Прежде чем начать подробно рассматривать греко-римскую традицию изображения Дария и создавшие ее историографические источники, необходимо рассмотреть документальную базу, которую мы окрестим "ахеменидской". Она состоит из источников, происходящих из самой империи, письменных, иконографических, археологических или нумизматических. В принципе они способны несколько осветить ахеменидскую точку зрения на Великого царя, начало его правления и его решения перед лицом македонского вторжения. Чтобы правильно рассчитать свои силы, давайте просто попытаемся ответить на следующий вопрос: каковой была бы история Дария, созданная лишь при помощи современных свидетельств, полученных из Персии или других стран, входивших в империю? Каким бы вероятностным это ни казалось, мы увидим, что это упражнение будет весьма поучительным и прольет достаточно света на изучаемый вопрос.
РАЗМЫШЛЕНИЯ НА РАЗВАЛИНАХ
"Я приветствую вас, одинокие развалины, святые могилы, молчаливые стены! К вам я обращаюсь; вам я шлю мою молитву... Сколько полезных уроков, трогательных или суровых размышлений предоставляете вы разуму, умеющему прислушиваться!... О руины! Я вернусь к вам и вашим урокам! Я приду в мир вашего одиночества, и там, уйдя от огорчительного накала страстей, я полюблю людей, приходящих лишь в воспоминаниях..."
Так, в форме обращения, высказывается Вольней во введении к опубликованному им в 1791 году труду "Руины", являющемуся описанием его поездки на Восток (1784). Автор грустно бродит по жалким остаткам Пальмиры, от которой остался лишь "мрачный скелет". Книга задумана как меланхолическое размышление о том, как рассыпались в прах великие цивилизации прошлого, павшие жертвами "медленного истощения от деспотизма". Пораженный грандиозностью руин, Вольней выдает читателю свои "Размышления о создании и падении империй", помогая себе напыщенной речью "Дух гробниц и развалин", многословной и педантичной, появившейся внезапно, но очень своевременно:
"И мне на ум пришла история прошлых времен; я вспомнил древние века, когда в этих краях жили двадцать замечательных народов, [среди которых] Персия, владычествующая от Инда до Средиземного моря... собиравшая подати с сотни народов... Где они, валы Ниневии, стены Вавилона, дворцы Персеполя, храмы Баальбека и Иерусалима?"
Размышляя о руинах Востока и глядя на богатую Европу, Вольней опасается, как бы однажды ему не пришлось так же стоять "на берегах Сены, Темзы или Свидерзее", - конечно, если все корни деспотизма не будут вырваны из ее души.
Подобные восклицания, в которых вмешиваются описательные потуги и романтические порывы, встречаются также, но в менее сдержанной форме, у путешественников, посланных с различными миссиями или поехавших самостоятельно в поисках великих цивилизаций древности. Так, сэр Роберт Кер Портер в 1817-1820 годах совершил большое турне по Грузии, Персии, Армении и Вавилонии, и затем опубликовал в 1821 году свой отчет о путешествии, полный размышлений, описаний и иллюстраций. Он старался как можно точнее описать и изобразить встречавшиеся ему памятники и изображения, но при этом его охватывала величественная тоска, навеянная дворцами, от которых остались только гигантские скелеты с дверными и оконными проемами, со скульптурами из твердого черного камня: "С головой, полной воспоминаний о Кире, основавшем эту империю, и Александре, отобравшем ее, я повернулся спиной к пустым могилам, к этому пустынному центру руин. Все вокруг было тихо и безмолвно; это было похоже на монументальные свидетельства о расе героев..." (Travels, 1,683). Вскоре Гегель, прочитавший записки Кера Портера, также высказался о полном запустении:
"Персидская империя принадлежит прошлому. Остались лишь редкие следы ее былого расцвета. Наиболее красивые и богатые города, такие как Вавилон, Сузы, Персеполь, ныне полностью во прахе, и лишь редкие развалины указывают нам еще, где они находились..." (Уроки философии и истории, стр. 142, 152).
С тех пор рефлексия относительно резкого и непонятного исчезновения ахеменидской цивилизации и того, что от нее остались лишь редкие разрозненные материальные свидетельства, становится общим местом у историков, рассуждающих о бурной истории "восточных империй".
Европейские путешественники[1] открывали этот мир, читая древних авторов: "проще всего определить местоположение Персеполя по описаниям Арриана [Арриан], Квинта Курция и Диодора Сицилийского; огромное удовольствие доставляет возможность проехать по этой стране, имея в руках томик древнего автора"(XVI,89). Именно так говорит один из наиболее известных путешественников, пересекавших страну начиная с XVII века - шевалье де Шарден. В записках, сделанных во время путешествия, размышления о неумолимом течении времени переплетаются с желанием разместить руины в историческом времени. Говоря о двух гробницах, расположенных над террасой, описание которой он только что привел, Шарден упомянул неотчетливое воспоминание о Дарий, но он ощущал сильный скептицизм по отношению к местным традициям.
Два с половиной века спустя, во время своего приезда 3 мая 1902 года, Пьер Лоти уже смотрит на дворцы и могилы, думая о знаменитых (и к этому времени уже хорошо известных) Дарий Великом и Ксерксе. Читатель не удивляется романтическому настрою его речи, несколько напоминающему "руинизм" Вольнея:
"Неизъяснимый покой ушедших навсегда цивилизаций витает над этими апрельскими полями, которые знавали в былые времена сарданапалову пышность, затем пожары, резни, приход великих армий, вихри великих сражений. Что касается эспланады, на которую мы только что поднялись, то в этот час, в эти мгновения наступающего вечера, это место несказанной меланхолии... Два крылатых гиганта встречают меня перед входом - это Ксерксу пришла фантазия установить их вечными часовыми. Они рассказывают мне о своих хозяевах множество глубоко личных подробностей, которые я и не надеялся постичь; созерцая их, я понемногу постигаю, насколько величественной, торжественной и великолепной видел жизнь этот полу-легендарный человек, и это созерцание дает мне больше, чем прочтение десятка исторических томов". ("К Исфахану", 130).
Продолжая поездку, Лоти и его компаньоны вновь приходят на следующее утро, 4 мая, "попрощаться с великими молчаливыми дворцами". И теперь, при тусклом свете бледного рассвета, развалины имеют более дряхлый и более зловещий вид - таким способом автор погружает читателя в атмосферу, позволяющую упомянуть "македонскую орду" и факел Александра. При подобной концовке автор, не колеблясь, использует все наиболее подходящие литературные приемы:
"Наступая на эту древнюю таинственную землю, моя нога ударяется о едва торчащий из земли кусок дерева - мне пришлось раскопать его, чтобы увидеть полностью. Это фрагмент балки, которая должна была быть огромной, сделанной из нерушимого ливанского кедра. Не приходится сомневаться - это элемент остова здания времен Дария... Я поднимаю его и снова бросаю на землю. Одна из сторон деревяшки черна, обуглена и крошится - это огонь, принесенный факелом Александра!... Следы этого легендарного огня все еще существуют, вот они, у меня в руках, все еще заметные спустя более чем двадцать два века!... Можно сказать, что в этом куске кедра дремало древнее заклятие, вызывающее духи давно минувшего... мне приходит на память пассаж Плутарха; пассаж, который я переводил когда-то во время занятий с угрюмой скукой, по указке преподавателя, но теперь он внезапно оживает и становится ясным; описание ночной оргии в городе, раскинувшемся здесь, вокруг этих эспланад... И вот дикие крики опьянения и ужаса, внезапная вспышка кедрового каркаса, треск настенных эмалей и падение гигантских колонн, опрокидывающихся одна на другую, падающих на землю со звуком, подобным раскату грома... Именно тогда, в ту ночь, обуглилась часть балки, которой касаются сейчас мои руки" (стр. 143).
Разумеется, воспитанный на современных трудах, по отношению к которым он отлично умеет демонстрировать сдержанность, столь подходящую для путешественника по руинам, Лоти, как и его предшественники, был вооружен смутными воспоминаниями о прочитанных греческих авторах, особенно Диодоре Сицилийском, который в римскую эпоху создал первое литературное описание событий. Он напоминает о том, что именно "вследствие прихода македонских армий персы узнали о существовании западных народов". Это замечание призвано подчеркнуть главенство памяти об Александре над воспоминанием о Персеполе, и в результате лишить остроты воспоминание о Великих царях, из которых были упомянуты только Дарий Великий и Ксеркс.
Давайте вернемся на полвека назад. В 1841-1842 годах художник Эжен Фланден совершал научную поездку по Персии в обществе архитектора Паскаля Коста. Об этом рассказывают поразительные по точности планы и чертежи, которые и сегодня еще составляют важный архитектурный и иконографический источник. Помимо этой общей публикации в трех томах инфолио, Эжен Фланден написал свой личный отчет. В нем он познакомил читателя со своими собственными размышлениями о руинах Персеполя. При этом он выдвигает аргументы против ставшего уже доминирующим тезиса о творческой скудости персидского искусства; напротив, он утверждает, что "в этих дворцах ахеменидских принцев ничто нельзя назвать ни диким, ни варварским" ("Описание путешествия", стр. 148). Он также пытается связать недвусмысленно печальный конец последнего Великого царя со своими собственными рассуждениями. Он пишет: если "археолог соберется вызвать из небытия великие тени персов времен Ксеркса", он непременно "ощутит должное почтение к бойцам, которым у Арбел изменила удача". Фланден описал "остатки великолепных дворцов, откуда бежал побежденный Дарий, чтобы вскоре умереть от удара кинжала предателя". Этот довольно литературный образ вписывает Персеполь в рамки ахеменидской истории вместо того, чтобы полностью отказаться от него, как принято делать с позиций традиционного "ориентализма". Но можно ли в действительности углядеть, пусть даже смутно, силуэт Дария III на террасе Персеполя или где-либо поблизости?
Именно об этом думали некоторые путешественники, спрашивавшие себя о тождественности главных действующих лиц и о датировании рельефов, вырезанных на обрыве Накш и - Рустам, у подножия гробниц ахеменидских царей (рис. 1). На одном из таких рельефов изображены два всадника, одетые так, как предположительно могли быть одеты цари; правый всадник держит в вытянутой правой руке кольцо, в то время как левый всадник, за которым стоит слуга, держащий зонт, укрывающий его от солнца, также вытягивает правую руку, как будто для того, чтобы завладеть этим кольцом. Публикуя в 1711 году рассказ о своих "Путешествиях", известный голландский путешественник Корнелий де Брюин не преминул предложить читателю рисунок. Мы легко можем сравнить его отчет с чертежами трех других путешественников - Шардена, Нибура и Морье - поскольку они были объединены на одном и том же листе (рис. 2) русским государственным секретарем А. Н. Олениным, который в письме от 4 августа 1817 года, "во имя святой античности", настоятельно просил Роберта Кер Портера сделать точное описание, чтобы таким образом окончательно рассеять все сомнения: именно это не преминет сделать опытный путешественник, предлагая своим читателям подробное описание (I, стр. 548-557) и рисунок (№ 23 в указанном издании), который он представляет как более точный, чем те, что сделали его предшественники, но столь же красивый (рис. 3).
Шарден и Де Брюин собрали в одном месте всю информацию о том, что же именно изображено на рельефе. Первый изучил изображенных людей и заявил, что речь идет о царе Индии и о царе Персии (Рустаме), "которые, после долгой и кровавой войны, согласились закончить ее личным поединком; что этот бой состоял в том, чтобы взяться за железное кольцо и вырывать его у своего противника... Царь Персии победил царя Индии"(XVI,182). Де Брюин также задал себе вопрос о личности изображенных персонажей, и поведал одну из сообщенных ему версий следующими словами:
"Есть мнение, что первый - Александр, а другой - Дарий, который этим жестом уступает ему империю. Другие говорят, что эти фигуры представляют собой двух могучих принцев или генералов, которые после долгой войны, не принесшей успеха ни одному из них, договариваются, что тот, кто вырвет кольцо из рук противника, будет признан победителем..." ("Путешествия", II, стр. 282).
На самом деле речь здесь идет о красивой истории, которую легко состыковать со слухами о поединке, в котором два царя сошлись, согласно некоторым греко-римским авторам, во время битвы при Иссе и/или Гавгамелах[2]. В действительности же, как подчеркнул знаменитый Сильвестр де Саси в 1793 году в своих "Воспоминаниях о различных персидских древностях", эта история ни на чем не основана: различие в стиле доказывает, что рельеф относится к пост-ахеменидской эпохе (он создан спустя приблизительно пять веков после времен Дария I), и, согласно записям, в этой сцене изображена инвеститура сасанидского царя Ардашира (левый всадник) богом Ахура-Маздой (правый всадник). Но Саси очень сурово обошелся с Де Брюином, поскольку тот - совсем как Шарден - выпустил в свет наиболее пылкие из услышанных им историй. Саси заключил: "Но нет никакой причины базировать свои заключения на подобных сказках..." Таким образом, предания свидетельствуют о наличии у персов определенных воспоминаний об ахеменидской эпохе, которые восприняли и которыми руководствовались европейские путешественники, с той лишь разницей, что местные предания восходили к роману о Дара и Искандере, а не к истории Дария и Александра.
ЦАРЬ БЕЗ ДВОРЦА
Если отделить изменения и разрушения пост-ахеменидского периода, Персеполь, который посещают сегодня, и есть тот самый Персеполь, разграбленный и частично разрушенный Александром в 330 году, то есть город Дария III. Перечитывая греко-римских авторов, можно легко перенести то или иное описание на местность, которую мы знаем благодаря раскопкам и восстановлению, выполненным американской миссией, а также благодаря работам, продолжаемым там иранскими археологами (рис. 4): терраса и две царские гробницы, возвышающиеся над ней, дворцы, земляные укрепления, которые ныне считаются осыпавшимися. В военном квартале города находят даже наконечники стрел и вооружение. Нет только никаких письменных источников, подтверждающих пребывание в городе последнего персидского царя. Более того, работы с остатками зданий и рельефами не дали никаких, даже самых незначительных, следов присутствия Дария в этом месте. Единственно, что мы имеем, так это следы пожара, на самом деле выявленные археологами, но они являются скорее подтверждением активного присутствия Александра, чем отсутствия его противника. Иными словами, историк, изучающий эпоху Дария, будет идти по Персеполю полный радости первооткрывателя или сраженный охватившей его неудержимой печалью?
Одно из качеств, присущих всем Великим царям, является стремление к строительству - это свойство проявил еще Кир в Пасаргадах. Именно это свойство присуще всем царям, от Дария I до Артаксеркса III. Им характеризуются в описаниях все цари, даже при том, что эти описания достаточно скудны и бедны событиями. В них отсутствуют какие-либо ссылки на внешние войны и даже на внутренние проблемы - за единственным исключением описания и рельефа, вырезанных Дарием I в Бехистуне. Обычно подобные описания главным образом посвящены утверждению законности власти царского рода. Они прославляют качества, особо важные для монархии и династии, причем постоянно упоминая генеалогию живущего царя и упорно настаивая на привилегированных отношениях между ним и Ахура-Маздой, великим богом-покровителем династии, к которому вместе с Митрой и Анахитой обращаются все цари, начиная с Артаксеркса II.
Царские деяния происходят как во дворцах, так и на полях сражений. Отличный воин, царь, достойный своего звания, также строит и возводит в своих столицах величественные монументы; он заканчивает и, при необходимости, восстанавливает сооружения, которые были начаты его предшественниками. Плутарх, желая противопоставить великодушие Александра скупости, приписываемой им последнему ахеменидскому царю, утверждает, что "некоторые цари редко приезжали в Перейду, а Ох [Артаксеркс III] из жадности не побывал там ни разу"[3]. В действительности с первых работ, торжественно начатых в Сузах и Персеполе во времена Дария I, в больших царских резиденциях строительство и восстановление сооружений никогда не прекращались, и то, что было верно для Ксеркса или Артаксеркса I, было верно и для царей, правивших в IV веке: они строили и восстанавливали. Об этом свидетельствует, например, надпись об Артаксерксе II в Сузах:
"Артаксеркс, Великий царь, царь царей, царь народов, царь на этой земле, сына царя Дария, Дария - сына царя Артаксеркса, Артаксеркса - сына царя Ксеркса, Ксеркса - сына царя Дария, Дария - сына Гистаспа, Ахеменида, заявляет: Дарий, мой предок, построил эту ападану [парадный зал], а затем, во времена моего деда Артаксеркса, этот зал сгорел; тогда, благодаря Ахура-Мазде, Анахите и Митре, я повелел восстановить эту ападану. Да охранят меня Ахура-Мазда, Анихита и Митра от любого зла..." (A2 Sa).
В Персеполе особенно много следов Артаксеркса III в юго-западном углу террасы. Его присутствие подтверждено несколькими найденными надписями с его именем. После обращения к Ахура-Мазде и упоминания всех предков до Дария I, Артаксеркс III приказал вырезать: "Эта каменная лестница была построена мной и в мое время" (А3Ра). В результате тщательных исследований можно показать, что царь приказал построить дворец, лестница которого по фасаду была украшена рельефами, некоторые из которых были взяты прямо со дворца его предка Артаксеркса I. Кроме того, он пристраивает к западному фасаду дворца Дария лестницу, украшенную рельефами, изображающими двенадцать народов, пришедших воздать почести Великому царю, взяв за образец изображение поклонения народов, высеченное на восточном и северном фасадах ападаны Дария и Ксеркса, с тем исключением, что количество поклоняющихся здесь не столь велико.
Если выбор цифры "двенадцать" намеренный (а не навязанный космогоническими представлениями), очень соблазнительно связать изображение с детальным описанием царского кортежа Дария III, выполненным Квинтом Курцием. После колесниц, посвященных богам, и следующих десяти богато украшенных колесниц "следовала конница двенадцати народов, разных по вооружению и нравам"[4]. Но важно признать, что, в отличие от Артаксеркса III, помимо этого - чисто вероятностного - сближения между иконографией Персеполя и латинским литературным источником, ни Дарий III, ни его непосредственный предшественник, похоже, не оставили ни малейшего следа своего пребывания в Персеполе (равно как и в какой-либо иной царской резиденции). И похоже, что надпись Артаксеркса III, которую мы только что цитировали, представляет собой последний пример из свода ахеменидских надписей: насколько известно в настоящий момент, не существует слов, сказанных от лица Дария III, ни в Персеполе, ни каком-то другом месте.
ЦАРЬ БЕЗ МОГИЛЫ
Именно к этому периоду относится первое литературное упоминание о городе, выполненное Диодором Сицилийским, который, скорее всего, получил все эти сведения от какого-то спутника македонского царя. Помимо крепости и насыпей Диодор упоминает о существовании царских могил в следующих терминах:
"В восточной части крепости, в четырех плетрах [123 м], имеется гора, называемая царской горой, где находятся царские погребения. Внутри гора выдолблена, и в результате в центре горы образовались комнаты, ставшие гробницами. Поскольку туда не было пробито наклонного въезда, тела в эти комнаты поднимались при помощи специальных устройств"[5].
Описание Диодора не свободно ни от ошибок, ни от приблизительности. Похоже, что он спутал гробницы Персеполя и могилы Накш и - Рустам, расположенные в 4 км на север от Персеполя (рис. 5-6). В частности, можно задаться вопросом о том, что это были за подъемные устройства. Согласно Ктесию, однажды родственники Дария I хотели посетить надгробный памятник, который царь приказал построить на горе Накш и - Рустам:
"Когда жрецы, которые поднимали их кверху, увидели их, они испугались и от страха отпустили веревки; близкие царя упали и разбились. Дарий был этим очень огорчен и приказал обезглавить всех жрецов, число которых было сорок"[6].
Если, ввиду наличия обрыва в Накш и - Рустам, можно понять существование подвижной платформы, подтягивавшейся кверху с помощью веревок и талей, то в Персеполе такая система кажется ненужной ввиду того, что гробницы расположены над террасами и доступ к ним не составляет особого труда. Там две гробницы были вырублены на склоне в скале (рис. 7), одна на северо-востоке (гробница VI), другая - на юго-востоке (гробница V). И та и другая украшены резным крестообразным фасадом, точно соответствуя четырем царским гробницам Накш и - Рустам (рис. 8). Одна из гробниц Накш и - Рустам формально идентифицируется вырезанными на ней надписями - речь идет о гробнице Дария I. Хотя три другие не имеют никаких отличительных надписей, было решено, что они содержат останки трех его непосредственных преемников, то есть Ксеркса, Артаксеркса I и Дария II. По неизвестным причинам (на обрыве Накш и - Рустам еще оставалось место), цари IV века решили расположить свои гробницы на горе Персеполя, создав их по тому же образцу. И на той и на другой изображены носильщики трона, и на одной из них, южной гробнице (V), каждый из тридцати носильщиков трона описан при помощи короткой трехъязычной надписи. Тридцать носильщиков трона, изображенные на гробнице Дария I, обозначены следующим образом (DNe 1-30): "Этот - перс... этот - мидиец... и так далее". Эта гробница и записи иногда приписываются Артаксерксу II (А2Ра), а иногда - Артаксерксу III (А3РЬ), но некоторые авторы предпочитают это не уточнять (А? Р).
В любом случае похоже, что ни Артаксеркс IV, ни Дарий III не имеют личных погребений. Если очень короткий срок владычества первого и драматические обстоятельства его физического устранения Багоасом могут стать правдоподобным объяснением (за неимением более полных доказательств), случай с Дарием III является более сложной задачей, просто потому, что согласно греко-римской и персидской традициям, Александр решил устроить своему побежденному врагу "царское погребение", говоря точнее - в царском некрополе, расположенном, согласно Арриану, в Персии, там же, где были похоронены его предшественники.[7]
Разумеется, это и является причиной давнего допущения, что Дарий III был похоронен в Персеполе, или по крайней мере что при его жизни были начаты работы по строительству специфической гробницы. Но где точно? Вот что пишет по этому поводу шевалье Шарден:.
"Жители Персеполя, я имею в виду людей любознательных, полагают на основании преданий, что Нимруд, которого мы называем Немрот, был похоронен в первой гробнице, а Дарий, которого они называют Дараб - во второй; но они не имеют никаких доказательств этого, кроме своих преданий... Очевидно, эти бессодержательные, ненадежные предания о месте погребения Дария послужили основой для еще более пустого и забавного утверждения, что местом погребения является роскошное здание дворца Дария. Европейцы, живущие в Персии, его иначе и не называют... [Наши источники] говорят довольно единообразно, что "Александр забальзамировал его тело и отдал его матери, приказав ей похоронить его в гробнице предков" (XVI, 161-162).
