В нашей диссертации анализируется, как с римской точки зрения описываются пять вражеских полководцев республиканского периода: Пирр, Антиох III, Ганнибал, Филипп V и Митридат VI Евпатор.
Анализ основан на работе жившего в начале третьего века писателя Юстина, чья Эпитома является сокращением обширного исторического труда Historiae Philippicae римского историка Помпея Трога, жившего при Августе. Труд Помпея не сохранился, однако Юстин включил в свой опус идеи и темы Трога, которые были очень характерны для времени Августа, что делает Эпитому плодотворным источником по концу Римской республики. Однако «Эпитома» не была популярна среди историков, поскольку она полна ошибок, а повествование в ней бессвязно. Это объясняется тем, что Юстин, вероятно, был ритором, который хотел создать не исторический труд, а собрание исторических и интересных моральных примеров, которые считались актуальными и в его время. Поэтому мое исследование представляет новый взгляд Эпитомы а описание римских врагов. Более того, в исследованиях принято фокусироваться только на негативном или позитивном изображении неримлянства с римской точки зрения, но они мало изучены вместе. Данное исследование стремится восполнить этот пробел, анализируя положительные и отрицательные описания как римлян, так и их врагов в Эпитоме.
Я собираюсь рассмотреть, как Epitoma Historiarum Pompei Trogi Юстина описывает, с римской точки зрения, иностранных вражеских военачальников, с которыми римляне сами сталкивались в войнах. Таким образом, моя цель — изучить, как эти военачальники воспринимались римлянами: другими словами, как сам Юстин определял римлян, описывая врагов Рима. В мою тему входят пять полководцев: Пирр (319/318-272 гг. до н. э.), Антиох III Великий (ок. 241-187 гг. до н. э.), Ганнибал (247-183 гг. до н. э.), Филипп V (238-179 гг. до н. э.) и Митридат VI Евпатор (132-63 гг. до н. э.).
Я подхожу к исследованию с точки зрения военной силы, которой в Эпитоме уделяется много внимания. В первой главе я рассмотрю, как с помощью различных положительных и отрицательных моральных примеров Юстин описывает военную силу или слабость этих вражеских командиров. Таким образом, я буду исследовать, откуда бралась военная сила и как она связана с понятиями морали. Во второй главе я исследую способы, с помощью которых эта власть использовалась не по назначению. Для меня важно не только то, как изображается враг, но и то, что это изображение говорит о представлении римлян о самих себе. Поэтому рассмотрение этих характеристик также будет работать в обе стороны: в Эпитоме в отличие от злобных врагов римляне не всегда автоматически изображаются добродетельными людьми, но Юстин приводит положительные и отрицательные примеры с обеих сторон. В обеих главах я уделю много места тому, как Юстин через этих вражеских лидеров изображает римлян в прямо негативном свете.
Для изучения этого аспекта Эпитома является плодотворным источником для, потому что ее повествование почти полностью фокусируется на царях и на военачальниках восточного Средиземноморья и Северной Африки и на войнах, которые они вели. Я решила сосредоточиться на этих военачальниках, поскольку в Эпитоме они описаны особенно подробно, и все они противостояли римлянам в войнах с большим или умеренным успехом. Юстин, вероятно, считал их хорошими нравственными примерами и поэтому уделил им много места в своем труде. Все они также были царями своих царств, за исключением Ганнибала. В любом случае, описание в Эпитоме сконцентрировано на войнах, которые вели эти люди, поэтому важно, что все они были военачальниками и врагами римлян.
Эпитома очень мало востребована в исторических исследованиях. За исключением книги Лив Ярроу «Историография в конце республики: провинциальные точки зрения о римском правлении», одним из основных источников которой является Эпитома, мне не известно ни одного крупномасштабного исследования, в котором Эпитома использовалась бы целиком, но привлекались лишь отдельные части. Ученые, вероятно, неохотно брались за Эпитому из–за ее проблемного характера: она представляет собой резюме оригинальной утерянной работы Помпея Трога, автора времен Августа. Более того, ее содержание иногда весьма сбивчиво и противоречиво. Юстина обвиняли в небрежном монтировании и искажении текста Трога, а Эпитома даже описывалась как огромный беспорядок, который из–за его ненадежности не стоит даже изучать. Однако, моей целью является не поиск точных исторических событий, а восприятие римлянами иностранных противников. По этой же причине я не считаю преградой двуслойность произведения, из–за которой оно как будто имеет двух авторов, разделенных примерно 200 годами, поскольку древние литературные источники всегда соединены с более ранними авторами.
Поэтому в данном исследовании я стремлюсь заполнить пробел в изучении римской идентичности и неримлянства, привнеся новую позицию — эпитоматора — в рассмотрение о том, как римляне описывали своих самых могущественных врагов. Эпитома рассматривает историю неримского Средиземноморья с разных точек зрения и не отстаивает однозначно только одну сторону. Поэтому я буду исследовать восприятие римлянами своих врагов двумя новыми способами. Использование Эпитомы в качестве первоисточника позволяет взглянуть на римскую культуру последнего дохристианского века с новой, недостаточно изученной точки зрения. Кроме того, я буду рассматривать и негативные, и позитивные рассказы о римских врагах в одном флаконе, а не сосредотачиваться только на одном аспекте, как это было принято в исследованиях о римлянах и о других народах. Левене, на мой взгляд, верно подытоживает важность изучения эпитомы:
«Что сделал Трог, так это предоставил римлянам новое восприятие их империи с точки зрения истории других империй, которые они покорили и поглотили. Но не изменились основные идеологические блоки этого восприятия: патриотическое восхваление своей страны в сочетании с осознанием проблем в отдельных аспектах ее поведения и ощущением того, что настоящее представляет собой потенциально губительный отход от славы прошлого. В этой самой неримской из римских историй наиболее ярко проявляется непрерывность в римских исторических концепциях и сочинениях в период поздней республики».
Historiae Philippicae, на которой основана Эпитома Юстина, была большой исторической работой, написанной римским историком Помпеем Трогом в начале нашей эры. Его внимание было сосредоточено на Востоке, что беспрецедентно для римского историка, поскольку в то время как его современник Ливий и его предшественник Саллюстий писали историю с римской точки зрения, Трог писал о прошлом Македонии и эллинистического Востока. История начинается с древней Ассирии и Персии, продолжается возвышением Македонского царства и завоеваниями Александра Македонского и заканчивается гегемонией римлян над всем восточным Средиземноморьем. В своей работе он впервые упомянул Рим только тогда, когда тот начал завоевывать греческие территории в южной Италии в начале третьего века до н. э. Работа посвящена жизни и деяниям правителей и военачальников различных империй.
Труд Трога утрачен, но Юстин, живший примерно 200 лет спустя, обобщил его в работе под названием Epitoma Historiarum Philippicarum Pompei Trogi. По разным оценкам, объем оригинального произведения в пять–десять раз превышал объем сокращенного варианта. Краткое изложение Юстина, очевидно, стало очень популярным, возможно, уже в поздней античности: мы знаем, что до первого издания 1470 года существовало более 200 различных рукописей. Возможно, именно из–за популярности краткого изложения оригинальное произведение вышло из употребления и исчезло. Латинская версия, которую я использовала, — это тейбнеровское издание, подготовленное в 1972 году Отто Зеелем. Финского перевода Эпитомы нет, поэтому все переводы — мои собственные. Я использую английский перевод Ярдли.
Помпей Трог
Помпей Трог жил в конце I века до н. э. Его предки жили в Нарбонской Галлии, но он был римским гражданином и получил римское воспитание. Юстин рассказывает, что его семья происходит от воконтиев, народа, жившего к востоку от реки Роны у Средиземного моря. Дед Трога служил в армии Помпея и получил от него римское гражданство, а отец Трога, как говорят, был секретарем Юлия Цезаря (Epitoma 43.5.11-12). Таким образом, Трог был римлянином в третьем поколении.
Что касается мотивов Трога, то Юстин говорит, что Трог, вероятно, чувствовал необходимость написать всеобъемлющую историю мира на латинском языке, потому что больше не нашлось охотников (Epitoma Praefatio 1). В его время на латыни писались только труды по римской истории, а все труды по восточной истории — на греческом. Труд Трога является фактически единственной сохранившейся на латинском языке всемирной историей дохристианского периода. Следующая была написана только в пятом веке Павлом Орозием, который использовал в качестве источника Эпитому. Алонсо–Нуньез предполагает, что целевой аудиторией Трога могли быть жители западных провинций, где не говорили по–гречески и откуда происходили его семейные корни. По мнению Ярдли, Вальдемара Хеккеля и Андреаса Мехля, Трог стремился скорее дополнить своего современника Ливия, чей исторический труд Ab urbe condita охватывал всю историю Рима от его основания. Основными темами работ Трога были доброе царствование, власть правителя над своими подданными, а также подъем и падение империй и исторический континуум.
В любом случае, в наши дни Трог часто приобретает антиримскую репутацию из–за того, что его работы посвящены неримскому миру и критике Рима. В античности, однако, рейтинг Трога, очевидно, не падал, поскольку в Истории Августов, которая датируется около 400‑х годов, Трог дважды упоминается как один из четырех величайших римских историков наряду с Ливием, Саллюстием и Тацитом. Трог также, по–видимому, имел некоторую репутацию ученого–естествоиспытателя, поскольку, как говорят, он написал работу De animalibus, а натуралист Плиний Старший несколько раз упоминает Трога. Первоначальное название Historiae Philippicae также могло быть расширено до Liber historiarum philippicarum et totius mundi origines et terrae situ, что относилось бы не только к историческому аспекту, но и к природно–географическому содержанию, следы которого сохранились в Эпитоме, но основное внимание Юстина все же сосредоточено в другом направлении.
Трога можно смело отнести к последним десятилетиям первого века до н. э. или к началу первого века н. э., поскольку Трог комментировал стиль своего современника Ливия (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.) и явно испытывал на себе его влияние (Epitomа 38.3.11). Более того, если отец Трога был секретарем Юлия Цезаря (102/100 - 44 гг. до н. э.), то Трог должен был начать литературную деятельность как раз в конце I века до н. э. Трог, вероятно, закончил свое повествование в 6 году нашей эры, когда он написал последнюю книгу. Однако Алонсо–Нуньез считает, что абсолютный terminus ante quem работы Трога не позднее 9 года н. э. Таким образом, Трог и его семья были свидетелями последних моментов Римской республики, а его дядя сражался на Востоке во время Митридатовых войн.
Юстин
Утраченный труд Трога был взят за основу писателем по имени Марк Юниан Юстин. О нем известно еще меньше, чем о Троге. Наиболее популярная оценка, основанная на известных ссылках, рукописях, языке и содержании Эпитомы, заключается в том, что он жил около 200 года. Согласно Алонсо–Нуньезу, Юстин решил написать сокращение, возможно, из–за длинных и обширных Историй его времени, но у него, несомненно, были и другие мотивы. Сам Юстин объяснил их в предисловии к Эпитоме следующим образом:
| Epitoma Praefatio 4-6: Horum igitur quattuor et quadraginta voluminum (nam totidem edidit) per otium, quo in urbe versabamur, cognitione quaeque dignissima excerpsi et omissis his, quae nec cognoscendi voluptate iucunda nec exemplo erant necessaria, breve veluti florum corpusculum feci, ut haberent et qui Graece didicissent, quo admonerentur, et qui non didicissent, quo instruerentur. Quod ad te non tam cognoscendi magis quam emendandi causa transmisi, simul ut et otii mei, cuius et Cato reddendam operam putat, apud te ratio constaret. Sufficit enim mihi in tempore iudicium tuum, apud posteros, cum obtrectationis invidia decesserit, industriae testimonium habituro. | Когда во время пребывания в городе (Риме) у меня было свободное время, я выбрал из этого 44-томного труда наиболее ценный материал, опустив то, что было неприятно читать или не годилось для воспитания нравственности, и таким образом создал своего рода маленький букет, чтобы освежить память тем, кто изучал историю греческого мира, и дать знания тем, кто не изучал. Я посылаю тебе эту работу не столько для ознакомления, сколько для редактирования, и с целью показать результаты моего досуга, в котором, по мнению Катона, тоже надо отчитываться. Пока что достаточно будет твоей оценки. Поздние поколения признают мой труд, когда прекратится злобная критика. |
Итак, Юстин, очевидно, прибыл в Рим из другого места, возможно, не один, и в свободное время нашел историю Трога и решил написать ее сокращенную версию в качестве освежения памяти или для введения в греческую историю. Юстин адресует свой труд в первую очередь не своим читателям, а одному человеку, вероятно, занимающему высокое положение. Юстин также заявляет, что хочет писать о вещах, которые приятно читать и которые являются хорошими примерами (exempla). В своем вступлении Юстин также хвалит Трога за его искусный стиль.
Поль Жаль предположил, что Юстин был не столько историком, сколько ритором, и что Эпитома Юстина имела целью обучить риторике. Более того, время Юстина совпадает со вторым софистическим периодом в Риме, когда риторика снова набирала популярность, а риторы стремились вернуться к классической греческой модели риторики и философии. Софисты второго века путешествовали по культурным центрам Средиземноморья, во многом опираясь на свою риторическую школу. Известно, что некоторые из них, помимо прочей деятельности, писали исторические труды. Связи между учителем и учеником продолжались и после этапа ученичества. Возможно, Юстин адресовал свою работу тому, кто ранее предлагал ему репетиторство в искусстве риторики.
В любом случае, Юстин, похоже, не очень заинтересован в исторической точности и репутации Трога или себя как историка — действительно, Эпитома полна хронологических ошибок и пробелов, а Юстин путает имена правителей. Ему интереснее писать о чудесных событиях и персонажах, которые вызывают эмоции и мысли и служат хорошим моральным примером. Ярдли в филологическом разборе отмечает, что латынь, используемая Юстином, очень поэтична, и поддерживает предположение, что Юстин мог быть, например, учителем риторики. Ярдли и Хеккель также отмечают, что Юстин использует в своей работе выражение florum corpusculum, «букет цветов». Цветок был распространенной метафорой риторики и красноречия.
Бретту Бартлетту также ясно, что Юстин даже не пытался быть историком: Юстин не сохранил ни исторической канвы Трога, ни подробных рассказов о происхождении царств, ни списков царей, важных для нарбонца. Юстина интересовали только те исторические события или личности, которые давали хорошие нравственные примеры, а все остальное он опускал или сводил к минимуму. Например, он мог бы перенести повествование на несколько десятилетий вперед с помощью фразы «после многих царей».
Связь между Трогом и Юстином
Возникает вопрос, идеи какого автора на самом деле содержит Эпитома. Это было неясно уже в поздней античности тем, кто использовал Эпитому в качестве источника. Некоторые ученые считают Юстина переписчиком Трога, который копировал и идеи Трога как таковые. Сам Юстин в начале своего резюме написал, что он извлек из текста Трога самые важные и интересные отрывки. Нигде он не говорит, насколько основательно он при этом отредактировал текст.
Предисловие, написанное Юстином, предполагает, что он чувствовал, что создает свою собственную работу в своем собственном стиле, а не просто сжатую, почти дословную копию Трога. В конце концов, Юстин послал свою Эпитому кому–то другому для оценки как свое собственное художественное творение. И если Юстин действительно писал Эпитому с риторическими целями, возможно, для него было важно не столько точное копирование информации оригинального произведения, сколько предлагаемые в нем нравственные примеры, которые он считал приемлемыми и необходимыми в свое время. Все остальное Юстин просто опустил.
Филологический анализ также подтверждает предыдущий вывод. Ярдли изучил язык произведения, пытаясь провести различие между отрывками, написанными Трогом и Юстином — обоих авторов разделяют 200 лет, и за это время латинский язык изменился. Используя этот метод, он пришел к выводу, что стиль произведения явно больше напоминает латынь третьего века, чем латынь времен Августа. Другой филолог, Роберт Девелин, пришел к такому же выводу.
Но это касается только стиля, или Юстин изменил и суть? В Эпитоме есть широко изученный отрывок, в котором Юстин специально замечает: «Я думаю, что эта речь достойна включения в мое сокращение в том виде, в котором она была написана изначально». Независимо от того, правда это или нет, отсюда, по крайней мере, можно сделать вывод, что текст Юстина в других местах не соответствует оригиналу дословно. Бартлетт также использовал эту информацию, чтобы попытаться провести различие между идеями Юстина и Трога. Таким образом, он показал, что именно в нескольких речах вражеских вождей в Эпитоме, которые составляют важную часть этого тезиса, наиболее четко прослеживаются идеи Трога, несмотря на то, что они написаны в стиле Юстина. Действительно, все эти речи соответствуют основным темам оригинального произведения Трога, согласуются друг с другом в своих идеях, и все они написаны косвенной речью, которую Юстин объявил любимой для Трога.
Поэтому я думаю, что при написании Эпитомы Юстин вряд ли существенно изменил идеи оригинального произведения Трога, даже если бы он писал в своем собственном стиле. Действительно, Эпитома повествует о республиканском периоде и содержит, за пределами речей, идеологию Августа, характерную для времени Трога. Почему Юстин в качестве основы для своей собственной работы выбрал работу Трога и приложил большие усилия, если он не соглашался с идеями, выдвинутыми Трогом? Ярроу также считает, что Эпитома содержит мышление времен Августа, несмотря на то, что произведение было передано через Юстина. Хотя в оригинальной работе Трога также явно подчеркивалась неримская история, Ярроу считает, что Юстин, по собственному выбору, еще больше подчеркнул ее. Ярроу сравнила содержание оригинальной работы Трога, изложенное в главах Прологов, с содержанием Эпитомы и пришла к выводу, что Юстин опустил многие отрывки о римлянах и вместо этого сделал больший акцент на неримском аспекте работы Трога. С другой стороны, Трог также намеревался написать не римскую историю, что видно из Эпитомы (Praefatio и 43.1.2).
Как и другие ученые, я также считаю, что идеи Трога заметно переданы в Эпитоме, поэтому я буду использовать и его имя, хотя слова принадлежат Юстину.
Методы
Мой основной метод — литературный анализ первоисточника, и я стремлюсь создать диалог между ним и исследовательской литературой по теме. Я считаю, что идеи, почерпнутые из методов литературной критики Хейдена Уайта и Доминика Лакапра о литературном анализе исторических источников, могут быть применены к Эпитоме. Они утверждают, что язык, текст и повествовательные структуры являются способами создания и описания исторической реальности. Таким образом, задача историка заключается не в поиске недостижимых истин об исторических событиях, а в исследовании различных и, как правило, противоречивых способов их осмысления и описания. Этот подход хорошо подходит для такого текста, как Эпитома, где стиль и развлекательность считались более важными, чем историческая точность, и который рассматривался в старой историографии как малоценный и ненадежный.
По мнению Уайта и Лакапры контекст источника не менее важен, чем содержание текста, и для его понимания важно обратить внимание на необычайное разнообразие контекстов, которые встречаются в Эпитоме. Эпитома должна быть связана, по крайней мере, с идеологией эпохи Августа, которая ярко выражена в тексте, а также со временем Юстина. Для того чтобы соотнести Эпитому с ее временным контекстом, я буду обращаться не только к исследовательской литературе, но и к другим римским и иногда более ранним авторам, имеющим отношение к Эпитоме.
Кроме того, необходимо учитывать, вероятно, разные цели Трога и Юстина и их видимость в содержании Эпитомы. В общих трудах по античной литературе Эпитома классифицируется как историческое произведение, но она гораздо сложнее. В Эпитоме сильно сочетаются различные элементы историографии, биографии и риторики, и я постаралась учесть их все при постановке вопросов и оформлении данного исследования, как не обошла вниманием и цель Юстина предложить моральные примеры, exempla, которые, в частности, были связаны с вышеупомянутыми жанрами.
Римская мораль, добродетели и virtus
Эпитома описывает хорошие и плохие качества выбранных мною военачальников с римской точки зрения, т. е. рассуждение основано на римском представлении о virtus и о том, каким должен быть образцовый римлянин. Помимо virtus существовало еще несколько добродетелей, из которых Цицерон в своей речи Pro Murena, следуя примеру Платона, выделил справедливость (aequitas), самообладание (temperantia), мужество или стойкость (fortitudo) и благоразумие или мудрость (prudentia), а также их разновидности. Среди других важных добродетелей были честность или верность (fides), серьезность (gravitas), человечность (humanitas) и уважение к богам (pietas). Римляне считали, что высокая нравственность складывается из этих добродетелей. Порок, с другой стороны, был противоположен этим качествам и вел к безнравственности. Негативные стереотипы монархов эллинистического Востока как жаждущих удовольствий бесчестных, необузданных и жестоких тварей представляли все то, чего должен чураться образцовый римлянин.
Сам термин Virtus первоначально означал мужественность, моральную чистоту и храбрость в бою. Особенно в конце Республики и в имперскую эпоху все эти добродетели включались в понятие virtus. Как писал Цицерон, Virtus занимала центральное место в самовосприятии римлян, считаясь основой успеха Рима:
| … crudelitatem mortis et dedecus virtus propulsare solet, quae propria est Romani generis et seminis. Hanc retinete, quaeso, quam vobis tamquam hereditatem maiores vestri reliquerunt. Nam cum alia omnia falsa, incerta sint, caduca, mobilia, virtus est una altissimis defixa radicibus; quae numquam vi ulla labefactari potest, numquam demoveri loco. Hac virtute maiores vestri primum universam Italiam devicerunt, deinde Carthaginem exciderunt, Numantiam everterunt, potentissimos reges, bellicosissimas gentes in dicionem huius imperii redegerunt (Philippicae 4.13). | Virtus смягчает жестокость смерти и избавляет от позора, являясь характерной чертой римского рода и семени. Прошу вас, о римляне, сохраните это качество, которое ваши предки оставили вам в наследство. В то время как все остальное ложно, неопределенно, мимолетно и капризно, только добродетель имеет глубокие и прочные корни: никакое насилие не может поколебать ее, и она никогда не может быть сдвинута со своего места. С ее помощью ваши предки сначала завоевали всю Италию, затем разрушили Карфаген и Нуманцию, подчинили своей власти самых могущественных царей и самые воинственные народы. |
По мнению Майлза МакДоннелла, virtus и понятие республики были тесно связаны. Поэтому хороший римский человек должен был обладать добродетелью и другими связанными с ней достоинствами, но для их достижения он также должен был посвятить себя Республике. МакДоннелл резюмирует, что единственным способом, благодаря которому римские мужчины вообще могли называть себя римскими мужчинами, было служение Республике. В республиканский период это означало, прежде всего, военную службу.
Во второй половине республиканского периода римская литература была сильно озабочена упадком римской морали и добродетели. Эта тема повторялась в работах Ливия и Саллюстия, и вероятно, заметно присутствовала и у Трога, поскольку она в значительных количествах передана в Эпитоме Юстина. С другой стороны, размышления о морали и добродетелях также были очень актуальны в имперский период, особенно в философских и риторических текстах. О добродетелях писали с точки зрения правителей, приводя исторические примеры. Примеры добродетели и других достоинств, или их отсутствия, были найдены среди римских и иностранных лидеров.
Историографический контекст Эпитомы
Трог писал во время правления Августа, когда Ливий (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.), самый известный историк республиканского периода, еще был в строю. Действительно, в дополнение к этому прямому комментарию, в Эпитоме есть много из лингвистики и контента Ливия, поэтому ясно, что Трог и, возможно, также Юстин использовали Ливия в качестве образца. Трогу и Ливию предшествовал Саллюстий (86-34 гг. до н. э.), который писал на латыни о римской истории своего времени. До Трога биограф Корнелий Непот (ок. 110 — ок. 25 гг. до н. э.) писал на подобные темы, а из его De Viris Illustribus сохранилась глава об иностранных царях. Трог черпал вдохновение, в частности, в ряде греческих произведений. Например, Полибий (ок. 200 — ок. 118 гг. до н. э.) написал свою историю мира на греческом языке с римской точки зрения еще до Трога. Среди известных грекоязычных всемирных историй периода Августа можно отметить Историческую библиотеку Диодора Сицилийского, Историю Николая Дамасского и О царях Тимагена Александрийского. Большая часть истории греческого мира была написана в римские времена, но Трог был первым, кто сделал это на латыни.
Неотъемлемой частью римской общественной жизни была риторика, которой активно занимались несколько римских историков, прежде чем они стали писателями. Поэтому связь между историографией и риторикой в Риме была очень тесной и важной: и риторика, и историография были призваны развлекать и влиять на общественное мнение. Многие известные историки, такие как Ливий, Светоний и Тацит, также были риторически подкованы. Естественно, риторы также изучали историю, так как в ней было бесконечно много примеров и материала для их речей. Исторические труды, как правило, оживлялась нравоучительными рассказами, противопоставлениями и речами, написанными автором. Это также хорошо иллюстрирует стиль Эпитомы, который в значительной степени отражает риторическую подготовку, которую мог иметь Юстин.
Моральные примеры (exempla) были неотъемлемой частью как риторики, так и римской историографии. Мехль пишет: «как и поэты, историки служили у греков и римлян моральными авторитетами». Другими словами, история должна была не только развлекать, но и учить «правильному» поведению и ценностям. Даже Ливий в начале своего труда заявляет о своем намерении дать моральные наставления и привести положительные и отрицательные примеры. По мнению Мeхля, моральные понятия в текстах греческих и римских историков не менялись. Существовала вера в преемственность между прошлым и настоящим, в то, что прошлое повторяется и его примеры применимы к настоящему. Поэтому можно было сравнить этические нормы сегодняшнего дня с текстами и событиями сотни лет назад.
Постоянный поиск примеров из прошлого также сопровождался в римской историографии представлением о том, что национальная мораль постоянно разрушается и что раньше все было лучше. Например, у Саллюстия и Ливия основной темой является именно моральное разложение из–за роскоши, которая пришла вместе с внешними завоеваниями. Они критиковали не столько римский экспансионизм, сколько его последствия. Это было связано с политической пропагандой времен Августа: он утверждал, что восстанавливает золотой век Рима и мораль, которая испортилась. Трог, а через него Юстин, переняли этот же стиль. Все эти работы также содержат восхищенные изображения вражеских военачальников, поскольку состояние римского экспансионизма и морали охотно отражалось и на неримских примерах. Эпитома отличается от других работ тем, что Рим беспрецедентно отодвинут на второй план, не являясь центром повествования.
