Несмотря на относительную безвестность, события 423-425 годов были весьма значимыми. Это была единственная гражданская война между западным и восточным царствами Римской империи в пятом веке. Иоанн был последним узурпатором на западе, который пытался утвердиться против царствующей династии. Вместо этого дом Феодосия еще более укрепился. Во время правления Валентиниана III никто больше не покушался на пурпур. Если Феодосий II и не преуспел в своем стремлении стать единственным императором–сеньором, как его дед, то он, по крайней мере, установил свою гегемонию над западным двором, в чем вскоре убедился Бонифаций.
Город Рим был оживлен и полон суеты, когда 24 октября 425 года состоялась церемония чрезвычайной важности. За год до этого ребенок Валентиниан был восстановлен в императорском статусе и возведен в ранг цезаря в Фессалониках (Olymp. Fr. 43; Philost. 12.13–14). Его дядя Феодосий был слишком болен, чтобы выполнить эту задачу самому, и передал ее своему magister officiorum Гелиону. Чтобы укрепить союз с востоком, Валентиниан был обручен с дочерью Феодосия Лицинией Евдоксией, которой в то время было всего два года. Теперь тот же сановник завершит реставрацию, возложив диадему на голову Валентиниана в бывшей западной столице, тем самым сделав его Августом. Нет причин сомневаться, что это произошло в присутствии его матери, сената и высших сановников имперского Запада. Весть о победе восточных римлян и казни Иоанна могла достичь Африки уже в конце того лета. Как один из главных архитекторов реставрации Валентиниана, Бонифаций, естественно, хотел присутствовать на коронации своего императора. То, что он вернулся в Италию, не вызывает сомнений, поскольку он получил от Августы новое назначение. Однако ни в одном из существующих источников нет подтверждения тому, что его возвращение было связано с коронацией Валентиниана. Одно из писем Августина подтверждает, что он отсутствовал в Африке и не собирался возвращаться раньше весны 426 года. Августин попросил своего дьякона Фаустина помочь разрешить спор о деньгах, которые одна вдова задолжала Церкви. Из письма становится ясно, что Бонифаций отдал деньги за несколько лет до этого, когда он уже был комитом Африки:
«Несколько лет назад, когда доместик Флорентин еще был жив, Бонифаций дал Церкви определенную сумму денег … Если, однако, женщина не находится в Ситифисе, мой брат Новат должен позаботиться о том, чтобы трибун Фелициан ответил по этому поводу и чтобы дело было доведено до сведения комита Себастиана, который может определить, что он считает справедливым».
Женщина была вдовой Басса, одного из трибунов Бонифация, которому были доверены деньги. Басс разделил сумму пополам и отдал ее двум сборщикам. Они выдали Бассу расписку, и через некоторое время Бонифаций решил, что эти деньги должна получить Церковь. Однако к тому времени, когда первый коллектарий захотел получить свою расписку, Басс умер, а его вдова покинула Гиппон. Позже умер и этот коллектарий, и его наследники вернули оставшиеся деньги вдове, когда она вернулась. Она отдала им расписку и теперь обещала пожертвовать все деньги Церкви. Она потребовала, чтобы ей вернули или аннулировали расписку второго коллектария, но когда ей предъявили расписку, она снова передумала. Она доверила все деньги третьему лицу и покинула Гиппон. Примечательно, что в это время Августин посоветовал своему дьякону обратиться не к Бонифацию, а к Себастиану, который был зятем Бонифация и упоминается как имеющий тот же ранг. Это, похоже, означает, что Себастиан взял на себя командование Бонифация во время его отсутствия. Тот факт, что Бонифаций мог просто назначить своего зятя исполняющим обязанности comes Africae, также является показательным признаком того, насколько основательно он укрепил свою власть в Африке. Когда Бонифаций прибыл в Рим, его репутация, должно быть, была на пике популярности. Однако если он ожидал, что будет щедро вознагражден за те важные услуги, которые сделали возможным его возвращение, то его ждал сюрприз. Прокопий и Августин рассказывают о том, как его вознаградили:
«Были два римских полководца, Аэций и Бонифаций, особенно доблестные люди и по опыту многих войн не уступавшие, по крайней мере, никому из живущих в те времена. Эти двое по–разному вели государственные дела, но достигли такой степени ума и совершенства во всех отношениях, что если бы кто–нибудь назвал одного из них «последним из римлян», он бы не ошибся, настолько верно было то, что все превосходные качества римлян были собраны в этих двух людях. Один из них, Бонифаций, был назначен Плацидией генералом всей Ливии» (Proc. BV 3.3.14–16).
«Кто бы мог опасаться, что после назначения Бонифация генералом Ливии (comes domesticorum) и размещения его в Африке (comes Africae) с такой большой армией и такой большой властью …» (Aug. Ep. 220.7).
Помимо подтверждения его нынешнего ранга, Галла Плацидия также сделала его comes domesticorum. Хотя мы видели, что это было не обычное командование, его Бонифаций был скорее нейтрализован, так как ему было приказано остаться в Африке. Возможно, после смерти Констанция он не имел права стать magister militum, но в свете последних лет, когда он посвятил все свои силы делу императрицы, это звание было бы подходящей наградой, однако, помешал ряд событий. Вскоре после казни Иоанна в Италию прибыла армия гуннов. Узурпатор послал Аэция, своего cura palatii, в Паннонию, чтобы набрать их, поскольку остатки италийской армии были заняты в Африке, и он отчаянно нуждался в дополнительных силах (Greg. Tur. Dec. Lib. Hist. 2.8). Аэций вступил в бой с армией Аспара, но после больших потерь с обеих сторон стало очевидно, что он сражается за проигранное дело:
«Аэций, один из подчиненных Иоанну командиров, прибыл через три дня после его смерти, ведя за собой до шестидесяти тысяч варваров–наемников. Его и аспаровы силы сошлись, и с обеих сторон началась большая резня. После этого Аэций заключил соглашение с Плацидией и Валентинианом и получил титул комита. Варвары в обмен на золото отложили свой гнев и оружие, дали заложников, обменялись клятвами и удалились в свои земли» (Philost. 12.14).
Фракция Иоанна, возможно, потеряла своего лидера, но у нее все еще была армия. Это дало Аэцию сильный козырь на переговорах, и он получил командование в Галлии, чтобы перенаправить своих гуннских союзников на родину. Амнистия для военных сторонников узурпатора была для Плацидии единственным способом прекратить восстание, не затягивая гражданскую войну. Однако стоит еще раз рассмотреть поддержку, которую Кастин оказал Иоанну. Проспер повторяет свое утверждение о «попустительстве», подразумевая, что никто не уверен, в какой степени Кастин действительно поддерживал Иоанна. По словам Проспера:
«Августа Плацидия и цезарь Валентиниан с невероятной удачей разбили узурпатора Иоанна и в качестве победителей вернули себе царство. Аэций был помилован, поскольку гунны, которых он привел от имени Иоанна, благодаря его усилиям вернулись домой. Кастин же был отправлен в изгнание, поскольку казалось, что Иоанн не смог бы захватить царство без его попустительства» (Prosper s. a. 425).