Хотя имя Дара (Дараб) приписывается двум царям "Шах-наме" (наш Дарий III и его отец)[8], в действительности кажется, что персы, расспрашиваемы путешественниками, говорят именно о противнике Александра, поскольку убеждены, что их царь был похоронен в одной гробниц, расположенных над террасами. Шарден считал "эту пустую легенду" достаточно ценной информацией. Он исповедовал странные теории об истории этого места и о природе памятников, считая, что эти монументы относятся к храмам, а не к царским дворцам, датируемым им временами первых мифических иранских царей, а не эпохой Ахеменидов (XVII, 18-34). На основании очень своеобразного прочтения источников он также весьма неожиданно заключал, что Дарий был похоронен в Экбатанах.
В ходе трех своих визитов в Персеполь Шарден не упустил возможности изучить или просто увидеть своими глазами руины всех древних зданий, имевшихся в окрестностях (XVI, 147), но, похоже, он не решился выйти за пределы террасы и ее окрестностей. Таким образом, покидая террасу и двигаясь прямо на юг, приблизительно через пятьсот метров можно увидеть слегка выступающий из земли контрфорс. Обогнув его, обнаруживается другая гробница (названная гробницей VII), ориентированная точно на юг, то есть развернутая к террасе задним фасадом (рис. 9). Площадь, на которой можно разместить декоративные скульптуры, была недостаточна, и архитекторы добавили три ряда кладки из хорошо подогнанных тесаных каменных блоков. Это расширение наверху позволило идентичным образом воспроизвести мотивы с фасадов прочих гробниц (рис. 10). В центре отлично узнаваем царь на трехступенном пьедестале под аркой, стоящий лицом к зажженному на алтаре огню. На верхнем уровне на кладке из песчаника было высечено его обращение к Ахура-Мазде. Поскольку заметно, что фигуры стражей по бокам каменной кладки (рис. 11) оставлены в виде контуров, становится ясно, что работы были прерваны или заброшены: отсюда название "незавершенная гробница", данное монументу. Это ясно подтверждается остатками того, что могло бы быть эспланадой, ведущей к гробнице: она забита кусками скал разных форм и размеров, которые можно считать остатками от проекта нивелировки поверхности, который так никогда и не был завершен, и/или карьером, откуда были извлечены и где были вырезаны каменные блоки (рис. 12). Кроме того, нет ни дверей, ни внутренних помещений - короче, не наблюдается гробницы в строгом смысле этого слова, точно размеченного фасада, ни входа, ни выхода.
Если Шарден об этом не говорит ни слова, то другие путешественники не упустили возможности это описать. Можно найти довольно нечеткое описание у де Брюина, в контексте, который, впрочем, не вполне ясен. Описав свое пребывание в Персеполе в ноябре 1704 года, он описал обе гробницы, расположенные выше террасы, также считая, что нет никаких оснований полагать, что Дарий III был похоронен именно там:
"Нельзя утверждать, что тело царя Дария почиет в одной из этих могил, так как древние авторы ничего об этом не говорят; и тот же Квинт Курций, который достаточно подробно описал события жизни Александра Великого, говорит просто, что этот принц отослал тело Дария, убитого Бессом, царице Сисигамбис, матери этого монарха, чтобы та похоронила его в гробнице предков" ("Путешествие", стр. 277).
Затем, в тексте главы, посвященной этому вопросу, он говорит о другой гробнице, "вырезанной в скале неподалеку от Персеполя", на которой вырезано изображение "царя, стоящего перед алтарем, на котором горит священный огонь"; царь "держит в руке изогнутую дугой змею". Хотя автор и не присовокупил рисунок и не предложил никаких других способов идентификации, похоже, что он ссылается на то, что мы называем незаконченной могилой.
Лишь Карстену Нибуру, побывавшему в Персеполе в марте 1765 года, мы обязаны первым действительно точным описанием. Дав описание обеих гробниц, расположенных выше террасы, он не преминул сделать также описание третьей. Он предлагает, хоть и весьма приблизительно, несколько путей интерпретации этого монумента, вовсе не упоминая гипотезу о том, что это гробница, предназначенная для Дария III:
"В четверти лье на юг на той же горе подобным же образом вырезана скала перпендикулярно к обрыву, поскольку здесь также имеется склон. Выбранные здесь камни [sic] были первоначально уложены наверху фасада, чтобы сделать его более высоким, а в самой скале вырезали эти фигуры; но эта работа не продвинулась слишком далеко. Есть только две завершенные фигуры - одна с круглым туловищем, которое, скорее всего, должно отождествляться с солнцем, и вторая - в длинном одеянии, с дугой в руке, которая стоит перед алтарем. Несколько фигур сбоку закончены лишь наполовину; так что, возможно, это сооружение не было завершено, либо по причине смерти того, кто руководил проектом, либо потому, что в Персию была привнесена другая религия, либо по какой-то иной причине. Со временем рядом остались лежать крупные обломки скалы, которые не были удалены, и остались лежать на месте..." ("Путешествие", стр. 125).
Гробница также описана Джеймсом Морье в "Путешествии в Персию..." в 1818 году. Главным образом он задается вопросом о каменных блоках, оставшихся лежать перед фасадом. Он пытается убедить себя и читателей, что они были помещены там намеренно, чтобы создать нечто вроде лабиринта, который прежде был покрыт широкими каменными плитами и землей: из этого он заключал, что посвященные могли проникать внутрь гробницы только через тайный подземный вход! Несколько лет спустя сэр Джон Уизли вслед за Нибуром вернулся к более реалистичной версии: он утверждал, что памятник так и не был закончен. Кроме тoгo, он высказывает мнение, что эта гробница древнее, чем другие царские гробницы ("Travels", стр. 271-272 и № 56).
В знаменитом описании "Путешествия в Персию", опубликованном в 1841 году, Фланден и Кост также посвятили памятнику несколько строк и два рисунка, на главном из которых запечатлено то, что они назвали "гробницей 12" (рис. 13). Они замечают, что "у нее есть признаки двух [других] гробниц", но они остаются верны благоразумной осторожности: "У этого памятника есть множество свидетельств прерванной работы" (III, стр. 132). Затем они добавляют: "Невозможно точно сказать, каково его точное назначение". Упоминая о наблюдениях Нибура и Фландена-Коста, лорд Керзон в 1892 году также выказывается очень осторожно. Пытаясь связать гробницу с именем Арсеса или Дария III, он удивляется выбору места, так как если бы гробница была закончена, она едва возвышалась бы над поверхностью земли: "Похоже, это указывает на ослабление ранее существовавших запретов, строго определявших невозможность легкого доступа в гробницу"(стр. 183-185). И, наконец, в то же самое время, в основном основываясь на чертежах Фландена и Коста, Перро и Шипье высказались весьма немногословно и немного точнее: "Три другие гробницы были высечены из горного массива, на который опирается терраса Персеполя. Одна из них только намечена; будет вполне достаточно внимательно посмотреть на две другие" ("История искусств", V, стр. 633).
Связывание ее с именем Дария III вошло в обиход только в XX веке. В 1923-1924 годах Эрнст Херцфельд провел шесть недель в Персеполе, делая фотографии, описания памятников и составляя планы... Опубликованное на французском и персидском языках, сопровожденное тридцатью иллюстрациями и планом, его сообщение было представлено на рассмотрение правительству Тегерана, с целью побудить его обеспечить охрану этого места и разрешить там проведение раскопок. Иллюстрация XIII (фотография гробницы) подписана следующим образом: "Незаконченная гробница Дария III". Вот как описан сам памятник:
"И, наконец, недалеко от внешней границы пригорода, отмеченной в этом месте остатками ограды, с южной стороны выпуклой верхушки горы, ограничивающей южную четверть террасы, высечена третья царская гробница. Работа осталась незаконченной: без сомнения, это гробница последнего Дария, не завершенная к моменту прихода Александра. Выполнена только верхняя часть - изображение царя, стоящего перед алтарем с зажженным огнем. Все остальное - лишь открытая горная выработка. Скульптура, являющаяся точной копией изображений с других гробниц, является, тем не менее, доказательством упадка искусства". ("Сообщение", стр. 32-33.)
Уверенность Херцфельда может удивить, поскольку он не добавил ничего нового к уже известным фактам; основанная на очень субъективной эстетической оценке, ссылка на "упадок искусства" малоубедительна.
Эта идентификация была принята AT. Ольмстедом в книге (1948), вышедшей уже после смерти автора. Книга посвящена истории Персидской империи; ясно видно, что автор столь же неправомерно думал, что Дарий III вел работы на террасе (стр. 493-494; 517). Он основывался на сообщениях археологов, с которыми находился в тесном и постоянном контакте и которых он мог часто встречать, поскольку речь шла об экспедиции Чикагского института востоковедения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Эрих Шмидт, сменивший Э. Херцфельда на посту руководителя американской экспедиции, выражает свою убежденность авторитетной формулировкой, не оставляющей места для сомнений: "Мы не сомневаемся в том, что незаконченная гробница предназначалась для Дария III" ("Персеполь" III, стр. 107). Он добавляет, что, очевидно, тело умершего царя не было там похоронено; скорее оно было внесено в одну из двух гробниц, существовавших уже к этому времени выше террасы, в каждой из которых было достаточно места (по его мнению, вероятнее всего это гробница VI). Согласно этой интерпретации, незаконченная гробница была заказана самим Дарием. С этого момента данная идентификация рассматривалась как непреложный факт в большинстве научных публикаций и в путеводителях.
Тем не менее остается еще много сомнений, и сегодня, когда эта идентификация принята, ее сопровождает по крайней мере один вопросительный знак. У двух немецких археологов, В. Кляйсса и П. Кальмейера, возникли затруднения с датировкой в результате исследований местности, проведенных в 1973 году и опубликованных в 1975 году. Решив выполнить теоретическую реконструкцию первоначального плана некрополя (рис. 14), они высказались против общепринятой датировки, основываясь на тщательном археологическом, стилистическом и иконографическом анализе. Согласно их мнению, сооружения не датируются 330 годом, так как техника постройки была очень близка к методам построения гробницы V. Из этого они заключили, что она была первой попыткой построения гробниц после того, как царей перестать хоронить в Накш и - Рустам. Но эта попытка завершилась техническим фиаско, следствием которого явился выбор места у обрыва выше террасы. Их заключения не были приняты единогласно: не придерживаясь утверждения, что речь идет о гробнице Дария III, другой археолог, М. Роаф, несколькими годами позже (1988), оценил, что стиль резьбы более поздний, и "датировка памятника второй половиной ахеменидского периода будет более вероятной" (стр. 146-147).
К сомнениям археологов добавляется двусмысленность греко-римской литературной традиции. Древние авторы утверждают, что Александр принял решение похоронить Дария согласно персидским традициям в гробницах его предков в Персеполе[9]. Очевидно, именно существование подобных данных оправдало уверенность исследователей в том, что гробница Дария существовала. Но проводились ли похоронные мероприятия? Об этом можно поспорить. Поскольку внимание древних авторов было сосредоточено на том, чтобы полностью, день за днем, проследить кампанию Александра, эти авторы ничего не говорят о практической реализации царского повеления, так что, скорее всего, все сводится, как обычно, к вероятностным аргументам.
Уже не в первый раз, горя желанием поразить воображение окружающих, Александр заботится о том, чтобы с честью предать земле бренные останки своих противников. Давайте вспомним пример Статиры, жены Дария: "Он проявил на похоронах столько страсти, сколько требует в Персии древний обычай"[10]. Сразу после Исса "он разрешил матери Дария похоронить его согласно обычаям его страны, так, как она хотела; она приказала похоронить его небольшому числу очень близких родственников". Повторяющаяся ссылка на "персидские обычаи" иллюстрирует желание Александра показать, насколько он уважает своих врагов: в этом смысле захоронение Дария "согласно царским обычаям" находилось в полном соответствии с его обычной политикой. Кроме того, стремясь показать свое уважение к желанию, высказанному Великим царем перед его кончиной, Александр пытался унаследовать власть Дария в очевидной династической последовательности. У Ахеменидов, так же как и у македонцев, проведение похоронных церемоний создает прецедент, позволяющий наследнику подтвердить законность своих притязаний. Но, более озабоченный тем, чтобы гнать Бесса к границам Бактрии, Александр не смог возглавить погребальный кортеж.[11]
Можно также процитировать сопоставления. Наиболее значительными являются похороны останков Митридата, который погиб, преданный собственным сыном:
"Помпей дал денег на похороны Митридата и приказал своим начальникам похоронить его останки с царскими почестями, поместив их в царские гробницы в Синопе, потому что он восхищался его великими успехами и полагал его одним из величайших царей своего времени..."[12]
Слова и формулировки в обоих случаях полностью соответствуют, но важно помнить, что проведение параллелей не позволяет делать надежные выводы. Положение Александра после гибели Дария не было совсем таким же, как позиция Помпея после смерти Митридата. В тот момент, когда ему приходилось противостоять сопротивлению Бесса и бесчисленных иранских народностей, захоронение Дария в Персеполе, возможно, желательное с точки зрения политического жеста, могло оказаться также и полным опасностей. Семьюдесятью годами раньше, когда Кир Младший приговорил к смерти одного из близких родственников, Оронтаса, подозреваемого в измене, он позаботился о том, чтобы бесследно устранить тело: "Никто никогда больше не увидит Оронтаса ни живым, ни мертвым, и никто не сможет точно сказать, как он умер. Любой мог делать свои предположения, но его могила никогда не была найдена"[13]. Конечно, Дарий III не был мятежником, поэтому нет оснований предполагать, что его остатки были развеяны. Тем не менее в момент, когда присоединение персидского населения не было завершено полностью, Александр мог счесть опасным создать таким образом место поклонения в историческом центре персидско-ахеменидской власти.
Можно было бы придать больше значения сведениям, которые сообщает один только Плутарх[14], согласно которым Александр переслал останки Дария его матери Сисигамбис, жившей в царской резиденции в Сузах. Согласно этой версии, похороны Дария носили скорее частный характер, чем публичный. Верно также, что пассаж Плутарха вписывается в греческое представление об отношениях между матерями (авторитарность, даже излишняя) и сыновьями (слабость), имевшими место у Ахеменидов. В доказательство приводится ожесточенное стремление Парисатиды забрать останки своего сына Кира и похоронить их (тело Кира, несмотря на все предпринимавшиеся попытки, так никогда и не было обнаружено)[15].
Подчеркнем, наконец, что другие умолчания позволяют выпустить на волю определенные сомнения. Известно, что на обратном пути из Индии Александр заехал в Пасаргады и Персеполь[16]. В рассказах об этом посещении немало эпизодов с разрушенными гробницами и наказаниями, наложенными на реальных или предполагаемых виновников. В Пасаргадах царь подверг допросу магов, ответственных за охрану гробницы Кира, и "Орксин был обвинен в ограблении храмов и царских гробниц". Прибыв в Персеполь, Александр выразил сожаление по поводу принятого в 330 году решения разрушить часть царских дворцов и позаботился о том, чтобы назначить сатрапа-македонца, Певкеста, обязав его усвоить персидский язык и культуру. Итак, никогда не вставал вопрос о гробнице, в которой Дарий III был бы похоронен и возле которой Александр мог бы предаваться духовному созерцанию.
Короче говоря, мы видим, что изучение литературных источников не позволяет решить проблемы, возникшие вследствие анализа археологических свидетельств. Верно только одно: какой бы ни была датировка незаконченной гробницы, Дарий не был похоронен там, и никто не может доказать, что он был похоронен в одной из двух других гробниц. Если предположить, что решение, принятое Александром, было выполнено, то допустимы любые гипотезы, в том числе та, согласно которой Дарий похоронен "в Персии", но не в самом Персеполе: можно предполагать другие места захоронения, и снова без документальных подтверждений...
Что бы там ни было между Александром и Дарием, это является еще одной иллюстрацией колоссального контраста в сохранении памяти о царях. Александр был похоронен в гробнице, которую так никогда и не нашли; и наоборот, тело Дария, скорее всего, не нашло вечного успокоения в гробнице, в которой царь должен был очутиться по праву родства. Весь мир разыскивает гробницу Александра, и существует множество людей, которые считают, что нашли ее; но никто не собирается разыскивать гробницу Дария III, и "незаконченная гробница" является местом, не хранящим памяти об усопшем. Без сомнения, именно это делает столь волнующими и трогательными размышления на развалинах безымянного, незаконченного и заброшенного памятника, который порой обходят стороной даже гиды и туристы.
ЦАРЬ БЕЗ ЛИЦА
Ограничивая исследование персидско-ахеменидскими документами, мы не можем ничего сказать о внешнем облике царя. Известно о существовании монет с изображением царя, которые чеканили начиная с периода владычества Дария I - золотых дариков и серебряных сиклей (рис. 15 а, b). Неизменно на лицевой стороне изображался царь в виде сражающегося воина (стреляющий, бегущий...); увенчанный короной, одетый в царские одеяния, он сражается с невидимым врагом при помощи своего лука и копья. Т. Хид был одним из первых, кто в 1760 году дал (довольно произвольно) рисунок царской персидской монеты (рис. 16).
В начале прошлого века Эрнест Бабелон, специалист по нумизматике, знания которого всегда высоко ценились и почитались, выдвинул и защищал тезис, согласно которому лица на монетах были индивидуализированными портретами персидских монархов. Таким образом, он возражал против того, что их нельзя отличить один от другого. На основании конкретных примеров Бабелон подчеркивал, что, по его мнению, всем отлично известен портрет Кира в Пасаргадах (тот, что сегодня принято называть "крылатым гением" (рис. 17), а с другой стороны, того или иного царя можно распознать по барельефам Персеполя:
"Вы легко определите личные особенности портретов, не зависящие ни от моды, ни от мастерства исполнителей. При этом необходимо упомянуть портреты царей, выгравированные на цилиндрических или конусообразных печатях из драгоценных камней. Несмотря на миниатюрность и скудость изображений и сложности, присущие этому роду гравюр, можно различить портреты различных принцев и можно достичь вполне заметного результата, сравнивая эти предметы между собой и сопоставляя их с портретами на монетах" ("Трактат" И/1, столбец 258).
Он считал, что аналогичным образом дела обстоят и с гравюрами на монетах:
"Трудно требовать от этих миниатюрных портретов скрупулезной точности и идеального сходства... Но мы утверждаем, что граверы, делавшие портреты для монет, не ограничивались созданием отвлеченного изображения Царя царей: подобная концепция противоречила бы естественной логике, согласно которой все развивается от конкретного к абстрактному, а не наоборот... В начале каждого царствования определялся царский облик, наиболее соответствующий чертам нового властителя, и этот портрет, однажды созданный, сохраняется на весь период царствования данного государя неизменным, или меняется очень мало" (столбец 259).
Начиная с клада, обнаруженного на полуострове Афон, автор использовал все доступные ему способы, чтобы отличить монеты, отчеканенные при Дарий, от тех, которые были отчеканены при Ксерксе, и, пойдя дальше, составить общую картину индивидуализированных царских портретов (рис. 18). Стоит прочитать некоторые из обоснований, которые автор приводит, чтобы идентифицировать того или иного царя. Вот что он говорит по поводу Дария II: "Этот царь легко узнаваем по крупному семитскому носу, и по этому признаку можно предположить, что его мать была вавилонянкой".
Все наоборот у Кира Младшего, у которого "прямой нос и лицо, выдающее мягкий и интеллектуальный характер, которое соответствует скорее греку, чем азиату"(И/2, 1910, столбец 50-51)! Здесь вновь появляются весьма сомнительные физиогномические критерии, которые подводят к достаточно старому историографическому течению, согласно которому Кир Младший "почти грек", а "вавилонизация" династии стала одной из причин "упадка Ахеменидов".
Что касается "портрета" Дария III, который, очевидно, наиболее трудно вычленить, Бабелон дает слово Ш. Ленорману, который демонстрирует очень специфический тип дарика, датированный предположительно периодом господства Дария III[17]. Вот комментарий, полученные на основании царского портрета, изображенного справа (рис. 19):
"На монете изображен стрелок с бородой, человек зрелого возраста, а известно, что последний Дарий вступил на трон в сорок пять лет. Хотя на мозаике Помпеи борода этого Дария скрыта под ниспадающей частью тиары, можно найти достаточное сходство между этим подробно прописанным портретом персидского царя и изображением персидского принца, которое очень отличается на медали герцога Люнна. Мужественное выражение лица, орлиный нос, глубокие глаза и борода до середины груди, заметно вытягивающаяся вперед..." (Н/2, столбец 68).
Слабость аргументов, выдвинутых Ленорманом и принятых Бабелоном, очевидна, и ловкость художника не может скрыть бессодержательность их утверждений. "Крылатый гений" Пасаргад не является портретом Кира Великого, и ни лицо, ни осанка, ни царский венец персонажей барельефов Персеполя не позволяют отличать одного от другого: те, кто изображены в Персеполе и в других местах, не являются какими-то персонифицированными царями - это сама царская власть во всей славе, сопровождаемая безличными и нематериальными атрибутами. И если дискуссия о дате появления первого портрета никогда не прекращалась, то же самое относится и к царским монетам.
Конечно, недавние исследования показали, что начиная с Дария I до Дария III портреты на монетах менялись, но эти же исследования также доказали, что изменение изображений никогда не переплетается с изменениями во власти. Можно также с легкостью утверждать, что царские монеты в огромном количестве чеканились во время царствования Дария III, чтобы финансировать потребности армии и флота. Нет никаких сомнений, что монеты, отчеканенные во время его царствования, принадлежат к типу IVb, согласно наиболее обычной современной типологии (рис. 20). Но этот тип чеканился начиная приблизительно с 380 года, и эти монеты ходили в Вавилоне и после смерти Александра: на монетах можно увидеть царственного лучника, несущего в правой руке копье (рис 21). В целом невозможно таким образом отделить монеты, отчеканенные во время царствования Дария III, от других монет типа IVb. И даже
если мы могли бы установить, что некая монета была отчеканена в один из годов царствования Дария, из этого не следовало бы, чтобы царская фигура является изображением правящего царя. Короче говоря, приходится признать: прижизненного портрета нашего Дария не существует[18].
ГОДЫ ПРАВЛЕНИЯ И ИСТОРИЯ ПРАВЛЕНИЯ
Давайте теперь оставим центр империи и переместимся в провинцию. Начнем с другого вопроса, даже если он удивит вас: если отмести рассказы греческих и латинских авторов, как определить, что новый Великий царь вступил на трон? При отсутствии хроник и подробных архивов - по пометкам о годе правления в частных документах или в заголовках публичных документов - речь идет о вавилонских клинописных табличках, арамейских папирусах или о малоазийских надписях на греческом языке или на различных местных языках. При работе с табличками или другими документами, упоминающими имя Дария или Артаксеркса, при отсутствии других указателей часто трудно бывает определить, о каком именно Дарий или Артаксерксе идет речь. Как правило, в текстах указывалось имя царя без указания имени его отца. В принципе, пометка о годе правления может позволить решить этот вопрос, но в любом случае это не может быть достаточным критерием.