Произнесение речей от лица исторических личностей было типичным упражнением в школах риторики. Поскольку риторические приемы были частью процесса написания исторических произведений, историки, чтобы оживить повествование и персонажей, также сочиняли соответствующие ситуации речи. В Эпитоме их несколько, и самая известная из них — обращение Митридата к своим войскам (38.4-7). Филипп и Ганнибал также высказывают свое мнение. По мнению Майкла Гранта и Джона Маринколы, эти речи не могли быть подлинными по практическим причинам. [1] Эрик Адлер предположил, что эти речи использовались историками для критики Рима устами врага: если речь была представлена как речь вражеского царя, было безопаснее высказывать даже самую серьезную критику, чем делать это устами его самого. В любом случае, критика Рима была обычным явлением в римской историографии.
Нравственные примеры в историографии предлагались через портреты персонажей, и Эпитома также полностью сконцентрирована на правителях. Историография и биография настолько тесно связаны, что зачастую трудно провести между ними различие, которое не было ясно и древним писателям. Историография, сосредоточенная на деяниях великих людей, была популярна уже со времен греческих пионеров античной историографии. В Риме биографическая историография стала популярной к концу Республики. Повествование Ливия, например, зациклено на отдельных людях. Цицерон, современник Ливия, писал, что «излагать историю в хронологическом порядке, следуя за событиями, утомительно, но что делает историю интересной, так это изучение личностей» (Ad familiares 5.12.5). Предшественник Трога, Непот, написал историко–биографический сборник, предназначенный, очевидно, для риторов. Непот писал, что читатели должны сравнить римских и иностранных военачальников и решить, «кому из них следует отдать предпочтение». У Непота, как и в Эпитоме, можно найти очень похожие краткие описания жизни военачальников (Hannibal 13). Николай Дамасский, современник Трога, помимо всемирной истории написал биографии Августа и Ирода.
Биографии и биографическая историография также были популярны в имперский период. И в первом, и во втором веках писали Тацит, Светоний и Плутарх. Все они старались подавать нравственные примеры. Тацит писал истории, посвященные императорам, а Светоний — биографии императоров. Плутарх, писавший на греческом языке, сравнивал известных римлян и греков. Филипп Стадтер пишет, что популярность биографической историографии можно объяснить желанием предоставить примеры хорошего и плохого руководства во времена внутриполитического кризиса. В эпоху Трога, когда в Риме стал популярен биографический стиль, республиканская форма правления рушилась, и отдельные люди имели больше влияния и независимости, чем раньше. При императоре власть была сосредоточена в руках одного человека, поэтому было естественно смотреть на историю с точки зрения правителей. Юстин, вероятно, жил в конце второго века или после, когда после хаотической борьбы за власть, известной как «год пяти императоров», началось правление Северов. Таким образом, лидерство, всегда актуальная тема, легко изучается через биографию и исторические примеры.
Таким образом, поиск примеров и личных описаний из истории был обычным делом во времена как Трога, так и Юстина, но мода на эпитоматорство была свойственна времени Юстина. Квинтилиан (ок. 35 — ок. 95), учитель риторики раннеимперского периода, писал, что оратор должен отлично знать исторические примеры (Institutio oratoria 10.1.31-34). Поэтому риторы читали историю, и известно, что для них составлялись пособия и сборники exempla, чтобы те, кто искал подходящие примеры, были избавлены от необходимости читать целые исторические труды от начала до конца. Например, ритор Флор (ок. 74 — ок. 130) суммировал работу Ливия. Юстина часто сравнивают с Флором. Поэтому возможно, что Юстин, как и Флор, также хотел сделать образцовое резюме Трога. Учение о красноречии было сохранено вторым софизмом, но историография начала терять свое значение по мере того, как ослабевала сила сенаторского сословия. В поздней античности историография выродилась в краткие резюме и комментарии к более ранним произведениям, в сборники примеров и биографий. Эпитома Юстина по стилю вписывается в этот переходный период между ранним и поздним имперскими периодами.
Исследовательская традиция
В начале 20‑го века преобладало мнение, что римский экспансионизм имел в основном оборонительный характер и что в войнах были виновны иностранцы. В конце века, под влиянием постколониализма, эти представления все чаще подвергались сомнению, и современные исследования стремятся более широко взглянуть на то, как римляне описывали иностранцев, в частности, «Ориентализм» Сейда (1978), центральный тезис которого заключается в том, что Запад создал определенный образ Востока с целью доминирования и подчинения Ближнего Востока.
По мнению Адлера, теория Сейда также успешно применяется во многих последних исследованиях об античности, но опасность заключается в том, что исследователи слишком остро реагируют на более ранние исследования, впадая в другую крайность. Например, Бенджамин Айзек, который в книге «Изобретение расизма в классической древности» (2004) провел обширное и тщательное исследование о римских изображениях иностранцев, в основном фокусируется на уничижительной портретизации неримлян и на том, как римляне оправдывали таким образом свой экспансионизм. Более того, меньше внимания уделяется тому факту, что римские писатели не только очерняли врагов Рима, но и восхищались и уважали их. Точно так же действия римлян можно было как защищать, так и критиковать. Примеры всех этих точек зрения можно найти в Эпитоме. Я разделяю мнение Адлера, что важно рассмотреть всю картину того, как изображались неримляне, как позитивно, так и негативно. Изучение неримлянства находится на поверхности также в финских антикварных исследованиях. Антти Лампинен недавно (2013) защитил диссертацию об изображении религиозности и морали у северных варварских народов, а Элина Пый защитила диссертацию (2014) об изображении гендерности и римской идентичности в военных эпосах.
Однако очень мало исследований посвящено Эпитоме Юстина с неримской точки зрения. Выбранное мною направление исследований приобрело популярность только в конце XX века, отсюда Эпитома, не ужившаяся с более ранними исследованиями, где ценность источника зависела в большей степени от его надежности и достоверности, только сейчас начинает привлекать внимание ученых. Исследования середины 20‑го века и более ранние, в которых основное внимание уделялось хвалебному изображению неримлян могли очень негативно относиться к Эпитоме. Действительно, Трог долгое время имел антиримскую и непатриотическую репутацию, что привело к убеждению, что оригинальная работа Трога была утеряна из–за непопулярности. Даже в конце XX века негативная репутация сохранялась: Ф. Гудиер, исследователь Эпитомы, описал работу Юстина как небрежное и ленивое резюме, к которому эпитоматор добавил мало своего.[2] ГРАНТ, в своем общем трактате о древних историках (1995), кратко описывает работу Трога как «бессмысленную и запутанную», возможно, бессознательно перенося плохую репутацию Юстина на Трога и путая их. [3].
Наряду с этими негативными замечаниями начали появляться исследования Эпитомы и с новых ракурсов. Эпитома и ее происхождение были изучены с филологической точки зрения, в частности Отто Зеелем во введении к его изданию Юстина (1972), Х. М. Алонсо–Нуньезом в книге «Всемирная история при Августе: «Historiae Philippicae» Помпея Трога» (1987) и Дж. К. Ярдли в книге «Юстин и Помпей Трог: исследование языка «Эпитомы Юстина» Трога» (2003). Отношения между Трогом и Юстином недавно были значительно прояснены Бреттом Бартлеттом в книге «Эпитома Юстина: маловероятная адаптация «Всемирной истории» Трога» (2014). Все они способствовали привлечению внимания к Трогу и Юстину и значительно расширили наши знания об этих писателях и их работах, которые переданы нам через «Эпитому.
В самых последних исследованиях Эпитома также стала источником интереса для исторических исследований. В своей монографии «Историография в конце республики: провинциальные взгляды на римское правление» (2006) Ярроу рассмотрела Эпитому с различных историографических точек зрения наряду с другими всемирными историями периода Августа. Согласно ее анализу, римское самовосприятие и идентичность строятся, в том числе, на основе изображения экспансионизма и неримлянства в Эпитоме.
В работах «Римская историография в поздней республике» (2007) и «Помпей Трог в «Анналах» Тацита» (2010) Левене включил Трога в число важнейших историков поздней республики, наряду с Ливием и Саллюстием, и признал Эпитому важным источником для изучения римской мысли в поздней республике. В этих статьях он рассмотрел Эпитому как часть историографии конца Республики, которая включала размышления о моральном упадке, а также описания монархов в Эпитоме.
Эрик Адлер изучил положительные образы врага в Эпитоме и поставил под сомнение антиримскую репутацию Трога, в частности, в работе «Возвеличивая варваров. Речи врага в римской историографии» (2011). По его мнению, вражеские речи в римских историях, которыми изобилует и Эпитома, были средством критики и определения собственной культуры.
В дополнение к ним Луис Баллестерос Пастор написал подробный исторический комментарий на испанском языке (2013) к разделам Эпитомы о Митридате в книгах 37-38. Мы надеемся, что это предвещает рост интереса и увеличение числа публикаций в будущем. Среди последних общих работ по римской историографии — «Римская историография. Введение в ее основные аспекты и развитие» Андреаса Мехля (2011, немецкий оригинал «Römische Geschichtsschreibung» 2001) был особенно полезен для того, чтобы помочь мне лучше вписать Трога, Юстина и Эпитому в их историографический контекст.
Для понимания экспансии в восточное Средиземноморье в конце Римской республики, описанной в Эпитоме, превосходными работами являются «Римский империализм в поздней республике» Эрнста Бэдиана (1976, первое издание 1968) и «Эллинистический мир и приход Рима» Эриха С. Груэна (1984), которые использованы в данном исследовании. Они, в частности, показали, что нельзя говорить о римском империализме в конце Республики, как будто Рим активно стремился к расширению своей империи. Напротив, особенно в III и II веках до н. э., Рим не желал доминирования на новых территориях в восточном Средиземноморье и по возможности избегал его. Описание эпитома очень похоже, поэтому в большей части своих исследований я применяю тезисы Бэдиана и Груэна.
Помимо описания неримлянства важную роль в Эпитоме играют добродетели и virtus. Из наиболее важных исследований римских моральных концепций является работа Катарины Эдвардс «Политика безнравственности в Древнем Риме» (1993), в которой она рассматривает взаимосвязь между моралью, добродетелью, республикой, риторикой и политикой у римских писателей конца Республики и начала имперского периода. Понятие virtus и его изменение с течением времени, а также идеал романизма в республиканский период подробно рассмотрены Майлзом МакДоннеллом в книге «Римская добродетель. Virtus и Римская республика» (2006). Другой важной работой, посвященной моральным концепциям, является «Разведывательная деятельность в Древнем Риме» Роуз Мэри Шелдон (2005), в которой она, среди прочего, рассматривает, что было и что не было морально приемлемым в деятельности римской разведки в войнах и в дипломатических отношениях с неримскими правителями. В своих собственных исследованиях я применяю их идеи с точки зрения Эпитомы.
Чтобы понять описание в Эпитоме Пирра, Антиоха, Ганнибала, Филиппа и Митридата, необходимо рассмотреть его в более широком контексте: каков был общий взгляд римлян на народы эллинистического Востока и Карфагена, и откуда этот взгляд пришел. Царства Пирра и Филиппа располагались в материковой Греции, а Митридата — в Малой Азии. Селевкидский царь Антиох правил большой территорией в восточном Средиземноморье, включая значительную часть Малой Азии и Месопотамии вплоть до Каспийского моря и Персидского залива. Ганнибал был военачальником карфагенян, живших на территории современного Туниса, но его влияние распространялось и на эллинистический восток: он вступил в союз с Антиохом и царем Вифинии и, таким образом, воевал и в Малой Азии. Поэтому все эти военачальники имели определенное влияние на материковую Грецию и Малую Азию. При жизни этих пяти военачальников (ок. 300-63 гг. до н. э.) римская сфера влияния простиралась на восток до Иудеи, Малой Азии и Евфрата. Трог закончил свой рассказ в нашей эре, но зона влияния на востоке существенно не расширилась. Стоит кратко рассмотреть римский взгляд на эти области в конце республиканского периода, когда писал Трог.
Римские представления об эллинистическом Востоке восходят к тому, как греки описывали своих злейших врагов, персов, в конце пятого века до нашей эры. После Персидских войн греческие писатели начали использовать негативные описания. Персия изображалась как противоположность Греции: слабая, порабощенная, полная роскоши страна. С другой стороны, греки были сильными, независимыми и свободными людьми. Ксенофонт, например, описывает, что персы раньше были почетными врагами, но в его время они страдали от морального разложения, коррупции, физической слабости, женственности и осознания собственной исключительности (Cyropaedia 8.8). Согласно Гиппократу, различия между греческим и персидским народами были обусловлены разным климатом. Легкий и приятный климат Азии также делал тамошних людей слабыми и легко покоряемыми. В Азии доминируют монархи, а их подданные не заинтересованы в войне, потому что они не являются свободными людьми (Hippokrates, De aeribus, aquis et locis 12 и 16).
Римляне, со своей стороны, впервые столкнулись с эллинистическим Востоком, когда завоевали греческие колонии в южной Италии в начале 200 года до н. э. По сравнению с прошлым в Рим стали проникать греческие влияния. Римляне переняли греческие стереотипы о персах и применили их к грекам. Греков презирали, потому что, например, их обвиняли в том, что они были искусными болтунами, не подкреплявшими свои слова делами. Римляне считались противоположностью, то есть людьми действия. Помимо болтливости, греков описывали как ненадежных, безответственных, трусливых и любящих пустую роскошь субъектов (Livius 8.22.8; Plutarchos, Cato 12.5). В то же время греческая культура вызывала большое восхищение. Уже с 200‑х годов до н. э. греческая литература переводилась, искусство моделировалось, а язык преподавался. ГРУЭН назвал это противоречие странным парадоксом: «Несмотря на распространенность греческой образованности среди сенаторской аристократии, быть причисленным к филэллинам никогда не было вполне респектабельно». Таким образом, отношение римлян к эллинистическому Востоку с самого начала было очень разнообразным и противоречивым, что нашло отражение и в описаниях римлянами своих внешних врагов.
Поскольку в конце Республики римляне все больше общались с народами восточного Средиземноморья, писатели выражали опасения, что культуры смешаются, и римляне станут похожими на своих бывших врагов. В текстах самых строгих римских моралистов эллинистический Восток традиционно символизировал развращающую роскошь и иностранные влияния, которые подрывали силу Рима. Катон Старший, живший между 200 и 100 годами до н. э., с подозрением писал о живущих в Риме греческих врачах. Он чувствовал, что греческое влияние уже начало подрывать моральный дух. Его взгляды цитирует и подтверждает Плиний Старший, который позже писал о греках, что «они разрушили нравы империи» и что «греки — родители всех пороков». Плиний также знаменито сказал, что, покорив греков, они в свою очередь покорили Рим, принеся с собой свои собственные влияния. Гораций имел в виду то же самое, когда писал: «Завоеванная Греция покорила своего яростного победителя».
В имперский период стереотипы оставались прежними, но применялись не только к Греции, но и ко всему Восточному Средиземноморью. Петроний не умолчал о восточных влияниях, которые экспансионизм принес в Рим в его время: там было богатство, гомосексуализм, разлагающая роскошь и проституция. Ювенал также был обеспокоен проникновением в Рим иностранцев с Востока, которых он называл бесчестными развратниками. Не желая изучать устои Рима, они распространяли среди римлян свои собственные обычаи. АЙЗЕК пишет, что для римлян «сам успех империи несет в себе семена ее упадка и разрушения».
Ганнибал Карфагенский, с другой стороны, географически не принадлежал к той же восточной группе, что и эти другие военачальники. Стереотипное представление римлян о карфагенском пунийце выражено в топосе Punica fides, «пунийская (не)благонадежность». Соответственно, пунийцы считались в худшем случае нарушителями договоров и лжецами. Их также считали очень хитрыми и, в самых негативных описаниях, жестокими и высокомерными. Первые стереотипные описания пунийцев появляются еще у Гомера, но только после Пунических войн римляне стали широко использовать негативные описания и термин punica fides. Ливий, в частности, негативно относился к пунийцам. По мнению Айзека, это было связано с пропагандой Августа (См. Epitomа 18.2.1-5; 18.6.2; 31.4.2: Punico ingenio).
Согласно Айзеку, взгляды на пунийцев в конечном итоге не сильно отличались от взглядов на жителей Малой Азии и Сирии. Известно, что пунийцы пришли из Тира на восточном побережье Средиземного моря, поэтому Карфаген можно рассматривать как часть культур восточного Средиземноморья. Адлер считает, что и в Эпитоме Карфаген ассоциировался с эллинистическим Востоком, поскольку в Эпитоме Ганнибал указан как один из ненавистных римлянам монархов (Epitomа 29.2.4). В действительности Карфаген был республикой, и Ганнибал был не царем, а военачальником, но, возможно, легче объяснить действия Ганнибала, если представить Карфаген монархией, а Ганнибала своего рода царем, как и всех других иностранных лидеров в произведении Юстина. Поэтому ясно, что в Эпитоме Ганнибал считался принадлежащим к той же группе, что и цари эллинистического Востока. История Карфагена широко освещается, а его происхождение подтверждается как восточное (Epitomа 18.3.1-19.3.12).[1] Ганнибал и другие карфагеняне играют в повествовании важную роль.
В этой главе я проанализирую, как описывается сила и результаты войны пяти военачальников, а также причины их успехов в войне согласно Эпитоме. Сначала я рассмотрю положительные, а затем отрицательные описания характеристик вражеских командиров и их влияние на результаты войны. Для положительных характеристик я рассмотрю в основном Пирра, Ганнибала и Митридата, а для отрицательных — Антиоха, поскольку в Эпитоме в этом смысле они описываются односторонне. О Филиппе я более подробно буду говорить только в главе, где речь пойдет о злоупотреблении властью, поскольку его реальная власть не восхваляется и не ставится под сомнение. Наконец, эти представления о силе и слабости я проанализирую в речах Митридата и Ганнибала, где ракурс меняется с врага на римлян.
В греко–римской историографии детство, юность и восхождение к власти самых известных царей и военачальников часто имели мифические и сверхъестественные аспекты, как, например, в случае с Ромулом и Ремом в Риме. В Эпитоме такие черты встречаются, в частности, в рассказе о Митридате, а также в повествованиях о юности Пирра и, в некоторой степени, о Филиппе.
Одним из повторяющихся элементов были природные явления, которые рассматривались как послания божеств. Считается, что рождение Митридата сопровождалось великолепным небесным знамением:
| Epitoma 37.2.1-3: Huius futuram magnitudinem etiam caelestia ostenta praedixerant. Nam et eo quo genitus est anno et eo quo regnare primum coepit stella cometes per utrumque tempus LXX diebus ita luxit, ut caelum omne conflagrare videretur. Nam et magnitudine sui quartam partem caeli occupaverat et fulgore sui solis nitorem vicerat; et cum oreretur occumberetque, IV horarum spatium consumebat. | Его будущее величие было предсказано и небесными чудесами. Дважды, и в год его рождения, и в год начала его правления, комета горела в небе в течение 70 дней настолько ярко, что казалось, огнем был охвачен весь небосвод. Пламя закрывало четверть неба и в своем сиянии затмевало даже солнце. В то же время, на подъем и заход уходило по четыре часа.[1] |
Таким образом, в Эпитоме о Митридате дается очень впечатляющее и позитивно заряженное вступление. Ярроу отметила, что кометы Митридата — любопытный случай в Эпитоме, которая в остальном скептически относится к сверхъестественной природе любых природных явлений. Возможно, причина отклонения от формулы в случае с Митридатом заключается в том, чтобы подчеркнуть его особый характер.
В древней Малой Азии и на Ближнем Востоке, а также в Греции и Риме кометы обычно были положительными предзнаменованиями и знаками от богов. Одно из таких предзнаменований, возможно, произошло в молодости самого Трога, когда в 44 году до н. э. при погребении Юлия Цезаря яркая комета горела в небе в течение семи дней. Римляне восприняли это как знак вознесения Цезаря к богам (Sueton. Jul. 88). Кометы Митридата описываются как более яркие, чем солнце, что наводит на мысль о персидском боге солнца Митре. Акцент на связи между Митридатом и кометами, возможно, призван передать мысль о том, что боги были на стороне Митридата с самого его рождения, и что во власти Митридата было что–то сверхъестественное. Его судьбой было стать могущественным правителем и бросить вызов римлянам. Римляне также считали, что для победы в войне, помимо всего прочего, необходима удача, которая приходит благодаря благосклонности богов. [2] Если кометы Митридата были знаком милости богов, то в Эпитоме они явно символизировали его военную мощь.
С другой стороны, с римской точки зрения божественное происхождение власти Митридата было угрожающим и негативным фактором. Римляне, возможно, также считали кометы плохим предзнаменованием, начиная с конца республиканского периода и далее. Хорошим примером является комета Галлея в 87 году. Она совпала с римской гражданской войной и первой Митридатовой войной. Поздние римские писатели часто описывали комету Галлея как предвестник последующего периода гражданской войны. [3] Возможно, таким же образом, оглядываясь назад, Эпитома хотела подчеркнуть связь между Митридатом и Кометами и напомнить читателям о трех войнах, которые Митридат вел с римлянами. Как раз в тот момент, когда республика приближалась к своим последним моментам, Митридат стал последним из могущественных противников Римской республики.
Юстин описывает юность Митридата и его восхождение к власти в таком хвалебном тоне, что кажется, будто боги действительно были на стороне царя с самого его рождения. Согласно Эпитоме, в детстве Митридата несколько раз пытались убить. Например, его воспитатели пытались инсценировать несчастный случай, заставляя его скакать на дикой лошади и одновременно метать копья. Их уловка не удалась, потому что, несмотря на свой юный возраст, Митридат был настолько искусным наездником, что легко уцелел (Epitoma 37.2.4-5).
B. C. Mакгинг считает, что это описание юности Митридата отражает традиционные персидские представления о том, как воспитывались мальчики высшего класса в Понте. Это воспитание включало в себя обучение бою верхом на лошади и охоте в дикой местности. По мнению Mакгинга, возможно, что Трог или Юстин неправильно истолковали свои источники: езда на дикой лошади была не столько покушением на убийство, сколько демонстрацией силы и мастерства будущего царя. Более того, на ум сразу приходит история о том, как Александр Македонский сам укротил дикую лошадь. Пропаганда Митридата включала сравнение себя с Александром Великим, а в Эпитоме он даже утверждает, что является родственником Александра по материнской линии. В других древних источниках его также сравнивали с Александром. Плутарх, например, говорит, что в младенчестве Митридат был поражен молнией. Он также говорит, что в утробу матери Александра во сне ударила молния, когда она ожидала Александра (Quaestiones Convivales 1.6.2; Alexander 2.2).
Сравнение себя с Александром Македонским было очень распространено среди других правителей эллинистического Востока. Также говорят, что Пирр был родственником Александра Македонского и хотел стать завоевателем, равным Александру (Epitoma 17.3.14; 18.1.1-2). Филипп, согласно Эпитоме, тоже горел желанием сравняться с Александром Македонским (Epitoma 29.3.8). С другой стороны, Ганнибала восхваляют за его военную доблесть, хотя сам он, как говорят, так не считал (Epitomа 30.4.9). Кроме того, говорят, что Митридат по отцовской линии был родственником знаменитых великих царей Кира и Дария (Epitoma 38.7.1-5). Считается, что Пирр был родственником Александра, Ахиллеса и Геракла (Epitoma 17.3).
Александр был для римлян распространенным топосом и очень популярной ролевой моделью как завоеватель, цивилизатор и мировой лидер: среди прочих, с ним себя сравнивал Август (Cicero, Philippicae 5.17.48). Сравнение правителей Эпитомы с Александром также означает, что благодаря своему благородному происхождению они появились на свет с врожденной добродетелью и им было суждено стать могущественными царями. Когда Эпитома комментирует время, в которое Антиох, Ганнибал и Филипп почти одновременно пришли к власти, они упоминаются как молодые люди, все страстно желающие пойти по стопам своих предков и проявить «врожденную добродетель», что здесь, как я думаю, означает военную силу (Epitoma 29.1.8). Это также подчеркивает биографическое мышление, согласно которому на ход истории влияют личные качества лидеров. Очень похоже об этом событии написал Полибий, поэтому, возможно, Трог использовал его как источник и разделял его точку зрения (Polybios 4.2.4-11).
Митридат и Пирр, согласно Эпитоме, вынуждены были избегать покушений на протяжении всего своего детства, из–за чего всю свою юность провели в изгнании. Когда Митридат оказался слишком искусным наездником, была предпринята попытка отравить его, но, опасаясь подобных козней, он регулярно принимал противоядие и в конце концов никакой яд не мог на него подействовать. В Эпитоме говорится, что он закалял себя и избегал убийц, в течение семи лет скитаясь по горам и охотясь на диких животных (Epitoma 37.2.5-9). Отцом Пирра был ненавистный царь Эпира, который был изгнан из царства. Пирр, который был еще младенцем, также стал мишенью для покушения. Он был спасен и доставлен в Иллирию, где царь и царица усыновили его и защитили от гнева македонцев. Эпирцы, в свою очередь, стали жалеть юного Пирра и пригласили его вернуться в свое царство уже взрослым. Даже будучи молодым царем, он, как говорят, выиграл несколько войн и быстро завоевал репутацию, «благодаря которой он казался единственным, кто мог помочь тарентинцам противостоять римлянам» (Epitoma 17.3 и 17.3.22).
Персидские царские легенды также включали изгнание и проживание в чужой стране. Например, персидского царя Кира пытались убить новорожденным, но он был спасен и провел свою юность среди пастухов. Истории о полной опасностей юности Пирра и Митридата, возможно, отражают обычные царские легенды в источниках Трога, но и они, подобно небесным предзнаменованиям, указывают на их будущее величие. Таким образом, самые могущественные враги Рима учились бороться за свое выживание с колыбели, ибо воля к борьбе была у них в крови.
