года войны он нанимал наемных убийц и отравителей для того, чтобы трусливо избавиться от своего врага. Древние авторы сообщают, - относя этот эпизод к различным датам между Граником и Иссом, - что под предлогом послания сатрапу Великой Фригии Дарий вступил в контакт с Александром Линкастом, членом высшей македонской аристократии, и обещал ему, что "если бы он убил царя Александра, Дарий сделал бы его царем Македонии и дал бы ему, помимо царской власти, тысячу золотых талантов". Сисинес, посланец, был схвачен и признался; Александр Линкаст также признался в этом и был заковал в железо[77]. Согласно другому обвинению, на этот раз приписанному Пармениону и, вероятно, полностью выдуманному во всех деталях, Дарий, кроме того, связался с Филиппом, врачом Александра. Он обещал ему тысячу талантов и руку своей сестры, если бы тот отравил своего великого пациента. Эта история позволяет древним авторам отметить великодушие Александра и его мужество по отношению к смерти, а также преданность тех, кто ему служит[78]. Нет ничего удивительного в том, что этот exemplum будет фигурировать в сборнике Валерия Максима в сопровождении пристроенной к нему монархической морали: "Бессмертные боги... не позволили, чтобы несправедливый донос вынудил его оттолкнуть средство, способное спасти ему жизнь"[79].
Незадолго до Гавгамел Великий царь возобновил свои махинации. Поскольку он тщательнейшим образом выбирал место предполагаемой битвы, его обвинили в том, что он хочет избежать генерального сражения. С одной стороны, он пытается помешать своему врагу продвигаться вперед, применяя тактику выжженной земли, что вызывает тревогу Александра: "Он боялся увидеть, что враг скрывается во внутренних районах царства, после чего ему придется следовать за ним в одиночестве и отчаянной нищете"[80]. Кроме того, Великий царь пытается найти союзников в лагере Александра, в особенности среди греческих войск, поскольку надеется на то, что их верность Александру не слишком крепка:
"Перехватили письмо Дария, в котором он торопил греческих солдат, подбивая их убить царя или выдать его при помощи предательства; Александр решил прочитать его перед войсками - настолько он доверял приверженности и верности греков. Но Парменион, как и другие, убедил его не делать этого, утверждая, что не надо допускать, чтобы подобные посулы доходили до ушей солдат: "Чтобы расставить ловушку царю, было достаточно одного человека; жадность не познает страха перед святотатством". Александр признал обоснованность этого мнения и снялся с лагеря" (Квинт Курций IV. 10.16-17).

ЦАРЬ В ЛОВУШКЕ

В ходе подготовительных маневров, происходивших перед сражением при Иссе, и под градом критических замечаний греческих военачальников, Дарий с явным пылом возражает: "Если бы он продолжал отступать, он без сомнения отдал свое царство врагу; исход войны зависит от славы лидера, и тот, кто отступает, создает основу для бегства"[81]. Эта выразительная мужская уверенность напоминает слова, которые Юстиниан вкладывает в уста Дария, на этот раз перед приходом Александра. Царь хвалится, что он намеренно позволяет Александру проникнуть в глубь своих земель, прежде чем приказать своим сатрапам остановить его на равнине Адраста (сражение при Гранике):
"Между тем царь Дарий, уверенный в своих силах, пренебрег хитростью и утверждал перед своими приближенными, что скрывать свои намерения означает просто украсть победу. Вместо того чтобы отразить врага от своих границ, он позволил ему проникнуть в центр своего царства; он был уверен, что больше славы в том, чтобы изгнать врага, чем в том, чтобы не дать ему войти" (XI.6.8-9).
Заявления несколько парадоксальные, если вспомнить слова Диодора: "вынужденный необходимостью", Дарий после сильных колебаний возглавил армию, чтобы повести ее навстречу Александру[82].
Согласно Квинту Курцию, Дарий оправдывал, также свое решение долгом, который велел ему оставаться верным персидскому обычаю: "Разделять войска было никоим образом невозможно, ввиду соблюдения обычая предков, которые всегда единым фронтом безбоязненно вставали перед армиями врага"[83]. Можно долго теряться в догадках о смысле этой формулировки и о природе обычая, упомянутого Дарием, который внезапно становится сильно озабоченным и стремящимся немедленно устремиться в бой. И снова решение приносит Геродот. Когда Ксеркс собирает высшую персидскую знать, чтобы представлять им свои планы и выслушать их мнения, он предваряет свою речь словами:
"Персы, не я ввел этот обычай (nomos), который был передан мне моими отцами и с которым я сейчас сообразуюсь: как завещали нам наши древние предки после того, как они отняли власть у мидийцев, а Кир победил Астиага. Мы никогда не оставались в бездеятельности; бог ведет по этому пути; и мы сами, в ряде случаев, старались ему следовать к нашему благу" (VII.8).
Здесь ясно обнаруживается сближение с mimesis. Квинт Курций тщательно прочитал Геродота, и ему - как, впрочем, и многим другим древним авторам, - нравится оправдывать такую интерпретацию персидских нравов ссылкой на обычаи незапамятного времени (о реальности которых можно обоснованно задать вопрос). В этом случае, как и во многих прочих, царь находит в них аргумент, чтобы объяснить и оправдать свое решение.
Но, расценивая уверенность царя как "хвастовство", Квинт Курций не добавляет в это определение никакого комплимента. Вначале он осуждает бессмысленное презрение, которое Дарий выказывает по отношению к Александру, обвиняя того, что тот симулировал болезнь в Тарсе, затем в том, что тот "съежился в узкую колонну, как неблагородные звери, которые от шума, производимого проходящими мимо них, скрываются в лесных чащобах!"[84] "Его со всех сторон подзуживали, говоря, что их кавалерия легко раздавит своими копытами македонскую кавалерию", согласно утверждению Арриана[85]. В то же время Квинт Курций осуждает глупость царя, чей тактический выбор (узкое место) привел его к поражению[86], которое Арриан считал неизбежным[87]. Упоминая, что в тот момент, когда царь вывел свою армию на равнину, Аминтас "побудил его оставаться на месте"[88], Арриан констатирует также непостоянство Великого царя. Дарий, как уточняет Квинт Курций, мог бы добавить аргумент, относящийся к организации тыла и снабжению: в любом случае, он не мог больше вернуться назад, так как его огромная армия "не нашла бы достаточно продовольствия в опустошенной местности, попеременно опустошавшейся как его солдатами, так и врагами"[89]. Это объяснение, годное для любого случая, Квинт
Курций позаимствовал, очевидно, у Ксенофонта: таково мнение, которое Арией высказал грекам после Кунакса, чтобы убедить их в том, что они не смогут возвратиться к нижним странам тем же путем, которым они добрались в Вавилонию[90]. Таким образом, видно, что ни одно из этих (предполагаемых) царских заявлений, ни что-либо из древних комментариев по-настоящему не возвеличивает царя, который, превозносимый льстецами-придворными, кажется все более и более самодовольным вследствие своего иллюзорного превосходства.
Можно также удивиться этому литературному подходу, состоящему в осуждении Великого царя за то, что он не стремился действовать против Александра, но при этом и в том, чтобы отвести эффектную роль советникам, которые точно так же советуют политику выжидания, осторожности, и к которым, по этой причине, Дарий плохо отнесся. Противоречие лежит только в области слов и вещей, так как и тот и другой аргумент отягощают образ Дария. Действительно, с точки зрения наших авторов, Дарий виновен в том, что не принял с энтузиазмом вызова, порывисто брошенного ему Александром: по примеру Великого царя, описанного Плутархом[91], он не сам избрал возможность бороться и защищать себя и свою империю; он был скорее "вырван из своей праздности" обстоятельствами.
Дария также осуждают за то, что он решил в конечном счете принять генеральное сражение. Резоны ясно выражены глашатаями наших авторов: совсем как Ксеркс в 480 году, Дарий в 333 году ощущает неуместный комплекс превосходства. Именно в этом смысл речи, написанной по образцу той, которую Геродот приписывал Демарату. Квинт Курций вкладывает ее в уста Харидемоса после того, как он увидел царскую армию: если этой армии может быть достаточно для того, чтобы удерживать в повиновении народы своей империи, она ничего не сможет против хорошо обученной и опытной армии, солдаты которой приучены жить в суровых условиях и презирают золото и серебро[92]. Кроме того, Великий царь выбрал абсурдную тактику, которая обеспечивает ему неотвратимое поражение. При этих условиях, действительно, лучше бы он послушал своих советников и переждал, или даже отступил! Память о Великом царе, таким образом, стала пленницей хитросплетений софизмов, закрученных умелыми риторами.
Эти хитросплетения доходят до совершенства, если переместиться в лагерь Александра. Там роль разумного советника приписывается Пармениону. Старый товарищ Филиппа II, поседевший в походах, Парменион был в пяти эпизодах введен в этом качестве Аррианом[93]. Этот прием позволяет автору проиллюстрировать качества Александра в разгар событий, согласно рецепту, проверенному древними биографиями: ввести замечания о царях в связи с событиями, в которых они принимают Участие[94]. В четырех из этих притч обсуждение явно вращается вокруг личных качеств царя, который постоянно стоит перед выбором между его любовью к опасности и необходимым пониманием ситуации.
Какое бы мнение ни высказывал Парменион, оно ставится под сомнение Александром и Аррианом. Если он советует осторожность (как перед сражением при Гранике или узнав о предложениях Дария после Исса), Александр предпочитает действие: "бежать от опасности было бы недостойно моей сообразительности"; таким образом, он противится своему военачальнику, признанному счастливым потому, что он "больше не должен в будущем встречать опасности". Когда Парменион, напротив, предлагает вступить в морское сражение около Милета, Арриан считает, что в данном случае недостаточно объявить о своей "готовности разделить опасность"; здесь намного важнее подтвердить свое суждение, то есть принять в расчет специфические условия. Когда накануне Гавгамел Парменион предлагает предпринять ночную атаку, Арриан берет слово и одобряет отказ Александра: "он достаточно находчив, чтобы бежать от опасности... необходимо выиграть победу без хитростей"; военачальник должен одновременно проявить "свою устойчивость перед лицом опасности" и "рассуждать со справедливостью и точностью". В единственном случае, по мнению Арриана, Александру следовало бы последовать совету Пармениона, а именно - не губить Персеполь. Упрек выражен достаточно твердо, но он смягчен в то же самое время решением Александра весной 330 года: снова посещая Персеполь на обратном пути из Индии, "Александр сам не мог гордиться тем, что сделал"[95].
Видно, как введение выдуманных диалогов между Александром и Парменионом позволяет Арриану восхвалять достоинства Александра, которые делают из него исключительного лидера: принятие на себя риска, а также разумное и уравновешенное рассуждение, соблюдение правил честной войны и способность сожалеть о вероятной ошибке, - короче, полная противоположность Дарию, "мягкому и недостаточно рассудительному", если пользоваться определениями, использованными тем же Аррианом[96]. Таким образом, логически получается, что какое бы решение он ни поддержал или ни принял, действия Великого царя в любом случае остаются обесценены сопоставлениями, хитро организованными нашими авторами. Вследствие козней риторики и ловушек софистики состязание двух образов ведется нечестно: Дарий не имеет никаких шансов выиграть.

КИР МЛАДШИЙ, АРТАКСЕРКС И ДАРИЙ III

Дарий III не просто раздавлен тенью Александра; как мы можем заметить, он также неблагоприятным для него образом сравнивается с его предком, Артаксерксом II. Читатель может быть удивлен появлением этого героя, так как мы видели, что - в особенности у Арриана, - образы Дария и Александра моделируются на базе парных портретов Артаксеркса и Кира Младшего, выписанных Ксенофонтом, Ктесием и некоторыми другими более поздними авторами[97]. Если я и возвращаюсь к этому, то только потому, что в ходе общего сражения (при Кунаксе), образы обоих братьев путаются и даже частично заменяют один другой. Самое большое историографическое несчастье Дария состоит в том, что он не имеет права на такой льготный режим: в греческой галерее персидских царей сходство с другими рассказами нагружает его ошибками и дефектами обоих: и Артаксеркса II, и Кира Младшего.
Для сравнения приводится встреча между царем верхней страны и царем нижней. Положение Дария по отношению к Александру несколько напоминает ситуацию между Артаксерксом и Киром: и тот и другой должны ответить на атаку из нижней страны противника, который, как в первом, так и во втором случае, считается достойным быть царем, и который намеревается свергнуть правящего царя с престола. Кир и Александр, кроме того, считаются способными привлечь к себе "людей из верхней страны"[98]. В ответ Артаксеркс и Дарий должны как-то определить свою стратегию. Мы видели, как стратегия Дария оценивается нашими авторами; давайте теперь переместимся на совет в штаб-квартире Артаксеркса.
Увиденные Плутархом и его вдохновителями, дебаты, имевшие место вокруг Артаксеркса, звучат как почти точные прецеденты той речи, в которой Харидемос обвиняется в том, что он предложил Дарию не возглавлять армию - но полностью обратный прецедент. Роль царского советника принадлежит здесь персидскому дворянину Тирибазу:
"Говорят, что он осмелился первым сказать ему, что не надо было избегать сражения, оставлять Мидию и Вавилон, а также Сузы, чтобы отвести войска в Персию в то время, когда у него была армия во много раз более многочисленная, чем армия его противника, и большее число сатрапов и хороших стратегов, чем у Кира, для совета и для боя. Царь решил тогда в кратчайший срок дать решающий бой" (Art. 7.3).
Все понятно: следуя мнению своего советника, царь решает не отступать в верхнюю страну и остановить Кира в Вавилонии, воспользовавшись своим превосходством в живой силе, количестве военачальников и советников. Если Великий царь может принять такое решение, то потому, что, в отличие от Артаксеркса III и Дария III, про которых говорится, что они испытывали недостаток стоящих военачальников[99], у него есть только проблема выбора "из своих сатрапов и стратегов".
Сомнение и нерешительность теперь переносятся в лагерь Кира. Там роль осторожного советника играет грек Клеарх, который, по примеру Харидемоса у Дария, пользуется полным доверием своего хозяина: Кир даже ввел его в круг "семи персов своего окружения", созванных для того, чтобы судить предателя Оронта, так как "ему казалось, что в качестве советника, - и это было мнение других персов, - он был наиболее рассудительным из эллинов"[100]. Как и Харидемос при Дарий III, Клеарх советует Киру быть осторожным и проводить политику выжидания. Будучи весьма критичным, Плутарх приписывает поражение робкой осмотрительности греческого военачальника, и считает, что было смешно действовать таким образом, "отойдя на десять тысяч стадий от моря, чтобы взять оружием верхние земли, не получив отпора ни от кого"[101]. Ясно, что введение образа Клеарха имеет целью отмыть Кира от любого осуждения: скорее всего, именно этим вызвано явное изменение тона высказываний по отношению к Артаксерксу. Необходимо было указать на ответственного за катастрофу, даже путем приписывания мужественному Клеарху неподходящей ему роли.
Этот пример показывает, что древние авторы анализируют все положения через неизменную канву. Вначале неполноценность Дария III по отношению к Александру была выражена в терминах, идентичных тем, которыми описывался Артаксеркс II по отношению к Киру. Начиная с Кунакса маятник качнулся в другом направлении, но авторы все время используют ту же самую бинарную схему: хороший и плохой советник, советник персидский и греческий, наступать или отступать, подниматься к верхней стране или спускаться навстречу противнику, с точки зрения мужества и трусости, способность понимать советы или неспособность понять ситуацию, и т.д. И заочное сравнение между Артаксерксом и Дарием у разных авторов становится все более нелицеприятным для последнего, поскольку первый, будучи победителем на поле битвы, намерен поиздеваться над телом смертельно раненного противника.
Можно найти параллели в суждениях относительно главных действующих лиц. Вначале сравнение оборачивается не в пользу Артаксеркса и Дария III, чьи военные приготовления и манера боя строго осуждаются, Точно так же, как, согласно Диодору[102], Артаксеркс не получил отрядов от "индийцев и других народов, ввиду отдаленности их стран", так и в армию Дария не вошли "бактрийцы, согдийцы, индийцы и другие прибрежные жители Красного моря, так как выступление войск произошло в большой спешке"[103]. Это сближение было сделано с намерением проиллюстрировать неизменность персидских методов боя, поскольку моменты, связанные с управлением и организацией тыла и снабжения, являлись, безусловно, одним из элементов выбранной стратегии. Тем не менее присутствующая в литературе начиная с V века тема медлительности персидских военных приготовлений напоминает скорее тяжелую mimesis. Мы обнаруживаем этот мотив у Лукиана, современника Арриана. В пародии "Судно или пожелания" Самипп, военачальник, руководящий походом против Великого царя, собирает своих советников и просит у них совета: один, Адимантос, советует проявлять осторожность и даже трусость, другой же, Тимолай, предлагает скорее "двигаться со всеми армиями навстречу врагу, не ожидая, чтобы тот усилил свою армию союзниками, пришедшими к нему на помощь". "Пока враги еще в дороге, давайте атакуем их", - заключает он. И действительно, в этот момент царь сумел объединить "людей из ближних и дальних земель своей империи"[104].
Вначале Артаксеркс уклоняется от боя: "Он не вступил в бой и сражался отступая[105]. Ксенофонт подчеркивает преступное доверие, проявленное Киром в начале столкновения со своим братом: "Царь не мешал армии Кира пройти, и тот подумал, как и многие другие, что царь отказался от сражения. Поэтому на следующий день он продвинулся вперед еще дальше, не обращая внимания на его оборону"[106]. И здесь параллель с событиями войны Дария и Александра достаточно очевидна: в то время как Александр "явно показывал, что он продвигается вперед... Дарий не продвинулся больше. Он остался на берегу реки, в некоторых местах довольно крутом: он даже приказал поставить в некоторых местах преграждающие изгороди, которые казались вполне доступными; действуя таким образом, он продемонстрировал окружению Александра, что стал пленником своего собственного решения"[107].
Иными словами, Дарий решил обороняться за укреплением. Арриан развивает те же доказательства, осуждая персов эпохи Дария, который, по его мнению, преградили русло Тигра серией "katarraktes", представленных как настоящие долговременные укрепления, - в действительности же это были легкие заграждения, сделанные из фашин и земли, предназначенные для повышения уровня воды в периоды спада вод, и таким образом улучшающие оросительную систему. Согласно Арриану, Александр старался их разрушить, "говоря, что это не годится для людей, стремящихся продемонстрировать свое военное превосходство"[108]. Это размышление, очевидно, вдохновлено рассуждениями философов и греческих ораторов, среди которых были Платон и Ксенофонт: город не должен надеяться на свои стены, он должен положиться на мужество своих граждан.
Дарий совмещает недостатки Артаксеркса (расположившегося посреди своей армии и укрывшегося за рукотворными защитными сооружениями, вместо того чтобы сражаться) и пороки Кира (хвастовство перед сражением, в котором он показывает свою убежденность в том, что Александр опасается продвигаться и сражаться с ним[109]). Он демонстрирует свой еще более низкий уровень в качестве руководителя, и даже бравирует им, показывая не только военную, но и духовную, и психологическую несостоятельность. Кроме того, он отказывается вести наступление или контрнаступление во главе своих войск, хотя именно так делает его противник: "Александр убедил своих соратников вести себя храбро... Со всех сторон войска отвечали ему криком, требуя немедленно броситься на врагов"[110]. Как и после высадки Александра, один из царей движется вперед, радостный и победительный, а другой остается застывшим на место, нерешительным и как бы парализованным юношеской радостью его противника.

ЛЕГЕНДА О ПОЕДИНКЕ МЕЖДУ ДАРИЕМ И АЛЕКСАНДРОМ

Эта легенда, добавляющая новые штрихи к портрету Дария, рассказывается только авторами Вульгаты и не упоминается Аррианом. Согласно этой легенде, Александр искал возможность добиться личного поединка с Дарием. Квинт Курций[111] описывает это следующими терминами: "Александр искал возможности, убивая царя, обрести славу и добычу". Та же версия встречается у Диодора:
"Александр бродил повсюду, осматривая окрестности, пытаясь найти Дария. Как только он его заметил, он лично бросился со своими всадниками против самого Великого царя, так как более всего стремился лично стать инструментом победы, больше даже, чем взять верх над персами" (XVII.33.5).
Формулировка предполагает соревнование: "Все македонцы желали найти Великого царя"[112]. Она главным образом стремится подчеркнуть желание Александра добиться единоличной славы, и она не слишком далека от той идеи, которой автор объяснил инициативу перса Спифробата при Гранике: то есть идеи о том, что мономахия - единоличный поединок - может решить исход общего сражения[113]. Диодор действует аналогичным образом, описывая сражение при Гавгамелах и приписывая те же мысли Александру: "Озабоченный тем, чтобы загладить поражение своих войск, Александр бросился на Дария с царским эскадроном и остатком элитной кавалерии"[114].
Даже если бы Арриан ничего толком не сказал по этому поводу, легенда о царском поединке была очень широко известна в его эпоху. Доказательством тому служит пародия, написанная Лукианом. Один из ее персонажей, Самипп, воображает себя новым Александром, завоевывающем Азию, и ставит себя против Великого царя; он даже ранен, как в версии, относящейся к Александру и Дарию:
"Что касается меня, как ты видишь, я собираюсь вступить в личный поединок (monomakhein) с царем: он бросает мне вызов, и скрыться мне было бы абсолютно недостойно... Я ударил его и пробил его и его коня одним копьем! Затем я отрезал ему голову и снял его венец: отныне я царь и все падают ниц передо мной. Пусть все варвары падут передо мной ниц!" (Судно,37)
Факт реального поединка ставится под сомнение Полибием, который по своей привычке приводит крайне рациональное доказательство. Среди всех причин, которые он подвергает критике, есть описание сражения при Иссе, данное Каллисфеном, в котором сказано:
"Говорят, что Александр устроил все так, чтобы предложить личный поединок Дарию, и что у Дария была приблизительно та же мысль по отношению к Александру, но что он затем изменил свое мнение. Но как они узнали друг о друге, где кто находится в другой армии? И куда Дарий направился после этого? Об этом не говорится абсолютно ничего" (XII.22.2).
Легенда была настолько широко распространена, что, согласно Эратосфену, личный поединок изображался в лицах в лагере македонян. Александра проинформировали о том, что в лагере войска разделяются на группы, одна возглавляется "Александром", а другая "Дарием", после чего солдаты сталкиваются, бросая друг в друга комья земли, прежде чем взяться за камни и палки. Александр приказал осуществить следующую постановку:
"Он приказал обоим вождям сойтись в личном поединке. Он лично вооружил одного из предводителей, Александра, а Филот вооружил другого, Дария. Армия наблюдала за поединком и выискивала в нем то, что она считала предзнаменованием грядущего. После жестокой борьбы тот, которого прозвали Александром, вышел победителем и получил в подарок двенадцать деревень, а также право носить персидский наряд. Вот в любом случае то, о чем рассказывает Эратосфен" (Плутарх, Алекс. 31.4).
В ходе пересказа и переработки, естественно, появлялись варианты, которые вызвали сомнения и пересуды. Сообщая версию поединка, высказанную Харесом из Митилены, Плутарх цитирует "письмо" Александра Антипатру, где царь говорит о своей ране, но "не указывает, кем он был ранен"[115]. Рана на бедре также упомянута Квинтом Курцием при описании столкновения - но без упоминания Дария[116], и Диодором - без связи с каким-либо конкретным поединком[117]. Упоминание о подобной ране также приводит Арриан, но без какой-либо ссылки на поединок с Дарием[118]. В описании сражений, где постоянно дрались врукопашную[119], было удобно ввести рассказ о царском единоличном поединке. Кроме того, рана на бедре - мотив, который часто повторяется в легендарных рассказах. Возможно, что легенда об этой ране, вполне реальной, послужила своего рода спусковым механизмом для прочих измышлений.
По правде говоря, этот вопрос не требует первостепенного внимания современного историка, более заинтересованного возникновением и распространением литературного сюжета. Итак, ясно, что такой сюжет особенно хорошо вписывается в идею македонского вызова. Отвергая предложения Дария после сражения при Иссе, Александр писал в своем письме к Дарию: "Если, впрочем, ты не согласен передать мне царскую власть, сразись за нее еще раз, уверенно ожидая меня; но не убегай, так как я настигну тебя, где бы ты ни был"[120]. В том же ключе звучит и реплика, приписываемая Александру, отклоняющему в подобных терминах предложения, которые Дарий сделал несколько ранее битвы при Гавгамелах: "То, что он потерял и то, чем он еще обладает, есть военная добыча"[121]. Сохранение императорской власти предполагает прямое участие царя в боях, согласно утверждениям древних авторов, которые все как один говорят следующее: чтобы сохранить свою власть или свою империю, царь должен сражаться лично[122]. О том, что царская власть может быть завоевана в результате победоносного поединка, свидетельствует легенда, относящаяся к приходу к власти самого Дария. Именно эту популярную тему подхватил Лукиан, герой которого мечтает, как он столкнется в поединке с Великим царем, так как "это признак царя - быть раненным в поединке за свою империю"[123].
Этот сюжет разрабатывался не только авторами повествований об Александре, но использовался и авторами, описывавшими столкновения между Киром Младшим и царем Артаксерксом II. Вот как Ксенофонт представляет личную встречу между двумя братьями в ходе сражения при Кунаксе:
"Со своими сотрапезниками Ксенофонт замечает царя и группу людей, которая его окружала. Он больше не мог сдержаться: "Вот он, - закричал он, - я его вижу!" и бросился к нему, ударил его в грудь и ранил через щель в доспехах, как подтверждает его врач Ктесий, который утверждал, что он лично вылечил рану" (Anab. 1.8.26).
Согласно Диодору, "случай поставил обоих противников, которые оспаривали царскую власть, в центре их армий. И они набросились друг на друга, желая лично решить судьбу сражения... Кир первым бросил копье и попал в царя, который упал на землю. Эта информация, без сомнения, восходит к Динону, который сообщил, что Кир встретился с Артаксерксом, и заставил того упасть на землю. При третьей атаке царь решил встретить своего брата лицом к лицу: "Он атаковал Кира, который смело и безрассудно бросился на него, несмотря на летевшие в него стрелы. Царь поразил его своим копьем, а воины из его окружения также нанесли ему свои удары". Напротив, Ктесий утверждал, что раненый Артаксеркс отступил на соседний холм и решающий удар Киру нанес перс Митридат. После победы официальная версия навязала всем мнение, что именно Артаксеркс убил своего брата[124] - по этой причине были казнены двое, которые претендовали на то, что именно они нанесли Киру решающий смертельный удар: победа в поединке, по всей видимости должна была узаконить власть победителя.
Как в описании битвы при Кунаксе, так и при Иссе и Гавгамелах, mimesis безусловно сделал свое дело. Поединок, которого так страстно желал Александр, отлично сочетался с его неудержимым движением вперед, навстречу персидскому царю, например перед Гавгамелами: "Он сам бросился к Дарию широким шагом, испустив боевой клич"[125]. Или перед сражением при Иссе у Диодора: "Александр ходил повсюду, выискивая глазами Дария. Сразу же как только он его заметил, он сам бросился со своими всадниками в атаку на царя"[126]. История этого поединка была передана Плутархом, рассказывающим о сражении при Иссе: "Сражаясь в первом ряду, он был ранен Дарием мечом в бедро, как об этом сообщает Харес"[127]. Подобный мотив мы обнаруживаем у Юстиниана: "Оба царя сходятся с гордой неустрашимостью... Они ранены в ходе поединка"[128].
Еще более ясно это высказано авторами Вульгаты при описании битвы при Гавгамелах. В то время как у Арриана Дарий, видя Александра, бросившегося на него со своими всадниками, быстро убегает[129], изображение обоих царей, стоящих лицом к лицу, описано у Квинта Курция следующим образом:
"Войска обоих царей практически сошлись вплотную, и сражение разгорелось с новой силой. Все больше персов падало на землю. Количество раненых было почти одинаковым с обеих сторон. Дарий ехал на колеснице, Александр был верхом: оба были защищены лучшими, невероятно самоотверженными воинами... Каждый страстно желал добиться славы, убив вражеского царя" (IV. 15.23-35).
У Квинта Курция затруднения македонцев по прорыву строя персов разрешаются вмешательством рока, который возвращает солдатам веру в успех, "и особенно тогда, когда возница Дария, сидевший перед ним и правивший лошадьми, был пробит копьем... Левое крыло рассеялось и бежало: оно бросило царскую колесницу"[130]. Диодор же приписывает смерть возницы Александру и говорит о том, что Великий царь сам принимал участие в боях:
"Александр бросился на Дария с царским эскадроном и остатками отборной кавалерии. Персидский царь выдержал удар врага: сражаясь (agonizomenos) собственной персоной на своей колеснице, он бросал копья в сторону нападающих, в то время как многочисленные персы также сражались на поле боя. Так как оба царя направлялись навстречу друг другу, Александр бросил свое копье в Дария и не попал; но он сумел поразить возницу, который находился рядом с царем, и обрушил его на землю... [Войска думают, что Дарий умер]... Великий царь также был охвачен страхом и бежал" (XVII.60.1-3).
Рассказ создает впечатление единоличного поединка, принятого Дарием и проигранного им ввиду парадоксального и чисто случайного успеха Александра: не попав в противника, он поражает возницу и провоцирует таким образом панику у Великого царя. Во всех случаях очевидно, что исход поединка поддерживает и подтверждает царские амбиции Александра: он "сражался в первом ряду"[131], и только бегство позволяет Дарию уйти от своей судьбы.

БОЙ ИЛИ ПОДАРОК!

Не слишком удачливый на поле битвы, Великий царь, помимо того, обвинен в уклончивых маневрах. Известно, что в результате сражения при Иссе его собственная семья (мать, жена, их сыновья) попала в руки Александра. Согласно древним авторам, к македонскому царю были отправлены три посольства; датируют их по-разному. Таким образом, Дарий подозревается в том, что его основной целью было заключение мира с Александром, чтобы вернуть себе семью, рискуя при этом оставить врагу всю Анатолию и даже земли между Средиземным морем и Евфратом. То есть это означало, так сказать, зафиксировать создавшееся положение: желаемый Дарием мир предлагал сосуществование - на этот раз мирное, - между царем верхних земель и царем нижних.
Легко понять, что древняя легенда может быть истолкована историками только в пользу Александра: их трудно заподозрить в снисходительности по отношению к Дарию. Жорж Раде без колебаний помещает начало переговоров в длинный ряд "восточных" приемов: "Военная удача отвернулась от него, и он решил на сей раз попробовать использовать дипломатические махинации!" Внимательно читая древних авторов, охотно вбирая в себя их сущность и стиль, автор делает на этом основании малоприятные для Великого царя выводы: "Мозг становится бессильным, если не будет подчиняться урокам фактов. Они указывают на общее отсутствие психологического смысла... Почтительный сын, нежный отец, терзаемый ревностью супруг, он соскальзывает к капитуляции, привычной для слабых душ. Расслабляющее влияние семейных привязанностей приводит к тому, что он вынужден отвергнуть гордые политические убеждения" (Александр, стр. 73-74, 78, 80).
Таким образом родился образ Великого царя, который, раздавленный внутренней скорбью, готов жертвовать империей отцов за то, чтобы освободить близких родственников. Это то, что английский историк Тарн выразил безжалостной формулировкой: "Возможно, он обладает высокими личными достоинствами; в противном случае это был бы несчастный пример бездействующего деспота и труса" (I, стр. 58). И даже при том, что сегодняшние историки расценивают содержание писем между Великим царем и Александром в основном с критической точки зрения, тем не менее странное поведение, приписываемое Дарию, передает одновременно ощущение как досадной политической слабости, так и трогательного выражения личных чувств - то и другое достаточно сильно переплелось между собой при восстановлении образа Великого царя.
Древние тексты нередко внимательно просматривались и тщательно изучались, чтобы попытаться определить реальность и содержание этих дипломатических событий. Цель здесь, разумеется, состоит не в том, чтобы выяснить точные даты отправки посольств или детали предложений персов. Нет никаких причин сомневаться в реальности самых первых двух посольств в 333-332 годах. Что касается того, чтобы узнать, что же именно там говорилось, то это совсем другое дело. Речи и письма, приписываемые царям, являются не чем иным, как литературной и риторической композицией, более или менее умелой, близкой к фантастике или просто смешанной с нею. Эти тексты мало дают для истории дипломатии, больше - для истории образа: ведь именно на их основании были созданы и распространились парные образы Великого царя и Александра.
Ведение переговоров в особенности призвано проиллюстрировать ограниченность Великого царя как военачальника. Согласно Арриану, второе посольство нашло Александра, когда он осаждал Тир, то есть спустя несколько месяцев после Исса. Информированный об отказе Александра, Дарий "начал снова готовиться к войне"[132]: формулировка предполагает, что он оставался неактивным все месяцы, прошедшие после сражения при Иссе, или по крайней мере прервал приготовления на время переговоров. Диодор, напротив, уверяет, что Великий царь не потерял своей решительности, когда возвратился в Вавилон после Исса[133]. Тем не менее тот же автор утверждает, наравне с другими, что в ходе третьего посольства, посланного незадолго до сражения при Гавгамелах, Дарий предложил Александру оставить ему все территории к западу от Евфрата. Ответ, приписываемый Александру, звучит как духовное и политическое осуждение его противника: "Если он стремился быть первым, он должен был бороться против меня за единую монархию. Если он, напротив, презирал славу и предпочитал удобства и удовольствия, ему придется повиноваться всем приказам Александра"[134].
Финансовые предложения, выдвинутые при переговорах о судьбах знаменитых пленников, еще больше омрачают образ Дария, который намеревается выкупить царевен и юного царевича за деньги, как выкупают простых лиц, попавших в руки разбойников и пиратов. Александр, который, напротив, старается не относиться к пленникам из членов царской семьи как к простым заключенным, не мог оценить такие предложения иначе, кроме как "недостойные его, так как он сделал более достойных поступков, чем могут возместить дары, которые ему предлагают"[135]. И здесь обнаруживается хорошо известный монархический сюжет, отлично проработанный монархической идеологией и проиллюстрированный Александром и его преемниками. Двигаясь по дороге из Суз в Персеполь, Александр также отказался платить местным народам дары и дань, которые Великие цари, напротив, имели привычку давать, чтобы обеспечить себе безопасные перемещения из столицы в столицу. Несколькими годами позже один из его преемников, Антигон Одноглазый, столкнулся с той же проблемой, на этот раз идя из Суз в Экбатан горной дорогой - наиболее прямой, - на которой другое племя также намеревалось потребовать подарки и дань: "Антигон счел недостойным себя получать их согласие или делать им подарки, когда с ним шла столь сильная армия". Но позднее, ввиду неслыханных трудностей, которые он встретил на своем пути, "он сожалел о том, что не оплатил свободный проезд деньгами". Как бы то ни было, в обоих случаях горячее желание македонских вождей не покупать победы деньгами определенно противопоставляется слабости, которую таким способом Великие цари демонстрировали в самом центре их царства[136].
Именно в этом ключе и на этом фоне следует анализировать диалог между Александром и Дарием. Разбитый в сражении, Великий царь опять намеревается взять реванш или просто остановить противника ценой золота вместо того, чтобы встать во главе своих войск. Он действует как один из своих предшественников, против которого хотел недавно выступать Агесилай, "чтобы вынудить его сражаться лицом к лицу"[137]. Вместо этого спартанский царь был изгнан из царства "лучниками царя", то есть серебряными сиклями и золотыми дариками с изображением лучника, разосланными по Греции с коррупционными целями. Идея довольно прозрачная: Александр не позволяет отклонить себя от намеченной им цели. Напротив, ответы, которые он отправляет Великому царю, говорят достаточно ясно, что если Дарий хочет вернуть царевен и царевича, он сможет это сделать только в результате победы в сражении: как и земли, которые Дарий уже потерял или еще контролирует, царская семья является частью оспариваемой добычи[138].
Конечно, портрет Дария не абсолютно отрицателен, так как царь решает в конечном счете сражаться. Но упрек остается: он не решился на этот выбор по своему желанию, а предпочел прекратить войну дипломатическим путем. В результате Дарий был вынужден снова сражаться с противником намного более решительным, чем был он сам: "Услышав этот ответ, Дарий оставил надежду достигнуть соглашения", - пишет Диодор[139]. То же мы видим у Квинта Курция, описывающего Великого царя после провала его второго посольства: "Не преуспев в достижении мира, он начинает активно собирать свои силы и готовиться к войне"[140]. Даже положительно оцененный отказ Дария, противопоставленный требованиям Александра, остается встроенным в оправу из повествовательной и семантической логики, которая демонстрирует малодушие Великого царя, или, во всяком случае, его нерешительность, поскольку в конечном счете предъявляемое ему обвинение состоит в том, чтобы он предпочел тайные подарки и переговоры прямому столкновению лицом к лицу на поле битвы.
Кроме того, именно царевнам авторы приписывают самое решающее осуждение. Если они издают душераздирающие стоны, то это менее всего вызвано страхом смерти, позора или жестокой боли: они убеждены, что их сын, муж и отец погиб в ходе сражения. Они знали это, или верили, что знают, - с этим согласны все авторы, рассказ которых меняется только в деталях. У Квинта Курция носителем дурной вести является "пленный евнух, который случайно остановился перед их палаткой и узнал в руках того, кто его нашел, одежду, от которой Дарий избавился, чтобы ее вид не выдал его: заключив, что одежду сняли с убитого, он принес ложную весть о смерти царя". У Плутарха[141] "при виде колесницы и лука царя, они били себя в грудь и рыдали, считая, что он погиб". У Диодора[142] царевны бросаются на землю в скорби, когда им сказали, что "Александр бросился в погоню, чтобы привезти останки Дария". Для того чтобы их успокоить, Александр заставляет Леоната сказать им, что он "не привез ничего, кроме оружия и одежды, которые Великий царь оставил в своей колеснице"[143].
Каковой бы ни была версия, постановка выглядит достаточно однозначно. Реакция царевен на очевидную для них смерть царя предполагает, что царь, достойный этого имени, не оставил бы никогда "знаков власти", наоборот, он скорее умер бы, защищая их. Этот вставной эпизод служит для того, чтобы показать существующее трагическое противоречие между образом Великого царя, который представляют себе персидские царевны, и его недостойным образом, выведенным авторами, которые намереваются навязать македонское видение событий, причем оно выдается за фактическую реальность, которую никто не может поставить под сомнение.
Даже образ юного сына Дария использован для того, чтобы выразить немое осуждение его отца. Квинт Курций и Диодор в похожих выражениях описывают сцену, происходившую в палатке персидских женщин, когда Александр и Гефестион пришли уважительно поприветствовать их:
"Александр обнял сына Дария; ребенок, который видел его тогда в первый раз, совсем его не испугался и схватил за шею. Впечатленный неустрашимостью ребенка, он посмотрел на Гефестиона и сказал ему: "Как я хотел бы, чтобы Дарий имел что-то от этого характера!" (III. 12.26)
Диодор высказывается еще яснее: "Александр говорит Гефестиону, что этот шестилетний мальчик выказал мужество, невероятное для своего возраста, и проявил себя более достойным, чем его отец"[144]. Чуть позже еще одна деталь усугубит потрет. Рассказывая о прибытии к Александру третьего посольства Дария, Квинт Курций утверждает, что, озабоченный в первую очередь освобождением матери и двух дочерей, Великий царь предложил своему противнику сохранить взамен возле себя своего сына Оха[145]. Дойдя до предложения оставить в руках врага молодого царевича, "которого само рождение предназначало для верховной власти"[146], Дарий доказывал, что его личные чувства были сильнее, чем долг царя, и он "полностью подтвердил" суждение, высказанное Александром в присутствии мальчика!

