Глава 1. Введение: Птолемей Хенн и Новая история

Реконструкция Птолемея и его работ

Вплоть до раннего средневековья Новая история, похоже, была знакома византийским ученым, которые цитировали Птолемея за его «знание» мифов и материалов о Гомере. Однако в современной науке Птолемея знают только те, кто интересуется мифографией, художественной литературой и компилятивными работами императорского периода. Его заслоняют Лукиан, Диктис и Филострат. Возможно, его работа была утеряна при погроме во время Четвертого крестового похода (1204 г.). В результате, об этом загадочном авторе известно очень мало, а те скудные биографические сведения, которые мы знаем о Птолемее, взяты из Суды:

Πτολεµαῖος, Ἀλεξανδρεύς, γραµµατικός, ὁ τοῦ Ἡφαιστίωνος, γεγονὼς ἐπί τε Τραιανοῦ καὶ Ἀδριανοῦ τῶν αὐτοκρατόρων, προςαγορευθεὶς δὲ Χέννος. Περὶ παραδόξου ἱστορίας, Σφίγγα (δρᾶµα δέ ἐστιν ἱστορικόν), Ἀνθόµηρον (ἔστι δὲ ποίησις ῥαψῳδιῶν εἰκοσιτεσσάρων), καὶ ἄλλα τινά (pi 3037).

Птолемей Александрийский: грамматик, сын Гефестиона. Он жил при императорах Траяне и Адриане; его звали Хенн. Он написал Удивительные истории, Сфинкс (историческая драма), Антигомер (поэма в двадцати четырех рапсодиях) и другие произведения.

Ценная информация, но Суда часто опирался на компиляции и сокращения более древних работ, составленных учеными поздней античности и ранневизантийского периода, вот только практически невозможно определить, что взято непосредственно из древних текстов, а что — из вторых, из третьих или даже из четвертых рук другого составителя. По своей природе Суда компилировал компиляции, и мы должны осознавать, что, как и другие работы подобного рода, она содержит неточности и дезинформацию, передаваемую от одного составителя к другому. Многие авторы и произведения, упоминаемые в Суде, не сохранились в целом виде, в том числе Птолемей и его труды. Поэтому очень краткая запись о Птолемее имеет решающее значение для современных ученых, желающих узнать о нем хоть что–нибудь.
Первое, что Суда рассказывают нам о Птолемее, это то, что он был родом из Александрии. К императорскому периоду главным центром обучения в Александрии стал Мусей, который был основан под патронажем Птолемеев. Хотя в Римской империи существовали и другие прекрасные очаги обучения и эрудиции, александрийский Мусей был непревзойденным интеллектуальным центром, где ученые могли заниматься обсуждениями и исследованиями. В этот период Александрия привлекала большое количество интеллектуалов и выдающихся ученых, которые приезжали туда для научных семинаров или для публичных чтений и выступлений. Большое количество оригинальной литературной деятельности и материалов проходило через социальные сети высших эшелонов александрийского общества. Таким образом, рождение и воспитание в центре греческого образования в античности предоставило бы Птолемею широкие возможности и он также имел бы легкий доступ к каноническим текстам. Это подводит нас ко второму моменту у Суды о Птолемее: он был γραµµατικός, что неудивительно, учитывая интеллектуальный характер города, из которого он происходил.
В греческом мире grammaticus принадлежал к длинной веренице людей, которые кропотливо анализировали тексты и классифицировали лингвистику. Согласно Сексту Эмпирику, «грамматик занимается толкованием сочинений поэтов, таких как Гомер и Гесиод, Пиндар и Еврипид, Менандр и другие» (Against the Mathemeticians 1.58). Грамматики предлагали точное прочтение текста, объясняли содержащиеся в нем литературные приемы, делали заметки о фразеологии и тематике, обсуждали этимологию, разбирали огрехи и несоответствия в тексте и предлагали критическое изучение литературы. Грамматики ценились не только за свою эрудицию, но и за то, что они могли передать ее другим. Однако вместо того, чтобы гарантировать грамматикам почетное место в социальной и образовательной иерархии, рост спроса привел к тому, что грамматики стремились выделиться и как личности и конкурировали с риторами, поскольку в отличие от риторов, от грамматиков не требовалось быть харизматиками или новаторами. Вместо этого хорошим грамматиком считался тот, кто придерживался установленных норм при обсуждении канонического текста; предлагать независимый и свежий подход не требовалось и не поощрялось.
Поэтому, когда Суда утверждает, что Птолемей был грамматиком, мы можем сделать вывод, что он был высокообразован и обучен литературному анализу и критике. Однако, несмотря на то, что его опыт грамматика сформировал Новую историю, Птолемей, как мы увидим, пошел против общепринятых ожиданий того, чего требуется от грамматика, поскольку он предлагает своим читателям новаторский подход к канонической литературе и мифу. Более того, возможно, что как грамматик Птолемей был вовлечен в практику Echtheitskritik, различающей подлинное и неподлинное. Эта практика была разработана эллинистическими учеными в третьем веке до нашей эры и упоминается Квинтилианом: «Старая школа учителей действительно зашла в своей критике настолько далеко, что не довольствовалась исправлением строк или запретом книг, названия которых они считали поддельными, как если бы они изгоняли мнимого ребенка из семейного круга, но также составила канон авторов, из которого некоторые были полностью исключены» (Institutio Oratoria 1.4.3). Если Птолемей действительно имел опыт работы в этой грамматической традиции обсуждения вопросов авторства и подлинности, где он исправлял (διόρθωσις/διοθοῦν) и редактировал (ἔκδοσις) тексты, это должно было дать ему подготовку, позволившую ему создать правдоподобные фиктивные источники и материалы во всей Новой истории.
В Суде также говорится, что Птолемей был сыном Гефестиона, именно так Фотий называет его в своей эпитоме Новой истории, но в Суде также утверждается, что он был также известен как Хенн (Χέννος) или «перепел». Это необычное имя, которое встречается только в Суде, но Суда не разглашает, почему он «перепел». Тем не менее, оно полезно для выделения Птолемея из огромного количества Птолемеев в греческой истории и литературе. Именно из–за этого необычного прозвища Бауэрсок предположил, что поэт Марциал (ок. 38-104 гг.) мог знать о Птолемее, поскольку в одной из своих эпиграмм он сравнивает плохие подделки своих работ с мимикрией перепелки (coturnix):

Vernaculorum dicta, sordidum dentem, et foeda linguae probra circulatricis, quae sulphurato nolit empta ramento Vatiniorum proxeneta fractorum, poeta quidam clancularius spargit et volt videri nostra. credis hoc, Prisce? voce ut loquatur psittacus coturnicis et concupiscat esse Canus ascaules? procul a libellis nigra sit meis fama, quos rumor alba gemmeus vehit pinna: cur ego laborem notus esse tam prave, constare gratis cum silentium possit? (Martial Epigrams 10.3)

Высказывания доморощенных рабов, вульгарные оскорбления и уродливые перлы лоточника, такие, что торговец разбитым ватиниевым стеклом не захотел бы их купить по цене серной спички, — все это некий скудоумный поэт распространяет по свету и хочет, чтобы люди считали их моими. Ты веришь в это, Крисп? Неужели попугай должен говорить голосом перепелки, а Кан — играть на волынке? Пусть черная слава будет далека от моих маленьких книжек, которые драгоценными посланиями летят на белых крыльях. Зачем мне стремиться к такой дурной славе, когда можно бесплатно получить молчание?

По словам Бауэрсока, в древности восхищались мастерством попугая, способного имитировать человеческий голос и язык, в то время как звук перепела, напротив, оставлял желать лучшего. Основываясь на способности Птолемея фабриковать источники и материалы, Бауэрсок предположил, что Марциал, возможно, делает игривую ссылку на Птолемея и его репутацию через его агномен, и следовательно Птолемей жил после Домициана и был известен под этим прозвищем. И Суда утверждал, что Птолемей жил во время правления императоров Траяна (98-117 гг. н. э.) и Адриана (117-138 гг. н. э.), что также примерно согласуется с упоминанием (Photius 149b, 32-33) храма Мира, который был завершен в 75 году н. э., что указывает на то, что Птолемей жил в поздней четверти I века н. э., в период, когда пайдейя играла важную роль в имперском обществе и культуре. Более того, упоминание Храма Мира в Риме, наряду с посвящением римлянке в прологе и ссылками на римскую историю и на места в Италии, говорит о том, что Птолемей был знаком с Римом и Италией; возможно, он работал там по профессии.
Хотя данная диссертация посвящена Новой истории, конкретному произведению Птолемея, он согласно Суде написал и другие сочинения: Антигомер (Ἀνθόµηρον), Сфинкс (Σφίγγα) и Удивительные истории (Περὶ παραδόξου ἱστορίας). Суда также намекает на существование других работ Птолемея (καὶ ἄλλα τινά), но они не названы. Ни одно из этих произведений не сохранилось в целом виде, но Удивительные истории долгое время считались тем же произведением, что и Новая история.Однако Антигомер и Сфинкс полностью утрачены, и лишь на основании их названий мы можем лишь строить предположения об этих текстах.
Anthomerus был поэтическим произведением, и, как следует из названия, это была антигомеровская поэма, которая, согласно Суде, состояла из двадцати четырех рапсодий, что соответствует количеству книг в Илиаде и Одиссее. Антигомеровские поэмы почти так же стары, как и гомеровские. Самым ранним из сохранившихся примеров является Палинодия Стесихора из Гимеры, написанная в шестом веке до нашей эры, в которой Стесихор рассказывает о том, как он был ослеплен Еленой за свое заявление, что она отправилась в Трою (что соответствует гомеровской версии), и прозрел только тогда, когда рассказал «истинную» версию событий, которая заключается в том, что Елена на самом деле никогда не ездила в Трою, но там присутствовал ее eidolon, призрак. Хотя Гомер не упоминается явно ни в одном из сохранившихся фрагментов Палинодии Стесихора, смысл поэмы заключается в том, что версия Гомера о событиях Троянской войны неправдива. Версия Стесихора о событиях Троянской войны с ее фантастическим и забавным автобиографическим поворотом намеренно призвана вызвать у читателей скептицизм в отношении правдивости Гомера. После Стесихора в классический период возникает мода на творческий гомеровский ревизионизм, в частности, Елена Еврипида продолжает тему эйдолона Стесихора и, похоже, является его собственной палинодией, направленной на исправление очерненного им образа Елены в его предыдущей пьесе Троянки. Далее следует рассказ Геродота о Елене, который, хотя и не ссылается на историю эйдолона Стесихора, утверждает, что это правдивый рассказ о Троянской войне, который он узнал от египетских жрецов. [1] Рассказ Геродота не только полностью противоречит и изменяет гомеровскую версию событий, но и утверждает, что Гомер знал эту версию событий, но решил не пересказывать их, потому что считал их неподходящими для эпической поэзии.
К императорскому периоду традиция окрепла благодаря широкому кругу произведений, которые стали наследниками стесихоровой традиции, переработавшей гомеровские тексты, среди них Троянская речь Диона Хрисостома, Правдивые истории Лукиана и Heroicus Филострата. Эти произведения интертекстуально связаны с гомеровскими текстами, но перечитывают гомеровскую версию истории, оспаривая общепринятые представления о событиях во время и после Троянской войны и используя стратегии аутентификации для подтверждения своих рассказов. Гомеровский ревизионизм проходит через всю Новую историю, и если Суда прав, что Птолемей написал антигомеровскую поэму, это прочно утвердит его в гомеровской ревизионистской традиции. Что отличает Антигомера Птолемея от работ других ревизионистов, так это его предполагаемая длина — двадцать четыре книги, что является числом, синонимичным гомеровским эпосам. Маловероятно совпадение, что Антигомер Птолемея также состоял из двадцати четырех книг; похоже, что это был расчетливый ход, который позволил Птолемею подкорректировать гомеровские произведения, приведя их в соответствие по длине. В результате получился бы текст, который сам по себе был бы значительным произведением, но он также был бы намного длиннее всех сохранившихся ревизионистских произведений.
В Суде также говорится, что Птолемей написал произведение под названием Сфинкс и что это была δρᾶµα ἱστορικόν, «историческая драма», что позволяет предположить, что Суда подразумевает, что это был роман. В древности не было специального термина для обозначения жанра романа; δραµατικόν — лучший кандидат, но он появляется не ранее Фотия, и даже тогда, похоже, относится к драматическим аспектам сюжета (страданиям и поворотам судьбы), а не к самому роману. Как название для романа, Сфинкс звучит необычно, поскольку свидетельства, которые мы имеем из сохранившихся греческих романов и фрагментов, позволяют выделить три широкие категории элементов названия: τὰ περί или τὰ κατά и имя (имена) главного героя (героев); контент с использованием существительного среднего рода множественного числа или прилагательного, оканчивающегося на -ικά; имена главных героев–женщин (Χαρίκλεια, Λευκίππη), без τὰ περί или τὰ κατά. Это очевидно на примере дошедших до нас романов, таких как Каллироя Харитона, Эфесиака Ксенофонта Эфесского, Левкиппа и Клитофонт Ахилла Татия, Дафнис и Хлоя Лонга и Эфиопика Гелиодора. Тем не менее, мы также находим ту же картину во фрагментах и эпитомизированных романах Phoenicica Лоллиана и Babyloniaca Ямвлиха.
Если Сфинкс, несмотря на необычное название, обозначал женщину, он в определенной степени может соответствовать шаблону женских имен, и вполне возможно, что такое загадочное название было намеренной уловкой, чтобы привлечь читателей. Однако предположить, о чем был Сфинкс и как он соотносится с другими романами только по его названию — задача не из легких. Поскольку слово «сфинкс» вызывает образы Египта, а Птолемей был родом из Александрии, вполне возможно, что часть действия романа могла происходить в Египте. Это не первый случай, когда действие романа частично происходит в Египте; Эфиопика Гелиодора частично происходит в Египте, а у Ахилла Татия, который, как и Птолемей, был уроженцем Александрии, часть повествования его романа Левкиппа и Клитофонт происходит в Александрии. Однако, поскольку сфинксы также связаны с древним Ближним Востоком и греческой мифологией, невозможно установить точный объем, сюжет и место действия произведения. Более того, поскольку Сфинкс — это название комедии Эпихарма и сатирической пьесы Эсхила, возможно, что это произведение было скорее комедийной пьесой, чем романом.
Поэтому, исходя из скудной информации в Суде, мы имеем представление о Птолемее как об эрудированном человеке, который имел доступ к лучшим литературным ресурсам, доступным в древнем мире. Похоже, что Птолемей использовал свою подготовку грамматика для создания нескольких текстов, которые принадлежали к популярным традициям его времени, что говорит о том, что он был подключен к имперской литературной культуре и активно участвовал в ней. Если мы хотим лучше понять Птолемея и литературную среду, в которой он писал, то изучение сочинения Фотия Новая история предоставляет нам единственную возможность.

Новая история: Текст и передача

Фотий
Эпитому Новой истории Птолемея можно найти в Библиотеке Фотия (девятый век н. э.) — работе, содержащей около 1600 страниц, что делает Библиотеку обширным текстом даже по современным стандартам. Примерно половина книг, описанных Фотием, не сохранилась, среди них — утраченные компилятивные тексты, такие как Собрание разных историй Памфилы и Собрание чудес Александра (из Минда); утерянные романы, такие как Невероятные вещи за пределами Туле Антония Диогена и Вавилониака Ямвлиха; историографические и этнографические тексты Ктесия, Персика и Индика соответственно. В результате, запись Фотия о работе часто является лучшим или единственным средством для формирования впечатления об оригинальном тексте, как в случае с Новой историей Птолемея.
Библиотека содержит двести восемьдесят глав или кодексов (хотя Фотий приводит число двести семьдесят девять), из которых Новая история — это кодекс номер сто девяносто. Каждый кодекс соответствует книге, которую читал Фотий, и их объем варьируется от нескольких строк (например, Экклезиастическая история Иоанна Евсевия, Синопсис истории Дионисия Галикарнасского, Наставник Климента Александрийского и Лексикон к Платону Тимея) до нескольких страниц (История Прокопия, История Феофилакта Симокатты, История Олимпиодора и Анабасис Александра Арриана). Несмотря на различия в объеме, большинство кодексов состоит из описания текста, сопровождаемого некоторыми биографическими подробностями об авторе; также часто встречается критика автора и его работы со стилистической точки зрения.
В эпитоме Фотий дает нам краткое изложение Новой истории от книги к книге, из которого мы узнаем, что труд состоял из семи книг и содержал исторические, мифологические, парадоксографические и этиологические анекдоты. Эпитома также раскрывает определенные мотивы, позволяя получить некоторое представление о конкретных темах и о содержании текста. Первая книга уделяется смертям, превращениям, гомеровским ревизиям и проблемам, а также информации о наставниках героев; вторая книга в основном касается Геракла и связанных с ним историй, а также информации об Александре Македонском; в третьей книге присутствует мифологический ревизионизм и исторические совпадения; четвертая книга почти полностью посвящена Елене и другим Еленам; пятая книга представляет собой разрозненную коллекцию «исправленных» мифов, этиологических анекдотов и имен, связанных эпитетами, из–за чего первоначальную тему этой книги невозможно определить; шестая книга посвящена Ахиллесу; а седьмая книга почти полностью занята сборником анекдотов, касающихся легенды о Левкадской Скале. Другие темы включают вопросы, связанные с гомеровским мифом и Геродотом, а также чрезмерное количество вымышленных мужчин–любовников эпических героев. Отражают ли эти темы личные вкусы Птолемея и основной объем оригинального текста, или же это контент, который по своему хотению выделил Фотий, сказать нельзя, но возможность того, что каждая из семи книг Птолемея имела тематическую структуру, кажется логичным предположением, даже если это не совсем очевидно из краткого изложения Фотия. Однако, хотя эпитома Новой истории Фотия довольно пространна и состоит из двадцати двух страниц греческого языка в издании Буде, приблизительно подсчитано, что в эпитоме на каждые двадцать слов Птолемея приходится одно слово Фотия. Поэтому, хотя в первой книге кодекса Фотия четыреста одиннадцать слов, изначальный текст мог содержать около восьми тысяч слов на книгу. Без Библиотеки мы не смогли бы предварительно реконструировать Новую историю, но ясно, что Фотий похозяйничал над текстом, чему причина обстоятельства составления Библиотеки. Согласно посвятительному письму, Фотий составил ее для своего брата Тарасия перед отправлением в посольство к арабам. Библиотека представляет собой критический отчет о многочисленных книгах, прочитанных Фотием за определенный период времени; она является результатом необычной ситуации и должна была быть составлена в большой спешке. То, как именно Фотию удалось лихорадочно составить Библиотеку, стало предметом многочисленных споров и дебатов. Фотий утверждает, что он писал о просмотренных текстах по памяти (µνήµη), что может соответствовать некоторым записям в Библиотеке и объяснить, почему некоторые кодексы отличаются по формату и почему в некоторых текстах есть пропуски. Однако запоминание такого количества текстов, даже для человека с эйдетической памятью, было бы сложной и трудной задачей. Поэтому вместо перевода µνήµη как «память» его часто переводят как «запись», что подразумевает, что Фотий делал записи при чтении древних текстов и что при составлении Библиотеки он обращался к этим записям. Фотий не сообщает нам, сколько книг у него было; вероятно, немало, но книги в древности были очень дорогими, и коллекция из пятидесяти книг могла быть исключительным явлением.
Выбор текстов Фотия поражает; из двухсот восьмидесяти задокументированных работ преобладают богословие и история, хотя ораторское искусство, романы, философия, наука, медицина и лексикография также входят в сферу его внимания, но почти полностью игнорируется поэзия, и, похоже, он питает слабость к странным и экзотическим местам. Считается, что Фотий намеренно опустил такие ученые тексты, как Введение в арифметику Никомаха из Герасы, Элементы Евклида, Progymnasmata Афония и De Ideis Гермогена. Кроме того, Фотий не упомянул знаменитых поэтов, которых любой образованный византиец читал в школе, включая Гомера, Гесиода, Пиндара, Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана и Феокрита, а также прозаиков, таких как Фукидид, Платон, Ксенофонт и Аристотель. Отчасти это может отражать литературные интересы Фотия и его брата, но это также подразумевает, что Фотий игнорировал тексты, которые были широко доступны, в пользу произведений, которые было трудно найти и которые были не так хорошо известны ему самому или Тарасию.
Литературные вкусы Фотия, а также поспешность при составлении Библиотеки могут объяснить бессистемный характер этой работы. Например, отсутствует логическая организация содержания, а изложение кодексов неравномерно: кодексы 234-280 отличаются от других тем, что они значительно длиннее, открываются несколько иной формулой, содержат дословные выдержки и лишены критических комментариев. Кроме того, есть недостатки и у эпитом, поскольку краткое изложение текстов Фотием неравномерно, что становится очевидным, когда мы сравниваем краткие изложения Фотия с дошедшими до нас произведениями. Например, эпитома Истории Геродота составляет около сорока строк. Если бы вместо текста Геродота у нас была только эпитома Фотия, мы бы не имели представления о реальном масштабе и объеме работы Геродота, поскольку Фотий дает лишь краткое описание череды персидских царей и упоминает, что работа полна басен и отступлений. Кроме того, сам факт включения Фотием Истории в Библиотеку говорит о том, что текст Геродота не был широко доступен в девятом веке, или, по крайней мере, он не использовался в качестве стандартного учебника, поэтому и попал в Библиотеку. Аналогичная проблема существует и с эпитомой Левкиппы и Клитофонта Ахилла Татия. Резюме Фотия состоит примерно из двадцати пяти строк, не отражающих весьма сложный характер романа. Фотий утверждает, что Левкиппа и Клитофонт очень похожа на Эфиопику Гелиодора, что не соответствует действительности. Более того, хотя из комментариев Фотия кажется, что Ахилла Татия он читал, поскольку он подчеркивает эротическую природу текста, в эпитоме Эфиопики Гелиодора он говорит, что эпизоды в романе короткие и сжатые, что далеко от реальности, и, возможно, он прочитал текст не полностью. Даже в самых длинных кодексах, например, в кодексе семьдесят два, который содержит эпитомы Персики и Индики Ктесия, подробная информация все равно была утеряна, и его подход к обобщению текстов Ктесия непоследователен. Эпитома Индики, однотомной книги, занимает четырнадцать страниц Буде, в то время как книги с седьмой по двадцать третью Персики занимают двадцать семь страниц. Кроме того, не сохранилось копий текстов Ктесия, чтобы сравнить и определить, насколько точными являются более подробные эпитомы Фотия; вместо этого, как и в случае с Новой историей Птолемея, мы полагаемся на текст Фотия.
Есть у Фотия огрехи и в изложении работ Птолемея. Во многих местах работы Фотий анонсирует темы, которые обсуждались у Птолемея, и не расскажет; в результате мы часто остаемся одновременно заинтригованными и сбитыми с толку его молчанием. Например, в начале первой книги Фотий говорит нам, что существует история смерти Софокла, но никаких подробностей не приводит. В третьей книге нам рассказывают о тростнике, который сказал, что у Мидаса были ослиные уши, а также о поисках аскесталийских птиц в поэме Стесихора; и опять мы остаемся без дополнительной информации, чтобы объяснить, о чем говорил Птолемей. В самом конце второй книги в центре внимания оказывается Александр Македонский, о котором говорится следующее: «Кто был автором стиха, который Александр, сын Филиппа, произнес: «Протей, пей вино, раз ты ел человеческую плоть»? и многое говорится о Протее. Какое стихотворение было в репертуаре Александра сына Филиппа? Для кого тот же Александр сын Филиппа написал плач?» Хотя предполагается, что эта цитата относится к Александру и раскрывает что–то о нем, анекдот в том виде, в котором он появляется в эпитоме Фотия, говорит нам больше о насилии Фотия над текстом. Фотий приводит мало подробностей и не раскрывает происхождение стиха и плача. Однако, скорее всего, в оригинальном тексте Птолемея все объяснялось. Из этого следует, что Птолемей обсуждал эти темы довольно подробно, но Фотий решил не вдаваться в детали. Немалый, вероятно, отрывок патриарх сократил до короткого предложения, которое не дает никакого контекста и непонятно.
Чтение Новой истории Фотия может вызвать глубокое разочарование, поскольку он часто не сообщает подробностей об анекдотах, которые позволили бы лучше понять методы Птолемея и композицию текста в целом. Действительно, вполне вероятно, что Фотий опустил целые разделы, поскольку для введения разделов он часто использует ὅτι, что здесь, как и в других его пространных эпитомах, как считается, означает, что материал из оригинального текста был изменен или опущен. В самом деле краткое изложение Фотия во многом исказило оригинал и не отражает текст Птолемея. Фотий воспроизводит детали, которые привлекли его внимание или заинтересовали бы его брата; в результате они были полностью отделены от контекста, и в руках Фотия Новая история превратилась в беспорядочную серию россказней, что еще больше усложняет попытку определить, какой формат имела первоначальная работа. Не исключено, что Птолемей сознательно выбрал такую запутанную форму. Памфила в своем Собрании разных историй утверждала, что сочиняла свои произведения наугад, по мере того как каждая вещь приходила ей в голову, потому что приятнее представлять полиморфное разнообразие, а Авл Геллий говорит, что он сознательно принял бессистемный подход к своей работе. Однако, хотя выбор необычного материала у Птолемея эклектичен, в некоторых книгах можно увидеть определенные темы. Поэтому вполне возможно, что оригинальный текст Птолемея не был таким бессистемным, как это представлено в эпитоме Фотия, и в непрерывном повествовании каждый анекдот мог сменяться следующим. Если бы это было так, то оригинальный тексте было бы гораздо легче читать, как и следовать за ним.
Хотя может показаться, что эпитома Фотия скорее мешает, чем помогает, это не так. Если материал и искажен, он, скорее всего, находится в том порядке, в котором его предполагалось излагать, за исключением нескольких возможных неточностей со стороны Фотия. Более того, хотя большая часть эпитомы Фотия представляет собой резюме, есть части текста, которые ближе к выдержкам, например, подробный отрывок о Елене и других женщинах с ее именем в четвертой книге, отрывок о том, почему Ахиллеса называют быстроногим, в шестой книге, и версия легенды Птолемея о Ликийской скале в седьмой книге работы. Здесь все еще свободная форма выписок, где Фотий мог опустить материал, а где соскользнуть в резюме, но благодаря содержащимся в них деталям эти отрывки дают нам лучшее представление о том, как мог выглядеть оригинальный текст.
Поскольку я буду опираться на изложение текста Фотием, мы должны осознавать, что мы читаем текст через призму Фотия, читаем именно его версию работы Птолемея, а не самого Птолемея. Это заметно на протяжении всего резюме, когда становится ясно, что мы слышим именно голос Фотия, а не голос Птолемея. Например, в начале эпитомы, где Фотий, по–видимому, включает часть оригинального пролога Птолемея о пользе текста, есть строка, которая гласит: «Большая часть его содержания откровенно фантастична и плохо придумана, и что еще более нелепо, так это попытка привести причины, по которым некоторые сказки существуют» (Ἔχει δὲ πολλὰ καὶ τερατώδη καὶ κακόπλαστα, καὶ τὸ ἀλογώτερον, ὅτι καὶ ἐνίων µυθαρίων αἰτίας, δι’ ἃς ὑπέστησαν, ἀποδιδόναι πειρᾶται). Кажется, что это замечание — мысли Фотия о самом произведении, тем более что за ним следует утверждение, что: «составитель этих историй несколько поверхностен, склонен к ложной претенциозности и неизысканному языку» (Ὁ µέντοι τούτων συναγωγεὺς ὑπόκενός τέ ἐστι καὶ πρὸς ἀλαζονείαν ἐπτοηµένος, καὶ οὐδ’ ἀστεῖος τὴν λέξιν), а затем: «в любом случае, большинство его историй, особенно те из них, которые не запятнаны фантастическим и невероятным, дают разнообразное знание, которое не неприятно усвоить» (Τά γε µὴν πλεῖστα τῶν ἱστορουµένων ὑπ’ αὐτοῦ, καὶ ὅσα τοῦ ἀπιθάνου καὶ ἀπίστου καθαρεύει, παρηλλαγµένην ὅµως καὶ οὐκ ἄχαρι εἰδέναι τὴν µάθησιν ἐµπαρέχει). Более того, присутствие Фотия заметно не только в начале эпитомы, поскольку в других местах текста есть комментарии, которые постоянно напоминают читателям о том, что текст передается через него, и что мы читаем его версию Новой истории, а не версию Птолемея. Например: «наш мифограф здесь, сочиняя чепуху, говорит, что Моисей, еврейский законодатель, был назван альфой, потому что у него была проказа на теле» ( Ὅτι φλυαρῶν οὗτος ὁ µυθογράφος, Μωσῆς, φησίν, ὁ τῶν Ἑβραίων νοµοθέτης ἄλφα ἐκαλεῖτο διὰ τὸ ἀλφοὺς ἔχειν ἐπὶ τοῦ σώµατος). В этом утверждении Фотий высказывает свое мнение о том, с чем он не согласен в работе Птолемея, в то время как в другом (Τὸ δὲ ϛʹ βιβλίον κεφάλαια περιέχει τάδε, «шестая книга содержит следующее») налицо явный случай, когда Фотий, чтобы дать общее представление о работе, сократил информацию в тексте Птолемея до минимума.
Можно рассматривать эпитому Фотия как гипертекст оригинального гипотекста Птолемея, причем эпитома Фотия привита к оригинальному тексту Птолемея. По мнению Женетта ни одно резюме не может быть чистым и простым, прозрачным и невинным, это интерпретация другого произведения. Однако, несмотря на проблемы гипертекстуальных связей Фотия с Птолемеем, для того, чтобы Фотий обобщил оригинал, ему необходимо было хотя бы частично освоить и понять Новую историю, чтобы передать ее элементы. Именно его знание и владение текстом Птолемея делает эпитому Фотия такой полезной, и именно поэтому я буду использовать его эпитому, чтобы попытаться собрать воедино темы и аспекты оригинального текста Птолемея.
Цец и Евстафий
Хотя основное внимание в данной диссертации уделяется использованию резюме Фотия, патриарх не единственный византийский автор, который знал о Новой истории Птолемея. Иоанн Цец и Евстафий Фессалоникийский (двенадцатый век н. э.) оба упоминают конкретные отрывки из текста Птолемея. Цец был плодовитым ученым, утверждающим, что он написал около шестидесяти книг, большинство из которых были результатом его преподавания и посвящены Гомеру. Его главный труд Βίβλος Ἱστορική (также известный как Истории или Хилиады) представлял собой обзор в 12 674 стихах с цитатами из более чем четырехсот авторов, многие из которых теперь утрачены, включая Птолемея. Однако большая часть информации Цеца получена из вторых рук, поэтому он крайне ненадежен и неточен, а многие его неподтвержденные свидетельства воспринимаются с подозрением. Евстафий, пожалуй, самый известный из византийских ученых, и он имеет лучшую репутацию ученого, чем Цец. Евстафий написал множество трудов, в основном посвященных комментариям, таким как комментарии к Илиаде и Одиссее Гомера (Παρεκβολαὶ εἰς τὴν Ὁµήρου Ἰλιάδα (Ὀδύσσειαν)) — обширный сборник, в котором комментарий к Илиаде вдвое длиннее комментария к Одиссее. Предисловия посвящены различиям между гомеровскими поэмами и культурному значению Гомера, а в примечаниях обсуждаются вопросы стиля, языка, истории, географии и мифологии. Обсуждение Евстафием древних текстов делает его работу бесценной, поскольку он опирается на материалы из древних схолий и утраченных работ более ранних ученых и лексикографов. Однако, скорее всего, большинство цитат Евстафия из древней литературы взяты из вторых рук, а не непосредственно из оригинального текста автора.
Из работ Цеца и Евстафия мы имеем восемнадцать отрывков из Новой истории, шесть из них — из трех работ Цеца: Хилиады, О Ликофроне и О Гомере, и двенадцать отрывков из комментариев Евстафия. Сравнения цитат Цеца и Евстафия с содержимым эпитомы Фотия показали, что отрывки из Евстафия и Цеца не предлагают никакого нового или противоположного материала, который бы кардинально изменил наше представление об эпитоме Фотия. Напротив, они предлагают дополнительную информацию, в основном источники, которые Фотий исключил. Например, в отрывке в конце первой книги Новой истории Фотий перечисляет наставников гомеровских героев у Птолемея: Муиск — Одиссея, Ноемон — Ахиллеса, Евдор — Патрокла, Дарет — Гектора, Дардан — Протесилая, Халкон — Антилоха, сына Нестора. Этот же отрывок встречается и у Евстафия, где нам рассказывают, что Халкон был назначен Нестором защищать Антилоха, поскольку ему было суждено быть убитым эфиопом (Мемноном), но затем Халкон влюбился в царицу амазонок Пентесилею и был убит Ахиллесом; его тело затем было распято греками. Евстафий приводит больше источников, чем Фотий: для Антилоха — Асклепиада Мирлейского; для Ахиллеса — Ликофрона; для Протесилая — Эресия; для Патрокла — Тимолая Македонского; а для Гектора, который сохранился у Фотия, — Антипатра Аканфского. В других местах у Евстафия мы также находим более расширенную информацию, например, о метаморфозах Тиресия, где Фотий просто утверждает, что тот видоизменился семь раз, не давая никакой информации о превращениях. Евстафий, напротив, описывает все в мельчайших подробностях и указывает источник всей этой дополнительной информации — Сострата. В отличие от Евстафия, Цец не предлагает никакой подробной информации, которая могла бы дополнить материал, найденный в эпитоме Фотия. Вместо этого, Цец приводит источники для материала Птолемея, например, Сотаса из Византия, о том, почему Геракл первоначально был известен как Нил, но затем стал Гераклом после спасения Геры от гиганта, и Агаместора из Фарсала как источник факта, что Ахилл получил это имя из–за своих обожженных губ.

Предыдущие подходы и исследования

На английском языке не существует монографии, посвященной Новой истории Птолемея, равно как и опубликованного английского перевода эпитомы. За последние сто пятьдесят лет появилось три исследования, все на немецком языке, которые были посвящены изучению Птолемея и Новой истории, соответственно Герхера, Хациса и Томберга.
В своей статье Герхер заявил, что Птолемей Schwindelautor, потому что Птолемей цитирует в Новой истории большое количество источников, которые в других источниках не засвидетельствованы. Это привело Герхера к выводу, что источники Птолемея были фейками и что они были придуманы Птолемеем, с целью подкрепить его сфабрикованный материал. Для Герхера Птолемей был шарлатаном, и это мнение оставалось неоспоримым до тех пор, пока Антон Хацис не опубликовал свою монографию «Птолемей и Новая история». Хацис считал, что Птолемей подвергся разрушительной и беспримерной атаке со стороны Герхера, который стремился уничтожить его авторитет, его Glaubwürdigkeit, настолько, что Хацис полагал, что Герхер изобразил Птолемея наглым мошенником и создал карикатуру на Птолемея и Новую историю. Прямо противопоставляя себя Герхеру, Хацис утверждал, что Птолемей был настоящим коллекционером и грамматиком, который пытался создать научный труд, следуя перипатетической традиции. Для Хациса честность и добросовестность Птолемея никогда не вызывала сомнений. Единственной ошибкой Птолемея было копирование историй и источников из других произведений без проверки и поправок. Хацис также утверждает, что несоответствия в работах Птолемея свидетельствуют о том, что он не мог сфабриковать материал, потому что если бы он намеренно придумывал информацию, то был бы более осторожен в маскировке таких вещей; скорее он совершил простые ошибки в суждениях и не должен быть несправедливо осуждаем за это. В своем подходе Хацис так же яростен, как и Герхер, что заставляет его утверждать, что многие источники Птолемея хорошо известны и задокументированы более древними источниками. Однако Хацис не подкрепляет эти утверждения какими–либо доказательствами и поэтому они были почти повсеместно отвергнуты.
После работ Герхера и Хациса наука о Птолемее и Новой истории была представлена двумя полярно противоположными точками зрения. Только в 1960‑х годах другой ученый, Карл–Хайнц Томберг, обратился к тексту Птолемея и предложил подробный отчет о проблемах с источниками Птолемея. В своем исследовании Новой истории Томберг попытался парировать оценку Птолемея и его работы, данную Герхером, но в гораздо более взвешенной и непредвзятой манере, чем Хацис. Томберг признает, что Птолемей всегда намеревался включить необычный материал, чтобы самые непонятные истории удивили его читателей и создали занимательное чтение, но он не копировал исходный материал слепо и без критического мышления, как ранее утверждал Хацис. По мнению Томберга, Птолемей был серьезным ученым и коллекционером, и хотя некоторые его материалы могут быть подозрительными, в этом можно обвинить его источники. В результате, в определенной степени подход и оценка Томбергом Новой истории почти так же консервативны, как и у Хациса.
В своих монографиях Хацис и Томберг рассматривают возможность симпозиумной функции Новой истории. Причина этого заключается в том, что пересмотр и анализ Птолемеем Гомера и других канонических авторов типичен для интеллектуальных игр, проводимых на симпозиумах, где гостей поощряли давать занимательные и научные ответы на литературные проблемы. Например, Птолемей пытается узнать имя Ахиллеса, когда тот переодевался в девушку, что, согласно Светонию, было любимой темой императора Тиберия для обсуждения на симпозиумах (Suetonius Tiberius 56). Птолемей не упоминает Тиберия в связи с вопросом об имени Ахилла, зато он упоминает императора Августа при обсуждении строки из Илиады в связи с изменением имен Менелая и Менедема, которое, похоже, происходит в симпозиумной обстановке.
Симпозиумы были особым местом для накопления научных знаний, и они были подходящим контекстом, где пайдейя могла быть продемонстрирована в действии, поскольку ученые тексты создавали ощущение элитарного сообщества, основанного на общем владении литературой прошлого. Лучшими примерами симпозиумных текстов императорского периода являются Застольные беседы Плутарха и Deipnosophistae Афинея, которые идеализируют и воплощают симпозиумную традицию, а также Аттические ночи Авла Геллия, которые имеют некоторые общие черты с этими текстами. Эти произведения содержат диалог между различными ораторами, которые задают вопросы и отвечают на них, цитируют известные отрывки и представляют новую информацию на старые темы, демонстрируя знания, изобретательность и интеллект, и все это происходит в симпозиумной обстановке. Хотя в тексте Птолемея нет никаких свидетельств симпозиумного диалога или обстановки, и не похоже, чтобы он писал симпозиумный текст, вполне возможно, что Птолемей писал Новую историю, имея в виду этот социальный контекст. Поскольку образованная элита стремилась увеличить свою пайдейю посредством чтения, а затем чувствовала необходимость продемонстрировать свою пайдейю в социальной среде, чтобы установить и укрепить свое положение в качестве одного из представителей интеллектуальной элиты, вполне возможно, что материал Птолемея мог попасть на симпозиумы через читателей, которые читали его работу и затем посещали такие собрания. Благодаря удивительной способности Птолемея находить ответы на вопросы, которые никто другой и не думал задавать, легко понять, как его текст мог быть использован в этом контексте, предоставляя развлечения и псевдо–знания на симпозиумах для тех читателей, которые знали о его играх.
Из трех основных работ о Птолемее и Новой истории складывается впечатление, что Птолемей либо шарлатан, либо настоящий, но наивный ученый, либо озабоченный компилятор, который так хотел развлечь своих читателей, что не имел времени на проверку фактов и источников. Этих ученых объединяет вопрос об источниках Птолемея. В древности есть свидетельства того, что некоторые авторы фабриковали источники, но вопрос о том, фабриковал ли Птолемей, остается открытым. Фотий относится к тексту достаточно серьезно, чтобы передать огромное количество его содержания, но отмечает его откровенно фантастическое и плохо придуманное содержание. Среди современных ученых мнения разделились; Ллойд–Джонс и Парсонс, Уилсон и О'Хара полностью осознают, что большая часть материала Новой истории была абсурдом, но все они были убеждены аргументами Томберга, что его источники были достоверными, и что любые расхождения являются результатом использования Птолемеем плохих источников. Дауден, как и Хацис, считает, что Птолемей стал жертвой несправедливой атаки Герхера, потому что в отличие от наездов Рональда Сайма на Historia Augusta, здесь нет искажения истории, а только мифологии, поэтому факт, что он предоставляет дезинформацию, не столь важен. Более того, Дауден считает, что нападки Герхера на Птолемея все еще заслуживают доверия, потому что это позиция, которую принял Камерон, утверждающий, что Птолемей ловко и намеренно смешал подлинные и поддельные источники, чтобы создать фальшивую работу, которая вводит в заблуждение ничего не подозревающих читателей, потому что Птолемей не ожидал, что его читатели будут проверять его источники. Занимая несколько иную позицию, Мхеаллаи соглашается с Камероном в том, что Птолемей объединяет факты с вымыслом, но что смешение фиктивных и подлинных источников — это игра для читателя, которые наслаждались интеллектуальными библиофильскими играми того периода.

Подход данной диссертации

Выдумал ли Птолемей свои источники или нет, зависит от оценки того, что осталось от текста Птолемея. Если не будет найдена сохранившаяся копия Новой истории, эти дебаты, вероятно, будут продолжаться в обозримом будущем. Вместо того, чтобы сделать центром внимания данной диссертации его источники, я выбрал тематический подход к тексту. Однако, обсуждая Птолемея, невозможно не затронуть споры, которые окружают его источники. Я считаю, что наиболее убедительный аргумент принадлежит Камерону, который утверждает, что Птолемей смешивает подлинных авторов с фиктивными, поскольку статистически слишком большая доля названных авторов неизвестна. Данная диссертация будет посвящена тому, как Птолемей создал текст, в котором переработанные и дополненные материалы из подлинных источников сочетаются с источниками и материалами, придуманными им самим, объединяя факт с вымыслом, пародируя исходный материал и различные традиции, на которые он опирается. Я не считаю, что Птолемей стремился ввести в заблуждение легковерных читателей или, тем более, эрудитов. Играя с понятиями факта и вымысла, Птолемей в конечном итоге сатирически оценивает литературную культуру того периода, которая привела к созданию и необходимости компендиумов.
Во второй главе я начинаю анализ текста Птолемея с реконструкции паратекста Новой истории на основе того, что сохранилось в эпитоме Фотия, пытаясь отделить голос Птолемея от голоса Фотия. Затем я исследую, как пролог Птолемея создает различные уровни и типы читателей в зависимости от того, как они интерпретируют его программное заявление. Некоторые читатели примут за чистую монету его утверждения о том, что он предлагает им полезное руководство для приобретения знаний, в результате чего Новая история воспользуется их наивностью, поскольку они не смогут отличить факты от вымысла в тексте. Наоборот, некоторые читатели будут читать между строк в прологе и улавливать сигналы, которые показывают, что Птолемей играет и эксплуатирует ожидания читателей; эти читатели увидят текст таким, какой он есть, — псевдоученым трудом, и им понравится, как по этой причине Птолемей манипулирует своим материалом. Однако найдутся и другие читатели, которые не совсем уверены в том, что делать с его утверждениями, колеблющиеся между желанием принять его заявление за истину, но достаточно настороженные, чтобы понять, что что–то не совсем так. Такие читатели, возможно, захотят принять определенную информацию и источники за подлинные, но они знают о некоторых откровенно фальшивых «знаниях», содержащихся в тексте.
В третьей главе я исследую, как Птолемей создал забавный псевдоученый текст с фальшивыми «знаниями» и «информацией», изучая, как он сочетает элементы парадоксографии с мифографией для создания гибридных историй. Парадоксографические аспекты привносят в них причудливый и юмористический оттенок, который часто сводит историю к фарсу, что далеко от мифографического научного стремления собирать различные версии мифов для академических целей. В результате получилась странная коллекция парадоксографических анекдотов, которые раздвигают границы достоверности и авторитетности, фактов и вымысла, чтобы проверить способность читателей отличать подлинное от фальшивого в Новой истории.
В четвертой главе я показываю, как Птолемей пересматривает, исправляет и развивает мифы и гомеровский материал, манипулируя им в соответствии со своими целями создания псевдоученого текста. На протяжении всей Новой истории Птолемей включает мифы, ссылается на отрывки из гомеровских эпосов и цитирует гомеровские строки для анализа, но вместо того, чтобы собирать эту информацию с научной целью, Птолемей корректирует мифы и гомеровские эпосы таким образом, что они становятся пародией, включая представление Гомера как плагиатора и фальсификатора. В своем подходе он имеет много общего с другими ревизионистами императорского периода, такими как Дион Хрисостом, Лукиан и Филострат. Птолемей явно осведомлен о ревизионистской литературной культуре эпохи и полностью погружен в нее. Более того, отношение Птолемея к Гомеру, в частности, его утверждения об авторитете Гомера, можно интерпретировать как самосознательное признание его собственной игривости с истиной.
В пятой главе я исследую, как интерес Птолемея к ревизионизму распространяется за пределы мифа и Гомера на Геродота. Как и в случае с Гомером, Птолемей пересматривает отрывки из Истории, поднимая проблемы и вопросы, задавать которые ранее никому не приходило в голову. Птолемей оспаривает авторитет Геродота и изображает его геем, которому не везло с любовниками. Однако, в отличие от Плутарха в Злобе Геродота, Птолемей не совершает атак на работу и характер Геродота, скорее он использует его как зеркало для своего собственного текста, привлекая внимание к игре между подлинным и фальшивым в Новой истории.

---

[1] Геродот (2.112-120) утверждает, что Елена так и не добралась до Трои, потому что корабль, на котором она и Парис направлялись в Трою, сбился с курса, в результате чего им пришлось высадиться в Египте, где фараон, узнав о преступлении Париса, задержал Елену. Однако греки поняли, что Елена находится не в Трое, а в Египте, только после того, как разграбили город.

Глава 2. Паратекст Птолемея: Навигация по протоколам чтения Новой истории

Введение

В этой главе рассматривается, как Новая история создает различные уровни читательской аудитории в зависимости от того, как читатели интерпретируют утверждения Птолемея в прологе. В своем прологе Птолемей заявляет, что предлагает читателям шанс получить искомые знания из информации и материалов, которые он сконденсировал из других работ. Требования Птолемея в прологе схожи с теми, что встречаются в других сборниках того периода, претендующих помочь читателям в их стремлении к знаниям и эрудиции, среди них Естественная история Плиния, Аттические ночи Авла Геллия, Библиотека Псевдо–Аполлодора, Разные истории и О свойствах животных Элиана. Однако, в отличие от этих текстов, работа Птолемея полна фиктивных ссылок на источники и подложных материалов в сочетании с подлинными источниками и информацией. В результате Новая история — это текст, который, казалось бы, предлагает читателям знающий материал, ценный товар в период, когда обретение пайдейи было важным атрибутом, но в действительности он предлагает нечто совершенно иное, псевдоученый текст. Сравнивая паратекст Птолемея с текстами сборников и произведениями художественной литературы, я скажу, что утверждения Птолемея в прологе направлены на создание различных типов читателей, и он эксплуатирует ожидания читателей от пользы чтения сборников. В результате получается паратекст, который сатирически высмеивает опору на эти тексты для помощи в обретении пайдейи.