Из пяти наших военачальников Пирр, Митридат и Ганнибал, в частности, описываются как мастера в военном деле. Из них Пирр был одним из самых ранних внешних врагов римлян. Пирр также был первым военачальником эллинистического Востока, сражавшимся против римлян, и его военная доблесть часто восхвалялась историками, начиная с Энния. [4] Даже будучи молодым человеком, согласно Эпитоме, он был настолько успешен в военных действиях, что Тарент в южной Италии выбрал его для защиты города от римлян, поскольку никто другой не был достаточно силен для этого (Epitoma 17.3.21-22). Пирр проявил большое мужество в борьбе с римлянами, поскольку, как говорят, он не испугался и не отступил, хотя его армия была меньше, чем у римлян. Он победил римлян с помощью боевых слонов и завоевал большую славу, хотя его потери были велики (Epitoma 18.1.5-7). Юстин считал Пирра настолько знаменитым и искусным военачальником, что на момент его смерти он составил о нем хвалебное резюме:
| Epitoma 25.5.3-6: Satis constans inter omnes auctores fama est, nullum nec eius nec superioris aetatis regem conparandum Pyrro fuisse, raroque non inter reges tantum, verum etiam inter inlustres viros aut vitae sanctioris aut iustitiae probatioris visum fuisse, scientiam certe rei militaris in illo viro tantam fuisse, ut cum Lysimacho, Demetrio, Antigono, tantis regibus, bella gesserit, invictus semper fuerit, Illyriorum quoque, Siculorum Romanorumque et Karthaginiensibus bellis numquam inferior, plerumque etiam victor extiterit; qui patriam certe suam angustam ignobilemque fama rerum gestarum et claritate nominis sui toto orbe inlustrem reddiderit. | Среди авторов общепринято мнение, что ни один царь нынешнего или прошлого века не может сравниться с Пирром, и что в истории редко появлялся человек, столь безупречный в жизни и столь справедливый в правосудии не только среди знати, но и вообще среди всех известных и выдающихся людей. Говорят, что мастерство этого человека в войне было таково, что он постоянно оставался невредимым в войнах против могущественных царей Лисимаха, Деметрия и Антигона. Точно так же в войнах против иллирийцев, сицилийцев, римлян и пунийцев он никогда не проигрывал и очень часто выходил победителем. Действительно, известность его достижений и окружавшая его имя слава сделали его доселе незначительную и маленькую страну всемирно известной. |
Конечно, в действительности карьера Пирра шла не так гладко, но Юстин хочет представить Пирра как превосходного человека. В этом отрывке примечательно то, что выдающееся военное мастерство и успех Пирра, очевидно, были связаны с его честностью и справедливостью. В другом месте Юстин пишет, что Пирр освободил 200 римских солдат, захваченных в бою, и отправил их домой, не требуя ничего взамен. Юстин говорит, что «римляне, которые уже знали его воинскую доблесть (virtus), теперь знали его и как великодушного мужа» (Epitoma 18.1.10: […] ut cognita virtute eius Romani cognoscerent etiam liberalitatem). Таким образом, сочетание честности, справедливости и великодушия было секретом успеха Пирра и делало его положительным примером.
МакДоннелл показал, что в поздний республиканский период под влиянием греческой философии дебаты о таких этических достоинствах военачальников получили широкое распространение. В частности, на это повлиял Цицерон, который утверждал, что такие достоинства, как честность и доброжелательность, хорошо подходят военачальнику в дополнение к более важным качествам добродетели и военной мощи (De imperio Gnaei Pompei 36). На протяжении всей античности справедливость и великодушие также считались важными придатками хорошего монарха, и имперские писатели призывали к ним своих императоров. Пример Пирра показывает, что правитель, будь то военачальник или самодержец, должен справедливо использовать свою власть, чтобы сохранить ее.
Согласно Эпитоме, военная мощь складывалась из многих других факторов, что видно, например, из описания жизни Митридата. Сила Митридата проявилась уже в детстве: он провел годы в пустыне, охотясь на диких животных и тренируя свое тело. Став царем, он вместо того чтобы питаться зимой в помещении, каждый день занимался спортом на свежем воздухе, а также закалял свою армию физическими упражнениями. Говорят, что он принимал участие в различных спортивных мероприятиях, таких как бег наперегонки или скачки (Epitoma 37.4.1-2). Как и описание комет Митридата, описание его военных приготовлений достойно похвалы. Юстин утверждает, что «он не только сам был непобедим, но и создал непобедимую армию» (Epitoma 37.4.2). Митридат одержал убедительную победу над «непобедимыми скифами», которые ранее сумели отбиться от Александра, Филиппа и Кира, величайших царей Востока в прошлом (Epitoma 37.3.2). Митридат, как и Пирр, также восхваляется без устали:
| Epitoma 37.1.6-9: Mithridates […] cuius ea postea magnitudo fuit, ut non sui tantum temporis, verum etiam superioris aetatis omnes reges maiestate superaverit bellaque cum Romanis per XLVI annos varia victoria gesserit, cum eum summi imperatores, Sylla, Lucullus ceterique, in summa Cn. Pompeius ita vicerit, ut maior clariorque in restaurando bello resurgeret damnisque suis terribilior redderetur. Denique ad postremum non vi hostili victus, sed voluntaria morte in avito regno senex herede filio decessit. | Величие Митридата было таково, что он превзошел царей не только своего времени, но и всех предыдущих эпох. Он воевал с римлянами в течение 46 лет, одержав множество побед. Он был побеждаем величайшими военачальниками Суллой, Лукуллом и другими, особенно Гнеем Помпеем, но в результате достигал еще большей славы, становясь из–за своих поражений еще более грозным и продолжал вести борьбу. В конце концов, отнюдь не побежденный силой врага, он умер от собственной руки стариком в своем родовом царстве, оставив наследником сына. |
Поэтому Митридат заслужил уважение римлян за свою силу, упорство и настойчивость. Даже самые известные римские полководцы поздней Республики не смогли захватить его в плен в течение более чем 30 лет (46 лет у Юстина не совсем верно), которые он провел в борьбе с римлянами. Его сила, казалось, исходила от целеустремленной физической подготовки и дисциплины.
Известно, что физические тренировки и подготовка к войне также были популярными занятиями среди римской знати, члены которой выезжали в поле вместе со свитами. В частности, это проповедовал Катон Старший (234-149), который считал, что молодые римляне должны поддерживать свою военную форму с помощью физических упражнений. Как и Митридат, Марий и Помпей, одни из самых успешных римских полководцев, как говорят, тренировались вместе со своими людьми и умели метать копья на скаку (Plutarkhos Pompeius 64.2 и 41.3; Marius 20.5). Охота и выживание на природе также были подходящими способами подготовки к войне. [5] Таким образом, Митридат служит наглядным примером связи между военной силой и физической подготовкой. Его военные приготовления с точки зрения римлян эффективны и образцовы и объясняют его силу в борьбе с римлянами.
Физическая сила также казалась секретом Ганнибала, который он проявлял в самодисциплине и сдержанности. Хвалебное изложение его жизни также сравнимо с энкомиями Пирру и Митридату:
| Epitoma 32.4.10-12: Ex quibus constat Hannibalem nec tum, cum Romano tonantem bello Italia contremuit, nec cum reversus Karthaginem summum imperium tenuit, aut cubantem cenasse aut plus quam sextario vini indulsisse pudicitiamque eum tantam inter tot captivas habuisse, ut in Africa natum quivis negaret. Moderationis certe eius fuit, ut, cum diversarum gentium exercitus rexerit, neque insidiis suorum militum sit petitus umquam neque fraude proditus, cum utrumque hostes saepe temptassent. | Что касается Ганнибала, то общепризнано, что даже когда он, как гроза, гремел войной против римлян, и вся Италия трепетала от страха перед ним, и даже когда он вернулся в Карфаген и занимал верховную власть, он никогда не ужинал лежа и не позволял себе больше одного секстария вина. И хотя его окружало множество пленниц, он был настолько сдержан, что словно не родился в Африке. Несомненно, благодаря его умеренному поведению, хотя он возглавлял армии, состоящие из разных народов, против него никогда не было заговора его собственных людей, и он никогда не был предан, хотя его враги неоднократно пытались использовать против него оба средства. |
Этот отрывок подтверждает подозрение, что, согласно Эпитоме, самодисциплина, физическая крепость и воздержанное поведение были ключом к военному успеху. Это описание подчеркивает связь между умеренностью и силой Ганнибала. Хотя он одерживал победы над римлянами и имел большую власть в Карфагене, он вел очень дисциплинированный образ жизни и не предавался роскоши и удовольствиям. Опять же, это описание соответствует взглядам Катона на военную мощь. Он считал, что простая жизнь без роскоши воспитывает хороших солдат. Например, диета должна быть предельно неприхотливой (Plutarkhos Marcus Cato 4.3, 23.5).
Кроме того, самодисциплина привела к тому, что люди Ганнибала настолько уважали своего вождя, что никогда не пытались сговориться против него. Важность этого момента подчеркивается тем, что это последнее, что Юстин пишет о Ганнибале. Пользовались ли Пирр и Митридат уважением своих людей? Согласно Эпитоме, когда Пирр прибыл в Сицилию, местные жители обрадовались и сразу же провозгласили его царем Сицилии (Epitoma 23.3.2). Говорят, что он был очень знаменит и почитаем в Греции, где он был известен своими военными подвигами против карфагенян и римлян. Когда он отправился в поход в Грецию, «вся Эллада с нетерпением ожидала его прибытия» (Epitoma 25.4.5). После того как Митридат одержал победу в первой стычке с римлянами, города Малой Азии приветствовали его и тепло встретили. Он завладел большим количеством золота и серебра и военным снаряжением, поэтому простил долги всем завоеванным им городам и освободил от налогов на пять лет (Epitoma 38.3.8-9). В своей речи он восхваляет себя как справедливого и великодушного мужа, и говорит, что любой из его солдат может с уверенностью подтвердить это утверждение (Epitoma 38.7.10).
Мы не знаем, как близкие относились к Пирру, но в описании Эпитомы он помимо римлян вызывал восхищение у многих других народов.
Митридат был очень популярен как в Малой Азии, так и среди своих солдат. Существует множество свидетельств популярности Митридата за пределами Малой Азии, подтверждающих данные Эпитомы: ему были посвящены статуи и надписи, в частности, в Афинах, Делосе и на Родосе. Поэтому сила вражеских военачальников исходила не только от них самих, но и от популярности, которой они пользовались. Было ясно, что если эти вожди будут жестоко обращаться со своими подданными или с людьми, они не будут пользоваться популярностью и, таким образом, потеряют важную поддержку. Даже опытный и сильный военачальник может провалить кампанию, если его не поддержат местные жители (Livius, 26.38.1-5). Уважение подчиненных и солдат также завоевывалось образцовым поведением, например, проявлением самодисциплины и скромности.
В дополнение к великодушию, самодисциплине и популярности эти военачальники обладали четвертым важным достоинством: интеллектом. Он проявлялся в том, что, помимо физической силы, они были еще и искусными тактиками. Митридат, который, согласно Эпитоме, бродил переодетым по Малой Азии, лично изучая ее местность и города и планируя ее завоевание (Epitoma 37.3.4-5). Как я уже говорил, на эллинистическом Востоке такое добровольное изгнание нередко было частью историй о знаменитых царях. Считается, что Александр Македонский, Кир Персидский и основатель Понтийского царства Митридат I Ктист отправились в такую разведывательную экспедицию. Митридат, в конце концов, был родствен всем им и, как говорят, завоевал территории, которые не удалось покорить даже его знаменитым предкам (Epitoma 38.3.2 и 7.1-5).
Ганнибал также описан как особенный хитрец. После Второй Пунической войны римский сенат приказал убить Ганнибала, опасаясь, что тот вступит в союз с Антиохом. Ганнибал узнал о заговоре и, быстро соображая, сумел бежать из Карфагена, взяв деньги, которые всегда держал наготове для таких случаев, и уплыл из города в темноте ночи (Epitoma 31.2.1-5). «Ганнибал был настолько же готов к неудаче, когда казалось, что все идет хорошо, насколько был готов к успеху, когда все шло плохо» (Epitoma 31.2.2). Позже Ганнибал скрывался от римлян на Крите. Но местные жители ревниво следили за богатым военачальником, поэтому он придумал хитрость, чтобы сбежать с острова. Он наполнил горшки свинцом и отнес их в храм Дианы, как будто хотел оставить там все свое имущество. Настоящее же золото он прятал в маленьких, неприметных статуях. Критяне больше не заморачивались Ганнибалом, считая, что он оставил свое богатство в храме, поэтому он спокойно покинул остров со своими статуями (Epitoma 32.4.4-5). Ганнибал также проявил свою хитрость в бою. В морском сражении с Прусием II Вифинским Ганнибал наполнил горшки змеями и во время навмахии приказал бросать их во вражеские корабли. Сначала враги смеялись над тем, как Ганнибал использует «боеприпасы» и не подозревали об опасности, пока, когда горшки не разбились, змеи не расползлись по всему кораблю, и они были вынуждены сдаться Ганнибалу (Epitoma 32.4.6-8).
Описание находчивости Ганнибала может отражать общее римское восприятие пунийской хитрости, трижды упомянутой Юстином в Эпитоме. Однако другие карфагеняне, упомянутые по имени, не описываются как особенно хитрые; скорее, Эпитома подчеркивает, что это была личная характеристика самого Ганнибала. Интеллект в сочетании с самодисциплиной и физической силой сделали Ганнибала и Митридата не только могущественными полководцами, но и чрезвычайно стойкими и труднопобедимыми противниками. Согласно Эпитоме, римляне считали Ганнибала, по крайней мере, равным Александру Великому, и когда Ганнибал повел флот Антиоха, состоящий из слабых азиатских солдат и кораблей, против римлян, мастерство Ганнибала, как говорят, выровняло баланс сил в сторону Антиоха, так что его неизбежное поражение в конечном итоге оказалось гораздо менее тяжелым, чем могло бы быть из–за такой слабой армии (Epitoma 30.4.9; 31.6.9). Естественно, эти описания отражают ожидания римлян от своих собственных военачальников. Победа была вопросом не только военной мощи, но и разведки и тактики. МакДоннелл проанализировал его в Bellum Gallicum Цезаря. По мнению МакДоннелла, Цезарь считал, что римские солдаты должны обладать мужеством и силой, а самая важная задача полководца — обдуманно и осторожно вести солдат к победе (Bellum Gallicum I 49.4). Цицерон, который не был полководцем, как Цезарь, также писал, что полководец должен быть не только сильным и храбрым, но и умным (De imperio Cn. Pompei 29).
Если мы посмотрим, как в Эпитоме описаны смерти Пирра, Ганнибала и Митридата, то обнаружим, что они следуют одной и той же хвалебной схеме. Пирр, по преданию, погиб на войне, «яростно сражаясь в самом пекле» (Epitoma 25.5.1). Его сын сдался победоносному царю, который из уважения к Пирру позволил ему вернуться в Эпир и похоронить там его тело. Ганнибал же предпочел принять яд, но не сдаться римлянам, которые нашли его после многолетних поисков (Epitoma 32.4.6-8). Митридат также с честью совершил самоубийство: «В конце концов, совсем не побежденный насилием врага, он умер от собственной руки стариком в царстве своих предков, оставив наследником сына» (Epitoma 37.1.6-9).
Таким образом, все три царя проявили в смерти то же достоинство и самодисциплину, что и при жизни. В целом, в римской литературе способ смерти отражал характер человека: безнравственные люди умирали бесславно, в то время как добродетельные люди умирали хорошей и почетной смертью. Прекрасная смерть ассоциировалась с достоинством, самообладанием и мужеством. Римляне считали смерть в бою или самоубийство после поражения почетным уходом для военачальника. Лучше было убить себя, чем сдаться врагу. Для римлян самым известным примером такого почетного самоубийства военачальника, вероятно, является Катон Младший, который также был известен своей стоической самодисциплиной и высокой моралью. Он покончил с собой, не сдавшись Юлию Цезарю после поражения в 46 году. Он сохранил самообладание и решимость до конца. Поэтому смерть Пирра, Ганнибала и Митридата в Эпитоме, с точки зрения римлян, является почетной кончиной. Они отражают не только описания жизни этих военачальников в Эпитоме, но и представления римлян о том, как в случае поражения должны вести себя их собственные военачальники.
В целом можно сказать, что Эпитома изображает Пирра, Ганнибала и Митридата в весьма положительном ключе. Почему вражеских лидеров восхваляют с такой преданностью? Очевидно, что военачальники, пользующиеся наибольшим уважением в Эпитоме, — это те, кто был силен и искусен в ведении войны и кому удалось покорить другие народы в завоевательной спецоперации. Это было мастерство, в котором преуспели сами римляне, и поэтому они восхищались теми, кто мог бросить вызов римской военной мощи, даже если это был враг, которого они в то же время ненавидели. По мнению Марии–Леены Ханнисен, римляне считали, что римская добродетель и сила может сохраниться только в том случае, если у римлян будут достаточно сильные противники. Например, современник Трога Ливий использовал Ганнибала не только как отрицательный, но и как положительный моральный пример, как и Юстин в третьем веке.
По мнению Meхля Ливий мог критиковать прошлые ошибки Рима и восхвалять его врагов, потому что римляне уже неоспоримо правили всем Средиземноморьем, и эти враги уже были побеждены. Как критика ошибок римлян, так и похвала неримлян служили патриотической цели произведения Ливия: побеждая сильных и морально мотивированных врагов, римляне доказывали свою собственную силу. Сами римские военачальники также признавали силу своих врагов. Цезарь, например, превозносил добродетель германцев, чтобы сделать свою собственную победу круче. Mакдоннелл интерпретирует это описание сражений как борьбу за то, на чьей стороне больше добродетели (Bellum Gallicum I 36.7).
Трог вполне мог иметь идеи, схожие с идеями Ливия, особенно если его намерением было дополнить работу Ливия. Meхль также считает, что Трог, как и Ливий, хотел быть сторонником Рима. Юстин уделил в Эпитоме значительное место критике Рима, как я покажу ниже, и это создало не только Юстину, но и Трогу антиримскую репутацию. Однако следует помнить, что Трог жил во времена Августа, и его работа была явно проавгустовской, что также отражено в Эпитоме. Таким образом, восхваление силы врага соответствовало духу времени и попытке определить римскую идентичность и империю.
И это было характерно не только для Ливия или Трога, но и для историографии конца республики в целом. Диодор, например, считает, что власть и мораль римлян формировалась под влиянием их противников. В качестве примера Ярроу использует комментарий Диодора о Пунической войне и силе Ганнибала: «О силе римлян следует судить не по слабости других, а по тому, что Рим сильнее любого тяжеловеса». Согласно Диодору, римляне справедливо обращались со своими подданными и союзниками, опасаясь Карфагена, но на более поздних этапах существования империи, очевидно, из–за отсутствия повышающих моральный дух противников, поведение римлян ужесточилось.
Вот почему Эпитома, возможно, хочет преувеличить опасность этих трех вражеских царей. Митридат, например, изображен как почти сверхъестественно сильный герой. Это не значит, что Эпитома считает Митридата или других прославленных военачальников лучшей альтернативой римскому правлению. Мощь противников подчеркивалась, потому что римляне верили, что им нужны сильные противники, чтобы оставаться сильными самим. Таким образом, победа римлян над этими врагами была бы еще более почетной и продемонстрировала бы еще большую римскую мощь. Хотя сила врага была похвально велика, сила римлян была больше.
Подводя итог, можно сказать, что в Эпитоме Пирр, Ганнибал, Митридат и, в некоторой степени, Филипп описаны как могущественные полководцы. Похоже, что они обладают многими из следующих характеристик: их рождение и детство были связаны с предвестиями будущего величия, такими как божественное знамение, особо опасное детство или врожденный талант к войне и правлению, раскрывшийся в раннем возрасте. Их всех сравнивают с Александром и часто связывают с самыми известными завоевателями прошлого. Они обладают либо самодисциплиной, решительностью, физической силой, умеренностью, популярностью, умом, хитростью, честью или достоинством, либо несколькими из них сразу. Все эти качества, по–видимому, и сделали их такими сильными и успешными военачальниками. Так что самым ценным их качеством была добродетель, военная мощь, а другие хорошие качества шли рука об руку с добродетелью.
К этим качествам стремились и сами римляне. Когда римляне находили эти качества в своих врагах, их тоже хвалили, несмотря на их враждебность. Таким образом, можно подчеркнуть славу и силу римлян. Вражеские полководцы также использовались для читателей в качестве примера, каким должен быть хороший полководец в целом. Корнелий Непот, который до Трога составил биографии римских и иностранных военачальников и других известных людей, писал, что читатель должен сравнить римлян и иностранцев и решить для себя, кто из них более образцовый (Nepos, Hannibal 13: Sed nos tempus est huius libri facere finem et Romanorum explicare imperatores, quo facilius collatis utrorumque factis, qui viri praeferendi sint, possit iudicari). Вполне возможно, что именно с этой целью Юстин и приводил примеры.
Отсутствие сотрудничества и систематического подхода к подготовке к войне
Антиох выходит на первый план, когда мы исследуем в Эпитоме, что послужило причиной плохого военного опыта вражеских командиров. [6] В 195 году Ганнибал вступил в союз с Антиохом, который в то время правил частью Малой Азии и Ближнего Востока и держал двор в Эфесе (Epitoma 31.2-3). Ганнибал разработал для Антиоха план войны против римлян, но Антиох не доверял Ганнибалу, хотя знал, что его советы были дельными. Антиох боялся, что Ганнибал получит все заслуги за любую победу, поэтому план так и не был реализован. Более того, советники Антиоха больше заботились о собственном положении при дворе, чем о разработке действенного плана войны. «Ни один план не был составлен на основе стратегических или рациональных соображений» (Epitoma 31.6.3). Более того, Антиох стал вести праздный образ жизни, проводя время с ежедневно меняющимися женами.
В качестве резкого контраста предлагается их противник, римский консул 191 г. Ацилий Глабрион, который приложил немало усилий для подготовки войск и снаряжения к войне и управлял дипломатическими отношениями с союзниками. Когда наступил момент битвы, солдаты Антиоха были разбиты в первой же атаке, а сам царь бежал со своими солдатами (Epitoma 31.6.1-6). В последовавшем затем решающем сражении при Магнесии римляне потерпели поражение и начали отступать, но военный трибун Марк Эмилий пригрозил убить всех беглецов, которые немедленно не вернутся в бой. Испуганные и ободренные этим, все римляне вместе вернулись к битве и разбили армию Антиоха (Epitoma 31.8.5-7).
Итак, Антиох и Ганнибал потерпели неудачу, потому что не смогли работать вместе. Они обладали необходимой силой, мужеством, интеллектом и ресурсами, но им не хватало единства и организации. Препятствием к единству был эгоизм и тщеславная гордость Антиоха. Описание Антиоха можно рассматривать, помимо прочего, как критику неэффективности монархии по сравнению с Римской республикой. Кроме того, Антиох впал в безделье и не принимал должного участия в подготовке к войне. По сравнению с ними консул Ацилий и военный трибун Марк Эмилий воспринимаются как воплощение самодисциплины, упорядоченности и единства.
Согласно римским писателям победа римской армии зависела от того, насколько хорошо солдаты были обучены подчиняться приказам и держаться в строю. Этим занимались римские военачальники, особенно военные трибуны. Сила и бодрость солдат зависела от примера и сотрудничества командира или командиров. Результаты сражений против Антиоха в Эпитоме напрямую отражают пример и подготовку самих лидеров. В первом сражении солдаты Антиоха бежали из битвы, а сам царь, вместо того чтобы предотвратить панику, бежал с места происшествия. Напротив, во втором сражении римляне потерпели поражение, но их лидеру удалось остановить бегущих солдат и объединить фронт. Успех армии зависит от компетентности и добродетели ее командира.
Общей темой среди республиканских писателей является то, что для успеха в войнах важными качествами для римских военачальников были единство, самодисциплина, эффективность и самоотверженность. Макдоннелл обнаружил это, по крайней мере, в текстах цезаря, цицерона, энния и саллюстия. Саллюстий, например, писал, что Рим достиг империи не столько силой, сколько благодарАя перечисленным выше качествам (Bellum Catilinum 52.19-21). Согласно этому, и римляне, и вражеские военачальники, возможно, обладали силой и, возможно, другими хорошими качествами военачальника, но в конечном итоге они были побеждены каким–то серьезным пороком (Bellum Iugurthinum 64.1). Отсутствие сотрудничества и неэффективность, как, например, у Антиоха, серьезно ослабляли военную мощь. В греческой философии добродетели шли рука об руку, то есть если кто–то обладал одной кардинальной добродетелью, то он обладал всеми ими. Римская концепция была основана на греческой, но отличалась, помимо прочего, тем, что человек мог одновременно обладать и замечательными хорошими, и плохими качествами.
Однако в Эпитоме Антиох не является таким разносторонним персонажем. Юстин, кажется, намеренно сопоставляет Антиоха, который является примером всесторонне плохого полководца, с римскими командирами, которые все делают образцово. Скорее, Митридат, Пирр и Ганнибал, каждый из которых обладает большими добродетелями и пороками, являются разносторонними персонажами. Однако их пороки не связаны с их силой, которая в Эпитоме не подвергается сомнению так же, как сила Антиоха. Их пороки связаны со злоупотреблением этой великой военной силой, о чем я расскажу в четвертой главе. То же самое можно сказать и о Филиппе, чья сила или слабость почти не объясняется, а описывается лишь то, как он использовал свою военную мощь.