ПАНИЧЕСКОЕ БЕГСТВО В ВЕРХНИЕ ЗЕМЛИ

Изображение труса, пытающегося задержать час гибели, подпитывается также античными свидетельствами о непрерывном бегстве Дария, прерванном его жалкой смертью в парфянском поселке. Как только опасность делается слишком серьезной, Дарий отступает и бежит, и, что еще хуже, тем самым подает сигнал к беспорядочному бегству всего войска. Этот сюжет повторяется особенно ярко и часто Аррианом, начиная с описания битвы при Иссе:
"Персы не дрогнули до момента, когда узнали, что Дарий бежал... Но с этого момента поражение было явственным и общим... Что касается Дария, то как только Александр обратил его левое крыло в бегство и он понял, что его левое крыло смято, он немедленно развернулся и бежал в арьергард на своей колеснице, в первых рядах беглецов..." (II.11.2,4).
Преследуемый Александром, Дарий по мере бегства освобождается даже от всех знаков царского достоинства:
"Поскольку при бегстве он двигался по довольно ровной местности, то он сумел выбраться с поля боя целым и невредимым на своей колеснице; но, когда на пути начали попадаться овраги и другие неровности поверхности, он оставил колесницу и избавился от своего щита и одежды (kandys); он оставил в колеснице даже свой лук. Затем он снова бросился в бегство верхом, и опустившаяся ночь избавила его от попадания в руки Александра" (II. 11.5).
Теперь Александр может объявить себя победителем, поскольку он вернулся в свой лагерь с колесницей, щитом, платьем и луком Дария. Вскоре он завладевает палаткой Великого царя и его богатствами - это яркий знак передачи власти[147].
Согласно тому же Арриану, поведение Великого царя было не менее недостойным и при битве при Гавгамелах. Дарий снова находится в центре своих войск, окруженный элитными отрядами[148]. Затем в ходе сражения Александр переходит в наступление:
"Он быстрым шагом бросился к Дарию, выкрикнув воинственный клич... Он повел за собой своих всадников... Дарий, которому положение казалось ужасающим, находясь во власти страха, в момент, когда события были еще достаточно благоприятны, первым повернул назад и бежал... Персы правого крыла не знали еще ничего о бегстве Дария и, налетев на левый фланг Александра, атаковали войска Пармениона... [преследование Александра]... Он прибыл в Арбелы на следующий день... Он не мог найти и захватить Дария, который ускользал, не останавливаясь ни на миг; но он нашел там сокровища Великого царя, весь его багаж и снова (authis) колесница Дария был взята, и снова (authis) захватили щит, лук и стрелы" (III. 14.2-3,6; 15.3-5).
Арриан повторяет тот же образ в звонкой элогии, посвященной мужеству, проявленному индийским царем Пором перед лицом Александра. Он создает удаленное сравнение, и оно снова не в пользу Дария. Несмотря на массу затруднений и ударов, нанесенных македонцами его войскам, "Пор не убегает, давая сигнал бегства своим собственным войскам, как это сделал Великий царь Дарий"[149]. Он снова возвращается к Пору в виде короткой ретроспекции при описании сражения у Гавгамел, "в ходе которого Дарий бежал и бежал не останавливаясь, пока не попал в руки Бесса, а затем умер, когда Александр уже приближался"[150].
Даже если авторы Вульгаты делают позитивные замечания о поведении и привычках Великого царя в ходе сражений, все они описывают его страх и бегство в резких терминах: "Успех [Александра] оставался сомнительным до того момента, когда Дарий бежал", - пишет Юстиниан[151]. Описав беспощадные бои, которые шли в ходе сражения при Иссе вокруг царской колесницы, Диодор продолжает:
"Но лошади, которые несли квадригу Дария, были изрешечены ранами, и вид неисчислимого количества трупов вокруг них пугал их: они неистово грызли свои мундштуки и, еще немного, и они унесли бы Дария в окружение его врагов. Чтобы избежать этой серьезной опасности, Великий царь сам быстро схватил вожжи, вынужденный одновременно потерять священное величие и нарушить обычай, который персы установили для своих царей. Слуги привели Дарию другую квадригу. Но возник момент неясности в тот момент, когда царь переходил с одной колесницы на другую, и Дарий, которого враг тесно окружал, был охвачен паникой и страхом. Отметившие тревогу Великого царя персы (из ближнего окружения) побежали... Дарий, царь, побежденный силой оружия, быстро бежал и, хватая поочередно лучших своих лошадей, бросился галопом, пытаясь ускользнуть из рук Александра: его план состоял в том, чтобы добраться до верхних сатрапий" (XVII.34.6-7; 37.1).
Прибегнув, очевидно, к тому же источнику, Квинт Курций также описывает страх лошадей царской колесницы, а затем страх Великого царя, который обращается к окружающим его бойцам:
"Он опасался попасть живым в руки своих врагов, спрыгнул с колесницы и вскочил на лошадь, которая следовала за ним для этой цели, постыдно избавившись от знаков царской власти, которые могли бы выдать его при бегстве. Затем, когда все остальные бежали, напуганные, он бросился туда, где они нашли свободный путь для бегства..." (III. 11.11).
То же самое можно встретить при описании битвы при Гавгамелах, даже если в этом случае Диодор и Квинт Курций указывают, что не сам Великий царь дал сигнал к бегству:
"Он сам сражался на колеснице и бросал копья в нападающих... (XVII.60.2)... Все были убеждены, что царь был убит. Скорбные крики, дикие стоны родных и приближенных Дария привели в замешательство и беспорядок персидскую армию, которая до этих пор сражалась с равными шансами" (Квинт Курций IV. 15.28-29).
В этом случае Квинт Курций утверждает также, что, "как говорят", оставленный своим левым крылом, Дарий извлек свой короткий меч и спросил себя, не избежал ли бы он, умирая с честью, стыда бегства. Но, стоя высоко на колеснице, "он отказался оставить своих воинов, которые не были готовы единогласно покинуть поле битвы"[152].
Если Дарий не является, таким образом, первым ответственным за панику, тем не менее он поддается общему пораженческому настроению ввиду того, что видит, что его фланги прорваны:
"Он также был охвачен страхом и бежал... Было невозможно понять, в каком направлении бежал Дарий... Слышался только стон людей, лежавших повсюду, топот кавалерийских отрядов и непрерывное хлопанье кнутов... Он бежал в верхние сатрапии, желая оставить между собой и Александром как можно большее пространство[153]... Когда Дарий развернулся на колеснице и бежал, это уже был даже не бой, а массовое убийство... Слышалось хлопанье вожжей - это возница не переставал хлестать царскую упряжку: это были единственные следы, которые Дарий оставил в своем бегстве" (Квинт Курций IV. 15.32-33).
В то время как Арриан утверждает, что в Иссе Дарий бежал на своей колеснице, прежде чем бросить ее и пересесть на коня[154], Квинт Курций вводит один особенно унизительный мотив, доказывающий, что бегство царя было подготовлено заранее: "Он опасается попасть живым во власть врага, спрыгивает с колесницы и садится на лошадь, которая следовала за ним для этой цели"[155]. Плутарх также отмечает, что паника не зародилась вследствие действий Дария, наоборот, он отмечает его мужество. Плутарх рассказывает, как царская колесница не могла более маневрировать, поскольку ее колеса были заблокированы трупами, валяющимися вокруг нее: "Тогда Дарий оставил свою колесницу и свое вооружение; он сел верхом на кобылу, которая, как говорят, была подведена ему, и бежал"[156]. Эта тема была снова рассмотрена, в более расширенной и аргументированной форме, Элианом, автором римской эпохи, в морализаторском анекдоте, включенной в его труд, где были собраны анекдоты о животных:
"Похоже, что кобыла была хорошей матерью и с нежностью вспоминала своих жеребят. Последний Дарий отметил это. По этой причине ему нравилось, чтобы его сопровождали на поле битвы несколько кобыл, которые недавно ожеребились, но у которых отняли их жеребят. Жеребята, которые теряют свою мать, выращиваются на молоке другой кобылицы, как это делается и у людей. Таким образом, когда сражение при Иссе стало неблагоприятным для персов, и когда Дарий был побежден, он вскочил на кобылу, озабоченный тем, чтобы как можно быстрее бежать и спасать свою жизнь. Известно, что кобыла, вспоминающая о своем жеребенке, которого она оставила позади, способна со всей возможной скоростью и заботой спасти своего хозяина в момент ужасной опасности" (Anim. VI.48).
Разумеется, автор сборников exempla, каким является Элиан, должен пользоваться всем, что попадает к нему в руки. При чтении его рассказов следует отличать то, что составляет основу истории и морализаторские комментарии, которыми он их приукрашивает. В данном случае речь идет о привязанности, которую, согласно Элиану, испытывают кобылы по отношению к своим жеребятам: даже когда они отделены от них, они их не забывают. История отношений кобылы/жеребята должна была быть довольно известной, так как, в самом разном повествовательном контексте, мы обнаруживаем ее в "Романе об Александре" и в "Искандар-наме" Низами[157]. Для того чтобы сделать повествование еще бодрее и забавнее, Элиан вставил его в описание поведения Дария III в ходе сражения. Даже если в повествовании не присутствуют определенные термины, все равно мы обнаруживаем там topos подлого царя и беглеца. Повествование просто приводит к подобной характеристике, так как, если верить Элиану и Плутарху, Дарий, знающий о привязанности кобыл к жеребятам, преднамеренно выбрал кобылу. Торопливый читатель, таким образом, вынужден думать, что еще до начала сражения Дарий подготовил все для того, чтобы обеспечить себе неизбежное бегство, откуда появилось выражение Квинта Курция: "Лошадь, которая следовала за ним для этой цели (ad hoc)". В результате возникла история, крайне принижающая царя, готового к любым уверткам и хитростям, чтобы не рисковать своей собственной жизнью. Именно основываясь на этой легенде, комментаторы интерпретировали присутствие лошади около царской колесницы на Неапольской мозаике (рис. 43): перс, который держит в поводу лошадь, готов передать повод Великому царю[158]. Надо ли уточнять, что иконографическая интерпретация исходит также от предполагаемых слабости и трусости Великого царя, и это мнение еще более усиливается в результате совпадений между Аррианом и Вульгатой?
Совершенно ясно, что, использованные друг за другом, соответствующие друг другу и ассоциативно усиливающие друг друга, использованные слова и выражения будут позорить Дария и лишать его достоинств, единогласно признанных характеристиками законного царя, неважно, идет ли речь об испытании боем, - стоя в первых рядах перед лицом всего войска вместо того, чтобы постоянно показывать врагу спину, - или о долге государя попытаться испытать судьбу вместо того, чтобы готовиться к поражению, о духовном обязательстве защищать своих солдат от краха и унижения вместо того, чтобы подготовить свои тылы и все необходимое для бегства еще до начала сражения.
Необходимо отметить и еще один сюжет. Дело в том, что, если Дарий ускользнул в конечном счете от Александра, то, с одной стороны, он оставил поле битвы еще в тот момент, когда битва была в самом разгаре (в особенности при Гавгамелах), но при этом он воспользовался ночью, чтобы скрыть свое бегство. Невозможно не обнаружить связь этого момента с одним из эпизодов переговоров, описанных Аррианом, между Александром и Парменионом, накануне сражения у Гавгамел[159]. Старый военачальник уговаривал Александра атаковать персов ночью; при этом атака получилась бы неожиданной, в условиях полной неясности, тем более что ночью люди более склонны пугаться. Ответ Александра, а главным образом Арриана, выводит на первый план тактические и практические аргументы (ночь может быть благоприятной для слабейших), и даже политические: побежденный при таких обстоятельствах, Великий царь мог бы "отказаться признать свою неполноценность и неполноценность войска, которым он командовал, из-за того, что атака македонцев происходила бы скрытно и в ночи". Аргумент, отведенный Великому царю, содержит явную ссылку на нормы, принятые в обоих лагерях, и являющиеся, по всей видимости, этическими нормами: ночной бой не может выявить истинного победителя.
Если аргументы практического и тактического характера по большей части исходят от Арриана, этические аргументы выдвигаются в основном Александром: "Он ответил Пармениону, что для него было бы позором украсть победу, и что Александр должен победить при свете дня и без фокусов"[160]. Эта реплика очень точно напоминает то, что Юстиниан вкладывает в уста Дария в контексте, посвященном началу войны[161], и она довольно точно воспроизведена арабо-персидским автором Таалиби, написавшим "Историю персидских царей", который, не называя Пармениона, приводит тот же самый диалог: "Ночная атака - это разбой, а разбой не к лицу царям" (стр. 408), - отвечает Искандер. Царская реплика очень точно соответствует традиционной ментальности, согласно которой солдат ведет свой бой при свете дня; ночь, напротив, используется людьми хитрыми и недостойными. К противопоставлению Александра и Дария присоединяется, таким образом, контраст между преследователем и беглецом; он соединяется с героизмом, проявленным македонским царем в первых рядах своих войск и при свете дня, в противовес позорному бегству Великого царя, который пользуется ночью, чтобы постыдно скрыться обманным путем от своего долга, по крайней мере с точки зрения греческих этических норм: необходимо встречать противника лицом к лицу, без хитростей или уловок.

СЮЖЕТ С БЕГСТВОМ ВЕЛИКОГО ЦАРЯ

Во многих моментах изображение бегства Дария смешивается с историей Ксеркса в 480 году. В конечном счете и тот и другой были осуждены практически в идентичных терминах за то, что они привели империю к падению из-за их любви к тлетворной роскоши и последующей расслабленности[162]. К тому же кажется весьма вероятным, что подобный эпизод из "Романа об Александре" был напрямую вдохновлен апокалиптическими описаниями отступления Ксеркса, которые можно найти, например, у Эсхила: точно так же, как часть армии Ксеркса тонет в реке Стримон, вначале замерзшей, а потом растаявшей под солнечными лучами, так же и Дарий и люди из его свиты смогли перейти замерзшую реку Странга, прежде чем крах поглотил "основные силы персов и варваров"[163]. Другие сопоставления более заметны: Ксеркс, покидая Сарды, бросил колесницу Зевса/Ахура-Мазды, которая находилась в его кортеже - такая же точно колесница числилась в официальном кортеже Дария при выходе из Вавилона[164].
Рассказы, повествующие об этих двух Великих царях, отличаются своим обезличенным характером. Они разрабатывают две взаимозависимые темы - бегство побежденного царя и превратность фортуны. Эти темы многократно обрабатывались и развивались классическими авторами, во-первых, в связи с поражением Ксеркса, а затем в связи с тем, что они единогласно считали его непрерывным бегством в Азию после сражения при Саламине:
"Ксеркс испускает долгий стон и сетует на пучину страданий... Он разрывает свою одежду, исторгая крик, а затем внезапно отдает приказ своим сухопутным войскам и бросается в паническое бегство [Эсхил, Персы, стр. 465-470]... Ксеркс, узнав о своем поражении, боялся, как бы какой-нибудь иониец не посоветовал бы грекам - или как бы эта идея не пришла в голову им самим, - поплыть к Геллеспонту, чтобы разрушить там мосты и заблокировать его в Европе, где он оказался бы в смертельной опасности. Ксеркс решил бежать... Царь направился к Геллеспонту и за сорок пять дней достиг места, где он переправлялся. Из его армии, можно сказать, почти никто не вернулся... Возвращаясь, ему не удалось найти в этой стране [Пеония] священную колесницу Зевса, которую он оставил там, когда шел на Грецию" (Геродот VIII, стр. 155-177; см. IX.108).
Портрет Ксеркса, который рисует Юстиниан, содержит также некоторые из черт, обычно приписываемых Дарию, например чувство превосходства и даже высокомерия, а также бахвальство[165]. Давайте обратим внимание на описываемое автором противопоставление безграничности армии, парад которой Ксеркс недавно принимал, и недостатков и дефектов самого царя:
"Но эта столь значительная и отличная армия осталась без военачальника. Если оценивать царя, то можно хвалить его богатства, но не таланты военачальника... Он первый в бегстве и последний в битве, робкий в опасности, надменный, когда не нужно ничего опасаться и, наконец, исполненный уверенности в своих силах безо всяких реальных на то оснований..."[166]
У Валерия Максима бегство столь могучего царя было, естественно, возведено в трусость:
"Этот человек, который окружил море цепью своих кораблей, на земле превратился в животное, которое бежит изо всех сил, чтобы сбежать от опасности. Он был вынужден повернуть назад, полный страха, чтобы вернуть себе свою империю" (1.6, ext. l).
В истории также не раз встречалась не менее избитая тема - тема изменчивости фортуны, которую безо всякого смущения выражали при помощи полных напыщенности образов:
"Насколько его поход в Грецию был ужасен, настолько и его отступление было позорным и несчастливым... Ксеркс нашел, что мосты разрушены зим-ними бурями, и быстро пересек море в рыболовецкой лодке. Это был удивительный спектакль, замечательный и хорошо сделанный, позволивший показать людей без прикрас: в маленькой лодке находился тот, кому еще недавно не хватало целого моря" (Юстиниан, II.11.1; 13.9-10).
Изображения персидских царей в состоянии поражения были столь сильны и столь содержательны, что они были использованы другими авторами римской эпохи, описывавшими, например, паническое бегство Помпея с поля Фарсальской битвы. Так же как и Дарий, Помпей "освободился от знаков власти"[167] и, совсем как это сделал Ксеркс у Юстиниана, "он бросается в лодку, неспособную сопротивляться ветрам и потокам... которая уносит его в открытое море: тот, чьи весла ударяют еще в воды Корцира и залива Левкады, хозяин Сицилии и либурнийской земли, прокрадывается, дрожа, на утлом челноке"[168].
Легко понять, что в эллинскую эпоху изображение бегства царя Дария на колеснице особенно сильно привлекало художников. Подобный сюжет можно увидеть на вазе в Апулии. На амфоре из Неаполя (рис. 44) царь стоит на колеснице, запряженной четырьмя лошадьми и управляемой колесничим, который хлещет упряжку, в то время как его преследует всадник в коринфском шлеме, вооруженный копьем, появляющийся слева; справа изображен бой между греком и персом. Так же, как на Вазе персов, где изображен царский совет, созванный царем, под фигурой которого написано имя "Дарий" (рис. 42), описываемая сцена заполнена фигурами божеств: Зевс приказывает Нике (богине Победы) увенчать олицетворение Эллады перед лицом униженной Азии. На трех других вазах мы обнаруживаем сюжет того же периода (из которых одна ныне потеряна). Сегодня считается, что эти вазы были сделаны в 330-320 годах. И те и другие могли выйти из мастерской "Художника Дария" или ему подобной.
В том же десятилетии, прошедшем со времени смерти Дария и Александра (произошедшей с семилетним интервалом), художники Апулии были наслышаны об основных эпизодах эпопеи Александра, так как рассказы об этих событиях непрестанно циркулировали среди людей. Но намерение художников не состояло в том, чтобы проинформировать всех о реальных исторических событиях: они работают с повторяющимися мифологическими моделями. Картина не собирается становиться ни реалистичной, ни документальной, даже тогда, когда изображается царский совет. В наименьшей степени художник стремится изобразить исторических персонажей - речь идет о персонажах условных и представленных как таковые: колесница изображена греческого типа; Великий царь носит одежду, которую обычно надевали актеры в театре, изображавшие персов, а также амазонок; царь представлен в виде изнеженного "восточного" царя, который не оказывает никакого сопротивления - образ, совершенно не похожий на изображение бойца (пусть даже побежденного), который мы видим на мозаике. Что касается преследователя на коне, который предположительно является Александром, то он изображен с бородой, и его черты совершенно не похожи на тот физический облик, который хорошо известен и широко распространен. Стоит добавить, что сцена предполагает, что Александр захватил Дария, и даже что он его убил (этот сюжет достаточно слабо представлен в литературной традиции)[169]. На самом же деле иконографический контекст позволяет утверждать только, что объединенные единым движением, созданным воображением художника, эти анонимные персонажи не могут быть никем другим, как Дарием и преследующим его Александром. Каким бы ни было при этом графическое выражение, необходимо констатировать, что изображения "бегства Дария" появились очень рано; рано сформировался и "канон" этого изображения: победа Александра, отображенная движением копья, которым македонский царь угрожает своему врагу, безоружному и напуганному, стоящему на своей колеснице.[170]

ПОДРОБНОСТИ ПРЕСЛЕДОВАНИЯ

Контраст между царем-беглецом и царем-преследователем, отображенный художниками, является основной идеей античных рассказов. Об этом свидетельствует особенно резкое выражение, использующееся Аррианом: в то время как македонский царь находится в первом ряду сражающихся, Дарий - в первом ряду бегущих[171]. Здесь мы обнаруживаем изображение молодого завоевателя, полного лихости и порыва, который, высадившись на побережье, без колебаний выбирает путь в глубь страны, навстречу Великому царю[172], так как "решено было застигнуть Дария, где бы он ни находился"[173]. Это то, о чем перед Иссом Аминтас напоминает Дарию, убежденному в том, что Александр-не осмелится атаковать: "Он утверждал категорически, что Александр немедленно бросится навстречу Дарию, где бы он его ни увидел"[174]. После первых дипломатических переговоров молодой царь провоцирует своего противника на бой за царскую власть и предупреждает его: "Не убегай, так как я настигну тебя везде, где бы ты ни был"[175]. Это предупреждение было повторено в ходе второго посольства: "Везде, куда мог бы бежать Дарий, он будет преследовать его"[176]. Согласно Плутарху, он очень огорчился из-за уклончивой тактики, выбранной противником, - настоящее "посягательство на славу"[177], - и очень обрадовался тому, что может встретиться с ним в общем сражении, так как он сказал Пармениону в утро перед Гавгамелами: "Это - уже победа, что не надо больше бегать туда-сюда по огромной и опустошенной стране в погоне за ускользающим Дарием, чтобы заставить его сражаться"[178]. Впрочем, то же самое, по словам Квинта Курция, считал и Дарий, который решил дать сражение:
"Но когда из достоверных источником пришло известие, что Александр со всеми своими войсками пошел бы в любое место, куда решил бы направиться Дарий, то Великий царь, понимая, с каким человеком он имеет дело, приказал собрать в Вавилоне все разноплеменные отряды" (IV.9.2).
Повторяющийся характер подобных выражений у различных авторов показывает, до какой степени тема личного столкновения между обоими царями тесно связана с темой преследования со стороны Александра. Приняв решение выйти навстречу своему противнику, Дарий в действительности, начиная с момента завершения битвы при Иссе, не перестает убегать. Напротив, в македонском царе есть твердое и непрекращающееся желание подняться в глубь страны и вынудить своего противника поспорить с ним за верховную власть на поле битвы. В сознании читателя, таким образом, не остается сомнений относительно того, что каждый из царей параллельно проходит урок перемещений в пространстве, тем более, что он легко может связать его с дипломатическими предложениями, приписываемыми Великому царю: убегая безостановочно в глубь страны, Дарий оставляет власть над территориями македонскому завоевателю, который спешит по его еще теплым следам. Именно эти рассуждения приписывает Квинт Курций Александру, обращающемуся к своим войскам перед сражением при Гавгамелах: "Наилучшим доказательством потери ими боевого духа было то, что персы сжигали свои города и поля, как все то, что будет принадлежать их врагам"[179].
Как и при любом подобном столкновении, цель каждого из противников состояла в том, чтобы захватить лично военачальника вражеской стороны: "Каждый страстно желал добиться славы и убить вражеского царя[180] [...]. Все македонцы желали найти Великого царя"[181], и Александр думает только о том, чтобы захватить своего убегающего врага. Так было при Иссе, где, согласно Плутарху, у Дария "был запас в четыре или пять стадий"[182], и где, согласно Диод ору, Александр, "в конце пробега в двести стадий, повернул назад и вернулся в лагерь к середине ночи"[183]. Давайте посмотрим у Арриана[184]:
"[Оставив колесницу и знаки власти], Дарий возобновил свое бегство верхом, и только наступившая ночь помогла ему не попасть в руки Александра. Поскольку этот последний вел преследование при свете дня, когда наступила ночь и ничего больше не было видно, он вернулся в лагерь... Надо сказать, что преследование было замедлено, потому что, как только фаланга была разбита, он сделал полукруг и сам лично не начал преследования до тех пор, пока не увидел, как от реки были отброшены иностранные наемники и персидский кавалерийский отряд" (II.11.5-7).
Александра вновь постигла неудача, как и в Гавгамелах: "Победитель не сдержал беглецов"[185]. В каком-то смысле "он демонстрировал победоносный вид прежде, чем исход боя стал несомненным", за что его приветствует Квинт Курций, который считает, что, делая так, он выказал "больше рассудочности, чем нетерпения"[186]. Но в то же самое время наступление, руководимое Мазеем, поставило македонцев в положение, когда они сами были вынуждены убегать. Перед столь явной опасностью Парменион послал гонца, чтобы попросить Александра вернуться назад, и таким образом заткнуть брешь. Только обеспечив успех, царь мог возобновить преследование, которое он вел до наступления ночи. Он разбил свой лагерь, преодолев реку Ликос, на которой немного времени тому назад, согласно Квинту Курцию, Дарий оставил мост для того, чтобы позволить своим войскам ускользнуть от македонцев[187]:
"Затем, оставив свой кавалерийский отряд отдыхать до полуночи, Александр снова отправился на полной скорости в Арбелы, с идеей найти там сокровища и остатки имущества Дария. Он прибыл в Арбелы на следующий день, покрыв с момента завершения сражения шестьсот стадий. В Арбелах он не смог найти Дария, который без малейшего промедления бежал"[188].

Таким образом, понятно разочарование Александра:
"Царь сильно торопился настигнуть своего бегущего врага, когда получил плохие новости от Пармениона. Он приказал всадникам остановить лошадей; пехота прекратила продвижение; он скрипел зубами из-за того, что у него вырвали победу из рук: "Дарий оказался счастливее в своем бегстве, чем он сам в его преследовании" [189].
Впоследствии Пармениона обвиняли в том, что он позволил Дарию во второй раз убежать: "Недовольный сообщением, царь не сказал правды своим солдатам; под предлогом того, что он уже насытился резней и что наступила ночь, он дал сигнал отступать".
Тем не менее терминология, использованная Диодором при описании принятия "знаков власти" Дария, заставляет считать, что Александр снял с Дария доспехи и забрал его оружие[190], как это мог бы сделать римский победитель в поединке, помещая доспехи врага на алтарь, посвященный Юпитеру Феретрийскому в виде "трофейных доспехов"[191]. В конце концов, именно в таких терминах Квинт Курций выражает надежду, жившую в Александре во время битвы при Иссе: "Убивая царя, он искал славы получения трофейных доспехов"[192].

ЦАРЬ ВЕРХНИХ И НИЖНИХ ЗЕМЕЛЬ

Согласно Квинту Курцию, вечером вдень поражения, в то время как Александр шел по его следам, Дарий держал со своими близкими друзьями короткий военный совет в Арбелах: он решает не защищать Вавилонию и отойти к Экбатанам, где он мог бы собрать новую армию[193]. Диодор передает это в следующих терминах:
"Дарий убежал в верхние земли. Он желал увеличить расстояние между собой и Александром и получить достаточную отсрочку, чтобы собрать новую армию. Дойдя до Экбатан в Мидии, он сначала находился там, собирая всех, кто вернулся целым и невредимым после краха, и вооружая тех, кто еще не воевал. Он также призвал воинов из соседних народов, посылал сообщения сатрапам и стратегам, находящимся в Бактрии и Верхних сатрапиях, чтобы убедить их оставаться ему верными"[194].
Как и предполагалось, Александр направился к Вавилонии, и в течение следующих месяцев (ноябрь 331 - апрель 330 года) посвятил себя завоеванию крупных царских резиденций и укреплению своей власти в Персии. Вопреки положению, которое создалось и доминировало после сражения при Иссе и после наступления из Египта, македонская армия не идет больше по следам ахеменидской армии; каждый из двух царей следует собственным путем. Очевидно, именно по этой причине Великий царь снова исчезает из повествований древних авторов, чье внимание приковано к делам и подвигам Александра.
Тем не менее, разумеется, оба противника оставались настороже. Мысль о Дарий не оставляла македонца, который получал новости, исходящие из лагеря Дария в Экбатанах. Ввиду того, что положение в Персеполе в апреле - мае 330 года стабилизировалось, преследование возобновилось, еще более ожесточенное и ускоренное, чем ранее. Вот как Арриан описывает надежды и планы Великого царя:
"Дарий решил, что если Александр остался бы в Сузах и Вавилоне, он будет ожидать, стоя на месте, в Мидии, чтобы увидеть, не изменилось ли что-то снова в положении Александра: но если бы Александр пошел против него, он поднялся бы по Парфии и Гиркании до Бактрианы, опустошая всю страну и обеспечивая тем самым скорость, невозможную для Александра. Он послал к Каспийским Воротам... женщин, остатки движимого имущества, которые к тому времени еще были при нем, а также крытые повозки, в то время как он, с армией, которую он смог собрать в его положении, ожидал врага в Экбатанах" (III. 19.1-2).
Продолжение рассказа показывает, что сообщения, получаемые Александром в это время, были противоречивыми: одни констатировали желание Дария сражаться в генеральном сражении; затем очень быстро выяснилось, что, будучи неспособным вынудить скифов и кадусиев прислать ему воинские отряды, Великий царь решил возобновить бегство вглубь страны:
"Александр был в трех днях пути от Экбатан, когда ему навстречу вышел Бисфан, сын Оха [Артаксеркса III], бывшего царем Персии перед Дарием. Бисфан сообщил ему, что Дарий бежал четыре дня назад с сокровищами Мидии, приблизительно в семь тысяч талантов, и армией, насчитывающей около трех тысяч всадников и шесть тысяч пехотинцев" (III. 19.4-5).
Затем Арриан сообщает о заговоре против Дария Бесса, сатрапа Бактрии, и Барсента, сатрапа Арахосии и Дрангианы, которые, объединившись с хилиархом Набарзаном, задержали Дария и "увезли как пленника в крытой повозке"[195].
Этот момент истории Дария и Александра описывается Квинтом Курцием на протяжении книги V, в которой автор излагает события, начиная со следующего дня после битвы при Гавгамелах и до смерти Великого царя. Автор не колеблется, как уже подчеркивалось[196], воспроизводить в мельчайших деталях как общественные речи, так и частные разговоры. После объявления о возобновлении преследования Александром, Дарий, согласно Квинту Курцию, "опасался, что Александр сумеет его обогнать, и изменил свой план и свой путь". Квинт Курций добавляет, что Великий царь "больше готовился к тому, чтобы сражаться, чем к тому, чтобы бежать"[197], и что самый близкий друг царя, Артабаз, предлагал всем "надеть свою самую красивую одежду, взять самое богатое оружие, которое у них было, и следовать за царем в бой, настроившись на надежду на победу и готовность умереть с честью"[198]. Но, хотя "эти слова были приняты общим согласием", Квинт Курций никогда не позволяет читателю предположить, что общее сражение готовилось со всей серьезностью. Напротив, "Дарий решил затем пойти в Бактрию, а Александр шел так быстро, что расстояние между ними никак не оказывалось достаточным"[199]. Очевидно, тем временем Бесс и его сообщники сделали все возможное, чтобы подорвать власть и престиж, которыми еще пользовался Великий царь.
Таким образом, дальнейший контекст является действительно контекстом бегства. Квинт Курций показывает, как царь, обладающий "простым и прямым характером", дает свое прощение заговорщикам, а затем оставляет Экбатаны в большом экипаже, согласно правилам двора: "Дарий дал сигнал к походу и, согласно древнему правилу, поднялся на свою колесницу... Не осознавая опасности, которая ему угрожала, он торопился ускользнуть от рук Александра, единственного предмета его опасений"[200]. Самое меньшее, что можно сказать - это то, что подобные слова не возвеличивают царя, который уже долгие годы кажется преследуемым единственной заботой: оставить между собой и своим преследователем как можно большее пространство. Затем описываются измена, арест и приводятся рассуждения о превратности фортуны:
"Этот царь, которого недавно везла колесница и которому оказывались божественные почести, стал теперь без вмешательства иностранной силы пленником, посаженным на позорную повозку... Чтобы царь не был лишен почестей, его связали золотыми путами: это еще одна из насмешек, которыми судьба не переставала его осыпать. И чтобы нельзя было узнать царя по его поведению, повозку покрыли мерзкими кожами" (IV. 12.16,20).
Предупрежденный об этих событиях, Александр еще больше ускоряет темп, как никогда ранее настроенный захватить царя, который ускользает от него начиная с осени 333 года: "Только в нем заключена наша победа"[201], - говорит он своим военачальникам, чтобы передать им свою энергию, когда готовится к тому, чтобы удвоить темп, пересекая засушливые районы в ужасную жару, без достаточных запасов воды[202]:
"Он гнал свою армию в ужасной спешке; это был скорее бег, чем поход; даже ночью они не отдыхали от дневных трудов[203]... По дороге он видит, что, продвигаясь со всей возможной скоростью, он оставляет в арьергарде очень много солдат." Много лошадей пало. Темпе менее он продолжил свой путь с той же скоростью и прибыл на одиннадцатый день в Рей, расположенный в дневном переходе от Каспийских Ворот, которых тот достиг в том же темпе, что и Александр... Отчаявшись захватить Дария за счет скорости, Александр оставался на месте пять дней, позволяя своей армии отдышаться, а затем выступил против Парфии... [Предупрежденный об аресте Дария] он еще более ускорил движение, взяв с собой только отборных воинов [элитные войска]... Он двигался всю ночь и весь день, и следующий день до полудня; затем, дав своим людям немного отдохнуть, он снова двигался всю ночь..... [Информированный о развитии и последних событиях заговора] он считал, что должен изо всех сил продолжать преследование. Уже и люди, и лошади были обессилены от непрерывной усталости, но Александр продолжал свой путь... [Выбирая короткий путь] который пересекал пустынную, безводную местность, он отправился в путь к вечеру и двигался с максимально возможной скоростью. Пройдя в течение ночи приблизительно четыреста стадий[204], на заре он напал на варваров" (Арриан I 1.20-21, извлечения).
После нескольких месяцев, когда он жил "изгнанным из своей собственной империи"[205], Дарий достиг конца своего отчаянного бега, умирая в нищете, оставленный всеми - за исключением своего пса[206]! Хозяин останков своего врага, которые он приказал похоронить в царских гробницах, Александр стал победителем. Совсем как Дарий до весны 334 года, он мог наконец считаться царем нижних и верхних земель. Тем не менее триумф был неполным, так как Бесс в Бактрии намеревался захватить венец Ахеменидов под именем Артаксеркса. Бегство Дария закончилось, но Александру, его преемнику, пришлось преследовать нового соперника, хозяина сатрапий внутренних земель[207]!