Читатели и чтение Новой истории

Контекст
Прежде чем установить и исследовать обычные паратекстуальные тропы, которые Птолемей использует в своем прологе, я хочу прояснить и продемонстрировать, каким образом текст может создавать различные уровни читательской аудитории. Вопрос о том, кто читал тексты сборников или любые другие тексты в античности, вызвал много споров, и я не хочу обсуждать его подробно, поскольку он выходит за рамки данной диссертации. Однако очевидно, что Новая история была написана в то время, когда то, что кто–то знал, многое говорило о том, кем он был, поскольку знания и пайдейя были тесно связаны с социальным самопозиционированием, настолько, что иногда трудно избежать впечатления, что накопление знаний было движущей силой имперской прозаической литературы. Это был период, сформированный динамикой так называемого «культа пайдейи», поскольку пайдейя была основным средством, с помощью которого общее прошлое греков могло быть не только добыто как сокровищница знаний, но и переосмыслено как набор культурных ценностей, исторических воспоминаний и моральных образцов. В этом смысле пайдейя служила подтверждением связи между прошлым и настоящим, а также средством укрепления греческой идентичности, понимаемой в терминах такой преемственности. Однако в этот период пайдейя не всегда служила знаком коллективной идентичности, она также служила для различения отдельных людей или отдельных групп, поскольку стала знаком привилегий и прерогативой элиты, позволяя войти в элитные социальные круги. Эта двойная функция, одновременно инклюзивная и эксклюзивная, сделала пайдейю центральной фигурой в культуре императорского периода. Этот период способствовал развитию интеллектуальной культуры, которая была озабочена приобретением книг и библиотек, а книжные лавки процветали как прямой результат потребности читателей приобретать тексты и пополнять свое образование. Культурные читатели этого периода были настолько пропитаны текстовой культурой, что они должны были быть в состоянии (и, возможно, от них этого ожидали) вспомнить многое из того, что они прочитали и приобрели, по памяти. Это явление заставило Сэнди использовать термин «библиомания», чтобы помочь определить эту культурную деятельность. Озабоченность пайдейей и схоластически обусловленная опора на более ранние литературные авторитеты поощряли создание научных трудов, целью которых было собрать воедино знания разного рода, сделав их доступными для жаждущих и восторженных читателей.
Потребность в доступных знаниях привела к появлению компилятивных текстов, таких как Естественная история Плиния, Аттические ночи Авла Геллия, Библиотека Псевдо–Аполлодора, а также Разные истории и О свойствах животных Элиана. Эти тексты представляют читателям знания, добытые по канонам литературы, предлагая более удобный способ получения знаний и развития своей пайдейи. Более того, из прологов Плиния и Геллия, в частности, видно, что они представляли свои произведения как глубокую возможность для читателей улучшить свою жизнь с помощью знаний. Эти произведения претендовали на повышение культурного капитала своих читателей, прививая им нормативные культурные стандарты и предлагая видимость легитимной культуры, и в то же время они предлагали верительные грамоты редкой или необычной эрудиции, которые в определенных случаях могли произвести впечатление на эксклюзивные читательские сообщества и элитарные круги.
По мнению Джонсона, читательские сообщества влияют на то, как любой читатель читает и подходит к тексту, потому что чтение — это не простое действие, а очень сложная социокультурная система, развившаяся из литературных традиций и поддерживаемая ими. В античности и писатели, и читатели были полностью осведомлены о сложившихся традициях и протоколах, окружающих тексты, поскольку авторы использовали определенные тропы, чтобы утвердиться в литературной традиции, например, дайджест. В результате то, что человек читал, как он читал, как он понимал прочитанное и как он использовал мастерство владения языком и литературой, достигнутое благодаря прочитанному, обретало важность и значимость, поскольку речь шла о социальном положении. В случае с такими компилятивными произведениями, как Новая история, это особенно актуально, поскольку эти тексты могли использоваться для укрепления интеллектуального и социального положения человека. Эти работы были созданы для того, чтобы помочь в создании элитарного читательского сообщества; они навлекают определенный уровень читателей, но также пропагандируют определенный тип читательского сообщества через различные способы взаимодействия с текстами. Хотя папирусы не очень полезны для определения количества реальных читателей, без древних читателей тексты компендиумов не сохранились бы, чтобы их читали, наслаждались ими и обсуждали современные читатели. Однако попытка установить, кому и почему могла понравиться Новая история в императорский период, является трудной задачей, особенно с учетом, что единственные известные читатели этой работы, Фотий, Евстафий и Цец, читали работу Птолемея спустя много веков после того, как Птолемей написал Новую историю. Поэтому вопросы, которые я хочу рассмотреть, заключаются не в том, кто именно или сколько людей читали Новую историю Птолемея, а в том, почему этот текст мог понравиться читателям и как он способствует разным уровням читательской аудитории. О том, как люди читали тексты сборников и как функционировали читательские сообщества, можно судить по Аттическим ночам Авла Геллия, где элитарное общество, похоже, существует для литературных событий, но другую точку зрения можно узнать из романа Ахилла Татия Левкиппа и Клитофонт.
В романе Татия герой Клитофонт высокороден, хорошо образован и книгочей (1.6.6). На протяжении всего романа Клитофонт постоянно прерывает поток своего эго–повествования, чтобы рассказать об искусстве, философии и чудесах, которые, судя по всему, были взяты из дайджестов. Эти прерывания принято называть sententiae, и их роль в романе широко оспаривается современными учеными. Некоторые считают их лишь бесполезными отступлениями, которые используются Татием для демонстрации своих софистических измышлений, другие же считают их неотъемлемой частью текста, поскольку они используются пролептически для стимулирования читательского предвкушения (хотя это относится не ко всем sententiae), создавая в романе герменевтическую игру в прятки. Я бы утверждал, что эти sententiae включены в роман Татием, чтобы охарактеризовать Клитофонта как ученого человека с достаточно высоким уровнем пайдейи, чтобы читать сборники для пополнения своих знаний. В результате Клитофонт может рассматриваться как воплощение культуры императорского периода, стремящейся к знаниям, и sententiae в повествовании подтверждают это.
Проникновение в характеристику Клитофонта как типа читателя, который читает тексты сборников, происходит ближе к концу первой книги. Здесь есть группа sententiae, связанных с чудесами природы: павлин (1.16), магнит (1.17), пальмы (1.17), река Алфей и источник Аретуза (1.18), змея и угорь (1.18) — все это пересказывает Клитофонт, пытаясь произвести впечатление на Левкиппу и покорить ее своей обширной ученостью. Значительное внимание в этой сцене уделяется ее эротическому характеру, замыслам Клитофонта в отношении Левкиппы и его стремлению окончательно сломить девушку (βουλόµενος οὖν εὐάγωγον τὴν κόρην εἰς ἔρωτα παρασκευάσαι). Однако, если отвлечься от эротического характера этой сцены и сексуальных коннотаций становится очевидным, что здесь играет роль нечто другое, в частности, характеристика Клитофонта.
Первая и самая важная sententia для понимания природы Клитофонта — павлин (1.16). Сравнение между демонстрацией себя павлином и показом знаний Клитофонтом сразу же бросается в глаза; павлин демонстрирует себя, чтобы привлечь внимание самки, а Клитофонт использует свои sententiae для демонстрации своей эрудиции, чтобы привлечь внимание Левкиппы. И павлин, и Клитофонт, чтобы привлечь внимание самки и женщины, используют все, что у них есть в распоряжении: свою красоту и эрудицию соответственно. Если у павлина это визуальная демонстрация, то у Клитофонта — вербальная, и ἐπαγαγέσθα (1.16.2) перекликается с εὐάγωγον (1.16.1), усиливая ассоциацию между двумя эксгибиционистами и укрепляя мысль о том, что визуальная демонстрация павлина является метафорой вербальной демонстрации Клитофонта.
Параллели между павлинами и словесными исполнителями или софистами не новы, они проводились и другими представителями древнего мира, прославившимися своей софистикой, в частности Лукианом в Оn the Hall и Дионом Хрисостомом в Twelfth Oration или в Olympic Discourse. Хрисостом использует павлина в качестве аналогии для софистов, потому что павлин не только использует свою красоту как способ распушить свое оперение с целью привлечь пару, как мы видим в sententiae Клитофонта, но также использует свой внешний вид и то, как он подает себя, чтобы привлечь взгляды зрителей, как будто он на параде и намеренно хочет поразить свою аудиторию. Сравнение далеко не тонкое, сложная визуальная демонстрация павлина и яркое ораторское искусство софиста призваны привлечь толпу и удержать ее внимание, особенно когда далее в отрывке Хрисостом прямо связывает павлина и софистов, говоря, что большое количество софистов похожи на павлинов (ὡς ταῶς ποικίλους, πολλοὺς σοφιστάς). Более того, если сравнить эти два описания, то и Клитофонт, и Хрисостом подчеркивают связь между тщательной демонстрацией оперения павлина и театральным представлением, чтобы подчеркнуть, что павлин — это в высшей степени визуальное и ориентированное на показ существо, которое существует для того, чтобы на него смотрели другие.[1]
Павлин тематизирует акт созерцания наличием ложных глаз на хвостовых перьях. Хотя Хрисостом идет дальше в своем описании, прямо связывая павлина и софистов, очевидное сходство Клитофонта с этой птицей позволяет предположить, что мы должны провести ту же связь, которую Хрисостом проводит между павлином и софистами в случае с Клитофонтом. Павлин, как выступающая птица, устанавливает Клитофонта как искусного исполнителя, который, как и любой софист, наслаждается публичным представлением. Также кажется, что поскольку Клитофонт является эго–рассказчиком повествования, он более чем счастлив, чтобы эта аналогия была полностью реализована, потому что в императорский период самопрезентация и эрудиция были неразрывно связаны друг с другом. Более того, похоже, что Татий был знаком с текстами сборников, поскольку он не только, по–видимому, знал об описании павлина у Диона Хрисостома, но и другие sententiae в этой сцене, за исключением магнита, могли быть взяты из других работ. [2] Это неудивительно, если учесть, что, согласно Суде, сам Татий также был автором нескольких дайджестов: «Он написал О [небесной] сфере, Этимологии и Исторический сборник, в котором упоминаются многие великие и замечательные люди» (ἔγραψε δὲ Περὶ σφαίρας καὶ ἐτυµολογίας, καὶ Ἱστορίαν σύµµικτον, πολλῶν καὶ µεγάλων καὶ θαυµασίων ἀνδρῶν µνηµονεύουσαν). Ни одна из этих работ не сохранилась, но они показывают, что Татий был связан с литературной культурой того периода и, возможно, знал о других текстах сборников. Например, анекдот о гадюке и угре, который особенно поражает воображение, также можно найти в трех сборниках. [3] Подобная информация, которой так много в дайджестах, заставила Голдхилла утверждать, что легко понять, как материал из сборников мог стать частью дискурса «образованной элиты», pepaideumenoi, когда они хотели произвести впечатление в социальных ситуациях. Это особенно верно для Клитофонта, для которого образование и знания — это спектакль. Пересказ различных анекдотов в этой сцене становится для него игрой в одни ворота и научным вызовом для читателей, которые пытаются выяснить, как sententiae Клитофонта соотносятся с другими авторами, обсуждавшими те же темы.
С помощью Клитофонта Татий создал персонажа, который использует знания как инструмент для усиления своей социальной приемлемости и культурной принадлежности. Клитофонт — персонаж, отражающий культурные проблемы императорского периода, связанные со знанием и социальным позиционированием, но при этом иронизирующий над собой, что важно учитывать при изучении Новой истории Птолемея, ее читателя (читателей) и возможных прочтений. Древние читатели использовали книги–компиляции и полученные из них знания для развития своей пайдейи, что привело к росту текстового самосознания в обществе, заинтересованном в приобретении знаний из литературы и книг. Этому способствовало беспокойство о том, как легко можно потерять знания, особенно в то время, когда существовала реальная забота по поводу авторитетности и подлинности текста в литературной культуре, в которой были распространены подделки и плагиат. [4] Поэтому на каждого Плиния или Геллия, которые хотели искренне пополнить пайдейю своих читателей, приходились тексты, в которых прослеживалась тенденция к псевдодокументации, подделке и псевдоцитированию.[5]
Птолемей написал Новую историю в разгар этой литературной культуры, которая была озабочена приобретением знаний и пайдейи, в то время, когда подделки были обычным делом. Как станет очевидно на протяжении всей диссертации, Птолемей использует фальшивые источники и информацию, а также проработанные и переправленные материалы из хорошо известных текстов, чтобы создать тонко сплетенное взаимодействие подлинных и вымышленных источников и материалов. В результате получился самосознательный текст, который при внимательном рассмотрении намеренно создает различные прочтения произведения. Если бы один текст этой эпохи воплотил в себе сложную литературную культуру, а также отношения между читателями и текстами того периода, то это была бы Новая история. Новая история способствует формированию различных уровней читательской аудитории в зависимости от того, как они интерпретируют паратекст Птолемея, который устанавливает протоколы чтения произведения. Некоторые читатели могли бы принять за чистую монету его заявления о том, что он предлагает им полезное руководство, которое поможет им в накоплении знаний. В результате Новая история воспользуется их наивностью, поскольку они не смогут отличить в тексте факт от вымысла. Это не обязательно означает, что они менее образованные читатели, просто они слишком доверчивы и купились на фальшивые цитаты из источников Птолемея, подобно тому, как некоторые современные ученые были введены в заблуждение Птолемеем и его работами. В отличие от них, другие читатели улавливают сигналы, которые показывают, что Птолемей играет с традиционными тропами и эксплуатирует ожидания читателей. Эти читатели увидят в тексте то, чем он является, — псевдоученый труд, и им понравится, как поэтому Птолемей манипулирует своим материалом. Однако найдутся и такие читатели, которые не совсем уверены в том, что делать с его утверждениями, колеблющиеся между желанием принять его утверждения за истину, но достаточно настороженные, чтобы понять, что что–то не совсем так. Такие читатели, возможно, захотят принять определенную информацию и источники за подлинные, но они знают о некоторых откровенно фальшивых «знаниях», содержащихся в тексте. Для дальнейшего изучения текста необходимо выяснить, как текст может создавать разных читателей.
Подразумеваемые читатели
Согласно Изеру, читатель — это «конструкция, которую никак нельзя отождествлять ни с одним реальным читателем». Тем не менее, реальный читатель должен отождествлять себя с этой конструкцией, потому что даже теоретический читатель в действительности не может быть полностью отделен от реальной читательской аудитории: «Независимо от того, кем или чем он может быть, реальному читателю всегда предлагается определенная роль, и именно эта роль составляет понятие подразумеваемого читателя» (Изер). Подразумеваемый читатель воплощает в себе программное прочтение самого текста, и именно подразумеваемый читатель может помочь нам понять вызываемые у читателя реакции, которые диктует текст. Однако может существовать более одного подразумеваемого читателя произведения, потому что текст может создавать различные уровни читательской аудитории. Эко утверждает, что различные уровни чтения или двойное кодирование имплицитно присутствуют во всех текстах и представляют собой феномен. Эко различает семантического читателя, читателя, который хочет знать, что происходит в тексте, и для этого ему достаточно прочитать произведение один раз, и семиотического или эстетического читателя, который хочет знать, как было рассказано о происходящем, и для этого должен прочитать текст несколько раз. В более простых терминах эти типы читателей можно определить как наивного читателя, который принимает текст за чистую монету, не желая знать ничего, кроме содержания произведения, и проницательный читатель, который останавливается, думает и задает вопросы о находящемся перед ним материале и поэтому гораздо лучше понимает читаемое и более широкий литературный контекст, в котором был написан текст.
Чтобы продемонстрировать, как древний текст создает различные уровни чтения, я хочу обратить внимание на пролог из Невероятных вещей за пределами Туле Антония Диогена, чтобы помочь объяснить, как различные уровни чтения функционируют в прологе древнего текста. Несмотря на очевидные различия между гораздо более длинным псевдодокументальным романом Диогена и псевдоученым текстом Птолемея, исследование того, как Диоген выводит на сцену двух подразумеваемых читателей своего текста, обеспечит полезный контекст для нашего понимания того, как Птолемей создает различных читателей в паратексте Новой истории. Более того, текст Диогена — это не только прекрасный пример текста, который устанавливает различные протоколы чтения, но он также считается современником Птолемея, что позволяет предположить, что их произведения и их различные уровни читательской аудитории не являются изолированными случаями, а скорее продуктом литературной культуры того периода.
Невероятные вещи за пределами Туле — это тщательно продуманная псевдодокументальная работа. Это произведение, в котором автор дистанцируется от своего текста с помощью излишних и незначительных деталей, с утверждениями, что автором произведения был кто–то другой, в другое время и в другом месте, чтобы придать произведению правдоподобие. Как и Новая история Птолемея, Невероятные вещи за пределами Туле не сохранились, кроме нескольких разрозненных фрагментов и эпитомы Фотия, на которую опирается современный анализ текста. В кратком изложении Фотием романа Диогена говорится, что повествование представляет собой автобиографический рассказ аркадца по имени Диний, который путешествовал по миру и в конце концов прибыл в Туле, где встретил Мантиния и Деркиллиду, брата и сестру из Тира, чьи собственные приключения и путешествия также описаны в повествовании. В последние годы жизни Диния аркадяне отправили посла Кимба, чтобы вернуть Диния домой из Тира, где он поселился с Деркиллидой, но из–за возраста он оказался непригодным для путешествия. Поэтому Диний рассказал о своих приключениях и приключениях Деркиллиды Кимбу, который попросил Эрасинида записать все это на кипарисовых табличках; одну копию Кимб забрал с собой в Аркадию, а другую положил в ящик и поместил в гробницу Диния после его смерти.
Произведение Диогена — это многогранный роман чрезвычайной сложности, в котором представлены приключения, чудеса и романтика. Хотя на первый взгляд обширный роман Диогена, состоящий из двадцати четырех книг, имеет мало общего с гораздо более коротким семитомным произведением Птолемея (хотя оно и содержит псевдодокументальные черты, но не является псевдодокументальным текстом, как произведение Диогена), у них есть несколько общих черт. Например, оба текста разделяют глубокий интерес к парадоксографии и используют культуру чудес, которая была популярна в этот период. Кроме того, хотя работа Диогена является вымышленным повествованием, она в значительной степени обязана компилятивной традиции, поскольку, согласно Фотию, в ней приводились источники для каждой книги, хотя Фотий процитировал только один источник — Антифана (подробнее см. раздел о предшественниках ниже), и она также содержала парадоксографический материал.
Здесь я хочу сосредоточиться на том, как роман Диогена связан с чтением, письмом, повествованием и вымыслом, что проявляется в том, как он деконструирует свой центральный псевдодокументальный вымысел в паратексте романа с двойным эпистолярным прологом, состоящим из двух писем. Первое адресовано Исидоре (считающейся сестрой Диогена), которая предлагает читателю сложную фантазию чтения давно утраченного текста, а второе — Фаустину, который разоблачает эту фантазию как антикварную уловку. Этот двойной эпистолярный пролог Диогена важен для понимания того, как Диоген использует псевдодокументальные особенности в Невероятных вещах за пределами Туле. Более того, хотя Исидора и Фаустин могут представлять реальных и исторических читателей текста, они также иллюстрируют, как произведение может создать двух подразумеваемых читателей одного и того же текста и явно тематизировать встречу читателя с его вымыслом. Станет очевидным, что эти два посвящения говорят о произведении совершенно разные вещи и создают два возможных подхода к его прочтению, подразумевая, что Диоген осознавал, что чтение может быть двойственным и отличаться в зависимости от читателя и его подхода к тексту.
В письме Исидоре Диоген посвящает ей свой труд, а затем подробно рассказывает о том, как кипарисовые скрижали, на которых было написано изложение текста, были найдены в гробнице (вместе с шестью гробами с таинственными надписями) Александром Македонским после разграбления Тира в 332 году до нашей эры. Саркофаги в гробнице содержали причудливые эпитафии, а рядом с эпитафией Диния Аркадийского находилась маленькая коробочка, на которой было написано следующее: «Чужеземец, кто бы ты ни был, открой, чтобы узнать о вещах, которые тебя удивят» ( Ὦ ξένε, ὃστις εἶ, ἄνοιξον, ἳνα µάθῃς ἃ θαυµάζεις). Открыв этот ящик, Александр и его спутники обнаружили кипарисовые скрижали с рассказом Диния, который затем якобы был переписан полководцем Александра, Балагром, который в свою очередь отправил его своей жене Филе, дочери Антипатра, с сопроводительным письмом, которое цитируется в письме Диогена Исидоре. Хотя никаких конкретных деталей не приводится, кажется, что из письма Исидоре читатели должны сделать вывод, что в какой–то момент Диоген наткнулся на копию текста Балагра, и в результате Диоген стал читателем, а затем и издателем исторического текста, поскольку он довел его до сведения своих читателей.
Процесс, описанный в письме Диогена Исидоре, представляет собой сложный пример стратегии псевдодокументализма. Как псевдодокументальный девайс оно имеет много общих черт с прологом Диктиса Критского к Дневнику Троянской войны (Ephemeris Belli Troiani), который претендует на то, чтобы быть рассказом греческого солдата, сражавшегося под Троей. Псевдодокументальные стратегии в обоих текстах содержат схожие тропы. [6] Один из них — передача информации о том, как текст был обнаружен в гробнице и как он передавался от человека к человеку, пока не попал в руки своего конечного издателя; это широко распространенный прием в античной фальсификации. Другой псевдодокументальный прием — романтическая или экзотическая родословная текста; текст может быть одновременно очень древним и написанным на другом языке, что связывает произведение с древним и утраченным миром. Наконец, вся эта информация дается в изощренных и излишних подробностях; ее цель — придать тексту «авторитетность» и убедить читателя в «подлинной» документальности читаемого им вымысла, обосновав произведение реальностью через связь с историческими фигурами, событиями и местами. В случае с романом Диогена одной псевдодокументальной стратегии недостаточно, поскольку Диоген наслаивает эти приемы. Это означает, что древний документ Диния, в котором якобы записаны его приключения, «подтверждается» другой псевдодокументальной штучкой — «историческим» письмом Балагра. Мхеаллаи утверждает, что в результате сложности псевдодокументальных стратегий Диогена они «вызывают у читателя чувство головокружения… возникает подозрение, что это издание было выпущено специально для ценителей псевдодокументальной беллетристики».
Несмотря на столь тщательное обоснование исторической авторитетности текста в письме Исидоре, наоборот, в письме, адресованном Фаустину, Диоген предлагает совершенно иное объяснение происхождения текста. Вместо того чтобы следовать сложной псевдоисторической документации, которую он пытался создать в письме Исидоре, Диоген объясняет Фаустину, как он, чтобы составить свое повествование, взял на себя трудную задачу собрать отчеты историков и путешественников. При этом в предисловии к каждой книге Диоген указывал имена источников, которые он использовал для создания своего вымысла, чтобы придать своему произведению большую авторитетность. В результате, в письме Фаустину Диоген, похоже, фиксирует истинность своего рассказа, помещая себя в рамки серьезной научной традиции, что противоположно письму Исидоре, которая подтверждает правдивость романа, скрупулезно объясняя его создание и выживание повествования. Это означает, что вместо того, чтобы обнаружить утерянный текст, Диоген просто сочинил произведение сам, используя для получения знаний и вдохновения более раннюю литературу; таким образом, он является единственным автором произведения, но переложившим авторитетность на древние тексты. Таким образом, письмо Фаустину разрушает тщательно продуманную псевдодокументацию, старательно созданную в письме Исидоре, поскольку Диоген показывает, что повествование Диния — это не давно утерянное произведение, а мистификация, сфабрикованная самим Диогеном. Однако ситуация осложняется еще больше, поскольку неясно, как и когда Диоген раскрыл читателям, что его работа была уловкой, поскольку точная конфигурация этих двух писем в тексте неясна. Фотий утверждает, что письмо Исидоре находилось в начале книги, но он не уточняет местонахождение письма Фаустина, хотя и упоминает письмо Фаустину (Photius Bibliotheca 111a, 32-40) перед письмом Исидоре (111a, 41 - 111b, 30). По общему мнению, письмо Фаустину также находится в начале произведения, а письмо Исидоре либо предшествовало письму Фаустину, либо было включено в него, что означало бы, что роман имел двойное эпистолярное предисловие. В качестве альтернативы письмо Фаустина могло быть расположено в конце романа как способ завершить повествование, что означало бы, что произведение было бы обрамлено как прологом, так и эпилогом. Расположение письма Фаустина важно, поскольку оно определяет, был ли Диоген откровенен о своей мистификации с самого начала текста, или же он просил своих читателей отстраниться от неверия в фантазию только для того, чтобы раскрыть истинное происхождение произведения в самом конце двадцати четырех книг. Хотя мы не можем определить точную схему из эпитомы Фотия, факт остается фактом: каждое из этих писем само по себе является независимой стратегией утверждения правдивости и правдоподобности романа; поэтому, будучи представленными рядом друг с другом, оба письма вступают в конфликт. В результате эти конкурирующие фреймы подрывают и иронизируют над целью стратегии псевдодокументализма, включенной в паратекст романа, поскольку стратегия аутентификации на самом деле действует вопреки ожиданиям читателей. Ни в одном другом известном нам античном тексте нет намеренной самопрезентации, которая была бы одновременно серьезной и принижающей собственную серьезность. В псевдодокументальной беллетристике желание верить переплетается с возможностью обмана и неотделимо от нее.

Реконструкция паратекста Птолемея

Ключ к пониманию того, как разные читатели могли читать Новую историю, лежит в утверждениях, содержащихся в прологе. Мы не знаем, было ли содержание работы Птолемея представлено в широком повествовательном формате, на что, похоже, намекает эпитома Фотия, или в виде коротких отрывков, что было характерно для текстов компендиумов. Действительно, наши возможности понимания текста сильно ограничены, но, несмотря на это, можно, с осторожностью, собрать воедино некоторые особенности пролога Птолемея, которые сохранил Фотий.
Далее следует попытка реконструировать пролог Птолемея по эпитоме Фотия. Нижеследующие строки имеют решающее значение для нашего понимания работы Птолемея. Анализ этого отрывка показывает, что Фотий сохранил призрак пролога Птолемея.

Ἀνεγνώσθη Πτολεµαίου τοῦ Ἡφαιστίωνος περὶ τῆς εἰς πολυµαθίαν καινῆς ἱστορίας λόγοι ϛʹ. Χρήσιµον ὡς ἀληθῶς τὸ βιβλίον τοῖς περὶ τὴν ἱστορικὴν πολυµαθίαν πονεῖν ὡρµηµένοις· ἔχει γὰρ δοῦναι συνειλεγµένα βραχεῖ χρόνῳ εἰδέναι, ἃ σποράδην τις τῶν βιβλίων ἀναλέγειν πόνον δεδεγµένος µακρὸν κατατρίψει βίον. Ἔχει δὲ πολλὰ καὶ τερατώδη καὶ κακόπλαστα, καὶ τὸ ἀλογώτερον, ὅτι καὶ ἐνίων µυθαρίων αἰτίας, δι’ ἃς ὑπέστησαν, ἀποδιδόναι πειρᾶται. Ὁ µέντοι τούτων συναγωγεὺς ὑπόκενός τέ ἐστι καὶ πρὸς ἀλαζονείαν ἐπτοηµένος, καὶ οὐδ’ ἀστεῖος τὴν λέξιν. Προσφωνεῖ δὲ τὸ σύνταγµα Τερτύλλᾳ τινί, ἣν καὶ δέσποιναν ἀνυµνεῖ καὶ τὸ φιλολόγον αὐτῇ καὶ πολυµαθὲς ἐπιφηµίζει. Διαβάλλει δ’ ἐνίους καὶ τῶν πρὸ αὐτοῦ οὐχ ὑγιῶς ἐπιβαλόντας τὑποθέσει. Τά γε µὴν πλεῖστα τῶν ἱστορουµένων ὑπ’ αὐτοῦ, καὶ ὅσα τοῦ ἀπιθάνου καὶ ἀπίστου καθαρεύει, παρηλλαγµένην ὅµως καὶ οὐκ ἄχαρι εἰδέναι τὴν µάθησιν ἐµπαρέχει.

Прочитаны шесть книг Птолемея, сына Гефестиона, Новой истории, предназначенной для полиматии. Книга действительно полезна для тех, кто стремится упорно работать над исследованием полиматии, поскольку она дает возможность за короткий промежуток времени узнать много нового, коллекцию разрозненных фактов, на сбор которых у того, кто взял на себя труд собрать их из книг, в противном случае ушла бы целая жизнь. Большая часть его содержания откровенно фантастична и плохо придумана, а еще более нелепой является попытка объяснить причины существования некоторых историй. Составитель этих историй несколько поверхностен, склонен к ложным утверждениям и лишен изысканного стиля. Он посвящает произведение некой Тертулле, к которой обращается как к своей любовнице, и восхваляет ее любовь к литературе и эрудицию. Он критикует некоторых своих литературных предшественников за их несостоятельный подход к обсуждаемой теме. Тем не менее, большинство его исследований, особенно те, которые не запятнаны недостоверным и невероятным, дают разнообразное образование, которое не неприятно знать.

Очевидно, что отрывок состоит из смеси собственных комментариев и суждений Фотия о Птолемее и его работе, а также некоторых особенностей оригинального пролога Птолемея. Поэтому, хотя Фотий действует как призма, через которую мы должны читать работу Птолемея, можно предварительно экстраполировать часть оригинального пролога, чтобы отделить голос Птолемея от голоса Фотия и обнаружить некоторые особенности его пролога. Это позволит прояснить, как Птолемей создает различные уровни подразумеваемого читателя в тексте, и установить, какие традиционные тропы он включил и использовал в тексте для достижения этой цели.
Как и большинство эпитом Фотия в Библиотеке, отрывок начинается с глагола ἀνεγνώσθη «было прочитано», который служит напоминанием о присутствии Фотия в кратком изложении. Затем Фотий представляет автора, о котором идет речь, Птолемея, сына Гефестиона, известного также как Птолемей Χέννος или «перепел». Дальнейшее изложение - τῆς εἰς πολυµαθίαν καινῆς ἱστορίας λόγοι ϛʹ — раскрывает первоначальное название текста, «Новая история, предназначенная для полиматии». Хотя в современной науке для обозначения этой работы обычно используется гораздо более короткое название, Kαινῆ Ίστορία или Новая история, эпитома Фотия раскрывает, что на самом деле работа имеет гораздо более длинное название «Новая история, предназначенная для полиматии». И в конце эпитомы Фотий говорит: «Вот основные положения семи книг Новой истории, предназначенной для полиматии Птолемея сына Гефестиона» (Ἐν οἷς καὶ τὰ τοῦ ζʹ τῆς Πτολεµαίου τοῦ Ἡφαιστίωνος εἰς πολυµαθίαν καινῆς ἱστορίας τὰ κεφάλαια). Существует расхождение в количестве книг, приводимых Фотием — шесть книг в начале эпитомы и семь книг в конце. Хотя есть соблазн увидеть в этом некую уловку Птолемея, факт, что подобные ошибки встречаются в Библиотеке и других кодексах, позволяет предположить, что расхождение произошло при эпитомизировании текста. В обоих предложениях слова εἰς πολυµαθίαν появляются рядом с καινῆς ἱστορίας, и факт, что это происходит дважды, предполагает, что эти слова намеренно находятся вместе, и что они были частью первоначального названия работы Птолемея.
Это означает, что первоначальное название работы не сокращенная Новая история (на которую для удобства я ссылаюсь на протяжении большей части диссертации), а более длинная Новая история, предназначенная для полиматии. Вероятность того, что это было первоначальное название работы, усиливается фактом, что оно появляется как в начале, так и в конце эпитомы.
Есть случаи, когда мы видим некоторые мысли Фотия о Птолемее и тексте, например, когда он говорит о том, что Птолемей поверхностен и увлекается фантазиями.
Среди комментариев самого Фотия особенно выделяется одно предложение: «Книга действительно полезна для тех, кто стремится усердно работать над исторической эрудицией, поскольку она дает возможность за короткий промежуток времени узнать кое–что, собрание разрозненных фактов, которые кто–то взял на себя труд собрать из книг, на составление которых в противном случае ушла бы целая жизнь». Можно предположить, что это цитата из оригинального пролога Птолемея, которую Фотий записал — возможно, дословно — в своей эпитоме.
Исходя из эпитомы, можно предположить, что пролог Птолемея изначально содержал название работы, посвящение Тертулле, критику его литературных предшественников и утверждения о пользе книги и выгодах от ее прочтения. Важно отметить, что они не являются уникальными для Птолемея и его работы, но могут быть найдены в других многочисленных дайджестах, сборниках и научных трактатах того периода, которые претендуют на то, чтобы предложить мудрость или знание, или и то, и другое, своим читателям, среди которых Библиотека Диодора Сицилийского (Вιβλιοθήκη), Архитектура Витрувия (De Architectura), Памятные дела и изречения Валерия Максима (Facta et Dicta Memorabila), Естественная история Плиния (Historia Naturalis), Акведуки Фронтина (De Αquaeductu) и Аттические ночи Авла Геллия (Noctes Atticae). Отсюда устанавливается принадлежность Птолемея к определенной текстовой традиции, и следующим шагом будет изучение паратекста Птолемея.

«Новая история, предназначенная для полиматии» в качестве названия

При рассмотрении названий других компилятивных работ, как латинских, так и греческих, становится очевидным, что среди них существует определенная закономерность: названия указывают читателям на направленность работы. «Тематические» названия обоих сборников Элиана О природе животных (De Natura Animalium или Περὶ Ζῴων Ἰδιότητος) и Разные истории (Varia Historia или Ποικίλη Ἱστορία) соединены с содержанием каждого из них. Существуют самообъясняющие Греческие вопросы (Quaestiones Graecae) и Римские вопросы (Quaestiones Romanae) Плутарха, которые представляют информацию о греческих и римских обычаях путем постановки вопросов и последующего ответа на них в соответствии с традицией написания problemata. Названия Ужин с семью мудрецами (Συµπόσιον τῶν ἑπτὰ σοφῶν) Плутарха и его сборника, известного как Застольные беседы, и Пир софистов (Deipnosophistae) Афинея связаны с симпозиумом, в котором представлен материал, и с давней традицией литературных симпозиумов. Диодор Сицилийский и Аполлодор выбрали символическое название Библиотека (Βιβλιοθήκη) для своих историографического и мифографического произведений соответственно.
Хотя первая половина названия произведения Птолемея предполагает, что текст будет содержать новый и странный материал, вторая половина названия, εἰς πολυµαθίαν, «для полиматии», говорит о его полезности для потенциальных читателей. Утверждая, что произведение предназначено для полиматии, Птолемей предполагает, что оно содержит материал, который может быть полезен в образовательной или академической среде. Поэтому, как полное название, «Новая история, предназначенная для полиматии» говорит читателям о том, что это произведение может принести пользу читателям, предлагая им новую научную информацию для чтения и ее переваривания на досуге, и что в нем особое внимание уделено материалам, которые не встречаются в других местах, поскольку это были истории вне обычных традиций.
Впечатление академической ценности — это то, что характерно для текстов сборников и что они стремятся донести до читателей. Это видно на примере Элиана, когда он говорит, что его убедили в том, что его О свойствах животных является сокровищем, и что некоторые читатели могут найти в нем пользу. Фронтин утверждает, что его Стратагемы дадут полководцам военные знания и мудрость, а Авл Геллий подчеркивает, что его труд может стать отправной точкой для читателей, незнакомых со сложностями научного знания. В этом контексте выбор Птолемеем названия Новая история, предназначенная для полиматии, кажется, ничем не отличается от многих названий других сборников, призванных передать эрудицию произведения. Это привело Томберга к выводу, что заголовок Птолемея указывает на то, что его целью было вынести на свет самую неясную информацию, и в это его ввели в заблуждение ненадежные источники, которыми он пользовался.
Заголовок Птолемея — это первая возможность, которую он дает своим читателям, чтобы они приняли решение о том, к какому типу относится этот текст. В зависимости от того, как читатели интерпретируют заголовок, текст можно читать и воспринимать по–разному. Например, некоторые читатели могли бы сосредоточиться на аспекте καινῆ в названии, полагая, что перед ними парадоксографический текст, посвященный чудесной и надуманной информации. Возникают вопросы, как с этим сочетается εἰς πολυµαθίαν, поскольку парадоксографические произведения обычно не содержат в своих названиях такого утверждения; вместо этого их названия обычно подчеркивают чудеса, о которых они собираются рассказать, с помощью таких слов, как θαῦµα (чудеса), παράδοξον (удивительный), ἴδιος (своеобразный), ξένος (странный), τέρας (чудо) и ἄπιστον (невероятное), которые привлекают внимание к чудесной природе вещей, которые они описывают, чтобы вызвать любопытство читателей к необычному и неизвестному. Однако, несмотря на свою опору на реальность, парадоксографические произведения не преследуют научную цель, хотя существует множество сборников, претендующих на то, что они могут пополнить образование человека, которые также содержат парадоксографические элементы (в частности, Естественная история Плиния, Аттические ночи Авла Геллия, Памятные поступки и изречения Валерия Максима, О свойствах животных Элиана). В отличие от них, парадоксография не претендует на научную цель: ее основная задача, по–видимому, состоит в том, чтобы развлечь читателей, шокируя, забавляя или возбуждая их чудесами.

Посвящения и подразумеваемые читатели текста

Поскольку Птолемей посвящает свое произведение женщине по имени Тертулла, вполне возможно, что она могла быть реальным читателем текста Птолемея, так же как Исидора и Фаустин могут представлять реальных читателей повествования Антония Диогена.
Неясно, кем была Тертулла, и была ли она реальной исторической фигурой. Имя Тертулла и мужской вариант Тертулл — это имена, которые начинают часто появляться в конце первого века и в первые десятилетия второго века нашей эры, что совпадает со временем деятельности Птолемея. Бауэрсок утверждает, что Тертуллу Птолемея следует отождествить с Юлией Тертуллой, которая упоминается в надписи в Тлосе в Ликии. Эта Юлия Тертулла описана как жена Луция Юлия Марина Цецилия Симплекса, который был проконсулом римской провинции Ликия–Памфилия в 96-99 гг. н. э. и консулом в 100 г. н. э., во время правления Траяна. Хотя в работе Птолемея нет никаких указаний на то, что он ссылается именно на эту Юлию Тертуллу, и нет никаких конкретных доказательств в поддержку гипотезы Бауэрсока, возможность того, что это та же самая Тертулла, весьма заманчива. Учитывая социальное положение Юлии Тертуллы как жены римского государственного деятеля, можно предположить, что она получила достаточно высокий уровень образования, чтобы быть в состоянии прочитать и понять произведение Птолемея, а также имела свободное время для чтения. Субъектами посвящения, как правило, были выходцы из высших слоев общества, поскольку в античности существовала важнейшая связь между богатством и образованием. Достойный досуг был необходим для образования и вообще для умения вести хорошую жизнь, что не является снобизмом, а есть практическая реальность. Птолемей подчеркивает образованность Тертуллы, говоря, что она была любительницей литературы (φιλολόγον), и восхваляя ее эрудицию (πολυµαθές). Высокий уровень образования должен был иметь решающее значение для чтения такого компилятивного текста, как текст Птолемея, чтобы иметь возможность ориентироваться и читать произведение, а также усваивать содержащуюся в нем информацию.
Подсказку о Тертулле можно получить из того, как Птолемей обращается к Тертулле, называя ее своей «госпожой» (δέσποιναν). Возможно, что благодаря своему социальному положению Юлия Тертулла имела возможность поощрять писателей, выступая в роли их покровителя, и именно на это намекает здесь Птолемей. В римском обществе существовала давняя традиция женского покровительства, особенно среди женщин из императорской семьи. Наиболее известной была Юлия Домна, жена императора Септимия Севера, которая, как известно, проявляла интерес к литературе и имела при дворе литературный кружок писателей, включая Филострата, которого она поощряла писать об Аполлонии Тианском. Есть также несколько примеров других женщин с высоким социальным положением, которые выступали в качестве покровительниц, но они не так распространены, как женщины–покровительницы из императорской семьи, в основном потому, что уровень поддержки, которую они могли оказать своим клиентам, был гораздо ниже. Поэтому вполне возможно, что птолемеевскую Тертуллу можно отождествить с одноименной исторической фигурой и что она была женщиной–покровителем Птолемея.
Другая возможность заключается в том, что Тертулла также может быть творением Птолемея. Как я уже говорил во введении к этой диссертации (и еще скажу в третьей главе), Птолемей любит придумывать источники для поддержки своих надуманных и непроверенных материалов. Поэтому вполне возможно, что это безобидное на первый взгляд посвящение Тертулле также может быть сфабриковано, а ее включение в пролог призвано подчеркнуть определенный тип предполагаемого читателя текста. Это может быть подобно тому, как письма Диогена Исидоре и Фаустину говорят довольно разные вещи о произведении и подразумеваемом читателе текста, что позволяет описать два различных возможных подхода к чтению произведения на основе того, как письма Исидоре и Фаустину характеризуют и стереотипизируют подходы читателей к роману. Фаустин более отстраненно оценивает, как вымысел создается Диогеном; именно этому читателю Диоген раскрывает истинную природу своего произведения. С другой стороны, Диоген характеризует Исидору как движимую интеллектуальным любопытством и стремлением к познанию (φιλοµαθῶς ἐχούσῃ ) даму, что отражает рассказчика романа Диогена, Диния, чьи собственные путешествия мотивированы духом интеллектуального поиска. Поэтому можно охарактеризовать Исидору как семантического читателя; она хочет прочитать произведение, чтобы узнать, что будет дальше в тексте, и ей достаточно прочитать книгу один раз, чтобы узнать и удовлетворить свое любопытство. В результате псевдодокументальный вымысел романа адресован читателям в лице Исидоры, поскольку читатели в большей степени готовы взаимодействовать с вымышленным миром как с воображаемой реальностью.
Возможно, нечто подобное происходит и в прологе Птолемея, когда он характеризует Тертуллу по аналогии с тем, как Диоген отзывается об Исидоре. Например, Диоген говорит, что Исидора φιλοµαθῶς ἐχούσῃ, что удивительно похоже на то, как Птолемей описывает Тертуллу как φιλολόγον и πολυµαθὲς. Возможно, Тертулла, как и Исидора, представляет читателя, который готов принять материал за чистую монету, а в случае Тертуллы — принять странное содержание работы Птолемея, не останавливаясь на вопросе о Птолемее, его источниках или мотивах. Заманчиво в романе Диогена разделить эти два типа подразумеваемых читателей по гендерному признаку. Исидору можно рассматривать как наивную читательницу, которая готова воспринимать вымышленный мир как воображаемую реальность и наслаждается экзотикой, гламуром и романтикой романа. В противоположность этому, Фаустин может рассматриваться как проницательный читатель–мужчина, поскольку именно ему Диоген раскрывает свою мистификацию и пришлет список источников для проверки, если он того пожелает. Поскольку Исидора и Тертулла имеют общие черты высокообразованных и интеллектуально любопытных женщин, возможно, что оба текста были адресованы женщинам–читательницам, и их авторы полностью осознавали это. Диоген характеризует Исидору как более наивного и жаждущего знаний читателя по сравнению с проницательным Фаустином, потому что она мотивирована интеллектуальным поиском, но не озабочена тем, как, почему или откуда появился текст, но это забота мужчины. Поэтому изображение Диогеном Исидоры как любопытной, но наивной читательницы его текста может представлять более широкую ассоциацию наивности с женщинами–читательницами в императорский период.
Поскольку прочтение Исидоры можно применить и к Тертулле, тем более что в их описании есть параллели, то посвящая работу Тертулле, Птолемей мог намекать на это представление о наивной женской аудитории. Однако возникает вопрос относительно одного из источников Диогена. Единственным источником Диогена, которого называет Фотий, является Антифан; это, должно быть, Антифан Бергский, который в конце IV века до н. э. написал труд о крайнем севере, возможно, под названием Ἄπιστα ὑπὲρ Θούλην или Невероятные вещи за пределами Туле, который мог быть пародией на рассказ о путешествии Пифея Массилийского. Рассказы Антифана были настолько надуманными, что от названия его родного города был образован глагол βεργαΐζω, обозначающий рассказывание небылиц; поэтому из всех источников, которые Диоген мог выбрать для цитирования, Антифан наименее подходил для проверки его работы. Его репутация лжеца была настолько широко распространена, что вряд ли это могло быть ошибкой Диогена. Скорее, ссылка на Антифана должна быть расчетливым ходом, намеренно подрывающим собственный Beglaubigungsapparat Диогена. Однако трудно сказать, является ли Фаустин и подразумеваемый читатель, которого он представляет, соучастником этой иронии или он сам в нее погружен. В результате, в Невероятных вещах за пределами Туле Диоген создает головоломку, потому что если читатель, представленный Фаустином, в конечном итоге введен в заблуждение Диогеном, то возможно, что Исидора с ее образованностью и знанием литературы на самом деле представляет собой гораздо более осведомленного и соучастного читателя, потому что он привык к этим интеллектуальным играм; этот читатель наслаждается вымыслом, потому что знает, что это вымысел.
Благодаря сходству с читательницей Исидорой, Тертулла со всей ее образованностью, знаниями и любовью к литературе может на самом деле представлять собой подразумеваемого идеального читателя работ Птолемея, поскольку она в состоянии знать, как он фабрикует источники и адаптирует материал в соответствии со своими прихотями. Читательница, представленная Тертуллой, может знать, как обращаться со сложными протоколами чтения, которые регулируют текст Птолемея, потому что она сотрудничает и активно участвует в псевдоэрудированных играх Птолемея. Этот читатель, как и читатель, представленный Исидорой в романе Диогена, наслаждается и вовлекается в вымысел текста, потому что знает о его вымысле. Поэтому читатель, представленный Фаустином, становится проблемой, поскольку именно в письме ему Диоген создал дихотомию факт/вымысел. Однако результат зависит от того, как этот читатель интерпретирует тщательно продуманные псевдодокументальные особенности Диогена. То же можно применить и к Птолемею, поскольку в своем названии, прологе и посредством использования реальных и фальшивых источников он подчеркивает дихотомию факт/вымысел подобно тому, как Диоген использует письмо Фаустину для создания этой антитезы. Птолемей указывает читателям, что он доволен тем, что путает факт и вымысел, но, как и Диоген в своей работе, он не указывает явно; вместо этого совместное присутствие разных читателей подразумевает, что необходимо рассматривать оба подхода к повествованию.

Критика литературных предшественников

Когда Фотий утверждает, что Птолемей критиковал других авторов, хотя трудно точно сказать, что Фотий имеет в виду, или как именно Птолемей критиковал (потому что Фотий не уточняет), кажется, что патриарх имеет в виду троп, который появляется во многих литературных традициях древности, где авторы ссылаются на более ранние, преимущественно греческие исследования по своей теме. Перечисление других авторов часто встречается в прологах к сборникам. Часто ссылки даются как способ раздуть и без того громадные каталоги, явно призванные создать у читателей впечатление большой образованности. Однако перечисление литературных предшественников используется многими авторами как возможность напасть на своих литературных или иных противников, как это ранее практиковалось, в частности, греческими и латинскими авторами комедий. В случае Птолемея возможно, что он цитировал реальных и фиктивных авторов на протяжении всей Новой истории, чтобы подорвать чувство пайдейи у читателей и сохранить различные варианты прочтения текста.
Согласно Клименту Александрийскому, цитирование источников в прологах было обычным делом: «Придите и давайте представим греков как свидетелей против самих себя в краже. Ведь в той мере, в какой они крадут друг у друга, они подтверждают тот факт, что они воры» (Strom. 6.2.1). Лучшие из сохранившихся примеров этого тропа можно найти в Естественной истории Плиния и Аттических ночах Авла Геллия, в которых критикуются более ранние примеры компилятивных справочников. В своем прологе Плиний выделяет и перечисляет работы с глупыми, но интригующими названиями, и все они оказываются ранними греческими справочниками. Перечисленные работы включают такие названия как: Медовые соты, Музы, Сады и Рог изобилия, привлекающие внимание к редкости содержания. Об этих текстах Плиний говорит, что хотя эти интригующие произведения вызывают любопытство читателя, настолько, что могут заставить человека забыть о важном деле из–за соблазна вместо него прочитать книгу, то когда вы действительно получаете в руки экземпляр одной из этих книг, содержание произведения разочаровывает, потому что вы ничего не найдете между обложками (praef. 24). Подобные настроения можно найти и у Авла Геллия, который вначале выражает свое волнение при обнаружении книг paradoxa, но вскоре отбрасывает их, обнаружив, что они его разочаровали (9.4). Более того, некоторые из тех же интригующе озаглавленных текстов компендиев также упоминаются Геллием в его прологе, наряду с другими греческими и латинскими сборниками, включая Плоды моего чтения, Открытия, Факелы, а также более распространенные Всеобщую историю и Разное. (praef. 5-10). Авл Геллий отмечал, что эти тексты не произвели на него неизгладимого впечатления, более того, авторы этих работ не были разборчивы в информации, которую они включали, но совали все, что находили, стремясь к количеству, а не к качеству.
Перечисляя эти ранние попурри и сравнивая с ними свои произведения, и Плиний, и Геллий демонстрируют высокую степень самосознания относительно места своих произведений в традиции компиляций. И критика Плиния, и критика Авла Геллия подчеркивают тот факт, что существовала давно сложившаяся и популярная традиция такого рода сочинений, и что авторы антологий знали, какие тропы следует включить в свои тексты, чтобы соответствовать этой литературной традиции, поскольку, помимо явной маркировки, самой прямой формой указания является ссылка на предыдущих авторов или представителей жанра. Более того, как у Плиния, так и у Авла Геллия уничтожающие оценки других произведений — это намеренная стратегия, используемая для того, чтобы подчеркнуть качество своих собственных работ, и показать, что, хотя их тема или содержание могут быть не совсем оригинальными, они составили их по–другому или добавили дополнительную информацию, которая ставит их работу выше попыток их предшественников.
Несмотря на акцент на критике, в определенной степени была также попытка помочь читателю сориентироваться в этих сложных компилятивных работах, поскольку некоторые тексты альманахов ссылались на более ранние источники в своих работах как на руководство к дальнейшему чтению. Например, Варрон в Сельскохозяйственных темах в трех книгах (Rerum rusticarum libri III) перечисляет около пятидесяти двух более ранних работ, в основном греческих авторов, по сельскому хозяйству. Более того, источники и ссылки на источники могут также использоваться как метод создания тем и структуры. Это можно увидеть в работах Плиния и Авла Геллия, где они разработали оглавление для своих работ, чтобы помочь своим читателям найти конкретную информацию. Плиний в первой книге Естественной истории перечисляет содержание текста по главам для каждой из тридцати семи книг, составляющих его монументальный труд. После каждого из этих синопсисов следует список источников и авторов, использованных в данной книге. Авл Геллий также дает оглавление, которое идет сразу после пролога, в котором он определяет основную тему каждой из своих глав, дает синопсис своего труда (как это делает Плиний в своем труде), а также имена некоторых из его основных источников для этой книги. Авл Геллий также называет авторов или использует цитаты из авторов для многих заголовков своих глав и книг, и таким образом он идентифицирует свои текстовые источники.
Критика литературных предшественников — это стратегия, встречающаяся во многих произведениях, но особенно часто она встречается в историографии; она неявно присутствует у Геродота против Гекатея и у Фукидида против Геродота, и явно — когда Фукидид критикует Гелланика. Перечисление источников, ссылки на них и их критика — один из самых явных признаков осознания уже существующей традиции, которую разделяют составители сборников. Это также служит для повышения значимости их текста в высококонкурентном литературном поле. Поскольку Фотий утверждает, что Птолемей критиковал своих литературных предшественников, возможно, он перечислял названия предыдущих работ, как Плиний и Авл Геллий, или включал в пролог или после него оглавление, в котором был синопсис каждой из семи книг, а также список источников. Также возможно, что Птолемей мог даже перечислить свои источники в начале каждой главы и заголовка книги, как это сделал Авл Геллий и (согласно Фотию) Антоний Диоген в Невероятных вещах за пределами Туле. Птолемей мог поступать так, чтобы привлечь внимание к недостаткам предыдущих работ и представить свою работу как превосходящую их, подобно Плинию и Авлу Геллию, что позволило ему утвердиться в компилятивной традиции.
Однако, поскольку Птолемей при обсуждении материала в своем труде смешивает реальные и фиктивные источники, здесь, в прологе, Птолемей мог намеренно включить сфабрикованные тексты и авторов, возможно, наряду с авторами, которые были известны своей лживостью. Я уже упоминал, как Антоний Диоген в своем романе Невероятные вещи за пределами Туле приводит в качестве источника Антифана Бергского, человека, который был известен как лжец и замешан в создании глагола для обозначения надуманных историй. Однако здесь Диоген не одинок; рассказчик в прологе лукиановских Правдивых историй утверждает, что на протяжении всего произведения он использовал множество безымянных поэтов, историков и философов: «Я бы привел их по именам, но вы сами узнаете их из чтения» (1.2.11-12). Эти обнадеживающие заявления рассказчика Правдивых историй подстегнули многих современных исследователей к поиску ссылок в тексте. Однако рассказчик Лукиана также выделяет двух отдельных авторов, которых он использовал для вдохновения: «Один из них — Ктесий, сын Ктесиоха, из Книда, который много писал об Индии и ее особенностях, которых он никогда не видел сам и не слышал ни от кого, слывшего правдивым человеком. Ямбул также написал много странного о странах в великом море: он выдумал ложь, которая очевидна всем, но он написал историю, которая при всем том небезынтересна» (1.3.1-5: Κτησίας ὁ Κτησιόχου ὁ Κνίδιος, ὃς συνέγραψεν περὶ τῆς Ἰνδῶν χώρας καὶ τῶν παρ’ αὐτοῖς ἃ µήτε αὐτὸς εἶδεν µήτε ἄλλου ἀληθεύοντος ἤκουσεν. ἔγραψε δὲ καὶ Ἰαµβοῦλος περὶ τῶν ἐν τῇ µεγάλῃ θαλάττῃ πολλὰ παράδοξα, γνώριµον µὲν ἅπασι τὸ ψεῦδος πλασάµενος, οὐκ ἀτερπῆ δὲ ὅµως συνθεὶς τὴν ὑπόθεσιν). Ктесий из Книда — автор Индики, сочинения по этнографии Индии, написанного в четвертом веке до нашей эры и наполненного чудесными описаниями животных, людей и обычаев, а Ямбул (конец второго или начало первого века до нашей эры) написал фантастический рассказ о своих путешествиях, среди прочих мест, на эфиопский остров Солнца. Из–за лакун в рукописях связь Ктесия и Ямбула с авторами, которых рассказчик Лукиана намеренно предпочитает не называть, неясна, но, похоже, они выделены в качестве образцов и вдохновителей, поскольку прославились своими фальсифицированными свидетельствами и сфабрикованными историями.
Возможно, что в своем прологе Птолемей мог перечислить хорошо известные, ненадежные источники, такие как Ктесий или даже Антифан, используя их как зеркало для своей собственной работы в качестве самосознательного признания размытости границ между фактом и вымыслом. Однако, поскольку Птолемей имеет привычку фабриковать материалы и источники, вполне возможно, что вместо перечисления подозрительных авторов он мог придумать произведения для критики. Если Птолемей действительно фабриковал, то вполне вероятно, что некоторые читатели могли поверить в существование этих текстов, в результате чего они потратили много часов, пытаясь найти и разыскать эти критикуемые им произведения. Это похоже на то, как Лукиан в прологе Правдивых историй создает интерактивный текст, поскольку он ожидает, что его читатели будут рыться в его работе в поисках ссылок на авторов, которых он не называет, становясь в некотором смысле литературными археологами. Таким образом, вымышленное повествование текста Лукиана предлагает для ученого читателя интеллектуальное путешествие по литературе прошлого; это текст, который указывает на другие тексты.
Как и Правдивые истории Лукиана, Новая история — это текст, который указывает на другие тексты. Однако, в отличие от Лукиана, считается, что Птолемей выдумал многие из своих источников и их тексты. В результате, если критика Птолемеем более ранних авторов и текстов была сфабрикована, то Птолемей ожидает от своих читателей еще более сложной игры в эрудицию и пайдейю, чем Лукиан, потому что шансы складываются против них в игре, которую они не могут выиграть. Читатели текста Птолемея должны уметь распознать и понять вымысел, но маловероятно, что каждый читатель Новой истории мог уметь. В результате, текст будет создавать различные уровни читательской аудитории в зависимости от того, насколько хорошо читатель понимает, какую игру ведет здесь Птолемей. Некоторые читатели сразу же просекут эту уловку, поняв, что становиться литературным археологом и исследовать эти произведения совершенно бесполезно, потому что они фейковые. Другие читатели не будут так осведомлены, и в результате они попытаются найти копии этих фальшивых текстов, написанных фальшивыми авторами, потому что они не допустят возможности того, что автор действительно мог их выдумать. Однако есть и такие читатели, которые занимают позицию между этими двумя крайностями. Эти читатели были бы достаточно образованными, чтобы знать, что они никогда не слышали об этих авторах и подозревали, что их не существовало, но в период, когда знания, образование и paideia были важными атрибутами духовной жизни, они должны были хотя бы попытаться разыскать их, даже если знали, что это, скорее всего, бесполезно, потому что, перечисляя незнакомых авторов, Птолемей мог заставить читателей усомниться в их собственном уровне пайдейи.