Давайте теперь обратимся к замечательному примеру трехъязычной записи Ксанфа, в арамейской версии которой говорится: "В месяце сиван 1 года царя Артаксеркса". О каком Артаксерксе идет речь? Только по контексту можно понять, что речь не может идти ни об Артаксерксе I, ни об Артаксерксе II. Издатели решили, что это Артаксеркс III, то есть дата - 359/8. Но эта гипотеза была в свою очередь оспорена, так как датировка ставит почти неразрешимые хронологические и исторические вопросы в рамках истории Малой Азии IV века до н.э. Именно по этой причине договорились считать, что это первое официальное упоминание о том, кто был известен до тех пор в греческих рассказах о кровавой борьбе внутри угасающей ахеменидской династии под именем Арсеса. Есть определенная вероятность, что этот царь принял имя Артаксеркса (Артаксеркса IV), как и большинство его предшественников. Согласно этой гипотезе, надпись Ксанфа придает господству Арсеса/Артаксеркса неожиданную административную реалистичность: жизнь империи продолжается даже в период, который, если верить классическим источникам, был заполнен гнусными и кровавыми дворцовыми переворотами, главной фигурой которых становится зловещий Багоас (Багой). Стоит добавить, что этот царь также цитируется или упоминается в некоторых вавилонских текстах: есть фрагмент, в котором зафиксирована дата смерти Артаксеркса III и прихода его преемника; хронологическая компиляция эллинистической эпохи четко обозначает его как "сына Артаксеркса". Есть очень неполный повествовательный текст, в котором упоминается его имя и имя Александра в контексте восстановительных работ, ведущихся в Эсагиле в Вавилоне.
У Дария III не было этого шанса. Его имя появляется только как элемент датировки на не слишком важных документах. В Египте, например, известен папирус, датированный "вторым годом, третьим месяцем сезона ахет (время половодья, середина июля - середина ноября) фараона Дария". Ввиду некоторых совпадений речь предположительно идет о Дарий III. В других документах речь идет о более заметных событиях, но действительно потрясающая информация в них не содержится. Стоит вспомнить о стеле в Мемфисе, датированной 4 годом господства Александра Великого. На ней говорится, что бык, похороненный под ней, родился (?) во времена господства "царя [Верхнего] и Нижнего Египта, Дария, да живет он вечно", то есть, по всей видимости, Дария III: одна из многочисленных египетских иллюстраций преемственности политических событий. Кроме того, Дарий и его предшественник служат хронологическим референтами в арамейском папирусе Вади-Далие, которым зафиксирована продажа раба: "20-й день месяца адар 2 года, года воцарения Дария, в городке Самария, расположенного в провинции Самария". Таким образом, получается 19 марта 335 года до н.э., что соответствует одновременно 2 году Арсеса/Артаксеркса IV (чье имя не упоминается и кто к этому моменту уже умер) и году воцарения Дария.
Недавно появившаяся партия папирусов и пергаментов, написанных на арамейском и происходящих с территории Древней Бактрии, датированная годами между Артаксерксом III и Александром, вносит в исследования, несомненно, новаторскую струю. Но вносимая ими новизна скорее относится к положению Бактрии в ахеменидской империи, чем собственно к господству Дария.[19]
Среди найденных вавилонских табличек очень немногие с уверенностью датируются годами его правления, и они не затрагивают вопросы "большой истории" даже опосредованно. Одна из них является списком продуктов, предназначенных для персонала храмов Вавилона и Борсиппы, во времена Дария; очень вероятно, что имеется в виду Дарий III. Другая, полученная из Ура, датирована (вероятно) мартом 331 года. И, наконец третья, из Ларсы, датированная тем же временем, показывает, что дела идут спокойно и нет оснований предполагать какие-либо серьезные события, происходящие в Вавилонии (месте концентрации и подготовки царской армии).
ИМЕНА ЦАРЯ
Другая группа вавилонских документов принесла новую и очень интересную информацию. Речь идет о том, что принято называть "астрономическими таблицами", или астрономическими вавилонскими табличками. О них было известно уже давно, но опубликованы они были только совсем недавно. Среди них содержится совсем небольшая группа, датированная ахеменидским периодом между 464 и 331 годами до н.э. Эти таблички не являются хроникой: они содержат астрономические наблюдения, регистрировавшиеся день заднем вавилонскими специалистами - теми, которых греки называли халдеями. К астрономическим наблюдениям добавлялись и другие типы сведений (но это присоединение не носило регулярного или систематического характера): метеорологические данные (небольшой дождь, ясное или облачное небо, проливные дожди и т.д.); уровень вод Евфрата в Вавилоне; цены на пять продуктов первой необходимости на рынке (ячмень, горчица, финики, кунжут, шерсть); и, иногда, памятная пометка в связи с обсуждаемым днем.
Вернемся, однако, к описательным документам, которые можно в них отыскать. Давайте рассмотрим здесь сведения, которые можно найти в табличках относительно личности самого Великого царя. На табличке, датированной 333 годом, можно прочитать: "[год 3] Арташата, [который назван царем] Дари-ямуш". Отсюда мы узнаем, что, прежде чем оказаться царем, наш Дарий носил красивое персидское имя Арташат ("полный счастья и правды") и, согласно обычаю, много раз подтверждаемому классическими источниками, при воцарении взял себе имя Дария. Выбор царского имени проливает свет на идею, которую хотел воплотить новый царь во время своего правления, и место, которое он хотел занять в длинной цепочке царей ахеменидской династии. Отметим, что, как и его два одноименных предшественника, Арташат пришел к власти в результате долгой и кровавой борьбы, которая практически обескровила династию. В этом смысле возможно, что взятым на себя тронным именем Дарий он хотел подчеркнуть идею о том, что его воцарение должно прекратить кровавую анархию и стать началом возрождения династии. Таким образом, если смотреть на политическую программу Дария через призму выбора его имени при воцарении, это был неплохой выбор.
Как только были выявлены искажения, возникшие вследствие адаптации к греческому языку царских имен, ранее известных в персидской или вавилонской форме, стало понятно, что информация, приходящая стой и с другой стороны, достаточно близка. Но это неверно в случае с Дарием III. Конечно, принятие царского имени при воцарении подтверждено классическими источниками, в частности Юстинианом, который пишет: "Народ... поместил его на трон и, чтобы придать ему должное царское величие, удостоил его именем Дария". Как и Диодор, он посвятил яркий пассаж славному подвигу, совершенному будущим Дарием во время кадусийской войны, ведшейся Артаксерксом III. Но Юстиниан в этом пассаже дает ему имя Кодоман[20], что полностью отличается от того, что мы видели на вавилонских табличках - Арташат. Возможно, там речь идет о третьем имени, или скорее о прозвище, об этимологии которого специалисты продолжают спорить до сих пор.
Что бы там ни было, информация, полученная из табличек, достаточно важна. Даже несмотря на ее скромность, с ее помощью Дарий вписывается в хронологию и монархические традиции ахеменидской династии. Можно сказать, что в каком-то смысле она делает его обычным, одним из многих, в том смысле, что она позволяет не сводить все к его роли несчастного противника Александра. У ахеменидского Дария появляется реальность, которую все греко-римские источники старались уничтожить. Хотелось бы пойти дальше и наполнить портрет персидского Великого царя другими деталями, но, к несчастью, имеющийся объем документов не позволяет этого.
КАМПАНИЯ ДАРИЯ III В ЕГИПТЕ?
Принимая во внимание, что о деятельности и политике Дария в начале царствования и в период 334-330 годов сообщения греко-римских источников столь же беглые, сколь и спорные, восстановление сведений о персидских военных операциях становится крайне деликатной задачей. Можно заметить, что в астрономических табличках время от времени встречаются более или менее явные указания о войнах, ведшихся Великими царями (Артаксеркс II), среди которых некоторые противоречат классическим источникам. Поэтому возможно, что Дарий также проводил кампании во главе своих войск еще до высадки Александра, о которых мы ничего не можем узнать на основании чтения греческих и латинских авторов. Проблема состоит в том, что документы, которые могли бы об этом свидетельствовать, не только редки, но чаще всего очень расплывчаты, темны и неопределенны.
Особенно красноречивую иллюстрацию этого положения мы находим в египетском документе - иероглифическом тексте, традиционно называемом "Стела сатрапа" (рис. 22). С момента его открытия в 1870 году было множество дискуссий, которые продолжаются и поныне. В противоположность другим документам, которые были использованы в этой главе, данный памятник не относится не только ко временам царствования Дария, но даже не к ахеменидскому периоду: он датирован 7 годом царствования молодого царя Александра, сына и преемника Александра Великого, то есть ноябрем 311 года. Речь идет об одном из многочисленных документов Египта периода Лагидов, в которых упоминается ушедшая эпоха Ахеменидов. О ней говорится практически только в негативных выражениях. В этих документах хвалят Птолемеев, в том числе первого из них, который на данный момент был просто наместником Египта (откуда и его имя на стеле). На стеле сказано "Его величество [Александр IV] находится в Персии". Эта стела была первоначально помещена в святилище Буто, расположенном в западной Дельте. В документе превозносятся "фараонские" качества Птолемея:
"Это молодой человек, с могучими руками, добивающийся выполнения своих планов, ведущий войска, несгибаемый, твердо стоящий на ногах, ожидающий опасность (?), не показывая спины, заставляющий бежать своих врагов, ловкий, когда берется за лук и не знающий промаха при обращении с мечом. Ни один воин не способен сравниться с ним. Храбрые воины покорствуют его руке. Никто не противится его приказам. Нет никого ему равного в обеих землях Египта[21] и сопредельных странах".
Если документ и касается последних лет ахеменидской истории, то это прежде всего потому, что среди деяний, приписываемых ему жрецами, он был выделен из трех его преемников стереотипной формулировкой, вызывающей множество вопросов: "Он вернул статуи богов, найденные в Персии, а также все священные предметы, и поставил их на прежнее место". Узнав о некоторых эпизодах недавней истории храма, изложенных ему "теми, кто стоял рядом с ним, а также благородными людьми Нижнего Египта", он оказал очень важную услугу храму Буто и его божествам - подтвердил, по просьбе жрецов Пе и Деп (два божества Буто), дарение земель. Жрецы представили ему историю следующим образом:
"Болотистая область, называвшаяся "земля Уаджет", принадлежала богам Пе и Деп с незапамятных времен. Враждебно настроенный Ксеркс забрал ее и не делал пожертвований с нее (= земли) богам Пе и Деп".
Это послужило основанием для решения Птолемея:
"Этот великий начальник [Птолемей] сказал: пусть служба писцов выпустит письменный приказ, в котором говорится: "Птолемей Сатрап. Я отдаю земли Уаджет Хорендоту [Гор-защитник-его-отца], хозяину Пе, и Уаджет, хозяйке Пе и Деп, с этого дня и навсегда, как и все находящиеся там города, деревни, всех рабов, все... (?), все воды, всех быков, всю домашнюю птицу, все стада и все хорошее, что там получено с этой земли, что существовало там прежде и то, что расположено на ней, а также дар, который сделал царь Верхнего и Нижнего Египта, хозяин Обеих Земель, да живет он вечно"".
Декрет Птолемея является возобновлением древнего пожалования, отмененного Ксерксом. Птолемей принял такое решение, выслушав своих информаторов, которые также рассказали ему, что "эта болотистая область" уже была отдана богам Пе и Деп "царем Верхнего и Нижнего Египта, сыном Ра" Хабабашем. Тот принял подобное решение, "пройдя по болотистым областям, находящимся в окрестностях, пройдя по болотам дельты и осмотрев все каналы, ведущие к морю, чтобы отогнать подальше от Египта персидские суда".
Чтобы попытаться определить время царствования Хабабаша, когда он противостоял в Дельте надвигающимся персидским войскам, у нас есть имя царя - Ксеркс. В течение долгого времени думали, что данный текст намекает на одно из восстаний в Египте, которое Геродот датирует концом царствования Дария и которое было подавлено его преемником Ксерксом[22]. Согласно этой гипотезе, Хабабаш должен быть главой мятежа: он передал земли в дар Буто, а Ксеркс, подавив восстание, аннулировал этот акт дарения. Интерпретация очень соблазнительная, поскольку она отлично вписывается в картину разрушений, осуществлявшихся "фанатичным" Ксерксом, данную в классических текстах.
Но отныне оказывается, что такая интерпретация непригодна. С одной стороны, странно, что в 311 году дар Хабабаша, конфискованный Ксерксом около 484 года, не был возвращен ни одним из независимых фараонов, руководивших Египтом между 404-400 годами до н.э. и повторным завоеванием Египта Артаксерксом III в 343 году. Еще более важно то, что мы сегодня располагаем семью или восемью египетскими документами, которые бесспорно свидетельствуют, что царствование фараона Хабабаша, известного как в Верхнем, так и в Нижнем Египте, приходится на период незадолго до появления там Александра. Таким образом, следует допустить, что через несколько лет после 343 года (ни один из документов не позволяет восстановить хронологию абсолютно точно), Хабабаш снова прогнал персов и правил в течение двух лет, прежде чем был побежден последней персидской контратакой, поскольку с 334 году и до прихода Александра Египтом уже руководил персидский сатрап.
В приведенный контекст очень точно укладывается ссылка на инспекцию, проведенную Хабабашем в Дельте одновременно с передачей в дар области храму Буто. В этом легко узнать постоянную заботу фараонов IV века, а потом и самого Птолемея, поскольку страна подвергалась атакам из Сирии как по суше, так и морем. Чтобы помешать продвижению вражеского флота и армии, они укрепили устье Нила - настоящие "двери" в Дельту, и столицу страны Мемфис, "возводя тесно расположенные крепости, земляные укрепления и выкапывая рвы"[23].
И очевидно, что остается имя, данное врагу - "Ксеркс". Принимая во внимание, что речь здесь не может идти о сыне Дария, необходимо предложить другую гипотезу. Может ли быть так, что, как в некоторых греческих текстах, имя "Ксеркс" стало в Египте чем-то вроде общего названия, обозначающее любого персидского Великого царя? Но тогда о каком из последних персидских царей идет речь - об Артаксерксе III, Арсесе/Артаксерксе I/ или Дарий III?
Датировка Дарием III предполагает простор для стратегических предположений. Если она и была принята многими историками завоеваний Александра, то это потому, что они надеялись найти там объяснение того, что иначе является необъяснимой тайной: почему флот Дария III, столь превосходящий по количеству и качеству македонский флот, не попытался помешать Александру пройти Проливы весной 334 года? Сковывание противником в Дельте или состояние неподготовленности вследствие экспедиции в Египет - что именно может объяснить, почему персидское командование оказалось неспособным продемонстрировать все свои силы? Другие авторы видят в этом даже иллюстрацию полной дезорганизованности империи Дария в 334 году, признак "упадка Ахеменидов". Некоторые уверенно утверждают, что в первый период царствования Дария мятеж полыхал не только в Египте, но также и в Вавилонии, что помешало Великому царю спокойно подготовиться к защите западных рубежей. Коротко говоря, так же как в 404 году мятеж в Египте, скорее всего, поспособствовал наступлению Кира Младшего из Малой Азии на своего брата, царя Артаксеркса II, так и мятеж Хабабаша в Дельте позволил Александру беспрепятственно пройти в Малую Азию и бросить там вызов армиям сатрапов Дария.
Не стоит удивляться тому, что каждая из возможных датировок имеет свое обоснование. Напрасный труд составлять списки вероятностных аргументов в пользу той или другой датировки. Стоит упомянуть, что греческие авторы, ввиду интереса, всегда проявлявшегося к мятежам в долине Нила, не оставили бы без внимания подобные экспедиции; но, особенно при такой информационной неопределенности, необходимо устранить любые умозаключения, построенные на молчании источников. Давайте скажем категорически: преимущество любой из трех датировок не может быть твердо доказано. Мы завязли в узле гипотез, которые, кажется, поддерживают одна другую: но точно известно лишь то, что самое изощренное сочетание двух существующих вероятностных гипотез не создаст, как по волшебству, обоснованных доводов. Чтобы объяснять, как Александр смог беспрепятственно высадиться, были выдвинуты самые разнообразные доводы, но ни один из них не является надежным доказательством. Что касается Вавилонии, то текст, обычно используемый для подтверждения идеи, что Дарию пришлось сражаться параллельно против узурпатора ("список Урука"), очень неопределен, чтобы на его базе строить гипотезу. Что же говорить тогда о совместном использовании Стелы сатрапа и "списка Урука"? Придется, хотя и с сожалением, согласиться: при современном состоянии наших познаний и методов ни иероглифическая стела, ни клинописные таблички не могут дать надежную и поддающуюся проверке информацию о положении Дария III в начале войны.
ВЗГЛЯД НА ВОЙНУ ЧЕРЕЗ МОНЕТЫ: ОТГОЛОСКИ И СОМНЕНИЯ
Если обратиться теперь к операциям, ведшимся против Александра, ситуация несколько менее печальная, но все же достаточно безнадежная.
Известно, что война требует огромных денежных ресурсов и предполагает непрерывную чеканку монет. Мы уже говорили, говоря о сиклях и дариках, а также предполагаемых "царских портретах"[24], что проблема состоит в том, что практически невозможно точно датировать чеканку и устанавливать прямую связь между событием и чеканкой монет. Даже когда исследуется особый тип монеты или особо оригинальная надпись на ней, сама по себе монета ничего сказать не может. Вероятная связь происходит от сближения между гипотезой и эпизодом, описанным греко-римскими литературными текстами.
Рассмотрим реверс странного дарика, лицевая сторона которого уже была представлена (рис. 19). На ней нанесено изображение царя, которое, без какого-либо сомнения, относит монету к типу IVb (IV в.). Что касается реверса, то он бесспорно является загадкой. Вопреки абсолютно общепринятой практике, на нем нет вдавленного квадрата, а можно увидеть изображение военного корабля, на носу которого выбита карийская буква (рис. 23). Справедливо будет отметить, что использование темы царского героизма на монетах карийской чеканки не редкость, и известно даже о карийской золотой монете, отчеканенной от имени сатрапа Пиксодароса. Но эта эмиссия является крайне специфической, поскольку известен лишь единственный экземпляр. Со времени первой публикации (1856), высказываются предположения, что она была отчеканена в Галикарнасе, когда в 334 году этот город был осажден македонскими войсками. Ввиду роли, сыгранной тогда в перегруппировке сил и приготовлениях осады, более точно эту монету приписывают Мемнону, которого Дарий назначил главнокомандующим побережья и царского флота. Речь могла бы вестись также о монетах, отчеканенных после того, как Мемнон и Оронтобат решили оставить город и вернуться на укрепленные позиции[25]. При любом раскладе это был первый случай, когда недавно назначенный военачальник, пусть даже получивший право общего руководства, получил от царя разрешение чеканить монету по типу царской и к тому же добавлять на реверсе изображение, показывающее его связь с адмиральской должностью. Или же Мемнон сам решил проявить подобную инициативу? Видно, что в ожидании новых находок остается достаточно сомнений, и поэтому все остается в области гипотез и предположений.
Подобную же осторожность следует испытывать по отношению к монетам, отчеканенным в Синопе, на которых нанесены на арамейском языке имена, среди которых некоторые были идентифицированы как персидские - Гидарн, Оронтобат и Митропаст. Речь идет об эмиссии монет генералами, которые после Исса приняли участие в контратаке персов в Малой Азии. Об этом известно в основном от Диодора и Квинта Курция[26]. Гипотеза соблазнительна, поскольку персидским военачальникам, разумеется, нужно было чеканить монету, чтобы содержать войска и предпринимать военные операции, но она оставляет открытыми коренные вопросы. Из трех идентифицированных имен (к тому же существуют проблемы прочтения), у Квинта Курция упоминается только Гидарн. Возможно, что речь идет о сыне Мазея/Маздая, очень высокого сановника, известного и активного представителя непосредственного окружения Дария, но мы не можем утверждать с уверенностью, что речь не идет о его тезке. Оронтобат не может быть одноименным персидским сатрапом в Карий, известным по текстам и монетам, отчеканенным в Карий. Что касается Митропаста, мы знаем перса, носящего это имя. Это сын Арсита, сатрапа Фригии-Геллеспонтики, который после поражения у Граника предпочел покончить жизнь самоубийством. Случайно известно, что, когда Неарх плыл вверх по течению в Персидском заливе, некий Митропаст нашел убежище на одном из островов залива[27]: но когда и почему - мы ничего об этом не знаем. В конечном итоге поддержка, которую мы надеялись получить от состыковывания литературных источников и нумизматических документов, слишком неопределенна, чтобы можно было строить на ней прочную"доказательную конструкцию. К тому же подобные сопоставления не принесли впечатляющих открытий.
Хорошо известный многочисленными пассажами в греко-романских литературных источниках, персидский вельможа Мазей (Маздай) известен относительно хорошо. При Артаксерксе он был назначен сатрапом Киликии, а затем был послан с поручением "в страны за рекой и вне Киликии"[28]. При Дарий III он также играл первые роли. Ему было поручено задержать продвижение македонской армии, которая перешла Евфрат. В ходе сражения при Гавгамелах он наносил удары по македонскому лагерю, когда Дарий оставил поле битвы. Не
сколько недель спустя, укрывшись в Вавилоне с остатками своих солдат, он согласился сдаться Александру и взамен получил титул и власть сатрапа Вавилонии. Как первый иранский сатрап, назначенный Александром, он единственный пользовался привилегией чеканить монету.
Совсем недавно (1995) был обнаружен новый тип монеты с его именем. Обсуждаемые монеты были отчеканены в сирийском городе Мембиг, который в римскую эпоху стал знаменит под названием Гиераполис. Он был известен главным образом благодаря очень известному храму "сирийской богини". Датированная временем царствования Александра и эллинистическим периодом, отчеканенная монета легко определяется, поскольку на реверсе отчеканена надпись: "Абдхадад, жрец Мембига" (рис. 24). На реверсе монеты, о которой недавно было опубликовано сообщение, выбита та же надпись, а имя "Mazday" связано с формулировкой: "который находится на Трансофратене" (рис. 25). Сравнивая эту монету с уже известными, можно предположить, что в тот момент Мазей потерял Киликию и его штаб был переведен в Сирию. По этой причине комментатор заключает, что эта монета была выпущена после завоевания Киликии Александром, и что в тот момент Сирия оставалась (до 331 г.) частью территорий, контролируемых Дарием, и была, как и прежде, под управлением Мазея. Но по ряду причин, в детали которых в данный момент не стоит вдаваться, гипотеза остается весьма спорной. Изменение в надписях не обязательно иллюстрирует изменения в политической и административной ситуации. Речь может идти также о монетах, отчеканенных при Артаксерксе III или в первые годы правления Дария III. В ожидании более определяющих открытий остается думать, что Дарий потерял территории за Евфратом после поражения при Иссе и падения Дамаска.
