Онесикрит. Исследование в эллинистической историографии

Onesicritus. A study in Hellenistic Historiography

Автор: 
Brown T.
Переводчик: 
Исихаст
Источник текста: 

Los Angeles. 1949

Глава I. Жизнь и творчество Онесикрита

Случайные упоминания, немногочисленные и противоречивые, дают материалы, с помощью которых должен быть построен любой современный очерк жизни и трудов Онесикрита. Диоген Лаэрций сообщает нам, что некоторые авторы называют Онесикрита эгинетом, но Деметрий Магнезийский говорит, что он был родом из Астипалеи. Он также сравнивает Онесикрита с Ксенофонтом. Как Ксенофонт воевал под началом Кира и написал «Пайдейю Кира», так и Онесикрит служил под началом Александра и написал «Агогэ Александра». Хотя стиль Онесикрита напоминал стиль Ксенофонта, его работа была неполноценной, как подражание неполноценно по сравнению с оригиналом (T 1 = Diog. Laert. VI, 84). В другом отрывке Диоген Лаэрций рассказывает о «некоем Онесикрите» из Эгины, который послал одного из двух своих сыновей, Андросфена, в Афины. Мальчик, вместо того чтобы вернуться, остался слушать Диогена. Через некоторое время Онесикрит послал старшего сына, Филиска, возвратить брата. Филиск тоже остался слушать Диогена. В конце концов отец сам отправился в Афины, только для того, чтобы попасть под то же влияние и стать соучеником своих сыновей» (T 3 = DL. VI, 75-76).
Страбон дает нам больше информации. Он говорит нам, что Онесикрит был учеником Диогена (T 2 = XV, 1, 65), и что его лучше назвать главным лоцманом чудес, чем главным лоцманом Александра. Он говорит, что хотя все спутники Александра предпочитали чудеса истине, Онесикрит превзошел остальных, хотя иногда он делал некоторые достоверные заявления в своей книге чудес (T 10 = XV, 1, 28). Страбон также сообщает нам, что Александр доверил морскую экспедицию Неарху и Онесикриту, главному лоцману (T 5c = XV, 2, 4). Он замечает, что большинство писаний об Индии невероятны, но Онесикрит хоть «заикался» о некоторой правде (T 11 = II, 1, 9).
Арриан в «Индике» говорит, что Онесикрит был лоцманом корабля Александра во время плавания по рекам Гидасп, Акесин и Инд, и что он был астипалейцем (T 4 = Ind. 18, 9, ср. ср. F 27 = Аnab. VI, 2, 3). В «Анабасисе» Арриан рассказывает, что Онесикрит, как Неарх и телохранители, был увенчан в Сузах Александром (T 6 = VII, 5, 6), и ссылается на труд об Александре, написанный Онесикритом» (T 9b = VI, 2, 3).
Плутарх в трактате об удаче Александра называет Онесикрита учеником Диогена. Он также утверждает, что большинство историков говорят, что Александр сделал Онесикрита начальником лоцманов (T 5a = De fort. Alex. I, 10, p. 331). В «Александре» Плутарх называет Неарха лидером плавания, а Онесикрита — главным пилотом (T 5b = Alex. 66). Плутарх утверждает, что Онесикрит читал свою четвертую книгу, содержащую рассказ об амазонках, Лисимаху, когда тот был царем, и что Лисимах улыбнулся и спросил Онесикрита, где он, Лисимах, был в то время» (Т 8 = Alex. 46).
У Лукиана есть очень интересный комментарий. Он говорит, что Александр высказал Онесикриту пожелание, чтобы тот вернулся к жизни на короткое время после его смерти, чтобы узнать, что думают люди; ибо он понимал, что если люди будут хвалить его при жизни, то они просто будут выслуживаться» (T 7 = Quom. hist. conscr. 40).
Геллий рассказывает, что после возвращения из Греции он обнаружил в Брундизиуме несколько книг, выставленных на продажу. Все они были греческими произведениями, «наполненными чудесами и баснями, неслыханными и невероятными вещами, старых писателей с дурной репутацией…». Онесикрит упоминается как один из этих писателей» (T 12 = N. A. IX, 4, 1-3).
В ряде отрывков Плиний цитирует Онесикрита среди других авторов о местах, где не было тени (F 9, F 10 = N. H. II, 183, 185), о людях необычной внешности (F 11 = N. H. VII, 28), о фруктовых деревьях (F 3, F 4 = N. H. XII, 34; XV, 68), об острове Тапробане (F 13 = N. H. VI, 81) и т. п.»
Все эти высказывания легко делятся на два класса: те, которые касаются жизни Онесикрита, и те, которые говорят нам о том, что или как он писал. Будет удобно обсудить их именно в этом порядке, поскольку немногие известные факты о его жизни проливают свет на возможности, которые он имел для сбора материала, и на точку зрения, с которой он подходил к своей задаче.
Во–первых, возникает сложный вопрос о его национальности, был ли Онесикрит гражданином Эгины или Астипалеи. [1] На современную литературу ссылается Страсбургер, который вслед за Якоби склоняется к мнению, что Онесикрит был гражданином Астипалеи. Для мнения, что Онесикрит был гражданином Эгины, у нас есть только авторитет Диогена Лаэрция и анекдот, который он рассказывает об Онесикрите, который был эгинцем и который, как и наш автор, учился у Диогена Синопского (DL VI, 84; 75-76). Но Диоген Лаэрций также знал, что Онесикрит назван как астипалеец Деметрием Магнезийским, в то время как он не упоминает никаких конкретных оснований называть его эгинетом: Арриан, предположительно следуя Неарху, определенно утверждает, что Онесикрит был астипалейцем (Ind. 18, 9). Неарх вполне мог быть предубежден в отношении Онесикрита, но трудно понять, как это предубеждение могло заставить его называть Онесикрита астипалейцем, если он был эгинетом. Если существует реальный конфликт между «Индикой» и Диогеном Лаэрцием, нет сомнений, что предпочтение следует отдать первой.
Якоби обращает внимание на формулировку в анекдоте, в которой Диоген Лаэрций говорит о «некоем Онесикрите», тогда как наш автор, будучи известным человеком, вряд ли был бы так назван. Якоби и Страсбургер приложили немало усилий, чтобы показать, что имя Онесикрит отнюдь не является редким. Следовательно, мы можем иметь дело с двумя людьми с одинаковым именем. В принятии заявления Арриана о национальности Онесикрита Якоби и Страсбургер, несомненно, правы, но не в том, чтобы отбросить анекдот, как если бы он относился к другому Онесикриту. В рассказе фигурируют четыре человека: Онесикрит, Андросфен, Филиск и Диоген Киник. То, что наш автор вряд ли мог быть отцом двух взрослых сыновей до того, как присоединился к Александру, было показано Якоби, так что, если «некий Онесикрит» и есть наш автор, то его связь с Филиском и Андросфеном — выдумка Диогена Лаэрция или его источника. Цель анекдота очевидна — проиллюстрировать силу очарования, которой обладал киник Диоген, и, вероятно, это был достаточно стандартный тип истории, который можно было приспособить к любому философу. Она не несет на себе печать какой–либо определенной школы. Однако необходимо было найти отца с двумя сыновьями, каждый из которых учился у Диогена. Хотя ситуация, вероятно, была не столь отчаянной, как хочет нас убедить один ученый, говоря, что «у Диогена не было ни учеников, ни товарищей», она была способна озадачить любого доксографа, ищущего семью философов, отвечающих этим требованиям. Семья в этом анекдоте явно придумана. Наши Онесикрит и Филиск связаны с киниками. Филиск из Эгины появляется как подставное лицо, которому приписывают семь трагедий Диогена Синопского, в то время, когда стоики пытались защитить Зенона от любых ассоциаций с пагубными доктринами, якобы привитыми в этих трагедиях (DL VI, 80). На Филиска из Эгины ссылается и Элиан, у которого Филиск представлен как дающий мудрые советы Александру (V. H. XIV, 11), а Свида упоминает его и как учителя Александра, и как ученика Диогена (Suidas, s. v. Philiskos Aigenetes). Лайли утверждает, что Филиск, обучавший Александра, был отцом Онесикрита, и что Онесикрит, в свою очередь, назвал своего сына Филиском. Не следует забывать, что это всего лишь умозаключение, основанное на попытке примирить Свиду с Лаэрцием VI, 75-76. Об Андросфене больше нет никаких сведений. Его имя нигде не связывают ни с Филиском, ни с Онесикритом. Видное место Филиска Эгинского в стоической переработке кинических традиций вполне может быть причиной выбора Эгины в качестве родины для всех трех членов этой поспешно созданной семьи. В противном случае мы вынуждены делать неоправданное количество предположений. Мы должны предположить, что было два человека по имени Онесикрит, которые учились у Диогена, один из которых, историк, также был связан с Александром. Далее, мы должны предположить двух человек по имени Филиск, соответственно отца и сына «некоего Онесикрита», старший из которых был учителем Александра. (Это единственный другой способ примирить Свиду с Лаэрцием (VI, 75-76), поскольку свидовский Филиск учился у Стильпона; невозможно, чтобы один и тот же человек учил Александра и слушал Стильпона. Наконец, нам придется предположить, что сам Диоген Лаэрций тщательно различает двух людей по имени Онесикрит, один из которых «некий Онесикрит», а другой — историк, и оба родом из Эгины. Гораздо вероятнее, что Диоген Лаэрций имел в виду только одного человека. «В статье Свиды жизнь младшего Филиска, сына Онесикрита, частично смешивается с жизнью его деда» (Берве).
И Фиш, и Тарн сделали утверждения о национальности Онесикрита. Фиш говорит: «Онесикрит, примерно на двадцать лет старше Александра, был сыном Филиска, его воспитателя, и был (насколько нам известно) единственным историком Александра, который имел преимущество знать его с ранних лет». Фиш, однако, действительно заинтересован только в том, чтобы установить Онесикрита в качестве важного звена в киническо–стоической традиции с целью опровергнуть взгляды Тарна; соответственно, он принимает ту интерпретацию Онесикрита и Филиска, которая лучше всего соответствует его цели. Он не добавляет ни йоты доказательств, ни даже намека на то, что его высказывания об Онесикрите вызывали у кого–то сомнения. Тарн воспользовался слабым местом в аргументации Фиша в более поздней статье. Но Тарн тоже заинтересован прежде всего в доказательстве тезиса. Для его целей важно отрицать любую важную связь между Онесикритом и Александром. Поэтому он принимает заявление Якоби и повторяет, что Онесикрит из анекдота не может быть историком. Ни Тарн, ни Фиш не заметили Филиска Эгинского, которому приписывались трагедии Диогена и который должен быть как–то вписан в эту сложную головоломку. Самый надежный вывод заключается в том, что наш автор происходил из Астипалеи и что он также был «неким Онесикритом», которого Диоген Лаэрций называет эгинцем.
Даты рождения и смерти Онесикрита не могут быть определены с какой–либо степенью уверенности. Вместе со Страсбургером мы можем отбросить мнение о том, что у него было два взрослых сына, когда он отправился на Восток. Также невозможно точно определить, когда Онесикрит завершил свою работу. Можно привести два анекдота. Первый — из Лукиана, который рассказывает, что Александр сказал: «Умерев, я охотно ожил бы на некоторое время, Онесикрит, чтобы узнать, как люди тогда читали эти вещи. Если они хвалят их и восхищаются ими сейчас, то тебе не стоит удивляться; каждый из них воображает, что добьется нашего доброжелательства великим обманом» (Quom. hist. conscr. 40). Далее Александр указывает, что об Ахилле верят даже в невозможное, потому что у Гомера, жившего после смерти Ахилла, не было причин лгать о своем герое. Этот анекдот подразумевает, что Онесикрит писал свой рассказ уже при жизни Александра; и если это правда, то это придает его работе полуофициальный характер.
Второй рассказ сохранился у Плутарха: «Гораздо позже Онесикрит, как говорят, прочитал четвертую книгу, где рассказывается об амазонках, Лисимаху, который был тогда царем. Лисимах, тихонько смеясь, сказал: «И где же, молю, я был в то время?» (Plut. Alex. 46)
Берве справедливо считает маловероятным, что оба анекдота правдивы. Если Онесикрит читал Александру часть своей истории, есть вероятность, что он закончил ее до 305 года — самой ранней возможной даты, когда Лисимах мог называться царем. Как и Якоби, Берве отвергает эту историю у Лукиана, потому что в том же произведении Лукиан говорит об Аристобуле как о льстеце, чьи труды Александр осуждает по этой причине (Quom. hist. consсr. 12). Однако два анекдота Лукиана совершенно разные по характеру, поскольку Аристобул высмеивается, а Онесикрит — нет. Скорее, Онесикрит выгодно отличается от Гомера, чья ложь об Ахилле получила признание только потому, что он не писал в угоду покровителю. Предполагается, что даже факты, записанные о великом человеке при его жизни, воспринимаются с недоверием, так как существует опасение, что они были искажены с целью польстить. Но мы не можем доказать, что оба эти анекдота происходят из одного источника. Их дух, безусловно, был совершенно разным. Если Лукиан не придумал этот анекдот, то кто его придумал? Несомненно, Онесикриту подобает быть «царским историком», а также «царским философом». Страбон (F 17 = XV, 1, 63-66) показывает, что Онесикрит претендовал на особое положение посланника Александра к индийским философам. Как эпизод с гимнософистом воздает должное Александру и одновременно показывает доверие Александра к Онесикриту, так и анекдот Лукиана показывает подобную близость между этими двумя людьми. Более поздний автор, если бы ему понадобился этого рода анекдот, вероятно, выбрал бы более выдающегося историка Александра, в то время как ни один другой современник не поставил бы Онесикрита на столь близкую ногу с великим македонцем. Однако, даже если анекдот и происходит от Онесикрита, у нас мало оснований полагать, что разговор с Александром действительно имел место. Скорее всего, это литературное украшение, добавленное много лет спустя и ничего не дающее нам для понимания того, когда Онесикрит написал свою историю.
Заявление Плутарха нельзя объяснить так просто. «Анекдот в «Александре» бесполезен для определения публикации» (Якоби). Якоби говорит, что если он и имеет какую–то ценность, то лишь показывает, что Онесикрит стоял на одной ступени с Лисимахом, как Клитарх с Птолемеем. Якоби также сомневается, можно ли доказать, что у Лисимаха были какие–либо философские интересы. Страсбургер отвергает анекдот Плутарха как не более убедительный, чем анекдот Лукиана, но и он, и Якоби считают 310 год самой поздней датой для работы Онесикрита на том основании, что ее использовали и Клитарх, и Неарх, а Клитарх также использовал Неарха». Доказательства того, что Клитарх использовал Онесикрита, приведенные Якоби и усиленные Страсбургером, неопровержимы. Однако это не доказывает, что работа Онесикрита была завершена до 310 года. Отрывок у Курция показывает, что Клитарх сказал, что Птолемей присутствовал при падении форта маллов, в то время как сам Птолемей сказал, что он не присутствовал (Hist. Alex. IX, 5, 21). Это было принято как доказательство того, что работа Птолемея [2] появилась после работы Клитарха. [3] Работа Неарха должна была появиться между работой Онесикрита и работой Клитарха. [4] Страсбургер утверждает, что Онесикрит начал свою работу еще при жизни Александра, на том основании, что восхваление Александра в трех фрагментах больше подходит для живого, чем для мертвого правителя; [5] но ничто в этих фрагментах не подтверждает его утверждения. Утверждение Диогена Лаэрция, что как Ксенофонт написал энкомий Киру, так и Онесикрит написал энкомий Александру, свидетельствует об обратном.[6]
Итак, нет веских причин отвергать утверждение Плутарха о том, что Онесикрит читал свою четвертую книгу, содержащую историю об амазонках, царю Лисимаху. Предположительно, чтение было сделано вскоре после того, как Лисимах принял царский титул, но было бы опрометчиво пытаться установить более точную датировку. Невозможно сказать, как долго Онесикрит работал над книгой об Александре, когда появились его первые три раздела или когда он закончил последнюю часть. Утверждение Неарха, что Онесикрит ошибочно назвал себя «адмиралом», а не просто «лоцманом» (F 27 = Arr. Anab. VI, 2, 3), может относиться к первой книге, в которой Онесикрит представил себя читателям. Нет необходимости предполагать, что Онесикрит уже закончил свою работу до того, как Неарх начал писать. Итак, единственным надежным выводом является то, что четвертая книга Онесикрита появилась не ранее 305 года, а первые три книги, предположительно, появились раньше, хотя насколько раньше, сказать трудно. Представляется разумным предположить, что ни одна часть работы не была обнародована до смерти Александра. Дальше рассуждать нерентабельно.
Также невозможно определить, когда Онесикрит присоединился к экспедиции Александра. Из 38 сохранившихся фрагментов 21 касается Индии, но это ничего не доказывает. Если бы Онесикрит присоединился позже, он, вероятно, написал бы более подробно о последней части похода Александра, а именно от этого периода осталось большинство фрагментов. Но никакие аргументы, основанные на столь скудных свидетельствах, не состоятельны. Фрагменты об Индии, вероятно, были наиболее интересны для греков того времени. Они показывают, что Онесикрит не ограничивал себя жестко в тематике. Большинство из них вообще не имеют прямого отношения к Александру. Если бы он придерживался хронологической последовательности, то появление царицы амазонок в четвертой книге предполагало бы значительную детализацию периода до того, как Александр достиг Индии, [7] но это совсем не точно. Мы знаем только, что труд Онесикрита состоял по меньшей мере из четырех книг, и что — по некоторым вопросам он писал довольно подробно, например, о земле Мусикана (F 22 = XV, 1, 21). При всем том он мог присоединиться к экспедиции поздно, и, возможно, подробно писал только о периоде после присоединения. С другой стороны, если мы обнаружим тесную связь между книгой Онесикрита и «Киропедией», есть основания полагать, что работа Онесикрита, как и ее прототип, состояла из восьми книг, так же как «Анабасис» Арриана содержал столько же книг, сколько и его образец, «Анабасис» Ксенофонта.
Лайли считает, что Онесикрит присоединился раньше и был спутником Александра с самого начала экспедиции. Он основывает свое мнение на другом отрывке из Диогена Лаэрция, в котором Онесикрит сравнивается с Ксенофонтом. Но писателю, который подразумевает, как это делает Диоген, что Кир, которого знал Ксенофонт, был героем «Киропедии», вряд ли можно доверять в том, что касается применения слова synestrateusen («соучаствовать в походе») к Онесикриту.
