Введение

История Агафокла, насколько нам известно, была описана четырьмя современными писателями, а именно Антандром, Каллием, Тимеем и Дурисом.
Антандр
Антандр был старшим братом Агафокла. О его сочинении мы знаем только из отрывка Диодора.
XXI, 16, 5: Αγαθοκλῇς πρέπουσαν ἔσχε τῇ παρανομίᾳ τὴν τοῦ βίου καταστροφήν, δυναστεύσας μὲν ἔτη δύο τῶν τριάκοντα λείποντα, βιώσας δὲ δύο πρὸς τοῖς ἑβδομήκοντα ἔτη, καθὼς Τίμαιος ὁ Συρακόσιος συγγράφει, καὶ Καλλίας καὶ αὐτὸς Συρακόσιος, εἴκοσι δύο βίβλους συγγράψας, καὶ ́Αντανδρος ὁ ἀδελφὸς ̓Αγαθοκλέους καὶ αὐτὸς συγγραφεύς,
Агафокл погубил себя своими беззакониями, процарствовав двадцать восемь лет и прожив семьдесят два года, как пишут Тимей Сиракузский и Каллий, тоже сиракузянин, составивший двадцать две книги, и Антандр, брат Агафокла, тоже историк.
Едва ли можно предположить, что исторические труды Антандра особо засветились; все, что мы о нем знаем, содержит очень мало подробностей и, кроме того, никоим образом не может выставить его в благоприятном свете.
Каллий
Труд Каллия, согласно Диодору, состоял из двадцати двух книг. Из него до нас дошли шесть фрагментов, собранных К. Мюллером. Сочинение называлось примерно τὰ περὶ Αγαθοκλέα; по крайней мере, так его цитируют самые разные авторы, а именно: Афиней в фр. 2, Элиан в фр. 3, схолиаст к Аполлонию Родосскому в фр. 4, Дионисий Галикарнаский в фр. 5 («Каллий написал в «Деяниях Агафокла…»). В фр. 6 у Макробия (Sat. V 19) записано: Callias autem in septima historia de rebus Siculis ita scribit («Каллий в седьмой книге истории сицилийских дел пишет»). В любом случае, как мы видим из фр. 3, в десятой книге Каллий описывал поход Офеллы, датируемый 308 годом, и если предположить, что он закончил свой труд смертью Агафокла, произошедшей в 289 году, тогда, следовательно, он заполнил не менее 12 книг событиями за девятнадцать лет. То, что в первых 10 книгах он с такими подробностями описывает начало карьеры Агафокла, наверняка само по себе невероятно. Если Каллий смог составить 22 книги об Агафокле, то, возможно, он располагал богатым набором сведений о нем. Однако со своей стороны он, похоже, также расширил объем своей работы, включив в нее ряд длительных экскурсов: так, для введения военной кампании против Эолийских островов (фр. 4) он предоставил подробную информацию о природных особенностях этих островов, а также детально описал тамошний вулкан, и далее (фр. 5) в связи с италийскими войнами Агафокла рассказывается о троянском происхождении римлян и даже о рождении Ромула и Рема.
На вопрос, оставил ли Каллий какой–либо след в традиции, с большой долей вероятности можно ответить утвердительно, так как фр. 3, как уже заметил Мюллер, содержит вполне безошибочную ссылку на рассказ Диодора: там говорится, как каста псиллов у ливийцев якобы исцеляла змеиный укус, а у Диодора XX 42 сообщается, что войска Офеллы во время их марша через ливийскую пустыню сильно пострадали от укусов змей. Так что Диодор определенно использовал Каллия, но прямо или через кого–то, невозможно узнать.
У Диодора есть детальное суждение о политических убеждениях Каллия и его правдивости как историка:
XXI 17, 4: ὅτι καὶ Καλλίας ὁ Συρακόσιος δικαίως καὶ προσηκόντως κατηγορίας αξιωθείη. ἀναληφθεὶς γὰρ ὑπ ̓ ̓Αγαθοκλέους καὶ δώρων μεγάλων ἀποδόμενος τὴν προφῆτιν τὴς ἀληθείας [ἱστορίαν], οὐ διαλέλοιπεν ἀδίκως ἐγκωμιάζων τὸν μισθοδότην. οὐκ ὀλίγων γὰρ αὐτῷ πεπραγμένων πρὸς ἀσεβείας θεῶν καὶ παρανομίας ἀνθρώπων, φησὶν ὁ συγγραφεὺς αὐτὸν εὐσεβείᾳ καὶ φιλανθρωπίᾳ πολὺ τοὺς ἄλλους ὑπερβεβληκέναι. καθόλου δέ, καθάπερ Αγαθοκλῆς ἀφαιρούμενος τὰ τῶν πολιτῶν ἐδωρεῖτο τῷ συγγραφεῖ μηδὲν προσήκοντα παρὰ τὸ δίκαιον, οὕτως ὁ θαυμαστὸς ἱστοριογράφος ἐχαρίζετο διὰ τῆς γραφῆς ἅπαντα τἀγαθὰ τῷ δυνάστῃ ̇ ῥάδιον δ ̓ ἦν, οἶμαι, πρὸς ἄμειψιν χάριτος τῷ γραφεῖ τῶν ἐγκωμίων μὴ λειφθῆναι τῆς ἐκ τοῦ βασιλικοῦ γένους δωροδοκίας,
Каллий Сиракузский заслуживает порицания справедливо и по делу. Ибо возвышенный и задаренный Агафоклом, он презрел пророчицу истины [историю], неправедно восхваляя своего покупателя. Ведь немало натерпелись от него и боги, и люди, а наш историк называет его образцом благочестия и человеколюбия. Агафокл, отнимая у горожан имущество, отдавал его писателю вопреки справедливости, а замечательный историограф в своих сочинениях благодарил династа и его семейку: он поставлял им дифирамбы, они ему плюшки.
То, что говорит здесь Диодор, звучит чрезвычайно злобно и, конечно, не совсем свободно от искажений. В любом случае следует отметить, что Агафокл дарил Каллию конфискованное имущество, а тот в своем труде безмерно прославлял его деяния, но я отвергаю добавление, что, принимая подарки, он одновременно продавал свое перо Агафоклу. Против этого говорит то обстоятельство, что в фр. 6 он уже упоминает о смерти Агафокла и, следовательно, при жизни тирана вообще не публиковал свой труд. Кроме того, можно также утверждать, что его работа, даже в целом, не носила характера тенденциозного сочинения сторонника. Как мы видели, она имела очень большой объем и содержала серию экскурсов, в которых с большой тщательностью были собраны довольно обширные знания, что свидетельствует о прилежании, которое, вероятно, можно найти у исследователя, пишущего из любви к предмету, но не у пристрастного историка, который служит своему хозяину только за плату. Дары Каллию, упомянутые Диодором, конечно, не могут свидетельствовать об одновременном подкупе. С уверенностью можно лишь заключить, что Агафокл, когда он давал ему имущество, с самого начала считал Каллия верным фолловером; ибо после того, как Агафокл массово казнил и изгнал владельцев–олигархов, ему было важно всегда отдавать «освободившуюся» собственность только в руки тех людей, на надежность которых, по его мнению, он мог рассчитывать даже в случае возможной перемены судьбы.
В какой степени в своем историческом труде Каллий выразил свою привязанность и, возможно, также благодарность Агафоклу, вряд ли можно узнать. Возможно, правда, что он часто скрывал и замалчивал гнусности Агафокла, но не нужно придавать здесь слишком большого значения утверждению Диодора, поскольку, по всей вероятности, оно основано только на сравнении с крайне враждебным изображением Агафокла у Тимея.
Тимей
Третий первичный источник, освещавший историю Агафокла, — Тимей Тавроменийский. Он был политическим противником Агафокла и тот изгнал его из Сицилии (ср. Diodor XXI 17, 1). В качестве изгнанника он отправился в Афины, где, согласно его собственным словам, сохранившимся у Полибия (XII 25 h), прожил не менее пятидесяти лет:
ὅτι Τίμαιός φησιν ἐν τῇ τριακοστῇ καὶ τετάρτῃ βίβλῳ ὅτι πεντήκοντα συνεχῶς ἔτη διατρίψας ̓Αθήνησι ξενιτεύων καὶ πάσης ὁμολογουμένως ἄπειρος ἐγένετο (не ἐγενόμην) πολεμικῆς χρείας, ἔτι δὲ καὶ τῆς τῶν τόπων θέας,
Тимей говорит в тридцать четвертой книге: «я провел в Афинах пятьдесят лет кряду эмигрантом» и, по общему признанию, он был профаном в делах войны, а также не осматривал места событий.
Конечно, в приведенном отрывке можно увидеть прямую речь Тимея. Но возможно, Полибий вложил в цитату свои собственные мысли, потому что именно он придавал такое большое значение пониманию военного дела и личному наблюдению. Так что Тимею принадлежат только слова πεντήκοντα συνεχῶς ἔτη διατρίβω Αθήνησι ξενιτεύων, «я провел в Афинах пятьдесят лет кряду эмигрантом». То, что Тимей вернулся бы на Сицилию после пятидесятилетнего пребывания в Афинах, уже само по себе было бы весьма маловероятно. В то время ему было около восьмидесяти, или, по мнению К. Мюллера, даже девяносто два года, и вряд ли в этом возрасте он еще испытывал желание сменить место жительства и заново вжиться в условия, которые стали для него чужими. Более того, и после смерти Агафокла он не возвращался более двадцати лет, хотя ничто не могло ему помешать. Мюллер, кстати, имеет лишь очень неясное представление о возвращении Тимея и даже странным образом сам себе противоречит. С одной стороны, он относит цитированную выше 34‑ю книгу к «Истории Агафокла» или даже к более раннему периоду, но с другой считает, что Тимей написал большую часть своего труда, дойдя до последних деяний Агафокла, в Афинах и только «Историю Пирра» — в Сицилии. Плутарх заявил в de exilio, что Тимей написал свой исторический труд в Афинах и, значит, он оттуда не уезжал. Итак, если Тимей оставался в Афинах до своей смерти, то само собой разумеется, что он написал там всю свою работу.
Если Тимей пребывал в Афинах до самой смерти, то это отнюдь не исключает возможности того, что в поисках материала для своего исторического труда он также совершал длительные путешествия. Он вообще очень серьезно относился к сбору сведений: он сам говорит об этом у Полибия XII 28а, подчеркивая в качестве примера, что он не жалел энергии и затрат, чтобы поближе познакомиться с жизнью лигуров, кельтов и иберов. Конечно, Тимей проявил не меньшее рвение в изучении истории Агафокла, и при необходимости вряд ли пожалел бы усилий и средств. Вероятно он никогда не упускал Агафокла из виду и всегда следил за ним с особым интересом, добывая информацию у очевидцев и составляя отдельные заметки.
Историческая работа Тимея, вероятно, называлась ἱστορία. Она цитируется до 38‑й книги, которой, возможно, и кончается. История Агафокла согласно Диодору рассматривается в последних пяти книгах всего произведения, начиная с 34‑й книги и далее. Мюллер собрал из этих пяти книг семь фрагментов, а именно фр. 144-150. Он проглядел место Диодора XX 79. Кроме того, из 34‑й книги взят еще 139‑й фрагмент, в котором Тимей рассказывает о своем собственном изгнании. С помощью фр. 146 можно доказать, что Юстин в рассказе об Агафокле изложил Тимея.
Мюллер сопоставляет утверждения Юстина и Полибия об Агафокле:

Как и Юстин, Диодор также говорит, что Агафокл был сыном бедного гончара (XIX 2, 7), и состоял в распутной связи со знатным сиракузянином (XIX 3, 1). Итак, мы можем наблюдать соприкосновение Юстина и Диодора, и что оно возникло в результате совместного использования ими Тимея. Мы часто будем находить другие прикосновения между двумя писателями, и, конечно, всегда должны видеть в них Тимея. Диодор прямо цитирует Тимея в трех местах, а именно в XX 79, 5; 89, 5 и XXI 16, 5.
Согласно своим политическим убеждениям, Тимей показал себя в своем произведении ярым врагом Агафокла. Это прямо засвидетельствовано и Полибием, и Диодором:

Оба писателя очень точно передают тимеево описание Агафокла и при этом в своих суждениях не расходятся между собой и, казалось бы, полностью зависят друг от друга. И Полибий, и Диодор говорят, что Тимей взялся за Агафокла в конце всего своего произведения и изображал его со злобой по личным причинам, совершенно игнорируя приличествующую историку любовь к истине; он умалчивал об успехах Агафокла и преувеличивал его неудачи; при этом он сам предлагает проконтролировать свой рассказ, потому что Агафокл не мог быть таким трусливым и ничтожным, если он поднялся с самого низкого состояния до правителя почти всей Сицилии и поверг в ужас карфагенян.
Указанные соприкосновения между Полибием и Диодором, как можно видеть, распространяются также на мысли, но Диодор лишь перепевал Полибия. Диодор в целом хорошо знал Полибия, поскольку он использует его как источник в своих поздних книгах, и поэтому и в оценке Тимея он принял суждение Полибия и только дополнил и немного изменил его в мелких аспектах на основе своего собственного знания Тимея. Поэтому в нашей оценке Тимея Полибий для нас в авторитете, в то время как «мнение» Диодора отодвигаем на задний план и не учитываем. Однако и суждение Полибия о Тимее, как известно с самого начала, далеко не беспристрастно. Что же касается подчеркивания, что во всех остальных частях своего труда Тимей всегда очень аккуратно придерживался истины и только в разделах об Агафокле лгал из мести, то вполне естественно, что он необычайно резок в суждениях о своем обидчике, на полвека лишившем его родины, и с самого начала был склонен верить во многие его грехи, которые он отбросил бы как клевету, говоря о других, но то, что он лгал сознательно, противоречит как его обычной практике, так и его концепции профессии историка.
Одним из главных достоинств Тимея было точное соблюдение хронологии, что признает даже Полибий:
XII 10, 4: διότι τοῦτ ̓ ἰδιόν ἐστι Τιμαίου, καὶ ταύτῃ παρημέλληται τοὺς ἄλλους συγγραφέας καὶ καθόλου τοσαύτης τέτευχεν ἀποδοχῆς (λέγω δὲ κατὰ τὴν ἐν τοῖς χρόνοις καὶ ταῖς ἀναγραφαῖς ἐπίφασιν τῆς ἀκριβείας καὶ τὴν περὶ τοῦτο τὸ μέρος ἐπιμέλειαν), δοκῶ, πάντες γινώσκομεν.
И все же, что характерно для Тимея, в чем он превосходит других авторов и чем хвастается в своей Истории, это, как я полагаю, мы все знаем, его точность в датах и публичных записях, а также забота, которую он уделяет таким вопросам.
Диодор также хвалит Тимея за его точность в хронологии (V 1: Τίμαιος μὲν οὖν μεγίστην πρόνοιαν πεποιημένος τῆς τῶν χρόνων ἀκριβείας и др.), которая неоднократно проявляется в основанных на нем рассказах, например, битва при Геле в 311 году произошла ὑπὸ κύνα οὔσης τῆς ὥρας, «во время собачьей звезды» (Diod. XIX 105, 5), Агафокл выступил в Мессену во время сбора урожая (Diod. XIX 65, 3), а также у Юстина и Диодора, где мы читаем, что Агафокл отправился в Африку «на седьмом году правления» (Justin. XXII 5, 1) и вернулся в 307 г. κατὰ τὴν δύσιν τῆς Πλειάδος, «во время захода Плеяд» (Diod. XX 69, 3). Что касается достоверности хронологических посылов Диодора, основанных на Тимее, то они с полным правом всегда оценивались очень благоприятно. В истории Агафокла Диодор, хотя лишь частично следовал Тимею, тем не менее, по крайней мере, он точно знал все его данные и всегда имел их в виду.
В качестве особой фишки Тимея, наконец, следует упомянуть, что он проявляет явную склонность к мистике, что комментировал уже Полибий:
XII 24, 5: οὗτος γὰρ ἐν μὲν ταῖς τῶν πέλας κατηγορίαις πολλὴν ἐπιφαίνει δεινότητα καὶ τόλμαν, ἐν δὲ ταῖς ἰδίαις ἀποφάσεσιν ἐνυπνίων καὶ τεράτων καὶ μύθων ἀπιθάνων καὶ συλλήβδην δεισιδαιμονίας ἀγεννοῦς καὶ τερατείας γυναικώδους ἐστὶ πλήρης,
Обвиняя других, он проявляет немалую злобу и смелость речи; однако его собственные рассказы полны снов и чудес, нелепых басен и, наконец, дегенеративного и бабьего суеверия.
Более подробные свидетельства, подтверждающие утверждение Полибия, частично взяты из фрагментов, отчасти также из сицилийских отрывков у Диодора. Прежде всего, кажется. Тимей стремился доказать на примерах, что каждый, кто осмеливается посягать на святыни, однажды непременно подвергнется божьей каре (ср., например, Diod. XIII 86 и XIV 63). Поэтому, где бы он ни слышал о преступлениях, он рассматривал последующие несчастья и старался выделить среди них те, которые казались наиболее подходящими для наказания за преступления. В этом ему помогла его вера в то, что божество любит одновременно с наказанием давать указание на грех посредством какого–либо знака. Вера в это, по–видимому, была довольно распространена в древности, потому что на ней, среди прочего, уже основаны различные рассказы Геродота. Согласно Плутарху (Thes. 11) такие наказания буквально назывались «термеровым бедствием» по имени Термера, которого наказал Тесей.
Таким образом, Тимей, рассказывая о беззакониях, поставил перед собой задачу в то же время указывать своим читателям, какие из них соответствовали термерову бедствию. Так, в фр. 103 и 104 он объясняет неудачу сицилийской экспедиции наказанием за осквернение герм, потому что настоящим виновником несчастья афинян был Гермократ, сын Гермона. Подобный пример мы находим также в истории Агафокла: Диодор рассказывает (XX 65), что когда карфагеняне однажды принесли в жертву богам своих пленников, они немедленно получили наказание, потому что, поскольку жертвенное пламя охватило весь лагерь, многие из них были сожжены заживо и испытали такую же смерть, как и заключенные, которых они принесли в жертву (αὐτῆς τῆς ἀσεβείας ἴσην τὴν τιμωρίαν πορισαμένης). Прослеживая связь между преступлением и наказанием, Тимей, похоже, также придавал большое значение точному соблюдению хронологии, поскольку ему пришло в голову, что божество любит также выбирать срок наказания таким образом, чтобы он совпадал с временем вины. Свидетельством этого является 120‑й фрагмент. Здесь говорится, что карфагеняне похитили в Геле статую Аполлона и отправили ее в Тир, но тирийцы не очень почитали посланный им подарок и даже обвинили Аполлона в сговоре с Александром; в наказание Тир был завоеван Александром κατὰ τὴν ὁμώνυμον ἡμέραν καὶ τὴν αὐτὴν ὥραν, ἐν ᾗ Καρχηδόνιοι τὸν Απόλλωνα περὶ Γέλαν ἐσύλησαν, «в тот же день и в тот же час, когда карфагеняне осквернили Аполлона в Геле». В истории Агафокла у нас есть аналогия в замечаниях Диодора о связи, в которой смерть сыновей Агафокла якобы была соединена с убийством Офеллы, а гибель африканской армии — с коварным захватом войска, которое вел Офелла.
XX 70, 3 и 4: εἰς τηλικαύτην δ ὑπεροχὴν προελθόντος αὐτοῦ (Αγαθοκλέους), καὶ τὸν Ὀφέλλαν φονεύσαντος ὄντα φίλον καὶ ξένον, φανερῶς ἐπεσημήνατο τὸ δαιμόνιον ὡς διὰ τὴν εἰς τοῦτον παρανομίαν τῶν ὕστερον αὐτῷ γεγενημένων τὸ θεῖον ἐπιστήσαι· τοῦ γὰρ αὐτοῦ μηνὸς καὶ τῆς αὐτῆς ἡμέρας Οφέλλαν ἀνελὼν παρέλαβε τὴν δύναμιν καὶ πάλιν τοὺς υἱοὺς ἀπολέσας ἀπέβαλε τὸ στρατόπεδον. καὶ τὸ πάντων ἰδιώτατον, ὁ θεὸς ὥσπερ ἀγαθὸς νομοθέτης διπλῆν ἔλαβε πὰρ ̓ αὐτοῦ τὴν κόλασιν· ἕνα γὰρ φίλον ἀδίκως φονεύσας δυοῖν υἱῶν ἐστερήθη, τῶν μετ ̓ Οφέλλα παραγενομένων προσενεγκάντων τὰς χεῖρας τοῖς νεανίσκοις. ταῦτα μὲν οὖν ἡμῖν εἰρήσθω πρὸς τοὺς καταφρονοῦντας τῶν τοιούτων.
Но после того, как Агафокл, вознесенный на такую высоту, убил Офеллу, хотя тот был его другом и гостеприимцем, он получил знак, что из–за совершенного им преступления божество нашлет на него зло, которое случилось с ним впоследствии. Ибо в тот же месяц и день, когда он убил Офеллу и забрал себе его войско, он потерял и своих детей, и собственное войско. И что особенно следует заметить, бог, как исправный законодатель, воздал ему вдвойне: ибо тот, кто злостно умертвил одного друга, лишился двух сыновей, которых убили пришедшие с Офеллой. Таков наш ответ рациональным объяснениям таких вещей.
Дурис
Наконец, последним современным источником по истории Агафокла следует упомянуть Дуриса Самосского. Он родился примерно в 340 году, вместе со своим братом Линкеем учился у Теофраста, а затем в более поздние годы достиг тирании в своем родном городе Самосе. История Агафокла описывалась Дурисом в его отдельном произведении, состоящем из нескольких книг.

Гуллеман считает, что ἐν τῇ δεκάτῃ («в десятой») следует заменить на ἐν τῇ δ' («в четвертой»), и, возможно, он попал в точку: ведь если бы вторая книга уже добралась до похода Офеллы, а третья, быть может, даже до италийских войн, невозможно представить, чтобы Дурис заполнил еще семь книг последними годами жизни Агафокла. Таким образом, согласно исправлению Гуллемана, Дурис охватил бы историю Агафокла примерно в таком же количестве книг, что и Тимей. Мюллер собрал всего 13 фрагментов (с 34 по 46). Все они короткие и маловажные. Для нас важен только 35‑й фрагмент, посвященный Ламии и безошибочно связанный с отрывком из Диодора:
F 35: Δοῦρις δ ̓ ἐν β ́ Λιβυκῶν ἱστορεῖ, γυναῖκα καλὴν γενέσθαι τὴν Λάμιαν, μιχθέντος δὲ αὐτῇ Διὸς, ὑφ ̓ Ἥρας ζηλοτυπουμένην ἃ ἔτικτεν ἀπολλύναι ̇ διόπερ ἀπὸ τῆς λύπης δύσμορφον γεγονέναι, καὶ τὰ τῶν ἄλλων παιδία ἀναρπάζουσαν διαφθείρειν,
Дурис во второй книге Ливики пишет, что была прекрасная женщина Ламия, и когда с ней сошелся Зевс, Гера из ревности погубила ее дитя от него, поэтому от горя та стала безобразной и, похищая детей у других, убивала.
Diod. ΧΧ 41, 3 περὶ δὲ τὴν ῥίζαν αὐτῆς ἄντρον ἦν εὐμέγεθες, κιττῷ καὶ σμίλακι συνηρεφές, ἐν ᾧ μυθεύουσι γεγονέναι βασίλισσαν Λάμιαν τῷ κάλλει διαφέρουσαν ̇ διὰ δὲ τῶν τῆς ψυχῆς ἀγριότητα διατυπῶσαί φασι τὴν ὄψιν αὐτῆς τὸν μετὰ ταῦτα χρόνον θηριώδη. τῶν γὰρ γενομένων αὐτῇ παίδων ἁπάντων τελευτώντων, βαρυθυμοῦσαν ἐπὶ τῷ πάθει καὶ φθονοῦσαν ταῖς τῶν ἄλλων γυναικῶν εὐτεκνίαις κελεύειν ἐκ τῶν ἀγκαλῶν ἐξαρπάζεσθαι τὰ βρέφη καὶ παραχρῆμα ἀποκτείνειν,
У основания этой скалы находилась большая пещера, густо покрытая плющом и мхом, в которой согласно мифу родилась Ламия, царица непревзойденной красоты. Но из–за дикости ее сердца говорят, что время, прошедшее с тех пор, превратило ее лицо в звериный вид. Ибо, когда все рожденные ею дети умерли, то отягощенная горем и завидуя счастью всех других женщин в их детях, она приказывала вырывать новорожденных младенцев из рук матерей и тут же убивать.
Соприкосновение двух цитируемых здесь мест позволяет нам сделать вывод, что Диодор, составляя свою историю Агафокла, исходил не только из работы Тимея, но и, кроме того, следует также отчету Дуриса.
Как Дурис судил об Агафокле, из фрагментов не видно. Можно только априори сказать, что тот, кто сам был тираном, не стал бы слишком резко осуждать другого тирана. Кроме того, можно также сослаться на то, что Дурис, являясь самосцем, был слишком далек от сицилийских дел, чтобы у него был повод слишком рьяно принимать чью–либо сторону.
Об исторической добросовестности Дуриса благоприятно не отзовешься. Плутарх прямо заявил, что Дурис, даже там, где у него нет особого интереса, по привычке не придерживается истины (фр. 60), и я полагаю, что при рассмотрении фрагментов это суждение Плутарха не будет опровергнуто, а будет только подтверждаться все больше и больше. Если мы углубимся в подробности, то сможем заметить, что, прежде всего, изучая театральных поэтов, Дурис в своем историописании часто идет совершенно неверным путем. Он написал сочинение «О трагедии» (фр. 69) и еще одно, «О Еврипиде и Софокле» (фр. 70), и при этом настолько увлекся театральными поэтами, что в конце концов даже взял их за образец при написании истории. По–видимому, он считал, что историк должен так же художественно переосмыслить и инсценировать свое предание, как, например, трагик должен инсценировать миф. Иногда очень интересно наблюдать за тем, как он инсценировал свою историю. Прежде всего, бросается в глаза, что он позволил себе позаботиться о том, чтобы одеть отдельных фигурирующих в его повествовании личностей в соответствующий каждой ситуации костюм. О том, как сильно он любил кутюрье и версаче, свидетельствуют уже фрагменты: ведь если среди восьмидесяти трех фрагментов, состоящих в основном из нескольких слов, не менее десяти (фр. 14, 22, 24, 27, 29, 31, 47, 50, 20 и 64) содержат об одежде отдельных личностей более подробную информацию, то это не может быть простым совпадением. В двух фрагментах (14 и 27) даже прямо упоминается использование грима. Конечно, для различных ситуаций у Дуриса всегда были наготове разные костюмы. Так, например, для людей, которые начинают танцевать в нетрезвом виде, в качестве одежды выбрано шафрановое платье.
F 29: Δοῦρις δ ̓ ὁ Σάμιος ἐν τῇ τῶν Ἱστοριῶν ἑπτακαιδεκάτῃ Πολυσπέρχοντά φησιν, εἰ μεθυσθείη, καίτοι πρεσβύτερον ὄντα, ὀρχεῖσθαι, οὐδενὸς Μακεδόνων ὄντα δεύτερον οὔτε κατὰ τὴν στρατηγίαν, οὔτε κατὰ τὴν ἀξίωσιν, καὶ ἐνδυόμενον αὐτὸν κροκωτὸν, καὶ ὑποδούμενον Σικυώνια, διατελεῖν ὀρχούμενον,
Дурис Самосский в семнадцатой книге говорит, что Полисперхонт в состоянии опьянения, хотя и в преклонных летах, плясал, не уступая никому из македонцев ни в стратегии, ни в звании и, облаченный в шафрановое платье и обутый по–сикионски, плясал без остановок.
Такое же облачение однажды прилагается и к Агафоклу:
Polyaen V 3, 3 Ayaθοκλῆς, ἤδη μεθυόντων, ἐς μέσους παρελθὼν, κροκωτὸν ἐνδὺς, Ταραντῖνον περιβαλόμενος ηὔλησεν, ἐκιθάρισεν, ὠρχήσατο ̇ ὥστε ὑφ ̓ ἡδονῆς θόρυβος καὶ κρότος ἐκ πάντων ἦν. ἐν δὲ τῷ καιρῷ τῆς ἡδονῆς ὑπεξῆλθε τοῦ συμποσίου, ὡς κεκμηκὼς, τὴν ἐσθῆτα ἀλλάξων,
Агафокл, когда гости перепились, вошел в зал, одетый по–тарентински в шафрановое платье, играл на кифаре и плясал, так что присутствующие гудели и хлопали от удовольствия, но в разгар веселья он вышел с целью якобы переодеться и передохнуть и т. д.
Очевидно, что в информации Полиэна об Агафокле мы видим лишь выдумку Дуриса. С особым рвением Дурис также заботился о том, чтобы обеспечить всех спасающихся бегством специальной маскировкой, которая сделала бы их неузнаваемыми. Насколько важной он считал маскировку именно во время побега, лучше всего видно из Полиэна VII 37, где рассказывается, что у царя Перисада всегда было три разных наряда, в зависимости от того, шел ли он в поход, вступал в бой, или спасался бегством; в случае побега он одевался так, чтобы его не могли узнать ни свои, ни вражеские войска. В некоторых рассказах Дуриса маскировка при побеге с самого начала может показаться невозможной; например, у Плутарха (Demetr. 9), когда Деметрий преследуется вражескими войсками во время любовной встречи и сначала переодевается, прежде чем бежать; ибо бегство и переодевание здесь взаимоисключают друг друга. Подобное замечание можно сделать и в отношении побега тирана Лахара, поскольку, согласно Полиэну III 7, 1, он, с одной стороны, берет с собой золотые монеты, чтобы, разбрасывая их, задержать своих преследователей, а с другой, надевает одежду раба, чтобы остаться неузнанным. В других случаях маскировка при побеге не является совсем бессмысленной, но, по крайней мере, ее трудно выполнить и она не имеет какой–либо цели, например, у Полиэна III 7, 3 и Плутарха (Demetr. 44). Кроме того, совершенно своеобразной причудой Дуриса было то, что он любил приводить примеры того, как в случае преследования можно было спасти себе жизнь, поменяв одежду, и подставив вместо себя другого. Во–первых, свидетельством этого может служить история, рассказанная нам Полиэном VIII 57. А именно, говорят, что Арсиноя, вдова Лисимаха, бежала на корабли во время штурма Эфеса, одетая в лохмотья и с грязным лицом, посадив вместо себя на ложе служанку в царских одеждах, в результате чего сама она спаслась, а служанку убили вместо нее. И Дройзен, и Мельбер уже приписали эту сказку Дурису по другим причинам. Похожую историю мы находим еще у Плутарха (Pyrrh. 17), где рассказывается, что в битве при Гераклее, чтобы спастись от преследователей, Пирр во внезапном приступе трусости поменялся одеждой с Мегаклом и тем самым спас себе жизнь, а Мегакл погиб. Еще следует обратить внимание на историю, рассказанную Непотом (Datam. 9). Полководец Датам, когда его однажды преследовали, спрятался среди телохранителей в доспехах и одежде обычного солдата, отдав одному из своих товарищей свой прикид и приказал ему идти в том месте, где он обычно ходил сам, В результате преследователи были одурачены и напали только на товарища, который был одет в его одежду, а его самого пропустили беспрепятственно. Поразительное сходство с приведенными здесь примерами, которые, кстати, несомненно, можно было бы еще умножить, демонстрирует и рассказ у Диодора XIX 5 о бегстве Агафокла от Акесторида: «Поскольку Акесторид не хотел казнить Агафокла публично, опасаясь восстания, он приказал ему убраться из города и послал несколько человек, чтобы убить его ночью на улице. Агафокл же сразу догадался о замысле полководца и поэтому выбрал среди своих слуг того, кто был больше всего похож на него ростом и лицом; этому он отдал свои доспехи, коня и одежду и тем самым обманул тех, кто был послан убить его. Сам он оделся в лохмотья и пробирался по пересеченной местности. По оружию и другим признакам преследователи заключили, что он, должно быть, тот самый Агафокл, которого они искали, но, поскольку они ничего не могли различить в темноте, они совершили казнь, но в действительности не достигли своей истинной цели». Обычно эту историю с полной уверенностью принимают за чистую монету и даже Ранке без колебаний привел ее для характеристики Агафокла; тем не менее, основываясь на приведенных примерах, я думаю, что могу утверждать, что в ней нет ни слова правды и что она имеет для нас ценность лишь постольку, поскольку дает нам действительно надежную основу для установления следов Дуриса. Не меньше, чем на декорации отдельных людей, Дурис также обращал внимание на театральное оформление целых сцен. Подтверждения этого встречаются довольно часто как в истории Агафокла, так и в других преданиях, взятых из Дуриса. Из фрагментов в качестве доказательства можно привести рассказ Плутарха о возвращении Алкивиада в Афины:
Plut. Alcib. 32: δὲ Δοῦρις ὁ Σάμιος ̓Αλκιβιάδου φάσκων ἀπόγονος εἶναι, προστίθησι τούτοις, αὐλεῖν μὲν εἰρεσίαν τοῖς ἐλαύνουσι Χρυσόγονον τὸν Πυθιονίκην, κελεύειν δὲ Καλλιππίδην τὸν τῶν τραγῳδιῶν ὑποκρίτην, στατὸν καὶ ξυστίδα καὶ τὸν ἄλλον ἐναγώνιον ἀμπεχόμενον κόσμον, ἱστίῳ δ ̓ ἁλουργῷ τὴν ναυαρχίδα προσφέρεσθαι τοῖς λιμέσιν, ὥσπερ ἐκ μέθης ἐπικωμάζοντος, οὔτε Θεόπομπος οὔτ ̓ Ἔφορος οὔτε Ξενοφῶν γέγραψεν· οὔτ ̓ εἰκὸς ἦν οὕτως ἐντρυφῆσαι τοῖς ̓Αθηναίοις μετὰ φυγὴν καὶ συμφορὰς τοσαύτας κατερχόμενον,
А Дурис Самосский — по его словам, потомок Алкивиада, — добавляет сюда, что на флейте играл для гребцов пифионик Хрисогон, тогда как распоряжался ими трагический актер Каллипид, облаченные оба в статос, ксистиду и в прочие атрибуты для состязаний, и [пишет еще] что навархида Алкивиада с пурпурным парусом принеслась в гавань словно с шумной процессией после попойки, [о чем] не писали ни Феопомп, ни Эфор, ни Ксенофонт.
Грот отверг все это описание Дуриса как выдумку и с полным правом снова противопоставил ей простое повествование Ксенофонта. (Кстати, с дурисовым описанием возвращения Алкивиада можно сравнить очень похожее описание перенесения тела Деметрия у Плутарха (Demetr. 53); здесь также участвовал знаменитый флейтист по имени Ксенофант).
Дурис не только брал за образец для подражания поэтов, но, похоже, и вовсе влюбился в них. Он записал из них несколько стихов, которые он цитировал в самых разных случаях (например, фр. 5 и фр. 45), а также часто использовал оскорбительно, извлекая из них апофтегмы, которые он без лишних слов вкладывал в уста разным людям в тех случаях, которые казались ему подходящими (фр. 31 и Plut. Demetr. 14, 35, 45 и 46). От поэтов Дурис перенес интерес также на актеров и художников, некоторых из которых он также знал по более ранним временам до такой степени, что, по крайней мере, мог использовать их в своих баснях (фр. 64). Насколько он всегда был занят в своих мыслях актерами и актерским мастерством, видно также из того, что он нередко использовал сравнения в своей Истории именно из этой области. Так, например, он сравнивает Деметрия с актером (Plut. Demetr. 44), а обувь Деметрия с котурном (фр. 31). Также весьма показательным для него является отрывок (Demetr. 18), где Плутарх говорит о возведении диадохов в царское достоинство, отмечая при этом, что с новым титулом диадохи одновременно приобрели и новый характер, подобно тому, как трагический актер одновременно с одеждой меняет походку, голос и даже манеру сидеть и приветствовать. Не менее увлеченный театральным искусством, Дурис в силу своего пристрастия развлекать читателей любой ценой исказил переданную ему историю. Прежде всего, обращает на себя внимание то, что он не гнушался заинтересовывать, рассказывая любовные истории, потому что, опять же, мы можем наблюдать, что среди его фрагментов можно найти не менее десяти, в которых обсуждается какая–либо любовная связь (фр. 2, 3, 19, 27, 35, 42, 58, 63, 37 и 43 и, прежде всего, рассказ Плутарха о враче Эрасистрате, несомненно, основанный на рассказе Дуриса). Кстати, своими рассказами о любовных похождениях Дурис не пощадил и самых уважаемых личностей, поскольку он сообщает, что Пенелопа занималась любовью со всеми женихами (фр. 42), и что Прометей был наказан не за похищение огня, а за любовную связь с Афиной (фр. 19). История Агафокла, по всей ее природе, давала мало места для того, чтобы вплести любовные истории. Только дважды упоминается любовная связь якобы между сыном Агафокла Архагатом и мачехой последнего, Алкеей, или Алкией (Diod. XX 33, 5 и 68, 3), и в обоих случаях прослеживание предания к Дурису, вероятно, уже весьма вероятно и по другим причинам.
Там, где речь шла о военных историях и описаниях сражений, как это обычно происходило в истории Агафокла, Дурис снова научился применять новые средства, чтобы всегда приятно развлекать своих читателей и привносить в соответствующую монотонность некоторое разнообразие и оживление. Иногда он заставлял трубачей подавать звуковой сигнал (Diod. XIX 4, 6; 6, 5; XX 7, 4 и 34, 6), хотя повод, по которому они трубят, иногда самый абсурдный, какой только можно себе представить. Но наиболее привычным для него было фальсифицировать длинные стратегемы, потому что этим он добивался того, что читатель оставался в постоянном напряжении и невольно испытывал личную неприязнь к самому Агафоклу. При анализе выясняется, что стратегемы эти, как правило, создавались не в голове Агафокла, а в воображении писателя, и что, кроме того, несомненно, кроме одного историчного случая (Diod. XX 54, 3), они не принадлежали Тимею, но всегда стряпались Дурисом. Дурис, по–видимому, немало гордился сенсациями, которые он привнес в историческую традицию, потому что в фр. 1 он упрекает Эфора и Феопомпа (как я, по крайней мере, понимаю этот отрывок), в том, что они были озабочены только простой записью материала и не знали, как представить его своим читателям в яркой и интересной форме, как это всегда делали до них ионийские историки (Εφορος δὲ καὶ Θεόπομπος τῶν προγενομένων πλεῖστον ἀπελείφθησαν· οὔτε γὰρ μιμήσεως μετέλαβον οὐδεμιᾶς οὔτε ἡδονῆς ἐν τῷ φράσαι, αὐτοῦ δὲ τοῦ γράφειν μόνον ἐπεμελήθησαν). Для нас будет важной задачей отделить ту часть рассказа об Агафокле, которая происходит от Дуриса, и это часто будет легко осуществимо, поскольку Дурис довольно стереотипен в своих выдумках, а Диодор часто механически их воспроизводит.
Поскольку из современных источников до нас дошли лишь скудные фрагменты, нам приходится черпать свои знания об Агафокле из вторичных источников, отстоящих от его времени на несколько столетий. В целом у нас есть три таких источника, а именно Юстин, Диодор и Полиэн.
Юстин
Юстин посвятил истории Агафокла всю 22‑ю книгу и две первые главы 23‑й книги. В качестве источника он использовал Тимея, о чем говорит согласованность и, кроме того, еще ряд тесных соприкосновений с Диодором. То, что у Юстина, или, тем более у Трога помимо Тимея был бы под рукой второй источник, с самого начала весьма маловероятно, поскольку его рассказ об Агафокле, если не считать отдельных риторических моментов, всегда остается неизменным. Изложение Тимея у Юстина неполно, а подчас и сильно искажено. Отбор материала он производит настолько причудливым образом, что только в отдельных случаях его можно использовать с реальной пользой. Часто Юстин даже не читал свой шаблон полностью, а лишь бегло просматривал его. Затем он произвольно выбирал отдельные подробности и вставлял их в контекст по своему усмотрению. Само собой разумеется, что в этом процессе он также допустил серьезные ошибки. Так, например, в XXII 1, 12 он перескочил от смерти убитого в бою хилиарха к более поздней смерти полководца Дамаса и, в результате, отождествляет хилиарха с Дамасом и путает информацию об обоих (Diod. XIX 3). Первоначальная версия также искажена различными риторическими дополнениями. Она повсюду изобилует широкими фразами, в которых мотивировка фактов отчасти очень поверхностна, и, кроме того, еще более затянута серией речей, которые ни у Тимея, ни в действительности никогда не произносились. Например, Юстин излагает соображения Диодора XX 3, 3 о переходе Агафокла в Африку в речи, которую Агафокл произносит перед своими войсками только после прибытия в Африку (XXII 5. 3-13). Авторитет Юстина, как правило, не в авторитете. Гольм даже утверждает, что рассказ Юстина о деяниях Агафокла «абсолютно бесполезен, и там, где он расходится с Диодором, его следует просто игнорировать». Я не могу согласиться с этим утверждением вообще, а скорее считаю, что Юстин сохранил из Тимея целый ряд ценных деталей, которые Диодор либо размыл, либо полностью стер в результате включения других источников.
Тому, как Юстин ковал информацию, присущую только ему, так и не найдено адекватного объяснения. Правда, отвергая отдельные заявления, иногда подчеркивают, что Юстин предлагал только выдержки, что он был виновен в серьезных недоразумениях и т. д., но такие общие выражения мало что дают, если не иметь возможности объяснить, как могло возникнуть каждое отдельное предполагаемое недоразумение. И если нет возможности, я считаю, что, как правило, следует вернуть отвергнутую информацию Юстина на ее законное место: она обычно не ошибочна, а только неудобна, поскольку мешает многим прекрасным комбинациям.
Диодор
Самый подробный и, безусловно, самый важный рассказ об Агафокле можно найти в историческом труде Диодора: XIX 2-9, 65, 70-72, 102-104, 106-110, XX 3-18, 29-34, 38-44, 53-72, 77-79, 89, 90, 101 и XXI 2-4, 8, 15 и 16. Полностью он сохранился только до 302 года, и с тех пор существует только в отдельных бессвязных фрагментах. Таким образом, получается, что мы совершенно недостаточно осведомлены именно о периоде наибольшего развития власти Агафокла. В качестве источника, как мы уже видели, Диодор использовал как Тимея, так и Дуриса. Насколько далеко он продвинулся в использовании каждого из них, будет определено только при изложении истории. Сейчас я хотел бы только подчеркнуть, что в часто встречающемся утверждении, что Диодор всегда берет только один источник, я вижу одно суеверие. Кроме того, можно отметить, что Диодор работал над различными частями своего большого труда с разной степенью усердия и интереса, чтобы можно было с самого начала установить относительно его метода работы определенные правила, которые были бы универсальными для всего произведения. Рёзигер в своей диссертации стремился объединить одновременное появление следов Тимея и Дуриса у Диодора с принципом единого источника, согласно которому Диодор якобы знал Тимея только при посредничестве Дуриса. Доказательства, подтверждающие это предположение, нигде не кажутся мне полностью убедительными. Кроме того, нельзя так легко, как Рёзигер, игнорировать хронологические проблемы; в конце концов, если Тимей написал отрывки об Агафокле не раньше, чем через пятьдесят лет после своего изгнания, то использование их Дурисом, тем не менее, должно вызывать некоторые сомнения. Впрочем, Рёзигер сделал ряд замечаний, которые в немалой степени способствовали исследованию источников Диодора.