Четвертую и последнюю подгруппу монет также лучше всего отнести по времени в последние годы ахеменидской истории. Согласно Арриану, среди персидских вельмож, которые пали при Иссе, был "Савак, сатрап Египта"[29]. Согласно небольшой группе свидетельств, мы знаем, что Дарий не опустил рук после сражения, и что, не будучи в силах подготовить новую армию в Вавилоне, он приказал жителям Тира сопротивляться Александру и дал аналогичные инструкции наместнику Газы. Тир и Газа должны были помешать Александру дойти до Египта. Долина Нила также не была брошена на произвол судьбы, так как мы знаем, согласно Арриану, что Великим царем там был назначен новый сатрап по имени Мазак[30]. В Египте были обнаружены серебряные и бронзовые тетрадрахмы (рис 26) с надписями на арамейском языке: SWYK (Савак) и MZDK (Маздак). Чеканка монеты находит, таким образом, подтверждение в сведениях, сообщенных классическими текстами, и мы можем предположить, что часть выпуска монет позволила Саваку набрать и содержать войска сатрапии по приказу Великого царя.
"МЕМУАРЫ" ЕГИПЕТСКОГО ВРАЧА
Только в египетских и вавилонских сводах текстов есть доступ к письменным свидетельствам о реакции местного населения. Известна биографическая надпись египетского знатного человека по имени Самтутефнах, который составил ее во времена Птолемея I. Предназначенная для будущих поколений, эта надгробная надпись крайне положительно описывает жизнь умершего. Обращаясь к богу Ра, "владыке Обеих Земель", персонаж надписи упоминает фазу своей жизни, относящуюся к периоду до и во время завоевания Александра:
"Ты выделил меня из многих, когда отвернулся от Египта; ты внушил привязанность ко мне Принцу Азии. Его придворные восхваляют меня, а меня он сделал главой жрецов Сехмета взамен моего брата. Ты защитил меня во время наступления греков, разразившегося, как только ты отвернулся от Азии; они убили многих рядом со мной, но ни один не поднял на меня руку. Впоследствии я увидел тебя во сне, когда Ты сказал мне: "Иди же в Гераклеополь, я буду с тобой". Я в одиночку прошел по чуждым странам, бесстрашно пересек море, зная, что таким образом я повинуюсь твоему приказу. Я достиг Гераклеополя, и ни один волос не упал с моей головы".
Таким образом, представляется, что, когда Египет возвратился под власть персов, наш персонаж был обласкан милостями "Принца Азии", то есть Великого царя, который в данном случае может быть Артаксерксом III, Арсесом или Дарием III. Затем, когда Дарий III оказался лицом к лицу с Александром и греками, Самтутефнах был в лагере персов, являясь, вероятно, частью группы врачей, следовавшей за войском. Не участвуя в сражении, он оказался свидетелем сражения, и ему угрожали победившие греки - вот почему он благодарит бога за защиту. Возможно, он был взят в плен (из надписи ясно понять это нельзя). Затем он получает счастливое сновидение, в котором бог предписал ему вернуться в Египет. Можно представить несколько возможных сценариев развития событий. Нам кажется, что упомянутое сражение является сражением при Иссе или при Гавгамелах, но любая реконструкция событий все же будет построена на песке.
ОТНОШЕНИЕ ВАВИЛОНА К ПОРАЖЕНИЮ ДАРИЯ
Более информативной является одна из астрономических вавилонских табличек, о которых уже говорилось выше. Многие события, выбранные составителями в качестве хронологических ссылок, остаются для нас непонятными, например, сообщение о чудесах (родилась птица о трех лапах), или неприятных приметах ("волк забежал в Борсиппу и убил двух собак; не смог убежать, и был убит [на месте]). Время от времени речь может вестись также о событии, более подробно описанном в некотором повествовании: намек на Саламин на Кипре - без сомнения, это упоминание о кампании, проводившейся в 372 году против Кипра Артаксерксом II и известной по классическим источникам; еще одно сообщение о царе и сыне царя (?); ссылка на военную экспедицию против Разаунду, далекой страны. Другие события еще значительнее: в табличке, датированной первым годом царствования Филиппа III, упоминается, что в месяц Aiaru: "на 29 день царь умер". На этой табличке дано сухое и бесстрастное, почти нотариальное, сообщение о смерти Александра, ночью с 10 на 11 июня 323 года. Даже если подобные сообщения не собираются четко и ясно в стройную повествовательную цепочку, эти таблички дают представление о вавилонском взгляде на события, известные только по греческим и римским источникам, а также на эпизоды, которые неизвестны ни по каким другим источникам.
Три из сохранившихся табличек датированы царствованием Дария III. В двух первых, относящихся к году 2 и году 3 приводится точное положение планет и несколько метеорологических данных. Несмотря на поломки и пробелы, текст, записанный в конце правой стороны, а затем на оборотной стороне третьей, крайне интересен для нашего исследования. В данном случае речь не идет о бытовых заметках - здесь резюмируются наблюдения событий, произошедших более чем за месяц. После сообщении о серии тревожных метеорологических явлений между 13 и 30 сентября (полное затмение луны, сопровождаемое "смертями и чумой", "огненная стена", отмеченная в районе храма Набу) идет сообщение о следующем произошедшем событии:
"11 дня этого месяца была паника в лагере неподалеку от царя [...]... у противников царя. 24 утром, царь народа [...] знамя? [...]
Они сражались друг с другом, и тяжелое? поражение войск [...]
войска царя его оставили и [ушли?] в свои города [...]
они сбежали в страну Гути [...]
[В] седьмой месяц
за сикль д[енег...]
в этот месяц, с первого дня до [...]
пришел в Вавилон, говоря: "Эсагила [..."]
и вавилоняне для собственности Эсагилы [...]
11 дня месяца, в Сиппаре приказ Александра...]
["...] я не проникну в ваши дома". 13 дня, [...]
[...] к? внешним воротам Эсагилы и [...]
14 дня, эти? Ионийцы бык [...]
Короткий, тучный [...]
[...] Александр, царь мира, [пришел? в] Вавилон [...] [...] и вавилоняне и народ [...] [...] сообщение для [...] [...]...[... о
Видно, что в документе так много пропусков, что его даже трудно датировать, если бы не имя Александра и не упоминание о лунном затмении. Принимая во внимание, что в тексте упоминается сражение между "войсками царя" и Александра, поражение первых и вход Александра, "царя мира", в Вавилон, речь может вестись только о сражении при Гавгамелах и его последствиях. Табличка позволяет отныне с уверенностью датировать сражение 1 октября 331 года (24 днем месяца улулу 5 года Дария). Причины паники в персидском лагере 18 сентября не ясны: возможно, речь идет об известии о переходе армией Александра реки Тигр, но, однако, это не могло сильно удивить Дария - ведь он ожидал Александра на поле битвы, тщательно им выбранном и давно приготовленном. Возможно, причиной паники был другой естественный феномен, который вызвал страх у солдат Великого царя? Уверенно ничего сказать невозможно.
О поражении Дария хорошо известно по греко-римским источникам. Мы знаем, что после короткого военного совета в Гавгамелах вечером в день битвы царь решил оставить открытой дорогу на Вавилон и свернуть к Экбатанам, надеясь собрать там новую армию. Именно это выражает вавилонский составитель, используя архаичный термин "Гути", что для вавилонян ясно определяло гористые регионы на севере и востоке.
Тем не менее в табличке не уточняется все то, что мы знаем по рассказам Арриана, Квинта Курция и Плутарха. В ней приводятся абсолютно новые сведения об этапах продвижения Александра к Вавилону, и она заставляет задуматься об отношениях между македонским царем и вавилонянами. Вопреки каноническому представлению, длительное время существовавшему вследствие прямолинейного прочтения Арриана и Квинта Курция, движение Александра к Вавилону не было, собственно говоря, триумфальным шествием, закончившимся восторженным приемом вавилонским населением, переполненным радостью при мысли об освобождении от персидского ига. Клинописный текст не оставляет никаких сомнений в том, что следует совершенно по-другому трактовать греко-римские литературные источники, - то есть, триумфальный вход Александра стал результатом переговоров, проведенных между вавилонскими властями и Александром на следующий день после сражения при Гавгамелах. Чтобы успешно завершить переговоры, Александр должен был провозгласить официально в Сиппаре 18 октября, что его войска не будут притеснять население и не посягнут на храмы; двумя днями позднее была принесена жертва, в которой приняли участие "ионийцы", то есть, скорее всего, военачальники Александра, шедшие в авангарде. Вероятно, именно в результате данного соглашения новый владыка приветствовался как "царь мира" и 21 октября появился в Вавилоне.
Очевидно, важность этого документа состоит в новизне содержащихся в нем сообщений, но его первичный историографический интерес кроется собственно в его существовании и личностях составлявших его людей. Если отбросить очень лаконичную запись о египтянине Самтутефнахе, то речь здесь идет о единственном тексте, описывающем конкретный момент персо-македонской войны глазами представителей местной элиты, тесно связанной с храмами и святилищами. В этой связи можно просто упомянуть, что в крайне неполной вавилонской хронике выделяется упоминание о сражении против ханаанеян - термин, использовавшийся в некоторых эллинистических вавилонских документах для описания македонской армии; сражение велось "Дарием, царем царей [...] (sar sarr [ani]" - вполне вероятно, что это Дарий III. Похоже, что в начале абзаца есть ссылка на свержение царя, но пробелы в тексте и неуверенность в трактовке не дают нам возможности предположить, даже под видом гипотезы, внушающий доверие вариант реконструкции событий.
Таким образом, остается только астрономическая табличка. Конечно, текст ее сведен к сухому перечислению "фактов", происходивших день заднем - нулевой уровень записи. Но, по крайней мере, в первый раз мы можем реально сопоставить греко-римские и вавилонские источники, описывающие точно датированное и идентифицированное событие. К тому же, вписанный в хронологическую ткань и привязанный к определенному моменту, клинописный текст имеет то преимущество, что в нем не содержится открыто выраженного предвзятого сообщения в пользу той или другой из воюющих сторон, даже при том, что, разумеется, из текста ясно, что Дарий был побежден, а Александр как победитель был принят в городе.
Таким образом, в исторической последовательности вавилонских событий один царь сменяет другого, и описывающий произошедшее не вкладывает в описание ощущение страшной катастрофы, по той простой причине, что, с вавилонской точки зрения, речь идет скорее, о наследовании, чем о свержении. Можно также подчеркнуть, что, согласно многочисленным неоассирийским свидетельствам, титул Александра, "царь всех (sar kiSsati)" с этих пор почти исчез и в вавилонскую эпоху употреблялся крайне редко. Известно только упоминание этого титула в сообщении, датируемом ахеменидской эпохой - в цилиндре Кира (ок 539 г. до н.э.), а также в другом, датированном эллинистической эпохой, в период царствования селевкида Антиоха Сотера, в цилиндре Борсиппы, датируемом двумя с половиной веками позже (прибл. в 268 г. до н.э.). Эти упоминания появляются в двух текстах, составленных по чисто вавилонским нормам и согласно архаичной модели: в астрономической табличке, где "страна Гути" обозначает гористый регион, Мидию, куда бежал Дарий. Эти записи были составлены в особых обстоятельствах, когда цари (в одном случае персидский, в другом - македонский), не теряя своей специфичности, просто включены в последовательность наследования царской власти в Вавилоне. Тем не менее было бы неверным утверждать, что, придавая македонскому завоевателю титул, предполагающий выражение универсальной царской власти, вавилонская элита желала тем самым как-то особенно символически выразить свое стремление избавиться от владычества Дария, носившего просто титул "царя": персидское владычество фактически исчезло на всей территории Вавилонии. К тому же это титулование, похоже, имеет нечто общее с тем, что говорит Плутарх о провозглашении Александра "царем Азии" после победы при Гавгамелах[31].
В любом случае, в текстах, датированных 330 годом (Вавилон и Ларса), Александр носит титул "царя многих стран", который Дарий носил за несколько месяцев до этого (февраль - март 331 г.), согласно табличке из Ларсы. Если свести все просто к хронологической ссылке, очевидно, что сообщение о царе не затрагивает незыблемых фактов вавилонской истории. Кроме того, легко понять, почему столь подробно и тщательно описанная в рассказах греческих и римских авторов смерть Александра не заслужила ничего, кроме краткой пометки в очень длинной астрономической табличке, датированной 1 годом царя Филиппа (сводный брат и преемник Александра), в которой зато даются крайне точные и подробные сведения относительно положения планет в рассматриваемый период.
Таким образом, видно, что политический горизонт составителей нашей таблички не выходит за рамки интересов великого храма Мардука в Вавилоне, Эсагилы. Вероятно, только вследствие особых милостей, оказанных ему Александром, возникло упоминание о поражении Дария и довольно детальное сообщение об отношениях, которые новый царь сумел сформулировать и установить с вавилонской аристократией. Напротив, в табличке ничего не говорится о другом соглашении между персидскими властями Вавилона (Мазеем и Багофаном) и Александром - соглашение, не касавшееся храма напрямую и которое позволяют выявить только греко-римские источники и нумизматические документы. Согласно Квинту Курцию, Александр был принят Мазеем, "который укрылся в этом городе после сражения. Он предстал перед Александром со своими уже взрослыми детьми: он сам передал город в его руки"[32]. Именно этот акт капитуляции хотел проиллюстрировать Торвальдсен в известном рельефе (рис. 27)[33].
Найденная табличка подводит нас к тому, что мы знаем из греко-римских текстов, и соединяет с аналогичными размышлениями относительно египтян - она подтверждает, что персидское поражение не объясняется просто внутренней враждебностью вавилонян или египтян по отношению к Дарию и персидскому владычеству. Заключая соглашение с вавилонскими храмами, Александр всего лишь продолжил традиционную ахеменидскую политику, но ничего не указывает на то, что Дарий от нее когда-либо отклонялся.
В общей сложности, результаты исследований документов ахеменидской эпохи периода Дария скорее можно считать неудовлетворительными. Материальные свидетельства (археологические, нумизматические) или отсутствуют, или очень неопределенные, и, при любом раскладе, они не приносят ничего действительно нового и оригинального. Египетские монеты подтверждают точность имен сатрапов, назначенных Дарием, но они не опровергают нашего подхода к этому моменту истории. Хотя надпись Самтутефнаха трогательна и оригинальна, она не говорит нам ничего нового ни по поводу самого Дария, ни по поводу его политики. Даже информация, извлеченная из астрономической вавилонской таблички, менее важна, чем могло поначалу показаться: хотя она уточняет условия инвеституры Александра, "царя многих", жречеством и властями города, мы ничего не узнаем о политике и стратегии Дария после Гавгамел. В лучшем случае использование этих документов сводится к их четкому включению в документальную базу, созданную на основе прежде всего греко-римских источников. Даже при том, что обе истории тесно связаны, в конечном счете ахеменидские документы, к сожалению, меньше касаются истории царствования Дария, а скорее обогащают историю завоевания Александра и описание последствий этого завоевания.
Чтобы выявить тенденции, определявшие суждения о Дарий III и его империи, необходимо рассказать, как рассматривались этот персонаж и его действия с тех пор, как в первые десятилетия XIX века стали расширяться исследования Античности на документарной и филологической базе, которые старались сделать в рамках "науки об Античности" (Altertumswissenschaft) достаточно прочными и строгими. Однако, мы увидим, до какой степени некоторые из суждений и интерпретаций, высказанных в более ранние времена, не подвергались практически никаким сомнениям - ни в обосновании, ни в выражении.
Даже если бы Дарий как самостоятельный персонаж привлекал бесконечно меньше внимания, можно было бы сказать, - как мы говорим это регулярно по поводу Александра, - что каждый историк придумал своего Дария. Поскольку еще со времен Античности имелось два изображения Александра, одно - положительное, а другое - отрицательное, так существует и два полностью противоположных портрета Дария, созданных специалистами по греческой истории и специалистами по истории персидской: изображение царя, полного достоинств, столкнувшегося с неразрешимой задачей, и изображение подлого и недостойного царя, оказавшегося неспособным защитить свою честь и честь своей страны.
ДО ОБРАЩЕНИЯ К ИСТОРИИ
Тому, кто пытается создать историю темы и/или образа, всегда сложно определить точку отсчета. В данном случае очень соблазнительно обратиться к XIV веку и упомянуть не слишком прогремевшее произведение Бокаччо (1313-1375), опубликованное на латинском языке под названием "De caslbus virorum illustrium" и переведенное на французский язык Лораном де Премьерфэ под названием "Благородные неудачники". Среди персонажей с трагической судьбой Бокаччо не упустил вывести нашего Дария ("De Darlo Persarum rege", книга IV, глава VIII).
Представленный (неправильно) как сын и преемник Оха (Артаксеркса III)[1], Дарий показан как наиболее могучий из людей своего времени, что, по контрасту, позволяет автору повести свой рассказ о несчастливой судьбе персидского царя. Дважды разгромленный в ходе целой вереницы сражений и два раза бежавший, Великий царь укрывается в Вавилонии и пытается вести переговоры о возвращении попавших в плен принцесс крови. Увидев, что договориться с Александром невозможно, он готовит войско и в третий раз встает лицом к лицу с македонской армией. Снова потерпев поражение, Дарий хочет покончить с собой, но в этом ему мешают его близкие, и он бежит, взяв с собой несколько спутников. Он направляется в Парфию, скорее как заключенный, чем как царь: он связан позолоченными путами и его везут в повозке. Вскоре его смертельно ранит Бесс, "самый близкий из его друзей". Умирающего от жажды, его спасает неизвестный персидский солдат, которому он высказывает свою последнюю волю. "Таким был конец столь великого, могучего и богатого царя". Однако он не был оставлен без погребения. Персидский солдат сумел убедить Александра, и тот пришел почтить останки своего врага и приказал организовать "торжественные царские похороны согласно персидским традициям".
Очевидно, различные эпизоды жизни Дария прямо позаимствованы у Орозия, который по совету Августина Иппонского в первых десятилетиях V века составил "Историю" ("Против язычников"). Он пространно пересказал предшествующих авторов, в частности, кратко изложил "Обличительные истории" Трога Помпея, записанные Юстинианом. Царствование Филиппа и его сына Александра представлены там очень негативно: "Александр был бедствием, и наиболее ужасным, для всего Востока... Он ненасытно жаждал человеческой крови, и для него было неважно, кровь ли это врагов, или даже его союзников... Он умер в Вавилоне, когда, все еще томимый этой неутолимой жаждой, выпил яд, поданный ему слугой-изменником". Это он ответственен за те катастрофы, что обрушились на Дария и его царство. Именно у Орозий Бокаччо позаимствовал оценку решения Александра о похоронах своего врага: "Суетная жалость" - писал Орозий, который, в отличие от Юстиниана, хотел высказать свой негатив тому, что он представляет как "жестокий плен, в котором македонский царь держал не только мать Дария и его супругу, но даже двух его дочерей"[2]. Понятно, что, по контрасту, неистово враждебный взгляд на приключения Александра отбрасывал трагическую тень на изображение его врагов, особенно на образ Дария, а также на некоторых из его друзей, например Каллисфена, о печальной судьбе которого Бокаччо рассказал в другой главе. Произведение Орозия было широко распространено и использовалось задолго до Бокаччо, в частности, в очень популярной "Истории с древних времен до Цезаря", опубликованной между 1206 и 1230 годами.
Эта тема непостоянства фортуны встречается у многих авторов того времени, и на них произведение Бокаччо порой оказывало некоторое влияние - например, на Лидгейта с его "Падением принцев" (Fall of Prince). В этом произведении также заметно знакомство с Квинтом Курцием и Валерием Максимом. Другой пример - Петрарка и ужасный портрет македонского завоевателя, который он нарисовал в своем "De Viris Illustrious*. Бокаччо много читали во Франции, так что его произведение смогло вдохновить молодого автора трагедий, Жака де ла Тай, (умершего в 1562 году в возрасте двадцати лет), который отлично знал греческий и латинский языки. Спустя чуть более десяти лет после его смерти, в 1573 году, два его произведения, "Дарий" и "Александр", были опубликованы его братом. В первом речь идет о трагической судьбе последнего персидского царя. Сюжет охватывает очень короткий период, от поражения при Гавгамелах (октябрь 331 г.) до смерти (июль 330 г.). Несчастный царь и персидский хор встречаются и в других трагедиях, например, в "The tragedy of Darius* сэра Уильяма Александера, впервые опубликованной в Эдинбурге в 1603 году, или в пьесе "Darius, King of Persia*, сыгранной в Королевском театре в 1688 году. Дарий-Кодоман является также героем пьесы Тома Корнеля "Darius", изданной в 1659 году.
В пьесе Жака де ла Тай царь произносит длинный монолог, который составляет 1-ю сцену I акта. Он оплакивает свою судьбу, обращаясь к вымышленному собеседнику:
Я вижу жалкое состояние Тиранов,
Я, кто был Царем Царей, кого все боялись,
Перед которым весь Восток стоял на коленях,
Теперь отвергнут, беглец, задавленный неприятностями,
Теперь я притча во языцех и игрушка в руках Судьбы...
Скитаясь по пустыне, я все бегу (стихи 7-12; 47).
Он упоминает своего македонского победителя, который развращает свою душу и впустую тратит силы на наслаждения, которые совсем недавно принадлежали ему самому:
Увы! ты теперь наслаждаешься в моих царских дворцах, Теперь ты грабишь,
Мое имущество и мои сокровища, и тебя изнеживают
Почести и удовольствия, игры с моими наложницами (стихи 43-46).
Затем начинаются разговоры с приближенными, которые остались ему верны - среди них Артабаз, евнух Бубас и грек Патрон, и многочисленные разговоры между заговорщиками Бессом и Набарзаном, в то время как "хор персидских воинов" воспевает величие Персии и разоблачает бесчестных заговорщиков. В конце пьесы Дарий обменивается речами с Полистратом, который приносит воду своему жаждущему хозяину. Александр появляется на сцене в V акте. Хор в своем последнем выступлении называет его Великим, поскольку своим мужеством он заслужил того, чтобы "управлять Вселенной".