Личные интересы против государственных
В контексте этих событий Юстин решительно подчеркивает важность единства для успеха на войне. Государственные дела и личные отношения должны разделяться. Например, согласно Юстину, римские послы сказали Ганнибалу, что каждый порядочный человек должен быть готов пожертвовать собой ради своей страны. Для них причины войны касались общества и зависели от отношений между государствами, а не от раздоров междй отдельными военачальниками (Epitoma 31.4.6-7: nec bella eum Romanorum magis odio quam patriae amore gessisse, cui ab optimo quoque etiam spiritus ipse debeatur. Has enim publicas inter populos, non privatas inter duces bellandi causas esse). Позже слова перешли в действия. В перерывах между сражениями Антиох пытался умиротворить римлян, оказывая им личные услуги. Консул Луций Сципион и его брат Сципион Африканский были посланы из Рима для переговоров о мире. В качестве подарка Антиох вернул римлянам сына военачальника Сципиона Африканского, захваченного им ранее. Однако Африкан заявил, что «личные дары отделены от официальных магистратур и его обязанности как отца и долг перед государством это разные вещи. Долг перед государством не только важнее его детей, но и важнее самой жизни» (Epitoma 31.7.5-6: Sed Africanus privata beneficia a rebus publicis secreta dixit, aliaque esse patris officia, alia patriae iura, quae non liberis tantum, verum etiam vitae ipsi praeponantur. Proinde gratum se munus accipere privatoque inpendio munificentiae regis responsurum. Quod ad bellum pacemque pertineat, nihil neque gratiae dari neque de iure patriae decidi posse respondit).[7]
Антиох изображен здесь и выше как эгоистичный и корыстный мыслитель. Похоже, он предполагал то же самое и в отношении римлян. Сирийцы, например, считались особенно ненадежным и склонным к лести народом, и в Эпитоме Антиох называется царем Сирии. Здесь, однако, Антиох служит прежде всего контрастом римлянам, которые не позволяли личным интересам превалировать над интересами государства и которые демонстрировали образцовую верность Риму. Груэн показал, что римляне, например, не позволяли личному филэллинизму вмешиваться в политику и в государственные дела. Хотя многие римляне были тесно связаны с эллинистической культурой и дружили с греками или с другими восточными народами, он утверждает, что это не влияло на внешнюю политику. Таким образом, рассказ Эпитомы, похоже, подтверждает вывод Груэна и вписывается в более широкую картину римской внешней политики на эллинистическом Востоке.
Примечательно также, что Сципион Африканский, согласно Эпитоме, был готов пожертвовать своими детьми и даже жизнью, если это пошло бы на пользу государству. Это был очень распространенный топос в истории республиканского Рима. По мнению Ярроу, Трог хотел с помощью встречи между Африканом и Антиохом дать понять, что государству, которое хочет добиться гегемонии, нужны люди, которые поставят государство выше собственных желаний. [8] Конечно, это было невозможно в монархии, но только в республике. Монархии, с другой стороны, капризны по своей природе, как и их лидеры. С другой стороны, республика сохраняла стабильность благодаря бескорыстному сотрудничеству ее лидеров.
Что же мешало отдельно взятому римлянину проявить эгоизм и стать монархом на протяжении стольких веков? В течение долгого времени милитаристские и конкурентные высшие классы Римской республики сдерживались благодаря тому, что республика была устроена так, что власть была разделена между многими субъектами, что в совокупности не позволяло отдельным лицам подняться к власти. Только в чрезвычайной ситуации мог быть назначен временный диктатор. Когда кто–то получал слишком много власти, на него нападали с обвинениями в стремлении к самодержавию. Лексика, использованная для описания пороков вражеских лидеров и царей, затем применялась против их собственных соотечественников.[9]
Жажда богатства и удовольствий
Там, где эгоизм, казалось, ведет к разобщенности, он также ведет к алчности и лени. И разобщенность, и лень, по мнению Эпитомы, ответственны за плохие результаты войны. Среди римлян было распространено мнение, что цари Востока ненадежны, жадны и продажны. Из–за своего высокомерия они также считались склонными к разного рода излишествам. Например, Сенека, который провел свое детство и юность при Августе, писал о царях Малой Азии именно в таком ключе (De Constantia 13.4).
Уже представляя Ганнибала настолько сдержанным в обществе пленных женщин, что «он словно не родился в Африке», Эпитома предполагает, что иностранные лидеры обычно были слабы в отношении женщин и удовольствий, каким, по крайней мере, был Антиох. Подобным образом Ганнибала хвалят за то, что он потреблял мало еды и вина и не возлежал во время трапезы, что говорит о том, что, по общему мнению, иностранные правители любили пировать, переедать и пить. По мнению Айзека, это был типичный стереотип, который уже существовал среди греков и сохранялся при Августе и после него. [10] Этот стереотип также силен в Эпитоме, из которой известно, что персидские цари проводили каждую ночь с разными наложницами и ежедневно предавались сумасбродным пирам и пьянству (Epitoma 12.3.8-12). Это соответствует приведенному выше описанию ленивой подготовки Антиоха к войне. В Эпитоме прямо говорится, что такое поведение было изнурительным (Epitoma 12.3.12).
Если в Эпитоме такая роскошная жизнь представлена как признак слабости, то в Персии и на эллинистическом Востоке она, напротив, была признаком силы. Это был долг царя — вести себя подобным образом. Однако в глазах римлян это воспринималось в негативном свете, поскольку скромность и сдержанность были в римской культуре представлением об идеальном поведении военачальника. Римляне считали, что роскошный образ жизни и богатство несовместимы с высокой моралью и военной мощью. Идея о том, что роскошь приводит к стремлению к удовольствиям и лени, которые подрывают военную подготовку, повторяется в римской литературе, начиная с Пунических войн и Катона Старшего.
Например, переедание или прием пищи ради удовольствия не одобрялись римлянами, как показывает Катарина Эдвардс. Саллюстий не одобрял римских солдат, которые сопровождали Суллу в Малую Азию и везде искали новые вкусы для собственных удовольствий (Bellum Catilinae 13.3). Как говорит нам Эпитома, функция пищи заключалась, прежде всего, в питании тела. Аналогичным образом, сексуальные излишества были явным признаком отсутствия самоконтроля и одним из самых распространенных пороков у монархов в римской историографии конца Республики и начала имперского периода, например, у Ливия. По словам Эдвардс, когда кто–то, получивший слишком много власти, рисковал быть обвиненным в стремлении к самодержавию, его часто обвиняли, помимо прочего, в сексуальных излишествах, что ассоциировалось, с одной стороны, со слабостью из–за отсутствия самоконтроля, а с другой — с властью, поскольку сексуальные излишества демонстрировали цари Востока (намеренно) и те, кто (по мнению обвинителей) был влиятелен и опасен для республики.
Эдвардс утверждает, что в поздний имперский период некоторые императоры намеренно эксплуатировали представление о том, что сексуальная распущенность и пышные обеды являются признаком монархической власти: они даже распространяли подобные истории о себе (Suetonius, Augustus 69). Восхваление вражеских царей и монархов Востока, распространенное в историографии поздней республики, возможно, также было прелюдией к переходу самого Рима к монархии. В любом случае, в Эпитоме разнузданная монархия рассматривается как признак слабости, характерный для республиканского периода. Примером здесь является Антиох: первопричиной его поражения от римлян был его эгоизм, стремление к удовольствиям, отсутствие самодисциплины, и, следовательно, отсутствие единства и сотрудничества в его администрации. Те, кто не контролировал себя и свои желания, не годились для правления.
Согласно Эпитоме, лень — это результат слишком большой роскоши. В отличие от Антиоха, римляне казались невосприимчивыми к соблазну роскоши. Например, когда Пирр заключил мир с римлянами, он отправил римлянам со своим посланником роскошные подарки, но никто в Риме не захотел их принять. Эпитома восхваляет самообладание (continentia) римлян (Epitoma 18.2.6-9). Этот пример сравнивается с аналогичным эпизодом того же времени: римляне отправили посланника в Египет, и местный царь предложил им ценные подарки, от которых римляне, естественно, отказались (Epitoma 18.8-12). Даже когда в войне против Антиоха римляне завоевали богатые города Малой Азии, они отдали эти территории своим союзникам, поскольку, согласно Эпитоме, римляне хотели славы только в случае победы и были рады оставить экстравагантные богатства другим (Epitoma 31.8.9). Победив Антиоха во второй раз, римляне ничего не добавили к условиям мира, составленным после первой битвы, поскольку Африкан заявил, что «как поражения не сгибали волю римлян к борьбе, так и победы не делали их заносчивыми» (Epitoma 31.8.8: Africano praedicante, Romanos neque, si vincantur, animos minuere neque, si vincant, secundis rebus insolescere).
Возможно, римляне не принимали подарки от вражеских царей, потому что они еще не были знакомы с дипломатической практикой эллинистического Востока и не знали, что обмениваться подарками, когда правители посылали друг другу посланников, было нормально и вежливо. В Эпитоме, я думаю, римляне изображены сдержанными, потому что это означало, что их мораль была выше. Это также подчеркивало, что богатство ведет к слабости, а умеренность — к военной мощи. Читателям Эпитомы, должно быть, хорошо известна история Александра Македонского, который поддался персидскому богатству и образу жизни царей и полностью потерял свою честь и власть (Epitoma 12.3.8-12; 12.4.1). В Эпитоме Антиох был примером типичного селевкидского царя, или сирийца, любившего праздность и роскошь. Он думал, что римляне тоже заинтересованы в богатстве, и пытался подкупить их. Таким образом, здесь снова возникает идея о важности самоконтроля для лидеров и военачальников. Отсутствие самодисциплины включало в себя сексуальные излишества, склонность к перееданию и безделью, а также жажду богатства.
Короче говоря, Антиох служит в Эпитоме образцовым примером восточного царя, который, казалось, обладал всеми стереотипными пороками, уже ассоциировавшимися п мнению греков с персами: он вел жизнь в царской роскоши, был ленив и жаждал удовольствий, и был слишком эгоистичен, чтобы сотрудничать с кем–то другим или думать о лучших интересах империи. В его распоряжении были огромные ресурсы, богатства и гений Ганнибала, но он не знал, как правильно их использовать. В его подходе ему не хватало структуры и последовательности, и поэтому он в конечном итоге проиграл римлянам. В Эпитоме ему не дают такого же хвалебного описания его достижений, как Пирру, Ганнибалу и Митридату, поскольку он представлен в основном как отрицательный пример того, как не должен поступать полководец. В отношениях Антиоха с Римом контрасты между добродетелями и пороками более заметны, чем в любой другой встрече римлян с иностранцами. Ганнибал и Митридат, изображаемые тяжеловесами в военном отношении, также изображались воздерживающимися от роскоши и праздности, что отчасти и было секретом их успеха. Умеренность также обеспечила римлянам успех в борьбе с Антиохом.
Итак, на основании проведенного анализа можно сделать вывод, что так же, как самодисциплина и физическая сдержанность приводили к силе, их отсутствие приводило к слабости. Преобладание государственных интересов над корыстными привело к созданию сильной и единой империи, в то время как эгоизм, коррупция и корысть привели к раздробленности и слабости. Богатство и роскошь оказывали изнуряющее воздействие, поощряя лень и эгоизм. У вражеских военачальников были все эти качества, как хорошие, так и плохие, но у римлян, согласно проведенному до сих пор анализу, хороших качеств было гораздо больше, чем плохих. Таким образом, ниже мы рассмотрим, как слабые стороны римлян описываются вражескими военачальниками.
До встречи с Антиохом римская мораль в действительности не была такой жесткой, как предполагает Эпитома. Юстин весьма критически оценивает изменения в моральном духе и эффективности римской армии после ее прибытия в Малую Азию. Впервые римская армия сражалась на стороне Малой Азии в войне против Антиоха. Война закончилась битвой при Магнезии в 190 году, но римляне не остались в Малой Азии; изгнав Антиоха из региона, они оставили его в руках своих союзников, таких как Пергам.
Последний царь Пергама, Аттал III, умер без наследника в 133 году и завещал свое царство римлянам. Таким образом, римляне основали свою первую провинцию в Малой Азии, названную Азией. [11] В последующие десятилетия отношения римлян с Митридатом, правителем соседнего Понтийского царства, становились все более напряженными, что привело к их войнам, начиная с 89 года. В Эпитоме Юстин излагает свою собственную или троговскую точку зрения на ход событий и их влияние на моральный дух римлян. Критика представлена в основном через речи противников. В основном это голос Митридата, чья длинная антиримская речь была настолько важна для Юстина, что он включил ее в Эпитому в том виде, в каком ее написал Трог (Epitoma 38.3.11). Ганнибал и этолийцы также комментируют те же вопросы.
Первый контакт с Малой Азией и разлагающее влияние культурных контактов
И как они сами говорят, их основателей кормили волчицы. В результате весь их народ имеет такой же характер, как у волков: они ненасытно кровожадны и жаждут власти и богатств.
Так говорит Митридат около 89 года, когда война против римлян только началась (Epitoma 38.6.8). Действительно ли римляне стали такими алчными и в какой момент? В предыдущих столкновениях с Пирром, Ганнибалом и Антиохом римляне описаны как сильные и морально стойкие люди. Римлянам удалось победить Пирра, несмотря на его силу и знатность. Даже во время Второй Пунической войны римская армия была все еще сильна, победив Ганнибала, чья сила, согласно Эпитоме, была по меньшей мере равна силе Александра Македонского. Она также завоевала «весь Запад» (Epitoma 30.4.9; 30.4.13-14). Филипп и Антиох, жившие в одно время, также не шли ни в какое сравнение с римлянами. Особенно подчеркивается высокий моральный дух и самодисциплина римлян: после победы над Антиохом их интересовали не богатства Малой Азии, а только слава победы (Epitoma 31.8.9). Они также не были первыми, кто прибыл в известную своими богатствами Малую Азию, думая о грядущих военных трофеях; они были счастливы прибыть на родину своего предка Энея и встретиться со своими дальними родственниками.[12]
Согласно Эпитоме, моральным поворотным пунктом, по–видимому, стало создание провинции Азия в 133 году. Давайте рассмотрим, как Митридат описывает Азию своим солдатам:
| Epitoma 38.7.6-8: Nam neque caelo Asiae esse temperatius aliud, nec solo fertilius nec urbium multitudine amoenius; magnamque temporis partem non ut militiam, sed ut festum diem acturos bello dubium facili magis an ubere, si modo aut proximas regni Attalici opes aut veteres Lydiae Ioniaeque audierint, quas non expugnatum eant, sed possessum. | Нигде не было более приятного климата, более плодородной земли или большего количества городов, чем в Азии. Вместо боев их ожидают легкая прогулка и нажива. Ведь они наверняка слышали о богатстве соседнего царства Аттала или о давно накопленных богатствах Лидии и Ионии. Вместо того чтобы добывать их в битве, они просто придут и возьмут их. |
Это описание может показаться римскому читателю сомнительным, поскольку считалось, что военная сила римлян проистекает, помимо прочего, из умеренности, самодисциплины, умственной и физической силы. По словам Митридата, в Азии ни одно из этих качеств не является необходимым для воинов. Конечно, возможно, это описание призвано показать читателю лень и жадность азиатских солдат и Митридата, но какой эффект произвело бы на римлян создание азиатской провинции? Стали бы римляне в Малой Азии алчными под влиянием всех богатств, или обвинения Митридата были не более чем антиримской угрозой?
Однако согласно Эпитоме за провинцию Азия пришлось побороться, так как Пергам был захвачен Аристоником прежде, чем римляне смогли претендовать на него. Юстин рассказывает, что консулу Крассу было приказано отбить Пергам для римлян. Однако Красса обвиняют в жадности и в том, что он «больше интересовался сокровищами Аттала, чем подготовкой к войне». Таким образом, когда Красс наконец вступил в бой с Аристоником, его армия была дезорганизована, и он проиграл, заплатив за свою алчность собственной кровью. [13] После него против Аристоника был послан Перперна, которому сразу же удалось захватить город и отправить богатства покойного Аттала и захваченного Аристоника на корабле в Рим. Это вызвало ревность и жадность его преемника Аквилия, который попытался присвоить плененного «царя» себе, чтобы тот не смог украсить триумф Перперны (Epitoma 36.4.6-12). Юстин комментирует: «Так Азия, ставшая теперь собственностью римлян, передала Риму вместе со своими богатствами и свои пороки» (Epitoma 36.4.12: «Sic Asia Romanorum facta cum opibus suis vitia quoque Romam transmisit).
В контексте провинции Азии особое внимание уделяется эгоистическому поведению отдельных римлян и различиям между ними. Это заметно контрастирует с более ранним изображением римлян как единого фронта, действующего в интересах общего государства. По мнению Ярроу, это может быть отголоском критики Цицерона (106-43), суть которой, согласно некоторым интерпретациям, заключалась в том, что неудачи республики были вызваны скорее слишком независимыми действиями отдельных людей, чем правительственными структурами. Другими словами, imperium был непогрешим: виноваты были те, кто его осуществлял. Эту идею повторяют Саллюстий и Ливий (Sallustius, Bellum Catilinae 10-13 и Bellum Iugurthinum 41-2; Livius, Praefatio), так что это была не только личная философия Цицерона. В современной науке именно создание провинции Азии рассматривается как поворотный момент во внутренней и внешней политике Рима. Эта, а затем и другие восточные провинции стали лакомыми местами для приобретения богатства и славы. Эрнст Бадиан, например, пишет, что Малая Азия нарушила единство римской внешней политики. Отдельные римляне все больше преследовали свои собственные интересы и шли на все больший риск, чтобы одержать верх над своими соперниками. Например, он утверждает, что Митридатова война была вызвана Аквилием, который действовал слишком независимо и раздражал малоазийских царей своей алчностью.
Согласно Эпитоме, изменение в римской морали произошло еще до столкновения с Митридатом и, по–видимому, было связано с богатством Малой Азии, перешедшим в руки римлян. Ранее мы отмечали, что по общему мнению богатство предрасполагает к лени и эгоизму, которые, в свою очередь, ведут к военной слабости. Завоевание Персии и ее богатств, согласно Эпитоме, полностью испортило нравы, например, Александра Македонского. [14] Ярроу считает, что рассказ Эпитомы о ссоре консулов из–за богатств провинции Азии раскрывает мнение Трога, что восточная роскошь развращает и римские нравы.
Греческая и римская литература изобилует примерами того, что покидать свою страну и контактировать с другими народами вредно. Например, грек Ксенофан, живший в 500 году до н. э., жаловался на вредное влияние предметов роскоши из Ликии (Athenaios, 526А). Позже Платон также был озабочен влиянием культурных контактов, принесенных афинским флотом. Римляне, похоже, думали так же. По словам Цицерона, иностранное влияние и товары, которые приходили с торговлей, развращали нравственность (De re publica 2.6f.). МакДоннелл подробно проанализировал эту мысль, которая была распространена в историографии и в конце Республики, а также отметил ее среди прочих у Катона, Полибия, Цезаря и Саллюстия.
В описании Азии речь идет не только о богатстве и культурных контактах, но также подчеркивается приятный и легкий климат, который, кажется, еще больше поощряет лень и невоенные занятия. Для греков и римлян климат влиял на характер людей в регионе. Не имеет значения, родились ли люди в одном месте или прибыли туда из других мест, поскольку климат все равно их изменит. Ливий писал, что галлы, поселившиеся в Малой Азии, известные в Риме как свирепые воины, стали слабыми и бедными воинами, как и местное население (Livius 38.17.9-10). Изменение окружающей среды и контакт с народами Малой Азии привели к вырождению галлов.
Также широко распространилось опасение, что таким же образом римляне, отправляющиеся на восток, будут морально развращены и вернутся, принеся с собой испорченность. С другой стороны, считалось, что народы, не имевшие контактов с другими этносами, были отсталыми и нецивилизованными. Римский экспансионизм был обоюдоострым мечом: успех также нес с собой семена морального разложения и разрушения империи. Поэтому римлянам нужны были сильные неримские враги, чтобы оставаться сильными самим, но контакты с врагами также раскрывали римлянам их слабости.
Упадок римской морали
В начале Митридатовой войны азиатской провинции было чуть больше 40 лет. Но «Азия ждала Митридата с таким нетерпением, что даже пригласила его к себе. Такова была ненависть к римлянам, укорененная в их сознании алчностью консулов, экспроприациями сборщиков налогов и мошенническими судебными процессами (Epitoma 38.7.8). Отсюда богатство провинции, согласно описанию, определенно подрывало моральный дух римлян. Если римляне действительно так безжалостно эксплуатировали свою провинцию, у Митридата могли быть основания описывать римлян как ненасытно кровожадных и голодных волков (Epitoma 38.6.8: «[…] atque ut ipsi ferunt conditores suos lupae uberibus altos, sic omnem illum populum luporum animos inexplebiles sanguinis, atque imperii divitiarumque avidos ac ieiunos habere). Обвинения становятся более действенными, когда они вкладываются в уста Митридата, царя Востока. Однако в данный момент не так важно, какой на самом деле была римская администрация в Азии. Важно изучить пример, который Юстин хочет привести, описывая римлян Азии как неуправляемых животных. Это характеристики, которые римляне обычно ассоциировали с иностранцами. Для Трога и Юстина римляне вырождались и становились похожими на своих врагов, чего так часто боялись римские писатели. Размышления о моральном упадке, вызванном завоеваниями и богатством, были популярны в конце Республики и были постоянной темой в историях Саллюстия и Ливия.
Я думаю, что Трог, как и Юстин, намеревался описать упадок римской морали с точки зрения вражеских вождей, ища при этом различия и сходства между ними. Итак, по Эпитоме, моральный упадок начался с приходом римлян в Малую Азию в 190 г. при Антиохе и достиг дна в 89 г. при Митридате, который, согласно Эпитоме, обвинил римлян в грубой эксплуатации провинции. Таким образом, чем дальше от Рима продвигались римляне, тем сложнее было противостоять развращающему восточному влиянию. За сто лет неподкупные и самоотверженные римляне превратились, по словам Эпитомы, в золотоискателей, все чаще действующих по собственной инициативе.
Когда, по мнению других римских писателей, началось моральное падение? Согласно Ливию, еще в 189 году, когда Гней Манлий Вульсон одержал победу в Галатии и завладел огромным военным трофеем. Роскошь и дурные манеры были привезены в Рим вместе с солдатами (Livius 38.27 и 39.6). У Полибия упадок начался с поражения Персея Македонского (31.25), у Плиния Старшего — с первым приходом римлян в Малую Азию в войне против Антиоха. Следующим решающим шагом должна была стать передача Пергама Риму и создание провинции Азии (Naturalis Historia 33.53.148-150). Для Саллюстия падение Карфагена в 146 году ознаменовало конец римской добродетели и начало морального разложения (Bellum Catilinae 10). В этом году римляне раз и навсегда разгромили Карфаген и одержали победу над Коринфом, так что этот год наметил смещение акцента римлян с Запада на эллинистический Восток. Это привело к постоянно растущим контактам с Малой Азией. Римляне считали, что для того, чтобы оставаться сильными, им нужны сильные враги. После Ганнибала слабые монархи Востока с трудом могли противостоять римлянам в войнах. Из самых сильных вражеских полководцев конца Республики — Филиппа, Антиоха и Митридата — только последний согласно Эпитоме бросил римлянам более серьезный вызов, чем обычно.
Последний сокрушительный удар по нравственности был нанесен, согласно Саллюстию, когда римляне, отправившиеся с Луцием Корнелием Суллой в Малую Азию для борьбы с Митридатом, уже опустились на очень низкий моральный уровень. Саллюстий писал, что Сулла позволял своим солдатам наслаждаться роскошью в провинции Азии, увлекаться пьянством, женщинами и грабежом, что противоречило «воинственной природе» римских солдат. Он говорит, что именно в Малой Азии римские солдаты впервые научились плохим манерам и неряшливости (Bellum Catilinae 11). Это удивительно похоже на то, что Митридат из Эпитомы обещал своим солдатам, если им удастся завоевать Азию.
Историки, близкие к Трогу, такие как Саллюстий, Ливий и Плиний, счиают, как и Трог, что именно в Малой Азии началось моральное падение римлян. Для того времени было типично ассоциировать декаданс с ростом материальных благ. По мнению Ярроу, описание морального упадка является признаком проавгустовской установки: необходимо было описать состояние республиканского упадка, что оправдывало и делало неизбежным проектирование республиканских реформ, которое Август проводил в своей пропаганде. Таким образом, описание Эпитомы особенно соответствует стилю времени Августа. Вражеские командиры используются как пример аморальности и того, к чему она приводит. С другой стороны, они также используются как пример того, насколько твердыми и добродетельными были римляне в древние времена. Через речи вражеских вождей можно было прокомментировать эти изменения и различия очень прямым и критическим образом, и это не было необычным в республиканской историографии.
Римляне писали о тех же вещах и в 1‑м и во 2‑м веках нашей эры, ибо Флор и Ювенал также обвиняли в безнравственном состоянии современного Рима восточные влияния (Florus, Еpitoma i 47,7; Juvenalis 6.292-3 и 6.294-300). Таким образом, сохранилось мнение о том, что римская мораль была испорчена иностранными влияниями. В частности, размышления о нравственности правителей всегда казались актуальной темой и в имперскую эпоху. Действительно, Юстин выбрал из Эпитомы множество отдельных примеров различных правителей и лидеров в соответствии с духом своего времени, что может затруднить определение характера и направленности оригинальной работы Трога. Однако я думаю, что в Эпитоме явно передана большая доля позитива Августа, даже если это не было главным намерением Юстина.
Римская армия теряет свою мощь
Итак, римляне становились похожими на своих врагов, но каковы были бы последствия для Римской империи? Как и во многих других римских текстах, в Эпитоме присутствует сильный страх, что это изменение в морали, вызванное военными успехами, приведет и к их гибели. Действительно, конечным результатом низкого морального духа стало бы снижение военной мощи и распад или уничтожение империи. Юстин показывает признаки упадка римской военной мощи в выступлениях Митридата, Ганнибала и этолийцев.
В своей речи Митридат приводит длинный список последних военных неудач Рима. Он подчеркивает легкость, с которой ему самому удалось изгнать римские армии со своих территорий. Есть и более древние примеры того, с какими трудностями столкнулся Рим при разгроме армий Ганнибала, Пирра и галлов. Галлы даже поселились в италийских городах, не говоря уже о Риме, который им удалось взять за исключением Капитолия. Римлянам удалось избавиться от галлов только с помощью подкупа. Это были те же галлы, которые пришли в Малую Азию, если не более отважные, потому что они проделали такой долгий путь, чтобы добраться туда. Однако в Малой Азии им не удалось захватить много территорий (Epitoma 38.4.1-10).