Полиэн
Помимо Юстина и Диодора, в отдельных отрывках в качестве источника рассматривается и Полиэн. В своих Стратегемах V 3 он приводит из истории Агафокла восемь отдельных историй. Чтобы использовать эти повествования, прежде всего необходимо определить, к какому времени и контексту они относятся. Мельбер помещает восемь рассказов в следующие годы: 305, 305, 307, 308, 310, 317-310, 317, 317. Можно заметить, что порядок отдельных рассказов представляет собой обратную хронологию. Согласно принципу, установленному Вёльфлином, хронологический порядок повествований Полиэна всегда должен быть доказательством единого источника, и поскольку в отдельных повествованиях обнаруживаются явные следы Тимея, Рёзигер и Мельбер, применяя этот принцип, делают вывод, что Полиэн является калькой с Тимея. Однако, невозможно даже с уверенностью сказать, использовал ли Полиэн Тимея напрямую или знает его только в компании с другими источниками. Мы уже видели, что третье повествование содержит аллюзию на Дуриса (фр. 29). При использовании своих источников Поляэн не особенно скрупулезен. Это особенно заметно, если сравнить § 5 с Диодором XX 4, 6-7 и XX 7. Затем можно будет обнаружить, что в одном рассказе Полиэн объединил две совершенно разные стратегемы, поместив первую в совершенно иной контекст, чем ту, который он нашел в своем оригинале.

Глава 1. Путь к тирании

Диодор дал нам очень подробный рассказ о детстве и юности Агафокла. При более внимательном изучении этого рассказа выяснится, что он не является единым, а содержит информацию из двух совершенно разных источников. Прежде чем перейти к критике отдельных высказываний, необходимо разделить эти два источника. Поэтому я хотел бы попытаться строго провести это разделение, воспроизведя начало отчета Диодора в буквальном переводе и, таким образом, обозначив и заключив в скобки как интерполяции те части, которые не принадлежат к регулярно продолжающемуся основному повествованию.
[Каркин был изгнан из своего родного города Регия и поселился в Термах, городе на Сицилии, который в то время находился под властью карфагенян. Здесь он влюбился в одну из местных женщин и сделал ее беременной. После этого его постоянно тревожили сны, и поскольку теперь он беспокоился о последствиях зачатия, он поручил нескольким карфагенянам, направлявшимся к Дельфийскому оракулу, посоветоваться с богом об ожидаемом ребенке. Карфагеняне добросовестно выполнили задание и получили ответ, что мальчик однажды принесет большое несчастье Карфагену и всей Сицилии. Отец настолько испугался, что бросил новорожденного ребенка и поставил рядом с ним охрану, чтобы дождаться его смерти. Через несколько дней ребенок все еще не умер, поэтому охранники потеряли бдительность. Тогда мать пришла ночью и тайно забрала ребенка, но не понесла его домой, боясь мужа, а отдала своему брату Гераклиду и назвала его по имени своего отца Агафоклом. Мальчик был воспитан Гераклидом, вырос в красавца и не по летам развился физически. Когда ему было семь лет, Каркин был приглашен Гераклидом на жертвоприношение; там он увидел играющего со сверстниками Агафокла и восхитился его красотой и силой. Когда женщина сказала, что их ребенок, должно быть, стал бы таким же, если бы выжил, он признался, что очень сожалеет о своем косяке и зарыдал в три ручья. Тут женщина поняла, что желание ее мужа совпадает с ее чаяниями, и открыла ему все дело. Каркин весьма обрадовался и сразу же взял сына к себе, но из страха перед карфагенянами отправился со всей семьей в Сиракузы].
Он был беден и обучил юного Агафокла ремеслу гончара. Примерно в это время коринфянин Тимолеонтт, победив карфагенян в битве при Кримисе, предоставил сиракузское гражданство всем желающим. Каркин тоже был принят в число граждан вместе с Агафоклом, но наслаждался им лишь короткое время, так как вскоре после этого умер.
[Мать поставила для своего сына каменную статую в роще; рои пчел прилепились к ней и стали готовить мед на ее бедрах. Из–за этого знака спросили некоторых людей, которые разбирались в таких вещах, и все они истолковали его так, что в более зрелые годы Агафокл однажды достигнет большой славы; и так и случилось].
Дамас, один из самых знатных граждан Сиракуз, влюбился в Агафокла. Он платил ему большие деньги, так что тот смог накопить кое–какое состояние, а затем, когда один из хилиархов пал, Дамас, назначенный полководцем против Акраганта, поставил его хилиархом на освободившееся место.
[Агафокл еще до похода (πρὸ τῆς στρατείας) вызывал всеобщее восхищение размером своих доспехов; ведь он всегда старательно носил с собой на учениях такое большое и тяжелое вооружение, что никто из остальных не мог им воспользоваться].
Как хилиарх он приобрел еще большую славу, так как не только противостоял любой опасности и был храбр в бою, но и всегда проявлял себя смелым и способным переговорщиком с народом. Тем временем, когда Дамас умер от болезни и оставил все свое имущество жене, Агафокл женился на ней и таким образом стал одним из самых богатых граждан (XIX 2, 2-3, 3).
Если отбросить отмеченные скобками интерполяции, то в остатке мы получим протекающее в весьма естественной взаимосвязи сжатое, основанное на фактах повествование. За сообщением о смерти Каркина следует замечание о том, что после потери отца Агафокл пользовался покровительством Дамаса, а за информацией о повышении до хилиарха непосредственно следует продолжение, что Агафокл приобрел большую славу как хилиарх. Повествование, которое стало единообразным благодаря удалению вставок, в разных местах содержит соприкосновение Тимея и Юстина, в то время как в интерполяциях такие соприкосновения вообще не встречаются.

Разделы, обозначенные выше как интерполяции, не продолжают друг друга, но, тем не менее, тесно связаны между собой. Прежде всего, следует отметить, что первый раздел Диодора, по замечанию Феррари, в основном представляет собой лишь переписывание легенды о Кире. Как и в случае с Агафоклом, легенда о Кире была позже перенесена на Гиерона II, как видно из рассказа Юстина приводит о его рождении и чудесном спасении:
XXIII 4, 6-8: ex ancilla natus ac propterea a patre velut dehonestamentum generis expositus fuerat. Sed parvulum et humanae opis egentem apes congesto circa iacentem melle multis diebus aluere. Ob quam rem responso aruspicum admonitus pater, qui regnum infanti portendi canebant, parvulum recollegit omnique studio ad spem maiestatis, quae promittebatur, instituit.
Он родился от служанки, и поэтому был выброшен отцом как бесчестие рода. Но вокруг нуждавшегося в человеческой помощи крохи роились пчелы и много дней кормили его медом. По этой причине отец, предупрежденный ответом гаруспика, который пел о даровании царства ребенку, забрал малыша и со всем усердием возлагал надежду на обещанное величие.
С помощью приведенной здесь истории о Гиероне мне кажется возможным проследить сагу о Кире еще дальше, чем Феррари. В рассказе Диодора об Агафокле отсутствует очень важная часть легенды, конкретно чудесное спасение брошенного мальчика каким–то животным, которое обычно повторяется во всех версиях. Юстин же дает нам возможность найти этот недостающий фрагмент у Диодора, сообщив нам, что в версии, распространенной в Сицилии, животное, которое должно было кормить брошенного мальчика, заменено пчелиным роем. В результате мы, естественно, обратим свое особое внимание на рой пчел во второй вставке Диодора, и тогда мы, конечно, легко убедимся, что все те странные детали, которые приводятся во второй вставке, по сути, являются не более чем рационализацией недостающей части о кормлении пчелами. Все, что казалось правдоподобным в легенде, точно воспроизведено в первой вставке, но то, что было откровенно невероятным, пытались объяснить, перенеся с самого Агафокла на его истукан. Пророчество о будущем величии брошенного мальчика в саге о Гиероне верно сохраняется во второй вставке, несмотря на изменение легенды. Третья интерполяция у Диодора (которая, кстати, уже отмечена выражением πρὸ τῆς στρατείας как не относящаяся к основному повествованию) имеет определенную внутреннюю связь со второй вставкой; ибо там прорицатели предсказали мальчику великое будущее, а здесь он представлен как Геркулес и, кроме того, снабжен соответствующими его силе доспехами. Феррари приписывает перенос легенды о Кире на Агафокла историку Каллию, который всегда его прославляет. Это предположение уже само по себе вполне приемлемо и приобретает еще большую вероятность теперь, когда мы признаем, что автор переноса имел в виду сицилийскую версию и поэтому не может быть отождествлен с Дурисом. То, что Диодор опирался непосредственно на Каллия, маловероятно, поскольку, во–первых, в его непрерывном рассказе совершенно безошибочно угадываются следы Дуриса, во–вторых, следы Каллия появляются у Диодора в окружении Дуриса, и, в-третьих, рационализация саги также указывает на существование среднего звена, поскольку она не может происходить ни от первоначального рассказчика, ни от Диодора, который в целом лишь механически воспроизводит свой источник. Рационализация здесь особенно хорошо подходила бы Дурису, так как аналогичным образом он однажды из рационалистических соображений заменил реку Термодонт из параллельной традиции статуей юноши Термодонта (фр. 6 = Plut. Demosth. 19).
Критикуя отдельные детали в рассказе Диодора, мы, как правило, должны следовать принципу: не включать в интерполированные части все, что попало в них через переписывание легенды о Кире, а в основном повествовании попытаться провести различие между тем, что принадлежит к оригинальной хорошей традиции и тем, что состряпано только на тимеевых сплетнях. То, что отца Агафокла звали Каркин и он переехал из Регия в Термы как изгнанник, конечно, верно, но был ли он также гончаром, несколько сомнительно; во–первых, гончар не такая важная птица, чтобы отправлять его в изгнание, а во–вторых, не только Агафокл, но и его старший брат Антандр до него рано достиг высших государственных постов, что, вероятно, указывает на то, что Каркин имел нерядовую родню. Как и в случае с Агафоклом, пытались принизить происхождение и других выдающихся людей, так, например, Эвмена сделали сыном бедного возчика, тогда как в действительности он происходил из семьи, которая была настолько уважаемой, что даже царь Филипп Македонский был связан с ней узами гостеприимства (Plut. Eum. 1). Подобное очернение происхождения зародилось в кругах знати, где на всех, кто поднялся высоко, смотрели с завистью. Как в результате черного пиара получилось, что Каркин стал гончаром, а отец Эвмена — возчиком, теперь, конечно, уже не узнать.
Мать Агафокла происходила из Терм, но была не карфагенянкой, а гречанкой, поскольку ее отца звали Агафоклом, а брата Гераклидом. Диодор предполагает, что Каркин не жил с ней в постоянном браке и произвел от нее на свет Агафокла как своего первенца (ἐμπλακεὶς δὲ τῶν ἐγχωρίων τινὶ γυναικὶ καὶ ποιήσας αὐτὴν ἔγκυον, συνεχῶς κατὰ τοὺς ὕπνους ἐταράττετο). Но в этот рассказ не влезает родившийся ранее Антандр. Можно было бы предположить, что Антандр был сыном другой матери и, таким образом, лишь сводным братом Агафокла, но, на мой взгляд, вряд ли стоит здесь спасать свидетельство Диодора произвольным допущением, поскольку оно, похоже, снова находится под влиянием легенды о Кире. Однако в переписанной легенде о Кире брошенный мальчик предстал не только как первенец, но и как единственный ребенок своих родителей. Говорят, что первые годы своей жизни Агафокл провел в доме своего дяди по материнской линии, Гераклида. Эта информация, правда, относится к легенде о Кире, но, с другой стороны, судя по имени Гераклид, она не может быть полностью вымышленной. Поэтому я хотел бы верить, что в детстве Агафокл действительно провел некоторое время в доме своего дяди, и что это пребывание в какой–то степени послужило историческим фоном для передачи легенды.
Когда Агафокл немного подрос, Каркин переехал с ним в Сиракузы. Диодор говорит в конце первого отрывка, что переехал он из страха перед карфагенянами. Конечно, не стоит придавать этому утверждению какого–либо значения, поскольку оно является неотъемлемой частью саги. Ведь если карфагеняне получили прорицание о том, что Агафокл однажды причинит им большой вред, то гонения карфагенян и страх Каркина вполне естественны. Согласно основному повествованию Диодора, прибыть в Сиракузы вместе с Агафоклом Каркина побудило приглашение Тимолеонта (после заключения мира с Карфагеном) всем грекам поселиться в Сиракузах. Тимолеонт имел в виду, прежде всего, греков, живущих на карфагенской территории, поскольку он прямо поставил условием мирного договора, чтобы карфагеняне отпустили на проживание в Сиракузах любого находящегося на их территории грека со всем его состоянием. Как известно, приглашением Тимолеонта воспользовались не менее 60 000 человек.
В первой интерполяции, Агафоклу, когда его нашел отец и привез в Сиракузы, было всего семь лет, тогда как, согласно прямому утверждению Тимея, ему во время переселения в Сиракузы уже исполнилось восемнадцать (εἰς τὰς Συρακούσας παρεγενήθη φεύγων τὸν τροχόν, τὸν καπνὸν, τὸν πηλὸν, περί τε τὴν ἡλικίαν ὀκτωκαίδεκα ἔτη γεγονώς). С Тимеем не спорит Юстин; ведь он называет Агафокла annos pubertatis egressus («достигшим зрелого возраста») еще до его переселения в Сиракузы и, более того, позволяет ему вести разбойничью жизнь, подразумевая, конечно, что ему не семь лет. В основном повествовании Диодор также принимает информацию Тимея как предпосылку, так как Агафокл согласно Диодору XXI 16, 5 родился в 361 году, поэтому во время упомянутой Диодором битвы при Кримисе, которая, согласно исследованиям Фольквардсена, произошла в 343 году ему было ровно восемнадцать. Используя два разных источника, Диодор чувствует, что в определенной степени противоречит сам себе. Поэтому он пытается лавировать, зафиксировав переселение на седьмом году жизни, перенеся обучение ремеслу гончара в Сиракузы, забанив информацию о возрасте у Тимея и связав призыв Тимолеонта не с переселением, а только с предоставлением гражданских прав. Если нужно сделать выбор между двумя противоречащими друг другу утверждениями о возрасте, то, без сомнения, то только в пользу утверждения Тимея. На возраст, указанный во вставке, опять же повлияла легенда о Кире, так как в различных формах легенды вновь найденный сын всегда предстает мальчиком, все еще занятым детскими играми, и, восемнадцатилетний юноша конечно же, исключался.
В Сиракузах Агафокл вскоре потерял отца. Тогда его взял под свое крыло высокопоставленный сиракузянин по имени Дамас, который, благодаря своему могущественному покровительству, быстро помог ему добиться продвижения по службе и известности. Не случайно Агафокл теперь находил завистников, которые высмеивали его отношения с Дамасом и пытались навести на него подозрения, придумывая гнусные сплетни. Тимей, конечно, не упустил возможности тщательно собирать и распространять их. Значимым в рассказанных им историях является замечание о том, что Агафокл скопил небольшое состояние, предаваясь блуду. Если к этому добавить, что Агафокл в молодости вел разбойничью жизнь (Юстин XXII, 1, 5), то можно увидеть, как почти систематически пытались показать, что он изначально был беден (Diod. 2, 7) и имел низкое происхождение, и только с помощью неблагородных средств стал обладателем богатства и престижа.
Под руководством Дамаса Агафокл принял участие в двух походах. Рассказы о этих походах есть у Юстина и Диодора:
Justin XXII 1, 11-14 Primo bello adversus Aetnaeos magna experimenta sui Syracusanis dedit. Sequenti Campanorum tantam de se spem omnibus fecit, ut in locum demortui ducis Damasconis sufficeretur, cuius uxorem adulterio cognitam post mortem viri in matrimonium recepit. Nec contentus, quod ex inope repente dives factus esset etc.
Во время первой войны против жителей Этны он показал себя сиракузянам с наилучшей стороны. Во время следующей войны с кампанцами он стал подавать такие надежды, что его выбрали на место умершего полководца Дамаскона. После смерти Дамаскона Агафокл женился на его вдове, которая была его любовницей еще при жизни мужа. Не довольствуясь тем, что из бедняка он внезапно стал богачом и т. д.
Diodor 3, 1: μετὰ δὲ ταῦτα αἱρεθεὶς ἐπ ̓ Ακράγαντα στρατηγός (sc. Damas), ἐπειδὴ τῶν χιλιάρχων τις ἀπέθανε, τοῦτον εἰς τὸν ἐκείνου τόπον κατέστησεν,
Затем, когда Дамас был избран стратегом против Акраганта и один из его хилиархов умер, он назначил на его место Агафокла.
В дальнейшем Диодор сообщает, что Дамас умер от болезни, а Агафокл женился на его вдове и таким образом стал обладателем огромного богатства. Обычно думают, что Диодор следует другому источнику, не Юстину, но, вероятно, недостаточно учитывают, что упоминание в подробностях сведений о продвижении Агафокла вследствие смерти хилиарха, и о его женитьбе на богатой вдове Дамаса указывает с самого начала на родство обоих рассказов Если Юстин отождествляет павшего хилиарха с Дамасом, то это, очевидно, связано с тем, что он опять читал Трога лишь отрывочно и поэтому, не обращая внимания на дальнейший ход повествования о смерти хилиарха, сразу перешел к рассказу о смерти Дамаса. Юстин правильно проводит различие между двумя разными кампаниями. Диодор, для краткости, упомянул только вторую. Первая кампания, как говорят, была направлена против этнейцев. Несомненно, Юстин имеет в виду кампанцев в Этне, так как Диодор говорит о Тимолеонте в XVI 82, 4: τοὺς ἐν Αίτνῃ Καμπανοὺς ἐκπολιορκήσας διέφθειρε («Осадив кампанцев в Этне, их истребил». Упоминаемая здесь кампания приходится на 339 год, то есть примерно на третий или четвертый год после переселения Агафокла в Сиракузы, и поэтому вполне может быть идентична той, о которой упоминает Юстин. Вторая кампания, в которой Агафокл достиг звания хилиарха, в любом случае была направлена против акрагантинцев. Если Юстин снова упоминает кампанцев, упомянутых в первой кампании, то он, очевидно, лишь запутывает. Мы уже достаточно осознали, насколько неряшливо он прочитал здесь Трога.
После того, как 3, § 1 Диодор повысил Агафокла до хилиарха, в § 2, он сначала приводит ряд других подробностей, а затем в § 4 снова возвращается к этому продвижению.
§ 1 Дамас, один из самых знатных граждан Сиракуз, влюбился в Агафокла. Сначала он платил ему большие деньги, так что тот смог накопить кое–какое состояние, а затем, когда один из хилиархов пал, а он сам был избран полководцем против Акраганта, он назначил его хилиархом на освободившееся место.
§ 4 Агафокл был признан народом за свои способности и возведен в чин хилиарха после того как он уже отличился в сражениях против варваров, но из зависти со стороны Сосистрата был лишен причитающейся ему за это почетной награды
Первое упоминание, как мы уже видели, находится в отрывке, взятом из Тимея, а второе представляет из себя еще одну вставку. Гольм считает, что Агафокл был назначен хилиархом во второй раз, но, по моему мнению, здесь мы видим не что иное, как дублет. Предполагаемые сражения с варварами могли соответствовать только сражениям с кампанцами и акрагантинцами. Однако автор вставки, вероятно, вообще ничего не знал о битвах, так как варваров, он вероятно, высосал из пальца. Кстати, можно заметить, что изложение § 4 снова вполне благосклонно к Агафоклу, а также к демосу, который вместе с ним, но очень враждебно к олигархическому лидеру Сосистрату. Здесь Агафокл обязан своим продвижением по службе собственной результативности, тогда как в отрывке, взятом из Тимея, он обязан этим только безнравственной любви Дамаса.
Когда Агафокл уже пользовался большим уважением, сиракузяне однажды отправились в Италию с мощным отрядом на помощь кротонцам, осажденным бруттиями. В этой кампании участвовали и Агафокл, и его брат Антандр, причем последний даже занимал должность стратега. Как продолжалась война, конкретно не сообщается, но из последующего появления Агафокла в Италии можно сделать вывод, что Кротон был освобожден и бруттии изгнаны. О заключении настоящего мира между кротонцами и бруттиями Диодор упоминает только в 317 году (10, 3).
Во время войны в Сиракузах олигархи и демократы вели между собой ожесточенную борьбу. Олигархи находились под руководством Сосистрата и Гераклида. В своей оценке этих двух людей Диодор показал, что он полностью зависит от источника, на котором основывается. В нашем месте они «мужи, которые провели большую часть своей жизни в заговорах, убийствах и в непочтительности к богам (ἄνδρες ἐν ἐπιβουλαῖς καὶ φόνοις καὶ μεγάλοις ἀσεβήμασι γεγονότες τὸν πλείω τοῦ βίου), а в 71, 4, следуя Тимею Диодор называет Сосистрата «самым выдающимся из изгнанников», и немного погодя «мужем, который был в состоянии держать под наблюдением тех, кто злоупотреблял служебным положением» (δραστικὸν ἄνδρα καὶ δυνάμενον ἐφεδρεῦσαι τοῖς κακῶς προϊσταμένοις τῆς ἡγεμονίας).
Демократы уже в то время, судя по всему, возглавлялись исключительно Агафоклом. Агафокл начал борьбу, обвинив перед народом олигархических лидеров в измене; он не мог, однако, привлечь их к суду, но был вынужден допустить, что после возвращения из Кротона они полностью забрали в свои руки управление государством. Кажется, что описание появления Сосистрата у Полиэна относится к этому контексту. Сосистрат изгнал фолловеров Агафокла, а когда все они покинули Сиракузы, он коварно напал на них по дороге и убил большинство из них. Говорят, что благодаря имуществу изгнанников он обогатился настолько, что для защиты своего правления смог содержать армию, которая состояла из эллинов и варваров, а также частично из освобожденных пленников (Полиэн V 37).
Агафокл, возможно, уже предвидел такой поворот и поэтому счел целесообразным не возвращаться в Сиракузы, а остаться в Италии со своими сторонниками (μετὰ τῶν κοινοπραγούντων). Вероятно, он надеялся со временем найти здесь прочную базу, чтобы иметь возможность привлечь к себе изгнанников–демократов, а затем, наконец, вернуться во главе их в удобный момент и таким образом возвратить Сиракузы под свой контроль. Сначала Агафокл совершил нападение на Кротон. Во время войны здесь были партийные разногласия, в которых олигархи нашли поддержку у Гераклида и Сосистрата (10, 3). После ухода сиракузской армии Агафокл, очевидно, вновь вмешался в эти споры сторон. То, что он намеревался вернуть демократов на передний план, само по себе очень вероятно, а также подтверждается тем фактом, что, согласно прямому свидетельству Диодора (XXI 4), впоследствии он был в дружеских отношениях с одним из лидеров демократов того времени, Менедемом. Атака Агафокла не увенчалась успехом. Он снова был отброшен и поэтому решил воздержаться от дальнейших попыток против Кротона, где сохранялось олигархическое правление, но через некоторое время демократы снова пришли к власти, изгнали олигархов и вели с ними войну в течение двух лет, пока, наконец, не победили и не свергли их в 317 году (10, 3 и 4). Из этой информации мы получаем некоторые подсказки для определения времени нападения Агафокла на Кротон. В любом случае, оно произошло до 319 года.
После неудачи нападения на Кротон Агафокл поступил на службу к Таренту. Здесь он принимал участие во всевозможных дерзких предприятиях, но попал под подозрение, что ставил под угрозу безопасность города, и поэтому был уволен со службы. Подозрение, должно быть, не было беспочвенным, поскольку Агафокл всегда имел в виду приобретение прочной базы для дальнейших начинаний. После отъезда из Тарента Агафокл собрал вокруг себя находившихся в различных городах Италии изгнанников–демократов, и отправился с ними в Регий. Город Регий воевал с Гераклидом и Сосистратом, что позволяет предположить, что в то время там было демократическое правление. В таких обстоятельствах Агафокл и его фолловеры прибыли в очень подходящее время. Его вмешательство, должно быть, было весьма результативным, хотя Тимей, которому здесь следует Диодор, с досады хранил о нем полное молчание; а между тем ему даже удалось добиться падения Гераклида и Сосистрата в Сиракузах и принудить к возвращению себя и своих приближенных.
После того как Агафокл вошел в Сиракузы, он сразу же восстановил демократию. Он распустил совет из шестисот вельмож, возглавлявших управление государством во времена олигархии, и отправил в изгнание ряд самых выдающихся людей. До его прибытия Сосистрат уже покинул Сиракузы.
Новое демократическое правительство просуществовало в Сиракузах совсем недолго, так как вскоре олигархи снова начали быковать. Сначала они пытались преследовать Агафокла в суде, а затем, когда им это не удалось, перешли к открытым военным действиям. О судебном преследовании Агафокла мы узнаем только из Юстина, который говорит в XXII 1, 14 и 15: Nec contentus, quod ex inope repente dives factus esset, piraticam adversus patriam exercuit. Saluti ei fuit, quod socii capti tortique de illo negaverunt («Не довольствуясь тем, что из бедняка он внезапно стал богачом, Агафокл занялся морским разбоем и грабил свою же родину. Он ушел от отвественности только потому, что его сообщники, когда их схватили и подвергли пытке, отрицали его соучастие»). Юстин невнятно говорит о допросе свидетелей, хотя его более полный источник наверняка говорил о целом процессе над Агафоклом, поскольку допрос свидетелей без предварительного обвинения — это абсурд. Обвиняли его, как мы видим, в ограблении отечественных кораблей. Вполне возможно, что оно было предъявлено с полным основанием; по крайней мере, искушение заняться пиратством во время пребывания в италийских приморских городах для Агафокла было велико. Так он приобрел бы средства на содержание своих войск, и то, что он оставил бы такие возможности неиспользованными, вряд ли можно поставить ему в заслугу с самого начала. Возможно, захват кораблей, принадлежавших богатым сиракузским олигархам, доставлял ему еще большее удовольствие. Конечно, оправдание Агафокла в суде мало что может доказать, потому что, поскольку судебный процесс имел только политическую подоплеку, приговор на том же процессе также был вынесен только по политическим соображениям. Более поздние историки полностью игнорируют упоминание Юстина о суде и используют его рассказ об агафокловом пиратстве весьма своеобразно, поскольку делают из него вывод, что Агафокл в то время действительно был лишь предводителем разбойников. Так, например, Пласс говорит: «Агафокл собирал беглецов всякого рода, и отсюда, если принять во внимание путаные высказывания Юстина, он стал великим грабителем на суше и на море». Гольм также находится под влиянием этой точки зрения, поскольку он говорит, что Агафокл пошел к Регию «с кучкой людей, которые бежали вместе». Отрывок Диодора, лежащий в основе замечания Гольма, звучит так: συνήθροισε τοὺς κατὰ τὴν Ἰταλίαν φυγάδας, καὶ Ῥηγίνοις ἐβοήθησεν, «он собрал беглецов (φυγάδας) со всех концов Италии и пошел на помощь Регию». Под φυγάδες здесь, конечно же, подразумеваются изгнанники–демократы, проживающие в различных италийских городах. Мы должны видеть в них не сброд, а самых уважаемых и в прошлом самых влиятельных людей в государстве.
Олигархи добились большего успеха против Агафокла в открытой войне, чем в суде. Здесь их поддерживали карфагеняне, которых мы обычно видим в союзе с ними. Агафокл, похоже, тоже не остался без помощи извне, поскольку, согласно Диодору 6, 2, в его свите были представители различных сицилийских городов. В вышеупомянутом отрывке Диодор указывает, какие войска Агафокл выбрал для государственного переворота, совершенного в 317 году: «Он завербовал из Моргантины и других срединных городов людей, которые ранее сопровождали его против карфагенян. Ибо все они благосклонно отзывались об Агафокле за его большие успехи в походах» (κατέλεξεν εἰς τάξεις τούς τε ἐκ Μοργαντίνης καὶ τῶν ἄλλων τῶν ἐν τῇ μεσογείῳ πόλεων τοὺς αὐτῷ πρότερον συμπορευθέντας πρὸς Καρχηδονίους. οὗτοι γὰρ πάντες πρὸς ̓Αγαθοκλέα μὲν εὐνούστατα διέκειντο, πολλὰ προευηργετημένοι κατὰ τὰς στρατείας). Весселинг и вслед за ним Грот, Гольм и Феррари переводят здесь πρὸς Καρχηδονίους как «к карфагенянам», что лингвистически не родня и фактически совершенно неверно. Если следовать обычному значению πρὸς, переводя его как «против», то получается, что Агафокл до своего государственного переворота был в союзе с сицилийцами. Если исходить из множественного числа κατὰ τὰς στρατείας (в походах), то союз должен был существовать в течение некоторого времени и, следовательно, уже действовал во время этих походов. Да и после изгнания из Сиракуз Агафокл укрылся у сицилийцев. Диодор очень мало рассказывает нам о ходе войны. Рассказав об участии карфагенян в войне, он сначала делает несколько общих замечаний об Агафокле, а затем приводит один пример его воинского благоразумия и результативности. Общие замечания сформулированы так: «Постоянно происходили опасные сражения и столкновения больших сил, в которых Агафокл то как штатский (ἰδιώτης), то как полководец проявил энергию и находчивость, так как в любых обстоятельствах был способен придумать что–нибудь полезное. В качестве примера можно привести следующий весьма запоминающийся поступок». Особую трудность в этих словах представляет указание на то, что Агафокл из рядового вскоре стал полководцем (ποτὲ μὲν ἰδιώτης ὤν, ποτὲ δὲ ἐφ ̓ ἡγεμονίας τεταγμένος). Гольм читает здесь, что Агафокл в той войне был то простым солдатом, то генералом, но ἰδιώτης может означать не что иное, как частное лицо (например, Polyaen V 3, 7 Ἀγαθοκλῆς τὴν χλαμύδα περιελὼν καὶ τὴν μάχαιραν αὑτὸν ἰδιώτην ἀπέφηνε, «Агафокл, сняв хламиду и меч, представился частным человеком»). Кстати, даже если согласиться с переводом Гольма, неправдоподобность перевоплощений из солдата в генерала и обратно все равно будет оставаться. Самый простой способ устранить ее — предположить, что как невоенный он боролся с Сосистратом и Гераклидом. При точном анализе источников можно обнаружить, что приведенные сведения имеет тенденцию прославлять Агафокла и поэтому должны быть исключены из рассказа Тимея, на котором они основаны, и отнесены к интерполированному источнику. Они также непосредственно связаны со вставкой в 3, 4 о начале ссоры между Агафоклом и лидерами олигархов. Как и общие замечания, индивидуальный пример результативности Агафокла, конечно, также должен быть априорно отнесен к включенному источнику. Диодор рассказывает об этом в следующих словах:
«Когда сиракузяне однажды расположились лагерем возле Гелы, Агафокл с тысячей воинов незаметно вошел в город ночью. Но Сосистрат явился с сильным, хорошо организованным войском, отразил вторгшихся врагов и уложил около трехсот из них. Остальные пытались бежать через узкий проход и уже видели перед глазами неминуемую гибель, когда Агафокл вопреки всему вытащил их из опасной ситуации. Он, со своей стороны, сражался храбрее всех, получил семь ран и был полностью изнурен из–за потери крови. Поскольку враги давили на него все сильнее, он приказал трубачам отправиться в два разных конца на стене и дать сигнал к бою. Те быстро выполнили приказ. Войска, шедшие из Гелы на помощь, не могли в темноте правильно оценить обстановку, и поскольку они предположили, что другие сиракузяне вошли и контролируют оба конца стены, они отказались от преследования, разделились на две части и поспешно побежали в направлении звука труб. Тем временем войска Агафокла получили передышку и благополучно вернулись в лагерь. Таким образом Агафокл перехитрил врага и спас не только себя, но и семьсот своих товарищей».
Против достоверности рассказанной здесь истории можно выдвинуть несколько проблем, которые нелегко устранить. Сначала приходишь в замешательство, когда пытаешься определить местонахождение упомянутого Диодором узкого прохода. Действительно ли в окрестностях Гелы существовали высоты, которые были бы непреодолимы для бегущих войск, по мнению Шубринга, по меньшей мере, очень сомнительно. Гольм думает об узких улицах города, но, вероятно, упускает из виду факт, что выражение οἱ προσβοηθήσαντες ἐκ τῆς Γέλας (шедшие из Гелы на помощь) явно указывает на место, расположенное за пределами Гелы. Не менее смущает вопрос о том, как трубачам удалось выбраться из предполагаемого узкого места, когда все пути были перекрыты, а войска уже потеряли надежду на спасение. Кроме того, маловероятно и то, что уловка Агафокла могла помочь вовремя, ведь сражение в узком проходе продолжалось безостановочно, пока не прозвучали трубные сигналы. Потери в узком месте должны были быть довольно высоки, если Агафокл действительно был ранен семь раз, но, тем не менее, в расчетах Диодора они полностью игнорируются, поскольку Агафокл нападает с 1000 человек, теряет 300 из них в городе в первой стычке с Сосистратом и возвращается в лагерь с 700 целыми и невредимыми. Я считаю, что эти цифры приблизительно верны, и что битва в узком месте должна быть вычеркнута из истории вместе со стратегемой и сигналами к атаке. Мы найдем еще много примеров, подтверждающих, что автор включенного источника (Дурис) пытается сделать свое сообщение о сражении интересным, фальсифицируя военные хитрости, и добавлением трубных сигналов придав ему, так сказать, театральность. Рассказ о ночных трубных сигналах по тому же шаблону, вероятно, также придуманному Дурисом, можно найти и у Полиэна V 23. В качестве историчного в вышеприведенном сообщении Диодора мы должны зафиксировать только то, что действительно относится к ситуации, которая является предпосылкой для стратегемы, а именно, что Агафокл расположился лагерем с сиракузянами около Гелы и однажды осмелился примерно с 1000 человек предпринять ночную внезапную атаку, в результате которой он вошел в город, но был немедленно выбит Сосистратом с потерей около 300 человек.
Кроме только что рассмотренной истории, нам больше ничего не известно о войне Агафокла с олигархами. Но она лишь небольшой эпизод в большом конфликте, провал ночной попытки никак не мог привести к его общему поражению, а что на самом деле привело, из нашей традиции никак не выяснишь.
Когда военное счастье склонилась на сторону олигархов, Агафокл уже не смог сохранить свое правление в Сиракузах. Сиракузяне заключили мир с карфагенянами и призвали назад Сосистрата и изгнанников–олигархов (Diod. 5, 4). Для того, чтобы при восстановлении изгнанников в правах регулирование имущественных отношений проводилось с минимумом проблем, они решили поручить его гражданину из метрополии, далекому от партийной борьбы, и на этот раз, вероятно, подкрепленные удачным опытом с Тимолеонтом, они поставили во главе государства коринфянина Акесторида. После водворения Акесторида Агафокл больше не хотел оставаться в Сиракузах и поэтому бежал в сикельский город Моргантину (Justin XXII 2, 1). Диодор дал довольно подробное описание его бегства, однако, оно точно вписывается в известный шаблон фантазий Дуриса и поэтому должно быть полностью исключено из истории.
До этого Агафокл пытался свергнуть олигархическое правление в Сиракузах два раза. Первая попытка, предпринятая из Кротона, полностью провалилась, а вторая привела лишь к временному успеху. В результате обеих попыток Агафокл был вынужден покинуть Сиракузы и некоторое время селиться в чужих городах. В первый раз он остался в Италии, а во второй отправился в Моргантину. Юстин подводит итог предыдущим начинаниям Агафокла: Bis occupare imperium Syracusarum voluit, bis in exilium actus est («Дважды он хотел захватить власть над сиракузянами и дважды был изгнан»). Хотя эти слова не оставляют желать лучшего в плане ясности, они, тем не менее, стали причиной немалой путаницы. Гольм относит их к пребыванию Агафокла в Моргантине и делает вывод, что Агафокл предпринял две бесполезные атаки на Сиракузы из Моргантины. К сожалению, он не сказал, как можно объяснить слова bis in exilium actus est (прежде дважды был изгнан). Грот полностью перевернул факты, утверждая, что Агафокл совершил два бесполезных нападения на Сиракузы из Регия, оттуда отправился в Моргантину, где совершил упомянутые Юстином деяния, затем после падения Сосистрата был возвращен в Сиракузы, но вскоре был снова изгнан Акесторидом и перешел на сторону карфагенян (из–за выражения συμπορευθέντας πρὸς Καρχηδονίους у Диодора 6, 2), с которыми он оставался до установления своей тирании.
Во время своего пребывания в Моргантине Агафокл усердно добивался восстановления в должности. Теперь он снова сколотил собственный военный отряд, сначала завоевал с ним Леонтины, а затем, после приготовлений, наконец, предпринял намеченный поход на Сиракузы. Успех такого шага был обусловлен, прежде всего, поведением карфагенян. Поэтому нельзя думать, что Агафокл, не позаботившись о карфагенянах, должен был слепо довериться удаче, скорее следует предположить, что он был заранее точно информирован о перспективах и планах Гамилькара и предпринял военную кампанию только потому, что с самого начала рассчитывал на услуги пунийца.
При ближайшем рассмотрении политика карфагенян по отношению к Агафоклу в этот период оказывается крайне переменчивой. Сначала они вступают в союз с олигархами и вместе с ними идут в бой против Агафокла, затем помогают Агафоклу забанить олигархов, сделаться тираном и в этом качестве начать порабощение Сицилии, и, наконец, снова меняют фронт и ведут упорную войну с Агафоклом. Оказывается, что за господство в Карфагене боролись две разные силы, и одна из них поддерживала сицилийских олигархов, другая — Агафокла.
Во главе карфагенских войск в Сицилии мы видим Гамилькара. Он был противником существующего правительства и стремился свергнуть его и захватить верховную власть. В течение некоторого времени мы видим, как он фактически появляется на Сицилии как независимый владыка, но в конце концов он приговорен карфагенским судом и избегает наложенного на него наказания только благодаря скорой смерти.
До сих пор карфагенское правительство всегда пыталось утвердить свое влияние на Сицилии, оказывая поддержку олигархам в отдельных городах. В обмен на эти услуги олигархи до определенных пределов ублажали интересы карфагенян. Когда какая–либо карфагенская партия задавалась целью свергнуть существующее правительство в Карфагене, то союз с демократами на Сицилии предлагался как единственное средство. Очень похожая процедура всегда наблюдалась в то же самое время в Греции. Если кто–то из диадохов хотел сместить своего соперника, он всегда вступал в тесный союз с его политическими противниками; так, например, если Кассандр поддерживал олигархов, то для Деметрия благосклонность к демократам с самого начала была верной политикой. Поэтому легко понять, что как только Гамилькар начал восставать против карфагенского правительства, он сразу же отвернулся от олигархов и не только заключил мир с Агафоклом, но и вступил с ним в тесный союз.
Согласно рассказу Юстина, после того как Агафокл начал войну, Гамилькар сначала выступил в поддержку олигархов и сменил фронт только во время самой войны. Это будет правильно в любом случае. Поначалу Гамилькар еще подчинялся приказам своего правительства, хотя делал это как можно более вяло, и решился на открытое неповиновение только после того, как собрал свои силы и, вероятно, увидел подходящий момент в самом Карфагене. После смены фронта Гамилькаром сиракузяне оказались беззащитны перед Агафоклом и приняли его реставрацию без сопротивления.
Теперь Агафокл заключил с Гамилькаром, с одной стороны, и с сиракузянами — с другой договоры, которые он скрепил в храме Деметры самыми священными клятвами. Юстин описывает клятву, данную Гамилькару, словами «присягнул на верность пунийцам» (in obsequia Poenorum jurat), что, конечно же, говорит не более чем о том, что Агафокл поклялся защищать интересы Гамилькара на острове. Агафокл, несомненно, взял на себя по отношению к Гамилькару более конкретные обязательства, но о них ничего не сказано и ничего нельзя выяснить. Грот не может объяснить, что означает «Сиракузы должны были быть подчинены Карфагену», и поэтому считает, что Агафокл поклялся только «воздерживаться от всех посягательств на права и владения Карфагена в Сицилии». Это предположение нашло поддержку у Феррари и Мельтцера, но я все же хотел бы утверждать, что оно противоречит словам Юстина и не имеет никакой вероятности само по себе, поскольку о нападении Агафокла на карфагенскую провинцию в то время не могло быть и речи. Согласно клятве, взамен Гамилькар передал Агафоклу 5000 африканских солдат. Они должны были служить ему в Сиракузах для защиты демократии и быть надежной опорой во всем, что он делал для дальнейшей демократизации Сицилии. Да и по мнению Мельтцера, «известие, что Агафокл захватил тиранию, опираясь в основном на помощь 5000 африканцев, посланных ему Гамилькаром, весьма неправдоподобно и, вероятно, даже не происходит в такой формулировке от самого Тимея, а осело, наконец, в доступной нам записи у Юстина после долгого путешествия через множество текстов. Если, однако, Агафокл возглавил отряд из карфагенской армии, то он командовал чем–то другим, а пятитысячную дружину придумал еще Тимей».
В договорах, заключенных в храме Деметры, Агафокл также пообещал сиракузянам, что всегда останется верен демократии (μηδὲν ἐναντιώσεσθαι τῇ δημοκρατία). Не было необходимости заставлять его сначала поклясться в том, что он не перейдет к олигархии; во всяком случае, поэтому смысл клятвы заключается в том, что он всегда будет держаться подальше от всякого стремления к тирании. На это, кстати, указывает и тот факт, что у Диодора государственный переворот Агафокла, который вскоре произошел, называется κατάλυσις τῆς δημοκρατίας (крушением демократии). Устроил ли Гамилькар клятву, как предполагается, чтобы в Агафокле видели миротворца, кажется мне весьма сомнительным, поскольку, во–первых, об этом ничего не сохранилось, а во–вторых, после того, как Агафокл захватил тиранию, в добрых отношениях между ними не произошло ни малейшего изменения. Поэтому не может быть и речи о том, что Гамилькар был «подло обманут».
После того, как Агафокл заверил сиракузян в сохранении их свободы, он был немедленно возведен ими в высший чин. Он был избран стратегом (у Диодора) или претором (у Юстина) и должен был быть хранителем мира (φύλαξ τῆς εἰρήνης), пока не будет восстановлена гармония среди граждан, собравшихся в городе. Что должно было особенно угрожать миру и согласию на то время, так это реорганизация имущественных отношений, и это, я полагаю, было поручено Агафоклу с предоставлением особых полномочий. Его должность φύλαξ τῆς εἰρήνης могла, конечно, быть только временной, и с этим хорошо согласуется другое добавление Диодора, что он должен был управлять ею только до тех пор, пока не будет восстановлена гармония среди граждан, собравшихся (συνεληλυθότες) в городе. Под συνεληλυθότες, вероятно, подразумеваются прежде всего изгнанники–демократы, которые вместе с Агафоклом снова прибыли в Сиракузы шумною толпой. Возвращение этих изгнанников должно было вызвать в Сиракузах ряд потрясений, так же как каждое возвращение изгнанников всегда является большим несчастьем для греческого города. Поскольку изгнание всегда связано с конфискацией имущества, те, кто возвращается, естественно, требуют полного возврата своего прежнего имущества. Имущество изгнанников, вернувшихся с Агафоклом, конечно, в значительной степени перешло в руки олигархов, и урегулировать претензии обеих сторон теперь было тем более трудно, что изгнание олигархов пока вовсе не планировалось. Никто не станет утверждать, что Агафокл беспристрастно управлял вверенной ему должностью: в конце концов для сохранения мира он прибегнул к самому простому средству — уничтожил всех богатых олигархов.