Начиная с этого времени устанавливаются некоторые положения и образы. Хотя в трагедии Жака де ла Тай заглавная роль была отдана Дарию, Великий царь в действительности не является главным действующим лицом. Сцены, где он появляется, дискутирует или произносит монолог, не являются попыткой его реабилитировать или хотя бы воспеть его достоинства. Он скорее эмблема и красноречивый свидетель превратностей судьбы и того, как люди античности принимали или не могли принять свою трагическую судьбу. Как утверждает М. Г. Лонги, единственный и настоящий герой произведения - Александр:
"Персонаж... доминирует в произведении в ореоле всего своего могущества: выход на сцену в пятом акте на самом деле подготовлен всем ходом пьесы. Дарий читает монолог, ярко живописуя свою несчастливую судьбу, судьбу своей матери и своих детей, попавших в руки врага, а также смерть жены, пленницы Александра" (стр. 279).
Хорошо заметна идентичность источников, использовавшихся обоими авторами. Если отбросить Орозия, то любимый автор - это Квинт Курций, чей труд ("История Александра") был необыкновенно распространен, особенно начиная с XV века, благодаря переводу Васке де Люцена (1468), который оставался очень популярным в течение приблизительно двух веков, прежде чем был опубликован перевод Вожела после его смерти в 1653 году. В зависимости от моральных и литературных допущений, к которым мы еще вернемся, он был единственным, кто вводит читателя в лагерь Дария между сражением при Гавгамелах и смертью царя[3], и одним из тех, кто, наряду с Юстинианом и Плутархом, дал волнующее описание смерти Дария. С другой стороны, Юстиниан и Диодор - единственные, кто приписывает Дарию воинские подвиги, совершенные еще до воцарения под именем Кодомана (Юстиниан). Речь идет о победоносном поединке с кадусийским военачальником.[4] Мы находим подобное упоминание, например, в "Дарий" Тома Корнеля (акт I, сцена 3), где введены "Кадусии, побежденные в стольких битвах":
Кодоман всегда был опорой нашего войска...
С тех пор как добрая судьба, милосердная к персам,
Задержала среди нас этого неукротимого героя,
Наши наиболее жестокие враги, окружавшие нас со всех сторон,
Разбиты и бежали, и, похоже, думают только о мире.
Затем, не без некоторой напыщенности, Кодоман сам описывает в следующих терминах услуги, оказанные королю Оху: "Три соседних скипетра я завоевал для вас, / вы правите сотней народов благодаря мне... / Египет, Армения будут тому свидетельством, / Моих благородных трудов они достойные плоды" (II, 3).
Речи и реплики Дария и его товарищей в пьесе Жака де ла Тай являются всего лишь почти буквальным переводом речей, которые можно найти у Квинта Курция. Именно у Квинта Курция, Юстиниана и Плутарха встречается персонаж по имени Полистрат, солдат Александра, который обнаружил смертельно раненного Дария. Герой пьесы практически ни в чем не отдалился от прототипа; единственно, в подражание Бокаччо, он делает из Полистрата персидского солдата: возможно, просто потому, что таким образом оба персонажа могут говорить на общем для них языке[5]. Именно эта традиция теперь определяет точку зрения на Александра и Дария.
Напротив, "Анабасис" Арриана, переведенный Пьетро Паоло Вер-Джерио на латинский язык в 1430 году по поручению императора Сигизмунда, осмысленный султаном Мехмедом Завоевателем в 1460 году и позднее переведенный на французский язык Никола Перро д'Абланкуром в 1646 году, относится к памяти Дария намного более критически. В предисловии Абланкур не упустил возможности подчеркнуть казавшееся ему несомненным превосходство Арриана перед Юстинианом, Диодором и Квинтом Курцием, особенно для тех, кто интересовался историей великих вождей. Авторов же вроде Жака де ла Тай более интересовала жизнь, и еще более - трагическая смерть героев.
Гегемония традиции Вульгаты и Орозия[6] и, если смотреть шире, древней нравоучительной историографии (в частности, Валерия Максима), объясняет, почему изображение Дария соединялось чаще всего с темой каприза фортуны. Эта тема была очень любима Квинтом Курцием, который охотно и весьма патетически использовал ее. Эта гегемония позволяет понять, что в момент, когда в
Европе выбирались и печатались первые книги по древней истории, доминирующий образ последнего персидского царя являлся "романтической фигурой", сильно отмеченной пафосной болтливостью, стремящейся к тому, чтобы восприниматься трогательно. Это отношение легко вписывается в общее направление морализаторских историй, получивших широкое распространение в XVII-XVIII веках. При этом энергично и без тени сомнения клеймятся серьезные пороки, проявленные Александром после смерти своего противника. Этот "патетический романтизм" будет разоблачен теми из историков, кто в XIX веке попытается встать на "беспристрастную" точку зрения.
ОТ ДРОЙЗЕНА ДО БОССЮЭ И ОБРАТНО
Можно считать, что в основании современных исследований завоеваний Александра стоит фигура Д. - Г. Дройзена. Он родился в 1808 году в Пруссии и посвятил большую часть своей жизни исследованию исторического периода, который до тех пор крайне недооценивался и которым многие пренебрегали - периода, который начался поражением Афин от Филиппа II (338 г.), а затем развился в деяния Александра. Значимость этого периода он видел в противопоставлении Запада и Востока. Именно с исследований Дройзена начинается историографическое исследование периода, называемого эллинистическим. Его труд, опубликованный сначала на немецком языке (между 1833 и 1843 гг.), а затем в виде журнальной публикации в 1877-1878 годах, был переведен на французский язык в 1883 году под названием "История эллинизма", первый том которого был посвящен Александру Великому.
Согласно вполне классическому плану, Дройзен представляет вначале главных действующих лиц, предоставляя приблизительно двадцать страниц истории Великих царей, начиная с Кира, и ситуации в империи на момент воцарения Дария III. Хотя последний из Великих царей не занимает в повествовании особого места, и хотя Дройзен указал на свою нерешительность относительно начала войны, он описал царя достаточно положительно. Стоит полностью процитировать его суждение, поскольку, как мы увидим, это мнение повторяли все последующие поколения историков, иногда даже почти дословно:
"Бразды правления были в руках такого царя, какого у персов не было уже давно; красивый и серьезный, такой, какого азиаты охотно представляют себе в качестве своего правителя: милостивый для честных, наделенный всяческими достоинствами своих великих предков, свободный от безобразных недостатков, "которые испортили жизнь Оха [Артаксеркса III] и привели империю к гибели". Казалось, что Дарию предначертано излечить полученную им империю от ран, не нуждаясь ни в преступлениях, ни в пролитии крови. В начале его царствования не было ни одного мятежа... От ионических берегов до Инда Азия, объединенная благородным Дарием, казалась в такой безопасности, какой не было уже давно. И однако этому царю пришлось стать последним из потомков Кира, царствовавших над Азией. Казалось, что требовалась невинная жертва, чтобы искупить то, что не могло излечиться никак иначе... Уже на горизонте собиралась буря, которая должна была уничтожить Персию..... Дарий желал избежать этой войны любой ценой; казалось, он предчувствовал, что, чтобы распасться, его колоссальной империи, раздираемой изнутри и мучимой застоем, нужен был лишь легкий толчок извне. Мучаясь нерешительностью, он пропустил последний момент, когда еще можно было предупредить атаку, которой он опасался" (стр. 67).
Это суждение и то, как оно было сформулировано, было принято весьма позитивно. Однако речь не шла о великом историографической нововведении. Наоборот, уже давно активно проводилось обсуждение личности последнего Великого царя. В записке, посвященной иранским народам Античности, опубликованной в 1839 году, М. де Сент-Феликс давал Персидской империи периода после смерти Артаксеркса III описание, ставшее уже каноническим:
"Последние годы Оха [Артаксеркса III] заставили забыть триумф периода начала его царствования и выставили напоказ его безобразно изломанную душу. Ненависть и презрение завладели людьми. Распад государства, ростки которого существовали и ранее, начал быстро прогрессировать. Сатрапы активно стремились к отделению и независимости: дисциплина в войсках, злоупотреблявших вином и пьяных от наслаждений, была потеряна; казна опустела, и население, из которого выжали все, до последней капли, чтобы обеспечить разорительную расточительность коррумпированного пышного двора, потеряло ощущение национальной общности и привязанность к своему правительству" (стр. 359-360).
Что же мог сделать Дарий? Немногое, несмотря на свои положительные качества:
"Храбрый, активный и благородный, Дарий мог решить внутренние проблемы царства и привести его к славе; но Александр сел на македонский трон и ему было предначертано судьбой завоевать Персию" (стр. 359).
Читал ли автор "Александра" Дройзена, чье первое немецкое издание появилось в 1833 году? Можно спорить об этом, но это неважно. Эта идея высказывалась уже Шарлем Ролленом, который между 1730 и 1738 годами опубликовал первый настоящий учебник древней истории. Роллен родился в 1661 году. Он был профессором риторики в Коллеж де Франс (1688), а затем ректором Парижского университета (1694). Этот пост он позднее потерял ввиду своей приверженности янсенизму.
В этом труде есть разделы "Древняя история египтян", "От карфагенян до ассирийцев", "Вавилоняне", "Мидийцы", "Персы", "Македонцы" и "Греки". История персов и греков представлена в виде чередующихся глав. Книга XV посвящена истории Александра. Важно подчеркнуть, что Роллен не льстит македонскому царю. Его "История" имеет нравоучительный характер и предназначена для воспитания принцев. "В ней представлены известные примеры всех достоинств, которыми они должны обладать, [а также] низкие и недостойные пороки, которые нанесли ущерб прекрасным деяниям и опозорили [...] царствование Филиппа и Александра, его сына". Если автор действительно хвалит некоторые "прекрасные деяния Александра" и особенно его поведение по отношению к персидским принцессам, попавшим в плен при Иссе ("вот наиболее прекрасное поведение Александра"), то затем он осуждает царя, который, по его мнению, не заслуживает титула "великий". Ощущая духовную связь с Античностью (позднее я буду говорить об этом более подробно), но также следуя собственным воззрениям, в которых на первом месте находится духовная и религиозная идея, пронизывающая все произведение, Роллен говорит, что уже с момента взятия Тира, но еще в большей степени начиная со смерти Дария, Александр ведет несправедливую войну: "Нет больше ни завоевателя, ни героя, но есть узурпатор и разбойник... Никогда не было более безумного намерения, скажем больше - более ужасного, чем намерения этого принца... [Жизнеописания великих людей Плутарха]... Александр из них один из наименее уважаемых". Отсюда следует размышление автора о сохранении мифа об Александре, он замечает с сожалением, что этот миф все еще используется "всеми ораторами, которые начинают хвалить любого из принцев[7]."
Дарий не слишком много присутствует в повествовании. Роллен признает, что Великий царь не лишен некоторых положительных качеств. Повторяя Квинта Курция, Диодора и Плутарха, он говорит, например, о Дарий: "Он приятен и сговорчив... Он естественно добр и гуманен... Он был наиболее красивым изо всех принцев, наиболее высоким и величественным". Затем автор задает риторический вопрос: "Но разве с судьбой можно поспорить?" - чтобы яростно осудить, вслед за многими другими, казнь афинянина Харидемоса, защищавшего стратегию, отвергнутую царем (IV, стр. 42-44). Кроме того, будучи высоким, красивым и сильным, Дарий не имел качеств, необходимых для солдата, которых требовало его положение: "Персы защищались с огромным мужеством до тех пор, пока не увидели бегство Дария" (IV, стр. 55).
Роллен сам заставляет нас снова плыть против течения времени, поскольку он указывает на своего вдохновителя (IV, стр. 286-291). Говоря о Дарий III и его империи, он относит нас на полвека назад, в 1681 год. Он цитирует и подробно пересказывает нам "Размышления господина Боссюэ, епископа Мо, о персах, о греках и о македонцах", содержащихся в "Рассуждениях о всеобщей истории", говоря точнее - в третьей части этого труда, "Империи", в которой сказано, что "преобразования направляются Провидением". Эта "всеобщая история" адресована монсеньору наследнику престола. Таким образом, это действительно сделано для того, чтобы "заставить принцев читать историю".
В труде Боссюэ история Персии занимает место между египтянами, "которые первыми составили правила правления" и падением Римской империи, особенно в связи с данным Киром разрешением вернуть иудеям Иерусалим и восстановить там храм. В первой части труда, "Эпохи", восьмая эпоха называется "Кир, или восстановленный храм иудеев". Впервые вводя туда персонаж по имени Дарий III, Боссюэ посвящает ему вполне приятные слова: "Благодаря своим достоинствам он заслужил того, чтобы отнести его к царской семье, что, впрочем, весьма вероятно". Озабоченный тем, чтобы представить ученику то, что он называет "спектакль истории", а также стремясь подготовить свои выводы, Боссюэ соединяет Дария с Александром, но пока без неблагоприятных для первого сравнений:
"Таким образом, два смелых царя одновременно начали свое царствование: Дарий, сын Арсама, и Александр, сын Филиппа. Они ревниво смотрели друг за другом, и казалось, что они рождены для того, чтобы оспаривать мировое господство".
В дальнейшем рассказе об Александре и падении империи мы обнаруживаем портрет Дария. Выбранные для этого слова также положительны:
"Дарий, правивший в это время Персией, был справедлив, храбр, щедр, любим народом. Ему хватало и разума, и сил, чтобы реализовать свои намерения..." (стр. 564-565).
Но было бы ошибочно вырывать фразу из контекста. До этого Боссюэ посвятил несколько страниц положению в Персии, которые могли позволить читателям понять, "что же разрушило Персидскую империю и что возвысило Александра". Даже при том, что Дарий как личность описывается достаточно положительно, он принижается рассуждением, в котором описывается неумолимый ход упадка погибающей империи. Рядом с ним описывается Александр, унаследовавший от своего отца Филиппа "македонцев, не только закаленных в боях, но еще и гордых победами". Сравнение может быть только в ущерб Дарию:
"... Но, если его сравнить с Александром, его разум с этим великим гением, его величие с высотой и незыблемостью непобедимого мужества, с героем, которого препятствия только взбадривали, с этим неистовым стремлением повседневно увеличивать славу своего имени, это заставляло его ощущать в глубине сердца, что все должно было уступить Александру как человеку, которого судьба поставила над прочими людьми. Александр внушал доверие не только своим военачальникам, но и самому последнему из его солдат. Он возвышался над всеми затруднениями и над всеми окружающими, так что не стоит сомневаться, кому из двух должна была принадлежать победа. И если вы добавите к этому превосходство греков и македонцев над их врагами, вы признаете, что Персия, атакованная таким героем и такими армиями, не могла больше противиться смене господина..." (стр. 565).
Влияние Боссюэ заметно не только у Роллена, но, например, и у господина де Бюри, который в 1760 году опубликовал труд о Филиппе и Александре. Представляя Персидскую империю и последовательность царей, "прежде чем детально рассмотреть события, которые способствовали распаду империи", и восхищаясь частными и публичными обычаями персов, он обильно цитирует "Всеобщую историю" де Мо (стр. 224-226). Он не забывает упомянуть подвиг будущего Дария в кадусийской войне, а затем обсуждает обстоятельства его воцарения и его характер:
"Дарий был смелым принцем, он доказал это во время царствования своего предшественника, когда спас армию от поражения, но он никогда не был военачальником. Власть, к которой он был вознесен, наполнила его душу гордостью и тщеславием, и он поверил, что приобрел вместе со скипетром качества, необходимые для царя... Говорят, что характер Дария был приятным и спокойным, но богатство и лесть испортили его... Он послал [Харидемоса] на казнь" (стр. 259-261).
Давайте подчеркнем глубину и перманентность влияния Боссюэ и Роллена. Во втором издании своего замечательного труда, посвященного древним историкам Александра (1804), барон Сент-Круа цитирует "знаменитого Боссюэ" in-extenso в той части, где он представляет Дария (стр. XXXII). Влияние "Рассуждений о всеобщей истории" также заметно в кратком курсе древней истории 1900 года Роулинсона, представленном его автором как наиболее современный учебник, предназначенный для замены учебника Хеерена, первое издание которого датировалось 1799 годом: "Рассуждения" Боссюэ (в английском переводе 1728 г.) числятся среди "современных трудов, охватывающих весь период древней истории" (стр. 6). Роулинсон цитирует также труд Роллена, "Древняя история" которого имела оглушительный успех и оказывала огромное влияние, как это подчеркивали Ш. Грелль и Ш. Мишель:
"Значимость "Древней истории" Шарля Роллена до настоящего времени не была отмечена в достаточной степени. Во всяком случае, Вольтер не ошибался в его оценке, цитируя оттуда многие интересные пассажи. До публикации этого труда во Франции не существовало никакого удобного обобщения истории Древней Греции... [Труд] фактически регулярно перепечатывался до середины XIX века: иными словами, Роллен царил в течение более чем ста лет" (1988, стр. 82).
Количество людей, познакомившихся с этим произведением, росло. Его прочитали во многих европейских странах, где переводы выпускались один за другим. Переведенный в 1768 году, этот труд к 1824 году имел пятнадцать изданий на английском языке, начиная с журнальной версии знаменитого Летронна: именно к этому изданию Роулинсон отсылает свои читателей.
Небесполезно, возможно, добавить, что Роллен также оказал некоторое влияние на художников и артистов, искавших "хорошие сюжеты". Это свидетельствует Жак Гамелен (1738-1803), рисовальщик и талантливый художник, который, пробыв девять лет в Риме, решил вернуться в родной Лангедок. У него было множество разных интересов, и при этом он очень глубоко интересовался Античностью. Многие его картины и рисунки являются сценами "персидской истории", в них можно узнать фигуры Кира, Дария Великого, Оха (будущего Артаксеркса III), а также сцены, взятые из истории Александра. Когда художник ссылался на книги, в которых он черпал вдохновение, речь всегда шла о "Древней истории" Роллена, с указанием номера тома, а иногда даже страницы[8]. Выбор сцен крайне эмоционален и весьма выразителен (семья Дария перед Александром, больной Александр, спасенный своим врачом, Александр, мучимый жаждой, вход Александра в Вавилон, и т.д.) - Они составляют нечто вроде сборника иллюстраций, как и рекомендовал сам Роллен.
ОТ ДЖОРДЖА РОУЛИНСОНА ДО МАРИ РЕНО
Джордж Роулинсон был братом дешифровщика надписи Дария I в Бехистуне. Его можно рассматривать как дополнение истории Дройзена с персидской стороны, поскольку он разделяет некоторые его суждения в своей знаменитой книге "The fifth Oriental Monarchy*, появлявшийся в 1867, а затем в 1871 годах. Там он противится ужасному портрету, созданному Аррианом в форме надгробной речи[9]:
"По примеру Платона [Ер. V], Кодоман, последний персидский царь, мог бы с некоторой долей основания пожаловаться, что судьба произвела его на свет слишком поздно. Обладая личной храбростью, которую, он доказал в течение кадусийской войны, огромный и очень красивый, приятного нрава, способный на длительные усилия и не лишенный в то же самое время военных способностей, в обычное время он мог бы быть хорошим царем, и, живи он в подобное спокойное время, он занял бы почетное место в череде персидских монархов. Но он не смог соответствовать условиям, в которые попал" (стр. 515).
В другом месте он использует подобную формулировку:
"Морально стоящий выше большинства своих предшественников, Дарий III не обладал достаточным умом, чтобы противостоять трудным обстоятельствам, в которые попал"(1900, стр. 93).
Согласие в главном не предполагает, что наши авторы имеют одинаковые суждения относительно каждой из граней личности царя. Утех, кто в целом позитивно оценивает личность Дария, можно отметить иногда весьма серьезные разногласия, например между Дройзеном и Роулинсоном. Первый выступает против Великого царя, который при Иссе "искал спасение в бегстве, вместо того, чтобы искать его в битве, в рядах своих сторонников". То же после Гавгамел: вместо того чтобы снова собрать своих людей и защищать сердце империи, "он страшно путается и впадает в замешательство", потому что "был готов ко всему, чтобы спасти хоть что-то".
Совсем иначе думает Роулинсон, который, полемизируя с одним из своих предшественников (Г. Грот), полагает, что Великий царь вел себя разумно и мудро, и что толкователи слишком часто давали слишком злобное толкование его бегства с поля битвы: "Это было скорее последствием, чем причиной" побед македонцев. Если Дарий бежал после Исса, то не для того, чтобы "добавить несколько месяцев к своей несчастной жизни", но для того, чтобы восстановить армию и снова завоевывать то, что он потерял (стр. 528). Что касается его поведения при Гавгамелах, то можно этого не одобрять, но это не должно лишать возможности "выразить ему полное сострадания уважение, которое мы оказываем обычно при столь великом несчастье". Справедливо, что, если бы царь позволил убить себя на поле битвы, "он был бы окружен ореолом славы", но, в конце концов, добавляет Роулинсон, ссылаясь на примеры Помпея и Наполеона, он не был единственным царем или военачальником, которые не имеют мантии героя (стр. 538)!
Что бы там ни было, успех портрета был длительным. В 1879 году, в своей истории Древней Персии Ф. Жюсти пишет о последнем Великом царе:
"Он был красивым и сильным человеком... Он доказал свое мужество в войне против кадусиев и за это был назначен сатрапом Армении. Не стоит принижать этого принца; если бы ему не пришлось мериться силами с Александром, он стал бы, согласно многим сообщениям, превосходным руководителем. Он был смелым человеком, способным бороться до конца, но его предали" (стр. 130).
Со своей стороны, как и многие другие, А. М. Куртей сочувствует несчастной судьбе человека, который "за очень короткий отрезок времени был сброшен с высот человеческого величия в самые глубины несчастья - человек, который мог бы стать украшением более мирной эпохи [в качестве] доброжелательного, но слишком слабого и апатичного деспота, неспособного должным образом противостоять столь жестокому кризису - царь, который был бы счастливее, если бы он не властвовал" (1886, стр. 150).
Похожее мнение мы обнаруживаем в персидской истории генерала Перси Сайкса, первое издание которой появляется в 1901 году:
"Этот последний член известного рода вызывает некоторую симпатию. Он заработал репутацию отважного человека во время кадусийской кампании, убив множество врагов в ходе личных поединков, за что и был назначен сатрапом Армении. Его характер намного более благороден и менее порочен, чем у любого из предшественников, и если обстоятельства царствования были обычными, он мог бы царствовать со славой. К несчастью для него, на Западе образовалась новая власть, руководимая самым великим воином своего времени, и Дарий, даже при поддержке всех ресурсов империи, согнулся и пал при появлении Александра Великого... Он был, разумеется, много способнее, чем большинство его предшественников" (стр. 233, 245).
Почти в неизмененном виде эта оценка быстро разошлась при помощи авторов учебников древней истории, например учебника Джоржа Вебера, переведенного на французский язык в 1883 году:
"Дарий Кодоман, человек доброго нрава, отмеченный отвагой и многими личными достоинствами, получил царский титул. Он освободился от жестокого Багоаса и правил затем с такой умеренностью и справедливостью, с какой позволяли трудные обстоятельства; поэтому много благородных греков, решивших ускользнуть от македонского деспотизма, перешло на службу в армию персов. Но конец великой монархии стремительно приближался. Дарий должен был искупить преступления своих предшественников" (стр. 238).