Во многих отношениях очень схоже с Митридатом говорили этолийцы. В 230‑х годах римляне отправили посольство к этолийцам с требованием прекратить войну против Акарнании. Однако этолийцы подняли римлян на смех за их прошлые поражения от карфагенян и галлов: когда галлы вторглись в Рим и завоевали его, римляне не защищались оружием, а подкупили галлов золотом. Когда те же галлы снова вторглись в Грецию, причем в еще большем количестве, греки полностью уничтожили их без всякой помощи и не позволили им поселиться на греческой земле. Считалось, что римляне должны были изгнать галлов с их собственной территории и защититься от них, прежде чем они смогут угрожать этолийцам и нападать на других. Этолийцы также утверждали, что римляне на самом деле были всего лишь пастухами, лишившими земли ее законных владельцев, что они не смогли найти себе жен и поэтому были вынуждены похищать их у других, а основание их города запятнано кровью братоубийства (Epitoma 28.1.5-6 и 28.2).
Из предыдущих примеров единственный, относящийся к периоду Митридата, — это упоминание о плохих военных результатах римлян против Митридата в начале войны, но ничего не говорится о многочисленных и постоянных поражениях римлян со 150 г. до времен Митридата, что контрастировало с периодом до 150 г., когда римляне добились больших военных успехов и победили некоторых особенно прославленных противников, таких как Пирр, Ганнибал, Филипп и Антиох. [15] Хотя эти события, безусловно, были известны Трогу и Юстину, в речи они не упоминаются.[16]
Вместо этого приводятся старые примеры с точки зрения Митридата. Упоминания Пирра и Ганнибала, вероятно, только возбуждали гордость у читателей, и они также высоко оценены в Эпитоме. АДЛЕР также утверждает, что примеры слишком неточны и неуместны, чтобы предложить какую–либо значимую критику недавней внешней политики Рима. Действительно, я думаю, что цель этих речей — продемонстрировать высокомерие врагов Рима. Митридат имел плохую репутацию среди римлян из–за своей знаменитой ненависти к римлянам, а этолийцы считались самым нецивилизованным из греческих народов. Возможно, они также служили предупреждением, что римляне не были непобедимы и что по мере роста империи римская армия будет становиться все менее мощной. Хотя более поздние поражения не упоминаются, они могли прийти на ум читателю через более древние примеры.
Что еще более важно, большая часть критики направлена на столкновения, произошедшие в Италии: и Пирр, и Ганнибал воевали в Италии. Точно так же в обеих речах упоминается не только Ганнибал, но и галлы, которые взяли Рим в 390 году до н. э. Ссылка на братоубийство в мифе об основании Рима и замечание о том, что римляне должны сначала защитить свою собственную территорию, прежде чем нападать на другие, наводят нас на возможную истинную цель критики: возможно, Трог, а вслед за ним и Юстин, хотят привлечь внимание читателя к потрясениям внутри Рима.
Более четкая поддержка этой теории есть в Эпитоме. Ганнибал дважды говорит Антиоху, что если он хочет уничтожить римлян раз и навсегда, Антиох должен поразить их в самое сердце и начать войну в Италии (Epitoma 31.3.7). Римляне могли быть побеждены только своим оружием, а Италия могла быть завоевана только италийскими войсками. Чтобы победить римлян, нужно было использовать их собственные ресурсы, их собственную силу и их собственное оружие. Римляне были непобедимы за границей, но уязвимы дома (Epitoma 31.5.4-8: «Romanos vinci non nisi armis suis posse nec Italiam aliter quam Italicis viribus subigi»; «Quam ob rem siquis eos in Italia lacessat, suis eos opibus, suis viribus, suis armis posse vincere, sicut ipse fecerit» и «gerendi cum Romanis belli, eosque foris invictos, domi fragiles esse»). Митридат, в свою очередь, рассказывает своим людям о том, как италики восстают против римлян: некоторые из них хотят независимости, а некоторые — бросить вызов римлянам. Он также рассказывает, как римские лидеры воюют между собой в Италии и даже в самом Риме. Говорят, что эта война не менее жестокая, чем войны против италийцев, но гораздо более опасная. В то же время с севера наступали варвары, с которыми трудно было бороться, если бы римляне одновременно сражались между собой (Epitoma 38.4.11-16). Митридат ссылается здесь на Союзническую войну 91-82 годов и на гражданскую войну между Суллой и Марием в 88-87 годах.
Поэтому Трог хотел не только подчеркнуть высокомерие врага, но и привлечь внимание к внутренней слабости Рима. Через самых могущественных врагов Рима он описывает, как военная мощь и администрация Рима приходят в упадок из–за внутреннего ослабления римлян. Это может быть связано только с падением морального духа. Среди тех, кто изучал Эпитому, Ярроу отметила этот аспект речи Митридата. Она интерпретирует его как ссылку на растущее использование в римской армии неиталийских солдат, которые считались слабее римлян. Поэтому военная мощь также пострадала. Конечно, это могло быть правдой и для Трога и Юстина, так как иностранное влияние ослабляло мораль, поэтому логично, что иностранные солдаты также ослабляли армию.
Во II веке нашей эры, когда римская армия постепенно начала превращаться из гражданской в профессиональную, солдат стали набирать из более бедных социальных слоев и из–за пределов Италии. В то же время это означало, что высшие классы Рима все меньше и меньше участвовали в боевых действиях. В то же время быстро растущее богатство высших классов открыло новые и эффективные способы завоевания престижа и власти над соперниками в невоенных контекстах: все более важными становились публичный имидж и навыки презентации, а достижение и удержание важных должностей требовали не только хорошего имиджа, но и большого богатства. Другими словами, римская армия реформировалась, и высшие классы стали менее милитаристскими, чем при республике. Анализ МакДоннелла логичен, но я считаю, что Эпитома имеет в виду не только изменения в структуре армии и общий немилитаризм высших классов, который, конечно, сам по себе был ослабляющим фактором. Сообщение Трога о внутренней слабости еще более глубоко. Анализ ЛЕВЕНЕ пошел дальше. Он утверждает, что мысль о внутренней уязвимости Рима в этом контексте, вероятно, была уникальной для Трога, поскольку она не встречается в «Письме Митридата» (Sallustius, Historiae 4.69.15m), очевидной префигурации речи Митридата у Трога. Более того, историки, писавшие о плане войны Ганнибала с Антиохом, описывая этот план одинаково, никак не подчеркивают внутреннюю уязвимость римлян (Livius 34.60.3-6; 36.7; Appianos, Syriakа 7 и 14). Эта идея последовательно и систематически появляется в Эпитоме в речах Митридата, Ганнибала и этолийцев. Возможно, для Трога наибольшую угрозу для Рима представляли опасные внешние враги в сочетании с внутренней слабостью Рима, усугубляемой расширением империи и моральным разложением. По мнению Левене, Трог предположил, что размер Римской империи вводит в заблуждение, поскольку внешний враг мог напасть прямо на ее сердце и использовать против римлян италиков. Действительно, Ганнибал в Эпитоме планировал сделать именно это, а Митридат, со своей стороны, хотел начать войну против Рима именно тогда, когда Рим был наиболее слаб внутренне из–за гражданской войны (Epitomа 38.4.15-5.2).
Одним словом, согласно Эпитоме, римляне изменились после столкновений с вражескими вождями. В начале второго века, во время первых столкновений с могущественными вражескими вождями, моральный дух римлян был еще высок и непоколебим. Согласно Эпитоме, поворотным моментом к ухудшению стало создание провинции Азии: резкое изменение морального духа и его влияние на римскую армию подчеркивается описанием того, как римляне вели себя совершенно по–разному во времена Антиоха и Митридата, которых разделяло почти столетие. Чем дальше римляне удалялись от Рима, и чем развращеннее и слабее были вражеские командиры, с которыми они сталкивались, тем больше сами римляне становились похожими на своих врагов. Другими словами, пока у римлян были сильные и добродетельные враги, сами римляне оставались сильными. По мере того, как уменьшалось число их могущественных противников, ослабевали и римляне.
Как и восхваление силы врага, откровенная критика римского морального разложения была весьма распространена во времена Трога и в его источниках. В уста вражеских вождей можно было вложить речи, резко критикующие Рим, и на такую критику в Риме был спрос. Иностранные военачальники прошлого предлагали бесконечные примеры хорошего и плохого руководства. Эти примеры можно использовать для определения римского высшего класса или власти по отношению к другим народам. Они также могли быть использованы против политических противников в конце Республики. Юстин выбрал из Эпитомы примеры, которые он считал поучительными в его время. Представления о хорошем руководстве и военной силе не претерпели значительных изменений с переходом от республики к империи, и Эпитома содержит неровный, но сильный след топоса троговской историографии.
В первой главе я объяснила, как вражеские командиры использовались для определения различных характеристик, которые приводили к военной силе или слабости. Я также исследовала, как эти качества проявлялись в римлянах, когда они сталкивались с этими вражескими вождями. Хотя римляне вышли победителями из этих столкновений, они не только не укрепили военную мощь Рима к концу Республики, но и ослабили ее из–за культурных последствий победы.
За исключением Антиоха, сила других военачальников не только не ставилась под сомнение, но и подчеркивалась. Больше всего в Эпитоме критикуются способы, которыми они использовали свою власть. Цель этой второй главы — рассмотреть, как пять вражеских полководцев, а с другой стороны, римляне, по описанию, злоупотребляли своей властью по отношению друг к другу. В Эпитоме акцент определенно делается на злоупотреблении властью, но в то же время мы можем многое узнать и о противоположном: ответственном и образцовом использовании власти. Через Пирра, Антиоха, Ганнибала, Филиппа и Митридата можно описать с римской точки зрения правильные и неправильные причины для ведения войны, а также неправильные и правильные способы борьбы с врагами.
Первая подглава рассказывает о том, как вражеские лидеры жаждали империи для себя и поэтому начинали войны по неправильным причинам. Во второй подглаве приводятся примеры того, как вражеские правители и римляне использовали свою власть несправедливо и нечестно, как против своих врагов, так и против членов своей семьи. В третьем подразделе я рассмотрю речи вражеских вождей, описывающие злоупотребления властью со стороны римлян в отношении этих вражеских вождей.
Естественная агрессия и создание империи вражескими вождями
Александр Македонский считался величайшим завоевателем в истории, и, согласно Эпитоме, большинство правителей эллинистического Востока сравнивали себя с ним и хотели создать такую же великую империю, как и у него. О некоторых из них даже говорят, что они были родственниками Александра, поэтому считалось, что завоевания у них в крови. Военные действия были наследием предков и предметом гордости. Притчи об Александре призваны подчеркнуть их военную доблесть и амбиции, но они также подчеркивают, что у этих вражеских лидеров было врожденное желание значительно расширить свою империю и бросить вызов римлянам. Это было главное, для чего вражеские лидеры использовали свою власть.
Хорошим примером имперского вражеского лидера является Пирр. Он был первым неиталийским военачальником, с которым римляне столкнулись в бою. Войны происходили между 280 и 275 годами. По мнению Марии Терезы Шкеттино, так римляне вступили на «международную шахматную доску» средиземноморских держав. Греческий город Тарент на юге Италии призвал Пирра на помощь против римлян, которые распространяли свое влияние на итальянский полуостров. Согласно Эпитоме, Пирр был заинтересован не столько в помощи Таренту, сколько в возможности завоевания империи в Италии. Говорят, что он уже засобирался и что он сравнивал себя с Александром Македонским и не хотел казаться ниже его (Epitoma 18.1.1-2). Когда Пирр прибыл в Италию, он был тепло встречен сицилийцами и уже планировал превратить Сицилию и Италию в царства для своих двух сыновей. Однако Пирр откусил слишком большой кусок, поскольку карфагенян на юге и римлян на севере было слишком много (Epitoma 23.3).
Когда италийский проект окончательно провалился, Пирр вернулся в свою страну в Эпир и потребовал от македонского царя подкреплений. Говорят, что Пирр угрожал, что если он не пришлет подкрепление, то Пирр компенсирует за его счет то, что он надеялся взять у римлян. Последний отказался предоставить войска, поэтому Пирр вторгся в Македонию и успешно завоевал ее (Epitoma 25.3: ab Antigono, Macedoniae rege, supplementum militum per legatos petit, denuntians, ni mittat, redire se in regnum necesse habere, incrementa rerum, quae de Romanis voluerit, de ipso quaesiturum). Но «он не мог удовлетвориться достигнутым владением, о котором раньше и не мечтал», и сразу же начал планировать завоевание Греции и Азии, «ибо воевать ему нравилось не меньше, чем царствовать» (Epitoma 25.4.1-2: Igitur Pyrrhus in tanto fastigio regni conlocatus iam nec eo, ad quod votis perveniendum fuerat, contentus Graeciae Asiaeque regna meditatur. Neque illi maior ex imperio quam ex bello voluptas erat, nec quisquam Pyrrhum, qua tulisset imperium, sustinere valuit). Говорят, что он заключил союзы с царями соседних стран, чтобы «узурпировать их троны» один за другим (Epitoma 17.2.11-12).
Поэтому Пирр, казалось, жаждал новых завоеваний, как будто это было врожденным свойством. Не вынося сидеть на месте, он постоянно планировал новые войны. Это описание соответствует рассказу Плутарха о том, как Пирр всегда хотел завоевывать новые земли, пока весь мир не станет его. Хотя он понимал, что его амбиции лишат его всех удовольствий жизни, он не мог отказаться от своей невозможной цели (Plutarkhos Pyrrhos 14). Неутолимая жажда власти уже была описана Геродотом как основная характеристика персидских монархов. Они никогда не могли насытиться, даже если постоянно отвоевывали для себя новые территории или богатства.
Действительно, жажда власти, похоже, была в природе и у других военачальников. Например, согласно Эпитоме, в Риме считали, что «Ганнибал не мог мириться с мирной городской жизнью и постоянно искал новые поводы для войны» (Epitoma 31.1.8: semperque taedio quietis urbanae novas belli causas circumspicere). Он и не знал другого образа жизни. Говорят, что даже будучи малолетним царем, Филипп успешно отражал вторжения со всех сторон и даже стремился расширить свою территорию за счет соседей (Epitoma 29.1.8; 29.1.10-11). Митридат тоже был готов к завоеваниям, как только взошел на трон. Юстин рассказывает, что «когда Митридат стал царем своего царства, его первой мыслью было не править, а расширить его» (Epitoma 37.3.1: Ad regni deinde administrationem cum accessisset, statim non de regendo, sed de augendo regno cogitavit).
Описание Юстином присущей вражеским вождям воинственности вполне нейтрально и декларативно, как будто это само собой разумеется. Если мы посмотрим на других царей Эпитомы, то ясно увидим, что война была не только характерной чертой вражеских правителей, но и казалась частью их культуры. Их народ ожидал, что их лидеры будут вести войну против своих соседей. Это было свидетельство их власти. Деметрий I Селевкидский, как говорят, сразу после прихода к власти решил, что бездействие может быть опасным для новоиспеченного царя, поэтому он решил вести войну против своих соседей и расширить свое царство (Epitoma 35.1.1). Действительно, когда позже, после победоносной войны, Деметрий долго не начинал другую, города его царства стали считать его слабаком и подняли восстание. Поэтому ему пришлось начать новую войну, чтобы вернуть своих подданных на свою сторону (Epitoma 36.1.1-2). Цари вели войны и по необходимости. На протяжении всей истории, например, империя Селевкидов и правители Египта, как говорят, стремились завоевать новые территории. Когда римляне завоевали земли вокруг себя, у них не было другого выбора, кроме как вести войну друг против друга (Epitoma 39.5.3-5).
Описание Эпитомы отражает реальность в том смысле, что от эллинистических монархов действительно ожидали военной активности. Царь всегда был также военачальником и часто сам принимал участие в сражениях. [1] Чтобы стать царем, нужно было сражаться и убирать с дороги своих противников, и чтобы остаться царем, нужно было воевать. Успех в войне показал силу царя, и таким образом он заслужил уважение своего народа и солдат. Согласно Плутарху, македонцы, например, превыше всего ценили сильных царей–воинов (Plutarkhos Demetrios 44). Царь, который не воевал или терпел неудачи в войнах, выглядел слабым. Слабых царей презирали и свергали. Особому риску подвергались цари, пришедшие к власти в столь юном возрасте, что еще не успели доказать свою военную доблесть и способности. [2] М. Остин предполагает, что вряд ли это совпадение, что такие молодые цари, как Филипп или Антиох, были особенно активны и воинственны с самого начала своей карьеры. Юстин, выше, описывает Филиппа, например, именно таким образом. Военные действия и субэкспансия были также необычайно важным средством улучшения экономики империи. От царя также ожидали богатства и великодушия по отношению к своим подданным. Все это делало вполне уместным для эллинистических царей постоянное стремление к завоеванию новых территорий.
С точки зрения римлян, войны должны были вестись не для того, чтобы добиться территориальной экспансии. Это противоречило закону о законных военных действиях, согласно которому войны должны вестись только в целях самообороны или защиты союзников. Однако идея вести войну из–за того, что пассивность считалась чем–то контрпродуктивным, наверняка не была для римлян немыслимой. Полибий, например, рассказывает, что в 157 году римляне объявили войну далматам, потому что сенат не хотел, чтобы слишком долгий период мира сделал римских солдат слабыми и женоподобными (32.13.6). Это произошло потому, что, по словам Полибия, в то время под влиянием эллинизма молодые люди Рима ленились и вырождались (31.25.4-5). Поэтому от римских мужчин также ожидалось, что они будут как минимум пригодны к войне и будут активно участвовать в тренировках. Отсюда для римлян война была необходима, так как она воспитывала и поддерживала военную силу и высокий моральный дух. Не следует забывать, что успех в войне у римлян был также необходим для продвижения по карьерной лестнице. С другой стороны, от вражеских лидеров, в частности, ожидалось, что они будут совершать экспансии и вести успешные завоевательные войны, а это совсем другое дело. Римляне, возможно, и были рады заключить мир, но вражеские лидеры не сочли бы это популярным среди своего собственного народа. Итак, уже ясно, что вражеские лидеры обладали большой властью, волей и давлением, чтобы создать для себя империю. Следующим шагом будет изучение того, как они начали войны с Римом.
Провоцирование римлян
Когда Рим в Эпитоме впервые на эллинистическом Востоке вступил в войну и начал войну с Филиппом, важность события подчеркивается одновременной ободряющей речью перед своими войсками двух лидеров, римского консула Фламинина и македонского царя Филиппа. Юстин говорит нам, что «один гордился своей западной, а другой — восточной империей» (Epitoma 30.4.15: alteri Orientis, alteri Occidentis imperio gloriantes). Если Филипп хвастался восточной империей, завоеванной Александром Великим в прошлом, то Фламинин воодушевлял своих людей, напомнив о недавнем завоевании Сицилии римлянами и о поражении Ганнибала.
Наконец–то пришло время, когда римляне и эллинистический Восток встретились в конкретной войне, но обе стороны не выглядят равными. Согласно Эпитоме Филипп был незрелым молодым человеком, чья армия того времени с трудом могла защитить даже свою собственную империю. С другой стороны, армия Фламинина завоевала весь Запад и победила самого Ганнибала, который был силой, способной соперничать с Александром Македонским (Epitoma 30.4.5-15). Филипп хвастался тем, что ставил в пример Александра, но, как и римляне, он не претендовал на право сравнивать себя с Александром. Он изображен как высокомерный и самоуверенный военачальник, который считал, что только славное прошлое его страны, Македонии, оправдывает его вызов римлянам.
Обращение Филиппа к Александру также понятно в контексте того, что он был молодым царем, у которого еще не было собственных великих достижений, чтобы показать свою силу воинам. Тогда естественно было напомнить солдатам о достижениях предков царя (Polybios 5.83). Это было обещание амбиций и желания молодого царя завоевать и править империей, столь же великой, как и у его предшественников. Речь Филиппа в Эпитоме, однако, не произвела впечатления на римского главнокомандующего. Для римлян действия значили больше, чем слова.
Пример Филиппа также служит знакомством с высокомерным отношением к римлянам других царей эллинистического Востока, включая — помимо Филиппа — Антиоха и Митридата. Все они пришли к мысли, что их сила больше, чем у римлян, и что это оправдывает их в создании империи вместо римлян. В Эпитоме говорится, что все они провоцировали римлян и намеренно бросили вызов войне. Так, Филипп считал римлян жадными до власти и опасался, что если они победят Ганнибала, то сразу же отправятся завоевывать Македонию (Epitoma 29.2-3). Сразу же после битвы при Каннах Филипп решил открыто объявить войну римлянам и попытаться заключить союз с Ганнибалом. Он также начал вооружать флот. Когда римляне услышали об этом, они отреагировали, отправив против Филиппа свой собственный флот (Epitoma 29.4.1-5). Однако, согласно Эпитоме, для Филиппа страх перед римлянами был лишь «предлогом» (praetextum) начать войну. Кроме того, в настоящее время римлянам противостояли карфагеняне и Ганнибал, и римляне опасались Македонии (Epitoma 29.3.6-7). Позже Юстин еще пишет, что римляне после поражения Ганнибала никого так не боялись, как македонских войск Филиппа, помня об Александре Македонском и войне с Пирром, в армии которого были македонцы (Epitoma 30.3.1-2). Поэтому Филипп просто использовал тяжелое положение римлян во время Второй Пунической войны.
В рассказе Юстина не хватает многих пассажей, и его цель — просто показать агрессию Филиппа. Договор не означал, что Филипп и Ганнибал нападут на римлян; скорее, это был договор о дружбе, который так и не привел к конкретным действиям. Настоящей целью Филиппа, возможно, было захватить Иллирию, чему способствовал бы договор с Ганнибалом. Римляне восприняли его как большую угрозу, и они опасались войны на два фронта. Этим можно объяснить серьезную реакцию римлян на действия Филиппа в Иллирии и соглашение с Ганнибалом (Polybios 5.105.8; 7.9). Версия событий в Эпитоме подчеркивает страх и переживания римлян перед угрозой и игнорирует все остальное. Четко указано, что Филипп первым объявил войну римлянам. Таким образом, в данном случае он определенно злоупотребил своей властью: он напал не потому, что ему угрожали римляне, а потому, что римляне находились в слабой позиции. Но римляне были сильнее, потому что Филипп попал в неприятности с римлянами в Греции и был вынужден заключить с ними мир. Однако Филипп не усвоил урок и продолжал провоцировать римлян.[3]
Враждующие вожди были готовы вступить друг с другом в союз, чтобы получить новые территории. Например, Филипп и Антиох жаждали заполучить Египет, союзника Рима. Когда царь Египта умер и трон унаследовал пятилетний принц, Филипп и Антиох уже договорились завоевать и поделить Египет между собой. Для римлян это стало еще одной причиной начать войну с Филиппом, который ранее вместе с Ганнибалом замышлял против римлян и объявил войну по собственной инициативе. Последней каплей стало то, что родосцы обратились к римлянам за помощью против «жестокого» Филиппа (Epitoma 30.2.8; 30.3.1-5).
Заговоры против союзников Рима, как правило, были весьма неприемлемы. Полибий, например, писал, что союз Антиоха и Филиппа с Египтом против царя–ребенка был несправедлив и свидетельствовал о жажде власти двух царей (Polybios 15.20). Этот союз был важным фактором в начале Второй Македонской войны против Филиппа, и Юстин снова упоминает его как одну из причин войн с Филиппом. Римлян больше всего беспокоили не их союзники, а серьезное изменение баланса сил в Средиземноморье: тремя самыми могущественными царствами в Средиземноморье в эллинистический период были Македония, Египет и империя Селевкидов. Если бы одно из них захватило Египет, хрупкое равновесие было бы нарушено, и вся власть перешла бы и без того могущественным Филиппу и Антиоху. Это было бы очень опасно для римлян, поэтому вполне понятно, что римляне решили отреагировать и снова вступить в войну с Филиппом. Антиох по настоянию римлян покинул Египет с миром.
В этом контексте Юстин вновь подчеркивает активность и агрессивность Филиппа, а также роль Рима как защитника союзников. Римляне, похоже, уже не боялись врага так, как в период, предшествовавший Первой Македонской войне. Рим превратился из жертвы в защитника слабых. К этому моменту римляне провели три войны на эллинистическом Востоке и были втянуты в его сложную политическую игру. Таким образом, их методы и пропаганда также начали меняться.
После того, как Фламинин победил Филиппа, который наконец–то перестал досаждать римлянам, оставались Ганнибал и Антиох. Ганнибал бежал к Антиоху в Малую Азию, и они заключили союз против римлян. Согласно Эпитоме в Риме считали, что «Ганнибал не мог мириться с мирной городской жизнью и постоянно искал новые поводы для войны» (Epitoma 31.1.8: semperque taedio quietis urbanae novas belli causas circumspicere). О Ганнибале неоднократно говорили, что он ненавидел римлян. Например: «Ганнибал стал военачальником карфагенян в юном возрасте не потому, что не было старших, а потому, что карфагеняне знали о его ненависти к римлянам, которую ему привили с юных лет» (Epitoma 29.1.7: apud Karthaginienses quoque aetate inmatura dux Hannibal constituitur, non penuria seniorum, sed odio Romanorum, quo inbutum eum a pueritia sciebant). Ганнибал прямо сказал Антиоху, что ненавидит римлян (Epitoma 31.5.2). Говорят, что Ганнибал строил планы с Антиохом, который считал прибытие пунийца «даром небес», и предложил напасть на римлян в Италии в качестве хитрой уловки, пока Антиох будет ждать в Азии и финансировать войну (Epitoma 31.1.7-9; 31.2; 31.3.5-10).