Факт, что бывший magister utriusque militiae был просто изгнан, на самом деле удивителен. Аэций смог спасти свою шкуру благодаря доступу к гуннской власти вне имперского контроля. Однако мы можем серьезно задуматься, почему Кастин не разделил ту же участь, что и Иоанн, ведь это была эпоха, которая не очень благосклонно относилась к высокопоставленным сторонникам узурпаторов; ценой провала почти всегда была смерть. Поэтому можно предположить, что Кастин не был главным сторонником Иоанна и лишь неохотно присоединился к восстанию в последний момент, чтобы сохранить свое собственное положение. Его изгнание могло быть отражением этого и более раннего договора между ним и Феодосием. [1] В противном случае, очень трудно объяснить, почему Проспер не запятнал репутацию Кастина еще сильнее. Верховное командование западной римской армией было передано до сих пор неизвестному Флавию Констанцию Феликсу. Есть некоторые разногласия по поводу того, был ли он одним из людей Плацидии или римским ставленником востока. Влияние Константинополя в эти годы не слабело. [2] Западное консульство 427 года было зарезервировано для Ардавурия, и Феодосий, возможно, позаботился о том, чтобы Бонифаций не стал magister militum. Он определенно не мог хорошо относиться к comes Africae, который был достаточно силен, чтобы помешать его планам. Бонифаций же наверняка был разочарован и досадовал.
Продвижение на высокие посты было публичным событием, и то, что его обошли, не осталось бы незамеченным. Вскоре после этого Августин дал понять, что Бонифаций ожидал большего: «Но ты, возможно, ответишь на это, что мы должны возложить эту вину на тех, кто тебя обидел, кто дал тебе не справедливую награду, сопоставимую с твоими заслугами на посту, а совсем противоположную». Решение Плацидии, тем не менее, было вполне объяснимо. Валентиниану было всего шесть лет, и он еще не мог осуществлять свою власть. Сама она не могла править напрямую, поскольку была женщиной. В лице Бонифация и Аэция у нее было два компетентных, но опасно независимых генерала. Поэтому она, возможно, хотела сохранить некоторый уровень независимости, поставив между ними Феликса, который не мог похвастаться такими же военными заслугами, как те двое. В качестве наград оставалось не так много альтернатив. Западный консулат уже был зарезервирован на первые два года для Валентиниана и Ардавурия. Влияние Константинополя не позволило бы ей присвоить ему более высокий ранг. И даже если бы она захотела вознаградить Бонифация более щедро, вряд ли ей хотелось, чтобы кто–то из ее генералов стал новым Стилихоном или Констанцием, который полностью затмил бы правящего императора. Однако без военного «менеджера» при дворе, чей авторитет был непререкаем, политическая ситуация сложилась точно так же, как и после смерти Констанция. На этот раз результат оказался еще более плачевным.
Оглядываясь из шестого века, Прокопий приводит наиболее подробный отчет о придворных интригах, которые последовали сразу после новых назначений в высшем военном командовании. Он записал:
«Когда Бонифаций был уже далеко, Аэций оклеветал его перед Плацидией, сказав, что он установил тиранию и лишил ее и императора всей Ливии, и сказал, что ей очень легко узнать правду; ведь если она вызовет Бонифация в Рим, он никогда не придет. И когда женщина услышала это, ей показалось, что Аэций говорит верно, и она так и сделала. Но Аэций, опередив ее, тайно написал Бонифацию, что мать императора замышляет против него заговор и хочет убрать его с дороги. И он предсказал ему, что будет убедительное доказательство заговора, так как его очень скоро призовут ко двору без всякой причины. Таково было содержание письма. Бонифаций не оставил послание без внимания, и как только прибыли те, кто вызывал его к императору, он отказался внимать императору и его матери, никому не открыв предостережения Аэция. Услышав это, Плацидия подумала, что Аэций предан делу василевса, и приняла к сведению вопрос о Бонифации» (Proc. BV. 3. 3. 17–22).
Как будет показано позже, история Прокопия о заговоре Аэция против Бонифация нашла большой отклик среди более поздних восточно–римских историографов. Такие авторы, как Иоанн Антиохийский и Феофан, скопировали его почти дословно. Проспер подтверждает, что Бонифаций должен был оправдаться в Италии, но отказался это сделать. Однако летописец утверждает, что не Аэций, а Феликс нес ответственность за обвинения: «Из–за решения Феликса от имени государства была объявлена война против Бонифация, чья власть и слава росли в Африке, потому что он отказался приехать в Италию» (Prosper s. a. 427). Как следует рассматривать каждое мнение?
До сих пор есть ученые, склонные принимать утверждение Прокопия, что виновником интриги против Бонифация был Аэций. [3] Однако есть аргументы в пользу версии событий Проспера. Во–первых, Прокопий писал более века спустя и на востоке, в то время как Проспер был западным современником событий. Кроме того, ничто не указывает на то, что Аэций был особенно враждебен к своему коллеге в Северной Африке с самого начала правления Валентиниана. Оба оказались во взаимно противоборствующих фракциях во время гражданской войны 424-425 годов, но это скорее результат обстоятельств, чем реальной вражды. Я подозреваю, что возможно даже, что они никогда не встречались до их окончательной конфронтации в битве при Римини. Сразу после сделки с Равенной Аэций был отправлен в Галлию, где ему пришлось освобождать Арль от вестготской осады (Prosper s. a. 425; Chron. Gall. 452, 102). У Галлы Плацидии было очень мало причин доверять изменнику, который всего за год до этого боролся против ее реставрации, а не человеку, который был ее верным союзником в самый отчаянный час. Настоящий взлет Аэция к власти еще не начался; тогда он просто не имел такого влияния, какого достигнет десятилетие спустя. Можно предположить, что он был достаточно мудр, чтобы даже не пытаться совершить подобный поступок. И последнее, но не менее важное: мы должны помнить, что рассказ Прокопия — это часть отступления, а не всеобъемлющий отчет о западных делах пятого века. Он был просто заинтересован в том, чтобы обеспечить для своих читателей исторический фон. Поскольку такие персонажи, как Феликс, стали очень малоизвестными в его время, Прокопий просто пропустил их и сосредоточил сюжет на Аэции и Бонифации, потому что, в конце концов, они действительно столкнулись.