Более интересным является вопрос о положении Онесикрита в окружении Александра. Берве упоминает его как одного из придворных философов Александра. Сразу после этого он добавляет: «Кроме того, в этом кругу есть люди, которые в силу своих военных или литературных обязанностей находятся в особых отношениях с Александром, что определяет их положение при дворе». Позже, когда у него появляется повод упомянуть Онесикрита как историка, он включает его в число трех других авторов мемуаров, Аристобула, Кирсила и Медия, и говорит: «Насколько нам известно, ни один из них не занимал военной должности». Если Онесикрит не занимал военной должности, то в чем же заключалось его особое отношение к Александру? Берве не подразумевает, что Онесикрит был в каком–то смысле официальным историком, поскольку он отвергает рассказ Лукиана, который является единственным свидетельством того, что Онесикрит был занят написанием своей истории во время кампании. Возможно, он считает, что историк занимал какое–то особое положение как «представитель кинической доктрины враждебности к миру». Берве также считает весьма вероятным, что Онесикрит принадлежал к Компаньонам, хотя и не предлагает никаких доказательств. Вероятно, он все еще полагается на связь между Александром и Филиском. Мы уже видели, что из этой предпосылки нельзя сделать никаких выводов. Даже если Филиск обучал Александра, что сомнительно, Филиск был родом из Эгины; это не позволяет ему быть родственником нашего Онесикрита из Астипалеи
Один факт является общепризнанным. Онесикрит играл важную роль в экспедиции Неарха. Его точное название не определено, хотя Якоби, возможно, прав, называя его «лоцманом корабля Александра», основываясь на Индике, а не «главным лоцманом», как предполагает Страбон (T 2 = XV, 2, 4; T 10 = XV, 1, 28). Арриан утверждает, что Онесикрит намеренно исказил свое положение во флоте, претендуя на звание «адмирала» (наварха), за что Арриан (или скорее Неарх) его упрекает (T 2 = XV, 2, 4; T 10 = XV, 1, 28), хотя Плиний принимает это утверждение. [8] Не может быть сомнений в том, что Неарх полностью командовал флотом. Попытка Берве придать Онесикриту независимое положение [9], похоже, не имеет другого основания, кроме заявления, приписываемого Онесикриту Аррианом (Anab. VI, 2, 3). Это заявление, скорее всего, было сделано в поколении, следующем за диадохом. Берве, следуя за Белохом, считает, что Неарх был выбран не за его мореходство, а за знание военной тактики, и что Онесикрит был настоящим мореплавателем. Это необоснованное предположение. Если бы Александр хотел поставить военачальника во главе своего флота, он бы выбрал македонца; естественно, что, нуждаясь в моряке, он выбрал столь надежного островитянина, как Неарх. Это не значит, что Онесикрит был невежественен в навигации. Если бы это было так, то ему, возможно, позволили бы удовлетворить свое любопытство, отправившись в плавание вместе с Неархом, но вряд ли в качестве главного лоцмана. То немногое, что у нас есть о способностях Онесикрита как моряка, следует из одного инцидента в плавании, описанного Аррианом.
«Когда они приблизились к мысу Макета, между Неархом и Онесикритом возникло резкое расхождение во мнениях. Последний призывал направиться к мысу, «чтобы не утомлять себя греблей по заливу» (Indica 32, 8 ff.). Лайли говорит о враждебности Арриана к Онесикриту и о смелости Онесикрита, предложившего обогнуть Аравию. Конечно, Онесикрит это не предлагал; он искал не более трудный путь домой, а более легкий, как показывает ответ Неарха (Arr. Ind. 32, 10-13, ср. Arr. Anab. VII, 20, 9):
«Неарх ответил, что Онесикрит, должно быть, глупец, если не знает, зачем Александр послал флот. Он послал корабли не потому, что было трудно вернуть всю армию по суше, а потому, что хотел, чтобы по пути они узнали о побережье, о гаванях и островах, и где бы ни открылся залив, проплыли по нему и вокруг него, и узнали, какие города есть на побережье, и какая земля плодородная, а какая бесплодная. Неарх сказал, что им не подобает разрушать всю затею, когда они уже близки к концу своих бедствий, тем более что теперь они не будут испытывать трудностей с доставкой припасов; он опасался, что мыс может вести на юг, и там они найдут землю бесплодной, безводной и раскаленной. Эти аргументы возобладали».
Онесикрит просто предложил направиться к мысу Макета, возможно, не понимая, что залив, которого они достигли, был Персидским заливом. Это, как заметил Неарх, было бы нарушением приказа Александра. Не должно было быть коротких путей. Если Неарх верил, что они достигли Персидского залива, а Онесикрит не верил, то мы легко можем понять отчаяние Неарха. Очень вероятно, что Онесикрит знал, что они достигли залива, но полагал, что противоположный берег окажется более гостеприимным, в то время как Неарх думал, что инструкции Александра требовали нанесения на карту побережья Кармании. Греческий текст не дает ответа на эти и подобные вопросы, которые нам бы очень хотелось разрешить. Мы должны помнить, что Арриан получил свои сведения из работы Неарха, работы, написанной уже после события, когда суждения Неарха были подтверждены успехом экспедиции. Этот успех мог отточить перо Неарха. В то время, возможно, он и сам испытывал серьезные сомнения. В целом, целью Александра было создание практичного морского пути из Индии в Вавилонию. Поскольку в его планы входило завоевание аравийского побережья, он был заинтересован в создании морского пути по ту сторону Персидского залива. Берве делает к этому отрывку следующий комментарий: «В этот момент Онесикрит посоветовал посетить Аравийское побережье. Неарх, однако, думал только о выполнении своих приказов, поэтому он с некоторой жестокостью отверг это предложение и продолжил плавание в Гармозею, карманийский порт». Это событие доказало, что Неарх принял разумное решение, хотя в том, как он рассказывает об этом инциденте в своей книге, мог быть и злой умысел. Неблагоприятное мнение Арриана о совете Онесикрита, вероятно, отражает взгляды его источника, Неарха.
Флот достиг безопасной якорной стоянки. Следующим шагом было связаться с Александром. Неарх отправился к Александру в сопровождении Архия и еще пяти или шести человек (Ind. 34, 6). Онесикрит не упоминается, и это упущение бросается в глаза. Это один из тех случаев, когда Лайли считает, что Арриан несправедлив к Онесикриту, поскольку он цитирует Курция Руфа, чтобы восполнить недостаток в рассказе Арриана. «Курций, которому следует верить в этом вопросе, пишет: «Вскоре после этого прибыли Неарх и Онесикрит, которым он приказал отправиться во внешнее море (Hist. Alex. X, 1, 10). Различия в рассказах Курция Руфа и Арриана предполагают три возможности: что Онесикрит отправился к Александру, и что и Клитарх (источник Курция), и Неарх (источник Арриана) говорят, что он отправился, но Арриан опустил его имя при сокращении рассказа; что Онесикрит отправился, но Неарх опустил его имя намеренно, а Клитарх включил его; или, наконец, что Клитарх сказал, что Онесикрит отправился, но на самом деле он остался на кораблях. Первая возможность, что Арриан опустил это имя, маловероятна, поскольку именно здесь Арриан особенно полно воспроизводит рассказ Неарха, в то время как рассказ Курция является самым кратким. Возможность того, что Курций повторяет ошибочное высказывание Клитарха, более приемлема, но все же маловероятна. Клитарх использовал Неарха и Онесикрита. Это искажение, вероятно, восходит к Онесикриту. Обвинять Онесикрита во лжи неразумно и не нужно. Вполне вероятно, что Онесикрит пошел и сказал это, а Неарх скрыл его среди безымянных пятерых. Это автоматически приводит к другому выводу — что Клитарх следовал здесь за Онесикритом, а не за Неархом. Этот вывод усиливается более поздним расхождением между рассказами Арриана и Курция. Арриан — то есть Неарх — говорит нам, что Александр очень неохотно позволил Неарху вернуться на флот. У Курция мы слышим, что Александр был охвачен желанием узнать больше, и что он приказал Неарху и Онесикриту отвести флот к устью Евфрата (Arr. Ind. 35, 3-36, 7; Curt. X, 1, 16). В этих обстоятельствах кажется вероятным, что Клитарх следовал источнику, отличному от Арриана, и что Онесикрит был этим источником. Курций Руф, очевидно, не использовал напрямую ни Онесикрита, ни Неарха. Дважды он встречает их имена в своем рассказе о путешествии (IX, 10, 3 и в X, 1, 10), а позже упоминает позицию Неарха по вопросу о престолонаследии Александра (X, 6, 10), но никогда не ссылается на труды обоих.
Когда путешествие завершилось, армия и флот встретились в Сузах. Александр приказал принести жертвы за благополучное возвращение кораблей и людей, и были проведены состязания. Всякий раз, когда Неарх появлялся перед войском, его забрасывали цветами и лентами. Затем и Неарх, и Леоннат были увенчаны Александром золотыми венками — Неарх за спасение флота, Леоннат за победу над оритами и их соседями–варварами» (Ind. 42, 8-9).
В «Анабасисе» Арриан рассказывает другую историю о золотых венках, поскольку там он говорит, что Александр увенчал не только Неарха и Леонната, но и Онесикрита, а также Гефестиона и всех остальных телохранителей (VII, 5, 6). Если Неарх вдохновил первый рассказ, то более чем вероятно, что Онесикрит приложил руку ко второму. Так считает Якоби, и Страсбургер склоняется к тому же мнению, хотя он предполагает, что Неарх мог вычеркнуть имя Онесикрита из зависти. Тарн считает, однако, что эта информация исходит из Журнала. Трудно понять, почему Неарх в рассказе, дошедшем до нас в «Индике», умолчал об увенчании Гефестиона и других телохранителей; тем не менее, их отсутствие столь же заметно, как и Онесикрита. Имена, добавленные в «Анабасисе», должны стоять или выпадать вместе. Нет никаких особых причин для увенчания кого–либо, кроме Леонната и Неарха, в то время как причины для их увенчания вполне достаточны, одни и те же причины указаны и в «Индике», и в «Анабасисе». Эти соображения заставляют нас отбросить версию Анабасиса как ложную. Возможно, но отнюдь не наверняка, что Онесикрит несет ответственность за этот поддельный рассказ. Отрывок из «Анабасиса» следует за рассказом о браках в Сузах и о предложении Александра заплатить долги, взятые солдатами. Александр был настроен на щедрость. Вполне возможно, что он наградил Онесикрита наградой, которая позже была отождествлена с наградой, данной Неарху. Эта подробность принадлежит Онесикриту или какому–то более позднему источнику, использованному Аррианом, который, возможно, расширил рассказ Онесикрита.
О последующей карьере Онесикрита мы знаем немного, но и это немногое порой красноречиво. В последние дни жизни Александр планировал аравийскую экспедицию. Аравийское побережье должно было быть тщательно исследовано. Необходимо было построить большой флот, а Неарх должен был стать его адмиралом. [10] Поскольку Онесикрит не упоминается в Эфемеридах, Якоби считает, что он был в опале, а Страсбургер повторяет этот вывод без каких–либо дополнительных оснований. Негативные свидетельства не должны использоваться для установления или даже для предположения его опалы. На самом деле это равносильно тому, чтобы принять неблагоприятный вердикт Неарха в отношении Онесикрита, а затем дополнить его. Напротив, рассказ Неарха следует рассматривать как недоброжелательный, выставляющий Онесикрита в наихудшем свете. Однако даже Неарх, насколько нам известно, никогда не говорил о позоре Онесикрита. [11] Если бы он это сделал, более чем вероятно, что Арриан дал бы нам намек на это в «Индике». Тот факт, что Онесикрит, очевидно, не принимал участия в арабских планах Александра, искажается в том смысле, что Онесикрит действительно хотел поехать, но Александр ему отказал. Однако мы знаем, что Онесикрит был при дворе, когда Калан сгорел заживо (F 18 = Lucian, de mort. Peregr. 25), и это не подтверждает мнение, что он был в опале. Берве говорит, что Онесикрит " … еще раз мог управлять царским кораблем во время плавания по Паситигрису». Возможно, так оно и есть, но, насколько мы можем судить, активная жизнь Онесикрита закончилась после его возвращения с Неархом. Очевидно, он оставался при дворе; позже он был связан с Лисимахом. О том, что Онесикрит был прежде всего литератором, можно догадаться по литературному колориту его наиболее сохранившихся фрагментов, особенно одного длинного, посвященного индийским философам (F 17a = Strabo, XV, 1, 63-65). Высоко ли Александр ценил его литературные дарования, мы не можем знать, если только не примем свидетельство только что упомянутого фрагмента как доказательство его близости с Александром. Страсбургер вполне прав, отказываясь предоставить Онесикриту особый статус при дворе как «царскому философу».
При рассмотрении событий его жизни остается только вопрос о его связи с Диогеном Синопским и о его миссии к индийским философам. Оба вопроса будут рассмотрены в следующей главе, посвященной Онесикриту и киникам.
Обращаясь к источникам трудов Онесикрита, мы снова сталкиваемся с отрывком из Диогена Лаэрция (DL VI, 84). Несмотря на заявления псевдо-Лукиана и Арриана, все согласны с тем, что название книги Онесикрита, данное Диогеном Лаэрцием, «Как был воспитан Кир», является правильным. Но его замечание, что Онесикрит просто подражал «Киропедии» Ксенофонта, требует дальнейшего изучения, как и его дальнейшее утверждение, что, хотя эти две работы были похожи по стилю, образец превосходил копию. Если бы это было буквально так, мы могли бы с полным основанием сделать некоторые предположения относительно длины произведения Онесикрита и относительной длины его составных частей. Это было бы слишком большим доверием к нашему источнику. Диоген Лаэрций, очевидно, знал «Киропедию» только по репутации, иначе он никогда бы не стал сравнивать отношения между Ксенофонтом и Онесикритом и их соответствующими героями, Киром и Александром. Если Лаэрций знал ее только по репутации, он не мог провести детальное сравнение двух произведений. Однако его утверждение доказывает, что они были связаны между собой. Поэтому, возможно, стоит обсудить Киропедию как тип литературы, прежде чем мы попытаемся сравнить эти два произведения.
Примечательно, что ни Брунс в своей знаменитой работе, ни позже Стюарт не уделили никакого места «Киропедии», хотя каждый из них довольно подробно обсуждает другие биографические портреты, набросанные Ксенофонтом. Оба они имеют дело в основном с портретами исторических личностей и, вероятно, считают, что Киропедия больше относится к художественной литературе, чем к биографии. Если обратиться к Роде, то Киропедия упоминается им лишь дважды, и оба раза речь идет об истории Пантеи, рассказанной Ксенофонтом в виде ряда разрозненных происшествий.101 Киропедия не воспринимается ни как чистый полет фантазии, как «Государство» и «Критий» Платона, ни как происходящее в какой–то недоступной части земли, как более поздние произведения Ямбула, Феопомпа и Эвгемера. Несмотря на отдаленность во времени, Кир был исторической фигурой, чьи подвиги уже были хорошо известны благодаря Геродоту, и чья гробница была предметом особого почитания завоевателей–македонцев. Возможно, то, что Майншер назвал работу Онесикрита «воспитательным романом», является наиболее подходящим термином, который можно найти для этого типа литературы, сохраняющим привкус дидактизма. В «Киропедии» много отступлений, но упорядоченный порядок Ксенофонта позволяет нам ясно видеть рамки, которые он всегда держал в уме. Киропедия» была тщательно продуманным энкомием, если воспользоваться словом, которое использовал сам Диоген Лаэрций (DL. VI, 84). Давайте посмотрим, насколько хорошо он соответствует типу, прозаическому энкомию, описанному Стюартом. Стюарт проводит четкое различие между современными и древними биографами:
«Современная биография, какими бы ни были предубеждения автора против или за или против своего предмета, пытается работать, исходя из человека. Древние энкомии, напротив, начинали с определенных предположений о составляющих добра и величия и стремились к тому, чтобы человеческий объект соответствовал этим предположениям. Факты характера и карьеры использовались для примера и демонстрации этих предполагаемых качеств».
Продолжая, Стюарт показывает, каковы эти «предполагаемые качества». Герой должен иметь выдающееся происхождение. Он должен обладать определенными кардинальными добродетелями: доблестью, мудростью, воздержанностью, справедливостью и часто благочестием. Эти качества развиваются на этапах детства, юности и зрелости. Развитие может происходить с большим литературным мастерством, с использованием событий и анекдотов, но энкомиастическая цель никогда не забывается. Насколько этот набросок характеристик греческого энкомия может соответствовать Киропедии, а значит, и «Воспитанию Александра». Книга начинается с довольно подробного введения, в котором устанавливаются следующие моменты: (1) Править людьми — это вообще очень трудная задача. (2) Успех Кира в управлении огромным количеством людей показывает, что управление не представляет трудностей для человека, который знает, как управлять. (3) Рассмотрение беспрецедентного успеха Кира в управлении заставило автора изучить рождение, характер и обучение Кира для объяснения того, чего он добился. (4) Ксенофонт предлагает читателю без лишних слов изложить результаты своих исследований». Это, кажется, близко соответствует тому, что Стюарт говорит о конкретном энкомии: «Так Исократ сформировал в своем уме картину идеального монарха, которой должна была соответствовать фигура Эвагора». Именно так Ксенофонт проиллюстрировал почти непреодолимые трудности управления людьми. Но Кир преодолел эти трудности, поэтому его величие должно быть объяснено. Нет ни малейших признаков того, что Ксенофонт интересуется Киром только для того, чтобы продемонстрировать «теорему» о том, что существуют определенные идеальные качества, которые, будучи сложенными вместе, создают успешного правителя. Его интересует тип, а не личность.
Изложив свой план, Ксенофонт переходит к краткому рассказу о знатном происхождении Кира, его благородном характере и обучении. Он завершает эту часть своей книги словами: «Теперь мы переходим к первоначальной цели этой работы. Мы опишем деяния Кира, начиная с его детства». Это описание часто прерывается анекдотами, подходящими для энкомия, анекдотами, призванными проиллюстрировать тот или иной аспект добродетели Кира. Опасаясь, что мы забудем об основополагающей моральной цели, Кир сам часто произносит речи, а его отец, по удобному случаю, остается в живых, чтобы произнести нравоучительную речь, показывающую связь между величием Персии и ее гражданской добродетелью. Когда Кир собирается умирать, он превосходит самого себя, обращаясь к своим сыновьям и друзьям, показывая, что он, благодаря своим собственным добродетельным поступкам, всегда наслаждался счастьем». По всему произведению разбросаны изображения менее добродетельных людей и народов, [12] образующих приятный контраст с совершенствами Кира и его персов. Даже история Пантеи служит для того, чтобы показать Кира как человека, обладающего совершенным самообладанием. [13] Было сказано достаточно, чтобы показать, что Киропедия обладает многими характеристиками энкомия. Однако Ксенофонт действительно много знал о Персии, поэтому, как показал Леманн–Хаупт, в этом произведении также содержится ценный фактический материал. Но основа для отбора этих фактов была скорее литературной, чем исторической. Это можно проиллюстрировать на примере рассказа Ксенофонта о смерти Кира. Геродот упоминает, что даже в его время существовало несколько версий этого события (I, 214); несомненно, их число увеличилось, но Ксенофонт не упоминает о существовании какого–либо рассказа, кроме того, который он использует. Выбирая из нескольких противоречивых версий ту, которая наиболее соответствует идеализации его героя, Ксенофонт просто делал то, что должен был делать энкомиаст. Об умолчании неприятных фактов энкомиастом свидетельствует то, что Исократ избегает любого косвенного рассказа о смерти Эвагора, которая произошла при позорных обстоятельствах. Это более поразительно, чем аналогичная сдержанность в отношении Кира, поскольку Эвагор был современником, с жизнью которого читатели Исократа были знакомы так же, как читатели Онесикрита, можно предположить, были знакомы с основными событиями жизни Александра. Нам повезло, что мы располагаем прозаическим энкомием, написанным Ксенофонтом о своем современнике, Агесилае. Ксенофонт лично знал Агесилая, как Онесикрит лично знал Александра; как и Онесикрит, Ксенофонт мог рассчитывать на общее современное знание фактов из жизни своего героя. Обратимся вкратце к этой работе, чтобы выяснить, если удастся, как Ксенофонт относился к историческим фактам, занимаясь написанием не истории, не биографии в современном смысле, а энкомием современнику. Суждения самого Ксенофонта о различных типах письма должны проявиться в сравнении между Агесилаем из энкомия и Агесилаем из собственной «Элленики» Ксенофонта.