---

[1] . Квинт Курций III. 1.6
[2] . Диодор XVII.7.2; 18.2
[3] . Юстиниан XI.6.8 (сопоставить с Аррианом III. 10.2),
[4] . Или по гречески: ano/kato (сверху/снизу); anabainein/katabainein (подниматься/спускаться); anotdro/anotato (выше/выше всего); ai and satrapeiai (Верхние сатрапии).
[5] . Анабасис 1.12.4
[6] . Ссылки: Непот. Агесилай 4.1–2 и Ксенофонт. Эллинские IV.1.41,
[7] . Диодор XVII.54.6, где роскошь (tryphe) связана с легкой жизнью (Дарий) и противопоставлена славе (doxn) которую можно обрести в бою (Александр).
[8] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 1.10 (332A), где роскошь Дария (tryphe) связана с безынициативностью (apraktos/apraxia) и противопоставлена разнообразным достижениям цивилизаторского завоевателя (Александра).
[9] . Юстиниан XI.5.10 и Диодор XVII. 17.2.
[10] . Плутарх. Александр 17.3 (anebaino). Автор таким образом ставит в известность о решении Александра захватить вначале страны средиземноморского бассейна: Арриан 1.20.1.
[11] . Что сообщает Квинт Курций, говоря: «Александр решил настичь Дария, куда бы он ни направился» (III.1.19).
[12] . Плутарх. Александр 18.5–6: ano/katabaino.
[13] . Диодор XVII.30.
[14] . Квинт Курций III.2.
[15] . См. также: Арриан II. 1.3, в более умеренных выражениях.
[16] . Арриан II.6.3–4; см. также: Квинт Курций III.8.1–9; Плутарх. Александр 20.1–4.
[17] . Квинт Курций Ш.8.1–11.
[18] . Квинт Курций Ш.2.1; Диодор XVII.30.6.
[19] . Арриан 1.16.3.
[20] . Арриан 1.20.3; II. 1.1 («военно-морские силы и все побережье»); Диодор XVII.23.5–6.
[21] . Квинт Курций VI.39; V.8.517; 9.1–8.
[22] . Квинт Курций VII.
[23] . Геродот III.80–84.
[24] . Геродот VII.8–13
[25] . VII.8–18.
[26] . Геродот IX.41–42: nomos ton Persdon.
[27] . См.: Диодор XVII. 18.2–4; Арриан 1.12.9–10.
[28] . См.: Диодор XVII.29.4.
[29] . Квинт Курций III.4.3.
[30] . Диодор XVII. 18.4 megalopsykhia (HEP 1069).
[31] . Юстиниан XI.6.8: occultaconsiliavictoriae furtivae convenire; Арриан III 10.2; aiskhros klepsai ten niken, alia phandros kai aneu sophismatos nikesai.
[32] . Квинт Курций Ш.8.11: haec magnificentius iactata quam uerius.
[33] . По латынирurpurati, «те, кто носят пурпур» – термин, нередкий у Квинта Курция, для обозначения придворных.
[34] . Геродот VII.59–100; рассуждения Ксеркс-Демарат VII. 101–104; ссылка на Ксеркса у Квинта Курция III.2.2: «Согласно примеру Ксеркса, он пересчитал армию» (Геродот VII.60).
[35] . Геродот VII.45 (makarizo [makarios: счастливый; Квинт Курций III.2.10 (laetus: счастливый).
[36] . Геродот V.24: syssitos kai symboulos.
[37] . Геродот VII.2–4; Плутарх. Артаксеркс 2.4–5.
[38] . Диодор XVII.30.2: symbolous.
[39] . Арриан 1.12.10.
[40] . Диодор XVII.30.4.
[41] . Квинт Курций Ш.8.3.
[42] . XV.42.2.
[43] . Плутарх. Фемистокл 29.5–6.
[44] . Даниил 4–5 (следует за историей львиного рва).
[45] . Квинт Курций III.2.17–18.
[46] . Диодор XVII.30.4: kata ton Persdon потоп.
[47] . Ксенофонт. Анабасис 1.6.10.
[48] . Квинт Курций III.2.19.
[49] . Ксенофонт. Анабасис 1.6.11.
[50] . Квинт Курций III.8.14–15; см. также: Арриан И.7.1.
[51] . Квинт Курций VI0.14: natura simplex et mitis; III.8.5sanctus et mitis.
[52] . Квинт Курций III.8.5.
[53] . Квинт Курций III.2.17: mite ас tractabile ingenium.
[54] . Квинт Курций III.8.6.
[55] . Диодор XVII.30.4.1.
[56] . Квинт Курций Ш.8.3.
[57] . Квинт Курций III.2.10: solita vanitate.
[58] . См. например: Плутарх. Александр 23.7; Moralia 65CD; Арриан rv.8.3,8.6,9.9; Лукиан. Как пишется история 12, и т.д.
[59] . Арриан II.6.4 (Дарий до Исса); IV.8.3 (Александр и дело Клейтоса: «Эти люди, которые все время вели царей к их гибели и которые не переставали им вредить, льстя Александру, говорили, что...»).
[60] . Атеней. Deipnosophistes VI 234с-262а
[61] . Плутарх. Moralia 54–56.
[62] . Сенека. De beneficiis VI.30–31.
[63] . XVII.30.6.
[64] . Диодор XVII.30.5.
[65] . См.: Геродот V.24.
[66] . Квинт Курций III.8.6.
[67] . Диодор XVI.40.4–6: tous hyper tes basileias agonas.
[68] . XV.29.2.
[69] . См. в особенности: Диодор XV.41.2,5; XVI.46,7; 49.7.
[70] . Диодор XVII.23.5.
[71] . Агесилай 15.1.
[72] . Диодор XVII.30.1.
[73] . См. как это описывает Диодор XVII.29; 31.3.
[74] . Арриан П. 14.6.
[75] . Плутарх. Агесилай 15.8; см также: Артаксеркс 20.6, где автор дает объяснение: «так как на персидских монетах было изображение лучника».
[76] . Арриан II. 14.5.
[77] . Арриан 1.25.
[78] . Арриан II.4.9–11; Квинт Курций Ш.6.4–17.
[79] . Валерий Максим III.8.6.
[80] . Квинт Курций IV.9.13.
[81] . Квинт Курций III.8.7.
[82] . Диодор XVII.30.7 (anagkazo).
[83] . Квинт Курций III.8.7–9: Mos maiorum (обычай предков).
[84] . Квинт Курций III.8.10.
[85] . II.6.4.
[86] . Квинт Курций III.8.2: «Они настойчиво приглашали Дария возвратиться назад и вернуть себе просторные равнины Месопотамии».
[87] . Арриан II.6.6–7.7.
[88] . Арриан II.6.3–4.7.
[89] . III.8.8.
[90] . Ксенофонт. Анабасис II.2.10–11, повторенный Диодором XIV.25.8.
[91] . Агесилай 15.1.
[92] . Квинт Курций III.2.10–16.
[93] . Арриан 1.13.2–6 (перед Граником); 1.18.6–9 (перед Милетом); И.25.2–3 (дипломатические предложения Дария после Исса); III. 10.1–2 (перед Гавгаме-лами); III.18.11–12 (в Персеполе).
[94] . Полибий Х.26.9.
[95] . Арриан VII.29.1.
[96] . Ш.22.2.
[97] . См. стр. 177–181.
[98] . См.: Плутарх. Артаксеркс 6.2 (oi iano).
[99] . Диодор XVI.40.4–6 и XVII.30.7.
[100] . Ксенофонт. Анабасис 1.6.5: symboulos.
[101] . Плутарх. Артаксеркс 8.3–6. Термин eulabeia, переведенный как «осмотрительность» подразумевает также идеи оборонительной позиции и самого страха. v4
[102] . Диодор XIV.22.2 (цитируя свой источник: Эфор); см. также собственные заявления Кира, выраженные (или скорее составленные) Ксенофонтом в «Анабасисе» 1.5.9.
[103] . Квинт Курций III.2.9: festinatio.
[104] . Судно, или Пожелания 35, затем34.
[105] . Артаксеркс 7.1–2.
[106] . 1.7.17,19.
[107] . Арриан И. 10.1: teign6mei dedo ulomenos.
[108] . Арриан VII.8.7.
[109] . Арриан II.6.4 («Ему казалось, что Александр больше не хочет наступать»); Квинт Курций III.8.10–11.
[110] . Арриан II. 10.2.
[111] . III. 11.7: opimumdecuscaeso rege expetens (Исс).
[112] . Диодор XVII.34.4.
[113] . Диодор XVII.20.3: «Возможно, личная отвага могла освободить Азию от приближающейся страшной угрозы».
[114] . XVII.60.1.
[115] . Плутарх. Александр 20.2; см. также двусмысленный пассаж Плутарха «De Fortuna Alexandri И» 9 (341 с).
[116] . Квинт Курций III.11.10.
[117] . Диодор XVII.34.5
[118] . Арриан II. 12.1.
[119] . См., например Квинт Курций III. 11.5. collate pede, quasi singuli se dimicarent («нога против ноги, как в дуэли).
[120] . Арриан II.14.9.
[121] . Квинт Курций IV.11.21: praemia esse belli.
[122] . См. в особенности формулы, использованные Диодором XIV.23.5: tous hyper tes basileias agonizomenous (Кир по отношению к Артаксерксу II; сравнивая, в частности, поединок между братьями Этеоклом и Полиником в известной трагедии); XVI.40.6: tous hypertes basileias agфпas (Артаксеркс III); XVII.30.7: tous hyper tes basileias agonas (Дарий III), приближаясь к Арриану П. 14.9: agonisaiperi tes basileias (ответ Александра Дари), или Ксенофонт, Экономики IV. 18 peri tes basileias... makhoumenos (Кир Младший); Диодор XVII.54.6: diamakhestaipros автоп peri tes ton olon monarkhias (ответ Александра Дарию).
[123] . Судно, или Пожелания 37: peri tes arkhes makhomenon.
[124] . Плутарх. Артаксеркс 10–11.
[125] . Арриан III. 14.2.
[126] . Диодор XVII.33.5.
[127] . Плутарх. Александр 20.8.
[128] . Юстиниан XI.9.9.
[129] . Арриан Ш.14.2–3,6.
[130] . Квинт Курций IV. 15.27–29.
[131] . Плутарх. Александр 20.8: en protois ag6nizomenos.
[132] . Арриан II.25.3.
[133] . Диодор XVII.39.1.
[134] . Диодор XVII.54.6.
[135] . Диодор XVII.54.6.
[136] . Упомянутные тексты: Арриан III. 17 (Александр и Ouxiens); Диодор XIX. 19.3–8 (Antigone и Cossdens); относительно статуса народов Zagros, их отношения с Великим царем, а затем с Александром и его преемниками, о них можно посмотреть в моих лекциях и анализах (где документация объединяется): «Разбой...», 1976; Государство и пастыри, 1982, стр. 57–112; HEP 747–753,1045–1046,1048–1049.
[137] . Плутарх. Агесилай 15.1.
[138] . См.: Арриан П. 14.9: agonisai (первое посольство); Квинт Курций IV. 11.21: praemia belli (третье посольство).
[139] . Диодор XVII.55.1.
[140] . Квинт Курций IV.6.1; также: Юстиниан XI. 12.5.
[141] . Александр 21.1.
[142] . XVII.37.3.
[143] . Арриан II. 12.5.
[144] . Диодор XVII.38.2.
[145] . IV. 11.6.
[146] . Квинт Курций IV. 14.22: in spem huius imperii genitum.
[147] . Арриан II. 11.9–10; Плутарх. Александр 20.11–13; Квинт Курций III. 11.23 («обычай требовал принимать победителя в палатке побежденного царя»); Диодор XVII.36.5 («Александр увидел в этом знак власти, распространенной на всю Азию»).
[148] . Арриан III. il.5.
[149] . Арриан VI8.4.
[150] . Арриан VII 1.4.
[151] . Юстиниан XI.9.9.
[152] . Квинт Курций IV.15.30.
[153] . Диодор XVII.60.3–4; 64.1.
[154] . Арриан II. 11.4–5.
[155] . Квинт Курций III. vXI. ll (qui ad hoc ipsum sequebatur); см. также Квинт Курций III. 11.26: «Дарий постоянно меняет лошадь», сравнить с Диодором 34.6–7 (Дарию приводят другую колесницу), и 37.1 (Великий царь быстро бежит, беря поочередно лучших лошадей).
[156] . Плутарх. Александр 33.8.
[157] . Роман об Александре II.39.8–9; см.: В. Beelaert. Александр в рассуждениях о периодах жизни, 1999, стр. 247.
[158] . Например: Н. Fuhrmann. Филоксен, 1931, стр. 146.
[159] . Арриан III11.0
[160] . Арриан III10.2. pbandr6s kai aneu sophismatos.
[161] . Юстиниан (XI.6.8); о сопоставлении см. стр. 296–297.
[162] . Валерий Максим IX. 1, ext. l (Ксеркс); Атеней ХП.539Ь (Дарий).
[163] . Эсхил, Персы 492–512; роман II.16.7–8.
[164] . Геродот VII.40 (Ксеркс); Квинт Курций Ш.3.11 (Дарий).
[165] . См. стр. 297.
[166] . Юстиниан11.10.21–24: Ipse autem primus в fuga, в postremo in proelio (то же выражение по поводу Дария III у Арриана П. 11.4). Ni...
[167] . Цезарь. Гражданская война III.96; см.: Плутарх. Помпей 72.3: «Он надел одежды, более соответствующие его бедственному положению, и потихоньку удалился».
[168] . Лукиан. Фарсалы VIII.35–40.
[169] . См. Стр. 488.
[170] . См. например: Плутарх. Александр 20.9: en protois agonizomenos (Александр).
[171] . Арриан II. 11.4: xyn tois protois epheug6 (Дарий в Иссе); см.: Юстиниан II.10.21–24: primus in fuga (Ксеркс).
[172] . Плутарх. Александр 17.3; 18.5.
[173] . Квинт Курций III. 1.10.
[174] . Арриан II.6.6.
[175] . Арриан II. 14.9.
[176] . Квинт Курций IV.5.8.
[177] . Квинт Курций IV. 13.9.
[178] . Плутарх. Александр 32.3: pbygomakhounta Dareion.
[179] . Квинт Курций IV. 14.2.
[180] . Квинт Курций IV. 15.25.
[181] . Диодор XVII.33.5 и 34.4.
[182] . Плутарх. Александр 20.10.
[183] . Диодор XVII.37.2 (двести стадий равняются приблизительно 36 км).
[184] . См. также: Диодор XVII.25.1; Квинт Курций III. 12.1: и IV. 1.1–3.
[185] . Квинт Курций IV. 15.32–33.
[186] . Квинт Курций IV. 16.28–29.
[187] . Квинт Курций IV. 16.9 (и прибытие войск Александра: 16.16–18); см.: Юстиниан XI. 14.4.
[188] . См. рассказ у Арриана III. 14.4–6; 15.1–6 (ссылка 15.5).
[189] . Квинт Курций IV. 16.3: Dareum felicius fugere quam se sequi.
[190] . Диодор XVII.37.3: skeuleuo.
[191] . См. в особенности: Плутарх. Марцелл 6–8.
[192] . Квинт Курций III. 1.17; находим то же выражение в VII.4.40, чтобы указывать на голову побежденного врага, которого Эригий, победитель в поединке с иранским военачальником, приходит предложить Александру.
[193] . Квинт Курций VI.3–9; см. Арриан III.16.1–2.
[194] . Диодор XVII.64.1–2; см. XVII.73.2.
[195] . Арриан Ш.21.1–5.
[196] . См. стр. 191–193.
[197] . Квинт Курций V.8.2: itaque proeli magis quam fugae se praeperabat.
[198] . Квинт Курций V.9.1.
[199] . Квинт Курций V.8.1.
[200] . Квинт Курций V.10.12–13: Alexandri manus, quas solas timebat, effugere properabat.
[201] . Квинт Курций V. 13.4: in illo corpore posita, est nostra Victoria
[202] . Относительно слухов, которые циркулировали впоследствии по этому поводу относительно героизма царя (например: Плутарх. Александр 42.5–10), см. главу VI.
[203] . Квинт Курций VI3.5.
[204] . Либо приблизительно 70 км (верхом).
[205] . Арриан Ш.22.5.
[206] . Элиан. Животные VI.25.
[207] . По версии, переданной Диодором (XVII.73.4), Александр обещает Дарию, еще живому, отомстить за него: «Александр бросился в погоню за Бессом. Но так как тот начал движение намного ранее и убежал по направлению к Бактриане, Александр отказался преследовать врага и вернулся назад».

ГЛАВА 8. ЖЕЛЕЗНЫЙ ШЛЕМ И СЕРЕБРЯНЫЕ ВАЗЫ

О ВЕЛИКОМ ЦАРЕ, ЕГО ПОЖИТКАХ И НАЛОЖНИЦАХ

Наши авторы ищут причину поражения Дария не только в личных качествах Великого царя. Проявленные Дарием реакции и принятые им решения связаны также с причинами, которые мы квалифицировали бы как организационные. Принимая во внимание тот факт, что у древних авторов нет никаких причин заниматься глубинным анализом, слабости персидского лагеря демонстрируются на основании симптомов, которые, с их точки зрения, ярко показывают то, что историография в течение долгого времени оценивала как проявления "ахеменидского упадка". Эти симптомы ярко выражены при помощи анекдотов и exempla, которые неутомимо переписывались начиная с Античности, или в описаниях, которые интерпретировались в неизменном ключе.
Давайте посмотрим "Древнюю историю" Шарля Роллена, опубликованную в первой трети XVIII века. Автор трижды возвращается к тому, что ему кажется очевидно достоверным фактом, а именно - к ускоренному упадку империи. Начиная с первых итогов, подведенных в конце царствования Кира, исследование четко определило бесспорного виновника всех проблем - любовь к роскоши: "Самые умные историки, самые глубокие философы, считают бесспорной и несомненной истиной то, что роскошь обязательно приводит к гибели даже самые цветущие государства". С точки зрения Роллена, самым очевидным признаком этой приверженности являются привычки персидских царей, их стремление сохранять условия своей жизни неизменными при любых обстоятельствах, в том числе во время их перемещений и военных кампаний:
"Этот блеск и эта роскошь были действительно чрезмерны, становясь настоящим сумасшествием. Царевич вел за собой своих жен, и можно понять, какой объем снаряжения тащился за подобным войском. Военачальники и офицеры делали то же самое, но в соответствующей пропорции. Повод для подобных действий состоял в том, что им хотелось хорошо сражаться на виду у тех, кто им был дороже всего; но настоящая причина состояла в любви к удовольствиям... Второе безумие состояло в том, чтобы тащить в армию роскошь в виде палаток, колесниц, столов и хорошей еды, превосходящую то, что окружало их в городах" (I, стр. 568).
И уже Боссюэ, которого по этому вопросу Роллен прочитал очень тщательно, настаивал на том, что это является ярким симптомом персидского упадка:
"... царь и его вельможи тащили за собой бесконечное множество всяких предметов, необходимых только для удовольствия. Так как их изнеженность была просто чрезвычайной, то они хотели найти в походе те же наслаждения, как и в тех местах, где двор находился постоянно; поэтому цари шли в сопровождении их жен, их наложниц, их евнухов, и всего того, что использовалось для их удовольствий" (Discours, стр. 550).
Роллен неоднократно возвращается к первоначальному диагнозу, как при суммировании рассуждений относительно царствования Артаксеркса II, так и к моменту, предшествующему приходу Александра.
Он часто ссылается на Квинта Курция, в особенности на длинный пассаж, который традиционно использовался для того, чтобы доказать, что армия Дария страдала от фатального отсутствия подвижности. Описание исходит из повествования, посвященного военным приготовлениям Великого царя. Квинт Курций детально описывает приказы по армии, находящейся на марше (agmen) при выходе из Вавилона[1]. Описав колесницы богов, место царя и одежду, которую он надел на себя в этом случае, так же как различные категории придворных и сопровождающие его группы войск, Квинт Курций таким образом описывает колесницы в конце кортежа и лиц, которые их занимают и их окружают:
"С интервалом приблизительно в стадию колесница везла мать Дария, Сисигамбис; его жена находилась на другой колеснице. Толпа женщин, сопровождавших цариц, ехала верхом. Затем шло пятнадцать повозок, называемых harmamaxes[2]. Там находились дети царя и те, кто их воспитывал, а также толпа евнухов, которые совсем не презираемы в этих странах. Далее следовал кортеж из трехсот шестидесяти пяти царских наложниц, разодетых и украшенных не хуже царевен. После них шли шестьсот мулов и триста верблюдов, транспортировавших царские сокровища, охраняемые отрядом лучников. Женщины приближенных и друзей (propinqui et amici) шли сразу за этим кортежем, а затем полчища маркитантов и слуг. Чтобы завершить выход, в конце шли отряды легковооруженных войск, каждый со своим начальником" (III.3.22-25).
Роллен делает для своих читателей логичный, по его мнению, вывод:
"Не кажется ли, что это описание турнира, а невыхода армии? Можно ли подумать, чтобы разумные принцы были способны на такое сумасшествие, чтобы тащить вместе со своими войсками столь неудобное снаряжение, жен, принцесс, наложниц, евнухов, слуг и служанок? Этого требовал обычай страны, и этого достаточно. Дарий во главе шестисот тысяч человек и посреди этого великолепия, собранного для него одного, ощущал себя великим, и все это раздувало на пустом месте его самомнение. Но, когда его оценили по заслугам, каким же ничтожным он оказался! И он не единственный, кто думал о себе подобным образом и кого оценили затем по его личным заслугам" (IV, стр. 46).
После описания захвата сокровищ Дария в Дамаске и их перечисления Роллен делает безжалостный и безапелляционный вывод относительно причин поражения Великого царя: "кортеж, достойный царя, стремящегося навстречу своей погибели!" Этот образ был затем использован для описания любой армии, неспособной к быстрым маневрам ввиду объема взятого багажа и числа повозок[3].
Морализаторские суждения и замечания относительно организации тыла и снабжения заимствованы у Ксенофонта и в еще большей степени у Квинта Курция. Этот последний украсил собственные описания комментариями, предназначенными для того, чтобы особенно ярко проиллюстрировать одну из своих излюбленных тем, а именно - тлетворные последствия богатства, и несоответствие (с его точки зрения, неизбежное) между внешним видом армии и ее боевыми качествами. В особенности ему нравится противопоставлять роскошь одежды или украшений подобных войск и их непригодность к войне: причина, по которой роскошь в одежде также часто расценивается как "фемининность". Сообщая очень интересную информацию о кортеже, Квинт Курций не упустил возможности отметить некоторую нерешительность и неуверенность в этом движении толп евнухов и царских наложниц. Он сам вывел мораль из этой истории, демонстрируя явное противопоставление войскам Александра.
"Напротив, тот, кто смотрел на македонские армии, видел совсем другое; как лошади, так и люди не сверкали ни золотом, ни разноцветными тканями, но были одеты в железо и бронзу. Армия была готова как остановиться, так и двигаться вперед, нисколько не отягченная ни толпой ненужных в походе людей, ни багажом, внимательная к любому сигналу, даже едва заметному; для лагеря им подходило практически любое место, они могли питаться практически любой пищей. Кроме того, в сражении Александр мог всегда положиться на своих солдат. Дарий, царь огромной толпы, с трудом мог разворачиваться на узком месте, где эффективно мог сражаться его враг, чью посредственность он так презирал" (III.3.26-28).
Далее, упоминая разграбление персидского лагеря после сражения, тот же автор подчеркивает его "неслыханное богатство" и комментирует это следующим образом: "Это огромные массы золота и серебра, которые использовали для удовольствий, а не для войны"[4]. Квинт Курций использует почти те же термины, описывая блеск ярких вавилонских всадников, которые принимают Александра при его входе в город в ноябре 331 года: "Они и их лошади имели украшения, которые более свидетельствовали о роскоши, о величии"[5]. Здесь обнаруживается риторическое противопоставление золото / железо, которое так любили Квинт Курций и многие другие авторы римской эпохи. Еще до сражения дав (фиктивно) слово Харидемосу, афинскому советник)'Дария, Квинт Курций позволил себе предвидеть исход боя: он противопоставляет "золото и пурпур, сияющее оружие и пышность" персидской армии "суровым и угрюмым" рядам македонской фаланги, укрытой "щитами и копьями". Он предупреждает царя:
"Не надейся, что над ними возобладает страсть к золоту и серебру: такая дисциплина прививается только в суровой школе бедности, которую они прошли. Когда они устают, им достаточно земли в качестве постели; пищи, которую они готовят себе в походе, им тоже вполне достаточно; они даже спят не полную ночь" (III.2.12-15).
Легко можно понять, что столь отчетливая оппозиция полностью соответствует всему нравоучительному течению, осуждающему армии, нагруженные золотом. Такой была армия Антиоха, описанная Валерием Максимом:
"В его армии, копирующей безумную и слепую роскошь (luxuria), носили обувь, подбитую золотыми гвоздями[6]. В качестве кухонной утвари использовались серебряные вазы, палатки там изготавливались из вышитых тканей. Это скорее трофей для жадного врага, чем препятствие для победы смелого противника" (IX. 1, ext.47).
Квинт Курций также придерживается тезиса о разлагающей сущности роскоши и богатства, о их тлетворном влиянии на власть и людей. Он прибегает к своему излюбленному приему: заставить говорить Великого царя и его устами подтвердить свои собственные выводы.[7] Таким образом, Дарий сам "признает", что подобные обычаи создали серьезные трудности для его армии. Вот причина, по которой в ходе "третьего посольства", якобы посланного к Александру незадолго до битвы при Гавгамелах, он снова предлагает своему противнику отослать ему персидских женщин, захваченных при Иссе (за исключением его жены, скончавшейся к тому времени):
"Он активно советовал обменять на тысячу золотых талантов старую женщину и двух девушек, которые были бы стеснением для перемещений армии на марше" (IV. U.12).
Чуть позже тот же Квинт Курций вводит (фиктивно) своего читателя на военный совет, созванный в Арбелах после поражения при Гавгамелах. Великий царь пытается убедить своих советников, что наилучшая тактика состоит в том, чтобы оставить перед Александром дорогу к Вавилону открытой. Вот царское торжественное выступление, переданное косвенной речью:
"Александр и его солдаты целились в богатый и недоступный трофей [Вавилон]. Такое положение было для него, Дария, спасением, поскольку с легкими отрядами он обрел бы быстроту перемещения. Крайние области его царства не будут затронуты, и он без труда соберет там новые ресурсы для войны" (V.1.4-5).
Дарий хочет использовать в своих интересах все преимущества, снабженческие и тактические, приписываемые его македонскому сопернику. Вот как он объясняет своим друзьям причины прошлых поражений:
"Эта нация, столь жадная [македонцы], захватила его сокровища, и после длинного воздержания насытилась золотом: он вскоре победит ее; опыт показал ему, что ценное имущество, наложницы и полчища евнухов были только тяжестью и помехой: забрав их и таща их за собой, Александр создал себе отягощающий фактор, такой же, какой позволил ему прежде добиваться побед... Война делается железом, а не золотом, мужественными людьми, а не сидя дома; все достается тому, кто вооружен. Именно так предки, несмотря на первоначальные провалы, быстро возвращали себе упущенные богатства" (V. 1.6).
В этой декламации присутствуют все культурные стереотипы о разлагающем воздействии роскоши и распущенности - они подтверждаются настойчивыми упоминаниями о евнухах и наложницах и повторяющимися ссылками на превосходство железа перед золотом. И когда Дарий (сиречь Квинт Курций) настойчиво объясняет, что "война делается мужчинами, а не домашними сидельцами", становится ясно, что Квинт Курций (сиречь Дарий) хорошо читал классиков, особенно Платона с его "идеальным городом", который осуждает стремление греческих полисов при защите полагаться больше на стены, чем на мужество и на разумные жертвы людей, которые там живут![8] Отсюда же - предпочтение римским моралистам, таким, как Валерий Максим; идеализация Спарты с ее чистыми и суровыми законами, в которой презирали фортификацию.[9]
Что касается фразы Роллена "все это служило лишь для роскоши и для создания великолепия двора", то это лишь простой повтор пассажа Арриана. Этот последний объясняет, что в лагере Дария, захваченном после сражения при Иссе, македонцы нашли царских женщин, но в тоже время были крайне разочарованы малым количеством найденного там серебра - "не больше трех тысяч талантов". Он объясняет, что перед сражением "другие персы отправили в Дамаск своих жен и свое имущество. Дарий также послал в Дамаск большую часть своих богатств и все то, без чего Великий царь не мог обходиться, дабы удовлетворить свою привычку к роскоши, даже во время похода[10]. Описание дамасского трофея выходит из-под пера Квинта Курция поистине "голливудское":
"Богатства царя устилали всю землю: деньги, отложенные для огромных выплат войскам, украшения огромного количества благородных мужей, множества украшений женщин из благородных семей[11], золотая посуда, золотые уздечки, палатки, украшенные с царским великолепием, множество повозок, оставленных и переполненных неслыханной роскошью: картина, жалостная даже для грабителей, поскольку ничто не могло сдержать их жадность! Действительно, все то, что собрали в течение стольких лет, невероятное богатство, превосходящее воображение, было захвачено и иногда запутывалось в корнях [деревьев], иногда бывало втоптано в грязь: у грабителей не хватало рук, чтобы грабить... Там была сумма денег в две тысячи шестьсот талантов; кроме того, взяли тридцать тысяч человек, а также семь тысяч вьючных животных с грузом на спинах" (111.13.10-11,16).
Парменион отвечал зато, чтобы составлять тщательный список всего взятого в качестве трофея. К счастью, мы располагаем двумя фрагментами этого списка, составленного для того, чтобы переслать его Александру. Пассажи взяты из знаменитого труда Атенея Навкратиса, "Deipnosophistes" - неисчерпаемого источника всяческих ссылок, особо изобилующего примерами роскоши (tryphe) царей, персидских и эллинских. Ссылки только частичные; автор, согласно логике своей речи, дает только список кубков, из которых было принято пить, и список персонала, связанного с обслуживанием кухонь и пиров Великого царя:
"В своем кратком перечислении трофеев, взятых у персов, приведенном в письмах к Александру, Парменион пишет: "Золотые кубки общим весом в семьдесят три вавилонских таланта и пятьдесят две мины; кубки, украшенные драгоценными камнями, весом в пятьдесят шесть вавилонских талантов и тридцать четыре мины""[12].
Сами цари проявили большой интерес к музыкантшам (mousorgoi), как ясно из письма, посланного Парменионом Александру после захвата Дамаска, когда он завладел пожитками (aposkeu6) Дария. Приказав приступить к инвентаризации военных трофеев, он пишет также, что последовало за этим: "Я обнаружил, числом 329, царских наложниц, которые играли на различных музыкальных инструментах (pallakidai mousorgoi)[13]; плательщиков венцов, числом 46; поваров, числом 277; поварят, числом 29; поваров, специализировавшихся на приготовлении молочных продуктов, числом 13; приготовителей напитков, числом 17; виночерпиев числом 70; производителей духов, числом 14" (XIII.607f-608a).
Даже на основании этих обрывочных сведений из утерянных архивов можно понять удивление древних авторов, а также легкость, с которой они могли использовать эти перечисления в нравоучительных и полемических целях, - об этом упоминал уже Арриан: "Великий царь никогда не отдалялся от всего того, что необходимо было для поддержания его роскошного образа жизни, даже в походе". Присутствие женщин из царского дома в лагере при Иссе и присутствие всех женщин, которые сопровождали армию и были оставлены в Дамаске, давало пищу для однозначных комментариев древних авторов. Ксенофонт делает на это совершенно ясный намек в "Киропедии". В результате победы у врага были захвачены огромные трофеи. Было захвачено большое количество "крытых колесниц, заполненных женщинами высочайшего ранга, супругами или наложницами, которых враги возили везде с собой за их красоту". По своей привычке Ксенофонт сравнивает это с тем, что было принято в его время, и предлагает следующий комментарий:
"Действительно, даже сегодня все азиаты берут в поход свои наиболее ценные вещи; они говорят, что будут сражаться лучше, если рядом с ними находится то, что им более всего дороже, так как им придется защищать это изо всех сил. Возможно, это и так; возможно также, что они делают это, чтобы удовлетворять свою чувственность" (IV.3.1-2).
Представленная под видом альтернативного предположения, вторая интерпретация более соответствует доминирующей идее, которую Ксенофонт сам долго развивает в последней главе "Киропедии", посвященной систематическому перечислению пороков и недостатков персов "его времени", и которую мы можем обнаружить у множества других древних авторов. Одним из доказательств благополучия, которое знавал персидский царь, один из пирующих Атенея считает его склонность к большой сексуальной активности[14]. Что касается Элиана, то он подчеркивал "чувственность, с которой мидийские и персидские варвары предаются любовным утехам"[15]. Осуждая практику многоженства, принятую у персов/парфян, Лукиан утверждает: "Можем ли мы не заметить, как эти варвары занимаются любовью, как они слепо насыщаются ею, с инстинктивностью диких зверей?... Целая ночь, проведенная в объятиях всех этих женщин, не позволяет мужчине остаться в одиночестве"[16]. Что касается Аммиана Марцеллина, то он также пишет о варварах: "Они более распущены и более разнузданы в любовных утехах, чем большинство других народов, и они с огромным трудом удовлетворяются целой толпой наложниц"[17].
Вместо того чтобы увидеть в обычае обладания Великим царем тремястами шестьюдесятью пятью наложницами знак и эмблему царского великолепия, греческие авторы постоянно дают понять, что это и является доказательством прежде всего невероятной чувственности и безудержного сексуального аппетита персидского царя, который каждый вечер "сам выбирает сам ту, которая должна будет соединиться с ним". Отсюда осуждение Александра, который, "как и Дарий, повсюду возил с собой своих наложниц"[18]. Таким образом, не может не удивить вывод, которых сделал философ Дисеарх (ученик Аристотеля) в своей "Греческой истории". Он противопоставил поведение Филиппа Македонского и поведение Дария, "того, который был побежден Александром". Первый "наверняка не возил женщин с собой во время своих походов... Дарий же [напротив], хотя и участвовал в войне, от которой зависела судьба всего его государства, взял с собой триста шестьдесят наложниц"[19].
Такой образ не мог не превратиться в стереотип. У римских авторов одно присутствие наложниц в армии достаточно для того, чтобы ее дискредитировать, а уж особенно если они сопровождались евнухами[20]! С единственной целью довести до совершенства свое дело по обесцениванию побед Александра, Тит Ливии не упускает возможности украсить свою речь изображением Дария, отягощенного роскошью своего имущества, при помощи терминов, особенно близких к терминологии Квинта Курция (который, скорее всего, ее у него и позаимствовал):
"Когда царь тащит в своей свите армию женщин и евнухов, облаченный в пурпур и золото, нагруженный предметами, подчеркивающими его величие, он больше выглядит как добыча, как противник, и Александр победил его без сопротивления; единственная его заслуга состояла в том, что он не бежал от этого пугала"[21].
Эта идея присутствует открыто или завуалированно в большинстве эпизодов войны между Александром и Дарием, либо под видом рассказов, либо - чаще всего, - под видом exempla Высказанное или предполагаемое заключение всегда одно и то же: Великий царь считается побежденным вследствие того, что он был просто неспособен, даже при самых серьезных обстоятельствах, обходиться без роскошеств стола (глава VIII) и без постельных удовольствий (глава IX). Напротив, он намеревался пользоваться всем этим во время войны, в своей палатке, так же, как в мирное время, в тиши своих дворцов.