Так Ганнибал, Филипп и Антиох, жившие в одно время, составили совместный заговор против римлян. После Второй Пунической войны Рим стал крупной и признанной державой в Средиземноморье, и вполне естественно, что другие средиземноморские лидеры стремились либо бросить ему вызов, либо заключить с ним союз. Однако весьма сомнительно, что Ганнибал и Антиох действительно планировали прямое вторжение в Италию. Более того, отношения между Римом и Антиохом на этом этапе все еще оставались дружескими (Appianos Syriakа 7). Рассказ Юстина о плане войны может быть отражением внутренней слабости Рима, но он также готовит читателя к предстоящему конфликту с Антиохом. Эпитома рисует картину вражеских вождей, которые с детства ненавидели римлян и планировали нападение еще до того, как римляне об этом узнали. Ганнибалом двигала ненависть, которая совсем не подходила для ответственного применения силы. В действительности предпосылки войны были более сложными, и она возникла из–за столкновения влияний между Римом и Антиохом, которые после падения Филиппа были двумя самыми могущественными державами в Средиземноморье. Сфера влияния Рима простиралась до материковой Греции, в то время как империя Антиоха охватывала большую территорию от Индии до Малой Азии.
Эпитома рассказывает о войне между римлянами и Антиохом, полководцем которого был Ганнибал, следующее. Римляне предостерегали Антиоха от расширения его территории за пределы Малой Азии, чтобы римляне не были вынуждены напасть, защищая своих союзников. «Антиох проигнорировал предупреждение и выбрал наступательную, а не оборонительную войну» (Epitoma 31.4.10: Quibus spretis non accipiendum bellum statuit, sed inferendum). Даже после того, как Антиох проиграл римлянам одно морское сражение, несмотря на то, что в нем командовал Ганнибал, он отказался заключить мир с римлянами. Условия мира были слишком суровыми: Антиоху пришлось бы сдать Малую Азию и свой флот римлянам. По словам Антиоха, эти условия были «скорее подстрекательством к войне, чем побуждением к миру (Epitoma 32.7.8-9: bellique ea inritamenta, non pacis blandimenta esse). Однако после окончательного поражения при Магнесии Антиох был вынужден согласиться на обременительные условия мира.
Образ Антиоха на протяжении всей Эпитомы односторонне негативен — как в отношении власти, так и касательно использования власти. Антиох злоупотреблял своей властью, потому что, опять же, римляне ничем ему не угрожали. В другой республиканской литературе описание несколько более разнообразно. Полибий изображает его могущественным человеком и говорит, что Антиох обосновал римлянам, что они не имеют права вмешиваться в дела эллинистического Востока, так же как он не вмешивался в дела Италии, и что у римлян не было причин его опасаться (Polybios 18.49-51). Ливий и Диодор, современники Трога, также писали об этом событии в том же ключе, оправдывая мотивы обеих сторон, но они также подчеркивали, что начало войны было полностью выбором Антиоха (Diodoros 28.12 и 28.15; Livius 34.57-59).
Ученые утверждают, что, будучи активным завоевателем, Антиох, вероятно, не мог упустить возможность действовать, когда римляне не захватили Грецию после победы над Филиппом. Греция была объявлена свободной от Македонии, и римляне ушли. В Греции образовался привлекательный вакуум власти, а популярность римлян падала, особенно среди этолийцев, которые призывали Антиоха взять ситуацию под свой контроль. Эпитома очень прямолинейна и не дает точного объяснения причин войны, в ней намеренно подчеркивается вина и агрессивность Антиоха, что соответствует общей направленности работы. Цель Антиоха в Эпитоме — служить отрицательным примером плохого военачальника и безответственного использования военной силы.
Последний и наиболее очевидный пример агрессивного вражеского лидера — Митридат. Согласно Эпитоме, Митридат с самого начала готовился к войне против римлян. Юстин рассказывает, что «когда Митридат стал царем своего царства, его первой мыслью было не править, а расширить его» (Epitoma 37.3.1: Ad regni deinde administrationem cum accessisset, statim non de regendo, sed de augendo regno cogitavit). Далее следует рассказ о том, как Митридат лично шпионил за соседними с Понтом царствами и в итоге завоевал их войной. Римляне в то время не обращали внимания на события на Востоке, так как воевали с германскими племенами на севере и с нумидийским царем в Африке. Но, согласно Эпитоме, Митридат играл с огнем, продвигаясь все ближе и ближе к римской территории, пока римский сенат не отправил к Митридату посланника, чтобы призвать его отказаться от Пафлагонии, которую он только что завоевал (Epitoma 38.3.1-38.4.9). Юстин говорит: «Митиридат, уже считая себя равным по могуществу Риму, дерзко ответил посланнику, что Пафлагония в виде наследства принадлежала его отцу. […] Не устрашившись римских угроз, он также завоевал Галатию (Epitoma 37.4.4-6: Mithridates, cum se iam parem magnitudini Romanorum crederet, superbo responso hereditarium patri suo regnum obvenisse respondit; […] Nec territus minis Galatiam quoque occupant). Помимо того Юстин пишет, что Митридат уговорил царей соседних царств «начать с римлянами войну, которую он давно планировал» (Epitoma 38.3.1: Hunc Mithridates mire ad societatem Romani belli, quod olim meditabatur, perlicere cupiebat).
Рим сохранял терпение и пытался мирно посредничать в Малой Азии, когда Митридат снова нарушил приказ сената и вновь захватил освобожденную Римом Каппадокию, обманом заставив вторгнуться туда армянского царя Тиграна II. Митридат также захватил Вифинию у нового царя, только что пришедшего к власти. Оба слабых и свергнутых царя Вифинии и Каппадокии обратились за помощью к римскому сенату. Рим окончательно потерял терпение. Он отправил в Малую Азию армию под командованием Мания Аквилия и Маллия Мальтина, чтобы проследить за выполнением приказов сената (Epitoma 38.3.1-4). Митридат был немедленно готов и вступил в союз с Тиграном II против римлян. Они уже договорились разделить военные трофеи в Малой Азии. Подавками и посольствами Митридат уговорил и других своих соседей (Epitoma 38.3.5-7).
Таким образом, римляне фактически напали на Митридата первыми, но Эпитома указывает, что Митридат фактически напрашивался. Он систематически использовал свою огромную власть против римлян, хотя те не хотели войны. По словам Эпитомы, «он своими руками вооружил против Рима весь Восток» (Epitome 38.3.7: Omnemque Orientem adversus Romanos armat). Таким образом, Эпитома предполагает, что инициатива войны исходила от Митридата, а Рим лишь реагировал. Современная наука, которая помимо Эпитомы принимает во внимание другие источники, также придерживается этой точки зрения (Appianos, Mithridateios 57; Florus 1.40). В своей речи перед войсками Митридат говорит, что лучше всего напасть на римлян, пока они были в слабом положении из–за гражданской войны и германских племен (Epitoma 38.4.13-38.5.2). Первые римские контакты с Малой Азией на этом этапе были спорадическими, и инициативы всегда приходили с востока. Римляне вовсе не стремились вмешиваться в дела Малой Азии, но Рим был очень полезным ресурсом для правителей Востока, и поэтому его не оставили в покое. В конце концов, у них также была азиатская провинция в Малой Азии. Таким образом, согласно Эпитоме, Митридат планировал войну против римлян не для того, чтобы защититься от конкретной угрозы, а чтобы использовать временную слабость Рима, как Филипп перед Первой македонской войной. Тогда требование справедливой войны было бы выполнено для римлян, но не для Митридата.
В свете предыдущих примеров кажется, что, согласно Эпитоме, в войнах между иностранными военачальниками и Римом враг был агрессивной и опасной стороной, а Риму приходилось постоянно реагировать на инициативы извне. Юстин пишет в конце Эпитомы, что «кусок за куском Восток становился римской территорией, и это происходило из–за того, что родственные друг другу цари ссорирились между собой» (Epitoma 40.2.5: paulatimque Oriens Romanorum discordia consanguineorum regum factus est). В этом отрывке, характерном для конца Республики, подчеркивается, что враги Рима сами были причиной римской гегемонии, а Рим был пассивен и лишь реагировал на действия врагов. Это особенно ясно видно на примере Митридата, но также и на примере Пирра, Филиппа, Ганнибала и Антиоха. Даже если римляне сами не находились в состоянии войны с соответствующими державами, римлянам, согласно Эпитоме, часто приходилось вмешиваться в споры агрессивных царей, чтобы уладить дела от их имени или от имени их союзников. Метафора Счеттино о том, что римляне были втянуты в международную шахматную доску Средиземноморья, кажется вполне уместной. Рим использовал свою великую силу правильно, то есть ответственно и умеренно, тогда как применение силы вражескими правителями было продиктовано необузданной жаждой власти или даже ненавистью.
В последние десятилетия несколько ученых писали о том, что, по крайней мере, во II и I веках до н. э. еще нельзя говорить о римском империализме, поскольку Рим в то время явно не желал завоевывать что–либо на Востоке. Они утверждают, что в республиканский период Рим не имел возможности контролировать большие территории на Востоке, и поэтому избегал, например, привлечения новых провинций. Задача римлян на Востоке заключалась в том, чтобы поддерживать равновесие между различными державами в Греции и Малой Азии, не допуская, чтобы одна из них возвышалась над другими. Полибий (203-118), живший в тот век, также упоминал о легко разрушающемся балансе сил на эллинистическом Востоке (Polybios 1.1.5). Груэн хорошо подытожил то, к чему пришли многие ученые: «Бурная Азия и острова у ее берегов медленно втягивали Рим в водоворот. Инициатива и повод неоднократно приходили с Востока».
Поэтому описание, данное Эпитомой, соответствует преобладающему мнению. Римляне использовали дипломатию и войну для поддержания баланса сил на хаотичном Востоке, и их пропаганда на Востоке должна была выглядеть мирной. Однако поддерживать равновесие было сложно, поскольку могущественные цари на Востоке активно стремились подорвать его. Римляне использовали свою власть для укрепления мира, а вражеские правители были против этого мира. Это также было связано с постреспубликанской пропагандой эпохи Августа, которая фокусировалась на pax romana, который принесла миру Римская империя.
Римляне как благодетели и эффективные менеджеры
В Эпитоме римляне не только пассивно ожидали провокаций со стороны вражеских командиров, но и активно участвовали в поддержании мира и порядка в восточном Средиземноморье, что было частью мирной пропаганды Августа. Вклад римлян был необходим, так как вражеские вожди постоянно стремились расширить свои территории и нарушить баланс сил. Рим стал одной из самых могущественных держав Средиземноморья, что влекло за собой ответственность за средиземноморский порядок. В противовес своим врагам Рим служит примером «правильного» использования власти.
Выше я описал, как Филипп и Антиох собирались разделить между собой Египет, несмотря на то, что он был союзником Рима. Египтяне попросили римлян защитить Египет и его царя–ребенка от Филиппа и Антиоха. Поэтому в Эпитоме римляне были обязаны помочь своим союзникам и не дать двум военачальникам завоевать Египет. Римляне, искавшие повод для войны с Филиппом, который в прошлом замышлял против римлян, были рады помочь Египту и приказали двум царям держаться подальше от Египта. Кроме того, мольбу о помощи римлянам послали Аттал, царь Пергама, и родосцы, с которыми, как говорили, Филипп обращался жестоко. Это устранило последние сомнения римлян в том, что Македония вот–вот будет захвачена. Греки вступили в союз с римлянами против Македонии в надежде обрести свободу с помощью римлян (Epitoma 30.2.8; 30.3). Филипп изображен как властолюбивый и жестокий угнетатель слабых, а Рим — как защитник слабых, но не имеющий желания сам ничего завоевывать.
Одной из центральных тем Эпитомы, несомненно, является римская точка зрения на причины и предпосылки войн. Выше мы видели, что войны, согласно Эпитоме, начинались по инициативе вражеских полководцев. Каков был порог провокации, который они должны были преодолеть, прежде чем римляне напали? Согласно законам Римской республики война была оправдана, если она велась в защиту Рима или его союзников. Другими словами закон запрещает агрессивные войны, например, ради чисто экономической выгоды.
Согласно Эпитоме римляне в конце концов объявили войну Филиппу именно потому, что он представлял конкретную угрозу для римских союзников на Востоке. Война с Антиохом возникла потому, что, согласно Эпитоме, он намеренно напал на римских союзников в материковой Греции, несмотря на предупреждения. Митридат сделал то же самое в Малой Азии. Поэтому описание событий в Эпитоме соответствовало бы правилам справедливой войны и всегда указывало бы на вражеских командиров, даже если бы римляне напали первыми. Описывая причины войн, важно отметить различия в личностях лидеров двух сторон: лидеры противника могущественны, но им не хватает самоконтроля, поэтому они агрессивны и используют свою власть для ведения неоправданной войны. Римляне похожи на средиземноморских управляющих, которые олицетворяют самоконтроль, мир и порядок. Они представляют собой pax Romana Августа.
Также в описании войны между Филиппом и Римом в Эпитоме примечателен тот факт, что греки, как утверждается, хотели получить свободу и независимость от Македонии с помощью римлян (Epitoma 30.3.7-9). Римляне, очевидно, понимали, что обещание свободы было выгодным инструментом пропаганды на эллинистическом Востоке, поскольку Фламинин, победивший Филиппа, позже в своей войне против Набиса также обещал грекам свободу (Epitoma 31.1.6; 31.3.2). Аналогично описываются отношения между Римом и Митридатом. Митридат захватил Каппадокию, жители которой восстали против правления Митридата, устав от жестокости правителя (Epitoma 38.2.1). Вопрос снова был передан на рассмотрение римского сената. Сенат приказал Митридату отдать захваченную им Каппадокию, но вместо того, чтобы назначить нового царя, Рим решил подарить Каппадокии «независимость» (Epitoma 38.2.7-8: Ac ne contumelia regum foret ademptum illis, quod daretur aliis, uterque populus libertate donatus est). Таким образом, римляне были на стороне свободы, в то время как Филипп и Митридат использовали свою власть, чтобы ее отобрать.
Обещания свободы и независимости начали использоваться на Востоке как часть империалистической пропаганды после Александра Македонского. Римляне освоили основы эллинистической дипломатии уже в столкновении с Пирром, когда другие средиземноморские державы признали римскую власть после их победы и включили римлян в средиземноморскую политическую игру. Когда римляне воевали на эллинистическом Востоке, они быстро поняли, что за призывы к свободе и миру во всем мире приходится платить. Они заявили, что пришли освободить греческие царства от жалкого правления монархов и восстановить справедливые законы на земле. Таким образом, Рим стал выглядеть скорее благодетелем, чем завоевателем (Polybios 2.42.3-6; 2.70.1; 2.70.4; 4.22.4; 5.9.9; 9.36.4). Это было оправданием применения силы.
Груэн показал, что впервые, как известно, римляне использовали эту пропаганду свободы против вражеских лидеров во время Второй Македонской войны с Филиппом. Фламинин объявил греческие государства свободными от македонского правления на Истмийских играх в 196 году (Polybius 18.44-46). В это время свобода впервые упоминается в Эпитоме как часть римской пропаганды. По мнению Бадиана, это была, в частности, идея Фламинина, и римляне хотели представить себя освободителями Греции от Филиппа, потому что та же пропаганда сработала бы против Антиоха, который приближался с востока. Римляне также активно использовали пропаганду свободы против других правителей эллинистического Востока, начиная с Филиппа. С точки зрения Эпитомы Филипп и Антиох изображались как жестокие и агрессивные монархи, на защиту которых встал Рим, пострадавший от империализма. Однако после их поражения римляне не хотели забирать их территории себе. Та же пропаганда, очевидно, по–прежнему использовалась против Митридата, но Юстин пишет, что Каппадокия не хотела предложенной Римом свободы, а просила назначить для них царя (Epitoma 38.2.8). После поражения Митридата римляне начали активно создавать провинции на востоке, в основном под руководством Помпея.
По мнению Бадиана, пропаганда свободы использовалась особенно в войнах против Филиппа и Антиоха и других вражеских правителей греческого мира, но после Антиоха она перестала хорошо работать и баланс сил не поддерживался, и римляне начали создавать там провинции. Поэтому от этого пропагандистского инструмента отказались, когда он перестал работать. Также была отмечена продуктивность восточных провинций, хотя в Эпитоме это, за исключением случая с Азией, не подчеркивается. Однако, по мнению Груэна, пропаганда свободы действовала прежде всего против сильных врагов, а в период между Антиохом и Митридатом таких врагов больше не было. Поэтому римляне изменили свою политику. Факт, что пропаганда свободы прямо или косвенно упоминается в Эпитоме именно в отношении этих вражеских лидеров, подчеркивает их силу и их власть подчинять себе целые народы. Тот, кто обладал властью, также имел право отбирать или даровать свободу.
Поскольку на эллинистическом Востоке это была очень распространенная и актуальная практика, Филипп, Антиох и Митридат также использовали подобную пропаганду свободы против римлян. [4] Однако описание Эпитомы об использовании пропаганды свободы является односторонним. Не сообщается, что вражеские вожди использовали его, хотя Митридат обвинял римлян в жажде власти. Лишь однажды упоминается, что Филипп подбадривал своих солдат, напоминая им, что свобода важнее, чем создание великой империи (Epitoma 30.4.7). Эпитома, похоже, хочет изобразить римлян ответственными пользователями власти, в то время как вражеские командиры систематически заинтересованы в использовании своей власти только для порабощения. Частое использование слова «свобода» в контексте римлян, но не в контексте вражеских лидеров, усиливает этот образ. Например, Адлер считает, что эпизод в Каппадокии говорит о том, что Трог или Юстин таким образом хотели показать, насколько враждебно царь Митридат относился к привязанности римлян к политической свободе.
Я думаю, что использование пропаганды свободы для римлян и для царей Востока означало разные вещи, хотя и те, и другие использовали ее, чтобы добиться расположения. Цари призывали к свободе задолго до прихода римлян, но на эллинистическом Востоке свобода приобрела новое значение в контексте Римской республики. Для римлян не было неуместно объявить греческие города свободными в 196 году, но для римлян было неслыханно затем покинуть Грецию и забрать с собой свои армии. Римляне выиграли войну, но ничего не завоевали. Возможно, Эпитома призвана подчеркнуть этот новый римский способ использования пропаганды свободы. Именно поэтому она не упоминается как часть пропаганды Антиоха, например, хотя в действительности он также представал как освободитель греков.
Пропаганда свободы также тесно связана с военной мощью: свобода и ответственное использование силы взаимосвязаны, так же как жажда власти и безответственное использование силы тоже идут рука об руку. Нет никаких свидетельств о том, что вражеские вожди вели войну за свободу, потому что это не соответствует одностороннему образу властолюбивых и необузданных монархов, который предлагает Эпитома. Юстин стремится дать четкие нравственные примеры, а не размышлять о сложностях исторических событий. Мы не знаем, было ли описание Трога более глубоким, но Трог жил во время правления Августа, чья пропаганда включала в себя представление римлян как носителей мира и порядка во всем мире. Август также утверждал, что он восстановил Римскую республику и справедливые законы. Изображение римлян как освободителей, а врагов как поработителей также вписывается в пропаганду Августа.
Подводя итог, можно сказать, что власть вражеских вождей сделала их высокомерными, и они считали, что их силы достаточно, чтобы оправдать завоевание других царств. Римская республика была могущественной, но применение силы римлянами было умеренным и морально приемлемым, потому что в республике власть сосредоточена у многих людей, а не у одного. Власть вражеских командиров не имела умеренности и моральных ориентиров республиканской системы. Они использовали свою власть для максимального расширения своей империи, что с точки зрения римлян было ложным оправданием войны. С точки зрения вражеских командиров, в этом не было ничего плохого. Сила была не только оправданием войны, но и демонстрацией силы. Подданные царей ожидали, что их цари будут вести войну. Для них война была само собой разумеющейся, и не требовалось никаких особых причин, таких как самооборона.
В отличие от вражеских вождей, римляне в Эпитоме используют свою власть для поддержания равновесия, мира и порядка. Это было связано с pax romana Августа, что означало мир во всем мире, установленный римлянами. Военная мощь в Эпитоме и ее использование также связаны с пропагандой свободы, которая была очень популярна на Востоке на протяжении всего эллинистического периода и у римлян, начиная со Второй Македонской войны. Свобода была чем–то, что можно было даровать или отнять военной силой. Морально правильным было использование военной силы для продвижения свободы и мира, что отражало мышление Трога и Августа. Юстин же, напротив, был заинтересован в приведении четких и конкретных моральных примеров, что делает описание событий черно–белым, упуская важные события и точки зрения. Сильные темы свободы и суверенитета, мира и войны, которые были значимыми темами в троговский период, становятся еще более заметными у Юстина, потому что они предоставили ему хороший материал.
Злоупотребления властью не ограничивались неоправданной воинственностью и безудержным экспансионизмом. Великая сила означала не только ощутимую военную мощь, но и влиятельное положение, то есть большое влияние и авторитет. Они были тесно переплетены между собой. Таким образом, злоупотребление властью проявилось и в злоупотреблении этим мощным доверием и правами, предоставляемыми их положением. Оно означало различные аморальные и несправедливые действия, такие как убийство противников, обман, ложь и богохульство. Властное положение давало возможность для таких действий. Как правило, они были направлены на дальнейшее усиление военной мощи. Эти действия были нацелены против врагов, союзников и членов семьи. Давайте сначала рассмотрим аморальное поведение вражеских лидеров и римлян за границей и во время войн, а затем внутри собственного государства и семьи.
В войне и внешней политике
Римляне не считали уместным вести войну нечестно, используя различные махинации, в том числе засады, ловушки и ложь. [5] Ганнибал, например, описан как очень хитрый за то, что во время боя он бросал ядовитых змей на корабли своих противников. Эта хитрость, несомненно, была одной из причин его силы и успеха в войне. По мнению Роуз Мэри Шелдон, римляне в конце концов победили Ганнибала, потому что сами под руководством П. Корнелия Сципиона начали использовать схожую тактику, такую как внезапные нападения, атаки с тыла и шпионов. Однако Ливий и Полибий критиковали такие новые методы ведения войны, которые были несовместимы со старым республиканским идеалом честной войны: считалось, что римляне выигрывали войны благодаря своему высокому моральному духу. [6] В Эпитоме вражеские полководцы, в частности, прибегали к нечестной тактике как в бою, так и в дипломатии, но есть также несколько ссылок на подобные действия римлян.
Из пяти наших военачальников Митридат перешел черту бесчестности, поскольку, как говорят, он прибег к публичному убийству вражеского полководца, чтобы выиграть войну и забрать Каппадокию. Юстин рассказывает об этом событии следующим образом:
| Epitoma 38.1.8-10: incertum belli timens consilia ad insidias transfert sollicitatoque iuvene ad conloquium, cum ferrum occultatum inter fascias gereret, scrutatore ab Ariarathe regio more misso, curiosius imum ventrem pertractanti ait: caveret, ne aliud telum inveniret quam quaereret. Atque ita risu protectis insidiis sevocatum ab amicis velut ad secretum sermonem inspectante utroque exercitu interficit. | Опасаясь превратностей войны, Митридат поменял планы на коварство. Он заманил молодого царя на встречу, куда принес спрятанный под одеждой кинжал. По обычаю царей, Ариарат послал человека обыскать Митридата, и когда тот залез к нему за пазуху слишком глубоко, Митридат посоветовал ему не рисковать, чтобы не найти другого кинжала кроме того, который он искал. Таким образом, скрыв злоумышление шуткой. он отозвал Ариарата в сторону от его друзей, словно для тайного разговора, и убил его на глазах у обеих армий. |
С одной стороны, здесь подчеркивается не только тактическое мастерство Митридата, но и его готовность прибегнуть к менее почетным средствам для победы в войне, которые римляне не использовали. Позже в своей речи Митридат хвастается тем, что он убил царя Каппадокии своими руками без чьей–либо помощи (Epitoma 38.7.9). Хотя убийство вождя противника было недопустимо с моральной точки зрения, Юстин говорит, что римский сенат приказал убить Ганнибала, потому что Рим боялся, что пуниец вступит в союз с Антиохом против римлян. Однако заговор римлян провалился, и Ганнибал бежал (Epitoma 31.2.1-5). Митридат убил своего противника, потому что хотел избежать равного боя между армиями. Он совершил убийство публично, чтобы показать свою личную силу и мужество. Римский сенат, с другой стороны, пытался убить Ганнибала, чтобы он больше не представлял опасности для римлян в будущем. Убийство должно было быть совершено тайно.
Таким образом, римляне позаимствовали у своих врагов эффективные, но сомнительные с моральной точки зрения средства и использовали их в своих целях. Вообще, прибегать к убийству вражеского полководца не было для римлян морально правильным методом, потому что войны нужно выигрывать в первую очередь храбростью, а не хитростью, и с врагом нужно встречаться лицом к лицу. Ливий, в частности, сетовал на то, что в начале Республики римляне все еще честно сражались таким образом и не прибегали ни к каким заговорам для победы в войнах (Livius 42.47.4-9). Неправильно было использовать свои силы для убийства вражеского командира вместо честной борьбы.
С другой стороны, попытка убийства Ганнибала не критикуется в Эпитоме, а освещается в нейтральном ключе. Более того, это был не единственный римский заговор в римской истории. Самым ранним примером того, что Ливий восхваляет как морально чистую Старую Республику, вероятно, является случай, когда Г. Муций Сцевола был послан убить этрусского царя, осаждавшего Рим. Муция хвалят за мужество, а его миссия, одобренная сенатом, не вызывает нареканий. [7] Убийство Митридата, возможно, можно рассматривать как акт личного мужества, поскольку он, похоже, гордился этим. В Эпитоме этот поступок не подвергается критике, но хотя убийство стало свидетельством его исключительной силы и интеллекта, оно также стало свидетельством его опасности и готовности использовать свою силу нечестным путем. Эпитома не морализирует использование заговоров так явно, как Ливий или Полибий, но разумно предположить, что читатель Эпитомы признавал аморальность таких действий.