Ксенофонт погружается в свою тему быстрее, чем в «Киропедии», вступление ограничивается одним предложением. Сложное предисловие было бы неуместно в коротком скетче. Его рассказ о высоком происхождении и характере Агесилая следует в той же сокращенной форме (Ages. i, 2-5), кульминация приходится на восшествие Агесилая на престол. Здесь мы замечаем существенное упущение. В «Элленике» говорится о предостережении Аполлона против «хромого царствования» (Hell. III, 3, 3), а в «Агесилае» ничего не говорится о немощи царя. Только в «Элленике» упоминается роль Лисандра в воцарении Агесилая.
Далее Ксенофонт сообщает нам, что он опишет деяния Агесилая, чтобы проиллюстрировать его заслуги (Ages. i, 6). Рассказ о его деяниях аккуратно разделен на периоды: до его отзыва из Азии (i, 7-38); средний период (ii, 1-27); и экспедиция в Египет в конце его жизни (ii, 28-31). Один или два примера проиллюстрируют разницу между трактовкой деяний Агесилая в двух работах. Экспедиция Агесилая против Фив представлена в энкомии следующим образом: «Он пошел на Фивы, чтобы помочь лакедемонянам, которых убивали их враги» (ii, 22). Все слова верны, но пропуски поразительны. Ничего не сказано ни о вероломном нападении Фебида на мирный город, ни о неоднозначном отношении Агесилая к этому нападению. Однако в «Элленике» мы узнаем, что спартанцы возмущались Фебидом, а Агесилай лишь сказал: «Мы должны подумать, хорошо или плохо для государства то, что было сделано» (Hell. V, 2, 32). В «Агесилае» мы также не узнаем, как спартанский царь сначала использовал свой преклонный возраст в качестве предлога, чтобы не вести армию против Фив, «потому что граждане говорили, что Агесилай, помогая тиранам, навлечет на город беду» (V, 4, 18). В энкомии также не упоминается его «враждебность к фиванцам» в качестве побудительной причины его поведения (V, 1, 33). Безответственная попытка Сфодрия напасть на Пирей и попустительство Агесилая, потому что «Спарте нужны были такие солдаты» (V, 4, 33), в энкомии даже не упоминаются. Однако Ксенофонт прекрасно знал, что Агесилай своим поведением помог заключить союз между Афинами и Фивами против Спарты (V, 4, 34). То, что Ксенофонт совсем не упоминает Сфодрия, тем более удивительно для современного читателя, поскольку анекдот о сыне Сфодрия и сыне Агесилая, рассказанный в «Элленике», бросает ясный свет на характер спартанского царя (V, 4, 25-33), показывая борьбу между верностью Агесилая своим друзьям и его чувством добра и зла, и так раскрывая, возможно, его самую большую и, конечно, самую милую слабость. Последним эпизодом в жизни Агесилая был египетский поход, в котором он и его солдаты служили в качестве наемников. После этого Ксенофонт сообщает нам, что Агесилай поспешил вернуться домой, «чтобы город не остался без защиты от врагов будущей весной» (Ages. ii, 31). Ксенофонт не удосуживается упомянуть, что Агесилай умер, не добравшись до Спарты. Почему? Его целью было написать дань уважения Агесилаю, возможно, как считает Брунс, некролог. Факт смерти Агесилая и повод для нее должны были быть свежи в памяти каждого. Ксенофонт как энкомиаст интересуется фактами из жизни Агесилая только тогда, когда они могут показать, что его герой был храбрым, верным, умеренным, богобоязненным и т. п. Ксенофонт не чувствовал себя обязанным сделать свой рассказ полным. Биография в этом смысле еще не была разработана.
После этого хронологического обзора деяний Агесилая Ксенофонт посвящает часть своей работы кардинальным добродетелям, показывая, что Агесилай обладал каждой из них в превосходной степени. Этот дидактический подход спасается от скуки живостью иллюстраций Ксенофонта. Как и в «Киропедии», герой сияет еще ярче, будучи противопоставлен кому–то другому. Персидский царь невыгодно сравнивается с Агесилаем, так же как Киаксар противопоставляется Киру. Ксенофонт завершает «Агесилая» главой, в которой достоинства его героя выражены в серии кратких высказываний.
Рассматривая «Агесилая» в целом, приходится от души согласиться со Стюартом: «Ксенофонт–историк, следовательно, идет одним путем, Ксенофонт–энкомиаст — другим, и этот тип расхождения между двумя формами санкционирован во всей античной литературе». Не стоит, однако, объединять все энкомии в одну массу как чисто риторические упражнения, хотя Стюарт показал, что Ксенофонт, не меньше, чем Исократ, стремился «квалифицироваться как художник слова»; ибо, несмотря на серьезные упущения соответствующих фактов в «Агесилае», царь Ксенофонта стоит на более твердой почве, чем «Эвагор» Исократа. После прочтения «Эвагора» остается впечатление чистой риторики, которую с небольшими изменениями можно было бы приспособить к какому–нибудь другому правителю. На первый план выступает скорее ум писателя, чем характер его героя. Агесилай из «Элленики» — это тот же человек, которого мы встречаем в энкомии. В первом случае он скорее похож на видную фигуру на групповой картине, которая не была отретуширована; во втором случае его сходство было увеличено, морщины и другие недостатки были тщательно стерты, но черты лица остались прежними, и это все еще портрет. «Элленика» дает множество доказательств того, что Ксенофонт восхищался спартанским царем, под началом которого он служил. В «Агесилае», несмотря на следование механике энкомия, Ксенофонту удается передать читателю свое искреннее восхищение. Говоря иначе: если бы в наших знаниях об этих двух людях мы полностью зависели от «Агесилая» и «Эвагора», мы все равно смогли бы составить гораздо более точное суждение о спартанце, чем о киприоте. Это различие в трактовке можно объяснить тем, что Ксенофонт был лично знаком со своим героем, а Исократ — нет. Однако можно предположить, что Исократ не считал отсутствие личного знакомства со своим героем каким–либо препятствием для написания энкомия.
Онесикрит, должно быть, имел столь же субъективное и эмоциональное впечатление от живой личности, когда писал об Александре. Что–то из этого впечатления должно было попасть в его книгу. Есть несколько способов, с помощью которых рассказ Онесикрита об Александре явно отличается от энкомия Ксенофонта Агесилаю. Брунс, упомянув энкомий как форму письма, в которой должны отсутствовать любые порицания героя, продолжает:
«Но следует признать, что историческая часть «Агесилая» обработана очень небрежно. Некрологи всегда приходится заканчивать в спешке, поэтому Ксенофонту, должно быть, было приятно, что большую часть того, что он хотел сказать, он мог взять из своей «Греческой истории». При этом он не приложил никаких усилий, разве что повысил тон повествования до хвалебного».
Онесикрит писал свой энкомий Александру не под давлением, о чем свидетельствует появление четвертой книги в 305 году или позже. То, что Онесикрит записал, можно считать свободным от ошибок, неизбежных при поспешном составлении. Кроме того, Онесикрит не написал другого общего труда, охватывающего историю периода Александра, из которого он мог бы черпать информацию. Если бы Ксенофонт не написал такую историю до написания «Агесилая», он, возможно, уделил бы больше внимания исторической части энкомия. Можно упомянуть и третье отличие. Работа Онесикрита, безусловно, была гораздо более масштабной, чем «Агесилай». Эти различия слишком серьезны, чтобы мы могли рассчитывать на то, что «Агесилай» поможет нам в поисках подробностей в организации работы Онесикрита, хотя определенные выводы можно сделать. Онесикрит, вероятно, не допускал вопиющих искажений фактов, чтобы прославить Александра, а добивался своей цели, опуская случаи, которые могли бы показаться порочащими его. На самом деле, его обязанностью было опустить уличающие свидетельства, в то время как традиции энкомиастического письма не накладывали на писателя обязательств рассказывать по порядку все, что он знал. Отсутствие у Ксенофонта каких–либо упоминаний о Фебиде или Сфодрии вполне могло совпасть с аналогичной сдержанностью Онесикрита в отношении, например, Каллисфена, Филоты, Пармениона или Клита. Было бы неловко и ненужно опускать их совсем, но по правилам своего ремесла Онесикрит не был обязан защищать сомнительные деяния Александра, как он мог бы счесть нужным сделать, если бы писал историю в строгом смысле этого слова. Мы можем с уверенностью предположить, что его выбор эпизодов из жизни Александра был обусловлен их ценностью для иллюстрации его характера в благоприятном ключе.[14]
С учетом этих предварительных выводов мы вновь обратимся к «Киропедии». В отличие от «Агесилая», она не была написана под «давлением», не была основана на более ранней исторической работе автора и не была написана в небольшом масштабе. Поскольку, несмотря на эти различия, «Агесилай» и «Киропедия» имеют большое сходство в отношении к главным героям и в организации, мы считаем себя вправе приписать эти общие черты работе Онесикрита. Предисловия обоих произведений Ксенофонта похожи, хотя и сильно различаются по длине. Онесикрит тоже, вероятно, начинал с предисловия, в котором объяснял, почему у него возникло желание написать об Александре. Для него было бы естественно сослаться на работу Ксенофонта, возможно, чтобы указать на превосходство достижений Александра над достижениями Кира. Как бы то ни было, весьма вероятно, что, подобно Ксенофонту, он предложил обсудить высокое происхождение, характер и воспитание своего героя, прежде чем давать отчет о его деяниях. Сравнение «Киропедии» и «Агесилая» не помогает нам определить, много или мало места Онесикрит уделил ранним годам Александра; ведь если «Киропедия» дает довольно подробный рассказ о юности Кира, то о детстве спартанского царя не упоминается; нам просто говорят, что Агесилай считался достойным править еще до того, как взошел на трон» (Ages. i, 5). В этом отношении Киропедия следовала ортодоксальной практике, а Агесилай был исключением. Анекдоты о молодом Александре у Плутарха вполне могут частично происходить от Онесикрита, но ничто не доказывает, что это так. Два фрагмента из Онесикрита легко уместились бы в разделе Онесикрита, посвященном юности Александра. Нам говорят, что Аристотель подготовил для Александра специальную копию «Илиады» (Alex. 8 = F 38). В другом фрагменте мы слышим, что конь Буцефал умер от старости (Alex. 61 = F 20). Упоминание о Буцефале имело бы больше пикантности, если бы Онесикрит уже описал укрощение Буцефала принцем Александром, историю, которую Плутарх, возможно, позаимствовал у нашего автора.
Одна из особенностей «Киропедии» заключается в том, что она содержит ряд речей и диалогов с определенной моральной окраской. Длинный разговор между Киром и его отцом является хорошим примером, иллюстрирующим критический интерес царственного отца к образованию своего сына и наследника. Плутарх показывает, что Филипп проявляет такой же критический интерес к образованию Александра. Именно этот интерес заставил Филиппа убедить Аристотеля приехать в Пеллу (Plut. Alex. 6). Необходимо всегда помнить о различиях между этими двумя работами. Ксенофонт был гораздо более свободен в своем обращении с мальчиком Киром, чем Онесикрит мог бы быть с Александром. Это наводит на мысль, что рассказ Ксенофонта был более абстрактным и менее личным. В то время как Ксенофонт мог свободно творить свою волю над отцом Кира, о котором ничего не было известно, любому писателю четвертого века было бы трудно изобразить Филиппа Македонского просто как образцового родителя. Фрагменты Онесикрита показывают, что он, как и Ксенофонт, мог писать дидактически. [15] Он, вероятно, пользовался той же свободой, вкладывая свои собственные моральные наблюдения в уста индов, что и Ксенофонт, когда морализировал старые персидские обычаи. Свобода Онесикрита проистекала из удаленности Индии в пространстве, а Ксенофонта — из расстояния во времени, которое отделяло Персию Кира от Персии Артаксеркса. Ксенофонт имел гораздо больше свободы в приписывании собственных идей своему герою. Это подводит нас к самому важному различию. Фрагменты Онесикрита удивительно мало говорят об Александре. Киропедия вряд ли могла сохраниться в столь изуродованном виде, чтобы Кир оставался на заднем плане. Возможно, это различие отчасти случайно, из–за того, что Страбон, наш главный источник, цитирует Онесикрита в работе по географии, в которой личность не вылезает вперед. Даже если работа Онесикрита содержала большую долю биографического материала, чем это следует из фрагментов, есть все основания полагать, что положение Александра было менее доминирующим, чем положение Кира в работе Ксенофонта. Одна из причин заключается в том, что Киру, в отличие от Александра, не пришлось оспаривать центр сцены у своего энкомиаста. Сам факт, что Онесикрит сопровождал Александра, делает разницу неизбежной. Баланс нарушается еще и потому, что Онесикрит вернулся из Индии морем, а Александр сушей. Это должно было заставить его уделить больше внимания путешествию и тому, что он видел, чем Гедросии, о которой он знал лишь понаслышке. Кроме того, фрагменты показывают, что Онесикрит испытывал живое любопытство к странным достопримечательностям и обычаям Индии (F 5, 18, 21, 24, 25). Описания деревьев, рек, змей и других чудес, должно быть, способствовали тому, что Александру было отведено значительно меньше места, чем Киру. Однако эти отступления не могли разрушить общую схему его работы; в противном случае Диоген Лаэрций вряд ли бы споткнулся о банальность, что Онесикрит писал в подражание Киропедии (DL VI, 84).
Наше исследование «Агесилая» и «Киропедии» показало, какое влияние эти произведения могли оказать на подражателя, каким, по преданию, был Онесикрит. Различия между этими двумя произведениями показали нам, что один и тот же автор пишет по–разному, даже если в каждом случае он пишет энкомий. Мы видели, почему эти различия естественно возникают, и почему рассказ Онесикрита об Александре, хотя и похож на оба других, нельзя сказать, что он строго соответствует плану одного из них. Однако, если во времена Онесикрита произведения Ксенофонта не имели широкого распространения, вероятность их прямого влияния невелика. В этом отношении обнадеживает возможность привести цитату из Мюншера:
«Итак, мы видим, что знание и использование философских и исторических трудов Ксенофонта было распространено среди учеников Аристотеля, но его самый объемный труд, Киропедия, принес своему автору наибольшее признание в античности и стал одной из книг, наиболее часто читаемых греками и римлянами… . Постоянное влияние этой работы Ксенофонта особенно заметно среди киников.
Мюншер не оставляет сомнений в доступности произведений Ксенофонта, особенно «Киропедии».
Рассмотрение энкомия как литературного типа может помочь нам понять высказывания Страбона и Авла Геллия (Strabo XV, 1, 28; Gellius IX, 4, 1-3). Первый отрывок Страбона скорее профессионально, чем личностно дикий. Вероятно, он был доволен тем, что нашел столь показательное выражение, как «главный пилот чудес», но он дает понять, что та же критика, хотя и в меньшей степени, относится к спутникам Александра в целом; в конце он советует своим читателям не пренебрегать Онесикритом, потому что он также сделал несколько достоверных заявлений. Невозможно отделаться от ощущения, что Страбон здесь пытается загладить свою вину. Во втором отрывке Страбон огульно осуждает писателей об Индии, но приравнивает Онесикрита и Неарха к средней группе между «ненадежными свидетелями» вроде Патрокла и отвязными «фальсификаторами» Деимахом и Мегасфеном. Свидетельство Геллия менее двусмысленно, и Онесикрит оказывается в очень плохой компании. С другой стороны, можно привести отрицательное свидетельство: до сих пор ни один ученый не смог доказать, что Онесикрит был ответственен за какие–либо сказочные подробности, встречающиеся в псевдо-Каллисфене и в романе об Александре.
Прежде чем мы сможем оценить работу Онесикрита, необходимо рассмотреть другие влияния. Верно, что он многим обязан Ксенофонту и что он многим обязан своей связи с Александром. Однако считается, что до этой экспедиции он учился у киника Диогена. Возможное влияние киников на Онесикрита будет обсуждаться в следующей главе.


[1] Возможность того, что Онесикрит изменил свое гражданство с астипалейского на эгинское, вряд ли стоит обсуждать, и справедливо отвергается Лайли. Его собственное предположение, основанное на Геродоте (VI, 89), что Астипалея, о которой идет речь, была просто «старым городом» на Эгине, не получило поддержки. Попытка примирить противоречивые источники представляет немалый риск; лучше предположить, что там, где подобное противоречие имеет место, только одна версия может быть верной.
[2] Если бы Клитарх писал позже, он бы избежал противоречий со своим покровителем Птолемеем. Берве считает, что Птолемей писал в последние годы своей жизни, поскольку он писал позже, чем Клитарх. Тарн считает, что Птолемей писал после 301 года.
[3] Якоби считает, что Клитарх писал раньше Птолемея, и помещает Клитарха в ок. 310. Берве следует за Якоби. Тарн помещает Клитарха не ранее 280 года. Ф. Ройсс помещает Клитарха позже на том основании, что он использовал Патрокла и Мегасфена. Атакованный А. Рюггом, Ройсс выступил с впечатляющей защитой своего мнения, что Клитарх писал после Патрокла. Совсем недавно Тарн подробно описал, что Клитарх должен был использовать Патрокла, и что поэтому он не мог писать раньше 280 года до нашей эры.
[4] Берве считает, что Неарх писал в конце жизни. F 27 (Arr. Anab. VI, 2, 3), где Арриан упрекает Онесикрита в том, что он претендует на звание адмирала, вполне может быть основан на Неархе; Неарх действительно писал после Онесикрита.
[5] Страсбургер считает, что на это указывает принятие Онесикритом роли «царского философа» в F 17a (Strabo, XV, 1, 63-65). Как это свидетельствует о том, что он начал писать при жизни Александра, совершенно не ясно.
[6] Нельзя полагаться на Диогена Лаэрция в том, что касается его собственных наблюдений. Однако разумно предположить, что, называя работу Онесикрита энкомием, его замечание имеет ценность только в том случае, если оно соответствует фрагментам Онесикрита. Представление о том, что Онесикрит занимался сочинительством при жизни Александра, опирается исключительно на анекдот Лукиана, который Страсбургер отвергает. Тот факт, что «Воспитание Александра» было названо энкомием, указывает на то, что он появился после смерти Александра. Сходство с «Киропедией» Ксенофонта показывает, что Онесикрит, вероятно, с самого начала планировал свою работу как энкомий.
[7] Амазонки упоминаются Аррианом (Anab. IV, 15, 4) в связи со скифами, с которыми их также связывает Плутарх (Alex. 46). Эпизод с амазонками происходит примерно в середине повествования.
[8] Pliny, N. H. VI, 22, 24, § 81 (F 13). Он говорит: «Onesicritus classis eius praefectus». Плиний жил до Арриана, но вряд ли мог быть использован в качестве источника Аррианом, который, вероятно, не пользовался латинским источником, а если бы пользовался, он вряд ли стал бы копаться в естественной истории в поисках обрывков информации об Александре, когда существовало так много работ, посвященных исключительно его теме. Пауэлл утверждает, что существовал общий источник, содержащий цитаты конфликтующих авторитетов по спорным вопросам, источник, общий для Плутарха и Арриана. В качестве примера того, как противоречивые авторитеты цитируются в этом источнике variorum, Пауэлл упоминает историю об амазонках (Plut. Alex. 46). Если источник Пауэлла действительно существовал, то Онесикрит должен был предоставить значительную часть материала, поскольку в «Александре» Плутарх упоминает его по имени не менее шести раз.