Как не вспомнить и о "Древней истории народов классического Востока" Гастона Масперо (1889)? В ходе обобщения материала, на основании вдумчивого чтения авторов XIX века, почитаемых авторитетами, Масперо возродил модный тезис, который он высказал блестящей прозой. Как и множество других, он открывает свое описание Дария напоминанием о его подвигах в войне с кадусиями, а затем, в свою очередь, дает комментарий, неутомимо передаваемый из поколения в поколение:
"Храбрый, благородный, мягкий, наделенный огромным желанием делать добро, он заслуживал большего, чем все его предшественники, и он заслужил право царить в эпоху, когда империи не столь угрожали" (стр. 808).
Похоже, что тогда эта позиция приобрела статус канонического общего места. В своей памятной "Истории Персидской империи" (1948) А. Т. Ольмстед также поминает подвиги будущего царя Дария III во время кадусийской войны и пишет: "Он мог бы оказаться хорошим руководителем, если бы обстоятельства ему это позволили"(стр. 490). Даже Роман Гиршман написал несколькими годами позже, в "Истории доисламского Ирана" (1951):
"Этот смелый человек мог бы, возможно, спасти свою страну, если бы его противником не была, в первый раз в истории, вся объединенная Греция, управляемая военным гением. Великая ошибка Кодомана состояла в презрительной недооценке молодого Александра вследствие гордости могучего монарха и недооценке его войска" (стр. 200).
Со своей стороны, Ф. Шахермайер в своем вышедшем в 1949 году труде "Alexander der Grosse" (2-е издание, 1973), делает из Дария человека, наделенного несомненными царскими достоинствами, даже если он бледнеет при сравнении со "сверхчеловеческой" фигурой своего македонского противника:
"У него были повадки истинного принца, благородное воплощение упадка эпохи Ахеменидов. Ему было сорок четыре года, и его описывали как высокого и красивого человека. Уже будучи принцем, он прогремел своей личной отвагой: о нем известно как о героическом участнике поединка "между двумя армиями", в котором он одержал победу. Мы знаем о нем как о доблестном воине. Но затем мы узнаем, что он был потомком от брака брата и сестры - таковой существовал в Персии и считался вполне достойным, - а также, что его жена одновременно являлась его единокровной сестрой, и что он имел от нее детей... Многие авторы Античности и нашего времени несправедливо упрекают его за то, что он был менее достойным, чем Александр. В действительности он сделал все, что было нужно, чтобы защититься от македонского наступления, он поступил дальновидно и без промедления. Не стоит удивляться, что он не был готов противостоять Александру, так как явления такого рода на Западе еще не было. Поэтому не стоит осыпать его упреками, так как, ввиду превосходства противника, провал был неизбежен. Кроме того, вследствие сложившихся обстоятельств, ответственность лежит не только на Великом царе, но и на его военачальнике греческого происхождения, Мемноне" (стр. 131).
Давайте рассмотрим последнее произведение, которое в принципе относится к несколько другому жанру - я хочу поговорить об историческом романе. В 1972 году знаменитая американская романистка Мари Рено выпустила книгу "The Persian Воу", которая была переведена на многие языки. На французском языке она появилась в 1984 году, под названием "персидский ребенок". Повествование ведется от лица главного героя. Его зовут Багоас (Багой) - это один из двух персонажей, известных по греко-римским источникам времен Дария III и Александра. Другой представлен как царский воспитатель (в особенности Диодором Сицилийским) считаясь евнухом, он занимает очень высокий поста хилиарха (начальника тысяч) во времена царствования Артаксеркса III. Именно он убивает Великого царя, чтобы возвести на трон Арсеса, сына убитого царя, затем устраняет, в свою очередь, Арсеса и его детей, чтобы выбрать нашего Дария в качестве преемника. Несколько позже он исчезает при очень романтичных обстоятельствах, которые Мари Рено искусно вплетает в ткань романа: Дарий заставляет его выпить отравленное вино из кубка, который он поднес Великому царю.
Другой Багоас, молодой евнух на службе у господина, прежде чем войти в личные и очень близкие отношения с царем, изучает слухи о воцарении Дария. Портрет нового царя основан на положительном подходе:
"В то время как я выздоравливал у продавца, был провозглашен новый царь. Род Оха пресекся, он не был царской крови, но это неточно; его, казалось, ценили... Говорили, что Дарий, новый царь, был столь же смел, как и красив. Во время войны, которую вел Ох против кадусиев, их герой-гигант бросил вызов воинам царя, и лишь Дарий принял вызов. Он был ростом в шесть с половиной футов и пробил своего противника с первого же броска копья, что создало ему надежную славу. Был созван совет, маги спросили небеса; но никто не осмелился возражать выбору Багоаса, его слишком сильно боялись. Между тем до сих пор царь никого не убил и выказывал любезный и приятный нрав..." (стр. 14).
Очевидно, как обычно, Мари Рено добросовестно ознакомилась с источниками, преданно принимая точку зрения, созданную Юстинианом, Диодором, Квинтом Курцием и Плутархом, а вслед за ними и всем историографическим сообществом.
ДРУГОЙ ВАРИАНТ: ПОДЛЫЙ И НЕДОСТОЙНЫЙ ЦАРЬ
Было бы ошибочно полагать, что "положительная" интерпретация личности последнего Великого царя была принята большинством исследователей. Этого не было даже во времена Дройзена. Внутри политического течения, благоприятствующего объединению Германии, активистом которого был Дройзен, труд Филиппа Македонского служил примером и прецедентом для маленьких, неспособных увеличиваться республик. Совершенно иначе он оценивался "либералами" (в Англии особенно), которые активно выступали против деспотических систем. Необходимо также учитывать внутреннюю враждебность тех и других против наполеоновского империализма, источника катастрофы для многих европейских стран. В таком контексте Филипп Македонский, Александр и "азиатские деспоты" (в том числе Дарий) были представлены и интерпретировались как особенно ужасные негативные примеры.
Это особенно ясно видно у Бартольда Георга Нибура[10] в одной из первых работ 1805 года - переводе на немецкий язык "Первой Филиппики" Демосфена, который он посвятил царю Александру I: антимакедонское настроение и антинаполеоновский пафос были видны и ясно выражены. Это красноречиво показывает курс обществоведения, который он вел в университете Бонна в 1825-1826, а затем в 1829-1830 годах. Говоря о "несчастном Дарий", он противится тому, что называет "общественным мнением", и высказывает очень критическое суждение:
"В качестве частного лица Дарий приобрел хорошую репутацию в персидской армии... и общественное мнение в истории к нему благоприятно. Ноя не могу понять, на основании каких фактов это мнение создалось. Он не понял, как надо использовать ресурсы своей огромной империи против Александра. В ходе сражения при Арбелах он показал себя храбрым человеком; но там это качество не было чем-то исключительным, такое же свойство рядом с ним проявляли несколько тысяч других людей, и не иметь его было просто позорно. Как принц, лишенный всего, он вызывает просто поток сострадания, которое к тому же усиливается тем, что Дарий был человеком с гуманным характером. Ему не приписывают ни одного акта жестокости, хотя жестокость свойственна даже лучшим представителям восточных владык, которые обычно смотрят на людей как на насекомых. Похоже, он имел добрые, человечные намерения... Даже при том, что его считали храбрецом, все же он был достаточно беспечен... Если бы он поднялся на трон вследствие личных качеств, если бы он оставил дворец и двинулся в провинции, чтобы своими глазами увидеть состояние дел, если бы он передал Мемнону неограниченные права по командованию армией и если бы Мемнон сам сумел утвердить себя и перебороть зависть сатрапов, Александр был бы, разумеется, побежден" (1856, стр. 378-380, 431).
В то же самое время многочисленные английские историки, публиковавшие книги по греческой истории, регулярно трактовали образ Александра с иной точки зрения, очень отличной от точки зрения Дройзена, и даже иногда противостояли ей. В 1801 году - в год, когда во Франции барон Сент-Круа довольствовался тем, что полностью цитировал суждение Боссюэ, - Жилье отмечает, что поведение самого последнего представителя династии Ахеменидов ясно доказывает, что он не был "ни храбрецом, ни благоразумным"; опираясь на некролог, написанный Аррианом, он добавляет, что из положительных качеств царю можно приписать только отсутствие актов жестокости (1801, стр. 323).
В 1835 году Митфорд указал, что приход Дария был плохо принят персидской знатью и сатрапами и что, приняв это все во внимание, даже если раскритиковать Арриана за систематически проявляемую пристрастность, его суждение о военном бессилии Дария абсолютно разумно (VII, стр. 211). Со своей стороны, Тирлуолл в открытой дискуссии по поводу позиции Дройзена напоминает, что к моменту вступления на престол Дарий "был почитаемым принцем, пользовавшимся популярностью", поскольку "он приобрел достаточную репутацию ввиду своего личного мужества, главным образом благодаря подвигу, совершенному в одном из походов против кадусиев". И, устранив евнуха Багоаса, "он освободил трон от унизительного подчинения... Все решили, что он способен защищать свое царство", но вскоре события доказали, что он был всего лишь "трусом, неспособным поддерживать свою репутацию в настоящем сражении... [Его поведение при Иссе] похоже, уничтожило репутацию, которую он заработал своими личными достоинствами"(VI, 1845, стр. 145, 184). Отсюда следует следующее суждение, которое повторяло уже многократно слышанное: "Дарий был одним из множества царей, которые были бы счастливее и уважаемее, если бы никогда не поднимались на трон. Между тем, если бы он жил в мирное время, он, скорее всего, считался бы по крайней мере столь же способным выполнять эту функцию, как и множество его предшественников" (стр. 243-244).
Наиболее решительным противником Дройзена был другой талантливый английский историк, Джордж Грот. По примеру Б. Г. Нибура, чьи работы он очень ценил, Грот рассматривает персону Александра и ставит под сомнение труд по эллинизации, который Дройзен описал и хвалил в своем произведении. Он считал, что македонец хотел скорее "азиатизировать" Грецию, чем "эллинизировать" Азию (XIII, 1869, стр. 83-96)[11]. Суждение о Дарий также очень отличается от суждения Дройзена. У Дройзена это "принц, рожденный под несчастливой звездой". Грот строго осуждает Дария: преступная бездеятельность в начале войны, а также "личная трусость, неуверенность и некомпетентность", которые сделали поражение персов неизбежными (XI, 1869, стр. 431-434,451-452, 491). То есть ясно, что знать хотела его сместить, а что было делать?
Также решив, что Арриан является наиболее точным источником информации, Грот пишет нечто вроде итога деятельности и царствования Дария на момент гибели царя. В этом документе он с силой обрушивается на романтический образ, который уже давно властвовал в историографии при помощи трогательных рассказов, иногда даже слезливых, об условиях, в которых умер Великий царь:
"Последние дни этого принца были описаны историками при помощи трагического ложного пафоса; в истории не так много сюжетов, более пригодных для проявления подобного чувства, если рассмотреть только глубину его падения с заоблачной высоты власти и великолепия до поражения, смещения и убийства. Но беспристрастный отчет не позволяет забыть, что главная причина этой катастрофы была в его собственном ослеплении, долгой апатии после сражения при Иссе и сдаче Тира и Газы, в сентиментальной надежде выкупить цариц, в пленении которых он сам был виноват, и, в конечном счете, в том, что еще менее простительно - в личной трусости в каждом из двух решающих сражений, которыми он решил сам руководить. [В общей сложности] не так уж многое может сделать этого побежденного принца уважаемым или интересным" (XII, 1869, стр. 9).
Некоторые историки из тех, кто занимается "персидской историей", по своей научной значимости весьма неравные, также опубликовали очень отрицательные суждения о Великом царе. В 1869 году Гобино публикует свою "Историю персов". Будучи убежденным сторонником тезиса о духовном упадке империи, он любил опираться на персидских и арабо-персидских средневековых авторов, в том числе на"Дараб-наме", принадлежащий перу Абу Тахера Тарсуси, но он цитирует также и текст сасанидской эпохи "Письмо Тансара". Именно на основе иранских рукописей он выковал свое видение образа последнего персидского царя, жестокость которого вызывала неприязнь и весьма способствовала победе Македонца[12]. Принятый уже давно[13], этот метод был отвергнут теми из историков Древней Греции и Александра, которые намеревались основываться исключительно на классических источниках. Так было и с бароном де Сент-Круа, который на основании обзора восточных авторов (1804, стр. 167-192) беспощадно заключает: "Я достаточно уже говорил о них, чтобы можно было их оценить и понять, как арабские и персидские авторы описывали, или, скорее уж, перелицовывали действия Александра. Настоящая история содержится только в рассказах греческих и латинских писателей, которые и будут предметом моего обсуждения" (стр. 192). Со своей стороны, Жилье считает, что на фоне "ничтожных фантазий" восточных авторов, безусловно, следует предпочесть такого писателя, как Арриан (1801, стр. 323, № 56). Подобные скептические декларации мы находим у Митфорда (VIII, 1835, стр. 18), или у Thirlwall (VI, 1845, стр. 142, № 1). В рецензии на произведение Гобино, опубликованной в "Journal asiatique", Эрнест Ренан очень строго и нелицеприятно отнесся к тому, что автор использовал "восточные" источники[14].
Проблема в том, что, увиденные глазами арабо-персидских или греко-римских авторов, и особенно Арриана, воспоминания о Дарий несут достаточно отрицательный заряд. Это подтверждает другой портрет Дария у Гобино, который, несмотря на сомнения в надежности (II, стр. 404), также использует греко-римские источники. Во время первого осмотра войск "царь и его придворные позволили себе пасть жертвами националистического тщеславия... Дарий был настолько очарован мощью своей армии, что он решил лично командовать ею и был уверен, что легко победит Александра" (стр. 376). В действительности же он быстро "вскочил на коня, бросил лук, щит, мантию, и бежал, даже не отдав необходимых приказов, ничего не сказав своему окружению, продемонстрировав всем, что такое принц, потерявший власть" (стр. 380). При Гавгамелах снова "Дарий, потеряв голову, бежит..." (стр. 389). Он укрылся в Экбатанах, "не пытаясь ничего сделать, дрожа перед будущим, не в силах предотвратить грядущие события..." (стр. 393-394).
Т. Нольдеке, прозванный "Нестором востоковедения", в научном плане человек совсем другого калибра. Он активно противится тем, кто хотел бы написать позитивный или хотя бы минимально снисходительный портрет Дария, и делает это в достаточно жестких терминах, возникших, вероятно, вследствие прочтения Грота:
"Несчастье бросило на последнего властителя всей империи романтичный отблеск, но объективный анализ может показать, что он был просто одним из деспотов, неспособных к правлению, которых так часто порождал Восток. Возможно, что он действительно проявлял личную смелость в ходе войны, ведомой Артаксерксом III против кадусиев, и что за это он был награжден назначением сатрапом Армении, но как царь он проявил себя недостойным перед лицом опасности. У него были великие устремления и позорные результаты. По своей природе он был человеком мягким, скорее размазней, при том, что имел просто-таки фанфаронскую гордыню, отличался отсутствием проницательности, особенно в ходе войны: именно эти черты полностью оправдывают сравнение с Ксерксом, высказанное Гротом. Он не стоял вровень с самым великим военачальником всех времен, и в этом никто его не может упрекнуть, но Ох [Артаксеркс III], без сомнения, значительно усложнил бы задачу, стоявшую перед Александром, и не совершил бы глупости, в минуту мрачного настроения приказав обезглавить столь полезного человека, каким был старый наемник Харидемос, отлично понимавший, как правильно вести войну против македонцев..." (1887, стр. 81).
Если посмотреть на труды об Александре, нельзя не отметить, что многие приняли эту точку зрения, очень враждебную для Великого царя. Такова статья Берва, в которой фактически впервые создается "биография" Дария (1926, № 244, стр. 129). Именно в связи с превосходством Арриана над Клейтархосом (источник, на который ссылаются Юстиниан и Диодор в этих пассажах) X. Фурманн решает отклонить рассказ о кадусийском подвиге будущего Дария III, сочтя его "романтизированным", и отдать предпочтение очень негативному портрету, созданному Аррианом, и, кроме того, дает очень критическую интерпретацию тактики персидского монарха во время сражения, изображенного на "Неапольской мозаике" (1931, стр. 143-144; 323, №85). Обнаруженная в 1831 году, знаменитая мозаика вызвала поток публикаций, авторы которых противоречили привычной интерпретации поведения Дария III[15].
Один из трудов, имеющих наибольшее влияние, - "Александр Великий", принадлежащий перу У. Тарна и выпущенный в Кембридже в 1948 году. Он полностью посвящен прославлению македонского героя. О Дарий III в нем есть только несколько очень коротких пассажей. Окончательная эпитафия этому персонажу очень критическая
"Дарий, великий и прекрасный - легенда и фикция. Он, без сомнения, обладал внутренними достоинствами; иначе это был бы просто неинтересный тип труса и бессильного деспота" (I, стр. 58).
В другом месте автор оспаривает достоверность источников (Квинт Курций или Диодор), на основании которых можно было бы составить более благоприятный портрет царя (II, стр. 72).
Идея, согласно которой Дарий был по крайней мере хорошим отцом семейства, была развита уже Жоржем Раде в книге "Александр Великий" (Париж, 1931), и в некоторых предшествующих ей статьях, посвященных переговорам между царями. Пытаясь восстановить муки, которым подвергался царь после того, как его семья была взята в плен в результате его поражения при Иссе, что и заставило его начать переговоры с Александром, автор считает, что по отношению к Александру, движимому ненасытным честолюбием, Дарий реагирует согласно "восточным" традициям, которые предписывают вести переговоры вместо того, чтобы вступать в битву:
"Было бы неправильно оценивать события из иранского мира с помощью идей иных стран и представлять ахеменидского монарха, сметенного неудачами и смирившегося с необходимостью согнуться перед врагом. Движущие силы, которые толкали его к совершаемым им действиям [чтобы добиться освобождения принцесс, захваченных после Исса] вдохновлялись не только политической или военной необходимостью; возможно, они носили более личный характер... Он был в основном обеспокоен судьбой своих родственников. У Дария личные достоинства были более значительны, чем его достоинства как главы государства... Он испытывал внутреннюю тревогу, которую ему было труднее перенести, чем всеобщие несчастья. Самая большая напасть для восточного правителя - это потеря гарема. Вот откуда следует эта инициатива переговоров, в которой сентиментальная страсть и чувственная ревность занимали такое же место, или даже большее, как и государственные интересы" (стр. 74-75).
В целом Раде занимает позицию в стане противников Дария III. Это особенно хорошо заметно в портрете убийцы, который он рисует в эпизоде, имевшем место незадолго до гибели Дария под ударами заговорщиков в своем лагере:
"Дарий оказался неспособным предотвратить столь критическую ситуацию. Он был наделен многими моральными достоинствами, ему недоставало таланта и характера. В молодости он продемонстрировал могучую силу, его таланты покрыли его славой, и он казался наиболее достойным скипетра. Но сказался возраст, и его физическая отвага пошатнулась. В этом пятидесятилетнем человеке воля и желания уже ослабели. Могли он без стыда вспоминать, что он, бывший герой кадусийской войны, дважды покинул поле битвы и оставил своих близких врагу? Такое количество катастроф его просто уничтожило. Формально он оставался Великим царем. В действительности же он был самодержцем больше по названию, и слабый ум и старческая трусость, его колебания после поражения лишили его престижа, связанного с его именем" (стр. 202).
Ж. Раде стремился создать как можно более подробный портрет царя. Он единственный, кто привел аргумент возраста! Возможно, прочитав именно его труд, романист К. Манн создал довольно удивительный портрет Великого царя, портрет мягкого, некрасивого человека, вялого и уставшего до срока:
"По своей природе он стремился к меланхолии и идиллии, не доходя до претенциозности или сентиментализма... Он успокаивался в цветах и ученых беседах... [Он был] привязан и относился с большим почтением к своей матери, энергичной пожилой даме, которая его немного презирала; рыцарская нежность связывала его с прекрасной и меланхоличной женой, которая родила ему двух дочерей... Великий царь не имел представительной внешности: он был скорее коренастым, почти маленьким, у него была слишком большая голова, которую он постоянно наклонял, когда задумывался; у него были задумчивые глаза, нередко пустые, красивого коричневого цвета... Ему сильно докучали горцы Кардусии [sic]. Его способность к сопротивлению была уже невелика, он казался уже слишком усталым... [После смерти Мемнона] он уже больше не искал выхода из создавшейся ситуации. Он просто сидел неподвижно, и слезы струились по его толстым щекам" (стр. 79-80, 105).
ДАРИЙ В ГАЛЕРЕЕ ЦАРСКИХ ПОРТРЕТОВ
Чтобы лучше понять личность Дария III, стоит создать его портрет на основании суждений о его предшественниках. Сторонник династической истории, Джордж Роулинсон считал, что для того, чтобы написать персидскую историю, лучше всего составить галерею царских портретов. Этому предписанию преданно следовали целые поколения историков, и оно было осуществлено на практике Дройзеном, который, однако, не предполагал предложить читателям историю Персидской империи.
У Дройзена благожелательный портрет Дария III вписывается в общее видение вопроса, в котором он стремится к тому, чтобы начертить линию непрерывного упадка, начиная с Дария I, и особенно с первых поражений, нанесённых греками при его преемнике Ксерксе:
"После Дария, после поражений при Саламине и Микале, начинают проявляться признаки застоя и упадка... С конца царствования Ксеркса все заметнее становится ослабление деспотичной власти и влияние двора и гарема... [В результате] сатрапы внутренних провинций... все смелее преследовали собственные интересы и пытались создать в своих сатрапиях независимую и наследственную власть" (стр. 53-54).
Дефекты системы головокружительно увеличились в следующем веке, во время длительного царствования Артаксеркса II, отмеченного мятежом Кира Младшего, и главным образом разложением, ускоренным придворными обычаями:
"История, написанная, по правде говоря, греками, дает нам еще более печальную картину слабости старого Артаксеркса внутри своего двора, где он играет роль мяча в руках своей матери, своего гарема, своих евнухов" (стр. 58).
Если портрет Дария благожелателен, то это возникает вследствие противопоставления критическому суждению о царствовании Артаксеркса III. Конечно, он снова завоевал Египет, бывший независимым в течение двух поколений: "Империя персов была столь же мощна, как в лучшие дни". Но ненависть, которую он этим вызвал, жестко повлияла на равновесие и даже на выживание империи:
"Традиция представляет Оха как настоящего азиатского деспота, кровожадного и хитрого, энергичного и сладострастного, и тем более ужасного, что все его решения были хладнокровны и расчетливы. Только такой характер, как у него, мог соединить расползающуюся ткань империи и придать ей вид силы и молодости: он мог принудить к подчинению мятежные народы и наглых сатрапов, приучая их быть молчаливыми зрителями своих капризов, своих кровожадных инстинктов, своего бессмысленного сладострастия... Царь управлял с безудержным произволом и жестокостью. Все его опасались и ненавидели" (стр. 59, 66).