Другим проявлением серьезной несправедливости было святотатство. Согласно Эпитоме Антиох, который, проиграв римлянам, испытывал финансовые трудности и, возможно, был жаден, в своем высокомерии проявил неуважение к богам и решил с помощью своих солдат разграбить храм Юпитера в Элиме. Однако местные жители были настолько возмущены святотатством, что, несмотря на солдат, напали на царя и убили его. [8] Подобно тому, как почетная смерть Пирра, Ганнибала и Митридата свидетельствовала об их военной доблести, смерть Антиоха свидетельствует о его безнравственности и духовной слабости. Римляне совершили аналогичное преступление, когда Кв. Сервилий Цепион лишил галлов их огромного священного сокровища — золота, которое галлы когда–то утопили в озере Толоса, чтобы умилостивить богов. Из–за этого святотатства Цепион и его войска вскоре были уничтожены в бою. Римляне также оказались в состоянии войны с кимврами из–за проклятия сокровищ (Epitoma 32.3.9-11).
Военная мощь легко делала людей высокомерными, а высокомерие, которое вело к неуважению к богам и алчности, для которой даже храмы не были священными, у греческих и римских писателей были распространенными пороками, связанными с монархиями (Cicero, Divinatio in Q. Caecilium 3; Seneca, Excerpta Controversiae 5.8 и 9.4). В Эпитоме святотатство всегда приводило к смерти, даже если это был сам великий царь. Факт, что римляне также изображены грабителями принадлежащих богам богатств, связан с моральной коррупцией, которая поразила римлян после создания провинции Азия, о чем говорилось ранее. Римляне все больше забывали о моральной ответственности за свою власть. Особенно известным римским грабителем храмов был Сулла, который во время Митридатовой войны разграбил, среди прочих мест, храм Аполлона в Дельфах. Его критиковали некоторые римские писатели, считая, что он развратил своих солдат богатствами Малой Азии (Sallustius 11.4-6; Plutarkhos, Sulla 12, Diodoros 38.7). Поэтому отсутствие уважения к богам было явным признаком безнравственности, алчности и тирании.
Тот факт, что богохульство описывается в Эпитоме как преступление со смертельными последствиями и римляне также описываются как виновные в нем, может быть также связан с религиозной реформой, за которую выступал Август: он хотел возродить старинную римскую религию и подчеркнуть важность уважения к богам. К концу Республики римляне запустили многие свои храмы, и не все ритуалы проводились или обязанности исполнялись, как это было раньше. Более того, только монархи считали себя равными богам, а римлянам такой образ мышления не подходил. Август также утверждал, что он восстановил республику. Любое поведение, характерное для монархов, было признаком того, что человек представлял опасность для республики и римской системы.
Митридат — единственный, о ком говорят, что он несправедливо прибегнул к убийству вражеского полководца, но нечестность и ложь встречались гораздо чаще. Например, Пирр, как говорят, заключал союзы со своими соседями только для того, чтобы легче лишить тронов их царей (Epitoma 17.2.11). Филипп также был нечестен со своими союзниками. Когда Филипп объявил войну римлянам, а те в свою очередь стали сеять хаос в Греции, все города–государства сразу же обратились к Филиппу за помощью. Филипп обещал немедленно помочь всем, хотя на самом деле помочь мог далеко не всем: он хотел использовать ложь, чтобы наполнить своих союзников пустой надеждой и сохранить их верность (Epitoma 29.4.6-9). Поэтому оба вождя заключали и поддерживали союзы только так, как было выгодно им самим.
Это была часть римской пропаганды — казаться честными — потому что их власть за пределами Рима во многом зависела от их союзников, которых они якобы защищали. Царям Востока не нужно было казаться честными или заслуживающими доверия лицами, но важнее было казаться сильными и опасными, чтобы добиться популярности. Дипломатическая практика эллинистического Востока, возможно, оказала влияние на умы римлян в 200‑х и даже в начале 100‑х годов. В республиканский период в Риме не было специальной группы, которая занималась бы внешней дипломатией. Когда в Рим стало прибывать все больше посланников с эллинистического Востока, римляне выбирали, в зависимости от ситуации, людей, которые стали бы действовать в качестве представителей римского сената. Эти люди не были профессиональными дипломатами и не привыкли к сложной дипломатической практике эллинистического Востока, как те, кого посылали цари Востока. Поведение Пирра и Филиппа было совершенно логичным и нормальным в их собственном контексте. Римлянам они казались нечестными и аморальными, потому что они еще не до конца понимали обычаи эллинистического Востока.
Однако, согласно Эпитоме римляне вскоре узнали безнравственные обычаи вражеских лидеров и в дипломатических делах. После неудачного покушения на Ганнибала и его союза с Антиохом римляне отправили послов ко двору Антиоха. Их истинной целью было использовать свое влиятельное положение римских послов для шпионажа за Антиохом и Ганнибалом. Кроме того, их целью было разорвать союз между двумя вождями, по возможности посеяв в сознании Антиоха подозрения. Поэтому римские послы выдавали себя за лучших друзей Ганнибала, проводя с ним время каждый день. Они заверили его, что в войнах между Римом и Ганнибалом нет ничего личного (Epitoma 31.4.4-10). В результате римляне добились своего, и Антиох больше не доверял Ганнибалу.
Таким образом, римские послы фактически были шпионами, что Ливий, по крайней мере, считал неприемлемым. Действительно, полагаться на шпионов и заговоры в равной степени нечестно (Livius 1.53-54; Dionysios Halikarnassos 4.55-58, 6.16.1). Врагов нужно было побеждать чистой добродетелью. Собственная власть и престиж не должны были использоваться для обмана. Несмотря на жалобу Ливия, от него и других авторов сохранилось несколько упоминаний об использовании шпионов римлянами (Frontinus 1.2.2; Livius 30.4-5; Polybios 14.1). По мнению Шелдона, особенно после встречи с Ганнибалом римляне поняли важность шпионов и мелкой нечестности. Если бы они не переняли дипломатическую практику эллинистического Востока, они бы оказались в массовке в борьбе за власть в Средиземноморье. Исторический труд Полибия, например, полон рассказов о том, как царям эллинистического Востока удавалось одурачить наивных римлян (Polybios 30.27.1-2, 30.30.7-8).
Изменения в поведении римлян в дипломатических отношениях, конечно же, рассматривались как признак эрозии традиционной римской морали. Согласно Ливию и Полибию, римляне в ранний республиканский период не прибегали к нечестности, характерной для эллинистической дипломатии, потому что их нравы были лучше (Livius 42.47.1-9; Polybios 13.3). Эпитома предполагает, что нечестность была характерна для вражеских лидеров и монархов, но римляне все чаще стали вести себя как их враги. Однако римская нечестность не морализовалась, как у Ливия и Полибия, а казалась необходимой для борьбы с вражескими вождями. Критика Эпитомы в адрес Рима касается не нечестности, а других, гораздо более масштабных понятий.
Описание Эпитомы также не соответствует описанию Полибием наивных римлян. Римляне Эпитомы казались невосприимчивыми к попыткам обмана и манипуляций со стороны вражеских лидеров. Митридат и Никомед III, царь Вифинии, домогались одних и тех же территорий в Малой Азии, и между ними возник спор за контроль над Каппадокией. Митридату удалось захватить ее, и Никомед III обратился к римскому сенату: он подкупил красивого юношу, чтобы тот сыграл роль законного наследника покойного царя Каппадокии и попросил римский сенат о помощи в возвращении трона его родины. Митридат также проявил подобную наглость (inpudentia), отправив своих приспешников убедить сенат в том, что его собственный сын, которого он сделал царем Каппадокии после публичного убийства предыдущего царя, на самом деле является законным наследником убитого. По мнению сената, однако, оба царя лишь пытались «обманом отнять у других их троны» (Epitoma 38.2.6: Aliena regna falsis nominibus furantium), поэтому сенат приказал обоим царям отдать захваченные ими территории (Epitoma 38.2.2-6). Юстин сообщает: «Чтобы цари не обиделись, что сенат отдаст отнятые у них территории каким–то другим царям Малой Азии, сенат решил подарить Каппадокии независимость» (Epitoma 38.2.7-8: Ac ne contumelia regum foret ademptum illis, quod daretur aliis, uterque populus libertate donatus est). Рим показан справедливым и честным по сравнению с Митридатом и Никомедом.
По мнению Адлера, этот отрывок призван донести до читателя, что в конфликтах между малоазийскими царями Рим был абсолютно нейтрален и полностью контролировал ситуацию. Ярроу, напротив, интерпретирует Эпитому как намеренное подчеркивание того, что римляне не поддавались манипуляциям со стороны других. В первом веке римляне уже, похоже, хорошо осведомлены о дипломатической практике эллинистического Востока и даже предлагают Каппадокии свободу, что было очень эффективным средством пропаганды, особенно в греческом мире. Более того, описания поданы так, будто римский сенат был своего рода как отец, без которого в глазах римлян цари Востока не могли разрешить свои мелкие споры. Это еще раз подчеркивает роль римлян как хранителей порядка в Средиземноморье. В Эпитоме римляне изображены как искусные дипломаты, которых не обманывают другие, но и они не обманывают других. В сравнении с лидерами противника они ответственно используют свою власть и авторитет. Это также связано с пропагандой Августа, что римляне принесли в мир спокойствие и порядок.
Таким образом, в Эпитоме римляне переняли эллинскую дипломатическую практику, но она не подвергается критике, как у Ливия и Полибия. Это был очевидный способ управляться с царями. Факт, что римляне постепенно научились вести переговоры с монархами и вести себя в их манере, стал одним из факторов, ускоривших переход самого Рима от республики к монархии. Это было необходимо для того, чтобы эффективно управлять огромной империей. Действительно, в такой республике, как Рим, не могло быть профессиональной дипломатической службы или разведки, потому что республике не нужна была группа людей с важным опытом во внешнеполитических отношениях, о которых все остальные были совершенно не осведомлены. Так было возможно только для монархии.
В семье
В Эпитоме не только вражеские лидеры несправедливо обращались со своими врагами и союзниками, но и члены их семей стали жертвами агрессивного применения силы. В этом отношении между римлянами и вражескими вождями существовала четкая разница. Из бесчисленных древних источников мы знаем, что среди правящих семей в царствах Востока убийство было обычным делом. Эпитома, кажется, сильно подчеркивает этот момент, и мы можем прочитать бесконечные примеры геноцидов по всему Средиземноморью. Чем более жестоким было убийство, тем более подробным было описание в Эпитоме. [9] Если убийство не удавалось, против собственных родственников могла быть направлена армия. Жестокость была одной из главных характеристик, ассоциировавшихся с монархами, а убийство собственного члена семьи было лучшим примером жестокости, чем что–либо другое. Чтобы понять римскую концепцию власти и военной мощи, мы также должны понять их концепции семьи и государства. Вот почему применение силы вражескими лидерами против своих семей также много описано в Эпитоме, поскольку связано с тем, как они управляли своими империями и вели войны.
История семьи Митридата, например, по словам Эпитомы, полностью запятнана заговорами и ядами. Большинство членов семьи Митридата, похоже, были убиты (Epitoma 38.1.1-10). Собственная жена Митридата пыталась отравить его. Затем Митридат убил свою жену и всех своих соперников, включая царя Каппадокии. Как уже упоминалось ранее, Митридат не боялся прибегать к убийствам и менее почтенным средствам для победы в войнах (Epitoma 37.3.7-8; 38.1.1). Поэтому члены семьи были включены в список жертв Митридата наряду с его внешними врагами. Митридат вышел победителем из внутрисемейной борьбы за власть благодаря своей хитрости и хладнокровию. Самые могущественные цари Востока, в частности, были жестоки и хитры, ведь только так им удавалось удержать власть и сохранить жизнь членам своей семьи.
По словам Джуди Э. Гоан, в республиканском Риме право убивать других членов одной общины было связано с властью. Например, римский глава семьи, paterfamilias, имел полную власть (называемую patria potestas) над всеми остальными членами семьи. Эта власть включала в себя право убивать своих детей. Патерфамилиас был столпом римской семьи, и его дети, жена и другие члены семьи должны были уважать его огромный авторитет. Во времена царей право убивать членов своей общины принадлежало только царю. Также в древних царствах Ближнего Востока цари имели власть и обязанность принимать решения о смерти или жизни своих подданных.
Однако римляне часто считали, что монархи не используют эту власть должным образом (Cicero, De re publica 3.23). Я думаю, что описание Эпитомой почти безудержных убийств Митридатом в его собственной семье показывает, что у него была власть, но он безответственно использовал ее, чтобы получить еще больше власти. Как царь, он был своего рода патерфамилиасом для своей семьи и народа. Хотя римские патерфамилиасы имели право убивать тех, кто находился под их властью, известно, что за всю историю республики они делали это очень редко. Когда он это делал, то делал это в интересах республики, а не ради личной выгоды. С другой стороны, Митридат убил нескольких членов своей семьи, чтобы обеспечить себе власть. Когда Рим получал право убивать своих подданных, он использовал его крайне редко и только для общего блага. Когда понтийский царь получил такую же власть, он безудержно использовал ее для утверждения своей исключительной власти.
Филипп также устроил геноцид, что привело к его собственной смерти. У Филиппа было два сына, Персей и Деметрий. Деметрий завоевал расположение римлян своим сдержанным и достойным поведением, и его брат Персей завидовал ему. Он заставил Филиппа поверить, что Деметрий замышляет убийство его отца, и Персей убедил царя убить собственного сына. Царь Филипп вскоре умер от горя, осознав, что произошло на самом деле (Epitoma 32.2.7-10). Смерть Филиппа подчеркивает биографию, полную неудач и несправедливости. Поэтому его жизнь также закончилась преступлением и горем.
Существуют также истории о римских отцах, которые убивали собственных сыновей, угрожавших каким–либо образом вызвать революцию. Поэтому можно с иронией сказать, что Филипп убил сына по римским обычаям (Livius 2.3-5; 2.41.10-12; Valerius Maximus 5.8.2; 6.3.1b; Dionysios Halikarnassos 8.78; 8.79.1-2; Cicero, De re publica 2.60). Как я вижу, хотя с римской точки зрения отец мог убить своего сына, в Эпитоме в случае Филиппа он не заслуживает оправдания: Деметрий не представлял для собственного отца реальной угрозы, а у Филиппа была паранойя по поводу собственной власти. Таким образом, он злоупотребил своей властью как отец и царь.
Римский читатель может быть поражен тем, как мало на эллинистическом Востоке значили семейные узы и особенно отцовский авторитет в отличие от Рима. Страх Филиппа быть убитым собственным сыном не был беспочвенным опасением в эллинистических монархиях. Да и первые цари в Эпитоме боялись собственных сыновей. Например, персидский царь Антаксеркс III настолько любил своего сына Дария, что в виде исключения досрочно сделал его царем. Однако как только Дарий получил власть, он вступил в сговор со своими 50 братьями, чтобы убить их отца. Юстин задается вопросом: «Неужели слово "'отец» действительно так мало значит для стольких сыновей, что царь оказался в большей опасности в окружении собственных сыновей, чем среди врагов?» (Epitoma 10.1.7: Adeone vile paternum nomen apud tot numero filios fuit, ut, quorum praesidio tutus etiam adversus hostes esse debuerit, eorum insidiis circumventus tutior ab hostibus quam a filiis fuerit?). Примеры показывают полное отторжение в царствах Востока римской концепции patria potestas.
В этих примерах Юстин противопоставляет, как мало значил pater для врагов Рима и как много он значил для римлян. Римский мужчина посвящал свою жизнь двум вещам: res publica (государству) и семье. Вместе они образуют идеальный баланс. По мнению МакДоннелла связь между римским государством и семьей важно понять для того, чтобы понять римскую добродетель и идеальную мужественность. Римский патерфамилиас имел полный контроль над всеми младшими членами семьи, включая собственных сыновей. Молодые римские мужчины могли добиться славы и добродетели только вне частной сферы влияния семьи, то есть на службе государству. То, что в Эпитоме вражеские вожди относятся к членам своих семей как к соперникам, показывает, что у них отсутствуют понятия familia и res publica. Без них, считали римляне, невозможно достигнуть добродетели, которая включала не только власть, но и другие достоинства, такие как самоконтроль и высокая нравственность. Без совершенной добродетели их сила и авторитет выходили из равновесия.
Однако, с точки зрения этих монархов, ликвидация родственников было, безусловно, наиболее эффективным средством обеспечения их собственного господства, что уже показано историей воцарения Митридата или успешным заговором Персея по устранению как своего отца, так и брата. Более того, Юстин рассказывает, что когда умер царь Каппадокии, римский сенат хотел выделить сыновьям царя территории: жена царя, Лаодика, однако, хотела управлять всем царством одна. Поэтому Лаодика убила пятерых его сыновей ядом, чтобы они не стали царями, когда вырастут. Эпитома комментирует: «Римляне проявили к сыновьям своих союзников куда большую преданность, чем матери этих сыновей к своим собственным детям: ведь римляне продлили царствование юношей, а их матери лишили их жизни» (Epitoma 37.1.3-5: Filiorque populus Romanus in socii filios quam mater in liberos fuit; quippe hinc parvulis auctum regnum, inde vita adempta). Римляне пытались установить порядок и справедливо разделить царство между принцами, но царица убила собственных сыновей и посеяла хаос.
Эти примеры подчеркивают совершенно разные методы работы римлян и монархов. Враги не управлялись по тем же республиканским правилам, как в Риме, но к власти приходил тот, кто был сильнее и выживал. Монархия создавала хаос, потому что наследование власти означало, что сильнейшие должны были бороться за выживание и использовать свою власть на членах собственного сообщества. Республика, с другой стороны, создавала порядок, потому что самые влиятельные люди в государстве работали вместе. Использование власти тщательно контролировалось и иерархизировалось, чтобы не настроить римлян против самих себя.
Гоан, повторяя мысли Макдоннелла, пишет, что Римская республика поддерживалась в равновесии, в частности, двумя важными институтами власти: первым была римская семья, в рамках которой paterfamilias осуществлял свою власть над членами семьи. Второй - res publica, или государство. Патерфамилиас всегда был членом государства. Семья и государство вместе образуют баланс. Римляне считали эти институты уникальными для римлян, и это отличало их от других народов. В примерах Эпитомы обращение вражеских царей со своими семьями показывает разнузданный и неуравновешенный характер их правления. Римская семья уравновешивала общество и государство в целом. В монархиях члены семьи представляли угрозу и были склонны нарушать равновесие, убивая других.
Короче говоря, нечестное и несправедливое применение силы в войне и внешней политике принимало форму обмана, лжи, шпионажа, неуважения к богам и даже убийства вражеского командира. Такое поведение было особенно характерно для вражеских лидеров Рима. Нечестные с точки зрения римлян средства дипломатии были нормой на эллинистическом Востоке. По мере того, как римляне все больше и больше сближались с правителями эллинистического Востока, они научились использовать похожие методы. Римляне должны были вести себя в соответствии с дипломатической практикой эллинистического Востока, если они хотели иметь дело с царями, которые постоянно пытались обмануть римлян. В то же время, однако, римляне все дальше и дальше отходили от обычаев и традиций старой республики и сами приближались к монархии.
Различие в применении силы у римлян и вражеских вождей показало, что римляне использовали свою военную мощь против своих врагов более справедливо, чем вражеские вожди. В Риме баланс между влиятельными лицами поддерживался системой республиканских и семейных институтов. Силу не применяли, да и не было необходимости применять ее внутри собственной семьи для обретения власти и могущества. Именно для этого и была создана республика. Очень редко возникала необходимость применить и в том случае, если член семьи угрожал равновесию системы: в таких случаях отец имел право убить этого члена семьи или сенат имел право осудить главу семьи. Для вражеских правителей институты римской республики и семьи были совершенно чуждыми понятиями. Вся власть была сосредоточена в руках одного царя и его семьи. Это было в порядке вещей — бороться за власть с членами собственной семьи. Правителем становился сильнейший. Даже уже пришедший к власти правитель должен был постоянно пребывать начеку, чтобы не допустить попыток убийства даже от собственных сыновей, что для римлян полностью противоречило концепции patria potestas и в Эпитоме осуждается с римской точки зрения.
Римская жажда власти
К настоящему времени стало ясно, что в Эпитоме большая часть критики в адрес вражеских командиров касается применения ими силы. Войны между римлянами и вражескими вождями рассматриваются как причина агрессии последних. Рим изображен мирным и дипломатичным, в соответствии с пропагандой эпохи Августа. Приводятся немногочисленные и нежёсткие примеры злоупотребления властью со стороны римлян, по сравнению с подробным описанием агрессии вражеских вождей. Когда мы смотрим на речи вражеских командиров, точка зрения, кажется, полностью меняется. Из наших военачальников в Эпитоме Митридат и Филипп произносят длинные и крайне антиримские речи, критикуя Рим за ту же агрессию, которая ассоциируется с этими царями.
Иллирийский царь Деметрий, только что проигравший римлянам, убедил Филиппа, что римляне опасны. Филипп объявил войну Риму и выступил с речью, обращенной, по–видимому, к грекам, с которыми он до этого находился в состоянии войны. Он убедил греков, сказав им, что Греция никогда еще не была в большей опасности, потому что кто бы ни победил в борьбе за господство на Западе — Рим или Карфаген — он немедленно нападет на Грецию и Малую Азию. По словам Филиппа, «кровавая и жестокая война приближалась с запада, подобно грозе, которой суждено было покрыть весь мир кровавым дождем» (Epitoma 29.3.1: Videre se itaque, ait, consurgentem in Italia nubem illam trucis et cruenti belli; videre tonantem ac fulminantem ab occasu procellam, quam in quascumque terrarum partes victoriae tempestas detulerit, magno cruoris imbre omnia foedaturam). Столкновения греков с македонцами, персами или галлами ничто по сравнению с войнами против римлян. Война против римлян описывается им как жестокая (cruentus), кровавая (sanguinarius) и яростная (rabies). Она не заканчивалась уничтожением противоборствующей стороны, но влекла за собой крушение и соседей (Epitoma 29.2-3).
Обвинения Митридата очень похожи на обвинения Филиппа:
| (Epitoma 38.4.1-2): Optandum sibi fuisse ait, ut de eo liceret consulere, bellumne sit cum Romanis an pax habenda; quin vero sit resistendum inpugnantibus, ne eos quidem dubitare, qui spe victoriae careant; quippe adversus latronem, si nequeant pro salute, pro ultione tamen sua omnes ferrum stringere. | Митридат сказал, что он бы предпочел, чтобы у них был выбор: воевать или быть в мире с римлянами. Но даже те, у кого нет надежды на победу, не сомневаются, что им следует сражаться с захватчиком. Поэтому все должны обнажить мечи, чтобы противостоять разбойнику, и даже если они не могут спастись, они сумеют, по крайней мере, отомстить за себя. |
В своей речи Митридат обвиняет Рим в развязывании войны. Он называет Рим «грабителем» и «агрессором» и призывает своих людей защищаться перед лицом силы. По словам Митридата, римляне начали против него войну, когда лишили его Пафлагонии и Фригии, которые были его наследством. Он также обвиняет римлян в том, что они становятся все более агрессивными и деспотичными, несмотря на то, что он пытался найти с ними общий язык и соглашался на многие их требования (Epitoma 38.5.3-8). Более того, Митридат утверждает, что «только для того, чтобы оскорбить его, сенат предоставил Каппадокии независимость, которой они обычно лишали все другие народы» (Epitoma 38.5.9: Libertatem etiam in contumeliam sui a senatu ultro delatam Cappadociae, quam reliquis gentibus abstulerunt). По мнению Митридата римляне только и ищут повода придраться. По его словам, они также винили его в том, что он попустительствовал своим союзникам, а когда на него напал римский друг Никомед IV, они были разгневаны тем, что «он не бездействовал и не дал Никомеду, сыну танцовщицы, разорвать себя на куски» (Epitoma 38.5.10: quod non inpune se Nicomedi lacerandum, saltatricis filio, praebuerit).
На фоне изложения причин предшествовавших этим речам войн появляется удивительная метаморфоза: роли агрессора и жертвы поменялись местами. В речах вражеских командиров дипломатичный и миролюбивый Рим превращается в грабителя и жестокого оккупанта, описываемого как сила природы в плане разрушения и безжалостности. Читателю остается только гадать, что же на самом деле Трог и Юстин думали о причинах войны. Именно из–за этих речей оба автора приобрели в современной науке антиримскую репутацию. Для того чтобы лучше понять эту критику применения Римом силы, следует сначала отметить, что почти все подобные критические замечания в работе высказываются вражескими лидерами. Критика Рима есть и вне этих речей, но она носит иной, гораздо более мягкий характер. В речах Рим безудержно и жестоко злоупотребляет своей властью, как и их враги. Вне речей применение силы Римом, осуждаемое с точки зрения морали, носит расчетливый и умеренный характер.
Критика вне речей сосредоточена на том, что Юстин, через Филиппа и Митридата, подразумевает, что дары независимости или свободы, обещанные римлянами, были лишь показухой. Эта идея вне речей Филиппа и Митридата выражается в тонком выборе слов или в нескольких умеренно критических предложениях. Например, позднее объявление римлянами войны Филиппу и их намерение освободить греков из Македонии называется «предлогом» (praetextum). Точно так же после победы римлян над македонцами они, как говорят, искали повода для войны с греками (Epitoma 30.3.6: Statim igitur titulo ferendi sociis auxiliis bellum adversus Philippum decernitur и 34.1-4). Юстин более открыто критикует свободу, которую римляне предоставляли другим этносам: когда иудеи восстали против своего царя, они, по его словам, были первым народом Востока, который заключил союз с римлянами и принял предложенную ими независимость. С другой стороны, Юстин сразу после этого говорит, что «римляне легко разбрасывались имуществом других народов» (Epitoma 36.3.9). Поведав, что Помпей завоевал в качестве провинций Киликию и Крит, [10] Эпитома комментирует, что римляне не довольствовались пределами Италии и уже тянулись на восток в поисках новых территорий (Epitoma 39.5.2-3).