Некоторые ученые считают, что и Феликс, и Аэций готовили заговор против comes Africae. Однако мы знаем, что Аэций все еще был сильно занят кампаниями в Галлии в 426-427 гг. Прокопий и Проспер уточняют, что ответственным за интригу был либо Аэций, либо Феликс, а не их сотрудничество. То, что Феликс был главным подстрекателем против бывшего защитника императрицы, не вызывает сомнений. Уже в 426 году он убил нескольких церковных деятелей (Prosper s. a. 426). Самым известным из них был Патрокл, влиятельный епископ Арля и бывший сторонник Констанция и Плацидии. Устранение Бонифация соответствовало бы политике бывших генералиссимусов, которые всегда следили за тем, чтобы соперник за власть не контролировал Африку. Такой шаг мог быть даже поддержан Феодосием. Бонифаций, как comes domesticorum, занимал редкую должность, которая не попадала под прямой контроль magister utriusque militiae. Поэтому Феликс не мог просто приказать ему вернуться в Италию. Под каким же предлогом Феликс мог вызвать Бонифация? В конце концов, он нацеливался на одного из людей императрицы, и для суда над ним требовалось ее согласие. Утверждается, что вероятным вопросом могла быть религия, поскольку Плацидия стремилась к торжеству твердой католической политики, и дела Бонифация с его арианской свитой могли вызвать ее подозрения. Гораздо более вероятным предлогом, прямо упомянутым Прокопием и частично подтвержденным Проспером, является обвинение Бонифация в установлении «тирании» в Африке, которое могло легко вселить страх и враждебность в умы нескольких группировок при дворе.
С конца четвертого века Африка приобрела статус самой процветающей провинции имперского Запада. В предыдущие десятилетия крупные восстания ее старших командиров провоцировали политические кризисы в Италии. Опасения, что Бонифаций может переломить ход событий против недавно установившегося режима, были не совсем беспочвенны. В течение трех лет, с момента его ухода из похода Кастина до восстановления Валентиниана, Бонифаций был фактическим хозяином Африки. Возможно, он защищал дело Плацидии, но нельзя было не заметить, что при этом он превысил границы своих официальных полномочий. В частности, укрепление Карфагена и возобновление работы монетного двора столицы региона были экстраординарными действиями. Кажется, что Бонифаций продолжал активно действовать в Африке вплоть до 427 года, о чем свидетельствуют слова Проспера о том, что «его власть и слава там росли». Подтекст этих терминов здесь связан с неконституционной властью и жаждой славы.
Только одна надпись, которую можно связать с Бонифацием, может относиться к этому времени. Она прославляет его как восстановителя города Магна Вилла, расположенного к юго–западу от Карфагена. Следуя примеру Стилихона, он также нанял галльского поэта для составления панегириков. В письме другу в середине 460‑х годов галльский аристократ Сидоний Аполлинарий дал краткий обзор таких панегиристов: «Нет никого из тех, кто еще в ранние годы был величайшим из товарищей наших отцов, из которых один в свите Бонифация и своенравного Себастиана с детства ненавидел своих родных кадурканцев, больше любя Афины Пандиона». Стилихон использовал Клавдиана в качестве инструмента для создания пропагандистского потока, и его примеру вскоре последовали другие. Слова Сидония могут означать, что человек в свите Бонифация и его зятя был не только поэтом, но и служил в каком–то военном качестве. Это было бы похоже на двух панегиристов, служивших офицерами при Аэции. Бонифаций, похоже, был столь же влиятелен, как и раньше, и хотел добиться еще более выдающейся роли, за что Августин критиковал его позже:
«Неужели ты отрицаешь перед Богом, что ты не попал бы в это положение, если бы не любил благ этого мира, которые, как раб Божий, каким мы тебя прежде знали, ты должен был полностью презирать и считать ничтожными? В самом деле, ты должен был принять их, когда тебе их предлагали, чтобы посвятить их благочестивому использованию, но не стремиться к ним, когда они были отвергнуты или отданы другим, чтобы из–за них ты оказался в нынешнем затруднительном положении».
Это критический момент в оценке характера Бонифация Августином. Если в 422 году его действия были благосклонны к нему, то к 426 году Бонифаций, кажется, уже был заинтересован в высшей военной и политической власти. В этом, однако, он ничем не отличался от других генералов своего времени. То, что Бонифаций отказался явиться ко двору, когда его вызвали, не следует рассматривать как подтверждение вины в выдвинутых против него обвинениях. Высокопоставленные генералы никогда не были защищены от сфабрикованных обвинений, и четвертый век изобилует примерами таких людей, которые были повержены своими соперниками с помощью подобных уловок. Достаточно вспомнить судьбу Стилихона, который хотел провести переговоры с императором в Равенне, но вместо этого был арестован и казнен. Феликс уже продемонстрировал, что он не марионетка Плацидии, убив ее бывшего союзника Патрокла. Его действия в этом деле не могли быть случайными: он выступил против Бонифация в 427 году, вероятно, окрыленный своим недавним успехом в возвращении западной Паннонии. Бонифаций, несомненно, считал, что подчиниться его приказу было бы равносильно подписанию смертного приговора по сфабрикованному обвинению.
Следующий шаг Феликса показателен, поскольку он устроил так, что Бонифаций был объявлен hostis publicus, «врагом государства» (Prosper s. a. 427). Это точно такая же процедура, которая была применена против Гильдона почти сорока годами ранее, и параллель могла быть неслучайной. У Феликса могла быть та же мотивация, что и у Стилихона, когда тот объявил Гильдона врагом государства, но не вмешался лично. Послав против Гильдона Маскецеля, Стилихон мог преуменьшить более широкие политические последствия, представив дело как некую местную борьбу. Для этой конкретной декларации римский сенат должен был действовать единым блоком, что подразумевает наличие по крайней мере достаточного количества его членов, готовых поддержать действия против comes Africae. Члены семьи Анициев, которые поддержали узурпацию Иоанна, могли сыграть в этом процессе важную роль. Следующий шаг был очевиден, как вспоминал Кассидор почти столетие спустя: «Война была неудачно навязана Бонифацию, пока он удерживал Африку» (Cass. s. a. 427).
И Проспер, и псевдо-Бонифаций сообщают подробности кампании, которую Феликс организовал против непокорного comes Africae. Проспер сообщает: «Войну вели Маворций, Галлион и Санек. Из–за предательства последнего из них Мавортий и Галлион были убиты, когда осаждали Бонифация, а вскоре он сам был убит Бонифацием, когда его обман был раскрыт» (Prosper s. a. 427).
С другой стороны, псевдо-Бонифаций говорит:
«Но чтобы он ничего не возбудил против меня своей обычной хитростью, как это у него принято, и не думал, что своим обманом он принесет пользу римским полководцам и займется моей гибелью, пусть он даст о своих чувствах полную клятву твоему блаженству, если в его сердце не зародился обман».