Когда Агафокл снова утвердился в Сиракузах, перед ним вскоре встала задача вмешаться в сицилийские дела, поскольку пришло известие, что противники его правления уже начали собирать имеющиеся в их распоряжении силы в сицилийском городе Гербите. Как стратег, Агафокл, естественно, полностью держал в своих руках руководство войной против Гербиты. Однако, к сожалению, ему пришлось покинуть Сиракузы до того, как его положение там полностью укрепилось. В таких обстоятельствах у него возникло искушение разобраться с олигархами перед уходом. Агафокл был не из тех людей, которые, когда на карту поставлена их собственная безопасность, уклонились бы от любого шага, который показался бы ему необходимым. Теперь у него была прекрасная возможность напрямую идти к цели, о которой он всегда мечтал. Поскольку как стратег он имел право собирать для предстоящей кампании войска по своему усмотрению, он мог, не вызывая подозрений, собрать армию, которая была полностью в его распоряжении, для осуществления его планов. Он проводил рекрутские наборы в Моргантине и других внутренних городах и набирал в свою армию только те войска, которые уже были известны ему по предыдущим кампаниям как абсолютно надежные. Собранное здесь войско насчитывало в общей сложности около 3000 человек, к которым добавились 5000 африканцев и, кроме того, множество жителей самих Сиракуз, которые, как вслед за Тимеем утверждает Диодор, все были бедными людьми, завидовавшими олигархам и их богатству. Когда Агафокл собрал все свои войска, он, естественно, не сразу отправился с ними в Гербиту, а сначала совершил государственный переворот в Сиракузах.
О нем Юстин дает нам рассказ (2.9 -12), который, хотя и состоит всего из нескольких строк, тем не менее, гораздо более содержателен, чем рассказ Диодора на четырех–пяти страницах. Более поздние историки снова полностью проигнорировали рассказ Юстина, но было бы правильнее взять за основу его, а затем посмотреть, насколько можно использовать еще рассказ Диодора, и в какие моменты его можно добавить к рассказу Юстина для полного комплекта. Согласно рассказу Юстина, Агафокл в первую очередь предал смерти самых уважаемых лидеров олигархов. Затем, под предлогом того, что он хочет реорганизовать государство, он созвал народ на общее собрание в театре. В то же время он собрал в гимнасии все еще существующий Совет шестисот, предположительно для того, чтобы представить народному собранию резолюции для их предварительного юридического рассмотрения (поскольку это, вероятно, наиболее естественный смысл слов Юстина quasi quaedam prius ordinaturus, «как будто собирался сперва устроить некоторые вещи»). Когда сенат и народ собрались, Агафокл приказал своим войскам войти и окружить народ так, чтобы во время дальнейшего разбирательства он не мог двигаться (populum obsidet). Затем другой отряд войск направился к гимнасию и без лишних слов вырезал собравшихся там шестьсот человек. После совершения этого деяния Агафокл также устроил в городе кровавую бойню. Юстин говорит: «Он приказал убить самых богатых и предприимчивых и из числа плебеев» (ex plebe quoque locupletissimos et promptissimos interficit). Самые богатые и опасные граждане — это, конечно же, олигархи, которые были главной мишенью совершенных в городе убийств.
В своем рассказе о перевороте Диодор снова использует Тимея и Дуриса в одном флаконе. На Тимее, согласно моему разделению источников, основан отрывок от 6, 5 καὶ διαρπάζειν τὰς κτήσεις τῶν ἑξακοσίων до 8, 2 ἐπιμελείας ἠξιώθησαν. Приведенные здесь сведения, по совпадению, являются продолжением сохранившегося у Юстина отрывка из Тимея; ведь Юстин в заключение сказал, что после резни Шестисот нападению подверглись и живущие в городе олигархи, а Диодор начинает с того, что имущество Шестисот было разграблено, а затем многие граждане были безжалостно перебиты. Далее он говорит, что в ходе убийств не делалось различия между врагом и другом, вспомнили даже давние личные обиды, проникая в запертые дома и даже храмы, так что в итоге бесчинства против богов намного превосходили жестокости против людей. Интересно также отметить, что во время убийств все ворота города были закрыты; таким образом, можно видеть, насколько планомерно Агафокл подошел к делу. Число убитых составило более 4000 человек. Из тех, кто пытался спастись бегством, многие были схвачены по дороге к воротам. Другие спрыгнули со стен и спаслись в соседние города, но некоторые прыгнули и убились. Диодор называет 6000 павших (εκπεσóvτες). В то, что во время кровавой бойни так много людей спаслись, спрыгнув со стен, как предполагает, например, Гольм, трудно поверить, учитывая принятые Агафоклом меры. По моему мнению, под εκπεσóvτες подразумеваются все те, кто впоследствии был изгнан Агафоклом или сам предпочел покинуть город. Большинство этих беглецов отправились в Акрагант, где их охотно приняли. Сообщением о количестве убитых и бежавших Диодор, вероятно, завершил рассказ Тимея, и если он сразу представил дополнительные сведения о поведении войск во время грабежа, то, на мой взгляд, здесь только дублет.
Рассказ Дуриса о перевороте следует реконструировать согласно Диодору 6, 4. 5 и 8, 3-6, и Полиэну V 3, 8. Оба имеет примерно следующий контекст: Агафокл хотел хитростью захватить трех лидеров олигархов, Тисарха, Антропина и Диокла. Он заставил их поверить, что готов предоставить им командные должности в предстоящей войне, и призвал их отправиться в Тимолеонтий и принять там командование. Они повелись и в сопровождении 40 друзей, которых они, вероятно, взяли с собой для безопасности, явились в указанное место. Когда Агафокл увидел их в своей власти, он обвинил их в том, что они покушаются на его жизнь, и под этим предлогом арестовал всех троих. Затем он повернулся к солдатам и сказал им, что терпит такие переделки только из–за своей любви к народу, и продолжил жаловаться на свою судьбу. Это настолько расстроило военных, что они обратились к нему с призывом не раздумывать, а немедленно выступить против мятежников. Агафокл приказал трубачам подать сигнал к атаке (σημαίνειν τὸ πολεμικόν), чтобы открыть кровавую бойню. Солдаты убили сразу трех захваченных главарей олигархов, а вместе с ними и более 200 их сообщников, а затем убили более 600 человек из тех, кто пришел им на помощь. Потратив на эти убийства весь день, они входили в дома ночью, чтобы насиловать женщин и девственниц. На второй день после убийства Агафокл приказал привести к себе заключенных. Среди них он увидел Динократа и освободил его в знак прежней дружбы. Из прочих он казнил тех, кто был ему наиболее враждебен, а остальных отправил в изгнание. Число изгнанников (согласно Полиэну V 3, 7) составило более 5000 человек. Дурис особенно подробно освещает пленение и казнь олигархических лидеров, которых Юстин упоминает словами potentissimos quosque ex principibus interficit (убил нескольких человек из числа самых влиятельных и могущественных граждан). То, что они были обманным путем арестованы в Тимолеонтии, несомненно, правда. Кроме того, то, что Агафокл использовал для предлога инсценировки, также кажется мне в высшей степени правдоподобным. С другой стороны, абсолютно неверно, что Агафокл приказал открывать сцены убийства трубными сигналами. Мы уже встречали подобные сигналы раньше как простое украшательство Дуриса, и здесь мы видим такую же пустышку. Совершенно неясно, к какому месту на самом деле относятся сигналы. Ведь если бы Агафокл подал сигнал к атаке во время казни трех лидеров олигархов, это было бы откровенной глупостью, а если бы он посредством сигналов приказал совершить другие убийства в городе, тогда войска не смогли бы правильно понять смысл сигналов; ведь то, что Агафокл должен был заранее проинструктировать их об их задании, уже исключается тем, что он только пытается обмануть их своей речью в Тимолеонтии. Говоря о самих убийствах, Полиэн проводит различие между 200 фолловерами лидеров олигархов, которые были убиты с самого начала, и 600 другими, которые встретили свою смерть, придя на помощь первым. Убийство 200 человек не могло произойти в Тимолеонтии, потому что лидеры олигархов взяли туда только 40 сторонников. Я думаю, что мы должны вспомнить о расправе над Советом шестисот: ведь в этом процессе погибло не более 200 человек, поскольку наверняка лишь малая часть из них явилась бы по вызову Агафокла. Дальнейшие убийства происходили сами собой, так как продолжался поиск тех, кто не явился, и, возможно, других олигархов, и, кроме того, нужно было сломить сопротивление тех, кто выступал на стороне олигархов; и так получилось, что, кроме 200 убитых сначала, более 600 человек погибли впоследствии. Эти 600, возможно, соответствуют locupletissimi et promptissimi у Юстина. В целом, согласно Полиэну, около 800 человек было убито и более 5000 отправлено в изгнание, а согласно Тимею, число убитых составило 4000 человек, а изгнанников — 6000. Вполне вероятно, что Тимей, стремясь представить кровавое деяние Агафокла в наиболее ярком свете, записал самые высокие цифры, которые когда–либо доходили до его ушей. О таких его проделках нам известно из другого случая. Диодор в XX 89 сообщает, что Агафокл во время войны с Динократом однажды вероломно расправился с врагами, перебив «около семи тысяч, как говорит Тимей, но, как писали некоторые, около четырех тысяч». То, что Диодор говорит об осквернении женщин, в любом случае в основном является преувеличением и пустой прикрасой. В крайнем случае, заслуживает внимания замечание, что подробности лучше опустить, «особенно из сострадания к жертвам». Дурис мог знать подробности, но (как и Геродот, например) счел нужным промолчать, учитывая интересы еще живых людей. В случае с более поздним писателем, таким как Диодор, если бы он прочитал подробности в своем источнике, сострадательное молчание было бы ни к чему. Заявление об освобождении будущего лидера олигархов Динократа явно направлено против последнего, а Агафокл предстает как благородно настроенный друг. Таким образом, мы видим, что источник здесь, конечно же, не Тимей.
После того как Агафокл устранил всех олигархов, которые могли бы ему противостоять, он сразу же приступил к достижению тирании. Диодор в главе 9 и Полиэн V 3, 7, оба из которых основаны на Дурисе, дают больше подробностей; от Тимея вообще нет сообщения. Согласно дошедшему до нас рассказу, на шестой день после государственного переворота Агафокл созвал народное собрание, на котором выступил перед сиракузянами с важным обращением. Он начал с жалоб на олигархов, чтобы оправдать свое поведение против них, а затем заявил, что с радостью приветствует долгожданный день свободы (Полиэн) и теперь готов передать доверенное ему верховное командование обратно в руки народа, и в подтверждение своих слов тут же снял свой военный плащ и оружие и предстал перед народом в штатском. (В этой смене гардероба мы видим только инсценировку Дуриса, но у нас нет причин сомневаться, что остальное правда). Агафокл, соглашаясь отречься от власти, ничем не рисковал; он прекрасно знал, что никто не осмелится восстать и что, кроме того, большая часть собрания состояла из сообщников, которые видели в его верховном командовании единственное спасение от мести олигархов. Случилось то, что он предвидел: все призывали его не оставлять их в беде, и, конечно, он не мог больше сопротивляться таким коллективным мольбам. Поколебавшись некоторое время, чтобы выдержать паузу, он наконец заявил, что готов принять звание стратега, но ни при каких условиях не согласится разделить его с другими, поскольку для него невыносимо отвечать за ошибки коллег, в соответствии с законом. Поскольку народ согласился с его желаниями, он позволил избрать себя стратегом–автократором (στρατηγός αὐτοκράτωρ) и с тех пор неограниченно правил Сиракузами.
Жители Сиракуз приняли тиранию Агафокла без протестов. Многим она также пришлась по вкусу, поскольку открывало большие перспективы обогащения. Ведь теперь Агафокл неограниченно распоряжался конфискованным имуществом олигархов и был намерен использовать его в основном в интересах преданных ему людей. На вышеупомянутом народном собрании он уже публично обещал облегчение долгового бремени и распределение земли. На такие шаги его подвигла не любовь к народу, а жажда власти. Он хотел увеличить число своих сообщников, чтобы заложить для своей власти как можно более прочный фундамент. Поскольку получатели помощи видели, что им всегда угрожает месть ограбленных олигархов, и поэтому они с Агафоклом в одной лодке, то отныне они могли считать своей задачей лишь максимально укреплять его тиранию и быть для него абсолютно надежной опорой во всех превратностях судьбы.
Диодор относит возведение Агафокла в тираны к 317 году. Я полагаю, что могу сказать более точно, что это произошло после 15 августа того года, поскольку только тогда утверждение Юстина XXII 5, 1, что Агафокл переправился в Африку на седьмом году своего правления, было бы полностью точным. Дата переправы, как мы увидим ниже, — 15 августа 310 года.

Глава 2. От начала тирании до переправы в Африку

После того, как Агафокл стал тираном в Сиракузах, он должен был считать своей следующей задачей свержение олигархов во всех по отдельности городах Сицилии и реорганизацию партийных отношений в его и Гамилькара понимании. Это привело его к серии осад и небольших, но затяжных конфликтов, которые в нашей традиции обычно не упоминаются. Поэтому Диодор вообще ничего не пишет об Агафокле под 316 годом, и только одну главу под 315 годом, а Юстин снова упоминает о нем в нескольких кратких словах. В целом, Агафокл теперь, должно быть, воевал в Сицилии с неплохими результатами, так как Диодор говорит в 9, 7 (где он только что закончил рассказ о перевороте): «установил господство над большей частью областей и городов внутри страны»; также Юстин говорит (3, 1 - 2): «он внезапно напал на соседние города, не опасавшихся никаких враждебных действий, и даже союзников пунийцев (socii Poenorum) при попустительстве Гамилькара грабил бесстыдным образом». Под socii Poenorum здесь подразумеваются олигархические города, которые были в союзе с карфагенянами уже до того, как Агафокл бежал в Моргантину. Популярное ныне объяснение, что Гамилькар разрешил Агафоклу предпринять грабительскую кампанию против карфагенской провинции, также было бы лингвистически невозможным, поскольку союзники и подданные карфагенян сильно отличаются друг от друга. Так как союзники карфагенян в Сицилии сильно пострадали от армии Агафокла, они направили к карфагенскому правительству послов, чтобы сделать представление о поведении Гамилькара и предупредить об опасности, которая в конечном счете угрожала самой Африке. «По этим жалобам сенат сильно возмутился против Гамилькара; но так как Гамилькар все еще был главкомом, они тайно проголосовали по этому вопросу, а голоса бросили в урну и опечатали, не оглашая их, чтобы они хранились там до тех пор, пока из Сицилии не вернется другой Гамилькар, сын Гисгона» (Юстин 3, 6). Борьба с Агафоклом и его союзником Гамилькаром не могла быть рассмотрена вначале, так как в противном случае другому Гамилькару не позволили бы вернуться из Сицилии. По моему мнению, в то время они вообще не имели сил для наступательных действий, а скорее (из–за межпартийной борьбы в самом Карфагене) находились под такой угрозой, что нуждались в защите Гамилькара и до его прибытия не могли осмелиться на решительные шаги против мятежников публично. Приговор, вынесенный Гамилькару, не был приведен в исполнение, так как он уже умер. К чести карфагенского сената, давайте предположим, что его смерть действительно была естественной. В какое время умер Гамилькар, точно сказать нельзя; с уверенностью можно утверждать лишь то, что в 314 году он был еще жив (Diod. XIX 71, 6 и 72, 2). Поэтому партийная борьба в Карфагене затянулась как минимум на три года, поскольку в 317 году она была в самом разгаре. Колебания в этой фракционной борьбе также оказывали весьма существенное влияние на успехи Агафокла, что хорошо видно на примере его дел с Мессеной в 315 году и борьбы с Акротатом в 314 году.
О делах Агафокла с Мессеной Диодор XIX 65 приводит следующий рассказ: «Агафокл удерживал крепость мессенцев и обещал, если получит от них тридцать талантов, вернуть ее им. Мессенцы доверились ему и заплатили деньги, однако, он не только нарушил свое слово, но даже попытался сам захватить город. Когда он узнал, что часть стены обрушилась, он послал своих всадников из Сиракуз по суше, а сам с транспортными средствами ночью отправился в окрестности города. Это нападение не удалось, поскольку те, на кого оно нацелилось, были предупреждены заранее; но он, по крайней мере, приплыл в Милы, осадил тамошний замок и взял его на капитуляцию. Потом он вернулся в Сиракузы, но во время сбора урожая предпринял против Мессены новую кампанию. Он разбил свой лагерь недалеко от города и постоянно атаковал его. Однако он не смог нанести врагу существенного урона, так как там собрались многие изгнанники из Сиракуз и сражались с отчаянной храбростью, как ради собственной безопасности, так и из ненависти к тирану. Примерно в это время из Карфагена прибыли послы, которые упрекнули Агафокла в нарушении договора, устроили мирное соглашение для мессенцев и, уговорив тирана сдать крепость, вернулись в Африку». Перед нами совершенно точный отчет, который, судя по указанию, в какое время года Агафокл предпринял свою вторую экспедицию в Мессену, взят из Тимея. Особого обсуждения, вероятно, требует только вопрос, что это за договор, о нарушении которого карфагенское посольство сообщает Агафоклу. Обычно имеется в виду договор, заключенный в 317 году между Агафоклом и Гамилькаром (Justin 2, 8 in obsequia Poenorum iurat), поскольку другие договоры между Агафоклом и карфагенянами в нашей традиции пока не упоминаются. Против этого, однако, следует возразить, что нападение, которое предпринял Агафокл на центральную позицию олигархической власти, согласно нашему вышеприведенному обсуждению, следует рассматривать не как нарушение, а скорее как исполнение его договора с Гамилькаром, и что, кроме того, карфагенское правительство не признало бы и не представило в официальном посольстве договоры, заключенные их генералом–отступником. На мой взгляд, ближе всего в вышеприведенном отрывке стоят те договоры, которые сам Агафокл заключил с мессенцами, когда пообещал им сдать крепость. Вот их он действительно нарушил, что очевидно каждому читателю. То, что карфагеняне всего лишь обвинили Агафокла в вероломстве, тем более удивительно, что они наиболее активно лоббировали сицилийских олигархов и не могли бы спокойно смотреть на то, что их самый мощный опорник попал в руки Агафокла. Если карфагенское правительство добилось повиновения от Агафокла так легко, это говорит о том, что в то время оно было в состоянии принудить тирана взять под козырек.
Поскольку враги Агафокла вновь нашли поддержку среди карфагенян, постепенно они снова зашевелились. Так, в городе Абакен, который был союзником Агафокла, также произошли беспорядки, но они были подавлены еще в зародыше. После отъезда из Мессены Агафокл сам отправился в этот город и приказал казнить всех выступивших против него граждан. Их было более сорока.
В 314 году сицилийские олигархи организовали всеобщее восстание против Агафокла и ввязали его в довольно опасную войну (Diod. XIX 70 и 71). Восстание началось с сиракузских изгнанников в Акраганте. Сначала они привлекли к своему делу граждан Акраганта и заставили их принять решение о войне.
После объявления войны к акрагантинцам присоединились также гелойцы и мессенцы и заключили с ними против Агафокла общий союз. Своим лидером союзники хотели видеть не сицилийца, а только материкового грека. После объявления войны к акрагантинцам присоединились также гелойцы и мессенцы и заключили с ними против Агафокла общий союз. Своим лидером союзники хотели видеть не сицилийца, а только материкового грека. По объяснению Диодора они боялись, что если назначить местного, тот снова будет злоупотреблять властью, которой его наделят; в дополнение три союзных города слишком ревновали друг к другу, чтобы добровольно подчиниться руководству одного из них. Поэтому некоторые изгнанники были отправлены в Спарту с приказом привезти оттуда полководца, который смог бы грамотно руководить союзом в войне. По прибытии в Спарту посланные вступили в переговоры с Акротатом, сыном царя Клеомена II, и встретили у него очень радушный прием. К тому времени он стал совершенно невыносим дома и поэтому был рад найти достойный повод уехать. Он ушел с несколькими кораблями и намеревался плыть прямо в Акрагант. Однако по пути он попал в шторм в Адриатическом море и высадился в городе Аполлонии. В то время этот город был осажден иллирийским царем Главкием, и он уговорил царя снять осаду и заключил с ним мир. Из Аполлонии он продолжил путь в Тарент. Здесь он призвал народ принять участие в освобождении Сиракуз, и благодаря влиянию, которое он имел там как член спартанской царской семьи и потенциальный наследник престола, он действительно сумел добиться решения об отправке двадцати кораблей. «Пока тарентинцы были заняты приготовлениями, Акротат отплыл в Акрагант и принял там командование. Сначала он поднял дух народа великими надеждами, так что все с нетерпением ожидали скорого изгнания тирана, но в последующее время он не совершил ни одного поступка, достойного его отечества или величия его дома, а, наоборот, сильно оскорблял народ, так как был кровожаден и превзошел в жестокости даже тиранов. Кроме того, он отошел от отеческого образа жизни и предавался похоти и распутству до такой степени, что его можно было принять скорее за перса, чем за спартанца. Большую часть доходов он тратил частично на государственные дела, частично на подкуп, и, наконец, дошел до того, что пригласил Сосистрата, самого выдающегося из изгнанников, который часто командовал армиями, на пир и убил его, не имея возможности обвинить его в чем–либо, а только чтобы избавиться от него, так как он был энергичным человеком и показал себя очень подходящим для того, чтобы следить за недостойными магистратами. Едва об убийстве стало известно, изгнанники тут же объединились против него, и все остальные тоже пришли в ярость. Сначала они только лишили его командования, но вскоре даже стали бросать в него камни. В результате боясь народного гнева, он ночью бежал на корабли и тайно вернулся в Лаконию». Приведенный здесь рассказ Диодора благоприятен для Сосистрата, но крайне враждебен для Акротата. Оба варианта хорошо вписываются в точку зрения Тимея, так как, поскольку Тимей симпатизировал противникам Агафокла, он, следовательно, должен был обратить свою ненависть и против Акротата, после того как последний полностью порвал с олигархами. Соответственно, он создал изображение Акротата, у которого только темные стороны. Тем не менее, нет причин сомневаться в точности отдельных приведенных фактов; ведь то, что поведение Акротата действительно было очень жестоким, доказывает, прежде всего, его провал.
После ухода Акротата война с Агафоклом очень быстро закончилась. Тарентинцы отозвали свою эскадру, посланную по настоянию Акротата, а акрагантинцы, гелойцы и мессенцы решили воздержаться от продолжения войны, и когда Гамилькар выступил посредником в мирном урегулировании, отказались воевать без лишних церемоний. Поэтому мир был заключен уже не карфагенским правительством, как в предыдущем году, а Гамилькаром, как в 317 году. Это знак того, что положение Гамилькара значительно улучшилось, и по его условиям очевидно, что это был за мир. Согласно условиям, изложенным Диодором, Гераклея, Селинунт и Гимера должны были оставаться в подчинении карфагенян, как и прежде, а все остальные греческие города должны были самоуправляться под гегемонией Сиракуз. В условиях того времени гегемония Сиракуз была равнозначна гегемонии Агафокла, и поэтому в результате заключения мира Агафокл получил свободу действий, чтобы выдвинуть на первый план во всех городах партию, верную ему и Гамилькару, и в определенной степени стал единственным хозяином всей не принадлежавшей карфагенянам части острова.
Грот и, вслед за ним Феррари хотят возложить ответственность за этот мир на Акротата, но они не указали, как на самом деле следует рассматривать причинно–следственную связь между поведением Акротата и распадом союза, который развалился только после его ухода. Настоящую причину, по которой олигархи отказались от продолжения войны, следует искать в ситуации в Карфагене. После того, как Гамилькар снова поднялся, олигархи на время потеряли всякую перспективу на успех и поэтому без колебаний приняли предложенный им мир. Конечно, мир мог длиться только до тех пор, пока Гамилькар обладал достаточной силой, чтобы отстаивать его. Понятно, что карфагенское правительство не считало себя связанным этим договором и не скрывало своего недовольства Гамилькаром. Диодор прямо заявил об этом в главе 72, и на основании этой информации теперь всегда предполагается, что Гамилькар был осужден именно за заключение мирного договора. Еще одним следствием этого предположения является то, что восстание Гамилькара произошло недавно и что карфагенское правительство узнало о нем только после заключения мирного договора. Так, Гольм говорит, что в 317 году Гамилькар использовал свое влияние на «дружественную» сиракузскую олигархию, чтобы убедить их принять храбреца (Агафокла) в город; о карфагенской власти, заправляющей в мессенских делах, мы читаем у Гольма, что она исходила непосредственно от столичного сената, поскольку Гамилькар «уже начал вызывать» у него подозрения; а в мире, заключенном в 314 году, Гамилькар фигурирует как «тайный» сторонник Агафокла. Карфаген счел этот мир «недостаточно выгодным» и отдал Гамилькара под суд. Мы уже видели выше, что Мельтцер отрицает какое–либо участие Гамилькара в возвышении Агафокла и что все заявления Юстина по этому поводу являются искажениями. Что касается посредничества Гамилькара в заключении мира, он комментирует его следующими словами: «Несомненно, именно по просьбе союзников Карфаген снова вмешался в 314 г. до н. э.» Мельтцер продолжает, что мир не мог прийтись по вкусу карфагенянам, и, наконец, говорит: «Этот договор, вернее, его предварительные условия, не только не встретили одобрения в Карфагене, но Гамилькар был обвинен в измене и осужден». Мельтцер также совершенно определенно заявляет, что осуждение Гамилькара было следствием его детища. Можно почти забыть, что это не доказанный факт, а всего лишь гипотеза, и что Юстин мотивирует осуждение Гамилькара совершенно иначе. Он говорит об Агафокле 3, 2: Poenorum quoque socios permittente Hamilcare foede vexat: propter quod querellas Carthaginem socii non tam de Agathocle quam de Hamilcare detulerunt («Даже и тех, кто был союзником (socii) пунийцев, он, при попустительстве Гамилькара, грабил бесстыдным образом. Вследствие этого союзники обратились с жалобами в Карфаген не столько на Агафокла, сколько на Гамилькара»). Теперь Юстин риторически развивает жалобы socii, а затем заявляет, что карфагенский сенат был очень расстроен их жалобами на Гамилькара (his querellis senatus in Hamilcarem accenditur) и поэтому приступил к процедуре его осуждения. Соответственно, действия Агафокла против союзников карфагенян были расценены как преступление против Гамилькара, и по этой причине он был осужден. Действия Агафокла начались сразу после достижения им тирании, и не исключено, что Гамилькар был осужден очень скоро после этого. В любом случае, это не могло оказать никакого влияния на ситуацию. Гамилькар, вероятно, впервые выступил как открытый враг карфагенского правительства в 317 году, когда он находился у Сиракуз, но он, конечно, всегда был его противником. Хотелось бы также думать, что его назначение на должность командующего можно объяснить только колебаниями партийных отношений. Тот факт, что вскоре после его смерти Бомилькар пошел по его стопам, лучше всего доказывает, что он действительно представлял интересы партии, а не просто преследовал личные цели.
После заключения мира Агафокл смог значительно увеличить свою власть в Сицилии, не встречая сопротивления, и, похоже, он прекрасно использовал предоставленную ему возможность. «Когда Агафокл увидел, что Сицилия свободна от вражеских войск, он без колебаний покорил города и крепости. Поскольку за короткое время ему удалось подчинить себе многие из них, его власть весьма усилилась. Ведь он также приобрел большое количество союзников, значительные доходы и немалую армию. Помимо союзников и сиракузян, набранных для военной службы, у него было десять тысяч отборных пеших наемников и три тысячи пятьсот всадников. Кроме того, он снабдил себя всеми видами оружия и снарядов, так как хорошо знал, что карфагеняне крайне недовольны Гамилькаровым миром и через короткое время начнут против него войну заново» (Diod. XIX 72). Агафокл, по–видимому, провел весь 313 год в увеличении средств и покорении отдельных мест, не совершая никаких особенно выдающихся деяний, и поэтому Диодор вообще не упоминает его в этом году.
В 312 году Агафокл снова напал на Мессену (Diod. XIX 102). Поскольку этот город был местом сплочения сиракузских изгнанников, а также всех других недовольных, для него было очень важно закончить их покорение до того, как начнется угрожающая война с Карфагеном. Он послал против Мессены своего полководца Пасифила и дал ему секретные инструкции, как себя вести. Пасифил соответственно ворвался в окрестности города, взял много пленных и большую добычу, а затем начал вести переговоры с горожанами. Поскольку в его руках были пленные и он стоял за стенами с армией, он мог придать переговорам должный акцент; поэтому ему не составило труда добиться изменения политической обстановки в городе. В результате сиракузские изгнанники были изгнаны и оттуда, а Агафоклу, который тем временем также прибыл со своей армией, было позволено войти в город. Агафокл снова показал себя с лучшей стороны и добился (отчасти расчетливой «добротой», отчасти авторитетом) того, что изгнанникам–демократам из Мессены, служившим в его армии, было позволено вернуться. Этим он завершил демократизацию Мессены. Кроме Диодора о появлении Агафокла в Мессене рассказывает и Полиэн:
«Мегакл из Мессены был вечным противником Агафокла. Он объединил против него многих сицилийцев и в конце концов назначил за его голову большую цену. В ярости Агафокл приступил к осаде Мессены. Он послал глашатая и потребовал выдачи Мегакла, в противном случае угрожая взять город штурмом и поработить его. Мегакл не боялся смерти, но добровольно предложил себя выдать, если его отправят посланником. Когда мессенцы так и постановили, он пришел в лагерь Агафокла и сказал: «Я предстал перед тобой как посланник города и готов принять смерть; но сначала выслушай о цели моего посольства в окружении собственных друзей». Агафокл собрал своих друзей. В их присутствии Мегакл изложил права своего отечества и в заключение сказал: «Если бы мессенцы выступили в поход против Сиракуз, разве ты не сделал бы все для сиракузян, а не для мессенцев?» Когда Агафокл улыбнулся в ответ, друзья посла, который, в конце концов, был прав, попросили его пощадить их. В результате тот отказался от войны и отправил Мегакла обратно, не причинив ему вреда, и подружился с мессенцами».
Грот и Гольм не использовали это повествование, упомянув его только как вариант в примечаниях. Первый правильно связывает его с нашим 312 годом, а второй — с завоеванием Мессены в 315 году. Против Гольма говорит тот факт, что Агафокл вовсе не был в состоянии требовать выдач в 315 году. По–моему исторично в рассказе Полиэна следующее: Мегакл был знаменем сопротивления против Агафокла в Мессене. Поэтому Агафокл предстал перед стенами города и с яростными угрозами и потребовал его выдачи. Мессенцы действительно были готовы выдать его, но Агафокл быстро решил не преследовать своих противников раньше времени и поэтому отпустил Мегакла без наказания. Предположительно из–за надвигающейся войны он хотел избежать насильственных мер и пока довольствовался лишь сменой сторон. У Полиэна подлинные факты искажены в пользу Мегакла, что позволяет предположить, что его история возникла в среде мессенских олигархов. Какой писатель ее передал, определить нельзя. Тимей не в счет, поскольку, во–первых, Полиэн противоречит Диодору, а во–вторых, Тимей не увлекался анекдотами.
Однако, на фоне карфагенских вооружений снисходительность Агафокла к олигархам, похоже, не работала. Поэтому он почувствовал необходимость изменить свое поведение и как можно быстрее устранить своих самых важных противников. Он созвал из Мессены и Тавромения всех, кто в прежние времена противился его правлению, и казнил их всех; их было не менее шестисот. Диодор сожалеет здесь о судьбе мессенцев, и, конечно, с полным правом; но здесь он снова зависит только от Тимея, поскольку демократов, возвращенных Агафоклом, он называет в этом месте τοὺς ἐπὶ κακουργίᾳ καταδεδικασμένους, «осужденными за преступления». Как и против мессенцев, Агафокл выступил против своих противников в Тавромении, откуда он также мог отправить в изгнание историка Тимея, поскольку по мнению Хааке (De Duride Samio Diodori auctore, Bonn 1874, p. 4) распространенное предположение о том, что Тимей был изгнан прямо из Сиракуз, письменными свидетельствами не подтверждается.
После того как Агафокл наказал олигархов в Мессине и Тавромении, он сразу же обратил свое внимание на Акрагант. Этот город уже был центром олигархии в 314 году, а теперь, после смерти Гамилькара, он снова нашел мощную поддержку Карфагена и, несмотря на все условия мира, не дрогнул бы в своем сопротивлении Агафоклу. Для Агафокла было бы очень важно покончить с Акрагантом до прихода карфагенян. Но его усилия оказались напрасными: вскоре он узнал, что карфагеняне уже в пути с флотом из шестидесяти кораблей, и поскольку при таких обстоятельствах ему пришлось убедиться, что быстрого успеха ожидать не стоит, он снова воздержался от своего плана. Чтобы не пришлось вести назад свою армию, с которой он уже отправился в безуспешный поход, он предпринял по крайней мере еще одну грабительскую кампанию против карфагенской провинции. При этом он не только получил добычу, но и захватил несколько опорных пунктов.
Быстрые действия Агафокла заставили олигархов сильно обеспокоиться. Теперь их возглавлял Динократ, помилованный Агафоклом в 317 году. Он послал в Карфаген и призвал пунийцев поторопиться, иначе можно было опасаться, что Агафокл завладеет всей Сицилией. В то же время Динократ собрал вокруг себя изгнанников из Мессены, и, скопив значительные силы, сам перешел в наступление, рассчитывая на скорую поддержку карфагенян. Сначала он напал на город Кенторипу, который находился под властью Агафокла. Он установил контакты с олигархами Кенторипы, и после того, как они пообещали ему сдать город, послал против него своего полководца Нимфодора с частью своих войск. Нимфодору удалось проникнуть в город ночью, но вскоре его заметили командиры гарнизона и убили вместе со всеми, кто вошел с ним. В ответ Агафокл устроил строгий суд над олигархами города и безжалостно казнил всех, кто, как ему казалось, был причастен к предательству. Мельтцер вопреки Диодору помещает нападение на Кенторипу в 313 году «по реальным причинам», которые он не уточнил. Я не могу считать такое отступление от Диодора оправданным, а скорее утверждаю, что нападение на Кенторипу имеет ту же политическую подоплеку, что и атака на Галарию, которое будет обсуждаться в ближайшее время.
Пока Агафокл был занят Кенторипой, карфагенская эскадра из пятидесяти кораблей появилась в большой гавани Сиракуз. В любом случае, эти корабли принадлежали к тому же флоту, который незадолго до этого поспешил на помощь Акраганту. Их появление, вероятно, было призвано удерживать Агафокла от дальнейших авантюр в глубине острова до прибытия карфагенских сухопутных войск. Карфагеняне ничего не могли сделать в гавани, кроме как напасть на два торговых судна и потопить одно из них, шедшее из Афин. Они захватили команду и искалечили людей, отрубив им руки. Вскоре после этого командиры Агафокла, крейсировавшие со своими кораблями вдоль побережья Бруттия, захватили несколько плававших там карфагенских кораблей и подвергли экипажи той же участи. Конечно, это предумышленная месть, но это не мешает Тимею видеть в нем совершенно особое действие божества (Diod. 103, 5). Кстати, Грот замечает здесь, что большие жестокости не являются необычными в карфагенской войне и даже Юлий Цезарь в своих галльских войнах приказывал отрубать руки взятым с оружием пленникам, которых он называл мятежниками (Bell. Gall. VIII 44).
В конце 311 года Динократ со своей армией напал на принадлежавшую Агафоклу Галарию. Этот город в любом случае идентичен упомянутому Диодором XVI 67 городу Галерия, который, как отмечает Феррари, нельзя было игнорировать, поскольку в 345 году он выставил не менее тысячи гоплитов. Диодор, следуя Тимею, говорит в главе 104, что граждане Галарии вызвали Динократа по собственной воле; но в действительности, конечно, под этими гражданами следует понимать только олигархов, согласившихся предать город. В ответ на вызов Динократ явился с 3 000 пеших и 2 000 всадников, вошел в город и выбил из него войска Агафокла. Затем он расположился лагерем перед городом. Когда Агафокл узнал о потере Галарии, он немедленно отправил Демофила и своего полководца Пасифила, уже известного нам по Мессене, с 5000 человек, чтобы вернуть ее. Перед городом его войска вступили в бой с олигархическими войсками. В олигархической армии два крыла возглавляли Динократ и Филонид, а в армии Агафокла, конечно же, Демофил и Пасифил. «Некоторое время обе армии ожесточенно сражались, но после того, как Филонид, один из двух полководцев, пал, а его войска обратились в бегство, Динократ также был вынужден отступить. Войска Пасифила убили еще многих в бегстве». Кажется, что старая система борьбы, ставшая почти стереотипом в Греции, здесь еще в ходу. Пасифил и Динократ стоят каждый со своими основными войсками на правом фланге, и Пасифил, сначала убив Филонида, который стоял перед ним, решает битву; ведь теперь он угрожает Динократу с фланга и с тыла и тем самым заставляет его отступить. Согласно этому примеру, новый боевой порядок Эпаминонда на Сицилии еще не был введен. Пасифил, одержав победу, восстановил владение Галарией, а затем наказал виновных в отступничестве. Мельтцер пытается поместить сражение перед Галарией в большую кампанию Динократа против Сиракуз. Он говорит: «В 312 году армия эмигрантов двигалась к Сиракузам, но была изгнана из временно попавшей в ее руки Галарии и отброшена на запад. Это открыло возможность для самого Агафокла напасть на карфагенской отряд, который тем временем высадился на острове». Но Мельтцер слишком много вообразил. На самом деле сражение было вызвано только попыткой эмигрантов застать врагов врасплох и не связано ни с каким другим предприятием. Диодор не упоминает о движении изгнанников на Сиракузы; оно было бы очень преждевременно и вряд ли могло быть осуществлено, поскольку почти все города на острове все еще находились во владении Агафокла.
Несмотря на свой успех перед Галарией, Агафокл вскоре снова оказался в довольно сложной ситуации, так как карфагеняне собрали в Сицилии сухопутную армию и устроили прочный рубеж на горе Экном, недалеко от Гелы. Сейчас было важно, несмотря на раннее время года, напасть на них, пока они не окрепнут и пока предательства в городах не начали снова расти как грибы. Поэтому Агафокл выступил против карфагенян и вызвал их на бой. Однако у карфагенян не было причин соглашаться на битву. Они занимали труднодоступную для атаки позицию, не испытывая недостатка в снабжении по морю, и, кроме того, могли рассчитывать на то, что значительно увеличат группировку и вскоре сокрушат Агафокла числом. В таких обстоятельствах Агафокл вскоре был вынужден отказаться от битвы и вернулся со своими войсками в Сиракузы. Он лишь привез с собой из похода трофеи, которыми украсил самые выдающиеся храмы Сиракуз.
Зимой 312/11 года карфагеняне произвели обширные вооружения и весной 311 года с большой армией отплыли на Сицилию. Диодор рассказывает (106, 2-5):
«Карфагеняне снарядили 130 кораблей, назначили командиром Гамилькара, одного из своих самых уважаемых людей, и передали ему 2000 человек из своих граждан, среди которых было также много знатных людей, затем из Ливии 10000 человек и из Тиррении 1000 наемников и 200 колесниц и 1000 балеарских пращников и, кроме того, большую сумму денег и достаточное количество боеприпасов, зерна и всего остального, необходимого для ведения войны. После того, как весь флот отплыл из Карфагена и вышел в открытое море, на них внезапно напал шторм, который уничтожил 60 триер и 200 провиантских кораблей. Остальная часть флота с большим трудом спаслась и добралась до Сицилии. Погибло и много знатных карфагенян, по которым в городе был устроен публичный траур. Карфагеняне имеют обыкновение драпировать стены черными полотнищами, когда город страдает от большого бедствия. Гамилькар же собрал тех, кто спасся от шторма, набрал иностранные войска, а также отобрал боеспособных людей у своих союзников на Сицилии. Он также взял под контроль войска, уже находившиеся на Сицилии, и после того, как сделал все необходимые приготовления, расположился лагерем в открытом поле примерно с 40 000 пеших и почти 5 000 всадников. Таким образом, за короткое время он восполнил понесенные потери и, доказав свою состоятельность, сумел возродить забаненное ранее мужество союзников и привести в необычайное замешательство врагов».
Приведенный здесь рассказ очень точен и ценен и в любом случае восходит к Тимею. Первоисточник этого сообщения, должно быть, проживал в Карфагене, на что указывает его ярко выраженный интерес к Гамилькару и знатным карфагенянам, а затем и поразительно точная информация. Между прочим, из того же первоисточника имелись и сведения Юстина об осуждении отступника Гамилькара (XXII 3, 6 ff.), и мы еще встретимся с ним ниже в отрывках из Тимея. Информация Диодора XX 9 о трауре на флоте в 310 г. дополняет информацию о публичном трауре в городе.
Гамилькар снова разбил лагерь у горы Экном, откуда он поддерживал постоянную связь с карфагенянами по морю и, похоже, что Агафокл не мог ее прервать. Диодор рассказывает, по крайней мере (107, 2), что в Мессинском проливе двадцать его кораблей со всем экипажем попали в руки карфагенян. Неизвестно, с какой целью они проплывали через пролив. Возможно, они действительно направлялись к южному побережью и были пойманы карфагенянами, которые их поджидали.
Так как карфагеняне стояли у Экнома со значительными силами, то Агафоклу следовало опасаться, что близлежащие города изменят и отпадут. Так что у него были все основания закрутить гайки. Для него важнее всего было надежно удержать Гелу, поскольку это была база, без которой в предстоящей атаке на карфагенскую армию вряд ли можно было обойтись. Поэтому он сначала намного увеличил гарнизон Гелы, а после того, как обезопасил себя таким образом, очень сурово расправился со всеми, кто показался ему подозрительным. Увеличение гарнизона происходит у Диодора своеобразно (107, 3): «Поскольку Агафокл не осмеливался послать войска в Гелу открыто, то, чтобы граждане, которые в любом случае ждали удобного случая, не опередили его и он не потерял столь выгодный для него город, он посылал туда солдат по одному под тем и другим предлогом, пока гарнизон не превзошел числом горожан». Все это заявление кажется мне вымыслом. Агафокл поступил бы лучше всего, если бы немедленно быстрым маршем привел в Гелу все имевшиеся в его распоряжении войска и бросил их прямо на город. Это не составило бы для него труда, поскольку ворота контролировались его командирами и могли быть отняты у них только после продолжительной битвы. С другой стороны вовлекать в схему тысячи простых солдат было весьма опасно; ведь среди них наверняка нашелся бы предатель, прельстившийся большим вознаграждением. Поэтому описанная стратегема придумана не Агафоклом, а вероятно основана на выдумке Дуриса. Возможно, тот даже добавил, что солдаты переодевались в штатское, когда ходили в Гелу. Факт, что Диодор здесь в дополнение к Тимею использует Дуриса, кстати, снова раскрывается вставкой, которая очень сильно нарушает контекст, 107, 2: «особенно он беспокоился по поводу гелойцев, видя в их стране все силы врага. [В то же время и его флот понес немалый урон. Ибо карфагеняне захватили двадцать его кораблей вместе с экипажами]. Но решив занять Гелу стражей, он не дерзнул ввести туда войско открыто и т. д.» Слова в квадратных скобках взяты из Тимея, а главный рассказ основан на Дурисе.