КУХНИ И ЗАВИСИМОСТИ

Роллен также пишет: "Необходимо было, чтобы у принца были самые замечательные блюда, самая лучшая дичь, самые редкие птицы, в какой точке света он бы ни раскинул свой лагерь". В подтверждение своей обвинительной речи он не преминул цитировать и пересказывать пассаж из "De Ira", где Сенека рассуждает о бессмысленной роскоши Великих царей. В ходе довольно длинного повествования, где для контраста использовано ужасное изображение некоторых персидских царей, Сенека хочет показать, что "гнев опустошил целые нации, он поразил города, реки и предметы".
В качестве exemplum Сенека ссылается на знаменитую кампанию Камбиза против эфиопов, о которых много говорил Геродот[22]. Как и тот, кого он избрал в качестве модели, он сообщал о несчастьях персидской армии, лишенной снабжения ввиду непредусмотрительности царя, движимого только иррациональным гневом. Воины едва выживали, вынужденные сначала есть "хрупкую листву и почки", а затем им пришлось пить "отвар из кож, размягченных на огне, и всего того, что необходимость сделала едой". В конце концов они дошли до отчаяния, "когда в песках, них не было ни корней, ни трав, в пустыне не было достаточно животных. Они взяли по жребию каждого десятого из них, и произошло худшее, чем голод". Затем наступает разрешение истории, в виде громкого разоблачения гнусного поведения царя, нечувствительного к страданиям, переносимых войском:
"Гнев еще руководил царем, хотя он частично проиграл войну и частично съел свою армию, до того момента, когда он начал бояться сам быть вытянутым по жребию; только тогда он дал сигнал к отступлению. И в это время ему подавали нежных птиц, тащили посуду на верблюдах, хотя одновременно его солдаты вытягивали жребий, чтобы знать, кто погибнет страшной смертью, а кто выживет для еще более страшной жизни" (De Ira, III.20).
Ссылка на "нежных птиц и посуду, возимую на верблюдах" показывает довольно ясно, что вдохновитель Сенеки знал правила и практику персидского царского стола[23]. Но, по правде говоря, как любой автор сборников exempla, или/и копируя, возможно, в этом своего предшественника, Сенека в то же время продемонстрировал по отношению к Геродоту некоторые вольности. Если Геродот говорит подробно, что Камбиз "не отдал никаких приказов относительно приготовлений по обеспечению продовольствия" и что его солдаты, доведенные до последней крайности, прибегли к людоедству, он тем не менее нигде не упоминает великолепие его стола в самом сердце западной пустыни. Но было так соблазнительно использовать ткань геродотовского повествования как сюжет для столь часто встречаемых в сборниках рассказов (хвалебных или осуждающих) о поведении монархов.
Точно так же в "Жизни Александра" тот же Плутарх хочет показать, что поведение македонского царя кардинально отличается от поведения Дария. Вернувшись после безрезультатного преследования Великого царя, Александр был принят следующим образом:
"Для него подготовили палатку Дария, полную роскошной прислуги, мебели и драгоценных предметов. Тотчас же он снял свои доспехи и пошел купаться, сказав: "Смоем пот битвы в ванне Дария". "Нет, во имя Зевса! - воскликнул один из его компаньонов (гетайров)[24], - в ванне Александра, поскольку все, что взято с бою у побежденного, должно принадлежать победителю и называться его именем". Когда он увидел бассейны, вазы, ванны и флаконы духов, все из золота, чудесно выполненное, вошел в зал, напоенный божественными ароматами, а оттуда перешел в палатку, удивительных величины и высоты, с роскошной постелью, столом и блюдами, стоявшими на нем, он повернулся к своим спутникам и сказал им: "Вот это и значит быть царем (to basileuein)!"* (Алекс. 20.11-13)
Согласно Плутарху, ответ царя означает, что он не намерен идентифицироваться с побежденным царем: напротив, он явно хочет отметить границу между прошлой варварской царской властью Дария и той, которую он будет демонстрировать впредь. Читатели, разумеется, не сомневались в содержании урока, который им следовало извлечь; доказательством у того же Плутарха являются также рассуждения солдат Цезаря, захвативших лагерь Помпея после сражения у Фарсал:
"Солдаты Цезаря могли констатировать безумное легкомыслие врагов: все палатки были украшены миртом и тканями с изображениями цветов; столы ломились от кубков, кратеры были заполнены вином. Это были скорее приготовления к пожертвованию или к блестящему празднику, чем подготовка к битве. Воины Помпея были настолько опьянены своими надеждами и уверены в своих силах, что шли в бой с безумным самомнением" (Помпей, 7.5-6).
Плутарх уточняет, что "пол в палатках был выстелен кусками прохладной дернины". Цезарь считает для себя возможным удивиться, что "именно эти люди упрекали армию Цезаря, столь бедную и столь выносливую, в вялости и изнеженности, и это при том, что ей все время не хватало самого необходимого!"[25]
Это восхваление также заставляет вспомнить о пассаже Геродота. Перенесемся в 479 год, в Грецию. В предыдущем году, после поражения при Саламине, Ксеркс оставил Аттику и ушел в Малую Азию. Уходя, он оставил Мардонию элитную армию с частью своей царской экипировки и, в частности, свою палатку. После победы при Платеях, где Мардоний нашел свою смерть, спартанский военачальник Павсаний входит в огромную царскую палатку:
"Когда Павсаний увидел это имущество Мардония, предметы из золота и серебра, ткани, в которых вмешивались нити разных цветов, он приказал булочникам и поварам приготовить пищу так же, как они готовили ее каждый день для Мардония; они сделали то, что он просил. Павсаний, при виде позолоченных и посеребренных покрывал и подушек для постелей, столов, украшенных золотом и серебром, роскошных украшений для стола, был изумлен роскошью, которая открылась его глазам; чтобы посмеяться самому и насмешить других, он приказал своим собственным слугам приготовить пищу по лакедемонянской моде. Когда это было сделано, разница оказалась огромной. Хохоча, он послал разыскать греческих военачальников; и, когда они собрались, сказал им, показывая на вид пищи: мужи Греции, вот почему я вас созвал; я хотел показать вам сумасшествие командующего мидийцев, который, имея возможность жить так, как вы видите, пришел на нас войной, чтобы захватить нас - нас, живущих столь бедно!" (IX.82).
Плутарх также отмечает контраст между Александром и его солдатами: он приветствует приверженность первого к простой и скудной жизни на фоне ненасытности вторых к богатствам Востока, которыми они пресытились после захвата казны Дамаска:
"Остальная армия была также пресыщена трофеями. После этого македонцы, которые только недавно попробовали в первый раз золото, деньги, женщин и варварский образ жизни, кинулись, как собаки по следу, и принялись разыскивать и захватывать персидские богатства"[26].

Александр, напротив, продолжает Плутарх[27], "не позволял никогда, чтобы [ему] говорили о красоте жены Дария", и хотя он имел у себя на службе "лучших поваров... его стол был крайне скуден: перед обедом он вставал и делал дневной переход, а его ужин был похож на легкий обед... Он также был удивительно равнодушен к вину".
Подобную же контрастную схему обнаруживаем в Персеполе, где, согласно Полиену, Александр мог видеть бронзовую колонну, на которой был приведен список продуктов, которые необходимо было использовать для приготовления обеда и ужина Великого царя: текст фиктивно приписывался Киру, наравне с текстами других правил (nomoi), которые там были записаны. Эта ссылка представляет собой очень информативный документ о придворных персидских правилах времен Дария III, но морализаторский комментарий, в оправе которого он находится, интересует нас сейчас более всего, поскольку он устанавливает прямую связь между привычками персидских царей и поражениями, которым Дарий и его приближенные подверглись целых три раза:
"Когда другие македонцы увидели список подготовительных действий для ужина, они восхитились, поскольку они свидетельствовали об изобилии. Александр же между тем насмехался над этим, видя в них знак несчастья и источник больших затруднений, и поэтому он отдал приказ уничтожить колонну, на которой все эти сведения были собраны, сказав своим друзьям: "Цари, которых приучили обедать столь дорогостоящим образом, не извлекли из этого никакой пользы, так как чрезмерная расточительность и огромная роскошь (tryphe) неотвратимо ведет к страшной трусости[28]: вы можете сами увидеть, что те, кто поглощают столь обильные ужины, быстро становятся побежденными в сражениях"" (IV.3.32).
Какая разница с образом жизни Александра, столь восхваляемым Плутархом! "Речь не могла идти о том, чтобы ему несли золото на тысячах верблюдов, о том, чтобы соединить всю роскошь, стол и мидийских женщин, вина Халибона и рыбы Гиркании!"[29] Даже если имя прямо не называлось, читатели Плутарха отлично понимали, что он целится в Великого царя, про которого говорили, что он "употребляет в пищу только зерно из Эолиды, вино из Сирии и воду из Евлея (Хоаспа)"[30].
В глазах моралиста римской эпохи ничто не определяет лучше азиатскую роскошь, чем это безудержное желание привозить издалека для собственного удовольствия наиболее утонченные блюда, - вот почему Гарпал, казначей Александра, и Эзоп, трагический актер, осуждены в exempla за то, что они за большие деньги приказывали привозить им рыбу с берегов Персидского залива или океанских побережий[31]. Когда же ему доставлялись изысканные блюда, в том числе редкие рыбы, Александр предпочитал распределять их между всеми своими друзьями по очереди[32], как это делал Кир Младший, восхваленный по тем же причинам и теми же словами Ксенофонтом[33]: Александр и Кир одинаково нетребовательны и щедры; при этом они равно могучи и полны энергии.

АЛЕКСАНДР И ЕГО ИМУЩЕСТВО: СТРОГОСТЬ И СУРОВОСТЬ

Александр вскоре снова доказывает свою решительность в отказе от привычек Дария и его предшественников. Некоторые авторы в практически идентичных терминах рассказывают об истории, которая, по их мнению, произошла либо сразу после смерти Дария (Квинт Курций), либо незадолго до индийского похода (Плутарх), либо в ходе индийской кампании (Полиен). Вот рассказ Плутарха:
"Во время индийского похода Александр увидел, что его армия отягчена массой трофеев и становится трудной на подъем и неповоротливой; на рассвете, когда нагрузили телеги, он приказал вначале сжечь свои повозки, а затем повозки близких друзей, после чего приказал поджечь повозки других македонцев. Оказалось, что выполнение этого намерения было менее трудно и менее тягостно, чем принятие решения. Некоторые огорчились, но большая часть приняла приказ с криками радости и энтузиазма: поделившись необходимым с теми, у кого его не было, они сожгли и разрушили сами излишнее имущество, что наполнило душу Александра радостью и пылом" (Алекс. 57.1-2).
Известно, что, более чем другие древние армии, ввиду длительности похода, армия Александра была отягчена не только личным имуществом солдат, которое регулярно увеличивалось вследствие неорганизованных грабежей и перераспределения трофеев; ее сопровождало большое число людей, не бывших воинами - продавцов, женщин, слуг, маркитантов, мелких ремесленников, всех тех, кого древние тексты объединяют под общим названием "те, кто в обозе". Нет никаких сомнений в том, что облегчение обоза было заботой любого военачальника, чему свидетель Филипп, отец Александра, который, согласно Фронтину, "запретил всем употребление телег и оставил единственного слугу каждому всаднику и каждой группе из десяти пехотинцев"[34].
Но в данном случае совершенно неважно знать, зачем Александр решил предпринять в этот момент подобные меры, если не принимать во внимание преувеличения и даже риторической напыщенности упомянутых текстов. Все указывает скорее на то, что во время похода царская палатка Александра отличалась богатством, не уступала палатке Великого царя[35]. Плутарх, например, сообщает о количестве предпринимаемых предосторожностей "начальником отряда по охране обстановки" при выборе места для установки палатки царя[36]. Даже при переходе через пустыню Гедросии, во время которого животные и рядовые воины гибли как мухи, Александр пользовался палаткой, наполненной особыми запасами[37]. Возможно также, что в более поздние времена была организована ссылка на долгосрочные цели, относящиеся к организации тыла и снабжения, на стратегические задачи и на мотивы большого нравственного благородства, чтобы создать монархическую басню из того, что было небольшим пожаром, организованным царем по бесконечно менее благородным причинам. Стоит вспомнить об анекдоте, сообщенном Плутархом: тогда, в Индии, Александр отдал приказ своим рабам сжечь палатку Эвмения, его секретаря, чтобы доказать, что у того есть сокрытые крупные суммы; но "палатка сгорела слишком быстро, и Александр раскаялся в этом из-за гибели архивов, которые у того находились"[38].
Как бы там ни было, относя этот эпизод к различным датам и помещая его в различные контексты, древние авторы сами придают ему статус дидактического exemplum, далекий от того, что, порой не без некоторой наивности, нынешние историки любят называть историческим фактом. И снова повествование подчинено контекстуальной логике монархической литературы, призванной восхвалять заслуги "хорошего царя". Согласно Полиену[39], цель Александра состоит в том, чтобы внушить своим людям желание продолжать кампанию в Индии: освободившись от трофеев, захваченных у персов в течение последних лет, "они испытывали потребность снова приобретать товары и проявили больше энтузиазма к ведению войны". Практически те же причины приводит и Квинт Курций: посвящая свое повествование "ориентализации" Александра, он довольно недвусмысленно утверждает, что царь намерен показать своим людям, что он не превратился в Дария. С этой целью он яростно реагирует на превращение своей собственной армии в армию без желания и должной мотивации, каковой была армия Дария III: - действительно, "отягченная трофеями и пышными предметами роскоши, необходимыми для удовольствий, армия не желала двигаться с места"[40]. Именно на основании этих допущений Плутарх снова цитирует этот анекдот, чтобы противопоставить Александру македонского царя Персея: он осуждает его за то, что тот хотел любой ценой сохранить свои сокровища при себе, даже ценой поражения, вместо того, чтобы избавиться от него[41].
Читатель, таким образом, не имеет никаких сомнений в истолковании этой истории. Приказ сжечь палатки и телеги, даже собственноручное принесение огня представляет собой акт символической силы, подобной разрушению (выдуманному) бронзовой колонны (несуществующей) в Персеполе. Любители exempla могли показать таким образом, что Александр всегда отвергал привычку к роскоши (tryphe) и великолепию (polyteleia), которые считались типичными для персов и совершенно несовместимыми с бесперебойным маршем армий, достойных этого названия. Отсюда же проистекает упор на то, что первой была уничтожена палатка царя и главных его военачальников. Квинт Курций добавляет даже сильный образ, предназначенный для того, чтобы поражать воображение: "Все ожидали, что Александр прикажет далее. Он приказал отогнать лошадей и затем поднес огонь к своему личному имуществу, а потом"приказал сжечь все остальное... Никто не осмеливался сожалеть о цене пролитой за него крови, так как тот же огонь губил богатства царя"[42]. Энтузиазм солдат, которые оставляют свое имущество, чтобы следовать за своим военачальником, составляет также одно из обязательных элементов exemplum.
Приписываемая различным историческим персонажам, эта басня бесконечное число раз повторяется в сборниках exempla Ее пересказывает Фронтин в главе IV. 1 своих "Военных хитростей" (в которой он также упоминал меры, принятые Филиппом). Эта глава озаглавлена "De disciplina". Эта тема поднята также у Валера Максима в главе с тем же названием. Назначенный командующим римской армией под стенами Нумансии, Публий Корнелий Сципион принимает собственные меры для усиления своей армии, и как следствие, для того чтобы заставить осажденных уступить:
"В тот самый момент, когда он вошел в лагерь, он постановил, чтобы все то, что было там собрано для удовлетворения стремления к удовольствию (voluptas), было бы взято и унесено. И тогда оттуда ушла огромная толпа торговцев вразнос и маркитантов, в сопровождении двух тысяч проституток. Враз освободившись от всех этих негодяев, унижавших и позоривших нашу армию, воины, которых незадолго до этого страх смерти заставил испачкаться позором мирного договора, возобновили боевые действия, вернули себе мужество (virtus) и раздавили огромные силы Нумансии" (II.7.1).
Точно такой же урок извлекает Квинт Курций из победы при Гавгамелах. Достоверно известно, что огромные трофеи, захваченные после Исса, отяготили армию Александра. В ходе сражения одна из персидских контратак чуть было не унесла все имущество македонцев, в том числе членов семьи Дария, которые находились в обозе[43]. Александр должен был самолично вернуться назад, чтобы снова броситься в общую схватку. Анализируя успех македонцев, Квинт Курций снова безостановочно подчеркивает моральные достоинства македонского царя: "Он очень благоразумно презрел потерю добычи и имущества, понимая, что в действительности все решается в бою"[44]. Конечно, несколько выше автор отметил, что Александр "не опасался беспричинно, что желание вернуть свои пожитки отвлечет его солдат от сражения"[45]. Честь и слава здесь приписаны одному Александру. Но противопоставление между обозом (арьергард) и битвой (авангард) снова создает сравнение, неявное, но вполне понятное, и совсем не в пользу Дария.

У ЦАРЯ ЖАЖДА, А ЦАРЬ НЕ ПЬЕТ!

Неоднократно использовались многочисленные монархические апологии, основанные на контексте голода, поражающего армию на марше. Их сценарий столь же популярен, сколь и однообразен: солдаты умирают от голода; как реагирует царь, который их ведет (особенно если этот царь приучен не испытывать нехватку ни в чем)? Это наверняка была одна из основных глав в любом сборнике exempla Фронтин, например, посвятил целую главу военачальникам, которые умеют довольствоваться расходом рядового воина, пьющим посредственное матросское вино (Катон) или едящим сухой хлеб пехотинца (Сципион, Александр)[46]. Согласно незыблемому правилу, апология осуждает царя, который не умеет обойтись без своего обычного образа жизни (Камбиз или Дарий III), и восхваляет правителя или военачальника, который, вместе со своей армией, умеет довольствоваться немногим - таким выведен Артаксеркс у Плутарха[47] или Александр, который во время смотра войск в разгар зимы собирает простых солдат у своего костра, - это противопоставлено персидской практике запрета доступа к Великому царю[48].
Марш в жаркой и безводной области предоставляет автору особенно благоприятный повествовательный контекст, так как позволяет ему представить героя в обстоятельствах крайне драматичных и трогательных. Давайте возьмем для примера рассказанную Лукианом историю изнурительного похода армии Красса через ливийскую пустыню. Красе представлен там как восхитительный военачальник, отказывающийся воспользоваться каким-либо преимуществом, которого были лишены его солдаты:
"Он не приказывает все время нести себя на плечах или везти на колеснице; он спит меньше других, последним утоляет свою жажду; когда наконец находят источник, где люди, измученные жарой и жаждой, желая охладиться, толкают друг друга, изнывая от желания, он остается там, позволяя напиться последнему слуге".
И когда войско добирается до древнего обильного источника, но солдаты опасаются, что его вода отравлена из-за присутствия кишащих там змей, "он черпает этой, возможно отравленной, воды. Это был единственный источник во всех ливийских песках, где он выпил воды первым"[49].
Древние рассказы о походах Александра не избежали этого сюжета, очевидно из-за того, что он явно считался особенно блестящим монархическим мотивом, одной из наиболее эффективных драматических пружин. В некоторых обстоятельствах солдаты умирают от голода и жажды, и им приходится убивать и есть лошадей и других вьючных животных, как, например, при переходе через пустыню Гедросии, на обратном пути из Индии. Арриан посвящает этому длинный пассаж, в котором описываются неслыханные страдания, перенесенные солдатами: "Одних оставляли по дороге, больных, другие были измучены усталостью, жарой и жаждой"[50]. Именно после этого текста автор решает прервать само повествование, чтобы показать то, что он называет "подвигом Александра":
"Царь также был терзаем жаждой, но, хоть и ценой великих усилий и трудов, он шел пешком и вел за собой армию, чтобы быть наравне со своими солдатами, как это принято в подобных случаях, чтобы поддержать их в страданиях за счет равенства в испытании. Однажды легковооруженные пехотинцы, которые оставили основную колонну, чтобы отправиться на поиск источника, нашли воду, собиравшуюся в неглубокой впадине. Этой воды было мало и она была отвратительна на вкус; они не без труда собрали ее и быстро вернулись к Александру и отдали ее, как если бы принесли ему ценный товар; как только они приблизились, они вылили воду в шлем и предложили ее царю; Александр взял ее и очень поблагодарил тех, кто ее принес; затем на глазах у всех он вылил ее на землю; этот жест вернул мужество армии до такой степени, что казалось, что любой из солдат выпил воду, разлитую Александром; лично я нахожу, что Александр заслуживает похвал за это действие больше, чем за все другое, как за устойчивость в страданиях, так и в искусстве управлять людьми" (VI.26.1-3).
Как обычно, Арриан не оставляет ничего недосказанным, ясно формулируя урок, который любой читатель может извлечь самостоятельно: он предлагает ему одновременно правила поведения. Анекдот призван проиллюстрировать одно из первых качеств хорошего военачальника, о которых уже много говорилось в предыдущей главе: царь должен быть вожаком для своих людей и в этом качестве давать пример при любых обстоятельствах.
В начале своего рассказа Арриан упоминает различные версии, расходящиеся в основном не по содержанию истории, а по дате и месту. Согласно другим авторам, говорит он, этот эпизод произошел ранее - в Северной Индии. Квинт Курций относит этот эпизод к периоду перехода через пустыню в Бактрии, во время похода против Оха[51]. Плутарх же относит его к немного более раннему периоду, и располагает его в Парфии, во время преследования Дария, которому изменили его приближенные[52]; Фронтин же считает, что все происходило еще раньше, в Африке, то есть в Египте[53]: контекст этот отлично согласуется, так как при походе к оазису Аммона солдаты Александра отчаянно страдали от жажды; они были спасены при помощи божественного вмешательства[54]. И наконец, Полиен не дает никаких географических указаний[55]. Авторы привыкли относить анекдот к тому времени и месту, когда он будет лучше всего соответствовать рассказу. У Плутарха он приводится в рамках длинного повествования, целью которого является демонстрация того, что, несмотря на успехи, Александр остался настоящим военачальником, вопреки мнению некоторых из его компаньонов, которые, "как он видел, предавались безудержной роскоши и вели наглый и очень дорогостоящий образ жизни... Он сам подвергался опасности одновременно из-за того, что подвергал опасности себя и призывал других к добродетели"[56]. У всех древних авторов мы находим topos, например, у Квинта Курция, объясняющий, до какой степени царское стремление разделить образ жизни и испытания солдат способствовало возникновению их привязанности к нему, практически обожания[57]. Легко понять, что подобная сцена может вдохновить художников и граверов (рис. 45).
Очевидно, что жанр exemplum не исключает возможности создания вариаций, наблюдающихся у различных авторов. У Плутарха Александр общается со своими всадниками[58], в то время как у Арриана он^слез с лошади, чтобы разделить страдания своих пеших воинов. Тот или иной автор может добавить от себя украшение в тексте, например акцент на семью у Квинта Курция и Плутарха, которые таким образом обостряют эмоциональный груз повествования и придают Александру образ кормильца: солдаты, которые нашли воду, "приносят ее своим сыновьям, которые находились в той же колонне, что и царь, и очень страдали от жажды"; Александр отклоняет воду, говоря им: "Идите, бегите! Отдайте вашим детям то, что вы принесли специально для них"[59]. Но, помимо этих авторских вариаций, сценарий, актеры, сцена (жаркая безводная пустыня) и объекты (вода и шлем) идентичны, и монархическая мораль все та же.

СЕРЕБРЯНЫЕ ВАЗЫ И ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ

Сейчас современный читатель вправе задать вопрос: зачем возвращаться к этому монархическому сюжету, уже подробно рассмотренному во всех подробностях, хотя, в противовес другим уже представленным историям, анекдоты о царском шлеме и воде не включают явно указаний или намеков ни на Дария, ни на какого-либо другого Великого царя? Ответ прост: дело в том, что в этом случае умолчание о персидских привычках звучит наиболее оглушительно. Этим я хочу сказать, что в действительности вчерашние греческие или римские читатели, скорее всего (а нынешние читатели, внимательно ознакомившиеся с античными текстами - безусловно), автоматически создавали очевидные сравнения между поведением, приписанным Александру, и хорошо известной практикой ахеменидского двора.
Описывая поход Кира Великого против Вавилона, Геродот приводит пассаж относительно традиций ахеменидского двора, связанный с перемещениями царя в ходе военных кампаний:
"Когда Великий царь участвует в военном походе, он забирает из своего Дома (ex oikou) множество продовольствия и скота; в частности, он берет с собой воду из реки Хоасп, которая течет около Суз, и не пьет никакой другой. Эта вода из Хоаспа кипятится, переливается в серебряные сосуды, погруженные на множество четырехколесных колесниц, запряженных мулами, которые следуют за царем при любом его перемещении" (1.188).
Вслед за Геродотом это правило было упомянуто многочисленными античными авторами, настолько оно поразило их своим своеобразием и показным характером. Атеней цитирует Геродота и добавляет, что, согласно Ктесию, "эту царскую воду кипятят и, когда ее переливают в эти сосуды, она перевозится к царю, который считает, что она наиболее чистая и самая вкусная"[60]. Великолепные качества воды из Хоаспа были на самом деле хорошо известны: "все знали, что Хоасп несет замечательную воду", - пишет Квинт Курций[61]. Что касается Страбона, он утверждает, что эта вода намного чище, чем все известные воды[62].
Эти технические реквизиты вставлены в многократные обсуждения лекарственных и лечебных достоинств воды, известные с Античности.
Исключительный коллекционер exempla и научных ссылок, Атеней, связал этот персидский обычай с решением Птолемея II Филадельфа: "Отдавая свою дочь Беренику в жены царю Сирии Антиоху, он позаботился о том, чтобы послать ему воду из Нила - единственной реки, из которой должна была, согласно его желанию, пить его дочь"[63]. Действительно, вода из Нила "была очень оплодотворяющей и весьма вкусной"[64]. Также в длинном повествовании, посвященном сравнению качества различных вод, Плиний использует пример Хоаспа, показывающий, что ахеменидский обычай передался парфянским царям: "Парфянские цари пьют только воду Хоаспа (Евлея), и именно ее они берут с собой повсюду, куда бы они ни направлялись. Но они не считают ее водой из обычной реки, так как они не пьют ни воду из Тигра или Евфрата, ни из множества других рек"[65].
Вопреки тому, что очень долго утверждалось, эти регламентации не имеют ничего общего с каким-либо пищевым табу, ни с требованиями, налагаемыми религиозной ролью Великого царя. Тексты, которые мы только что процитировали, показывают, что основной заботой приближенных было обеспечить царю постоянный доступ к воде, естественные качества которой были признаваемы всеми. В конечном счете, Геродот и Ктесий отмечали, что эта вода предварительно кипятилась. Эта подготовка придавала воде еще большую вкусовую ценность, так как "вода, умеренно нагретая или охлажденная, очень хороша, а налитая в бронзовые или серебряные сосуды, она не становится ядовитой"[66]. С другой стороны, считалось, что нагревание воды позволяет сохранить ее свежей:
"Это изобретение императора Нерона - кипятить воду; ее помещали в стеклянные сосуды и охлаждали на снегу. У нас таким образом получалось удовольствие от ощущения свежести без неудобств, создаваемых снегом. В любом случае надо согласиться, что кипяток лучше, а кроме того - очень тонкое изобретение, - нагретая вода больше охлаждается. Можно исправить нездоровую воду, прокипятив ее и выпарив при этом до половины"[67].
Таким образом, становится более понятно, что персы уже кипятили воду, предназначенную для потребления царя, и что они перевозили ее в серебряных сосудах. Они хотели предложить царю воду, которая бы была одновременно чистой, прозрачной, свежей и великолепной сточки зрения пищевых качеств.
Такие условия защищали не только здоровье, но также и жизнь царя: сохраненная и транспортируемая отдельно, царская вода была защищена от попыток отравления. То же самое касалось и царского вина. Согласно Ксенофонту, царские виночерпии должны были выпить несколько капель вина, которые они собирались налить в царский кубок, "чтобы, если они налили яд, они не смогли извлечь из этого никакой выгоды"[68]. Согласно Диодору, Дарий III сумел ускользнуть от попытки отравления кубка с вином, который ему был поднесен[69]. Существовало, впрочем, наказание, специально предназначенное для отравителей и отравительниц: "Брали большой плоский камень, на который клали их голову, а затем ударяли по ней камнем и разбивали ее другим камнем до тех пор, пока лицо и голова не были мелко раздроблены"[70]. Существовали ли также царские "дегустаторы воды"? Неизвестно!
Можно сомневаться в точности цифр, упомянутых древними авторами в их расчетах соответствующего веса вод из различных источников и рек. Но при этом не стоит удивляться интересу, проявленному специфическим достоинствам воды, значимости придворных служб, значению качества воды, которую должен будет пить царь. В своем "Путешествии по Востоку" Жерар де Нерваль, будучи в Константинополе, сообщал, что ему приносили воду и что существовала "странная индустрия продавцов воды по весу и в стекло"[71]. Воды, как сорта вина, сравнивались между собой:
"В этих магазинчиках продавалась вода различных стран и различных лет. Вода Нила наиболее ценилась, ввиду того, что она была единственной, которую пил султан; она была частью подати, которую ему привозили из Александрии. Она считалась благоприятной для плодовитости. Вода Евфрата, немного зеленоватая, немного терпкая на вкус, рекомендовалась натурам болезненным и расслабленным. Вода Дуная, несколько солоноватая, нравится людям с энергичным темпераментом. Имеется вода за многие годы. Более всего ценится вода Нила 1833 года, разлитая по бутылкам, которые стоят очень дорого".
Сопоставление с древними текстами удивительно, в особенности относительно воды из Нила, которая, как и во времена Теофраста (IV в. до Р. Х.), признана благоприятной для плодовитости. Нерваль сообщает также, что она посылается султану в качестве дани. Сразу вспоминается информация, собранная Диноном и переданная Плутархом в следующих терминах: "Динон сообщает, что персидские цари привозили воду из Нила и Истра [Дуная], которую они отдавали на хранение в своих сокровищницах вместе со всеми своими богатствами, как будто для того, чтобы подтвердить величие своей империи и единственность и повсеместность своей власти"[72]. Конечно, в данном случае вода не употреблялась для питья - она представляла территориальные владения Великих царей, символизируемые реками, входящими в границы их империи[73]; но не так ли поступали и султаны, упомянутые Нервалем? Мы также видим, что власти, как в одном случае, так и в другом, определяют некоторую воду как воду царя (или султана).
Не стоит удивляться, что службы, отвечающие за стол царя, отвечали и за то, чтобы хранить эту воду охлажденной и по первому требованию подавать ее царю, куда бы он ни перемещался и где бы ни жил в течение всего года, в мирное время и во время войны. Лайяр упоминал, что, когда Мухаммед Али участвовал в военном походе в Аравии, он приказал регулярно посылать себе воду из Нила. Четырьмя тысячелетиями раньше цари Мари приказывали собирать снег и иней, делать запасы в ледниках, и могли таким образом охлаждать и разбавлять свои любимые напитки (вино, например), во время своих перемещений по стране, или приказывали перевозить лед в свой дворец.
Таким образом видно, - и Геродот это подтверждает, - что в царском караване вода была элементом, среди прочих, "снабжения продовольствием и скотом". В своем описании армии Ксеркса Геродот не упустил возможности описать Бессмертных, "пищу для которых везли отдельно на верблюдах".[74] Это было, разумеется, продовольствие, предназначенное для самого Великого царя: именно так Геродота поняли Элиан и Сенека[75], и в анекдоте, сообщенном Плутархом и Страбоном, Дария Великого спас верблюд, который нес продовольствие, предназначенное для царя[76].
В целом античные авторы сильно настаивают на богатстве службы кухонь, которая следует за царем при любом его перемещении, как видно из описания богатств, оставленных Дарием III в Дамаске в 333 году. Это богатство стола царя стало общим местом: в греческих и римских писаниях оно одновременно ощущалось и использовалось как яркий признак власти царя над землями и тем, что эти земли производят, а также как знак фатальной расслабленности. Вновь появляется двойное значение термина tryphe - показная роскошь, которая позволяет царям продемонстрировать свое превосходство[77], и изнеженная расслабленность, осуждаемая греками как типичное свойство раба и противопоставляемая ими усилиям, свойственным царям[78]. Именно в этом принижающем значении Страбон, среди множества других, вводит этот термин в ходе своего экскурса в нравы и обычаи персов, где он не забывает включить знаменитый обычай заготовки воды для царя:
"Большая часть их обычаев носит безусловно умеренный характер. Но, если посмотреть на них с точки зрения их богатства, то цари погрязли в неуемной роскоши (tryphe), поскольку они привозят свою пшеницу из Асса в Эолиде, халибонское вино из Сирии и воду из Евлея, которая является самой прозрачной из всех" (XV.3.22).
Этот обычай также осужден Плутархом[79]. Для большего морализаторского эффекта Элиан утверждает, что запасы, которые следуют за царем, и особенно вода из Хоаспа, "практически не использовалась, чтобы продемонстрировать его великолепие и роскошь"[80]. Но, подчеркивая показной характер царского каравана, автор указывает на одну из целей этого обычая: производить впечатление на народ. Пусть нынешний читатель попытается представить себе это множество четырехколесных колесниц, на которых были установлены серебряные сосуды, содержавшие воду для царя; колесниц, возможно, украшенных звенящими колокольчиками - так же были разукрашены катафалк Александра и шестьдесят четыре мула., которые его влекли[81]. Как это далеко от грубого македонского шлема, в котором рядовые солдаты принесли немного воды Александру, измученному жаждой в пустыне!

ЦАРЬ ХОЧЕТ ПИТЬ, ЦАРЬ ПЬЕТ!

Однако не было ли это сделано ради авторов сборников exempla? Некоторые анекдоты помещают Великих царей в бедственное положение, и там мы обнаруживаем самое прямое сопоставление с историей Александра, которую мы только что рассматривали. Вопрос по-прежнему тот же самый, но он ставится в рамках, специально предназначенных для Великих царей: как царь, привычный к такому изобилию и к такой роскоши, будет действовать, если, по какой-то причине, он не сможет иметь к ним доступ? Мы уже видели, как Сенека осудил Камбиза, который, когда его солдаты находились в ужасных условиях голода и жажды, сам продолжал спокойно пользоваться изысканными блюдами и великолепием своей драгоценной посуды[82]. В другой монархической басне выведен Артаксеркс II:
"Артаксеркс выступил собственной персоной против кадусиев с тремя сотнями тысяч пехотинцев и десятью тысячами всадников: захватив эту суровую страну, покрытую туманами и непригодную к посевам, которая питала своих воинственных и храбрых жителей только грушами, яблоками и другими необработанными плодами, он попал, вследствие своей неосторожности, в серьезные затруднения и опасности. Его армия не могла найти еды и не могла ничего подвезти извне: у них не было достаточно вьючных животных, которых расчленяли так, что голову осла можно было купить только за шестьдесят драхм; "ужин царя" не был готов, и оставались всего несколько лошадей: всех прочих съели" (Плутарх, Art. 24.2-3).
Фраза, использованная Плутархом, - "ужин царя не был готов", - предполагает, что повсюду должны были готовить еду для царя согласно принятым регламентациям. Но, в отличие от Камбиза, Артаксеркс не живет в роскоши рядом с солдатами, оставленными в нищете: напротив, он восхваляется за качества вожака, которые он проявил в течение похода:
"Царь показал в этих обстоятельствах, что трусость и вялость не всегда порождаются, как мы считаем обычно, наслаждениями и роскошью, а связаны с испорченной и низкой натурой, которая позволяет извратить свой дух. Действительно, ни золото, ни царское платье, ни украшения, которыми царь был всегда покрыт и которые стоили двенадцать тысяч талантов, не мешали ему страдать и переносить страдания, как любому из его солдат: колчан на спине, щит в руках, он сам шел во главе войск крутыми горными тропами, не пользуясь лошадью, так что вид его живости и силы придавал легкости его войскам, поэтому он покрывал каждый день расстояние более двух стадий" (29.9-10).
Достоинства персидского военачальника воспеты теми же словами, что и в многочисленных анекдотах, восхваляющих Александра: как Александр в Гедросии, так и Артаксеркс оставил коня, чтобы идти пешком, во главе войска, наравне с простыми солдатами[83]. Результат идентичен: царь передает войскам свою энергию и свой энтузиазм. В данном случае Артаксеркс представлен как анти-модель традиционного изображения персидского царя, погубленного роскошью его стола и постели, неспособного вести солдат в бой.
Именно напоминанием о все том же Артаксерксе Плутарх открывает обращение к Траяну, которое он поместил в заголовке своих "Apophtegmes":
"Артаксеркс, царь персов, о великий император Цезарь Траян, считал, что будет весьма царственным и щедрым получать, с милостью и добротой, маленькие подарки, а самому делать большие. В то время когда он ехал верхом, простой человек из народа, обычный житель, который не мог предложить ему ничего другого, предложил ему воду, которую он набрал в реке в горсть; Артаксеркс принял этот дар с удовольствием и улыбкой, соизмеряя ценность этого жеста с усердием дарителя, а не с полезностью дара" (Apophtegmes, 172в).
Существовал, очевидно, сборник монархических басен, построенных вокруг образа Артаксеркса II[84]. Этот анекдот рассказан со значительно большим числом подробностей Элианом, который располагает его в контексте обычаев персидских монархов:
"Жители мест, где царь проезжает во время своих поездок, предлагают ему подарки, каждый согласно его возможностям. Земледельцы, то есть все те, кто обрабатывают землю, мелкие ремесленники, не дарят ему ничего великолепного, ничего ценного: эти люди подносят ему говядину, овец, другие - вино. Когда царь проходит, каждый выставляет на дороге то, что он подготовил для подарка царю. Все это называется подарками и получается царем под этим названием. Самые бедные дарят молоко, сыр, финики, плоды по сезону и предметы своего ремесла" (Hist. Var. 1.31).
Затем Элиан иллюстрирует этот обычай историей бедного перса Синетеса, который был "расстроен при виде царя и вследствие уважения к нему, и к обычаю, который он не был в состоянии удовлетворить":
"Не имея под рукой ничего, что он мог бы подарить правителю, Синетес со страданием смотрел на преимущество, которое имели перед ним другие персы, и не мог выдержать стыда, что он был единственным, кто совсем не сделал никакого подарка царю. Затем он принял решение и изо всех сил побежал к реке Кир, которая бежала неподалеку, наклонился к воде и зачерпнул воду руками" (1.32).
Разумеется, царь принимает подарок с огромной благосклонностью и зовет Синетеса к ближайшему месту своего отдыха на дороге. Чтобы особенно почтить бедного человека, царь даже приказывает евнухам "подобрать подарок для Синетеса. Они прибегают - и вливают в золотой фиал воду, которую он принес в руках". Затем царь дарит Синетесу исключительные подарки - "персидское платье, золотой фиал и тысячу дариков", - сопровождая их следующим замечанием: "Царь желает, чтобы это золото доставило тебе такое же удовольствие, какое ему принесло твое желание не оставить его без твоего подарка - такого, по крайней мере, какой позволяли тебе твои обстоятельства. Он хочет, чтобы ты выпил воду Кира, набранную этим сосудом".
Другие истории о воде показывают Великого царя в критических обстоятельствах, порожденных потерей обоза или удалением от него во время похода или военного марша. В одной из подобных историй описывается тот же Артаксеркс после сражения при Кунаксе, в результате которого он положил конец узурпации его младшего брата Кира Младшего:
"Царь между тем умирал от жажды, и евнух Сатибарзан рыскал повсюду в поисках какого-нибудь питья: местность была безводная, а лагерь остался далеко. В конце концов ему встретился один из тех же жалких кавнийцев, который в худом бурдюке нес около восьми котил грязной и гнилой воды. Эту воду Сатибарзан забрал и подал царю, а когда тот осушил мех до последней капли, спросил, не слишком ли противно было ему пить. В ответ Артаксеркс поклялся богами, что никогда в жизни не пивал он с таким удовольствием ни вина, ни самой легкой, самой чистой воды. "И если, - прибавил он, - я не смогу разыскать и вознаградить человека, который дал тебе эту воду, пусть сами боги даруют ему и счастье, и богатство" (Плутарх, Art. 12.4-6).
Действительно, после сражения кавниец был найден и стал одним из получателей царских подарков: "Неизвестного и бедного, которым он был, царь сделал его могучим и богатым".
В другом анекдоте, у Элиана, в подобном же положении выведен Ксеркс. Рассказ начинается уже приводившимся осуждением чрезмерной роскоши и показного характера запасов Великого царя. Дальнейшая история призвана проиллюстрировать сюжет:
"Когда Ксеркс оказывается днем, мучимый жаждой, в пустынном месте, где интендантские службы не могли ничего ему предложить, глашатаи в лагере объявили, что, если у кого-то была вода из Хоаспа[85], он должен принести ее, чтобы дать попить царю. Оказался человек, у которого было немного такой воды; кроме того, она была испорчена. Ксеркс выпил ее и назвал благодетелем того, кто ее ему дал, потому что без этой воды он умер бы от жажды" (XII.40).
Во всех этих анекдотах обнаруживается общая схема: царь страдает от жажды, и обычный человек (солдат, крестьянин) предлагает ему несколько глотков воды, обычно немного мутной и плохой. Тем не менее, если сравнивать с историей Александра, мучимого жаждой, или с историей о жажде Артаксеркса, не имеющего возможности в ходе своей кадусийской кампании получить обычный "царский ужин", тон "персидских" анекдотов абсолютно личный, и их общественное и идеологическое значение является таким же.
Сначала, даже тогда, когда автор (Элиан) утверждает, что царь оказывается в месте, названном "пустыней" (Ксеркс), он не хочет сказать, что царь затерян с несколькими компаньонами посреди песков, искушаемый солнцем, в нескольких днях пути от ближайшего пункта снабжения; в использованном контексте термин eremos (переведенный словом "пустыня"), не должен вводить в заблуждение - он означает просто, что в непосредственной близости нет ни источника, ни шахты, ни проточной воды. Царь никоим образом не оказывается в суровой ситуации, которая могла бы подвергнуть опасности его жизнь. Причина жажды намного более приземленная и связанная с временными обстоятельствами: царь оказывается временно удаленным от серебряного сосуда, который следует за ним повсюду - либо потому, что его войско продвинулось вперед (Ксеркс), либо хозяйственные службы не могут послать телеги на поле битвы (Артаксеркс в Кунаксе), либо он спокойно едет верхом по дороге между двумя "царскими этапами", где хозяйственные службы тщательно подготовили царский стол (Артаксеркс II в Персии). Столь содержательная в истории Александра и его солдат, в этих персидских историях личная побудительная причина полностью отсутствует.