Из–за краткости Проспера подробности этой кампании весьма загадочны. Одним из поразительных элементов является тройное командование императорской армией, направленной против Бонифация. Это была широко распространенная практика восточных римлян в более поздние времена, и, вероятно, она возникла из желания не допустить, чтобы один полководец стал слишком могущественным. Феликс определенно не хотел бы, чтобы Бонифаций потерпел поражение, а на его место пришел новый соперник. Ничего не известно о Санеке, Маворции или Галлионе, хотя их имена, кажется, не предполагают, что они были римского происхождения. Как именно им удалось загнать Бонифация в угол, невозможно реконструировать без дополнительных источников. Возможным местом для осады мог быть недавно укрепленный Карфаген, где в мирное время находилась резиденция комита Африки. Проспер относит это событие к 427 году. Де Леппер, однако, утверждает, что экспедиция была отправлена уже в 426 году. Собор в Гиппоне Регии состоялся в 427 году, и упоминание о нем в актах можно рассматривать как указание на то, что он стал возможен только благодаря восстановлению порядка. Однако это не обязательно исключает четкую дату 427 года, которую Проспер предлагает для военного столкновения. Это также может указывать на то, что первая экспедиция была быстро разгромлена. Любопытно, что в рассказе псевдо-Бонифация упоминается, что Кастин был жив и нашел убежище в штаб–квартире самого Бонифация. Последний, очевидно, передал его Августину, чтобы избежать сотрудничества между Кастином и «римскими командирами». Де Леппер склонен верить в подлинность этой истории. Учитывая их историю и плохую достоверность источника, Бонифаций, предоставив убежище заклятому врагу Плацидии с ее возвращения, мало что выиграл. У обоих были очень веские причины ненавидеть Кастина, учитывая те несчастья, которые тот им причинил. Если он действительно командовал контрнаступлением Иоанна, начатым в 424 году против Бонифация, то его могли просто заочно сослать после бегства. [1] Полное отсутствие подробностей не позволяет восстановить причины, по которым Санек предал своих коллег, или как Бонифацию удалось убить его после этого.
Возможно, он надеялся устранить Бонифация средствами, подобными тем, которые он использовал против своих коллег, чтобы впоследствии вернуться в качестве нового крупного временщика, что Феликс и пытался предотвратить. Независимо от таких намерений, кампания закончилась неудачно. Бонифаций остался непобежденным и, вероятно, присоединил к себе войска своих противников. Для правительства Италии это, должно быть, было не только неудобно, но и тревожно. Это был второй раз менее чем за три года, когда Бонифаций отбил атаку западной армии, которая теоретически должна была превосходить его силы. Хуже того, факт, что Бонифаций смог командовать имперскими частями против династических войск, был ярким признаком того, что правительство на западе окончательно утратило свою власть над африканскими вооруженными силами. Гильдон пользовался поддержкой востока, когда защищался от Стилихона. Гераклиана подозревали в намерении стать императором, когда он вторгся со своими войсками в Италию. Бонифаций, однако, даже не стремился к такой имперской поддержке или легитимности, когда сопротивлялся попыткам сместить его в этот раз. То, что двор не смог сместить его, говорит о том, что африканские комитаты перенесли верность императору на своих командиров. Они превратились в личную армию Бонифация. Теперь обе стороны вооружались для новой конфронтации.
Прокопий рассказывает, что в этот критический момент борьбы Бонифаций предпринял отчаянную попытку заручиться для своего дела военной помощью:
«Но Бонифаций, поскольку ему казалось, что он не в состоянии выступить против императора, и поскольку в случае возвращения в Рим ему явно не грозила безопасность, начал строить планы, чтобы, если возможно, заключить оборонительный союз с вандалами, которые, как уже говорилось, обосновались в Испании недалеко от Ливии. Бонифаций отправил в Испанию тех, кто были его самыми близкими друзьями, и добился присоединения каждого из сыновей Годигискла на условиях полного равенства, договорившись, что каждый из троих, владея третьей частью Ливии, должен править своими подданными; если же против кого–либо из них пойдет враг, чтобы начать войну, то они должны будут совместно одолеть агрессоров. На основании этого соглашения вандалы пересекли пролив у Гадиры [Гадеса] и пришли в Ливию, а вестготы в более поздние времена обосновались в Испании» (Proc. BV 3.3.22–27).
Приглашение вандалов, безусловно, является самой спорной частью карьеры Бонифация. Заявление Прокопия, что он призвал их в Африку, осуждалось и защищалось учеными на протяжении девятнадцатого и двадцатого веков. Многие ученые склонны признать историчность этого «приглашения». Возможность того, что в этот момент Бонифаций, испытывающий большие трудности, призвал на помощь в борьбе с имперскими войсками воинов Гейзериха, не является смехотворной и не должна отбрасываться априори. Несмотря на две победы над полевыми армиями, войска Бонифация наверняка понесли серьезные потери. Не похоже, что Равенна давала ему передышку, поскольку в том же году была организована новая экспедиция под командованием гота Сигисвульта, которая должно быть прибыла весной 428 года, как сообщает Проспер: «После этого море стало доступным для вандалов, которые раньше не знали, как пользоваться кораблями, когда они призывались на помощь всякими враждующими сторонами. Ведение войны, начатой против Бонифация, перешло к комиту Сигисвульту» (Prosper s. a. 427). Бонифаций, похоже, находился в тяжелом положении. Если бы ему пришлось столкнуться с войсками Сигисвульта в открытом бою, любая дополнительная военная поддержка была бы желанной. Единственным потенциальным источником такой помощи могла быть конфедерация аланов и вандалов–хасдингов, которые к тому времени уже почти десять лет жили в Бетике. Три автора обсуждали вербовку Бонифацием вандалов. Согласно Иордану:
«Гейзерих, король вандалов, уже был приглашен в Африку Бонифацием, который вступил в спор с императором Валентинианом и мог отомстить, только нанеся ущерб империи. Поэтому он срочно пригласил их и переправил через узкий межток, известный как Гадитанский пролив, шириной едва ли семь миль, который разделяет Африку и Испанию и соединяет устье Тирренского моря с водами Океана» (Jord. Get. 167).
Иоанн Антиохийский рассказал об этом подробнее:
«Когда императрица написала ему, чтобы он приехал, тот, считая, что сведения, сообщенные ему Аэцием, правдивы, приехать отказался и предал Ливию вандалам. Позже, когда с ним встретились посланные к нему лиц, обман раскрылся. Императрица стала относиться к нему еще более благосклонно и возненавидела Аэция за то, что он поступил опрометчиво, хотя и не смог причинить никакого вреда. Она так и не смогла вернуть Ливию от Бонифация» (Joh. Ant. Fr. 196).