После того как Агафокл ввел в Гелу достаточно сильный гарнизон, он сам прибыл туда и предал суду всех своих противников. Он обвинил их, как говорит Диодор, «в измене и отступничестве, независимо от того, действительно ли они замышляли такое, или он был просто обманут лживой клеветой изгнанников, или, наконец, просто решил обогатиться за счет их имущества». Первые две причины здесь оправдывают Агафокла, и, получается, взяты из Дуриса, тогда как последнее замечание снова полностью источает ненависть Тимея. Во всех трех мотивах, кстати, содержится доля истины: ведь то, что многие олигархи, уповая на скорое вмешательство карфагенян, уже позволили себе увлечься поспешными шагами, само по себе весьма вероятно, а то, что многие невинные люди также были осуждены в результате доносов их врагов и алчности правителей — это всего лишь явление, которое также имеет многочисленные аналоги во всех других проскрипциях. В результате своего карательного приговора Агафокл казнил множество гелойцев. Диодор говорит о более чем 4000, но это число вполне может быть основано на преувеличении. Оно связано с Тимеем и поэтому, вероятно, является самым большим числом, когда–либо упоминавшимся в то время. Тела казненных сваливали в кучу во рвах перед городской стеной. Имущество казненных, как обычно, конфисковали. Агафокл, как это было естественно в обстоятельствах того времени, собрал довольно значительный военный налог с тех гелойцев, которые не были обвинены. Согласно Диодору, он мог даже заставить выдать все деньги города, а также сдать все нечеканное золото и серебро, угрожая суровыми наказаниями. После того как Агафокл устроил все в Геле в соответствии со своими желаниями, он оставил там достаточный гарнизон и с оставшимися войсками двинулся в атаку на карфагенян.
Карфагеняне стояли у горы Экном. Агафокл подошел и разбил лагерь напротив. Он овладел замком Фаларион, который стал его опорным пунктом. Между двумя лагерями протекала река, что очень затрудняло нападение карфагенян и греков друг на друга. Обе армии долгое время выжидали, так как никто не решался форсировать реку первым. В качестве причины взаимных колебаний Диодор указывает на то, что оракул предсказал в этом месте большое кровопролитие. Это, конечно, местное предание, которое возникло среди аборигенов только после битвы, и мы узнаем о ней не прямо от Диодора, а от Тимея, поскольку, во–первых, она вмешивается в контекст повествования, а во–вторых, Тимей проявлял большую любовь к подобным рассказам о чудесах. Настоящая причина того, что две армии так долго бездействовали, заключается в том, что карфагеняне все еще ждали подкреплений и не видели причин покидать защищенные рубежи до их прибытия. В этих обстоятельствах Агафокл ничего не мог сделать, кроме как часто беспокоить карфагенян своей конницей, пока те добывали фураж. Проведя таким образом некоторое время, он, наконец, решил начать атаку прямо перед прибытием карфагенского подкрепления. Диодор рассказывает (108, 3 - 109, 5):
«Долгое время ни одна из сторон не решалась форсировать реку в полном составе, пока, наконец, по неожиданной случайности не состоялась решающая битва. Ливийцы всегда забредали на территорию греков, а воины Агафокла «гостили» у них. Когда греки захватили много добычи и, между прочим, угнали из вражеского лагеря тягловый скот, в погоню за ними двинулись войска из карфагенских окопов. Но Агафокл, предвидя успех, с отрядом отборных войск устроил засаду на реке. Пока карфагеняне преследовали угонявших скот и переправлялись через реку, греки внезапно выскочили из засады, набросились на рассеявшегося в беспорядке противника и легко обратили его в бегство. Когда варвары были разбиты и бежали в свой лагерь, Агафокл решил, что настал подходящий момент, и атаковал вражеский лагерь всеми силами. Он напал на них совершенно неожиданно, преодолел с огромной скоростью часть рва, снес вал и сразу же ворвался в лагерь. Карфагеняне, ошеломленные неожиданным нападением, не успели выстроиться, а вышли и сражались где кто оказался. Обе стороны храбро сражались за обладание рвом, так что вскоре вся местность там покрылась трупами. Ибо когда знатные карфагеняне (ἐπιφανέστατοι τῶν Καρχηδονίων) увидели, что лагерь взят, они все бросились на помощь, но войска Агафокла насели на них, так как были ободрены успехом и уже надеялись, что одним этим столкновением удастся положить конец всей войне. Тогда Гамилькар, видя, что его собственные войска терпят поражение, а в лагерь вторгается все больше греков, выдвинул балеарских пращников, которых было не менее тысячи. Они беспрестанно метали большие камни, которыми ранили немало и убили многих захватчиков, и большинству повредили панцири. Ибо эти люди имеют привычку метать камни весом в фунт и вносят большой вклад в победу в сражениях, так как упражняются в камнеметании с детства. Таким образом, они смогли вытеснить греков из лагеря и удержать его. Но Агафокл попытался атаковать с другой стороны, и лагерь был фактически взят штурмом, когда, вопреки ожиданиям, из Африки к карфагенянам подошел новый отряд. Теперь карфагеняне воспрянули духом. Войска в лагере теперь сражались на переднем краю, а те, кто пришел на помощь, уже начали окружать греков. Битва внезапно приняла совершенно иной оборот, и теперь уже грекам приходилось нелегко. Теперь одни бежали к реке Гимере, а другие — в лагерь. Им предстояло преодолеть расстояние в сорок стадий, и притом по преимущественно ровной местности. В этих условиях варварские всадники численностью не менее 5 000 человек пустились в погоню. Так получилось, что весь путь был усеян трупами. Река также во многом способствовала поражению греков. Так как был собачий день, а бегство происходило около полудня, большинство бежавших людей настолько изнывали от жары и напряженного марафона, что жадно пили речную воду, несмотря на ее соленый вкус. По этой причине вдоль реки лежали одни только трупы без ран: здесь погибло столько же воинов, сколько во время преследования на равнине. Всего в этой битве осталось лежать около 500 варваров, но не менее 7000 греков».
В рассказе Диодора о битве все понятно и выглядит достоверно. Я бы только возразил против замечания, что прибытие карфагенских подкреплений было бы неожиданностью для Агафокла. Мне кажется более вероятным, что Агафокл уже получил известие о приближении флота и именно поэтому предпринял свое нападение. Он должен был попытаться нанести удар по карфагенянам еще до прибытия новых войск, подчеркивание же доблести ἐπιφανέστατοι τῶν Καρχηδονίων и благоразумия Гамилькара, а также, далее, подробное описание действий 1000 балеарских пращников в 106, 2 и 5000 всадников в 106, 5 опять свидетельствует о пере прокарфагенского первоисточника, с которым мы уже встретились в 106‑й главе Диодора.
В описании битвы, приведенном Диодором, есть особая сложность в определении места. Трудность тем более велика, что невозможно даже с уверенностью сказать, в какой точке побережья находилась древняя Гела: в нынешней Ликате или в Терранове, которая лежит примерно в трех милях к востоку от нее. В Ликате археологи выкопали четыре надписи гелойцев, две из которых были написаны до и две после разрушения Гелы, которое произошло вскоре после смерти Агафокла. Тем не менее, сейчас обычно выбирают Терранову, а Ликата считается местом расположения древнего города Финтия, в который гелойцы переселились после разрушения Гелы. Две более ранние надписи, как считается, они взяли с собой при переселении в Финтии, а две более поздние не должны считаться негелойскими, поскольку граждане вполне могли называть себя демосом гелойцев и после переселения, даже в официальных документах. Шубринг, Гольм и Мельцер предполагают, что Гамилькар стоял в дельте реки Сальсо (= Гимеры), а именно у Монте–Куфино, который находится недалеко от истоков восточного рукава. Они перенесли лагерь Агафокла в Монте–Галлодоро, который находится более чем в миле к востоку от вышеупомянутого рукава реки Сальсо и примерно в двух милях к западу от Террановы. При этих непреодолимых трудностях Диодор излагает особенности бегства: ἔφευγον δ ̓ οἱ μὲν εἰς τὸν Ιμέραν ποταμόν, οἱ δ ̓ εἰς τὴν παρεμβολήν. Шубринг переводит: «Часть бежала на север вдоль реки, часть через нее в лагерь». Мельтцер последовал этому переводу, но у других, я полагаю, предложение перевести предлог εἰς словом «вдоль» не найдет большого одобрения. Гольм правильно отмечает, что бегущие в лагерь также должны были пересечь реку, но не может дать объяснение, которое разрешило трудность с εἰς. В любом случае, мы должны отметить, что согласно словам Диодора бегущие в реку Гимеру и бегущие в лагерь двигались в двух совершенно разных направлениях, и если невозможно доказать разницу между этими двумя направлениями на карте, то мы должны сделать вывод, что в определении места битвы находимся на неверном пути. Следующий шаг — попытаться выяснить, что получится, если мы перенесем Гелу в то место, где были найдены надписи гелойцев, то есть в Ликату, которая находится очень близко к Монте Куфино. В этом случае битва между Агафоклом и карфагенянами, конечно же, должна была произойти в месте, расположенном дальше на запад. На такое место указывает ученый Пиццоланти, который жил в Ликате, а Гольм комментирует его мнение следующими словами: «Пиццоланти считает нынешнюю Ликату Гелой, однако, географическое местоположение этой битвы создает некоторые трудности. Конечно, он не может объявить Экном горой, непосредственно примыкающей к Ликате; он должен поместить ее несколько западнее. Поэтому он предполагает, что карфагенский Фаларион находился в Сан–Никколо–Поликсии [к западу от правого рукава Гимеры, недалеко от ее истока], и что Агафокл стоял в Ракалмаллине, к востоку от Гимеры, но к северу от Стретто, где, как подчеркивают, реку можно перейти пешком. С. Никколо и Ракалмаллина находятся на расстоянии 5 миль друг от друга, что объясняет 40 стадий, на которые, согласно Диодору XIX 109, простиралось отступление. При таком местоположении двух лагерей всегда остается вопрос, почему Агафокл, владевший Гелой, по мнению Пиццоланти Ликатой, разместил свой лагерь так далеко к северу от этого города, когда враги были так близко к западу, у Поликсии, и как он побежденным снова приблизился к ним, а именно к Геле–Ликате. Так что предположение Пиццоланти, что Гела есть Ликата, невозможно». С учетом возражений, сделанных здесь Гольмом, мнение Пиццоланти ни в коем случае нельзя отвергать. Гела была надежно защищена и, кроме того, если бы карфагеняне действительно совершили ошибку, атаковав ее, Агафокл мог бы разграбить ее в течение нескольких часов. О ее штурме карфагенянами не могло быть и речи, и, как видно из 110, 3, Гамилькар считал регулярную осаду совершенно безнадежной, даже после роспуска полевой армии Агафокла. Поэтому Агафокл вовсе не был обязан размещать свой лагерь в непосредственной близости от Гелы, а мог выбирать место по своему усмотрению так, как оно соответствовало его целям. Поскольку он пришел, чтобы напасть на карфагенян, было бы самым неправильным запереться в дельте реки возле Гелы, но он поступил очень разумно, выбрав то самое место, где реку можно было перейти пешком. Даже если ему не удалось выманить карфагенян на бой, он, по крайней мере, смог задержать их и уничтожать во время фуражировок. То, что Агафокл мог в любое время добраться из этого места до Гелы даже после поражения, не может вызывать никаких сомнений. Для сохранения связи с Гелой он, конечно, уже с момента своего прибытия имел мост на левом рукаве реки, тогда как карфагенянам пришлось бы пересекать правый рукав реки на баржах перед лицом многочисленных войск Гелы. Поэтому возражения Гольма не кажутся мне убедительными, скорее я хотел бы утверждать, что если карфагеняне стояли у С. Никколо, то место, указанное Пиццоланти для лагеря Агафокла было единственно верным. Заявления Диодора о бегстве вполне совместимы с расстановками Пиццоланти, в то время как они совершенно не согласуются с общепринятым маршрутом. Слова έφευγον δ ̓ οἱ μὲν εἰς τὸν ̔Ιμέραν ποταμόν, οἱ δ ̓ εἰς τὴν παρεμβολήν теперь должны быть объяснены так, что одна часть войска пыталась бежать через реку в Гелу, а другая часть бежала обратно в лагерь. Последние были энергично атакованы кавалерией, и действительно, для кавалерии там было раздолье, поскольку настоящая равнина простирается здесь почти на милю (Diod. τετταράκοντα σταδίους δ ̓ ἐχούσης τῆς ἀποχωρήσεως, καὶ ταῦτα σχεδὸν πάσης πεδινῆς), в то время как на пути от Монте Куфино до Монте Галлодоро, согласно карте у Шубринга, постоянно встречаются возвышенности в 35, 48, 56, 40 и 60 метров, на которых, судя по всему, можно было укрыться от преследующих всадников. Поскольку бегство происходило во время сильнейшей полуденной жары, многие из томящихся от жажды солдат не смогли удержаться от питья из реки и погибли. В результате вдоль реки было найдено множество целехоньких трупов. Мне кажется неправильным думать о войсках, которым пришлось переплывать реку при бегстве из Монте Куфино в Монте Галлодоро, но вполне правдоподобно, что войска, бежавшие из С. Никколо вдоль западного рукава реки, в отчаянии от усталости свернули в большом количестве к реке и встретили свою смерть либо от усталости, либо в результате неумеренного питья.
Согласно Диодору число греков, погибших в битве и во время преследования, составило не менее 7 000 человек. Если эта цифра не слишком преувеличена, то это будет одно из самых кровавых поражений в истории Греции. Конница Агафокла, кстати, избежала этой битвы почти без потерь, ибо Диодор говорит в отрывке XX 4, 2, который всегда оставался незамеченным: «В предыдущем поражении большинство пеших воинов погибло, но всадники почти все спаслись». После неудачной битвы Агафокл собрал остатки войска, затем поджег свой лагерь и отступил в Гелу (εἰς Γέλαν ἀπεχώρησε). Диодор также сообщает о небольшом успехе Агафокла и понятно, что не из Тимея (110, 1): «Агафокл дал знать, что со всей поспешностью собирается в Сиракузы. Триста ливийских всадников наткнулись на солдат Агафокла и узнали от них, что Агафокл уже отправился в Сиракузы. В результате они вошли в Гелу как друзья, но увидели, что их ожидания обмануты, ибо все они были перебиты». Эта история поразительным образом прерывает тимеев рассказ. Если ее изъять, то сразу после слов εἰς Γέλαν ἀπεχώρησε было бы сказано, для чего Агафокл сначала отправился в Гелу, а не сразу в Сиракузы. Вставка с ливийцами не вписывается в Тимея и выдает источник, благоприятствующий Агафоклу, конечно, не кого иного, как Дуриса, который ради сенсации сфальсифицировал стратегему. Верно, что обманутые всадники поддались слишком радужным надеждам, но в то, что Агафокл намеренно распространил ложные известия, чтобы устроить ловушку для победителей, я вряд ли поверю на основании одного лишь авторства Дуриса.
Агафокл намеревался защищать Гелу всеми средствами. Пока он удерживал здесь свои позиции, нападение карфагенян на Сиракузы вряд ли было возможно; а предотвратить такое нападение или хотя бы задержать его было тем более важно, что было время сбора урожая. Сначала Гамилькар собирался продолжать войну на регулярной основе и приступить к осаде Гелы, но вскоре убедился, что такая осада будет не только трудной, но и совершенно излишней, поскольку из–за всеобщего отпадения Сицилии Агафокл в любом случае очень скоро будет вынужден вернуться в Сиракузы. Его власть в отдельных городах Сицилии была установлена силой, и, сломленная, всегда очень быстро теряла свою мощь. «Гамилькар вскоре привлек на свою сторону некоторые места и города и своей филантропией снискал себе большую любовь со стороны сицилийцев. Камаринцы, леонтинцы, катанцы и тавроменийцы немедленно отправили послов и перешли на сторону карфагенян. Через несколько дней мессенцы, абакены и многие другие города также присоединились к Гамилькару, даже соревнуясь между собой» (Diod. 110, 4). Диодор также отмечает, что парад отпадений был вызван хейтом к тирану. Отчасти это верно, но все же нельзя отрицать, что акцент на агафоклофобии, как и похвала поведению Гамилькара, снова свидетельствует только о писанине Тимея. Когда в Сицилии началось отступничество, Агафокл очень скоро оставил Гелу и переехал обратно в Сиракузы. Здесь он отремонтировал стены, свез зерно со всей округи и подготовил город к длительной осаде.
Агафокл мог надеяться, что ему удастся удерживать Сиракузы какое–то время. Однако он не собирался бездействовать там и подвергаться осаде много лет, а сразу же стал строить новые грандиозные планы и затем переправился со своей основной армией в Африку, чтобы сразиться с карфагенянами в их собственной стране. На самом деле он осуществил переправу примерно через тринадцать–четырнадцать месяцев после Гимеры. Битва произошла в июне или июле 311 года, а переправа — в августе 310 года. Первая дата указана Диодором XIX 109, 5, ὑπὸ κύνα οὔσης τῆς ὥρας, а вторая — Диодором XX 5, 5, где упоминается полное затмение солнца во время перехода, конкретно 15 августа 310 года. Клинтон поместил не только переправу, но и битву на лето 310 года. Поскольку Диодор XIX 105 и XX 3 называет афинских архонтов Симонида и Гиеромнемона в качестве эпонимов для 311 и 310 годов, а смена этих двух архонтов должна была произойти в конце июля 311 года, Клинтон считает необходимым заключить, что два события, рассказанные при сменяющих друг друга архонтах из июня и августа, относятся к одному и тому же лету. Он принимает как неизбежный вывод, что у Диодора смена архонтов всегда совпадает со сменой года, что тем более произвольно, поскольку, во–первых, вместе с архонтами Диодор всегда упоминает римских консулов, и, во–вторых, в сицилийских разделах он определенно не следует ни одному афинскому источнику. В исторических исследованиях ложь Клинтона оставалась неучтенной до недавнего времени, когда Мельтцер и Ранке сочли необходимым принять ее во внимание и отошли от диодоровской датировки битвы при Геле. Первый признает, что деление года, принятое Клинтоном, противоречит обычной практике Диодора, но утверждает, что фактический контекст однозначно требует датировки Клинтона. Что он имеет в виду под фактическим контекстом, мне не совсем ясно; в любом случае, несмотря на его явное противоречие, я хотел бы утверждать, что здесь нет места для всех тех разнообразных событий, которые, согласно Диодору, произошли между битвой и переправой в течение шести–семи недель. Во–первых, прошло несколько дней, прежде чем весть о поражении распространилась по всему острову. В результате в отдельных городах возникли партийные споры, в которые вмешался сам Гамилькар. Он лично посетил многие города и таким образом привел их к отпадению от Агафокла (Diod. 110, 3: τὰ δὲ φρούρια καὶ τὰς πόλεις ἐπιπορευόμενος προσήγετο). К городам, которые отпали первыми, Гамилькар отнесся очень доброжелательно, и когда об этом стало известно, к отступничеству присоединились и более крупные города. Камаринцы, леонтинцы, катанцы и тавроменийцы заявили о присоединении, а через несколько дней за ними последовали Мессена, Абакены и многие другие города. Только когда Агафокл узнал все это, он решил прервать войну в Сицилии (или, возможно, только сначала отказаться от Гелы), а затем начал вооружаться для похода в Африку. Очевидно, что для многочисленных приготовлений к этой кампании, а также для формирования совершенно новой армии потребовался период в несколько месяцев; а если, наконец, принять во внимание, что Агафоклу пришлось прождать со своим флотом в гавани Сиракуз несколько дней, пока ему, наконец, не удалось выйти в море, то можно с уверенностью сказать, что Диодор говорит о событиях не нескольких недель, а скорее целого года, для подтверждения чего можно привести еще одно обстоятельство, которое до сих пор не рассматривалось в нашем вопросе. После битвы при Геле сиракузянам, как прямо утверждает Диодор XIX 110, 5, все же удалось вывезти со своей территории весь урожай, а после ухода Агафокла, согласно Диодору XX 5, 4, нехватка продовольствия у них была снова очень велика. Такой дефицит вряд ли был бы возможен через несколько недель после сбора урожая, учитывая колоссальные размеры сиракузской территории, и поэтому, вероятно, здесь снова явный признак того, что урожай, собранный вскоре после битвы, к моменту ухода Агафокла уже был израсходован за целый год.

Глава 3. Экспедиция в Африку

Агафокл потерпел решительное поражение, потерял всю Сицилию и был осажден в Сиракузах с суши и с моря. Его положение стало бесперспективным на длительный период. Ему все же удалось собрать новую армию, но он не мог надеяться добиться с ней каких–либо успехов на Сицилии, так как был практически забанен превосходящими силами карфагенян. От проблем его избавил бы только сдвиг в карфагенской политике. В 317 году в критический момент такой поворот неожиданно выручил его, и то, что подобным образом рано или поздно может произойти новый спасительный перелом, было, по крайней мере, не совсем безнадежно, учитывая несогласие среди карфагенских партий. Агафокл был не из тех людей, которые сложа руки ждали бы развития событий, он сам хотел принять меры, чтобы в Карфагене кто–то выступил в его пользу. Ему казалось наиболее целесообразным затронуть корень проблем и причинить карфагенянам ущерб на их собственной земле. В случае удачи Агафокл мог смело рассчитывать на освобождение Сиракуз и постепенное восстановление своего прежнего правления. Поначалу он, конечно, не думал о завоеваниях. Его победы могли помочь ему лишь временно, и в этом отношении конечный успех был против него, но все же не стоит характеризовать его предприятие как в высшей степени авантюрное, скорее в своем отчаянном положении он распознал единственную возможность спасения и обладал мужеством и энергией, достаточными для преодоления всех многочисленных трудностей, вставших на его пути.
Карфагенские власти справились с повстанцами, но ненадолго, поскольку племянник Гамилькара Бомилькар сразу же начал действовать против правительства, как только Агафокл прибыл в Африку. Первое сражение с Агафоклом он сознательно провалил, подставив своих сограждан. Его взлеты и падения, как мы увидим, всегда идут рука об руку с успехами Агафокла. Грот и Meльтцеp хотят видеть в одновременных действиях Агафокла и Бомилькара лишь совпадение, тогда как Гольм верно признал, что Агафокл тайно сговорился и что восстание Бомилькара составляло часть его плана. В Сиракузах, согласно Полиэну V 3, 6, сотрудничество между Агафоклом и Бомилькаром, похоже, было, или, по крайней мере, считалось весьма возможным; ведь когда Агафокл однажды хотел собрать войска для похода на Тавромений, он солгал сиракузянам, что хочет переправиться в Африку по призыву тамошних предателей, и ему охотно поверили. В любом случае, заявление Полиэна основано на Тимее и по–моему вполне правдоподобно.
Если Агафоклу удалось осуществить свое путешествие в Африку, то его шансы на успех там с самого начала были совсем не малы. Диодор доказывает это, пытаясь проиллюстрировать своим читателям в XX 3, 3 мысли Агафокла о целесообразности его похода: «Агафокл надеялся, что карфагеняне, которые благоденствовали в течение долгого мира и таким образом отвыкли от опасностей войны, будут легко побеждены его закаленными в боях войсками, а африканские союзники карфагенян, которые уже давно едва сносили свою покорность, с радостью воспользуются возможностью отпасть. В частности, он надеялся, что в случае неудержимого вторжения ему удастся разграбить страну, которая никогда не подвергалась опустошению и благодаря процветанию карфагенского государства была полна всевозможных богатств, и вообще он рассчитывал вывести варваров из его отечества и всей Сицилии и перенести всю войну в Африку. И все это произошло на самом деле». Замечания, сделанные здесь Диодором, должны быть основаны на Тимее, поскольку Юстин в 5 § 4, 7, 8 и 10 в речи, вложенной в уста Агафокла, оперирует совершенно теми же соображениями. Единственное, что можно добавить из Юстина, это намек на то, что продвижение в Африку будет тем менее трудным, что города там в основном находились на равнине и не были обнесены стенами. Все остальное в высказываниях Юстина, вероятно, просто болтовня.
Быстрое продвижение Агафокла в Африке было, как мы видели, вполне реально. Но даже в самом благоприятном случае должно было пройти немало времени, прежде чем его успехи повлияли на ситуацию в Сицилии. Если бы Сиракузы пали в это время, все усилия оказались бы напрасными, и правление Агафокла было бы потеряно безвозвратно. Поэтому было необходимо надолго обезопасить Сиракузы, не только внешне с помощью укреплений, но, прежде всего, внутренне, приняв меры предосторожности против деятельности предателей. Опасность таких махинаций в то время, должно быть, была немалой, ведь наверняка многие старые противники Агафокла в Сиракузах после поражения вновь воспрянули духом. Чтобы не оставлять город в подвешенном состоянии, Агафокл решил еще раз тщательно зачистить его перед отъездом и избавиться от всех недовольных элементов. Каким образом он это осуществил, Диодор снова подробно объяснил (XX 4, 6-8):
«Агафокл, заметив, что многие из самых богатых граждан недовольны его начинанием и крайне разгневаны на него, созвал народное собрание, на котором пожаловался на перенесенные несчастья и грядущие опасности, а в конце заявил, что сам он легко перенесет осаду, так как уже привык к любым трудностям, но ему жаль граждан, так как они будут заперты вместе с ним и испытают неудобства осады. Поэтому он призвал тех, кто не хочет покориться грозящей им участи, спасаться вместе со своим имуществом. Когда же те, кто обладал наибольшим богатством и больше всех ненавидел тирана, покинули город, он послал за ними наемников, которые перебили их и забрали их имущество; и после того, как он одним гнусным делом добыл для себя много денег и очистил город от всех, кто был ему враждебен, он отпустил на свободу боеспособных рабов».
Диодор заимствовал этот рассказ из Тимея, так как он снова демонстрирует соприкосновения с Юстином (ср. XXII 4, § 3 vel cui status praesentis fortunae displiceret, dare se ei discedendi liberam potestatem, «если кому не нравится их нынешнее состояние, пусть свободно уходят», и § 5 omnes deinde servos militaris aetatis libertate donatos sacramento adigit, «затем освободил и принудил присягнуть всех рабов призывного возраста»). К сообщению Диодора следует добавить заявление Юстина, что число ушедших противников Агафокла составило 1600 человек. Решение покинуть Сиракузы, должно быть, не было легким для тех, кто уходил, так как им пришлось оставить в руках Агафокла большую часть своего имущества и особенно свои дома. Вряд ли они согласились добровольно; по–моему гораздо вероятнее, что Агафокл сделал им свои предложения настолько недвусмысленно, что они не могли их проигнорить. Более того, мне кажется сомнительным, что Агафокл позволил своим уходящим противникам забрать с собой движимое имущество. Если он запретил забрать, ему было гораздо легче их перебить. В любом случае, как обстояли дела в действительности, нелегко определить, поскольку Тимей опять же лишь однобоко следует версии олигархов. После того, как Диодор рассказал о расправе над уходящими гражданами, он завершает рассказ тем, что Агафокл освободил рабов, которые могли ему пригодиться, и взял их в свое войско (4, 8, также Юстин 4, 5). Это утверждение удивляет, поскольку Диодор уже говорил о сборах и вооружениях Агафокла в § 1 и 2. Поэтому я считаю, что в первоначальном контексте Тимея речь шла только о рабах, которые были оставлены теми, кто уехал, и таким образом стали собственностью Агафокла, когда их имущество было конфисковано.
После устранения наиболее опасных олигархов Агафоклу показалось, что в Сиракузах все же не будет все спокойно. Диодор сообщает еще об одной принятой им мере безопасности, 4, 3 и 4: «Чтобы сиракузяне не подняли восстания во время его отсутствия, он отделил членов семьи друг от друга, и главным образом братьев от братьев и отцов от сыновей, оставив одних в городе, а других увезя с собой; ибо было ясно, что те, кто остался в Сиракузах, как бы враждебно они ни относились к тирану, все же из любви к своим близким не смогут совершить против него глупостей». Подобно тому, как войска, уведенные в Африку, должны были отвечать за своих родственников в Сиракузах, так, с другой стороны, войска, оставленные в Сиракузах, отвечали за верность своих родственников в Африке. Поэтому, когда в 306 году, после окончания СВО, воины, оставшиеся в Африке, оказались виновными в мятеже, Агафокл без лишних слов отдал приказ казнить всех их родственников в Сиракузах без пощады.
На хозяйстве в городе Агафокл оставил своего брата Антандра (Diod. 4, 1), а советником ему назначил этолийца Эримнона (Diod. 16, 1), который, будучи иностранцем в Сиракузах, был наиболее заинтересован в сохранении существующего правления при любых обстоятельствах. Выбрав этих двоих, Агафокл, естественно, передал верховное командование в самые надежные руки. Когда Агафокл собрался снарядить свою армию для переброски в Африку, ему прежде всего пришлось подумать о приобретении довольно значительных средств. Он уже получил немалую прибыль от имущества своих 1600 богатых противников, о которых говорилось выше; но поскольку в то время это имущество нельзя было быстро превратить в деньги, ему пришлось взять значительную часть необходимых сумм в долг. Он мог застраховаться, владея конфискованной землей, но, конечно, только до тех пор, пока длилось его господство. Согласно Диодору, Агафокл использовал четыре различных источника средств: во–первых, забрал все деньги сирот, заверив их опекунов, что вернет их с величайшей добросовестностью, когда малютки достигнут совершеннолетия; во–вторых, занял у богатых купцов; в-третьих, присвоил посвятительные приношения в храмах; и, в-четвертых, отнял украшения у женщин. Ограбление храмов, конечно, следует рассматривать только как заем, так как во времена нужды греки часто брали золото в долг из храмов, и даже во время Священной войны первые грабежи храмовой казны рассматривались сперва как ссуды. Трудно решить, что делать с четвертым источником. Возможно, речь идет лишь об отдельных грабежах солдат. Суммы, которые Агафокл добыл указанными способами, были использованы частично на оснащение армии, а частично для обеспечения города Сиракузы всем необходимым на время его отъезда. Кроме того, он взял с собой в Африку пятьдесят талантов наличкой (Юстин 4, 4).
Из всех войск, которые были в распоряжении Агафокла, для похода в Африку он отобрал только самые полезные. Всадники были те же, что и при Гимере, откуда им удалось спастись без значительных потерь. Агафокл не велел им брать лошадей, только седла и уздечки, так как посчитал, что ему не составит труда сразу же приобрести необходимое количество лошадей в Африке, где не ожидалось нападения. Среди прочих Агафокл взял двух своих взрослых сыновей, Архагата и Гераклида, чтобы они возглавляли войска. Количество кораблей, на которых переправлялась вся армия, достигало шестидесяти.
Пункт назначения Агафокл держал в тайне до самого отплытия. Даже когда войска уже были на кораблях, согласно Тимею, они все еще гадали, предпримет ли Агафокл вылазку в Италию (Диодор XX 5, 1 и Юстин XXII 5, 2), или он хочет отправиться в Сардинию (Юстин), или собирался опустошить карфагенскую провинцию в Сицилии. Когда все было готово к отплытию, Агафокл поначалу застрял в гавани Сиракуз запертый карфагенским флотом, который значительно превосходил его собственный, поэтому ему пришлось несколько дней простоять на якоре, пока наконец ему не удалось случайно ускользнуть. На горизонте появился провиантский флот, который взял курс на гавань, и, как я полагаю, на малую гавань. Когда карфагеняне заметили его, они немедленно вышли из устья большой гавани для преследования. Агафокл воспользовался моментом и со всеми своими кораблями на огромной скорости вышел в море. Тем временем карфагеняне уже подошли совсем близко к провиантщикам, но когда они увидели отплывающего Агафокла, повернули назад и приготовились сражаться с ним, думая, что он приближается, чтобы спасти корабли с провизией. Тщетно прождав нападения, они, наконец, поняли, что Агафокл хотел только пройти мимо них и уже получил немалую фору. Теперь они погнались за ним, но уже не смогли его настичь, так как наступившая ночь положила конец преследованию. Тем временем флот с припасами беспрепятственно вошел в гавань и, таким образом, еще раз снабдил город, в котором уже свирепствовал голод, большим количеством продовольствия.
На следующий день после отъезда Агафокла произошло полное солнечное затмение. Когда внезапно упала настолько непроницаемая тьма, что на небе стали видны звезды, войска, находившиеся в пути, пришли в ужас, так как считали, что божество предупреждает их о неминуемой гибели. Агафокл же объяснил им, что предупреждение могло относиться только к карфагенянам, поскольку чудо произошло не до, а только во время плавания, и, похоже, действительно успокоил взбудораженные умы (Диодор 5, 5 и Юстин 6, 1-4).
То, что Диодор в главе 6 сообщает далее о путешествии Агафокла, как мы увидим ниже в 16, 4-6, частично основано на живописном описании Дуриса. Его рассказ имеет примерно следующее содержание: флот Агафокла находился в пути в общей сложности шесть дней, пока не приблизился к африканскому побережью. Тем временем карфагеняне полностью потеряли их из виду и вновь заметили только на седьмой день на рассвете. Обе стороны начали грести изо всех сил, так как берег уже был в поле зрения, и все, казалось, зависело от того, удастся ли предотвратить высадку или нет. Удача решила в пользу греков. Они смогли достичь берега в тот самый момент, когда карфагенские корабли, шедшие впереди, уже подошли к последним кораблям на расстояние полета стрелы. Некоторое время они продолжали сражаться, стреляя из луков и пращей, но поскольку карфагеняне располагали лишь несколькими кораблями, они вскоре отступили за пределы досягаемости и позволили Агафоклу беспрепятственно высадиться. Местом высадки Диодор называет так называемые Латомии. Они лежали на западной стороне мыса Меркурия (Кап–Бон) и получили свое название от больших каменоломен, которые можно найти там и сегодня. Кстати, Курион позже также высадился в Латомиях, и это было самое обычное место высадки для всех, кто переправлялся из Сицилии в Африку.
Когда войска высадились, Агафокл немедленно приказал им вытащить корабли на берег. Чтобы защитить корабли, он построил земляную стену от одного берега моря до другого. Согласно карте эта стена имела длину не менее пяти километров. Если Агафокл взялся за такую работу, он в любом случае имел намерение все еще держать свои корабли под рукой. Поэтому он хотел подождать и посмотреть, как будут развиваться события, и только убедившись, что ему не причинят больших проблем, он отправился бы в глубь страны. Но перед ним встала задача охраны кораблей. Если он оставлял с ними достаточное количество экипажа, то слишком ослаблял свою атакующую армию, но если пытался защитить корабли лишь с небольшой командой, то следовало опасаться, что рано или поздно их захватят карфагеняне. Поэтому он принял быстрое решение и сжег весь свой флот. В то же время он подвигнул своих солдат отказаться от всякой надежды на возвращение и отныне видеть свое единственное спасение только в победе. Диодор приводит очень подробный отчет (7, 1-4):
«Агафокл сначала рассказал о своем замысле военачальникам, а после того, как убедил их, принес жертву Деметре и Коре. Затем он созвал войска на собрание и, появившись в венке и в белых одеждах, произнес речь, и после нескольких вступительных замечаний по поводу настоящего предприятия заявил, что, когда за ними гнались карфагеняне, он дал обет Деметре и Коре, богиням–покровительницам Сицилии, сжечь все корабли. Так что, по его словам, после того, как они счастливо ускользнули, будет легко выполнить обет и сейчас. Вместо их нынешних кораблей он пообещал дать им гораздо больше других, если они захотят добровольно пройти через все сражения; ибо даже богини указали ему жертвоприношением, что все цели спецоперации будут достигнуты. Едва он закончил речь, слуга вручил ему зажженный факел. Он схватил его, а также приказал всем командирам кораблей принести факелы, и первым направился к адмиральскому кораблю, взывая к богиням. Потом он вступил на корму флагмана и приказал командирам кораблей взойти каждому на свой. Затем, когда все бросили горящие факелы, и пламя сразу же взметнулось ввысь, трубачи протрубили, и все войско подняло боевой клич, и все вместе они умоляли богинь о счастливом возвращении домой“.
Грот в этом подробном и наглядном описании слышит рассказ очевидца, и поэтому считает, что Диодор следует здесь Каллию. При этом он предполагает, что Каллий и был очевидцем, что, хотя и является общепринятым предположением, все же не доказано. Кроме того, Грот, должно быть, не так понял характер повествования, потому что детали, которые делают его таким живописным, неисторичны и просто выдуманы Дурисом, включая и бессмысленные трубные сигналы. Они звучат только в тот момент, когда ярко вспыхивает пламя, и поэтому не могут иметь никакой другой цели, кроме как украсить сцену. Военный клич, конечно, оттуда же, откуда и сигналы. Агафокл пытался представить сожжение кораблей своим войскам как жертвоприношение, но в описании деталей этого жертвоприношения я не вижу ничего, кроме театральных декораций и режиссуры Дуриса. Его рассказ и содержится в 7, 1-4, поскольку следующее обоснование сжигания кораблей в 7, 5 снова взято у Тимея, о чем свидетельствует опять же совпадение Диодора и Юстина (Diod. 7, 5, ἀλλoν γαρ ὅτι τῆς ἐπὶ τὰς ναῦς καταφυγῆς ἀποκοπείσης ἐν μόνῳ τῷ νικᾶν ἕξουσι τὰς ἐλπίδας τῆς σωτηρίας, «если отступление на кораблях будет отрезано, только в победе они будут иметь надежду на спасение» и Justin 6, 4 ut omnes scirent auxilio fugae adempto aut vincendum aut moriendum esse, «чтобы все знали, что если отнять средства для бегства, остается или победить, или умереть»). Вполне вероятно, что Тимей сразу после упоминания о возведении стены для защиты кораблей рассуждал о причинах, побудивших впоследствии Агафокла сжечь корабли, а затем перешел к описанию самого пожара. Теперь, когда Диодор привел эти причины, он возвращается к пожару во второй раз и таким образом дублирует его. Теперь он добавляет «когда все корабли запылали и огонь широко распространился, страх охватил сицилийцев», что по мне вполне правдоподобно и, безусловно, заслуживает большего внимания, чем заявления Дуриса о ликовании войск и общей молитве.
Сожжение флота застигло воинов Агафокла врасплох. Поэтому было неизбежно, что впоследствии они стали думать о последствиях этого поступка и серьезно осознали грозившие им великие опасности (Diod. 8, 1). К счастью, Агафокл не дал им времени долго обдумывать их положение, потому что после того, как корабли сгорели, он в соответствии со своим первоначальным планом сразу пошел вперед. Сначала он пересек районы, которые благодаря непрерывному миру находились в состоянии процветания, которого до сих пор почти не знали сицилийские войска. Диодор говорит, 8, 3-5: «Земля, которую нужно было пересечь, содержала сады и плантации всех видов, и была изрезана многочисленными каналами, обильно орошающими каждое место. Повсюду можно было видеть великолепно построенные, выкрашенные в белый цвет загородные дома, свидетельствовавшие о богатстве их владельцев. Дворы были заполнены всевозможной продовольственной продукцией, так как за долгие мирные годы жители накопили большие запасы. Сама земля была засажена частично виноградниками, частично маслинами и частично фруктовыми деревьями. На равнинах по обе стороны тропы бродили стада крупного рогатого скота и овец, а на прилегающих лугах паслись лошади. В общем, в этих областях был разного рода достаток, потому что знатные карфагеняне владели здесь землей и старались пользоваться ею как своими богатствами. По этой причине сицилийцы, которые не могли вдоволь налюбоваться красотой страны и царившим повсюду процветанием, возродились с новыми надеждами, так как увидели, что победителей ждет награда, которая стоила всех опасностей». Похоже, что в конечном итоге здесь налицо отчет участника похода, который сам наслаждался наградой, манящей победителей, и наверняка отведал еды в усадьбах, а также винограда и других фруктов, которые созрели в то время.
Если Агафокл хотел оказать давление на политическую ситуацию в Карфагене, то, вероятно, наиболее целесообразно было сначала двинуться с армией в окрестности Карфагена. Хотя он не мог надеяться захватить город силой, он вполне мог оказать значительное влияние на обстановку, опустошив поля и прервав все связи с внутренними районами (Justin 6, 9: castra deinde in quinto lapide a Carthagine statuit, ut damna carrissimarum rerum vastitatemque agrorum et incendia villarum de muris ipsius urbis specularentur, «затем он разбил свой лагерь на пятом камне от Карфагена, и со стен самого города могли наблюдать за потерей ценного имущества, разорением полей и сожжением деревень»). Возможно, удастся добиться того, что богатые землевладельцы постепенно утомятся, и призывающая к миру с ним партия Бомилькара будет услышана. На марше в Карфаген Агафокл сначала подошел к городу, который Диодор называет Meгалополем. Он был обнесен стенами, которых, согласно Юстину XXII 5, 5, обычно не было в африканских городах. Судя по названию, город был крупный. Он был совершенно не подготовлен к отпору и не мог оказать никакого сопротивления. Поэтому Агафокл немедленно атаковал его и взял штурмом. Он был отдан на разграбление солдатам. Второй город, в который прибыл Агафокл, у Диодора называется Λευκὸς Τύνης, Белый Тунет. Этот город также быстро взяли без труда. Агафокл приказал разрушить два завоеванных города без лишних слов. Безусловно, здесь решающей для него была та же причина, что и при сожжении кораблей. Он хотел иметь полную свободу действий и не распылять свои силы, оставляя людей позади на случай дальнейшего наступления. Он мало что сделал для размещения солдат. Они надеялись получить в двух городах удобное жилье и безопасное место для хранения своей добычи, но вместо этого оказались вынуждены сами принять участие в разрушении и разбить лагерь на открытой местности.
В настоящее время мнения относительно местонахождения двух завоеванных Агафоклом городов сильно расходятся. Х. Барт помещает Мегалополь в местечке Миссуа всего в двух милях от места высадки в Латомиях. Хотя он не мог предъявить в качестве доказательства ничего, кроме тамошних руин, Грот и Мельтцер без колебаний последовали за ним. Главное возражение против предположения Барта заключается в том, что его нельзя согласовать с рассказом Диодора о походе из Латомий в Мегалополь. Правда, не имеет большого значения, что вместо полей и великолепных плантаций теперь между Латомиями и Миссуа остались только бесплодные участки; но не следует забывать, что, согласно Диодору, стада все еще паслись повсюду на этих полях, и поэтому прибытия Агафокла даже не ожидали. Это обстоятельство, вероятно, указывает на то, что Мегалополь не мог располагаться в непосредственной близости от Латомий, но его следовало искать как можно дальше в глубине страны. Население между Латомиями и Миссуа, то есть почти в непосредственной близости от места высадки, несомненно, увело бы свои стада в безопасное место, пока Агафокл возводил навес и сжигал корабли. Более точная информация о местонахождении Мегалополя вряд ли будет доступна.
Второй город, завоеванный Агафоклом, Λευκὸς Τύνης, находился по словам Диодора на расстоянии 2000 стадиев, то есть в 50 милях от Карфагена. Тогда Агафокл, должно быть, выбрал бессмысленное направление и забрел не туда. Феррари делает вывод, что Белый Тунет все же находился довольно далеко от Карфагена. Я же считаю, что Агафокл уже приблизился к карфагенянам на очень опасную для них дистанцию. Да и если бы это был поход во внутренние районы, то, возможно, было бы также более естественным указать расстояние не от Карфагена, а от Латомий. Дополнение Λευκὸς (Белый), сделанное Диодором, доказывает, что в то время существовало два разных места под названием Тунет. Известен один Тунет: он соответствует нынешнему городу Тунис и находился примерно в двух или трех милях от Карфагена. Другой Тунет древними писателями не упоминается. Теперь вопрос заключается в том, с каким из двух городов следует отождествлять Белый Тунет Диодора. Мнения ученых по этому вопросу существенно разделились. Весселинг утверждает, что Белый Тунет отличается от известного Тунета, и приводит в качестве подтверждения, что в главе 17 Тунет, расположенный недалеко от Карфагена, не был разрушен и стал хорошо укрепленным арсеналом Агафокла. Феррари соглашается с этим мнением и добавляет, что город, обозначенный эпитетом Белый, был, конечно, не так велик. Поэтому он будет думать, например, что если столица Восточной Пруссии Кенигсберг, то меньший город называется Кенигсберг–ин–дер-Ноймарк. Гольм и Тиссо придерживаются взглядов Весселинга, и Мельтцер тоже. Грот выступает за отождествление Белого Тунета с Тунетом, который находится недалеко от Карфагена, и приводит весьма примечательные причины: «Тунет был центральным пунктом, откуда велись направленные против Карфагена операции, в том числе Регулом в первой Пунической войне (Polyb. I 30), Мафоном и Спендием после окончания первой Пунической войны (Polyb. I 73), и, наконец, восставшими ливийцами в 396 году до н. э. (Diodorus XIV 77) ….. Диодор называет его Белым Тунетом из–за близлежащих известняковых скал». Здесь совсем не просто принять решение между противоположными взглядами, поскольку приходится признать, что все они хорошо обоснованы. Возможно, было бы допустимо объяснить Белый Тунет как форт или пригород, или даже как место, которое все еще находилось на территории известного Тунета. Возможно, это место находилось в непосредственной близости от скал, упомянутых Гротом, и тогда оно получило бы свое название от того, что, с одной стороны, оно было построено из белого камня, а с другой находилось в районе Тунета.