Если раньше в Эпитоме войны римлян в Греции и Македонии оправдывались тем, что они хотели защитить своих греческих союзников, то теперь приводится другая причина завоеваний: стремление к контролю над новыми территориями. Помощь союзникам и обещание свободы другим народам были бы тогда не более чем почетным прикрытием. Согласно предыдущему анализу, агрессия вражеских командиров была достаточной для удовлетворения требований справедливой войны. Они использовали свою власть неправильно, без самоконтроля и в нарушение закона справедливой войны, тогда как римляне использовали свою власть «правильно». В речах Филиппа и Митридата, с другой стороны, римляне, похоже, не заботились о справедливости, и даже пропаганда свободы была, по их мнению, лишь средством обойти закон справедливой войны. Уильям В. Харрис в своей книге пишет о концепции «оборонительного империализма», которая вписывается в предыдущие обвинения. По его словам, это означает, что римляне утверждали, что ведут завоевательную войну для защиты себя или своих союзников, в то время как их реальные намерения могли быть совершенно иными. [11] Они были связаны с тем, что войны были очень важным средством продвижения по карьерной лестнице для представителей высших классов.
Адлер истолковал, что критика, звучащая в речах и вне их, будет направлена именно на плохо скрываемый империализм Рима и неспособность вести законную войну. Согласно Бадиану, даже во втором веке до нашей эры старомодный закон справедливой войны легко обходился простым способом: римляне заключали союз с кем–то, кому угрожала опасность, и таким образом могли напасть на врага своего союзника. Возможно, этот закон все еще соблюдался, и связанные с ним ритуалы исполнялись, но древние источники ничего не говорят об этом законе, когда рассказывают о различных войнах за рубежом. Харрис, с другой стороны, обнаружил, что ритуалы объявления войны, связанные с этим законом, после 171 года больше не выполнялись. Это означает, что закон потерял свое значение, а причины войн гораздо более усложнились.
Нигде Юстин не упоминает закон справедливой войны. Более того, критика Рима вне речей очень мягка и незначительна по сравнению с резкой и многократной критикой агрессии вражеских командиров. Критика Рима в речах, с другой стороны, очень резка и преувеличенно контрастирует с систематическим восхвалением римского миролюбия вне речей. Поэтому я не думаю, что Трог и Юстин намеревались критиковать неспособность Рима вести законные войны в прошлом. При Августе и позже Римская империя уже сложилась, и в историографии причины ее возникновения не слишком обсуждались. Агрессивность вражеских командиров была достаточным оправданием для войны.
Почему же Эпитома критикует сначала вражеских командиров, а затем, хотя весьма непоследовательно и неравномерно, применение силы римлянами? Безусловно, различие точек зрения источников Трогa [12] сыграло свою роль, но следует искать и другие причины. Возможно, Трог и Юстин хотели оживить историю, представив вымышленный взгляд на события со стороны вражеских командиров. Речи вражеских вождей показывают их высокомерный и агрессивный характер и их взгляды, которые полностью расходились со взглядами римлян. Поэтому трудно воспринимать их всерьез, при такой разнице между точкой зрения автора и точкой зрения речей вражеских лидеров.
По мнению Адлера речь также могла идти о самокритике и самоанализе на более общем уровне. Некоторые римские историки, например, Трог, вложили в уста своих врагов речи, в которых они критиковали недостатки внешней политики Римской республики. Поэтому римская читающая публика, очевидно, не возмущалась такой критикой в адрес собственного народа, что говорит о том, что в римских высших классах уже могли существовать критические дебаты о римской внешней политике. Если бы, как предполагает Алонсо–Нуньез, целевой аудиторией Трога были западные провинции, они могли бы быть более восприимчивы к такой критике. При Троге римляне только что осознали, что Рим стал империей. До I века у них даже не было слова «империя» в смысле какой–то управляемой географической области. Поэтому империя была актуальной темой, и предпринимались все большие усилия по определению ее важности.
Адлер в своем исследовании шести различных римских историков, критиковавших Рим, показал, что критика собственного общества, а также римского экспансионизма, похоже, была частью традиции римской историографии с 100‑х годов до н. э. по меньшей мере до 200‑х годов нашей эры. В этом смысле в критике Рима Трогом не было бы ничего необычного. В речах Филиппа и Митридата мы находим отклики, предшествующие троговским. Речь Филиппа очень похожа на одну из речей критика Рима у Полибия. [13] Трог, вероятно, использовал Полибия в качестве образца. Речь Митридата, с другой стороны, явно является калькой «Письма Митридата» у Саллюстия (Sallustius, Historiae 4.69). Критика может быть более яркой, чем у Полибия или Саллюстия, поскольку, учитывая краткость Эпитомы, критические выступления занимают относительно много места. Критика не должна быть преувеличенной: следует помнить, что речи вражеских генералов были важной частью историографии поздней Республики, и их главной целью было оживить повествование и поддержать читательский интерес.
Почему же тогда Юстин включил в свой труд много троговской критики Рима и даже крайне враждебную речь Митридата счел настолько важной, что, по его собственным словам, перенес ее в Эпитому без купюр? Мы должны помнить, что Юстин стремился приводить примеры, и он, возможно, был ритором, поэтому вполне понятно, что он хотел акцентировать внимание на речах даже больше, чем историки. Критика также должна была быть общепринятой и обычной практикой в историографии его времени. По крайней мере, его современник Дион Кассий помещал в своей работе критические выступления с трибуны. Кроме того, тогда Республики не было уже почти 200 лет, а после описанных в Эпитоме событий с участием Рима прошло более 400 лет. Возможно, критика была просто хорошим риторическим упражнением и серией занимательных примеров далекого прошлого. Если во времена Трога Римская империя была данностью, то во времена Юстина и подавно. Поэтому вышеупомянутые тезисы, как мне кажется, применимы и к Трогу, и к Юстину.
Римляне ненавидят царей
Митридат также говорит в своей речи, что римляне нападали на царей не столько потому, что те делали что–то плохое, сколько потому, что римляне не чувствовали себя в безопасности рядом с могущественными царями (Epitoma 38.6.1). Их глубокая и принципиальная ненависть к царям, по словам Митридата, была вызвана тем, что они стыдились своих собственных первых царей, которые были пастухами, беженцами и рабами (Epitoma 38.6.7). Митридат приводит примеры царей, с которыми римляне плохо обращались в последнее время. Считается, что римляне победили Антиоха, Персея и галлов Малой Азии с помощью войск Эвмена II, [14] а не своих собственных. И несмотря на все это, римляне позже объявили Эвмена II врагом и запретили ему въезд в Италию. Подобным образом римляне, как говорят, победили Ганнибала и разрушили Карфаген с помощью нумидийского царя Масиниссы. Даже когда римляне победили Югурту, они не проявили уважения к его деду, Масиниссе, отправив Югурту в плен и устроив триумф (Epitoma 38.6.2-6).
Точно так же Деметрий в своей речи к Филиппу утверждал, что римляне не довольствуются тем, что остаются в Италии, но имеют необузданную жажду править всем миром, и что римляне находятся в состоянии войны со всеми монархами. Говорили, что римляне напали на Деметрия только потому, что он оказался их соседом, «как будто это преступление для любого царя — находиться рядом с границами Римской империи» (Epitoma 29.2.1-6: quasi nefas esset aliquem regem iuxta imperii eorum terminos esse). Итак, по словам обоих царей, римляне жаждали бесконечно большей власти и ненавидели царей принципиально.
Так намеревались ли Трог или Юстин критиковать монархию? И Трог, и Юстин жили в то время, когда Римом правил монарх. Юстин, возможно, своими глазами видел кризис 193 года нашей эры, а Трог жил при первом римском императоре Августе, хотя тот и делал вид, что восстановил республику. Однако не похоже, что целью Эпитомы была критика самодержавия Августа. Эпитома изображает его исключительно в положительном свете, как и Ливий. Например, считается, что Август мудро разрешил сложную политическую ситуацию в Парфии, пустив в ход дипломатию, и принес законы и цивилизованный образ жизни диким жителям Испанской империи (Epitoma 42.5; 44.5.8).
Кроме того, упоминание о древних царях Рима могло быть предметом гордости римлян, поскольку напоминало им о мифе об основании и предках Рима, что сыграло важную роль в пропаганде Августа по «восстановлению» республики. Сам Трог посвятил восхвалению происхождения города Рима целую книгу (Epitoma 43). В другой римской литературе древние цари Рима также часто изображаются в положительном свете. Отсюда создается впечатление, что Юстин тоже не совсем серьезен, когда утверждает, что римляне ненавидели царей. Более того, перечисленные Митридатом многочисленные могущественные цари, которых римляне победили в своей истории, только подчеркивают силу самих римлян.
Если римляне не ненавидели своих собственных монархов, то ненавидели ли они царей Востока? Сопоставление монархии и республики было обычным явлением в республиканской литературе. Например, в одном из отрывков Ливия царь Персей утверждает, что республика и монархия по своей природе враждебны друг другу, и что Рим систематически нападал на царей (Livius 44.24.1 ff.). Факт, что вражеские правители, как говорят, были убеждены, что римляне их ненавидели, только усиливает представление о необходимости войны. Это свидетельствует о том, что вражеские лидеры автоматически считали, что Рим — их враг, и Рим ничего не мог с этим поделать. Римляне изначально не писали о царях Востока негативно, и их отношения с царями были дружескими. Римляне начали демонизировать царей и монархов только когда они впервые начали расширять сферу своего влияния на те же территории, что и римляне. Первыми такими царями были Филипп и Антиох. Монархи изображались как естественные враги республики, поскольку это соответствовало римской пропаганде свободы в Греции.
Государи–враги также изображались негативно, потому что политических противников легко обвиняли в исключительных, опасных для республики амбициях. Таким образом, критика царей в Эпитоме направлена не на Августа, а, возможно, на кризис конца республики, во время которого ряд лиц в Риме получили значительную власть и действовали в своих собственных интересах. Этих людей обвиняли в тех же пороках, которые ассоциировались с вражескими правителями и плохими монархами. Это было проанализировано Марио Турчетти, который утверждает, что ненависть к монархам и связанная с ней лексика играли важную роль в спорах между партиями оптиматов и популяров. Хорошо известно, что римляне республиканского периода ненавидели монархов, и возвышение кого–то над остальными эффективно предотвращалось. Обвинения в стремлении к самодержавию также были одними из самых серьезных обвинений, которые могли быть выдвинуты, поскольку закон Римской республики оправдывал смерть любого, кто узурпировал слишком много власти у сената и стремился стать тираном.
Таким образом, критика в речах вражеских лидеров вновь нацелена на внутреннюю слабость Рима. Ранее я указала, что в Эпитоме в речах врагов и вне речей критиковался упадок римской морали, который, как опасались, мог привести как к потере военной мощи, так и к разрушению республики изнутри. Выступления с критикой применения силы Римом отражают ту же озабоченность. Цари–враги подчеркивают ненависть римлян к царям как напоминание о злоупотреблении властью с республиканской точки зрения: опасно сосредоточивать всю власть и авторитет в одних руках. Это также привело бы к гибели республики изнутри. Враги изображали Рим алчным и агрессивным государством, поскольку это характерные черты монархов и последствия морального разложения. Обвинения в римской агрессии нельзя воспринимать всерьез только на основании бессвязной точки зрения Эпитомы, но, тем не менее, они служили предупреждением против поведения, пагубного для Республики. Римская республика и цари по своей природе были враждебны друг другу, и римляне также знали из собственного опыта, что республика лучше монархии. Речи врагов подчеркивают разницу в применении силы между двумя формами правления и предостерегают римлян от того, чтобы они не стали слишком похожими на вражеских правителей.
Подводя итог, можно сказать, что во всех речах врагов, критикующих Рим в данной диссертации, ослабление власти Рима критикуется так же систематически, как и вне этих речей. С другой стороны, использование власти Римом подвергается резкой критике только в речах противников. На мой взгляд, вся критика Рима в Эпитоме направлена не на критику внешней политики Рима или его неспособности вести законную войну, а в основном на опасность быстро растущей империи, иностранного влияния и роскоши, принесенных экспансионизмом, и последующего ухудшения римских нравов и морали и внутреннего кризиса конца республики. Чем дольше римляне общались с эллинистическим Востоком, тем сильнее становилась их алчность. Восток был прибежищем огромного богатства и, как следствие, алчности. О римлянах говорили, что они агрессивны и жадны, потому что это было естественным следствием морального разложения, последовавшего за созданием провинции Азия. Все это привело к распаду внутреннего единства и чрезмерной власти отдельных людей, примером чему служит критика ненависти римлян к царям. Римляне победили в войнах нескольких иностранных монархов, но в то же время они не смогли удержать в узде своих собственных военачальников.
Положительное изображение врагов и критика Рима показали, прежде всего, что римляне были далеки от совершенства. Однако в конечном итоге враги не представлены как жизнеспособная альтернатива римскому правлению. Римская республика и порядок всегда были предпочтительнее хаотической монархии, которую представляли вражеские правители. Стоит также вспомнить более раннее наблюдение, что чем сильнее были враги, тем больше славы римляне получали от победы над ними. Таким образом, обе стороны обладали немалой силой и мощью, но у римлян ее было больше, и они использовали ее лучше и более ответственно, несмотря на свои основные недостатки.
В первой аналитической главе «Военная сила и слабость» я рассмотрела, что было основой военной силы для римлян и полководцев их врагов. Секрет военной силы заключался в высокой морали, которая заключалась, прежде всего, в самодисциплине. Особенно Пирр, Митридат VI и Ганнибал восхваляются как удивительно сильные и морально устойчивые враги. Они служили примером для римских военачальников, но, кроме того, чем больше внимания уделялось силе врагов, тем сильнее казались победившие их римляне. Соответственно, военная слабость была вызвана слабым моральным духом. Антиох III служит стереотипным примером самодержца, который из–за своего высокомерия, эгоизма и отсутствия самодисциплины проигрывает каждую битву против морально безупречных римлян. С другой стороны, в Эпитоме мораль римлян также подвергается серьезной критике. Действительно, в римской историографии поздней республики было распространено мнение, что мораль римлян начала слабеть после столкновения с Антиохом III во II веке до нашей эры. Критика связана с пропагандой Августа, согласно которой он восстановил республику, а вместе с ней исправил и ухудшившуюся мораль.
Во второй аналитической главе «Злоупотребляющие силой» я проанализировала, как в Эпитоме римские и вражеские полководцы использовали свою силу неправильно или злоупотребляли ею. Вражеские полководцы последовательно описываются как агрессивные субъекты, и о них говорят, что они начали все войны своими собственными действиями. С другой стороны, римляне описаны как мирные люди и защитники более слабых народов, что было связано с пропагандой pax romana Августа. Филипп V, Антиох III и Митридат VI описаны как особенно агрессивные вожди. Злоупотребление силой проявлялось также в несправедливости, обмане и даже убийстве вражеских лидеров. В этих средствах особенно были искусны вражеские полководцы, но и римляне, как говорят, прибегали к ним, поскольку римляне, похоже, начали перенимать в войне и дипломатии манеры восточных автократоров. В Эпитоме весьма подчеркивается превосходство республики над автократией, и это особенно заметно в том, как вражеские лидеры использовали свою силу против членов своей семьи, чтобы обеспечить себе власть. Критику использования римлянами военной силы мы можем найти и в речах вражеских полководцев, что опять же связано с проблемой морального разложения. Однако это не следует понимать как конкретную критику писателя в адрес агрессивности римлян, поскольку вне речей римляне последовательно характеризуются как мирный народ. Скорее, речи вражеских лидеров отражают их высокомерие и неизбежную вражду между республикой и монархией.
Вкратце описание пяти военачальников в Эпитоме можно представить следующим образом. Пирр, Ганнибал, Филипп, Антиох и Митридат в целом описаны в Эпитоме как очень сильные и опасные враги Рима, бросившие вызов Римской республике и ее военной мощи. Пирр, Ганнибал и Митридат считались настолько могущественными, что их даже восхваляют в Эпитоме. Антиох же послужил исключительно негативным примером потери военной мощи и неэффективности монархии над республикой. Он также служил четким контрастом с морально твердыми римлянами. Сила Филиппа не описана, но его применение силы описано точно. Он и все остальные военачальники описываются как агрессивные в применении силы вожди: хотя некоторые из вражеских вождей обладали большой властью, военной силой и высокой моралью, все они безответственно применяли свою силу и были весьма воинственны. Считается, что все они начали военные действия против самих римлян. Описание власти и применения силы военачальниками ярко отражает республиканскую пропаганду и нравственные идеалы троговского и августовского периодов, что, существенно не изменив, Юстин передал в Эпитоме.
На положительных примерах Пирра, Ганнибала и Митридата стало ясно, что в Эпитоме военная мощь этих военачальников была обусловлена благосклонностью богов, врожденным и, возможно, унаследованным от предков природным талантом, непоколебимой самодисциплиной, умеренностью, решительностью, умом, хитростью, достоинством и последующей популярностью. Все эти качества рекомендовались и римским военачальникам: тот, кто обладал всеми этими качествами, преуспеет в войне и достигнет великой добродетели.
Добродетель и воинская доблесть вражеских командиров преданно прославляется, потому что они служат для Юстина нравственным примером, которому должны следовать и римляне. Моральные концепции со времен Трога до времен Юстина оставались очень похожими. Похвала вражеских вождей также еще больше подчеркивала добродетель самих римлян: чем могущественнее были противники римлян, тем сильнее становилась власть римлян по мере того, как они побеждали своих врагов. Восхваление вражеских полководцев было очень распространено в римской историографии во времена Юстина и Трога и даже раньше.
Антиох, с другой стороны, является черно–белым примером того, как можно потерять военную мощь из–за отсутствия боевого духа и как не должен действовать военачальник. Он обладал пороками, противоположными всем перечисленным выше добродетелям: он был ленив и жаждал удовольствий, он был эгоистичен и не был способен сотрудничать с другими, и он постоянно ставил свои собственные интересы выше интересов своей империи. Его подготовка к войне была крайне бессистемной и неэффективной. Римляне, столкнувшиеся с Антиохом, вели себя совершенно иначе: римляне представляли себя единым фронтом, работающим на благо республики. Римляне готовятся к войне вполне организованно и дисциплинированно и не потакали алчности даже после победы над Антиохом.
Таким образом, показано, что мораль и добродетель римлян были совершенны до встречи с Антиохом. Превосходство Римской республики, по мнению римлян, основывалось на добродетели, состоящей из военной мощи и высокой нравственности. Однако после победы над Антиохом Эпитома критикует быстрое падение нравов, которое было вызвано влиянием восточной культуры. Критика в основном выражается в речах врагов Рима. Согласно Эпитоме богатство азиатских провинций развратило римскую самодисциплину и умеренность, что привело к военной слабости и алчности. Это, в свою очередь, привело к разрушению римского единства и стремлению отдельных римлян получить власть над другими. Таким образом, критика фокусируется на внутренней слабости Рима, кризисах конца Республики и их предыстории. Такая критика и размышления о моральном упадке конца Республики были очень распространены в историографии конца Республики и периода Августа. Также было очень распространено представление о критике через речи вражеских лидеров.
Таким образом, и вражеские полководцы, и римляне обладали значительными достоинствами и военной силой, хотя у обеих сторон были и недостатки. Что касается использования этой военной мощи, то римляне, согласно Эпитоме, были явно более ответственны в этом отношении, чем вражеские генералы, благодаря своему высокому моральному духу. Все пять вражеских командиров описываются как агрессивные по своей природе. Все они сознательно провоцировали конфликт с римлянами и мечтали о великой империи. В отличие от вражеских вождей, римляне и их республика изображены очень мирными и дипломатичными. Вражеские правители создавали хаос в Средиземноморье и угнетали слабейших, в то время как римляне стремились установить порядок и защитить своих союзников. Это было тесно связано с пропагандой pax romana эпохи Августа.
Злоупотребление властью проявлялось также в нечестном и несправедливом поведении по отношению как к врагам, так и к союзникам и членам семьи. Высокомерные и параноидальные вражеские вожди использовали свою власть, чтобы лгать, шантажировать, обманывать, прибегать к убийствам и шпионажу, а также грабить храмы. Многие из этих аморальных действий, похоже, были в порядке вещей для всех вражеских лидеров, описанных в Эпитоме. Говорят, что в своих столкновениях с этими вражескими вождями римляне тоже в какой–то степени прибегали к подобной тактике. Однако нечестность римлян описывается как гораздо более тонкая, чем нечестность вражеских вождей. В ней показано, как римляне изучали дипломатическую практику эллинистического Востока и поняли, что для достижения успеха им необходимо уметь вести себя как их враги. Это способствовало краху республики и переходу Рима к автократии.
Для вражеских царей также было характерно насилие над членами собственной семьи, что для римлян свидетельствовало о хаосе самодержавия по сравнению с республикой. Очень важной частью пропаганды Августа было подчеркивание роли римской семьи как части государства. С другой стороны, неримские цари убивали своих родителей, детей, братьев и сестер или жен, чтобы получить больше власти для себя. Римляне, с другой стороны, как говорят, никогда не делали того же самого. В царских семьях убийство действительно было очень распространенным и необходимым средством обеспечения власти, но римлянам оно казалось крайне неприемлемым, поскольку противоречило римской концепции семьи и patria potestas. Для римлян структура семьи была очень четкой и незыблемой: глава семьи, paterfamilias, управлял всеми остальными членами семьи, вплоть до того, что paterfamilias имел право даже убивать их. Каждая римская семья, в свою очередь, функционировала как полноценная часть Римской республики, которая сама была своего рода расширенной семьей. Таким образом, система гарантировала, что члены римских семей не могли и не должны были бороться друг с другом за власть так, как это делали царские семьи. Геноцид среди вражеских царей подвергается серьезной критике, поскольку он подчеркивает упорядоченность, справедливость и высокую мораль Римской республики, с одной стороны, и бесконтрольную хаотичную власть вражеских царей, с другой.
Таким образом, римляне в Эпитоме систематически изображаются мирными людьми. Однако в речах Митридата, Филиппа и некоторых других врагов римляне, наоборот, обвиняются в крайней агрессивности и алчности. Вражеские вожди представлены как жертвы римлян. Критика римской жажды власти в речах весьма заметна, но довольно расплывчата и часто основывается на очень далеких примерах из римской истории. Критика также не согласуется с общей линией работы, согласно которой войны начинали вражеские командиры. Поэтому я считаю, что ни Трог, ни Юстин не собирались так резко критиковать римскую внешнюю политику или неспособность вести законную войну. Вместо этого они, вероятно, хотели оживить свое повествование, предложив точку зрения вражеских вождей, которая разительно отличалась от точки зрения римлян. Речи Филиппа и Митридата рисуют довольно высокомерные портреты этих двух царей. В греческой и римской историографии было принято произносить такие враждебные речи в адрес военачальников. Это также было обычным риторическим упражнением, возможно, поэтому Юстин так стремился включить в Эпитому огромное количество критических речей.
Утверждение, что римляне ненавидели царей, также часто повторяется в речах. Однако в Эпитоме явно не предполагается критика Августа или собственных царей Рима, о которых говорится в очень положительных выражениях. Вместо этого было принято противопоставлять Римскую республику монархам Востока, как будто они были естественными врагами. Это подчеркивает необходимость войны, поскольку вражеские лидеры, как говорят, думали, что римляне их ненавидят. Изображение царей или монархов как врагов Республики было также связано с внутренними проблемами Рима: к концу Республики баланс системы был нарушен и в конечном итоге разрушился, поскольку отдельные римляне стали добиваться большей власти, чем их коллеги. Когда на таких людей нужно было напасть, чтобы сохранить баланс, их часто обвиняли в стремлении стать царями и ассоциировали с характеристиками монархов Востока. Поэтому, на мой взгляд, критика агрессии Рима и ненависть к царям должны быть связаны с общей озабоченностью внутренними кризисами в конце республики и ухудшением морали и военной мощи Рима. Это также вписывается в пропаганду Августа, в которой он утверждал, что восстановил Римскую республику на ее прежних прочных основах.
Это исследование показало, что Эпитома очень богата идеями, характерными для троговского и августовского периодов. Однако Эпитома, несомненно, была написана Юстином, и поэтому демонстрирует немалый интерес к риторике, стилю и истории. Впрочем, Эпитоме не хватает исторической точности и объема, чтобы предположить, что оригинальный труд Трога содержал больше, чем Эпитома: работа Трога имела очень хорошую репутацию. Однако Юстин толково, хотя и фрагментарно, передал размышления, характерные для эпохи Августа. Вероятно, он считал, что эти идеи актуальны и в его время, поскольку при переходе к императорской эпохе римские моральные представления не претерпели значительных изменений. Пропаганда времен Августа могла быть перенесена в Эпитому как побочный продукт извлечения Юстином из оригинального произведения интересных моральных примеров.
Таким образом, Эпитома еще раз подтверждает то, что мы знаем о взглядах римлян на республику, об их могущественных врагах, о военной мощи и о моральных понятиях. Однако точка зрения Эпитомы представляет особый интерес при изучении описаний военачальников и царей восточного и южного Средиземноморья: работа полностью сосредоточена на них, римляне упоминаются только тогда, когда это имеет отношение к этим вождям. Эпитома представляет собой ценное дополнение и, порой несколько отличный от других римских источников рассказ, особенно о жизни Митридата, Антиоха и Филиппа. Эпитома также содержит некоторые совершенно уникальные размышления о внутренних слабостях Рима и событиях, которые привели к краху республики. Эти идеи особенно ярко проявляются в речах вражеских вождей.
Я также рассматриваю Эпитому как плодотворный источник для широкого спектра других исследований. Каждый, кто изучает историю, например, Александра Македонского, Македонии, Египта или империи Селевкидов, должен обратиться к Эпитоме. Для тех, кто интересуется этнографическими описаниями, Эпитома может стать прекрасным источником по скифам и парфянам. Те, кто изучает изображение женщин в древней литературе, найдут в Эпитоме множество описаний действий различных цариц и принцесс. Те, кто хочет изучить речи в античной историографии, также найдут в Эпитоме много материала. Возможно, теперь, когда связи между Трогом и Юстином понятны гораздо лучше, чем 30 лет назад, историки будут все чаще рассматривать Эпитому как источник, достойный изучения.