ДАР И ОБЯЗАННОСТЬ

Лишенные драматического напряжения, наши истории ощущают полное отсутствие эмоциональной нагрузки, которая имеется в истории Александра, умирающего от жажды, но отказывающегося выпить предложенную воду: здесь же контекст, в котором рассказывается о поступке солдат, настолько сценичен, что он ярко показывает подлинность глубины привязанности солдат к своему царю, и если, по версии Квинта Курция и Плутарха, отцы готовы пожертвовать жизнью своих сыновей ради царя, то, по всей видимости, отношения, которые связывают их с Александром, основаны не только на подчинении, но и цементируются также эмоциональными связями. Невозможно усмотреть никакого расчета - ни со стороны солдат, ни со стороны Александра, даже при том, что, будучи внимательным наблюдателем элементов военной жизни, Арриан не упускает возможности отметить, что этот эпизод свидетельствует также об исключительных способностях македонского царя в управлении людьми.
Напротив, в персидских историях не присутствует никаких следов истинных чувств. Солдатами и крестьянами, приходящими предложить воду царю, не выражается никакой спонтанности, никакого великодушия, никакого выражения человеческих отношений. "Дарители" скорее реагируют на просьбу, приказ или действуют согласно установленному правилу. В Кунаксе не сами солдаты направляются к Артаксерксу. Взаимоотношения устанавливаются при помощи евнуха Сатибарзана, приближенного царя, который взял на себя инициативу попросить солдат, и именно он приносит царю флягу, которую он "позаимствовал" у бедного солдата[86]; при этом возникают сомнения в том, что у того был выбор, и совершенно ясно, что ему не предложили самому подойти к царю! Если взять рассказ о Ксерксе, ситуация столь же ясна: глашатаи оповестили всех в лагере, что те, у кого еще осталась вода, приглашаются (или должны?) отдать ее царю, которого мучает жажда[87].
Еще более явно это Доказано в истории с крестьянином Синетесом, который предложил Артаксерксу несколько капель воды, зачерпнув ее руками в ближайшей реке. Элиан делает из этого образцовую иллюстрацию "персидского закона" (nomos persikos), о содержании которого он только что сообщил: этот персидский обычай фактически является царским законом, согласно которому любое лицо, встретившееся на пути царя, обязано принести и оставить подношение на краю его дороги[88]. Терминология Элиана (каждый делает подношение согласно своим возможностям) очень часто используется в контексте налогов. Здесь речь идет не о налогах в точном значении этого слова. Речь идет о подарках, но очень интересное объяснение, данное автором, уничтожает любую идею о спонтанности: "Все это называется термином "подарок" и получается царем под этим названием".
Невозможно было бы сказать лучше - в бухгалтерских регистрах империи подарки описываются наравне с налогами и пошлинами. Их предоставление принимает абсолютно обязательный характер - это доказывается паникой бедного крестьянина. Этот рассказ не только свидетельствует о соперничестве, возникающем между соседями за право стать тем, чей "подарок больше понравился царю", - он в большей степени иллюстрирует панический страх Синетеса не суметь соответствовать nomos. Есть чисто теоретическая разница, состоящая в том, что налог зафиксирован администрацией, в то время как каждый может сам оценить стоимость "дара", но можно сомневаться в том, что во втором случае наблюдалась большая свобода. В конечном счете простые персидских крестьяне не единственные, кто обязан выплачивать оброк во время прохождения царя: то же самое обязаны делать населенные пункты, и также "соответственно их возможностям", для того, чтобы снабжать стол царя и стол сатрапов[89].
Конечно, дарители вознаграждаются царем и в целом даже возводятся в ранг "благодетелей". Но, с одной стороны, каким бы престижным ни было это звание, оно имело реальную ценность только в том случае, если заинтересованный был включен в придворную иерархию, чего не было, разумеется, ни в случае бедного персидского крестьянина, ни рядового персидского солдата. Когда Плутарх пишет, что кавниец стал "могучим и богатым", это выражение не означает, что он был допущен в достаточно высокий разряд императорской иерархии. Его "могущество" и его "богатство" имело значение только для его старых товарищей по несчастью: это совсем не означает, что он стал чем-то отличаться от других рядовых солдат. Кроме того, не стоит забывать, что любой царский подарок, в том числе предоставление пышного звания, страдал неустойчивостью: его сохранение предполагало полную и бесконечную верность царю. Таким образом, обмен был весьма неравным: он еще сильнее увеличивал зависимость дарителя, который на некоторый момент был превращен в одаряемого просто вследствие того факта, что царь решил его вознаградить. Таковой же является история Синетеса: вода, которая ему дается в качестве ответного дара, не является, собственно говоря, его собственностью. По приказу царя "евнухи налили в золотой фиал воду, которую он принес в руках". Затем царь сообщает ему свое настоятельное желание: "Царь хочет, чтобы ты выпил воду Кира, зачерпнутую этим сосудом", - как будто вода не могла сохраниться, если ее не налить в сосуд, сделанный из драгоценного металла, что делает ее "царской водой". Можно представить себе трогательные результаты, которые поклонник Александра мог бы извлечь из такой ситуации: если бы он решил ее выпить, царь наверняка сам собрал бы воду своими руками и незамедлительно поднес бы ее к его рту!

О ДЕСПОТИЗМЕ ЦАРЯ

Эти exempla подпитывают хорошо известный сорт монархических басен, так как, по крайней мере в некоторых аспектах, они схожи с хорошо известной серией рассказов о встречах в деревне между царями и простыми смертными. Известно, какой успех в монархической литературе имеют нравоучительные басни о царях, пришедших инкогнито в лачугу крестьянина и разделивших с ними их простую трапезу. Давайте вспомним апофтегму Плутарха: во время охоты Антиох "удалился от своих друзей и слуг" и неузнанным разделил "в сарае трапезу с бедными людьми", которые свободно разговаривали с ним. Разговаривая на следующий день со своими приближенными, он поздравляет себя с тем, что "впервые слышит слова правды о себе"[90]. Здесь мы находим все ту же тему хороших советников и льстецов, столь часто упоминавшуюся в сюжетах, связанных с царскими советами[91]. Данный анекдот показался Гильому Бюде настолько важным и наглядным, что он включил его в свою книгу "Наставления принцам" (58v-60r), вставив его между exempla, призванных проиллюстрировать пути и способы правильного правления. Он был также упомянут в конце XVI века, в труде Камерариуса, который объединил множество различных exempla о замечательных принцах: "Их приключения начинались каждый раз с долгой охоты, в ходе которой принц, отделившись от своих спутников, терялся в лесу и ночью обретал убежище в крестьянском сарае, где его не признавали. Воспользовавшись такими обстоятельствами, неузнанный принц расспрашивал своих хозяев о том, что происходит на самом деле"[92].
Это повествовательное клише также было талантливо использовано Низами в "Книге о павильоне семи царевен". Недовольный методами правления своего визиря, царь Барам Гур находит отвлечение от забот в охоте. Он выехал один и без запасов еды, и вскоре начал мучиться жаждой: "Он ехал рысью, и жажда все сильнее мучила его, и он рыскал в поисках источника, чтобы пополнить запасы пресной воды: и чем больше он искал ее, тем быстрее таяла его надежда найти воду". Так он добрался до хижины старого пастуха, который предложил ему "войти и напиться", извиняясь за бедность. Пастух рассказывает всаднику историю своего пса, который, поддавшись любовному желанию к волчице, изменил своему хозяину, изменил долгу и позволил волчице пожирать овец. Царь тотчас же увидел в этом изображение своего визиря (собака) и его народа (овцы), и вернулся во дворец, съев немного хлеба и выпив воды. Он высказывает свою радость в следующих терминах: "Этот старый пастух научил меня править царством"[93].
Оставаясь в рамках иранской литературы, отметим, что некоторые апофтегмы и нравоучительные истории Саади также можно бесспорно отнести к данному типу литературных произведений, особенно первую главу "Бустан", посвященную теме "долга царей". Апологии, одна из которых описывает некоего Дара, "знаменитого царя", традиционно начинаются с формулировки: "Рассказывают, что царь, будучи на охоте, оторвался от своего эскорта", что позволяет ему не быть более изолированным в замкнутом кругу его министров и придворных, и, таким образом, вступить в контакт с простыми людьми. Царь с благодарностью принимает урок "правильной царской власти", который дают ему простые скромные люди. Действительно, советам льстеца или урокам философов царь должен предпочесть мнение, которое высказывает "простой человек, который искренне высказывается относительно его недостатков... Стоит опасаться за безопасность государства, властелин которого имеет меньше проницательности, чем последний из его подданных"[94].
Как подчеркивал Ж. Дахлия, фаблио очень часто встречается в монархической литературе исламских государств: "Всегда именно во время встречи вне стен дворца несправедливый, забывший о своем долге государь беседует с одним из своих подданных, понимает свои ошибки и встает на путь мудрости либо вследствие "случайной встречи", либо вследствие "инициативы султана"". Очень часто встречается анекдот, героем которого является либо Антиох, взятый из Плутарха, или Барам Гур у Низами: "Султан случайно отрывается от своего эскорта, например во время охоты, и оказывается, слабым, - голодным, без крыши над головой, потерявший все то, что является внешним признаком царской власти: таким образом, он находится в состоянии полного инкогнито. Один из его подданных оказывает ему гостеприимство, не зная о том, кого он принимает в своем доме, и герой слышит из его уст выражение верности и даже любви, которые правитель, после разоблачения своей анонимности, вознаграждает. Похвала справедливости правителя завершает сцену невольной искренности"[95].
Одной из определяющих черт этой истории является открытие для себя голодным и жаждущим царем простых блюд. Цари восхищаются возможностью попробовать и оценить продукт или блюдо, которые не входят в их обычное питание. Отсюда регулярно встречающиеся сюжеты: "Царь Артаксеркс взял богов в свидетели, что он никогда не пил ни вина, ни воды, столь прозрачной и чистой, как эта"[96]. Того же самого Артаксеркса, вынужденного довольствоваться "сухими фигами и ячменным хлебом" на обратном пути из своего кадусийского похода, - "беспорядочного бегства, во время которого его обоз был ограблен", - Плутарх заставляет произнести следующее замечание (явно радостным тоном): "Какого удивительного удовольствия, - говорит он, - я был лишен!"[97] Аналогичную реплику при достаточно близких обстоятельствах Цицерон приписывает Птолемею: "В ходе поездки в Египет он оторвался от своего эскорта и ему дали в сарае грубого хлеба: этот хлеб показался ему настоящим лакомством".[98]
В эти монархические басни вложено несколько смыслов. В них показывается хороший царь, охотно принимающий урок, преподанный ему простым крестьянином, наделенным здравым смыслом, но в то же время они делают простых подданных восхищенными соучастниками царского деспотизма. Невозможно лучше показать непреодолимую границу, которая отличает царя от простого подданного: встреча между одним и другим только сильнее подчеркивает ее незыблемость. Цари, одновременно несговорчивые деспоты и баловни, развлекаются положением, которое они полностью контролируют и которое не может никогда более повториться, иначе как по их собственному желанию или под влиянием внезапного каприза.
Что касается случая с персидскими царями, которым приносят немного воды рядовые солдаты, то он имеет совершенно иные свойства. Никто из участвующих в подобных историях царей не присутствует инкогнито, как это принято в других историях. С другой стороны, они никогда не отказываются пить по той причине, что другие люди из их свиты хотят пить еще больше, чем они: так, на поле битвы Артаксеркс выпивает всю воду, которую ему принесли, не задавая никаких вопросов. То есть они удовлетворяют вначале свою жажду, свое желание и свое удовольствие. Единственный из них (Артаксеркс) возвращает воду дарителю (Синетес), но оказывается, что эта вода, принесенная в подарок, в этом случае не призвана утолить царскую жажду. Очевидная простота поведения царя проявляется только на словах. В противовес Александру, которого восхваляют за то, что он решил "переносить трудности наравне со своими людьми"[99], или Артаксерксу, который в ходе кадусийской кампании "страдал и выносил трудности как любой другой"[100], это разделение пищи или воды с обыкновенным подданным не устанавливает, даже кратковременно, никакого ощущения равенства между людьми, которые оказались в одинаковых условиях человеческого существования. Продемонстрированные в подобных условиях отношения между царем и простыми людьми (рядовыми солдатами, бедными крестьянами) вписываются скорее в контекст власть/подчинение.

ЦАРЬ И ФИЛОСОФ

Анекдоты и апофтегмы подписывали также философские диалоги по вопросу власти и в то же время черпали оттуда вдохновение. Один из вопросов, обсуждавшихся во время подобных дебатов, состоял в том, чтобы понять, можно ли считать роскошную жизнь Великого царя завидной или нет. Полиакр, цитированный Арисоксеном в "Жизни Архита", считал прекрасным доказательством тот факт, что Великие цари могли приказать в любой момент приготовить для себя множество самых изысканных блюд, и пробовать их поочередно, одно за другим[101]. Мнение Диогена Киника, представленное Дионом Хризостомом в его "Речах" VI, было совсем другим. Он высмеивал практику бессмысленной роскоши персидских царей и не без иронии утверждал, что по примеру Великого царя, который переходил из столицы в столицу в зависимости от времени года, он сам имеет привычку делить свое время между Коринфом и Афинами! Он считал, что философ получает несравненно большее удовлетворение, так как Великий царь должен был проделывать огромный путь и таким образом проводить существенную часть зимы и лета в дорогах: "Говоря это, Диоген хотел привлечь внимание тех, кто восхищался богатством персидского царя и его всем известным счастьем, хотя в действительности в его повседневной жизни не было ничего из того, что они себе навоображали, так как многие возможности не были полезными, а другие были вполне доступны даже беднейшим" (§ 1-7).
Противопоставление царя и философа напоминает противопоставление обычая и природы. Свободный человек должен следить за ритмом времен года, а не перемещаться в течение всего года, чтобы убегать от тепла и холода, как это навязывает царский персидский обычай. Те у кого есть лишние богатства, не могут ими по-настоящему воспользоваться: они не находят даже никакого удовольствия в занятии любовью, так как они не ощущают в нем естественную страсть. Свободному человеку не нужно ни чересчур много есть, ни чересчур много пить; более того, он должен есть и пить только тогда, когда он ощущает голод и жажду. Таким образом, философ противопоставляет свой образ жизни правилам жизни Великого царя, который "потерял опыт естественной жажды (kataphysin)", тогда как, говорил он далее, "голод и жажда - наиболее эффективные и наиболее острые из всех приправ..... Он также утверждал, что испытывает большее удовольствие, утоляя жажду водой из проточного ручья, чем другие, пьющие вино" (§ 11-12).
В этом "киническом" ключе строится и критический комментарий Цицерона, который неоднократно упоминает Диогена в своих "Tusculanes". Он вводит туда образ Птолемея, "который никогда не ждал появления чувства голода, чтобы начать есть", а также Дария, "который, очевидно, никогда не ждал появления жажды, чтобы начать пить"[102]. Царские апофтегмы, о которых он сообщает, имеют своей целью проиллюстрировать рассуждение, похожее на то, что Дион вкладывает в уста Диогена: "Разве не ясно, что именно аппетит придает вкус всем продуктам?" Впрочем, совсем как Дион Хризостом, он использовал сравнение, которое философ любил сооружать между своим образом жизни и образом жизни персидского царя: "Он делал так, чтобы не испытывать недостачу ни в чем, в то время как его соперник не мог никогда иметь достаточно; удовольствия, которыми не удавалось насытиться его сопернику, ему самому не были нужны"[103]. В своей бочке Диоген потребовал у Александра не отнимать у него того, что природа дала всем: свет и тепло солнца[104].
Очень любопытно, что Дион не упоминает серебряных сосудов Великого царя, хотя они замечательно вписались бы в контекст. Причина, вероятно, в том, что он почти дословно привел речь, которую Ксенофонт использовал в "Агесилае"[105], где образ жизни царя Спарты противопоставлен образу жизни Великого царя, в том числе в том, как он справлялся с голодом и жаждой. Ксенофонт также не делает ни малейшего намека на серебряные сосуды Великого царя. Критический тон сюжета у него достаточно резок: "Что касается Персии, то люди носятся по всей земле в поисках того, что он мог бы выпить с удовольствием, тысячи других занимаются тем, что ищут, чем бы возбудить его аппетит". Этот образ был использован очень многими античными авторами и философами: помимо Ксенофонта, Атеней цитирует Теофраста, Теопомпа и Клеарха из Сол[106].
Согласно риторической логике, которой, начиная с самых древних времен, была приправлена историография восточных империй, цари заслуживают свой жребий, проводя все свое время в бесконечных пирах и попойках. Об этом свидетельствует, помимо других примеров, противопоставление, проведенное Юстинианом между Филиппом, который "любил умеренность и заложил основы всемирной империи", и Александром, который был виновен в несдержанности и "растратил всю славу этого великого труда"[107].
Таким образом, легко понять, что в целом в античной философии падение персидской монархии приписывалось роскоши Великих царей, что и проиллюстрировано примером последнего из них. Страбон осуждал пучину наглой роскоши, в которую впали Великие цари, желавшие употреблять в пищу только зерно из Асса в Эолии, вина из Сирии и воду, черпаемую из сузской реки Евлей[108], в то время как считалось общеизвестным, что Александр не стремился "собрать у себя всю роскошь мира, хороший стол и мидийских женщин, вина Халибона и рыбы Гиркании"[109]. Философ Клеарх из Сол в своем труде "Peri Ноп" ("Жизни"), писал об излишествах царского стола. Он описывал "Дария, того, кто был побежден Александром... Персидский царь щедро платил тем, кто предоставлял ему различные удовольствия, но он привел персидское царство к гибели, не понимая, что он погубил себя сам, еще до того момента, когда другие захватили его скипетр и были провозглашены царями"[110]. Справедливый приговор роскоши и излишеств, оскорблявших саму природу!

ШЛЕМ ПОЛИСТРАТА

В извлечении, предоставленном нам Атенеем, Клеарх не упоминает о реальном завершении жизни Дария, которое, что довольно любопытно, действительно связано с некоторыми историями о жажде и воде, в форме объединения басни и эпилога. В уже упомянутом пассаже в "Tusculanes", где он рассуждает о понятии реальности желания у эпикурейцев, Цицерон вводит некоторые исторические персонажи, которые остро нуждались в пище и воде. Мы уже упоминали о Птолемее, который, оторвавшийся от своих интендантских служб, получил удовольствие, "попробовав грубый хлеб в простой хижине". Затем появляется другой царь, о котором Цицерон рассказывает следующую басню:
"Дарий во время бегства выпил грязную (aqua turbida) воду, которую гниющие трупы сделали вонючей: он заявил, что никогда не пил ничего приятнее. Очевидно, он никогда не испытывал ранее жажды".
Эта ситуация настолько похожа на ту, которую описал Плутарх, говоря об Артаксерксе II, утоляющем жажду на поле битвы при Кунаксе[111], что можно спросить, не спутал ли просто-напросто Цицерон двух царей. Это вполне возможно, поскольку пользователи сборников exempla (каким является и Цицерон) прежде всего были озабочены тем, чтобы проиллюстрировать некое моральное понятие или позицию: они совсем не затрудняют себя научными проверками, которые в любом случае не смогут поколебать их уверенность в своей правоте. Также вполне возможно, что автор сборника просто приписал Дарию ситуацию, ранее связывавшуюся другими авторами с именем Артаксеркса, так как бегство армии с поля битвы при Гавгамелах происходило в крайне сложных условиях, которые Квинт Курций описывает в весьма драматичной сцене:
"Повсюду жажда мучила усталых и израненных солдат; тут и там, во всех ручьях, лежали на земле люди; они открывали рот, чтобы поток воды попадал в измученное горло; по мере того как они пили эту тинистую воду (aqua turbida), их утроба постепенно растягивалась под давлением ила... И не было никакой ямы, которую бы они не исследовали в попытках избавиться от мучительной жажды" (IV.16.12-13).
Для автора римской эпохи выражение "в бегстве" могло означать только Дария III. Сравнение текстов и выражений свидетельствует о том, что описание ситуации, в которую попал Дарий и описал Цицерон, относится к периоду бегства с поля битвы при Гавгамелах, то есть ко времени, когда Дарий не достиг дна пропасти отчаяния, по-прежнему оставаясь "все еще царем"[112].
Несколько месяцев спустя последние моменты жизни Великого царя описываются в другой истории с жаждой и водой, на сей раз бесконечно более трагической. В нескольких словах опишем сцену. Оставив Экбатаны незадолго до прибытия Александра, Дарий направился по восточной дороге, через Рей и Каспийские Ворота, и стал продвигаться, пересекая парфянские земли, по направлению к будущему Гекатомпилосу (Шар-и-Кумыш). Преданный своими приближенными, он вскоре был пронзен ударами заговорщиков, которые бросили его, истекающего кровью; кроме того, они поранили его упряжку, чтобы он не смог продолжить свой путь, так что животные, предоставленные самим себе, "ушли с военной дороги"[113].
И вот мы находимся в парфянских землях, регионе весьма суровом, особенно в разгар лета (июль), как об этом свидетельствует марш Александра в погоне за Великим царем: "По пути, когда он двигался со всей возможной скоростью, многие солдаты были оставлены позади, и много лошадей пало". Затем, когда он узнал, что лагерь Дария находится совсем близко, за Каспийскими Воротами, он еще больше ускорил темп движения, находясь во главе маленького элитного отряда, "имея только оружие и пищу на два дня". Затем темп движения оказывается почти невыносимым: "Александр идет коротким путем, который пересекал местность, совершенно лишенную воды"[114]. Трудность этой дороги также отмечена Полибием, рассказывавшем о походе, который вел тем же путем селевкидский царь Антиох III против царя Парфии Аршака:
"Аршак готовился к тому, что Антиох подойдет к этой местности, но он никак не ожидал, что тот осмелится пересечь со столь большой армией близлежащую пустыню, главным образом из-за отсутствия воды. В этом регионе вода нигде не выходит на поверхность почвы, но имеются многочисленные подземные трубы, которые связаны с шахтами, о которых не знают те, кто недостаточно хорошо знаком с этой страной" (Х.28.1-2).
Полибий ссылается на то, что мы сегодня называем qanats, подземными каналами, собирающими воду из водоносных слоев, которые они пересекают, и которые отводят ее довольно далеко, туда, где расположена деревня[115]. Иными словами, оставляя "военную дорогу", последний царский конвой отрезал себе легкодоступные водные ресурсы.
Давайте снова вернемся к рассказу Квинта Курция:
"Лишенные водительства, животные, которые везли Дария, оставили военную дорогу и, отойдя приблизительно на четыре стадии, остановились в долине, измученные жаждой и ранами. Неподалеку имелся фонтан; люди, которые знали страну, указали на него македонцу Полистрату, который направился туда, измученный жаждой; напившись воды, зачерпнутой своим шлемом, он заметил глубокие следы в телах умирающих животных. Он удивился, что их истребили, а не забрали с собой; наполовину мертвый..." (V.13.23-25).
К несчастью, пробел в рукописи не дает нам возможности узнать продолжение. Необходимо обратиться к другим авторам, которые знали одну или несколько версий смерти Дария. Арриан ничего не говорит по этому поводу[116], но другие авторы Вульгаты не упустили возможности предложить своим читателям крайне трогательный рассказ о смерти последнего Великого царя.
В тексте постоянно присутствует жаждущий солдат - он будет играть роль посредника между Дарием и Александром (рис. 46). Юстиниан не называет его
имени: "Солдат, отправившийся к соседнему источнику, нашел Дария в его колеснице, пронзенного ударами, но еще дышавшего"[117]. У Плутарха мы обнаруживаем Полистрата - это один из солдат армии Александра, который нашел повозку Дария:
"Они с трудом его обнаружили, изрешеченного ударами копий, распростертого на повозке и брошенного умирать. Между тем он попросил пить, и, когда он выпил свежую воду, он сказал Полистрату, который дач ему воды: "Друг мой, для меня верх несчастья принять службу, не имея возможности отплатить за нее; но ты за это будешь вознагражден Александром, а Александр будет отблагодарен богами за его великодушие по отношению к моей матери, жене и моим детям"" (Alex. 42.3-4).
Разумеется, читая параллельно рассказ Квинта Курция, мы не можем не заметить, что солдат протягивает Дарию свой шлем, наполненный водой из фонтана, по примеру солдат Александра в пустыне. В конце концов, именно Плутарх в целях усиления драматичности рассказа подсказывает нам эту параллель. Действительно, он вставляет историю Александра, спасенного его солдатами, в описание преследования Дария:
"Преследование было тягостным и долгим (за одиннадцать дней он проскакал верхом три тысячи триста стадий), и большая часть его солдат пала духом, главным образом из-за отсутствия воды. Именно в это время он повстречал македонцев, которые перевозили на спинах мулов воду, которую они набрали в реке. Эти люди, видя Александра, измученного полуденной жаждой, быстро наполнили его шлем и протянули его ему и т.д." (42.6-10).
Учитывая, что авторы Вульгаты параллельно описывают агонию Великого царя и преследование его Александром, читатель не может не увидеть повествовательной связи между обеими сценами: в то время как Александр, во всей славе и владея всем, сам, преднамеренно, выбирает дорогу по безводной местности, чтобы поторопить преследование, и в то время, как он отклоняет воду, предложенную ему в каске его же солдатами, Великий царь, побежденный, преданный своими приближенными, пронзенный ударами копий и измученный жаждой, пьет воду, которую предложил ему солдат Александра.

КОНЕЦ ИМПЕРИИ И УРОК ФИЛОСОФИИ

Такова последняя история о воде для Великого царя. В отличие от Александра, ни про одного из Великих царей не сказано, что он отклонил воду, предложенную солдатом или простым подданным. Но сколь велика разница между последним Дарием и его знаменитыми предшественниками! В то время как его армия погибала от жажды во время кампании в Центральной Азии, великий Дарий не пытался, как Камбиз[118], защищать только свое личное благополучие, черпая из запасов, которые хранились для него[119]. Он выполняет свой долг царя и просит богов о спасении всей своей армии:
"В восходе солнца, он поднялся на очень высокую гору, и повесил свое царское платье и тиару на скипетре, воткнутом им в землю. Он попросил бога Аполлона - если судьба персов состояла в том, чтобы быть спасенными, - послать им дождь. Бог его услышал, и на землю пал грозовой ливень"[120].
Какое отличие от басен, в которых появляются Ксеркс и Артаксеркс, но также и от рассказа Цицерона о том, как Дарий, преследуемый Александром после поражения при Гавгамелах, выпивает немного воды, чтобы утолить жажду, и говорит о приятном вкусе воды, набранной в ручье, полном трупов[121]! На пороге смерти ему уже не представляется возможным говорить хорошие слова о воде, которую ему принес Полистрат, поскольку он изнурен мучительной жаждой, вызванной жарой и смертельными ранами.
Даже при том что изображения царей, разделенные несколькими столетиями, весьма отличаются одно от другого, тем не менее описание конца жизни Нерона, вынужденного бродить по дикой местности, "через лесные заросли и кусты, по тропинке, заросшей камышами, и самому черпать воду из лужи", весьма похоже. Он выпил эту воду, сказав: "Вот таковы теперь прохладительные напитки Нерона"[122]. В этом нет никакого злословия, ощущается лишь явное отчаяние. Про Нерона говорили, что это он ввел в Риме технику охлаждения кипяченой воды путем погружения сосудов в снег[123]. В этой сцене Нерон ясно показывает, что времени его власти и великолепия окончательно пришел конец: он не располагает хотя бы сосудом - пусть даже из глины, - чтобы набрать воды в реке! В свою очередь, бедственное положение Нерона напоминает положение Помпея при бегстве с поля битвы при Фарсалах, рядом с которым ему пришлось оставить свой лагерь со всеми удобствами - с уборными и роскошным столом: "Желая пить, он бросился ниц на землю, чтобы выпить воду из ручья"[124].
Образ побежденного и бегущего царя или военачальника, лишенного даже сосуда, из которого он мог бы пить, и вынужденного пить прямо из лужи или реки, чтобы утолить мучительную жажду, и при этом черпать воду руками, несомненно, является ярким изображением резкой перемены в судьбе, демонстрирующий внезапное исчезновение блестящего, но такого временного царского великолепия. В отношении царя, "который никогда не дожидался жажды, чтобы напиться", и при дворе которого немилость обозначалась приказом придворному использовать для питья кубок из глины[125], этот образ означает духовную победу философа, который по своей воле, а не по принуждению, предпочитает утолять жажду водой из простого ручья, а не наилучшим из вин.
Последняя жажда и последний глоток воды Дария символически означают намного больше, чем то, чем они являются. Даже в мирном изображении, навязанном впоследствии, картины мирного перехода власти от побежденного к победителю, речь все равно идет о сцене, представляющей конец империи. Элиан сделал трогательной сцену, в которой рядом с умирающим Великим царем оставался только его пес[126]. При этом за счет изображения нищеты деспота, прежде имевшего не только все необходимое, но и даже много лишнего, сцена становится просто драматической.
"Азиатская роскошь" находится очень далеко, в особенности серебряный сосуд, заполненный водой из Хоаспа, который в глазах греческих авторов был наиболее ярким символом излишества. Прочесывающие весь персидский лагерь в поисках Великого царя солдаты Александра "повсюду проходили мимо брошенных куч серебра и золота и шли вдоль массы телег, на которых возили женщин и детей, и брошенных теперь своими возницами"[127]. Обоз "со всем тем, от чего Великий царь никогда не удалялся даже в походе" становится просто брошенными обломками, а серебряный сосуд заменил железный шлем!