После того как Агафокл высадился в Африке, командующий карфагенским флотом немедленно отправил сообщение в Карфаген. В знак того, что они несли плохие вести, послы, согласно карфагенскому обычаю, повесили на носах своих кораблей шкуры животных. Но в Карфагене уже знали, поскольку жители из прибрежных городов уже поспешили туда и объявили, что видели весь флот Агафокла на подходе.
«Карфагеняне были в ужасе от этой новости, так как считали, что их собственные армия и флот в Сицилии наверняка уничтожены, поскольку Агафокл, не одержав победы, не мог решиться лишить Сиракузы всякой помощи, и даже пока противник властвовал на море, не мог переправить свои силы в Африку. В городе началось величайшее волнение с паникой, и весь народ сбежался на рынок, и сенат тоже думал, что делать. Ведь против Агафокла не было никакой армии, а горожане не были обучены военному делу и, вдобавок ко всему, потеряли всякое мужество, так как неприятель мог появиться под стенами в любой момент. Одни считали, что им следует заключить мир с Агафоклом и для этого отправить к нему послов, которые могли бы также разведать местоположение врагов; другие же придерживались мнения, что им следует спокойно ждать, пока они не получат точных известий обо всем, что произошло. Среди великого смятения прибыли, наконец, посланные командующим флотом гонцы, и дали верную информацию о реальном положении вещей. Это оживило всех, придав им новое мужество. Теперь сенат сделал выговор всем командирам кораблей за то, что они позволили вражеской державе произвести высадку в Африке, хотя та уступала на море, а затем назначил командирами Ганнона и Бомилькара» (Diod. XX 9, 3-10, 1).
Диодор показывает здесь наибольшую осведомленность. Он не только сообщает, каким образом отдельные послания дошли до карфагенян, но даже умеет указать, какое впечатление они произвели на них, к каким обсуждениям и решениям они привели сенат. Тот, кто сообщает о таких вещах с таким интересом и в таких подробностях, наверняка сам видел эти смутные времена и отразил свою точку зрения; поэтому очевидно заключить, что здесь опять вылез уже засвеченный ранее докладчик, поскольку, во–первых, замечание о том, что корабли, принесшие весть о несчастье, были покрыты шкурами животных, напоминает утверждение Диодора XIX 106, 4 о том, что в 311 году карфагеняне покрыли стены своего города черными одеялами в знак траура, и, во–вторых, точные детали обсуждений и решений карфагенского сената относятся к той же части традиции, что и приведенные Юстином XXII 3, 6 детали о тайном голосовании сената насчет осуждения Гамилькара. Первоисточники, которые являются общими для Диодора и Юстина, конечно же, были переданы только Тимеем, и, соответственно, мы также увидим, что карфагенский логос, где он ни встречается, всегда находится в контексте Тимея.
Два командира, назначенные сенатом, были главами двух противоборствующих сторон. Ганнон принадлежал к партии сената, а Бомилькар был главным представителем оппозиции. Он был племянником ранее осужденного сенатом Гамилькара и пошел по стопам дяди. Как получилось, что его все же назначили командующим, Грот правильно говорит, что за каждым из двух соперников стояла партия достаточно сильная, чтобы предотвратить избрание одного или другого. Диодор говорит, что по обычному мнению разногласия и взаимное недоверие генералов помогут повысить безопасность государства; но, очевидно, он приводит здесь не настоящую причину избрания Бомилькара, а лишь соображения, которыми пытались утешить себя впоследствии, когда уже ничего нельзя было изменить. Как видно, по крайней мере, Ганнон был не менее подходящим кандидатом, поскольку он появляется у Диодора 10, 6 как предводитель «священного отряда».
Бомилькар, получив командную должность и имея рядом союзного ему Агафокла, больше не хотел упускать возможности отпасть от правительства. Диодор говорит, что он давно стремился к тирании, но до сих пор всегда сдерживался и только благодаря назначению его полководцем смог реально приступить к осуществлению своих планов. Этим его отступничество достаточно мотивировано, и, по крайней мере, никто его не оправдает. Тем не менее Диодор теперь чувствует себя обязанным еще лучше разъяснить своим читателям, что заставило Бомилькара дезертировать, и для этого он добавляет размышления о затруднительном положении карфагенских стратегов; он говорит в 10, 3 и 4: «Причиной дезертирства были прежде всего чрезмерно суровые репрессии карфагенян. Во время войны они возводят своих самых выдающихся людей на командные должности и требуют от них, чтобы они отражали угрожавшие государству опасности, но как только заключают мир, из зависти выдвигают против тех же людей клевету и несправедливые обвинения и подвергают их жестоким наказаниям. Отсюда и получается, что одни, получив звание командира, опасаясь судебной тяжбы, отказываются от командования, а другие становятся самодержцами. Бомилькар выбрал самодержавие». В этом аргументе Диодор фактически противоречит своему более раннему утверждению, что Бомилькар уже задолго до своего избрания вынашивал мысли об отступничестве (πάλαι μὲν ἦν ἐπιθυμητὴς τυραννίδος), тогда как здесь его планы были продиктованы только его положением стратега. Таким образом, Диодор в своем отчете переборщил и поставил рядом две разные мотивации, каждая из которых вполне правдива сама по себе, но обе вместе взаимоисключают друг друга. Кроме того, второй мотив выдает точку зрения, совершенно несовместимую с карфагенским логосом, на котором Диодор до сих пор основывал свое изложение. Ведь здесь выражается враждебное отношение к карфагенскому правительству, а отступничество Бомилькара оправдывается и представляется естественным, в то время как карфагенский докладчик у Тимея придерживается сенатской партии и является поклонником Гамилькара, сына Гисгона (XIX 106, 5). Защитник Бомилькара в то же время является сторонником Агафокла, и поэтому эти замечания, вероятно, лучше всего подходят Дурису, в пользу которого говорит и тот факт, что рассуждения о неблагодарной родине бесполезны и неисторичны.
Карфагеняне решили атаковать Агафокла как можно быстрее и, не дожидаясь войск из сельской местности и союзных городов, сразу же отправились в бой. Согласно Диодору, они нанесли удар, потому что были убеждены, что ситуация не терпит отлагательств (ὡρῶντες τὸν καιρὸν οὐδαμῶς ἀναβολῆς οἰκεῖον). Вероятно, в связи с появлением Агафокла они опасались немедленного восстания партии Бомилькара и поэтому хотели попытаться предотвратить его скорой победой. Они вывели на поле армию, состоящую, по меньшей мере, из 40 000 пеших, 1 000 всадников и 2 000 колесниц. Вся эта армия состояла исключительно из жителей города Карфагена. Число жителей Карфагена было, правда, очень велико — во время третьей Пунической войны, согласно Страбону XVII 833, оно даже составляло 700 000 человек, — но, тем не менее, формирование вышеупомянутой армии до сих пор является усилием, которое поистине поразительно. Мне бы очень хотелось верить, что приведенные выше цифры включают также множество нерегулярных войск, поскольку тот факт, что такие войска массово выходили из города, чтобы хоть как–то себя использовать, уже не является естественным, учитывая большую близость поля боя. Юстин утверждает, что Ганнон выступил против Агафокла с 30000 paganes (мобиков из внутренних районов), тогда как Диодор прямо говорит, что полководцы вообще не ждали этих войск, а вышли в бой с одними городскими (10, 5), и у него ἀπὸ τῆς χώρας καὶ τῶν συμμαχίδων πόλεων (мобики из глубинки и из союзных городов) прямо противопоставляются коренным карфагенянам. Хотя сообщения Диодора и Юстина, несомненно, противоречат друг другу, нельзя упускать из виду, что они также демонстрируют поразительно подробное соприкосновение, поскольку оба они различают войска из города и из сельской местности. Это не может быть случайностью, а скорее указывает на то, что, несмотря на противоречие, источник, тем не менее, один и тот же. Это противоречие опять можно объяснить беглым и бессистемным чтением Трога Юстином. Возможно, Трог рассказал, что Ганнон дал указание собрать армию в 30 000 человек в сельской местности, но затем решил не дожидаться ее прибытия, а двинулся на битву без промедления только с войсками, собранными в городе.
Карфагеняне заняли позицию на холме совсем рядом с лагерем противника. Их правым крылом командовал Ганнон. Под его руководством также воевал так называемый священный отряд. Это была основная сила, состоявшая из членов самых выдающихся карфагенских семей. Кроме нашего отрывка, Диодор упоминает о них еще раз в XVI 80, 4, где он говорит, что они появились в битве при Кримисе в количестве 2500 человек, но были полностью разбиты Тимолеонтом. В битве, о которой идет речь, их наверняка было гораздо меньше, поскольку Агафокл противопоставил им всего 1000 гоплитов. Левое крыло карфагенян возглавлял Бомилькар. Оно было необычайно плотно, поскольку местность не позволяла развернуть его шире. Колесницы и кавалерия были поставлены полководцами перед фалангой, так как ими они намеревались открыть атаку. Агафокл, когда привел свою армию в боевой порядок, отдал правое крыло своему сыну Архагату. Он поставил под его командование 2500 пехотинцев неустановленной национальности. Должно быть, они не были особенно хорошими войсками, поскольку им противостоял только коварный Бомилькар. К этим войскам Архагата присоединились сиракузяне в количестве 3500 человек, к ним еще 3000 греческих наемников и, наконец, 3000 самнитов, тирренцев и кельтов. На левом фланге, лицом к священному отряду карфагенян, стоял сам Агафокл со своей свитой и 1000 гоплитов. Всего у Агафокла было 500 лучников и пращников; он разделил их между двумя крыльями. Согласно этой информации, общая численность войск составляет 13 500 человек. Кавалерия в армии Агафокла пока не упоминается.
После того как Диодор описал боевой порядок обеих армий, он не переходит непосредственно к самой битве, а сначала вставляет рассказ о двух хитростях Агафокла, рассчитанных на то, чтобы вселить в войска, обескураженные видом карфагенян, новую уверенность в победе. «У солдат не хватало оружия. Когда Агафокл увидел, что моряки совершенно безоружны, он приказал им натянуть на палки чехлы для щитов … так что издалека их можно было принять за настоящие щиты. Во–вторых, заметив, что его воины боятся многочисленной конницы и силы варваров, он выпустил в нескольких местах лагеря сов, которых давно держал наготове. Они парили над фалангой, садились на щиты и шлемы и тем самым внушали воинам мужество, поскольку появление этих птиц, посвященных Афине, воспринимался всеми как счастливое предзнаменование» (11,2-4).
Две рассказанные здесь истории стремятся показать благоразумие и рассудительность Агафокла в правильном свете, и поэтому, независимо от того, правдивы они или выдуманы, они восходят к благоприятствующей Агафоклу традиции. Только по внешним причинам они не вписываются в Тимея, поскольку прерывают его контекст в довольно неподходящий момент. До сих пор вряд ли кто–то осмеливался сомневаться в правдивости этих историй. Первый рассказ отверг только Феррари, а второй, кажется, Мельтцер. Феррари выражается следующими словами: «На самом деле, мы слишком мало знаем, чтобы объяснить отсутствие щитов в греческой армии. Конечно, Агафокл привел своих людей в Африку в полной экипировке, и если, возможно, часть боеприпасов была израсходована против карфагенского флота, который пытался помешать высадке, а также перед Мегалополисом и Белым Тунетом, а некоторые щиты были слишком повреждены или даже потеряны, то захват этих городов, безусловно, возместил утраченное. Поэтому муляжные щиты были придуманы только для того, чтобы можно было приписать Агафоклу стратегему, которую мы, однако, считаем ничтожной и глупой. Чего можно было бы добиться этим, неясно. Даже если чехлы, натянутые на палки, нельзя было отличить от настоящих щитов на расстоянии, врагов нельзя было обмануть таким грубым способом надолго и с явным преимуществом, а с другой стороны, нелепое шуточное оружие вряд ли могло наполнить его носителей бесстрашной храбростью». После того как Феррари правильно распознал выдумку в первой стратегеме, можно подумать, что он так же оценит и вторую, поскольку она из того же теста. Тем не менее, сейчас он с особым акцентом отстаивает правдоподобность второй стратегемы. К сожалению, он думает о знаменитом орле, который летал над Луи Наполеоном в Булони в августе 1840 года, и упускает из виду тот факт, что совы играют у Диодора роль, которая совершенно невозможна. Сначала они пролетают над фалангой, видимо, чтобы взять ее под божественную защиту, а затем даже садятся на щиты и шлемы отдельных воинов. Никто до сих пор не смог объяснить, как этого можно было достичь. Грот считает, что Агафокл наверняка заранее принял немалые меры предосторожности, но, к сожалению, не указывает, каким образом эти меры должны были быть продуманы. Информация об этом была бы желательна тем более, что в результате принятых мер предосторожности Агафокл может с уверенностью рассчитывать на успех своего трюка. O. Кальмус (Leben des Agathokles, 1865) пытается объяснить военную хитрость природой ночных сов, выходящих на свет, и таким образом, похоже, также повлиял на мнение Феррари. Однако, на мой взгляд, объяснение, которое пытается дать Кальмус, является не более чем рационализацией высказываний Диодора, что никак нам не помогает; ведь если все действительно происходило так естественно, остается непонятным, как солдаты могли быть настолько глупы, чтобы увидеть в поведении сов особое чудо. Более того, мне также очень сомнительно, что Кальмус имеет совершенно правильное представление о природе сов, ибо то, что совы без лишних слов садятся на головы людей, вряд ли кто–то уже наблюдал; во всяком случае, она не настолько распространена, чтобы Агафокл мог с самого начала разобраться в ней. Диодор завершает свой рассказ о стратегеме словами ταῦτα δέ, καίπερ ἄν τισι δόξαντα κενὴν ἔχειν ἐπίνοιαν, πολλάκις αἴτια γίγνεται μεγάλων προτερημάτων («Такие вещи, хотя и кажутся пустыми, часто приносят большой успех»). Феррари ссылается на эти слова, чтобы подтвердить, что время Агафокла изобиловало военными хитростями; но правильнее было бы использовать этот отрывок просто для характеристики Дуриса. Дурис только что вновь показал на нескольких примерах, что малые дела часто могут иметь большие последствия, а теперь с определенным удовлетворением добавляет: haec fabula docet.
Карфагеняне открыли сражение атакой колесниц, которая, однако, не принесла никакого результата. Некоторые колесницы войска Агафокла подбили, от других увернулись, а большинство из них принудили развернуться и возвратиться на линию боя. За атакой колесниц последовала атака всадников, которая имела очень похожий конец. Греки храбро держали оборону, многих ранили и вскоре снова обратили нападавших в бегство. Теперь Ганнон немедленно выступил вперед со всем своим пешим войском. Он встал во главе священного отряда и вместе с ними с величайшей храбростью проник в ряды греков. Он был неоднократно ранен, но не отступил, а продолжал сражаться, пока, наконец, не опустился на землю, умирая. После его смерти карфагеняне вскоре обратились в бегство. Священный отряд сначала сопротивлялся, но когда бегство стало всеобщим, то, чтобы не быть атакованным в тылу, ему тоже пришлось присоединиться к бегущей армии. Поскольку основные войска находились на правом фланге карфагенян, поражение Бомилькара означало, что битва в основном уже была решена. Участвовал ли Бомилькар в битве с левым крылом, из слов Диодора совершенно неясно. В любом случае, он не способствовал спасению находящегося в тяжелом положении правого крыла. Возможно, что, внезапно замешкавшись, он даже подверг наступавшее правое крыло фланговой атаке и тем самым практически вызвал его уничтожение. Для него было, по крайней мере, очень желательно, чтобы сотни самых уважаемых карфагенян, и среди них сам Ганнон, остались лежать на поле боя. По словам Диодора, он увидел в этом посланную ему богами возможность осуществить свои планы; но вопрос в том, действительно ли эта возможность пришла к нему неожиданно, или он сам мог немного помочь богам. После битвы Бомилькар отступил на свой холм, где его даже не побеспокоили войска Агафокла. Разбитое правое крыло направило свое бегство к городу Карфагену. Войска Агафокла преследовали его некоторое расстояние, но затем вскоре повернули назад и обрушились на весь карфагенский лагерь. О количестве погибших в битве существуют очень разные данные. Диодор говорит 13, 1: ἔπεσον δ ̓ ἐν τῇ μάχῃ τῶν μὲν Ἑλλήνων εἰς διακοσίους, τῶν δὲ Καρχηδονίων οὐ πλείους χιλίων, ὡς δ ̓ ἔνιοι γεγράφασιν, ὑπὲρ τοὺς ἑξακισχιλίους («в той битве пали двести греков, а карфагенян не более тысячи, но как писали некоторые, более шести тысяч»). Другие цифры приводит Юстин в 6, 6: sed proelio commisso duo de Siculis, tria milia de Poenis cum ipso duce cecidere («завязалось сражение, в котором пали две тысячи сицилийцев и три тысячи карфагенян вместе с полководцем»). Вероятно, Юстин здесь округлил цифры своего источника, опустив сотни. Если мы добавим недостающие сотни к каждому сообщению, мы придем к указанному Диодором общему числу около 6000. Шесть тысяч, конечно, восходят к Тимею, в то время как меньшие числа у Диодора снова основаны на Дурисе. Между противоречивыми данными двух источников, решение, вероятно, трудно принять без произвола.
Поскольку Диодор имел в виду два разных источника, когда приводил свои цифры, очевидно спросить, не объединил ли он уже эти два источника во всем своем рассказе о битве. Я считаю, что на этот вопрос с определенной долей вероятности можно ответить утвердительно. Все, что рассказывается о самих сражениях, без сомнения, восходит к Тимею, но рассказ в 13. 5 и 6 о соображениях и поведении Бомилькара кажется мне лишь интерполяцией из Дуриса. Если ее изъять, рассказ Диодора значительно выиграл бы в единстве и естественной связности. Замечание об изменении настроения среди двух войск, вызванном смертью Ганнона, послужило бы тогда мотивом поворота в битве, в то время как теперь оно совершенно бесполезно и в определенной степени исчезло перед лицом размышлений Бомилькара о смерти Ганнона. Кроме того, информация о Бомилькаре гораздо лучше подходит Дурису, чем Тимею. Ведь когда Бомилькар считает, что победа Агафокла была бы лучшим средством, чтобы хоть раз основательно сломить высокомерие карфагенян (13. 5), в нем выражено то же неуважение к карфагенянам, как и в приписываемом Дурису в 19.106 тезису, что карфагеняне своим невыносимым поведением по отношению к своим командирам, как правило, приводили к отпадению самих командиров. То, что и Тимей в своем рассказе о битве упомянул поведение Бомилькара, конечно, само собой разумеется, но то, вел ли он себя так из–за репрессий, вызывает у меня, по крайней мере, большие сомнения.
Говорят, что когда после битвы войска Агафокла разграбили карфагенский лагерь, они нашли, среди прочего, в повозках более 20 000 пар наручников, которые предназначались для пленных греков. Если верить этому, то число в 20 000 нужно, по крайней мере, сильно уменьшить, так как, во–первых, для перевозки 20 000 кандалов потребовалось бы слишком большое количество грузовиков, а во–вторых, такое большое количество оков было бы полностью излишне, так как общая численность войска Агафокла все равно не достигала 20 000 человек. В любом случае, целью преувеличения или выдумки было высмеять уверенность карфагенян в победе. Очевидно, что вся эта история очень благоприятна для Агафокла и поэтому не относится к Тимею, но, вероятно, к Дурису. Кстати, подобная история также встречается в первой книге Маккавеев, где говорится о победе Иуды Маккавея над сирийцами, и, согласно источнику, чрезвычайно благоприятному для Иуды, рассказывается, что в сирийской армии уже собрались различные работорговцы, которые ждали, чтобы купить всех евреев в рабство, когда те попадут в плен.
В Карфагене были очень встревожены поражением. Они видели в этом подтверждение того, что боги разгневаны, и стремились выяснить причины этого гнева, чтобы одновременно получить средства для примирения. Прежде всего, на совести карфагенян тяжким бременем лежало пренебрежение Гераклом (то есть Мелькартом), который был богом–покровителем их метрополии города Тира. Первоначально они посвящали ему десятину от всех своих доходов, но позже, достигнув процветания, они стали скупиться и постепенно взяли за правило отделываться мелочевкой. Теперь, в качестве компенсации они отправили в храм Геракла большие суммы денег и множество самых ценных даров. В то же время они вспомнили и обо всех других богах Тира и отправили из своих храмов золотые ковчеги с их изображениями, чтобы умолять их, полагая, что это более эффективно отвратит божий гнев.
Как и с Гераклом, карфагеняне считали, что навлекли на себя и гнев Кроноса (то есть Молоха), преступно забросив причитающуюся ему службу. Хорошо известно, что карфагеняне, как и вообще семиты, поклонялись богу Молоху посредством детских жертвоприношений. Детей, приносимых ему в жертву, клали на руки его медных статуй, которые были вытянуты вперед и слегка наклонялись вниз, и скатывали с них в яму, наполненную огнем. Поскольку богу было положено самое лучшее, детей, как видно, обычно выбирали из самых уважаемых семей. Однако постепенно среди знатных карфагенян сложилась практика укрывать собственных детей и покупать чужих, чтобы тайно подсунуть их в жертву. Как истинные семиты, они обманули даже своего собственного бога. Когда при расследовании причин божественного гнева этот обман всплыл, было решено отобрать двести детей из самых уважаемых семей и принести их в жертву Богу для искупления вины. В то же время не менее трехсот молодых карфагенян, которые, как говорили, не верили в бога, тут же вызвались быть принесенными в жертву в интересах отечества. Чтобы не показалось странным беспокойство, с которым карфагеняне пытаются умаслить своих богов, я хотел бы напомнить, что афиняне во время Пелопоннесской войны также пытались ублажить Аполлона. Они восприняли появление чумы как знак того, что Аполлон разгневан, и, чтобы примирить его, предприняли очищение острова Делос. Кстати, мы можем заметить, что Диодор в своем рассказе о попытках карфагенян искупить вину раскрывает очень подробную информацию о внутренних карфагенских делах. Несомненно, этим он обязан Тимею, который, как мы уже неоднократно видели, получает часть своих известий от информатора из Карфагена.
Потерпев поражение возле своего города, карфагеняне, чтобы противостоять Агафоклу, сочли себя вынужденными привлечь новые силы. В связи с этим они отправили гонцов на Сицилию, чтобы сообщить Гамилькару о несчастье и попросить его как можно скорее отправить сильный отряд войск обратно в Африку. Конечно же, Гамилькар выполнил данное ему указание, хотя для него было бы весьма выгодно подольше держать все свои силы вместе перед Сиракузами. В Сиракузах снова вспыхнули внутренние разногласия. Эти споры породили весть о сожжении флота и, как кажется, ложные слухи о судьбе Агафокла. В любом случае, олигархи уже представляли, что надолго избавились от Агафокла, и поэтому решили, что пришло время отменить тиранию и отозвать изгнанников, а затем заключить мир с Гамилькаром и при его поддержке восстановить контроль над Сиракузами. Если бы такие пожелания были исполнены, сторонникам Агафокла, естественно, пришлось бы ожидать самой жестокой мести. Поэтому у них были все основания быть начеку, чтобы пресечь любое олигархическое восстание в зародыше. В самом деле, они действовали с беспощадной суровостью и безжалостно изгоняли из города родственников и друзей ссыльных, а также всех, кто казался подозрительным. Согласно Диодору, число изгнанных составило не менее 8 000 человек. Мы охотно поверим Диодору, что в результате этой меры бедствия в Сиракузах были очень велики, хотя описание этих бедствий является характерной чертой Тимея. Изгнанные нашли защиту и дружеский прием у Гамилькара. По–моему, его поведение здесь было вполне естественным. Изгнанники, чтобы иметь возможность вернуться, стремились сыграть на руку Гамилькару и могли быть ему весьма полезны на войне. Прежде всего, они сообщили ему об обстановке в Сиракузах и, вероятно, о распространившихся там слухах о кончине Агафокла. Теперь Гамилькар попытался немедленно воспользоваться этими сообщениями и через посольство призвал сиракузян к капитуляции. Условия, которые он предложил, были, конечно, очень выгодными. Прежде всего, Антандру и его последователям, которые оказались бы под серьезной угрозой в случае правления олигархов, была гарантирована свобода. Когда эти предложения были вынесены на обсуждение в Сиракузах, мнения командиров там сильно разделились. Антандр потерял всякую надежду и проголосовал за капитуляцию, тогда как этолиец Эримнон утверждал, что с капитуляцией надо по крайней мере подождать, пока слухи об Агафокле не прояснятся действительно достоверными известиями. В итоге было принято мнение Эримнона, и в результате посланники Гамилькара получили отрицательный ответ. После провала переговоров Гамилькар все еще хотел попытаться придать больший вес своим предложениям путем энергичной атаки на стены и, возможно, усилить оппозицию сторонников Антандра против Эримнона. Для этого он соорудил несколько различных осадных машин и, вероятно, пустил их в ход; но, вероятно, вскоре ему пришлось убедиться, что быстрой капитуляции ожидать не придется, а так как из Африки уже пришло известие о победе Агафокла, а значит раздору в Сиракузах будет конец, то он решил воздержаться от прямого нападения и послал карфагенянам в Африку необходимую поддержку в количестве 5000 человек.
Помимо приведенных здесь фактов, Диодор также сообщает о ряде других вещей, которые плохо вписываются в контекст и, более того, сами по себе уже очень маловероятны. Прежде всего, он заявляет, что ложные слухи в Сиракузах были вызваны уловкой Гамилькара: ведь тот послал в Сиракузы доставленные ему из Карфагена медные носы сожженных кораблей Агафокла и сообщил, что Агафокл и весь его флот уничтожены. Говорят, что корабельные клювы отправляли три раза: сначала с места пожара в Карфаген, затем из Карфагена Гамилькару и, наконец, из лагеря Гамилькара в Сиракузы. Конечно, несмотря на их большой вес, каждый раз должны были отправляться все шестьдесят клювов, ибо, если бы Гамилькар посылал сиракузянам только отдельные образцы через послов, он вряд ли смог бы убедить их в том, что уничтожен весь флот. Диодор уже упоминал о перевозке клювов с места пожара в Карфаген в 9, 2. Здесь он заявил, что командующий карфагенским флотом отправил клювы в Карфаген одновременно с сообщением о высадке Агафокла. Если это верно, то доклад адмирала должен был быть безответственно задержан, поскольку, как мы видели, между высадкой и сожжением флота прошло по крайней мере несколько дней. По моему мнению, вина за запоздалое донесение лежит не на карфагенском флотоводце, а только на Диодоре, поскольку он ошибочно отождествил два разных сообщения, о которых он читал. Он нашел первое у Тимея, а второе — у Дуриса. (Ибо в 9‑й главе я прослеживаю с начала до τὴν τῶν νεῶν ἀπώλειαν к Дурису, следующее замечание о публичном трауре карфагенян к Тимею, затем слова ελαβον δε καì τα χαλκώματα τῶν ̓Αγαθοκλέους νεῶν εἰς τὰς ἰδίας τριήρεις к Дурису, а все остальное до конца опять к Тимею). Не исключено, что карфагеняне, сообщая о сожжении флота, одновременно отправили с ним несколько корабельных клювов, хотя причину, по которой они это сделали, выяснить невозможно. Клювы кораблей, конечно, не могли быть трофеем, так как сожжение флота Агафокла вовсе не было похвальным для карфагенян. Гольм пишет, что карфагеняне были достаточно умны, чтобы собрать медные клювы и взять их с собой для возможного использования. Однако остается удивительным тот факт, что впоследствии они оказались настолько неразумны, что не сохранили собранные с таким трудом клювы. Считается, что карфагеняне отправили клювы Гамилькару только тогда, когда они попросили его вернуть 5000 человек, то есть, вероятно, по меньшей мере через месяц после сожжения кораблей. В то время предъявлять их вряд ли было бы необходимо; более того, не считалось бы необходимым предоставлять Гамилькару фактические подтверждения. То, что кто–то хотел дать Гамилькару материал для возможного обмана сиракузян, само по себе труднопредставимо и, кроме того, противоречит рассказу Диодора, поскольку, согласно последнему, вся стратегема зародилась исключительно в голове Гамилькара. Поэтому реальную цель, почему карфагеняне совместили просьбу о помощи с передачей клювов, вообще невозможно определить. На мой взгляд, и здесь просьба о помощи и отправка клювов первоначально относятся к двум совершенно разным сообщениям, одно из которых восходит к Тимею и строго исторично, а другое происходит из Дуриса и придумано только для подготовки стратегемы. В своем рассказе о делегации Гамилькара в Сиракузы Диодор снова строго отделяет друг от друга повествования Тимея и Дуриса, которые здесь становятся более подробными, и в результате создает дублет. Сначала в 15, 2 Гамилькар отправил в Сиракузы посла, который должен был попытаться добиться капитуляции, показав корабельные клювы, а затем в 16, 1 Гамилькар послал делегацию (προαποστείλαντος δ ̓ αὐτοῦ πρεσβɛiav), которая должна была склонить Антандра к сдаче, предоставив ему наиболее благоприятные условия. Грот и Гольм предполагают, что Диодор говорит только об одном посольстве с двумя различными миссиями, в то время как другие (Кальмус, Мельтцер и прочие) строго придерживаются разграничения двух различных делегаций. По моему мнению, весь вопрос решится в пользу того, что Тимей и Дурис имели в виду одну и ту же делегацию, но последний исказил свой отчет весьма произвольным образом, сфальсифицировав информацию о том, что Агафокл в то же время отправил сиракузянам корабельные носы и таким образом передал им первое известие о сожжении флота. То, что Диодор рассказывает о корабельных клювах, по моему мнению, не относится ни к главе 9, ни к главе 15 в рассказе Тимея, но имеет в своей основе простую выдумку Дуриса. Если все считать правдой, то бессмысленная идея отправить шестьдесят корабельных клювов три раза должна была возникнуть в трех разных головах, тогда как в случае с выдумкой она всегда возникает только в голове Дуриса. Как Дурис придумал этот фейк, можно легко представить, прочитав историю Диодора в XIX 110, 1 об убийстве трехсот всадников в Геле: ведь и здесь всадники были введены в заблуждение ложным слухом, который в действительности был основан на преувеличении поражения Агафокла, но который, согласно рассказу Дуриса был намеренно распространен хитростью Агафокла для обмана своих врагов.
После того как Дурис объяснил, как Гамилькару удалось обмануть сиракузян, он счел нужным более подробно рассказать о разрешении запутанной ситуации и подробно описать, как случилось, что сиракузяне в нужный момент наконец–то получили извещение об истинном положении дел в Африке. В качестве основы для своего рассказа об отправке послания Агафоклом он использовал некоторые сведения, которые, очевидно, историчны. Диодор рассказывает в 16, 3, что после битвы Агафокл построил два тридцативесельных корабля, один из которых он укомплектовал лучшими гребцами и отправил в Сиракузы под руководством одного из своих самых верных друзей, Неарха, чтобы сообщить весть о своей победе. О втором корабле Диодор больше не упоминал. Неарху удалось добраться до Сиракуз на пятый день после отплытия и там с радостью доставить гражданам весть о победе, несмотря на карфагенскую охрану. Каким образом он сделал это возможным, Дурис, похоже, не узнал от своих докладчиков, потому что то, что он рассказал об этом, — не что иное, как совершенно свободная фантазия. Так, например, поразительно, что, хотя прибывающие используют ранний утренний час, чтобы незаметно проникнуть в гавань, они, тем не менее, настолько глупы, что поют громким голосом пеан. Это пение пеана во время подкрадывания можно охарактеризовать только как озорство, и оно находится на одном уровне с трубными сигналами Дуриса. Поскольку карфагеняне заметили прибывших после того, как они вошли в гавань, считается, что между ними возникла гонка. Хотя эта гонка происходила рано утром и могла длиться всего несколько минут, карфагеняне и сиракузяне, как говорят, собрались на берегу, причем последние даже в таком количестве, что город показался Гамилькару совершенно неохраняемым. Карфагеняне и сиракузяне, стоявшие на берегу, постоянно сопровождали путников своими криками. Опять же, остается под вопросом, где на самом деле стояли кричавшие и в какой момент прибывшие и их преследователи приблизились к берегу, если крики все еще были слышны им с обеих сторон.
Корабль, доставивший послание, должен был подойти к самой дальней границе города, и в качестве точки зрения карфагенян, подбодрявших преследователей, можно было бы рассмотреть, например, Лисимелейское болото. Почему, кстати, обе стороны проявили такой необычный интерес к прибывшему кораблю, тем более необъяснимо, что они даже не знали, откуда идет корабль и какие новости он принесет. Самый простой способ понять сильное волнение — объяснить его важностью поступившего сообщения и, таким образом, приписать его выдумке Дуриса, которая уже предполагала успех. — Кстати, можно заметить, что в своем красочном описании гонки Дурис следует не чуждому для него шаблону. Ведь он уже рассказывал о гонке, описанной в Диодоре XX 6 очень похожим образом. В обоих случаях карфагеняне увидели греков на рассвете (гл. 6 ὑποφαινούσης τῆς ἕω и гл.16 ἅμ ̓ ἡμέρᾳ) и сразу же начали их преследовать. И греки, и карфагеняне использовали все свои силы в гребле (гл. 6 ήμἰλλῶντο πρὸς ἀλλήλους ταῖς εἰρεσίαις и гл.16 ἀγὼν τῆς εἰρεσίας εyivɛτo), но последние показали свое превосходство. Вблизи берега они начали догонять греков (гл. 6 επεiδή πλησίον ἐγενήθησαν τῆς γῆς и гл.16 οὐκ ἄπωθεν τῆς γῆς). Но когда они уже приблизились на расстояние выстрела (6 и 16 εντòς βελoὐς), они увидели, что те достигли безопасного места, и снова прекратили преследование. Кстати, оба повествования также объединяет указание на время перехода. В главе 6 Дурис указывает, что переправа длилась в общей сложности 6 дней, но в главе 16 он сокращает это время до 5 дней, учитывая попутный ветер и мастерство отборных гребцов.
Прежде чем Гамилькар отослал карфагенскому правительству требуемые от них 5000 человек, он сначала предпринял еще одну попытку завоевать Сиракузы, захватив их врасплох; Диодор рассказывает об этом в 16, 7 и 8: «Когда Гамилькар заметил, что сиракузяне все сбежались в гавань из–за гонки и неожиданных новостей, он отправил своих лучших воинов с лестницами, подозревая, что какая–то часть стены останется без охраны. Они нашли посты безлюдными и забрались на стену, не будучи обнаруженными. Когда они уже заняли почти все пространство между двумя башнями, пришла обычная стража и заметила их. Завязалась жаркая сеча, так как жители сразу же прибежали, и поскольку они оказались на месте раньше, чем войска, которые должны были прийти на помощь карфагенянам на стене, они перебили некоторых из них, а остальных сбросили со стены. В результате этого происшествия Гамилькар вывел свои войска из города». Можно принять этот рассказ Диодора за истинный во всем, если только исключить из него замечание о том, что сиракузяне, когда началась атака, все побежали к гавани. Вероятно, Гамилькар был проинформирован своими приверженцами в Сиракузах о прибытии туда вестей о победе, и поэтому, пока все его войска еще были в сборе, он хотел воспользоваться всеобщей радостью и попытаться захватить их врасплох. Когда это не удалось, он воздержался от дальнейших попыток и послал карфагенянам запрошенную поддержку.
В Африке в результате своей победы Агафокл в последние месяцы 310 года совершил довольно значительные завоевания. Прежде всего, он взял под контроль города вокруг Карфагена. Он взял штурмом несколько укрепленных мест. Большинство неукрепленных городов присоединились к нему добровольно, отчасти потому, что боялись его могущества, отчасти потому, что давно хотели освободиться от власти карфагенян, которых они ненавидели. Агафокл также, должно быть, уже захватил Тунет, если он не забрал его до битвы. Он обеспечил его сильным гарнизоном и разбил поблизости постоянный лагерь. Согласно Юстину, он хотел оказать давление на настрой карфагенян (6, 9 castra deinde in quinto lapide a Carthagine statuit, ut damna carissimarum rerum vastitatemque agrorum et incendia villarum de muris ipsius urbis specularentur, «затем он разбил лагерь на пятом камне от Карфагена, чтобы со стен самого города можно было наблюдать за пропажей самого ценного имущества, опустошением полей и сожжением деревень»); но ему, несомненно, также было важно обрубить связь карфагенян с внутренними районами и, в частности, предотвратить ожидаемую переброску войск со стороны Ганнона. Оставаться же перед Карфагеном со всеми своими силами для Агафокла не имело никакого смысла. Учитывая большое впечатление, которое произвела его победа в Африке (см. Юстин), он рассчитывал на блестящие успехи там; и он считал, что тем более может обойтись без этих успехов, поскольку нападения в тылу можно было не опасаться, пока сохранялось влияние Бомилькара. Агафокл направил свой поход к городам на побережье. Сначала он подошел к городу Неаполь, который взял штурмом. По здравому расчету он хорошо отнесся к жителям. Из Неаполя он направился в Гадрумету, который, как видно, взял только после долгой осады. Он также покорил Тапс, а затем ряд других городов, частично оружием, а частично путем добровольного присоединения. В общей сложности, как говорят, он захватил более 200 городов. Добившись таких больших успехов, Агафокл вскоре сумел найти довольно могущественного союзника в Африке. Это был царь ливийцев по имени Элима. Конечно, его заманила лишь надежда на выгоду. Он прибыл еще во время осады Гадрумета и сохранял свою верность достаточно долго, до первого сбоя в триумфальном шествии Агафокла. После того, как Агафокл покорил прибрежную сельскую местность, он предпринял еще одно продвижение в верхнюю Ливию. Он уже прошел несколько дней марша, когда получил из Тунета известие, заставившее его немедленно повернуть назад. Вопреки ожиданиям, карфагеняне вышли из своего города и собирались атаковать. Согласно Диодору (18, 1) ядро их сил в этой атаке составили 5000 человек, которых Гамилькар отправил к ним из Сицилии. Похоже, что прибытие этих войск уже возымело действие в Карфагене и заставило замолчать партию Бомилькара. По крайней мере, при таком предположении легче всего объяснить, что партия сенаторов сделала возможным возобновление борьбы, несмотря на противодействие Бомилькара. Поначалу карфагеняне добились успехов, поскольку отвоевали несколько опорных пунктов и даже взяли в осаду Тунет. Однако они не смогли долго радоваться, так как Агафокл после получения уведомления вернулся быстрым маршем и очень скоро снова был на месте. Чтобы скрыть свое возвращение, он запретил своим войскам зажигать костры, когда находился еще в пяти милях от карфагенян. Затем он быстро выступил ночью против карфагенян, и таким образом ему удалось застать их на рассвете совершенно неподготовленными. Поэтому ему не составило труда нанести им большое поражение, в котором погибло около 2000 человек. Таким образом, атака карфагенян была окончательно отбита. Затем Агафокл выступил против Элимы, который предал его сразу при известии о наступлении карфагенян. Поэтому он был побежден и убит в кровавой битве.
Согласно рассказу Диодора, карфагеняне совершили на Тунет два разных нападения. Первый раз, как говорят, они предприняли наступление во время осады Гадрумета, но очень скоро были отброшены благодаря хитрости Агафокла. «Агафокл, услышав о нападении на своих, оставил большую часть своего войска перед Гадруметом и скрытно двинулся со своим отрядом и небольшим количеством других войск к горе, которая была видна и гадруметянам, и карфагенянам, осаждавшим Тунет. Здесь он велел своим воинам зажечь ночью множество костров на большом расстоянии и тем самым дал понять, с одной стороны, карфагенянам, что он выступает против них с большими силами, а с другой — осажденным гадруметянам, что на помощь их врагам идет новая, сильная армия. Таким образом, этой уловкой и те, и другие были обмануты очень невыгодным для них образом. Ведь те, кто осаждал Тунет, бежали обратно в Карфаген, оставив свои военные машины, а гадруметяне поддались страху и сдали свой город». В этой истории одна из главных проблем заключается в том, что Тунет и Гадрумет, где бы последний ни располагался, всегда находились на расстоянии не менее десяти миль друг от друга. Таким образом, это расстояние слишком велико, чтобы один и тот же огонь был виден из обоих мест. В лучшем случае можно было бы увидеть лишь слабое свечение в небе, не имея возможности распознать пламя, от которого оно исходило. Усилия Агафокла распространить пламя на большое расстояние были бы тщетны. Но теперь следует добавить, что вся эта уловка барахлит во всех отношениях, как к гадруметянам, так и к карфагенянам перед Тунетом. Нельзя было предположить, что гадруметян можно обмануть, поскольку они, скорее всего, сначала приняли бы прибывшую армию за карфагенскую и, более того, не спешили бы сдаваться, по крайней мере, до тех пор, пока якобы прибывшая армия действительно не появилась бы перед городом. Но правильнее было бы застать осаждающих Тунет врасплох, чем предупредить их. Агафокл не мог надеяться, что предупреждение будет иметь успех, о котором говорил Диодор: но если оно не имело успеха, у него не было другого выбора, кроме как повернуть назад и оставить Тунет на произвол судьбы, так как он не мог осмелиться напасть с одним отрядом. Он рисковал весьма задержаться со своим предприятием, и это в тот момент, когда точно нельзя было терять время. Грот считает всю эту историю несколько странной, но, тем не менее, не решается ее исключить, поскольку Диодор следует здесь хорошему преданию. Беспокойство Грота, как мне кажется, не имеет особого значения, поскольку традиция Диодора, как мы видели, далеко не всегда единообразна. В нашем отрывке, однако, в качестве основного источника используется Тимей, но в рассказе о стратегеме в 17, 2-5 мы, несомненно, видим лишь интерполяцию из Дуриса. Единственным историчным аспектом истории Дуриса является лежащая в ее основе ситуация, а именно то, что карфагеняне совершили нападение на Тунет, но вскоре из–за возвращения Агафокла были вынуждены снова бежать. Ситуация, однако, точно такая же, как в сообщении Тимея, и поэтому мне кажется естественным видеть в двух наступлениях карфагенян и двух последующих отступлениях Агафокла только дублет. Это тем более целесообразно, что для Агафокла было бы неразумно возобновлять прерванную кампанию сразу после первого бегства карфагенян. Ему пришлось бы убедить себя, что карфагеняне боятся только его близости, и поэтому, не победив их и полностью не обезопасив Тунет, он не может решиться на новое продвижение в глубь страны. Поэтому мы должны полностью вычеркнуть из истории первое поражение карфагенян и первое возвращение Агафокла вместе со стратегемой. В качестве историчности в рассказе Дуриса мы можем отметить, что Гадрумет еще не пал, когда Агафокл уже был на пути в верхнюю Ливию. По возвращении в Тунет Агафокл привлечет к себе часть осадных войск, стоящих перед Гадруметом. Вероятно, гадруметяне капитулировали не ранее, чем когда их последняя надежда исчезла после отпора карфагенянам и поражения Элимы. Более того, мы можем верить Дурису, что карфагеняне бросили свои осадные машины во время бегства из Тунета, так как выдумывать такие вещи не имело бы никакого смысла. Однако это оставление машин не очень вписывается в остальное повествование Дуриса; ведь если бы карфагеняне бежали только от далекого зарева пожара, у них все равно было бы достаточно времени, чтобы по крайней мере сжечь свои бандуры.