[9] Берве считает, что Онесикрит был архипилотом, а Неарх по личным мотивам называл его просто пилотом. Он пытается показать, что Онесикрит не был полностью подчинен Неарху, но имел полунезависимое командование. Он основывает это на том, что Неарх в борьбе с предложением Онесикрита прибегал к аргументам, а не к силе. Однако очевидно, что, советуясь со своими офицерами, ни один командир не теряет своей власти командовать. Те же доводы можно использовать, чтобы показать, что Парменион был независим от Александра. Лайли ранее придерживался аналогичного мнения, когда говорил: «qua ex caussa maxime verisimile est ambo fuisse totius navigationis duces; ita quidem ut Nearchus primarium, secundarium Onesicritus obtineret».
[10] См. Arr. Anab. VII, 25, 4 о Неархе. План Александра обогнуть Аравию был лишь частью гигантского плана завоевания западного Средиземноморья, который был в голове Александра по крайней мере еще в 325 году, если мы примем интерпретацию Ульриха Вилькена. Тарн энергично атакует эту точку зрения. Аргумент в значительной степени зависит от того, основан ли Diod. XVIII, 4, 2-5 или нет на Гиерониме Кардийском. Вилькен верит в его подлинность и, следовательно, в план Александра по завоеванию запада.
[11] Правда, позор Онесикрита — это не то событие, которое обычно упоминалось бы в работе Неарха, который, похоже, избегал внутренней политики. Но если Якоби прав, считая, что Неарх писал, чтобы дискредитировать Онесикрита, то для Неарха, конечно, было бы заманчиво упомянуть о позоре своего соперника.
[12] Приведем самый очевидный пример: Ксенофонт использует мидийца Киаксара, дядю Кира, для контраста. Его неполноценность показана, когда Кир убил вепря (Cyrop. I, 4, 9); позже он пристыжен храбростью Кира (I, 4, 22); его робость снова выставлена напоказ (II, 1, 7-8); его любовь к роскоши противопоставлена сдержанности Кира (II, 4, 5); его план нападения опровергается лучшим планом Кира (III, 3, 30 и далее); в отличие от Кира, он слишком ленив, чтобы одержать победу (IV, 1, 13); он несдержан, а Кир владеет собой (IV, 5, 8); он склонен к разврату (IV, 5, 52); он впадает в ярость, а Кир остается спокойным при провокации (V, 5, 8). В конце концов, он вознаграждается тем, что Кир женится на его дочери (VIII, 5, 28), но он, конечно, это заслужил.
[13] Пантея, жена Абрадата, была взята в плен и отдана Киру (Cyr. IV, 6, 11). Кир отдает ее под опеку Араспу (V, 1, 1), чье самообладание не выдерживает ее чар (VI, 1, 32). Кир делает Пантею полезной для привлечения ее мужа в качестве союзника (VI, 1, 45). Это напоминает рыцарское отношение Александра к жене и матери Дария (Plut. Alez. 21; Arr. Anab. II, 12, 3 ff.). Сказка о Пантее, возможно, навела Онесикрита на мысль о принятии аналогичного тона при описании обращения Александра с женщиной, которая считалась первой красавицей Азии.
[14] В известном отрывке Плутарх тщательно различает биографию и историю; о первой он говорит (Alex. 1): «И самые славные подвиги не всегда раскрывают нам добродетели или пороки в людях; иногда менее важный вопрос, выражение или шутка, лучше информирует нас об их характерах и наклонностях, чем самые знаменитые осады, самые большие вооружения или самые кровавые битвы…». Долг Плутарха, прямой или косвенный, перед Онесикритом был признан Якоби и Страсбургером, хотя они имеют в виду, прежде всего, оратории (De fort. Alex.). В «Александре» Плутарх ссылается на Онесикрита шесть раз. Поэтому не исключено, что многие анекдоты могут происходить от Онесикрита, даже если Плутарх этого не говорит. На то, что различие между биографией и историей, которое проводит Плутарх, проводил и Ксенофонт, указывает наше сравнение «Элленики» с «Агесилаем». По всей вероятности, Онесикрит действовал по тому же принципу, поэтому он, вероятно, рассказывал много других анекдотов, подобных тем, которые Плутарх ставит ему в заслугу (ср., в частности, Alex. 8 и 60).
[15] F 17a (Strabo, XV, 1, 63-65) содержит то, что на самом деле является проповедью. Возможно, заявление о долге Александра (F 2, Plut. Alex. 15) было вставлено, чтобы указать на мораль (Ср. Plut. De fort. Alex. I, 3, p. 327p.).

Глава II. Онесикрит и киники

В недавнем исследовании, посвященном Диогену Синопскому, отвергается традиционное мнение о том, что Онесикрит учился у него. Аргумент базируется в основном на следующих предположениях: что сам Онесикрит является нашим единственным авторитетом для этого мнения; что Онесикрит совершенно ненадежен; что взгляды, выраженные во фрагментах Онесикрита, противоречат кинической доктрине; и что Онесикрит, сопровождая Александра, фактически нарушал кинический образ жизни. Первое утверждение, что Онесикрит является нашим единственным свидетелем, может быть верным, но не окончательным. То, что он действительно называл себя слушателем Диогена, доказывает отрывок из Страбона (F 17a = XV, 1, 65). Одно из утверждений Диогена Лаэрция (T1 = DL VI, 84) и одно из утверждений Плутарха (T 5a = De fort. Alex. I, 10) могут в конечном итоге происходить из одного и того же источника. Но анекдот о том, что Онесикрит и его сыновья учились у Диогена, относится к другой категории. Сайр считает, что эта история — выдумка Онесикрита. Это маловероятно, поскольку Онесикрит из анекдота — эгинец, а историк — астипалеец. Кроме того, целью рассказа явно является прославление Диогена, а связь Онесикрита с ним чисто случайна. Эта история также не согласуется с интерпретацией Сайра о Диогене; если бы Диоген был тем человеком, каким его считает Сайр, есть все основания полагать, что Онесикрит, не придумывая фиктивную связь, отрицал бы реальную. То, что Онесикрит полностью ненадежен, не может быть доказано и не должно приниматься на веру. Мнение о том, что фрагменты нарушают доктрину киников, не имеет силы. Аристотель часто писал в оппозиции к академической доктрине, однако никто не сомневается, что он учился у Платона. Кроме того, Сайр преуменьшает роль Диогена в основании кинизма, предпочитая считать Кратета настоящим основателем, а Диогена — лишь символом. По какому же тесту Сайр определил бы, учился ли Онесикрит у Диогена или нет? Четвертое предположение, что, сопровождая Александра, Онесикрит нарушал кинический образ жизни, вполне опровергается, когда мы вспоминаем, что Анаксимен, киник, также участвовал в экспедиции. Сайр, похоже, испытывает некоторые сомнения в своих утверждениях относительно Онесикрита, поскольку он говорит: «…вероятно, он был моряком, и он мог видеть Диогена во время какого–то визита его корабля в порт Коринфа». Есть и более общее возражение, что, строго говоря, не было никакой кинической «школы», а значит, не было отношений «учитель–ученик» между Диогеном и его последователями, хотя Дадли считает, что Диоген действительно оказывал личное влияние на небольшую группу молодых людей.
Поскольку Онесикрит признает, что он был одним из тех, кто попал под влияние Диогена, нам необходимо выяснить, какова была природа этого влияния. Это особенно важно, поскольку дает нам единственный ключ к разгадке интеллектуального фона Онесикрита и точки зрения, с которой он подходил к своей работе. Если мы сможем узнать, каких взглядов придерживались киники раннего периода, мы будем в лучшем положении, чтобы отделить греческие идеи от восточных в рассказе Онесикрита об индийских мудрецах. За исключением Кратета, Онесикрит является единственным последователем Диогена, который оставил нам что–нибудь в письменном виде, и сразу после поколения Онесикрита особые отношения между киниками и стоей имеют тенденцию затушевывать более древние кинические взгляды. Эти два движения были тесно связаны через Кратета, который был одновременно последователем Диогена и учителем Зенона. Возникла практика объединения философов в «школы» и прослеживания их происхождения от ранних греческих философов через ряд «преемственности» (diadochai). Возникла тенденция связывать всех ранних и всех поздних философов через Сократа; поэтому стало необходимым, чтобы каждая школа показывала свое происхождение от Сократа. В своих попытках установить научную родословную стоики восходили от Зенона к Кратету, от Кратета к Диогену, от Диогена к Антисфену, через которого они, наконец, добрались до Сократа. Так Диоген стал второстепенным святым стоиков, и его взгляды, несомненно, были изменены, чтобы совпасть с их собственными». Следовательно, не только понимание взглядов киников необходимо для понимания Онесикрита, но и собственные высказывания Онесикрита могут помочь отличить подлинного Диогена от литературной фигуры стоиков.
Самым слабым звеном в цепи стоических «преемников» является Антисфен. Традиционная точка зрения Целлера была атакована фон Фритцем, который показывает, что из словесного сходства между «киником» и «Киносаргом», гимнасием, который посещал Антисфен, не следует делать никаких выводов. Он также указывает, что само использование эпитета «просто пес» (απλοκυων) для Антисфена должно быть производным от «пса» (κυων), применяемого к Диогену, так что Диоген является первоначальным «псом». Также важно, как говорит Целлер, что Аристотель говорит о последователях Антисфена не как о «киниках», а как об «антисфеновцах». Дадли укрепил эти выводы с помощью нумизматических данных, которые якобы показывают, что Диоген не мог прибыть в Афины до смерти Антисфена, — мнение, принятое Сайром. Это не исключает влияния Антисфена на Диогена, но снижает это влияние до уровня влияния Ксенофонта на Зенона, как замечает Дадли.
Киники поэтому начинаются с Диогена. Но наша информация о Диогене оставляет желать лучшего, так как мало свидетельств сохранилось незагрязненными. Фон Фритц утверждает, что Диоген Лаэрций имеет уникальную ценность как источник, и Дадли согласен с ним. Качество в доксографе, которое особенно рекомендует его, — это отсутствие воображения. Похоже, он был не в состоянии критически использовать свой материал или объединить его в однородную массу. Вместо этого он переписывал или сокращал, мало беспокоясь о несоответствиях. Его привычка ссылаться на авторитеты позволяет исследователю разделить различные источники информации. Фон Фритц выделяет в «Жизни Диогена» четыре слоя, содержащие, соответственно, собственно жизнь, мнения, анекдоты и различные дополнения, сделанные самим Диогеном из разных авторов. Последний слой включает списки сочинений Диогена Синопского.
Существует общее мнение, что Диоген происходил из Синопа, но существуют живые разногласия по поводу того, почему он покинул Синоп или куда он отправился. Доказательства исходят от Диогена Лаэрция и от монет Синопа. Начнем с утверждений доксографа. Он говорит, что Диоген Синопский был сыном банкира Гикесия; что, согласно Диоклу, Диоген бежал после того, как его отец «портил монету»; что, согласно Эвбулиду, Диоген бежал вместе с отцом после того, как сам «обрезывал монету»; что Диоген Синопский признает в «Барсе», что он «обрезывал монету». Далее Диоген Лаэрций рассказывает, что некоторые писатели говорили о Диогене Синопском как о надсмотрщике, которого ремесленники призывали совершить определенное действие, но что Диоген отправился в Дельфы, чтобы спросить оракула, должен ли он это сделать, и что, хотя оракул призвал его «сделать переоценку ценностей», Диоген по ошибке подделывал денежную валюту; и если одни говорят, что он был пойман и отправлен в изгнание, то другие утверждают, что он отправился в изгнание из страха, что его могут наказать. Другие же, согласно Диогену Лаэрцию, говорят, что он получил деньги от своего отца, а когда его отец умер в тюрьме за порчу денег, он сбежал и отправился в Дельфы, где спросил, как ему стать знаменитым; ему ответили «изменив монету».
Обращаясь к нумизматическим данным, мы узнаем, что было найдено девять синопских монет с надписью имени Гикесия, датируемых тем же общим периодом, в котором жил отец Диогена. Есть также свидетельства того, что в этот период Синопа страдала от подражаний своей чеканке и что некоторые из поддельных монет были испорчены, предположительно на синопском монетном дворе.
Принятая здесь интерпретация основана, прежде всего, на наблюдениях Дональда Р. Дадли и Курта фон Фритца. Вполне вероятно, что Гикесий, чье имя фигурирует на монетах, был отцом Диогена. Как хозяин монетного двора он столкнулся с проблемой защиты синопской чеканки от подделок, особенно от подделок, выпущенных персидским сатрапом Каппадокии. Было трудно понять, как поступить, потому что проперсидская фракция в Синопе не хотела обижать сатрапа. Тем не менее, Гицезий отдал приказ, чтобы эти монеты были повреждены большим долотообразным штемпелем, чтобы вывести их из обращения. Позже политические противники Гикесия добились вынесения судебного решения против него, возможно, потому, что один из его подчиненных использовал штамп на подлинных синопских монетах. Наказание Гикесия, возможно, его казнь, заставили Диогена покинуть Синопу не ранее 340 года до н. э. Когда Диоген говорит в «Барсе», что он «портил монету», он не хвастается преступным прошлым. Скорее, он использует это выражение, чтобы символизировать свою цель в жизни, которая заключается в «переоценке ценностей». Вероятно, эта фраза понравилась Диогену именно из–за карьеры Гикесия. Это было типично для цивилизованной жизни, какой ее видел Диоген, что Гикесий должен был быть наказан за свои заслуженные усилия. Более позднее поколение знало фразу «портить монету», но не ее историю. Поэтому была придумана история Диогена и Аполлона, вернее, переделана из известной истории Аполлона и Сократа, и вскоре она получила широкое распространение и доверие.
Среди спорных происшествий в жизни Диогена ни одно не вызвало большего интереса, чем его предполагаемая встреча с Александром. Привычная форма этого анекдота, в котором Александр спрашивает Диогена, что он может для него сделать, а Диоген просит Александра не заслонять солнца, является одной из многих версий. Нет согласия ни в том, что было сказано, хотя Диоген всегда одерживает верх, ни в том, где произошла эта встреча. Наиболее безопасным является мнение, что она вообще не имела места, но что этот анекдот, как и анекдот о Диогене и Дельфах, был придуман уже после смерти Александра. Местом действия этой истории обычно являются либо Афины, либо Коринф, и есть сомнения в том, какой из этих двух городов стал вторым домом Диогена. Образ жизни киников, конечно, не привязывал человека к месту, поэтому вполне вероятно, что Диоген совершал пешие путешествия между Афинами и Коринфом, но вполне вероятно, что большую часть времени он проводил в Афинах. Это мнение подтверждается отрывком из Аристотеля, который показывает, что Диоген был достаточно хорошо известен в Афинах примерно к 330 году до н. э., чтобы его называли просто «псом». Теофраст рассказывает историю о Диогене и мыши. Диоген был впечатлен легкостью, с которой невозмутимая мышь удовлетворяла все свои потребности, и он решил сделать мышь своим образцом жизни. Этот анекдот сохранился только в «Диогене Лаэрции», где он имеет афинское происхождение. Два таких свидетеля, как Аристотель и Теофраст, перевешивают все остальные свидетельства, включая предполагаемую гробницу Диогена в Коринфе.
Вероятно, Диоген умер незаметно где–то около 320 года до н. э., хотя позже для него было придумано много подходящих смертей. Его значение возросло после смерти, когда он стал центральной фигурой во многих анекдотах, которые могли иметь мало общего с реальным Диогеном. Другие, вероятно, сохранили его таким, каким он был на самом деле. Анекдот о Диогене стал литературным жанром, причем очень увлекательным. Анекдоты в «Жизни» были тщательно проанализированы фон Фритцем, чтобы отделить от остальных те, которые иллюстрируют исторического Диогена. Нет необходимости обсуждать все классы, на которые он их делит, но платоновская группа должна быть упомянута, потому что Сайр использует ее для дискредитации Диогена. По хронологическим соображениям маловероятно, что Платон когда–либо встречался с Диогеном. Анекдоты о Платоне и Диогене, на которые ссылается Сайр, высмеивают Диогена. Конечно, нетрудно понять, как они возникли. Тарн отмечает, что Академия «…на полтора века становится паразитом в Стое в том смысле, что ее жизнь как школы скептицизма состоит исключительно в борьбе со стоической доктриной». Если вспомнить, что Диоген стал стоическим героем, есть все основания подозревать Академию в его дискредитации. Очевидным способом сделать это было представить его высмеянным Платоном. Тем не менее, Сайр находит поддержку своим взглядам на Диогена в анекдотах этого типа. Из заявления Диогена Лаэрция о том, что Диоген считает лекции Платона пустой тратой времени, Сайр делает вывод, что Диоген не мог их понять. Из анекдота, в котором Диоген, хотя и видит стол и чашу, все же заявляет о своей неспособности увидеть «стольность» и «чашность» Платона, Сайр приходит к следующему выводу: «Если Диоген был не в состоянии понять концепцию обобщения, он не мог постичь природу ни индуктивного, ни дедуктивного рассуждения». Но этот анекдот не является подлинным, и даже если бы он был подлинным, он не оправдывал бы такого вывода. Диоген из диалога, вероятно, насмехается над тем, что он считал учением Платона об идеях. Мы должны полностью отказаться от анекдотов о Диогене–Платоне. Даже когда смех направлен против Платона, есть основания думать, что литературный Диоген просто заменил более раннего собеседника».
Фон Фритц разработал то, что можно назвать «гедонистическим тестом» для историй Диогена. Взяв ключевую черту киников — «бесстыдство», он обнаружил, что этот термин претерпел по меньшей мере два изменения в значении. Во времена Римской империи он относится к природной наглости паразитов, выдающих себя за философов; но он не играет никакой роли среди авторитетных киников того времени. В среднем периоде «бесстыдство» становится фоном для остроумия. Оно ограничивается изречениями и сочинениями, а не поведением; главными его выразителями являются Бион и Менипп. В ранний период оно представляет собой возражения Диогена против условностей общества как бессмысленных. В число этих условностей входят те, которые касаются сексуального поведения, частной собственности и так далее. Наиболее важным является тот факт, что в раннем периоде акцент делается на самодисциплине, в то время как в среднем периоде этот ригоризм является лишь частью декораций. Идеи среднего периода варьируются от откровенного гедонизма до безразличия к удовольствиям. У нас все еще есть истории Диогена, которые относятся к гедонистическому типу, и другие, ригористические.
Вопрос в том, являются ли ригористические более ранними, чем гедонистические, как считает фон Фритц, или более поздними, как утверждает Сайр. Реальный Диоген вряд ли мог разделять обе точки зрения. Исходя из предположения, что ригоризм угас в более поздний период, фон Фритц спрашивает: «Кому было бы интересно представлять Диогена таким ригористом, если бы он на самом деле им не был?». Действительно, вполне вероятно, что, учитывая два типа историй о Диогене, в одном из которых юмор помогает подчеркнуть аскетический образ жизни, а в другом аскетизм служит лишь фоном для соленой шутки, первый тип старше второго. Во втором типе Диоген стал более или менее условной литературной фигурой, подобно позднему Сократу. Нормальная эволюция от аскетизма к распущенности проиллюстрирована в истории каждого монашеского ордена. Более того, Кратет, непосредственный ученик Диогена, является гораздо большим ригористом, чем поздние киники. Дадли предлагает объяснение тому, как случилось, что гедонистические и кинические идеи, когда–то столь далекие друг от друга, должны были сблизиться. Он предполагает, что и аскетизм Диогена, и чувственность Аристиппа слишком зашкаливали, чтобы их можно было сохранить; поэтому они были модифицированы, пока не встретились в Феодоре Киринейском.