Заявления Птолемея о Новой истории

Наиболее важной частью любого пролога являются утверждения автора о цели произведения; именно здесь автор объясняет читателю, что он предлагает, однако, может спровоцировать различные прочтения сочинения. Выше в разделе о прологе Птолемея, я пришел к выводу, что заявление о пользе чтения Новой истории («книга действительно полезна для тех, кто стремится усердно заниматься исторической наукой, поскольку она дает возможность за короткое время узнать много нового, коллекцию разрозненных фактов, на сбор которых у того, кто взял на себя труд собрать их из книг, в противном случае ушла бы целая жизнь»), кажется, принадлежит самому Птолемею, а не Фотию. Подразумевается, что Птолемей и есть «тот», кто провел много часов в библиотеке, просматривая книги и собирая то, что, по его мнению, было достаточно новым, интересным и важным, чтобы войти в его труд на благо читателей; по сути, он проделал всю исследовательскую и тяжелую работу, чтобы им не пришлось ее делать. Эти заявления Птолемей и подобные ему авторы, похоже, использовали как прием, чтобы утвердить свои работы в традиции и заманить читателей к чтению остальной части текста. Поэтому необходимо рассмотреть, как утверждения Птолемея согласуются с утверждениями, встречающимися в других альманахах.
Важно подчеркнуть объем и масштаб произведения, потому что в нем делается акцент на исследованиях автора и, следовательно, на его знаниях о предмете книги. Именно поэтому Плиний в Естественной истории обращает внимание на объем текста и охват материала в своей работе, утверждая, что он пролистал около двух тысяч томов и собрал в тридцати шести томах двадцать тысяч заслуживающих внимания фактов, взятых из ста авторов, включая факты, которые ранее игнорировались. Как и Птолемей, Плиний абстрагировал всю свою информацию и материал из других книг, записывая то, что находил; в результате младший Плиний унаследовал сто шестьдесят папирусных свитков, заполненных с обеих сторон записями его дяди. Работа Плиния отличается от работы Птолемея тем, что она гораздо масштабнее, и из приведенного отрывка видно, что Плиний ясно осознает масштаб работы и труд, связанный с созданием такого текста. Однако, помимо того, что Плиний подчеркивает проведенные им исследования по своей теме, очевидно, что он также хочет, чтобы его читатели знали о том, какие усилия были затрачены на создание этого труда, тем более что всеобъемлющий характер работы Плиния, по сути, является воплощением целой библиотеки.
Представление о том, что сбор информации является трудоемким занятием, также появляется в прологах Элиана и Авла Геллия. Элиан заявляет: «Теперь я хорошо знаю, сколько труда потратили другие на эту тему, но я собрал все материалы, которые мог; я изложил их невитиеватым языком, и я убежден, что мое достижение — сокровище далеко не ничтожное» (ὡς µὲν οὖν καὶ ἑτέροις ὑπὲρ τούτων ἐσπούδασται, καλῶς οἶδα· ἐγὼ δὲ ἐµαυτῷ ταῦτα ὅσα οἷόν τε ἦν ἀθροίσας καὶ περιβαλὼν αὐτοῖς τὴν συνήθη λέξιν, κειµήλιον οὐκ ἀσπούδαστον ἐκπονῆσαι πεπίστευκα). Элиан подчеркивает более доступный и понятный характер своей работы по сравнению с другими текстами, в то время как Авл Геллий делает упор на ученом труде: «Я изнурял себя, разворачивая и просматривая множество свитков, работая без остановки при любом перерыве между делами, когда мог выкроить досуг» (praef. 12: ipse quidem volvendis transeundisque multis admodum voluminibus per omnia semper negotiorum intervalla in quibus furari otium potui exercitus defessusque sum). Акцент на сборе информации в каждом из этих текстов, дает представление о том, как составители сборников на самом деле собирали свой материал; это была кропотливая работа, что заостряет Диодор Сицилийский, когда говорит, что на составление его Библиотеки ушло тридцать лет (1.3.4: τριάκοντα µὲν ἔτη περὶ αὐτὴν ἐπραγµατεύθηµεν).
Очевидно также, что эти научные занятия были доступны только богатым людям. Помимо того, что для этого требовалось свободное время, мы знаем, что античная ученость была занятием не одного человека, а многих, включая группу читателей и конспектирующих, что могли позволить себе только богатые люди. Плиний Младший рассказывает, что его дядя, старший Плиний, составляя Естественную историю, сам читал книги, ему читал раб, а также раб все записывал (Epistles 3.5). Это говорит о том, что все авторы компилятивных работ были чрезвычайно богаты, поскольку у них было время и ресурсы для проведения исследований. Более того, подчеркивая характер работы по составлению компилятивного текста, Птолемей, Плиний, Авл Геллий и Диодор в своих прологах характеризуют себя как эрудитов и знатоков своего предмета, что делает их достаточно квалифицированными специалистами, чтобы просвещать своих читателей. Они хотят заверить их в своих научных достижениях и компетентности, но время и усилия, необходимые читателю для ориентирования в их писанине, по словам Авла Геллия, «утомляют ум усталостью или отвращением, прежде чем он найдет одну или две заметки, которые приятно читать или полезно запомнить» (praef. 11-12: quibus in legendis ante animus senior ac taedio languebit quam unum alterumve reppererit quod sit aut voluptati legere aut cultui legisse aut usui meminisse). Ему вторит Диодор, писавший за двести лет до Авла Геллия, в самом начале императорского периода: «тем, кто собирается просмотреть труды стольких историков, нелегко достать нужные книги, а во–вторых, поскольку труды столь разнообразны и многочисленны, восстановление событий прошлого становится чрезвычайно трудным для понимания и восприятия» (1.3.8: τοῖς µὲν γὰρ ἐπιβαλλοµένοις διεξιέναι τὰς τῶν τοσούτων συγγραφέων ἱστορίας πρῶτον µὲν οὐ ῥᾴδιον εὐπορῆσαι τῶν εἰς τὴν χρείαν πιπτουσῶν βίβλων, ἔπειτα διὰ τὴν ἀνωµαλίαν καὶ τὸ πλῆθος τῶν συνταγµάτων δυσκατάληπτος γίνεται τελέως καὶ δυσέφικτος ἡ τῶν πεπραγµένων ἀνάληψις).
В своих прологах авторы призваны дать понять читателям, что они проделали за них всю тяжелую работу — пролистали бесчисленные тексты и отфильтровали всю необходимую информацию, — чтобы читателям не пришлось этого делать, и поэтому их работа незаменима. Из этого следует, что среди работ по составлению сборников складывается ощущение, что авторы осознавали не только то, что время их читателей дорого, но и то, как трудно справиться с объемом темы, когда она распределена по огромному количеству литературных произведений. Кроме того, огромное количество текстов, доступных в императорский период, особенно подборок, означало, что их число значительно превышало возможности любого человека прочитать, не говоря уже о запоминании, даже если копии текстов были широко доступны, чего часто не было. В результате авторы сборников стремятся привлечь внимание к причинам, по которым их работы являются полезным и даже необходимым ресурсом. Плиний говорит, что он решил написать произведение, которое оказывает полезную услугу, а не является источником развлечения (praef. 16: Equidem ita sentio, peculiarem in studiis causam eorum esse, qui difficultatibus victis utilitatem iuvandi praetulerint gratiae placendi). Диодор говорит: «После того, как мы изучили состав произведений каждого из этих авторов, мы решили написать историю по такому плану, который мог бы принести читателям наибольшую пользу и в то же время доставить им наименьшее неудобство» (1.3.5-6: ἐξετάσαντες οὖν τὰς ἑκάστου τούτων διαθέσεις ἐκρίναµεν ὑπόθεσιν ἱστορικὴν πραγµατεύσασθαι τὴν πλεῖστα µὲν ὠφελῆσαι δυναµένην, ἐλάχιστα δὲ τοὺς ἀναγινώσκοντας ἐνοχλήσουσαν). Авл Геллий утверждает, что его работа может помочь, «указав путь желающим изучать эти предметы с помощью книг или учителей» (praef. 17: quasi demonstratione vestigiorum contenti, persequantur ea post, si libebit, vel libris repertis vel magistris). Другим примером могут служить Стратегемы Полиэна, которые должны были стать: «…небольшим пособием по военной науке, которое, демонстрируя, как на картине, храбрость и опыт древних полководцев, их поведение и операции, а также различные успехи, которых они достигли, в некоторых случаях может быть полезно вам самим, вашим полемархам, вашим генералам, командующим отрядами в десять тысяч, или тысячу, или шестьсот человек, и всем, кого вы сочтете нужным наделить военным командованием» (praef. 2-3: τῆς στρατηγικῆς ἐπιστήµης ἐφόδια ταυτὶ προσφέρω, ὅσα τῶν πάλαι γέγονε στρατηγήµατα, ὑµῖν τε αὐτοῖς πολλὴν ἐµπειρίαν παλαιῶν ἔργων, τοῖς τε ὑπὸ ὑµῶν πεµποµένοις πολεµάρχοις ἢ στρατηγοῖς ἢ µυριάρχοις ἢ χιλιάρχοις ἢ ἑξακοσιάρχοις ἢ ὅσαι ἄλλαι ὅπλων ἀρχαὶ).
Все эти работы отличаются друг от друга по объему, тематике и назначению, однако каждый из этих авторов предусматривает образовательную и утилитарную функцию своих работ. Эти авторы утверждают, что искренне хотят расширить знания своих читателей по своему предмету, направить их по верному пути, если им требуется дальнейшее образование по этому предмету, предлагая им доступность и удобство. Это особенно верно в отношении Аттических ночей Авла Геллия, которые не призваны конкурировать с работами Плиния или Диодора по объему или масштабу, поскольку он не претендует на полноту изложения, предлагая лишь отдельные факты для поддержания интереса читателей. Вместо этого Авл Геллий стремится противопоставить свою работу и методику греческим предшественникам (которые, по его словам, записывали факты просто так, без какой–либо общей цели), давая понять, что он отдает предпочтение качеству перед количеством, отбирая материал, который является образовательным или полезным. В подтверждение этого Авл Геллий вспоминает мудрое изречение Гераклита, что: «полиматия не учит уму–разуму» (πολυµαθίη νόον οὐ διδάσκει). Авл Геллий представляет Аттические ночи как превосходящие эти ранние греческие попытки дать читателям знания, и, похоже, он считает, что его работа вдохновляет на дальнейшее изучение и стимулирует ум читателей, улучшая память и красноречие, вооружая их средствами для самостоятельного поиска знаний, если они, конечно, пожелают. Поэтому, когда мы сравниваем пролог Птолемея с прологами других авторов, его утверждения о полиматии приобретают более подрывной тон. Утверждения о пользе чтения Новой истории изначально кажутся предложениями, схожими с текстами других составителей, тем более что его утверждения о краткости довольно похожи на комментарии, сделанные в серьезных, педагогических сборниках. Например, Авл Геллий говорит, что Аттические ночи, «предоставляя быстрый и легкий короткий путь, могут привести активные и бдительные умы к желанию самостоятельного обучения и к изучению полезных искусств, или освободить тех, кто уже полностью занят другими житейскими хлопотами, от позорного невежества в словах и вещах» (praef. 12: sed modica ex his eaque sola accepi quae aut ingenia prompta expeditaque ad honestae eruditionis cupidinem utiliumque artium contemplationem celeri facilique compendio ducerent aut homines aliis iam vitae negotiis occupatos a turpi certe agrestique rerum atque verborum imperitia vindicarent). Это заставило Мхеаллаи утверждать, что заявления Птолемея в его прологе рассчитаны на читателей, которые хотели обладать знаниями, но не обязательно хотели прикладывать тяжелый труд и терпение для их приобретения. Этот короткий путь к знаниям пропагандируется в начале фотиевой эпитомы «Библиотеки Псевдо–Аполлодора»: «Черпая лабиринты веков из моей пайдейи, познай миф древних времен. Не смотри на страницы Гомера и на элегии, не обращайся к трагической Музе и к лирике, не ищи шумных стихов киклических поэтов. Всмотрись в меня, и ты найдешь во мне все, что вмещает вселенная» (codex 186, 142b, 9-15: αἰῶνος σπείρηµα ἀφυσσάµενος ἀπ’ ἐµεῖο παιδείης, µύθους γνῶθι παλαιγενέας, µηδ’ ἐς Ὁµηρείην σελίδ’ ἔµβλεπε µηδ’ ἐλεγείην, µὴ τραγικὴν Μοῦσαν, µηδὲ µελογραφίην, µὴ κυκλίων ζήτει πολύθρουν στίχον· εἰς ἐµὲ δ’ ἀθρῶν εὑρήσεις ἐν ἐµοὶ πάνθ’ ὅσα κόσµος ἔχει). Хотя есть некоторые сомнения в том, было ли это послание написано Псевдо–Аполлодором или же оно было добавлено позднее, в нем утверждается, что оно способно избавить читателя от необходимости читать первоисточники, предлагая ему гораздо более быстрый путь к знаниям, а также утверждается, что оно полезно, поскольку превосходит качеством тексты, из которых был взят материал.
Мысль о том, что читателей можно побудить отказаться от чтения классики ради знаний и заполучить пайдейю в другом месте, сатирически осмыслена Лукианом в Учителе ораторского искусства. В этом произведении учитель дает совет молодому ученому, мягко говоря, нетрадиционный: «Что касается чтения классиков, то не читай ни этого болтливого Исократа, ни этого неотесанного Демосфена, ни этого утомительного Платона. Нет, читай речи мужей, живших почти в наше время, и эти произведения, которые они называют «упражнениями», чтобы получить от них запас провизии, которую вы сможете использовать по мере необходимости, беря, так сказать, из кладовки» (ἀλλὰ καὶ ἀναγίγνωσκε τὰ παλαιά µὲν µὴ σύ γε, µηδὲ εἴ τι ὁ λῆρος Ἰσοκράτης ἤ ὁ χαρίτων ἄµοιρος Δηµοσθένης ἤ ὁ ψυχρὸς Πλάτων, ἀλλὰ τοὺς τῶν πρό ἡµῶν λόγους καὶ ἅς φασι ταύτας µελέτας, ὡς ἔχῃς ἀπ᾽ἐκείνων ἐπιστισάµενος ἐν καιρῷ καταχρῆσθαι καθάπερ ἐκ ταµιείου προαιρῶν). Профессор в эссе Лукиана выступает за то, чтобы избегать канонических текстов, потому что менее важно изучить оригинальные тексты и запомнить весь материал из них, чем овладеть умением придумывать непонятные сведения и источники на коленке: «Если ты нарушишь синтаксис или ввернешь варварское словечко, пусть тебя вылечит только бесстыдство, и будь готов немедленно назвать имя того, кого сейчас нет в живых и кто никогда не был ни поэтом, ни историком» (ἄν σολοικίσῃς δὲ ἤ βαρβαρίσῃς, ἓν ἔστω φάρµακον ἡ ἀναισχυντἰα, καὶ πρόχειρον εὐθὺς ὄνοµα οὔτε ὄντος τινος οὔτε γενοµένου ποτέ, ἤ ποιητοῦ ἤ συγγραφέως).
Возможно, что заявления Птолемея о пользе чтения Новой истории привлекли бы тех читателей, которые не хотели читать классику, поскольку считали, что птолемейщина призвана придать им видимость эрудиции, без приложения особого труда, по сути предоставляя им то, что так презирали Авл Геллий и Гераклит, — полиматию, которая, как говорил Гераклит, не учит уму–разуму. Это были читатели, которых устраивало притворяться знающими, чем быть знающими, и их отталкивало чтение работ Плиния, Авла Геллия и Элиана с их сжатым изложением множества фактов и информации, которые не были легким или быстрым чтением, будучи текстами, требующими от читателя времени и стараний для чтения и усвоения их содержания. Такие читатели были вполне готовы к блефу для показа глубокой образованности, получая информацию либо из трудов, подобных трудам Птолемея, либо выдумывая источники для поддержки собственных фантастических утверждений, как это делает сам Птолемей. Поскольку Птолемей придумывает источники для поддержки своих историй, кажется, что он выступает за этот метод накопления знаний. Однако, как утверждает Мхеаллаи, читатели, которые подходят к тексту с этой утилитарной точки зрения в поисках короткого пути к пайдейе, окажутся жертвами интеллектуальной уловки Птолемея, потому что читать птолемеевский винегрет прямолинейно — значит полностью упустить его смысл. Фальшивые источники и выдуманные материалы Птолемея пародируют функцию произведений, предлагающих кратчайший путь к пайдейе, и фактически подрывающих функцию серьезных и научных сборников. Это видно из сходства между утверждениями Птолемея о краткости и прологами к научным трактатам Валерия Максима Памятные дела и изречения и Фронтина Об акведуках. Например, Валерий утверждает: «Я решил выбрать из известных авторов и упорядочить достойные памяти деяния и изречения римского города и иноземных народов, широко рассеянные в других источниках, чтобы они были под рукой и чтобы избавить от длительных поисков желающих ознакомиться с ними " (praef.: Urbis Romae exterarumque gentium facta simul ac dicta memoratu digna apud alios latius diffusa sunt quam ut breviter cognosci possint, ab inlustribus electa auctoribus digerere constitui, ut documenta sumere volentibus longae inquisitionis labor absit). Фронтин говорит: «Я собрал в этом очерке (так сказать, в один систематический свод) такие факты, до сих пор разрозненные, которые я смог собрать вместе, относящиеся к общему предмету, и которые могут служить мне руководством в моем администраторстве» (Quapropter ea quae ad universam rem pertinentia contrahere potui, more iam per multa mihi officia servato in ordinem et velut corpus diducta in hunc commentarium contuli, quem pro formula administrationis respicere possem). Сходство между прологами поразительно, и оно предполагает, что эти конкретные заявления о краткости в сочетании с утверждением о широком разбросе материала за пределами книги были обыденностью для прологов. Однако Птолемей писал на греческом языке, в то время как Валерий Максим и Фронтин писали на латыни. Хотя существуют параллели с высказываниями в других латинских прологах, в частности в прологе Авла Геллия, сравнения с греческими сборниками отсутствуют. Это может навести на мысль, что Птолемей был чрезвычайно сведущ как в латинской, так и в греческой литературе, хотя ни один из источников Птолемея, названных Фотием, Евстафием и Цецем, не является латинским автором, все они греческие. Тем не менее, в Новой истории есть упоминания об императорах Августе, Клавдии и Веспасиане, а также о храме Мира в Риме. Это свидетельствует о некотором знании Рима и римской истории, что позволяет предположить, что он мог даже провести время в Риме. Если рассматривать это наряду с посвящением Тертулле, то можно предположить, что Птолемей был связан с Римом и, возможно, знавал латинские тексты. Поэтому вполне возможно, что Птолемей мог основывать свои прологи на латинских педагогических и утилитарных авторах, таких как Валерий Максим и Фронтин, потому что он хотел ассоциировать себя с этими текстами для римских читателей, которые хотели расширить свои знания греческого материала. Если это так, то можно предположить, что Птолемей был вполне осведомлен о том, что привлекает римских читателей, и направлял свои усилия именно на них. Сходство между прологом Птолемея и прологами в трактатах Валерия Максима и Фронтина может навести на мысль, что пролог Птолемея предназначен для подражания этим текстам. Более того, как мы увидим в следующих главах, если учесть, что содержание Новой истории стирает границы между фактом и вымыслом, а также играет с понятиями авторитетности и достоверности, эти сходства должны быть иронией. В результате, вместо того чтобы просто вводить в заблуждение читателей, которые хотели быстро заиметь эрудицию, Птолемей на самом деле сатирически изображает функцию серьезных сборников, испытывая способность аудитории различать псевдоученость своего текста.

Заключение

Пролог Птолемея показывает, что в отличие от Авла Геллия или большинства авторов компиляций, у него нет искреннего желания предложить читателям помощь в их становлении как интеллектуалов; скорее, его утверждения говорят о разных вещах для разных типов читателей, в зависимости от того, насколько они принимают то, что говорит Птолемей, подвергают сомнению его мотивы и сомневаются в своем собственном уровне пайдейи. Поэтому, когда Птолемей утверждает, что предлагает знания за короткий промежуток времени, он создает различные способы прочтения текста; его можно читать как короткий путь к знаниям, как развлекательный псевдоученый текст или даже как еще один серьезный мифологический сборник в контексте сбора мутной мифографии, в зависимости от того, как читатели читают и интерпретируют сомнительный и сфабрикованный материал по всей работе. В совокупности паратекстуальные тропы Птолемея играют на сложившейся традиции компиляции, чтобы установить протоколы чтения текста, которые могут варьироваться в зависимости от того, как читатель интерпретирует смысл, стоящий за заголовком, посвящением, критикой предыдущих авторов и, самое главное, утверждениями Птолемея.
Можно увидеть сходство с выбором Лукианом названия для своего романа Правдивые истории (ἀληθῶν διηγηµάτων) и его утверждениями в прологе, который также обыгрывает современные условности прологов. Например, включение слова ἀληθοῦς (истинный) предполагает, что произведение Лукиана содержит фактическую или реальную информацию, за которым следует ἰστορίας — слово, используемое в птолемейщинах, поскольку оно обозначает исследование и расследование. Однако термин διήγηµα относится к истории, которая не обязательно связана с элементом правды, поскольку Полибий утверждает, что διήγηµα — это не что иное, как декадентская форма ἱστορία, лишенная правды (2.56). В прологе Правдивых историй главный герой и рассказчик текста заявляет, что единственная правда, которая будет сказана, это та, что он лжец и что все, о чем рассказывается в произведении, является выдумкой. Таким образом, создается дихотомия между, казалось бы, честным и прямолинейным названием повествования и предлагаемой рассказчиком правдой о том, что все в Правдивых историях — иллюзия, поскольку все произведение является сатирической смесью других литературных традиций. Заголовок Лукиана — это первый шаг, сигнализирующий читателям о типе текста, и проницательные читатели, настроенные на сложные литературные игры того периода (особенно если они были знакомы с другими произведениями Лукиана), отнеслись бы к заголовку, претендующему на правдивый материал, с крайней осторожностью. Утверждения, которые следуют в прологе, раскрывают истинную цель текста: это сатира и мистификация, направленная против поэтов, историков, философов и попурристов, которые рассказывают причудливые небылицы, претендуя на то, что говорят правду. Правдивые истории Лукиана — это комический парадокс, в котором ложь может быть формой правды, если сказать правду, что человек лжет; рассказы Лукиана правдивы в том смысле, что это рассказы, которые соответствуют своему вымыслу, в отличие от рассказов других писателей, которые лживы в своих претензиях на правдоподобие. Таким образом, Лукиан указывает на вымышленность самого текста и в то же время, посредством интертекстуальных ссылок, подчеркивает вымышленность произведений поэтов, историков, философов и попурристов, которых Лукиан высмеивает; читателю предлагается сыграть активную роль в том, чтобы выйти за пределы поверхностного смысла текста и обнаружить истину, заложенную в вымышленном повествовании.
Пролог Птолемея, хотя и не столь явный, как пролог Лукиана, где он указывает на вымышленность своего текста, играя на парадоксе правды и лжи, но его осведомленность о паратекстах обычных сборников и манипулирование ими призваны иронизировать и имплицитно подчеркивать вымышленный характер Новой истории. Тем самым Птолемей создает для читателя антитезу факт/вымысел, как это делает Антоний Диоген с паратекстом своего романа, поскольку его ироничное использование обычных попурристских тропов мобилизуется против своих собственных подразумеваемых читателей. В результате пролог сатирически высмеивает функцию компилятивных текстов в этот период, а также ценность пайдейи, но, как мы увидим в следующей главе, он также создал текст, который устанавливает сложные отношения с вымыслом, раздвигая границы авторитетности.

---

[1] Клитофонт (Ахилл Татий 1.16.2) сравнивает великолепную демонстрацию хвостовых перьев павлина с «театром» (τὸ θέατρον ἐπιδεικνύναι τῶν πτενῶν), тогда как в описании Диона Хризостома павлин демонстрирует свои хвостовые перья, дугообразно закрученные вокруг него, как в театре (ὧσπερ εὐιδὲς θέατρον), Dio Chrysostom Oration 12.2.
[2] Павлин описан Дионом Хрисостомом (Oration. 12.2-5); Лукианом (Оn the Hall 11-12); и Элианом (О характеристиках животных 5.21). Пальмы упоминаются Геродотом (Истории 1.193). О трансмариновом браке реки Алфей и источника Аретузы упоминают Пиндар (Немейская ода. 1.1-2), Вергилий (Энеида. 3.694-696) и Овидий (Метаморфозы. 5.577-641).
[3] Элиан О характеристиках животных 1.50 и 9.66; Оппиан Искусство рыбной ловли 1.554-79; и Плиний Естественная история 9.76 и 32.14.
[4] Это видно из многочисленных жалоб Марциала на плагиат, который, похоже, был чрезвычайно прибыльным делом (Epistulae 1.29; 1.38; 1.52; 1.53; 1.66; 1.72; 2.20; 10.100; 10.102; 11.94; 12.63). Более того, Гален также отмечал, что конкурентный спрос на редкие книги стимулировал торговлю подделками, включая подложные книги с его собственным именем (In Hippocratis de natura hominis commentarium II, praef. 109.5-9; De Libris propriis 19.8-9).
[5] Они варьируются от псевдодокументальных романов, таких как «Вавилоника» Ямвлиха и «Невероятные вещи за пределами Туле» Антония Диогена, которые пародируют поиск знаний, до научных работ, таких как Оn the virtues of plants Фессала Тралльского и Syranides Гарпократа, которые оба используют стратегии псевдоаутентификации, эксплуатирующие тему поиска мудрости для возвышения своих произведений.
[6] Диктис был спутником Идоменея и Мериона, и ему было поручено написать хронологический отчет о Троянской войне, для чего он изготовил девять табличек из липового дерева, написанных на финикийском языке, и по его предсмертному желанию они были погребены вместе с ним в его гробнице в Кноссе, в ларце из станнума (сплава серебра и свинца). Гробница оставалась необнаруженной более тысячелетия, пока на тринадцатом году правления императора Нерона (66 г. н. э.) землетрясение не вскрыло гробницу и ее содержимое. Пастухи, надеявшиеся найти сокровища в металлическом сундуке, вместо этого обнаружили скрижали с непонятным шрифтом, которые они принесли своему хозяину Евпраксиду, который был также озадачен текстом, поэтому он отнес их римскому губернатору Крита Рутилию Руфу, который, подозревая, что они могут содержать секретную информацию, отправил их в Рим самому Нерону. Нерон распознал, что текст финикийский, нашел эксперта, который расшифровал его, и, обнаружив, что это греческий рассказ очевидца Троянской войны, приказал перевести его на греческий язык и поместить в греческую библиотеку в Риме. В конце пролога говорится, что текст (греческий перевод) следует канве событий, записанных в оригинальном финикийском рассказе Диктиса.

Глава 3. Диковинные вымыслы: Парадоксография и дискурс о «верь–не–верь»

В этой главе будет рассмотрено, как Птолемей использует особенности парадоксографии, хотя ее включение необычно, поскольку в его работе преобладает мифологический материал. Мифография интерпретировала миф как реальный факт, парадоксография же специализировалась исключительно на собирании чудес, отсекая все остальное, однако, на протяжении семи книг Новой истории парадоксографический материал органично сочетается с мифом, создавая весьма необычные, гибридные анекдоты.

Гибридные сказки

Чтобы дать читателям, незнакомым с Новой историей Птолемея, представление о том, как он создает гибридные анекдоты, сочетающие мифы и чудеса, я начну с обсуждения нескольких отрывков, которые демонстрируют, насколько необычно у Птолемея смешение мифа и paradoxa. Первый отрывок, на который я хочу обратить внимание, посвящен реке Стикс, но сперва приводится анекдот о Гилле, сыне Геракла:

Τὸ δὲ γʹ περὶ Ὕλλου τοῦ Ἡρακλέους υἱοῦ, ὡς κέρας εἶχε περὶ τὸ ἀριστερὸν µέρος τῆς κεφαλῆς ἐκπεφυκὸς µικρόν, καὶ τοῦτο λάβοι ὁ Σικυώνιος Ἐπωπεὺς ἐκ µονοµαχίας ἀνελὼν αὐτόν, καὶ κοµίσοι ἐν τῷ κέρατι τὸ Στυγὸς ὕδωρ, καὶ βασιλεύσοι τῆς χώρας. Ὅτι περὶ τοῦ ἐν Ἀρκαδίᾳ Στυγὸς ὕδατος οὕτω φασίν, ὡς Δηµήτηρ πενθοῦσα τὴν θυγατέρα, ἐπεὶ Ποσειδῶν αὐτὴν ἐν κατηφείᾳ οὖσαν ἐπείρα, εἰς ἵππον ἑαυτὴν µετεµόρφωσε χαλεπήνασα, ἐλθοῦσα δ’ ἐπὶ τὴν πηγὴν καὶ θεασαµένη τὴν µορφὴν ἐστύγησε τε καὶ τὸ ὕδωρ µέλαν ἐποίησε.

В третьей книге есть рассказ о Гилле, сыне Геракла, у которого на левой стороне головы был маленький рог, но Эпопей из Сикиона отнял его у него, убив его в поединке; [Эпопей] держал в роге воду из Стикса и был царем своей страны. О воде Стикса в Аркадии рассказывают следующее: когда Деметра оплакивала свою дочь, Посейдон пытался изнасиловать ее во время скорби; разгневанная [Деметра] превратилась в кобылу и, подойдя к источнику и увидев свой отраженный вид, возненавидела это зрелище и сделала воду черной.

Отрывок предназначен для чтения как единое целое; я воспроизвел его здесь, поскольку анекдот о Гилле, который появляется в начале, ведет непосредственно к другой истории, альтернативной, объясняющей, почему богиня Деметра сделала реку Стикс черной, для чего Птолемей создает каламбур, заставляя Деметру ненавидеть (ἐστύγησε от глагола στῦγέω) ее собственный преображенный облик, который отражается в Стиксе (στύγος, «ненависть»). Тематическая связь между двумя сказаниями ясно показывает, что Птолемей хотел, чтобы эти сказания читались рядом друг с другом. Однако я хочу рассмотреть этот отрывок потому, что анекдот о Гилле служит полезной иллюстрацией того, как Птолемей создает гибридную сказку, объединяя аспекты парадоксографии и мифографии.
Хотя анекдот о Гилле повторяет миф о том, как Эхем, царь Тегеи, убил Гилла в единоборстве (Diodorus 4.57-58), наиболее поразительной особенностью является удивительная деталь о внешности Гилла. Согласно Птолемею, у Гилла был рог на одной стороне головы, и после того, как он был убит в битве, рог был отрезан Эпопеем из Сикиона, который использовал его как емкость для воды из реки Стикс; это упоминание о Стиксе затем вводит анекдот о Деметре. Ни в одном другом источнике нет подобной информации о Гилле, даже в тех, которые обсуждают гигантские останки Гилла (Pausanias 1.35.7-8). Это парадоксографическое приукрашивание, похоже, является изобретением Птолемея, что и делает рассказ необычным. Если бы мифологическая информация о том, что Гилл был сыном Геракла, была опущена, то основное внимание в отрывке было бы уделено рогу — физической аномалии. Однако именно включение рога является наиболее ярким аспектом этой сказки. Само по себе это делает анекдот прямым примером странного парадоксографического рассказа, в соответствии с мотивом, который доминирует в парадоксографической работе Флегонта Тралльского. Однако в отличие от Флегонта вместо фиксирования в исторических записях с упоминанием конкретного архонта или консула в качестве датировки чудо здесь смешано с мифом, поскольку в центре его находится мифологический персонаж. Более того, чудо никак не представлено отдельно от мифа. Рог неразрывно связан с мифологическим аспектом сказки, он является частью Гилла, и его нельзя убрать, потому что именно рог движет повествованием этого отрывка и ведет к следующему, о Деметре.
Это сочетание парадоксографии и мифографии, которое создает новые и необычные анекдоты, также можно найти в гораздо более длинном отрывке из четвертой книги Новой истории. Четвертая книга в основном посвящена Елене Троянской, но в приведенном ниже отрывке, который несмотря на его длину я, чтобы дать представление о контексте и тематических связях, включил полностью, Птолемей рассказывает о Елене, а затем использует ее как способ обсудить других Елен, что приводит к включению следующей сложной мифографической и парадоксографической информации:

Φασὶ δ’ Ἠχὼ µὲν τὴν Ἑλένην τὸ κύριον κληθῆναι διὰ τὸ φωνόµιµον αὐτὴν γενέσθαι, Ἑλένην δὲ ἀπὸ τοῦ ἐν ἕλει ὑπὸ Λήδας τεχθῆναι. Ὅτι ὁ ἐν Λακεδαίµονι τόπος τὸ Σανδάλιον ἀπὸ τοῦ τῆς Ἑλένης σανδαλίου, ἐκπεσόντος αὐτῆς ἐν αὐτῷ διωκοµένης ὑπ’ Ἀλεξάνδρου ἕλκει τὴν κλῆσιν. Ὡς γένοιτο παῖς θήλεια ἐξ Ἀλεξάνδρου Ἑλένῃ, διαφιλονεικησάντων δὲ περὶ τῆς κλήσεως (ὁ µὲν γὰρ Ἀλεξάνδραν, ἡ δ’ Ἑλένην ὀνοµάζειν ἠξίου) νικᾷ Ἑλένη, ἀστραγάλοις λαβοῦσα τὸ κῦρος, καὶ ἡ παῖς τῇ µητρὶ ὁµώνυµος ἐγεγόνει. Ταύτην ἀναιρεθῆναί φασιν ὑπὸ Ἑκάβης ἐν τῇ Ἰλίου ἁλώσει.	Говорят, что настоящим именем Елены было Эхо, потому что она умела подражать чужим голосам. Имя Елена произошло от имени Леды, родившей ее в болоте. Сандалион в Спарте назван в честь сандалии Елены, которая упала в этом месте, когда ее преследовал Александр. Елена родила от Александра ребенка женского пола. Они спорили, как ее назвать (он хотел назвать ее Александрой, она хотела назвать ее Еленой); Елена победила, выиграв в кости, и ребенок был назван в честь матери. Говорят, что Гекуба убила эту дочь, когда Троя была завоевана.
Ὅτι ἀπὸ τῶν Ἰλιακῶν ὀνοµασταὶ γεγόνασιν Ἑλέναι ἡ Αἰγίσθου καὶ Κλυταιµνήστρας θυγάτηρ, ἣν ἀνεῖλεν Ὀρέστης, καὶ ἡ διακονήσασα Ἀφροδίτῃ ἐν τῇ πρὸς Ἄδωνιν ὁµιλίᾳ, ἡ Ἐπιδαµνίου θυγάτηρ, ἣν Ἐπιδάµνιοι ἐν Ἀφροδίτης σχήµατι τιµῶσι, χρήµατα λιµώττουσιν ἐπιδοῦσαν, καὶ ἡ Φαιστύλου θυγάτηρ τοῦ ἀναθρεψαµένου Ῥῶµον καὶ Ῥωµύλον. Καὶ ἡ τρεῖς ἐρίφους ἐσθίουσα καθ’ ἡµέραν Ἑλένη ἐκαλεῖτο, καὶ ἡ Δικαιάρχου τοῦ Τελεσίνου ἀδελφή, καὶ ἕτεραι ὀκτωκαίδεκα, ὧν καὶ ἡ πρὸ Ὁµήρου Ἑλένη ἡ τὸν Ἰλιακὸν συγγραψαµένη πόλεµον, Μουσαίου τοῦ Ἀθηναίου θυγάτηρ γενοµένη· παρ’ ἧς καὶ Ὅµηρον λέγεται λαβεῖν τὴν ὑπόθεσιν· ἣν καὶ κτήσασθαι τὸ δίγλωσσον ἀρνίον· καὶ ἡ Τιτύρου τοῦ Αἰτωλοῦ θυγάτηρ, ἥτις εἰς µονοµαχίαν Ἀχιλλέα προκαλεσαµένη, ἐκεῖνον µὲν κατὰ τῆς κεφαλῆς ἐγγὺς θανάτου τραύµατι ἔτρωσεν, αὐτὴ δ’ ὑπ’ αὐτοῦ ἀνῄρηται.	Со времен Троянской войны было много Елен: Елена, дочь Эгисфа и Клитемнестры, убитая Орестом; Елена, которая помогала Афродите в ее сексуальных связях с Адонисом; Елена, дочь Эпидамнона, которую эпидамнийцы почитают в образе Афродиты, потому что она раздавала деньги во время голода, и Елена, дочь Фаустула, воспитавшего Ромула и Рема. Еленой звали женщину, которая съедала по три козленка в день, а также сестру Дикеарха, сына Телесина, и еще восемнадцать женщин. Среди них была Елена, дочь Мусея, которая написала о Троянской войне раньше Гомера, и у которой Гомер, как говорят, взял свой сюжет, и у нее была двуязычная овца; еще одна Елена, дочь Титира Этолийского, вызвала на единоборство Ахиллеса, почти смертельно ранила его в голову, но затем сама была убита им.
Καὶ ἡ ζωγράφος Ἑλένη τοῦ καταλόγου ἐστὶ τούτου, Τίµωνος τοῦ Αἰγυπτίου θυγάτηρ, ἥτις τὴν ἐν Ἰσσῷ µάχην, ἐν ἐκείνοις ἀκµάζουσα τοῖς χρόνοις, ἔγραψε· καὶ ἐν τῷ τῆς Εἰρήνης τεµένει ἐπὶ Οὐεσπασιανοῦ ἀνέκειτο ἡ γραφή. Ἀρχέλαος δὲ ὁ Κύπριος Στησιχόρου φησὶ τοῦ ποιητοῦ Ἑλένην Ἱµεραίαν ἐρωµένην γενέσθαι, Μικύθου θυγατέρα· ἀποστᾶσαν δὲ Στησιχόρου καὶ πρὸς Βούπαλον πορευθεῖσαν ἀµυνόµενον τῆς ὑπεροψίας τὸν ποιητὴν γράψαι ὡς Ἑλένη ἑκοῦσα ἀπῇρε· ψευδῆ δὲ τὸν περὶ τῆς πηρώσεως εἶναι λόγον.	В этом списке есть и Елена–художница, она была дочерью Тимона Египетского и написала картину «Битва при Иссе» по горячим следам; картина была принесена в дар храму Мира при Веспасиане. Архелай Кипрский говорит, что поэт Стесихор любил Елену Гимерскую; она была дочерью Микифа, бросила Стесихора и ушла жить к Бупалу. Поэт, защищаясь от насмешек, написал, что Елена ушла от него добровольно, а история о том, что [Стесихор] ослеп, лжива.

Этот отрывок полон новых, необычных и альтернативных мифов о Елене Троянской. Он начинается с того, что Птолемей говорит, что ее первоначальное имя было Эхо — имя, которое само по себе подразумевает двойную природу и, несомненно, является аллюзией на зловещую голосовую мимикрию Елены в четвертой книге Одиссеи, которую Птолемей цитирует в другой части Новой истории. Затем следует болотная этимология ее имени и этиологическое объяснение места Сандалион в Спарте. Подобные каламбуры и игры слов мы находим и в других местах текста, с именами Одиссея [1] и Ахиллеса. [2]
Далее Птолемей оставляет Елену Троянскую и сосредотачивается на женщинах с таким же именем. Именно здесь мы находим включение необычной парадоксографической информации: во–первых, была женщина по имени Елена, которая съедала по три козленка в день, а во–вторых, Елена, дочь Мусея, обладала двуязычной овцой. Эти анекдоты отличаются от приведенного выше анекдота о Гилле, поскольку они не являются гибридами, скорее это прямые примеры paradoxa, и они были вплетены в отрывок с мифологическим материалом о Елене Троянской. Более того, в следующем абзаце мы находим подлинную историческую ссылку, когда Птолемей утверждает, что Елена, дочь Тимона, написала картину о битве при Иссе, которая была принесена императором Веспасианом в дар Храму Мира в Риме. Этот факт служит не только terminus post quem для датировки работы Птолемея, но и псевдодокументальным приемом для придания авторитета тексту, (как например, приплетение Нерона в Ephemeris belli Troiani Диктиса), и поскольку храм и император Веспасиан вполне историчны, то отсюда мы должны доверять и верить Птолемею, когда он говорит, что существовала Елена, которая съедала трех козлят в день, и другая Елена с двуязычным ягненком.
Однако вместо того, чтобы закончить Веспасианом, Птолемей завершает отрывок информацией о поэте и гомеровском ревизионисте Стесихоре. Согласно Птолемею, неизвестный в другом месте Архелай Кипрский утверждал, что лирический поэт Стесихор любил Елену из Гимеры (города, который Стесихор часто посещал), и когда она покинула его, он написал, что она ушла сама. Здесь явный намек на ревизионистскую работу Стесихора Елена, в которой он утверждал, что Елена покинула Спарту и отправилась в Трою по своей воле, а не была похищена, на основании чего в древности циркулировала история о том, что из–за неблагоприятного изображения Елены в поэме Стесихора Елена ослепила его, и он вновь обрел зрение только тогда, когда написал опровержение, Палинодию (Plato Phaedrus 243a; Plato Republic 586c; Isocrates Helen 64).
В результате Птолемей стирает границы между фактом и вымыслом, смешивая различные уровни реальности, на которых действуют парадоксография и мифотворчество. Однако, мифологическое содержание подрывает возможность того, что чудеса твердо основаны на исторической реальности. Приведенные выше отрывки служат иллюстрацией того, как Птолемей смешивает мифы и чудеса, создавая гибридные отрывки. Теперь я хочу исследовать, что характеризует мифографию и парадоксографию и вопросы, возникающие при их совмещении, чтобы прояснить, как и почему эти жанры различаются, и как они выглядят на деле.
И мифография, и парадоксография относятся к жанру попурри; у них схожий формат и стиль, и, похоже, они возникли примерно в одно и то же время в четвертом веке до нашей эры как ответвления различных интересов перипатетиков; одни были озабочены сбором чудес, и чем страннее и необычнее, тем лучше, другие коллекционировали необычные или альтернативные мифы, анекдоты и решения гомеровских problemata. Эти сборники сыграли важную роль в становлении обоих жанров, поскольку они привнесли новую методологию и формат в давно укоренившийся интерес к компиляции мифов и чудес, что ознаменовало переход от стихотворной поэзии о мифах (например, Гомер), и текстов пространной прозы, содержащих встроенные в основное повествование чудеса (например, Геродот), к произведениям, в которых чудеса записывались как факты и цифры, а мифы — как краткие истории. Однако, несмотря на общие истоки и сходство, в конечном счете, мифы и paradoxa имеют разные цели и уровни реальности, что приводит к противоречию, когда их бросают в бой вместе, как это любит делать Птолемей.

Мифография

Мифография — это компилятивный жанр, целью которого было изложение, сбор, а также интерпретация мифов, ее целью было сокращение громоздких источников в тексты приемлемого размера, когда ученые начали собирать и оценивать мифы, используемые в эпосе и трагедии. [3] Понятие µυθογράφος впервые встречается в работе Псевдо–Аристотеля О разливе Нила, а затем у Полибия, в то время как µυθογραφία, кажется, впервые встречается у Страбона; оба термина происходят от греческого слова µῦθος и могут означать слово, речь или рассказ. Мифологию можно разделить на три основных аспекта: (1) истории о главных богах и космосе; (2) легенды о героях, героинях, местах и их культах; и (3) народные сказки.
Хотя в античности не все верили в конкретные мифы, такие как победа Тесея над Минотавром, и древние знали, что поэты ненадежны и даже могут лгать, для людей античности Тесей, как считалось, существовал в далеком прошлом. как и Троянская война была для них реальным фактом. Однако, были прозаики, которые проводили различие между мифом и историей, мифосом и логосом. Например, Геродот различает человеческий век и век богов и героев, проводя различие между царем Миносом и тираном Поликратом Самосским как первыми владыками моря (3.122); последний относится к человеческой, исторической эпохе, а не к легендарному прошлому, как царь Минос. [4] Кроме того, Геродот подчеркивает различия между мифологическими причинами персидских войн, с похищениями различных женщин со всего Средиземноморья, и «истинными» причинами, которые, по мнению Геродота, начинаются с агрессии Креза против греков (1.1-5). Это различие между мифосом и логосом, где логос — это слово, связанное с достоверностью или истиной, также встречается у Фукидида, когда он предлагает исключить µυθώδες из своей истории Пелопоннесской войны (1.22.4). Различая дальше, Страбон дает понять, что считает мифы старыми вымышленными сказками, в то время как история направлена на установление истины (11.5.3). Это похоже на мнение Платона, который в своем часто цитируемом определении утверждал, что существует два вида логоса, ложный и истинный (Republic 377a); ложный тип — это тот, который описывает легенду, в то время как истинный тип основан на истории и исследованиях. Это не означает, что мифос и логос были полярными противоположностями; миф был чем–то, что можно было использовать для серьезных размышлений, и методы, которые применялись к логосу, применялись и к мифу. Платон, по–видимому, различает типы реальности, которыми оперирует миф; для философов миф был аллегорией философских истин, а для историков — легкой деформацией исторической правды, и обе интерпретации встречаются в его работах.
Роль мифографа заключалась в организации мифа. Различные версии мифа и источники должны были быть оценены на предмет их интересности и достоверности; противоречивые аспекты должны были быть как–то учтены или сглажены для лучшего представления. В результате сохранившиеся мифографические тексты сильно отличаются друг от друга по размеру, объему и тематике. Например, Библиотека Псевдо–Аполлодора — это систематический справочник по греческой мифологии, устроенный в генеалогическом порядке, в трех книгах которого дается исчерпывающее и простое повествование об известной греческой мифологии от рождения богов до смерти Одиссея. [5] Однако, в отличие от Метаморфоз Овидия, где в пятнадцати книгах стихотворной поэзии описывается история мира от его сотворения до обожествления Юлия Цезаря, Библиотека не является произведением искусства. Вместо этого она представляет собой сборник мифологии, написанный в виде пространного прозаического повествования на простом и понятном греческом языке, а ее наиболее вероятное назначение — быть пособием в школах древности для обучения детей греческой мифологии. Фабулы Гигина, как и текст Псевдо–Аполлодора, — это работа, специализирующаяся на происхождении и родословной греческих богов и героев. Однако, хотя текст посвящен греческой мифологии и в значительной степени зависит от неназванных греческих источников, произведение было написано на латыни и должно было использовать некоторые латинские источники. В результате Гигин часто сталкивается с трудностями при переводе греческого на латынь. Более того, Гигин не проявляет интереса к самым ранним историям богов, таким как происхождение вселенной, битвы богов с гигантами и титанами и лидерство Зевса; вместо этого основное внимание Гигин уделяет делам богов и героев в героическую эпоху. [6] Интерес Гигина к происхождению вселенной распространяется и на географию, поскольку в тридцати одном рассказе дается объяснение географических названий, морей и стран, которые в той или иной степени связаны с мифологией.
Библиотека и Fabulae необычны среди сохранившихся мифографических текстов своими размерами и масштабами, поскольку другой, гораздо более распространенный тип мифографических текстов — это тексты, в которых мифы организованы по определенным темам. Erotica Pathemata Парфения посвящена случаям трагической любви и состоит из тридцати шести мифологических и предположительно исторических историй любви, все из которых имеют трагический или сентиментальный конец; [7] Нарративы Конона — это сборник из пятидесяти мифологических историй, посвященных легендам об основаниях городов, многие из которых происходят в определенной местности, начиная от материковой Греции и Великой Греции, до Ассирии, Халкидики и Малой Азии; [8] Метаморфозы Антонина Либерала состоят из сорока одной истории, каждая из которых рассказывает об изменениях, произошедших с человеком, группой людей или, в двух случаях, с животными. [9] Почти все дошедшие до нас мифографы, о которых мы знаем, писали специализированные мифы такого типа. Эти сохранившиеся произведения показывают, что мифографы черпали мифы из устных передач и местных традиций. Однако большая часть их материала взята из литературных канонов: гомеровских эпосов и другой утраченной эпической поэзии, а также лирической поэзии, трагедии, комедии, историографии, ораторского искусства и философии. Несмотря на различия в масштабах и тематической направленности мифографических произведений, мифографов объединяет то, что они относятся к мифу как к факту и познанию. Мифография, таким образом, собирала, документировала, интерпретировала и очищала миф с помощью разума путем пересказа или фиксации основных черт мифа для создания достоверной версии этого мифа. Оформляя и представляя миф подобно истории, мифография предложила способ осмысления прошлого, которое поначалу кажется неразрешимым, помогая установить всеобъемлющее знание и хронологию этой эпохи.