С точки зрения, принятой Дройзеном - с позиций спаянности империи по отношению к готовящемуся македонскому нашествию, - воцарение Дария III является прогрессивным: "Ни один мятеж не нарушил начало его царствования... С ионических берегов до Инда Азия, объединенная под рукой благородного Дария, казалась в такой безопасности, в какой она не была уже давно".
Совсем иной точки зрения придерживается Нольдеке, пылкий поклонник царствования Артаксеркса III и жестокий противник Дария III:
"Артаксеркс III был совсем иным [чем Артаксеркс II, изнеженный царь]... Он принадлежал к тем деспотам, которые были способны восстановить на некоторое время разлагающуюся восточную империю - деспотов, которые проливают кровь без страха, кто не задумывается о выборе средств, но кто обычно способствует благополучию государства... Он был первым царем, после Дария [Первого], кто осуществил великую победоносную военную кампанию, и таким образом поднял империю" (1887, стр. 75, 80).
Вписанная в длинную династическую последовательность от Кира до Александра, цепочка от Артаксеркса III до Дария III и царствование последнего из Ахеменидов описаны еще более мрачно С. Бенджаменом в 1888 году:
"Персия поднялась из праха. Гений Артаксеркса-Оха вернул ей великолепие и могущество и дал империи надежду на дальнейшее существование. Империя могла бы существовать очень долго, если бы царь имел в качестве преемников людей с талантом, равным дарованию Кира Великого. Но судьба решила иначе, и в тот самый момент, когда Персия должна была сразиться на поле битвы с одним из самых великих военачальников истории, ее судьба была поручена Провидением одному из наиболее некомпетентных правителей, сидевших на ее троне. Без сомнения, Дарий Кодоман не совершил столько же преступлений, как некоторые из его предшественников, но он и не обладал их энергией и талантом. Он был труслив, и его слабость была столь же велика, как и его слабоумие... [После Гавгамел] другой царь или военачальник..... мог бы продолжать противостоять Александру и его немногочисленной армии, оказывая такое сопротивление, которое могло бы привести того к гибели. Но Дарий относился к тем людям, которые растрачивают все, что накопили их предки. Создатели и гробовщики великих империй не отливаются по одному образцу" (стр. 141, 146).
Нольдеке и Бенджамен не единственные, кто прославляет память об Артаксерксе III. Хотя и "вызывающий негодование", этот Великий царь, как нехотя замечает Юстиниан, "был довольно умен, чтобы поставить несколько значительных людей и без излишней подозрительности передать им наиболее важные функции, что встречается не так уж часто в восточных системах правления"; он также правильно оценивал македонскую опасность (1879, стр. 139). Согласно Ольмстеду, "каким бы кровожадным он ни был, Артаксеркс III был способным правителем, и не будет чрезмерным сказать, что, убив его, Багоас разрушил персидскую империю... Это убийство полностью изменило международное положение"(1948, стр. 489). Анализ этих событий пересказывается Гиршманном в следующих терминах:
"Судьба, казалось, предлагает Персии последний шанс на спасение, возводя на трон человека жестокого, но который был наделен железной волей и имел силу государственного деятеля [Артаксеркс III]... Империя была восстановлена полностью. Она кажется сильнее, чем когда-либо со времен царствования Дария [Первого]... [Но] Артаксеркс III умирает, отравленный, и это убийство ударяет в то же время и по империи, которой осталось существовать совсем немного времени... Убийство потрясло политическую арену мира, на которую вступала новая сила - Македония" (1951, стр. 197, 200).
Давайте посмотрим под конец на эссе, написанное Б. Тойнби и представленное автором как "остроумная шутка, но по серьезному поводу" (1969, стр. VI)[16]. Задаваясь вопросом о роли личности в истории, автор представляет мир, в котором три личности, стоявшие на первом плане, исчезнувшие в промежутке пятнадцати или шестнадцати лет, продолжали бы жить. Речь идет о Филиппе и его сыне Александре, а также о Артаксерксе III, которого он представляет как намного более энергичного, чем был "беспечный Артаксеркс II". Согласно сценарию художественно-исторического романа, Артаксеркс III не сумел воспрепятствовать вторжению в империю Филиппа II в 333 году и согласился заключить договор, который зафиксировал демаркационную линию на Евфрате; в обмен на это македонский царь дал ему элитные части, которые позволили ему восстановить власть Ахеменидов в Центральной Азии. Вследствие пространственного сужения империи царь сумел справиться со своими неприятностями, которые значительно ослабили страну после поражения Ксеркса в Греции, и умер в 325 году от естественных причин, окруженный всеобщим уважением... Интересно, что Тойнби выбрал Артаксеркса III для ведения войны против Филиппа в 333 году, как если бы он был единственным из последних Великих царей, который был способен играть эту роль. Очевидно, что ему не пришло в голову представить то, что могло бы произойти, "если бы Дарий жил дольше"!
И, наконец, очевидно, что возрождение во времена царствования Артаксеркса, единогласно признаваемое даже теми, кто пишет о его кровавой жестокости, ставит этого "реставратора и поддержателя имперского могущества" на особое место в галерее царских портретов - место, которое прямо или косвенно, но принижает образ Дария. Был ли Дарий наделен достоинствами, необходимыми для царя, или нет, но он раздавлен двумя мощными деятелями, достижения которых неоспоримы. Конечно, никто и не думает поставить на одну доску или хотя бы сравнивать Артаксеркса III и Александра.
Таким образом, даже при положительной трактовке образа Дарию отводится второстепенная роль, так как он не сумел сохранить имперское наследство Артаксеркса III и у него не было никакой возможности мешать Александру.
Именно в этом состоит историографическая проблема противопоставления Дария и Александра: как говорил де Сент-Феликс, "что можно сделать против одного из гениев, которые появляются время от времени, когда Вечность хочет изменить лицо мира"? Атакованная таким героем и такими армиями, Персия не могла избежать смены господина [Боссюэ]. К несчастью для нее, на Западе возникла новая власть, руководимая величайшим воином своего времени [Сикес] - ведь Запад никогда не порождал подобного явления [Шахермайер]. Отсюда следуют смягчающие обстоятельства, в которых Дарию не отказывает даже столь резкий критик, как Нольдеке: "Никто не может упрекнуть его в том, что он не был столь же велик, как один из величайших военачальников всех времен". Дарий наделен многими достоинствами, но по сравнению с македонским героем он был всего лишь обычным человеком. В обычные времена он мог бы быть хорошим царем [Роулинсон]. Если бы он не был обязан противостоять Александру, он мог бы остаться в истории примером превосходного руководителя [Жюсти]. Дарий - один из множества царей, которые были бы счастливее и уважаемее, если бы никогда не поднимались на трон [Тирлуолл], и т. д.
АЗИАТСКИЙ ДЕСПОТ
В целом Дарий отличен от Артаксеркса III, которого Дройзен называет "настоящим азиатским деспотом., кровожадным и хитрым, энергичным и сладострастным". Тем не менее к нему также применима одна из основных характеристик Великих царей; он также "восточный человек", "азиат". По словам Ж. Раде, именно благодаря этому он предпочитает разглагольствования сражению, так как "дипломатические маневры всегда были областью, в которой люди Востока были непревзойденными мастерами... [благодаря] упорной гибкости и плодотворному двуличию". Терзаемый "сентиментальной страстью и чувственной ревностью", он был вынужден вести переговоры ввиду захвата собственной семьи, так как "самое большое несчастье для восточного правителя - это потеря гарема". Расцениваемый Роулинсоном как человек "слабый и злой", Дарий II находился под тлетворным влиянием "его жены Парисатиды, одной из наиболее жестоких и зловредных даже среди восточных женщин". Однако "ослабление деспотичного могущества, усиление влияния двора и гарема" ощущалось уже в конце царствования Ксеркса. Дарий III у Раде является истинным наследником Ксеркса Дройзена и Дария II Роулинсона.
Таким образом, чтобы объяснить читателям традиции и институты Персии времен Античности, господин де Бюри сопоставил ее с Персией его времени, которую он знал главным образом на основании чтения отчетов о поездке Тавернье:
"Сравнивая то, что путешественники последних двух веков нам сообщают о современных персиянах, с тем, что античные авторы писали об их предках, мы видим, что их характер остался тем же, за исключением некоторых незначительных деталей, что и во времена Кира и Александра" (1760, стр. 224-225).
В процессе сравнения он настаивает на сохранении достоинств персидского народа, описанных как греческими авторами, так и Боссюэ и Тавернье. Но в целом, особенно начиная с XIX века, в Европе развилось "ориенталистическое" воззрение, основанное на сопоставлении "восточных" народов с персами Античности. Именно поэтому Б. Г. Нибур систематически делает ссылки на современную восточную историю, пытаясь объяснить своей аудитории то, чем могла бы быть империя Дария III. Он говорит, что для того чтобы разобраться в принципах царствования Артаксеркса II, достаточно "прочитать историю царей Суфи и моголов". Упадок царствования очень похож на упадок Турции в конце XVIII века (1856, стр. 362). "Царь не был тираном; но, так как он был типичным примером восточного деспота, его история полна максимальной жестокости, которая воспринималась как вполне естественная вещь" (стр. 360). При Артаксерксе III мы видим "нормальное развитие восточного государства": принц сладострастен, беспечен и бездарен; положение евнуха Багоаса сравнимо с тем, что мы знаем о персидском дворе конца XVIII века... Вот как Нибур объяснял победы Александра над армиями Дария:
"Сражения против варваров существенно отличаются от тех, которые ведутся против цивилизованных наций... Сражения против персов и других восточных народов имеют все те же признаки, в некоторой степени недостойные... Победа при Гавгамелах была легкой; это была победа над азиатской трусостью и варварским беспорядком... причина превосходства европейцев над азиатами: так было всегда, за исключением времен калифов и турецких побед, когда европейцы стали сами наполовину азиатами" (1856, стр. 432, 439, 445).
Сторонник крайне сомнительных тезисов о политике Александра по отношению к иранцам, Берв прибегает к практически к тем же формулировкам. Таким образом, чтобы объяснить то, что он считает серьезными слабостями Дария, автор полагает, что "только сравнение с натурой восточных султанов" может позволить оценить несостоятельность Дария; помимо этих султанов, он дает два других примера, взятых из Античности, - Тиграна Армянского и, "в некоторой степени", Антиоха III, так как люди Востока были неспособны показать ту сознательную энергию, которая была известна у людей Запада: "С этой точки зрения, Дарий, по сравнению с Александром, был представителем другого мира, который македонцы разбили вдребезги, но который и сам постепенно разрушался" (1926, стр. 129).
Сравнение с султанами приводится довольно чисто, когда авторы упоминают "упадок Персии". Говоря о пышности жизни двора во время Ксеркса, Ф. Жюсти пишет: "Повседневная жизнь шаха в античное время была такой же, как и сегодня", и видит поразительную иллюстрацию этой восточной неизменности в существовании гарема и в политической роли женщин: "Женщины играли в мировой истории роль намного более важную, чем мы привыкли считать, и женская половина дома последних Ахеменидов была не просто сценой любовных интриг и кровавых ссор, но также точкой отсчета политических реалий и многочисленных преступлений" (1879, стр. 125-126). Говоря о "жизни гарема" при Ксерксе, он утверждает: "Такова обычная эволюция восточных империй" (стр. 123).
Таким образом, легко понять, что для Нольдеке Дарий был не чем иным, как "одним из ничтожных деспотов, которых так часто порождал Восток". Вслед за Гротом автор сравнивает его с Ксерксом, про которого он пишет, что "его поведение во время войны было обычным поведением восточного деспота". Описание Ксеркса у Роулинсона еще более апокалиптическое:
"Слабый и легко поддающийся влиянию, в моменты страсти и самозабвения подобный ребенку - эгоист, ветреник, хвастун, жестокий, суеверный, беспутный, - он проявляет себя как восточный деспот в наиболее презренной форме... Именно царствованием Ксеркса мы должны датировать упадок империи как с точки зрения территориальных потерь, так и с точки зрения ослабления военной мощи, административного порядка и национального рассудка. С него началась коррупция двора - фатальное зло, которое почти повсюду ослабляет и разрушает восточные династии" (1871, стр. 470-471).
Если Дройзен утверждает, что Дарий был "красивым и серьезным", то почти тут же он добавляет - под видом уточнения - сведения, которые ограничивают восхищение: "Именно таким азиаты любят представлять своего сюзерена". С точки зрения Шахермайер, подобное упоминание, напротив, носит характер комплимента. Он, совсем как Гобино, обрушивался на тлетворное влияние греков, "нации, которой никогда не были присущи разум и благородство" (II, стр. 131), и сожалел, что при Артаксерксе II "иранская нация доминировала скорее, чисто номинально" (II, стр. 300). Шахермайер, адепт "арийской чистоты", был неистово враждебен к "восточным помесям", которые для него означали "дегенерацию". Поэтому провозглашаемое им восхищение Дарием полностью основано на его расистском мировоззрении:
"Нет ничего общего ни с одним из этих персов, перестроившихся на западный, эллинистический манер. Нет ничего удивительного в том, что, став правителем, он остается прежде всего иранским воином, и в его характере добавляется лишь самодовольство восточного паши. Удивительно, до какой степени Дарий, будучи совершенно восточным человеком, старался как можно быстрее приспособиться к условиям западной политики, которая все больше выходила на передний план" (стр. 131).
Эти "персы, перестроившиеся на западный, эллинистический манер", незамедлительно напомнили портрет Кира Младшего, который дает Роулинсон (курсив из английского текста):
"Несмотря на свои значительные заслуги, у Кира были значительные и серьезные дефекты. Так же как татарами всегда называют русских, так и истинно восточный человек здесь предстает в одеждах греков и с греческим мировоззрением... Интеллектуально Кир велик, но только для азиатов..." (стр. 495-496).
Ссылка на татар ясно показывает, что понятие "восточный" преодолело века. Раде, что естественно для него, вставил Дария и его любовь к сложным переговорам в длинный ряд его предшественников: "Что касается неожиданных ревашей, начиная с эпохи Тиссаферна до наших дней их приносила [восточным людям] упорная гибкость их плодотворной двуличности" (стр. 74). И когда он утверждает, что "самое большое несчастье для восточного правителя - это потеря гарема", становится ясно, что Дарий вписан в широкий спектр царей и султанов, или, как неоднократно высказывался Дройзен, "азиатских деспотов". Один из постулатов "ориентализма" проявился у Джеймса Дарместетера в его первом уроке в Коллеж де Франс в 1885 году, когда он объединил воедино историю Персии, от Ахеменидов до Сасанидов: "Деспотизм и персидские традиции". И еще век спустя, в 1983 году, эта идея все еще является единственной - она проявилась в книге Кука о Персидской империи, где он пытается связать палаточные лагеря Ксеркса и Дария III и реальность персидского двора, описанного венецианским послом Пьетро делла Балле в XVII веке: "Деспотические режимы приходят и уходят, но персидская история неизменна со времен Ахеменидов" (стр. 231).
ЗАСТОЙ, УПАДОК И РАЗВИТИЕ
Включение Дария III в очень длинную цепочку "азиатских деспотов" в то же время показывает, как за суждениями о его характере и способностях как государственного деятеля и полководца проглядывает сам персонаж. Вначале он просматривался через гегемонистскую теорию, считавшуюся бесспорной: теория о непрерывном упадке ахеменидской империи считалась частным примером неизбежного явления - застоя, являющегося неотделимым признаком любого деспотичного правительства. С этой точки зрения Дарий попадает в ключевой момент процесса, относительно природы которого все авторы выступают единым фронтом, даже если они могут расходиться во мнении относительно способностей обсуждаемой личности к ее устранению.
Унаследовав древнюю античную теорию о пяти империях, Боссюэ уже спрашивал себя не только "о возвышении и падении империй, но и о причинах их роста и их упадка". Какой еще более наглядный пример рассуждений Боссюэ мог бы получить его известный ученик, как не этот, так как "где еще можно получить более наглядный урок суетности человеческого величия"
Когда Боссюэ завершает главу IV о неудержимом подъеме Македонии при Филиппе II и собирается начать главу V - "Персы, "греки и Александр", он пишет в заключение о падении персидской монархии: "Но чтобы понять, что именно ее погубило, надо просто сравнить персов и преемников Кира с греками и их военачальниками, главным образом с Александром". Действительно, после побед первого Кира Персидская империя видела эволюцию всех восточных империй, но эволюцию молниеносную. Под этой прозрачной ссылкой подразумевается знаменитое противопоставление Платона (Законы III. 693с-698а) сыновей царей, выращенных во дворце женщинами и евнухами (таких, как Камбиз и Ксеркс), с царями, рожденными простыми людьми и выросшими в простоте (Кир и Дарий I). Боссюэ считает, что "Камбиз, сын Кира, был тем, кто развратил нравы". В течение длительного историографического периода А. Хеерен был единственным, начиная с Платона, кто сделал относительно Дария III благоприятные заключения: "Не будучи, как его предшественники, выращенным в серале, Дарий продемонстрировал достоинства, которые сделали его достойным лучшей судьбы, чем та, что его ожидала" (1836, стр. 119). Боссюэ, наоборот, придерживался "наиболее вероятного мнения", согласно которому Дарию происходил из царской семьи.
Несмотря на заметное, но короткое восстановление империи при Дарий I, зло распространялось неотвратимо: "При его преемниках все пришло в упадок, и роскошь персидского двора была безмерна". Таким образом, понятно суждение, приписываемое всегда его врагам: "Когда возвышенная Греция смотрела на азиатов, на их изысканность, их украшения, их женоподобную красивость, она ощущала к ним одно презрение". В доказательство приводится урок, который, как и поколения историков, пришедших после него, Боссюэ извлекает из истории Десяти Тысяч: "Только [они] смогли не оказаться разбитыми при всеобщем поражении армии [Кира Младшего].
Затем Роллен сформулировал теорию, согласно которой причины поражения не следует искать только в личных дурных качествах Дария. Автор отводит значительно большее место общему упадку Персидской империи, исследованию которого он посвящает значительное время. Обозначив начало рассматриваемого периода смертью Кира, он рассуждает о "причинах упадка Персидской империи и об изменениях нравов" (I, стр. 566-578). Он перемещается в конец царствования Артаксеркса II и спрашивает себя о "причинах волнений и мятежей, которые столь часто возникали в Персидской империи" (III, стр. 481-485). Рассуждение продолжается и заканчивается смертью Дария, моментом, о котором Роллен размышляет в связи с "недостатками, которые привели к упадку и гибели Персидской империи" (IV, стр. 144-148). Изложение открывается следующим пассажем: "Смерть Дария Кодомана может рассматриваться как переломный период, но не как единственная причина гибели персидской монархии". Встроив Дария в династическую последовательность, автор считает, что "легко понять, что гибель империи началась уже давно, и что упадок нарастал постепенно, пока не дошел до своего логического конца". Он безапелляционно констатирует:
"Сошлись воедино и были допущены в общественной жизни множество ослабляющих общество моментов, и постепенно они разрушили мужество, унаследованное персами от предков. Они не изнемогли, как римляне, под тяжестью мелких признаков спада, борясь с ними и порой побеждая. Едва Кир исчез, возникла иная нация с иными царями с совершенно иным характером... Можно сказать, что Персидская империя почти с самого своего зарождения была тем же, чем другие империи стали только по прошествии долгих лет, что она началась с того, чем другие уже завершают существование. Она несла в себе основную причину своего разрушения, и этот внутренний дефект постоянно увеличивался от царствования к царствованию... [Принцы] отказывались от завоевательных намерений и предавались праздности, были вялыми и беспечными. Они пренебрегали военной дисциплиной... [И таким образом] принцы оказывались слабыми или порочными, [руководимыми] ленью и любовью к удовольствиям, расслабленными радостями сладострастной жизни" (IV, стр. 144-148).
Роллен был одним из первых авторов, использовавших образ гиганта, лишенного реальной силы: "Ослепляющее сверкание персидской монархии скрывало ее реальную слабость; это безмерное могущество, сопровождаемое таким блеском и величием, не черпало сил в сердце народов. При первом же ударе, нанесенном этому колоссу, он был разрушен". Именно об этом говорит знаменитое выражение "колосс на глиняных ногах", и к этому тезису восходит объяснение, развитое Дройзеном, а за ним Масперо и множеством других историков о нежизнеспособности Персидской империи ввиду остановки завоевательного процесса: "[принцы] отказались от завоевательных намерений".
В 1839 году де Сент-Феликс высказал мнение, что развал Персидской империи не может быть приписан только таланту Александра. Для подобного разрушения должны были быть также и внутренние причины. Автор относит к ним чрезмерную власть сатрапов, "ослабление царского дома, его истребление Охом, его унижение под властью Багоаса", а также "совершенно ужасающие союзы[17]... Это ужасное злоупотребление, вносящее беспорядок в семью, стало плодотворным источником коррупции и, бесспорно, активно способствовало деградации этого суверенного азиатского народа..." Приняв все это во внимание, он полагает, что "если бы Персия не была порабощена Александром, она разделилась бы на несколько государств. Завоевание только замедлило процесс преобразования" (стр. 443-445).
В начале своего труда, с первой же страницы, Дройзен задал вопрос, который объясняет первую главу (стр. 3): "Как могло произойти, что Персидская империя, которая завоевала столько царств, столько стран, сумела успешно править ими в течение двух веков... Как случилось, что она обрушилась при первом ударе македонцев?" Сделав отступление для описания эволюции Греции и Македонии, он отвечает на этот вопрос. Александр был призван сделать на Востоке то, что его отец начал делать в Европе. Он демонстрирует развитие Греции и неизменность Персидской империи, ее абсолютную, недвусмысленную, застывшую неизменяемость. "Если со стороны Европы все было готово для окончательных решительных действий, то со стороны Азии находилась огромная Персидская империя, достигшая момента, когда она исчерпала властные возможности, которые были источником ее успехов; казалось, ее больше ничего не поддерживает, кроме инертной силы свершившегося факта" (стр. 48). Под видом мнимой косвенной речи он приписывает заключение самому Дарию: "Он, казалось, предчувствовал, что для распада колоссальной империи, терзаемой изнутри и застойной, нужно было только внешнее потрясение". Это высказывание, введенное в оборот Ролленом, было затем принято и приспособлено последующими поколениями и имело успех. В 1869 году Гобино оценивает империю на момент воцарения Дария II в следующих выражениях: "Огромная масса, которая не падает только благодаря своему весу" (II, стр. 352).