Сайр не согласен с интерпретацией, данной фон Фритцем и Дадли. Сославшись на теорию фон Фритца, он говорит: «…есть основания полагать, что, скорее всего, дело обстояло наоборот. Целью Диогена и Кратета было счастье для себя, а предметом учения ранних киников был короткий путь к счастью; кажется вероятным, что они были откровенными гедонистами». Ранее Сайр говорит об этой «короткой дороге к счастью» как о принадлежащей к более древней кинической традиции. Однако все его цитаты взяты из писем Диогена и Кратета, печально известного позднего сборника, датируемого частично временем правления Августа. Чтобы объяснить рост аскетизма в более поздний период, Сайр опирается на общее предположение, что «поздние киники были профессиональными нищими, которые, вероятно, обнаружили, что трудоспособный человек, не исповедующий никакой другой цели, кроме собственного счастья, не является привлекательным объектом для благотворительности». Соответственно, поздние киники притворялись, что практикуют аскетизм, лелеют бедность и учат добродетели. Это кажется извращенной интерпретацией.
Поскольку попытка Сайра изменить направление от аскетизма к распущенности провалилась, мы вправе использовать «гедонистический тест», чтобы отделить ранние элементы традиции Диогена от поздних. Однако мы должны быть осторожны всякий раз, когда обнаруживаем, что Диоген делает то же самое, что и Сократ. Сократ был в своем роде ригористом, и связь с киниками могла возникнуть через стоическую подделку связи с Антисфеном. Целлер собрал ссылки на выносливость Сократа к лишениям. Но есть совершенно разный тон в рассказе о Сократе, идущем босиком по льду македонской зимой, и в рассказе о Диогене, катающемся по горячему песку или обнимающем заснеженную статую в Афинах. Последняя история театральна; Диоген ждал, что кто–нибудь спросит его, почему он вел себя так, как вел, — отличный способ привлечь аудиторию. В поведении индийских аскетов Онесикрита тоже есть что–то театральное (F 17a).
Влияние Диогена, в отличие от Сократа, не ограничивалось устными наставлениями и примером его образа жизни; предполагается, что он оставил ряд сочинений, которые уже не сохранились, но упоминаются так, чтобы рассказать нам о них. К сожалению, когда Диоген был канонизирован стоиками, они сочли необходимым отрицать подлинность некоторых его работ, и, возможно, даже зашли настолько далеко, что приписали Диогену ряд других, которые он не писал. В результате путаницы в традиции Сайр пришел к выводу, что Диоген на самом деле вообще ничего не писал; но его аргумент не убедителен. Вероятно, мы можем смело приписать Диогену серию из семи трагедий, «Государство» и несколько диалогов, включая «Барса». Восстановление хотя бы одного из этих произведений неизмеримо расширит наши знания о Диогене. То немногое, что мы знаем о них, показывает, что Диоген защищал кровосмешение, каннибализм и другие социальные нарушения. Утрата «Государства» особенно достойна сожаления из–за его несомненного влияния на утраченную работу Зенона на ту же тему.
Поскольку эти труды погибли, мы почти полностью зависим от анекдотов Диогена Лаэрция, чтобы получить информацию о взглядах, которые Онесикрит мог перенять у Диогена Синопского. Несколько анекдотов касаются Диогена и вора. Комментарии Диогена сардоничны, они основаны на юмористической оценке обстоятельств, или же показывают его удовольствие от игры слов. Возможно, лучшим примером комментариев Диогена о воре является его замечание, когда он увидел, как служители храма (иеромнемоны) уводят человека, укравшего кубок: «Ворюги ведут воришку». Присутствие этих служителей предполагает связь между этим анекдотом и общим высказыванием, приписываемым Диогену в доксографической части «Жизни», где он говорит: «Нет ничего удивительного в воровстве из храма». Анекдот о воре в храме был приведен в качестве примера. Анекдот не оправдывает «мелкого вора», но нападает на религиозных чиновников, которые должны быть вне порицания, как на «больших воров». Важно, однако, что Диоген никогда не нападает на преступников. Значит ли это, как считает Сайр, что он одобрял нечестность? Ничто из того, что мы знаем о Диогене, не оправдывает такой интерпретации. Он категорически против цивилизованной жизни и выступает за возвращение к более здоровому, более «естественному» образу жизни. Он должен был рассматривать преступность как неизбежный продукт цивилизации. «Мелкий» и «большой» воры из анекдота действуют одинаково иррационально, поскольку они согласны в том, что придают ценность кубку, символу роскоши. Диоген не испытывал негодования по отношению к нарушителю закона, поскольку считал все законы «неестественными», но он не мог одобрить рассуждения, которые привели преступника к мысли, что кубок стоит украсть.
Тем не менее, эти анекдоты не оправдывают мнения, что Диоген не верил в богов. В нескольких анекдотах он действительно осуждает злоупотребление молитвой. Например, он порицает людей за то, что они просят богов о благодеяниях, которые, если будут оказаны, принесут скорее вред, чем пользу; в другом случае он упрекает человека за то, что тот молится о сыне, не уточняя, какого именно сына. Здесь Диоген нападает на то, как люди обращаются к богам; он не нападает на самих богов. Точно так же он высмеивает людей, которые приносят жертвы богам, чтобы получить восстановление здоровья, а затем наносят вред своему здоровью чрезмерной сладостью на жертвенном пиру. В этой связи можно упомянуть два анекдота, оба о мистериях, один об Элевсине, другой о Самофракии. В первом случае Диоген насмехается над представлением о том, что спасение зависит от посвящения, поскольку такое требование исключало бы героев, которые должны были спастись, таких как знаменитые Эпаминонд и Агесилай. Во втором случае, когда Диоген узнает, что кто–то выразил удивление по поводу количества даров, посвященных в Самофракии посвященными, он замечает, что было бы еще более удивительно, если бы дары посвятили те, кто не был спасен. Тон понятен, хотя анекдот в его нынешней форме искажен. Он скорее насмехается над человеческой глупостью, чем высмеивает богов. Он также говорил о дионисийских состязаниях как о великих «зрелищах для глупцов». Диоген нападал на суеверия. Он говорил, что когда он наблюдал за врачами и философами, то считал человека мудрейшим из животных, но когда он смотрел на толкователей снов, прорицателей и их прихлебателей, то не считал ни одно животное таким глупым, как человек.
Диоген не разделял восхищения Пиндара атлетами. В анекдотах к спортсменам обычно относятся с истинно кинической прямотой, иногда со словесной колкостью. Например, Диоген замечает, что победитель Олимпийских игр занимается скотоводством, и поздравляет его с быстрым переходом от Олимпийских к Немейским играм. Другой анекдот, показывающий его отношение к спорту, представлен вопросом: «Почему атлеты такие грубые?». Далее следует презрительный ответ: «Потому что они сделаны из плоти свиней и скота». Несколько анекдотов, возможно, первоначально один, связывают Диогена с Олимпийскими играми. Например, олимпийский глашатай объявляет, что Диоксипп победил «людей». Диоген объявляет, что Диоксипп победил «рабов», а он, Диоген, победил «людей». Возможно, ключ к его отношению к атлетам можно найти в его замечании, что в то время как мужчины соревнуются в ударах и пинках, никто не соревнуется в калокагатии, то есть в состоянии добродетельной жизни. Он нападает на атлетов в духе «Апологии», где Сократ предлагает содержать его в Пританеуме за государственный счет, как олимпийского победителя. Диоген, вероятно, чувствовал, что популярность атлета несоразмерна его заслугам. Однако в одном случае он сравнивает себя с атлетом. Женственность афинского досуга беспокоила Диогена гораздо больше, чем «грубость» атлета, как показывают анекдоты.
Любое количество историй является нападками на женоподобность, можно привести несколько цитат из них. «Красивые блудницы подобны яду, смешанному с медом»; «Живот — это Харибда жизни»; шутливое предупреждение Диогена юноше, надушившему свои волосы: «Смотри, чтобы приятный запах твоей головы не привел твою жизнь к дурному запаху». В другом случае Диоген встречает группу мальчишек, один из которых уставился на него. На вопрос Диогена юноша ответил: «Мы смотрим, боясь, что ты можешь нас укусить». У Диогена был готов ответ: «Будь весел, собака не ест свеклу». Возможно, «кремовые слойки» лучше передадут смысл по–английски, чем «свекла». Но Диоген мог быть гораздо более откровенным. Встретив особенно тошнотворного фигляра, Диоген попросил его поднять одежду, чтобы показать, мужчина он или женщина. Не один анекдот подчеркивает, что женоподобность противоречит «природе»; например, женоподобного ругают за то, что он пытается сделать себя «хуже, чем было в его природе». Разгадку этого отношения можно найти в другом анекдоте, который, как мы увидим позже, имеет свой отголосок у Онесикрита. Говорят, что Диоген имел привычку восклицать, что человек, которому боги дали простой образ жизни, забыл его, охотясь за «медовыми пряниками, миррой и тому подобными вещами».
Диоген с такой же силой нападал на богатство, говоря, что скупость — это «метрополия» всех бед. Богатого дурака он назвал «овцой с золотым руном». Заманчиво связать это замечание с его трагедией «Медея», в которой проявляется аналогичная аллегоризирующая тенденция. Его взгляды на богатство являются неотъемлемой частью его взглядов на цивилизацию в целом. На вопрос, откуда он пришел, Диоген, как говорят, ответил, что он «гражданин мира». Дадли вслед за Тарном приложил немало усилий, чтобы показать, что идея мирового государства не была идеалом киников. Когда Диоген называет себя гражданином мира, акцент делается на «мир», а не на «гражданин», на разрыв с каким–либо отдельным городом–государством, а не на формирование более глубокого единства. Это представляет собой со стороны Диогена скорее разрушительную критику, чем попытку построить что–то новое. Совпадение, сделавшее Диогена современником Александра, позволило более позднему поколению дать совсем другую интерпретацию замечанию Диогена. Можно сказать, что Диоген проповедовал распад государства, как он его понимал (т. е. города–государства), оставив вместо него весьма туманное понятие «возвращения к природе». Но термин «космополит», хотя и казался Диогену парадоксальным, позже сыграл свою роль в идее мирового государства и мирового правителя. Эти идеи были стимулированы карьерой Александра, независимо от того, предполагаем ли мы вместе с Тарном, что Александр первым сформулировал их, или, как Вилькен, что он пытался завоевать мир.
Диоген постоянно указывал на неискренность общественной жизни и нападал на ораторов, «которые ревностно говорили о справедливости, но не действовали справедливо». Истории Демосфена, правдивые или нет, иллюстрируют то же отношение. В анекдоте, переделанном фон Фритцем, он поздравляет тех, кто собирался жениться, но не женился, а также тех, кто планировал принять участие в общественной жизни, но не приняли. Демагоги на самом деле не вожди народа, а слуги толпы. То же замечание о демагогах появляется вновь с дополнительным утверждением, что венки (то есть гражданские венки) — это «язвы славы». До сих пор мы обращали внимание только на размышления Диогена о народном правлении. Но, пытаясь оценить влияние Диогена на Онесикрита, мы должны помнить, что монархия ему нравилась не больше, чем демократия. Он говорит о куртизанках как о «царицах над царями», поскольку последние делают все, что пожелают их госпожи. Его отношение к обожествлению может быть отражено в рассказе о том, что когда афиняне голосовали за Александра, чтобы он стал новым Дионисом, Диоген сказал: «Тогда сделайте меня Сераписом». Хотя эта история является апокрифической, она соответствует известным взглядам Диогена. Присвоение Александру пустого титула не показалось бы Диогену святотатством, а просто дало бы ему еще один пример человеческой глупости.
Диоген был революционером в своем призыве «изменить монету», но совершенно не ясно, как, по его мнению, люди будут жить «естественным образом» после отказа от цивилизации. Диоген выступает за свободную любовь. Дети должны были быть общими. Есть даже анекдот о том, что Диоген, когда его спросили, в каком возрасте следует вступать в брак, ответил: «Юношам рано, пожилым никогда». Когда Платон выступал за беспорядочную половую жизнь, он пытался лишить всякого соблазна ставить личные соображения выше интересов государства. У Диогена такое предложение скорее анархично, чем конструктивно. Многие из его высказываний, вероятно, были сделаны исключительно для того, чтобы шокировать слушателей.
Глава 65 содержит пять анекдотов, в четырех из которых Диоген предваряет свои замечания словами: «Не стыдно ли тебе?». Все пять анекдотов заметно отличаются по тону от тех, что непосредственно предшествуют и следуют за ними. Диоген Лаэрций, вероятно, следовал источнику, отличному от того, который он использовал в главе 64 или в главе 66. Группа в главе 65 гораздо более литературна и менее резка, хотя она не принадлежит ни к «гедонизму», ни к типу «мудреца и тирана». Один, уже упомянутый выше, «обвиняет женоподобного человека в том, что он пытается сделать из себя женщину, тогда как природа предназначила ему быть мужчиной; второй упрекает бессмысленного человека, который может настроить струны музыкального инструмента, но не способен настроить свою душу на жизнь; третий высмеивает насмешника, выступающего против философии: «Зачем ты живешь, если не собираешься жить хорошо?». Четвертый упрекает человека в том, что он презирает своего отца, без которого он не смог бы презирать никого; пятый упрекает красивого юношу за грубый язык: «Не стыдно ли тебе вынимать свинцовый меч из ножен слоновой кости?». Первый из пяти анекдотов вполне может быть результатом переработки упомянутого выше вульгарного анекдота, в котором Диоген считает необходимым определить пол женоподобного человека. Ассоциация между музыкальным инструментом и душой, предложенная во втором рассказе, является общим местом, возможно, восходящим к пифагорейцам, и встречается в другом анекдоте о Диогене. Третий, с его подразумеваемым различием между «жить» и «достойно жить», может быть связан с другим анекдотом. Диоген, когда его спросили, чем ему помогла философия, ответил: «Если ничем другим, то уж точно тем, что подготовила меня к моей судьбе». Четвертый и пятый анекдоты, вероятно, представляют собой два других анекдота о Диогене, которые были литературно отшлифованы. Никаких намеков на оригиналы не сохранилось.
Иногда Диоген показывает нам, что он не был невеждой в формальной логике, как в следующем бурлеске силлогизма.
Если не странно обедать, то не странно обедать на рынке.
Не странно обедать; поэтому не странно обедать на рынке.
Похожий логический поворот есть и в другом анекдоте. Кто–то говорит Диогену, что люди смеются над ним. Он отвечает: «Возможно, над ними смеются ослы. Но они не обращают внимания на ослов. Я же не обращаю внимания на них.
Есть еще один анекдот, который содержит довольно формальное доказательство. Его можно найти в анекдотическом разделе, и он также повторяется среди «мнений» Диогена:
Все принадлежит богам;
Мудрые — друзья богов;
У друзей все общее; все принадлежит мудрым.
Первый из этих трех отрывков цитируется Дадли как пример использования Диогеном софистических рассуждений, когда это соответствовало его целям. Второй отрывок выполнен в привычной форме ответа тому, кто нападает на его образ жизни, за исключением того, что здесь ответ выстроен в виде серии логических шагов. Третья фраза имеет подозрительно стоический оттенок, и ей не хватает остроты, как двум другим; вероятно, она поддельная. Два более обоснованных анекдота, на первый взгляд, противоречат антагонизму Диогена к обучению, используя школьные методы. Предполагается, что Диоген упрекал математиков «за то, что они смотрят на солнце и луну, не замечая того, что лежит перед ними на земле». Точно так же он признавался, что поражен грамматиками, которые приложили столько усилий, чтобы выяснить проблемы Одиссея, оставаясь в неведении относительно своих собственных. В истинно джонсоновской манере он опроверг представление о том, что движение не существует, если встать и походить вокруг. Однако Диоген заимствовал у натурфилософов, которых он презирал. Среди «мнений» мы находим защиту каннибализма, взятую из его «Фиеста». Есть два аргумента. Первый — тот, который мы могли бы ожидать: среди некоторых народов каннибализм является нормой, то есть не является «противоестественным». Но он подкрепляет этот аргумент странной адаптацией взглядов Анаксагора. Отсутствие обычных технических терминов, таких как homoiomere («подобные части») и spermata («семена»), говорит о том, что Диоген полагался на слухи, а не на собственное прочтение Анаксагора. Его псевдологика, возможно, имела аналогичное происхождение.
Прежде чем перейти к фрагментам Онесикрита, необходимо рассмотреть еще один аспект Диогена, и это рассказ о «тренинге», приписываемый ему в той части «Жизни», где приводятся его «мнения». Высказанные мнения не являются ни новыми, ни поразительными. Он проводит различие между двумя видами обучения: умственным (возможно, более точным было бы сказать культурным) и физическим. Они дополняют друг друга, правильное состояние души зависит от хорошего здоровья и бодрости тела. Язык настолько техничен, что фон Фритц считает, что этот отрывок следует отнести скорее к стоикам, чем к Диогену, в то время как Дадли защищает его как подлинный. Аргумент зависит от использования определенных терминов, которые фон Фритц считает специфически стоическими и которые, по мнению Дадли, использовались в смысле нашего отрывка в гораздо более ранние времена. Оставив этот вопрос нерешенным, обратимся к тем фрагментам Онесикрита, в которых обнаруживаются или подразумеваются кинические взгляды.
Самым интересным фрагментом Онесикрита, вероятно, является его рассказ об индийских мудрецах. Мы располагаем двумя версиями, сжатой версией Плутарха (F 17b = Alex. 65) и более полной версией Страбона, где иногда сохраняется собственный язык Онесикрита. 138 Последняя может быть переведена следующим образом:
Фрагмент 17a (Страбон XV, 1, 63-65)
«Онесикрит говорит, что его послали побеседовать с этими софистами. Александр слышал, что они ходят голыми, что они практикуют выносливость и что они в большом почете. Они не хотели приходить по вызову, но призывали тех, кто хотел извлечь пользу из их поступков и разговоров, искать их. Поэтому был послан Онесикрит, так как Александру казалось неприличным идти самому или заставлять их невольно нарушать свой обычай. В двадцати стадиях от города он нашел пятнадцать человек, которые находились то в одной позе, то в другой — стояли, сидели или лежали обнаженными до вечера. Вечером они возвращались в город. Солнце было настолько жарким, что любой другой едва ли мог выдержать прикосновение босых ног к земле. (64) Он обратился к одному из них, Калану, человеку, который впоследствии следовал за царем до Персии, где и встретил свой конец по обычаю предков, умерев на погребальном костре. В то время этот человек лежал на камнях. Подойдя к нему и обратившись по имени, Онесикрит сказал, что он послан царем, чтобы выслушать и сообщить о своей мудрости. Если никто не возражает, то он желает послушать их рассуждения. Заметив, что Онесикрит одет в плащ, широкополую шляпу и высокие сапоги, Калан разразился смехом. «В старые времена, — сказал он, — ячмень и пшеничная мука были так же распространены, как сейчас пыль. Были источники воды, молока, меда, вина и даже несколько источников оливкового масла. От пресыщения и роскоши человек впал в праздность. Зевс, презирая такое положение дел, отнял все, предложив человеку жизнь в лишениях. Умеренность и все другие добродетели стали в обычае, и снова появилось изобилие благ. Но теперь опять приближается состояние пресыщения и надменности, так что, вероятно, все снова будет отнято». Когда Калан закончил, он сказал Онесикриту, чтобы тот снял одежду, если хочет слушать, и присоединился к их беседе, лежа обнаженным на камнях. Пока Онесикрит колебался, Манданис, самый старый и мудрый из них, упрекнул Калана в том, что он дерзкий человек, хотя он говорил против дерзости. Но он позвал Онесикрита и сказал, что хвалит царя за то, что тот по–прежнему стремится к мудрости, несмотря на то, что правит столь большой империей; ведь он единственный из всех известных ему людей, кто играет в философа, вооружаясь. Самое лучшее, что могло бы случиться, если бы такой человек, обладающий властью, убеждал согласных практиковать самоконтроль, а непокорных заставлял это делать. Он надеялся, что его извинят, если ему не удастся провести демонстрацию своей полезности, ведь ему приходилось говорить через трех переводчиков, которые, кроме языков, знали не больше, чем вся эта толпа. Это было все равно, что ожидать, что чистая вода потечет сквозь грязь. (65) По словам Онесикрита, замечания Манданиса свидетельствуют о том, что лучшее учение — это то, которое освобождает душу от удовольствия и боли. Боль и трудности различны: одна враждебна, другая дружественна человеку. Тело испытывает трудности, чтобы укрепилось понимание. Тогда гражданские распри могут прекратиться, а добрый совет будет преобладать как в государственных, так и в частных делах. Манданис сказал, что посоветовал Таксилу подчиниться Александру, так как если Александр лучше, то он должен ему подчиняться, а если нет, то он может его улучшить. Когда Манданис закончил говорить, он спросил, придерживались ли подобных доктрин греки. Онесикрит ответил, что Пифагор придерживался таких взглядов и что он предписывал воздержание от живых существ, и что Сократ, а также Диоген, которого он сам слышал, придерживались таких взглядов. Манданис сказал, что, хотя во всех других отношениях он считает их мудрыми людьми, они совершили ошибку, поставив закон выше природы. Иначе они не стыдились бы ходить голыми, как он, живя простой жизнью; лучший дом тот, в котором меньше всего мебели. Манданис сказал, что они (т. е. индийские мудрецы) изучали природу — предсказания, облака, засухи и болезни. — Когда они вернулись в город, софисты разошлись по рыночным площадям. Если они встречали кого–нибудь, несущего смоквы или виноград, то угощались без платы, а если несли масло, то его выливали, и они намазывались. Двери каждого дома богатого человека были открыты для них, даже женские покои. Войдя в дом, они принимали участие в трапезе и беседе. Телесные болезни они считали очень постыдными. Человек, который боялся, что у него такой недуг, удалял себя огнем. Сложив костер, помазавшись и сев на него, он приказывал его разжечь и оставался неподвижным, пока его сжигали».