---

[1] . Квинт Курций III.3.8–25. Об обычаях можно также посмотреть в тексте Jamblique, недавно переведенном и прокомментированном P. Goukowsky. Кортеж, 1998.
[2] . Повозки на четырех колесах, следует отличать от повозки на двух колесах (см.: Геродот VII.41).
[3] . См. пример речи, которую произнес Барер перед Комитетом общественного спасения 26 июля 1793 года, в день, когда вандейские бунтовщики («разбойники») потешались над революционной армией: «Ваша армия похожа на армию персидского царя. Она тащит сто двадцать повозок обоза, в то время как разбойники идут со своим оружием и куском хлеба в сумке. Никогда вы не сможете их победить, пока не научитесь их способу сражаться!» Барер, похоже, говорит, подражая Харидемосу, подчеркивавшему, что солдаты Александра научены «дисциплине, изученной в школе бедности» (Квинт Курций III.2.12–15; ниже)! Барер, возможно, ознакомился с речью Харидемоса при помощи длинной ссылки и комментария Роллена (IV,42–46).
[4] . Квинт Курций III. 11.20: поп belli, sed luxuriae apparatus.
[5] . Квинт Курций VI.23: adluxuriam magis quam ad magnificentiam...
[6] . Тот же сюжет у Плутарха в «Александре», 40.1; чтобы еще сильнее восхвалить простоту жизни Александра, Плутарх цитирует некоторых из своих компаньонов, описывающих контрпримеры, среди которых «Hagnon de Teos, который носил обувь с серебряными гвоздиками»; exemplum повторен Атенеем XII.53Эс (цитируя Филарха и Agatharchide Книдского) и Элиана. Varia Historia 9.3.
[7] . Avaro potius hosti praeda optabilis. Там же высказывание следует из exemplum и иллюстрирует его. Сравнить с: Тит Ливии IX. 17: praedam verius quam hostem... (армия Дария); Квинт Курций V.1.6: mox futura praeda sibi... (армия Александра, пресыщенного трофеями и ожидаемая Дарием).
[8] . См.: Платон. Законы VI.777–780.
[9] . Валерий Максим III.7 ext.8: Другу, который хвалил мощь стен его городка, спартанец отвечает: «Если вы их сделали для женщин, браво! Если это для мужчин, стыд вам!»
[10] . Арриан II. 11.9–10: espolyteld diaitan.
[11] . Квинт Курций приводит там несколько ниже список (III. 13.12–15): истинное Кто есть кто персидского высшего света. Л
[12] . Атеней XI.781f-782a Цифры очень впечатляющие, так как в целом они составляют около четырех тонн.
[13] . См. также: Гераклеиды, цитированные Атенеем IV.145d: «Во все время ужина Великого царя наложницы (pallakai) поют и играют на лирах; одна из них играет соло, другие поют хором».
[14] . Атеней XII.545f.
[15] . Элиан. Животные 1.10.
[16] . Лукиан. Фарсалы VIII.397–399.
[17] . Аммиан Марцеллин XXIII. VI.76.
[18] . Диодор XVII.77.6–7; сравни: Квинт Курций VI.6.8 (HEP 292–295).
[19] . Атеней XIII.557Ь.
[20] . См.: Тацит. Истории 111.40.
[21] . Тит Ливии. Римская История IX. 17: mulierum ас spadonum agmen trabentem... praedam verius quam hostem.
[22] . Геродот III. 17–26.
[23] . См.: HEP 297–309, в особенности стр. 298,301–302 (маленькие птицы) и 307–309 (посуда).
[24] . Престижное звание «придворный» предоставленное нескольким десяткам людей, которым македонский царь отмечал также свою к ним милость.
[25] . Цезарь. Гражданская война 3.96: miserrimo ас patientissimo exercitu... luxuriem.
[26] . Плутарх. Александр 24.3: diaites barbarikes... ton Person plouton.
[27] . Александр 22–23.
[28] . Использованный термин (anandria) означает трусость на поле битвы.
[29] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 11,11,342А, сравнивать с Александр 23.9.
[30] . Страбон XV.3.22; см. также: Валерий Максим IX. 1, ext.3.
[31] . Диодор XVII. 108.4; Валерий Максим IX. 1.2.
[32] . Плутарх. Александр 23.9.
[33] . Ксенофонт. Анабасис 1.9.20–28, в особенности 25–26.
[34] . Фронтин IV. 1.6.
[35] . См.: Атеней XII.539d-f; Элиан. Varia Historia IX.3; Полиен IV.3.24.
[36] . Плутарх. Александр 57.5: о epi ton stromatophylakon tdtagmdnos.
[37] . Арриан. Анабасис VI.25.5: ten kataskeuen ten basilikdn xumpasan...
[38] . Плутарх. Эвмений 2.6–7.
[39] . Stratagemata IV.3.10.
[40] . Квинт Курций VI.6.14: cum grave spoliis apparatuque luxuriae agmen vix movetur...
[41] . Плутарх. Paul-Emile 12.11–12.
[42] . Квинт Курций VI.6.15–16.
[43] . См.: Арриан. Анабасис III.14.4–6; Квинт Курций IV. 15.9–12.
[44] . Квинт Курций IV. 16.28: jacturam saecinarum inpedimentorumque... in ipsa acie...
[45] . Квинт Курций IV. I5. I2.
[46] . Фронтин. Военные хитрости IV.3 (de continentia), l (Катон),9–10 (Сципион. Александр).
[47] . Плутарх. Артаксеркс 24.9–10.
[48] . Фронтин. Военные хитрости IV.6.3.
[49] . Лукиан. Фарсалы IX.590–594; 616–618.
[50] . Арриан. Анабасис VI.25.3.
[51] . Квинт Курций VII.5.9–10
[52] . Плутарх. Александр 42.6–10.
[53] . Фронтин. Военные хитрости 1.7.7.
[54] . Квинт Курций IV.7.5–16; Плутарх. Александр 26.10–13; 27.1–4; Арриан III.3.3–6.
[55] . Полиен. Stratagdmata IV.3.25. Рассказ явно внушен рассказом Арриана.
[56] . Плутарх. Александр 40–42 (41.1).
[57] . Квинт Курций III.6.19–20.
[58] . Там же. 42.6–10; но в ходе окончательного преследования Дария известно, что Александр окружил себя войском закаленных всадников (Арриан I 11.20), на последнем этапе, когда он перешел на безводную дорогу, превратив даже пехотинцев во всадников, (21.8).
[59] . Квинт Курций V.7.12; см.: Плутарх. Александр 42.8–9: «Он взял шлем в руки, но, бросив взгляд вокруг, он увидел, что все всадники повернули головы и смотрят на питье. Тогда он отдал воду, не выпив ее, и, поблагодарив тех, кто ее ему предложил, сказал: «Если я выпью ее один, эти люди падут духом».
[60] . Атеней II.45a-b (basilikon hydor elaphrotaton kai hediston).
[61] . Квинт Курций V.2.9 (delicata aqua).
[62] . Страбон TV.3.22 (elaphrotaton).
[63] . Атеней II.45c, цитируя Полибия.
[64] . Там же. 11.41 f, цитируя Теофраста.
[65] . Плиний. Естественная история XXXI.21.35.
[66] . Атеней И.46Ь.
[67] . Плиний. Естественная история XXXI.23.40, читать с подробными объяснениями, предложенными J. Serbat, переводчиком Плиния в Коллекции Университетов Франции, Художественная литература, Париж, 1972, стр. 126–137.
[68] . Ксенофонт. Киропедия 1.3.9.
[69] . Диодор XVII.5.6.
[70] . Плутарх. Артаксеркс 19.9.
[71] . Повествование о «пьющих воду» включено в «Ночи Рамазана» (Поездка на Восток, «GF» Париж, 11(1980): 215–221; ссылка взята на стр. 216). Пребывание в Константинополе датируется 1843 годом.
[72] . Плутарх. Александр 36.4.
[73] . В «Похвале Стиликону» III. 157–158, в400 г. после Р. Х., Клавдий использует сходную формулировку, включая в нее изображение потребления; в приметы римского территориального доминирования входит способность «пить из Роны, как и из Оронта»
[74] . Геродот VII.83.
[75] . Элиан. Животные XVII.36; Сенека. De Ira 111.20 (Камбиз в Египте); явное сближение с Геродотом VIL128 (армия Ксеркса).
[76] . Страбон XVI. 1.3; Плутарх. Александр 31.6–7-
[77] . См., например: Квинт Курций V.6.3, описывающий богатства Персепо-ля, среди которых находится накопленное царское имущество, собранное «не для использования, а для показной роскоши (supellex поп ad usum, sed ad stentationem luxus comparata).
[78] . Плутарх. Александр 40.2: doulikotaton... to tryphan... basilikotaton de to ponein... См.: HEP 311–313.
[79] . Moralia 342A.
[80] . Элиан. Пестрые рассказы XII.40: polyteleia kai alazoneia
[81] . Диодор XVIII.26.6 и 27.5.
[82] . Сенека. De Ira 111.20.
[83] . См.: Арриан VI.26.1.
[84] . См. также: Плутарх. Артаксеркс 4.4–5 (идентичный Элиану 1.33), и 5.1 (идентичный Элиану 1.32 и истории, о которой повествуется в самом начале Apophtegmes); эта история имела также большой успех в византийский период: см.: К. Alpers. Xerxes und Artaxerxes, 1969.
[85] . Уточнение «вода Хоасп», по моему мнению, добавлено Элианом для логичности своего описания: другие истории показывают, что цари готовы пить любую воду, если они испытывают жажду.
[86] . Плутарх. Артаксеркс 12.4–6.
[87] . Элиан. Пестрые рассказы XII.40: использованный термин (глагол kerusso в прошедшем времени) допускает тот или иной перевод; но контекст одновременно повествовательный и синтаксический явственно вводит понятие обязательства.
[88] . О терминологии nomos (persikos) в греческой литературе, и вероятных elamite и вавилонских эквивалентах, см.: HEP 526–528,537,797–799,981–983; о формулировке kata ten (eautou) dynamin (Элиан, Пестрые рассказы 1.31), см. примеры, отмеченные в HEP 956–957. Текст Элиана дает особенно много для обсуждения дифференциации подарков/податей в ахеменидской империи (см. HEP 406 sq). Относительно системы царских подарков в Персии и о статусе благотворителей, см. многочисленные исследования в HEP, в особенности стр. 314–350, 359–366, 948–952.
[89] . См.: Теопомп, процитированный Атенеем IV.145a (HEP 413–414)
[90] . Плутарх. Апофтегмы 184DE.
[91] . См. стр. 302–304.
[92] . Y. – M. Вегсе. Скрытый царь, 1990, стр. 276, и вся глава VI: «дальновидный царь».
[93] . Низами. Книга о павильоне семи царевен, перевод М. Барри, 2000, стр. 439–446.
[94] . Саади. Boustan или Фруктовый сад (перевод Барбьеде Мейнар), Париж, 1880, стр. 35–46 (Дара и табунщик),60–64 (увечный Осел).
[95] . J. Dakhlia. Царский диван, 1998, стр. 166–167 и 266.
[96] . Плутарх. Артаксеркс 12.6.
[97] . Плутарх. Moralia174A.
[98] . Цицерон. Tusculanes V.33.97 (с множеством других exempla, предназначенных для иллюстрирования морали о границах удовольствия, получаемого от еды).
[99] . Арриан VI.26.1: en isoteti. См.: Квинт Курций III.6.19–20: inter ipsos.
[100] . Плутарх. Артаксеркс 24.10
[101] . Атеней 545 d, f.
[102] . Цицерон. Tusculanes V.33.97.
[103] . Tusculanes V.32.92: quibus nunquam satiari ille posset.
[104] . Встреча Александра и Диогена скорее всего вымышленная, была очень популярна и очень часто упоминалась. См.: Хэмилтон. Комментарии 32.
[105] . Агесилай 9.3–5.
[106] . См.: Атеней IV.144b-f; 145а; XII.529d.
[107] . Юстиниан ГХ.8.4,20–21.
[108] . Страбон XV.3.22.
[109] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 11.11 (342А)
[110] . Атеней XII.529b; exemplum использован Валерием Максимом (IX. 1, ext.3), но в этом случае в этом эпизоде упомянут Ксеркс, и не Дарий III. О Клеархе, ученике Аристотеля, и его интересе к «варварской мудрости», см.: Л. Робер, Opera Minora Selecta.1989, стр. 441–454.
[111] . Плутарх. Артаксеркс 12.6, где hedeos довольно точно соответствует iucundius.
[112] . Квинт Курций IV.16.15: «Из соседних деревень ясно слышались крики (ululatus) стариков и женщин, которые, по варварской моде (barbaro ritu), приветствовали Дария, который все еще был их царем (Dareum adhuc regem clamantium)». Использованный термин (ululatus) может также позволить думать, что люди оплакивают скорее погибших в сражении (см. также стр. 398, п.6).
[113] . Квинт Курций V.13.23.
[114] . Арриан III.20–21 (выдержки).
[115] . О пассаже Полибия см. мой труд в: P. Briant (ред.). Орошение и осушение в античности. Qanats и подземные трубопроводы в Иране, Египте, и Греции. Сборник Persika 2, редакция №Thotm№, Париж, 2001, стр. 15–40.
[116] . См.: III.21.10: «Дарий вскоре умер от ран, прежде чем Александр смог его увидеть»
[117] . Юстиниан XI.15.5.
[118] . Сенека. De Ira 111.20.
[119] . См.: Страбон XVI.1.3; Плутарх. Александр 31.6–7.
[120] . Полиен VII.11.12. Аполлон в данном случае есть греческий эквивалент иранского бога бури (HEP 251–252,941).
[121] . Цицерон. Tusculanes V.33.97; сравнить с Квинтом Курцием IV. 16.12–13. В своем «Дневнике» (1561), Жан дела Тайль «цитирует» таким образом реплику Дария: «О, напиток несравненно вкусный, / я не пил никогда столь превосходного напитка» (около 1644–1645). Не будучи историком, не зная текста Цицерона и желая, без сомнения, вставить столь эффектную реплику в сцену, столь соответствующую его драматургии, автор связывает этот эпизод с ситуацией, когда Дарий умирает на руках Полистрата.
[122] . Светоний. Нерон 48.5.
[123] . Плиний. Естественнная история XXXI.23.40.
[124] . Плутарх. Помпей 73.3.
[125] . Ктесий, упомянутый Атенеем XL464 a: kerame is poteriois.
[126] . Элиан. Животные VI.25.
[127] . Плутарх. Александр 43.2.

ГЛАВА 9. ЧАСТНАЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ ВЕЛИКОГО ЦАРЯ

ПЕРСИДСКИЕ ЦАРЕВНЫ В РУКАХ АЛЕКСАНДРА

Известно, что сохранение практики роскошных пиршеств во время военных кампаний, на которое показывают пальцами приверженцы нравоучительных историй, не является единственным признаком неспособности Великого царя продемонстрировать мужество перед лицом такого противника, как Александр. Обычай таскать вслед за войсками женщин и евнухов, в том числе царских жен и дочерей, также считается неприемлемым для ведения маневренной войны, свободной от любых помех. Начиная с Исса до Гавгамел эти женщины занимают особое место в рассказах, настолько яркое, что их образы будут способствовать созданию образа Великого царя, одновременно отсутствующего и присутствующего, человека, готового к любым потерям.
Интрига и драма завязывается в вечер сражения. Давайте в нескольких словах напомним декорации, актеров и реплики. Известно, что, идя в сторону Киликии, Дарий отослал в Дамаск свою казну и обоз, в том числе многочисленных женщин благородного происхождения из богатых персидских семей. До конца его сопровождали только наиболее близкие члены-его семьи: его мать - Сисигамбис; его жена - Статира; две дочери, достигшие брачного возраста, Статира и Дрипетис, и его совсем маленький сын - Ох.
С этого момента древние авторы фокусируют свое внимание на этих нескольких женщинах и подростке. Эта группа представлена Квинтом Курцием в стиле, который более похож на описание скульптурной группы, высеченной резцом ваятеля, или групповой портрет на полотне художника (рис. 47):
"Но две пленницы, мать и жена Дария, уже привлекли к себе все мысли и взгляды: первая внушала уважение своим величием, а кроме того, своим возрастом; другая была столь прекрасна, что ее красота даже в таком положении осталась нетронутой; она защищала у своей груди сына, которому не было еще шести лет и который по рождению мог рассчитывать на высокое положение, которое его отец только что потерял. Рядом с бабушкой стояли две девушки, которые были подавлены страданиями близких и своими собственными. Рядом стояла огромная толпа благородных женщин, которые рвали на себе волосы, одежду, забывшие о своем прошлом великолепии. Они взывали к своим царицам, своим хозяйкам, к тем, кто ранее носил этот титул, но ныне был его лишен" (III. 11.24-25).

После поражения персов македонские войска подвергают персидский лагерь разграблению: все унесено, растащены золотые и серебряные предметы, роскошная одежда, в том числе хозяйственные предметы, которое повсюду сопровождали женщин из царского дома. Их палатки разорены, их одежды сорваны: "Насилие и вожделение не обошли их... Жестокость и распутство победителей настигали всех, вне зависимости от положения или возраста"[1].
Квинт Курций особенно любит описания "захваченных благородных людей". Он возвращается к этому сюжету несколько позже, когда переносит своих читателей в Дамаск, туда, куда Дарий приказал отправить свой обоз перед сражением:
"Богатства царя устилали землю... У грабителей не хватало рук для грабежа. Вскоре очередь дошла до тех, кто сумел вначале убежать. Это был женский обоз, у большинства женщин были маленькие дети: среди них были три дочери Оха, царя, который царствовал до Дария[2]; политические потрясения вынудили их опуститься с высоты отцовского величия, но судьба сделала их участь еще более жестокой. В том же обозе находилась жена этого Оха и дочь брата Дария, Оксатрес, с женой первого из высокопоставленных лиц, Артабаза, и его сыном, который звался Илионей. Захватили также жену и сына Фарнабаза, который был назначен царем главнокомандующим на побережье, трех дочерей Ментора, супругу и сына знаменитого военначальника Мемнона; не было, вероятно, ни одной знатной семьи, которой миновало бы несчастье" (III.13.10-14)
В ходе грабежа в лагере Дария печальной участи избежала только роскошная царская палатка, так как "обычай требовал, чтобы в палатке побежденного царя разместился победитель[3]. Именно туда привели македонского царя после возвращения из его бесплодной погони: он помылся в великолепной ванной, предназначенной для Великого царя, затем прошел в столовую, где его ожидал царский ужин[4]. Во время ужина был слышен женский плач и стоны: "Из ближайшей палатки доносился зловещий шум, смешанный с криками и варварскими жалобами, который привел в ужас сотрапезников"[5]. В данном случае прилагательное "варварский" почти техническое: им обозначается особенный голосовой способ, которым выказывалось страдание персидских женщин, убежденных в смерти Дария. Проинформированный об этом, Александр приказал Леонатосу передать сообщение царевнам, чтобы они успокоились и перестали рыдать о судьбе Дария. Он обещал им посетить их на следующее утро. Так он и сделал. Именно в этих декорациях разворачивается всем известная сцена, во время которой мать Дария пала к ногам Гефестиона, принимая его за царя ввиду его физической представительности. Она быстро была выведена из заблуждения. Тогда она простерлась ниц перед Александром, который тотчас выказал ей самое глубокое уважение:
"Он окружил ее царской пышностью и восстановил ее авторитет, которым она пользовалась ранее, приказав оказывать ей все почести, на которые она имел право. Он вернул в ее распоряжение всю прислугу, которую обеспечивал ей Дарий, снабдил ее лично дополнительной прислугой, которой у нее не было ранее. Он обещал ей также обеспечить девушек лучше, чем сам Дарий, а также воспитать мальчика как своего сына и обеспечить ему царские почести" (Диодор, XVII.38.1).
Сыновние отношения между Александром и Сисигамбис будут всплывать в рассказах до самого момента смерти царя:
"Говорили, что она только что потеряла Дария, и что у несчастной было два сына, которых она также отдала могиле... Она отказалась от пищи и света. Через пять дней, приняв решение умереть, она угасла" (Квинт Курций Х.5.21).
Тяжелым, витиеватым стилем, который для него характерен, Квинт Курций не упускает возможности дополнить панегирик Александру, устанавливая недвусмысленную связь с мерами, которые царь предпринял на следующий день после Исса:

"Наверняка он счел сильным доказательством благожелательства Александра и его справедливости по отношению к пленникам тот факт, что женщина, пережившая смерть Дария, краснеет оттого, что переживет Александра" (Х.5.25).

Хотя он и уточняет, что не черпал сведения у своих главных информаторов, Птолемея и Аристобула, Арриан не отрицает визита Александра и Гефестиона к могиле персидских царевен и объясняет это следующим образом.
"Лично я привел эти факты, не считая их ни подлинными, ни полностью вымышленными. Что бы там ни было, если все было именно так, я восхваляю Александра за его сострадание по отношению к этим женщинам, и в то же время хвалю его друга Гефестиона за проявленное доверие и привязанность; если покажется вероятным, что авторы, говорившие подобное, ошибались, я все равно приветствую его за это" (И. 12.8).
Арриан возвращается к этому позднее, для создания параллельной истории со встречей между Александром и Роксаной - еще одна "красивая история". Эта красивая молодая женщина из знатной согдийской семьи Оксиарта произвела столь глубокое впечатление на македонского царя, что он решил жениться на ней[6]. Причины сближения, указанные здесь Аррианом, легко понять: как и персидские царевны, жена и дочери Оксиатра - одна из которых вошла в брачный возраст (Роксана), - находились в плену во время падения крепости их мужа и отца. Арриан извлекает мораль из истории: "Александр доказал свое большое мастерство, ее же несчастья нисколько не затронули".
Этот искусно составленный эпизод послужил для иллюстрации избитой темы продолжительного сексуального воздержания Александра, многочисленные примеры которого Плутарх приводит впоследствии, и к которым Арриан не упускает возможности вернуться в своем надгробном слове: "Он полностью владел своими плотскими желаниями и проявлял себя ненасытным только в удовольствиях разума, ради славы"[7]. Плутарх любит противопоставлять мужество царя недостаткам его приближенных и преемников, "которые посвящали свой день разгулу среди толп женщин, этакие жеребцы, выпущенные в стадо кобыл!"[8] Враг роскоши в любой форме, сторонник физических усилий и умеренности, Александр благородно отталкивает нечестивые предложения своих придворных и приказывает "казнить как хищников, рожденных ради разрушения человеческого рода... двух македонцев, которые купили двух продажных женщин"[9]. Диодор отмечает его сострадание, его человечность, его бесконечную доброту и мудрость. Он считает, что из "всех подвигов (kala erga) совершенных Александром, не было ничего более достойного быть отмеченным в историческом труде и остаться в памяти потомков"[10]. Плутарх говорит о "мягкости" и "честности". Он восхваляет стремление царя "победить себя самого": желанию, порожденному общеизвестной красотой пленниц, "он противопоставил красоту собственного мужества и воздержания, и вел себя с ними, как с безжизненными статуями"[11]. То же было и по отношению к Статире: "Он уважал и щадил эту женщину, что доказывало его собственное величие"[12].
Это заключение многократно повторялось всеми античными авторами, чтобы снять с Александра груз ошибок и недостатков, в которых он часто обвинялся в античные времена, -именно об этом говорит Квинт Курций, описывая тлетворное воздействие победы и сожалея, что Александр не смог сохранить до конца "это самообладание... умеренность, мудрость, стойкость и приличное поведение"[13]. Даже в этих обстоятельствах Квинт Курций все еще подчеркивает доброту Александра по отношению к высокородным женщинам, которые следовали за Дарием до конца и которые уступили ему только после смерти Великого царя. Действительно, отмечает латинский автор, "в сердце царя еще существовали некоторые следы его былого характера". Во время пира, где пленницы должны были петь, чтобы развлекать гостей, Александр выделяет молодую женщину, чьи движения доказывали ее благородное происхождение:
"Он спросил ее, кто она. Она ответила, что является внучкой Оха, древнего царя Персии [Артаксеркс III]. Она происходит от его сына, и ее мужем был Гистасп. Этот последний был тесно связан с Дарием и стоял во главе большой армии... Из уважения к судьбе былых царей и столь известному имени Оха он не ограничился тем, что освободил пленницу, но и приказал вернуть ей ее личное состояние; он приказал разыскать также ее мужа, чтобы отдать ему его найденную супругу". (VI.2.6-9).
В данном случае его поведение очень похоже на то, что он выказал по отношению к захваченным женщинам царя после сражения при Иссе.

ОТ ОДНОЙ СТАТИРЫ К ДРУГОЙ

Не отрицая, разумеется, исторического факта о взятии лагеря Дария и захвата царевен и юного царевича, стоит одновременно подчеркнуть, насколько тон повествования и характеристики, отношения и рассуждения, приписываемые главным действующим лицам, зависят от рода и стиля повествования, располагающегося на зыбкой грани между правдой и вымыслом. Способ литературного изложения не требует подробного и реалистичного описания царевен. Оставив в стороне их имена и уточнение, данное мимоходом, относительно братско-сестринского родства между Статирой и Дарием[14], скажем, что молодые женщины являются прежде всего символическими персонажами стереотипного рассказа. Это просто вставленный в романтическую рамку exemplum, где мораль является стержнем историзированного повествовании.
Давайте повернемся вначале к "Киропедии" Ксенофонта, в которой рассказывалось о юности Кира Великого и его завоеваниях, до самой смерти. Взятие вражеского лагеря - лакомый кусочек, поскольку эта тема напрямую связана с рассуждениями автора о правилах дележа трофея и о долях, специально предназначенных для царя и для богов. Описание лагеря "азиатского" царя достаточно каноническое: "Большая часть азиатов во время войны возит с собой тех, кто живет с ним под одной крышей"[15]. Там находится очень много женщин, которые особенно уязвимы в случае поражения: победители захватывают "крытые повозки, заполненные самыми высокородными женщинами, женами и наложницами"[16]. Именно поэтому после взятия ассирийского лагеря армией Кира "женщины ассирийцев и их союзников, увидев армию, бегущую внутри их лагеря, принялись испускать крики и бежать в ужасе; одни несли своих детей, другие, более молодые, разрывали свои одежды и расцарапывали лица, умоляя тех, кого они встречали, не убегать, оставляя их, а защищать своих детей, жен и их самих"[17].
Это изображение паники высокородных женщин, в разорванных одеждах, выкрикивающих мольбы и защищающих своих малолетних детей, удивительно похоже на то, что мы находим у Квинта Курция, так же как и рассказ о трофеях, доставшихся царю-победителю. Совсем как для Александра после Исса, для Кира была выделена "самая красивая палатка" - согласно тому, что Квинт Курций описывает как "обычай"[18]. К тому же, как в "Илиаде" самые красивые пленницы составляют долю добычи военачальника, Кир у Ксенофонта получил таким образом "женщину из Суз, которая, как говорят, была самой красивой женщиной Азии (kalliste), а также двух лучших музыкантш (mousourgoi)*[19]. Речь идет о Пантее, жене Абрадата из Суз, которая, окруженная евнухами и служанками, обладала красотой, еще более возвышаемой многими достоинствами: "Никогда смертная подобной красоты не рождалась и не жила в Азии". Кир отказывается ее видеть, так как опасается быть покоренным ею. Он оставляет ее под охраной своего друга детства Араспа. Когда она узнает, что она была предназначена для Кира, который является "человеком, достойным восхищения", она огорчается, так как намерена оставаться верной своему мужу Абрадату.
Вскоре этот последний, по его настоятельным просьбам, присоединяется к лагерю Кира. Это присоединение происходит тем легче, поскольку его жена поет дифирамбы персу: "Пантея говорит о почтительном мужестве, воздержании и сострадании Кира к ней"[20]. Затем происходит смерть Абрадата. Не желая пережить мужа, Пантея кончает с собой на роскошной гробнице, которую она приказала построить в его честь и его память. Акт верности этой женщины своему супругу повторяют ее евнухи - жезлоносцы (skeptoukhoi), которые также предпочитают покончить с собой[21], по примеру Артапата, "самого верного из жезлоносцев Кира Младшего", который после смерти своего хозяина "извлек свой меч и закололся"[22]. Этот постоянно встречающийся эпизод показался Жаку де ла Тай столь значительным, что в своей трагедии "Александр" (1561) он изобразил, как отчаявшаяся и решившая умереть Сигамбр, мать Дария (Сисигамбис), "пала на тело Александра" (т. 1251). Десятью годами позже (1571) Пантея сама стала главной героиней трагедии, написанной Кеем Жюлем де Герсеном: в акте IV по очереди предоставляется слово Пантее и трем ее евнухам, названным автором Демартесом, Аратисом и Озонорисом, готовым пожертвовать собой на гробнице.
В изображении Пантеи и Ксенофонта нет ничего оригинального. Напротив, трогательная и исключительная красота пленниц выражена стереотипным выражением - "самая красивая женщина Азии", - появляющимся практически постоянно из-под пера греческих авторов, говорящих о женщинах двора Великого царя. Таким образом, Амитис, дочь Ксеркса и жена Мегабиза, была "самой красивой женщиной Азии"; то же самое говорилось о Тимозе, придворной даме жены Артаксеркса II[23]. Подруга-наложница Кира Младшего, Аспазия, "была самой красивой из девушек своего возраста, и в ее веке не было другой такой прекрасной женщины, с которой ее можно было бы сравнить; ее наградили все без исключения Крации".[24] Что касается пресловутых трехсот шестидесяти пяти царских наложниц, то "они все были значительной красоты, так как их выбирали изо всех женщин Азии... Они были знамениты своей красотой"[25]. То же говорится об Одатис, героине знаменитого иранского романа времен Античности, пересказанного Харесом в "Историях Александра": "Одатис была самой красивой из всех женщин, живущих в Азии", а ее возлюбленный, Зариадр, сам тоже был очень красивым мужчиной[26]. Женщины и наложницы "азиатов" всегда были "очень красивы"[27]. Таким образом, жена Дария обладала "красотой, которая даже в таком положении оставалась безупречной[28]... Она была красивее, чем все другие женщины ее времени, и царские дочери обладали невероятной красотой[29]... Она была, как говорят, самой замечательной из всех цариц, и превосходила других настолько же, насколько сам Дарий превосходил всех мужчин по красоте и величественности, а их дочери были на них очень похожи".[30] Красота их была более заметной, чем у "других пленниц, замечательной красоты и величественности", и, согласно мнению Александра, "процитированному" Плутархом, "видеть персидских женщин было истинной мукой для глаз!"[31] И вновь несколькими веками позже, у Аммиана Марцеллина, мы находим восхищенное наблюдение: "Персия славится красотой своих женщин"[32]. С этой точки зрения сравниться со Статирой могла только Роксана: "Те, кто шли в походе рядом с Александром, говорили, что это была самая красивая женщина Азии, которую они видели, после супруги Дария"[33].
Именно на этой устоявшейся репутации Харитон, автор эллинистического романа "Херей и Каллироя", основывает ту часть своего рассказа, которая относится к событиям в Персии. Он был сильно вдохновлен "ориенталистичес-ким" видением событий, внушенным Ктесием и его "Персикой": в описанной им придворной жизни полно прекрасных царевен и влиятельных евнухов. Когда после многочисленных перипетий греческая героиня Каллироя появляется при дворе Великого царя Артаксеркса, она вызывает зависть персидских женщин из-за своей красоты, достойной богини. Она получает имя Статира (что является обозначением "персидской царицы"). Жена Великого царя пытается успокоить других женщин следующими словами: "Пусть одна из нас, когда та войдет в город, встанет рядом с нею, чтобы заслонить эту нищую, эту рабыню!" Они выбрали меж собой самую красивую, "Родогунну, дочь Зофира, жену Мегабиза". Этот персонаж, очевидно, был списан с Амитис Ктесия: "любительница наслаждений, роскошная, наглая и вызывающая" (V.3). Легко угадать, что было дальше: "Увидели лицо Каллирои, сверкающее, прекрасное, и его великолепная красота ослепила всех, как если бы во мраке ночи вдруг вспыхнул яркий свет". Она была столь прекрасна, что ее красота поразила царя в самое сердце, но вместе с тем столь добродетельна и столь верна мужу, что осмелилась отклонять царские посулы. Царь попытался бороться со своим желанием и сохранить самообладание, и для этого расходовал свою энергию на охоте: безуспешно. (VI.3-4).
Мятеж в Египте спас героиню от предназначенной для нее судьбы. С царицей и придворными дамами она сопровождала царя в походе, так как "обычай требует, чтобы царь и дворяне, уезжая на войну, везли с собой жен, детей, золото, серебро, одежду, евнухов, наложниц, собак, роскошный стол, все виды предметов роскоши". Харитон внимательно прочел "Киропедию"; он также хорошо знал все рассказы, описывающие исскую кампанию! По примеру Дария, отсылающего свой обоз в Дамаск, Артаксеркс, озабоченный тем, чтобы облегчить свою армию, решил оставить женщин и сокровища на острове Арадос (в том числе царицу, вопреки тому, что сделал Дарий). Этот остров вскоре был захвачен Хереем, и женщины стали пленницами. Статира впала в отчаяние, и была застигнута "головой на коленях Каллирои". Эта последняя отказывается отдаться победителю... являющимся не кем иным, как Хереем, ее обожаемым мужем, с которым она была разделена изначально! Благородным жестом, поддавшись на просьбы Каллирои, Херей отсылает царицу Статиру Великому царю и успокаивает опасения Артаксеркса, уверяя его, что он лишь оказывал царице уважение. Можно поверить, что он читал античные тексты, трактующие тему плена "настоящей" Статиры и отчаяния Дария, равно как воздержания и великодушия Александра!
У авторов, описывавших жизнь Александра, женщины из окружения Дария являются "красивыми и мудрыми" - тем, что мы назовем здесь типом II "персидской царевны", который сильно отличается от традиционного образа, описываемого, в частности, Ктесием (тип I). Амитис не только "самая красивая среди женщин Азии, она также самая беспутная"[34]. Она ведет беспутную жизнь: еще при жизни мужа, Мегабиза, ее обвинили в супружеской измене, и, став вдовой, "она принимается искать общества мужчин", и затем берет в любовники своего врача Аполлонидеса[35]. Но самая мрачная фигура, разумеется, Парисатида, мать Артаксеркса II, "мстительная и варварская в своем гневе и злопамятности"[36], распространяющая вокруг себя ужас, губящая своих врагов самыми ужасными казнями, в том числе невестку Статиру, жену царя Артаксеркса II (§55-56, 61). Не ее ли обвиняли в том, что она поддерживает интимные отношения со своим юным сыном Киром? С этим образом перекликается образ Роксаны, согдийской жены Александра. Арриан говорит о ней как о "самой прекрасной женщине Азии"[37]. После его смерти она решила убить обеих дочерей Дария, одну (Статира) - вдову Александра, другую (Дрипетис) - вдову Гефестиона. Вот как Плутарх описывает эти события, говоря о жестокости, но при этом не называя имен восточных царевен: "Ревнуя к Статире, Роксана при помощи лицемерного и клеветнического письма попросила ее прийти к ней, а затем, когда та пришла к ней со своей сестрой, приказала их убить и бросить их тела в яму, которую затем засыпали"[38].
Жестокая, властная и непристойная, "персидская царевна" типа I купается в наглой роскоши, достойной азиатских деспотов. Об этом свидетельствует анекдот, в котором описываются женщины из персидского высшего света, которые находились в Дамаске в 333 году, а именно - жены Артабаза и Ментора[39]. Они описаны в нравоучительном повествовании, направленном против льстецов. Плутарх просто упоминает "этих льстивых женщин с Кипра, которых, когда их привезли в Сирию, называли "скамейка", потому что они распластывались перед супругами царей, чтобы те могли взойти на колесницу"[40]. В своих "Deipno-sophistes" Атеней приводит более развернутую версию, где он описывает женщин, названных "Льстивыми" (Kolakides), "служанок жен деспотов"[41]. Прибывшие с островов (Кипр), некоторые из них были привезены на континент женами Артабаза и Ментора. Их стали называть "скамейками" ввиду следующей практики:
"В своем желании понравиться женщинам, которые приблизили их к себе, они составляли лестницу из своих тел, чтобы эти женщины могли по их спинам подняться на колесницу и выйти из нее. В какую пучину роскоши (tryphe), чтобы не сказать несчастья, эти глупые женщины не согласятся пасть!"
И Атеней огорчался, что, увезенные в Македонию по воле изменчивой судьбы[42], эти персидские женщины оказали катастрофическое влияние на цариц и благородных женщин Македонии! Валерий Максим не упустил возможности вставить exemplum в главу, озаглавленную "О роскоши и разврате"[43], как отклик на поражение Филиппа V[44], и подпереть им topos о феминизировании населения при таких царицах: "Если бы они были мужчинами, люди Кипра предпочли бы расстаться с жизнью, чем повиноваться столь женоподобной власти!"
Конечно, царевны из свиты Дария (тип II) богаты - и увешаны драгоценностями, они путешествуют "в роскошных колесницах", сопровождаемые множеством придворных дам и слуг, но, согласно описаниям древних авторов, они сохраняют сдержанность, лишь слегка поколебленную поражением или несчастьем. Вместо того чтобы быть осужденными за свой образ жизни, они вызывают жалость у своих победителей. В противоположность Амитис, Парисатиде или Роксане, они не просто красивы: они также "благородны и полны достоинств"[45]. Что касается Аспазии, героини красивого романа о любви при персидском дворе, она не просто известна своей "физической красотой", но еще больше "благородством души"[46]. Вместо того чтобы купаться в роскоши, эти царевны путешествуют так, что "никто не может увидеть какую-либо часть их тела". И когда они, в одеждах, разорванных во время сцены грабежа, припадают к ногам своих победителей, осуждаются скорее именно солдаты Александра - подлые солдафоны, не соблюдшие стыдливость этих женщин, которые к ним взывают[47]. Впрочем, как утверждает Плутарх, "варвары ужасно чувствительны к вольности нравов, до такой степени, что их наказывают смертью не только если они приблизятся к одной из наложниц царя и коснутся ее, но даже если при езде они обгонят и заденут повозку, в которой они едут"[48].
Давайте рассмотрим пример дочери Оха, ставшей пленницей после смерти Дария. Эту историю описывает Квинт Курций - на пиру пленницы вынуждены танцевать и петь:
"Александр выделил одну из пленниц, более печальную, чем другие, которая целомудренно сопротивлялась всем домогательствам. Ее красота была совершенна (excellens erat forma), и этой красоте стыдливость придавала благородство. Ее взгляд был направлен в пол; ее заставили показать царю лицо, которое она прятала как могла, потому что она происходила из слишком хорошей семьи, чтобы заставлять ее быть одним из развлечений на пиру" (VI.2.6).
Сцена вполне классическая, и описание постоянно повторяется: читатель снова переносится в мир романа. Чтобы в этом убедиться, достаточно упомянуть пир, устроенный Киром Младшим, на котором мы обнаруживаем Аспазию. В противоположность трем своим подругам, которые легко играют в игру обольщения и отказа, Аспазия отклоняет ее, и, совсем как внучка Оха, "стоит с глазами, опущенными в землю, едва сдерживая слезы, так что Кир "восхитился мужеством, о котором персы не имели понятия"[49]. Комментарий призван напомнить, что, совсем как Аспазия, рассказчик также грек и поэтому по-своему рассказывает историю, происходившую в присутствии Великого царя. В действительности же Аспазия - героиня романа, жанра, который по определению выходит за пределы рационального познания культуры и представляет вечные типы - в данном случае красивой, умной и честной девушки, которая, даже брошенная в тлетворный мир мужского пира, умеет остаться самой собой и даже произвести впечатление на победителя.
Достаточно трудно охарактеризовать физически или психологически эту "персидскую царевну" типа II и выделить описательные элементы, которые могли бы принадлежать конкретной исторической личности. Читая Квинта Курция или Диодора, видно, что ни Статира, ни дочери Дария, похоже, не имеют никаких реальных черт; мы ничего не знаем о них, за исключением их "красоты". Для современного историка они действительно таковы - "безжизненные статуи"[50]. Любопытно, что в этом высокородные персидские женщины очень близки героиням греческого романа, красота которых постоянно превозносится превосходными формами речи, и чаще всего упоминается их благородное происхождение, но при этом не приводится ничего, что могло бы сойти за их реальное описание и портрет. Термин "статуи" (agalma), использованный Плутархом, взят им не случайно - именно его мы находим у Хари-тона, представляющего таким образом Каллирою в начале романа: "Она была украшением Киликии". "Это сравнение со статуей, классическая метафора красоты" очень важно: "Термин agalma особенно интересен: настоящее пиршество для глаз сиракузца, Каллироя также является предметом почитания, другого повторяющегося мотива греческого романа, так как термин обозначает, в принципе, статую богини"[51]. Слова напоминают гомеровскую модель "прекрасной пленницы Брисеиды", "с красивыми щеками, и с прекрасными волосами", достойную сравнения с Афродитой[52]. Но стоит снова вспомнить об Аспазии, красотой подобной "самой красивой из богинь", Афродите, которая явилась ей в образе голубя и вылечила некрасивый нарост, который был у нее на подбородке с раннего детства! Там также чувствуется ассоциация с Гомером: "Ее ноги заслуживали того, чтобы Гомер упомянул ее в числе красивых женщин, которых он характеризует эпитетом kallisphyres (красивые ноги)"[53].
Таким образом, легко понять, что тип "плененной персидской царевны" мог быть перемещен в роман, такой, например, как "Херей и Каллироя", большая часть которого происходит при дворе Великого царя, во время войны, ведомой Артаксерксом: Статирой звали жену Дария, и Статирой же звали жену Артаксеркса - дистанция между ними не слишком велика, поскольку обе они похожи на Пантею в "Киропедии". Было ли причиной этого описание, данное Квинтом Курцием или его предшественником, или источник создал для себя этих двух женщин, как и контекст, в котором они развиваются? Сравнивая Квинта Курция и Харитона, нет необходимости полагать, что между представляемыми ими родами литературы будет достаточно резкая разница: история и фантазия переплетаются, и авторы, по крайней мере в этих эпизодах, умудряются под видом "истории" представить нам персонажей и сцены восточного романа. Читатель без серьезных трудностей переключается с Дария Квинта Курция на Артаксеркса Харитона.