Феофан также прокомментировал:
«Бонифаций в страхе перед римскими императорами переправился из Ливии в Испанию и пришел к вандалам. Узнав, что Годигискл умер и власть перешла к его сыновьям Гундериху и Гейзериху, он обрадовал их, пообещав разделить западную Ливию на три части при условии, что каждый (включая его самого) будет править третьей частью и что они объединятся для защиты от любого врага. На этих условиях вандалы пересекли пролив и обосновались в Ливии от океана до Триполиса рядом с Киреной» (Theoph. AM 5931).
Если воспользоваться остроумными словами Гиббона, истории Иордана, Иоанна Антиохийского и Феофана рассказаны восхитительно, и единственный недостаток этих приятных сочинений — отсутствие правды и здравого смысла. Поразительно то, что все эти источники взяты из восточных авторов, писавших более чем через столетие после описываемых ими событий. Иордан, Иоанн Антиохийский и Феофан как бы повторяют высказывания Прокопия. Однако ни один из современных западных авторов не упоминает о договоре между Бонифацием и Гейзерихом. С африканской стороны удивляет полное молчание здесь Августина и Поссидия. Виктор Витенский, писавший пятьдесят лет спустя, не возлагал вину за вандальское вторжение на Бонифация, которого он все еще помнил как «знаменитого мужа» (Vict. Vit. 1.19). Галльский монах Сальвиан, писавший сразу после падения Карфагена в 439 году, Бонифация вообще не упоминает. Что бы Сальвиан и Виктор ни думали о вандалах, они рассматривали их переселение как божественный акт, а не как результат человеческих усилий. Даже Кассиодор в начале шестого века не связывал Бонифация с вторжением вандалов, но, что неудивительно, приплел готов: «Племя вандалов, вытесненное из Испании готами, перешло в Африку» (Cass. s. a. 427). Наконец, самое раннее обвинение в измене в западном источнике появляется только в конце восьмого века! — «Бонифаций же, чувствуя, что он не может овладеть всей Африкой, и полагая, что находится в постоянной опасности, на гибель всего государства призвал вандалов и аланов с их королем Гейзерихом и пустил их в Африку» (Paul. Diac. Hist. Rom. 13.10).
Более того, испанский епископ Гидаций описал в своей хронике, как еще в узурпацию Иоанна вандалы совершали набеги на Балеарские острова и Мавританию Тингитану [Hyd. 77 (86)]. Вандалы были вполне способны плавать по морю, а их будущий вождь Гейзерих сохранил невероятный талант наносить удары по римлянам в моменты их крайней уязвимости. [2] Когда ему представлялась такая возможность, он явно не нуждался в приглашении. Последним аргументом против союза между этими двумя людьми является обстоятельство, что они оба были союзниками соперничающих готских соединений. Всего этого было достаточно, чтобы Куртуа пришел к выводу, что «дело против comes Africae состоит больше из обвинений, чем из доказательств». Не стоит удивляться, что древние историки стремились возложить вину за вандальское вторжение на Бонифация. Они воспринимали историческую причинность как личную и моральную. У них не было особого представления о безличных явлениях, и когда они были потрясены несчастьями имперского Запада в пятом веке, они искали козлов отпущения для их объяснения. Таким образом, Стилихон считался настоящей причиной разграбления Рима Аларихом, императрица Евдоксия — разграбления того же города Гейзерихом и, соответственно, Бонифаций — потери Африки. Но как тогда следует интерпретировать рассказ Проспера? Не может ли он служить доказательством обвинения Прокопия? Когда Проспер писал о пятом веке, он редко ошибался в хронологии, так почему же тогда он датировал их вторжение двумя годами ранее?
Правдоподобное объяснение, которое одновременно может лечь в основу истории о приглашении, заключается в том, что «люди, которые раньше не умели пользоваться кораблями» на самом деле были вандальскими наемниками Бонифация, которых он набрал в 427 году. К тому времени, когда Бонифаций вновь примирился с западной империей, Гейзерих, извлекши выгоду из возникшего хаоса, уже организовал свое вторжение, что враждебные группировки в Италии позже будут использовать как пропаганду против Бонифация после его смерти. Хотя это объяснение имеет много достоинств, позже я буду утверждать, что истоки «предательства Бонифация» нужно искать в другом этапе его карьеры. Действительно, Проспер четко проводит различие между вандальским вторжением и союзниками Сигисвульта и Бонифация. За его сообщением о конфликте между обоими имперскими полководцами сразу же следует отдельная запись о вандалах: «Народ вандалов перешел из Испании в Африку» (Prosper s. a. 427). Мы не должны считать само собой разумеющимся, что Проспер знал о военно–морских навыках вандалов. В конце концов, набег на Балеарские острова был малоизвестным событием, о котором знал только Гидаций. Вместо этого мы должны принять во внимание, что Проспер сгруппировал эти события в одной записи не из–за тесной хронологической связи, а потому что они были последствиями гражданской войны. Несмотря на то, что и Прокопий, и Проспер представляли этот вопрос совершенно по–разному, они считали, что истинной причиной вандальского вторжения были политические разногласия в высших эшелонах власти Западной империи. Более того, существует более убедительный ответ на вопрос о личности таинственных мореплавателей, чем вандалы.
Будучи учеником августинцев, Проспер мог знать историографическую традицию о народах, плохо приспособленных к морским переходам. История Орозия содержит два печально известных провала готских попыток переправиться в Африку: попытку Алариха в 410 году и попытку группы, действовавшей в Испании во время правления Валлии (Oros. 7.43.11–12). Учитывая, что «народы, которые раньше не умели пользоваться кораблями» у Проспера связаны в этой записи с Сигисвультом и Бонифацием, более правдоподобно отождествить их с готами. В отличие от вандалов, вестготы действительно несколько раз поставляли вспомогательные войска западному правительству [Hyd. 61 (69), 69 (77), 126 (134)]. Недавно они были покорены Аэцием, и, учитывая нестабильность военных ресурсов двора, вполне вероятно, что им напомнили об условиях их foedus. Поэтому, когда готские вспомогательные войска из Аквитании были отправлены в Африку под командованием Сигисвульта, Проспер мог с полным правом утверждать, что «море стало доступным» для них впервые в 427 году.