Парадоксография

Парадоксография — это современный термин от слова παραδοξογράφοι, впервые засвидетельствованного в XII веке Иоанном Цецем (Chiliades 2.35.151), который используется для обозначения свода текстов, датируемых от III века до н. э. до III века н. э. и специализировавших исключительно на собирании чудес, исключая все остальное. [10] Чудеса в этих произведениях могли охватывать самые разные темы и сюжеты из мира природы (животные, растения, реки и источники) и из мира людей (физиология человека, необычные социальные обычаи и любопытные исторические факты). Интерес к paradoxa имел долгую историю до появления парадоксографических произведений в эллинистический период. Их можно проследить вплоть до Гомера и Одиссеи с известными встречами Одиссея с пожирателями лотоса, циклопами и сиренами. Эта связь заставила Лукиана в прологе Правдивых историй провозгласить Одиссея основателем и мастером удивительного повествования. Чудеса играли важную роль и в прозаической литературе, особенно в произведениях классической историографии и этнографии. [11] Однако именно целеустремленность в записи чудес отличает произведения парадоксографии. Решимость парадоксографов собирать только чудеса очевидна у Антигона Каристского, который заявил, что он будет включать в свои работы только «странную и удивительную» информацию (τὸ ξένον καὶ παράδοξον), и именно поэтому Павсаний (8.46.5) называет парадоксографов «хранителями чудес» (οἱ ἐπὶ τοῖς θαύµασι).
Самой ранней фигурой, связанной с парадоксографией, является поэт и ученый Каллимах из Кирены (ок. 305-240 гг. до н. э.) с его работой Собрание чудес со всей земли по всем местам (Θαυµάτων τῶν εἰς ἅπασαν τὴν γῆν κατὰ τόπους συναγωγή). Хотя эта работа не сохранилась, из других текстов мы знаем, что он обсуждал материал по географическому принципу и что у него был особый интерес к чудесам, связанным с водой. Два других важных парадоксографа, связанных с появлением парадоксографии как жанра в эллинистической Александрии, включают Филостефана Киренского [12] и Архелая, [13] хотя другие авторы этого периода также могли внести свой вклад в развитие парадоксографии. [14] Несмотря на то, что в период с третьего по первый век до нашей эры, по–видимому, появилось множество произведений парадоксографии, сохранившихся текстов немного.[15]
В сочинении Псевдо–Аристотеля Об услышанных чудесах (Περὶ Θαυµασὶων ἀκουσµάτων), более известном под латинским названием De Mirabilibus Auscultationibus, исследуется парадоксографический материал о животных (1-30), людях (31-32), затем идут огонь (33-41), металлы (42-62), снова животные (63-77), после чего устройство меняется от тематического к географическому (78-138), а затем к преимущественно зоологической теме (139-151), завершаясь общим перечислением (152-178). Сборник чудесных историй Антигона Каристского (Ἱστοριῶν παραδόξων συναγωγή) содержит сто семьдесят три краткие записи, включая зоологию (главы 1-108), физиологию человека (109-118), опасные места (110-128) и отрывки из Каллимаха, в основном о воде (129-173), и отказывается от географического принципа Каллимаха в пользу тематического метода. Антигон также использует широкий спектр источников, которые он настоятельно упоминает, особенно Аристотеля и Каллимаха. Чудесные истории Аполлония (Ἱστορίαι Θαυµάσιαι), датируемые вторым веком до нашей эры, представляют собой сборник из пятидесяти одной довольно краткой записи, включая шесть записей о людях с чудесными способностями или о тех, с кем произошло нечто чудесное. Этот последний мотив кажется его нововведением, хотя основное внимание в работе уделено чудесам из мира природы (ботаника, зоология, природные источники и скальные образования), и все они организованы в соответствии с каким–либо очевидным методологическим принципом.
Тенденция к парадоксографии продолжается и после эллинистического периода, в позднюю республику и императорский период, где интерес к парадоксографии, возможно, даже повлиял на христианские апокрифы, такие как Деяния Павла и Феклы. Известные латинские авторы парадоксографии в этот период включают Цицерона и римского антиквара Варрона, которые оба написали работы по парадоксографии, De Admirandis (О чудесах), а полководец, государственный деятель и писатель Гай Лициний Муциан продолжил эту тенденцию в императорский период. В I веке н. э. сборник чудес приписывается Александру из Минда; есть свидетельства, что Сотион сосредоточился исключительно на paradoxa с реками, источниками и застойными водами; а сборник чудес Протагора Периэгета был задуман как приложение к его географическому трактату. Среди императорских примеров парадоксографии — О чудесах Флегонта, который является лучшим из сохранившихся примеров парадоксографического текста, поскольку он уцелел почти целиком; он датируется временем правления Адриана и посвящен аномалиям у людей. Другие императорские произведения парадоксографии включают остатки работ так называемых флорентийского (ок. второго века н. э.), ватиканского (ок. второго века н. э.) и палатинского (ок. третьего века н. э.) парадоксографов. Они включают сорок три записи о воде (у флорентийского парадоксографа), шестьдесят две записи о животных, воде, этнографии и геологии, которые сгруппированы тематически, по крайней мере, в определенной степени (у ватиканского парадоксографа), и двадцать одну запись о животных, воде, камнях и лекарственных растениях, некоторые из которых были сгруппированы тематически, а некоторые (у палатинского парадоксографа) по–другому.
Сохранившиеся работы показывают, что описания обычно связаны с терминами, означающими «противоречащий общему мнению», «неожиданный» (ἀδοξότατα, παράλογου, ἀνέλπιστον, ἄλογον), «чудовищный» (τερατώδη), «чудесный» (θαυµάσιον, δαιµονίως, ὑπεπφῶς, θαυµαστά, θαῦµα), «пугающий» (φοβερός), «редкий» (σπανίων) и «волшебный» (µάγγανον, γοητεία, µαγγανεία). Кроме того, важно было, как мы видели на примере названия Птолемея, чтобы эти чудеса были представлены как «новые» и «странные» (ζένον, ἄτοπον, νεοχµός, νέος, καινῶς). Однако в результате их странных собраний парадоксография также часто ассоциируется с «ложью» (τερατεία, τερατολογίαι, ψευδολογία), а желаемым аффектом является «удивление» (ἐκπλαγεῖς).
Похоже, парадоксография изначально задумывалась как поучительный и развлекательный дискурс, частично присваивающий себе функции историографии, но создавая другой жанр. По мнению Габбы, возникновение жанра связано с изменением культурных интересов, в частности, с более широким, хотя и неглубоким, общественным интересом к истории, который привел к новому способу производства историографии. В результате неправильно составленные историографические тексты ходили как популярная псевдоистория, что значительно облегчило изготовление парадоксографических произведений. Таким образом, хотя парадоксография наследует черты историографии, ее главная функция состоит в том, чтобы удивить читателя. Это означает, что парадоксография должна была регулировать собственную достоверность, проводя тонкую грань между реальным и необычным, потому что каким бы странным или надуманным ни казалось чудо, оно должно быть правдоподобным. «Удивительное можно назвать θαυµαστόν только в том случае, если оно действительно принадлежит реальному миру, если оно засвидетельствовано или о нем сообщают, что оно произошло или наблюдалось. Иначе говоря, необычное не произведет должного эффекта на читателя, если не заставить его поверить, что описываемое явление является частью реальности, а не просто существует в воображении парадоксографа. Следовательно, для парадоксографов поддержание определенных стандартов достоверности является жизненно важным для их цели; достоверность сообщения неразрывно связана с самой идеей θαῦµα» (Шепенс).
Методы обоснования материала позволяют парадоксографам сохранять иллюзию правдивости при передаче даже абсурдной информации. Ссылаясь на более ранние источники, оспаривая или изменяя их, парадоксографы демонстрируют критическое отношение к своим источникам, [16] представляя себя как автора, который активно добывает информацию и проверяет ее достоверность.

Природныe paradoxa

Теперь я хочу исследовать примеры анекдотов из Новой истории, которые, как я полагаю, намеренно сигнализируют читателям о вымышленной природе материала Птолемея. Первая группа анекдотов, которые я хочу исследовать, — это те, в которых чудеса природы сочетаются с мифом. Влияние парадоксографии на Птолемея и его работу очевидно не только из паратекста работы, но и из большей части его материала, поскольку в Новой истории есть четыре примера природных чудес. Одно из них особенно поражает тем, что в отличие от других примеров с ним не связано никакого мифа. Это единственный пример природного чуда в Новой истории, не контактирующий с мифологией, и в результате он похож на paradoxa, которые встречаются в эллинистических парадоксографических текстах, таких как Об услышанных чудесах Псевдо–Аристотеля или Сборник чудесных историй Антигона Каристского (Ἱστοριῶν παραδόξων συναγωγή), которые содержат многочисленные примеры природных чудес. Этот конкретный анекдот появляется в третьей книге текста Птолемея и рассказывает о гигантской скале в океане, которую могла сдвинуть только асфодель. Γιγωνίας πέτρας, καὶ ὅτι µόνῳ ἀσφοδελῷ κινεῖται, πρὸς πᾶσαν βίαν ἀµετακίνητος οὖσα. Отрывок крайне краток, но несмотря на недостаток информации и контекста, окружающего это чудо, есть достаточно деталей, чтобы представить факт как чудо природы, которое заключается в том, что гигантскую скалу может сдвинуть только асфодель — многолетнее растение, произрастающее в Западной и Южной Европе, которое в древности ассоциировалось со смертью (Homer Odyssey 11.539; 11.574; 24.14). Если в оригинальном анекдоте Птолемея и была связь со смертью, то у Фотия она расплывчата, но тема растений и их магических или чудесных свойств обсуждается парадоксографами, такими как Псевдо–Аристотель (On Marvellous Things Heard 78; 82; 86; 111), который также упоминает гигантский камень, извергавший летом огонь, а зимой — воду (114). Более того, скалы, камни и самоцветы также были популярной темой для древних парадоксографов (Аполлоний и Палатинский парадоксограф содержат информацию на эти темы), а энциклопедическая Естественная история Плиния также приводит пример чудес с гигантским камнем (2.98.211).
Хотя это чудо соответствует тому, что можно найти в некоторых произведениях парадоксографии, Птолемей предпочитает избегать представления своих природных чудес в традиционной парадоксографической манере и вместо этого объединяет чудеса с мифом. Поэтому, исключая приведенный выше пример природного чуда о гигантской скале, который не содержит никакого мифологического материала, есть три примера природных чудес, объединенных с мифом: один из них касается рыбы, а два связаны с магическими/лечебными свойствами различных видов растений. Первый из них, на который я хочу обратить внимание, появляется в самом конце седьмой книги:

Πᾶνά φασιν ἰχθῦν εἶναι θαλάσσιον κητώδη, ὅµοιον τῷ Πανὶ κατὰ τὴν ὄψιν· ἐν τούτῳ λίθον εὑρίσκεσθαι τὸν ἀστερίτην, ὃν εἰς ἥλιον τεθέντα ἀνάπτεσθαι, ποιεῖν δὲ καὶ πρὸς φίλτρον. Τοῦτον δὴ τὸν λίθον εἶχεν Ἑλένη, γλυφὴν ἔχοντα αὐτὸν τὸν ἰχθῦν τὸν πᾶνα, καὶ ταύτῃ ἐχρῆτο τῇ σφραγῖδι.

Говорят, что рыба–пан — это чудовищная морская рыба, внешне напоминающая бога Пана; в ее теле находится камень «астерит», который при попадании солнечного света загорается и становится любовной приманкой (φίλτρον). Елена владела этим камнем, на котором было выгравировано изображение самой рыбы–пан, и использовала его как печать. [17]

Описание имеет характерный псевдонаучный оттенок, который используется в некоторых ранних парадоксографических произведениях о животных и об их лечебных и магических свойствах. [18] В этом отрывке выделяется не только само чудо, но и включение Елены, что заметно отличает его от рассмотренного выше феномена гигантского камня.
Елена и ее связь с φίλτρον может намекать на рациональное объяснение ее необычайной женской привлекательности. Поэтому использование чуда в данном отрывке в применении к мифу можно рассматривать как историзацию Елены и рациональное объяснение того, почему за нее сражалось и умирало так много людей. Однако, здесь можно прочесть и по–другому. Как я уже говорил выше, чудеса должны существовать в осязаемой реальности, чтобы функционировать как чудо и чтобы в них верили. Мифы же, даже если они историзированы, не могут быть прочно привязаны к реальности или к недавним историческим событиям. Поэтому, хотя Елена и астерит, кажется, включены в миф, чтобы придать достоверность и правдивость чуду о рыбе–пане, потому что у нее самой была сделанная из нее печать, реальность парадоксона противоречит мифу. В результате это можно интерпретировать как намеренную попытку поставить под сомнение достоверность анекдота, признав вымышленность рассказа.
Борьба за авторитет между двумя жанрами в работе Птолемея также очевидна в двух последних примерах природных чудес, которые появляются в четвертой книге работы и также включают мифологические фигуры, Елену и Амика соответственно. Однако в этих двух отрывках, в отличие от отрывка о рыбе–пане, где миф следует сразу за чудом, и Птолемей их соединяет, здесь миф и чудо переплетаются; одно невозможно отделить от другого. В первом анекдоте Птолемей рассказывает нам о Елениной траве на Родосе, которая, по словам Птолемея, растет под деревом, где повесилась Елена, и те, кто ее ест, ввязываются в раздоры.
Περὶ τῆς Ἑλενείου βοτάνης, ἣ ἐν Ῥόδῳ φύεται, ὅτι ἀπὸ τῆς Ἑλένης ἐπωνοµάσθη (παρὰ γὰρ τὴν δρῦν ὤφθη φυεῖσα, ἀφ’ ἧς ἑαυτὴν ἀπῆγξεν Ἑλένη) καὶ ὡς οἱ φαγόντες αὐτῆς πάντως εἰς ἔριν καθίστανται.
Эта информация не встречается нигде в античной литературе, а сам анекдот необычен тем, что действует на двух уровнях. Сначала отрывок кажется альтернативным мифом о смерти Елены. Информация такого рода заслуживает включения в мифографический текст, но это до тех пор, пока мы не рассмотрим, включенное в анекдот чудо, — растение Елены. Если бы отрывок содержал информацию о растении и его свойствах без мифологической связи с Еленой, то анекдот можно было бы читать как классический пример природного чуда. Однако включение Елены меняет нашу точку зрения, поскольку она не может быть основана на той же реальности, что и чудо. Поэтому, с одной стороны, paradoxon подтверждает подлинность мифа, связывая смерть с конкретным растением, что делает его попыткой предложить мифу о Елене альтернативу и историзировать его, включив научный подход. С другой стороны, поскольку paradoxon функционирует на другом уровне реальности, чем миф, можно также утверждать, что анекдот портит сам себя, что указывает на его вымышленную природу.
Такое же напряжение между фактом и вымыслом наблюдается и во втором анекдоте о виде растения:

Εἶτα διαλαµβάνει περὶ συνεµπτώσεως ἱστορικῆς, ὡς Ἀµύκου τῷ τάφῳ ῥοδοδάφνη ἔφυ, καὶ οἱ φαγόντες αὐτῆς ἐπεθύµουν πυκτικήν, καὶ ὡς Ἀντόδωρος φαγὼν αὐτῆς δεκατρεῖς στεφάνους ἀνείλετο, πλὴν ὑπὸ Διοσκόρου τοῦ Θηραίου ἐν τῇ τεσσαρεσκαιδεκάτῃ ἀγωνίᾳ ἡττήθη, ὥσπερ καὶ αὐτὸς ὁ Ἄµυκος λέγεται ὑφ’ ἑνὸς τῶν Διοσκούρων καταπαλαισθῆναι.

Далее он рассказывает об исторических совпадениях. На могиле Амика рос розовый лавр, и тот, кто его ел, хотел боксировать. Антодор, съев его, выиграл тринадцать венков, но в четырнадцатом поединке был побежден Диоскуром из Феры, как и сам Амик, как говорят, был повержен в борьбе Диоскуром.

Как и в предыдущем отрывке, в центре внимания этого анекдота — последствия употребления в пищу определенного растения, в данном случае того, что росло на могиле Амика, из–за чего съевший его человек занимался боксом. Амик был сыном Посейдона, царем в Вифинии и боксером; Полидевк победил его в боксерском поединке, когда аргонавты проходили через Вифинию, но он выжил и последовал за Энеем из Трои в Италию, где был убит Турном (Apollonius Argonautica 2. 1ff. и 2. 94 ff.; Pseudo–Apollodorus 1.9.20; Hyginus Fabulae 17; Virgil Aeneid 10.702 и 12.509). Если убрать из отрывка Амика, то анекдот будет читаться как пример природного чуда, тем более что Птолемей дополняет чудесный аспект анекдота, называя имя человека, который ел это растение, а затем утверждает, что в результате употребления этого растения он победил в тринадцати боксерских поединках. Однако, как и в случае с отрывком о Елене, растение неразрывно связано с мифологической фигурой; оно растет на могиле Амика, и в конце отрывка проводится сравнение между ним и Антодором, который его съел. В этом отрывке переплетаются миф и история, и Птолемей использует переплетение, чтобы провести сравнение между совпадениями в истории и мифе: Антодор стал боксером, как и Амик, и, как и Амик, он также был побежден Диоскуром. Птолемей относится к Амику как к историческому персонажу и тем самым стирает границы реальности между историей и мифом.
В отличие от отрывка о рыбе–пане, в этих двух отрывках мифологические персонажи не могут быть отделены от самого чуда, поскольку чудо зависит от его связи с Еленой и Амиком. В результате Птолемей создает намеренное пересечение сферы мифа и истории, поскольку то, что происходит в мифической сфере, находит параллели в мире природы. Птолемей, кажется, намеренно соединяет это наложение мифа и истории, и при этом стирает границы между фактом и вымыслом, поскольку мифологический аспект отрывка действует на другом уровне правдоподобия, нежели парадоксографический. В результате эти отрывки занимают непростое пространство между двумя жанрами, не принадлежа ни к одному из них, поскольку критерии оценки правдоподобия различны; напряжение, возникающее между ними в одном и том же отрывке, подрывает анекдот.

Чудеса, значимость и вымысел

Испытание границ между фактом и вымыслом можно найти и в других императорских текстах. Лукиан в Правдивых историях использует парадоксографический дискурс для критики литературы о чудесах. Это повествование от первого лица о морских приключениях, которые приводят главного героя (Лукиана) в чудесные места, полные невероятных достопримечательностей, таких как виноградные лозы, которые, превращаясь в женщин, пытаются соблазнить и поглотить тех, кого они соблазняют (1.5-9), тыквы–пираты (2.37-38) и быкоголовые каннибалы (2.44). Самое удивительное, что после бури Лукиан оказывается на луне и попадает в космическую битву между Эндимионом, владыкой луны, и Фаэтоном, владыкой солнца (1.11-25), что позволяет Лукиану описывать таких странных существ, как трехголовые люди–псы, облачные кентавры и гигантские блохи. Как утверждает Попеску, заявленная цель paradoxa Лукиана в Правдивых историях — предложить «подходящий отдых» (ἐµµελὴς ἠ ἀνάπαυσις) от более серьезного чтения (τῶν σπουδαιοτέρων ἀνάγνωσιν), доставлять не просто удовольствие (ψιλὴν τὴν ψυχαγωγίαν), но и повод для размышлений (θεωρίαν). Лукиан использует paradoxa, чтобы сделать свой текст соблазнительным (ἐπαγωγόν), и соблазн происходит от новизны изложения (τὸ ξένον τῆς ὑποθέσεως), приятности мысли (τὸ χαρίεν τῆς προαιρέσεως) и разнообразия выдумок (ψεύσµατα ποικίλα), рассказанных с правдоподобием (πιθανῶς τε καὶ ἐναλήθως). Кроме того, соблазнительность произведения происходит от комических аллюзий и скрытой критики авторов, которые смешивают чудесное и мифическое (τεράστια καὶ µυθώδη), выдавая их за правду.
Как и в случае с текстом Птолемея, работа Лукиана — это поиск нового (πραγµάτων καινῶν ἐπιθυµία), и его paradoxa обычно определяются в том же смысле, что и у Птолемея, — что они необычные и удивительные (καινὰ καὶ παράδοξα; καινῷ τῷ τρόπῳ). Затем Лукиан подкрепляет свои чудеса, ссылаясь, например, на воробьев–желудей и конекоршунов, хотя признается, что сам их не видел. На протяжении всего повествования Правдивых историй Лукиан наделяет свой парадоксографический материал свежими эстетизмами, которые он использует для выражения литературной новизны и ее стилистической обоснованности. В то время как более ранние писатели, такие как Геродот и Ктесий, чьи произведения содержат парадоксографические черты, утверждают, что для составления своих чудес они совершали длительные путешествия, Лукиан подражает аспекту путешествия в их произведениях, но затем пародирует их путешествия, потому что его путешествия являются воображаемыми и полностью вымышленными. Поскольку Лукиан утверждает, что все есть ложь, произведение в результате пестрит псевдопарадоксографическим материалом в самосознательной игре с фактом и вымыслом.
Как я уже упоминал в разделе выше, произведения парадоксографии прилагали большие усилия, чтобы придать своим работам правдивость с помощью раскрытия своих источников и их критики, как положительной, так и отрицательной. Парадоксография также имеет давнюю связь с цитированием источников. Эта стратегия очевидна, когда для поддержки своего материала работы склонны цитировать более ранних и известных парадоксографов, например, Антигон использует Каллимаха, а Аполлоний — Псевдо–Аристотеля. Цитирование источников представляет парадоксографа как человека, обладающего критическим мышлением, и в результате он кажется читателям надежным и заслуживающим доверия автором. Как я уже говорил в первой главе, вокруг источников Птолемея ведется много споров, поскольку, хотя он ссылается на некоторые подлинные источники своего материала (в частности, на Гомера, Геродота и Ликофрона), многие источники, встречающиеся в тексте, больше нигде не встречаются. Более того, Птолемей часто использует анонимную александрийскую ссылку φασιν («говорят»), и это в сочетании с другими непроверенными авторами означает, что преобладает мнение, что Птолемей смешивает реальные источники с теми, которые он сфабриковал. Прекрасный пример анекдота, содержащего парадоксографические элементы и фальшивый источник, касается гидры:

Ὅτι τὴν µέσην κεφαλὴν τῆς ὕδρας Ἀριστόνικός φησιν ὁ Ταραντῖνος χρυσῆν εἶναι.

По словам Аристоника Тарентинского средняя голова гидры была золотой.

Этот пример гибридного фактоида содержит мифологическую информацию, которая больше нигде не встречается. Средняя голова гидры считалась бессмертной (Ps. — Apollodorus 2.5.2; Zenobius 6.26.5), но в текстах ничего не говорится о золотой. Птолемей явно пытается рационально объяснить, почему голова могла быть бессмертной, за что, похоже, не брался ни один другой известный нам древний автор. Если не фигурирование мифологической гидры, анекдот читался бы как классический пример чуда о животном из парадоксографического произведения, хотя любое животное с золотой головой выходило бы за рамки правдоподобия и правдоподобности даже в парадоксографическом тексте. Однако сочетание мифологического существа и чудесного элемента — его золотой головы — вызывает трения, поскольку невозможно с уверенностью узнать, как выглядела мифологическая гидра. В результате, представляя эту информацию как факт, уровни правдоподобности мифа и чуда больше не действуют так, как они действовали бы независимо друг от друга, потому гидра превращается в эмпирически познаваемую тварь.
Птолемей, по–видимому, знал о проблемах с правдоподобностью этого анекдота, поэтому он привел в качестве источника информации Аристоника из Тарента. Не тот ли это Аристоник, которого Птолемей цитирует для ответа на один из любимых мифологических вопросов императора Тиберия: как звали Ахиллеса, когда он жил переодетым в девушку на Скиросе?

Ὡς Ἀχιλλέα µὲν Ἀριστόνικος ὁ Ταραντῖνος διατρίβοντα ἐν ταῖς παρθένοις παρὰ Λυκοµήδει Κερκυσέραν καλεῖσθαί φησιν, ἐκαλεῖτο δὲ καὶ Ἰσσὰν καὶ Πυρρὰν καὶ Ἄσπετος καὶ Προµηθεύς.

Аристоник Тарентинский говорит, что когда Ахиллес жил среди девушек в доме Ликомеда, его звали Керкисерой, но его также называли Иссой, Пиррой, Аспетом и Прометеем.

Анекдот этот, похоже, вызвал некоторые дебаты в древности, поскольку он также упоминается Гигином и Светонием. Гигин, как и Птолемей, говорит, что Ахиллеса звали Пиррой (рыжеволосая). Это согласуется с альтернативным именем Пирр, которое носил сын Ахиллеса Неоптолем, а также с тем фактом, что царь Эпира Пирр претендовал на происхождение от Ахиллеса. Что касается других вариантов, которые приводит Птолемей, то Ахиллеса чествовали в Эпире под именем Аспет, это слово встречается у Гомера, где оно используется для передачи ощущения неудержимого, огромного или бесчисленного. Прометей, которое может означать предвидение собственной смерти, — мужское имя, как и Аспет, а Исса и Исс — латинские детские или ласкательные имена, хотя Исса — это также город в Лесбосе.
Несмотря на эти гораздо более правдоподобные варианты женского имени Ахиллеса, Птолемей утверждает, что его звали Керкисерой, именем, которое считается шуточным из–за его ассоциаций с κέρκος, хвостом или пенисом, и возможно, что здесь искаженное от Κερκουρᾶς, «тот, кто мочится посредством своего хвоста». Тем не менее, именно на это имя и только на него ссылается единственный источник — Аристоник из Тарента. Поскольку Птолемей вносит в эти дебаты новую информацию, выбирая наименее вероятное имя, которое появляется только из–за каламбура, Птолемей намеренно использует Аристоника в качестве источника для поддержки своих аргументов, тем более что он отвергает гораздо более рациональные альтернативы, которые, похоже, уже были в ходу. В результате читатель должен решить, готов ли он принять предложение Птолемея, поскольку, несмотря на то, что оно кажется шуткой, оно единственное имеет ссылку на источник. Это предполагает, что читатель может ее поискать, но большинству, вероятно, не приходило в голову или было лень проследить. Но если уж Птолемей ссылается на Аристоника, значит ему можно доверять.
Однако, ситуация усложняется, поскольку, согласно Камерону, несмотря на то, что Аристоник представляется экспертом в области мифографии, его нельзя найти ни в одном из сохранившихся мифографических текстов. В отличие от него Дауден утверждает, что Аристоник является подлинным источником, потому что в примечании Сервия к Энеиде Вергилия (3.334) Аристоник цитируется как источник утверждения, что Эпир назывался Кампанией, а Варрон для него, похоже, был промежуточным источником. В результате Дауден утверждает, что автором, на которого ссылается Сервий, является скорее всего Аристоник Тарентинский. Камерон оспаривает это мнение, поскольку упоминается имя только Аристоника, а не Аристоника Тарентинского, которого конкретно цитирует один Птолемей. Это указывает на возможность того, что Аристоник Тарентинский существует только в воображении Птолемея, наряду с другими возможными фиктивными источниками, такими как Эресий, Тимолай и Антипатр. Однако, хотя гибрид мифографических и парадоксографических анекдотов Птолемея необычен, он не единственный автор, который создает анекдоты, где paradoxa связаны с мифом, и подкрепляет их сфабрикованными источниками, поскольку есть свидетельства, позволяющие предположить, что так поступал и Псевдо–Плутарх. [19] Поэтому для Герхера Псевдо–Плутарх такой же Schwindelautor, как и Птолемей.
De fluviis Псевдо–Плутарха — это произведение, содержащее отрывки, которые начинаются с мифографической истории происхождения названия реки, за которой следует связанное с рекой парадоксографическое чудо и обсуждаются чудесные силы редких камней и растений, которые растут в них или рядом с ними. Работа датируется вторым веком нашей эры, и хотя неизвестно, кто ее автор, современное мнение таково, что это определенно не Плутарх, хотя к ней прикреплено его имя. Всего в De fluviis содержится двадцать пять анекдотов, большинство из которых рассказывают о том, как человек, носящий имя реки, утонул в ее водах от горя, страха или других разрушительных эмоций. В результате работа изначально кажется этиологическим мифографическим текстом, подобным Нарративам Конона, из–за географического подхода к мифу. Возможно, именно поэтому в единственной рукописи, в которой она сохранилась, кодексе IX века Palatinus gr. Heidelbergensis 398, она сгруппирована с Любовными страстями Парфения и Метаморфозами Антонина Либерала, двумя лучшими из сохранившихся примеров мифографической традиции. Однако при ближайшем рассмотрении содержание показывает, что, как и Птолемей, Псевдо–Плутарх создает истории, в которых миф сочетается с природными paradoxa. Например, в одном отрывке о происхождении реки Ганг, после обсуждения того, как река получила свое название благодаря тому, что Ганг совершил самоубийство после того, как напился и переспал со своей матерью, нам рассказывают, что сок травы, растущей в реке, если его разбрызгать возле логова тигра, загоняет хищника в ловушку (1152a). В другом анекдоте Псевдо–Плутарх рассказывает о реке Арар в Галлии, названной в честь воина, который покончил с собой, увидев, как его брата смертельно изувечили дикие звери. В этой реке водится рыба, которая, подобно птолемеевской рыбе–пан, также содержит камень, имеющий свое предназначение, но в отличие от рыбы Птолемея, которая была связана с солнцем, рыба Псевдо–Плутарха связана с луной. Согласно Псевдо–Плутарху, во время прибывания луны рыба белая, а во время убывания — черная, и в ее голове находится камень, который прикладывается к телу, когда луна на убыли, и излечивает определенные недуги (1153b-d). И Птолемей, и Псевдо–Плутарх, похоже, знали о подобной парадоксографической информации о рыбах, и оба они объединяют миф с paradoxa.
Еще более поразительно то, что, как и в случае с Птолемеем, считается, что большинство, если не все, источников Псевдо–Плутарха в De fluviis сфабрикованы, и что, как и «Новая история», De fluviis является псевдоученым текстом. Это объясняется тем, что в нем слишком много удобных совпадений с именами, поскольку многие имена источников начинаются на тот же слог, что и у одного из персонажей истории. Например, Хрисерм цитируется для историй о Хрисорфе и Хрисиппе (1153f-1154c; 1149a-1150b), а Тимагор — для Тимандра (1163b-1163c). Это привело Мюллера, одного из наиболее сочувствующих Псевдо–Плутарху критиков, к выводу, что все источники Псевдо–Плутарха, скорее всего, были придуманы одним и тем же умом, самим Псевдо–Плутархом. Более того, другая работа Псевдо–Плутарха, сборник под названием Греческие и римские параллельные истории, более известный как Parallelae minora, также имеет репутацию фальшивых источников. В частности, один источник, Деркилл, который фигурирует в Parallelae minora как автор Италики и Оснований городов (315c; 309e-309f.), пять раз цитируется в De fluviis, где Псевдо–Плутарх приписывает ему написание нескольких работ, включая О камнях, О горах, Этолику, и даже произведение под названием Satyrica (1162d; 1150c и 1155b; 1164c; 1156c). Является ли Деркилл реальным лицом или нет, и следует ли его отождествлять с автором по имени Деркилл, написавшим Арголику, было предметом споров. В рукописях, которыми мы располагаем, Псевдо–Плутарх всегда пишет Dercyllus с двумя лямбдами, в то время как Dercylus всегда пишется с одной. Более того, Деркил писал на местном диалекте, чего не видно в цитатах Деркилла у Псевдо–Плутарха. Это позволяет предположить, что Деркилла не следует отождествлять с Деркилом. Однако кажется странным, что если Деркилл был реальным и таким плодовитым автором, то он не оставил никаких других записей, кроме как в работах Псевдо–Плутарха. Поэтому вполне возможно, что Псевдо–Плутарх мог выдумать Деркилла и использовать его в своих работах в шутку, ссылаясь на фальшивого автора для сфабрикованных источников. Возможно, что Птолемей мог использовать Аристоника Тарентинского так же, как Псевдо–Плутарх использует Деркилла, цитируя его на протяжении всей Новой истории и, возможно, в других своих работах. Более того, можно провести аналогии с псевдодокументальными чертами, которые можно найти в других императорских текстах, в частности, в филостратовом Дамиде, источнике, который, очевидно, использовался для написания Жизни Аполлония.
Жизнь Аполлония Филострата — это обширное жизнеописание Аполлония Тианского, состоящее из восьми книг, которое было опубликовано спустя некоторое время после смерти императрицы Юлии Домны в 217 году н. э. Хотя Аполлоний был исторической личностью, мы знаем о нем очень мало кроме того, что он представлен как странствующий аскет/философ/чудотворец, который хочет открыть у брахманов Индии источник благочестия и мудрости, что позволяет Филострату представить читателям две с половиной книги, наполненные путешествиями, философией и чудесами. В начале путешествия Аполлония он впервые встречает в Ниневии своего спутника и ученика Дамида. По словам Филострата, Дамид вел записи мыслей, рассуждений и пророчеств Аполлония; потомок Дамида подарил эти скрижали Юлии Домне, которая, в свою очередь, передала их Филострату с наказом переработать их в более подходящем литературном стиле. Именно то, что было написано на этих скрижалях, предположительно легло в основу Жизни Аполлония Филострата.
Мемуары Дамида служат как Beglaubigungsapparat, приемом, призванным повысить авторитет и правдоподобность повествования, что усиливается постоянным использованием Дамида в качестве источника на протяжении всего текста. Однако стало проблемой, были ли мемуары Дамида подлинным документом или вымышленным трюком. Как ранее отмечал Боуи, существуют замечательные параллели между табличками Дамида, содержащими его мемуары, и деревянными табличками в Невероятных вещах за пределами Туле Антония Диогена и в Ephemeris belli Troiani Диктиса. Таблички в работах Антония Диогена и Диктиса — это псевдодокументальные девайсы; они призваны почтительно дистанцировать автора от рассказа, одновременно придавая авторитет и достоверность их необычным повествованиям. Ввиду сходства между табличками Филострата и табличками Антония Диогена и Диктиса, можно предположить, что мемуары Дамида выполняют аналогичную функцию псевдодокументализма; они внушают «доверие», поскольку санкционируют правдивость текста, фиксируя его источник и указывая на его происхождение.
По словам Хансена, практика псевдодокументализма, заключающаяся в добавлении сфабрикованных средств подтверждения подлинности, распространилась в императорский период, особенно в романах и в реалистической литературе. Хотя Птолемей и Псевдо–Плутарх не утверждают, что их произведения основаны на древних заново открытых текстах, их сфабрикованные источники являются частью той же самосознательной тенденции, поскольку они затрудняют читателям определение истинности их материала, размывая границы между фактом и вымыслом. Свидетельства указывают на то, что Птолемей был осведомлен о стратегиях псевдодокументализма, поскольку существуют возможные связи между его работой и псевдодокументальным текстом Диктиса. Птолемей, кажется, фактически пародирует модную тему погребения себя вместе с текстами, перечисляя людей и тексты, с которыми они были похоронены:

Ὅτι τελευτήσαντος Δηµητρίου τοῦ Σκηψίου τὸ βιβλίον Τέλλιδος πρὸς τῇ κεφαλῇ αὐτοῦ εὑρέθη· τὰς δὲ Κολυµβώσας Ἀλκµάνους πρὸς τῇ κεφαλῇ Τυρονίχου τοῦ Χαλκιδέως εὑρεθῆναί φασι, τοὺς δ’ Ὑβριστοδίκας Εὐπόλιδος πρὸς τῇ Ἐφιάλτου, τοὺς δὲ Εὐνίδας Κρατίνου πρὸς τῇ Ἀλεξάνδρου τοῦ βασιλέως Μακεδόνων, τὰ δ’ Ἔργα καὶ τὰς Ἡµέρας Ἡσιόδου πρὸς τῇ τοῦ Σελεύκου τοῦ Νικάτορος κεφαλῇ. Ὁ µέντοι νοµοθέτης Ἀρκάδων Κερκίδας συνταφῆναι αὑτῷ τὸ αʹ καὶ βʹ τῆς Ἰλιάδος κελεύσειεν. Ὁ δὲ Ποµπήϊος ὁ Μάγνος οὐδ’ εἰς πόλεµον προίοι, πρὶν ἂν τὸ λʹ τῆς Ἰλιάδος ἀναγνώσειε, ζηλωτὴς ὢν Ἀγαµέµνονος· ὁ δὲ Ῥωµαῖος Κικέρων Μήδειαν Εὐριπίδου ἀναγινώσκων ἐν φορείῳ φερόµενος, ἀποτµηθείη τὴν κεφαλήν.

После смерти Деметрия Скепсийского у его тела была найдена книга Теллиды. Говорят, что Ныряльщицы Алкмеона были найдены при Тиронихе Халкидском, Обидчики справедливости Евполида — при Эфиальте, Дети Эвнея Кратина — при Александре, царе Македонском, а Труды и дни Гесиода — при Селевке Никаторе. Законодатель Аркадии, Керкид, приказал, чтобы вместе с ним были погребены первая и вторая книги Илиады. Помпей Магн никогда не отправлялся на войну, не прочитав одиннадцатую книгу Илиады, потому что восхищался Агамемноном. Римлянин Цицерон был обезглавлен, когда его несли на носилках, за чтением Медеи Еврипида.

Этот отрывок, похоже, был придуман Птолемеем и иронизирует над людьми, которые были погребены вместе с известными текстами. Парадоксально, но Птолемей использует стратегию псевдодокументализма, чтобы представить свои вымыслы как факт, так же как поступают в своих произведениях Диктис, Антоний Диоген и Филострат. Птолемей, похоже, наслаждается использованием псевдодокументализма в качестве средства подтверждения подлинности, но также получает удовольствие от иронизации над этой стратегией (подобной паратексту Невероятных вещей за пределами Туле Антония Диогена), чтобы исследовать, как работает вымысел, и протестировать восприятие читателей.

Курьезы, фантастика и культура чуда

До сих пор я исследовал, как Птолемей объединяет миф с paradoxa и включает в Новую историю природные чудеса, чтобы поиграть с гранью между поддельным и подлинным, реальным и нереальным. Теперь я хочу исследовать, как Птолемей еще больше подстегивает воображение своих читателей и их веру в чудеса, включая в свой текст материал, который входит в культуру чудес того периода. Имперская культура чудес включает в себя вундеркамеру императора, музеи, в которых хранятся диковинки, а также экстравагантные зрелища в амфитеатрах. Культура чудес процветала за счет их новизны, и взаимодействие Птолемея с культурой чудес того периода еще больше стирает границы между фактом и вымыслом в его работе, поскольку он привлекает в свой текст современную культуру.
Интерес Птолемея к современной культуре чудес проявляется в его описаниях сенсационных физических явлений, где есть персонаж, с которым происходит что–то необычное или который имеет какие–то физические аномалии, отличающие его от других. Мы уже сталкивались с ними в анекдоте о Гилле и в пространном отрывке о Елене, где мы находим женщину по имени Елена, которая съедала по три козленка в день. Другие примеры странных человеческих явлений Птолемея варьируются от обыденных («Поэт Филостефан из Мантинеи с рождения никогда не пользовался плащом, а Матрис из Фив, сочинитель гимнов, всю свою жизнь ел листья мирта», Φιλοστέφανος ὁ Μαντινεὺς ὁ ποιητὴς ἐκ γενετῆς ἱµατίῳ οὐκ ἐχρήσατο, καὶ ὡς Μάτρις ὁ Θηβαῖος ὑµνογράφος, µυρσίνας παρ’ ὅλον τὸν βίον ἐσιτεῖτο) и правдоподобных («Сына некоего Галата звали Ахиллес, который, как он [Птолемей] говорит, был седовласым от рождения», Γαλάτου τινὸς υἱὸς Ἀχιλλεὺς ἐκλήθη, ὃν ἐκ γενετῆς πολιὸν γενέσθαι), до совершенно причудливых («У Стихия Этолийского, любовника Геракла, при вскрытии обнаружили волосатое сердце», Ὡς Στίχιος ὁ Αἰτωλός, ἐρώµενος ὢν Ἡρακλέους, εὑρέθη ἀνασχισθεὶς τετριχωµένην ἔχων τὴν καρδίαν). Этот тип чудес, когда с человеком происходит что–то необычное, он может делать что–то необычное или имеет какие–то физические аномалии, которые отличают его от других людей, встречается гораздо чаще, чем чудеса, связанные с природой. Это позволяет предположить, что Птолемей предпочитает эти виды чудес традиционным примерам paradoxa, таким как зоология, ботаника, металлургия и т. д.
Хотя первый пример не особенно поражает воображение как чудо, поскольку Филостефан и Матрис имели крепкое телосложение, позволявшее противостоять природным стихиям одному и питаться миртовыми листьями другому. Более того, есть вероятность, что Птолемей обыгрывает имена, поскольку Филостефан означает «любитель венков», а Матрис питается только листьями мирта. Возможно, что эти анекдоты предназначались для совместного прочтения, когда один ведет к другому, хотя, возможно, было бы логичнее назвать поедателем миртовых листьев Филостефана, но это может быть намеренно неудачным каламбуром со стороны Птолемея или следствием эпитомизирования текста.
Второй анекдот об Ахиллесе, сыне Галата, который родился с седыми волосами, можно найти в шестой книге Новой истории. Эта книга в основном посвящена Ахиллесу, и эта тема прослеживается в приведенном ниже пространном отрывке, где можно найти анекдот о сыне Галата. Анекдот появляется в конце серии анекдотов о знаменитом Ахиллесе из Троянской войны и других, носящих его имя. Тема позволяет Птолемею рассказать историю о первом Ахиллесе, который помогал Гере, и объяснить, почему его имя передавалось из поколения в поколение, включая Ахиллеса, хозяина Хирона, Ахиллеса, изобретателя остракизма в Афинах, Ахиллеса, сына Зевса и Ламии, пока мы не добрались до человеческого чуда, которым является Ахиллес, сын Галата, а также двух удивительных собак, которых тоже кличут Ахиллесами. В анекдоте не хватает конкретных деталей; читателям лишь сообщают, что ребенок родился таким, и, похоже, именно по этой причине случай записали, подразумевая, что это было необычное явление. Хотя ребенок, рожденный с седыми волосами — это очень необычное явление, но оно не является чем–то неслыханным, поскольку в наше время есть документально подтвержденные случаи рождения детей с частично седыми волосами, а также поседения волос у детей в очень раннем возрасте. Это согласуется с аргументом Шепенса, что чудеса нуждаются в элементе правды, чтобы сделать их правдоподобными, поскольку это делает их более удивительными, несмотря на их необычную природу. Это может объяснить, почему не только Птолемей зафиксировал этот особый тип человеческой аномалии, поскольку о подобном чуде также рассказывает Авл Геллий, который говорит: «По преданию, в далекой стране под названием Албания рождаются люди, чьи волосы седеют в детстве» (9.4.6: praeterea traditum esse memoratumque in ultima quadam tera, quae Albania dicitur, gigni homines, qui in pueritia canescant).
Как и в случае с рассказом Птолемея, в записи Геллия мало подробностей, но сходство между ними позволяет предположить, что в древности циркулировали многочисленные версии этой специфической человеческой странности, и что и Птолемей, и Геллий могли взять это чудо непосредственно из другого текста или изменить его в соответствии со своими вкусами. Более того, поскольку оба автора включают этот конкретный человеческий феномен, это позволяет предположить, что седовласые младенцы рассматривались как нечто особенно странное и очаровательное, поскольку это нечто, что отмечает ребенка или детей с этой особенностью как физически отличающихся от воспринимаемой нормы. Действительно, по словам Сенеки, мы желаем необычного (Epistulae 105.3), а Гораций говорит, что именно ненормальное и необычное приковывает и завораживает взгляд (Epistulae 1.6). В культуре чудес того времени физическая аномалия, по крайней мере, вызывала любопытство и интерес, а в худшем случае — презрение и подозрение. Интерес к такого рода человеческим феноменам позволяет предположить, что Птолемей приобщается к современной культуре чудес, тем более что между его работой и парадоксографическим текстом О чудесах (Περὶ Θαυµασίων) его современника Флегонта Тралльского есть сходство.
Книга Флегонта О чудесах — лучший из сохранившихся примеров парадоксографического текста античности, который, в отличие от большинства парадоксографических произведений, дошел до нас почти в полном виде. Всего в работе содержится тридцать пять записей, расположенных тематически с довольно логичным переходом от одной темы к другой. Однако О чудесах отличается от других сохранившихся парадоксографий тем, что Флегонт редко ссылается на источники своего материала, но гораздо более поразительно то, что начало работы состоит из трех довольно длинных рассказов или новелл о призраках, за которыми следует перечень разнообразных чудес (включая гермафродитов, чудовищные и многоплодные рождения, долгожителей и находки гигантских костей), которые по мере развития работы становятся все более гротескными и изощренными. Пространные повествования Флегонта в начале его текста и его почти исключительный интерес к сенсационным чудесам, связанным с человеческими феноменами, делают О чудесах необычным среди дошедших до нас парадоксографическим текстом, поскольку в них предпочтение отдается чудесам природы. [20] Это заставило Шепенса выдвинуть предположение, что Флегонт, как и Птолемей, может представлять собой переходную фигуру в развитии парадоксографии, поскольку он знаменует собой мост от эллинистических работ, которые были посвящены чудесам из мира природы, к императорским текстам, более заинтересованным в чудесах с людьми.
Свидетельства этого периода говорят о том, что по мере расширения Рима человеческие феномены становились все более популярными, поскольку в Рим привозилось все больше и больше диковинок. [21] В результате преувеличенное и удивительное проникло в жизнь и манеру поведения римлян в степени, которая не имела прецедентов в их истории. Эти диковинки демонстрировались в храмах и музеях как якобы останки героев и мифологических существ. [22] Это было интерпретировано как попытка представить фантазию о Греции, которая больше не существовала, явление, называемое архаизмом, которое использовало чудеса для создания сенсорного опыта, привнося вещи из прошлого в настоящее, чтобы увидеть, прочитать и удивиться. Однако Плутарх и Лонгин сообщают нам о темной стороне имперской культуры чудес, поскольку люди, которые считались физически отличными или ненормальными, вызывали такой интерес, что их могли выставить на всеобщее обозрение (Plutarch De curiositate 10; Longinus De sublimitate 44.5). Маразматическое любопытство к человеческим чудесам стало настолько популярным, что ценность и спрос на физически ненормальных людей возросли. Это привело к тому, что людей намеренно калечили для продажи на римских рынках чудовищ, чтобы привлечь внимание людей, желающих коллекционировать человеческих монстров. Вполне вероятно, что это делалось для удовлетворения спроса многих представителей элиты, которые начали окружать себя людьми, считавшимися уродами или ненатуралами, чтобы создать свои собственные кунсткамеры.[23]
Неудивительно, что поскольку интерес к человеческим диковинкам был широко распространен в физическом мире, он начал проникать и в литературу того периода, естественным местом обитания которой стала парадоксография, выступавшая для читателей в качестве литературной вундеркамеры. Насколько широко были доступны такие диковинки для широкой публики, узнать невозможно. Поэтому вполне вероятно, что такие произведения, как О чудесах Флегонта, предлагали альтернативный способ узнать о подобных случаях и удовлетворить свое любопытство, если нельзя было увидеть что–то своими глазами. [24] Тексты, специализирующиеся на человеческих чудесах, возможно, привлекали тех людей, которые часто посещали рынки монстров, музеи, арены и частные коллекции, чтобы удовлетворить свое болезненное любопытство созерцанием. Это были люди, которым нравилось смотреть на человеческие странности, и если им не на что было взглянуть воочию, они как читатели могли удовлетворить свое любопытство чтением о человеческих уродах и чудесах, подпитывая свое воображение знанием о еще более причудливых случаях человеческих аномалий.
Это может объяснить, почему эти чудеса стали частью имперских вымышленных повествований, поскольку их необычность привлекала читателей гораздо больше, чем классические paradoxa о камнях и реках. Например, в Невероятных вещах за пределами Туле Антоний Диоген рассказывает, что в Иберии есть люди, которые видят ночью и слепы днем, [25] а также о том, как зрачки персонажа Астрея меняют размер в зависимости от фаз луны. Сенсационные чудеса, похоже, также играли важную роль и в Вавилонике Ямвлиха. [26] Эта работа теперь утеряна, но она была эпитомизирована Фотием, который дает нам некоторое представление об этом произведении. Из краткого изложения Фотия следует, что действие повествования происходит в древней Месопотамии; в нем нет греческих персонажей и обстановки, и в нем присутствуют такие чудеса, как двойники, козлоподобный призрак, ядовитые мед и пчелы. [27] В ней также налицо разнообразная магия и волшебники, включая мага саранчи, мага львов, мага града, мага змей и мага мышей, поскольку мыши обладают выдающимися магическими способностями.
То, что Птолемей использует императорскую культуру чудес и вкус к человеческим диковинкам, видно из двух его анекдотов о волосатых сердцах. Первая из этих историй появляется в третьей книге и рассказывает о Птолемее, македонском полководце Александра и впоследствии фараоне Египта, который имел собаку с волосатым сердцем:

Περὶ τοῦ Πτολεµαίου κυνός, καὶ ὡς συνεµάχει τῷ δεσπότῃ, καὶ ὡς µετὰ τελευτὴν ἀνασχισθεὶς τὴν καρδίαν εὑρέθη ἔχων τετριχωµένην· ἦν δὲ γένος Μολοττός, ὄνοµα Βριάρεως.

История о псе Птолемея, который дрался вместе со своим хозяином, а после смерти его вскрыли и обнаружили у него волосатое сердце; он была молосской породы и имел кличку Бриарей.

Анекдот появляется в абзаце, где кратко упоминается о Гекале и других Гекалах, с которыми он, по–видимому, не имеет очевидной связи, а рассказу о Бриарее непосредственно предшествует сообщение об отце Александра. Второй пример, который появляется в седьмой книге, рассказывает о Стихии, упоминаемом мною раньше, любовнике Геракла, у которого, как и у собаки Бриарея, тоже якобы было волосатое сердце. Этот анекдот появляется в абзаце с новаторской мифографической информацией о знаменитых мифологических персонажах, например, о том, почему Ахиллес носит такое имя, а также с анекдотом об Одиссее, к которому я еще вернусь:

Ὡς Στίχιος ὁ Αἰτωλός, ἐρώµενος ὢν Ἡρακλέους, εὑρέθη ἀνασχισθεὶς τετριχωµένην ἔχων τὴν καρδίαν· ἀνῃρέθη δ’ ὑπ’ αὐτοῦ Ἡρακλέους, ὅτε µανεὶς καὶ τοὺς ἰδίους ἀνεῖλε παῖδας· καὶ ἐπὶ τούτῳ µόνῳ φασὶ θρηνῆσαι τὸν ἥρωα.

У Стихия Этолийского, любовника Геракла, при вскрытии обнаружили волосатое сердце. Геракл убил Стихия, когда в своем безумии он убил и собственных детей; говорят, что Стихий был единственным, кого оплакивал герой.