При анализе этого отрывка необходимо постоянно помнить о трех влияниях: коренной инд, киник и личный вклад Онесикрита. Важно определить, вносит ли Онесикрит в этом отрывке вклад в наши знания о греческой философии или же он полезен главным образом для получения информации о взглядах индов четвертого века. Лассен рассматривает этот отрывок так, как будто исконно индийский элемент имеет огромное значение, и не упоминает тот факт, что Онесикрит был студентом греческой философии».
Следовательно, его волнует не возможность того, что греческие идеи были вложены в уста Калана или Манданиса, а скорее влияние индийских идей на греков. Примечательно, однако, что он не упоминает никаких параллелей из индийской литературы для речей Манданиса и Калана. Позиция Лассена, похоже, состоит в том, что Онесикрит описывал индийские идеи, хотя, несомненно, несовершенно. Сайру оставалось пойти гораздо дальше. Он не только считает эти идеи исконно индийскими, но и полагает, что индийские взгляды оказали глубокое влияние на греческую мысль в целом и на мысль киников в частности. Он пытается показать, что индийские идеи оказали непосредственное влияние на Диогена Киника. Робинсон показал важность Синопа в доримские времена как центра торговли между греческим миром и Дальним Востоком. Опираясь на этот небольшой фундамент, Сайр предполагает, что в Синопе можно было встретить индийских купцов; что поскольку Гикесий был менялой, Диоген мог встретить этих индийских купцов, и что от них он мог получить «значительное количество информации об обычаях и идеях индийского народа».
В поддержку своей гипотезы Сайр ссылается на Диогена Лаэрция в доказательство того, что Демокрит находился под влиянием гимнософистов. Он также ссылается на традицию, согласно которой Пифагор посетил Индию и учился у брахманов. Далее Сайр приводит Пирра Скептика как еще один пример греческого философа, который учился в Индии. Он говорит: «Идеи, с которыми ассоциируется Пирр — агностицизм, приостановка суждений, безразличие, скептицизм, отказ от привычных моральных норм и неинтеллектуализм — все они связаны с киниками». В поддержку своего утверждения, что Пирр получил свои идеи от индов, Сайр ссылается на Брошара. Предположительно, если фрагменты Онесикрита демонстрируют какие–либо из этих характеристик, Сайр выведет их из Индии, а любое совпадение с кинической доктриной он выведет из индийских купцов, которых Диоген мог встретить в Синопе. Это освобождает Сайра от неловкости, которую он мог бы испытывать, объясняя, как Онесикрит, которого он не считает киником, случайно приписал кинические идеи индийским мудрецам. В своей книге о греческих скептиках мисс Мэри Патрик считает, что Пирр находился под буддийским, а не индуистским влиянием; она суммирует свои результаты следующим образом.
Однако в окончательной оценке влияния буддизма на пирронизм мы должны охарактеризовать его как сравнительно небольшое. Следы восточного влияния могут быть заметны в пирронизме, но это следы, а не суть. Природные склонности Пирра подготовили его к усвоению чего–то из того, что он узнал о восточной философии, но влияние буддизма на него было в основном в методе, а не в сущности веры.
Итак, Пирр искал и нашел подтверждение своим взглядам в Индии. Не мог ли Онесикрит сделать то же самое? Разве не существует общая человеческая тенденция находить то, что ищешь, особенно если ищешь моральные принципы?
Если мы проанализируем сам фрагмент, чтобы понять, соответствует ли он более древним взглядам киников, то обнаружим, что он легко делится на пять частей: (1) краткое вступление, объясняющее, как Онесикрит случайно встретил индийских философов (строки 1-7); (2) описание группы, как он их нашел (строки 7-16); (3) беседа с Каланом (строки 16-30); (4) беседа с Манданисом (строки 30-57); (5) общая информация о жизни индийских мудрецов (строки 58-67). Вступление служит для того, чтобы показать интерес Александра к философии, а также свидетельствует о доверии, которое он оказывал Онесикриту. В части (4) нам снова благосклонно напоминают об Александре, когда мудрец Манданис призывает Таксила покориться. Но хотя мы слышим об Александре, мы с ним не встречаемся. Его присутствие могло бы смутить только ученика Диогена. Было бы что–то нелепое в том, чтобы привести Александра на пике его победоносной карьеры в непосредственную связь с философией, начало которой положило восхищение Диогена экономной мышью. Часть (2) просто дает нам обстановку. Басня, вложенная в уста Калана в части (8), является хорошей кинической доктриной. Человека губит роскошь, которая приводит к наглости, но через трудности он восстанавливает свою умеренность и все остальные добродетели. Вдохновением для речи Калана, по–видимому, послужило его веселье по поводу изысканной и ненужной одежды, которую носил Онесикрит, и Калан завершает свои замечания предложением Онесикриту снять одежду и сесть на раскаленные камни. Это помогает представить Манданиса, который упрекает Калана в нарушении его собственных предписаний. Вспоминается нападение Диогена на риторов, «которые ревностно говорили о справедливости, но не поступали справедливо».Возможно, были и личные причины, по которым Онесикрит недолюбливал Калана. Как он рассказывает в этом отрывке, Калан позже привязался к Александру. Мы знаем, что Онесикрит присутствовал при самоубийстве Калана.
Замечание Манданиса о трех толкователях очень любопытно. Предположительно, Онесикрит привел их с собой, ведь если бы они были индийскими софистами, Манданис не сказал бы, что они «знают не больше, чем этот сброд». Онесикрит хорошо сделал, что не ввел их во время сцены с Каланом, живость которой от этого уменьшилась бы. Взгляды Манданиса, изложенные так кратко, полностью соответствуют кинизму, особенно в их акценте на трудностях как средстве укрепления понимания. Совет Манданиса Таксилу покориться напоминает Диогена в том, как он использует псевдологику. На вежливый вопрос Манданиса о греческих философах Онесикрит отвечает, что Пифагор, Сократ и Диоген придерживались подобных взглядов. Почему были выбраны именно эти трое, вполне очевидно. Во времена Онесикрита Пифагор был неясной фигурой, о нем ходили легенды. Предполагалось, что он посетил Персию и даже Индию. Пифагорейские взгляды были хорошо известны в Афинах. Пифагорейцы также верили в гимнастику как основу для умственной тренировки. Жизнь Сократа, как тогда, так и сейчас, была излюбленным примером самодисциплины, бережливости и добровольных трудностей. Остальная часть фрагмента не имеет тесной связи с этой сценой, но содержит общие замечания о философах Индии.
Принимая во внимание три влияния, действующие в этом отрывке: индийское, киническое и творческое воображение Онесикрита, мы попытаемся выделить из всего остального хотя бы часть истинно индийских элементов. И Аристобул, и Неарх упоминают индийских мудрецов. Ни один из них, насколько нам известно, не обучался греческой философии, и поэтому они не склонны приписывать индам греческие понятия. Начнем с Аристобула. Место, где были найдены индийские мудрецы — Таксила. Как и Онесикрит, Аристобул выделяет двух мудрецов, старший из которых проводит остаток жизни в качестве последователя Александра. Этим старшим мудрецом, похоже, был Калан, хотя между рассказами Аристобула и Онесикрита есть расхождение. Онесикрит называет Манданиса старше Калана, в то время как, согласно Аристобулу, именно старший сопровождал Александра. Арриан соглашается с Онесикритом. Кроме того, Аристобул говорит об этих двоих как о «публичных советниках», что хорошо согласуется с рассказом Онесикрита о совете, данном Манданисом Таксилу. Мудрецы Аристобула, как и мудрецы Онесикрита, обладают свободой на рынке. Посещая стол Александра, мудрецы Аристобула делали лишь то, что привыкли делать мудрецы Онесикрита, ибо «дверь дома каждого богача была открыта для них». Мудрецы Аристобула публично демонстрировали свою способность переносить дождь и солнце.
Неарх разделяет брахманов на два класса: тех, кто консультирует царей, и тех, кто изучает природу. Он говорит нам, что Калан принадлежал к последнему классу. В этом он согласен с Онесикритом, который также говорит нам, что мудрецы изучали природу, и говорит о Манданисе, а не о Калане, как о советовавшем Таксилу покориться Александру. Это находит подтверждение во фрагментах Мегасфена. К сожалению, отрывок Неарха не дает никакой подсказки о том, где Александр встретил брахманов. Однако ссылка на Калана связывает фрагмент Неарха с фрагментом Онесикрита.
Это сходство между рассказами трех историков–компаньонов позволяет нам быть уверенными в том, что рассказ Онесикрита содержит чисто индийские подробности — что он не просто выдумка. С другой стороны, версии Аристобула и Неарха касаются только внешних подробностей. В других историях нет параллели ни с басней Калана, ни с рассуждениями Манданиса. Мы уже заметили, что басня Калана имеет киническое звучание.
На это можно резонно возразить, что поскольку Александр послал Онесикрита узнать об индийских мудрецах, то только Онесикрит мог описать их взгляды, в то время как Аристобул и Неарх обязательно ограничивались внешними данными. Далее можно возразить, что поскольку в отрывке нет ничего, что противоречило бы образу жизни этих индийских мудрецов, чисто произвольно предполагать, что Онесикрит использовал их только для изложения кинических доктрин, особенно когда он представляет Манданиса открыто критикующим взгляды не только Пифагора и Сократа, но и Диогена. Эдуард Шварц, однако, считает, что Онесикрит построил свой рассказ о мудрецах с непревзойденным мастерством, и как Шварц, так и Керст полагают, что высказанные взгляды являются по сути киническими. Шварц обращает наше внимание на мастерство, с которым Манданис мягко высмеивает самого Онесикрита, когда тот говорит, что если бы греческие философы не ставили «закон» выше «природы», они бы не стыдились ходить голыми, как инды. В заключение он заявляет: «Мы можем быть благодарны ему [то есть Онесикриту] только за то, что он сделал из индов греков». Давайте на минуту предположим, что в этом отрывке Онесикрит пытался проповедовать кинизм. Менее изобретательный писатель, вероятно, заставил бы индийских мудрецов признать мудрость Диогена без оговорок, но Онесикрит достигает своего эффекта более тонкими средствами. Он ассоциирует Диогена с Пифагором и Сократом — ассоциация, от которой Диоген должен только выиграть. Затем, в то время как греческие критики считали Диогена слишком экстремальным и нетрадиционным, Онесикрит позволяет индийским мудрецам критиковать его за то, что он не зашел достаточно далеко, за то, что он фактически является рабом тех самых условностей, в игнорировании которых его обвиняли его враги. Эта интерпретация не нарушает никаких известных фактов, поскольку не было найдено никаких индийских источников для взглядов, выраженных Каланом и Манданисом.
Греки, вероятно, не стали бы сомневаться в уместности вложения своих собственных идей в уста индов. Ктесий уже ввел моду приписывать индам «прямоту», и в этом он следовал обычной практике идеализации народов, живущих на «краю света», — практике, уже сложившейся у Гомера. Ксенофонт, пример Онесикрита, идеализирует индов в «Киропедии». К тому времени, когда Онесикрит писал, инды уже давно рассматривались в литературе в том же духе, что и гиперборейцы. Онесикрит, хорошо зная об этой традиции, возможно, намеренно использовал ее для распространения кинических взглядов. Подтекст очевиден. Вот мудрецы народа, известного грекам своей справедливостью. Когда греки наконец достигают Индии, они обнаруживают, что эти добродетельные люди живут жизнью киников.
С большим мастерством Онесикрит придает повествованию живость, упоминая трех толкователей. На самом деле, беседа с индийскими мудрецами была бы нелегкой. Ни один уроженец Таксилы не знал греческого языка, но можно было бы найти человека, который смог бы перевести замечания Манданиса на какой–нибудь диалект Бактрии или Согдианы. Второй переводчик должен был бы перевести на персидский, а третий — перевести персидский на греческий, чтобы Онесикрит понял замечания Манданиса. При таких обстоятельствах трудно представить, как Онесикрит смог бы передать Манданису хоть сколько–нибудь внятное представление о греческой философии, и еще труднее представить, как Манданис смог бы передать Онесикриту разумную критику того, что он услышал. Несомненно, именно это имеет в виду Онесикрит, когда заставляет Манданиса сказать, что ожидать, что идеи любой тонкости будут переданы таким образом, все равно что ожидать, что «чистая вода потечет сквозь грязь».
Комментарий Ульриха Вилькена к этому отрывку предполагает несколько иную возможность. Он говорит: «…интересно видеть, как этот киник и ученик Диогена думал, что нашел киническую доктрину в общем представлении этих индийских кающихся с их простой и аскетической жизнью, и представлял гимнософистов как истинных киников с киническими идеалами монархии и гражданства мира». Если принять эту точку зрения, то Онесикрит ошибочно полагал, что описывает индийские идеи. В таком случае басня о Калане была бы адаптирована из реальной индийской сказки, но так преобразована в процессе, что стала бы чисто кинической. Даже если Вилькен прав, у нас нет никаких доказательств реального влияния индийских взглядов на греческую философию. Калан служит лишь удобной иллюстрацией взглядов Диогена.
Таким образом, можно с определенной уверенностью утверждать, что учение мудрецов Онесикрита было хорошим киническим учением, независимо от того, считал ли Онесикрит, что нашел подтверждение идеям Диогена в Индии, или, что кажется более вероятным, он использовал индов в качестве рупора. Остается выяснить, какова связь между описаниями Онесикрита и Аристобула. В обоих случаях самовозвеличивание софистов показано одинаково: если царю нужен их совет, то это дело царя — найти их; искать царя не входит в их обязанности. В онесикритовом фрагменте эта особенность индийских софистов хорошо известна Александру и заставляет его послать Онесикрита ознакомиться с их учениями, поскольку было бы ниже его достоинства отправиться лично. В рассказе Аристобула младший из двух софистов, поев за столом Александра и пройдя за ним некоторое расстояние, повернул назад. Когда Александр послал за ним, софист дал понять, что если Александр хочет его видеть, то ему придется его искать. Вилькен считает, что эти два рассказа непримиримы, поскольку невозможность встречи Александра с софистами является мотивом для визита Онесикрита, в то время как Аристобул видит мудрецов в Таксиле и при дворе. Якоби отказывается подчиниться приговору Вилькена, но не предлагает никакой альтернативы. Возможно, в сжатой форме этого фрагмента Онесикрита, сохраненного Плутархом, есть ключ к разгадке.
Здесь мотивация иная. Согласно Плутарху, Онесикрит был послан Александром, чтобы убедить софистов явиться на суд. Плутарх добавляет, что Таксил уговорил Калана присутствовать при суде Александра. Мотивация Плутарха предпочтительнее, потому что рассказ Страбона непоследователен. Он предполагает невозможность убедить мудрецов отправиться к Александру, а затем упоминает Калана как спутника Александра на всем пути в Персию. Если мы принимаем мотивацию Плутарха, то нет никаких трудностей в согласовании рассказов двух историков, иначе нам придется предположить две отдельные группы софистов, одна из которых встретила Александра, а другая не встретила, и обе они происходили из Таксилы. Если объединить эти два рассказа, то получится следующая последовательность:
1. Александр посылает Онесикрита созвать мудрецов на суд.
2. Онесикрит беседует с ними и слышит приятные слова об Александре от Манданиса, который посоветовал Таксилу покориться.
3. Таксил использует свое влияние, чтобы убедить Калана посетить Александра.
4. Калан (Сфин у Плутарха) уходит в сопровождении младшего софиста.
5. Его и его спутника видит при дворе Аристобул, который также наблюдает за их подвигами выносливости в месте, немного удаленном от лагеря.
6. Младший софист уходит домой и отказывается от просьбы Александра вернуться.
7. Калан остается с Александром до его добровольной смерти на костре, свидетелем которой стал Онесикрит.
Личное влияние Онесикрита можно обнаружить в разговоре мудрецов, поскольку в своем рассказе об их образе жизни он соглашается с двумя другими нашими источниками. Даже если предполагаемые индийские взгляды имеют подлинное индийское происхождение, они были обработаны таким образом, чтобы соответствовать киническим наставлениям. Эти наставления основаны на учении Диогена, за исключением тех случаев, когда Онесикрит мог использовать свои собственные идеи. Расхождение Онесикрита с Диогеном придает фрагменту дополнительную значимость, поскольку оно имеет отношение к теории царской власти. Высказывания Манданиса о правильном использовании абсолютной власти не согласуются с тем, что мы знаем о Диогене.
Нам повезло, что мы располагаем рассказом о гимнософистах, сохранившимся в папирусе около 100 года до н. э. Ситуация совершенно иная, чем во фрагменте Онесикрита. Гимнософисты — это пленники, с которыми Александр играет в жестокую игру, проверяя их ум. Задавая каждому по очереди парадоксальный вопрос, он выбирает одного из мудрецов в качестве судьи, обещая ему свободу, если он будет с разумом исполнять свои обязанности. После того как царь позабавился с ними, он позволяет убедить себя отпустить их всех. Это совсем другой Александр, хотя этот рассказ, как и рассказ Онесикрита, относится к киникам. Сюжет — излюбленный у киников, представляющий могущественного и беспринципного правителя лицом к лицу с мудрецом. Правитель всегда оказывается на втором месте, после того как мудрец высказывает свои мысли прямо, используя ту свободу действий, которой славились киники. В этой истории мудрец, назначенный Александром судьей, упрекает его такими словами: «Но, Александр, не царское это дело — лгать». Далее он доказывает, что Александр нарушит свое слово, предав мудрецов смерти, и дерзко добавляет: «Тебе, а не нам, надлежит избегать несправедливых убийств». После этого Александр отпускает гимнософистов — как ни странно, с подарком одежды.