Пока Бонифаций занимался организацией своих сил, зимой 427/428 года он получил послание от Августина. После Тубун контакты между этими двумя людьми стали менее частыми, как признает сам Августин:
«Но никому нелегко дать тебе совет в согласии с Богом, чтобы предотвратить гибель твоей души, не потому, что у тебя нет друзей, которые могли бы это сделать, а потому, что трудно найти возможность, когда они могли бы поговорить с тобой на эти темы. В самом деле, ведь я всегда жаждал этого, но никогда не находил ни места, ни времени, чтобы поговорить с тобой так, как подобает говорить с человеком, которого я горячо люблю во Христе. Впрочем, ты знаешь, в каком состоянии я был, когда ты видел меня в Гиппоне, когда ты был настолько милостив, что навестил меня, ибо я едва мог говорить из–за телесной слабости. Итак, сын мой, послушай меня, как я говорю с тобой хотя бы этим письмом, которое я никогда не мог бы послать тебе посреди опасностей, которым ты подвергался, поскольку я помнил об опасности для его носителя и опасался, что мое письмо попадет в руки людей, к которым я не желал, чтобы оно попало».
Последний раз мы видели этих двух людей вблизи друг друга в Карфагене во время узурпации Иоанна. Когда Бонифаций не был занят в походах против племен мавров, пришедших из–за границы, он бывал в африканской метрополии, где как у comes Africae у него была своя резиденция. Августин, достигший семидесяти лет, почтенного возраста по античным меркам, в это десятилетие был активен как никогда. Он только недавно закончил свой великий труд «Град Божий», а в это время написал невероятное количество писем и богословских трактатов. Несмотря на свои обязанности, Бонифаций проделал весь путь до Гиппона, чтобы навестить своего старого друга. Письмо, которое он получил на этот раз, было отправлено после первой экспедиции, поскольку Августин не хотел рисковать жизнью своего посланника. Однако его содержание могло стать для Бонифация неожиданностью. Августин упрекал его: «Что мне сказать об этих многочисленных, тяжких и очевидных для всех злодеяниях, которые ты совершил с тех пор, как женился? Ты христианин, у тебя есть совесть, ты боишься Бога. Подумай сам о том, что я не хочу говорить, и ты поймешь, как велики грехи, в которых ты должен покаяться». Все письмо порицает деградировавшую христианскую мораль Бонифация и его пороки. Мы уже видели, что Августин винил в этом жажду власти Бонифация. Теперь же несколько факторов причиняли престарелому епископу серьезные страдания:
«И еще ересь тех, кто отрицает истинного Сына Божьего, приобрела такое влияние в твоем доме, что твоя дочь была крещена ими. Теперь, если то, что нам сообщили, не является неправдой — хотя я хотел бы, чтобы это было неправдой, — а именно, что эти еретики даже перекрещивали девиц, посвященных Богу, то с какими огромными фонтанами слез мы должны оплакивать такое бедствие?»
Как и в 422 году, обязанность Бонифация поддерживать верность своей свиты давала о себе знать. Теперь, когда он рассорился с Равенной, это был единственный источник силы, на который он мог положиться. Они снова стали требовать от него вознаграждения за свою службу. Единственным способом, которым он мог удовлетворить их требования, было позволить им самим обеспечивать себя за счет местного населения, к большому огорчению Августина:
«Когда же тебе удастся, имея столько вооруженных людей, свирепости которых ты боишься, в то время как ты удовлетворяешь их жажду, когда, повторяю, тебе удастся, я не говорю, чтобы удовлетворить желания этих людей, любящих мир, поскольку это невозможно, но частично накормить их, чтобы избежать еще большей всеобщей гибели, если ты не сделаешь того, что запрещает Бог, в то время как он угрожает тем, кто это делает? Чтобы дать им удовлетворение, ты видишь, что хаос был настолько полным, что едва ли можно найти что–нибудь стоящее для них, чтобы разграбить».
Также не должно удивлять, что дочь Бонифация была крещена в это время арианским священником. Ее крещение в арианство не обязательно означает, что Бонифаций сам стал арианином. Если бы это было так, Августин обязательно прокомментировал бы это. Скорее всего, это был компромисс между ним и Пелагией, которая ради него перешла в католичество и теперь требовала, чтобы их ребенок принял таинства религии ее народа. В этих обстоятельствах Бонифаций мог только согласиться. Августин, с его строгими ортодоксальными принципами, находил это ужасным, но сообщения, которые он получал с юга, были еще ужаснее:
«Что мне сказать об опустошении Африки, которое совершают африканские варвары, не встречая сопротивления, пока ты увяз в своих проблемах и не принимаешь никаких мер, чтобы предотвратить это бедствие? Кто бы мог поверить, кто бы мог опасаться, что … варвары теперь станут столь дерзкими, проникнут так далеко, опустошат, разграбят и разорят столь обширные места, некогда переполненные народом?»
Мы уже видели, что Августин упоминал об ожиданиях африканского населения и больших надеждах, которые они возлагали на своего полководца. Новости о перипетиях на нумидийском фронте, похоже, быстро и свободно распространялись по всей Северной Африке. «Африканские варвары», о которых упоминает Августин, были теми, о ком он говорил ранее, обсуждая первые годы трибуната Бонифация. Факт, что на этом этапе не было войск, чтобы противостоять им, может свидетельствовать только о том, что они были переброшены для помощи Бонифацию в его борьбе с имперскими войсками. [3] В результате граница у Тубун была открыта, и племена из–за границы смогли проникнуть в провинцию. Это был не обычный набег, а массовое вторжение: Тубуны и несколько других городов стали «официальной» территорией мавров ко времени правления вандальского короля Гунерика (477-484 гг.). С точки зрения Бонифация, однако, эта стратегия была разумной. Он не мог позволить себе воевать на два фронта одновременно. Имперские войска из Италии могли достичь Карфагена за пару дней и были гораздо более опасными противниками, чем племена с юга. Он должен был сконцентрировать все свои силы, если хотел иметь хоть какой–то шанс. Для Августина, однако, это ничего не меняло. В письме 220 он сказал Бонифацию, что ему придется отвечать перед Богом за свои проступки.
«Конечно, ты утверждаешь, что у тебя есть справедливое дело, о котором я не могу судить, поскольку не имею возможности выслушать обе стороны… Я сам не могу рассматривать и судить эти вопросы; лучше посмотри и поинтересуйся своим собственным делом, в котором, как ты знаешь, нет ничего общего между тобой и людьми, но только с Богом… Возможно, ты скажешь мне: «В таком положении, что ты хочешь, чтобы я делал?» Если ты попросишь у меня совета с точки зрения стандартов этого мира о том, как обеспечить эту свою преходящую жизнь и как сохранить эту власть и богатство, которые у тебя есть, или как увеличить их еще больше, я не знаю, что я должен тебе ответить».