Оба анекдота причудливы, но между ними не прослеживается связи, кроме самих волосатых сердец, да и этот тип чудес не является уникальным для Птолемея, поскольку, согласно Суде, волосатое сердце было у софиста Гермогена (ε 3046: «После его смерти его вскрыли, и обнаружили, что его сердце покрыто волосами и по размерам намного превосходит человеческую природу», ὅτι τελευτήσαντος αὐτοῦ, ἀνετµήθη καὶ εὑρέθη ἡ καρδία αὐτοῦ τετριχωµένη καὶ τῷ µεγέθει πολὺ τῆς ἀνθρωπείας φύσεως περβάλλουσα).
Если обратиться к самим анекдотам, то первый анекдот о Бриарее читается как прямой пример парадоксона, поскольку с ним не связано никаких мифологических ассоциаций. Включение реального Птолемея Лагида важно, потому что оно усиливает исторический характер рассказа, чтобы он мог функционировать как удивительное, но правдоподобное чудо. Аналогично поступает Флегонт, ссылаясь на исторические личности, включая консулов Рима, архонтов Афин, а также римского императора. В одном из таких примеров Флегонт говорит: «Когда архонтом в Афинах был Фрасилл, а консулами в Риме Публий Петроний Турпилиан и Цезенний Пет, Нерону принесли ребенка с четырьмя головами и шестнадцатью конечностями» (On Marvels 20: Παιδίον πρὸς Νέρωνα ἐκοµίσθη τετρακέφαλον, ἀνάλογα ἔχον καὶ τὰ ἄλλα µέλη, ἄρχοντος ᾽Αθήνησι Θρασύλλου, ὑπατευόντων ἐν Ῥώµῃ Ποπλίου Πετρωνίου Τουρπιλιανοῦ καὶ Καισωνίου Παίτου), а в другом Флегонт сообщает своим читателям: «В Риме некая женщина родила двухголового младенца, которого по совету жрецов, приносящих жертвы, бросили в реку Тибр». Это произошло, когда архонтом в Афинах был Адриан, который позже стал императором, а консулами в Риме были император Траян в шестой раз и Тит Секст Африкан» (On Marvels 25: Ἐν Ῥώµῃ δικέφαλόν τις ἀπεκύησεν ἔµβρυον, ὃ ὑποθήκαις τῶν θυοσκόων εἰς τὸν Τίβεριν ποταµὸν ἐνεβλήθη, ἄρχοντος Ἀθήνησιν Ἀδριανοῦ τοῦ αὐτοκράτορος <ὕστερον> γενοµένου, ὑπατευόντων ἐν Ῥώµῃ αὐτοκράτορος Τραιανοῦ τὸ ἕκτον καὶ Τίτου Σεξτίου Ἀφρικανοῦ). Флегонт ссылается на эти исторические личности, поскольку любая из них привносит правдивость и чувство реальности в необычный рассказ. Птолемей же добавляет характерные мелкие, но излишние подробности, свойственные псевдодокументализму, включая в рассказ информацию о кличке и породе собаки, что дает читателю ощущение, что Птолемей приложил некоторые усилия для изучения этой отрывочной информации, однако, причина препарирования собаки не указана, ибо важна именно необычность истории, а не причины и следствия.
Со вторым анекдотом о волосатом сердце ситуация совершенно иная. Анекдот о Стихии представляет собой мифографический и парадоксографический гибрид, поскольку в нем чудо волосатого сердца сочетается с мифологической фигурой. Ознакомившись со случаем пса Бриарея и столкнувшись позже с волосатым сердцем Стихия, читатели, возможно, почувствовали, что они читают перефразированную историю с той лишь разницей, что собаку поменяли на человека. Однако в отличие от истории о Бриарее, которая читается как простой пример парадоксона, история о Стихии не имеет под собой никакой основы в исторической реальности. Вместо этого чудо о его волосатом сердце прочно обосновалось в непроверяемом мифологическом прошлом и относится к области мифа, когда его идентифицируют как любовника Геракла. Поэтому, хотя при знакомстве со второй сказкой у читателя может возникнуть первоначальное ощущение дежа вю, эти два анекдота действуют в тексте совершенно по–разному; первый — это прямая парадоксографическая сказка, а второй — гибрид мифологического и парадоксографического. Как и в случае с рассказом о Гилле, факт, что в анекдоте о Стихии чудо смешивается с мифом, означает, что ему не хватает надежности и авторитета. И снова мифологические элементы сказки функционируют на другом уровне реальности, чем парадоксографические черты; мифологические персонажи не могут быть обоснованы и помещены в историческое прошлое, что необходимо для того, чтобы парадоксон, волосатое сердце, функционировал как правдоподобное чудо. Поэтому, хотя читателям легко поверить в анекдот о Бриарее, в отличие от него, осязаемая реальность и правдоподобность чуда Стихия остается вне поля зрения читателей.
Анекдоту о Стихии предшествует история о том, как Одиссей выиграл соревнование по игре на флейте, исполнив Падение Трои Демодока. Ὡς Ὀδυσσεὺς ἐν Τυρρηνίᾳ ἠγωνίσατο αὐλητικὴν καὶ ἐνίκησεν· ηὔλησε δὲ Ἰλίου ἅλωσιν, Δηµοδόκου ποίηµα. Демодок — это вымышленный бард, который появляется в Одиссее, и этот анекдот больше нигде не засвидетельствован. То, что Птолемей приписывает победу Одиссея исполнению песни, которую он слышал в исполнении Демодока, когда он жил у феаков, является ловким трюком. Он наполнен гомеровской аллюзивностью и лукавым юмором, который кивает на собственную вымышленность, заставляя Одиссея выйти триумфатором с произведением, которое было сочинено великим бардом Демодоком и рассказывало о героических подвигах самого Одиссея. В результате правдивость анекдота о Стихии ставится под сомнение не только самим анекдотом, но и предшествующим ему анекдотом об Одиссее.

---

[1] Фотий Библиотека 147a, 10-13. «Одиссея сначала назвали Утисом, потому что у него были большие уши; он также говорит, что мать Одиссея не могла переносить дождь и, будучи беременной, родила на обочине дороги, и Одиссей назван так по этой причине» (Ὅτι Ὀδυσσεύς, διότι ὦτα µεγάλα εἶχεν, Οὖτις πρότερον ἐκαλεῖτο - ὑετοῦ δέ φησι γενοµένου µὴ ἀντισχοῦσαν τὴν µητέρα ἔγκυον οὖσαν κατὰ τὴν ὁδὸν τεκεῖν, καὶ τὸν Ὀδυσσέα διὰ τοῦτο οὕτως ὀνοµασθῆναι).
[2] Photius Bibliotheca 152b, 29-32. После того как Ахиллес был спасен из огня, мать назвала его Пуриссом, «спасенным из огня», но поскольку губы его были обожжены, отец назвал его Ахиллесом» (Ὡς Ἀχιλλεὺς διὰ µὲν τὸ ἐκ πυρὸς αὐτὸν σωθῆναι καόµενον ὑπὸ τῆς µητρὸς Πυρίσσοος ἐκαλεῖτο, διότι δὲ ἓν τῶν χειλέων αὐτοῦ κατακαυθείη, Ἀχιλλεὺς ὑπὸ τοῦ πατρὸς ὠνοµάσθη).
[3] Корни жанра уходят гораздо дальше, к роли мифа в эпической и дидактической поэзии, особенно в гекзаметровых каталогах Гесиода, которые записывали имена, семьи и деяния богов и героев, а также предоставляли материал и принцип структурирования для мифографических текстов. Кроме того, в некоторых отношениях мифография предвосхищает более ранние произведения хронографии, местных историков и генеалогов пятого века до н. э., такие как Генеалогии Гекатея и Акусилая, Истории Ферекида и многие тексты Гелланика. Однако мифологическое содержание этих произведений, как правило, является частью текста, охватывающего широкий хронологический диапазон, а не каталогом мифологических историй.
[4] Хотя Геродот останавливается на исторической фигуре Поликрата, поскольку он относится к так называемому человеческому веку, Фукидид (1.3) подробно рассказывает о военно–морском опыте Миноса, не делая никаких попыток отличить Миноса от человека из эпохи богов и героев.
[5] Современные ученые делят Библиотеку на три книги. Это разделение было введено в первом современном издании работы и не встречается в сохранившихся рукописях, хотя у нас есть свидетельства в виде цитат о том, что определенные истории были найдены в конкретных книгах Псевдо–Аполлодора, поэтому работа, похоже, действительно была разбита в древности на три книги. Первая книга рассказывает о начале Вселенной, богах и смертном роде Девкалиона, сына Прометея. Во второй книге рассматривается родословная Инаха, аргивского речного бога. Третья книга обрывается, и оставшаяся часть текста существует только в сокращенном виде, и то, что осталось от книги, а также сохранившиеся эпитомы конца текста, показывают, что третья книга была посвящена родословной Агенора, смертного сына Посейдона, до 3.96, когда Псевдо–Аполлодор начал собирать все концы и генеалогии вместе, чтобы подготовиться к рассказу о Троянской войне, кульминационном событии греческой мифологии.
[6] Большую часть содержания работы Гигина можно разделить на три сегмента: (1) краткую теогонию, содержащую генеалогию богов; (2) повествование о мифах; и (3) списки, составленные из различных мифов по отдельным рубрикам; работа также содержала оглавление, что значительно облегчало поиск конкретной информации.
[7] Работа Парфения — один из немногих мифографических текстов, сохранившихся в более или менее целостном виде до наших дней, а также один из немногих, которые мы можем с уверенностью датировать периодом между 52 и 26 гг. до н. э.. Датировка основана на эпистолярном посвящении Корнелию Галлу в прологе Erotica Pathemata; более ранняя дата представляет собой terminus post quem, когда Галл активно творил и переехал в Рим, а более поздняя дата представляет собой terminus ante quem, когда Галл совершил самоубийство.
[8] Повествования Конона (Διηγήσεις), как полагают, датируются временем правления Августа, скорее всего, между 36 г. до н. э. и 10 г. н. э. За исключением пятидесяти двух строк, содержащих части двух историй на двух фрагментах папируса, работа Конона не сохранилась в оригинальной форме, только в эпитоме Фотия в его Библиотеке (кодекс 186). Эпитома Фотия показывает, что Конон записывает несколько тех же мифов, которые были включены в Erotica Pathemata Парфения, а некоторые другие рассказы дополняют друг друга (II, ср. X Parth., X, ср. VI Parth. и XXIII, ср. VI и XXXIV Parth.), что предполагает осведомленность о работе его старшего современника. Это также показывает, что в тексте преобладали легенды об основании городов, культовые и местные этиологии. Эта смесь трагической любовной темы и этиологического мифа прослеживается во всех работах Конона, и многие из его мифов отличаются от обычных повествований и не имеют других свидетельств.
[9] Дата написания Метаморфоз неизвестна, хотя часто предполагается, что это второй–третий век нашей эры. Несмотря на свое латинское имя, Антонин писал на простом и непритязательном греческом языке, но был ли он греком или римлянином, неизвестно.
[10] Под каким названием эти произведения назывались в древности, неизвестно; именно поэтому попытка определить и установить жанр по древним критериям так трудна.
[11] В Периэгезисе Гекатея Милетского проявляется интерес к чужеземным обычаям, флоре и фауне. Перипл Псевдо–Скилакса, который предположительно является записью путешествия Скилакса Кариандского (шестой век до н. э.) вниз по Инду по приказу Дария, наносит на карту береговые линии по мере исследования новых территорий и полон описаний экзотических и далеких земель. Важными предшественниками были также работы ионийских логографов пятого века до нашей эры: Персика, Эфиопика и Перипл Харона из Лампсака, а также Персика Дионисия из Милета, все из которых теперь полностью утрачены. Некоторые фрагменты Лидиаки Ксанфа Лидийского свидетельствуют об интересе к природным явлениям и чужим обычаям, а Персика Гелланика Лесбосского также рассматривала обычаи чужих народов. В Истории Геродота много чудесного материала; в своем прологе он рекламирует чудеса и говорит, что крайние точки мира обычно воспринимаются как обладающие самыми красивыми и редкими вещами (Истории 3.116). К более поздним произведениям, написанным под влиянием Геродота, относятся Индика Ктесия и Индика Мегасфена. Однако восьмая книга Филиппики Феопомпа получила известность благодаря своим отступлениям о чудесах, а более поздние источники (Диоген Лаэрций 1.115-116; Аполлоний Чудесные истории 10) ссылаются на работу Феопомпа, посвященную чудесам (Θαυµάσια).
[12] Филостефан был учеником Каллимаха, который сосредоточился на чудесах, связанных с водой, особенно с реками, и, возможно, написал стихотворную парадоксографию (Tzetzes Chiliades 7.650-1).
[13] Архелаю приписывается парадоксографический труд под названием Ἰδιοφυῆ или Особые явления (Диоген Лаэрций 4.17), и он описывал paradoxa в эпиграммах на Птолемея, то ли Филадельфа, то ли Эвергета (Антигон Собрание чудесных изысканий 19).
[14] К ним относятся Филон из Гераклеи, который писал в основном о paradoxa животных; Стратон из Лампсака, учитель–перипатетик Птолемея Филадельфа, который писал трактаты о странных животных; Бол из Мендеса, которому приписывают труды о сверхъестественных явлениях, и Мирсил из Мефимны, который написал сборник об исторических чудесах.
[15] В их числе Периплы Нимфодора Сиракузского и работы Полемона Периэгета; труды Агатархида Синдского, который писал историографические и географические работы, но всегда проявлял живой интерес к paradoxa; Ямбул, который писал о своем якобы морском путешествии в блаженную и утопическую страну, которая полна paradoxa (Диодор 2.55-60.); и Николай из Дамаска, который написал сборник paradoxa, посвященный обычаям разных народов, и посвятил его царю Ироду.
[16] Например: Антигон Собрание удивительных историй, 22: «Летучая мышь — единственная птица, у которой есть зубы, грудь и молоко». Аристотель говорит, что у тюленей и китов также есть молоко, и он записывает нечто еще более удивительное, чем это, что на Лемносе из козленка выдоили столько молока, что из него сделали сыр» (Ἡ νυκτερὶς δὲ µόνον τῶν ὀρνέων ὀδόντας ἔχει καὶ µαστοὺς καὶ γάλα. φησὶν δὲ ὁ Ἀριστοτέλης καὶ φώκην καὶ φάλαιναν ἴσχειν γάλα. τούτων δὲ οὐχ ἧττον καταγράφει τερατῶδες- ἐν Λήµνῳ γάρ φησιν ἀµελχθῆναι γάλα τράγου τοσοῦτον, ὥστε τροφαλίδας γενέσθαι). Другой пример: Аполлоний Чудесные истории 14: «Филарх в восьмой книге своего исторического трактата говорит, что в Персидском заливе есть источник воды, и если человек натирает ею ноги, то его гениталии сразу чрезвычайно увеличиваются. У некоторых людей гениталии вообще не сокращаются, а у других возвращаются к нормальному размеру, но только после больших страданий и лечения» (тΦύλαρχος ἐν τῇ ηʹ τῶν ἱστοριῶν [καὶ] κατὰ τὸν Ἀράβιόν φησι κόλπον πηγὴν εἶναι ὕδατος, ἐξ οὗ εἴ τις τοὺς πόδας χρίσειεν, συµβαίνειν εὐθέως ἐντείνεσθαι ἐπὶ πολὺ τὸ αἰδοῖον, καί τινων µὲν µηδ' ὅλως συστέλλεσθαι, τινῶν δὲ µετὰ µεγάλης κακοπαθείας καὶ θεραπείας ἀποκαθίστασθαι).
[17] Возможно, что под рыбой–паном у Птолемея подразумевается рыба–козел, которая в императорский период была чрезвычайно популярной и дорогой рыбой, которую не ели как деликатес, а скорее использовали в качестве источника развлечения и эстетического удовольствия; хотя рыбы невзрачны и часто сероваты на вид, они способны менять свою окраску в зависимости от текущей деятельности, а когда они задыхаются, у них появляется изменчивая калейдоскопическая игра цвета, которая постепенно исчезает (Плиний Естественная история 9.66; Сенека Естественные вопросы 3.17.2 и 3.18.1). Римляне, очевидно, получали удовольствие от наблюдения за этим зрелищем, и описание Птолемея может быть намеком на это якобы чудо природы.
[18] Например, Псевдо–Аристотель (Об услышанных чудесах, 12) пишет: «Говорят, что пенис куницы не похож на пенисы других животных, он всегда твердый, как кость. Говорят, что он служит отличным лекарством от странгурии, и его принимают в виде порошка» (Τὸ τῆς ἰκτίδος λέγεται αἰδοῖον εἶναι οὐχ ὃµοιον τῇ φύσει λοιπῶν ζῴων, ἀλλὰ στερεὸν διὰ παντὸς οἷοω ὀστοῦν, ὃπως ἄν ποτε διακειµένη τύχῃ. Φασί δὲ στραγγουρίας αὐτὸ φάρµακον εἶναι ἐν τοῖς ἀρίστοις, καὶ δίδοσθαι ἐπιξυόµενον).
[19] Возможный пример гибридного текста был приписан Лисимаху Александрийскому, который может быть или не быть тем самым Лисимахом, который, согласно Иосифу, написал об исходе евреев из Египта. Похоже, что Лисимах писал о мифологических чудесах в своих Theban Paradoxes, но эта работа не сохранилась ни в каком виде, поэтому мы не можем сравнить его текст с текстом Птолемея.
[20] Единственным исключением являются Чудесные истории Аполлония (Ἱστορίαι Θαθµάσιαι), который, как я уже упоминал выше, является самым ранним из сохранившихся текстов, содержащих чудеса о людях, с такой информацией, как, «Евдокс Родосский говорит, что есть кельты, которые слепы днем, но способны видеть ночью», (Εὔδοξος ὁ ῾Ρόδιος περὶ τὴν Κελτικὴν εἶναι τι ἔθνος φησίν, ὃ τὴν ἡµὲραν οὐ βλέπειν, τὴν δὲ νύκτα ὁρᾶν). Однако, несмотря на то, что работа содержит некоторые человеческие аномалии, человеческие чудеса Аполлония значительно превосходят его традиционные paradoxa, посвященные таким темам, как зоология, ботаника, гидрография, минералогия и этнография.
[21] Плиний Естественная история 9.4.9-11; Павсаний Описание Греции 9.21.1; Элиан О свойствах животных 13.21 и 17.9.
[22] Например, кости Тантала хранились в бронзовом сосуде в Аргосе (Павсаний Описание Греции 2.22.2), кости его сына Пелопса — в бронзовом ларце в Олимпии (Павсаний Описание Греции 6.22.1), останки Ореста хранились в Спарте (Павсаний Описание Греции 3.11.10), Эдипа — на холме Ареса в Афинах (Павсаний Описание Греции 1.28.7), а в храме в Танагре хранился Тритон (Павсаний Описание Греции 9.20.4-5).
[23] Например, Помпей Магн основал музей, в котором хранились изображения человеческих диковинок в натуральную величину (Плиний Естественная история, 7.3). Тела Пузиона и Секундилла, самых высоких людей, живших в царствование Августа, сохранялись в садах Саллюстия в Риме из–за их необычайного роста, а тела Мания Максима и М. Туллия, двух карликов ростом всего в два локтя (три фута), были выставлены на всеобщее обозрение (Естественная история Плиния, 7.16). Рядом с императором Домицианом стоял мальчик в красной ливрее с крошечной головкой (Suetonius Domitian 4), карлик Конопас был любимцем Юлии, внучки Августа, и была еще карлица Андромеда, вольноотпущенница старшей Юлии (Pliny Natural History 7.16). Более того, интерес Августа к человеческим диковинкам был настолько велик, что согласно Светонию, если в столицу привозили что–то необычное или редкое, Август имел привычку выставлять это на обозрение в день, когда не было запланировано никаких других представлений (Suetonius Augustus 43).
[24] Хотя, поскольку Флегонт упоминает кентавра, выставленного на всеобщее обозрение в Риме (О чудесах 34-35), это говорит о том, что, по крайней мере, в Риме человеческие диковинки было легко найти, будь то в музеях или на рынках монстров.
[25] Photius Bibliotheca 109b. Это удивительно похоже на анекдот в Чудесных историях парадоксографа Аполлония 24: «Евдокс Родосский говорит, что на территории кельтов есть народ, который видит не днем, а ночью» (Εὔδοξος ὁ Ῥόδιος περὶ τὴν Κελτικὴν εἶναί τι ἔθνος φησίν, ὃ τὴν ἡµέραν οὐ βλέπειν, τὴν δὲ νύκτα ὁρᾶν).
[26] Считается, что произведение датируется второй половиной II века н. э. Датирование основано на упоминании Ямвлихом войны, которую Луций Вер вел против парфянского царя Вологеза III в 162-165 годах н. э. В центре романа — испытания и злоключения главных героев, Родана и Синониды, которые включают убийство и распятие, когда они пытаются сбежать от жестокого вавилонского царя Гарма, желающего заполучить Синониду; это приводит к приключениям по всему Ближнему Востоку.
[27] Ядовитые мед и пчелы также встречаются в Естественной истории Плиния 21.44.74-78; De Re Rustica Колумеллы 9.4; и в Анабасисе Ксенофонта 4.8.

Глава 4. Птолемей и мифологические ревизионистские игры императорского периода

В предыдущей главе мы увидели, как Птолемей объединял мифы с paradoxa; результат подчеркивает вымышленность его гибридных анекдотов, но также ставит под сомнение правдоподобность самой Новой истории. В этой главе мы также рассмотрим отношение Птолемея к мифу, но с другой точки зрения. Я исследую различные способы, которыми Птолемей пересматривает мифы, и при этом я стремлюсь пролить свет на то, как, приводя фальшивые источники и ставя под сомнение авторитет Гомера, Птолемей поднимает вопросы о том, насколько надежен или правдив миф, а также сам Гомер.

Легенда о Левкадской скале

Я начну с обсуждения самого пространного отрывка в эпитоме Фотия, в котором подробно перечисляются те, кто, чтобы излечиться от болезни любви, прыгнули с Левкадской скалы. Самая известная версия древней легенды о скале связана с Сафо. «На острове Левка есть храм Аполлона Левката и «прыжок», где по словам Менандра, «Сафо, как говорят, от безумной страсти к надменному Фаону, первой бросилась с видимой издалека скалы, взывая в молитве к тебе, о повелитель и господин» ( Ἔχει δὲ τὸ τοῦ Λευκάτα Ἀπόλλωνος ἱερὸν καὶ τὸ ἅλµα τὸ τοὺς ἔρωτας παύειν πεπιστευµένον· οὗ δὴ λέγεται πρώτη Σαπφώ ὥς φησιν ὁ Μένανδρος τὸν ὑπέρκοµπον θηρῶσα Φάων’ οἰστρῶντι πόθῳ ῥῖψαι πέτρας ἀπὸ τηλεφανοῦς ἅλµα κατ’ εὐχὴν σήν, δέσποτ’ ἄναξ). Этот фрагмент Менандра из Левкадянки цитирует Страбон (10.2.9.1-6), который приводит эту историю как часть географического описания скалы. Далее Страбон говорит, что утверждение Менандра, будто счет прыгунам открыла Сафо, неверно; вместо этого он приводит альтернативный рассказ, более правдоподобный: «Хотя Менандр говорит, что Сафо была первой, кто совершил прыжок, те, кто лучше него разбирается в древности, говорят, что номером один является [мифический герой] Кефал, который был влюблен в Птерела, сына Дейонея. У левкадцев был старинный обычай: каждый год во время жертвоприношения в честь Аполлона они для отвращения зла сбрасывали с этой скалы какого–нибудь преступника, прикрепляя к нему крылья и всевозможных птиц, чтобы своим порханием они смягчали прыжок, тогда как люди, рассаженные в рыбацких лодках по всему периметру под скалой, подбирали жертву и, взяв ее на борт, в целости и сохранности выдворяли за пределы своих границ» (10.2.9.6-15: ὁ µὲν οὖν Μένανδρος πρώτην ἁλέσθαι λέγει τὴν Σαπφώ, οἱ δ’ ἔτι ἀρχαιολογικώτεροι Κέφαλόν φασιν ἐρασθέντα Πτερέλα τὸν Δηιονέως. ἦν δὲ καὶ πάτριον τοῖς Λευκαδίοις κατ’ ἐνιαυτὸν ἐν τῇ θυσίᾳ τοῦ Ἀπόλλωνος ἀπὸ τῆς σκοπῆς ῥιπτεῖσθαί τινα τῶν ἐν αἰτίαις ὄντων ἀποτροπῆς χάριν, ἐξαπτοµένων ἐξ αὐτοῦ παντοδαπῶν πτερῶν καὶ ὀρνέων ἀνακουφίζειν δυναµένων τῇ πτήσει τὸ ἅλµα, ὑποδέχεσθαι δὲ κάτω µικραῖς ἁλιάσι κύκλῳ περιεστῶτας πολλοὺς καὶ περισώζειν εἰς δύναµιν τῶν ὅρων ἔξω τὸν ἀναληφθέντα).
Страбон историзирует легенду о скале, и мифологический аспект отсутствует и в рассказе о ней у Элиана: «На острове Левка есть высокий мыс, на котором построен храм Аполлона, а поклоняющиеся ему называют его Аполлоном Актионским. Когда наступает праздник, на котором в честь бога совершается прыжок, народ приносит в жертву мухам быка, и, насытившись кровью, те исчезают» (On the Characteristics of Animals 11.8.4-9: ἐν δὲ τῇ Λευκάδι ἄκρα µέν ἐστιν ὑψηλή, νεὼς δὲ Ἀπόλλωνι ἵδρυται, καὶ Ἄκτιόν γε αὐτὸν οἱ τιµῶντες ὀνοµάζουσιν. οὐκοῦν τῆς πανηγύρεως ἐπιδηµεῖν µελλούσης, καθ’ ἣν καὶ τὸ πήδηµα πηδῶσι τῷ θεῷ, θύουσι βοῦν ταῖς µυίαις, αἳ δὲ ἐµπλησθεῖσαι τοῦ αἵµατος ἀφανίζονται).
Птолемей, кажется, пародирует критицизм Страбона и Элиана. Именно поэтому я решил привести отрывок целиком, несмотря на его пространность, чтобы дать представление об общем содержании и контексте, а также потому, что необычно, что такой обширный отрывок сохранился у Фотия в деталях:

Ὡς ἡ Λευκὰς πέτρα ἀπὸ Λεύκου τοῦ Ὀδυσσέως ἑταίρου τὴν κλῆσιν ἔλαβεν, ὃς Ζακύνθιος µὲν γένος ἦν, ἀνῃρέθη δ’, ὥς φησιν ὁ ποιητής, ὑπ’ Ἀντίφου· τοῦτον ἱδρύσασθαί φασι καὶ ἱερὸν Λευκάτου Ἀπόλλωνος. Τοὺς µὲν οὖν καθαλλοµένους ἀπὸ τῆς πέτρας παύεσθαί φασι τοῦ ἔρωτος. Καὶ ἡ αἰτία· µετὰ τὸν Ἀδώνιδός φασι θάνατον περιερχοµένη καὶ ζητοῦσα ἡ Ἀφροδίτη εὗρεν αὐτὸν ἐν Ἄργει πόλει τῆς Κύπρου ἐν τῷ τοῦ Ἐριθίου Ἀπόλλωνος ἱερῷ, καὶ ἀνεῖλεν αὐτόν, ἀνακοινωσαµένη Ἀπόλλωνι καὶ τὸν περὶ Ἀδώνιδος ἔρωτα. Ὁ δ’ Ἀπόλλων ἀγαγὼν αὐτὴν ἐπὶ τὴν Λευκάδα πέτραν προσέταξε ῥῖψαι κατὰ τῆς πέτρας· ἡ δὲ ἑαυτὴν ῥίψασα ἐπαύσατο τοῦ ἔρωτος. Ζητούσης δὲ τὴν αἰτίαν εἰπεῖν λέγεται τὸν Ἀπόλλωνα, ὡς µάντις ὢν ἐγνώκει διότι ὁ Ζεύς, ἀεὶ ἐρῶν Ἥρας, ἐρχόµενος ἐπὶ τῇ πέτρᾳ ἐκαθέζετο καὶ ἀνεπαύετο τοῦ ἔρωτος.	Левкадская скала получила свое название от Левка, спутника Одиссея, который был закинфянином по происхождению. Поэт говорит, что его убил Антиф; этот человек, как говорят, основал храм Аполлона Левката. Поэтому те, кто прыгает со скалы, говорят, освобождаются от своей любви. По этой причине, говорят, после смерти Адониса Афродита, бродила по окрестностям в его поисках. Она нашла его в Аргусе, городе на Кипре, в храме Аполлона Эрифия, и унесла его, поделившись с Аполлоном тайной своей любви к Адонису. Аполлон привел ее к Левкадской скале и велел броситься с нее; она бросилась, и любовь ее [к Адонису] прекратилась. На ее расспросы, говорят, Аполлон сказал ей, что как пророк он знал, что это сработает, потому что Зевс, влюбленный в Геру, пошел к скале, сел на нее и освободился от своей любви.
Καὶ πολλοὶ δὲ ἄλλοι καὶ πολλαὶ ἔρωτι κάµνουσαι ἀπηλλάγησαν τοῦ ἔρωτος, ἐπεὶ τῆς πέτρας καθήλαντο. Ὡς καὶ Ἀρτεµισία ἡ Λυγδάµιδος, ἡ τῷ Πέρσῃ συστρατεύσασα, ἐρασθεῖσα Δαρδάνου Ἀβυδηνοῦ καὶ ὑπερορωµένη ἐκκόψειε τοὺς ὀφθαλµοὺς κοιµωµένου, τῆς δ’ ἐπιθυµίας κατὰ θεῶν µῆνιν ἐπιταθείσης, πορευθεῖσα κατὰ χρησµὸν εἰς Λευκάδα ἔρριψεν ἑαυτὴν κατὰ τῆς πέτρας καὶ ἀναιρεθεῖσα ἐτάφη. Καὶ Ἱπποµέδοντά φησιν Ἐπιδάµνιον, παιδὸς ἐγχωρίου ἐρασθέντα καὶ µὴ τυγχάνοντα, ὅτι πρὸς ἕτερον κλίνειεν, ἀνελεῖν, εἰς δὲ τὴν Λευκάδα παραγενόµενον καὶ ῥίψαντα ἑαυτὸν ἀποθανεῖν. Καὶ Νικόστρατον δὲ τὸν κωµικὸν Τεττιγιδαίας τῆς Μυριναίας ἐρασθέντα ῥῖψαι ἑαυτὸν καὶ ἀπαλλαγῆναι τοῦ ἔρωτος. Μάκητα δέ φασι τὸν Βουθρώτιον Λευκοπέτραν ἐπικληθῆναι διότι τετράκις αὑτὸν καταβαλὼν τῶν ἐρωτικῶν κακώσεων ἀπαλλάττοιτο.	И многие другие, мужчины и женщины, страдавшие от любви, освобождались от нее, прыгая вниз со скалы. Артемисия, дочь Лигдамида, которая была в походе на стороне Персии, влюбилась в Дардана из Абидоса, но он не замечал ее, поэтому она выколола ему глаза, пока он спал. Когда из–за гнева богов ее страсть усилилось, она по указанию оракула отправилась в Левкаду, бросилась со скалы, убилась и была погребена. Автор рассказывает, что Гиппомедон из Эпидамна любил мальчика из своей страны, но не смог увлечь его, так как мальчик был увлечен другим, поэтому он убил мальчика, пошел к Левкаде, прыгнул и так покончил с собой. Комик Никострат любил Тетигидею из Миринеи; он прыгнул и излечился от своей любви. Макет из Бутротия, говорят, носил прозвище «Белая скала», потому что он освободился от зла любви, спрыгнув четыре раза.
Καὶ πλῆθος ἄλλο οὕτως ἀπαλλαγῆναι λέγεται. Καὶ Βουλαγόραν δὲ τὸν Φαναγορίτην ἐρασθέντα Διοδώρου τοῦ αὐλητοῦ, καταβαλόντα αὑτὸν ἀναιρεθῆναι γηραιὸν ἤδη ὄντα. Ἀναιρεθῆναι δὲ καὶ Ῥοδόπην Ἀµισηνὴν καταβαλοῦσαν ἑαυτήν, διδύµων παίδων σωµατοφυλάκων Ἀντιόχου τοῦ βασιλέως ἐρασθεῖσαν, οἷς ὀνόµατα Ἀντιφῶν καὶ Κῦρος. Χαρῖνος δὲ ἰαµβογράφος ἠράσθη Ἔρωτος εὐνούχου τοῦ Εὐπάτορος οἰνοχόου, καὶ πιστεύσας τῷ περὶ τῆς πέτρας λόγῳ κατέβαλεν ἑαυτόν· ἐπεὶ δὲ καταβαλὼν τὸ σκέλος κατεάγη καὶ ὑπὸ ὀδύνης ἐτελεύτα, ἀπέρριψε τάδε τὰ ἰαµβεῖα·	Многие другие, как говорят, умертвили себя таким образом. Фанагориец Булагор, любивший флейтиста Диодора, бросился [со скалы] и погиб, будучи уже в преклонном возрасте. Родопа из Амисена погибла, бросившись со скалы, потому что любила мальчиков–близнецов, которые были телохранителями царя Антиоха; их звали Антифон и Кир. Ямбограф Харин любил евнуха Эроса, виночерпия Евпатора, и, поверив легенде о скале, бросился с нее, но из–за прыжка сломал ногу и умер от боли, произнося следующие ямбические стихи:
ἔρροις πλανῆτι καὶ κακὴ πέτρη Λευκάς, Χαρῖνον, αἲ αἴ, τὴν ἰαµβικὴν Μοῦσαν κατῃθάλωσας ἐλπίδος κενοῖς µύθοις. τοιαῦτ’ Ἔρωτος Εὐπάτωρ ἐρασθείη.	В ад убирайся, обманчивый камень Левкадский, Увы, увы, пустыми посулами ты сжег надежды ямбической музы Харина, Пусть Евпатор насладится Эросом.
Νιρεὺς δὲ Καταναῖος ἠράσθη τῆς Ἀττικῆς Ἀθηναίας, καὶ ἐλθὼν κατέβαλεν ἑαυτὸν ἀπὸ τῆς πέτρας, καὶ ἀπελύθη τοῦ διοχλοῦντος· πεσὼν δ’ οὖν, εἰς δίκτυον ἐνέπεσεν ἁλιέως ἐν ᾧ ἀνειλκύσθη σὺν κιβωτῷ χρυσίου· ἐπεδικάζετο δὲ πρὸς τὸν ἁλιέα περὶ τοῦ χρυσίου, ἀλλ’ ὁ Ἀπόλλων νυκτερινῇ ὄψει ἀπέστησεν αὐτὸν τοῦ ἐπιδικάζεσθαι δέον εὐχαριστεῖν ὑπὲρ τῆς ἀπαλλαγῆς, ἀπειλησάµενος, ἀλλὰ µὴ καὶ ἀλλότριον περιεργάζεσθαι χρυσίον.	Нирей из Катаны полюбил Афину из Афин, подошел к скале, бросился с нее и освободился от своей беды. Но во время прыжка он попал в сети рыбака и был вытащен вместе с сундуком золота. Нирей обратился в суд против рыбака по поводу золота, но ночью к нему явился Аполлон и пригрозил ему, сказав, чтобы он прекратил свои притязания и благодарил за избавление, и что не следует зариться на чужое золото».

Птолемей начинает свой отрывок так же, как и Страбон, объясняя и обосновывая мифологическое происхождение скалы, но при этом не упоминает самую известную связанную с ней личность, Сафо. Вместо этого он объясняет, что Левк был спутником Одиссея, и в подтверждение ссылается на Илиаду, где Левк встретил свою смерть от руки Антифа: «Вот Антиф в блестящей броне, сын Приама, метнул в толпу острое копье, но промахнулся мимо Аякса и поразил Левка, храброго спутника Одиссея, в пах, когда тот тащил труп, так что тело выпало из его рук, и он упал рядом» (4.489-493: τοῦ δ’ Ἄντιφος αἰολοθώρηξ Πριαµίδης καθ’ ὅµιλον ἀκόντισεν ὀξέϊ δουρί. τοῦ µὲν ἅµαρθ’, ὃ δὲ Λεῦκον Ὀδυσσέος ἐσθλὸν ἑταῖρον βεβλήκει βουβῶνα, νέκυν ἑτέρωσ’ ἐρύοντα· ἤριπε δ’ ἀµφ’ αὐτῷ, νεκρὸς δέ οἱ ἔκπεσε χειρός). Упомянув Гомера, Птолемей придает своему рассказу достоверность и напоминает читателям, хорошо знакомым с Илиадой, о том месте, где убивают Левка. Птолемей связывает гомеровского Левка с Левком, основавшим храм Аполлона Левката, относительно которого Сервий приводит этиологический миф о попытке Аполлона похитить и изнасиловать его, но тот бросился со скалы, чтобы избежать беды (Commentary on the Aeneid of Virgil 3.279). Эти два мифологических персонажа кроме имени, похоже, не имеют между собой никакой связи, разве только Левк, который прыгнул со скалы, выжил и стал спутником Одиссея.
Говоря о происхождении названия скалы, Птолемей по примеру Страбона и Элиана попытался привнести в мифологическую историю этиологический контекст, однако далее он открывает список прыгунов не Сафо и не Кефалом, а Афродитой, и это означает, что запись Птолемея является более древней, первоначальной версией мифа, существовавшей до связывания со скалой Сафо.
Странное исключение из списка Сафо может быть намеренным шагом, поскольку басня о ней навязла на зубах и повторение старой истории не будет соответствовать формату произведения с названием Новая история. Другим удивительным упущением является Кефал который, по утверждению Страбона, был первым прыгуном. Если учесть возможность того, что Птолемей мог знать о рассказе Страбона через информацию о прыжках людей и попадании их в сети рыбаков (подробнее см. ниже), то возможно, что пропуск Кефала связан с рассказом Страбона, и Птолемей не хотел явно ссылаться на него, предпочитая предложить новую версию событий.
Птолемей вносит в устоявшуюся ревизионистскую традицию свой вклад. Однако, изменив историю и поставив во главе перечня ныряльщиков не Сафо или Кефала, а Афродиту, Птолемей получает возможность заставить богиню пристать к Аполлону с расспросами, и Аполлон отвечает, что, будучи пророком, он знал, что когда Зевс полюбил Геру, он пошел к скале, сел там и освободился от своей любви. Эта странная и двусмысленная фраза заставила Камерона утверждать, что это можно читать только как шутку; брак Зевса и Геры не был удачным, не говоря уже о любви, поскольку Зевс был отъявленным ходоком. Однако, несмотря на похождения Зевса, кажется, что даже серийный прелюбодей иногда может быть влюблен в свою супругу, что может быть препятствием, когда вы хотите добиваться других женщин. Таким образом, из этой строки следует, что когда любовь к Гере одолела Зевса, он решил, согласно рассказу Птолемея, пойти и сесть на Левкадской скале, чтобы избавиться от нее и дать себе свободу для охоты за любой смертной или нимфой, попавшейся ему на глаза.
По мере развития отрывка список прыгунов у Птолемея становится все более надуманным, что делает рассказ все более комичным, поскольку он переходит в фарс. Например, Птолемей утверждает, что Артемисия Галикарнасская прыгнула и убилась после того, как влюбилась и затем искалечила полководца Дардана, когда он не ответил на ее чувства. Этот анекдот изображает слабую и эмоциональную Артемисию, тогда как Геродот характеризовал ее как умного тактика (7.99; 8.69; 8.87-88; 8.101-103). Затем Птолемей говорит, что некий Гиппомедон из Эпидамна (не путать с Гиппомедоном, который был одним из семи противников Фив) прыгнул со скалы после убийства мальчика на своей родине, в Албании, и что комик Никострат прыгнул, чтобы преодолеть желание обладать женщиной. Затем следует утверждение Птолемея о том, что неизвестный в других местах Макет из Бутротия был серийным прыгуном, поскольку он пережил прыжок со скалы не менее четырех раз. То, что Макет пережил несколько прыжков, явно задумано с юмором, поскольку он представлен как человек, у которого проблемы с любовью. Это также предполагает, что Птолемей сатирически высмеивает любовную поэзию, подобную поэзии Сафо, где люди постоянно впадают в состояние всепоглощающей любви, что видно на примере Макета здесь и серийного прелюбодея Зевса выше. Возможно, Птолемей имеет в виду стих Анакреонта, в котором Макет — серийный прыгун, рискующий жизнью четыре раза: «Снова поднявшись на камень Левкадский, я падаю в серое море, опьяненный любовью» (ἀρθεὶς δηὖτ᾽ἀπὸ Λευκάδος πέτρης ἐς πολιὸν κῦµα κολυµβῶ µεθύων ἔρωτι), и как и у Анакреонта, здесь в шутку обыгрывающая мысль, что от эроса можно спастись, умерев, но не обязательно прыгнув со скалы, поскольку и Макет, и Зевс используют скалу как инструмент, позволяющий им менять дам сердца как перчатки.
Легкомысленный характер отрывка закрепляется двумя последними прыгунами, ямбическим поэтом Харином и Ниреем из Катаны. О Харине нет других записей, и наверняка Птолемей выдумал его для конкретной роли в этом отрывке. По словам Птолемея, этот Харин был влюблен в евнуха–чашника Митридата Евпатора по имени Эрос и хотел избавиться от сладкой напасти. Здесь Птолемей каламбурит с именем евнуха и страстью (эрос) Харина к нему. Этот анекдот продолжает шутку о том, что прыжок со скалы не обязательно избавляет от эроса, так как, к несчастью для бедного Харина, когда он прыгнул, он был вознагражден не быстрой, а томительной и мучительной смертью. Однако, несмотря на страдания, Харин остался верен своему таланту и профессии, найдя время, чтобы, умирая, сочинить на коленке забавное ямбическое стихотворение, в котором он проклинает Белую скалу и желает Евпатору успеха с Эросом. В контексте сказки этот анекдот имеет двойной смысл: Эрос, означающий страсть, и евнух Эрос. Подразумевается, что Евпатор также неровно дышал к виночерпию, что, по–видимому, отражает идею погони за эросом ради эроса.
Последний прыгун, Нирей из Катаны, опять же не имеет аналогов. Как и многие до него, Нирей прыгнул, чтобы избавиться от своего недуга, но после его прыжка произошел удивительный поворот: вместо того чтобы прыгнуть в пасть к смерти, Нирей попал в рыбацкую сеть с сундуком золота, и он решил, что он имеет право на это золото, а не рыбак, который поймал и его, и сундук. Нирей попытался обратиться в суд, чтобы потребовать золото, но Аполлон вмешался и посоветовал Нирею благодарить свой жребий. Именно обстоятельства, связанные с прыжком Нирея, позволяют Птолемею сохранить юмористический подход к мифу о Левкадской скале, потому что, хотя его любовь к афинянке Афине, возможно, угасла, его стремление к богатству не изменилось, поскольку он пытается использовать возможность оказаться в нужное время в нужном месте. Анекдот также предполагает, что Птолемей мог знать о версии Страбона или, по крайней мере, об источнике, которым пользовался Страбон, поскольку Страбон упоминает, что пленников сбрасывали со скалы и они попадали в сети рыбаков внизу, что подробно повторяет судьбу Нирея.
Завершая свою версию легенды этим анекдотом, Птолемей, по–видимому, тщательно спланировал рассказ, поместив Аполлона в начале отрывка и в конце, создав кольцевую схему. Аполлон фигурирует в качестве персонажа и в первом (с Афродитой), и в последнем (с Ниреем) рассказах.
Содержание отрывка показывает, что Птолемей обращается к широкому кругу мифов и литературы, поскольку он, похоже, сатирически высмеивает скалистое лекарство от проблемной любви и даже любовную поэзию и ее озабоченность всепоглощающей страстью. Как я уже упоминал, хотя легенда о Левкадской скале не является гомеровским мифом, обработка этой легенды Птолемеем является частью современной тенденции мифологического и гомеровского ревизионизма. Теперь я рассмотрю, как в эту литературную тенденцию вписывается Птолемей.
Однако важно отметить, что Птолемей также предлагает (часто с юмором) альтернативные варианты известных мифов из эпического цикла, которые не связаны напрямую с Гомером, например, в его пересказе очистки Гераклом Авгиевых конюшен:

Καὶ ὡς Μενέδηµος Ἠλεῖος Βουνέα υἱὸς ὑπέδειξεν Ἡρακλεῖ περὶ τῆς καθάρσεως τοῦ Αὐγέου κόπρου, ὥστε ἀποστρέψαι τὸν ποταµόν· ὃν καὶ συµµαχῆσαι Ἡρακλεῖ ἐν τῷ πρὸς Αὐγέαν πολέµῳ φασίν, ἀναιρεθέντα δὲ ταφῆναι ἐν Λεπρέῳ παρὰ πεύκης δένδρῳ.

Менедем из Элиды, сын Буния, тайно открыл Гераклу, как очистить конюшни Авгия, отведя реку; говорят, что этот человек сражался вместе с Гераклом в его борьбе с Авгием, был убит и погребен в Лепреоне рядом с сосной.

В этом анекдоте Птолемей пересматривает миф о пятом труде Геракла, включая в него персонажа Менедема и утверждая, что это Менедем придумал отвести реку, чтобы очистить конюшни; получается, что в завершении труда Геракл во многом обязан изобретательности Менедема. Здесь присутствует тонкое чувство иронии, заключающееся в том, что Менедем, умерший в месте, воняющем навозом, после смерти будет окружен гораздо более привлекательным ароматом. Здесь также может быть подспудная литературная игра с сатирической пьесой Ликофрона Менедем, поскольку Птолемей проявляет интерес к Ликофрону в других местах Новой истории. Как мы увидим, Птолемей открыто ставит под сомнение авторитет Гомера или тонко подрывает гомеровский миф.

Гомеровские цитаты

Ко времени Птолемея Гомер занял прочное место в центре греческой (и римской) пайдейи, он стал олицетворением греческой культуры и даже самого грецизма. Это был период, когда умение цитировать Гомера стало способом утвердить свое место среди культурной и образованной греческой элиты, поэтому неудивительно, что в Новой истории мы находим строки гомеровской поэзии, которые Птолемей анализировал и комментировал. Например: «О Полидаманте — что означает строка поэта «когда дочь Пандарея, поет в зелени», и далее» (Περὶ Πουλυδάµαντος· τί ἐστι τὸ παρὰ τῷ ποιητῇ ὡς δ’ ὅτε Πανδαρέη κούρη Χλωρηῒς ἀηδών καὶ ἑξῆς). Эта цитата относится к конкретной строке из девятнадцатой книги Одиссеи: «Словно когда дочь Пандарея, соловей зеленого леса, сладко поет, когда наступает весна, сидя среди густой листвы деревьев, и со множеством трелей издает свой богатый голос, оплакивая своего ребенка, дорогого Итила, которого она однажды нечаянно убила мечом, Итила, сына царя Зета» (19.518-522: ὡς δ᾽ ὅτε Πανδαρέου κούρη, χλωρηῒς ἀηδών, καλὸν ἀείδῃσιν ἔαρος νέον ἱσταµένοιο, δενδρέων ἐν πετάλοισι καθεζοµένη πυκινοῖσιν, ἥ τε θαµὰ τρωπῶσα χέει πολυηχέα φωνήν, παῖδ᾽ ὀλοφυροµένη Ἴτυλον φίλον, ὅν ποτε χαλκῷ κτεῖνε δι᾽ ἀφραδίας, κοῦρον Ζήθοιο ἄνακτος). Хотя мы знаем, что Птолемей ссылается на эту строку, отсутствие деталей в эпитоме означает, что фактическая причина, по которой он ее процитировал, и смысл, который он хотел донести, неизвестны. Та же проблема возникает и с другой гомеровской строкой («Что говорит Гомер о Елене: «Она копировала голоса всех жен аргивян»', Τί ἐστι τὸ παρ’ Ὁµήρῳ περὶ τῆς Ἑλένης εἰρηµένον· Πάντων Ἀργείων φωνὴν ἴσκουσαν ἀλόχοισιν), которая отсылает к строке из четвертой книги Одиссеи, где Менелай рассказывает Телемаху, как Елена обошла вокруг троянского коня, где прятались греки, и стала подражать голосам их жен, чтобы выманить диверсантов. Однако смысл и конкретный анализ этой строки в тексте Птолемея был утерян при передаче через Фотия, хотя, похоже, существует внутритекстовая связь с тем фактом, что Птолемей утверждает, что первоначальное имя Елены было Эхо.
Что несколько удивляет в цитатах, сохраненных Фотием, так это то, что Птолемей, похоже, предпочитает Илиаде Одиссею. Хотя это может быть результатом эпитомизации текста Фотием, это необычно, потому что, судя по сохранившимся папирусам и другим текстам, как правило именно Илиаде и конкретным книгам из Илиады уделяется больше внимания, причем не только грамматиками, но и школярами. Однако, поскольку Одиссея ассоциируется с описаниями чудес и вымыслом, особенно с критскими сказаниями, возможно, не так уж удивительно, что Птолемей отдает предпочтение Одиссее и что в эпитоме Фотия есть только одна сохранившаяся цитата из Илиады помимо аллюзий. Одна из таких аллюзий на Илиаду содержится во второй книге, когда Птолемей рассказывает о том, как змей путешествовал с Гераклом и помог ему сразиться с Немейским львом:

Ὅτι Ἀλέξανδρος ὁ Μύνδιός φησι δράκοντα γηγενῆ συµµαχῆσαι Ἡρακλεῖ πρὸς τὸν Νεµεαῖον λέοντα, ὃν καὶ ἀνατραφῆναι ὑπὸ Ἡρακλέους καὶ συνακολουθήσαντα αὐτῷ εἰς Θήβας ἐν αὐλίδι µεῖναι· καὶ τοῦτον εἶναι τὸν τοὺς νεοσσοὺς καταφαγόντα τῆς στρουθοῦ καὶ ἀπολιθωθέντα.

Александр Миндский говорит, что рожденный землей змей сражался вместе с Гераклом против Немейского льва; он был вскормлен Гераклом, последовал за ним в Фивы и оставался в палатке; этот змей пожрал птенцов воробья и был превращен в камень.