Сравнивая этот рассказ об Александре и гимнософистах с латинской версией четвертого пятого века и с Плутархом, мы обнаруживаем, что действие происходит далеко от Таксилы, среди маллов, где мудрецы убедили Самба или Саббаса у Плутарха восстать против Александра. Вилькен считает, что эта история относится к роману об Александре, хотя первоначально она, должно быть, была отдельным рассказом, так как клитарховские авторы не оставили о ней никаких следов. Историческая основа для изложения этой истории есть у Арриана, где мы слышим о царе Самбе, который восстал против Александра по предложению брахманов. Описал ли Онесикрит этот эпизод, мы не знаем. Если да, то это должно быть с точки зрения, совершенно отличной от точки зрения кинического рассказа около 100 г. до н. э. Вопросы и ответы этой кинической версии не выдают своего доктринального происхождения, за исключением шестой пары. Здесь мудрец, отвечая на вопрос Александра о том, как человек может больше всего расположить к себе человечество, отвечает: «Если бы он был самым сильным и при этом никого не боялся». Однако использование парадоксальных или очень трудных вопросов является излюбленным приемом киников.
То, что этот папирус был написан киником и что он представляет Александра в неблагоприятном свете, теперь ясно. Аналогичное отношение к Александру имеет знаменитый анекдот о его встрече с Диогеном, но с этими неблагоприятными киническими версиями мы также должны сравнить отрывок в De fortuna Alexandri. Источник, использованный Плутархом, показывает явное киническое влияние со стоическими дополнениями. Александр идеализируется во многом так, как его идеализирует Онесикрит, и представлен как проводник принципов, провозглашенных Диогеном. Сочетание кинической окраски с благосклонным отношением к Александру неизбежно заставляет задуматься о том, что за Плутархом стоит рассказ Онесикрита. Дадли справедливо скептически относится к любому влиянию киников на Александра, но присутствие двух киников в поезде царя показывает, что он не был недружелюбно настроен к киникам. Настоящий Диоген, вероятно, мало беспокоился об Александре. Оригинальный «Пес», конечно, не развивал идею цивилизующего монарха. Для него все существующие рукотворные институты были одинаково противоестественны, а сама цивилизация была осуждена. Акцент делается на аскетизме, на контроле собственных потребностей, а не на филантропии. Возможность мирового господства не была открытием киников, повлиявшим на Александра, но теория мирового господства была стимулирована достижениями Александра. Следующее поколение выросло в другой среде. Зенон основал Стою, и космополитизм приобрел новое значение. Царская власть как никогда ранее заявила о себе в греческом мире. Противопоставление монарха и мудреца могло осуществляться в колоссальных масштабах. Было неизбежно, что высокомерный киник, не признававший никакой зависимости ни от кого, должен был встретиться лицом к лицу с завоевателем мира, к которому все остальные люди относились с благоговением. Но это развитие событий не могло произойти до тех пор, пока не перестали помнить настоящего Александра и настоящего Диогена. Онесикрит знал их обоих. Вилькен, похоже, не замечает различий между мнением киников во времена Александра и позже, когда он говорит:
«Энтузиазм вложил перо в его [т. е. Онесикрита] руку, когда он писал свою книгу «Александр». В этом случае он проявил большую изобретательность, примирив конфликт между кинической точкой зрения, согласно которой только мудрец является истинным царем, и его личным восхищением Александром, представив его как царя, который стремился к мудрости».
Таким образом, Вилькен предполагает, что уже существовало киническое отношение к монархии, и что Онесикрит знал об этом.
Более вероятно, что Онесикрит не ощущал особого внутреннего конфликта. Вместе с изречениями Диогена он возрождает давно знакомое грекам представление о царской власти, а именно: о царе, который трудится на благо своего народа, как в древности трудился Геракл и как трудился Кир Ксенофонта. Отношение Диогена к этому неизвестно. Однако более поздние киники были заинтересованы, и Онесикрит, возможно, был одним из тех, кто ответственен за изменение мировоззрения. Фон Фритц показал, как «бесстыдство» Диогена претерпевало последовательные изменения, а Целлер уже давно указал на ригоризм как характерную черту ранних киников. Дадли говорит, что успех кинической философии в основном зависел от ярких личностей, а не от новых идей, и что упадок киников лучше всего объясняется временной неспособностью кинизма породить драматические фигуры. В данных обстоятельствах лучше не пытаться слишком тесно отделить взгляды киников от общего течения эллинистической популярной философии, которая всегда была эклектичной.
Теперь мы вернемся к рассказу Онесикрита о гимнософистах и к его взглядам на царскую власть, особенно к тем, которые подразумеваются в строках 30-35. Идея о том, что хороший человек или мудрец должен править, потому что его правление принесет пользу его подданным, не является открытием Онесикрита. Аменемхет III, фараон двенадцатой династии в Египте, задолго до этого обосновывал царскую власть на основе получаемых выгод. Сиракузское приключение Платона, правда это или нет, иллюстрирует увлеченность четвертого века идеей просвещенного деспота как идеального решения политических и социальных проблем. Обращения Исократа к Ясону, Филиппу и Дионисию свидетельствуют о том же чувстве. Различие между людьми, которых можно убедить практиковать умеренность, и теми, кого нужно принуждать к этому, напоминает отрывок из «Политики» Аристотеля, где проводится такое же различие между властью мужа над женой и господина над рабом, а также между властью разума над желаниями и над телом; ибо и здесь мы узнаем, что подчинение приносит пользу вещи или человеку, которым управляют. Приведем еще один пример: Киропедия обосновывает правление монарха как благо для его подданных, сравнивая монарха с пастухом.
Керст уделяет большое внимание роли, которую сыграли киники в развитии теории царской власти, преобладавшей в эллинистические времена. Обобщая идеальные характеристики правителя, Керст говорит:
«Только жизнь, полная проблем и трудностей, упорной борьбы со всеми страстями и удовольствиями, такая жизнь, которую символизировал Геракл, достойна правителя. Это единственное реальное оправдание для осуществления владычества. Дело истинного владычества в целом совпадает с тем, что характеризует философа–киника в его отношениях с людьми. Его цель — помогать добродетели и наказывать глупость и моральные извращения людей».
Далее он цитирует наш отрывок из Онесикрита и его отголосок у Плутарха, тем самым объединяя Антисфена, Диогена, Онесикрита и источник Плутарха в одну серию. Однако, по общему мнению, Антисфен не был киником, хотя он, возможно, оказал влияние на развитие кинических идей, и у нас нет причин думать, что Диоген был особенно заинтересован в монархии. Геракл стал ассоциироваться с киниками, но только после Диогена, хотя Геракл занимал видное место в работах Антисфена. Следовательно, нет причин считать взгляды на царствование, выраженные Онесикритом, особенно киническими. Более вероятно, что в этом отрывке мы должны увидеть влияние Александра на Онесикрита. Нет необходимости прослеживать каждую идею, которую мы находим у Онесикрита, до того, как он присоединился к Александру; предположительно, Александр оказал глубокое личное влияние на всех, с кем он вступал в контакт. Подчеркивая положительное влияние личности Александра, Тарн помогает противостоять тенденции «объяснять» Александра как продукт своего века, тенденции, которая лишает великого македонца его индивидуальности. К сожалению, Тарн заходит слишком далеко, когда пытается превратить всемирного завоевателя в филантропического цивилизатора, как показали Вилькен и Фиш. Дадли, вслед за Тарном, утверждает, что «…мы не находим у Диогена никаких следов этих двух великих идей, которые были стержнем системы Александра — братство людей и царь как живой закон». Гораздо более вероятно, что ни Диоген, ни сам Александр никогда не придерживались этих идей. Лучше сказать, что эти идеи развивались постепенно, и что завоевания Александра побудили политических теоретиков сформировать свои идеи в монархическом ключе.
В обсуждаемом отрывке Онесикрит вносит определенный вклад в развитие теории царской власти. Идеи, которые он выдвигает, не новы, но их применение к царю, которого он знал, делает их менее академичными, чем идеализация Ксенофонтом старшего Кира. Мы никогда не узнаем, в какой степени Онесикрит представляет Александра таким, каким Александр хотел, чтобы его считали в греческом мире. Эдуард Мейер несколько лет назад указал на важность визита Александра в Сиву для его отношений с греками. Можно отвергнуть интерпретацию Мейера этого эпизода, но невозможно отрицать его более широкие последствия. Александр должен был найти более удовлетворительную основу для своего правления над греками, чем военная мощь; в противном случае его заклеймили бы как тирана. Онесикрит, во многом заимствуя у Ксенофонта, показывает один из способов, с помощью которого произвольная власть могла бы понравиться грекам. Таким образом, при формулировании своих взглядов на царскую власть Онесикрит находился под влиянием чтения Ксенофонта и личных отношений с Александром, но не учения Диогена. Степень личного влияния Александра не может быть известна.
Кратко резюмируя результаты этого анализа фрагмента 17, мы видим, что обстановка и общий рассказ об индийских мудрецах находятся в гармонии с тем, что мы узнали от Аристобула и Неарха, и что в нем нет ничего, что можно было бы назвать киническим. Басня Калана, безусловно, является кинической в своей нынешней форме, как и изложение Манданисом якобы индийских идей. Это особенно верно в отношении критики Манданисом греческих философов за то, что они ставят «закон» выше «природы». Высказанное Манданисом пожелание относительно поведения правителей не является диогеновским, но оно напоминает взгляды, высказанные другими авторами четвертого века, и соответствует поведению Александра, каким его изобразил Онесикрит. Эта благоприятная интерпретация Александра повлияла на De fortuna Alexandri, но была отвергнута киническим автором папируса 100 г. до н. э.
Онесикрит рассказывает, что Александр отменил обычай бактрийцев и согдийцев бросать престарелых и немощных людей на растерзание собакам (F 5 = Strabo XI, 11, 3). Томашек принимает это как факт и приводит его в качестве доказательства того, что Александр не всегда щадил религиозные чувства народов, которые он завоевывал. Если это так, то это может объяснить враждебную традицию среди парсов, которые обвиняли Александра в уничтожении их священной литературы. В этой связи интересно утверждение Плиния, цитируемое Якоби: «Александр запретил всем ихтиофагам [т. е. «рыбоедам»] питаться рыбой». Это может исходить от Юбы, который, предположительно, использовал Онесикрита. Как и в обсуждаемом фрагменте, замечание Плиния представляет Александра цивилизатором, хотя почему было запрещено есть рыбу, совершенно не ясно. Проявление кинических принципов в обоих отрывках зависит от того, можно ли считать тот или иной обычай противоречащим природе. Хотя Диоген защищал каннибализм, он также призывал уважать старших. Подавление дикарских обычаев, однако, не является практической проблемой для Диогена. Когда он говорит о дикарях, он, вероятно, так же плохо информирован, как и писатели восемнадцатого века, когда они говорили о «благородном дикаре». Александр, подавляя эти обычаи, на самом деле выполняет предложения Манданиса, заставляя непокорных практиковать умеренность. В одной из последующих глав мы увидим, как обычай избавляться от престарелых и немощных идеализируется Ямбулом, но несомненно, что Онесикрита этот обычай приводил в ужас. Возможно, что он также не одобрял индийский обычай самоубийства путем самосожжения, чтобы избежать болезни.
Невозможно определить, насколько восходит к Онесикриту рассказ Страбона о Кафее и земле Сопифа. Часть отрывка, безусловно, имеет другое происхождение. Фрагмент содержит, казалось бы, совершенно прямолинейное описание того, что Онесикрит увидел в Индии. Неарх также сообщает о любви индов к ярким цветам и их привычке красить бороды. Но когда Онесикрит говорит об осмотре двухнедельных детей, чтобы определить, можно ли оставить их в живых, он, вероятно, заимствует спартанскую практику. Диоген любил противопоставлять спартанцев и женоподобных афинян. Когда он говорит нам, что кафеи почитали красоту среди своего народа, как греки почитали красоту животных, и что они выбирали самого красивого в качестве своего царя, нам поневоле вспоминается рассказ Геродота о том, как выбирали своего правителя эфиопы. Это может быть примером того, с какой легкостью любопытные обычаи приписывались безразлично Африке или Индии.
Кафейский брачный обычай, согласно которому невеста и жених выбирают друг друга, возможно, не происходит от Онесикрита, хотя он соответствует взглядам Диогена на брак.
Описание Онесикритом земли Мусикана, хотя и содержит кинические элементы, будет рассмотрено в следующей главе, в связи с другой утопической литературой. Три других фрагмента Онесикрита могут быть упомянуты вкратце из–за их идеализации Александра. Во втором фрагменте говорится, что Александр был в долгах, когда отправился завоевывать Персию, и Якоби и Страсбургер показали, как De fortuna Alexandri может быть использован для контекста этого утверждения. Онесикрит преувеличивал трудности Александра, чтобы его достижения казались еще более выдающимися, чем они были на самом деле. Фрагмент 38, рассказывающий об «Илиаде», подготовленной для Александра Аристотелем, которую царь всегда держал под подушкой, также может быть расширен из Плутарха. Мы узнаем, что чтение царя представлено как доказательство того, что он был настоящим философом. Акцент на делах, а не на письме как доказательстве философских достижений, является киническим. Фрагмент 19 содержит замечание Александра, сделанное во время переправы через реку Гидасп, о том, что афиняне мало знают, что он претерпевает ради их хорошего о нем мнения. Диоген, несомненно, посмеялся бы над таким представлением. Является ли это частью усилий Александра по завоеванию афинского и, следовательно, греческого общественного мнения, уже невозможно определить. Скорее всего, это чисто онесикритова риторика.
В заключение этой главы стоит упомянуть еще один фрагмент — о смерти Кира. Мы слышим, что Кир в возрасте ста лет узнал, что большинство его друзей были убиты Камбизом, который якобы выполнял приказы его отца. Кир покончил с собой отчасти из–за ужаса перед жестокостью Камбиза, отчасти потому, что не мог взять на себя вину за преступления своего сына. Моральный тон, а также осознание царем того, что его время пришло, напоминают нам о Кире Ксенофонта. Преклонный возраст, в котором умирает Кир в рассказе Онесикрита, не должен нас удивлять. Эфиопы Геродота живут до ста двадцати лет и обязаны своим долголетием простой диете. Кир Ксенофонта также практиковал большую умеренность в еде. Но взгляды Диогена на питание направлены в ту же сторону. Вполне вероятно, что Онесикрит предложил аналогичное объяснение бодрости Кира в возрасте ста лет.

Глава III. Онесикрит и утопическая литература

От Страбона мы узнаем, что Онесикрит довольно подробно описал землю Мусикана, и от него зависит то немногое, что сохранилось от рассказа Онесикрита. [1] Земля Мусикана находилась где–то на правом берегу реки Инд недалеко от Паталы, но точно определить это трудно; со времен Александра Инд сместил свое русло на значительное, но неопределенное расстояние к западу. [2] Имя Мусикан, как это часто бывает в греческих рассказах об Индии, на самом деле является названием народа, а не именем царя. Возможно, это эллинизированная форма индийского Мушика [3].
Рассказ Арриана о завоевании Александром этого региона можно резюмировать следующим образом: Александр приплыл к земле Мусикан, царь которой не подчинился Александру лично и не прислал для этого посланников. Сообщалось, что эта земля была самой процветающей во всей Индии. Мусикан был захвачен врасплох и сдался, не пытаясь сопротивляться. Он преподнес Александру множество даров, включая всех своих слонов, и был быстро возвращен в свое царство. Александр был поражен его главным городом, который он приказал Кратеру укрепить и снабдить гарнизоном, и впечатлен самой страной. Самб, заклятый враг Мусикана, ранее подчинился, возможно, как предполагает Лассен, в надежде получить поддержку Александра против своего врага. Разочарованный благосклонностью, проявленной к Мусикану, царь Самб бежал. Александр немедленно отправился в обратный путь и вновь завоевал царство Самба, казнив некоторых брахманов, которых он считал ответственными за восстание. Тем временем Мусикан отрекся от верности Александру, но был побежден и захвачен в плен Пифоном. По приказу Александра Мусикан и брахманы, которых обвиняли в его отступничестве, были казнены Пифоном (Arr. Anab. VI 15, 5-7; 16, 3-17, 2). Описание этих событий у Диодора и Курция Руфа более краткое, но не противоречивое (Diod. XVII, 102; Curt. IX, 8, 8; 16). Земля Мусикана не упоминается во фрагментах других историков–компаньонов, не появляется в «Александре» Плутарха и у Юстина. [4] Это, вероятно, случайность, так как Неарх, как и Онесикрит, должен был участвовать в экспедиции Александра против Мусикана, поскольку Александр отправился по воде. Поэтому мы не имеем оснований утверждать, что Арриан, Диодор и Курций происходят из одного источника. Ссылка Курция на народ как Musicani, а не на царя как Musicanus, является правильной и предполагает, по крайней мере, два первоисточника относительно завоевания Александром этого региона. Хотя Страбон не описывает завоевание, он следует за Онесикритом, когда называет регион Землей Мусикана. Поэтому разумно предположить, что Онесикрит частично ответственен за эту ошибку в номенклатуре, ошибку, которую другой писатель, возможно Неарх, старается избежать. Кем бы ни был этот другой писатель, он не был Клитархом, поскольку Диодор говорит о царе Мусикане, а Диодор следует за Клитархом в своей семнадцатой книге (F. G. H. II D, p. 484; Diod. XVII, 102).
Рассказ Арриана, вероятно, частично восходит к еще третьему источнику, отличному от Онесикрита, но разделяющему с Онесикритом ошибку в названии царя Мусиканом. Для источника Арриана характерно то, что он просто фиксирует факты взаимоотношений Александра с Муcиrаном, а также его восстание и казнь. Восстание и казнь, вероятно, не были описаны Неархом, который ограничился тем, что видел, и остался с флотом. Фактический рассказ о казни брахманов вряд ли наводит на мысль об Онесикрите, учитывая его пристрастие к мудрецам Таксилы и его идеализацию страны Мусикана. Вряд ли Аристобул стал бы уделять внимание неважному военному инциденту, свидетелем которого он не был и который не сильно волновал его героя. Третьим автором, вполне возможно, был Птолемей. Он, очевидно, сопровождал Александра в нападении на царство Самба, поскольку, как сообщается, он был ранен при штурме брахманской крепости. [5] Лаконичный рассказ Арриана о военных операциях и отсутствие какой–либо обороны брахманов наводит на мысль о военном стиле Птолемея.
Арриан делает одно очень интересное замечание о земле Мусикана: «Александр был поражен городом и всей областью». Онесикрит, как лоцман корабля Александра, заслуживает некоторой похвалы за то, что застал Мусикана врасплох. Он, вероятно, был членом царской свиты, которой Мусикан показывал достопримечательности страны и ее столицы, и, несомненно, разделял изумление Александра от увиденного. Индийский царь, мы можем быть уверены, превзошел самого себя в пышном восточном гостеприимстве. Вполне вероятно, что у Онесикрита было свободное время для осмотра природных чудес, ведь Арриан говорит нам, что Александр все еще был там, когда Кратер закончил укрепление города. Онесикрит уже спустился вниз по Инду, когда восстал Мусикан, поэтому весьма вероятно, что он не упомянул о восстании в своей работе. Если бы это было так, то это бы выставило Александра в невыгодном свете за наказание народа, чьи институты Онесикрит изобразил в таких светлых тонах. Мы уже видели, что более поздний рассказ киников, датируемый примерно 100 г., действительно представляет деятельность Александра, и особенно его обращение с брахманами на нижнем Инде, в неблагоприятном свете.