Афронтом карфагенян и победой над Элимой завершились события 310 года. В 309 году важные сражения впервые произошли на Сицилии. Согласно Диодору 30, 1 у Гамилькара была армия из 120 000 пеших и 5000 всадников. Он уже взял под контроль все отдельные города острова и теперь обратил всю свою мощь против Сиракуз, которые он осаждал с моря и суши. Для того, чтобы заставить их сдаться, он задумал занять территорию, прилегающую к Олимпиону, и оттуда направить атаку на стены. «Сиракузяне, однако, не остались в неведении о его замысле: поэтому они отправили ночью около 3000 пеших и 400 всадников с приказом занять Эвриал. Войска быстро выполнили приказ, но карфагеняне подошли ночью, полагая, что враги их не заметят. Во главе всех стоял Гамилькар; с ним были войска, которые обычно окружали его. За ним следовал Динократ, принявший командование кавалерией. Пехотинцы были разделены на две фаланги, одна из которых состояла из варваров, а другая — из союзных греков. Кроме того, за линией марша, следовала за добычей беспорядочная толпа солдат, которые не приносят никакой пользы в бою, а только создают шум и беспорядок, от которых так часто происходят самые большие опасности для всей армии. Так было и сейчас. Поскольку им пришлось маршировать по узким и очень неудобным тропам, обозные и некоторые из тех, кто находился вне линии марша, начали сбиваться с тропы и сталкиваться друг с другом. В отряде произошла толкотня, в результате чего возникла потасовка, к которой присоединились многие с обеих сторон, а затем раздались громкие крики и шум по всей армии. Как раз в этот момент сиракузяне, стоявшие на Эвриале и издалека слышавшие рев наступающей армии, со ринулись на врагов. Некоторые стреляли в наступающих с вышины, другие занимали удобную позицию и преграждали путь варварам, третьи заставляли бегущих бросаться вниз со скал, ибо в темноте и не ведая о положении вещей те предполагали, что против них явились с большой силой и атакуют. Оказавшись в большом затруднении, отчасти из–за замешательства их собственной армии, отчасти из–за неожиданного появления врагов, и прежде всего потому, что они не знали, как помочь себе на этих узких тропинках, которые были им совершенно незнакомы, карфагеняне обратились в бегство. При этом, однако, поскольку выходы с тропинок были узкими, многие были затоптаны насмерть собственной довольно многочисленной кавалерией, а другие в темноте ночи увидели в себе врагов и напали друг на друга. Сам Гамилькар сначала стойко противостоял нападению врага и призывал войска мужественно встретить опасность; но в общей суматохе и страхе его солдаты вскоре покинули его, так что в конце концов он остался один и был взят в плен» (29, 4-11). Здесь Гамилькар поступает, как афинянин Демосфен в 413 году. План, возможно, был подсказан ему служившими в его армии сиракузскими изгнанниками, поскольку они обладали наиболее точным знанием сложного горного рельефа. Диодор, похоже, возлагает вину за неудачу атаки полностью на войска. Однако он забывает, что сиракузяне уже были готовы к нападению и были бы начеку даже без шума. Таким образом, в некотором смысле, войска здесь сделаны козлом отпущения, чтобы снять с Гамилькара вину за провал атаки. Точно так же, чтобы оправдать поражение, подчеркивается, что темнота ввела в заблуждение относительно силы сиракузских войск. Если к этому добавить, что о личной храбрости Гамилькара также говорится с самой высокой оценкой, то мы убедимся, что это не отчет победившей стороны, как считает Мельтцер, а скорее источник этого отчета находился именно в армии осаждающих.
Согласно известному повествованию, Гамилькар, как говорят, был соблазнен на нападение неправильно понятым пророчеством, поскольку его прорицатели заранее предсказали ему на основании жертвоприношения, что на следующий день он будет обедать в Сиракузах (29, 3 и 30, 2). Пророчество прорицателей очень напоминает оракул, который, как говорят, побудил Креза пересечь Галис, и не уступает ему по значимости. На самом деле и дельфийские оракулы, и карфагенские прорицатели сначала своими заявлениями прямо подстрекали к нападению, но впоследствии, когда нападение потерпело неудачу, они попытались представить свои заявления двусмысленными и перенесли заблуждение с себя на вопрошающего. История о Гамилькаре, если она берет свое начало в карфагенском лагере, конечно же, должна была быть передана Диодору через Тимея. Кстати, другая версия этой истории встречается у Цицерона (de div. I 24, 50) и у Валерия Максима (I 7, externa 8). Последнюю здесь можно не принимать во внимание, поскольку она не содержит ничего оригинального, а основана лишь на искажении сообщения Тимея. Причиной искажения стало включение Диодором 31, 1 и 2 из Тимея возникновение ссор в войске осаждающих. Цицерон не мог иметь в руках самого Тимея, иначе он не стал бы цитировать apud Agathoclem scriptum in historia est. У Валерия Максима та же путаница, что и у Цицерона.
О казни Гамилькара мы узнаем только из нескольких высказываний Дуриса. Они довольно небрежно вставлены в рассказ Тимея и имеют следующую связь: «Сиракузяне вернулись в город с богатой добычей и отдали Гамилькара на расправу всем, кто хотел ему отомстить (30, 2). Затем родственники павших повели связанного Гамилькара через весь город и, наконец, после ужасного обращения предали его смерти среди жесточайших оскорблений. Потом командиры города отрубили ему голову и послали с ней гонцов в Африку к Агафоклу, чтобы сообщить ему о счастливом событии» (30, 3). Когда гонцы прибыли в Африку с головой Гамилькара, Агафокл взял ее, поскакал с ней и, приблизившись к вражескому лагерю в пределы слышимости, показал ее врагам и тем самым дал им понять, что их армия разбита. Карфагеняне были крайне опечалены и по–варварски распростерлись на земле, считая смерть своего царя собственным несчастьем, и потеряли всякое мужество для продолжения войны. С другой стороны, войска Агафокла, уже находившиеся в приподнятом настроении в результате достигнутых в Африке успехов, теперь, после того как к ним добавилась еще одна удача, преисполнились величайших надежд и считали, что они уже избежали всех опасностей» (33, 1 и 2). В реконструированном здесь рассказе Дуриса с самого начала вызывает недоумение утверждение, что сиракузяне вернулись в свой город, нагруженные богатой добычей, ведь если бы у нападавших карфагенян действительно были сокровища, они, вероятно, не стали бы тащить их с собой во время ночной попытки захватить их врасплох, а оставили бы в лагере. Однако нападения на лагерь, конечно же, не было.
Затем далее рассказывается о наказании Гамилькара. Хотя в более поздних исторических исследованиях это всегда принимается за правду, я все же хотел бы утверждать, что странная идея передать Гамилькар всем родственникам погибших в войне гораздо больше подходит для историка вроде Дуриса, чем для настоящих государственных деятелей, таких как Эримнон и Антандр. Детали отправки отрубленной головы очень напоминают мне историю о корабельных клювах и, как мне кажется, были придуманы только в качестве аналога. Конечно, неправда, что Агафокл преподнес голову Гамилькара карфагенянам лично, поскольку он не мог осмелиться подойти так близко к их лагерю. Однако если бы он показал голову только издалека, ему вряд ли бы поверили, так как при длительной транспортировке по морю и в жаркой Африке было бы невозможно, чтобы голова не была давно изуродована до неузнаваемости. Связанные с информацией о прибытии головы Гамилькара замечания о смене настроения в обеих армиях, конечно, имеют ценность только в той мере, в какой они снова служат для характеристики Дуриса. Ранее Дурис уже рассказывал, что Агафокл оживил мужество войска, выпустив в полет сов, и вообще с удовлетворением констатировал, что такие маленькие хитрости для ободрения войска на войне часто имеют величайшее значение (Диодор XX 11).
Во время ночных боев на Эвриале войска Гамилькара были разбросаны в разные стороны. Когда они наконец собрались днем, перед ними прежде всего встал вопрос, кому передать командование армией после смерти Гамилькара. Договориться не удалось, так как греческие изгнанники избрали Динократа, а карфагеняне настаивали на избрании генерала из своих рядов и передаче командования тем, кто по достоинству был ближе всего к Гамилькару.
Таким образом, у обеих армий теперь были свои командиры, и продолжали ли они вообще сражаться вместе, остается по меньшей мере очень сомнительным.
В результате возникших разногласий между карфагенянами и греческими изгнанниками, как отмечает Диодор в 31,3, в ближайшем будущем развитие власти на острове было полностью исключено. Динократ был слишком слаб сам по себе, а сиракузяне уже настолько страдали от недостатка продовольствия, что наверняка потеряли всякое желание вмешиваться в сицилийские дела. При таких обстоятельствах акрагантинцы сочли целесообразным призвать к свободе, оставшихся независимыми от Агафокла демократов острова, чтобы объединить их вокруг себя и затем во главе с ними бросить вызов сиракузянам за единоличное правление на острове. Первоочередной задачей теперь было свержение существующих правительств во всех отдельных городах и выдвижение на первый план партий, выступавших за присоединение к демократическому движению. Осуществить эту меру акрагантинцы поручили своему генералу Ксенодоку. Они дали ему необходимые силы, а затем отправили против острова. Ксенодок сначала двинулся на Гелу, где, допущенный ночью некоторыми из приглашенных им друзей, он захватил город, имея при этом в своем распоряжении большие силы и значительные средства. После того как жители Гелы были освобождены, они охотно приняли участие в походе всеми своими силами, а также помогали освобождать другие города. По мере того как известия о действиях акрагантинцев распространялись по острову, стремление к свободе стало пробуждаться и в других городах. Эннейцы первыми послали депутатов и сдали свой город акрагантинцам. Когда освобождение было завершено, войска двинулись против города Гербес, который поддерживался из крепости. Здесь была ожесточенной борьба, а поскольку помогали и горожане, удалось захватить крепость. Многие варвары были убиты, а около 500 вынуждены сложить оружие и сдаться. Пока акрагантинцы продолжали здесь действовать, часть оставленных Агафоклом в Сиракузах войск захватила город Эхетлу и опустошила области Леонтин и Камарины, уничтожив урожай. Только тогда Ксенодок, наконец, пришел в эту область, освободил леонтинцев и камаринцев от войны и захватил сильно укрепленную Эхетлу. Он восстановил демократию для граждан и удержал сиракузян от дальнейшего вмешательства. В общей сложности он прошел через все места и города острова и освободил их от карфагенского ига (31, 4 - 32, 2).
Пока Ксенодок прокладывал себе путь через остров, сиракузянам однажды пришлось вести небольшое морское сражение с карфагенянами. «Поскольку сиракузяне уже страдали от голода, однажды они получили известие, что несколько кораблей, груженных зерном, находятся на пути в Сиракузы. Поэтому они укомплектовали двадцать кораблей и, найдя время, когда варвары, обычно крейсирующие перед гаванью, не были начеку, тайно отплыли с ними. Они пришли в Мегару и ждали там прибытия торговцев зерном. Однако вскоре после этого они увидели, что карфагеняне приближаются к ним с тридцатью кораблями. Сначала они были намерены сражаться, но вскоре их вынесло на берег, и они спаслись, доплыв до храма Геры. Они все еще боролись за обладание пустыми кораблями. Карфагеняне захватили их железными крючьями и попытались силой оторвать от земли. Таким образом им удалось захватить десять кораблей, но остальные были спасены поспешившими на помощь жителями города» (32, 3-5).
В Африке в 309 году, по–видимому, не произошло никаких важных военных действий, так как наши знания о начинаниях Агафокла теперь снова очень ограничены. Юстин хранит полное молчание, а Диодор сообщает только о крупном мятеже. Когда вспыхнул мятеж, Агафокл находился в Тунете и оказался далеко не в блестящей ситуации. Напротив него стояла карфагенская армия, которая оказала довольно упорное сопротивление и сохраняла свои позиции до 308 года. Несомненно, что эта армия также блокировала его связь с внутренними районами, так как, несмотря на все его предыдущие успехи, теперь он был в таком затруднении, что даже задерживал выплату жалованья своим войскам. Возможно, войскам было очень неприятно, что после долгих и плодотворных грабительских походов они снова оказались запертыми в Тунете, и поэтому у них вскоре возникло желание договориться с карфагенянами через Агафокла, чтобы освободиться от гнетущего положения. В таком настроении часть войск желала лишь мятежа. Причиной мятежа стала личная ссора полководца по имени Ликиск (который был очень популярен среди недовольных войск) сначала с Агафоклом, а затем с его сыном Архагатом. Этот спор закончился тем, что Ликиск был заколот Архагатом. Войско сразу же выступило против Архагата и потребовало, чтобы Агафокл выдал его. Получив отказ, они подняли открытый бунт. Согласно Диодору в 33, 7, зачинщиками восстания были многие офицеры, которые обвинялись в различных преступлениях и поэтому хотели воспользоваться возможностью избежать ожидающего их наказания. Насколько эта информация соответствует действительности, определить сложно. В любом случае, однако, она указывает на традицию, которая чрезвычайно благоприятна для Агафокла. Поэтому Тимей, вероятно, не может считаться автором. Ближе всего на ум приходит Каллий; но тогда он мог появиться в Диодоре только при посредничестве Дуриса, поскольку в некоторых дальнейших замечаниях о восстании следы Дуриса, как мы увидим, снова налицо. Сначала мятежные войска потребовали от Агафокла вернуть им жалованье. Поскольку оно не могло быть им выплачено, они выбрали себе командиров, завладели стенами Тунета и поместили Агафокла и его клевретов под охрану. Когда карфагеняне получили известие об этих событиях, они отправили к войскам послов, которые должны были попытаться убедить их перейти на их сторону, пообещав им большее жалование и значительные подарки. Многие из лидеров действительно заявили о своей готовности перейти со своими отрядами. Каким образом Агафокл справился с восстанием, невозможно понять, поскольку Диодор не приводит об этом ничего, кроме выдумок. Он рассказывает, что Агафокл снял свой пурпур и появился в лагере в бедной гражданской одежде. Это непривычное зрелище заставило солдат замолчать и вызвало среди них большой переполох. Говорят, что когда Агафокл увидел это, он немедленно произнес перед собравшимися очень жалобную речь, которую закончил тем, что достал свой меч, чтобы заколоть себя. Конечно, войска не позволили этому случиться. Напротив, они уже были настолько тронуты всей этой сценой, что легко сняли с Агафокла все обвинения и настоятельно потребовали, чтобы он снова надел свои царские регалии. Агафокл сперва пролил слезы умиления, а затем переоделся под громкие аплодисменты собравшейся толпы. Более поздние историки приняли эту историю со всеми ее деталями как правдивую, но Диодор опирается здесь на Дуриса, для которого, как мы уже видели, использование гардероба было привычным приемом. В нашем примере он также использует попытку самоубийства, пролитие слез и особенно аплодисменты собравшейся толпы (аналогично Polyaen V 3, 3). Все эти вещи, конечно, он полностью придумал. В описании одежды Агафокла он даже позволил себе небольшую поэтическую вольность, ибо когда он говорит о царской одежде (§ 3 ἀποθέμενος τὴν πορφύραν и § 5 ἀναλαβεῖν τὴν βασιλικὴν ἐσθῆτα), он тем самым преждевременно, по крайней мере на два года, возвел Агафокла в цари. Поскольку Дурис проявил к подавлению восстания живой интерес, очень трудно извлечь из его повествования подлинные факты. То, что Агафокл повлиял на войска, обратившись к ним, возможно, правда, но также возможно, что окончательное успокоение было лишь следствием следующей победы над карфагенянами. В любом случае, утверждение в § 7, что двести главарей и других недовольных из армии Агафокла поступили на карфагенскую службу, несомненно, верно.
Говорят, что после того, как Агафокл умиротворил свои мятежные войска, он быстро воспользовался ситуацией, чтобы осуществить военную хитрость, которая помогла ему одержать победу над карфагенянами. Поскольку карфагеняне ожидали, что мятежные войска воспользуются их предложением и присоединятся к ним, Агафокл привел к их лагерю всю свою армию, а затем, когда они, не подозревая ничего дурного, дружески вышли навстречу, внезапно подал боевой сигнал (σημαίνειν τὸ πολεμικόν) и устроил большую резню. В то, что переход одной враждебной армии к другой в действительности произошел так легко и непринужденно, как это представляет себе информатор Диодора, верится с трудом, и поэтому историчность всей этой стратегемы снова выглядит весьма сомнительной. Трубный сигнал, конечно, должен быть исключен как атрибут Дуриса. На мой взгляд, единственное, что остается абсолютно верным, это то, что Агафокл однажды внезапно напал на карфагенские войска во время восстания и с кровопролитием отбросил их назад. Но как произошло это нападение и какое значение оно имело, из рассказа Диодора неясно.
В 308 году карфагеняне достигли такого превосходства, что уже могли приступить к повторному подчинению своих отпавших подданных. Они послали армию в область нумидийских зуфонов и добились того, что многие из тамошних жителей перешли на их сторону, а некоторые из отступников возобновили прежний союз. Когда Агафокл был уведомлен об этом, он решил дать отпор дальнейшему продвижению карфагенян. Поэтому он оставил своего сына Архагата с частью своего войска в Тунете, а сам с отборным отрядом из 8000 пеших, 800 всадников и 50 ливийских колесниц в величайшей спешке отправился на территорию зуфонов. «Узнав о его приближении, карфагеняне обосновались на холме, окруженном глубокими и труднопроходимыми реками, так что обеспечили себе защиту от любых неожиданных набегов врагов. В то же время они приказали нумидийцам, которые казались особенно пригодными, следовать за греками и затруднять их дальнейшее продвижение. Поскольку они выполнили свой приказ, Агафокл послал против них пращников и лучников, а сам с оставшимися силами направился прямо к основному лагерю врагов. Как только карфагеняне поняли его намерение, они вывели свою армию из лагеря и выстроили ее в боевой порядок, намереваясь вступить в бой. Теперь, когда они увидели, что войска Агафокла уже перешли реку, они атаковали сомкнутым строем и, поскольку река создавала переправлявшимся очень большие трудности, многих врагов перебили. Во время форсирования греки отличались храбростью, в то время как варвары имели перевес в численности. Довольно долго продолжалась упорная битва. Тем временем нумидийцы в каждой из двух армий держались в стороне от сражения и ждали его исхода, намереваясь разграбить обоз побежденных. Поскольку у Агафокла были только самые боеспособные войска, он первым заставил отступить стоявших перед ним врагов. Отбросив их назад, он одновременно обратил в бегство и остальных варваров. Единственными, кто выдержал стремительные атаки Агафокла, были греческие всадники на службе у карфагенян, предводителем которых был Клинон. Поскольку они продолжали сражаться с величайшей славой, большинство из них погибло героической смертью; в живых остались только те, кто спасся случайно. Агафокл отказался от преследования и двинулся против тех варваров, которые бежали в лагерь. Так как ему пришлось атаковать в крутом и почти труднодоступном месте, потери с его стороны были не меньшие, чем со стороны карфагенян. Тем не менее, он не отказался от своего смелого начинания, но, воодушевленный победой, энергично атаковал, надеясь, что ему удастся взять лагерь штурмом. Тем временем нумидийцы, ожидавшие исхода битвы, убедились, что нападение на обоз карфагенян невозможно, поскольку войска обеих сторон сражались очень близко к лагерю, и поэтому они напали на греческий лагерь, от которого, как они видели, Агафокл находился очень далеко и который оставался практически без присмотра. Вторгшись, они с легкостью перебили тех немногих, кто пытался оказать сопротивление, и захватили множество пленных и богатую добычу. Когда Агафокл узнал об этом, он поспешно прибыл со своими войсками. Ему удалось спасти часть награбленного, но нумидийцы сохранили большую часть и в следующую ночь покинули район. Агафокл воздвиг трофей и разделил добычу между своими солдатами, чтобы никто не стал недовольным из–за понесенных потерь. Пленных греков, сражавшихся в карфагенской армии, он всех поместил в крепость под охрану. Но ночью они, опасаясь ожидаемого от тирана наказания, напали на стражу в замке, справились с ней в бою, а затем овладели укрепленной возвышенностью. Их было не менее 1000, в том числе более 500 сиракузян. Услышав об этих происшествиях, Агафокл прибыл со своим войском, выманил разбойников из их убежища предложением перемирия, а затем казнил» (38, 2-39, 6).
Представленный здесь рассказ о битве очень точен и до самого конца выглядит достоверным. Мне только неясно, удалось ли Агафоклу в конечном итоге взять штурмом карфагенский лагерь или нет. Я почти готов поверить, что взял, несмотря на молчание Диодора, потому что, во–первых, Агафокл в состоянии раздать богатую добычу своим войскам сразу после битвы, во–вторых, он не смог бы воздвигнуть трофей, если бы вернулся обратно через реку ничего не добившись, и, в-третьих, внезапное прекращение битвы и поспешное отступление по неблагоприятной местности, вероятно, было бы крайне опасным по военным соображениям. Подбор материала в военных сводках кажется мне несколько однобоким. Больше всего было служивших в карфагенской армии греков. Например, указано, что командира греческого конного отряда звали Клинон, но мы совершенно не знаем, кто был главнокомандующим всей карфагенской армии. Точно так же, хотя мы узнаем, сколько было взято в плен греков из карфагенской армии и сколько из них вернулось в Сиракузы, общее число пленных и убитых с обеих сторон неизвестно. Кроме того рассказ о битве принимает сторону находившихся на карфагенской службе греков. Так, особо подчеркивается, что Агафокл нарушил свое обещание пленным, но ни словом не упоминается, что пленные первыми нарушили верность и тем самым приговорили себя с самого начала. Нарушение верности при этом даже еще пытаются оправдать по причине, отнюдь не лестной для Агафокла. Кстати, могли ли пленники в их и без того отчаянном положении все же заключить договор, и, скорее, были ли они просто охвачены пустыми надеждами, пытаясь ухватиться за последнюю возможность спастись и умоляя Агафокла о пощаде, я вряд ли осмелюсь решить. Но в любом случае поразительно, что, согласно изображению Тимея, Агафокл без колебаний нарушает все клятвы и, тем не менее, повсюду находит новых людей, достаточно глупых, чтобы ему поверить. Отчет о сражении наиболее ясно выдает его партийную позицию замечаниями о храбрости всадников Клинона; сравните особенно слова: ἀγωνισαμένων δ ̓ αὐτῶν λαμπρῶς οἱ πλεῖσται μὲν ἀνῃρέθησαν μαχόμενοι γενναίως («поскольку они продолжали сражаться с величайшей славой, большинство из них погибло героической смертью»). Из всадников Клинона лишь немногим удалось спастись, и среди них, как я полагаю, был осведомитель Тимея. Вероятно, это тот самый информатор, которому Тимей также обязан точной информацией о внутренних условиях Карфагена, с которой мы уже неоднократно сталкивались. О том, что эту информацию ему передал не коренной карфагенянин, а грек, свидетельствуют его неоднократные ссылки на карфагенские обычаи. Так, например, Diod. XIX 106, 4 и XX 9, 1 упоминаются карфагенские траурные обычаи. Для карфагенянина такие вещи были бы само собой разумеющимися, тогда как греку они должны были бросаться в глаза и, следовательно, заслуживать повествования.
После долгого периода бездействия и незначительных успехов Агафокл, наконец, снова победил карфагенян в открытом сражении. Тем не менее, его положение не могло существенно улучшиться, пока в Карфагене сохранялось влияние сенатской партии. Бомилькар был свергнут сразу после прибытия 5000 человек, посланных Гамилькаром, и с тех пор не мог найти возможности снова подняться. Даже когда его противники перешли на территорию зуфонов и были там разбиты, обстоятельства все еще были для него слишком неблагоприятными, чтобы он мог осуществить уже запланированную попытку вернуть себе господство (Diod. 43, 1 и 2). В таких обстоятельствах союз с Бомилькаром мог иметь для Агафокла лишь второстепенное значение. Агафокл вряд ли мог надеяться подкрепить себя полностью собственными силами. Поэтому он счел необходимым искать поддержку извне и обратил свое внимание на Офеллу Киренского. Офелла участвовал в походах в Азию при Александре Македонском, затем был послан Птолемеем в Кирену для наведения там порядка и, наконец, получил в управление всю киренскую область. Как бывший офицер Александра, он вскоре задумался о расширении своей территории путем завоеваний, а поскольку на востоке он был ограничен правительством Птолемея, а на юге — природой, он, естественно, считал целью своих завоеваний запад. Он даже оставил перипл, в котором, как видно из Страбона XVII, 826, речь шла о побережье Западной Африки. Возможно, Агафокл знал о завоевательных планах Офеллы и именно по этой причине связался с ним для дальнейших начинаний. Он послал к нему в качестве переговорщика сиракузянина по имени Ортон, и через него попросил его принять участие в войне против карфагенян, а взамен обещал ему владение всей Африкой. «Ведь он сам, сказал он, был бы вполне удовлетворен Сицилией, если бы мог держать весь остров под своей властью, свободной от любой опасности со стороны карфагенян. Более того, если он действительно захочет стремиться к чему–то большему, то совсем рядом Италия, тогда как Африка из–за большого и опасного моря его ни в коем случае не устраивает, и даже сейчас он пришел туда не из стремления к завоеваниям, а по необходимости» (Diod. 40, 3 и 4). Как и Диодор, Юстин также высказался о переговорах между Агафоклом и Офеллой; он говорит об Офелле в XXII 7, 4 pactusque cum eo fuerat, ut Siciliae illi, sibi Africae imperium victis Carthaginiensibus cederet, «заключил с ним договор, что, победив карфагенян, себе возьмет Сицилию, а ему уступит Африку». Согласие между Диодором и Юстином, конечно же, доказывает, что их источником здесь снова является Тимей. Мельтцер считает, что Агафокл никогда не собирался выполнять данные им Офелле обещания. Если бы ему удалось приручить такого человека, как Офелла, а затем поставить его во главе карфагенского правительства, то, видимо, было желательно, чтобы его преемником стал Архагат. Поэтому он обратился к Офелле и убедил его усыновить Архагата. Юстин заявил об этом совершенно определенно, и тем более непозволительно сомневаться в его утверждении здесь, поскольку оно все еще имеет большую внутреннюю вероятность. Заявление Юстина никогда не включалось в более поздние исторические свидетельства, поскольку всегда считается само собой разумеющимся, что Агафокл вызвал Офеллу только для того, чтобы убить его. Правильнее будет принять усыновление как доказанный факт и сделать вывод, что Агафокл не планировал убийство с самого начала, а решился на его осуществление только после, из–за поведения Офеллы.
Когда Офелла получил приглашение от Агафокла, он с радостью согласился. Теперь он приложил усилия, чтобы собрать армию, и стремился еще больше улучшить и укрепить ее с помощью греческих наемников. Он добился большого успеха в наборе войск в Греции, отчасти потому, что политические условия там в то время были очень неблагоприятными, а отчасти потому, что поход на Карфаген сулил обильную добычу. Больше всего войск, как говорят, стекались к Офелле из Афин, потому что там к нему был особый интерес: ведь его жена Эвтидика была дочерью афинянина Мильтиада и даже прослеживала свою родословную до победителя Марафона. Армия, которую собрал Офелла, состояла из более чем 10000 пехотинцев, 600 всадников и 100 колесниц с более чем 300 колесничих и их ассистентов, парабатов. Кроме того, за ними следовало еще не менее 10000 некомбатантов, многие из которых также взяли с собой своих жен, детей и все свое имущество, так что вся армия напоминала орду колонистов. Марш из Кирены в Карфаген, естественно, был сопряжен с самыми большими трудностями, какие только можно представить, но Офелла, как справедливо замечает Грот, на службе у Александра Македонского научился не бояться долгих переходов и поэтому мужественно преодолевал все невзгоды. За восемнадцать дней он преодолел со своей армией расстояние в 3000 стадиев (= 75 миль) и прибыл в Автомалу, которая была самым дальним постом в районе Кирены. Говорят, что из Автомалы он добрался до ужасной каменной пещеры, в которой когда–то обитала Ламия, наводившая ужас на детский мир. Продолжая свой поход, он прошел через пустыню, лежащую между двумя Сиртами. В нем было много ядовитых змей того же цвета, что и песок, и поэтому марш стал большим бедствием для воинов, которые не могли вовремя заметить их. Кроме того, во время марша через пустыню войска также сильно страдали от недостатка воды и даже от голода. Теофраст говорит (hist. plant. IV 3 pag. 127), что однажды они нашли возможность питаться в течение нескольких дней плодами лотоса. Во всяком случае, тогда они находились недалеко от Малого Сирта, где даже сегодня в большом количестве можно найти лотос (Rhamnus lotus). Кстати, указание Теофраста также можно было бы использовать для хронологии, если бы можно было определить, в какой месяц плоды лотоса достигают созревания. Мне определить не удалось. После более чем двухмесячного марша войска Офеллы, испытывая большие трудности, наконец прибыли на территорию Карфагена и разбили лагерь недалеко от армии Агафокла.
То, что Диодор рассказывает о вооружениях и походе Офеллы, он позаимствовал из исторического труда Дуриса. Это можно утверждать с тем большей уверенностью, что в приведенном здесь описании Ламии он очень точно совпадает с 35‑м фрагментом. Примечательно, что Диодор также цитирует стих Еврипида о Ламии, поскольку Дурис подробно изучал Еврипида и стремился использовать эти исследования при каждом удобном случае. Сам Диодор был далек от того, чтобы кичиться своим знанием поэзии. Как и факты о Ламии, известия о жене Офеллы Эвтидике также восходят к Дурису, поскольку они продолжены в 14‑й главе «Деметрия» Плутарха, основанного на Дурисе. Если мы проверим достоверность информации Диодора, взятой из Дуриса, то я хотел бы сначала усомниться в том, действительно ли в Афинах к Офелле проявляли гораздо больший энтузиазм, чем во всех других государствах Греции. Возможно, Дурис изобразил восторг афинян только потому, что нашел подходящее звено для использования своих известий об Эвтидике. Сведения о численности отдельных частей войск в армии Офеллы очень подробны и, по–видимому, передана Дурису достаточно достоверно. Из сведений о Ламии следует, по крайней мере, отметить, что греческие войска действительно вообразили, что во время своего похода они нашли пещеру Ламии. То, что Ламия была родом из Ливии, было уже старым убеждением, согласно стихам Еврипида, цитируемым Диодором; и если войска начали искать ее обитель только во время похода, то, конечно, оставалось сделать лишь небольшой шаг, прежде чем они ее нашли. То, что Диодор рассказывает о ядовитых змеях в пустыне, во всяком случае, правда; ведь и Лукан, описывая поход Катона по пустыне, говорит о змеях, которых из–за их кожи цвета песка едва можно было отличить от земли; ср. Phars. v. 175 и 176 сoncolor exustis atque indiscretus arenis Ammodytes. Поэтому информация Диодора о змеях, несомненно, основана на хорошо информированном источнике. Что это за источник, мы уже видели там, где мы указали, что соответствующее замечание о змеином укусе также появляется в 3‑м фрагменте Каллия. Вероятно, Диодор не использовал Каллия напрямую, поскольку обычно он связывает известия, восходящие к нему, с замечаниями Дуриса. В нашем случае Каллий, вероятно, является первоисточником не только информации о змеях, но и всего сообщения о походе и вооружениях Офеллы.
Когда Офелла прибыл со своим войском, Агафокл предложил все, чтобы принять его очень радушно. Он призвал его дать своим войскам отдых после их трудов и охотно снабжал его всем, что служило для их подкрепления и заботы. Кроме того, он оставался с ним в лагере несколько дней, дружески обедал с ним и истощал себя в любезностях и лести. Наконец, он даже договорился с ним об усыновлении Архагата. И Диодор, и Юстин подробно описывают прием, который Агафокл оказал Офелле. Поэтому, конечно же, они оба снова черпали из Тимея. Кажется, что Тимей намеренно подробно описал льстивое поведение Агафокла, чтобы представить в более ярком свете его коварство в убийстве Офеллы. Но по–моему он как всегда болтает из злобы. Прежде всего, невозможно понять, зачем ему было склонять Офеллу к усыновлению своего сына, если он уже планировал убить его. Подготавливая свое черное дело, Агафокл созвал своих солдат, чтобы сообщить им, что Офелла покушается на его жизнь, и многие поверили. Возможно, обвинение, выдвинутое против Офеллы, было не таким уж необоснованным, как его, чтобы лучше очернить Агафокла, выставил Тимей. В любом случае, Офелла получил бы гораздо больше выгоды от убийства Агафокла, чем Агафокл от убийства Офеллы. Последний пришел, чтобы стать независимым владыкой Запада, а не вассалом Агафокла и не для того, чтобы его распоряжения постоянно ограничивались и затруднялись всевозможными соображениями. Если бы ему удалось совершить убийство первым, он забрал бы всю армию Агафокла, подобно тому, как Агафокл впоследствии заполучил его собственную. Вскоре Агафокл убедился, что сильно ошибся в Офелле и не нашел в нем того надежного союзника и защитника своих интересов, на которого рассчитывал. Возникновение разногласий было неизбежно, и когда Агафокл даже узнал, что Офелла намерен избавиться от него, он ни в коем случае не хотел пускать все на самотек, а взял инициативу в свои руки и опередил Офеллу, убив его. О самом убийстве мы имеем сообщения у Диодора и у Полиэна, которые сильно отличаются друг от друга. Первый рассказывает так: «Когда Агафокл увидел, что большая часть прибывшего войска отправилась за фуражом и провизией, а Офелла совсем не подозревал о задуманном против него заговоре, он созвал свое войско на совещание, обвинил на нем своего союзника в том, что тот злоумышляет против него, а затем, возбудив сильное ожесточение, немедленно повел свои войска против киренцев. Офелла был поражен этим неожиданным нападением. Он пытался защищаться, но поскольку был застигнут врасплох и не имел с собой достаточного количества войск, был убит в бою». Нет сомнений в том, что Диодор снова пересказывал здесь Тимея. Подтверждением этому служит и соприкосновение с Юстином, поскольку слова τὸν δὲ Οφέλλαν ἑῶρα μηδὲν τῶν ὑφ ̓ ἑαυτοῦ βεβουλευμένων ὑπονοοῦντα, «Офелла совсем не подозревал о задуманном против него заговоре» совпадают с выражением Юстина incautum interfecit, «убил неосторожного [царя]». Рассказ Полиэна гласит: «Агафокл, узнав, что Офелла любил мальчиков, послал к нему заложником своего собственного сына Гераклида, который был в самом расцвете юности, и велел ему несколько дней противиться его приставаниям. Когда юноша прибыл, Офелла, будучи полностью поглощен его красотой, постоянно находился рядом с ним и все свои мысли направлял только на общение с ним. Тогда Агафокл внезапно пришел со своими сиракузянами, убил Офеллу, захватил все его войско и вернул сына в лагерь целым и невредимым» (V 3, 4). Полиэн, как мы видим, очень сильно расходится с Диодором и Юстином и, следовательно, в любом случае черпал из другого источника, не из Тимея. Ближе всего его повествование можно проследить к Дурису. Окраска любовной истории и изобретение стратегемы также говорят в пользу Дуриса. Для изобретения опять–таки характерно, что Агафокл с уверенностью рассчитывает на успех своей хитрости, хотя на самом деле не было ничего другого, максимум — лишь очень отдаленная возможность. В любом случае, у Полиэна утверждается, что Агафокл вошел в лагерь Офеллы с целым отрядом, когда убивал его. Я также хотел бы отметить, что Гераклид был в лагере Офеллы как заложник; все остальное, однако, для меня фейк. В последнее время, как мне кажется, критика источников нашего отрывка и, соответственно, изложение истории, пошли по совершенно неправильному пути. Рёзигер и Мельтцер, следуя ему, относят Юстина и Полиэна к Тимею, а Диодора к Дурису. Полиэн, как говорят, передал Тимея «сравнительно чище всех», поскольку его повествование внутренне достоверно. Считается, что история харассмента была искажена у Юстина, как считает Рёзигер, в результате намеренного mitigatio, или, как предпочитает считать Мельтцер, в результате неправильного понимания греческого выражения. По мнению Мельтцера, Дурис, который присутствует у Диодора, «отбросил историю о харассменте, как он нашел ее у Тимея, вероятно, потому, что она показалась ему слишком неестественной и поэтому невероятной для его персоны»….. То, что он приводит, или, скорее, то, что можно найти в рассказе Диодора, в остальном явно заимствовано из Тимея, только не так искажено. Грот и Гольм придерживаются в своих рассказах исключительно Диодора и, вполне возможно, правильно его поняли, Дройзен же снова демонстрирует свою полную зависимость от Полиэна.
Убийство Офеллы поставило его войска в очень неприятную ситуацию, поскольку теперь, не имея реальной цели войны, они оказались во вражеской стране, возвращение из которой, вероятно, было едва ли возможно. Агафокл немедленно воспользовался их положением. Он заставил их сложить оружие, а затем путем переговоров и дружеских обещаний убедил их забыть о вражде и присоединиться к его армии. Таким образом, ему удалось одним махом удвоить свои силы. Он приказал посадить всех нерегуляров, которые привели с собой свои семьи, на грузовые корабли, и отправил их с ними в Сиракузы. Вероятно, они должны были служить там, чтобы увеличить число граждан, зависимых от него и потому надежных во всех случаях. Лишь немногим из них посчастливилось добраться до Сиракуз. Большинство из них сильно пострадали от штормов во время переправы и либо погибли в волнах, либо были отнесены к Пифекусским островам на италийском побережье (44, 7).
Получив подкрепление войсками Офеллы, Агафокл, согласно Юстину XXII 7, 6 и 7, очень скоро вступил с карфагенянами в довольно кровопролитную битву, в которой он, в конце концов, остался победителем. Вспыхнувший в его рядах мятеж помешал ему довести победу до конца. Для него было тем более губительно, что Бомилькар уже собирался присоединиться к нему со всей своей армией. Диодор пропустил все эти детали, но, тем не менее, нельзя отрицать их у Тимея, так как всегда гораздо легче объяснить пропуск у Диодора, чем самостоятельное добавление у Юстина. Более поздние историки снова следовали только Диодору и не использовали ни малейшей информации Юстина. Грот, Гольм и Феррари полностью его проигнорили, а Мельтцер упомянул его только в примечании, где он выражается следующими словами: «Юстин или Трог допустили серьезное недоразумение при изложении соображений, подобных тем, что можно найти у Диодора, на счет которого следует поставить только якобы проигранное карфагенянами сражение (§ 6) и странную фразу (§ 7) о плане Бомилькара перейти к Агафоклу». Мне кажется, что предположение о серьезном недоразумении здесь тем более сомнительно, что мы имеем дело не с одним высказыванием, а с целым разделом. Кроме того, вряд ли возможно показать в упомянутом отрывке Диодора соответствующие замечания, которые, например, могли бы послужить причиной ошибочного предположения о битве и мятеже. Поэтому мне хотелось бы думать, что отказ от утверждений Юстина уже по внешним причинам не является несколько сомнительным. Теперь, однако, есть дополнительный факт, что эти заявления также являются внутренне вероятными и даже исторически весьма ценными. Информация о том, что Бомилькар планировал присоединиться к Агафоклу, слишком хорошо сочетается с другими новостями о предательской деятельности его партии в Карфагене, чтобы быть основанной на простой подделке. Гольму, по крайней мере, следовало бы признать это, поскольку в остальном он считает соглашение между Агафоклом и Бомилькаром вполне вероятным. Что касается информации о начале мятежа в армии Агафокла, то, по крайней мере, можно сказать, что она сама по себе не является неправдоподобной. Бывшие войска Офеллы, возможно, не слишком охотно выполняли все приказы Агафокла, и среди них, конечно, не было недостатка в различных мнениях, особенно после битвы, когда, например, обсуждалось распределение добычи и возможные дальнейшие военные начинания. Наконец, что касается победы Агафокла, я хотел бы утверждать, что почти необходимо установить контекст. Мы читаем у Диодора 44, 7, что вскоре после убийства Офеллы Агафокл отправляет в Сиракузы много грузовых кораблей с добычей, но мы ни словом не упоминаем, каким образом он завладел этой огромной добычей. Точно так же мы можем заметить, что Агафокл завоевывает Утику в начале 307 года и совершает официальный победный марш, не найдя у Диодора ничего о предыдущей победе. Трудно поверить, что карфагеняне позволили бы Агафоклу совершить свое завоевание, ни разу не встав на его пути. Самый простой способ объяснить это — предположить, что Диодор допустил пропуск (который мог быть вызван наблюдениями, сделанными в гл.43) и поддержать высказывания Юстина в полном объеме.
Когда Офелла прибыл на карфагенскую территорию, а карфагеняне послали армию, чтобы противостоять ему и Агафоклу, Бомилькар решил, что настал момент, чтобы наконец привести в действие давно задуманное восстание. Должно быть, он весьма преуспел в этом, поскольку у Диодора 44, 1 мы снова видим его стоящим самостоятельно во главе более многочисленного войска, несмотря на его прежнее предательство. Согласно 43, 4, с одной стороны, Бомилькару не был своевременно уведомлен об убийстве Офеллы, а с другой Агафокл не вовремя узнал о восстании Бомилькара. Это может быть связано с тем, что карфагенская армия все еще стояла непобежденной посередине между ними; но также вполне возможно, что утверждение Диодора вообще не является верным, поскольку оно не просто представлено как факт, а лишь выведено на базе причин, которые сами по себе имеют очень мало оснований. После битвы, о которой упоминает Юстин, Бомилькар, как видно, намеревался помочь Агафоклу войти в Карфаген. Там он получил бы в свое распоряжение достаточно большие силы, чтобы с самого начала сорвать все меры спасти демократию. Начало мятежа, который на некоторое время парализовал армию Агафокла, должно быть, чрезвычайно нарушило его планы. Тем не менее, он решил предпринять попытку самостоятельно, либо потому, что не хотел упустить благоприятный момент после битвы, либо потому, что он зашел уже слишком далеко, чтобы отступить. Сначала он организовал смотр своих войск в Неаполе, недалеко от древнего Карфагена. Он отстранил часть из них и оставил только тех, кто знал о его планах. Это были 500 гоплитов и 4000 наемников. Перед ними он открыто объявил себя самодержцем. После этого он разделил свои войска на пять частей, вошел с ними в город и приказал рубить всех, кто встречался на улицах. Это вызвало большой страх и смятение. Сначала карфагеняне считали, что в результате измены в город вошли войска Агафокла; но когда они узнали истинные факты, молодые люди собрались вместе, выстроились и выступили против тирана. Бомилькар убивал всех на своем пути, а затем отправился на рынок, где нашел много безоружных граждан и приказал их всех убить. Но карфагеняне взобрались на окружавшие рынок многоэтажки, и выпустили оттуда множество стрел, которыми, поскольку все место было открыто для обстрела, были ранены многие из тех, кто участвовал в нападении. Попав таким образом в неприятную ситуацию, они сомкнулись и снова пошли по узким улицам к Неаполю, постоянно подвергаясь обстрелу из домов, под которыми они проходили. Затем они заняли выгодный пост, но карфагеняне встретили их здесь в оружии, так как за это время сюда поспешили все их граждане. Наконец, они отправили в качестве посланников несколько пожилых людей, которые показались им особенно подходящими, помиловали мятежников и заключили мир. Ввиду большой опасности, которой подвергался город, они не стали больше держать обиду на других, но самого Бомилькара, не заботясь о своей клятве, всячески поносили и в конце концов убили (Diod. 44, 1-6). В качестве автора этого отчета мы, без сомнения, должны снова рассматривать обычно столь хорошо осведомленного о карфагенских условиях информатора Тимея. Некоторые подробности из его рассказа еще можно найти в отчете Юстина (7, 8-11), хотя здесь они значительно искажены риторическими дополнениями. Правда то, что Бомилькар был распят карфагенянами на открытой рыночной площади и стойко перенес свою смерть, но то, что перед смертью он выступил с обращением к карфагенянам и убедительно напомнил им о несправедливости, которую они совершили не только по отношению к нему, но и к другим, — чистый вымысел. Поскольку в этой речи карфагеняне довольно плохие парни, хочется сделать вывод, что Юстин больше не основывается на Тимее, а следует какому–то другому источнику, весьма благоприятному для Бомилькара, а значит, и для Агафокла. Такой вывод, конечно, сразу теряет основание, если признать, что манифест Бомилькара не является изначальной собственностью источника, а является более поздним дополнением. Приходится также признать, что в отдельных высказываниях Юстин не представляет точку зрения той или иной стороны, а везде сует лишь бездумную риторику.