Эта эволюция началась давно, но, согласно Дройзену, она ускорилась в период между Дарием и Ксерксом, особенно в результате поражений, нанесенных греками: "Начали наблюдаться признаки застоя и упадка, от которых эта империя, неспособная к внутреннему развитию, начала изнемогать сразу после того, как она прекратила рост за счет побед и завоеваний". Застой присущ этой системе; упадок наступает ввиду того, что структурный застой более невозможно прикрыть приятными последствиями завоеваний, иначе говоря, притоком трофеев, податей и даров. Имперская модель, созданная Дройзеном, живет только войной и завоеваниями: у нее нет эндогенного развития, она должна воевать, чтобы добыть богатства, которых в империи не производят. В результате, как только империя терпит поражение, она неминуемо подвергается застою и упадку.
Как это уже отмечал Роллен, такая точка зрения уменьшает ответственность Дария, "невинная жертва, вынужденная искупать то, что уже не могло быть излечено... Он должен был искупить преступления своих предшественников" (Дройзен, стр. 67; Вебер, 1883, стр. 238). Падение империи в меньшей степени является следствием личности царя, а в большей - последствием исторической эволюции. В последней части, носящей программное название "Конец старого восточного мира", Масперо рассматривает идею о том, что период царствования Дария является последним этапом процесса разложения, то есть смертью:
"Когда погибла Ассирия, ее унаследовали иранцы и создали единую империю из всех предшествующих государств, существовавших ранее на территории Азии, но упадок произошел молниеносно, неожиданно для них, и, будучи господами в течение почти двух веков, они оказались в крайне удрученном состоянии... Между первым Дарием и последним история Ахеменидов является почти непрерывной серией внутренних войн с мятежными провинциями. По очереди восставали ионийские греки, египтяне, халдеи, сирийцы, племена Малой Азии... Они измотали Персию, но и Персия исчерпала их силы: когда Македония вышла на сцену, все они находились в таком состоянии прострации, что не могли не признать свой грядущий конец" (стр. 813-814).
Масперо по-своему подхватывает теорию Дройзена, высказанную уже Ролленом, о связи между прекращением завоеваний и упадком империи:
"Восточные империи живут только при условии постоянной готовности и непрерывных побед. Они не могут ни закрыться в определенных границах, ни ограничиться обороной. В тот день, когда они прекращают экспансию, они начинают неизбежно разрушаться: они или являются завоевателями, или их не существует" (стр. 726).
Согласно Масперо, единственное отличие состоит в личности правителя: "И именно активность спасает их от утраты прав, поскольку очень многое зависит у них от личности правителя, которому нельзя быть вялым или неумелым". Этого нельзя сказать о Ксерксе: "И в то время как военные действия Греции вели к разделению империи, что делал Ксеркс? Ксеркс растрачивал в изнеженности и разгуле ту небольшую энергию, которая была у него вначале... Бездарность царя и вялость правительства скоро стали видны с такой очевидностью, что это даже взволновало двор". Его потомки все менее были способны нести груз царской власти. Даже кровавая энергия Артаксеркса III ничего не могла поделать: "Чтобы империя могла оказывать то влияние в мире, право на которое давала ее безграничность, нужно было ее снова завоевать, чтобы затем постепенно привести в порядок, но могли ли согласиться с длительной реорганизацией составляющие ее элементы?" Ответ явно содержится в самом вопросе и одинаков у всех авторов: "Империя, которую Александр собирался атаковать, уже давно была готова развалиться (Duruy, 1919, стр. 300). Эту идею мы вновь находим у автора, который, однако, зашел слишком далеко, обсуждая персидскую историю, основываясь лишь на царских надписях (АН, 1922, стр. 93.).
Подобный тип заявлений о "восточных империях" был долгое время очень популярен у историков. В невероятном пассаже о "персидском упадке" Ф. Альтхейм не постеснялся написать с обезоруживающей уверенностью, пытаясь путем безапелляционного суждения придать интерпретации вид экспериментальной проверки: "В Азии величие выживает не дольше двух поколений, и Ахемениды не стали исключением из этого правила" (стр. 77). В рамках такого контекста автор пытается придать важность своему произвольному назначению Вавилона столицей империи Ахеменидов[18] - города, который, по его мнению, был насыщен разложением и заражал им завоевателей:
"Известность великого города составляли предоставляемые им наслаждения, его безнравственность и кутежи. Одно лишь название - Вавилон - сразу напоминало о наслаждениях чувственной жизни, упадке и красоте, приобретшей болезненную привлекательность. В болотистом климате, где быстрее наступает цветение, но столь же быстро возникает распад, развивались высокорафинированные формы наслаждений. Город был похож на гетеру, жадную до молодости, которой она жаждет насыщаться и увлечь с собой в вырождение" (1954, стр. 76-77).
Можно лишь вновь поразиться удивительным повторениям формул и представлений. Двумя веками раньше Роллен предлагал своим читателям такое же точно объяснение, в рамках уже канонического ныне представления об "упадке персидской монархии".
"Завоеванный Вавилон подносил своим победителям отравленный кубок, очаровывая их привлекательностью своего сладострастия. Он поставлял им министров и учил, как наслаждаться роскошью, искусством и изысканностью..." (IV, стр. 144).
С тех пор никто не удивляется, что выводы Альтхейма также остались надолго: "Восхождение на престол Дария III Кодомана, похоже, означало приход лучших дней. Но смертный час уже настал" (стр. 78).
КОЛОНИЗАТОР АЛЕКСАНДР И КОЛОНИЗИРОВАННЫЙ ВОСТОК
Успех этой модели объясняется ее простотой и пластичностью. В ней можно сохранить структуру и смысл, приспособить ее к новым потребностям, добавить новые детали. Давайте вернемся к суждению Масперо об упадке ахеменидской империи. Следствием этого суждения является утверждение о необходимости внешнего вмешательства: "Старый восточный мир из последних сил агонизировал: и прежде, чем он умер сам, счастливая отвага Александра призвала Грецию к принятию наследства". Это заявление Масперо напрямую унаследовано от Дройзена, который, в свою очередь, основывался на небольшом по объему труде Плутарха ("De Fortuna Alexandre), прочитанном с мыслью (вдохновленной Гегелем) о "плодотворной" встрече Европы с Азией. Приведенные им примеры показывают, согласно его мнению, что македонский царь принимает решения, видя изменения и преобразования в стране. Эти решения позволили ему прийти к следующей общей оценке:
"Достаточно хорошо заметна значимость побед Александра с точки зрения экономики страны. Возможно, никогда больше один человек не приводил к столь внезапным, столь мощным преобразованиям на столь огромном пространстве... [Речь идет действительно], - добавляет Дройзен, - о преобразовании... необходимом и проводимом с полным осознанием цели" (стр. 690-691).
В свою очередь, неистовство созидательной деятельности Александра демонстрирует огромный контраст с застоем ахеменидской империи. В целом предпринятые Александром меры имели целью "пробудить народы Азии от оцепенения", например, благодаря "восстановлению системы вавилонских каналов".
Подобную идею мы обнаруживаем у других историков эпохи Александра, писавших о работах, проводимых на Тигре. Уже представленные Хогартом в 1897 году (стр. 191), а затем Дройзеном, две идеи были развиты У. Вилкеном в 1952 году (стр. 258-259) и Ф. Альтхеймом в 1954 году (стр. 143). Одна из них состояла в том, что Александр "был великий экономист", а другая в том, что он доказал это, развивая ирригационное сельское хозяйство в Вавилонии: "Он приказал убрать плотины, которые персы возвели в русле Тигра для защиты от нападений с моря... Персы, не имевшие флота, установили заграждения, чтобы защищаться против атак с моря; эти заграждения пали". Вновь легко определить происхождение тезиса: нужно лишь прочитать без сокращений пассажи Арриана и Страбона, полностью посвященные неистовой деятельности македонского царя. Однако, начиная с 1850 года, Чесней поставил под сомнение оборонительный характер сооружений: "Разрушение этих стен может быть полезным для навигации, но очень невыгодным с других точек зрения, в особенности с точки зрения сокращения производства по всей стране, росту которого ассирийцы посвятили столько усилий, к тому же завершившихся успехом". В 1888 году Делаттр также выдвигал вполне здравые аргументы: "Кажутся невероятными утверждения Арриана и Страбона, согласно которым персы всегда опасались вторжения флотов, пришедших в их империю из Персидского залива и поднимающихся по рекам. Откуда бы они появились? Почему, согласно выдвинутой гипотезе, заграждения находятся так далеко от моря?" Нет объяснений. Эти комментарии не были прочитаны или их не приняли во внимание, продолжая безостановочно повторять одну и ту же историю, не пытаясь вернуться к текстам и контекстам. Причина столь длительного ослепления проста: то, что Дройзен окрестил "экономическими успехами Александра", стало неотъемлемой составной частью канонического образа завоевателя, "колониального героя" в любой европейской стране[19].
Вовлеченный в политические баталии своего времени, Дройзен старался установить связь между своими исследованиями и волновавшими его вопросами современности, поскольку, с его точки зрения, "события эллинистической эпохи [есть нечто большее], чем просто объект трудолюбивых досугов эрудитов". Беспощадно разоблачая "прискорбные ужасы, являющиеся следствием системы колонизации, в которой уже в течение трех веков упражнялись христианские нации Европы", он предлагает увидеть в "действительно грандиозной системе эллинистической Колонизации" модель, пригодную для щедрой колонизации, которую он пропагандировал (III, стр. 774-777). Таким образом, стоит ли удивляться тому, что, вопреки намерениям автора, его интерпретации легко используются идеологами колониализма. Во Франции эта идея развивалась главным образом после поражения 1870 года: было необходимо навязать колониальную идею общественному мнению, которое в большинстве своем было к нему враждебно. Анализ школьных учебников и распространенных трудов в период 1850-1950 годов ведет к абсолютно ясным результатам.
Если явный или подразумеваемый анализ империи Дария остается крайне негативным, то изображение действий Александра в период с XVII по XVIII век быстро меняется. Конечно, авторы учебника продолжают сожалеть об изменениях в поведении завоевателя: "Великодушный и щедрый, Александр мог бы быть достойным примером, если бы пороки не испортили его... Этот принц предался корысти, гневу, роскоши, несдержанности, разгулу... Он напал, без какого-либо правового повода, на скифов и индийцев и т.д." Но, начиная с 1890-1900 годов, эти морализаторские суждения были оставлены ради восторгов по поводу его трудов как преобразователя Востока.
Именно в античной истории теоретики и публицисты, историки и географы ищут прецеденты, которые должны доказать, что Франция должна также броситься в приключения, если она хочет сохранить свое доминирующее положение. Глядя на историю завоеванных ею стран, в первую очередь в Северной Африке, французские авторы ссылаются на римский прецедент. Им нравится развивать идею о том, что солдаты и французские колонисты пришли восстановить сельскохозяйственное благополучие, созданное римской колонизацией, а затем разрушенное арабским вторжением. Но Александр также может являться великим прецедентом. Хочу процитировать только один пример. Накануне войны 1914 года один из военачальников, Рейно, пытался проводить параллель между колонизационной политикой Александра и системой протектората, которую Франция намеревалась навязать Марокко: "Мы возьмем у македонского героя урок колонизации, который, несмотря на возраст в две тысячи лет, является для нас сегодняшних жгуче актуальным... Только вместо всех других европейских народов мы собираемся использовать [этот пример] в Марокко".
Историографические последствия были тяжелыми и долговременными не только для истории империи, но и для самой фигуры Дария. Завершившаяся ахеменидская история была украдена историками, высадившимися, наподобие Александра, в страны, которых они не знали. Нередко они действовали на основании чтения древних авторов и тех, кого они, особо не рассуждая, называли "древними историками эпохи Александра", обычно не давая себе времени разумно оценить их труды. Имея имидж побежденного, такой человек как Дарий III, не имел никаких шансов на самостоятельную жизнь внутри историографии этого периода, тем более, что многие историки приписывали его поражение трусости "азиатского деспота", вскормленного властью и роскошью. Даже некоторые моральные и внутренние достоинства, в которых ему не отказывают некоторые авторы, не возвышали Дария, так как эти его качества были совершенно недостаточны для того, чтобы поддержать энергию в своих подданных и отразить атаки героя, пришедшего из Европы. Единственное, в чем единогласно сходятся все критики Дария, - это неслыханная мощь его противника. В остальном же его безжалостно опускают до уровня обычного царя, без размаха или таланта.
Кроме того, колониальная историография сделала из него плохого администратора, бросающего на произвол судьбы дороги, преобразующего налоги в предметы роскоши, вместо того чтобы заниматься ирригацией и развивать товарооборот, устраняющегося от участия в беседах по вопросам сети рек и питающих поля каналов Вавилонии, - короче, содержащего свою страну в несправедливой зависимости и "азиатском застое". Вот, например, как вслед за Дройзеном[20] В. Дюруа представляет труд по экономическому преобразованию Азии как следствие завоеваний Александра. В этом отрывке легко читается изображение царства Дария:
"За счет дорог, которые Александр открыл или обеспечил их безопасность, подготовленных им портов, строек, убежищ или этапов, начала активно развиваться торговля и связь между народами... Промышленность получила сильный толчок при помощи огромных, прежде неактивных и потому бесплодных, богатств, лежавших в царских сокровищницах, которые теперь были пущены вдело расточительной рукой завоевателя" (1889, стр. 314).
Рассматриваемый исключительно в телеологической перспективе, первый победоносный завоеватель, пришедший из Европы - "солдат цивилизации", - только Александр был в состоянии предложить реальный выход странам империи Дария. Таково мнение AT. Ольмстеда, высказанное в 1948 году в его замечательной книге об истории Персидской империи. С его точки зрения, развал империи объясняется излишним налоговым бременем. По этой причине история империи постоянно сотрясалась все большим числом мятежей покоренных народов (стр. 289). Переходя практически к началу царствования Дария III, он с негодованием описывает хитроумные финансовые меры, навязанные ахеменидскими военачальниками как подвластным жителям страны, так и иноземным наемникам, и поэтому безоговорочно отводит Александру роль положительного героя, освободителя страны, раздавленной деспотизмом Дария: "Ближний Восток был, таким образом, готов к тому, чтобы согласиться с любым захватчиком, который предложил бы ему надежное и эффективное управление" (стр. 487). Тезис показался настолько четким и ясным, что он был взят на вооружение Реза Пехлеви, бывшим шахом Ирана, озабоченным возвеличиванием иранской истории: "Разложение Ахеменидов привело к такому уникальному явлению как - Александр Македонский" (1979, стр. 18).
ИТОГ И ПЕРСПЕКТИВЫ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСТОКАМ
Если попытаться сейчас кратко и в общем оценить образ Дария в историографии ближайшего времени (приблизительно в последнюю четверть века), придется отметить, что новациям предпочитается повторение прежних выводов. Для большинства авторов - тех, которые, по крайней мере, считают полезным сказать о Дарий насколько слов (а таких не так уж и много), - империя давно вошла в спираль безнадежного упадка. Некоторые продолжают считать, что в результате македонского завоевания Ближний Восток наконец-то познал реальное экономическое и коммерческое развитие. Артаксеркс III считается "последним великим Ахеменидом" или "наиболее агрессивным и победоносным монархом в IV веке". Его царствование рисуется как подъем империи перед окончательной катастрофой. Когда образ Дария описывается, а не только упоминается - что бывает крайне редко, - суждение о нем остается неуверенным, переменчивым и неустойчивым. Авторы любят упоминать, что "он был красивым и большим, а также совершил великий подвиг в войне против кадусиев", но, однако, о его царствовании большинство авторов отзывается не лучшим образом. Некоторые считают, что "вопреки очень жесткому осуждению потомства, он не был противником, которого можно было бы недооценивать"; другие, напротив, полагают, что победы Александра объясняются прежде всего "посредственностью и некомпетентностью его противника". Третьи, наконец, думают, что, приняв во внимание все известные ведения, "ввиду отсутствия документации никакое суждение не может быть признано окончательным", и т.д. Некоторые не колеблются вернуться к давно ставшей пошлой оценке, введенной в обиход еще Боссюэ: у Дария было множество положительных качеств, но он не мог ничего сделать против столь исключительного человека, каким был Александр.
Конечно, можно отметить, что в течение последней четверти века в историографии наметилось движение по пересмотру этого образа. Даже при том что негативная версия сохраняет своих сторонников, сегодня историки нередко принимают "позитивную" версию и соглашаются считать, что ни у Исса, ни при Гавгамелах стратегия царя не была глупой и он не был трусливым воином. Но необходимо констатировать, что в этих редких монографиях "позитивного" толка не предлагается ни новых путей, ни новых методов. Переоценка Дария как воителя кажется тем более непрочной и парадоксальной, что ввиду печального состояния документальной базы восстановление хода сражений Александра и Дария, видимо, навсегда останется в области противоречивых гипотез. Сражение при Гранике является этому красноречивым примером, поскольку две наиболее подробные версии - версия Арриана и версия Диодора - совершенно отличны. Но проблемы, существующие с описанием битв при Иссе и Гавгамелах, остаются по-прежнему настолько острыми, что крайне трудно уверенно сказать что-либо относительно достоинств Дария по сравнению с Александром, как в ходе битвы, так и вне ее. Единственное заключение, которое мы можем сделать сегодня с очень большой вероятностью, состоит в том, что Дарий проводил осознанную стратегию в период между битвами при Иссе и Гавгамелах, которая позволила ему вести свою игру и завлечь Александра туда, где он решил встретить македонскую армию. Но - и снова по причине противоречивости источников - роль, которую сыграл Великий царь в ходе сражения, до сих пор остается предметом дискуссий.
Что касается всего остального, основания для расхождения в интерпретациях остались практически неизменными. Очевидно, что многие поколения продолжают неутомимо заниматься словопрениями по поводу нескольких пассажей греко-римских авторов, которые позволяют как выдвинуть на передний план бойцовские качества и физическую представительность Дария, так и настаивать на его некомпетентности и трусости: первый образ является следствием перефразировании нескольких пассажей авторов Вульгаты и Плутарха, в то время как второй был создан главным образом на основании суждений Арриана, поддержанных также и другими древними авторами. Как показывает изменение тона в английской историографии первой половины XIX века, нелицеприятный портрет Дария возник вследствие того, что Арриана там предпочли Юстиниану, Диодору, Квинту Курцию и Плутарху, при помощи которых в период между Средними веками и Ренессансом распространялся, наоборот, образ красивого, смелого Великого царя, преследуемого злой судьбой. Ясно выраженный в последнее время интерес к традиции Вульгаты сформировал, в свою очередь, у историков большую приязнь к лицеприятному портрету Дария. Тем не менее в вопросах анализа военных действий ученые продолжают большее внимание оказывать Арриану. Как говорил его первый французский переводчик, Николя Перро д'Абланкур, сам весьма заинтересованный всеми этими проблемами, "это военный человек", который "относится к войнам как великий полководец"[21].
Несколько смущает то, что движение по пересмотру образа Дария связано с весьма желательной тенденцией по культурному раскрепощению истории Александра, которое в новейших исследованиях пойдет бок о бок с очень критическим суждением по поводу последствий македонских завоеваний. В результате этого сдвоенного движения возникает серьезная проблема. Дебаты об Александре - "цивилизаторе" и Александре - "разрушителе" являются всего лишь возобновлением или продолжением полемики, уже давно ведшейся в литературе. В этих трудах "моральные" условия неизменно весьма далеки от историографических целей. Нет никакого смысла в том, чтобы вероятное обесценивание образа Александра и его завоеваний привело к пересмотру образа его противника, как будто образ Дария находится в иллюзорной механической зависимости от образа Александра. Ведь если историку Александра необходимо избежать синкретической тесной связи с "великим героем", то историк Дария, со своей стороны, не является простым свидетелем, призванным защитой, чтобы помочь первому в качестве эксперта в процессе реабилитации.
Таким образом, чтобы выскользнуть из этого тупика, простого анализа современного исторического творчества явно недостаточно. Нам надо возвратиться прямо к древним источникам, чтобы понять, как именно создавались документы о Дарий III, особенно в римскую эпоху. Разумеется, речь не идет о том, что придется прежде всего провести поиски первичных источников, которыми пользовались древние греко-римские авторы - это абсолютно бесполезно, поскольку они безвозвратно исчезли. При отсутствии даже минимальных условий, необходимых для успешного ведения настоящих биографических исследований, не стоит надеяться на то, что удастся выбрать между "положительным" и "отрицательным" портретами. Даже если последний из Великих царей был особенно обижен древней и современной историографией, цель книги, которая ему посвящена, не может состоять в том, чтобы прежде всего восстановить его образ: необходимо, скорее, понять, как и почему этот образ формировался в течение многих веков. Таким образом, недостаточно постоянно отсылать читателя к Юстиниану и Диодору, чтобы утверждать, что Дарий был смелым человеком (поскольку до своего воцарения он победил в дуэли с кадусийским воином), или к Плутарху, чтобы сделать вывод или подтвердить тезис о том, что Дарий был красив и имел внушительное телосложение. Недостаточно также просто разоблачить пристрастность Арриана в описании Дария и Александра; скорее необходимо понять, над какими литературными моделями работал Арриан и как он писал свой труд и какие предполагаемые и реальные условия были вообще у древних авторов, писавших об Александре. В качестве примера подобного тезиса бесконечно важнее понять, на основании каких образов и каких ментальных категорий строился и распространялся мотив личного поединка, который обнаруживается в легенде о Дарий и в легенде об Александре.
И наконец, вопросы, которые были вызваны историографическим исследованием, отражают основной методологический вопрос - вопрос отношения историков к своим источникам. Эти вопросы можно было бы считать почти банальными, если бы исследования и ответы на них не были бы столь решающими: как работали авторы, которые в римскую эпоху, описывая подвиги Александра, упоминали о Дарий, и как их труды могут быть использованы сегодня? Таким образом, чтобы иметь шанс ответить на эти вопросы, необходимо осознать и неутомимо повторять следующую истину: авторы, которых мы изучаем, не являются историками в том смысле, к которому мы привыкли; они не являются "нашими коллегами", как подчеркнула с большим талантом и проницательностью Николь Лоро, говоря о Фукидиде[22]. Таким образом, недостаточно, говоря о том или ином эпизоде, вести критический анализ различных противоречивых версий, утверждая, что при помощи некоторой сортировки можно отделить зерна от плевел - по той простой причине, что текст состоит из совокупности "хороших" зерен и "плевел". Лучше погрузиться в процессы литературного творчества и спросить себя о происхождении и циркуляции периодически повторяющихся образов.