Питер Браун метко назвал это письмо Августина «прилежно аполитичным … одновременно пастырским напоминанием об оставленных идеалах и молчаливым отказом от поддержки». Однако, что более важно, письмо, похоже, указывает на то, что в этом конфликте с Равенной Бонифаций был полностью убежден в своей невиновности. Невозможно определить, обращался ли Бонифаций ранее к Августину, чтобы изложить свою версию событий, или епископ просто риторически представлял голос генерала в этом письме. Для Бонифация это, должно быть, был жизненно важный элемент убеждения местного населения Африки, не в последнюю очередь его собственных солдат, в том, что он не мятежник, а ведет справедливую войну, которая была несправедливо навязана ему. Августин, инстинктивно преданный двору, не желал принимать чью–либо сторону. Однако в конце концов он поражает нас тем, что совершенно не понимает ситуацию своего друга–диссидента:
«Ибо, если бы у тебя не было жены, я бы сказал тебе то же, что говорил тебе в Тубунах, — что ты должен жить в святом состоянии непорочности. К этому я бы добавил то, что мы тогда запретили тебе делать, а именно, чтобы ты удалился от своих военных обязанностей, насколько это возможно без ущерба для общества, и чтобы в кругу святых ты был свободен для той жизни, для которой ты тогда желал быть свободным, той жизни, в которой воины Христовы в тишине борются не для того, чтобы убивать людей, но чтобы бороться с «правителями и властями и духовным злом, то есть с дьяволом и его ангелами».
Таким образом, Августин рекомендовал Бонифацию, ставшему жертвой придворного заговора и отчаянно пытавшемуся выжить, сделать то самое, что сам старый епископ не позволил ему сделать в Тубунах: стать монахом! Все письмо выглядит как характерный случай Августина, который не смог сдержать себя в вопросе, требующем церковного исправления. Что мог чувствовать Бонифаций по этому поводу — совершенно другой вопрос. На данный момент у него определенно были более насущные заботы, чем христианская мораль. К концу 427 года его общественная репутация достигла дна. Учитывая теплую дружбу, которую когда–то разделяли оба человека, для Бонифация это, тем не менее, должно было стать горьким разочарованием. Похоже, что его несчастья становились только хуже.
Последствия спора Бонифация с Равенной явно ощущались в родном городе Августина, который в последующие годы жизни Бонифация стал местом самых важных событий. К тому времени Гиппон Регий существовал уже более тысячелетия, а за последние два столетия он превратился в civitas Romana. Город располагал исключительно большим форумом, театром, вмещавшим несколько тысяч зрителей, большой общественной баней и классическим храмом. Свою значимость он получил благодаря своему положению второй гавани Африки. Однако его процветание было связано не с морской торговлей, а с богатыми плодородными равнинами, которые давали большое количество вина, оливкового масла и, прежде всего, зерна. Спокойствие города вскоре будет нарушено серьезными событиями, начиная с высадки войск Сигисвульта в Африке. Апокрифическая переписка между «Августином» и «Бонифацием» дает нам иллюстрацию прибытия Сигисвульта: «Заморские солдаты, как я слышал, достигли берегов Африки. Но командир этих солдат не согласен со Вселенской Истиной. О чем мне молиться, как подобает, я не знаю. Сообщают, что из Италии прибыл враг, который поднимает надменные копья против победоносных боевых штандартов». Командир, о котором идет речь, несомненно, Сигисвульт, чье арианство противостояло «вселенской истине», и который был послан против Бонифация после поражения предыдущей экспедиции. Однако фальсификатор снова показывает, что он не был ни современником описываемых им событий, ни особенно не заинтересован в деталях, поскольку он ошибочно назвал Сигисвульта «врагом общества». Из проповеди, которую Августин произнес в этом году, ясно, что в этой кампании Сигисвульт имел ранг комита. Есть предположение, что он был назначен на бонифациеву должность comes Africae, поскольку власть Бонифация была объявлена недействительной в 427 г. В свите готского полководца также находился арианский епископ Максимин, который совершил визит в Гиппон, где он вскоре вступил в жаркий спор с назначенным преемником Августина, Гераклианом. Последний не выдержал риторического мастерства Максимина и счел необходимым призвать на помощь Августина:
«Августин также провел конференцию в Гиппоне с епископом этих же ариан, неким Максимином, который пришел в Африку с готами. Это было сделано по желанию многих выдающихся людей, которые просили об этом и присутствовали при обсуждении… Когда Максимин вернулся из Гиппона в Карфаген, то из–за своего большого красноречия на конференции он похвастался, что вернулся с дебатов победителем» (Poss. V. Aug. 17).
Максимин настолько доминировал в дебатах и так поспешно ушел, что Августину не оставалось ничего другого, как опубликовать отдельный трактат, содержащий то, что он хотел сказать. Он также должен был проповедовать в церкви против этого еретика, который «произносил свои богохульства в Африке». Факт, что Максимин сразу же вернулся в Карфаген, указывает на то, что Сигисвульт проживал там и, следовательно, город больше не находился во владении Бонифация. Следовательно, город был либо завоеван, либо покинут. С военной точки зрения последняя возможность кажется более разумной. Бонифаций уже однажды был осажден, и он должен был знать, что Карфаген будет первой целью следующего войска, посланного против него. Кажется маловероятным, что он оставил войска в городе, когда отступал. [1] Если у него были намерения использовать африканскую столицу в качестве бастиона, чтобы задержать операции Сигисвульта, то он должен был оставить для охраны стен значительный гарнизон. Это ослабило бы его силы, а в данных обстоятельствах ему необходимо было их сконцентрировать. Однако слова Максимина ясно показывают, что в его намерения не входило обсуждать богословие, когда он был в Гиппоне, но что он был послан Сигисвультом: «Августин и Максимин встретились вместе в Гиппоне Регии, где присутствовало много людей, как клириков, так и мирян. Максимин сказал: «Я пришел в этот город не для того, чтобы устраивать дебаты с твоим святейшеством. Я здесь, посланный комитом Сигисвультом с целью заключения мира». Его немедленный отъезд в Карфаген после дебатов предполагает, что он завершил свою миссию, а Бонифаций, должно быть, находился в окрестностях Гиппона. Очевидно, Равенна окончательно решила прекратить войну.
Есть много причин предполагать, что в этот момент двор хотел восстановить отношения со своим генералом–отступником. Спустя почти два года он полностью провалил свою первоначальную миссию по устранению Бонифация. В результате северо–африканские провинции были опустошены силами обеих сторон. Набеги племен мавров выходили из–под контроля. Нет ни малейших признаков того, что Бонифаций на этот раз нарушил снабжение Рима зерном, но первая экспедиция вокруг Карфагена могла задержать поставки. Налогообложение провинций в лучшем случае стало бы осуществляться нерегулярно, что означало серьезные потери для казны, поскольку Африка была самой богатой епархией имперского запада и единственной, которая ранее не была опустошена нашествиями варваров. Правительство в Италии, возможно, даже получало сообщения о готовящемся вторжении вандалов.