Под 307 годом Диодор впервые упоминает о возведении Агафокла в царское звание (54, 1). По меньшей мере, очень сомнительно, что он поместил это упоминание в правильное место. Во всяком случае, в его провозглашении он ссылался не на Тимея, а на Гиеронима Кардийского, рассказам которого он следовал еще в главе 53, где речь идет о воцарении остальных диадохов. Гиероним передал информацию об Агафокле примерно в следующем контексте: после победы над Птолемеем в 307 году Антигон принял титул царя для себя и своего сына Деметрия. В ответ Птолемей присвоил титул и себе. За ним последовал Селевк, который только недавно получил во владение верхние провинции, а также Лисимах и Кассандр, которые упорно удерживали первоначально предоставленные им территории. В конце концов Агафокл тоже провозгласил себя царем, так как был наслышан о действиях других диадохов и считал, что не уступает им ни силой, ни богатством, ни славой. Диодор считал, что из этой информации можно сделать вывод о том, что все диадохи приняли царский титул одновременно, и поэтому, когда в своем рассказе о 307 годе он перешел к сицилийским событиям, то без дальнейших колебаний вписал туда также интронизацию Агафокла. Без сомнения, он не так понял Гиеронима и слишком расширил его свидетельство. Гиероним указал на парад царей, но в любом случае был очень далек от утверждения, что все эти «назначения» произошли в режиме нонстоп. То, что Антигон принял диадему уже в 307 году, не вызывает сомнений, поскольку сохранилась надпись от декабря того года, в которой за ним уже закреплен титул царя. Птолемей, очевидно, пропустил всего два или три года, прежде чем последовал за Антигоном, ибо, как показывает Дройзен, его правление в Египте началось только с 7 ноября 305 года. Считается, что Агафокл принял титул царя гораздо позже, поскольку, согласно убедительному свидетельству Диодора, он вскочил на подножку. Поэтому, вероятно, даже не исключено, что он ждал так долго, пока, полностью закрепив свое правление в спорах за Коркиру, не вступил в прямые отношения с Кассандром. Кстати, у нас до сих пор сохранились монеты с надписью «Агафокл царь». Портрет Агафокла на них, к сожалению, не сохранился. Агафокл не принял диадему, а просто принял титул. Обычно, как добавляет Диодор, он носил на голове венок, который он уже надевал раньше вследствие своего священнического служения (XX 7), а теперь тем более не хотел его снимать, потому что видел в нем, как говорили насмешники, подходящее средство скрыть свои редкие волосы. Эти замечания лишь слабо связаны с возведением Агафокла в царское звание. Несомненно, Диодор взял их из какого–то отрывка Дуриса, в котором обсуждались внешний вид и одежда Агафокла. Само собой разумеется, что они совершенно бесполезны.
Агафокл открыл кампанию 307 года нападением на Утику. Диодор говорит, что «он выступил в поход против отпавших утикийцев» (54, 2) и, таким образом, предполагает, что Утика взбунтовалась, но, тем не менее, в предыдущих отрывках никогда не упоминает о ее завоевании или добровольной сдаче; Полибий даже прямо заявляет (I 82, 8), что во время войны с Агафоклом Утика всегда оставалась верной Карфагену. Поэтому Грот предложил изменить «отпавших». Однако, ниже сказано, что Агафокл предложил им амнистию, значит, они все же отпали. Возможно, целесообразно провести симбиоз между Полибием и Диодором, объяснив их противоречивые высказывания изменением политической ситуации в Утике. Возможно, партия Бомилькара имела гораздо больший успех в Утике в 310 году, чем в Карфагене, а затем была полностью свергнута врагами Агафокла в ходе общего переворота, произошедшего в 309 году. Своей атакой Агафокл застал Утику врасплох. Ему даже удалось схватить у ворот 300 горожан, некоторые из которых были вполне респектабельными людьми, и взять их в заложники. Сначала он попытался забрать город путем переговоров и предложил жителям, если они сдадутся, прощение за все, что произошло. Но поскольку его не послушали, он приказал подогнать к стенам осадную машину и привязать к ней 300 пленных заложников. Таким образом, утикийцы оказались перед печальной альтернативой: либо стрелять в своих сограждан, либо с самого начала отказаться от всякого сопротивления. Они выбрали первое, но долгое время не могли заставить себя выполнить свое решение. Только когда враг наступал все более ожесточенно, они, наконец, стали использовать свои снаряды. «Они ранили многих из солдат, стоявших на машине, но также поразили своих связанных сограждан и пригвоздили некоторых из них шипами, в те части тела, куда попало, так что здесь бесчестья было не меньше, чем наказание распятием. И это произошло, так случилось, от рук их родственников и друзей, потому что настоятельная необходимость не позволила им проявить уважение к тому, что в иных случаях является для людей священным» (54, 7). Поскольку Диодор здесь, вслед за Тимеем, старается как можно лучше представить жестокость Агафокла в правильном свете, тем более интересно, что Феррари указал на то, что «процедура» Агафокла отнюдь не единична в истории: согласно Филострату в «Жизни Аполлония» VII, 3, Дионисий Старший использовал те же жестокие средства, чтобы облегчить себе захват Регия, но это утверждение, конечно, не совпадает с Диодором XIV 112. Больно видеть, как наряду с двумя жестокосердными тиранами наш благородный Фридрих Барбаросса в слишком страстном ожесточении пытается сделать то же самое, когда в 1160 году он осадил союзную миланцам Крему. И кременцы, как и жители Утики, ранили и убивали своих несчастных родственников вместе с врагами. Хотя утикийцы оказали Агафоклу самое энергичное сопротивление, их все же не хватило надолго. После того, как Агафокл окружил стены со всех сторон, он вскоре сосредоточил свою атаку на одном слабом месте и таким образом окончательно ворвался в город. Утикийцы бежали частично в свои дома, частично в храмы, но Агафокл был настолько разъярен, что приказал устроить в городе большую кровавую бойню. Ибо он велел изрубить всех, кто сопротивлялся, а пленных повесить. Даже те, кто укрылся в храмах и алтарях, увидели, что их надежды сильно обмануты. Тогда Агафокл, еще и разграбив город, разместил в нем гарнизон, а затем начал поход на Гиппоакру» (55, 2 и 3). То, что Агафокл наказал утикийцев за их сопротивление указанным образом, очевидно, правда, но, тем не менее, мы должны видеть в подчеркивании его жестокости и особенно в осквернении храма несомненное указание на Тимея.
Город Гиппоакра, который, кстати, идентичен Гиппо–Диарриту (или Зариту), от природы был очень сильно укреплен, так как располагался на узком перешейке между морем и большим внутренним озером. Агафокл атаковал его с большой энергией и в конце концов покорил путем морской победы. Трудно решить, где он одержал эту победу — на море или на озере. Море поддерживается Гротом, а озеро — Мельтцером. После того, как Агафокл захватил Гиппон, он укрепил его, построив стены и цитадель. Он также построил там гавани и верфи (Аппиан Pun. 110). Последнее доказывает, что он уже серьезно рассматривал возможность создания морского владычества. Очень разумно с его стороны, поскольку без этого о прямом нападении на Карфаген не могло быть и речи. Агафокл хотел сделать Гиппон таким же орудием, как и Тунет. Поэтому ему было важно обеспечить дорогу между этими двумя местами, и для этой цели он, вероятно, воздвиг на этой дороге так называемую πύργος Αγαθοκλέους, «башню Агафокла», в тридцати стадиях от Утики (Аппиан Pun. 14). Руины этого замка можно найти сегодня к западу от Утики на точно указанном расстоянии и в точке, которая особенно подходит для обороны дороги.
После завоевания Утики и Гиппополя Агафокл был в зените своего могущества. Теперь под его контролем находилось большинство мест на морском побережье, а также все неприбрежные народы, за исключением нумидийцев. Среди нумидийцев некоторые, по крайней мере, заключили с ним союз, другие все еще сдерживались и хотели дождаться исхода всей войны. Агафокл, вероятно, довольно скоро сумел бы принудить карфагенян к заключению выгодного договора, если бы в это время в Сицилии не произошли события, которые сделали бы его присутствие там очень желательным. Поэтому он оставил командующим в Африке своего сына Архагата (Justin 8, 1) и отправился обратно на Сицилию с 2000 человек. Он перевез их на нескольких пятидесятивесельных кораблях, которые он специально построил для этой цели.
Тем временем на Сицилии начатое из Акраганта демократическое движение достигло прогресса, который представлял для Агафокла большую угрозу. Диодор упоминает это движение только в 309 и 307 годах, хотя, вероятно, наибольший импульс оно получило в 308 году. Мне почти хочется верить, что Тимей уже опустил распределение событий по отдельным годам. Это тем более вероятно, что движение продолжалось непрерывно летом и зимой, и, кроме того, не всегда можно с уверенностью определить время присоединения отдельных городов. В 307 году Ксенодок, полководец Акраганта, вывел в поле армию из более чем 10 000 пеших и почти 1 000 всадников и двинулся с ней в атаку. «Полководцы Агафокла Лептин и Демофил собрали из Сиракуз и других городов столько войск, сколько смогли, и расположились лагерем напротив него с 8200 пеших и 1200 всадников. Завязалась упорная битва, в которой Ксенодок потерпел полное поражение, так что ему пришлось бежать обратно в Акрагант с потерей не менее 1500 человек. Этот несчастный случай, затронувший акрагантинцев, не только сорвал их собственное славное начинание, но и уничтожил всякую надежду на свободу среди их союзников» (56, 2 и 3). — Очень скоро после битвы (τῆς μάχης ἄρτι γεγενημένης) на остров прибыл Агафокл. Возможно, не по совпадению. Возможно, Ксенодок был проинформирован о скором прибытии Агафокла и поэтому вызвал на борьбу Лептина и Демофила. В результате победы своих полководцев Агафокл по возвращении на остров повсюду имел очень быстрый успех. Он высадился со своими 2000 человек в Селинунте. Затем он заставил освободивших свой город гераклеотов снова подчиниться ему. Потом он перебрался на другую сторону острова и там привлек на свою сторону Термы, в которых находился карфагенский гарнизон. Он завоевал Кефаледион. Здесь он оставил за старшего Лептина и сам прошел через середину острова. При этом он однажды попытался проникнуть в Кенторипу ночью. Его впустили некоторые горожане, но когда его попытка была раскрыта и подоспела охрана, он был вынужден покинуть город, потеряв более 500 человек. Вскоре после этого некоторые жители Аполлонии призвали его и пообещали предать ему свой родной город. Он действительно предстал перед городом. Но поскольку предатели были обнаружены и наказаны, он не смог ничего добиться своей атакой в первый день. На следующий день его также постигла большая неудача и большие потери, но в конце концов ему удалось захватить город. Он предал смерти большинство аполлонийцев и разграбил их имущество» (56, 3 и 4).
Вскоре после поражения Ксенодока в защиту независимости Сицилии против Агафокла вновь выступил Динократ. В 309 году Динократ сражался в армии Гамилькара во главе изгнанников–олигархов из Сиракуз. После смерти Гамилькара он, очевидно, играл довольно незначительную роль: с одной стороны, он рассорился с карфагенянами, а с другой теперь у него в противниках был не только Агафокл, но и Ксенодок. Последний, должно быть, располагал весьма превосходящими силами, поскольку у Диодора говорится, что справиться с Динократом было бы очень легко (31, 3 Δεινοκράτην εὐκαταγώνιστον εἶναι συνηθροικότα φυγαδικὴν στρατιάν, «Динократа можно будет легко победить, так как он собрал войско изгнанников»). Несмотря на такое неблагоприятное положение, в котором Динократ находился какое–то время, в 307 году мы снова видим его во главе грозной армии. У него почти 20 000 пеших и 1 500 всадников, то есть примерно вдвое больше, чем было у Ксенодока, и этим он внушает такой ужас Агафоклу, что тот не вступает в бой, а все время отступает от него и в конце концов ограничивается Сиракузами. Если олигархи смогли так быстро вновь обрести огромную власть, у них заранее должны были появиться новые перспективы на успех или твердая опора. Диодор ничего не говорит об этом, но Юстин утверждает, что после смерти Гамилькара сына Гисгона карфагеняне отправили в Сицилию новое войско (8, 2 Nam post Hamilcarem, Gisgonis filium, novus eo a Poenis missus exercitus fuerat). Эта информация самым простым способом объясняет быстрое распространение восстания олигархов, однако сама по себе она неправдоподобна: поскольку почти запертые в стенах своего города карфагеняне вряд ли могли послать войска для поддержки сицилийских олигархов в их новом восстании против Агафокла. Дальнейшие слова Юстина, как следует признать, частично основаны на ошибке. Он говорит: Statim igitur primo adventu eius (sc. Agathoclis) omnes Siciliae urbes auditis rebus, quas in Africa gesserat, certatim se ei tradunt, atque ita pulsis e Sicilia Poenis totius insulae imperium occupavit, «Итак, сразу после его (Aгафокла) прибытия все города Сицилии, прослышав о том, что он сделал в Африке, сдавались ему наперебой, и, таким образом, по изгнании из Сицилии пунийцев, он захватил владычество над всем островом». Эта информация была бы верной, если заменить пунийцев фолловерами Ксенодока. Поэтому мне почти хочется верить, что Юстин снова напутал, невнимательно читая Трога. Должно быть, он пропустил тот отрывок, где Трог перешел от отправки карфагенской армии к сражениям Ксенодока, и поэтому по–прежнему относил к карфагенянам то, что первоначально относилось к сражениям Ксенодока.
Пока Агафокл находился в Сицилии, его войскам в Африке пришлось поучаствовать в ряде довольно решительных сражений. Следующей задачей было подчинение нумидийцев, поскольку, согласно Диодору 55, 3, они были единственными из всех внутренних народов, которые до сих пор уклонялись от власти Агафокла. Архагат доверил кампанию против нумидийцев своему полководцу Евмаху. Тот двинулся в юго–западном направлении (εἰς τοὺς ἄνω τόπους) и пришел сначала в большой город, называемый Тokai. Он завоевал его и при этом добился того, что многие нумидийцы, жившие поблизости, сразу же перешли на его сторону. Местонахождение Тokai невозможно определить с уверенностью. Грот склонен отождествлять его с Tucca Terebinthina к юго–востоку от Баграда, и вполне возможно, что он прав. Следует, по крайней мере, признать, что путь от Тokai к нумидийцам самым естественным образом вел в Тукку. Кроме Тokai, Евмах завоевал еще несколько городов, местоположение которых определить нельзя. Из Тokai Эвмах пошел в город Феллин. Вскоре он захватил его и заставил покориться жителей соседней страны. Последних греки называли асфоделодеями и говорили, что по цвету кожи они были схожи с эфиопами. Третий город, завоеванный Евмахом, был крупного размера и носил имя Месхела. В нем войскам показалось, что они узнали древний фундамент, сделанный греками, возвращавшимися из Трои. Затем Евмах взял другой город, Акра Гиппу, который Диодор явно отличает от одноименного города, завоеванного Агафоклом. Кто–то хотел отождествить его с приморским городом Гиппоном Регием, что, конечно, невозможно, поскольку Евмах перемещается εἰς τοὺς ἄνω τόπους, и, как видно из 58, 6, может достичь побережья только после своего возвращения. Наконец, Евмах завоевал автономный город Акрис. Он разграбил его и сделал жителей рабами. Затем он вернулся к основному войску, нагруженный богатой добычей. Поскольку Евмах проявил себя способным лидером, вскоре Архагат поручил ему новую экспедицию, в Верхнюю Ливию. Теперь он вышел за пределы ранее покоренной им территории и напал на город под названием Мильтина. Явившись в город внезапно, он быстро проник в него; но варвары тут же собрались и так энергично нападали на него на улицах, что ему пришлось отступить с большими потерями. «Из Мильтина он отправился дальше через высокий горный хребет, который тянулся на двести стадий и был полон кошек. Из–за враждебности этих животных ни одна птица не могла гнездиться там ни на деревьях, ни в расщелинах. После того как Евмах пересек горы, он пришел в страну, полную обезьян, где было три города, названных в честь этих животных Пифекуссами. В этих городах преобладали обычаи, сильно отличавшиеся от греческих. Обезьяны жили в одних домах с людьми и считались богами, как у египтян собаки. Им также разрешалось добывать продукты из припасов, хранящихся на складах, и брать, сколько они хотели. Кроме того, родители чаще всего давали своим детям имена от обезьян, как в Греции от богов. Но тот, кто убивал такое животное, наказывался смертью как самый страшный преступник. По этой причине в некоторых местах о тех, кто был безнаказанно убит, говорили, что они были наказаны за убийство обезьяны. Один из этих городов Евмах взял штурмом и отдал на разграбление, а два других взял по договору. Но затем, услышав, что варвары, обитающие в этом регионе, собирают против него значительные силы, он поспешно отправился в путь и решил вернуться на побережье». Рассказ о походе Евмаха обнаруживает внутреннюю связь с описанием похода Офеллы. Так, например, отождествление города Месхела с поселением троянских времен напоминает обнаружение пещеры Ламии. Более того, описание регионов, наполненных кошками и обезьянами, вероятно, находится на том же уровне, что и описание пустыни, кишащей змеями. Конечно, в этом есть доля правды, ведь невозможно, чтобы кто–то придумал тот факт, что обезьяны пользовались божественным почитанием, но определенную склонность к преувеличению вряд ли можно отрицать. Нет никаких сомнений в том, что о миграции Офеллы и миграции Евмаха сообщал один и тот же автор. Он пришел из Кирены вместе с Офеллой, затем после убийства Офеллы присоединился к Агафоклу и, наконец, вместе с Евмахом перебрался в верхнюю Ливию. Должно быть, он был в очень хороших отношениях с Евмахом, поскольку в 58, 1, он засвидетельствовал, что Евмах был vir bonus. Войска Евмаха, как мы видим из 60, 8 были, наконец, однажды почти полностью разбиты; спаслись только около 70 человек, и одним из этих немногих спасшихся был информатор Диодора. Мы уже видели, как его сообщение попало к Диодору. Из него черпал непосредственно Каллий, из которого извлекал Дурис, а из Дуриса — Диодор. Вставка отрывка из Дуриса в рассказ Тимея, как мне кажется, привела к другому затруднению у Диодора. То, что во время короткого отсутствия Агафокла у Евмаха должно было быть достаточно времени, чтобы предпринять две длительные военные кампании в верхней Ливии, вряд ли заслуживает доверия. Конечно, Диодор нашел у Тимея только упомянутый второй поход Евмаха, который влез во все операции, и тут же добавил к нему весь рассказ Дуриса, не вникая в хронологическую путаницу, которую он этим внес. Мне кажется наиболее вероятным, что Евмах предпринял свою первую кампанию зимой 308-307 гг., пока Агафокл был занят завоеванием Утики и Гиппона, а вторую — в самом начале военного года, вскоре после того, как Агафокл отправился в Сицилию, и незадолго до того, как карфагеняне открыли летнюю кампанию, собрав три различные армии.
Летом 307 года карфагеняне предприняли весьма значительные усилия и, наконец, вновь сделали серьезную попытку полностью изгнать греков из своей страны. Возможно, не обошлось без влияния того, что партия, призывавшая к энергичному продолжению войны, в это время значительно окрепла благодаря неудобствам из–за притока в Карфаген большого количества беженцев (59, 2). Диодор приводит очень точную информацию о предпринятых карфагенским сенатом вооружениях а также соображения, которые привели его к этим решениям. Конечно, этим он обязан Тимею, который всегда особенно хорошо осведомлен о заседаниях карфагенского сената. Согласно Диодору, сенат решил вывести на поле боя 30 000 человек и разделить их на три разные армии. Одна из них под командованием Атарбы (т. е. Адгербала) должна была идти против прибрежных городов, другая под командованием Ганнона — против срединных районов, а третья под командованием Гимилькона — против верхних земель (εἰς τοὺς ἄνω τόπους). Цель отправки трех армий была двоякой: во–первых, считалось необходимым обеспечить союзникам надежную поддержку со всех сторон, а во–вторых, предполагалось принудить Архагата покинуть свои позиции перед Карфагеном и разделить свою армию, так как надеялись, что тогда его будет легче разбить за счет численного превосходства. Ожидаемое действительно сбылось, ибо когда Архагат увидел, что вся Африка вот–вот будет захвачена вражескими войсками, он немедленно решил отступить от Карфагена и разделить свои войска на три части, которые он бросил против отдельных карфагенских армий. Одну дивизию он послал к прибрежным городам, то есть против Адгербала; ее командир не назван. Второй отряд под руководством Эсхриона он отправил в срединные районы страны для борьбы с Ганноном, а третий отряд сам повел в верхнюю Ливию, чтобы по возможности спасти Евмаха от нападения Гимилькона. В Тунете он оставил только самый необходимый гарнизон. Кампанию открыл Ганнон, который был послан вперед против срединных войск и, согласно 59, 1 и 60, 1 из трех карфагенских армий возглавил центральное войско. Ему удалось устроить засаду и почти полностью уничтожить стоявшую перед ним армию Эсхриона. Сам Эсхрион остался лежать, а более 4000 пеших и около 200 всадников также пали. Оставшиеся войска были частично взяты в плен, а частично спасены Архагатом, чья армия находилась всего в 500 стадиях (= 12, 5 миль) от места катастрофы. Еще более удачливым, чем Ганнон, был другой полководец, Гимилькон, который отправился против Евмаха. Ему удалось настичь тяжело нагруженные добычей войска Евмаха на обратном пути к побережью и вступить с ними в решающую битву. Он приказал части своих войск занять город, мимо которого должен был пройти Евмах, и, очевидно, вступил в бой с оставшимися войсками. Однако вскоре после начала битвы он обратился в бегство, а когда войска Евмаха, преследуя его, пришли в беспорядок, он внезапно остановился и в то же время дал гарнизону города возможность совершить вылазку, так что теперь греки оказались меж двух огней. Таким образом, он легко одержал над ними полную победу. Поскольку греки были отрезаны от возвращения в лагерь, они были вынуждены укрыться на близлежащем холме. Здесь они пытались удержать свои позиции, но были почти измотаны, частично из–за недостатка воды, частично из–за непрекращающихся атак карфагенян. Из 800 всадников только 40, а из 8000 пеших только 30 смогли избежать смерти.
После того как армии Эсхриона и Евмаха были уничтожены, Архагату пришлось оставить всех своих африканских союзников и вернуться в Тунет, где он собрал остатки разосланных им армий. Теперь он оказался в очень неприятной ситуации, поскольку после того как его союзники перебежали или покорились, карфагенские командиры вскоре вернулись и разбили свои лагеря вокруг Тунета. Гимилькон продвинулся на расстояние 100 стадий, закрыв ему доступ в равнинную страну, а Адгербал утвердился на другой стороне на расстоянии всего 40 стадий. Теперь греки оказались лишены всех припасов, как сухопутных, так и морских, и в результате сильно страдали от недостатка продовольствия. Они надеялись только на то, что Агафокл скоро вернется.
Когда Агафокл получил плохие известия из Африки, он бездействовал в Сиракузах, не имея возможности что–либо предпринять. На суше его одолевали превосходящие силы Динократа, а на море ему мешал карфагенский флот из 30 кораблей у выхода из большой гавани. В итоге он получил полную свободу действий только благодаря этрускам. В то время они были вынуждены заключить с ним прямой союз из–за враждебных действий римлян и в результате послали ему флот из 18 кораблей, чтобы помочь против карфагенян. Эти 18 кораблей вошли в большую гавань ночью незаметно для карфагенян. Поскольку у самого Агафокла оставалось 17 снаряженных кораблей, он теперь превосходил карфагенян на 5 кораблей. Не успели карфагеняне узнать о прибытии этрусков, как он тут же перешел в наступление. Чтобы занять как можно более выгодную позицию; он, видимо, предпринял попытку выйти из гавани со своими 17 кораблями, но когда карфагеняне последовали за ним со своим флотом, он внезапно развернулся и в то же время этруски подплыли к ним из засады, чтобы зайти им в тыл. Таким образом, карфагеняне оказались неожиданно застигнуты врасплох двумя вражескими эскадрами и после короткого сопротивления обратились в бегство. Пять их кораблей попали в руки греков вместе с экипажем, а адмиральский корабль спасся лишь по счастливой случайности. Он уже был в такой опасности, что командир, чтобы избежать плена, предпочел умереть от собственной руки. Агафокл, одержав победу над карфагенянами, с одной стороны получил свободный проход в Африку, а с другой — освободил Сиракузы от и без уже очень тяжелой блокады. Люди там уже начали страдать от недостатка пищи, но теперь оказались в состоянии обеспечить себя самой обильной провизией.
В то время как Агафокл одержал победу на море, его сухопутная армия под командованием Лептина вступила в сражение с Ксенодоком. О происхождении этой борьбы Диодор имел в виду два разных рассказа, которые теперь смешаны в его изложении. Тимей рассказывал, что Агафокл, готовясь к морской войне, назначил Лептина командующим сухопутной армией (61, 5) и отдал ему приказ совершить нападение на Акрагант, поскольку в результате поражения Ксенодок потерял там много лайков и с ним ожесточенно боролись его политические противники (62, 2 и 3). Согласно Дурису, Агафокл отправил Лептина против Акраганта только в эйфории от своей морской победы, не вмешиваясь в политическую ситуацию, а просто для грабежа. Рассказ Дуриса, конечно же, весьма неточен, поскольку предпринимать еще один рейд после морского сражения было бы крайне неуместно, учитывая африканский фактор. В действительности, Лептин не начал свой поход после морского сражения (62, 2 ὁ δὲ δυνάστης μετεωρισθεὶς τῷ γεγονότι προτερήματι Λεπτίνην ἐξαπέστειλε λεηλατήσοντα τὴν πολεμίαν, «тиран, ободренный достигнутым успехом, послал Лептина грабить вражеские земли»), но завершил его почти одновременно с морским сражением (63, 1 ̓Αγαθοκλῆς δὲ ἐν ὀλίγαις ἡμέραις καὶ πεζῇ καὶ κατὰ θάλατταν νενικηκὼς τοὺς πολεμίους, «Агафокл в течение нескольких дней победил врагов на суше и на море»). В своем рассказе о ходе войны Дурис, похоже, сообщил только о разорении области Акраганта. Один Тимей привел реальные факты. Через него мы узнаем, что Ксенодок изначально оставался в пределах городских стен и хотел избежать сражения, потому что чувствовал себя неспособным противостоять Лептину, но его сограждане против его воли подтолкнули его к битве. В результате Ксенодок после недолгого сопротивления потерпел полное поражение и был загнан обратно в город. При этом он потерял 500 пеших воинов и более 50 всадников. После этого нового поражения его положение в Акраганте стало весьма шатким: его противники угрожали ему судебным расследованием, от которого он спасся только благодаря быстрому бегству в Гелу.
После того как Агафокл с боем пробился к гавани, он должен был озаботиться тем, чтобы как можно скорее доставить помощь своим войскам в Африке. Однако прежде чем покинуть Сиракузы, он ввиду надвигающейся опасности счел необходимым, , тщательно очистить их от тайных сторонников Динократа и других недовольных. Конечно, найти предлог для вмешательства было несложно. Для этого он использовал несколько откровенных высказываний, которые были неосторожно сделаны в его присутствии на банкете в честь победы во время всеобщей пьянки. На основании этих заявлений он немедленно принял меры против своих противников и наказал большое количество из них смертью. Диодор утверждает, что он намеренно спровоцировал откровенные высказывания на попойке. Конечно, это утверждение не основано на истине, а является лишь злобным оборотом речи Тимея. Она интересна лишь постольку, поскольку дает нам четкое указание на источник. В дополнение к Тимею Диодор, как и в предыдущей главе, также использовал здесь в качестве источника Дуриса. Лучшее представление о докладе Дуриса можно получить из основанного на нем рассказа Полиэна (V 3, 3), поскольку здесь он воспроизведен во всех подробностях и не искажен другими дополнениями. Полиэн позволяет Агафоклу не только выявить виновных на торжественном собрании, но и полностью наказать их. По всей видимости, Дурис, его источник, имел лишь очень смутное представление о событиях на празднике и поэтому сделал собственное дополнение, которым полностью переврал факты. Что касается самого наказания, то он, конечно, не мог придумать ничего, кроме простых басен. То, что он при этом полностью движется в своих стереотипных формах, мы уже видели. Он рассказал нам, что Агафокл, когда на пиру уже все были пьяны, появился в шафрановом одеянии, включил музыку и танцевал, за что был вознагражден собравшимися гостями бурными аплодисментами. Но потом он снова ушел под предлогом усталости, переоделся и сразу же отправился для совершения убийств. Поскольку нужно было убить 500 гостей, он приказал 1000 гоплитам выстроиться так, чтобы на каждого гостя приходилось по два гоплита, и таким образом перебил всех гостей. Возможно, в отчете Полиэна и есть правда, что число убитых составило около 500 человек, но во всем остальном я вижу одни фантазии. В своем отчете Диодор в некоторых местах демонстрирует вполне очевидные соприкосновения с Полиэном; во–первых, соглашаясь с ним, он утверждает, что Агафокл созвал праздничное собрание после организованного в честь победы благодарственного жертвоприношения (Polyaen: «победив карфагенян и принося победные жертвы, позвал к очагу пятьсот подозрительных» и Diod. 63, 1 «победив своих врагов на суше и море, принес жертвы богам и устроил щедрый прием для своих друзей»), и, во–вторых, он поручает Агафоклу наказать 500 своих противников на самом собрании. Поскольку праздничные собрания, описанные Тимеем и Дурисом, мало похожи друг на друга, Диодор не счел нужным отождествлять их; поэтому он рассказывает о двух разных праздничных собраниях, которые должны были следовать друг за другом, и таким образом допускает дублет (63, 6 «пригласил их в индивидуальном порядке по другому случаю на пир»). Поэтому второе праздничное собрание, упомянутое им, по моему мнению, должно быть полностью исключено из этой истории.
Диодор уже говорил о поведении Агафокла на празднествах, и в 63, 2-5 он пользуется случаем предоставить дополнительные сведения для характеристики его общения с публикой. Прежде всего он утверждает, что Агафокл обладал большим актерским талантом и часто блистал им под всеобщее ликование, насмешливо подражая манерам отдельных участников. На мой взгляд, это утверждение очень маловероятно, ведь если бы Агафокл действительно был склонен к проведению народных собраний, он вряд ли позволил бы себе играть роль шута. Поэтому я не могу видеть в высказывании Диодора ничего другого, кроме как продукт Дуриса, который сам обожал актерское искусство. В других частях своей работы Дурис с удовольствием клеймит актерство Деметрия Полиоркета, а здесь он лишь пытается сделать то же самое с Агафоклом. Дальнейшее утверждение Диодора, что Агафокл всегда ходил на народные собрания без телохранителя, также кажется мне полным фейком, поскольку, во–первых, Агафокл как тиран, вероятно, уже не проводил никаких народных собраний, а во–вторых, для любого греческого тирана, и особенно для Агафокла, отказ от телохранителя был бы равносилен самоубийству. Кстати, Диодор уже делал такое же заявление в XIX 9, где его источником снова является Дурис. После замечаний об отказе от телохранителя Диодор приводит несколько анекдотов, в которых упоминается о бывшем гончарном ремесле Агафокла. То же самое можно найти и у Плутарха (Reg. et imp. apophth. s. v. Agath.). Что о них думать, становится ясно уже из того, что Агафокл, по всей вероятности, вообще никогда в своей жизни не занимался гончарным делом. Таким образом, приведенные Диодором для характеристики Агафокла истории, как мы видели, совершенно никчемны и, таким образом, в более поздних историографических описаниях могли бы быть без ущерба пропущены. Однако, несмотря на это, мы обнаруживаем, что им уделяется достаточно пристальное внимание, и что, например, Гольм без колебаний использует их в качестве основы для своей характеристики Агафокла.
Когда Агафокл вернулся в Африку, его войска находились в большом бедствии и полном унынии. Согласно Юстину XXII 8, 5, они потребовали свое жалованье, выплату которого им откладывали до прибытия Агафокла, и, поскольку их требование не могло быть удовлетворено, немедленно вспыхнуло открытое восстание. Сразу же после начала этого восстания Агафокл, как говорят, произнес перед войсками речь, которая воспроизводится у Юстина и которой ему удалось очень скоро снова успокоить их. После того, как Агафокл соединился со своими африканскими войсками, в его армии было 6000 греков, по крайней мере, столько же кельтов, самнитов и этрусков, и почти 10 000 ливийцев. Однако последние были настолько ненадежны, что в случае реальной опасности на них вряд ли можно было рассчитывать. Кроме того, у Агафокла было 1500 всадников и несколько ливийских колесниц. Диодор говорит о 6000 колесниц, но здесь явно неполадки в тексте. Карфагеняне имели значительно превосходящие силы и заняли с ними очень надежную позицию на высотах. Они не собирались сражаться, так как у них всегда было в изобилии продовольствие, в то время как Агафокл уже испытывал в нем большой недостаток, и они надеялись, что если будут продолжать блокировать внутренние районы страны, то со временем им удастся уничтожить всю армию Агафокла без кровопролития. Агафокл, естественно, предпринимал попытки выманить карфагенян с их рубежей, и когда у него ничего не получилось, он, наконец, перешел к прямой атаке. Тогда карфагеняне вырвались из своего лагеря и бросились в бой со всех сторон. Войска Агафокла некоторое время доблестно сопротивлялись, но в конце концов из–за невыгодной позиции и численного превосходства врагов были вынуждены отступить. Сначала побежали наемники, а затем и греки. Карфагеняне преследовали беглецов до лагеря и убили около 3000 человек. Для Агафокла потери были тем более болезненны, что пострадали в основном греки. Вспомогательные африканские народы были намеренно пощажены карфагенянами, которые уже рассчитывали на их дезертирство.
В ночь после битвы в карфагенском лагере произошло немалое замешательство из–за странного события. Празднуя победы, карфагеняне приносили в жертву своим богам самых красивых пленников. Когда жертвенное пламя разгорелось, из–за внезапно поднявшегося порыва ветра оно охватило священный шатер возле алтаря. Из священного шатра огонь перекинулся сначала на соседний шатер главкома, затем, в свою очередь, на шатры других полководцев и, наконец, на другие палатки, которых по карфагенскому обычаю были сделаны из соломы и тростника, так что пожар распространялся неумолимо. За короткое время весь лагерь был охвачен пламенем. Многие солдаты, одни из которых пытались потушить пожар, а другие вынести наиболее ценное снаряжение, не смогли достаточно быстро убежать по узким улочкам лагеря и сгорели заживо. Большинство из них спаслось в спешке. — Когда беглецы прошли небольшое расстояние, они заметили в темноте приближающийся большой отряд. Они повернули назад и столкнулись с бежавшими из горящего лагеря, которые в потемках приняли их за врагов и частично перебили. По мере того, как неразбериха продолжала нарастать, начались различные стычки, некоторые из которых были весьма кровопролитными. Многие погибли — в том числе и потому, что упали со скал во время дикого бегства в темноте. Если верить Диодору, общее число погибших составило не менее 5000 человек. Остальные устремились в Карфаген и наполнили его жителей горем и ужасом. Только на рассвете они вновь обрели самообладание, поскольку теперь выяснилось, что они столкнулись не с настоящим врагом, и что войска, наступавшие на лагерь, были всего лишь 5000 африканцев из вспомогательных войск, которые хотели дезертировать от Агафокла и собирались присоединиться к карфагенянам. Африканцы, распознав общее замешательство в карфагенском лагере, не решились идти дальше и поэтому вернулись в лагерь Агафокла. Здесь, согласно рассказу Диодора, они стали невинной причиной такого же замешательства, как и в карфагенском лагере. Ибо когда греки увидели в темноте их прибытие и издали увидели огонь в лагере, они поверили не иначе, как в приближение всей силы карфагенян, и были так напуганы, что все бросились бежать, не раздумывая. Говорят, что они наткнулись на африканцев и, считая их врагами, сражались с ними настолько упорно, что потеряли более 4 000 человек. Только утром они поняли, что ошиблись, и вернулись в свой лагерь. Рассказ Диодора о битве и последовавших за ней ночных боях в целом выглядит достоверным, хотя в некоторых местах не обошлось без преувеличений. О том, что автор оригинала находился в карфагенском лагере, можно судить по приводимому им огромному количеству подробностей о постепенном распространении огня. Во время ночного сражения он, возможно, был одним из тех, кто испугался слепого шума, поскольку придал излишнее значение появлению африканских войск. Вскоре после битвы, а возможно, уже во время бегства, он, по–видимому, вошел в город Карфаген, так как о волнении, царившем там во время бегства, Диодор рассказывает в 66, 4 в следующих словах: «Жители города, обманутые свидетельством своих, считали, что они были побеждены в битве и что большая часть армии уничтожена. Поэтому они в испуге открыли ворота и впустили воинов в великой тревоге и страхе, ибо боялись, что одновременно с последними из них может войти и враг. Как только рассвело, они, наконец, узнали истинное положение вещей, но все еще не могли избавиться от своего воображаемого страха».
Приведенный здесь рассказ напоминает изложение Диодора XX 9 о большом волнении, вызванном в Карфагене первым известием о высадке Агафокла, и, конечно, восходит к тому же информатору. Это мы можем утверждать с тем большей уверенностью, что в рассказе о битве мы видим и некоторые другие уже известные нам особенности этого автора: так, утверждение в 65, 1, что после победы карфагеняне выбрали самых красивых из числа пленных, чтобы принести их как благодарственную жертву своим богам, имеет аналогию с описанием в XX 14 массовых человеческих жертвоприношений в Карфагене, а утверждение в 64, 2, что карфагенские народы–сателлиты всегда переходили туда, где их ждала наибольшая выгода, вполне согласуется с замечаниями в 38, 5 и 39, 2 о вечной нелояльности нумидийцев. — Что же касается событий в лагере Агафокла, то информатор Тимея мог слышать только очень смутные предположения, поскольку мне кажется неправдоподобным, что они позволили бы обмануть себя слепым шумом, не подумав об африканских войсках, а то, что бегущие из лагеря схватились бы с африканцами, приближающимися с фронта, практически невозможно. В действительности, конечно, в течение ночи происходили очень бурные бои, в которых друзья и враги часто нападали друг на друга без разбора, но эти бои, вероятно, не были вызваны исключительно смятением, а были еще одним дополнением к битве. Приведенные цифры потерь невозможны. Агафокл мог потерять в общей сложности 4 000 человек днем и ночью, но если бы он потерял 3 000 убитыми в сражении и 4 000 в ночном бою, да если еще прибавить соответствующее количество раненых, это было бы равносильно полному распаду его армии.
После битвы Агафокл оказался в крайне отчаянном положении. Поскольку теперь все ливийцы сразу же отпали от него, у него не было другого выбора, кроме как окончательно свернуть спецоперацию. Было бы лучше, если бы он мог сразу же переправить свою армию на Сицилию, но в сложившихся тогда обстоятельствах это было невозможно, так как, с одной стороны, у него не было необходимого количества кораблей для перевозки всей армии, а с другой карфагеняне, поскольку они господствовали в море, ни в коем случае не дали бы ему уйти. О полюбовном соглашении с карфагенянами не могло быть и речи. Они могли выдвинуть любое требование и поэтому, конечно, не отпустили бы его живым. В таких обстоятельствах он решил бросить свою армию в Африке на произвол судьбы, а себя и своих сыновей спасти, тайно бежав на Сицилию. Трудно сказать, в какой степени он предал своих солдат, ведь, согласно рассказу Юстина, к принятию такого решения подтолкнуло его именно их поведение. Говорят, что после поражения они выражали свое недовольство против него до такой степени, что можно было всерьез опасаться открытого восстания. Само по себе это вовсе не маловероятно, поскольку солдаты вряд ли захотели бы бездейственно встретить свою неминуемую гибель. Однако единственным выходом из сложной ситуации было самостоятельно вступить в переговоры с карфагенянами и, возможно, взять Агафокла в плен, чтобы предложить его выдачу в качестве цены за свое спасение. Если Агафокл не хотел подвергаться такой участи, а предпочел бежать с сыновьями, винить его, конечно, нельзя. — Диодор и Юстин в своих рассказах о деталях побега сильно расходятся. Первый рассказывает: «Из своих сыновей он взял только младшего, Гераклида, так как подозревал, что Архагат мог покушаться против него, ведь он был в близких отношениях со своей мачехой и, казалось, был способен на любой поступок. Но Архагат заметил его намерение и теперь ждал времени ухода отца, намереваясь затем сообщить об этом кому–нибудь из вождей, чтобы они помешали исполнению его плана. Ибо он считал величайшей несправедливостью, что он, добровольно приняв участие во всех опасностях за отца и брата, теперь должен остаться здесь, чтобы после их ухода попасть к врагу. По этой причине он сообщил некоторым командирам, что Агафокл собирается тайно отплыть ночью со своей свитой. Они поспешили туда и не только предотвратили осуществление плана, но и сообщили всей армии. Солдаты были так возмущены этим, что арестовали своего господина, заковали его в кандалы и приставили к нему самую строгую стражу. Поскольку лагерь теперь был совсем лишен командира, в нем возникли сильнейшие волнения и неразбериха. На следующую ночь даже распространился слух о приближении врага, и в результате возникли такой страх и паника, что все покинули лагерь с оружием в руках без чьего–либо приказа. В то же время охранники Агафокла были напуганы не менее, чем все остальные, и так как им показалось, что их кто–то позвал, они быстро вывели связанного Агафокла из лагеря. Когда солдаты увидели это, они прониклись состраданием и все закричали, чтобы его отпустили. Но не успел Агафокл освободиться от уз, как он тут же вскочил с несколькими спутниками в транспорт и тайно уехал» (68, 3 - 69, 3). Юстин, противореча этому рассказу, сообщает, что Агафокл взял с собой в бегство своего сына Архагата, но разлучился с ним по дороге, когда его преследовали. Архагат был схвачен преследователями, но Агафоклу удалось бежать на корабли. В отличие от современных историков, я бы хотел объявить рассказ Юстина более вероятным по трем различным причинам: 1) Восставшие солдаты убили Архагата после. Они не сделали бы этого, если бы он был согласен с ними и передал бы им своего отца. 2) Агафокл, согласно Diod. 72 отомстил за убийство двух своих сыновей и согласно Polyb. VII 2 особо жестоко отомстил именно за убийство Архагата, что плохо согласуется с преднамеренным жертвоприношением Архагата. 3) Нет никаких реальных причин предполагать взаимную измену между отцом и сыном, поскольку все, что Диодор говорит об этом, является достоверным. Агафокл всегда больше всех доверял Архагату и, как говорят, внезапно начал ревновать его, хотя не видел его мачеху Алкию более четырех лет. Очевидно, что здесь мы имеем дело с мотивом, придуманным самим Дурисом. Дурис, как мы уже видим из 33, 5, имел в своем арсенале сплетни об отношениях между Архагатом и его мачехой Алкией и снова использовал их не к месту. Чтобы сделать эксплуатацию более возможной, он снова воспользовался своей мнимой поэтической свободой и изобразил разлуку Агафокла с сыном, которая произошла случайно, намеренной. В то, что Агафокл был однажды закован в кандалы своими войсками перед побегом, я склонен верить также на основании авторитета Дуриса. Это хорошо согласуется с заявлением Юстина о настроении войск, а также, как я уже сказал выше, само по себе вполне вероятно.