Этот отрывок появляется в середине второй книги Новой истории, где главной темой, по–видимому, является Геракл. В нем содержится ссылка на пророчество в Илиаде, где змея, посланная Зевсом, пожирает воробьиху и восемь ее птенцов, после чего Зевс обращает змею в камень в назидание потомству. Это предзнаменование в Илиаде Калхас интерпретирует как указание на количество лет, в течение которых греки будут продолжать сражаться у ворот Трои: восемь лет за птенцов, девятый год за их мать и только на десятый год они одержат победу. В Илиаде змея, съевшая воробья и превращенная в камень, является важным пророчеством, имеющим отношение к сюжету; здесь случай божественного вмешательства, предвещающий грядущие события. Напротив, в версии Птолемея змей — это питомец Геракла, который, как и любой верный товарищ, сражался вместе с Гераклом против Немейского льва, а затем путешествовал с Гераклом, спал в его палатке и получал от него пищу. Таким образом, в своем рассказе Птолемей свел важный эпизод гомеровской поэзии к забавному анекдоту о питомце Геракла. Это подтверждается тем, что Птолемей в конце упоминает, что это та самая змея, которая съела воробья и превратилась в камень, вероятно, для того, чтобы читатели знали, что это та самая змея. В своей версии Птолемей придал змею из пророчества в Илиаде забавную предысторию, а затем связал этого змея с Гераклом, который является важной фигурой в этой книге.
Отличает этот отрывок и то, что Птолемей назвал подлинный источник этого анекдота, Александра из Минда, попурриста, который писал на различные темы, включая Историю зверей (Κτηνῶν Ἱστορία), [1] которая, вероятно, является той же работой, что и О животных (Περὶ Ζώων), [2] а также О птицах (Περὶ Πτηνῶν). [3] Александр также написал парадоксографический труд под названием Собрание чудес (θαυµασίων συναγωγή), который упоминается Фотием: «В этой книге он рассказывает о ряде удивительных и невероятных вещей, но сначала перечисляет других авторов, которые сообщали об этих фактах до него и которые не лишены известности. Он говорит о животных, растениях, некоторых странах, реках, источниках, пастбищах, а также о других подобных предметах. У него ясный и лаконичный стиль, который не вызывает неприязни» (Ἀνεγνώσθη Ἀλεξάνδρου θαυµασίων συναγωγή. Λέγει µὲν ἐν τῷ βιβλίῳ πολλὰ τερατώδη καὶ ἄπιστα, πλὴν ἄλλους τῶν οὐκ ἀφανῶν εἰσάγει ταῦτα προϊστορήσαντας. Λέγει δὲ περί τε ζῴων καὶ φυτῶν καὶ χωρῶν τινῶν καὶ ποταµῶν καὶ κρηνῶν καὶ βοτανῶν καὶ τῶν τοιούτων. Σαφὴς δὲ τὴν φράσιν καὶ κεφαλαιώδης ἐστί, καὶ οὐδὲ τοῦ ἡδέος ἀπεστερηµένος). Происходит ли то, о чем здесь рассказывает Птолемей, непосредственно из Александра, мы сказать не можем, поскольку труды последнего не сохранились, а без текста Александра обосновать это невозможно. Более того, поскольку в мифологии Геракла эта история больше нигде не встречается, считается, что Птолемей мог ссылаться на Александра, даже если тот касался мифа, потому что у него была благоприятная репутация серьезного и надежного ученого, а значит, он мог обеспечить рассказу авторитет. С другой стороны, возможно, что Фотий случайно процитировал Александра из Минда вместо Ботрия из Минда, которого Птолемей упоминает в других местах Новой истории и которого, похоже, Птолемей выдумал.
Как я уже упоминал ранее, хотя Илиада упоминается в Новой истории, в основном в тексте Птолемея фигурировала, похоже, Одиссея, и у нас есть примеры того, как Птолемей анализирует цитаты из гомеровского эпоса. Это видно на примере анекдота, который появляется в конце четвертой книги (посвященной почти одной Елене), но в этом отрывке внимание сосредоточено на Одиссее:

Καὶ ὡς ἐν Τυρρηνίᾳ φασὶν εἶναι Ἁλὸς πύργον καλούµενον, ὀνοµασθῆναι δὲ ἀπὸ Ἁλὸς Τυρρηνῆς φαρµακίδος, ἣ Κίρκης θεράπαινα γενοµένη διέδρα τῆς δεσποίνης. Πρὸς ταύτην δέ φησι παραγενόµενον τὸν Ὀδυσσέα εἰς ἵππον µετέβαλε τοῖς φαρµάκοις καὶ ἔτρεφε παρ’ ἑαυτῇ ἕως γηράσας ἐτελεύτησεν. Ἐκ ταύτης τῆς ἱστορίας λύεται καὶ τὸ παρ’ Ὁµήρῳ ἀπορούµενον· θάνατος δέ τοι ἐξ ἁλὸς αὐτῷ.

Говорят, что в Тиррении есть башня под названием Халос [море] — так звали тирренскую колдунью, которая была служанкой Цирцеи и бежала от своей госпожи. К этой женщине, по его словам, пришел Одиссей, и она с помощью снадобий превратила его в коня и держала его при себе, пока он не умер от старости. Эта история разрешает гомеровскую загадку: «смерть придет к тебе от моря.

Строка Гомера, на которую ссылается Птолемей в этом отрывке, взята из Одиссеи, когда Одиссей путешествует в подземный мир и тень Тиресия говорит ему, что он умрет вдали от моря. Версия событий Птолемея основана на каламбуре, созданном из этой строки Гомера, в частности, на слове ἁλός «море», которое в изложении Птолемея является названием башни в Тиррении, а также на имени ведьмы, которая предположительно там жила. Согласно Птолемею, эта женщина превратила Одиссея в коня и, похоже, держала его в таком виде до самой смерти. Поэтому, хотя в соответствии со стихом Гомера Одиссей умер далеко от настоящего моря, косвенно смерть Одиссея также пришла от моря, от ведьмы, носившей это имя, в месте с таким же названием. Эта игра с гомеровскими именами проходит через всю работу Птолемея, когда он выделяет гомеровских героев. Например, в отношении Одиссея Птолемей заявляет: «Одиссея сначала звали Утис, потому что у него были большие уши»; Он также говорит, что мать Одиссея не могла переносить дождь и, будучи беременной, родила его на обочине дороги, и Одиссей назван так по этой причине» ( Ὅτι Ὀδυσσεύς, διότι ὦτα µεγάλα εἶχεν, Οὖτις πρότερον ἐκαλεῖτο· ὑετοῦ δέ φησι γενοµένου µὴ ἀντισχοῦσαν τὴν µητέρα ἔγκυον οὖσαν κατὰ τὴν ὁδὸν τεκεῖν, καὶ τὸν Ὀδυσσέα διὰ τοῦτο οὕτως ὀνοµασθῆναι). Игра имен здесь происходит от ὦτα («уши») и ὁδὸν («дорога»), и хотя Фотий не приводит источника, зато его приводит Евстафий, конкретно вторую книгу Мифики Силена Хиосского, который известен только из работы Птолемея. Этимологии и каламбуры, связанные с именами, рассеяны по всему тексту Новой истории: «После того, как Ахиллес был вытащен огня, его мать назвала его Пуриссом, «Спасенным из пламени», но из–за того, что одна из его губ была обожжена, отец назвал его Ахиллесом ( Ὡς Ἀχιλλεὺς διὰ µὲν τὸ ἐκ πυρὸς αὐτὸν σωθῆναι καόµενον ὑπὸ τῆς µητρὸς Πυρίσσοος ἐκαλεῖτο, διότι δὲ ἓν τῶν χειλέων αὐτοῦ κατακαυθείη, Ἀχιλλεὺς ὑπὸ τοῦ πατρὸς ὠνοµάσθη); «Кориф, ибериец, любовник Геракла, был первым, кто сконструировал шлем, от которого, говорит автор, этот доспех получили его имя ( Ὡς Κόρυθος, Ἴβηρ τὸ γένος ὢν καὶ Ἡρακλέους ἐρώµενος, πρῶτος κόρυθα κατεσκεύασεν, ἐξ οὗ καὶ τὴν ἐπωνυµίαν λαβεῖν φησι τὸ ὅπλον); «Некий аркадец по имени Перитан занимался сексом с Еленой, когда она была с Александром в Аркадии, а Александр в наказание за прелюбодеяние кастрировал его, и поэтому аркадцы называют евнухов peritanoi» ( Ὅτι Περίτανός τις ὄνοµα Ἀρκὰς Ἑλένην συνοῦσαν Ἀλεξάνδρῳ ἐν Ἀρκαδίᾳ ἐµοίχευσεν, Ἀλέξανδρος δ’ αὐτὸν ποινὴν τῆς µοιχείας εἰσπραττόµενος ἐξευνούχισε, καὶ ἐξ ἐκείνου Ἀρκάδες τοὺς εὐνούχους περιτάνους λέγουσιν); «Когда Геракл родился, его назвали Нилом, но когда он спас Геру, убив напавшего на нее безымянного огнедышащего великана, то поскольку он отразил атаку, Гера изменила его имя» ( Ὅτι Νεῖλος ὁ Ἡρακλῆς ἀπὸ γενέσεώς φησιν ἐκαλεῖτο, ἐπεὶ δ’ Ἥραν ἔσωσεν ἐπερχόµενον αὐτῇ ἀνελὼν τὸν ἀνώνυµον καὶ πυρίπνοον γίγαντα, ἐκεῖθεν διὰ τὸ ἀπαλαλκεῖν τῆς Ἥρας τὸν πόλεµον µετέβαλε τὴν κλῆσιν). С помощью этих причудливых этимологий Птолемей участвует в устоявшейся литературной традиции и демонстрирует свои собственные литературные знания и способность редактировать и в условиях конкуренции предоставлять новые этимологии.

Рационализация мифа

Рассказ Птолемея о суде Париса отличается от общепринятого изложения мифа, так как в его версии нет связи с Троянской войной:

Ὡς Σκαµάνδρου τοῦ ποταµοῦ υἱὸς Μῆλος γένοιτο καλὸς τὴν ὥραν, περὶ οὗ ἐρίσαι φασὶν Ἥραν τε καὶ Ἀθηνᾶν καὶ Ἀφροδίτην τίνος γένοιτο ἱερεύς, Ἀλέξανδρον δὲ κρῖναι νικᾶν Ἀφροδίτην. Ἐκ ταύτης γοῦν τῆς ἱστορίας ὁ περὶ τοῦ µήλου λόγος διεδόθη.

Мелос, сын реки Скамандр, был настолько красив внешне, что, говорят, Гера, Афина и Афродита поспорили, чьим жрецом ему быть; Александр рассудил, и победила Афродита. Именно от него и передается сказка о яблоке.

Согласно Птолемею, всего делов–то, что имя мальчика, Мелос (Μῆλος), перепутали со словом «яблоко» (µῆλον), и нет здесь ни золотых яблок, ни предлагаемых судье бонусов.
Птолемея, по–видимому, привлекали споры о красоте и чем они кончались. Так, в шестой книге

Καὶ Διὸς καὶ Λαµίας Ἀχιλλέα φασὶ γενέσθαι τὸ κάλλος ἀµήχανον, ὃν καὶ ἐρίσαντα περὶ κάλλους νικῆσαι τοῦ Πανὸς κρίναντος. Καὶ διὰ τοῦτο Ἀφροδίτη νεµεσήσασα ἐµβάλλει Πανὶ τὸν Ἠχοῦς ἔρωτα, καὶ µὴν καὶ κατειργάσατο καὶ εἰς τὴν ἰδέαν αὐτόν, ὅπως ἐκ τῆς µορφῆς αἰσχρὸς καὶ ἀνέραστος φαίνοιτο.

Говорят, что Ахиллес, сын Зевса и Ламии, был невероятно красив; он выиграл конкурс красоты, который судил Пан. Однако, Афродита, разгневанная [результатом], вызвала у Пана страсть к Эхо и поработала над его внешностью, чтобы он казался уродливым и нежеланным.

Птолемей имеет в виду, что Афродита наказала Пана за то, что этот конкретный конкурс выиграла не она. Другой спор о красоте появляется в пятой книге, на этот раз между Медеей и Фетидой, которую судил критский царь Идоменей, в результате чего Фетида была объявлена победительницей, а Медея прокляла критян:

Ὡς Ἀθηνόδωρος ὁ Ἐρετριεὺς ἐν ὀγδόῳ ὑποµνηµάτων φησὶ Θέτιν καὶ Μήδειαν ἐρίσαι περὶ κάλλους ἐν Θεσσαλίᾳ, καὶ κριτὴν γενέσθαι Ἰδοµενέα, καὶ προσνεῖµαι Θέτιδι τὴν νίκην, Μήδειαν δ’ ὀργισθεῖσαν εἰπεῖν Κρῆτες ἀεὶ ψεῦσται, καὶ ἐπαράσασθαι αὐτῷ µηδέποτε ἀλήθειαν εἰπεῖν, ὥσπερ ἐπὶ τῆς κρίσεως ἐποίησε· καὶ ἐκ τούτου φησὶ τοὺς Κρῆτας ψεύστας νοµισθῆναι. Παρατίθεται δὲ ἱστοροῦντα τοῦτο ὁ Ἀθηνόδωρος Ἀντίοχον ἐν δευτέρῳ τῶν κατὰ πόλιν µυθικῶν.

Афинодор Эретрийский в восьмой книге своих Комментариев рассказывает, что Фетида и Медея спорили в Фессалии о том, кто из них красивее. Судьей был Идоменей, и он отдал победу Фетиде. Медея в гневе сказала, что критяне всегда лгут, и наколдовала ему, чтобы впредь он никогда не говорил правду, как он солгал теперь, когда выносил решение. Отсюда он говорит, что критяне считаются лжецами. Афинодор добавляет Антиоха в качестве источника во второй книге своих Городских мифов.

Это странная история, в которой, как и в его версии суда Париса, перекомбинированы знакомые элементы из устоявшихся мифов, чтобы создать новый миф с персонажами, не имеющими никакой связи друг с другом в канонической мифологии. Так, если Фетида, Медея и Идоменей встречались, то лишь в параллельном мире. У Идоменея была жена Меда, вот у Птолемея и разгулялось воображение, и он приплел Медею. Медея, с другой стороны, вела более разнообразную и активную мифологическую жизнь, ее приключения были сосредоточены вокруг магии и убийств, она мстила тем, кто ей перечил. Однако устрашающая характеристика Медеи, встречающаяся в других мифах, у Птолемея отсутствует, поскольку вместо того, чтобы резать людей (как своего брата) или заставлять их самовозгораться (как новую невесту Ясона), самое худшее, что она делает в рассказе Птолемея, это утверждает, что все критяне лжецы, и кодирует Идоменея, чтобы отныне тот никогда не говорил правду. Это ироничный поворот в характере Медеи, который привносит в миф комический оттенок.
Последний поворот в редактировании Птолемея — двойное цитирование с указанием названий произведений и номеров книг: восьмая книга Комментариев Афинодора Эретрийского, который цитирует вторую книгу Сказаний о городе Антиоха. Оба этих «труда» скорее всего, существовали только в воображении Птолемея, и он сфабриковал их, чтобы потешиться над читателями, если они попытаются разыскать работы Афинодора и Антиоха и не найдут.

Пародируя мифы

Приведенные выше примеры показывают, как Птолемей рационализирует известные мифы, но в других местах Новой истории Птолемей приводит мифы, которые, кажется, намеренно пародируют их обычные аналоги, как в трех рассказах о метаморфозах, которые появляются комплексом в начале первой книги Новой истории.

Καὶ ὡς Κάδµος καὶ Ἁρµονία εἰς λέοντας µετεµορφώθησαν, καὶ ὡς Τειρεσίας ἑπτάκις µετεµορφώθη, διὰ τί τε ὑπὸ Κρητῶν οὗτος Φόρβαντος κόρη ἐκαλεῖτο. Ὅτι Ἐρύµανθος ὁ παῖς Ἀπόλλωνος ἐτυφλώθη διότι ἴδοι λουµένην Ἀφροδίτην ἀπὸ τῆς Ἀδώνιδος µίξεως, καὶ Ἀπόλλων µηνίσας ἑαυτὸν εἰς σύαγρον µετεµόρφωσε καὶ τοῖς ὀδοῦσι πλήξας ἀνεῖλε τὸν Ἄδωνιν.

Кадм и Гармония были превращены в львов, а Тиресий превращался в кого–нибудь семь раз, и он [Птолемей] объясняет, почему критяне называют его дочерью Форбанта. Эриманф, сын Аполлона, был ослеплен, потому что увидел Афродиту, купающуюся после секса с Адонисом; в гневе Аполлон, превратившись в вепря, ударил и убил Адониса клыками.

В первой истории, о метаморфозе Кадма и Гармонии, Птолемей утверждает, что Кадм и Гармония были превращены в львов, что встречается только у Птолемея. В традиционной истории, найденной у Псевдо–Аполлодора и Гигина, они превратились в змей. Аполлодор передает этот миф следующим образом: «Кадм и Гармония были превращены в змей и отправлены Зевсом на Елисейские поля» (αὖθις δὲ µετὰ Ἁρµονίας εἰς δράκοντα µεταβαλὼν εἰς Ἠλύσιον πεδίον ὑπὸ Διὸς ἐξεπέµφθη), а Гигин пишет: «После того как его [Кадма] дети были убиты Марсом в отместку за то, что он убил змею, охранявшую Кастальский источник, Кадм, сын Агенора и Аргиопы, отправился в Иллирию со своей женой Гармонией, дочерью Венеры и Марса. Оба они были превращены в змей» (Cadmus Agenoris et Argiopes filius, ira Martis quod draconem fontis Castalii custodem occiderat suorum prole interempta, cum Harmonia Veneris et Martis filia uxore sua in Illyriae in dracones sunt conuersi). Хацис утверждал, что переход от змей ко львам в версии Птолемея объясняется типографской ошибкой из–за сходства слов λέοντας и δράκοντας. Хотя при передаче древних текстов возможны ошибки, аргумент Хациса — это попытка доказать, что Птолемей — надежный мифограф, а его надуманный материал и ненадежные цитаты — это не его ошибки или умысел, а виноваты его источники или Фотий. Это позволяет предположить, что в оригинальном тексте Птолемея стояло λέοντας, но почему Птолемей выбрал львов, а не змей, на основании контента в эпитоме Фотия сказать нельзя. Однако очевидно, что читатели ожидали увидеть змей, поскольку это была общепринятая версия; поэтому Птолемей, заменив змей на львов, обманул ожидания читателей.
Игра Птолемея с ожиданиями читателей, становится еще более очевидной на примере двух других мифов о превращениях в том же отрывке — о метаморфозах Тиресия и эриманфском вепре. В обычной версии мифа Тиресий превращается из мужчины в женщину, когда видит спаривание змей, а спустя некоторое время он снова превращается в мужчину, когда снова становится свидетелем этого зрелища. Затем Зевс и Гера призывают Тиресия, чтобы используя свою уникальную проницательность, он вынес суждение, кто получает наибольшее удовольствие от секса — мужчины или женщины; когда он ответил, что женщины, Гера ослепила его, но чтобы компенсировать потерю зрения, Зевс наделил его даром пророчества. [4] Однако в другой версии мифа Тиресия ослепляет не Гера, а Афина, когда он увидел ее обнаженной во время купания. Эта версия мифа о Тиресии связана с анекдотом Птолемея об Афродите и Адонисе, который я рассмотрю ниже.
При сличении известных версий мифа о превращении Тиресия сразу становится ясно, что рассказ Птолемея другой. Хотя Фотий не приводит никаких подробностей и не упоминает о споре Геры и Зевса об удовольствии от секса, в версии Птолемея выделяется его утверждение, что Тиресий превращался семь раз (ἑπτάκις) вместо обычных двух. Отсюда ясно, что Птолемей в своей версии не следует установившейся мифологической традиции. Ни в одном из сохранившихся мифографических произведений нет упоминания о семи превращениях Тиресия, поэтому тот факт, что Птолемей упомянул о семи раз, весьма необычен. Однако, кроме Новой истории, есть еще одно произведение, в котором упоминаются семь превращений Тиресия, — поэма, приписываемая автору по имени Сострат. Как мы увидим, в этой поэме рассказывается обо всех семи метаморфозах Тиресия, и каждое превращение становится более сложным, чем предыдущее: он превращается из женщины в мужчину, обратно в женщину, родившую ребенка, обратно в уродливого мужчину, в женщину, убившую мужчину, в человека, которого мы знаем как Тиресия, в седовласую старуху и, наконец, в мышь. В результате получился юмористический отрывок, который, кажется, пародирует миф о Тиресии. Сказка в полном объеме выглядит следующим образом:

Σώστρατος δὲ ἐν Τειρεσίαι–ποίηµα δέ ἐστιν ἐλεγειακόν–φησὶ τὸν Τειρεσίαν θήλειαν τὴν ἀρχὴν γεννηθῆναι καὶ ἐκτραφῆναι ὑπὸ Χαρικλοῦς. καὶ ἑπτὰ ἐτῶν γενοµένην ὀρειφοιτεῖν· ἐρασθῆναι δὲ αὐτῆς τὸν Ἀπόλλωνα καὶ ἐπὶ µισθῶι συνουσίας διδάξαι τὴν µουσικήν· τὴν δὲ µετὰ τὸ µαθεῖν µηκέτι ἑαυτὴν ἐπιδιδόναι τῶι Ἀπόλλωνι, κἀκεῖνον ἀνδρῶσαι αὐτήν, ἵνα πειρῶιτο ἔρωτος. καὶ αὐτὴν ἀνδρωθεῖσαν κρῖναι Δία καὶ Ἥραν, ὡς ἀνωτέρω ἐρρέθη. καὶ οὕτω πάλιν γυναικωθεῖσαν ἐρασθῆναι Κάλλωνος Ἀργείου, ἀφ’ οὗ σχεῖν παῖδα κατὰ χόλον Ἥρας τὰς ὄψεις διεστραµµένον· διὸ καὶ κληθῆναι Στράβωνα. µετὰ δὲ ταῦτα τοῦ ἐν Ἄργει ἀγάλµατος τῆς Ἥρας καταγελῶσαν εἰς ἄνδρα µεταβληθῆναι ἀειδῆ, ὡς καὶ Πίθωνα λέγεσθαι. ἐλεηθεῖσαν δὲ ὑπὸ Διὸς εἰς γυναῖκα µορφωθῆναι αὖθις ὡραίαν καὶ ἀπελθεῖν εἰς Τροιζῆνα, ὅπου ἐρασθῆναι αὐτῆς Γλύφιον ἐγχώριον ἄνδρα καὶ ἐπιθέσθαι αὐτῆι λουοµένηι· τὴν δὲ ἰσχύι περιγενοµένην τοῦ µείρακος πνῖξαι αὐτόν· Ποσειδῶνα δέ, οὗ παιδικὰ ἦν ὁ Γλύφιος, ἐπιτρέψαι ταῖς Μοίραις δικάσαι περὶ τούτου· καὶ αὐτὰς εἰς Τειρεσίαν αὐτὴν µεταβαλεῖν καὶ ἀφελέσθαι τὴν µαντικήν. ἣν αὖθις µαθεῖν ὑπὸ Χείρωνος, καὶ δειπνῆσαι ἐν τοῖς Θέτιδος καὶ Πηλέως γάµοις. ἔνθα ἐρίσαι περὶ κάλλους τήν τε Ἀφροδίτην καὶ τὰς Χάριτας, αἷς ὀνόµατα Πασιθέη Καλὴ καὶ Εὐφροσύνη. τὸν δὲ δικάσαντα κρῖναι καλὴν τὴν Καλήν, ἣν καὶ γῆµαι τὸν Ἥφαιστον, ὅθεν τὴν µὲν Ἀφροδίτην χολωθεῖσαν µεταβαλεῖν αὐτὸν εἰς γυναῖκα χερνῆτιν γραῖαν· τὴν δὲ Καλὴν χαίτας αὐτῆι ἀγαθὰς νεῖµαι καὶ εἰς Κρήτην ἀπαγαγεῖν, ἔνθα ἐρασθῆναι αὐτῆς Ἄραχνον, καὶ µιγέντα αὐχεῖν τῆι Ἀφροδίτηι µιγῆναι· ἐφ’ ὧι τὴν δαίµονα ὀργισθεῖσαν τὸν µὲν Ἄραχνον µεταβαλεῖν εἰς γαλῆν, Τειρεσίαν δὲ εἰς µῦν, ὅθεν καὶ ὀλίγα φησὶν ἐσθίει ὡς ἐκ γραός, καὶ µαντικός ἐστι διὰ τὸν Τειρεσίαν.

А Сострат в элегической поэме Тиресий говорит, что Тиресий изначально родился женщиной и его воспитала Харикло. В возрасте семи лет она блуждала в горах, и Аполлон влюбился в нее и обучил ее музыке в качестве платы за сексуальные сношения. Но после обучения девочка больше не отдавалась Аполлону, и он превратил ее в мужчину, чтобы она испытала эрос. Превратившись в мужчину, он выступал в роли судьи для Зевса и Геры, о чем уже говорилось выше. Превратившись обратно в женщину, она полюбила аргивянина Каллона, от которого у нее родился сын, названный Страбоном, потому что из–за гнева Геры он родился косоглазым. После этого Тиресий посмеялся над статуей Геры в Аргосе, за что превратился в некрасивого человека и был прозван Пифоном или «обезьяной». Зевс сжалился над ним, превратил его в молодую женщину и отправил в Трезен. Там в нее влюбился местный житель по имени Глифий и напал на нее, когда она купалась. Но она оказалась сильнее юноши и задушила его. Глифий был возлюбленным Посейдона, который передал это дело на суд мойр. Мойры превратили ее в Тиресия и отобрали у нее способность пророчествовать. Но от Хирона он опять научился ясновидению и обедал на свадьбе Пелея и Фетиды. Там состоялось состязание в красоте между Афродитой и Грациями, которых звали Пасифея, Кале и Евфросиния. Выступая в роли арбитра, он признал самой красивой Кале, и на ней женился Гефест. Это рассердило Афродиту, и она превратила его в бедную седовласую старуху, но Кале сделала его чрезвычайно привлекательным и увезла на Крит. Там в нее влюбился Арахн и после близости с ней стал хвастаться, что спал с Афродитой. На это богиня разгневалась и превратила Арахна в ласку, а Тиресия — в мышь. Он говорит, что мышь ест мало, потому что была старухой, и обладает способностью пророчества, потому что Тиресий. То, что мышь обладает пророческими способностями, становится ясно и по тому, что ее писк — своевременный признак бури, и по тому, что она убегает и спасается бегством из домов, которым грозит обрушение. (Eustathius Commentaries 10.494).

Поскольку в поэме Сострата подробно объясняются семь превращений, считается, что он был источником для рассказа Птолемея о Тиресии, однако кто был этот Сострат, неизвестно. Существует множество цитат и произведений, приписываемых Сострату, слишком много для одного человека, поэтому считается, что было много авторов, разделявших это имя. Более того, дело осложняется еще и тем, что хотя поэма появляется в комментариях Евстафия к Илиаде и Одиссее, считается, что Евстафий не имел доступа к копии поэмы Сострата; скорее принято считать, что Евстафий скопировал поэму из Новой истории Птолемея, единственной другой работы, в которой упоминаются семь метаморфоз Тиресия. Если дело обстоит так, что оригинальная работа Птолемея содержала приведенный выше расширенный отрывок, то это яркий пример того, какое влияние Фотий оказал на оригинальный текст Новой истории, сократив содержательную и подробную историю до краткого предложения голых фактов без упоминания Сострата.
Однако существует гораздо более манящая возможность происхождения семи превращений Тиресия. Хотя современные ученые не сомневаются, что Евстафий взял этот отрывок из Птолемея, существует проблема, связанная с Состратом как автором этой истории. О´Хара считает, что наиболее вероятным кандидатом на написание этой истории является грамматик Сострат из Нисы (ок. I в. до н. э.), в то время как Ллойд–Джонс и Парсонс приписывают поэму поэту Сострату (или Сосикрату) из Фанагории. Это мнение первоначально разделял Камерон, но впоследствии он утверждает, что эта история является пародийной выдумкой Птолемея, который прикрепил к ней имя Сострата в качестве фальшивого источника. Это может означать, что приведенный отрывок на самом деле является произведением Птолемея, созданным им самим, а не чем–то, что он извлек из использованного им автора. Более того, автор, который чаще всего цитирует Сострата, — это Псевдо–Плутарх, дважды в De fluviis и один раз в Parallela minora. Хотя и Птолемей, и Псевдо–Плутарх ссылаются на Сострата и оба ненадежны, когда дело касается их источников, ван дер Валк утверждает, что маловероятно, чтобы Птолемей и Псевдо–Плутарх независимо друг от друга придумали вымышленного автора, носящего имя Сострата; поэтому они оба должны ссылаться на автора (и, предположительно, на произведения), который действительно существовал. Этот аргумент, хотя и интересный, не совсем убеждает, тем более что возможно, Птолемей или Псевдо–Плутарх могли знать о работе (работах) другого, что могло бы объяснить использование одного и того же имени, если бы один ссылался на другого.
Возможность того, что автором этого отрывка является Птолемей, усиливается от способа, которым рассказ «Сострата» легко переходит к следующей метаморфозе и включает в себя один из известных мотивов из истории Тиресия: подглядывание за обнаженной небожительницей и поражение слепотой за это, когда Эриманф, сын Аполлона, натыкается на Афродиту и Адониса после того, как они занимались сексом. Это позволяет предположить, что эти истории были написаны одним автором и читаются в одной обойме, поскольку именно этот проступок заставляет Афродиту ослепить Эриманфа, а затем Аполлон в гневе превращается в вепря и в отместку убивает Адониса. С одной стороны, эта история предлагает альтернативную историю происхождения эриманфского вепря и может быть прочитана как таковая, но в ней также можно найти что–то юмористическое в выборе Афродиты в качестве обнаженной богини. В других мифах мы привыкли к девственным богиням, таким как Афина или Артемида, которые наказывают смертного за то, что он увидел их обнаженными, но здесь Афродита, богиня похоти и секса, не отличающаяся скромностью и целомудрием, обижается на то, что ее видят обнаженной. Можно было бы подумать, что из всех богинь Афродита меньше всего обиделась бы в такой ситуации, и у нее было бы очень мало поводов для скромности. Абсурдность этой истории может быть еще одним примером того, как Птолемей пародирует мифологические условности, как он делал это с легендой о Левкадской скале и, возможно, в семи превращениях Тиресия.
Поэтому, судя по нарастающему абсурду, который прослеживается в рассказе о Тиресии, и по его местоположению между мифом о Кадме и Гармонии и эриманфском вепре, эти три новеллы о метаморфозах были тщательно выстроены Птолемеем, чтобы они вели от одной к другой. Тем самым Птолемей взял и в рамках более широкого повествования создал занимательный мини–повествовательный эпизод, который пересматривает и пародирует устоявшиеся мифы, сохраняя при этом намек на традиционную версию. Однако он также предлагает иные образы мифологических персонажей, по–разному реагирующих в новых ситуациях, тем самым освежая миф и делая его другим и необычным для своих читателей. Первый отрывок, на который я хотел бы обратить внимание, посвящен Гераклу:

Ἡ δὲ βʹ περὶ Ἡρακλέους, ὡς µετὰ τὴν µανίαν ἐλλεβόρῳ καθαρθείη ὑπὸ Ἀντικυρέως τοῦ καὶ τὸ φάρµακον εὑρόντος τὸ ἐν Ἀντικύρᾳ τῆς Φωκίδος πλεονάζον, κἂν ἄλλοι ἄλλως αὐτόν φασι καθαρθῆναι. Ὅτι Νέστορά φησιν ἐρώµενον Ἡρακλέους γενέσθαι. Ὅτι οὐ Φιλοκτήτης, φησίν, ἀλλὰ Μόρσιµος ὁ Τραχίνιος ὑφῆψεν Ἡρακλεῖ τὴν πυράν. Ὅτι Ἡρακλῆς ἀποβρωθέντος αὐτοῦ τῶν δακτύλων ἑνὸς ὑπὸ τοῦ Νεµαίου λέοντος ἐννεαδάκτυλος γέγονε, καὶ ἔστι τάφος τοῦ ἐκκεκοµµένου δακτύλου· οἱ δὲ κέντρῳ τρυγόνος ἀποβαλεῖν τὸν δάκτυλον ἔφασαν, λέοντα δ’ ἔστιν ἰδεῖν τῷ τοῦ δακτύλου τάφῳ ἐφεστῶτα λίθινον ἐν Λακεδαίµονι, σύµβολον τῆς τοῦ ἥρωος ἀλκῆς. Ἐξ ἐκείνου δὲ καὶ τοῖς ἄλλων τάφοις λιθίνους ἐφιστῶσι λέοντας. Ἄλλοι δ’ ἄλλως περὶ τῆς τοῦ λέοντος ἀναστηλώσεώς φασιν. Ὡς ἐκ τῆς Ἡρακλέους πυρᾶς ἀκρίδες πλῆθος ἀνήφθησαν καὶ λοιµοῦ δίκην τὴν χώραν ἐσίνοντο, καὶ ὡς ἀνῃρέθησαν).

Вторая книга рассказывает о Геракле и о том, как после безумия его очистил чемерицей Антикирий, который нашел это средство в Фокиде, где оно в изобилии; другие, говорят, называли другие лекарства. Он [Птолемей] говорит, что Нестор был любовником Геракла, а также утверждает, что не Филоктет, а фракиец Морсим зажег костер Геракла. Гераклу откусил один из пальцев Немейский лев, и у него их осталось девять, а отрубленному пальцу воздвигли гробницу; другие утверждают, что Геракл лишился пальца из–за шипа ската. На могиле пальца в Спарте стоит каменный лев — символ силы героя, и от этого другие народы решили воздвигать на могилах каменных львов; другие называют иные причины сооружения памятников львам. Из костра Геракла поднялась стая саранчи и, как чума, опустошила землю, а затем была уничтожена.

Этот отрывок взят из второй книги Новой истории, и, судя по тому, что мы можем сказать из эпитомы Фотия, книга, похоже, в основном посвящена Гераклу. Хотя в этой конкретной книге, в которой также крутятся другие мифологические материалы, есть множество анекдотов о Геракле, это самая длинная часть, где повествование ведется исключительно о Геракле. Как мы уже видели на примере материалов Птолемея в других местах, иногда он любит придерживаться устоявшихся мифологических историй, но при этом предлагает альтернативные версии, как, например, в первом анекдоте о том, как Геракл излечился от безумия. Согласно общепринятой версии, Гера довела Геракла до временного приступа ярости, в результате чего он убил свою жену и двух детей. После этого он обратился за очищением к царю Феспию на горе Геликон, но этого оказалось недостаточно, чтобы освободить его от преступления. Тогда Геракл отправился в Дельфы, где оракул сказал ему, что он должен служить царю Эврисфею в течение двенадцати лет, и именно в течение этого двенадцатилетнего периода Геракл должен был выполнять труды по приказу царя. В рассказе Птолемея нет ничего из этого обычного мифа. Вместо припадка ярости Геракла, который прошел после убийства его семьи, дается рациональное объяснение его излечения: Антикирей использовал чемерицу из Фокиды, чтобы излечить Геракла от безумия.
После этой новой информации Птолемей сообщает своим читателям, что Нестор был возлюбленным Геракла, что соответствует интересу Птолемея к мужчинам–любовникам эпических героев. Однако их дружба уже упоминалась в устоявшемся мифе, так что это не совсем новая информация. Затем Птолемей сообщает нам, что погребальный костер Геракла зажег фракиец Морсим, а не Филоктет, но есть и другие версии мифа, где костер Геракла зажег не Филоктет, а Пояс, поэтому возможно, что Птолемей намекает здесь на что–то конкретное, что было утеряно в эпитоме Фотия. Однако очевидно, что это не вяжется с анекдотом Птолемея о Геракле в самом начале первой книги, в котором он говорит, что Геракл решил совершить самосожжение, потому что больше не мог натягивать тетиву; если бы Геракл сжег себя заживо, не было бы необходимости в погребальном костре. Возможно, Птолемей просто упустил это из виду, но поскольку он противоречит своей собственной информации в других местах, кажется, что Птолемей делает это специально, чтобы убедиться, что читатели не дремлют.
Самый яркий анекдот в этом отрывке — как Геракл потерял палец из–за ската [5] - не встречается ни в одном другом античном источнике, рассказывающем мифы о Геракле. Хотя другого рассказа о том, как Геракл потерял палец, не существует, Павсаний упоминает о гробнице пальца Ореста, который, обезумев под влиянием Эвменид, откусил себе один из пальцев (8.34). Однако, если откусывание пальца Орестом в безумии — трагическая ситуация, то Геракл, напротив, кажется, не растерялся, когда потерял палец из–за колючек ската. Более того, то, что Геракл прошел через все свои труды и остался невредим, несмотря на то, что многие из них были опасными и даже смертельными, но затем потерял палец в результате случайной встречи, — это не героический сценарий для полубога. Это, похоже, соответствует склонности Птолемея к пародированию мифов и мифологических персонажей. Возможно также, что Птолемей черпал вдохновение в культе, связанном с пальцем Ореста, тем более что он утверждает, что для потерянного пальца была воздвигнута гробница, которая, как он заявляет, повлияла на возведение каменных львов на гробницах. Таким образом, причудливый миф Птолемея о потере Гераклом пальца используется для рационального объяснения реальных архитектурных памятников и местных традиций, подобно тому, что мы находим в работе Павсания, когда он исследует связи между мифами и местными культовыми традициями. В результате это можно рассматривать как попытку Птолемея придать своему мифу определенный уровень достоверности и правдоподобия, поскольку он стирает границы между фактом и вымыслом, связывая его с реальными и задокументированными особенностями гробницы. Однако, поскольку способ, которым Геракл потерял палец, донельзя абсурден, кажется, что Птолемей не собирался воспринимать эту историю всерьез; вместо этого он создал забавный анекдот, пародирующий некоторые культы героев, построенные вокруг необычных мифов.
Геракл, представленный в этом сборнике анекдотов, сильно отличается от трагического образа, обычно встречающегося в мифографии и трагедии; он менее богоподобен и впечатляющ, и его известные подвиги не упомянуты. Представленный здесь Геракл — это тень того Геракла, который фигурирует в обычных мифах, поэтому создается впечатление, что Птолемей намеренно принижает его легендарный статус. Об этом мы также можем судить по гораздо более длинному отрывку об Ахиллесе, который открывает шестую книгу Новой истории:

Τὸ δὲ ϛʹ βιβλίον κεφάλαια περιέχει τάδε, ὡς Ἀχιλλεὺς ὑπὸ Πενθεσιλείας ἀναιρεθείς, δεηθείσης αὐτοῦ τῆς µητρὸς Θέτιδος, ἀναβιοῖ καὶ ἀνελὼν Πενθεσίλειαν εἰς Ἅιδου πάλιν ὑποστρέφει. Ὡς ἐν τῇ Ἀλεξάνδρᾳ Λυκόφρων εἰπών «ποία δ’ ἀηδὼν στεῖρα κενταυροκτόνος» τὰς Σειρῆνας κενταυροκτόνους εἶπεν. Ὡς Ἕλενος ὁ Πριάµου Ἀπόλλωνος ἐρώµενος γένοιτο, καὶ ἔλαβε παρ’ αὐτοῦ δῶρον τόξον ἐλεφάντινον ᾧ Ἀχιλλέα τοξεύσειε κατὰ τῆς χειρός.	Шестая книга содержит следующие тезисы: Пентесилея убила Ахиллеса, но он затем воскрес по просьбе Фетиды, убил Пентесилею и снова вернулся в Аид. Он [Птолемей] говорит, что в Александре, когда Ликофрон сказал: «Как бездетный соловей — убийца кентавра», он [Ликофрон] имел в виду, что сирены были убийцами кентавров. Гелен, сын Приама, был возлюбленным Аполлона и получил от него в дар лук из слоновой кости, которым он ранил Ахиллеса в руку.
Ὅτι µετὰ Ἀνδροµάχης καὶ τῶν υἱῶν αὐτοῦ Πρίαµος ὑπὲρ τῶν Ἕκτορος ὀστῶν ἱκέτης ἀφίκετο ὡς Ἀχιλλέα. Ὡς Θέτις τοὺς ἐκ Πηλέως αὐτῇ γινοµένους παῖδας πυρὶ λαθραίῳ κατηνάλου ἓξ γεγονότας· ὡς δὲ καὶ Ἀχιλλέα ἐπεχείρησε, γνοὺς Πηλεὺς ἐξείλετο τὸν ἀστράγαλον µόνον τοῦ δεξιοῦ ποδὸς κεκαυµένον καὶ Χείρωνι παρατίθησιν· ὁ δὲ ἀνορύξας τὸ Δαµύσου τοῦ Γίγαντος σῶµα ἐν Παλλήνῃ κείµενον (ταχύτατος δ’ ἦν ὁ Δάµυσος πάντων Γιγάντων) καὶ ἀνελόµενος αὐτοῦ τὸν ἀστράγαλον, ἐναρµόζει τῷ Ἀχιλλέως ποδί, καὶ φαρµάκοις αὐτὸν σωµατοποιεῖ. Τοῦτον δὲ τὸν ἀστράγαλον ἀποπεσεῖν διωκοµένου ὑπὸ Ἀπόλλωνος, καὶ οὕτως αὐτὸν ἀναιρεθῆναι καταπεσόντα. Φασὶ δὲ ποδάρκην αὐτὸν ὑπὸ τοῦ ποιητοῦ λέγεσθαι ὅτι φασὶ τῆς Ἄρκης τὰ πτερὰ τὴν Θέτιν περιθεῖναι τῷ παιδὶ γεννηθέντι, καὶ εἶναι τὸ ποδάρκης ὁ ἐν τοῖς ποσὶ τὰ τῆς Ἄρκης πτερὰ ἔχων. Ἡ δ’ Ἄρκη Θαύµαντος ἦν θυγάτηρ, ἧς ἡ ἀδελφὴ Ἶρις· πτερὰ δ’ εἶχεν ἑκατέρα. Ἐν δὲ τῷ πρὸς Τιτᾶνας τῶν θεῶν πολέµῳ ἀποπτᾶσα τῶν θεῶν ἡ Ἄρκη πρὸς τοὺς Τιτᾶνας ἦλθε. Μετὰ δὲ τὴν νίκην, ὁ Ζεὺς τὰ µὲν πτερὰ αὐτῆς ἀφείλετο, αὐτὴν ταρταρώσας, παραγενόµενος δὲ ἐπὶ τῷ Πηλέως καὶ Θέτιδος γάµῳ δῶρον τὰ πτερὰ τῇ Θέτιδι προσάγει. Ὡς Πηλεῖ ἐπὶ τῷ γάµῳ φασὶ δωρήσασθαι Ἥφαιστον µὲν µάχαιραν, Ἀφροδίτην δὲ φιάλην ἐγγεγλυµµένην Ἔρωτα χρυσῆν, Ποσειδῶνα δὲ ἵππους Ξάνθον καὶ Βάλιον, Ἥραν δὲ χλαµύδα καὶ Ἀθηνᾶν αὐλούς, Νηρέα δὲ τοὺς θείους ἅλας καλουµένους ἐν κοίτιδι· τούτους δὲ δύναµιν ἔχειν ἀµήχανον πρὸς πολυφαγίαν καὶ ὄρεξιν καὶ πέψιν, ἐξ οὗ λύεταί σοι καὶ τὸ πάσσε δ’ ἁλὸς θείοιο.	Он говорит, что Приам пришел к Ахиллесу вместе с Андромахой и ее сыновьями умолять о выдаче тела Гектора. У Тетис было шестеро детей от Пелея, и она сжигала их в тайном месте. Когда она пошла за Ахиллесом, Пелей, поняв, что происходит, вытащил его из огня, и только лодыжка его правой ноги была сожжена; затем Пелей доверил Ахиллеса Хирону. Хирон эксгумировал тело погребенного в Паллене великана Дамиса (самого быстрого из всех великанов), вынул его лодыжку и вставил ее в ногу Ахиллеса, вживив с помощью лекарств. Эта лодыжка отвалилась, когда Ахиллеса преследовал Аполлон, и он был убит после падения. Говорят, что поэт назвал Ахиллеса быстроногим (podarkes), потому что Фетида обвила ребенка крыльями Арки, а быстроногий означает, что у его ног были крылья Арки. Арка была дочерью Тавманта и сестрой Ириды; у каждой из них были крылья. Во время войны между богами и титанами Арка улетела от богов и перешла к титанам. После победы Зевс снял с нее крылья и низверг ее в Тартар, а отправляясь на свадьбу Пелея и Фетиды, принес эти крылья в подарок Фетиде. Говорят, что на свадьбе Гефест подарил Пелею меч, Афродита — золотой кувшин с фигурой Эроса, Посейдон — коней Ксанфа и Балия, Гера — плащ, Афина — флейту, а Нерей — так называемую божественную соль в корзине. На вопрос, почему она называется божественной, он говорит, что соль весьма способствует аппетиту и пищеварению, что объясняет фразу «посыпала божественной солью».
Περὶ Ἀχιλλέως τοῦ γηγενοῦς, καὶ ἀπὸ τῶν Ἰλιακῶν ὅσοι ἐγένοντο Ἀχιλλεῖς περιώνυµοι. Καὶ ὡς οὗτος ὁ γηγενὴς φεύγουσαν τὴν Ἥραν ἀπὸ τῆς τοῦ Διὸς µίξεως ὑπεδέξατο ἐν τῷ αὑτοῦ ἄντρῳ καὶ ἀνέπεισε συνελθεῖν τῷ Διί· καὶ πρώτην µίξιν Ἥρας καὶ Διὸς ταύτην γενέσθαι φασίν· ὁ δὲ Ζεὺς ἐπηγγείλατο Ἀχιλλεῖ πάντας τοὺς τῷ ὀνόµατι αὐτοῦ κληθησοµένους περιωνύµους ποιήσειν. Διὰ τοῦτο καὶ Ἀχιλλεὺς περιώνυµος ὁ τῆς Θέτιδος. Καὶ ὁ Χείρωνος δὲ διδάσκαλος Ἀχιλλεὺς ἐκαλεῖτο, ἀφ’ οὗ καὶ ὁ Πηλέως ἐκλήθη ὑπὸ Χείρωνος. Καὶ ὁ τὸν ὀστρακισµὸν ἐπινοήσας Ἀθήνῃσιν Ἀχιλλεὺς ἐκαλεῖτο, υἱὸς Λύσωνος. Καὶ Διὸς καὶ Λαµίας Ἀχιλλέα φασὶ γενέσθαι τὸ κάλλος ἀµή χανον, ὃν καὶ ἐρίσαντα περὶ κάλλους νικῆσαι τοῦ Πανὸς κρίναντος. Καὶ διὰ τοῦτο Ἀφροδίτη νεµεσήσασα ἐµβάλλει Πανὶ τὸν Ἠχοῦς ἔρωτα, καὶ µὴν καὶ κατειργάσατο καὶ εἰς τὴν ἰδέαν αὐτόν, ὅπως ἐκ τῆς µορφῆς αἰσχρὸς καὶ ἀνέραστος φαίνοιτο. Καὶ Γαλάτου τινὸς υἱὸς Ἀχιλλεὺς ἐκλήθη, ὃν ἐκ γενετῆς πολιὸν γενέσθαι φησίν. Καὶ ἕτεροι Ἀχιλλεῖς ἐπιφανεῖς γεγόνασι ιδʹ· ὧν οἱ δύο κύνες ἦσαν καὶ θαυµάσιοι τὰ κυνῶν ἔργα).	[Далее говорится] об Ахиллесе, сыне Земли, и всех других Ахиллесах, прославившихся после Троянской войны. Именно землеродный Ахиллес, когда Гера уклонялась от сексуального контакта с Зевсом, принял ее в своей пещере и убедил заняться сексом с Зевсом; говорят, что это была первая сексуальная связь Геры с Зевсом. Зевс обещал этому Ахиллесу, что все, кого назовут Ахиллесами после него, прославятся; благодаря этому Ахиллес, сын Фетиды, стал знаменитым. Учителем Хирона был Ахиллес, и в честь него Хирон назвал сына Пелея. Изобретателем остракизма в Афинах был Ахиллес, сын Лисона. Говорят, что сын Зевса и Ламии был невероятно красив и победил на конкурсе красоты, который судил Пан, а так как Афродита обиделась, она вызвала у Пана страсть к Эхо и занялась его внешностью, чтобы он казался уродливым и противным. Сына некоего Галата звали Ахиллесом, который, по его словам, был седовласым от рождения. И было еще четырнадцать знаменитых Ахиллесов, среди которых были две собаки, и их собачьи подвиги были удивительны.

Этот отрывок намного длиннее, чем о Геракле, и это может объяснить, почему в начале содержится строка: «следующие тезисы», которая, похоже, принадлежит Фотию и предполагаетcя, что на этом этапе патриарху немного наскучили забавы и игры Птолемея. В начале также есть ссылка на Ликофрона, которая кажется немного не к месту.
Первый анекдот рассказывает о том, как Ахиллес был воскрешен из мертвых, чтобы убить царицу амазонок. Эта версия, не подтвержденная в других источниках, изменяет общепринятую историю о том, как Ахиллес, будучи еще живым, убил Пентесилею в бою и, как говорят, влюбился в нее в момент ее смерти. [6] В анекдоте обыгрывается идея любви и смерти: Ахиллес воскресает, чтобы убить и предположительно влюбиться в Пентесилею в момент ее смерти. После рассказа о воскрешенном Ахиллесе Птолемей включает цитату из Ликофрона, затем анекдот о том, как Гелен застрелил Ахиллеса, и еще анекдот о присутствии Андромахи при выкупе тела Гектора, оба анекдота также встречаются в Ephemeris belli Troiani Диктиса. Затем Птолемей переходит к нескольким взаимосвязанным анекдотам, которые предлагают рациональную причину того, почему Гомер называет Ахиллеса быстроногим пятьдесят три раза в Илиаде. Все начинается с того, что Пелей спасает Ахиллеса из огня (в котором его пыталась убить Фетида), вытащив его вовремя, так что пострадала только правая лодыжка. Версия легенды о пяте Ахиллеса Птолемея отличается от общепринятого мифа, согласно которому Фетида окунула его в реку Стикс, чтобы сделать неуязвимым, но пятка, за которую она его держала, была единственной частью тела, не подвергшейся воздействию вод Стикса. Птолемей переворачивает обычную историю и, в частности, роль Фетиды, превращая ее из заботливой и оберегающей матери в женщину, которая уже убила шестерых своих детей и пытается убить седьмого. Однако это перекликается с рассказом Аполлония в Аргонавтике, где Тетис едва не сжигает Ахиллеса на домашнем очаге, но его спасает Пелей и отправляет жить к Хирону. Далее Птолемей объясняет, что Хирон эксгумировал лодыжку гиганта Дамиса и прикрепил ее к ноге Ахиллеса, предположительно взамен поврежденной, но эта лодыжка отпала, когда Ахиллес упал, преследуемый Аполлоном, что привело к его смерти.
С помощью этой подборки анекдотов Птолемей обосновал, почему Гомер называет Ахиллеса быстроногим; это потому, что крылья Арки, посланницы титанов, были подарены Тетис и Пелею в качестве свадебного подарка, и в какой–то момент они были прикреплены к Ахиллесу. В Илиаде не дается объяснения, почему Гомер так называет Ахиллеса, скорее всего, потому, что это должно быть само собой разумеющимся. Что бросается в глаза, так это отсутствие упоминания о пяте Ахиллеса, которая имеет такую же сильную, если не более сильную ассоциацию с Ахиллесом, чем эпитет «быстроногий». В своем перечислении различных других Ахиллесов, включая земнородного Ахиллеса, учителя Хирона, изобретателя остракизма в Афинах, а также Ахиллеса, сына Зевса и Ламии, и Ахиллеса, седовласого сына Галата, Птолемей завершает свой список знаменитых Ахиллесов двумя собаками, чьи деяния как собак были поистине чудесны (θαυµάσιοι). Эта последняя строка является кульминацией отрывка. Однако, заканчиваясь на двух собаках, отрывок резко обрывается и последняя строка указывает на то, что весь отрывок предназначен для шутливого прочтения. В нем сатирически высмеивается легендарный и героический статус Ахиллеса, который, как и Геракл в предыдущем отрывке, был приземлен и очеловечен; они больше не являются сверхчеловеками и идолами и могут опуститься до уровня простых смертных.

Гомер и догомеровские эпосы

Птолемей рассказывает четыре неизвестные истории о Гомере, утверждая, что существовали тексты, предшествовавшие Гомеру. Первая из них появляется в конце первой книги, где он называет опекунов или наставников гомеровских героев:

Ὅτι Ὀδυσσεῖ ἕπεσθαι δίδωσιν ὁ πατὴρ µνήµονα Μυΐσκον τοὔνοµα Κεφαλλῆνα. Εἵπετο καὶ Ἀχιλλεῖ µνήµων τοὔνοµα Νοήµων, γένει Καρχηδόνιος, καὶ Πατρόκλῳ Εὔδωρος. Ἀντίπατρος δέ φησιν ὁ Ἀκάνθιος Δάρητα, πρὸ Ὁµήρου γράψαντα τὴν Ἰλιάδα, µνήµονα γενέσθαι Ἕκτορος ὑπὲρ τοῦ µὴ ἀνελεῖν ἑταῖρον Ἀχιλλέως. Καὶ Πρωτεσιλάου δέ φησι Δάρδανον γενέσθαι γένος Θεσσαλόν· καὶ Ἀντιλόχῳ δὲ Χάλκωνα ὑπασπιστὴν καὶ µνήµονα ὑπὸ Νέστορος συνεζεῦχθαι τοῦ πατρός. Ταῦτα µὲν ἐν τῇ αʹ βίβλῳ τὰ κεφάλαια.