«Но в Риме друзья Бонифация, помня характер этого человека и учитывая, насколько странным был его поступок, были сильно удивлены, решив, что Бонифаций устанавливает тиранию, и некоторые из них по приказу Плацидии отправились в Карфаген. Там они встретились с Бонифацием, увидели письмо Аэция и, выслушав всю историю, как можно быстрее вернулись в Рим и сообщили Плацидии причину поведения Бонифация по отношению к ней. И хотя женщина была ошеломлена, она не сделала ничего неприятного Аэцию и не упрекнула его за то, как он поступил с императорским домом, ибо он сам обладал большой властью и дела империи уже были в плохом положении; но она открыла друзьям Бонифация совет, который дал ей Аэций, и, предлагая клятвы и обещания безопасности, просила их убедить его, если они смогут, вернуться на родину и не допустить, чтобы империя римлян оказалась под дланью варваров» (Proc. BV 3.3. 27–30).
«Некоторые римские сенаторы, которые были друзьями Бонифация, сообщили Плацидии, что обвинение Аэция было ложным, и даже показали ей письмо Аэция к Бонифацию, которое прислал им Бонифаций» (Theoph. AM 5931).
Прямые заявления Прокопия и Феофана указывают на то, что некоторые римские сенаторы были на стороне Бонифация. Возможно, они принадлежали к Цейониям–Дециям, имевшим крепкую династию, и к числу союзников Плацидии. Участие сенаторов в этих мирных переговорах не должно удивлять. Представители италийской аристократии владели огромными поместьями в африканских провинциях и часто служили в епархии в качестве императорских чиновников. Некоторые из этих магнатов наверняка были недовольны действиями Феликса (объявившего Бонифация врагом государства), которому они должны были оказать поддержку. Затяжная гражданская война могла только повредить их интересам, а значит, и их собственности. Кажется очень маловероятным, что Феликс захотел бы заключить с Бонифацием мир, когда он мог бы получить больше, устранив своего самого могущественного соперника в войне, которую он постепенно выигрывал. [2] В этот момент, однако, его престиж должен был сильно ослабнуть. Плацидия, должно быть, заметила, что ситуация в Африке обостряется, и, поскольку авторитет Феликса уменьшился, она могла взять на себя инициативу, чтобы положить конец войне. Вторым посольством, упомянутым Прокопием, было посольство Дария, которое привлекло внимание Августина зимой 428 года: «Я слышал от моих святых братьев и собратьев епископов Урбана и Новата, какой ты хороший и великий человек. Один из них имел возможность познакомиться с тобой недалеко от Карфагена в городе Гиларии и вскоре после этого в Сикке, а другой в Ситифисе». Миссия Дария привела его из Карфагена в глубь Мавритании, в Ситифис. Кажется весьма вероятным, что он был в Ситифисе, чтобы встретиться с Бонифацием. Утверждается, что миссия Сигисвульта с самого начала заключалась в примирении с Бонифацием, на основании того, что нигде на протяжении всей кампании мы не слышим о крупном столкновении между двумя армиями. Действительно, Августин надеялся на бескровное разрешение конфликта:
«Но это знак высшей славы — истреблять сами войны словом, а не убивать людей мечом, и завоевывать и поддерживать мир миром, а не войной. Ведь те, кто сражается, если они добрые люди, несомненно, стремятся к миру, но все же они делают это через кровопролитие. Ты же был послан для того, чтобы не проливалась ничья кровь; значит, и другие находятся под этой необходимостью, но тебе выпала удача предотвратить это бедствие.
Однако я считаю, что ответ Дария ставит под сомнение мысль о том, что кампания Сигисвульта была полностью пацифистской. В письме 230 говорится:
«Если мы не прекратили войны, то, несомненно, отсрочили их, и с помощью Бога, который является правителем всех, зло, которое возросло до пика бедствий, уменьшилось. И все же я надеюсь на Бога, … что эта отсрочка войны, о которой я упомянул … может принести с собой и сохранить прочную и вечную основу для мира».
Если кампания Сигисвульта с самого начала была направлена на достижение мира, то трудно объяснить заявление Дария об «отсрочке войны». Отсутствие сражений не исключает возможности партизанских стычек, пока Бонифаций постепенно выводил свои войска из Проконсульской Африки и Нумидии. Оттягивая императорские войска вглубь страны, он заставлял их сражаться на родной местности, как это делали во время своих восстаний Фирм и Гильдон. Последний был быстро побежден в битве при Ардалио не только потому, что его противником был его собственный брат, хорошо знакомый с регионом и способный подчинить себе римские войска Гильдона (Oros. 7.36.4–11). Феодосию «старшему», напротив, потребовалось несколько лет упорных стычек, прежде чем он, наконец, смог разбить Фирма (Amm. 29.5). Заявление Дария, что он опасался, что даже в конце 428 года война может быть только отложена, имеет решающее значение.
Это может означать только то, что Бонифаций был еще достаточно силен, чтобы бросить вызов императорским войскам. Вероятно, он прочно укрепился в регионе. Если учесть, что Бонифаций считался опасным даже в конце этого года, то можно без преувеличения утверждать, что он оказал «доблестное сопротивление». К этому времени двор так же стремился к заключению окончательного мира. Когда было заключено первое соглашение с Максимином, Бонифаций мог приехать в Карфаген, чтобы заключить перемирие. После этого второе посольство, отправленное Плацидией, должно было договориться об окончательном мире. Это было бы посольство Дария и вторая миссия, описанная Прокопием, когда уже были намечены основные линии договора. Поэтому, когда он прибыл в Ситифис, он был действительно способен «убить словом саму войну». Переписка Августина и Дария показывает, что с целью продемонстрировать свою добрую волю Бонифаций отдал в заложники своего сына Веримода, как это видно из писем 229-231.
Предполагается, что определенную роль в примирении двух сторон сыграл Августин. Однако самым поразительным элементом в этих письмах является то, что Августин ни разу не спрашивает Дария о Бонифации. Его письма к имперскому послу показывают, что Августина интересовало только окончание войны и сам Дарий. Нежная забота, которую он проявлял о сыне Бонифация, не должна подразумевать аналогичного отношения к отцу. Старого епископа Гиппонского, должно быть, все более обескураживало поведение Бонифация по мере того, как затягивался хаос в Африке. И все же Бонифаций в очередной раз выжил в чрезвычайных обстоятельствах. В третий раз менее чем за пять лет он противостоял наступлению из Италии. В итоге он так и остался inbictissimo — непобежденным. [3] На этот раз, однако, было мало поводов для радости. Беспорядок, устроенный готскими отступниками, имперскими солдатами и налетчиками–маврами, истощил африканские провинции. Возможно, между Бонифацием и Равенной и был заключен мир, но вскоре по всей Африке распространилось еще большее насилие.