Бегство Агафокла знаменует окончание африканской кампании и поэтому также точно датировано Тимеем. Согласно его рассказу, переданному Диодором, это произошло во время захода Плеяд (69, 3). Мельтцер называет наиболее точную дату захода Плеяд; для Тунета в 307 году 12 октября. Гольм и Феррари позволяют Агафоклу вернуться в Сицилию только в 306 году, потому что им кажется необходимым разделить события, о которых Диодор сообщает под 307 годом, на два разных года. Этому противоречит и вполне определенное высказывание Диодора Καρχηδόνιοι μὲν οὖν ἔτος τέταρτον πολεμούμενοι τοῦτον τὸν τρόπον ἐκομίσαντο τὴν ἐλευθερίαν. («карфагеняне восстановили свободу на четвертый год войны»). Поскольку Агафокл прибыл в Африку в августе 310 года, октябрь 306 года, согласно любому расчету, который можно сделать, относится не к четвертому, а всегда к пятому году. Как можно удобно разместить события, упомянутые Диодором под 307 годом, я уже пытался показать ранее.
Когда стало известно, что Агафокл сбежал на корабли, его войска немедленно обрушились на двух его сыновей и казнили их. Архагат был убит бывшим другом Агафокла по имени Аркесилай. Когда Архагат указал ему, что Агафокл в отместку убьет и его сыновей, тот ответил, что ему будет достаточно знать, что они, по крайней мере, переживут сыновей Агафокла (Юстин 22, 8, 14). Диодор в 70, 3 утверждает, что сыновья Агафокла были убиты в тот же месяц и даже в тот же день, что и Офелла. Хотя такие комбинации обычно составлялись тенденциозно, тем не менее, по крайней мере, если они переданы Тимеем, мы вряд ли сможем отрицать их приблизительную достоверность. В нашем случае информация Диодора, поскольку мы уже знаем время смерти сыновей Агафокла, важна лишь постольку, поскольку она дает нам определенную подсказку для датировки убийства Офеллы. Теперь мы видим, что это убийство относится к октябрю 308 года, и таким образом приходим к результату, который прекрасно согласуется со всем, что мы знаем о ходе событий.
После того как Агафокл бежал, а его сыновья были убиты, греческие войска в Африке приступили к выборам новых лидеров. Теперь они выбрали из своей среды отдельных людей, которые очень скоро вступили в переговоры с карфагенянами и заключили договор, который был настолько благоприятным, насколько можно было ожидать. Греки обязались передать карфагенянам все города, которые еще оставались в их владении, и получили взамен 300 талантов. Для дальнейшего обеспечения своего существования они могли либо поступить на карфагенскую службу с сохранением прежнего жалования, либо вернуться на Сицилию и поселиться там в карфагенском городе Солунте. Мельтцер считает, что там им также были обещаны земельные наделы, что кажется мне очень маловероятным. Настоящая причина, по которой их отправили в Солунт, вероятно, заключается в том, что там они навсегда остались вне досягаемости для мести со стороны Агафокла. Большинство войск с радостью приняли предложенный им мир. Только гарнизоны отдельных городов отвергли его, все еще цепляясь за надежду, что Агафокл поспешит им на помощь. Карфагеняне, однако, вскоре привели их к покорности, а затем подвергли суровому наказанию. Вождей распяли, а простых солдат заковали в цепи и заставили обрабатывать земли, опустошенные ими во время войны.

Глава 4. Последние годы

Агафокл вернулся в Сицилию беглецом, в то время как его противник Динократ был на пике своего могущества. Теперь он должен был опасаться, что все будут считать его пропащим, и с полной уверенностью перейдут на сторону Динократа. Чтобы предотвратить угрожающее отступничество оставшихся верными ему городов, он счел лучшим средством немедленно применить примерное наказание везде, где встретит мятеж. Первым городом, испытавшим на себе его строгость, стала Эгеста, которая была его союзницей. Сразу же после возвращения он отправился туда с отрядом и взыскал, как казалось, очень высокий налог. Богатые жители города, среди которых, вероятно, были и олигархи, разразились по этому поводу громким негодованием, собрались вместе и, как видно, уже приступили к предательским действиям. Агафокл даже считал, что они замышляют против его жизни, и воспользовался этим, чтобы наказать их с беспощадной суровостью. Диодор описывает это наказание как самое ужасное кровавое деяние, в котором когда–либо был виновен Агафокл (71, 2-5): «Самых бедных он вывел из города и изрубил у реки Скамандр; тех же, у кого, казалось, было больше имущества, он заставил под пыткой объявить, сколько у каждого из них денег. Некоторых из них он посадил на колеса, других привязал к катапультам для стрельбы, а третьих терзал бичеванием, причиняя невыразимую боль. Он также изобрел новое орудие пытки, которое имело некоторое сходство с быком Фалариса. Он изготовил медное ложе в форме человеческого тела, снабженное с обеих сторон фиксаторами. Туда он помещал тех, кто подлежал пыткам, и они заживо сгорали на пылающем внизу огне. Единственное отличие этого орудия от упомянутого выше быка заключалось в том, что умерших во время пыток можно было увидеть. Одним богатым женщинам дробили лодыжки железными щипцами, другим отрезали груди, беременным клали кирпичи на бедра и выдавливали плод. Пока тиран пытался таким образом завладеть всеми деньгами, а весь город был охвачен великим страхом, некоторые предпочли сжечь себя и свои дома, а другие покончили с жизнью с помощью веревки. Таким образом, в один злополучный день Эгеста лишилась всех способных носить оружие жителей. Девственниц и детей Агафокл отвел в Италию и продал там бруттиям. Он даже не оставил названия города, а назвал его Дикеополисом и отдал его для местожительства перебежчикам». Поскольку Агафокл дал городу название Дикеополис, он, должно быть, считал, что поступил справедливо. Поэтому его намерением было не ограбить город, а только наказать его. Мы вполне можем поверить, что в поисках имущества применялись самые ужасные пытки и не останавливались ни перед какой жестокостью, но, с другой стороны, мы также должны заявить вопреки страшилкам Тимея, что сам Агафокл ни в коей мере не подстрекал отдельных бесчинств и зверств своих войск. Наконец, когда мы читаем у Диодора, что в Эгесте были убиты все боеспособные, это может быть только неуклюжим преувеличением. Поскольку Эгеста до сих пор оставалась верной Агафоклу, там должно было оставаться очень много его сторонников, и убивать их в обстоятельствах того времени было бы непростительной глупостью.
После наказания эгестийцев Агафокл очень скоро совершил новый кровавый акт. Когда ему сообщили, что его сыновья убиты в Африке, а все города переданы карфагенянам, он послал своему брату Антандру приказ убить всех родственников участников СВО, которые удерживались в Сиракузах в качестве заложников (Юстин XXII 8, 14). Антандр немедленно выполнил отданный ему приказ и устроил в Сиракузах большую бойню. Диодор снова приводит много подробностей, которыми он, несомненно, обязан Тимею (72, 2-5): «Антандр приказал предать смерти не только братьев, детей и отцов, находившихся в расцвете сил, но и дедов, а по возможности и прадедов, которые были уже на крайнем пределе жизни и чувства которых уже притупились от времени, а кроме того, и самых маленьких детей, которых еще носили на руках и которые совсем не осознавали своего несчастья. Затем забрали всех женщин, состоявших с ними в браке или в родстве, а также всех, чья смерть могла причинить горе тем, кто остался в Африке. Когда такую большую и очень разнообразную толпу людей повели на казнь к морю, а палачи стояли рядом, повсюду слышались только плач, мольбы и причитания, отчасти от тех, кого так безжалостно казнили, отчасти от тех, кто был потрясен несчастьем близких им людей и находился в таком же настроении из–за грядущих событий, как и те, кто уже заранее покончил с жизнью. Но хуже всего было то, что после того, как столько людей было убито и их тела брошены на берегу, ни один друг или родственник не осмелился похоронить никого из них, опасаясь показать, что он тоже родственник. Число убитых на берегу было так велико, что море было залито кровью на довольно большом расстоянии, что издалека показывало масштабы совершенных зверств».
В 306 году Агафоклу пришлось вначале бороться с очень трудными обстоятельствами. Теперь он должен был обороняться и, прежде всего, стараться сохранить то немногое, что у него еще оставалось. С этой целью он отправился в отдельные города, еще подчинявшиеся ему, собрал с них необходимые для ведения войны взносы и обеспечил их как можно более сильным гарнизоном. Однако очень скоро его снова постигли новые несчастья, так как даже его многолетний полководец Пасифил отказался от него и перешел на сторону Динократа. В то же время Пасифил передал Динократу все вверенные ему города. После таких больших потерь Агафокл решил, что больше не может сохранять свое правление, и вступил в переговоры с Динократом. Он предложил сложить с себя власть и освободить Сиракузы, если только ему будет позволено сохранить два постоянных города, Термы и Кефаледион. Динократ не захотел принять эти условия и потребовал, чтобы Агафокл полностью покинул Сицилию и отдал своих сыновей в качестве заложников. Этими требованиями он затягивал переговоры, пока, наконец, не стало слишком поздно их завершить.
В любом случае он надеялся, что со временем ему удастся принудить Агафокла к безоговорочному подчинению, а с другой стороны, возможно, он также считал опасным оставлять в руках Агафокла плацдарм, который очень скоро стал бы не только местом сбора всех его бывших сторонников, но и одновременно базой для постоянных нападений на Сиракузы. Диодор утверждает, что Динократ препятствовал заключению мира только из властолюбия, так как с заключением мира он потерял бы свое командование. Верно ли это, очень сомнительно. На мой взгляд, это лишь подозрения, придуманные завидующими положению Динократа олигархами, и легко подтвержденные Тимеем. Гольм слишком доверяет этим подозрениям и в итоге приходит к выводу, что Агафокл начал переговоры только потому, что хотел разоблачить властолюбие Динократа: «Эта процедура имела тот полезный для Агафокла и предвиденный им эффект, что теперь и он, и Динократ не казались главным препятствием на пути к свободе сиракузян, и даже некоторые сиракузские изгнанники начали менять свое отношение к Агафоклу. Конечно, предложение тирана было не чем иным, как дерзкой уловкой, какие так любил этот странный человек. Если бы, вопреки ожиданиям, Динократ оказался достаточно умным, чтобы принять его предложение, Агафокл уже нашел бы способ уклониться от него и свалить вину за злонамеренное прекращение переговоров на своего противника».
Поскольку Агафокл видел, что переговоры с Динократом не продвигаются должным образом, он обратился к карфагенянам и заключил с ними мир, который оказался более благоприятным, чем ожидалось. Он уступил им все города, которыми они ранее владели, и получил взамен 300 талантов золота по цене серебра, или, как говорит Тимей, 150 талантов, а также 200 000 бушелей зерна. Как понимать выражение «золото по цене серебра» (χρυσίον εἰς ἀργυρίου λόγον), объяснил Гульч: «300 талантов серебра были даны с льготой, что они должны были быть выплачены в соответствии с официальным курсом серебра в 30 талантах золота, при этом карфагеняне, как хорошие купцы, хорошо знали, что в соответствии с коммерческим курсом золото более, чем в десять раз дороже серебра». Далее Гульч продолжает объяснять, что две цифры, приведенные Диодором из его безымянного источника и из Тимея, являются не более чем двумя различными уменьшениями одной и той же суммы: «Действительно ли здесь имеются в виду разные суммы, и один источник дает в два раза больше, чем другой? Более вероятно, что оба сообщения означают одну и ту же сумму и поэтому основаны на двух разных талантах». Тимей, точный и критически мыслящий историк даже в явно второстепенных вопросах, нашел в договорном документе те же 300 талантов, которые другой источник скопировал без изменений, но сам пересчитал их в 150 талантов, потому что знал, что карфагеняне рассчитывались по таланту, который был вдвое меньше. Одним словом, карфагенский неполный вес, который мы по–гречески называем драхмой, в самом Карфагене считался двойным весом или сиклем, следовательно, половиной драхмы». Какими бы убедительными ни были эти рассуждения, я, тем не менее, чувствую себя вынужденным возразить им по пункту, который, однако, является лишь случайным; ведь перевести сумму, переданную в греческих терминах, в карфагенские термины в книге, написанной для греческих читателей, было бы слишком своеобразным удовольствием, чтобы мы могли доверить Тимею сделать это со всей серьезностью. Поэтому я снова беру карфагенские данные в качестве доказательства моего неоднократного утверждения, что Тимей получает часть своих известий из Карфагена при посредничестве грека на карфагенской службе. Заключив мир с карфагенянами, Агафокл спасся от почти верной гибели.
Незадолго до заключения мира он был готов сдать Сиракузы и отказаться от своего правления, а сразу после заключения мира он снова стал равным, а вскоре даже превосходящим противником Динократа. Такой полный поворот был бы немыслим, если бы карфагеняне, как утверждается, действительно до сих пор не могли энергично участвовать в военных действиях. Они имели преимущество на море и, возможно, подтолкнули Агафокла к его отчаянному предложению Динократу, продолжая блокировать гавань Сиракуз, но затем в решающий момент пришли к решению освободить гавань и сохранить владение Сиракузами для Агафокла. Что определило их поведение, понять очень трудно. Объяснения Мельтцера неубедительны, поскольку даже предположение, что карфагеняне считали Агафокла безопасным и поэтому хотели противодействовать возвышению Динократа, всегда предполагало с их стороны большую недальновидность, поскольку Агафокл фактически победил Динократа в течение года. Я не вижу в поведении карфагенян ничего другого, кроме пристрастия к Агафоклу и вражды к своему бывшему соратнику Динократу, и поэтому делаю вывод, что карфагеняне снова совершили поворот в своей политике по причинам, которые нам неизвестны. Подобные колебания вряд ли могут оттолкнуть нас, учитывая разобщенность карфагенских партий. Для Агафокла, по сравнению с Динократом, было большой удачей, что он мог постоянно удерживать Сиракузы. Это дало ему возможность спокойно ждать хода событий и, как только вновь возникнет благоприятное течение, плыть по нему и использовать его для постоянного укрепления и усиления своей власти.
Заключение мира между Агафоклом и карфагенянами было крайней неудачей для фолловеров Динократа. Они больше не могли рассчитывать на завоевание Сиракуз и восстановление своих старых владений, не контролируя море, и поэтому у них не было реальной цели для продолжения борьбы. Следствием этого стало то, что они разошлись во мнениях относительно того, какие меры следует предпринять, и все больше и больше расходились между собой. Многие из них, поскольку путь к примирению был отрезан с самого начала, желали или даже чувствовали себя вынужденными продолжать борьбу, тогда как другие считали более выгодным вести переговоры, когда придет время, и, возможно, проложить путь к своему возвращению, предав своих бывших товарищей по оружию. Бывший полководец Агафокла Пасифил принадлежал к первым, и даже Динократ в конце концов перешел на его сторону. Как видно, крайние олигархи считали Динократа ответственным за высвобождение Агафокла и потерю Сиракуз, а потому не хотели и дальше подчиняться его верховному командованию. Примирение с Агафоклом, как мы вскоре увидим, он купил предательством Пасифила и ряда закрепленных за ним мест.
Агафокл начал сражение против Динократа и его партии, которая уже пришла в упадок, в 305 г. Он отправился с армией, насчитывавшей не более 5000 пеших и около 800 всадников. У Динократа, как говорят, было более 25 000 пеших и не менее 3000 всадников. Тогда у него было бы пятикратное превосходство, что не очень вероятно, учитывая его поражение. Возможно, за неимением более точных сведений, цифры, приведенные для 306 года, просто повторяются здесь с небольшой неточностью (79, 2 «более чем двадцать тысяч пехотинцев, три тысячи всадников» и 89, 2 «более чем двадцать пять тысяч пехоты, не менее трех тысяч конницы»). Кстати, в любом случае не стоит придавать слишком большое значение приведенным здесь цифрам, поскольку, например, в 89, 5 оба источника Диодора очень сильно расходятся в еще одном числовом показателе, о котором будет сказано чуть позже. Битва между двумя армиями произошла в месте под названием Торгион. Некоторое время обе стороны упорно сражались, но затем более 2 000 человек из армии Динократа перешли на сторону Агафокла и таким образом сразу же наступила развязка. Динократ, как утверждает, по крайней мере, Диодор, переоценил это дезертирство и поэтому сразу же обратился со своей армией в бегство. О самом бегстве Диодор, по его собственным словам, имел перед глазами по крайней мере два разных рассказа, Тимея и других авторов (89, 5 ὡς Τίμαιός φησιν, ὡς δ ̓ ἔνιοι γράφουσι). Сообщение Тимея можно было бы реконструировать следующим образом: Когда войско обратилось в бегство, всадники спаслись без ощутимых потерь в местечке под названием Амбик; из пеших воинов некоторые счастливо спаслись под покровом ночи, но большинство вынуждено было отступить на холм и там, поскольку их положение было безнадежным, вскоре оказались вынужденными вступить в переговоры с Агафоклом. Поскольку Агафокл гарантировал им жизнь торжественной клятвой, они соблаговолили сдать ему свое оружие, но после того, как это произошло, на них было совершено коварное нападение, и все они были перебиты. Число убитых таким образом составило 7000 человек. Второе сообщение могло иметь примерно следующий контекст: Когда армия Динократа обратилась в бегство, Агафокл преследовал ее на расстоянии, избегая кровопролития, насколько это было возможно (τοῦ φονεύειν ἀποσχόμενος). Затем он отправил к побежденным посланников и предложил им воздержаться от дальнейших военных действий и немедленно вернуться на родину. В ответ на эту просьбу они решили спуститься с захваченного ими укрепленного холма, но очень скоро на них напали, и 4000 из них были убиты. Мягкое поведение Агафокла здесь составляет необъяснимый контраст с убийством 4000 человек. Ведь если бы Агафокл задумал резню, было бы бессмысленно избегать кровопролития во время бегства. Возможно, тогда, в более полном изначальном рассказе, убийство было мотивировано нарушением договора со стороны побежденных или какой–то другой служившей оправданием для Агафокла причиной. Очевидно, что Диодор не мог соединить такой мотив со взятыми из Тимея заявлениями о вечном вероломстве Агафокла и нарушениях клятвы. Источник, не сотрудничающий с Тимеем, — это, конечно же, снова Дурис. Там, где Дурис приводит фактическую информацию, служащую оправданием Агафокла, он, как мы уже неоднократно видели, восходит к Каллию, и поэтому, например, в примечании, что Агафокл избегал кровопролития во время бегства, мы должны были бы видеть здесь заявление Каллия. Возможно, Дурис даже прямо процитировал Каллия, приводя эту цифру, ибо это было бы, по крайней мере, самым простым объяснением выражения Диодора ὡς δ ̓ ἔνιοι γράφουσι («как пишут некоторые»). Между прочим, при предложенном мною разборе источников, отрывок в тексте Диодора, вызывающий возражения, также объясняется довольно простым образом. Ведь Гольм считает, что в 89, 5 в словах καταβάντων από τινος ἐρυμνοῦ λόφου вместо τινὸς, вероятно, следует читать τοῦ, поскольку λόφος уже упоминался в § 4 в καταλαβόμενοι λόφον. Порыв Гольма кажется мне совершенно обоснованным, но сейчас я бы скорее предположил, что Диодор здесь механически направил свое выражение на Дуриса, не обратив внимания на то, что ему следовало бы изменить его с учетом слов, ранее взятых из Тимея.
Поражением при Торгионе дело олигархов было полностью и, как кажется, навсегда загублено. Теперь Динократ поспешил искать примирения с Агафоклом и купил его, предав Пасифила. Он арестовал его и убил в Геле. Поскольку Динократ был хорошо знаком с условиями в находившихся в руках олигархов городах, он мог оказать Агафоклу наибольшую услугу в их завоевании. Вероятно, учитывая это обстоятельство, Агафокл назначил его полководцем и отправил с отрядом войск против этих городов. В течение двух лет он завершил их покорение. О покорении Леонтин более подробно рассказывает Полиэн V 3, 2. Здесь он явно следует Тимею, так как снова сообщает, что Агафокл сначала обманул своих противников клятвами, а затем коварно убил их всех.
После того, как Агафокл заключил мир с карфагенянами и взял под контроль некарфагенскую Сицилию, он, похоже, несколько лет жил в мире. Диодор лишь сообщает, что в 304 году он предпринял экспедицию на Липарские острова. Согласно рассказу Диодора, Агафокл застал липарцев врасплох посреди мира, не потерпев от них никакой несправедливости, и потребовал от них выплаты пятидесяти талантов серебра. Липарцы смогли заплатить ему только часть требуемой суммы и попросили отсрочить выплату остальной части, чтобы им не пришлось лезть в сокровищницы храма. Агафокл, однако, не подчинился, а силой завладел хранившимися в Пританее сокровищами, некоторые из которых были посвящены Эолу и Гефесту, и увез их с собой. Однако ему недолго пришлось наслаждаться своей добычей, так как Эол покарал его за святотатство еще во время плавания, подняв бурю, которая уничтожила одиннадцать груженных награбленным кораблей. Гефест наложил свое наказание лишь много лет спустя, а именно как бог огня он заживо сжег Агафокла на раскаленных углях. Несомненно, мы снова имеем дело с Тимеем. Он выдает себя не только своим злобным изображением Агафокла, но прежде всего своей суеверной набожностью. Кстати, он уже рассказывал очень похожую историю о Пирре в другой части своей работы (Dionys. Hal. Ant. XX 9 и App. Samn. 12). Пирр украл сокровища из храма Персефоны и потерял их во время шторма на обратном пути. Говорят даже, что они были выброшены морем на побережье Локр и таким образом вернулись к богине. Истории Агафокла и Пирра, очевидно, связаны друг с другом, и я вряд ли предположу, что Тимей здесь перенес историю с одного имени на другое, скорее, мы имеем дело с одной из тех историй, которые люди прикрепляют к различным именам и которые на самом деле не относятся ни к одному из них. Агафокл, возможно, вернулся со своими священными сокровищами так же благополучно, как и Пирр.
В последние годы жизни Агафокл, как и Дионисий Старший до него, был занят преимущественно делами в Нижней Италии. Обычно это рассматривается только как подтверждение его стремления к завоеваниям, но недостаточно внимания уделяется тому факту, что формирование условий в Нижней Италии также имело для него большое значение в обеспечении его правления Сицилией. Города Нижней Италии были естественным центром для всех начинаний сицилийских изгнанников. Агафокл, должно быть, знал это по собственному опыту, так как сам он однажды изгнанником собрал там силы, чтобы вернуться в Сиракузы. Если он хотел обезопасить себя от подобных предприятий против своего правления, он должен был озаботиться тем, чтобы свергнуть олигархов повсюду в нижнеиталийских городах и привести к власти только те партии, которые были недоступны изгнанникам. В 300 году казалось, что олигархи получат очень сильную поддержку, так как Кассандр тогда предпринял завоевательную кампанию против острова Коркира. Если бы ему удалось овладеть этим островом, он, вероятно, вскоре наладил такие же связи с олигархами в отдельных нижнеиталийских городах, как и с олигархами в Греции. Поэтому для Агафокла было важно вовремя предотвратить возникновение подобных ситуаций, и поэтому он очень правильно сделал, что сразу же выступил против Кассандра при его нападении на Коркиру. Когда он прибыл туда, Коркира уже находилась в большой опасности, так как Кассандр держал ее в осаде с помощью флота и сухопутных войск. Агафокл первым атаковал македонский флот. Последний оказал очень упорное сопротивление, но все же был полностью разбит, а затем сожжен. Диодор считает, что если бы Агафокл атаковал сухопутную армию сразу после морской победы, он мог бы легко уничтожить ее в царившей в то время неразберихе. Однако Агафокл, возможно, думал об этом иначе, чем Диодор и Тимей. Возможно, он считал, что сухопутная армия все равно вскоре будет вынуждена сдаться после того, как флот будет уничтожен огнем, и поэтому любое кровопролитие и любой риск будут излишними. Что в итоге стало с сухопутной армией, во фрагменте Диодора уже не записано. Однако несомненно то, что вскоре после вышеупомянутого морского сражения Агафокл завладел всем островом Коркира.
Когда Агафокл предпринял поход на Коркиру, он оставил в Нижней Италии более крупный отряд войск. По возвращении он обнаружил, что лигурийские и тирренские войска потребовали вернуть им жалованье и подняли восстание. Агафокл подверг мятежников суровому наказанию; говорят, что он казнил не менее 2000 человек. Диодор называет сына Агафокла Архагата командующим войсками, оставшимися в Италии. Поскольку этот Архагат уже был убит в Африке в 307 году, принято считать, что здесь имеется в виду одноименный сын Архагата, упомянутый в XXI 16, 3. Это предположение кажется мне весьма сомнительным, поскольку Агафокл в возрасте 60 лет вряд ли уже мог иметь внука, способного возглавить армию. Поэтому я считаю, что не термин υἱός, а имя Архагат основано на ошибке. Например, мог подразумеваться Агафокл, сын, которому было доверено командование в 16, 3, а Архагат, возможно, является лишь необдуманным добавлением к υἱός.
После окончания восстания Агафоклу сразу же пришлось иметь дело с бруттиями, которые почувствовали побуждение отомстить за суровое наказание мятежников. Так, по крайней мере, я объясняю себе слова Диодора πάντας ἀπέσφαξεν, οὐκ ἐλάττους τῶν δισχιλίων. τῶν δὲ Βρεττίων ἀλλοτρίως διὰ ταῦτα πρὸς αὐτὸν διατεθέντων etc., «казнил всех в количестве не меньше двух тысяч человек. Это деяние оттолкнуло бруттиев и т. д.» Пласс и Гольм вычитали здесь, что бруттии, вследствие возмущения, пожелали бы воспользоваться замешательством Агафокла; но согласно моему взгляду на этот отрывок, выходит, что лигуры и тиррены выступили в войске Агафокла вместе с другими италийскими народами. Поэтому Агафокл наказал их так сурово не для того, чтобы не платить, а только потому, что они поддерживали предательские связи с врагом.
Агафокл сражался против бруттиев очень неудачно. Когда он осаждал город под названием Эфа, на него ночью напала большая вражеская армия, и он потерял 4000 человек. После этого несчастья он был вынужден вернуться в Сиракузы.
Через некоторое время после окончания Бруттийской войны мы видим Агафокла снова вовлеченным в войну, на этот раз против Кротона. Согласно Диодору, эта война началась следующим образом. Когда Агафокл замышлял нападение на Кротон, он послал к тирану Менедему, который был его другом, и сказал ему, что хочет отправить свою дочь Ланассу в Эпир в царском обличье, чтобы выдать ее замуж за Пирра; поэтому не стоит беспокоиться, если в ближайшем будущем можно будет увидеть направляющийся к Кротону сиракузский флот. Кротонцы были обмануты этой ложью и не думали готовиться к войне. Таким образом, Агафокл смог подойти со всем своим флотом и застать их врасплох. Теперь он закрыл город стеной и постепенно заставил его сдаться с помощью осадных машин.
Прочитав у Диодора, что Агафокл обманул и перехитрил кротонцев, можно было бы ожидать в качестве продолжения, что ему удалось взять город под контроль одним взмахом руки. Однако вместо этого мы читаем, что после уловки началась длительная осада. Таким образом, уловка здесь неуместна, поскольку, чтобы начать осаду, Агафоклу не нужно было обманывать кротонцев. По моему мнению, успех стратегемы и осада исключают друг друга и относятся к двум совершенно разным историям. Осада исторична и основана на Тимее, а стратегема, как и почти все другие стратегемы в истории Агафокла, только выдумана и восходит к Дурису. То, что здесь Диодор снова имел под рукой Дуриса, подтверждается тем, что он прямо цитирует его в главе 6 (ср. также XX 104, 3 и Duris frg. 37). Кроме того, Дурис снова выделяется замечанием, что Ланасса должна была ездить так, как подобает ее рангу (στόλῳ κεκοσμημένη βασιλικῷ). Другой писатель вряд ли додумался бы до таких вещей. Пласс и Гольм утверждают, что Ланасса действительно отправилась поездом в Кротон. Это маловероятно, да и у Диодора это не встречается, так как здесь путешествие Ланассы упоминается только в лживом докладе Менедему. Когда Агафокл прибыл в Кротон, он построил вокруг города стену, оба конца которой касались моря, а затем начал регулярную осаду. С помощью мин и метательных машин ему удалось разрушить самое важное здание у стены, так что кротонцы не могли больше сопротивляться и поэтому были вынуждены впустить его в город. Разумеется, это не обошлось без грабежей и кровопролития. После завоевания Кротона Агафокл также заключил союз с окрестными япигами и певкетами. Говорят, что он даже предоставлял им корабли для морского разбоя, а затем всегда делил с ними захваченную добычу. Эти сведения, вероятно, являются лишь обобщением единичного случая. Возможно, отдельные корабли Агафокла, находившиеся в то время на месте, помогали в хорошем улове и получали свою долю, но я не могу допустить, что речь идет о создании постоянного пиратского бизнеса. Профессиональные пираты, япиги и певкеты не испытывали бы недостатка в чужих кораблях и, следовательно, не жаждали делиться добычей. В случае с Агафоклом также невозможно понять, что могло побудить его предоставить корабли. Гольм полагает, что он не считал возможным пиратствовать от себя по соображениям приличия. Я хотел бы возразить, однако, что его соображения о приличиях были бы здесь мало полезны, так как при предоставлении кораблей сиракузского государства его участие нельзя было долго скрывать. Ему даже пришлось бы вместе с кораблями отдавать команду и офицеров, так как в противном случае при распределении добычи он неизбежно оказался бы в минусе. Поход Агафокла против Кротона состоялся самое позднее в 296 году, когда во главе государства в Риме стоял консул Фабий. Подтверждением этого является то, что Диодор в своем труде, согласно порядку Excerpta Hoescheliana, упоминает Фабия в более поздний момент, чем поход против Кротона. Следующий поход Агафокла, упомянутый Диодором, был снова направлен против бруттиев (Диодор XXI 8). Агафокл напал на них одновременно с сухопутной армией и флотом. Сам он возглавил сухопутное войско; оно состояло из 30 000 пеших и 3 000 всадников. Командование флотом он передал своему командиру Стильпону. Стильпон предпринял грабительские и опустошительные походы на побережье Бруттия, но вскоре был разбит штормом и потерял большую часть своих кораблей. Тем временем Агафокл осадил город Гиппоний и с помощью осадных машин заставил его сдаться. Овладев городом, он основал там верфь, которая просуществовала до времен Страбона (Str. VI 5 p. 256). После захвата Гиппония бруттии попросили мира, который Агафокл охотно принял в обмен на 600 заложников. Теперь Агафокл вернулся в Сиракузы с основными силами, но оставил в Нижней Италии отряд войск, которому доверил, в частности, охрану заложников. Судя по всему, оставленный отряд был не очень силен, так как бруттии, несмотря на свои клятвы, очень скоро снова обрушились на него, освободили своих заложников и свели на нет все успехи Агафокла в их стране.
Помимо военных действий, Агафокл в течение этого времени укреплял свое правление переговорами и договорами. Мы уже видели, что он отдал в жены Пирру свою дочь Ланассу. В качестве приданого он отдал ей Коркиру (Plut. Pyrrh. 9). Возможно, для него было важно поставить этот остров под более надежную защиту от возможных стремлений олигархов, чем он мог бы предоставить ему из Сиракуз. Для иллюстрации дружеских отношений между Агафоклом и Пирром был использован приводимый Дройзеном отрывок Polyaen V 3, 6: ̓Αγαθοκλῆς δισχιλίους στρατιώτας συντεταγμένους ᾔτησε παρὰ Συρακουσίων ὡς διαβησόμενος ἐς τὴν Φοινίκην, φάσκων τῶν ἐκεῖ τινὰς προδιδόντας μετὰ σπουδῆς αὐτὸν καλεῖν. Πιστεύσαντες ἔδωκαν οἱ Συρακούσιοι. Ὁ δὲ λαβὼν τοὺς στρατιώτας Φοίνιξι μὲν μακρὰν χαίρειν ἐρη, ὁρμὴσας δὲ ἐπὶ τοὺς συμμάχους τὰ περὶ τὴν Ταυρομενῖτιν φρούρια κατέσκαψεν; «Агафокл попросил сиракузян выделить ему две тысячи человек для экспедиции в Финикию, куда, как он сообщил им, его пригласила действующая в его интересах партия, обещавшая передать ему во владение страну. Сиракузяне поверили ему и прислали все необходимое. Как только он получил их, он больше не думал о финикийской экспедиции, а направил свои силы против своих союзников и разрушил укрепления Тавромения».
Дройзен отмечает, что здесь имеется в виду эпирский город Финикия, расположенный напротив острова Коркира, что встретило одобрение, например, у Пласса и Гольма. Пласс даже делает из этого вывод, что Агафокл уже был замешан в возведении Пирра на царский престол. Перед лицом такой комбинации следует отметить, что объяснение Дройзеном отрывка Полиэна, не считая других невероятностей, представляется весьма сомнительным просто по грамматическим причинам: ведь название города Φοινίκη не должно иметь здесь артикля, а жители города Φοινίκη никогда не могли использовать название Φοίνικες. Вероятно, Полиэн нашел в своем источнике, что Агафокл говорил о военной кампании против Φοίνικες, т. е. карфагенян, и затем, после διαβησόμενος из Φοίνικες, в спешке неправильно сконструировал название страны.
Хорошее взаимопонимание между Агафоклом и Пирром длилось недолго, так как после того, как Ланасса родила Пирру сына Александра, она вскоре снова рассталась с ним и удалилась в свои владения на Коркире. Затем она снова вышла замуж за Деметрия Полиоркета, который в качестве приданого получил остров Коркира.
Незадолго до своей смерти мы видим Агафокла, занятого большими планами войны с Карфагеном. Он намеревался снова переправиться в Африку и снарядил для этой цели двести тетрер и гексер. С таким флотом он надеялся контролировать море до такой степени, что сможет помешать карфагенянам захватить Сардинию и Сицилию. Кампания не состоялась, так как Агафокл умер во время подготовки к ней. Неясно, с какой целью он затеял эту кампанию. Возможно, он даже хотел избежать нападения карфагенян, так как вскоре после его смерти карфагеняне напали на сиракузян и заставили их предоставить заложников. Перед отплытием в Африку Агафокл намеревался быстро свести счеты с бруттиями (см. Юстин XXIII 2, 1-3). Он действительно переправился в Италию, но через некоторое время вынужден был вернуться, так как продолжение войны стало невозможным из–за тяжелой болезни, которой он страдал.
В последний период своей жизни Агафокл, согласно Diod. XXI 15, однажды послал своего сына, тоже Агафокла, к своему зятю Деметрию Полиоркету, чтобы заключить с ним договор о дружбе и союзе. Деметрий принял своего молодого зятя ласково, завалил великолепными подарками и даже надел на него царскую мантию. Отпуская его, он дал ему одного из своих друзей по имени Оксифемид, чтобы тот взял его с собой в Сиракузы. Последний, под предлогом ратифицировать союз, на самом деле должен был лишь следить за ходом событий. Он оставался в Сиракузах до смерти Агафокла. В любом случае, он также был причастен к погребению Агафокла, поскольку, как говорят, сжег его заживо, согласно 16, 5. То, что Диодор говорит об Оксифемиде, согласно замечанию, что Агафокл был сожжен заживо, он заимствовал из сообщения Тимея. Конечно, описанием визита молодого Агафокла к Деметрию он также обязан Тимею, поскольку информация об отправке Оксифемида и о его последующем появлении, несомненно, относится к той же части традиции. Но если описание визита основано на Тимее, то мы можем далее заключить, что содержащаяся в нем информация о том, что Деметрий надел царскую мантию на юного Агафокла, также передана Тимеем и ни в коем случае не может быть отброшена вместе со взятой из Дуриса информацией об одежде отдельных личностей, но является вполне историчной. Кстати, эта информация заслуживает гораздо большего внимания, чем ей всегда уделялось до сих пор. Ведь шаг Деметрия в любом случае немаловажен, но совершенно безошибочно связан с разгоревшимися уже в то время спорами о преемственности власти. Деметрий вмешался в эти споры по просьбе Агафокла и принял сторону своего шурина. Когда он отдал ему своего друга Оксифемида, его главной целью было то, чтобы интриги его противников были замечены и чтобы защитить его от них. Тот факт, что Оксифемид позаботился о погребении Агафокла, вероятно, вполне согласуется с тем, что он должен был позаботиться о его престолонаследии. Дройзен, который хочет утверждать, что Агафокл был сожжен заживо, приходит к выводу, что Деметрий послал Оксифемида убить Агафокла, и приписывает этому убийству некоторые политические комбинации, которые весьма забавны.
Кроме младшего Агафокла, на престол претендовал еще один внук царя. Он был сыном Архагата, убитого в Африке и также носил имя Архагат. Им особенно заинтересовался некий Менон, родом из Эгесты, который попал оттуда в Сиракузы в качестве раба во время наказания города в 307 году. Как выяснилось позже, Менон преследовал лишь очень корыстные цели. В любом случае, он хотел лишь проложить путь к своему правлению, протолкнув вперед Архагата, который едва вышел из детского возраста; когда через некоторое время после смерти Агафокла благоприятный момент, казалось, наступил, он без лишних колебаний убил Архагата. Поскольку для достижения своей цели он был рад любой поддержке, он вступил в союз с олигархами. Это видно из того, что позже он вместе с карфагенянами выступил в поход на Сиракузы и заставил тамошних демократов отозвать изгнанников–олигархов.
Помимо Архагата и младшего Агафокла, в семье Агафокла и Феоксены, которая была падчерицей царя Птолемея, было двое маленьких детей. Поскольку существовало опасение, что эти дети будут убиты во время угрожающего спора за трон, Агафокл в какой–то момент перевез их в безопасное место и вместе с Феоксеной отправил обратно к Птолемею в Египет.
Когда разгорелись споры между двумя оставшимися претендентами, Агафокл принял решение в пользу своего одноименного сына. Он провозгласил его своим преемником в Сиракузах после того, как тот вернулся от Деметрия в царских одеждах, а затем передал ему верховное командование всеми военными силами, которые в то время находились под командованием Архагата в окрестностях Этны. Архагат воспринял это как явное указание на то, что его лишают трона, но он не собирался подчиняться добровольно, а решил избавиться от своего соперника. Он приплыл к нему на остров и пригласил на пир, где напоил его, а затем коварно убил. Он бросил его тело в море, но оно снова было выловлено и принесено в Сиракузы людьми, которые узнали его.
После убийства младшего Агафокла вопрос о престолонаследии вступил в сложную стадию. Архагату было невозможно продолжать править в духе Агафокла, поскольку противниками его были все фолловеры Агафокла, и он опирался на Менона и, как кажется, уже на олигархов. Можно было опасаться, что государство будет потрясено до основания и что олигархи вернутся. Чтобы предотвратить такие условия и обезопасить своих сторонников от любых перемен, Агафокл решил восстановить демократию. Незадолго до своей смерти он созвал собрание, на котором пожаловался на святотатство Архагата и заявил о своей готовности вернуть власть в руки народа. Очевидно, что в условиях того времени демократия не могла оставаться свободной, и поэтому мы видим, как Гикет сразу же возводит себя в ранг тирана и полностью идет по стопам Агафокла.
Агафокл умер в возрасте 72 лет. То, что мы узнаем о способе его смерти, производит довольно запутанное впечатление и, в основном, выглядит не очень правдоподобно. Говорят, что Агафокл тяжело заболел во время последней Бруттийской войны, затем, после возвращения в Сиракузы, получил медленно действующий яд и, наконец, был сожжен заживо. На мой взгляд, это всего лишь комбинация трех различных версий смерти Агафокла. Наиболее подробно мы информированы об отравлении. Мы читаем об этом в Diod. 16, 4 следующий рассказ: «Поскольку царь имел обыкновение чистить зубы после еды с помощью перышка, он попросил Менона подать ему такой же, когда он встанет с трапезы. Тогда тот смазал перышко медленным ядом и передал ему. Царь использовал его так бесхитростно, что ввел его в контакт со своими деснами. Вскоре после этого начались постоянные неприятные ощущения, а затем ежедневные сильные приступы боли, и наконец появились неизлечимые гнилостные язвы, которые распространились по всему периметру зубов». Яд, который имел бы указанный эффект, совершенно неизвестен современным врачам. То, что древние могли его знать, по меньшей мере, очень сомнительно. Поэтому я считаю, что лучше пока не обращать внимания на предполагаемые причины болезни и придерживаться только симптомов самой болезни. Тогда должно получиться, что Агафокл страдал от рака челюсти (или эпителиальной карциномы). Для подтверждения этой гипотезы я хотел бы привести несколько отрывков из «Grundriss der Chirurgie» Гютера: «Эпителиальная карцинома развивается довольно часто в обеих челюстях в области альвеолярных отростков, и гораздо чаще в нижней челюсти, чем в верхней. Опять же, эпителиальная карцинома предпочитает определенную часть альвеолярного отростка нижней челюсти, а именно область 2‑го, 3‑го и 4‑го моляров. Эпителиальная карцинома никогда не развивается у лиц ювенильного возраста. С первых этапов развития эпителиальная карцинома имеет особую склонность к язвенному распаду…… . Зубы выпадают очень рано, и вся опухоль выглядит как большая желтушная язва». Если Агафокл страдал от рака челюсти, то, конечно, не остается больше места для предположения об отравлении. Но тогда изобретение отравления было бы вполне объяснимо: ведь попытка объяснить злокачественность язвы действием какого–то неизвестного яда была не совсем надуманной. Утверждение, что Агафокл был сожжен заживо, мне кажется, находит свое объяснение в том, что раковые заболевания, особенно когда смерть наступает от голода, очень часто заканчиваются бессознательным состоянием, длящимся несколько дней. Как в наше время есть люди, которые подозревают кажущуюся смерть на похоронах, так и в то время некоторые люди могли быть обеспокоены тем, что жизнь Агафокла еще не полностью исчезла во время погребения; и как только такое подозрение возникло, благочестивые, которые всегда стремились наказать Агафокла за его святотатство против Гефеста, естественно, немедленно воспользовались им. Юстин предполагает, что болезнь Агафокла была затяжной и злокачественной, что, конечно, верно. О природе болезни он высказывается XXIII 2, 4 следующими словами: reverti eum vis morbi coegit, quo toto corpore comprehensus per omnes nervos articulosque umore pestiferro grassante velut intestino singulorum membrorum bello inpugnabatur, «его заставила вернуться болезнь, из–за которой все его тело было охвачено через все нервы и суставы чумной жидкостью, как будто внутренности каждого члена воевали друг с другом». Эти утверждения звучат несколько фантастично и в любом случае основаны на преувеличении; относительно говоря, они все же лучше всего подходят к раковому заболеванию. Из различных доступных нам рассказов о конце Агафокла, рассказ Юстина и рассказ Диодора о сожжении Агафокла, который продолжается в том же духе, несомненно, заимствованы из Тимея; рассказ об отравлении, возможно, восходит к Каллиасу и, вероятно, попал к Диодору только через рассказ Дуриса.
После смерти Агафокла сиракузяне конфисковали его состояние и свергли все воздвигнутые ему статуи. Такие шаги, конечно, не были бы предприняты, пока у руля оставалась установленная Агафоклом демократия, но в любом случае они относятся только ко времени олигархической реакции, вызванной Меноном.