ПРЯХА И ЦАРЕВНА

Настроение романтического exemplum чувствуется не только в стереотипном описании царевен - оно ощущается также в некоторых отношениях или репликах, которые им вложены, при помощи анекдотов, смысл которых вполне вписывается в общее направление изложения. Когда античный автор хочет проиллюстрировать то, что он предполагает или показывает как их специфический образ жизни, сюжет по-прежнему черпается, из литературы exempla Тому свидетельством является анекдот, переданный одним лишь Квинтом Курцием:
"Именно в Сузах он оставил мать и детей Дария. Он только что получил македонские ткани и множество пурпурных тканей - подарок, который ему прислали из Македонии; он приказал переслать их Сисигамбис, вместе с женщинами, которые их изготовили; так как он выказывал по отношению к ней всяческую услужливость, и даже сыновнее почитание, он передал ей совет: если эти одежды ей понравятся, он научит внучек изготавливать их: он дал ей работниц, чтобы обучить их. При этих словах слезы выступили на глазах у Сисигамбис, доказывая неприязнь к этому виду работы, так как персидские женщины считают для себя наихудшим оскорблением прясть шерсть своими руками".
Александр пришел принести свои извинения в следующих терминах:
"Мать, ты видишь одежду, которую я ношу; это не просто подарок от моих сестер, это их труд: моя ошибка связана с нашими обычаями (nostri mores). Пожалуйста, не сочти за оскорбление мое незнание. Обычаи твоей нации (tui mores) я буду внимательно соблюдать, когда узнаю их. Я знаю, что у вас запрещено сыну сидеть в присутствии матери, за исключением случая, когда она разрешит ему: каждый раз, когда я приходил, чтобы увидеть тебя, я оставался стоять до тех пор, пока ты мне не делала знак. Ты нередко пыталась пасть передо мной, распростершись по земле - я останавливал тебя. Я называю тебя так, как называл только Олимпиаду - самой прекрасной из матерей" (V.2.17-22).
Представленная здесь история встраивается в серию эпизодов и анекдотов, которые из всех персидских царевен отдают первую роль Сисигамбис, матери Дария. После взятия столиц Вавилонии и Элама царь решил оставить членов царской семьи в Сузах и даже, согласно Диодору, "назначить к ним людей, ответственных за то, чтобы преподать им греческий язык"[54]. Некоторое время спустя ее родственник Мадат, командующий крепости, осажденной Александром, попросил Сисигамбис вступиться за них перед царем, чтобы защитников крепости не тронули, если они уступят македонцам[55]. И, наконец, именно Сисигамбис, согласно одной из известных версий, царь послал позднее прах Дария[56]. Эта история подпитывает мотив передачи царской ахеменидской власти Александру: Сисигамбис становится его "матерью", дочери - "сестрами", а юный Ох - "сыном". Именно в таком контексте Александр обращается к царевнам, а Сисигамбис отвечает ему.
Множество историй, описывающих прядильщиц и ткачих, раскидано по античным сборникам. Они призваны показать разницу между женскими работами и мужским предназначением. В некоторых римских анекдотах работа с шерстью и по дому является привилегией честной женщины, такой как, например, Лукреции, "занятой в глубине дворца прядением шерсти"[57] или "дочерей и внучек Августа, воспитанных в простоте и приученных прясть шерсть"[58]. Корзина с шерстью (talaros) регулярно изображается как атрибут замужних женщин в греческих эпитафиях. Она расценивается как "признак достоинства" молодой сардской женщины[59]. Атрибутами энергичной и воинственной женщины, напротив, является оружие, как у Артемизии, которая за свое мужественное поведение в ходе сражения при Саламине получила от Ксеркса "оружие как награду за мужество", в то время как царский адмирал получил "веретено и прялку", поскольку Ксеркс увидел, как мужчины сражаются как женщины, а женщины - как мужчины[60]!
Образ прядильщицы выделяется еще и тем, что в месопотамских текстах женоподобным, изнеженным индивидуумам обычно давали "веретено, чтобы прясть". Вполне понятен намек на гомосексуализм Сарданапала: согласно одной из многих циркулировавших версий, царь имел обыкновение жить в глубине гинекея, одетый, украшенный и разрисованный как женщина, прядя пурпур в обществе своих наложниц[61]. Сарданапал является одной из тех эмблематических фигур слабой и лишенной мужественности Азии, которая с большой радостью долгое время использовалась историками, рассуждающими о причинах падения империй[62]. Пикантный момент: в неистовой, враждебной речи относительно Дария III Плутарх приводит образ "Сарданапала, прявшего пурпур"[63]!
Повторяющаяся история, построенная на повторяющихся мотивах. Эту же версию мы обнаруживаем у Геродота. Героиня, Феретима из Кирены, укрывшись в кипрском Саламине, отвергает все подарки, которые ей делает царь Эвелфон, так как она стремилась добиться права командовать армией: "В конечном счете Эвелфон послал ей в подарок золотое веретено и кудель, на котором даже была намотана шерсть. Феретима ответила ему теми же словами, что и ранее. Эвелфон же заявил, что именно такие предметы дарят женщинам, а не воинам"[64]. Известна также знаменитая сказка, переданная Геродотом, относительно любви, зародившейся вначале между Ксерксом и женой его брата Масиста, а затем между Ксерксом и его будущей невесткой, Артаинтой. При этом Геродот изображает "Аместрис, жену Ксеркса, соткавшую большой разноцветный покров, очень красивый на вид, который она передала царю". Затем этот последний отказывается подарить этот красивый покров Артаинте, которая его у него попросила, и предлагает ей, армию, "которой никто другой не командовал (дарение армии - подарок явно персидский)"[65]. Когда царь в конечном счете уступил просьбе любимой, история закончилась плохо, так как один из персонажей относился к типу персидской царевны, движимой бессмысленной жестокостью - это Аместрис, собственная жена царя Ксеркса[66].
Должны ли мы из этого заключить, что персидские царевны соглашались ткать (такие, как Аместрис или Пенелопа), но не бежать (отсюда страдания Сисигамбис)? Нет, конечно! Такие истории и не призваны выискивать и передавать только проверенную информацию: они не являются свидетельством повседневной жизни придворных дам. Можно отметить, что в персидском и иранском контексте существует большое количество историй, которые описывают бесцеремонных и воинственных женщин, и таких историй больше, чем описаний царевен-ткачих или прядильщиц. Но не более разумно и противопоставлять эту легенду сказке, переданной Квинтом Курцием. Разумно предположить, что Квинт Курций и сам не имел ни малейшего понятия о существовании такого персидского обычая; впрочем, вряд ли он достаточно хорошо разбирался и в македонских обычаях и мог их сравнить. Он не озабочивался тем, чтобы в деталях разбираться в обычаях и традициях персов.
История проста и просто рассказана. Александр захвачен врасплох. В противовес знакам уважения и почтения, которые он все время выказывает по отношению к царевнам, он не признал престижного статуса матери Дария, ни статуса его внучек. Но он быстро извинился, так как, если верить Квинту Курцию, он не совершил моральной ошибки - это была просто когнитивная ошибка, основанная на разнице культур. Раскаянием царя Квинт Курций хочет доказать, что Александр чувствителен к культурной специфичности персов и не желает ранить ее: таким образом, он не намерен навязывать дочерям Дария иной образ жизни, более привычный для их завоевателей.

ЗАВОЕВАТЕЛЬ И ПРЕКРАСНАЯ ПЛЕННИЦА

По примеру Кира в "Киропедии", Александр восхваляется за его "воздержанность". Согласно версии Птолемея и Аристобула[67], Александр отказывается смотреть на жену Дария, совсем как Кир решил не смотреть на жену Абрадата: "Александр не хотел никогда слышать ни одного слова похвал ее прелестям"[68]. В этом мы видим прямое эхо древних дискуссий о зарождении любви, описанной в романтической литературе, - любви с первого взгляда двух молодых и красивых людей. Отсюда также уважение к молодой персидской пленнице, которая направляет "свой взгляд долу", чтобы избежать любых контактов с Александром[69], и, наоборот, отчаянное желание царя Артаксеркса продолжить "наслаждаться восхитительным обликом Каллирои" (VI. 1). Даже в версии, где показан царь, наносящий ответный визит персидским женщинам в их палатке, подчеркивается уважительность Александра. Плутарх вкладывает в его уста следующую речь: "Никто не сможет сказать про меня, что я видел или желал увидеть красоту жены Дария, но я даже не позволял себе никогда рассказывать о ее красоте"[70]. То же по отношению к Роксане: "Хотя Александр и был влюблен в нее, он не хотел взять ее в качестве военной пленницы, но полагал, что жениться на ней - не значит унизить"[71]. 1
Встреча завоевателя и красивой пленницы - постоянно повторяющаяся тема древней монархической литературы. После взятия Майозамальхи в 363 году нашей эры Юлиан ставится Аммианом Марцеллином в идентичное положение:
"Что касается молодых пленниц, невероятно прекрасных, как это принято у персов, где красота женщин исключительна, он не хотел ни приблизиться к ним, ни даже увидеть ни одной из них, подражая Александру и Сципиону Африкану, которые отказывались от этого, чтобы никто не увидел, как желание победило тех, кто был непобедим на поле брани" (XXIV.4.27).
Сравнение Александра со Сципионом Африканским явно напоминало читателям один из приписываемых этому римлянину значительных подвигов во время взятия Карфагена. Эта история пересказывалась множеством авторов, которые активно использовали общую ткань повествования, построенного по принципу exemplum. Оно встречается в довольно подробном виде у Тита Ливия и у Полибия, где оно состоит из двух эпизодов. В первом эпизоде[72] главный персонаж среди пленниц удивительно похож на того, роль которого обычно отводилась в древних текстах Сисигамбис после Исса. В Карфагене у нее нет имени, она обозначена в тексте как "жена Мандония, брата Андобала[73], царя илергетов[74], который выказал достоинство, отражавшее его величие"; она достаточно стара. В то время как Сципион решает судьбу заложников, она припадает в слезах к его ногам и умоляет его соблюсти достоинство девушек, за которое она в ответе. Это ее племянницы, "дочери Андобала", находящиеся в расцвете возраста и красоты, а также некоторые другие, такого же положения, которые ее почитают как мать:
"Взяв ее за правую руку, он попросил ее сохранять мужество, ее и всех других, которых он почитает как собственных сестер и дочерей, и он обещал оставить рядом с ними достойных доверия людей, чтобы те заботились о них, в соответствии с тем, что было сказано раньше" (Полибий X. 18.1-15).
Давайте сравним со сценой, происходящей, согласно Диодору, в палатке персидских царевен после Исса:
"Он четко подтвердил, что Сисигамбис была как бы его второй матерью и на практике подтвердил свое обещание, которое недавно высказал на словах... Он произнес множество других слов, полных сострадания и человечности... Он протянул им свою правую руку, чтобы подтвердить свои заявления, и был восхваляем теми, кто незадолго до этого был объектом его благодеяний" (XVII.37.6; 38.3).
Эта история необыкновенно похожа на историю Пантеи. Так же как Сципион поручает юных девушек людям, чья мораль выше любых подозрений, так и Кир просит своего лучшего друга Араспа блюсти достоинство Пантеи.
Второй эпизод рассказывают только Фронтин и Валерий Максим. В нем иллюстрируется воздержание Сципиона, и он удивительным образом похож на анекдоты о персидских царевнах, попавших в руки Александра. Во втором эпизоде описывается "царевна красоты столь совершенной, что везде, где бы она ни проходила, она притягивала к себе все взгляды"[75]. Полибий говорит о ней как о "девушке в расцвете лет, красотой превосходящей всех других женщин... Сципион был сражен восхищением ее красотой". Он противится своему желанию и возвращает ее отцу. Повествование Тита Ливия еще подробнее и хвалебнее. Сципион приводит жениха красавицы к ее родителям и уверяет их, что он "сохранил ее в неприкосновенности" по примеру юных персидских царевен, которые, будучи в лагере Александра, "сохранялись в неприкосновенности в священном убежище, предназначенном для девушек, ведя уединенное существование, скрытые от нескромных взглядов"[76]. Точно также Плутарх[77] хвалит Александра за то, что тот смог отринуть безнравственные предложения, которые делали ему его близкие товарищи. Точно также античные авторы рассказывают о том, как "римские солдаты нашли совсем юную девушку, красотой превосходящую всех других женщин, и, зная, что Сципион был любителем женщин, привели ее к нему, заявляя, что они сделали ему подарок в виде юной девушки"[78].
Сципион и Александр не довольствуются тем, что просто уважают своих пленниц - они заботятся об их будущем. Александр отделяет царевнам долю трофея, чтобы они смогли похоронить своих близких родственников, и "вместо того чтобы забрать у них прислугу и почести, которые их прежде окружали, он даже увеличил сумму их содержания"[79]. Кроме того, он обещает "снабдить юных дев"[80] и приготовить для них "брак, который был бы достоин положения их отца"[81]. Со своей стороны, Сципион отклоняет плату за освобождение юной иберийки и возвращает ее жениху и ее родителям: "Золото, которое принесли для выкупа девушки, он приказал вложить в сумму ее приданого"[82]. Вспомним также о милостях Александра по отношению к внучке Оха, захваченной после смерти Дария: "Он не ограничился тем, что освободил пленницу, но приказал вернуть ей ее личное состояние; он также приказал разыскать ее мужа, чтобы соединить их"[83]. Что касается Кира, он принимает Абрадата у себя. Иными словами, справедливый завоеватель не разбивает брачных уз; напротив, он соединяет разделенных войной супругов, или по меньшей мере не посягает на прочность брачных уз.
Все это является типичным примером exempla монархической литературы. Именно в таком качестве история Сципиона и юной иберийки фигурирует в сборнике Фронтина[84], в главе, посвященной "удержанию в рамках долга тех, кто в этом колеблется". Она также присутствует в "Памятных фактах и деяниях" Валерия Максима, в главе, посвященной "воздержанию постоянству"[85].
Над подобными наставительными историями время от времени посмеивались, - как, например, Авл Геллий, который предлагал читателям иронические замечания относительно бесконечного повторения такого рода историй в устах тренированных риторов:
"Таким образом можно составить красивую речь: если необходимо кого-то описать как самого добродетельного, то говорят о Публии, первом Африка-не, который... отдал нетронутой ее отцу девушку, в самом возрасте любви, удивительной красоты, дочь испанского дворянина... или о царе Александре, который отказался посмотреть на жену царя Дария, которая была также его сестрой, взятой в великом сражении. Ему говорили о ее необычайной красоте, но он запретил приводить ее к нему... Но эта замечательная речь об Александре и Сципионе позволяет развить дискуссию, поэтому ее используют те, кто в избытке имеет хорошо подвешенный язык и массу свободного времени; нам же будет достаточно сказать только то, что относится к исторической правде (quod historia est)" (VII.8.1-6).
В противоположность этим басням, Авл Геллий цитирует стихи, написанные против Сципиона поэтом Невием:
"Даже тот, кто нередко своею рукой совершает славные поступки, чьи деяния живы и поныне, кто один уважаем многими народами, был возвращен его отцом от его подруги с единственной накидкой!"
И затем он заключает:
"Я полагаю, что именно эти стихи заставили Валериуса Антия иметь о поведении Сципиона совсем другое мнение, чем все другие авторы, и написать, что юная пленница не была отдана ее отцу, вопреки тому, что мы говорили выше, но была задержана Сципионом и использована им для любовных утех".
Он замечает, что поучительные истории об отношениях Александра и жены Дария породили немало сомнений. Отметим, например, что в "Романе об Александре" (II. 17.5), жена Дария остается живой, и, когда посольство Великого царя приходит, чтобы предложить обмен, Парменион настаивает, чтобы Александр принял предложение, выступая с речью, полной цинизма: "Что касается меня, Александр, я взял бы богатства и землю, которые тебе предлагают, и отдал бы Дарию его мать, детей и жену, переспав с нею!" С другой стороны, если, согласно легенде, Статира умерла в родах незадолго до сражения при Гавгамелах[86], стоит предположить, что отцом ребенка мог быть только Александр. Что бы там ни было, трусость Дария-беглеца яростно осуждается при помощи речей и отношения царевен[87], а легенда, порожденная действиями Александра, приписывает Великому царю роль того, кто будет удостоверять подлинность бесподобного мужества его врага.
Эта сцена происходит после объявления о смерти Статиры, которая, согласно другой, более политически корректной версии, "была изнурена усталостью нескончаемого похода и моральными страданиями[88]... Александр похоронил ее с царскими почестями и оплакивал ее со столь искренней болью, что его человечность заставила сомневаться в его воздержанности, а его скорбь позволила сомневаться в его целомудрии"[89]. Таким образом, чтобы снять с Александра все подозрения, древние авторы повторно вводят Дария в список актеров. Они намереваются воспользоваться давно известной литературной уловкой, благодаря которой действие переносится в персидский лагерь. Недоверчивый читатель будет, возможно, удивлен, но при этом очарован таким поворотом событий. Он вдруг узнает, что один из евнухов из свиты царицы, по имени Тириот, "воспользовался паникой и стенаниями, чтобы прокрасться через наименее охраняемую дверь, которая располагалась со стороны, расположенной дальше всего от лагеря врагов. Он дошел до лагеря Дария и упал, увидев часовых, которые отвели его, стонущего и в разорванных одеждах, в палатку царя. Едва увидев его, Дарий почувствовал тысячи мрачных предчувствий"[90]. Проинформированный о печали, проявленной Александром, и завидуя молодости своего противника, царь утверждает, что подобные страдания, по его мнению, свидетельствуют о позорной связи между Статирой и ее победителем. Он допросил евнуха. Царю пришлось принять неизбежное, результатом которого была его мольба: "Боги моей родины, укрепите вначале мой трон; а затем, если моя судьба бесповоротно решена, сделайте так - я умоляю вас об этом - чтобы царская власть над Азией перешла к столь справедливому врагу, к победителю, к врагу столь сострадательному!"[91]
Не только Дарий признает неслыханное мужество своего противника, но, в то время когда его армия готова сражаться, он сам заранее допускает законность победы Александра. Кроме того, согласно Юстиниану и Квинту Курцию, именно вследствие восхищения македонским царем он решает послать третье посольство: он не только готов оставить все территории к западу от Евфрата, чтобы забрать своих мать и дочерей, но и предлагает Александру "сохранить в качестве заложника, как гаранта мира и законности, своего сына Оха"[92]. Если воздержанность Александра и достоинство Статиры подтверждается главным заинтересованным лицом, противником первого и мужем второй, то можно ли сомневаться в подлинности сказанного?!
Таким же образом, как красивая сказка о Сисигамбис и ее внучках не несет заслуживающей доверие информации о подлинных традициях женской жизни в персидских дворцах, так и история евнуха Тириота переносит читателя в такие места, которые никогда нигде не описывались - например, в царскую палатку, о которой мы ничего не знаем, и показывает Великого царя, который, похоже, лишен каких-либо конкретных человеческих черт. Все сказанное служит одной совершенно ясной политический цели: показать, что Александр хороший царь, умелый завоеватель и хороший сын!

СТАТИРА МЕЖДУ ДАРИЕМ И АЛЕКСАНДРОМ

Давайте вернемся к Дарию и Статире, столь часто упоминаемой, но никогда по-настоящему не описанной, за исключением формулировки Плутарха: "Статира была, как говорят, самой замечательной из всех Цариц, так же как Дарий превосходил всех мужчин по красоте и представительности. Их дочери были на них похожи". Согласно словарю, используемому для хвалебных песен, термины, которыми "описывается" Дарий ("красивый и огромный") столь же стереотипны, как и те, которые описывают Статиру[93]. Если к этому добавить мужество, замеченное самим Александром на совсем юном лице Оха[94], современный читатель легко представит себе фотографию образцовой буржуазной семьи, сделанной по случаю годовщины свадьбы родителей! Красивые, любящие и единые, Дарий и Статира представляют собой прекрасное лицо царской ахеменидской пары.
Такой могла быть и другая пара, состоящая из Артаксеркса II и другой Статиры, если верить описанию Плутарха в его "Жизнеописаниях", посвященному этому царю. Это была пара совсем иного типа, чем Парисатида и Дарий II, составляющие царскую пару жестокого и кровожадного типа. Артаксеркс II был известен "мягкостью и величием души"[95]. Его жена Статира была практически единственной, кто выжил из огромной семьи, которую Дарий и Парисатида систематически истребляли. Почитавшаяся "красивой и доброй", она принадлежит ко второму типу персидской царевны, "красивой и честной". Кроме того, Статира "была любима народом", и во время переезда двора "Великому царю доставляло больше всего удовольствия видеть, как его жену везут в открытой повозке, без штор, позволяя женщинам из народа приветствовать ее и приблизиться к ней" (§ 5.6).
Сопоставим ее с типом I, представителем которого является Парисатида. Женившись по воле родителей, Артаксеркс "охранял свою жену против их воли", так как Дарий "подумывал также о том, чтобы приказать убить ее... Он умолял свою мать, истекая слезами, и, в конечном счете получил согласие, чтобы ее не убили, и не забрали бы у него" (§ 2.2). Ненависть Парисатиды не слабеет. Она вскоре была "измучена упреками своей невестки". Последняя обвиняла ее в том, что она вызвала войну, безоговорочно поддерживая мятеж Кира Младшего: "Эти жалобы сделали Статиру столь ненавистной Парисатиде, от природы мстительной и варварской в гневе и злопамятности, что та решила убить ее" (§6.8). Это и было сделано после смерти Кира, во время еды, когда свекровь отравила невестку.
Неприязнь между женщинами была не столько политической, сколько личной; это было соперничество за привязанность Артаксеркса: "Парисатида, у которой ненависть зрела уже давно, видела, что ее влияние основывается только на уважении царя и из приязни к нему, в то время как влияние Статиры было основано на любви и доверии... Это было в ее глазах наиважнейшим поводом для ненависти" (§19.1). Можно найти и персонаж, и повод в романе об Аспазии. Соединенная с Киром Младшим глубокой любовью, она также умеет обращаться с Парисатидой и не обострять отношений сына и его матери: "Парисатида с глубоким удовлетворением видела, что Аспазия использовала влияние на Кира, которое у нее было, только для того, чтобы занять второе место в его сердце, а первое оставляла для матери царевича"[96].
Жестокая и полная неожиданных поворотов, история Статиры, Артаксеркса и его матери рассказывается не только для удовольствия читателя или слушателя. Плотно вписанная в речь о правильной царской власти, она содержит также политический смысл. "Мягкость", которую, не без некоторого восхищения, Плутарх и его источники приписывают Артаксерксу, является на самом деле негативным признаком. Даже при решении повседневных царских задач, по мнению Плутарха, эта "мягкость" чрезмерна, и "одним из качеств царя была медлительность, которая слыла в глазах многих за умеренность" (§4.4). Артаксерксу недостает энергии и силы, он предоставляет слишком много свободы своим близким родственникам и приближенным, в том числе Статире: он не применяет с достаточной строгостью придворный протокол, который выстроил непреодолимую преграду между царем, его женой и его слугами. В тяжелых условиях, перед лицом жестокого и решительного противника, эта "мягкость" еще меньше подходит задачам, которые должен решать Великий царь (§4.4), тем более что "те, кому нравилось изменение и волнение, считали, что создавшаяся ситуация требовала человека, такого, как Кир - ярких дарований, в высшей степени подготовленного для войны и преданного своим друзьям, и что величие империи требовало гордого и честолюбивого царя" (§6.1). Иначе говоря, "мягкость" есть великолепное внутренне качество, но не в области политической деятельности. То же самое касается и "мягкости", которую Квинт Курций приписывает Дарию III, соединяя ее с двумя особенно катастрофическими дефектами для руководителя - податливость ума и простодушие[97].
Все то же самое в отношении любви и привязанности между супругами! Ввиду того что супруг является царем, любовь для него - цель и принуждение, которое может помешать ему действовать наилучшим образом в интересах царства. Именно в этом смысл романа о Дарий и Статире, именно об этом говорят эллинистические и римские авторы. Конечно, в человеческом и чувственном плане любовь, которую человек Дарий испытывает по отношению к его жене, трогательна, но она привела к тому, что царь Дарий потерял всякий контроль над политическим положением, так как он объявляет о своей готовности отдать половину своего царства за свою жену и остальную свою семью. Его третье (вымышленное) посольство к Александру вводит даже еще большую нестыковку между семейной привязанностью и долгом царя, так как, чтобы забрать мать и дочерей, Дарий предлагает Александру оставить ему в качестве заложника молодого сына Оха - то есть того, кто определенно является наследником империи. Иначе говоря, Ох был лишен наследства в пользу Александра: с этого момента Великий царь уже допустил очевидность того, что в случае если бы он был побежден, власть должна была перейти к Александру - ввиду великодушия, с которым македонский царь вел себя по отношению к его семье, и в особенности при смерти Статиры.
Дарий потерпел поражение и как царь, и как военачальник. Действительно, "воздержание", проявленное великими завоевателями, является не только выражением духовного мужества; оно прежде всего является условием их свободы решений. Даже Артаксеркс у Харитона терзается вопросом совести, решая, сможет ли он спокойно рассудить, какому законному мужу можно присудить Кал-лирою, в то время как сам он пал жертвой влюбленности в "красивую девушку", причем решение безраздельно принадлежит ему? Разговаривая со своим любимым советником, он подтверждает, что не хочет нарушать законы, которые он сам предписал: "Не обвиняй меня в самообладании"[98]. Как и сон, любовь есть слабость, с которой надо безостановочно бороться, - провозглашает Александр, говоря обо всех желаниях, которые его атакуют после победы над Дарием[99]. Со своей стороны, Кир объясняет, что он не хочет тратить свое "общественное" время, чтобы удовлетворить "личное" желание. Речь не идет о том, чтобы пойти к столь красивой женщине, которой считается Пантея: "Если... я позволю убедить себя пойти и посмотреть на нее, не имея достаточно личного времени, я опасаюсь, что она, в свою очередь, еще быстрее убедит меня вернуться к ней, с риском после этого пренебречь делами, о которых я должен заботиться, и остаться с ней, созерцая ее"[100]. По той же причине Сципион отказывается передохнуть и развлечься с молодой иберийской пленницей, которую ему только что привели: "В моменты деятельности такие развлечения становятся очень затруднительными, мешая одновременно физически и морально, тем, кто этому предается"; он мог бы, по его словам, принять подарок, если бы был рядовым солдатом (idiotes), но его положение военачальника (strategos) совершенно запрещает ему это[101]. У царя или у военачальника есть обязанности и ограничения, которых избежал рядовой солдат или обычный человек.
Давайте вернемся к Артаксерксу II и попробуем рассмотреть историю другой красивой пленницы, о которой уже говорилось, Аспазии, которая после поражения и смерти Кира Младшего стала частью добычи, взятой во время грабежа лагеря побежденного. Она была уже достаточно известна, и ее захватил сам Артаксеркс: "Возмущенный, что ее привели к нему связанную, он приказал заковать всех тех, кто вел себя с ней столь варварски, и сам принес пленнице самую великолепную одежду... Царь пал жертвой влюбленности в нее"[102]. Известно, что Аспазия была гречанкой, а не персидской царевной, и ведя эту любовную интригу-к которой мы вскоре вернемся, - Великий царь не подвергает опасности империю, которую он только что укрепил победой над своим братом.
Тем не менее, согласно истории, рассказываемой всеми древними авторами, именно по поводу обладания Аспазией вскоре произошло серьезное столкновение между царем и его сыном Дарием, что впоследствии привело к мятежу и казни наследного принца. Согласно обычаю, царь был обязан уступить Аспазию своему сыну, но был очень разгневан одновременно и требованием сына, и выбором Аспазии, которая предпочла этого последнего. Он осудил ее на целомудрие, посвятив ее, как некую персидскую весталку, культу богини Анахиты. Конечно, здесь снова перемешиваются история, сказка и фантазия, но урок от этого не становится менее понятным. Анекдот снова иллюстрирует повторяющееся греческое представление персидского двора, где дела, совершаемые царями, в том числе их любовные интриги, напрямую влияют на политические решения самой высокой значимости: в данном случае речь шла ни больше ни меньше как о важнейшей проблеме на протяжении ахеменидской истории, то есть об обеспечении гармоничного династического перехода. В конечном счете, согласно точке зрения Плутарха, продолжение истории свидетельствует о катастрофических последствиях такой практики: конец царствования Артаксеркса явился последовательностью заговоров и убийств, затеянных другой адской парой, составленной из двух детей Артаксеркса - "жестоким Охом" и "развратной Атоссой", у которой, несмотря на брак с ее отцом (с согласия Парисатиды, бабушки), были также любовные отношения со своим братом[103]!
В противовес таким "варварским заблуждениям", Александр умеет отделить в себе частного человека и государственного деятеля.
Оценивая "красивых пленниц", взятых в Иссе и Дамаске, первая супруга Барсина, "столь же благородная, как и прекрасная... стала вдовой после смерти Мемнона... Ее отцом был Артабаз, происходящий от дочери Великого царя"[104]. Будучи вдовой, она была свободна от родственных связей и, соответственно, не могла быть никем выкуплена; таким образом, можно было без всяких препятствий "взять пленницу столь удивительной красоты"[105]. Совершенно ясно, что персидские царевны были прежде всего серьезным оружием в руках государственных деятелей. Именно в этом, согласно Плутарху, состоит одна из причин досады, проявленной после смерти жены Дария[106]. Тот же Плутарх отлично объяснил смысл персидско-иранских браков Александра:
"Александр сочетался браком по причине личной любви только с одной женщиной, с Роксаной, единственной, в которую он влюбился, и, если он сочетался браком впоследствии со Статирой, дочерью Дария, то это было сделано в интересах его царства, это было политикой, слиянием двух династий, дававшим огромные преимущества" (De Fortuna Alexandri II. 6 =338°).
Даже если Плутарх и проводит различие между браком по любви (erasteis) и браком из государственных интересов (pragmata), он также выражает идею, что Александр никогда не жертвовал своими политическими целями ни в пользу своего сексуального желания, ни в пользу личных эмоциональных приверженностей: хотя он и влюбился в Роксану, он умел обуздывать свои жестокие импульсы воина-победителя, чтобы извлечь все побочные политические выгоды, на которые он мог рассчитывать, сочетаясь браком-с прекрасной иранкой[107].
Суммарный итог всех этих историй о "прекрасных пленницах" следующий: любовь и желание не должны быть препятствиями на пути государственных деятелей, главным образом тех, кто намерен выстроить или сохранить империю. Напротив, eros должен быть использован ими в рамках политической деятельности, он должен занимать вторичное, подчиненное положение. Считается, что Дарий совершенно не был способен занимать такую позицию и терпел поражения во время всего военного похода прежде всего в результате желания, чтобы его сопровождали жена, семья, наложницы и все благородные женщины, а также его богатства и роскошные привычки. Он представлен как человек, потерявший голову от желания снова увидеть мать, жену и детей, которые вследствие его бегства остались в руках его врага. Баланс снова в пользу Александра, свободного от любовных переживаний или эмоциональной привязанности, хозяина своих чувств и своих импульсов, и при том презирающего "азиатскую роскошь". Александр и Дарий являются зеркальным отражением друг друга, живым примером и контрпримером политической морали, носящей у Валерия Максима название "De abstinentia et continentia": "Семьи, государство, царство легко сохраняют постоянное равновесие только тогда, когда они сводят к минимуму власть любовной страсти и желание денег".