Отец Одиссея дал ему опекуна, который сопровождал его, кефалленца Муиска. Опекуна Ахиллеса звали Ноемон, он был карфагенянином, а у Патрокла опекуном был Евдор. Антипатр из Аканта говорит, что Дарет, написавший Илиаду еще до Гомера, посоветовал Гектору не убивать спутника Ахиллеса. Он также говорит, что Протесилай был опекуном Дардана, фессалийца родом, и что Халкон был назначен щитоносцем и опекуном Антилоха его отцом Нестором.

В отрывке перечислены µνήµονες, «опекуны» или «наставники» ряда гомеровских героев: Муиск — Одиссея, Ноемон — Ахиллеса, Евдор — Патрокла, Дардан — Протесилая, Халкон — Антилоха и Дарет — Гектора. Нигде во всех многочисленных гомеровских схолиях, которые сохранились, нет упоминания о µνήµονες, и ни одно из этих имен или историй не известны ни из одного другого источника. Более того, за исключением Аллена, ни один современный ученый не считает, что они являются чем–то, кроме чистого вымысла; вопрос лишь в том, выдумал ли их Птолемей сам или воспользовался услугами ненадежных авторов. Более глубокое понимание этого отрывка мы находим у Евстафия и Цеца, у которых есть тот же отрывок, но с дополнительной информацией. Нам говорят, что Халкон был назначен Нестором для защиты Антилоха, потому что ему было суждено погибнуть от эфиопа (Мемнона), но Халкон влюбился в царицу амазонок Пентесилею и был убит Ахиллесом, а его тело греки распяли. Кроме того, приводятся дополнительные источники: для наставника Антилоха — Асклепиад Мирлейский, для наставника Ахиллеса Ликофрон, для наставника Протесилая Эресий, для наставника Патрокла Тимолай Македонский и для наставника Гектора Антипатр Акантский, который упоминается и у Фотия.
Поскольку и Ликофрон, и Асклепиад из Мирлеи являются подлинными эллинистическими авторами, возникает соблазн поверить и в реальность трех других. Единственный, кого можно проверить, это Ликофрон, поскольку текст его Александры сохранился полностью. Речь идет о следующем отрывке: ὁ τλήµων, µητρὸς οὐ φράσας θεᾶς, µνήµων ἐφετµάς…/… θανεῖται, где µνήµων вызывает у читателей недоумение. Современные издатели рассматривают его как прилагательное: «несчастный умрет, не произнеся, бедняга, наставлений богини–матери», но схолии воспринимают его как имя собственное: «несчастный Мнемон умрет, не произнеся наставлений богини–матери». Согласно гомеровскому схолию, Фетида посылает Мемнона в качестве гонца к Ахиллесу, чтобы напомнить ему не убивать Тенна, поскольку было предрешено, что Ахиллес погибнет от руки Аполлона, если убьет его сына. Однако Мемнон забыл передать послание, и Ахиллес убил Тенна, а затем Мемнона. Но маловероятно, что в архаическом эпосе забывчивого вестника звали Мемнон, также как и в Ликофроне нет ничего, что гарантировало бы наставнику Ахиллеса имя Ноемон и карфагенскую национальность.
Что касается других источников, то существование Асклепиада Мирлейского не вызывает сомнений; он достаточно образован, чтобы ссылаться на архаичные источники, такие как киклическая Фиваида, но в остальном он неоригинальный grammaticus, который вряд ли сфабриковал роман Халкона и Пентесилеи. Также кажется маловероятным, что неизвестный персонаж, играющий в истории Пентесилеи ключевую роль, больше нигде не засвидетельствован и встречает такой негероический и негомеровский конец. Другие источники, Эресий и Антипатр, не имеют никаких подтверждений в истории, и хотя Тимолай из Лариссы в Македонии упоминается в Суде как автор Илиады, в которой он вписал собственную строку после каждой строки Гомера, запись в Суде, кажется, состоит из евстафиевых слов, которые на самом деле могут происходить из Птолемея. Одним из самых подозрительных аспектов в этом отрывке являются различные источники для каждого наставника. Даже если отбросить Ликофрона, читатели все равно должны поверить, что четыре других писателя независимо друг от друга заново открыли эпических µνήµονες и что Птолемей просто случайно наткнулся на них; вероятность такова, что Птолемей придумал всех шестерых наставников, снабдив их именами, биографиями и ссылками на источники (как на фальсифицированные, так и на фиктивные).
Причина, по которой я хотел рассмотреть этот отрывок, заключается в Дарете, которого Птолемей указывает как персонажа, а не как источник, но утверждает, что он написал свою собственную Илиаду раньше Гомера. Поскольку Птолемей ссылается на Дарета как на персонажа, он явно имеет в виду гомеровского персонажа Дарета в Илиаде, который является троянским жрецом Гефеста. Поэтому небезосновательно этот человек мог давать советы Гектору в таком качестве. Однако Дарет — это также имя, приписываемое ревизионистской работе De excidio Troiae historia, которая утверждает, что является «правдивым» рассказом о разрушении Трои с троянской точки зрения, якобы написанным до того, как Гомер рассказал о падении Трои в Илиаде. Работа Дарета, а также Ephemeris belli Troiani Диктиса являются псевдонимами для двух вымышленных псевдодокументальных рассказов о Троянской войне, написанных троянцем (Дарет) и греком (Диктис), которые утверждали, что сражались там. Оригинальную греческую версию текста Дарета предлагается датировать вторым веком н. э., хотя есть некоторые споры о том, существовал ли греческий оригинал и является ли латинский текст, который у нас есть, полным или эпитомой. Однако, основываясь на свидетельстве Элиана («Согласно трезенской традиции, поэмы трезенца Орибантия были написаны раньше Гомера. Говорят также, что фригиец Дарет — чья Фригийская Илиада, насколько мне известно, еще цела — жил до Гомера»), греческий оригинал, как полагают, существовал, но никаких фрагментов не сохранилось. Отрывок Элиана считается самым ранним, в котором упоминается греческий текст, что согласуется с мнением, что если греческий оригинал и существовал, то он датируется вторым веком нашей эры.
В других местах Новой истории Птолемей утверждает, что существовали и другие догомеровские эпосы. В четвертой книге, когда он обсуждает тезок Елены, он говорит: «Елена, дочь Мусея, написала о Троянской войне до Гомера; у нее Гомер, как говорят, взял сюжет; она держала двуязычную овцу» (ὧν καὶ ἡ πρὸ ὉµήρουἙλένη ἡ τὸν Ἰλιακὸν συγγραψαµένη πόλεµον, Μουσαίου τοῦ Ἀθηναίου θυγάτηρ γενοµένη· παρ’ ἧς καὶ Ὅµηρον λέγεται λαβεῖν τὴν ὑπόθεσιν· ἣν καὶ κτήσασθαι). Затем в конце пятой книги появляется отрывок, прямо противоречащий предыдущему, о Елене: «Фантазия, некая женщина из Мемфиса и дочь Никара, сочинила труд о Троянской войне и повествование об Одиссее раньше Гомера. Говорят, что книги были переданы на хранение в Мемфис, и Гомер, прибыв туда, получил копии от писца Фанита, и составил свое произведение в соответствии с ними ('Νικάρχου θυγάτηρ συνέταξε πρὸ Ὁµήρου τὸν Ἰλιακὸν πόλεµον καὶ τὴν περὶ Ὀδυσσείας διήγησιν καὶ ἀποκεῖσθαί φασι τὰς βίβλους ἐν Μέµφιδι, Ὅµηρον δὲ παραγενόµενον, καὶ τὰ ἀντίγραφα λαβόντα παρὰ Φανίτου τοῦ ἱερογραµµατέως, συντάξαι ἐκείνοις ἀκολούθως). А в седьмой книге он упоминает о существовании другого догомеровского эпоса: «Одиссей в Тиррении принял участие в состязании по игре на флейте, которое он выиграл; он исполнил Падение Трои поэта Демодока». Здесь Птолемей утверждает невозможное: вымышленный персонаж, созданный Гомером, поэт Демодок из Одиссеи, написал догомеровский эпос, который Одиссей сыграл в состязании, предположительно украв его в Феакии, и в результате победил.
Самосознательная игра с вымыслом ставит Птолемея очень близко к Диону Хрисостому, Лукиану и Филострату, которые также тестируют готовность своих читателей поверить их новым, ревизионистским россказням. Из–за общего литературного и культурного контекста вопрос о том, знали ли эти авторы о текстах друг друга, остается открытым. Почти наверняка Филострат был знаком с Троянской речью Диона Хрисостома, и, возможно, это не просто совпадение, что название работы Филострата Ἡρωικός всего на одну букву отличается от Τρωικός Диона Хрисостома. Однако не исключено, что Филострат знал о тексте Птолемея, поскольку некоторые из тех же гомеровских тем, которые упоминает Птолемей, можно найти и в Heroicus: божественность коней Ахиллеса, растение «моли», отношения Елены и Ахиллеса в загробной жизни, вражда между Агамемноном и Паламедом, а также загадочная смерть Одиссея от моря. Эти же темы появляются в обоих текстах, но трактуются по–разному; это дало Киму основание утверждать, что, хотя Филострат, возможно, и не был непосредственно знаком с Новой историей, он, несомненно, писал в той же культурной и литературной среде. Однако возможно, что Филострату была известна Новая история Птолемея и что он мог адаптировать материал из ее текста для Heroicus. Хотя мы не можем однозначно утверждать, что Филострат имел доступ к тексту Птолемея, эта вероятность кажется более вероятной, если учесть, что существуют возможные связи между Heroicus Филострата и Ephemeris belli Troiani Диктиса.
Дауден утверждает, что догомеровский псевдодокументальный текст Диктиса Ephemeris belli Troiani является новым мифографическим текстом, аналогичным тексту Птолемея. Причиной предположения о возможной связи между трудами Птолемея и Диктиса являются четыре параллели между этими текстами: Гелен стреляет в руку Ахиллеса, Андромаха присутствует при выкупе тела Гектора, золотая лоза, которую Приам подарил Эврипилу, и выстрел Агамемнона в козу, а Паламед получает командование над греками, что полностью представлено ниже.

Ὡς Παλαµήδης ἀντ’ Ἀγαµέµνονος Ἑλλήνων βασιλεύοι· ἐν Αὐλίδι γὰρ παραγενόµενος Ἀγαµέµνων αἶγα ἀγρίαν ἱερὰν Ἀρτέµιδος κατατοξεύοι· ἀπλοίας δὲ γενοµένης τοῖς Ἕλλησι χρᾷ Κάλχας λυθῆναι τὸ δεινὸν εἰ θύσειε τὴν θυγατέρα Ἰφιγένειαν Ἀγαµέµνων Ποσειδῶνι. Τοῦ δὲ µὴ ἀνασχοµένου, ὀργισθέντες οἱ Ἕλληνες ἀφείλαντο αὐτοῦ τὸ κράτος, καὶ κατέστησαν βασιλέα Παλαµήδην.

Вместо Агамемнона вождем греков стал Паламед, потому что по прибытии в Авлиду Агамемнон застрелил дикую козу, священную для Артемиды. Затем, когда греки не смогли отплыть, Калхас предсказал, что катастрофа минует, если Агамемнон принесет свою дочь Ифигению в жертву Посейдону. Когда он отказался, разгневанные греки лишили его командования и назначили царем вместо него Паламеда.

Приведенный отрывок является пересказом истории о жертвоприношении Ифигении в качестве условия, чтобы греки могли отплыть в Трою, которая является хорошо известным мифом. Согласно традиции, во время охоты Агамемнон убивает оленя, и Артемида, огорченная этим поступком, препятствует ветрам, необходимым грекам для отплытия в Трою; в возмещение Агамемнон должен принести в жертву свою дочь Ифигению. Эта версия мифа восходит к киклическим Киприям и Хрестоматии Прокла в шестом веке нашей эры, но наиболее известна по мифографическим произведениям Аполлодора и Гигина.
Однако существуют и альтернативные версии, в которых Ифигения спасается, потому что Артемида подменила ее оленем и унесла, пока никто не заметил. Ситуация в обычной версии подчеркивает мстительный характер богов, заставляя Агамемнона сделать выбор, который повлечет за собой серьезные последствия. В итоге Агамемнон решает принести в жертву свою дочь, чтобы умиротворить богов и спасти свою честь, а также честь греков, дав им возможность отправиться в Трою и искать возмездия. Однако существуют и альтернативные версии, в которых Ифигения спасена, потому что Артемида прощает троянцев за похищение Парисом Елены.
Если мы посмотрим на версию Птолемея, то увидим, что он изменил некоторые ключевые мотивы мифа: вместо оленя коза, а вместо Артемиды — Посейдон, которого нужно умиротворить (хотя Артемида все равно обижена убийством животного). Именно выбор, который делает Агамемнон, сильно отличается от рассказа Птолемея, так как Агамемнон в версии Птолемея не может пойти на жертвоприношение, предпочитая свою дочь чести. В результате Агамемнон свергнут и заменен Паламедом на посту полководца греческой армии. По сравнению со многими другими примерами, приведенными в этой главе, в этой сказке не пародируется традиционный миф, как в сказке о Левкадской скале или метаморфозах Тиресия. Переписав и пересмотрев важнейшее событие в мифологии Троянской войны, Птолемей создал гомеровский палимпсест, который кардинально меняет гомеровскую версию событий, подобно тому, как Палинодия Стесихора противоречила гомеровскому канону, утверждая, что Елена никогда не уходила в Трою. Версия Птолемея исключает Агамемнона из ключевых событий, происходящих во время Троянской войны и после нее. Это означает, что если бы Агамемнон не командовал греческими войсками (а возможно, и вообще не жил во время Троянской войны), то вражда между Агамемноном и Ахиллесом из–за пленных женщин, которая является движущей силой событий в Илиаде, не произошла бы, потому что Агамемнон не смог бы злоупотреблять своей властью в качестве командующего греками.
Кроме того, это также означает, что большей части мифологии, касающейся падения дом Атрея после Троянской войны также не могло произойти, поскольку эти последующие события зависят от решения Агамемнона принести в жертву свою дочь. Поэтому, если бы Агамемнон был отстранен от командования, события во время десятилетней осады Трои были бы совершенно иными, чем те, о которых мы узнали из эпической поэзии и мифографии, где Агамемнон играет ключевую роль. Этот отрывок переписывает не только Гомера, но и греческую мифологию в гораздо более широком смысле. Однако, несмотря на то, что он кардинально пересмотрел гомеровские эпосы, удивительно то, что Птолемей не делает прямых ссылок ни на эпосы, ни на Гомера. Различия между обычным мифом и версией Птолемея часто объясняются; смена животного с оленя на козу можно объяснить различными версиями мифа, популярными в разных местностях, в которых Ифигения заменяется разными животными, когда ее приносят в жертву. Однако, важно то, что отрывок также встречается в догомеровском псевдодокументальном труде Диктиса Ephemeris belli Troiani.

Interim in ipsa navigandi festinatione Agamemnon, quem a cunctis regem omnium declaratum supra docuimus, longius paulo ab excercitu progressus forte conspicit circa lucum Dianae pascentem capream imprudensque religionis, quae in eo loco erat, iaculo transfigit. neque multo post irane caelesti an ob mutationem aeris corporibus pertemptatis lues invadit. atque interim in dies magis magisque saeviens multa milia fatigare et promiscue per pecora atque excercitum grassari. prorsus nullus funeri modus neque requies; uti quidque malo obvium fuerat, vastabatur. quis rebus sollicitis ducibus mulier quaedam deo plena Dianae iram fatur: eam namque ob necam capreae, qua maxime laetabatur, sacrilegii poenam ab exercitu expetere, nec leniri, priusquam auctor tanti sceleris filiam natu maximam vicariam victimam immolavisset. quae vox ut ad exercitum venit, omnes duces Agamemnonem adeunt eumque primo orare recusantemque ad postremum cogere, uti malo obviam properaet. sed ubi obstinate renuere vident nec ulla vi queunt flectere, plurimis conviciis insecuti, ad postremum regio honore spoliavere. ac ne tanta vis exercitus sine rectore effusius ac sine modo militiae vagaretur, praeficiunt ante omnes Palamedum, dein Diomedem et Aiacem Telamonium, quartum Idomenea. ita per aequationem numeri atque partium quadripertitur exercitus.

Пока мы спешили отплыть, Агамемнон (который, как мы уже говорили, был единогласно выбран главнокомандующим), отойдя на некоторое расстояние от лагеря, заметил козу, пасущуюся возле рощи Дианы, и, не испытывая никакого трепета перед сакральным статусом места, пронзил ее копьем. Вскоре после этого, то ли из–за гнева небес, то ли из–за загрязнения атмосферы, на нас начала нападать чума. День за днем она свирепствовала все сильнее и сильнее, убивая многие тысячи людей, проходя без разбора через стада и армию, уничтожая все, что стояло на ее пути, и не было ни ослабления, ни конца смертям. Пока наши вожди искали хоть какое–то средство от напасти, некая женщина, вдохновленная Богом, открыла причину нашего несчастья: гнев Дианы; богиня требовала наказания за святотатство в отношении козы, которой она особенно наслаждалась, и она не успокоится, пока виновник этого ужасного преступления не искупит вину, принеся в жертву свою старшую дочь. Когда это решение было доведено до войска, все наши вожди подошли к Агамемнону. Умоляя, а затем угрожая, они пытались заставить его не медлить, но он упрямо и категорически отказывался. Тогда они стали поносить его и в конце концов лишили его командования. Но чтобы их огромная армия, оставшись без предводителя, не превратилась в недисциплинированную толпу, они выбрали четырех человек, которые должны были разделить командование: Паламеда, Диомеда, Аякса, сына Теламона, и Идоменея. И они разделили свои войска по числу предводителей, на четыре равные части.

Хотя версия Диктиса более длинная и подробная, сходство между его рассказом и рассказом Птолемея сразу же бросается в глаза: в них обоих фигурирует коза и отстранение Агамемнона от власти. Однако в версии Диктиса Паламед делит власть с Диомедом, Аяксом и Идоменеем, а не принимает единоличное командование. Параллели между текстами показывают, что Диктис и Птолемей должны были опираться на одни и те же древние источники. Вполне возможно, что Птолемей мог использовать Диктиса в качестве источника или Диктис мог использовать Птолемея, что объясняет сходство между двумя рассказами, особенно если Филострат знал о работах Диктиса и даже Птолемея. Возможность того, что один автор мог использовать другого в качестве источника, является заманчивой перспективой. Хотя Гейнсфорд оспаривает возможность того, что Диктис мог использовать Птолемея в качестве источника, поскольку текст Диктиса упорядочен по сравнению с беспорядочным повествованием Птолемея, текст Птолемея, похоже, был гораздо более сложным текстом, чем можно предположить по эпитоме Фотия. Беспорядочность, как ее называет Гейнсфорд, объясняется эпитомизацией Фотия, потому что при ближайшем рассмотрении в резюме можно увидеть остатки тематической и повествовательной структуры. Напротив, если Диктис использовал Птолемея в качестве источника, это соответствовало бы намерению Новой истории быть прочитанной как справочник полезной информации.
Сходство важно потому, что Диктис — автор псевдодокументального текста, его произведение — вымышленный рассказ очевидца о Троянской войне с греческой точки зрения, который он представляет как правдоподобный, рационалистический отчет о войне без каких–либо богов или сверхчеловеческого героизма.

---

[1] Афиней 2.65 и 5.221; Элиан О свойствах животных 3.23; 4.33; 5.27; 10.34.
[2] Афиней 9.392
[3] Афиней 9.387-390; Плутарх Марий 17.
[4] Библиотека Аполлодора 3.70-72; Hyginus Fabulae 75; Ovid Metamorphoses 3.323-338; Phlegon On Marvels 4; Antoninus Liberalis Metamorphoses 17.
[5] Слово τρυγόνος обычно переводится как «горлица», но оно также может означать «скат». Хотя потерять палец из–за любого из этих животных для такого деятеля, как Геракл было бы довольно обыденно и жалко, исходя из контекста отрывка и связи со словом κέντρῳ, которое может обозначать любое острие, такое как «шпора», «шип», «жало» и «колючка», потеря пальца из–за ската кажется более вероятным вариантом.
[6] Квинт Смирнский Падение Трои 18ff; Секст Проперций Элегии 3.11; Павсаний Описание Греции 5.11.2 & 10.31.1.

Глава 5. Птолемей и «История» Геродота

После Гомера наиболее часто цитируемым и упоминаемым автором в эпитоме Фотия является Геродот. В общей сложности имеется семь ссылок на отца истории; четыре из них — это те, где Птолемей упоминает Геродота по имени, а остальные три — аллюзии на хорошо известные отрывки из «Историй» Геродота. Возможно, в оригинальном тексте Новой истории ссылок и аллюзий было больше, но это единственные примеры, которые сохранил Фотий. Три из четырех ссылок появляются в третьей книге труда Птолемея, но на основании этих скудных свидетельств невозможно установить, было ли изначально больше примеров, которые Фотий предпочел проигнорировать.

Крез

Первая геродотовская аллюзия появляется в начале первой книги Новой истории и представляет собой очень короткую строчку об одном из самых известных персонажей «Истории», Крезе, о котором Фотий просто говорит, что была: «…история о Крезе, спасенном от костра» (περί τε τῆς Κροίσου ἐν τῇ πυρᾷ σωτηρίας). Эта заметка взята из абзаца, который я привожу полностью:

Περιέχει µὲν οὖν τὸ αʹ βιβλίον περὶ Σοφοκλέους τῆς τελευτῆς, καὶ πρὸ αὐτοῦ περὶ τῆς Πρωτεσιλάου, εἶτα καὶ περὶ τῆς Ἡρακλέους, ὡς πυρὶ αὑτὸν ἀνεῖλε µὴ δυνηθεὶς τὸ οἰκεῖον ἐντεῖναι τόξον πεντηκοντούτης γενόµενος, περί τε τῆς Κροίσου ἐν τῇ πυρᾷ σωτηρίας, περί τε τῆς Ἀχιλλέως τελευτῆς, καὶ περὶ Λαΐδος τῆς ἑταίρας, ὡς τελευτήσοι ὀστοῦν ἐλαίας καταπιοῦσα. Τούτων ἕκαστον διεξιὼν ἀποφαίνεται τοὺς πρὸ αὐτοῦ ἐσφαλµένως τὰ περὶ τούτων ὑπολαβεῖν τε καὶ ἀναγράψαι

В первой книге рассказывается о смерти Софокла, а еще раньше — о Протесилае. Затем повествуется о Геракле, который покончил с собой в огне, когда в возрасте пятидесяти лет не смог натянуть собственный лук; о Крезе, спасенном от костра; о смерти Ахиллеса; и о куртизанке Лаис, которая подавилась оливковой косточкой. Перебирая каждую из этих историй, он [Птолемей] утверждает, что его предшественники насовершали ошибок, когда писали эти истории.

Возвышение и падение Креза было мемом у древних греков, и его акцент на непостоянстве человеческой судьбы оказал огромное влияние на древнегреческое сознание. Хотя Фотий не приводит здесь никаких подробностей, вполне вероятно, что в этом отрывке Птолемей ссылается на рассказ Геродота в первой книге «Истории», поскольку история о Крезе на костре наиболее известна из Геродота. Согласно Геродоту, после завоевания персами Лидии персидский царь Кир задумал казнить лидийского царя Креза на костре. Находясь на костре перед лицом неминуемой гибели, Крез выкрикивает имя Солона, подразумевая, что Солон был прав относительно круговерти человеческой судьбы. Заинтригованный, Кир расспрашивает Креза о Солоне, и в результате сам начинает беспокоиться о том, что нарушил баланс бытия и опасается возмездия за свои действия. Поэтому Кир приказал залить костер, но пламя не удалось погасить, и тогда Крез обратился за помощью к Аполлону; бог услышал молитвы Креза и послал дождь, который потушил пламя; Крез был спасен и стал советником Кира.
Версия Геродота — не единственный рассказ о Крезе на костре; существует также более ранний поэтический рассказ Вакхилида, который отличается от версии Геродота тем, что Крез, его жена и дочери договариваются совершить самосожжение, чтобы не стать пленниками персов. Находясь на костре, Крез обращается к богам, и именно Зевс, а не Аполлон, посылает дождевые облака, чтобы погасить костер, но затем появляется Аполлон и уносит Креза и его семью, чтобы они дожили свои дни среди гипербореев. Рассказ Геродота, хотя и демонстрирует некую сверхъестественную причастность к появлению дождя, устраняет большую часть чудесного характера версии Вакхилида и предлагает гораздо более рациональную и историческую версию событий для объяснения того, что произошло с Крезом после спасения с костра. Следовал ли птолемеевский вариант истории о Крезе на костре рассказу Геродота или версии Вакхилида, невозможно сказать на основании Фотия, поскольку в его заметке очень мало информации. Однако если учесть, что в Новой истории нет ссылок на Вакхилида, но есть ссылки на Геродота, можно сделать вывод, что Птолемей ссылался на версию Геродота. Хотя это может быть и так, версия Птолемея, похоже, отходит от версии Геродота, переписывая историю, потому что Крез, возможно, вовсе не был спасен с костра. Это объясняется противоречием между словом σωτηρίας, которое можно перевести как «спасенный», и контекстом, в котором упоминается Крез. Сама по себе заметка Фотия согласуется с рассказами Геродота и Вакхилида о том, что Крез был спасен от костра, именно так Анри переводит это предложение в издании Буде: «un récit sur Crésus sauvé du bûcher». Вопрос возникает, когда мы рассматриваем отрывок в целом, который посвящен смерти известных личностей, как исторических, так и мифологических, в котором все персонажи встретили необычные концы, подобные тем, которые можно найти в Памятных делах и изречениях Валерия Максима (9.12.1-10) или Макробиях Лукиана. Поскольку все другие, упомянутые в этом отрывке, умерли, спасшийся Крез в их компании выглядит белой вороной, если только в версии Птолемея Крез не умер на костре.
Что кажется очевидным, так это то, что Птолемей использует более широкий культурный интерес к смерти знаменитостей, который также разделяют Валерий Максим и Лукиан. Птолемей, вероятно, предлагал свои собственные, «улучшенные», версии поверх устоявшихся анекдотов. Это видно на примере смерти Лаис, задохнувшейся от оливковой косточки, тогда как по более распространенной версии ее забросали камнями или избили до смерти (Athenaeus 13.589). У Лукиана, подавившись виноградом, умер Софокл (Macrobii 24). Однако без подробностей у Фотия (Евстафий и Цец в разъяснении анекдота тоже не помогают ) невозможно полностью определить, насколько здесь полезен Птолемей.

Битва при Саламине

Резюме Фотия других отрывков Птолемея, которые указывают на геродотовский материал, содержат гораздо больше деталей, чем заметка о Крезе. И хотя Геродот в них не назван, ясно, что они останавливаются на известных отрывках из Геродота и довольно подробно, что значительно облегчает понимание того, как Птолемей пересматривает их и придает им свою собственную пародийную окраску. В первом из них Птолемей ссылается на «Историю», заполняя пробелы, оставленные Геродотом в описании того, как Ксеркс мог наблюдать и видеть все, что происходило во время битвы при Саламине:

Καὶ ὡς Εὐπόµπου τοῦ Σαµίου, ὃς δράκοντα θηρίον τέρας ἔτρεφεν ἄπιστον καὶ εἰπεῖν καὶ ἀκοῦσαι, τούτου τοῦ Εὐπόµπου παῖδα Δράκοντα τοὔνοµα ὀξυωπέστατον γενέσθαι φασίν, ὡς διὰ σταδίων κ´ θεωρεῖν ῥᾳδίως· ὃν καὶ Ξέρξῃ ἐπὶ χιλίοις συγγενόµενον ταλάντοις καὶ συγκαθεζόµενον ὑπὸ τῇ χρυσῇ πλατάνῳ διηγεῖσθαι βλέποντα τὴν Ἑλλήνων καὶ βαρβάρων ναυµαχίαν καὶ τὴν Ἀρτεµισίας ἀνδρείαν.

Евпомп из Самоса вырастил диво — дикого змея, говорят, невиданное и неслыханное чудо. Но якобы на самом деле это был сын Евпомпа, Дракон, и у него было настолько острое зрение, что он мог легко видеть на двадцать стадий. Он [Дракон] пришел жить к Ксерксу <проданный> за тысячу талантов и сидел с ним под золотым платаном, описывая все, что мог видеть, о морском сражении греков и варваров и о храбрости Артемисии.

Сам Геродот упоминает об этих событиях в двух отдельных отрывках. В первом Геродот, проявляя особый интерес к своей соотечественнице Артемисии, говорит: «Рассказывают, что царь, наблюдая за битвой, увидел, как ее корабль таранит другой, и один из зрителей сказал: «Господин, видишь ли ты, как доблестно бьется Артемисия и как она потопила вражеский корабль?» Когда он спросил, действительно ли это дело рук Артемисии, они подтвердили, достоверно зная маркировку ее корабля, и они приняли потопленный корабль за вражеский» (8.88.2: λέγεται γὰρ βασιλέα θηεύµενον µαθεῖν τὴν νέα ἐµβαλοῦσαν, καὶ δή τινα εἰπεῖν τῶν παρεόντων ‘δέσποτα, ὁρᾷς Ἀρτεµισίην ὡς εὖ ἀγωνίζεται καὶ νέα τῶν πολεµίων κατέδυσε;’ καὶ τὸν ἐπειρέσθαι εἰ ἀληθέως ἐστὶ Ἀρτεµισίης τὸ ἔργον, καὶ τοὺς φάναι, σαφέως τὸ ἐπίσηµον τῆς νεὸς ἐπισταµένους: τὴν δὲ διαφθαρεῖσαν ἠπιστέατο εἶναι πολεµίην). Во втором отрывке, согласно Геродоту, «Ксеркс, сидя под горой напротив Саламина, которая называется Эгалеос, когда видел, что кто–то из его людей совершил какой–то подвиг в битве, спрашивал, кто это сделал, и его писцы записывали имя капитана с его отцом и городом проживания» (8.90.4: ὅκως γάρ τινα ἴδοι Ξέρξης τῶν ἑωυτοῦ ἔργον τι ἀποδεικνύµενον ἐν τῇ ναυµαχίῃ, κατήµενος ὑπὸ τῷ ὄρεϊ τῷ ἀντίον Σαλαµῖνος τὸ καλέεται Αἰγάλεως, ἀνεπυνθάνετο τὸν ποιήσαντα, καὶ οἱ γραµµατισταὶ ἀνέγραφον πατρόθεν τὸν τριήραρχον καὶ τὴν πόλιν).
Хотя Геродот говорит нам, что Ксеркс наблюдал за битвой, он не уточняет, как ему удалось увидеть все в таких деталях и различать людей в хаосе сражения. Геродот показывает некомпетентность Ксеркса как лидера вторгшихся сил, поскольку он не понимает, что в разгар битвы Артемисия переходит на сторону греков и топит один из кораблей персидских союзников.
Как грамматик Птолемей был обучен находить в текстах проблемы, которые никто не заметил, и задавать вопросы, которые никто раньше и не думал задавать. Он предлагает объяснение, хотя и очень странное, почему Ксеркс мог видеть все, что происходило во время битвы. Дело в том, что Ксеркс купил сына Евпомпа, которого звали Дракон. Из этого Птолемей создает сложный этимологический каламбур, играя с греческим глаголом derkomai, который в аористе является edrakon, «я вижу ясно»; его имя — «ясновидящий», которое затем отражает его необыкновенное зрение и объясняет, почему Ксеркс знал, что происходит. Именно из–за имени мальчика вокруг сына Евпомпа возникла путаница, отсюда и парадоксографическая информация в начале, изображающая его змеем.
Вопрос о том, где сидел Ксеркс, наблюдая за битвой, вызывает много дискуссий как у современных, так и у древних ученых. Хотя Геродот не приводит никаких конкретных деталей, споры ведутся о том, сидел ли Ксеркс на троне или на чем–то другом, и означает ли это, что он приказал персидскому флоту вступить в битву в определенном месте, чтобы иметь идеальную точку обзора. Ни Геродот, ни Эсхил (Persians 465-467) не указывают место, где сидел Ксеркс, но более поздние источники, такие как Демосфен (Against Timocrates 24.129) и Плутарх (Themistocles 13.1), упоминают, что его седалищем был δίφρος,«стул», а Либаний (Declamations 9.39) и Цец (Chiliades 1. 975-981) говорят, что он восседал на троне. Здесь интересно отметить, что Хацис в своем исследовании о Птолемее утверждал, что у Цеца был доступ к копии Новой истории. Однако в рассказе о Ксерксе при Саламине Цец не ссылается и не упоминает версию событий Птолемея, что говорит о том, что Цец мог не иметь доступа к полному тексту Птолемея, но мог опираться на предыдущие эпитомы других схолиастов.
Важным включением в версию Птолемея является, казалось бы, незначительный платан, потому что оно показывает детальное знание «Историй». Есть два случая, оба в седьмой книге, где Геродот упоминает платан в связи с Ксерксом. Первый из них выглядит следующим образом: «В этом городе в ожидании их сидел Пифий, сын Атиса, лидиец; он с величайшим радушием принимал самого Ксеркса и все царское войско и объявил, что готов предоставить деньги на войну. Когда Пифий предложил деньги, Ксеркс спросил присутствующих персов, кто этот Пифий и каким богатством он обладает, делая такое предложение. Они сказали: «О царь, это тот, кто подарил твоему отцу Дарию золотой платан и виноградную лозу; он теперь самый богатый, насколько мы знаем, человек после тебя» (7.25: ἐν ταύτῃ τῇ πόλι ὑποκατήµενος Πύθιος ὁ Ἄτους ἀνὴρ Λυδὸς ἐξείνισε τὴν βασιλέος στρατιὴν πᾶσαν ξεινίοισι µεγίστοισι καὶ αὐτὸν Ξέρξην, χρήµατά τε ἐπαγγέλλετο βουλόµενος ἐς τὸν πόλεµον παρέχειν. ἐπαγγελλοµένου δὲ χρήµατα Πυθίου, εἴρετο Ξέρξης Περσέων τοὺς παρεόντας τίς τε ἐὼν ἀνδρῶν Πύθιος καὶ κόσα χρήµατα ἐκτηµένος ἐπαγγέλλοιτο ταῦτα. οἳ δὲ εἶπαν ‘ὦ βασιλεῦ, οὗτος ἐστὶ ὅς τοι τὸν πατέρα Δαρεῖον ἐδωρήσατο τῇ πλατανίστῳ τῇ χρυσέῃ καὶ τῇ ἀµπέλῳ: ὃς καὶ νῦν ἐστι πρῶτος ἀνθρώπων πλούτῳ τῶν ἡµεῖς ἴδµεν µετὰ σέ). Затем во втором отрывке: «Пройдя из Фригии в Лидию, он пришел к месту, где дороги расходятся; дорога слева ведет в Карию, дорога справа — в Сарды; по последней путник должен перейти реку Меандр и пройти мимо города Каллатеб, где мастера делают мед из пшеницы и тамариска. Ксеркс пошел по этой дороге и нашел платан, который он украсил золотом за его красоту и поручил одному из своих бессмертных охранять его. На следующий день он достиг города лидийцев» (7.31: ὡς δὲ ἐκ τῆς Φρυγίης ἐσέβαλε ἐς τὴν Λυδίην, σχιζοµένης τῆς ὁδοῦ καὶ τῆς µὲν ἐς ἀριστερὴν ἐπὶ Καρίης φερούσης τῆς δὲ ἐς δεξιὴν ἐς Σάρδις, τῇ καὶ πορευοµένῳ διαβῆναι τὸν Μαίανδρον ποταµὸν πᾶσα ἀνάγκη γίνεται καὶ ἰέναι παρὰ Καλλάτηβον πόλιν, ἐν τῇ ἄνδρες δηµιοεργοὶ µέλι ἐκ µυρίκης τε καὶ πυροῦ ποιεῦσι, ταύτην ἰὼν ὁ Ξέρξης τὴν ὁδὸν εὗρε πλατάνιστον, τὴν κάλλεος εἵνεκα δωρησάµενος κόσµῳ χρυσέῳ καὶ µελεδωνῷ ἀθανάτῳ ἀνδρὶ ἐπιτρέψας δευτέρῃ ἡµέρῃ ἀπίκετο ἐς τῶν Λυδῶν τὸ ἄστυ).
Первый отрывок Геродота используется для того, чтобы показать необычайное богатство Пифия и невежество Ксеркса, в то время как второй отрывок характеризует Ксеркса как человека, который любит предаваться глупостям, даже когда есть более насущные дела. Элиан считает, что второй отрывок изображает Ксеркса глупцом, потому что он, похоже, больше интересуется деревом, чем переправой в Грецию (Miscellaneous Research 2.14). Далее Элиан говорит, что дерево прекрасно в своем естественном состоянии и украшательство безделушками его не облагораживает. Это настроение разделяет один из ораторов в De Domo Лукиана, который использует пример золотого платана как чудо, поразившее зрителей, но только из–за его дороговизны; ему не хватало красоты и симметрии, потому что такое количество золота было безвкусицей. Хотя ни один из этих авторов не называет Геродота по имени, ясно, что они оба указывают на обряжение Ксерксом платана золотыми украшениями, о котором пишет только Геродот, потому что оно служит ярким примером персидской пышности.
В результате Птолемей демонстрирует, насколько хорошо он знает Геродота и насколько внимательно он читал «Истории»; эта интертекстуальная связь может создать у некоторых читателей впечатление, что он является ученым экспертом по Геродоту.

Царь царей

В другом отрывке, из третьей книги Новой истории, через абзац после приведенного выше отрывка о Саламине, Птолемей ссылается на другую известную историю из «Историй», о том, как Дарий стал царем: «Дарий, сын Гистаспа, был выброшен своей матерью, вскормлен кобыльим молоком и воспитан коноводом Спаргаписом, и стал царем благодаря ржанию коня» (Ὡς ὁ Ὑστάπου Δαρεῖος ἐκτεθεὶς ὑπὸ τῆς µητρὸς ἵππου θηλαῖς ἀνετράφη ὑπὸ Σπαργαπίσῃ τῷ ἱπποφορβῷ, καὶ ἵππου χρεµετισµῷ βασιλεύει). Этот анекдот появляется в гораздо большем отрывке о совпадениях в истории, который для контекста я привожу целиком:

Εἶτα διαλαµβάνει περὶ συνεµπτώσεως ἱστορικῆς, ὡς Ἀµύκου τῷ τάφῳ ῥοδοδάφνη ἔφυ, καὶ οἱ φαγόντες αὐτῆς ἐπεθύµουν πυκτικήν, καὶ ὡς Ἀντόδωρος φαγὼν αὐτῆς δεκατρεῖς στεφάνους ἀνείλετο, πλὴν ὑπὸ Διοσκόρου τοῦ Θηραίου ἐν τῇ τεσσαρεσκαιδεκάτῃ ἀγωνίᾳ ἡττήθη, ὥσπερ καὶ αὐτὸς ὁ Ἄµυκος λέγεται ὑφ’ ἑνὸς τῶν Διοσκούρων καταπαλαισθῆναι. Καὶ τὸν Κροῖσόν φασι γεννηθῆναι ἐν ἑορτῇ Ἀφροδίτης, καθ’ ἣν Λυδοὶ τὸν ἅπαντα πλοῦτον περιτιθέντες αὐτῇ ποµπεύουσι. Καὶ ταῦρον θύοντι τῷ πατρὶ ἀπήγγελται τεχθῆναι Θεµιστοκλῆς, καὶ ταύρου πιὼν αἷµα ἀπεβίω. Ὡς ὁ Ὑστάπου Δαρεῖος ἐκτεθεὶς ὑπὸ τῆς µητρὸς ἵππου θηλαῖς ἀνετράφη ὑπὸ Σπαργαπίσῃ τῷ ἱπποφορβῷ, καὶ ἵππου χρεµετισµῷ βασιλεύει. Καὶ ὡς Ἰβύκου τοῦ µελοποιοῦ θεράπων τοὔνοµα Ἡρακλῆς, ζῶν ἐκαύθη, συναράµενος τοῖς λῃσταῖς κατὰ τοῦ δεσπότου.

Далее у него есть отдельный раздел, посвященный совпадениям в истории: на могиле Амика рос олеандр, и тот, кто его ел, увлекался боксом, а Антодор, съев его, выиграл тринадцать венков, кроме четырнадцатого поединка, где его победил Диоскор из Феры, как и сам Амик, говорят, был повержен в борьбе одним из Диоскуров. Говорят, что Крез был зачат во время праздника Афродиты, во время которого лидийцы устраивают процессию, возлагая перед богиней все свои богатства. О рождении Фемистокла было объявлено его отцу, когда он приносил в жертву быка; выпив бычью кровь, он умер. Дарий, сын Гистапса, был выброшен матерью, вскормлен кобыльим молоком и воспитан коноводом Спаргаписом, а царем стал благодаря ржанию коня. Слуга лирического поэта Ивика по имени Геракл был заживо сожжен за сговор с разбойниками против своего хозяина.

Согласно исторической версии событий, Дарий был сыном Гистаспа, персидского чиновника, который, по словам Геродота, был сатрапом Суз. История же подкидыша связана с ранней жизнью Кира. Согласно Геродоту, когда Астиаг, царь Мидии и дед Кира, увидел сон, предвещавший, что ребенок его дочери узурпирует его трон и завоюет всю Азию, он приказал человеку по имени Гарпаг забрать только что родившегося Кира и убить его. Гарпаг не смог справиться с этой задачей, поэтому он послал за пастухом по имени Митрадат и попросил его взять младенца Кира и убить его. Митрадат отнес ребенка домой, где по воле судьбы его жена родила в тот же день, но ребенок умер, поэтому Митрадат и его жена решили оставить Кира и выбросить вместо него тело своего мертвого сына. До десяти лет Кир воспитывался как их сын, не зная о своем истинном происхождении.
В «Истории» история о подкидыше Кире приведена для того, чтобы продемонстрировать, как могут исполниться пророческие сны, она также подчеркивает особый статус Кира, который оказался в одной компании с такими легендарными личностями, как Эдип, Моисей, Ромул и Рем. Однако, Птолемей, похоже, высмеивает историю Геродота о Кире и вообще надуманность всех историй о найденышах. Он использует анекдот для объяснения того, как Дарий стал царем благодаря ржанию лошади, что явно намекает на известный отрывок из «Истории», где Дарий становится царем аналогичным образом:

περὶ δὲ τῆς βασιληίης ἐβούλευσαν τοιόνδε: ὅτευ ἂν ὁ ἵππος ἡλίου ἐπανατέλλοντος πρῶτος φθέγξηται, ἐν τῷ προαστείῳ αὐτῶν ἐπιβεβηκότων, τοῦτον ἔχειν τὴν βασιληίην. Δαρείῳ δὲ ἦν ἱπποκόµος ἀνὴρ σοφός, τῷ οὔνοµα ἦν Οἰβάρης. πρὸς τοῦτον τὸν ἄνδρα, ἐπείτε διελύθησαν, ἔλεξε Δαρεῖος τάδε. ‘ Οἴβαρες, ἡµῖν δέδοκται περὶ τῆς βασιληίης ποιέειν κατὰ τάδε: ὅτευ ἂν ὁ ἵππος πρῶτος φθέγξηται ἅµα τῷ ἡλίῳ ἀνιόντι αὐτῶν ἐπαναβεβηκότων, τοῦτον ἔχειν τὴν βασιληίην. νῦν ὦν εἴ τινα ἔχεις σοφίην, µηχανῶ ὡς ἂν ἡµεῖς σχῶµεν τοῦτο τὸ γέρας καὶ µὴ ἄλλος τις.’ ἀµείβεται Οἰβάρης τοῖσιδε. ‘εἰ µὲν δὴ ὦ δέσποτα ἐν τούτῳ τοι ἐστὶ ἢ βασιλέα εἶναι ἢ µή, θάρσεε τούτου εἵνεκεν καὶ θυµὸν ἔχε ἀγαθόν, ὡς βασιλεὺς οὐδεὶς ἄλλος πρὸ σεῦ ἔσται: τοιαῦτα ἔχω φάρµακα.’ λέγει Δαρεῖος ‘εἰ τοίνυν τι τοιοῦτον ἔχεις σόφισµα, ὥρη µηχανᾶσθαι καὶ µὴ ἀναβάλλεσθαι, ὡς τῆς ἐπιούσης ἡµέρης ὁ ἀγὼν ἡµῖν ἐστί.’ ἀκούσας ταῦτα ὁ Οἰβάρης ποιέει τοιόνδε: ὡς ἐγίνετο ἡ νύξ, τῶν θηλέων ἵππων µίαν, τὴν ὁ Δαρείου ἵππος ἔστεργε µάλιστα, ταύτην ἀγαγὼν ἐς τὸ προάστειον κατέδησε καὶ ἐπήγαγε τὸν Δαρείου ἵππον, καὶ τὰ µὲν πολλὰ περιῆγε ἀγχοῦ τῇ ἵππῳ ἐγχρίµπτων τῇ θηλέῃ, τέλος δὲ ἐπῆκε ὀχεῦσαι τὸν ἵππον. ’ ἅµ᾽ ἡµέρῃ δὲ διαφωσκούσῃ οἱ ἓξ κατὰ συνεθήκαντο παρῆσαν ἐπὶ τῶν ἵππων: διεξελαυνόντων δὲ κατὰ τὸ προάστειον, ὡς κατὰ τοῦτο τὸ χωρίον ἐγίνοντο ἵνα τῆς παροιχοµένης νυκτὸς κατεδέδετο ἡ θήλεα ἵππος, ἐνθαῦτα ὁ Δαρείου ἵππος προσδραµὼν ἐχρεµέτισε: ἅµα δὲ τῷ ἵππῳ τοῦτο ποιήσαντι ἀστραπὴ ἐξ αἰθρίης καὶ βροντὴ ἐγένετο. ἐπιγενόµενα δὲ ταῦτα τῷ Δαρείῳ ἐτελέωσέ µιν ὥσπερ ἐκ συνθέτου τευ γενόµενα: οἳ δὲ καταθορόντες ἀπὸ τῶν ἵππων προσεκύνεον τὸν Δαρεῖον.

Что касается выбора царя, то они решили, что должен быть избран тот, чей конь, после того как все они будут в седлах в предместье города, первым издаст ржание на восходе солнца. У Дария был умный конюх, которого звали Оибар. Когда собравшиеся разошлись, Дарий сказал ему: «Оибар, мы решили относительно царя так: будет избран тот, чей конь, после того как мы все сядем на коней в предместье города, первым заржет на восходе солнца. Теперь, если у тебя есть хоть капля хитрости, придумай, как нам и никому другому выиграть этот приз». «Господин, — ответил Оибар, — если от этого зависит, станешь ты царем или нет, то будь уверен в себе и сохраняй спокойствие, ибо никто другой не станет царем раньше тебя, таковы мои хитрости». «Тогда, — сказал Дарий, — если у тебя есть какая–нибудь хитрость, как ты говоришь, используй ее и не откладывай, ибо завтра день икс». Услышав это, Оибар поступил следующим образом. В сумерках он привел одну из кобыл, которую особенно любил конь Дария, и привязал ее в предместье города; затем, приведя коня Дария, он несколько раз подводил его к кобыле, и наконец дал коню покрыть ее. На рассвете все шестеро выехали верхами, как и договаривались. Когда они ехали по пригороду и подъехали к месту, где ночью была привязана кобыла, конь Дария пошел рысью вперед и заржал; при этом с ясного неба сверкнула молния и прогремел гром. Эти знаки, данные Дарию, предрешили и определили его избрание; его спутники соскочили с коней и поклонились ему.

В рассказе Геродота Дарий хитростью прокладывает себе путь к персидскому трону, и эта история призвана представить Дария как человека, способного перехитрить своих противников; он настолько же хитер, насколько и умен, и именно такой характер Дария мы видим на протяжении всей «Истории». Более того, рассказ Геродота о том, как Дарий стал царем, достаточно близок к рассказу на Бехистунской надписи, что дает возможность предположить, что он имел доступ к заимствованной из нее устной традиции, или даже к переводу. Это интригует, поскольку предполагает, что Дарий не стеснялся подчеркивать маргинальность своих прав на персидский трон, что отражено в многочисленных восстаниях во время правления Дария, что очень отличается от большинства древних царей, которые, как правило, стремились подчеркнуть свою прозорливость через божественное право на правление, а не через хитрость.
В романе Ахилла Татия Левкиппа и Клитофонт присутствие Геродота как литературного канона также дает о себе знать в виде описаний чудес Египта. Среди описаний paradoxa Клитофонта, главного героя романа, он описывает гиппопотама, о котором говорит: «Случилось так, что люди поймали речного зверя, настоящее зрелище: египтяне называют его нильской лошадью. Это действительно лошадь, на что указывает ее название, в смысле ее живота и ног (за исключением копыта, которое является копытом). Размером она с самого крупного быка; ее хвост короткий и без шерсти, что относится и ко всему телу. Голова круглая и далеко не маленькая, скулы как у лошади. Рыло широко раздувается, и он выдыхает раскаленные газы, словно из огненного источника. Его челюсть такая же широкая, как и скулы. Пасть открывается до самых висков. У него изогнутые клыки, похожие по виду и расположению на лошадиные, но в три раза больше» (4.2: ἔτυχον ποτάµιον θηρίον ἄνδρες τεθηρακότες θέας ἄξιον· ἵππον δὲ αὐτὸν τοῦ Νείλου ἐκάλουν οἱ Αἰγύπτιοι. καὶ ἔστι µὲν ἵππος, ὡς ὁ λόγος βούλεται, τὴν γαστέρα καὶ τοὺς πόδας, πλὴν ὅσον ἐν χηλῇ σχίζει τὴν ὁπλήν. µέγεθος δὲ κατὰ τὸν βοῦν τὸν µέγιστον· οὐρὰ βραχεῖα καὶ ψιλὴ τριχῶν, ὅτι καὶ τὸ πᾶν τοῦ σώµατος οὕτως ἔχει. κεφαλὴ περιφερής· οὖς µικρόν· ἐγγὺς ἵππου παρειαί. µυκτὴρ ἐπὶ µέγα κεχηνὼς καὶ πνέων πυρώδη καπνὸν ὡς ἀπὸ πηγῆς πυρός. γένυς εὐρεῖα, ὅση καὶ παρειά· µέχρι τῶν κροτάφων ἀνοίγει τὸ στόµα· ἔχει δὲ καὶ κυνόδοντας καµπύλους, κατὰ µὲν τὴν ἰδέαν καὶ τὴν θέσιν ὡς συός, τὸ δὲ µέγεθος εἰς τριπλάσιον).
Описание Клитофонта здесь представляет собой искаженную картину гиппопотама, и хотя общее описание животного достаточно точно, детализация огненного дыхания изображает бегемота как сверхъестественного зверя, а не как реальное существо. В результате получается странное и неточное описание животного, которое изображает бегемота более чудесным, чем он есть на самом деле. Из этого следует, что Клитофонт, возможно, видел гиппопотама, но приукрасил свое описание, чтобы придать своему рассказу больше невероятности, или же он вообще его не видел и описывает существо, основываясь на слухах, подобно знаменитому описанию того же животного у Геродота: «Гиппопотамы священны в районе Папремиса, но не в других местах Египта. Они имеют следующий вид: четвероногие, с перепончатыми копытами, как у скота; тупоносые; с лошадиной гривой, заметными клыками, лошадиным хвостом и голосом; большие, как самый крупный бык. Их шкура настолько толстая, что из нее, когда ее высушивают, делают древко для копья» (2.71. οἱ δὲ ἵπποι οἱ ποτάµιοι νοµῷ µὲν τῷ Παπρηµίτῃ ἱροί εἰσι, τοῖσι δὲ ἄλλοισι Αἰγυπτίοισι οὐκ ἱροί. φύσιν δὲ παρέχονται ἰδέης τοιήνδε: τετράπουν ἐστί, δίχηλον, ὁπλαὶ βοός, σιµόν, λοφιὴν ἔχον ἵππου, χαυλιόδοντας φαῖνον, οὐρὴν ἵππου καὶ φωνήν, µέγαθος ὅσον τε βοῦς ὁ µέγιστος: τὸ δέρµα δ᾽ αὐτοῦ οὕτω δή τι παχύ ἐστι ὥστε αὔου γενοµένου ξυστὰ ποιέεσθαι ἀκόντια ἐξ αὐτοῦ).
Считается, что неточность описания Геродота объясняется тем, что он никогда не видел такого животного, и он основывал свое описание на его названии — «речная лошадь», принимая во внимание столь же неточный рассказ о гиппопотаме Гекатея. Хотя это и не выражено явно, но при чтении рядом друг с другом подробное описание гиппопотама Клитофонтом кажется намеком на рассказ Геродота, напоминая читателям о неточном описании Геродота. Это подтверждается тем, что несколько описаний Клитофонта также можно найти в «Истории». Среди них описание крокодила, которое по сравнению с рассказом Геродота гораздо точнее, поскольку Геродот утверждает, что у них нет языка и они слепы в воде, что еще раз демонстрирует отсутствие у Геродота знаний об этих животных. В результате, эти отрывки тонко ставят под сомнение версии Геродота и их надежность, подобно тому, как Птолемей ставит под сомнение надежность Геродота, пародируя отрывки Геродота; подразумевается, что в этом вопросе Клитофонт более сведущ и надежен, чем Геродот. Так было до тех пор, пока мы не рассмотрели два других случая, в которых роман намекает на «Истории»: когда Клитофонт описывает любовь между пальмами и когда он описывает феникса.
В отличие от гиппопотама и крокодила эти аллюзии на Геродота не привлекают внимания к недостаткам Геродота, скорее они показывают недостаток знаний и наивность Клитофонта, поскольку он путает роли мужской и женской пальм, и он искренне верит описанию феникса, в отличие от Геродота, который довольно неуважительно относится к этой птице. Таким образом, в этих ситуациях Геродот оказывается гораздо лучшим рассказчиком чудес, чем Клитофонт, потому что Клитофонт, пытаясь отобразить геродотовский материал, в итоге получает неверную информацию и не предлагает никакого улучшения оригинала. Голдхилл утверждает, что легко понять, как анекдотический материал мог стать частью дискурса образованной элиты Римской империи, и что Клитофонт представляет, как образованные люди читали тексты и использовали материал из них для укрепления своего социального положения среди эрудитов. Однако, поскольку Клитофонт неправильно воспринимает материал Геродота и верит в вещи, которые Геродот отвергает как надуманные, это говорит о том, что Ахилл Татий намеренно использует материал Геродота для характеристики недостатка пайдейи Клитофонта; в результате получается, что хотя Клитофонт хорошо начитан, он не так умен и не так хорош в роли софиста, как ему кажется.

Честность и достоверность Геродота

Хотя у Птолемея нет явной критики Геродота как в Злословии Геродота Плутарха, и он не называет Геродота лжецом, как Лукиан в Правдивых историях и Клеветниках, у него есть намеки на ненадежность отца истории. Один из них появляется в первом отрывке Новой истории, где Геродот цитируется по имени:

Λέγει δ’ ὅτι ὁ παρ’ Ἡροδότῳ ἐν τῇ πρώτῃ τῶν ἱστοριῶν ὑπὸ Ἀδράστου τοῦ Γορδίου ἀνῃρηµένος Ἀγάθων ἐκαλεῖτο, καὶ ἀναιρεθῆναι αὐτὸν περὶ ὄρτυγος φιλονεικοῦντα.

Он [Птолемей] говорит, что человека из первой книги «Истории» Геродота, убитого Адрастом, сыном Гордия, звали Агафон, и он был убит в ссоре из–за перепела.

В этом отрывке Птолемей ссылается на отрывок из «Истории», где Геродот рассказывает о прибытии Адраста ко двору Креза в Сардах, чтобы очиститься от кровной вины за убийство своего брата:

ἔχοντι δέ οἱ ἐν χερσὶ τοῦ παιδὸς τὸν γάµον, ἀπικνέεται ἐς τὰς Σάρδις ἀνὴρ συµφορῇ ἐχόµενος καὶ οὐ καθαρὸς χεῖρας, ἐὼν Φρὺξ µὲν γενεῇ, γένεος δὲ τοῦ βασιληίου. παρελθὼν δὲ οὗτος ἐς τὰ Κροίσου οἰκία κατὰ νόµους τοὺς ἐπιχωρίους καθαρσίου ἐδέετο κυρῆσαι, Κροῖσος δέ µιν ἐκάθηρε. ἔστι δὲ παραπλησίη ἡ κάθαρσις τοῖσι Λυδοῖσι καὶ τοῖσι Ἕλλησι. ἐπείτε δὲ τὰ νοµιζόµενα ἐποίησε ὁ Κροῖσος, ἐπυνθάνετο ὁκόθεν τε καὶ τίς εἴη, λέγων τάδε: ‘ὤνθρωπε, τίς τε ἐὼν καὶ κόθεν τῆς Φρυγίης ἥκων ἐπίστιός µοι ἐγένεο; τίνα τε ἀνδρῶν ἢ γυναικῶν ἐφόνευσας;’ ὁ δὲ ἀµείβετο ‘ὦ βασιλεῦ, Γορδίεω µὲν τοῦ Μίδεω εἰµὶ παῖς, ὀνοµάζοµαι δὲ Ἄδρηστος, φονεύσας δὲ ἀδελφεὸν ἐµεωυτοῦ ἀέκων πάρειµι ἐξεληλαµένος τε ὑπὸ τοῦ πατρὸς καὶ ἐστερηµένος πάντων.’ Κροῖσος δέ µιν ἀµείβετο τοῖσιδε: ‘ἀνδρῶν τε φίλων τυγχάνεις ἔκγονος ἐὼν καὶ ἐλήλυθας ἐς φίλους, ἔνθα ἀµηχανήσεις χρήµατος οὐδενὸς µένων ἐν ἡµετέρου, συµφορήν τε ταύτην ὡς κουφότατα φέρων κερδανέεις πλεῖστον.

Когда Крез был занят женитьбой своего сына, в Сарды пришел фригиец из царского дома; был он в большой беде и с нечистыми руками. Этот человек пришел в дом Креза и попросил очистить его по обычаю страны; Крез очистил его (у лидийцев такой же способ очищения, как и у греков), и когда он сделал все, как полагается, то спросил фригийца, откуда он пришел и кто он: «Друг, — сказал он, — кто ты и из какого места Фригии пришел ты ко мне в качестве просителя? И какого мужчину или женщину ты убил?» «О царь, — ответил тот, — я сын Гордия, сына Мидаса, и зовут меня Адраст; я случайно убил своего брата и пришел сюда, изгнанный отцом и лишенный всего». Крез ответил: «Вся твоя семья — мои друзья, и ты пришел к друзьям, где ни в чем не будешь нуждаться, остановившись в моем доме. Что же касается твоего несчастья, то переноси его как можно легче, и ты больше выиграешь.

Отрывок Геродота намного длиннее и подробнее, чем у Птолемея; в результате мы узнаем, кто такой Адраст, откуда он родом и что он сделал, чтобы стать изгнанником и искать очищения у Креза. Однако, он не сообщает, как звали брата или как Адраст случайно убил своего брата, поскольку в «Истории» это не важно. Важно присутствие Адраста при дворе Креза и роль, которую ему предстоит сыграть в грядущих событиях, оказывающих непосредственное влияние на события в жизни Креза и на все повествование о лидийских логосах. Итак, Геродот не сообщает имени брата и за что его убили, а вот Птолемей сообщает. Это еще раз демонстрирует его способность как грамматика находить сюжетные дыры и несоответствия в тексте, даже если их на самом деле нет, и придумывать вопросы, которые никто другой и не думал задавать, и которые он пытается разрешить с помощью своей альтернативной и дополнительной версии событий, как и в своем гомеровском ревизионизме.
В результате, хотя эта дополнительная информация не является важной, но после того, как Птолемей указал на нее, она не дает покоя читателю, поскольку Птолемей намекает на то, что Геродот либо не был посвящен в эту информацию, либо, что еще хуже, намеренно утаил ее. Для читателей это означает, что Геродот не может рассматриваться как надежный источник этой информации, тогда как Птолемей предстает как более честный и осведомленный по тому же вопросу автор. Таким образом, Птолемей копает под Геродота, играя на проблеме, которая существовала в сознании читателя с тех пор, как Ктесий прямо обвинил Геродота в недостоверности и лжи по сравнению с ним самим. Хотя Птолемей не высказывается прямо, как Ктесий, эффект тот же: надежность и авторитет Геродота ставятся под сомнение и подрываются писателем, который не стесняется придумывать свой собственный материал.
То, что Геродот намеренно скрывал информацию, вполне видно из другого отрывка из Птолемея:

Ὅτι τὸν ὑπὸ Φηµονόης χρησµὸν µόνον Νεοπτόλεµον τὸν Μακιώτην παρὰ Αἴθου τινὸς τῶν Δελφῶν ἀκοῦσαί φασι· περὶ τούτου δὲ τοῦ Αἴθου καὶ Ἡρόδοτός φησιν ἐν πρώτῃ ἱστοριῶν ὅτι εἰδὼς αὐτοῦ τὸ ὄνοµα οὐκ ἐπιµνησθήσοµαι.

Говорят, что только Неоптолем Макиот услышал о некоем Эфе из Дельф и услышал о нем от Фемонийского оракула. Об этом Эфе Геродот говорит в первой книге «Истории» так: «хотя я знаю его имя, я не буду его упоминать».

В отрывке об Эфе Птолемей ссылается на геродотовский отрывок о дельфийском посвящении: «На золотом сосуде надпись «подарено лакедемонянами», которые утверждают, что это их подношение. Но они ошибаются, ибо это тоже дар Креза. Надпись сделал некий дельфиец, имя которого я знаю, но не упомяну из желания угодить лакедемонянам» (1.51.3-4. τῶν τῷ χρυσέῳ ἐπιγέγραπται Λακεδαιµονίων φαµένων εἶναι ἀνάθηµα, οὐκ ὀρθῶς λέγοντες: ἔστι γὰρ καὶ τοῦτο Κροίσου, ἐπέγραψε δὲ τῶν τις Δελφῶν Λακεδαιµονίοισι βουλόµενος χαρίζεσθαι, τοῦ ἐπιστάµενος τὸ οὔνοµα οὐκ ἐπιµνήσοµαι). Здесь Птолемей использует тот факт, что Геродот намеренно утаил от своих читателей информацию, которую он знал. Птолемей использует работу Геродота против него самого, чтобы посеять в умах своих читателей сомнения в надежности отца истории и, следовательно, повысить свой собственный статус, предоставив информацию, которой Геродот не располагал.
Сокрытие информации Геродотом не является уникальным случаем, поскольку в других местах «Истории» он намеренно скрывает имена спартанцев, сражавшихся с Леонидом при Фермопилах: «Леонид, показав чрезвычайную доблесть, пал в той борьбе, а с ним и другие знаменитые спартанцы, имена которых я узнал путем расспросов, поскольку они были достойными людьми. Действительно, я узнал имена всех трехсот» (7.224.1: καὶ Λεωνίδης τε ἐν τούτῳ τῷ πόνῳ πίπτει ἀνὴρ γενόµενος ἄριστος καὶ ἕτεροι µετ᾽ αὐτοῦ ὀνοµαστοὶ Σπαρτιητέων, τῶν ἐγὼ ὡς ἀνδρῶν ἀξίων γενοµένων ἐπυθόµην τὰ οὐνόµατα, ἐπυθόµην δὲ καὶ ἁπάντων τῶν τριηκοσίων). Макан в своем комментарии к «Истории» давно отметил курьезность опущения имен этих людей, и поразительно, что Геродот дает понять своим читателям, что он знает имена погибших спартанцев, но не желает их разглашать. Однако, он тут же называет конкретные имена павших персидских воинов из семьи Ксеркса: «Многие знаменитые персы также пали там, включая двух сыновей Дария, Аброкома и Гиперанта, рожденных Дарием от Фратагуны, дочери Артана. Артан был братом царя Дария и сыном Гистаспа, сына Арсама» (7.224.2. καὶ δὴ Περσέων πίπτουσι ἐνθαῦτα ἄλλοι τε πολλοὶ καὶ ὀνοµαστοί, ἐν δὲ δὴ καὶ Δαρείου δύο παῖδες Ἀβροκόµης τε καὶ Ὑπεράνθης, ἐκ τῆς Ἀρτάνεω θυγατρὸς Φραταγούνης γεγονότες Δαρείῳ. ὁ δὲ Ἀρτάνης Δαρείου µὲν τοῦ βασιλέος ἦν ἀδελφεός, Ὑστάσπεος δὲ τοῦ Ἀρσάµεος παῖς). Утверждается, что Геродот не упоминает здесь греческие имена, потому что в знак уважения к славе погибших спартанцев он решил не записывать их (?). Впрочем, как отмечает Бедекер, Геродот прячет от своих читателей имена людей и с дурной репутацией, например, имя самосца, который украл большую сумму денег у евнуха на службе у Ахеменидов (4.43).
Итак, Геродот, похоже, замалчивает имена либо из уважения к людям, о которых он рассказывает, либо в некоторых обстоятельствах, если обсуждаемый человек не соответствует его стандартам. Однако, в замалчивании Геродот видимо подражает Гомеру, который скрыл информацию о том, что он знал о приезде Елены в Египет: «По моему мнению, Гомер знал и эту историю, но, видя, что она не так хорошо подходит для эпической поэзии, он отверг ее и использовал другой рассказ, но указал, что знал ее» (2.116: δοκέει δέ µοι καὶ Ὅµηρος τὸν λόγον τοῦτον πυθέσθαι: ἀλλ᾽ οὐ γὰρ ὁµοίως ἐς τὴν ἐποποιίην εὐπρεπὴς ἦν τῷ ἑτέρῳ τῷ περ ἐχρήσατο, ἑκὼν µετῆκε αὐτόν, δηλώσας ὡς καὶ τοῦτον ἐπίσταιτο τὸν λόγον). Согласно Геродоту, Елена так и не добралась до Трои, потому что корабль, на котором она и Парис направлялись в Трою, сбился с курса, в результате чего им пришлось высадиться в Египте, где фараон, узнав о преступлении Париса, задержал Елену. Однако греки поняли, что Елена не в Трое, а в Египте, только после того, как разграбили город (2.112-120). Геродот утверждает, что этот правдивый рассказ о Троянской войне ему открыли египетские жрецы, а им лучше знать в силу статуса Египта как хранилища исторических сведений большей древности, чем у греков (2.4). Именно эту египетскую версию событий, как утверждает Геродот, знал Гомер, но решил не пересказывать ее, так как счел ее неподходящей для эпической поэзии.
Правдивость и точность для Геродота были настолько важны, что он исправляет мифологию Гомера и ставит под сомнение надежность и авторитет Гомера по сравнению с древнеегипетскими источниками, которые Геродот считает более точными в силу древности и мудрости древнеегипетской цивилизации. Геродот поднял вопрос о надежности и честности Гомера и это могло послужить для Птолемея толчком к тому, чтобы бросить такой же вызов Геродоту. Поэтому, подобно тому, как Геродот выставляет себя более подкованным, чем Гомер, в своей собственной гомеровской ревизии, Птолемей использует эти геродотовские аллюзии, чтобы представить себя лучше Геродота, создавая впечатление, что он дает более полный и всесторонний отчет, нежели Геродот.
Одержимость Геродота достоверностью и стандартами личного наблюдения делает его уязвимым для пародии и критики со стороны императорских авторов, в том числе Лукиана, в основном в произведениях, состоящих из фантастических рассказов, таких как Клеветники. Влияние Геродота проявляется во всем творчестве Лукиана различными способами, включая присвоение темы, подражание языку и стилю (мимесис), мелкомасштабные и крупномасштабные репрезентации эпизодов из «Историй». De dea Syria демонстрирует обширную программу мимесиса Геродоту на нескольких уровнях, включая диалект, фразеологию, критический метод и предмет. Более того, он также включает самого Геродота в некоторые из своих работ, вызывая Геродота в качестве свидетеля для поддержки мнения оратора в On the Hall и представляя его как лжеца, наказанного за свою ложь в Правдивых историях.
Известный пример того, как Лукиан обращает внимание на небылицы Геродота, приводится в Правдивых историях. Вскоре после пролога, где рассказчик текста сообщает, что единственная правда, которую он скажет, это то, что он лжец, рассказчик текста рассказывает о плавании через Геракловы столбы в Западный океан, где на восьмидесятый день он и его товарищи по кораблю высаживаются на лесистом острове, где они делают следующее открытие: «Когда мы прошли вперед через лес примерно в трех стадиях от моря, мы увидели бронзовую плиту с надписью греческими буквами, тусклыми и стертыми, которая гласила: «К этому месту пришли Геракл и Дионис». Неподалеку в скале были также два следа, один из которых был длиной в сто футов, а другой меньше — по моему мнению, меньший был оставлен Дионисом, а другой — Гераклом» (True Stories 1.7.1-7: προελθόντες δὲ ὅσον σταδίους τρεῖς ἀπὸ τῆς θαλάττης δι’ ὕλης ὁρῶµέν τινα στήλην χαλκοῦ πεποιηµένην, Ἑλληνικοῖς γράµµασιν καταγεγραµµένην, ἀµυδροῖς δὲ καὶ ἐκτετριµµένοις, λέγουσαν Ἄχρι τούτων Ἡρακλῆς καὶ Διόνυσος ἀφίκοντο. ἦν δὲ καὶ ἴχνη δύο πλησίον ἐπὶ πέτρας, τὸ µὲν πλεθριαῖον, τὸ δὲ ἔλαττον —ἐµοὶ δοκεῖν, τὸ µὲν τοῦ Διονύσου, τὸ µικρότερον, θάτερον δὲ Ἡρακλέους. προσκυνήσαντες δ’ οὖν προῇµεν). Уже давно признано, что этот отрывок направлен против Геродота, который пишет, что в Скифии есть отпечаток ноги Геракла длиной в два локтя: «… они показывают отпечаток ноги Геракла у реки Тирас в скале, похожий на след ноги человека, но в сорок дюймов длиною» (4.82: ἴχνος Ἡρακλέος φαίνουσι ἐν πέτρῃ ἐνεόν, τὸ ἔοικε µὲν βήµατι ἀνδρός, ἔστι δὲ τὸ µέγαθος δίπηχυ, παρὰ τὸν Τύρην ποταµόν). Хотя отпечаток ноги Геродота в Скифии имеет длину четыре локтя, Лукиан расширил геродотовскую аллюзию до фантастических пропорций, поскольку четыре локтя превращаются в сто футов. Миметические следы Лукиана становятся агрессивным подражанием; его чудо больше и чудеснее своего предшественника. Преувеличивая рассказ Геродота до абсурда, Лукиан одновременно критикует Геродота за его доверчивость или нечестность и удачно шутит на его счет; это характеризует Геродота, а также литературную деятельность самого Лукиана, поскольку он уже зарекомендовал себя лжецом в прологе. Следы Лукиана функционируют как метафора, которая подчеркивает сам акт мимесиса; читателям напоминают сюрреалистическим литературным способом, что они следуют по стопам литературных гигантов прошлого.
Возвращаясь к приведенному выше отрывку об Адрасте, скажем, что добавление дополнительной информации создает ощущение, что Птолемей выставляет себя либо более осведомленным, либо более правдивым и откровенным, чем Геродот, когда он пересказывал эту историю. Это можно рассматривать как намек и критику неблагоприятной репутации Геродота в античности, что он делает гораздо более явно в отрывке об Эфе. Однако есть ощущение, что происходит нечто гораздо более игривое, когда мы рассматриваем имя, которое он предлагает: Агафон (что означает «хороший, родовитый или мягкий»), которое, похоже, было использовано Птолемеем в качестве каламбура, должно быть, в подражание Геродоту, который использовал имя Адраст («не убегающий» или «несклонный к бегству») в качестве игры слов в «Истории». Однако, поскольку Геродот делает каламбур с именем Адраста, рассказ Птолемея начинает приобретать вид скорее пастиша, чем пародийной ревизии, поскольку он, похоже, признает, а затем участвует в литературной игре Геродота. Птолемей, похоже, демонстрирует свою признательность черному чувству юмора Геродота, сообщая своим читателям, что другого человека звали Агафон; в результате получается собственный мрачновато–юмористический каламбур, обыгрывающий Геродота с включением таких несчастных, но метко названных персонажей.
Таким образом, мы переходим к главному пункту ревизии Птолемея, где, по его словам, смерть Агафона произошла, когда он и Адраст поссорились из–за перепела. В «Истории» Адраст изображен как человек с трагическим прошлым, который не может избежать еще более ужасного будущего, которое уготовано ему судьбой. Однако, упомянув, что он убил кого–то из–за птицы, Птолемей превращает драму в фарс. Заполняя пробелы, оставленные Геродотом, Птолемей сильно навредил Адрасту; становится трудно сочувствовать кому–то и считать его жертвой обстоятельств, когда он убил другого человека в мелкой ссоре. Именно из–за добавления Птолемеем перепела начинаешь понимать рассказ Геродота иначе.
Заманчивый сценарий с этим добавлением заключается в том, что Птолемей использует эту историю, чтобы сослаться на самого себя. Как я уже упоминал во введении к этой диссертации, хотя Фотий называет Птолемея сыном Гефестиона, он также известен под прозвищем Птолемея Хенна или «Птолемея–перепела». В связи с этим именем Бауэрсок предположил, что поэт Марциал мог знать о Птолемее, поскольку в одной из своих эпиграмм он сравнивает плохие подделки своих работ с подражанием перепелке (coturnix), что может означать, что Марциал игриво намекает на Птолемея и его репутацию через его агноним. Если учесть, что в этом отрывке есть слово ὄρτυγος, которое также означает перепелку, то возможно, Птолемей не только обыгрывает известную геродотовскую историю, чтобы придать ей юмористический оттенок, но и использует ее как способ сослаться на себя в своей собственной работе.

Гигес

Сложные интертекстуальные связи между Птолемеем и Геродотом становятся более понятными в отрывке Птолемея о Гигесе, предке Креза и телохранителе Кандавла, который стал царем Лидии после убийства Кандавла и узурпации трона. В этом отрывке Птолемей снова утверждает, что Геродот намеренно утаил имена от своих читателей, когда рассказывал эту историю. Однако он также пересматривает историю таким образом, что пародирует одну из самых известных сцен из «Истории», где Гигес подглядывает за лидийской царицей, поскольку Птолемей разглашает пикантную информацию о личной жизни Геродота, что оказало непосредственное воздействие на текст. В результате Птолемей стирает границы реальности между Геродотом и «Историями»; одно перестает быть отделенным от другого, и становится трудно определить, где факт встречается с вымыслом:

ὡς ἡ Κανδαύλου γυνή, ἧς Ἡρόδοτος οὐ λέγει τοὔνοµα, Νυσία ἐκαλεῖτο· ἣν καὶ δίκορον καὶ ὀξυωπεστάτην φασὶ γενέσθαι, τὸν δρακοντίτην κτησαµένην λίθον, διὸ καὶ αἰσθέσθαι τὸν Γύγην ἐξιόντα διὰ τῶν θυρῶν· ἄλλοι Τουδοῦν αὐτὴν καλεῖσθαι, οἱ δὲ Κλυτίαν, Ἄβας δὲ Ἀβρὼ ταύτην καλεῖσθαι· σιγῆσαι δὲ τοὔνοµά φασι τῆς γυναικὸς τὸν Ἡρόδοτον, ἐπεὶ ὁ ἐρώµενος Ἡροδότου Πλησίρροος Νυσίας ὀνόµατι ἐρασθείς, Ἁλικαρνασίας τὸ γένος, ἐπεὶ µὴ τύχοι τῆς ἑταίρας οὐκ ἀνεχοµένης βρόχῳ ἑαυτὸν ἀνήρτησε· διὸ φυλάξασθαι ὡς ἀπεχθὲς εἰπεῖν τὸ τῆς Νυσίας ὄνοµα Ἡρόδοτον.

Женой Кандавла, которую Геродот не называет по имени, была Ниса; говорят, что у нее были двойные зрачки и острое зрение, и что она приобрела змеиный камень, благодаря которому она увидела, как Гигес выходил через дверь. Другие говорят, что ее звали Тудо, третьи — что Клития; Абант говорит, что ее звали Абро. Говорят, что Геродот замалчивает имя жены, потому что Плесиррой, которого любил Геродот, любил женщину по имени Нисия, которая была из галикарнасской семьи, и когда он не смог ее сосватать, потому что куртизанка не заинтересовалась им, он повесился в петле. Из–за этой женщины Геродот избегал имени Нисия, потому что оно вызывало у него отвращение.

История Гигеса была популярна в античности; он славился своим богатством и посвящениями в Дельфах, но мемом стало его восшествие на лидийский престол. Самый известный вариант истории Гигеса можно найти в «Истории» Геродота, это история запретного желания и его трагических последствий, в центре которой находится акт вуайеризма, который был описан как одно из самых софистических произведений древней художественной литературы.
В рассказе Геродота Кандавл, лидийский царь, настолько обожал свою жену, что считал ее самой красивой из всех живущих на свете женщин. Чтобы доказать свою правоту, Кандавл заставляет своего телохранителя Гигеса подсмотреть, когда царица раздевалась, чтобы лучше понять его одержимость своей женой. Гигес идет на это и думает, что ему удалось остаться незамеченным, но от нее не укрылось, что он ускользнул за дверь. На следующий день царица вызывает Гигеса и предлагает ему выбор, чтобы искупить ее позор: либо совершить самоубийство, либо убить Кандавла и стать царем; неудивительно, что Гигес выбирает последнее и становится царем. [1] Конкретный отрывок из «Истории» об истории Гигеса, который Птолемей пародирует выше, выглядит так:

ὃ µὲν δὴ ὡς οὐκ ἐδύνατο διαφυγεῖν, ἦν ἕτοιµος: ὁ δὲ Κανδαύλης, ἐπεὶ ἐδόκεε ὥρη τῆς κοίτης εἶναι, ἤγαγε τὸν Γύγεα ἐς τὸ οἴκηµα. καὶ µετὰ ταῦτα αὐτίκα παρῆν καὶ ἡ γυνή. ἐσελθοῦσαν δὲ καὶ τιθεῖσαν τὰ εἵµατα ἐθηεῖτο ὁ Γύγης. ὡς δὲ κατὰ νώτου ἐγένετο ἰούσης τῆς γυναικός ἐς τὴν κοίτην, ὑπεκδὺς ἐχώρεε ἔξω, καὶ ἡ γυνὴ ἐπορᾷ µιν ἐξιόντα. µαθοῦσὰ δὲ τὸ ποιηθέν ἐκ τοῦ ἀνδρὸς οὔτε ἀνέβωσε αἰσχυνθεῖσα οὔτε ἔδοξε µαθεῖν, ἐν νοῶ ἔχουσα τίσεσθαι τὸν Κανδαύλεα. παρὰ γὰρ τοῖσι Λυδοῖσι, σχεδὸν δὲ καὶ παρὰ τοῖσι ἄλλοισι βαρβάροισι καὶ ἄνδρα ὀφθῆναι γυµνόν ἐς αἰσχύνην µεγάλην φέρει).

Поскольку Гигесу некуда было деваться, он согласился. Кандавл, решив, что пора спать, ввел Гигеса в комнату; жена последовала за ним, и когда она вошла и стала укладываться, Гигес увидел ее; когда же она повернулась к нему спиной, чтобы лечь в постель, он выскользнул из комнаты. Женщина увидела его, когда он выходил, и поняла, что это проделки мужа. Но, хотя ей было стыдно, она не закричала и не подала виду, что что–то заметила, ибо намеревалась наказать Кандавла; ведь у лидийцев и большинства чужеземных народов считается большим позором, если видят нагишом даже мужчину.

В центре внимания рассказа Геродота о Гигесе — акт созерцания, который управляет всем повествованием от начала до конца; Кандавл хочет, чтобы Гигес увидел царицу, Гигес прячется, Гигес видит царицу, а царица видит его. Вся сцена одновременно апофтегматична и трансгрессивно развратна, что является прямым следствием того, что рассказчик и читатель находятся в таком же положении, как и Гигес; как и он, читатель вынужден войти в царскую опочивальню. Несмотря на акцент на акте созерцания, Геродот не раскрывает, как царица смогла увидеть Гигеса, хотя и стояла к нему спиной, когда он выскользнул из комнаты после того, как подглядел, как она раздевается. Здесь в дело вступает Птолемей, который предлагает несколько объяснений того, как царица увидела Гигеса: у нее были двойные зрачки, она была остроглазой и приобрела змеиный камень. Острота зрения не требует объяснений и интратекстуально перекликается с геродотовым отрывком Птолемея о Ксерксе с Драконом, а вот двойной зрачок и змеиный камень относятся к области сверхъестественного.
Считалось, что обладание двойным зрачком, физическим признаком, который встречается у некоторых людей, увеличивает вероятность магической силы глаза, потому что удвоение зрачка удваивает количество отверстий, из которых глаз испускает свои лучи, поскольку существовала теория, что глаз обладателя посылает жертве негптивные излучения (Plutarch Moralia 680b-682b). Эта теория восходит к Демокриту, который говорил, что вред наносится частицами ненависти и злобы, исходящими из глаз заклинателя; поэтому удвоение зрачка удваивало магическую силу его обладателя. Змеиные камни, согласно Филострату (Apollonius of Tyana 3.6), также, как считалось, обладали магическими свойствами, но особенно интересно, что они наделяли своего владельца теми же силами, что и кольцо Гигеса, вместо того, чтобы противодействовать этим силам. [2] Интересно еще, что в истории Гигеса у Геродота нет никаких сверхъестественных элементов, особенно волшебного кольца; [3] Филострат же наверняка имеет в виду версию Платона, в которой волшебное кольцо играет решающую роль.
В версии Платона вместо Гигеса, верного телохранителя и доверенного лица, которого мы находим у Геродота, перед нами предстает предок Гигеса. [4] Гигес — ничтожный пастух, который случайно нашел кольцо–невидимку и решил воспользоваться этой возможностью, придумав способ проникнуть во дворец; оказавшись там, он прелюбодействует с царицей и с ее помощью убивает царя и захватывает лидийский трон. Таким образом, версия Платона отличается от версии Геродота тем, что это наивная фантазия, где центральной фигурой является предок Гигеса. Более того, Геродот изображает Гигеса с трагизмом; он — жертва обстоятельств, чье предназначение — быть орудием в крушении Кандавла, поскольку он вынужден попадать в независящие от него ситуации. [5] Платоновский же Гигес сам создает обстоятельства, в которых оказывается; он безжалостно честолюбив и получает возможность исполнить свое самое заветное желание, воспользовавшись случайной находкой волшебного кольца. Читатели следуют за Гигесом на его беспринципном и убийственном пути к трону, поскольку он один инициирует преступления, которые позволяют ему стать царем и сводят на нет любое ощущение трагедии в этой истории.
Магическое кольцо в версии Платона — это та особенность, которая больше всего отличает ее от рассказа Геродота, и оно впервые появляется в версии Платона; более ранних преданий о нем не сохранилось, что дает возможность предположить, что Платон добавил кольцо для аргументации. Однако следует отметить, что в античной литературе существует множество волшебных колец, которые наделяли своих владельцев необыкновенной силой против болезней и чар, или злого глаза. По мнению Лэрда между историями Геродота и Платона существует связь, поскольку слово δακτύλιος, обозначающее кольцо у Платона, созвучно с Δάσκυλος, именем отца Гигеса в версии Геродота.
При рассмотрении отрывка Геродота бросается в глаза, что царица ни разу не названа по имени; она упоминается только как жена или царица Кандавла. Птолемей же делится не только, по его словам, настоящим именем царицы, Нисия, но и утверждает, что другие авторы упоминают имена Тудо, Клитии и Абро, но за исключением Тудо, эти имена в связи с мифом о Гигесе больше нигде не встречаются (и неясно, был ли Абант реальным автором; скорее всего, он сфабрикован Птолемеем). Имя Тудо важно потому, что это имя царицы в другой истории о Гигесе, написанной Николаем Дамасским, что позволяет предположить, что Птолемей знал версию Николая, а также версии Геродота и Платона. Сказание Николая Дамасского написано гораздо позже сказаний Геродота и Платона, в первом веке до нашей эры. Оно должно было быть в шестой книге его «Истории», но оригинальный текст не сохранился, и история дошла до нас только в эпитоме Константина Багрянородного десятого века до нашей эры (FGrHist 90). [6] В версии Николая отсутствуют трансгрессия и вуайеризм версии Геродота, а также сверхъестественные элементы, присутствующие в версии Платона; взамен в ней есть сложный любовный треугольник, который имеет больше общего с греческими романами. Несмотря на эти различия, если мы сравним истории о Гигесе Николая и Геродота, то увидим, что, хотя сюжеты историй отличаются, есть и параллели, позволяющие предположить, что Николай знал версию Геродота: Николай, как и Геродот, упоминает, что Гигес — сын Даскила, хотя имя царя отличается (в версии Николая он Садиатт, а не Кандавл); нам говорят, что его отца звали Мирс, и то же самое мы находим у Геродота. Кроме того, в других местах работы Николая очевидна интертекстуальная связь с Геродотом, поэтому логично заключить, что Николай свободно заимствовал и развивал лидийские логосы Геродота. [7]
Однако, в отличие от Геродота, Николай называет имя царицы, конкретно Тудо, и оно затесалось и в версию Птолемея. Геродот, конечно, не называет имя царицы, и если для этой истории основным источником Николая был Геродот, то возникает проблема, откуда это имя взялось. Одна из возможностей заключается в том, что Николай мог основывать свою историю на рассказе историка пятого века до нашей эры Ксанфа Лидийского, и в его пользу говорят три приметы. Во–первых, хотя Лидиака Ксанфа не сохранилась, есть несколько фрагментов, которые имеют некоторое сходство с обсуждениями в работе Николая, особенно о царях Гераклидах, [8] которых Геродот не упоминает.
Во–вторых, кроме Геродота, Ксанф — единственный другой ранний писатель, который, как известно, обсуждал Лидию; в результате, когда Николай использует ионические фигуры для обсуждения лидийских тем, которые не упоминаются Геродотом, например, царей Гераклидов, предполагается, что его источником должен был быть Ксанф. В-третьих, утверждение Эфора о том, что Ксанф дал Геродоту τὰς ἀφορµάς, «вдохновение», некоторые интерпретируют как то, что Ксанф жил раньше, другие утверждают, что это означает, что хронологически Геродот продолжил там, на чем остановился Ксанф, но из–за отсутствия доказательств некоторые просто утверждают, что они были прямыми современниками и в качестве своих источников использовали общие народные истории.
Я не хочу ввязываться в дебаты о том, кто из Геродота и Ксанфа был более ранним, и кто на кого повлиял, поскольку это выходит за рамки данной диссертации. Однако я обратил внимание на связь между Николаем и Ксанфом потому, что, хотя Николай, возможно, думал, что копирует подлинную информацию Ксанфа, например, имя царицы Тудо, возможно, что Ксанф на самом деле не писал о царях Мермнадах (Гигесе и его потомках, включая Креза), и вместо этого его рассказ мог закончиться на Гераклидах (Кандавле). Это означало бы, что информация Николая о Мермнадах должна была прийти откуда–то еще, и это заставило фон Фрица утверждать, что непосредственным источником Николая был эллинистический писатель, который вмешался в оригинальный текст Ксанфа.
Писатель, о котором идет речь — Дионисий Скитобрахион, автор третьего века до нашей эры, написавший массу разнообразных сочинений. В Deipnosophistae Афиней приводит сведения о Ксанфе Лидийском вместе со ссылкой на опровержение того, что сочинение Ксанфа было написано Скитобрахионом, а не самим Ксанфом (Athenaeus 12.515). Считается, что именно Скитобрахион придумал мелодраматические и фантастические рассказы об Ардисе, Гигесе и Крезе, которые появляются в работе Николая, и что он приписал их Ксанфу, прекрасно зная, что его ссылки не могут быть обоснованы, если оригинальный текст Ксанфа к тому времени уже был утерян. Это возвращает нас к Птолемею и его включению имени Тудо. Возможно, Птолемей просто скопировал его у Николая, когда использовал его в качестве источника, и не знал о происхождении этого имени. Однако Птолемей был проницательным писателем, и его вряд ли легко было бы обмануть другим авторам. Напротив, поскольку он приложил столько усилий для фабрикации материалов и источников, маловероятно, что он был бы обманут той же уловкой, когда ее использовал кто–то другой. Поэтому, хотя мы не можем знать наверняка, заманчиво предположить, что Птолемей знал о вмешательстве Скитобрахиона в оригинальный текст Ксанфа, ведая, что имя Тудо было его добавлением к рассказу, а не особенностью Лидиаки Ксанфа. Если бы это было так, это означало бы, что Птолемей намеренно использовал информацию, которая, как он знал, была получена от плодовитого эллинистического фальсификатора. Это может сделать сомнение Птолемея в честности Геродота по отношению к своим читателям еще более ироничным, поскольку он мог использовать нечестную информацию от фальсификатора, чтобы исправить Геродота, что усиливает пародийный характер и ненадежность собственной версии рассказа Птолемея.
Кульминация в игре Птолемея по переписыванию этого отрывка Геродота и снабжению его именем царицы достигает своего апогея, когда он утверждает, что на самом деле царицу лидийцев звали Нисия. Согласно Фотию, Птолемей утверждал, что Геродот знал имя лидийской царицы, но решил скрыть его, потому что у него была личная связь с этим именем; это было потому, что царицу звали как и куртизанку, в которую был влюблен любовник Геродота, Плесиррой, но когда его чувства не нашли взаимности, он покончил жизнь самоубийством, повесившись. Ни в одном другом древнем тексте нет упоминания о Плесиррое, как нет и других историй о том, что у Геродота был возлюбленный мужчина; похоже, что эта информация возникла благодаря живому воображению Птолемея. Эффект сфабрикованных откровений Птолемея о Геродоте и его личной жизни изначально выставляет Геродота как эмоционально неустойчивого и ненадежного автора, поскольку, утверждая, что Геродот вообще скрыл имя царицы, Птолемей играет на и без того испорченной репутации Геродота, еще раз указывая на его нежелание делиться информацией (особенно именами) со своими читателями. Эта тактика еще больше подрывает склонность читателей полностью доверять Геродоту и его версии событий в «Истории». Когда он затем объясняет причины, по которым Геродот не раскрыл имя царицы, Птолемей говорит, что не из чести или из приличия не раскрыл ее имя (как предполагал Ларсон), а потому что имя Нисия имеет личную связь с Геродотом; его друг покончил с собой из–за женщины по имени Нисия, и поэтому он не может выносить это имя. Таким образом, вся история выглядит как пародия; пародируется не только сама история Гигеса, но и сам Геродот, поскольку Птолемей, используя репутацию Геродота, пародирует эту историю, чтобы создать изощренную выдумку.

Геродот — плагиатор

Акцентируя внимание на ненадежности или недостоверности Геродота, Птолемей фактически создает параллель между собой и Геродотом. Она усиливается в последнем геродотовском отрывке в работе Птолемея:

Καὶ ὡς Πλησίρροος ὁ Θεσσαλὸς ὁ ὑµνογράφος, ἐρώµενος γεγονὼς Ἡροδότου καὶ κληρονόµος τῶν αὐτοῦ, οὗτος ποιήσειε τὸ προοίµιον τῆς πρώτης ἱστορίας Ἡροδότου Ἁλικαρνασσέως· τὴν γὰρ κατὰ φύσιν εἶναι τῶν Ἡροδότου ἱστοριῶν ἀρχήν· Περσέων οἱ λόγιοι Φοίνικας αἰτίους γενέσθαι φασὶ τῆς διαφορῆς.

Плесиррой Фессалийский, сочинитель гимнов, был возлюбленным Геродота, а также его наследником; он написал введение к первой книге «Истории» Геродота Галикарнасского; он [Птолемей] говорит, что правильное начало «Истории» звучит так: «Персидские блогеры говорят, что причиной вражды были финикийцы.

В этом отрывке еще раз появляется Плесиррой, и снова его называют возлюбленным Геродота. Однако, несмотря на самоубийство в предыдущем отрывке, по словам Птолемея, ему все же удалось написать введение к «Истории» вместо Геродота.
Пролог Геродота — одно из самых известных в античной литературе предисловий, являясь важной особенностью «Истории». Он устанавливает программное прочтение текста и определяет объем работы, поэтому более поздние историки часто принимали введение Геродота за образец и приспосабливали его для своих собственных работ. Поэтому утверждение Птолемея, что пролог написал Плесиррой, значительно подрывает авторитет Геродота как автора. Хотя, как мы видели в предыдущих отрывках, Птолемей ставил под сомнение готовность Геродота делиться конкретной информацией со своими читателями, что намекает на репутацию Геродота и играет на ней, здесь Птолемей не сдержался, он ставит под сомнение всю честность и достоверность «Истории», утверждая, что Геродот прикрепил свое имя к работе, которую написал другой человек.
Возможно, что Птолемей демонстрирует свое знакомство с Геродотом и его работой, ссылаясь на альтернативное издание «Истории», содержащее небольшой вариант известного пролога, который записан Аристотелем (Rhet. 3.9.2): «Ниже изложена история Геродота Фурийского» (Ἡροδότου Θουρίου ἥδ ἱστορίης ἀπόδειξις). Примечательным отличием является то, что согласно Аристотелю, Геродот известен как «Геродот Фурийский» (Ἡροδότου Θουρίου), а не «Геродот Галикарнасский» (Ἡροδότου Ἁλικαρνησσέος), и версия Аристотеля также имеет другой порядок слов, хотя ни один современный издатель ему не следует. Этот вариант чтения интригует, поскольку древние источники единодушно согласны с тем, что местом рождения Геродота был Галикарнас. Более того, Аристотель не единственный древний автор, который приводит альтернативную версию: Лидийская хроника (99 г. до н. э.) цитирует «Геродота Фурийского», у императора Юлиана Геродот значится как «λογοποιός из Фурий» (Epistulae 22), а Страбон [9] и Плутарх [10] также ссылаются на Геродота как на «Геродота из Фурий». Ассоциация между Геродотом и Фуриями связана с античной традицией, согласно которой Геродот эмигрировал в Фурии, где он умер и был погребен, но является ли это предположением, основанным на варианте в прологе, или этот вариант был основан на биографическом факте, не установлено. Очевидно лишь то, что свидетельства вышеуказанных авторов поддерживают альтернативную версию текста, что вызывает весьма вероятную перспективу того, что существовал другой текст «Истории», содержащий пролог из Фурий, который находился в обращении в то же время, что и сохранившаяся версия с Галикарнаса. Более того, как следует из разницы в порядке слов в тексте Аристотеля, вполне возможно, что другая версия не просто содержала вариант прочтения города Геродота, но могла быть совершенно другой отредактированной версией «Историй» и могла содержать какую–то альтернативную информацию, например, логосы, на которые Геродот ссылается, но не включает их в нашу сохранившуюся версию «Историй».[11]
Птолемей мог знать, что в обращении находились две версии «Истории», и его утверждение в этом отрывке, что именно любовник Геродота написал введение, могло быть его сатирическим взглядом на ситуацию и на расхождения между двумя версиями столь известного текста. Вполне вероятно, что Птолемей выдумал его, тем более что любовники–мужчины, похоже, были темой, которая его интересовала, и включение Плесирроя в качестве автора показывает, что Птолемей никогда не собирался воспринимать это утверждение всерьез.

*****

В заключение скажу, что моя диссертация не носит исчерпывающий характер, и есть еще много аспектов текста, которые необходимо изучить. Тем не менее, я надеюсь, что мне удалось убедительно доказать, что чтение Новой истории — это сложный и исследовательский опыт, и, несмотря на то, что она, безусловно, увлекательна, она была гораздо более организованной, подробной и сложной, чем можно предположить по эпитоме Фотия. Работа является продуктом своего времени. Новая история — это текст, который заслуживает большего признания за свое место в императорской греческой художественной литературе. Надеемся, что данное исследование откроет новые пути для изучения Птолемея и его текста.

---

[1] Об исторической личности Гигеса известно немного, но мы знаем, что он правил Лидией в 680-645 гг. до н. э., начал добычу золота из Пактола, напал на Милет и Смирну, захватил Колофон и отправил щедрые подношения в Дельфы. Он получил защиту Ассирии от киммерийцев, но позже потерял ее, помогая Псамметиху I Египетскому, а затем был убит во время нового киммерийского вторжения. Как и его богатство, его гробница была известна в древности и была идентифицирована на кладбище царских холмов в Бин–Тепе.
[2] Плиний Естественная история 37.158 также упоминает змеиные камни, но не приписывает им никакой магической силы.
[3] Другие рассказы о Гигесе включают: философский рассказ Главкона в «Государстве» Платона (359c-360b), возможную трагедию, основанную на фрагменте папируса (POxy. 2382), версию Николая Дамасского FGrHist (№ 90, f 45-47), а также очень краткое описание Плутарха (Moralia. 301f-302a) и краткое изложение Юстином версии Помпея Трога (1.7).
[4] Лэрд утверждает, что в версии Платона всегда фигурировал предок Гигеса, а не сам Гигес, поскольку маловероятно, что это ошибка в тексте, так как предок Гигеса сохранился в самых ранних рукописях Государства, а философ Прокл ссылается на рассказ о предке Гигеса в пятом веке нашей эры. Хотя позднее в Государстве (612b) Сократ упоминает кольцо Гигеса, а не кольцо предка Гигеса, Лэрд утверждает, что это намеренный акт поразительной небрежности со стороны Сократа, чтобы показать свое безразличие к рассказу Главкона.
[5] Трагический характер истории Геродота о Гигесе вызвал много дискуссий, и очевидно, что общий стиль истории Гигеса очень похож на греческую трагедию, поскольку они имеют схожие повторяющиеся темы и мотивы, например, три главных героя и верный слуга, как и в трагедиях. Кроме того, в 1950 году был найден фрагмент папируса (POxy. 2382), на котором была написана аттическая трагедия, посвященная истории Гигеса. Во фрагменте разгневанная царица рассказывает, как она заметила ускользнувшего из комнаты Гигеса, увидела, что ее муж не спит и не обеспокоен случившимся, и сразу смекнула что к чему, поэтому после бессонной ночи вызвала Гигеса для роковой беседы. Обнаружение фрагмента заставило некоторых ученых утверждать, что это ранняя трагедия, предшествующая Геродоту, и ее написал либо Фриних, либо Ион Хиосский, либо, что более туманно, ученик Эсхила. Пейдж даже зашел настолько далеко, что утверждал, что повествование Геродота на самом деле было ничем иным, как прозаической версией аттической трагедии, и он также предположил, что эта трагедия могла быть первой из трилогии о падении дома династии Мермнадов в Лидии. Однако сейчас общепризнано, что фрагмент датируется эллинистическим периодом и, возможно, в значительной степени перефразировал версию Геродота о Гигесе.
[6] Возможно, что эпитома Багрянородного неполная, поскольку кажется, что после смерти царя должен быть еще один отрывок, в котором нам могли рассказать, как царица стала фактической женой Гигеса и исполнилось предзнаменование об орлах. Несмотря на возможную неполноту рассказа, важным аспектом версии Николая является то, что она предполагает, что происхождение Гигеса могло привести к созданию политической фракции, которая была ему предана и поддерживала его узурпацию трона, что может отражать реальные исторические события.
[7] Рассказ Николая о Крезе на костре (FGrHist 90. f. 68) является очевидной адаптацией и разработкой версии Геродота (Истории 1.81-88). Кроме того, его рассказ об Ардисе (FGrHist 90. f. 44), по–видимому, является переработанной версией рассказа Геродота, а его рассказ о гераклидском царе Сперме, который похож на историю Гигеса, поскольку он становится царем в результате интриги с Дамонно, женой царя Кадиса (FGrHist 90. F 44), а фрагмент Николая о мисийцах (FGrHist 90, f. 71) очень похож на рассказ Геродота о возвращении Дария в Сарды после скифской экспедиции (Histories 5.12-14). Эта интертекстуальность между двумя авторами подразумевает, что Николай свободно заимствовал и развивал логосы Геродота.
[8] Ксанф упоминает Скамандрия как лидера фригийцев, поселившихся в Азии (FGrHist 765. 5); это подтверждает Николай (FGrHist 90. 26). Рассказ Николая о царе Камблите (FGrHist 90.22) является развитием рассказа Ксанфа (FGrHist 765. 12).
[9] Страбон География 14.2.16: «Среди уроженцев Галикарнаса был историк Геродот, которого впоследствии стали называть фурийцем, потому что он участвовал в отправке колонии в Фурии», (ἄνδρες δὲ γεγόνασιν ἐξ αὐτῆς Ἡρόδοτός τε ὁ συγγραφεύς, ὃν ὕστερον Θούριον ἐκάλεσαν διὰ τὸ κοινωνῆσαι τῆς εἰς Θουρίους ἀποικίας).
[10] Плутарх Злословие Геродота 868a. 'Он не должен был так яростно обрушиваться даже на греков, которые занимались медициной; ведь он всего лишь фуриец, согласно обычному мнению, но связан с Галикарнасом» (Ἔδει µὲν οὖν µηδὲ τοῖς µηδίσασιν Ἑλλήνων ἄγαν ἐπεµβαίνειν, καὶ ταῦτα Θούριον µὲν ὑπὸ τῶν ἄλλων νοµιζόµενον, αὐτὸν δὲ Ἁλικαρνασσέων περιεχόµενον).
[11] В 1.184 Геродот упоминает «ассирийские логосы», которых не находится в тексте; но не сохранились ли они или никогда не существовала, сказать невозможно. Есть также несколько ссылок на темы в «Истории» (1.106; 7.213), которых нет в дошедшей до нас версии текста.