БАГОАС МЕЖДУ ДАРИЕМ И АЛЕКСАНДРОМ

Как только Великий царь погиб, всплывает новый элемент, тем более интересный для нас, поскольку он не пачкает напрямую память умершего царя, но скорее приковывает к позорному столбу те "бесчестные обычаи", которые впоследствии позаимствовал Александр. Вот история, в том виде, в котором она описана лишь у Квинта Курция.
Вскоре после смерти Великого царя Александр решает продолжить свой поход и ведет свою армию на север, в Гирканию. Одним из высших военачальников Дария был хилиарх Набарзан, который принимал участие в заговоре против Великого царя. Александр получил от него письмо, в котором хилиарх клянется, что он сам не поднимал руки на своего правителя, и утверждает, что готов сдаться. "Не колеблясь, Александр принял предложение, и сообщил ему, согласно форме, принятой у персов, что тому нечего опасаться, если он придет"[108]. За ним начали сдаваться и другие, например, Фратаферн, сатрап Парфии и Гиркании, который, "сдаваясь, оказался с теми, кто бежал после смерти Дария; Александр любезно его принял"[109]. Он прибыл вскоре после старого Артабаза, который "представил, вместе с приближенными Дария, своих детей царю и множеству греческих солдат. Когда тот пришел, царь любезно протянул ему руку".
Затем Артабаз "приказал своим сыновьям приблизиться и встать справа от Александра"[110]. Написав, что царь выказал свое доверие (fides) Набарзану согласно персидским правилам, Квинт Курций имеет в виду, что царь протянул ему свою правую руку.
Но только после победоносной кампании против мардов, - по-прежнему, согласно Квинту Курцию[111], - Набарзан пришел собственной персоной сдаться царю, и именно в это время в первый раз автор вводит образ евнуха Багоаса:
"Прибыли они в один из городов Гиркании, где у Дария был дворец; там Набарзан, получив предварительные гарантии, представился царю, принеся значительные дары. В числе их был Багоас, евнух несравненной красоты и подобный только что распустившемуся цветку: он был близок Дарию (cui et Dareus adsuetus fuerat), а затем стал близок Александру (et mox Alexandres adsuerit). Его мольбы, более чем что-либо другое, побудили Александра простить Набарзана".
После констатации этого факта Квинт Курций больше не развивает эту тему. Вероятно, он торопится увести своего читателя к амазонкам и рассказать ему о тринадцати ночах любви, проведенных Александром с их царицей, а затем взяться за длинную нравоучительную речь об упадке нравов Александра и забвении им своих обычаев.
Багоас исчезает из рассказа Квинта Курция столь же неожиданно, как и появляется. Столь же внезапно он появляется снова, когда царь и его армия возвращаются из Индии и, проходя по Кармании, достигают границы Персии. Сатрап, назначенный Александром, тем временем умер, и его обязанности выполняет перс Орксин. Квинт Курций, который уже кратко говорил о нем в ходе рассказа о битве при Гавгамелах, сообщает, что этот перс был очень высокого происхождения:
"Он вел свой род от Семи Персов, он претендовал даже на родство с самим великим царем Киром[112]... Его благородство и его родство ставили его выше всех прочих варваров. Он происходил от древнего царя персов Кира; он не только сохранил наследство своих предков, но и увеличил его в течение долгого властвования" (X. 1.22-23).
Согласно обычной практике, он пришел приветствовать Александра и его людей и принес ценные подарки:
"Он поклонился царю и преподнес ему множество даров, предназначенных не только для самого царя, но и для его друзей. Он привел с собой табуны выезженных коней, колесницы, украшенные золотом и серебром, дорогие предметы и драгоценные камни, тяжелые вазы из литого серебра, а также пурпурные ткани и три тысячи золотых талантов денег".
В этих обстоятельствах произошла резкая ссора с Александром, не по поводу самих даров, но ввиду отбора Орксином возможных одаряемых:
"Но он не оказал никакого почтения евнуху (spado) Багоасу, к которому Александр питал особую физическую приязнь (qui Alexandrum obsequio corpore deuinxerat sibi). Кое-кто предупреждал его, что Багоас невероятно дорог Александру; Орксин ответил, что он оказывает уважение друзьям царя, но не его девкам, и что в Персии не принято считать мужчинами тех, кого их гнусность превратила в женщин (qui stupro effeminarentur). Этот последний услышал это, и в результате погиб представитель знатной и богатой семьи, и, между прочим, совершенно невиновный. Таким-образом, его власть была приобретена путем подлости и позора" (Х.1.25-27).
Багоас распространяет злобные высказывания относительно Орксина, сделав его подозреваемым в надругательстве над гробницей Кира. Чтобы обосновать свои высказывания, евнух без колебаний обращается к свидетельству пропавшего Дария: мол, это Дарий сообщил ему, что сокровища были зарыты в гробнице Кира. Он сумел посеять сомнения в душе Александра: "Орксин был помещен в тюрьму. Не удовлетворенный казнью невиновного, евнух сам нанес последний удар умирающему"[113]. Сообщая о его страшном конце, латинский автор старается подчеркнуть духовное достоинство, выказываемое Орксином:
"Орксин посмотрел на Багоаса: "Мне говорили, - сказал он, - что прежде женщины владычествовали в Азии; но здесь нечто новое - царствование кастрата (regnare castratum)!" Таким был конец самого благородного перса, который был не только невиновен, но также выказывал редкую щедрость по отношению к царю".
Эти отношения между Александром и Багоасом, разумеется, широко комментировались в эпоху Античности. Столь же негативно Плутарх упоминает о Багоасе в труде, посвященном опасности наличия льстецов при царях, и о различии между льстецом и другом. Это льстецы, комментирует автор, принесли ненависть и разлад в окружение Александра, который под их влиянием убивал талантливых людей - таких, как Каллисфен, Парменион и Филот. Плутарх осуждал "Ханона, Багоаса, Агесия, Деметриса", обвиняя их "в том, что они ползали перед Александром на коленях, в том, что они превратили его в подобие варварского идола"[114]. Подбор терминов очень четко соотносит труд Плутарха с контекстом у Квинта Курция, а именно, с тем эпизодом, где описывается, как Александр перенял придворные ахеменидские обычаи. Подчеркиваемое Плутархом противопоставление между другом и льстецом повторяет частично, но довольно ясно, различие, подчеркнутое Орксином (выразителем мнения Квинта Курция) между друзьями царя и теми, которых он именует проститутками и девками.
Тот же Плутарх, упоминая большие праздники, устраивавшиеся в Гедросии на обратном пути из Индии, представляет Александра несколько более своеобразно:
"Прибыв в царский дворец в Гедросии, Александр решил несколько подбодрить свою армию, устроив новые праздники. Говорят, что он присутствовал там, будучи пьяным, на состязаниях по танцам, и что его любовник (eromenos), Багоас, принимавший участие в хоре, взяв назначенный приз, пересек театр в сценическом костюме и сел около царя. Видя это, македонцы аплодировали и кричали царю, чтобы тот обнял Багоаса (philesas). Они кричали до тех пор, пока Александр не обнял его и не поцеловал (katephilesen)" (Алекс. 67.7-8).
Подобная история есть и в "Ужине софистов" Атенея, в книге XIII, которую он посвящает историям о женщинах и любви, заимствованным, как обычно, у очень большого числа авторов. Естественно, там довольно много раз упоминается любовь к мальчикам, и предпочтение таких отношений у некоторых людей. Анекдот об Александре и Багоасе в театре упомянут там со ссылкой на Дисеарха, ученика Аристотеля:
"Александр также страстно любил мальчиков (philopais). В любом случае, в своей книге "О жертве, принесенной в Илионе" Дисеарх говорит, что он был настолько полон любовью к евнуху Багоасу, что на глазах у публики, собравшейся в театре, он наклонился вперед и нежно поцеловал Багоаса, и в то время, пока толпа аплодировала и кричала, он снова опустился и обнял его как ни в чем не бывало" (XIII.603Ь).
Задавалось множество вопросов относительно влияния, которое эта история могла оказать На репутацию Александра. Страстный защитник духовного и политического величия македонского завоевателя, В. В. Тарн, боялся, что Александра могут обвинить в сексуальном извращении, поэтому в своем замечательном труде он посвятил этому деликатному вопросу специальную главу, извиняясь перед своими читателями за подобные рассуждения, как это делал при других обстоятельствах Квинт Курций, не менее озабоченный общественной и личной моралью[115]. Тарн хотел показать, что гомосексуализм Александра был только измышлением гнусных клеветников, которые полностью изобрели эту историю, чтобы навредить памяти о царе, которого они ненавидели: атаки исходили от последователей школы Аристотеля, возмущенных тем, что Александр убил Каллисфена, племянника великого философа. В своей замечательной статье (1958) Э. Бадьян, напротив, придерживался того мнения, что интерпретация Тарна явилась следствием типичных духовных постулатов викторианской эпохи, и что в действительности, в общем контексте греческих и македонских обычаев и истории завоевания, эта история была вполне внушающей доверие.
В историческом плане данные дебаты небезынтересны - вследствие того, что они иллюстрируют отношения между историком и имеющимися у него документами[116]. Но, на мой взгляд, следует отметить некоторое ученое простодушие. Легко можно найти тексты, авторы которых пытаются доказать, что Александр испытывал отвращение к любви с мальчиками, но столь же легко можно найти и такие тексты, которые доказывают, что педерастия была вполне привычной практикой. Для того чтобы сделать из Александра икону сексуальной морали, недостаточно ни укрыться за апологетическими текстами, ни рассказать историю, которая внушала бы достаточное доверие.
Для тех кому особо интересен Дарий и память о нем, вопрос историчности повествования Квинта Курция о Багоасе не является ни первостепенным, ни решающим. Более того, даже вопрос о том, был ли Багоас исторической личностью или вовсе не существовал, не является проблемой, которая должна занимать наше внимание. Выдуманный или нет, но этот эпизод добавляет некий элемент к реконструкции образа последнего Великого царя, и лишь в таковом качестве он нам полезен, поскольку во всей красе демонстрирует генезис и повествовательную структуру текстов. Нас интересует тот аспект повествования, который никогда не привлекал особого внимания, а именно противопоставление между "изнеженной" персидской монархией и "мужественной" македонской монархией. Этот вопрос высвечивает интерпретативные проблемы только при помощи обвинений, выдвинутых против Александра.
Каким бы ни был источник, использованный Квинтом Курцием, ясно, что этот эпизод следует прочитывать прежде всего как exemplum, использованный для поддержки тезиса о плохой и хорошей царской власти. В рамках собранных документов, о примерах которых мы только что говорили, пассажи Квинта Курция представляют собой прекрасно вписывающийся в общий контекст элемент. Они очень ясно выражают, что сам Багоас и отношения, которые он установил с Александром, есть всего лишь точное подобие практики, уже известной при дворе Дария: молодой евнух одновременно и эмблема, и носитель "ориентализации" Александра. В глазах Квинта Курция само существование Багоаса крайне типично для испорченной "азиатской" монархии, все символические атрибуты которой Александр намеревался воспринять.
Багоас появляется в тот момент, когда, по выражению Квинта Курция, Александр превращается в "сатрапа Дария", беря на вооружение его привычки, "роскошные и достойные осуждения": "Он принялся страстно искать персидской роскоши и великолепия азиатских царей... Он, которого оружие персов не смогло победить, был побежден их пороками"[117].

ПОРОЧНАЯ ФИГУРА МОЛОДОГО И КРАСИВОГО ЕВНУХА

Багоас упоминается как евнух и кастрат. Он принадлежит к той части персидского двора, которая часто упоминается греко-римскими авторами и нередко осуждается за их пороки и участие в заговорах, наравне с другим столь же опасным типом - жестокой и извращенной царевной. В действительности же все те, кто носят у этих авторов определение евнуха, не являются на самом деле кастратами. Можно даже задаться вопросом, не является ли этот термин обозначением придворной должности. Среди евнухов имеются очевидные иерархические градации. Например, хилиарх Багоас (Багой), "царский интриган" во времена Артаксерксов III и IV, а затем и в начале царствования Дария III, является одним из высших должностных придворных лиц, которое не имеет ничего общего с таким евнухом, который при дворе Дария следит за порядком при царевне или царице[118], и еще меньше - с анонимными евнухами, которые, кастрированные или нет, должны были выполнять скромные обязанности слуг.
Вначале Багоас изображался намного более симпатичным. Этому особенно способствует физическое описание подростка - при помощи слов, которые почти ничего не выражают вследствие своего стереотипного характера, и не отличаются от тех, которые те же авторы используют для того, чтобы описать красоту молодой пленницы: "Он был несравненной красоты и был похож на только что распустившийся цветок"[119]. Эти слова, разумеется, значили достаточно много для римских читателей, лакомых до красоты и волнующей сексуальности (puer delicatus). В конечном счете, в римскую эпоху имя "Багоас" давалось особо любимым евнухам[120]. Продолжение анекдотов не оставляет никаких сомнений в наличии гомосексуальных отношений, незамедлительно возникших между Багоасом (бготёпе) и Александром (draste), и целые горы документов не менее ясно внушают нам, что подобные же отношения были между этим молодым человеком и Дарием.
Среди всех текстов, выражающих греческую точку зрения относительно жизни двора при Великих царях, только в любовной истории проскальзывает мотив интимной связи между Дарием и Багоасом. Сама эта история вкраплена в большой любовный роман, главным действующим лицом которого является Аспазия, которую мы уже несколько раз встречали[121]. Будучи бывшей подругой Кира Младшего, захваченной Артаксерксом II после победы при Кунаксе, она считает себя обязанной надеть великолепное платье, которое царь передал ей; "В этой новой одежде она казалась самой красивой изо всех женщин. После этого Артаксеркс пал жертвой любви к ней". И именно с истории с одеждой началась любовь Кира: перед тем как войти на пир персидских высших сановников, она отклонила предложение "надеть дорогостоящий хитон; она считала, что не стоило труда надевать вышитые одежды и мыться... Ее ударили, и она была вынуждена подчиниться приказу". Очевидно, что существовали одежды, предназначенные специально для певиц-куртизанок, участвующих в веселых пирушках, точно так же, как прислужники за столом царя должны были вначале принять ванну, а затем надеть белые одежды[122]. Таким образом, Аспазия не ошибается, считая, что одежда, которую ей приказали надеть, обозначает ее новый статус.
Аспазия продолжала проявлять свою недоступность по отношению к Артаксерксу, так как оставалась верной памяти Кира, с которым ее связывали глубокие чувства, испытываемые ими друг к другу. Эта история о несчастной любви соединяется с другой печальной любовной историей о молодом евнухе, описанной Элианом:
"Некоторое время спустя евнух Тиридат умер. Он был самым красивым и самым приветливым во всей Азии. Он окончил свою жизнь в момент, когда только-только вышел из детского возраста, и говорили, что царь любил его страстно".
Здесь мы обнаруживаем слова, в основном применяющиеся для описания неземной красоты персидских царевен. Похожими словами описывается и нежная красота юного Багоаса, почти ребенком попавшего в руки Александра. Далее следует описание страданий безутешного царя:
"Царь был очень огорчен этой потерей и страдал. По всей Азии был траур, так как все пытались таким образом понравиться царю. Никто не рисковал приблизиться к нему и попытаться утешить его. Все считали его готовым на любой безрассудный поступок вследствие постигшего его несчастья".
Далее следует продолжение истории, отмеченное скромно выраженным, но явно заметным эротизмом. В нем, с одной стороны, повторно появляется Аспазия, а с другой, в третий раз вводится мотив переодевания путем упоминания особой одежды:
"Спустя три дня Аспазия надела траурные одежды, и, когда царь был готов отправиться принимать ванны, она остановилась перед ним, плача и опустив глаза. Он был удивлен, увидев ее, и спросил о причине ее приезда. Она сказала ему: "Я пришла, чтобы утешить тебя, царь, так как ты страдаешь и не можешь успокоиться. Но все же, если это тебя сердит, то я уйду". Перс был очень счастлив такому вниманию и приказал ей пойти и подождать его в его комнате. Она сделала это. Когда он возвратился, он надел на Аспазию одежду своего евнуха поверх ее черных одежд. Переодевание в мальчика ей в какой-то мере подходило, и ее красота еще больше возросла в его глазах. Видя ее в таком наряде, царь был покорен ею и попросил ее продолжать приходить к нему одетой таким образом до тех пор, пока не пройдет его боль. Говорят, что она была единственной из женщин Азии, и даже из близких родственников царя, в том числе сыновей и приближенных, кто мог успокоить Артаксеркса. Он излечился от своей печали, позволяя себя убедить этой женщине, с ее вниманием и заботливостью".
Чудесная история, где перенос влюбленности происходит вместе с одеждой возлюбленного, которая позволяет молодой женщине внушить царю сексуальное желание, разжигавшейся в прежнее время умершим молодым любовником!
От Тиридата до Багоаса, - повествовательные параллели совершенно очевидны, в том числе в иранской ономастике. И совершенно неважно, существовали ли они в действительности, или нет. То, что интересует древних авторов, так это история любви (выраженная или упомянутая при помощи речевых формул), слов и образов, которые были, разумеется, привычны для читателей римской эпохи. Они отлично ориентировались в восточных романах с описанием царского двора и гарема.
При отсутствии каких-либо биографических указателей можно свободно представить себе при помощи воображения жизнь Багоаса, как это сделала Мари Рено в своем романе "Персидское дитя", пользуясь образами, общепринятыми в наши дни. Наш молодой Багоас представлен там сыном персидского дворянина, Артембара, "из старого царского племени Кира, Пасаргад". Семья жила в замке недалеко от Суз. Артембар был сторонником Арсеса и противник опасного хилиарха Багоаса, который приказал своим агентам убить его. Выжил только один подросток, - разумеется, ввиду своей красоты. О нем говорили: "В нем чувствовалась порода, истинные, древние персидские корни и резвость козленка!" Вскоре он был продан торговцу рабами, а затем кастрирован - это действо описано писательницей с большим реализмом. Он становится сексуальным партнером Дария, который, в отсутствие его супруги, захваченной Александром, делит свои ночи между подростком и молодыми женщинами царского гарема. Юноша оказывается свидетелем всех событий при дворе и их последствий, с момента прихода Дария до момента, когда Набарзан отдает его Александру.
И в сцене конфронтации с Орксином на пороге гробницы Кира, позаимствованной у Квинта Курция, Багоас обнаруживает, что Орксин - не кто иной, как тот, кто убил его отца десятью годами ранее! Затем следует сцена благодарности и прощания, что позволяет романистке освободить Багоаса, и вместе с Ним Александра, от груза обвинений в "проституции", который навешивает на него Квинт Курций.

МОЛОДОЙ ЕВНУХ, ЦАРЬ И ПЕРСИДСКИЙ ДВОРЯНИН

То, как описывается конец Орксина, типично для искусства риторики. Оба персидских главных действующих лица противоположны во всем, и автор твердо выступает в защиту Орксина, "человека из великой семьи... ведущего свой род от древнего персидского царя, Кира". Таким образом, описывая его несправедливую и жестокую смерть, он говорит следующее: "Таким был конец самого благородного из персов, который не только не был виновен, но и выказал редкое великодушие по отношению к царю"[123].
На его фоне Багоас потерял юношескую ауру, которая была ему присуща в тот момент, когда он попал в руки Александра. В "Истории" Квинта Курция евнухи занимают важное место при создании негативного впечатления о дворе Дария III. Уже при описании царского кортежа, выходящего из Вавилона, он отмечал, что в нем присутствовали "толпы евнухов", идущие в кортеже рядом с женщинами и детьми, впереди "трехсот шестидесяти царских наложниц". С явно выраженным удивлением и осуждением он добавлял, что "в этой стране к ним совсем нет презрения"[124]. Ясно, что, совсем как Тацит, Квинт Курций считает, что присутствие в составе армии "многочисленного и изнеженного кортежа наложниц и евнухов" или "стад комедиантов и евнухов" является явным признаком ослабления мужских и военных способностей[125]. И когда он напоминает, что после гибели Дария Александр также взял на вооружение обычай владеть "тремястами шестьюдесятью пятью наложницами", он снова уточняет, что с ними "в качестве эскорта шла толпа евнухов"[126] и добавляет вставку, которая прямо отсылает нас к женской природе этих индивидуумов: "Они были приучены прислуживать, как женщины"[127].
Нет никакого сомнения, что, прибегая к такому выражению, Квинт Курций не имеет в виду просто физический вид евнухов или женский характер их ежедневных забот в глубине дворцов. Он скорее указывает, - осуждая это, - на сексуальную практику, которая отводит евнухам пассивную роль. Показанные в эпизоде в Пасаргадах отношения Багоаса с царем не являются отношениями молодого возлюбленного со старшим и опытным мужчиной, как принято в наиболее чистом стиле греческого гомосексуализма - они то, чем являются в анекдоте о поцелуе, рассказанном Дисеархом, а затем Плутархом[128]. Багоас не является просто интимным другом (adsuetus) Александра, как прежде был у Дария. Он один из "этих самцов, которых их мерзость превратила в женщин"[129]. Их отношения относятся отныне к сфере продажной сексуальности и извращенного соучастия в безудержном злоупотреблении властью: "Самый презренный из проститутов, постоянный изменник, неизменный лишь в своих мерзостях и позорной любезности, он использовал горячую любовь царя"[130]. Подтверждение глубокого отторжения, которое испытывает Квинт Курций по отношению к этому индивидууму, мы находим в описании, которое он дает интимным отношениям между двумя молодыми македонцами, Димнусом и Никомахом: первого "сжигала любовь ко второму, и он был связан благосклонностью любовника, который принадлежит только ему одному"[131]. Затем молодой Никомах отказывается присоединиться к заговору против царя и лишь с трудом соглашается хранить молчание. Чтобы заставить его уступить, Димнос изматывает его унизительными оскорблениями, основанными на очень "мужском" видении отношений мужчины и женщины: "Он обращается с ним как с изнеженным, по-женски трусливым и подлым, как с предателем их любви"[132]. Перед лицом его столь яростного сопротивления Димнос доходит до того, что начинает угрожать ему физически. Квинт Курций комментирует это таким образом: "Молодой человек, чья стойкость была неизменной, заслужил того, чтобы считаться невинным"[133], - указывая тем самым, что верность, которую молодой человек проявляет по отношению к своему царю, столь же восхитительна, как и "нормальная сексуальность".
Выбор некоторых современных переводчиков, которые используют при характеристике Багоаса термин "любимчик", есть анахронизм, но анахронизм, который вполне точно отражал, как мне кажется, способ, каким Квинт Курций представлял себе трехсторонние отношения, установившиеся между Александром, персидским дворянином и развращенным евнухом.
В предыдущем, столь же вымышленном, эпизоде Сисигамбис учит Александра тому, что составляет персидские обычаи, управляющие жизнью и определяющие статус царевен[134]. И даже Орксин, обращаясь к Багоасу, утверждает, что в Персии "обычай требует не считать мужчинами тех, кого их мерзость превратила в женщин"[135]. Сам ли Квинт Курций изобрел эту историю целиком и полностью, или/и имел ли он в виду дебаты, которые начиная с Геродота яростно бушевали относительно вопроса, существовал или отсутствовал гомосексуализм у персов? В конечном счете это неважно. Давайте просто подчеркнем, что использованные слова и понятия - типично римские, также как уничижительное выражение "стада евнухов"[136], которые сопровождают и организовывают оргии. Квинт Курций открыто принимает сторону персидского дворянства, которое, по примеру Орксина, всегда защищало традиционные достоинства: это дворянство враждебно относилось к деспотичной царской власти, которая передает бразды правления людям без веры и морали. Делая перса своим глашатаем, Курций хочет придать своему повествованию большую достоверность. Но его хитрость выглядит совершенно прозрачно: защитник морали своей среды и своего времени, он превращает персидского евнуха в элемент римского exemplum. Посредством Александра мораль этой истории касается прежде всего современников Квинта Курция.
Политический смысл истории очень ясен и близок по сути историям о "прекрасных пленницах" В данном случае царь не смог овладеть своими сексуальными влечениями, и таким образом передал огромную, даже чрезмерную, власть своему новому любовнику: именно вмешательству Багоаса Нарбазан обязан своим прощением[137], и это его ловкие и позорные интриги привели к несправедливому осуждению Орксина. С точки зрения Квинта Курция, это признак глубокого изменения Александра, испорченного обычаями, унаследованными от Дария: "Но в конце он настолько деградировал, что, будучи в прежние времена полновластным хозяином своих страстей, он распределял царства или отнимал жизнь согласно причудам одного из своих любовников"[138]. Он, который совсем недавно с отвращением и ужасом отвергал предложения компаньонов и льстецов купить для своего удовольствия "подростков [греков] невероятной красоты"[139], отдается развращенному и продажному азиатскому евнуху и полностью разрушает социальный строй, унаследованный от предков (неважно, были ли они персами или римлянами).
Затем следует смерть Орксина, описанная Квинтом Курцием согласно правилам жанра. Считалось необходимым, чтобы главное действующее лицо произносило особо прочувствованные последние слова[140]. Хорошо информированный (Квинтом Курцием!)[141] об историях, описывающих мифические завоевания царицы Семирамиды, ставшие достойным прецедентом подвига Александра, Орксин в момент смерти выкрикивает последнее оскорбление своему истязателю: "Мне говорили, что прежде женщины царили в Азии; но сейчас новое время - наступило царствование кастрата!"[142] Низведенный до статуса более низкого, чем статус женщины, Багоас превращен, таким образом, во вредное создание, близкое к одноименному "Багоасу Древнему"[143], "евнуху со злым характером и агрессивным темпераментом"[144], который манипулировал царями, от Артаксеркса III до Дария III, низведенными до состояния марионеток. Известный тем, что он устранил первого Багоаса (Багоя), которому "он был обязан троном" - согласно одному из постоянно повторяющихся сюжетов македонской пропаганды[145], - Дарий оказался в извращенной и неограниченной власти столь же презренного и предприимчивого, но более молодого евнуха с тем же именем, который заразил азиатскими пороками всю душу победителя.

---

[1] . Квинт Курций III.11.21–23 (vis ас libido; crudelitas ас licentia); Диодор XVII.35–36.1; Юстиниан XI.9.10–12.
[2] . Речь идет об Артаксерксе III, который был убит хилиархом Багоасом.
[3] . Квинт Курций III. 11.23.
[4] . Плутарх. Александр 20.11–13; Диодор XVII.36.5; 37.2.
[5] . Квинт Курций III.11.3 (lugubris clamor barbaro ululatu planctuque). Квинт Курций использует тот же термин в своем описании сражения при Гавгаме-лах, чтобы описать отчаяние конюхов Дария, убежденных, что царь убит (IV. 15.29: lugubri ululatu); а также в IV. 16.15, где, в ходе бегства царя, «в соседних деревнях ясно слышались крики (ululatus) стариков и женщин, которые, по варварской моде (barbaro ritu), приветствовали Дария, который для них был все еще царем», – если только речь не шла скорее о траурном плаче его родственников, матерей и жен персидских солдат, пропавших на поле боя (см., стр. 389, № 114).
[6] . См. IV. 19.4–6; 20.1–4.
[7] . Арриан VII.28.2.
[8] . Плутарх. De Fortuna Alexandri II.5(338C).
[9] . Плутарх. Александр 22.4.
[10] . Диодор XVII.38.3–7.
[11] . Александр 21.3–7; 11 (egkrateia; sophrosyne).
[12] . Арриан IV. 19.6 (sophrosynn).
[13] . Квинт Курций III.12.18–23.
[14] . Арриан И. 11.9.
[15] . IV.2.2.
[16] . IV.3.1
[17] . III.3.67.
[18] . III. 11.23; см.: Диодор XVII.36.5 и Плутарх. Александр 20.11 (см. НЕР201).
[19] . IV.6.11 (mousourgoi. также являются записанными в списках трофеев, сделанном в Дамаске: HEP 306).
[20] . VI.11.47.
[21] . VII.3.15.
[22] . Ксенофонт. Анабасис 1.8.28–29.
[23] . Атеней. Deipnosophistes XII.609а: kalliste.
[24] . Элиан. Varia Historia ХИЛ: kalliste; см. также: Атеней XIII.576d: kalliste.
[25] . Диодор XVII.77.6; Плутарх. Art.27.2; см.: Esther 2.2–3 (HEP 289–203).
[26] . Атеней XIII.575b: kalliste ton kata ten Asian gynaikdn.
[27] . Ксенофонт. Суп IV.3.1.
[28] . Квинт Курций III. 11.24: haec formae pulchritudine nec ilia quidem sorte corruptae.
[29] . Квинт Курций HI. 12.21–22: virgines reginas excellentis formae... suae pulchritudine corporis...
[30] . Плутарх. Александр 21.6: polypason ton basilidon euprestatdn...
[31] . Плутарх. Александр 21.10.
[32] . Аммиан Марцеллин XXIV.4.27 (in Perside, ubi feminarum pulchritudo exellit...).
[33] . Арриан IV.20.5.
[34] . Атеней XIII.609. а
[35] . Ктесий. Persika28,42
[36] . Плутарх. Артаксеркс 6.8; f также 16–19.
[37] . Арриан IV 19.5: kallisten ейт Asianongynaikon.
[38] . Плутарх. Александр 77.6.
[39] . У Квинта Курция (III.13.13–14), жена Артабаза и три дочери Ментора упомянуты в числе женщин и детей из знатных семей Daskyleion.
[40] . Плутарх. Льстец и друг 3 (Moralia 50е). Как отмечает переводчик собрания Бюде (К. Сиринелли. Литература, 1989, стр. 281), «каламбур между словами, обозначающими льстиц (kolakides) и «приставные лесенки» (кйтаШе5) невозможно перевести; они подобны паре подхалим/лифт (encenseur/ascenseur)». См. как Монтень передает Плутарха: «Не были ли Климациды теми сирийками, которые прислуживали, встав на четвереньки, в качестве подножки и ступеньки дамам, которым надо было подняться на повозку?» (Эссе II. XII =1.1,1962, стр. 506).
[41] . Атеней VI.256c-d. «деспоты-женщины» – переводит редкий термин апах, использованный в женском роде (термин, также использованный Эсхилом, чтобы охарактеризовать Атоссу в «Персах»)
[42] . В 343 году Артабаз и Ментор, порвав с Артаксерксом III, удалились в Македонию.
[43] . Валерий Максим IX. 1: De luxuria и libidine, Ext.7: effeminatior... delicato imperio...
[44] . Валерий Максим 1ХЛ. З.
[45] . Плутарх. Александр 21.5.
[46] . Элиан. Varia Historia XII. 1: dia to kallos to tou somatou, kai eti mallon dia ten eugeneian tes psykhes.
[47] . Диодор XVII.35.4–7; Квинт Курций III.11.21–22.
[48] . Плутарх. Артаксеркс 27.1; см.: Фемистокл 26.4–5, а также историю, перепетую в Chairdas et Callirhod (V.3).
[49] . Элиан. Varia Historia XII. 1.
[50] . Плутарх. Александр 21.7: apsykhous eikonas agalmatdn.
[51] . S. Dubel. Романтическая красота или отказ от портрета 2002, стр. 47–48.
[52] . Гомер. «Илиада» 1.323,346; 11,689; ХГХ.246,282; XXIV,676.
[53] . Элиан. Varia Historia XII.
[54] . Диодор XVII.67.1.
[55] . Квинт Курций V.3.12–15; см. Арриан III.17.5.
[56] . Плутарх. Александр 43,7.
[57] . Тит Ливии 1.57.9
[58] . Светоний. Aug.64
[59] . См. надпись SEG IV,634, переведенную и комментированную В. Bielman, Женщины в обществе в эллинистическом мире (IV–I в. до н.э.), Париж, SEDES, 2002, № 44, стр. 224–229.
[60] . ПолиенУШ.53.2и5.
[61] . Атеней XII.528f.
[62] . См. например: Вольтер. Эссе об обычаях, издание Рене Поммо, Classicques Gamier, 11,1990, стр. 774: «Во всю историю пенрсии все ее династии начинают с силы и заканчивают слабостью. Почти у всех этих фамилий была судьба Serdan-pull, которого мы называем Сарданапал!»
[63] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 1.2 (326F).
[64] . Геродот IV. 162.
[65] . Геродот IX. 108–111.
[66] . Тамже 112: «Аместрис приказала изуродовать жену Масиста; она приказала отрезать ей груди, которые велела бросить собакам, отрезать нос, уши, губы и язык; и отослала ее ему в таком состоянии».
[67] . Арриан II. 12.6.
[68] . Плутарх, De Fortuna Alexandri. 11,6 (338е).
[69] . Квинт Курций VI.2.6.
[70] . А1ех.22.5.
[71] . Арриан IV.20.5
[72] . Тит Ливии XXVI.49; Полибий X. 18.3–15.
[73] . Indibilis у Тита Ливия.
[74] . Некто из иберийского народа.
[75] . Тит Ливии XXVI.50: captiva... adultavirgo, adeoeximia forma... Идентичное описание у Валерия Максима 4.3.1 (eximiae inter eos formae vriginem aetatis adultae) и у Фронтона II.11.5 (... inter captivas eximiae formae virgo nubilis).
[76] . Плутарх. Александр 21.5 (en histrois kai hagiois).
[77] . Там же 22.1–6.
[78] . Полибий X. 19.3; см.: Тит Ливии XXVI.50; Фронтон ИЛ 1.5; Валерий Максим 4.3.1.
[79] . Плутарх. Александр 21.4; см.: Квинт Курций III.12.23.
[80] . Диодор XVII.38.1.
[81] . Юстиниан XL. 10.16.
[82] . Валерий Максим 4.3.1; см. также Фронтон II.11.5.
[83] . Квинт Курций VI.2.9.
[84] . II.11.25.
[85] . IV.3.1.
[86] . Плутарх. Александр 30.1; Юстиниан XI.12.6; см.: Рассуждения у Bodswort. Commentary, I, стр. 321; Heckel, Commentary, стр. 160–161; Atkinson. Commentary, I, стр. 392.
[87] . См. стр. 327–328.
[88] . Квинт Курций IV. 10.19.
[89] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 116 (Moralia 338е); СМ. Квинт Курций IV.10.18–24.
[90] . Квинт Курций IV.10.25–26; см.: Плутарх. Александр 30.2 (Tiraos).
[91] . Квинт Курций IV.10.13–34; Плутарх. De Fortuna Alexandri. 116 (338EF), Александр 30; Юстиниан XI. 12.6–8; Арриан IV.20.1–3.
[92] . Квинт Курций IV. 10.1–6; Юстиниан XI. 12.9–16.
[93] . Плутарх, Alex. 21.6 и 33.5 (kalos/kallisto et megas); та же терминология, использованная Диодором XVII.37.5, говорящим о Гефестионе; о словаре эло-гии в эпоху Римской империи, см. в частности у Лукиана, примеры приведены Л. Робером в книге «Через Малую Азию», 1980, стр. 423–424.
[94] . Диодор XVII.38.2; Квинт Курций III. 12.26.
[95] . Плутарх. Артаксеркс 1.1 (praotes kai megalopsykhia); см. 2.1 (praoteros), 30.9 (praos).
[96] . Элиан. Varia Historia XII. 1.
[97] . III.2.17 (mitis et tractabilis); III.8.5 (sanctus et mitis); V.8.15 (simplexet mitis).
[98] . Chariton. Chaireas et Callirhoe Vl.1,3.
[99] . Плутарх. Александр 22.6.
[100] . Ксенофонт. Cyr. V.1.8.
[101] . Полибий X.19.4. Различие idiotes/strategos точно передает, в военном контексте, различие между простым человеком (idiotes) и царем (basileus), так часто использованное в монархической литературе.
[102] . Элиан. Varia Historia XII. 1; история и ее варианты можно также прочитать у Ксенофонта, Anab. 1.10.2; Юстиниана Х.2, Плутарха Артаксеркс 26.5–8,27.15.
[103] . Плутарх. Артаксеркс 30 (последние годы царствования); 23 (брак Ар-таксеркс-Атосса); 26.2–3 и 30.1 (отношения между Охом и Атоссой).
[104] . Плутарх. Александр 21.9 (kalns kai gennaias).
[105] . Юстиниан XI. 10.2: captivam... propter formae pulchritudinem coepit.
[106] . Плутарх. Александр 30.1 (речь все еще идет о мнимом третьем посольстве).
[107] . См.: Арриан IV.20.5: «Хотя влюбленный в нее Александр не хотел ее брать силой в качестве пленницы, но считал, что сочетаться с ней браком не было бы насилием».
[108] . Квинт Курций VI.4.14.
[109] . Квинт Курций VI.4.23.
[110] . Квинт Курций VI.5.4.
[111] . У Арриана (III.23.4) Набарзан и Фратаферн отправляются вместе к Александру; некоторое время спустя пришло время для Артабаза и его сыновей (23.7); затем происходит кампания против Мардов (24.1–3) и прибытие в «Задракарту, столицу Гиркании, где находилась царская резиденция Дария» (25.1).
[112] . Квинт Курций IV. 12.8.
[113] . Квинт Курций Х.1.37.
[114] . Плутарх. Льстец и друг = Moralia 65C»D.
[115] . «Сексуальные привычки Александра» в: Александр II, стр. 319–326: «Я сожалею, чтио вынужден написать это приложение, которое можно принять за наихудший вид популярной историографии» (стр. 319); см. Квинт Курций V. 1.38, по поводу бесстыдного поведения женщин на пирах в Вавилоне: «Пусть нас простят наши читатели!»
[116] . Давайте отметим по ходу, что Тарн не первый автор, который был глубоко шокирован историей, рассказанной Квинтом Курцием. В записке (к тому же весьма религиозной) которую он посвятил (в 1646 г.) латинскому автору (Ouvres IV.2, стр. 222–232), Мот Ле Вайер осуждал одновременно Александра и Квинта Курция: «Александр пользовался евнухом Багоасом, который был необычайно привязан к Дарию... Странно, что [Квинт Курций] напрямую написал затем, что сладострастие Александра было полностью естественно и вполне позволено... Разумеется, ошибка Александра не может быть заглажена, что бы ни говорили по этому поводу римляне или греки» (стр. 228–229).
[117] . Диодор XVII.77.4 (tryphe kai polyteleia); Квинт Курций VI.2.12; см. Стр. 263.
[118] . См. случай с Тириотом, «одним из евнухов из свиты царицы (е spadonibus, qui, circa reginam егаШ)»(Квинт Курций IV. 10.25; см.: Плутарх. Александр 30.2 и 11: thalamepolos, «комнатный слуга»).
[119] . Квинт Курций VI.5.23: specie singulari spado atque in ipso flore pueritiae.
[120] . См.: Плиний. Hist. nat. XIII.41; Овидий. Amor. l 1.2.1.
[121] . Элиан. Пестрые рассказы XII. 1.
[122] . Атеней IV. 145b.
[123] . Квинт Курций X.1.38.
[124] . Квинт Курций III.3.23: spadonum grexhaud sane illis gentibus vilis.
[125] . Тацит. Истории, 111.40: multo ас molli concubinarum spadonumque agmine; 11.71: histrionum et spadonum gregibus...
[126] . Квинт Курций VI.6.8: quas spadonum greges... sequebantur.

[127] . ... et ipsi muliebriapati adsueti.

[128] . Атеней XIII.603b; Плутарх. Moralia 65CD и Александр, 67.7–8.
[129] . Квинт Курций X. 1.26: mares, qui stupro effeminarentur.
[130] . Квинт Курций X.1.29: importunissimum scortum, ne in stupro quidem et dedecoris patientia fraudis oblitum, quotiens amorem regis in se accenderat... Термин scortum также использован на несколько предложений ранее (X. 1.26).
[131] . Квинт Курций VI.7.2: amore flagrabat, obsequio uni sibi dedita corporis vinctus.
[132] . Квинт Курций VI.7.11: effeminatum et muliebritertimidum, alias proditorem amatoris appelans.
[133] . Квинт Курций VI.7.13
[134] . Квинт Курций V.2.17–22; см. стр. 410–413.
[135] . Квинт Курций Х.1.26: moris esse Persis...
[136] . Помимо Тацита (История 11.71 и III.40) см.: Светоний. Тит 7: «Опасались также их склонности к разгулу, видя его окруженным толпой дебоширов и евнухов (propter exoletorum et spadonum grages)».
[137] . Квинт Курций VI.5.23: «Просьбы больше, чем все остальное, побудили Александра прощать Набарзана».
[138] . Квинт Курций Х.1.42 (scortum).
[139] . Плутарх. Александр 22.1 и 2.
[140] . Существовали также сборники exempla, посвященные исключительно уже умершим известным людям (exitus illustrium virorum).
[141] . Квинт Курций V.1.24; VII.6.20; IX.6.23.
[142] . Квинт Курций Х.1.37: regnare castratum.
[143] . Также называемый Теофрастом. Исследования о растениях И.6.17.
[144] . Диодор XVII.5.3–6
[145] . Арриан II.14.5; Квинт Курций VI.3.12; Плутарх. Moralia 337е; см.: HEP 789–799.