Наблюдения Карла Трюдингера о сходстве между старой ионийской историографией и историографией эллинистического периода следует иметь в виду, когда мы читаем рассказ Онесикрита о земле Мусикана. Трюдингер считает, что ионийские писатели проявляли наибольшую жизненную силу в то время, когда путешественники привозили свежие рассказы о чудесах внешнего мира. Эти рассказы стимулировали их любопытство и привели к поиску научных знаний. Аналогичным образом, завоевания Александра разрушили географические и этнографические представления, существовавшие в течение столетия и более. Новые сведения о далеких землях, народах, климате и обычаях заставили греков пересмотреть свои представления о мире. Если добавить к этому тот факт, что многие историки сами видели эти новые земли, то становится очевидным, что настоящая «история» снова стала живой. Помимо попыток научного объяснения чудес, в греческой литературе также прослеживается тенденция идеализировать отдаленные народы без учета известных фактов о них. Трюдингер посвятил несколько страниц обсуждению этих «стран чудес». Такие идеализированные описания бывают двух общих типов: описания «этнографических пропагандистов», в которых реальность подчинена фантазии, и чистых этнографов, в которых идеализация на втором месте. Ссылки Трюдингера на Онесикрита показывают, как трудно его классифицировать. Отступления Геродота о различных чужих землях вошли в палитру историописания. Феопомп также включает отступления об отдаленных землях, но ему трудно их мотивировать, поскольку он описывает народы, к которым его повествование не имеет прямого отношения, даже народы, не имеющие исторического существования. Это, конечно, утопизм. Неарх и Аристобул, по мнению Трюдингера, излагают результаты своих исследований в отступлениях, а Клитарх использует отступление просто как декоративный стилистический прием для придания повествованию живости. Он считает, что отступления Онесикрита лишь отчасти основаны на научном интересе автора к тому, что он описывает. Позже Трюдингер подчеркивает, что мы слишком мало знаем об Онесикрите как об этнографе, хотя нам известно, что он подчеркивал необычное и своеобразное. Он справедливо отмечает, что любой киник, путешествующий по Индии, был бы впечатлен встречей со святым народом, который жил в величайшей простоте посреди земли, необычайно благословенной природой. Он спрашивает: «Там, где реальность была так близка к его собственному идеалу, как мог Онесикрит, ученик Диогена, не создать в Индии идеальное киническое государство?». Наконец, он отводит Онесикриту место посередине между «этнографическими пропагандистами» и чистыми этнографами». В этой главе мы обсудим склонность Онесикрита к идеализации, оставив его научные интересы для четвертой главы.
Описание Онесикритом страны Мусикана, вероятно, было довольно длинным отступлением, имеющим свое собственное единство. В его рассказе бок о бок проходят две нити: щедрость природы, одарившей жителей столькими странными и полезными дарами, и мудрость, с которой жители регулируют свою жизнь. Оригинал должен был стать увлекательным чтением, поскольку, несомненно, привлекал эллинистический восторг от чудес природы и от туземцев. Большая часть очарования, должно быть, заключалась в удачном сочетании этих двух элементов, хотя то, что осталось, слишком сильно изуродовано, чтобы сохранить литературный колорит оригинала. Ниже приводится перевод двух наиболее важных фрагментов.
Фрагмент 22 (Страбон XV, 1, 21-24)
21. В Индии растет много странных деревьев, одно из которых имеет ветви, склоняющиеся вниз, и листья размером с щит. Онесикрит в излишних подробностях описывает Землю Мусикана, которая, по его словам, является самой южной частью Индии. Он говорит о больших деревьях, ветви которых вырастают до длины 12 локтей, а затем наклоняются вниз, изгибаясь, пока не достигнут земли. Распространяясь по земле, они закрепляются, как укоренившиеся ветви. Затем они пускают побеги, которые, достигнув той же длины, что и раньше, наклоняются вниз и образуют еще одну укоренившуюся ветвь, а затем еще одну, пока одно дерево не сделает огромный навес от солнца, подобный павильону со многими столбами. Онесикрит говорит, что деревья настолько велики, что пять человек едва могут обхватить ствол. (Аристобул рассказывал о деревьях с растущими вниз сучьями вдоль реки Акесин у ее впадения в Гиаротис. Он говорит, что они настолько велики, что одно дерево затеняет 50 всадников в полдень), но Онесикрит говорит о 400. (Но среди всех, кто говорил о размерах деревьев, есть и те, кто утверждает, что видел на другом берегу Гиаротиса дерево, которое в полдень отбрасывает тень на 5 стадий). Но он [т. е. Онесикрит] говорит, что в цветке шерстоносного дерева есть камень, а то, что остается после удаления камня, похоже на шерсть. 22. В стране Мусикана само собой растет зерно, похожее на пшеницу, и виноградная лоза, из которой делают вино. (Другие говорят, что в Индии нет вина; по словам Анахарсиса, там нет флейт и других музыкальных инструментов, кроме кимвалов, барабанов и кастаньет, которыми пользуются фокусники). Есть много лекарств и корней, некоторые из которых полезны, а некоторые вредны, и растения разных цветов. Он добавляет, что существует закон, согласно которому, если кто–либо обнаружит что–то смертельно опасное, он должен быть предан смерти, если не найдет лекарство от этого. Если он найдет лекарство, его будут почитать цари. Он говорит, что в Индии, южной стране, производят корицу, нард и другие пряности, которые можно найти в Аравии и Эфиопии, потому что Индия похожа на эти страны своим солнечным светом, хотя и отличается от них обилием воды. Это делает воздух более влажным, более питательным и более продуктивным над сушей и водами Индии. Поэтому среди индов встречаются более крупные сухопутные и морские животные, чем в других местах. Точно так же Нил более продуктивен, чем другие реки, и способствует развитию многих крупных животных, включая земноводных. Иногда египетские женщины рожают четверняшек. (Аристотель говорит, что одна женщина в одно время родила пятерых, а плодовитость и питательность Нила он объясняет умеренным нагреванием солнечными лучами, которые сжигают излишки, но оставляют питательный элемент). 23. Возможно, именно по этой причине, как он [т. е. Онесикрит] указывает, нильская вода при приготовлении требует лишь вдвое меньше тепла, чем другая вода. В то время как вода Нила проходит по прямой линии над длинной, узкой страной и пересекает многие широты и атмосферы, потоки Индии, по его словам, текут по большим, широким равнинам и дольше остаются на каждой широте; поэтому они пропорционально более питательны, чем Нил. Соответственно, водные животные крупнее и многочисленнее. Дождь выпадает из облаков в подогретом виде. 24. (Сторонники Аристобула не согласны с этим. Они говорят, что на равнинах дождь не идет). Но Онесикрит считает, что именно вода ответственна за особенность животных. В доказательство он говорит, что привозной скот меняет свой собственный цвет на туземный, когда пьет. В этом он прав, но не тогда, когда утверждает, что только вода ответственна за то, что эфиопы черные и курчавоволосые. Он обвиняет Теодекта в том, что тот приписывает это воздействию солнца. (Ведь Теодект пишет следующее: «Когда солнце приблизилось к их границам на своей колеснице, оно влило в тела людей темный дымный цвет и связало их волосы в узел, придав им никогда не увеличивающиеся формы огня). Однако у него есть некоторое оправдание, поскольку он указывает, что солнце не ближе к эфиопам, чем к другим людям, хотя оно находится прямо над головой и поэтому более палящее. Поэтому неточно говорить о том, что солнце приближается к их границам, когда оно одинаково удалено от всех народов. Жара не может быть причиной, поскольку она не относится к детям в утробе матери, которых солнце не касается.
Фрагмент 24 (Страбон XV, 1, 34)
«Он подробно рассказывает о Земле Мусикана, восхваляя ее отчасти за то, что она имеет общие черты с остальной Индией. Он упоминает их долгую жизнь, которая длится 130 лет (хотя, как говорят, сиры живут еще дольше), а также их бережливость и хорошее здоровье, несмотря на то, что земля производит изобилие всего. Однако особенностью Земли Мусикана является их способ совместного питания по лаконскому образцу; у жителей есть общественные трапезы, мясо для которых добывается на охоте. Кроме того, хотя у них есть шахты, они не используют золото и серебро. Вместо рабов они нанимают молодых людей в расцвете сил, как критяне используют афамиотов, а лаконцы — илотов. Они культивируют только одну науку — медицину, поскольку изучение некоторых других, таких как военное дело и тому подобное, приводит к злодеяниям. Только убийство и нападение являются там уголовно наказуемыми, так как никто не может избежать страданий от них. Заключение договоров, однако, зависит от человека, поэтому он должен терпеть, если кто–то нарушает его обещание, и лучше выяснить, кому можно доверять, чем заваливать город исками».
Описание Онесикритом баньянового дерева и хлопка, а также его попытка объяснить климат Индии и физические особенности ее жителей будут рассмотрены в следующей главе. Здесь же необходимо лишь отметить его внимание к необычному или парадоксальному в природе. Он подчеркивает размеры деревьев, странную манеру их роста и тень, которую они дают. Он упоминает о поразительных цветах, о зерне, растущем в диком виде, о количестве пряностей, подобных аравийским и эфиопским, о необычайных размерах животных, даже по сравнению с египетскими. Щедрое изобилие природы включает в себя даже вино и драгоценные металлы. Примечательно, что перед нами предстает вся роскошь теплого климата без каких–либо неприятных особенностей. Змеи Индии, которые, по словам Неарха, обезлюдили бы страну, если бы не наводнения, сдерживающие их численность, не появляются в рассказе Онесикрита о земле Мусикана в том виде, в котором мы его имеем. Мы слышим о ядовитых растениях, но только для того, чтобы проиллюстрировать совершенство местных законов.
В рассказе Онесикрита об этом регионе поражает то, что при всех стимулах к праздной или развратной жизни местные жители ведут суровое, почти киническое существование. [6] Исходя от человека, который видел это своими глазами, это должно было понравиться многим грекам, уставшим от экономической неопределенности и имперских амбиций того периода. Только помня о борьбе диадохов и социальной адаптации к новому миру, открытому Александром, мы можем оценить картину индийского блаженства Онесикрита. В стране Мусикана не могло быть голода; вместо этого государство регулировало питание по спартанскому образцу, чтобы гарантировать бережливость. Подобно идеализированным персам Ксенофонта, подданные Мусикана зарабатывают роскошь употребления мяса полезным для здоровья занятием — охотой. Хотя здесь есть шахты, жители не хотят ими пользоваться, таким образом, полностью избегая борьбы за богатство, характерной для греческого мира. [7] Рабство, хотя и распространенное в Индии, не существует в стране Мусикана. [8] Вместо этого молодые люди занимают место рабов. Возможно, здесь есть отголосок Ксенофонта, поскольку эфебы в Персии Кира отдали себя в распоряжение чиновников, чтобы их использовали в служении на благо общества. Сравнение с афамиотами и илотами иллюстрирует современную идеализацию Спарты. Аристотель уже придал вес своему мнению о том, что спартанские институты были заимствованы с Крита. Когда Ксенофонт говорил об эфебах в Персии, он, вероятно, имел в виду Спарту, поскольку в другом месте он говорит нам, что спартанцы заботились о том, чтобы дать задания своим молодым людям с целью предотвратить их выход из–под контроля. Сравнивая этих молодых людей с илотами, Онесикрит показывает свое незнание реальной Спарты.
Благосклонное отношение к медицине в стране Мусикана, а также пренебрежение к другим наукам соответствует взглядам Лаэрция. Но, похоже, у Диогена нет параллели с осуждением Онесикритом науки о войне, странным чувством, озвученным энкомиастом Александра.
В простоте своей правовой системы государство Онесикрита выдает свое киническое происхождение, но автор не желает устранять правовую защиту от насильственных преступлений. Интересным является различие, которое он проводит между этими преступлениями и нарушениями договора. Гражданин, очевидно, должен быть экспертом в чтении характера. Если он совершает ошибку, то оказывается в той же ситуации, что и платоновский врач, которому отказывают в правовой защите, если он покупает раба–эпилептика; как эксперт он должен был знать лучше. Эта шутка Онесикрита, очевидно, была воспринята на полном серьезе. Мегасфен развивает ту же идею, утверждая, что за нанесение увечья любому человеку полагается смертная казнь. К преступлениям, перечисленным Онесикритом, Мегасфен добавляет ложное свидетельство, за которое также полагается смерть. [9] Мегасфен объясняет отсутствие законов о нарушении договора среди индов их простым образом жизни. Они не были склонны к судебным тяжбам и поэтому не нуждались в сложной системе права. Онесикрит, однако, представляет индов вполне осведомленными об опасностях судебных разбирательств, поскольку они сознательно предпринимают шаги, чтобы «не наполнять город исками». [10] Онесикрит иллюстрирует общую тенденцию греческих писателей рассматривать стабильность общества на Востоке как результат сознательного планирования, а не замедленного развития.
Отношение, проявленное Онесикритом к жизни и институтам индов в стране Мусикана, отводит ему место в развитии романтической литературы греков. Роде тщательно выделил каждый элемент в этом развитии и проследил его до первого появления в греческой поэзии и мифе. Земля Мусикана сочетает в себе ряд этих элементов, как покажет сравнение с отрывками из Платона, Феопомпа, Эвгемера и Ямбула. Прежде чем сравнивать их, будет полезно упомянуть несколько общих наблюдений Роде. В греческих рассуждениях об отдаленном прошлом существуют две противоположные тенденции, одна из которых рассматривает раннее общество как грубое и нецивилизованное, а другая — как золотой век. По мнению Роде, точка зрения о золотом веке является более древней, она нашла поддержку в более поздние времена у Платона, Дикеарха и, в конечном счете, у стоиков. Это связано с ранней греческой верой в то, что на краю земли все еще существовало праведное и здоровое общество». Прогресс географических знаний принес с собой имена других божественно счастливых людей, помимо гиперборейцев Гомера. Скифам на крайнем севере приписываются все добродетели, так же как и индам на Дальнем Востоке, а также эфиопам и «шелковому народу» Индии. Эти люди не только живут в состоянии идиллического блаженства, но и живут гораздо дольше, чем обычные люди. С редкой проницательностью Роде также обращает внимание на тот факт, что греки так и не пришли к тому, чтобы считать работу желанной самой по себе. Следовательно, эти счастливые народы устранились от работы или, по крайней мере, свели ее к минимуму. Греки не придерживались слишком оптимистичного взгляда на человеческую природу. Они понимали, что долгая жизнь в окружении природного изобилия будет непосильна разве что для добродетельных людей. Аристотель, как отмечает Роде, адекватно подытожил эту точку зрения: Итак, те, кто, казалось бы, лучше всех и обладает всеми благами, особенно нуждаются в справедливости и воздержанности, например, те (если такие есть, как говорят поэты), кто живет на островах блаженных; они прежде всего нуждаются в философии, воздержанности и справедливости, и тем более, чем больше у них досуга среди изобилия.
Онесикрит избегает опасностей досуга для молодых людей, заставляя их служить рабами и добывать пищу охотой. Он также приписывает этим счастливым людям долгую жизнь.
Вклад Платона в литературу этого типа не маленький. В «Тимее» он упоминает о борьбе между допотопными афинянами и жителями Атлантиды. Платон явно не ожидал, что кто–то поверит его рассказу, и, чтобы отвадить читателя от расследования, он использовал тот же прием, что и один из ранних египетских авторов подобных историй. Египтянин, рассказав сказку об острове Ка, добавляет, что остров с тех пор затонул под поверхностью моря. Точно так же Платон говорит нам, что Атлантида давно исчезла в результате землетрясения. В незаконченном диалоге «Критий» мы имеем краткое описание Платоном древних Афин и его гораздо более полный рассказ об Атлантиде. Краткое изложение этого диалога уместно в данный момент из–за сходства с фрагментами Онесикрита, сходства, которое указывает на степень, в которой наш автор был обязан литературной традиции даже в описании народов, которые он действительно посетил.
Рассказ Платона о древних афинянах на самом деле является воображаемой реконструкцией того, как жили бы Стражи, известные всем по «Государству».Платон говорит, что у этих афинян не было никакой пользы от золота или серебра. Древняя Аттика представлена как благодатная земля с идеальным климатом и изобилием природных ресурсов.
Платон описывает Атлантиду как островное владение Посейдона и дом его детей от Клито, сиротливой дочери Эвенора и Левкиппы. Платон объясняет греческие имена, которые он использует для варварских народов, тем, что они были переведены с египетского перевода оригиналов. Чтобы уберечь свою невесту и их детей, Посейдон окружил гору, где они жили, чередующимися полосами воды и земли. Он также вызвал к жизни источник горячей воды и источник холодной воды и способствовал произрастанию из почвы всех видов пищи.
Территория Атлантиды была разделена на десять частей, по одной на каждого из пяти сыновей–близнецов, рожденных Посейдоном, причем старший сын, Атлас, был поставлен над всеми остальными. В течение многих поколений эти герои и их потомки успешно правили на обширной территории от Атлантиды до Тиррении и Египта, но первенство оставалось за потомками Атласа. Их богатство было больше, чем у других правителей, и включало сокровища земли, в частности орихалк. В роскошных лесах было много древесины и изобилие пищи для поддержания жизни животных. Было даже большое количество слонов. Также было много сладко пахнущих вещей, кореньев, древесины, эссенций и всех видов фруктов.
Далее Платон описывает колоссальные инженерные подвиги жителей. Тейлор считает, что это описание было подсказано Платону укреплениями древних Сиракуз, хотя описанные Платоном работы атлантов выглядят грозно даже сегодня. Использование акведуков для проведения воды по мостам, соединяющим участки суши, похоже на приближающиеся римские времена, как и положения о горячих ваннах зимой.
Платон также уделяет некоторое внимание военной и морской организации царского города Атлантиды, который покоится на 60 000 земельных участках, каждый из которых содержит офицера. Он сообщает нам, что остальные девять участков были организованы аналогичным образом. Правление было абсолютистским, при котором десять царей пользовались произвольной властью. Отношения между царями регулировались указами Посейдона, начертанными на столбе из орихалка в храме Посейдона, где цари собирались с интервалом в пять или шесть лет. Там они совершали торжественные жертвоприношения и заседали в суде, облаченные в прекрасные лазурные одежды. Их решения записывались на золотой скрижали.
В течение многих поколений у атлантов все шло хорошо. «Пока длилась их божественная природа, они подчинялись законам и поступали так, как подобает их божественной расе. Они оставались добродетельными и презирали золото и другие богатства, сохраняя дружбу друг к другу и избегая излишеств. Однако, в конце концов, их божественная природа ослабла, и они не смогли выдержать своего великого блага. Они стали плохо себя вести. Зевс созвал богов, чтобы рассмотреть их состояние — но на этом диалог обрывается. Тейлор считает, что Платон хотел показать, как даже величайшее научное мастерство ничего не может сделать против добродетельного народа, одушевленного чувством права, и рассматривает этот эпизод как проекцию событий Персидской войны в обратном масштабе на легендарное прошлое.
Среди точек сходства между Землей Мусикана и Атлантидой наиболее ярким является природный фон. Природа всегда благосклонна: осадки, ручьи, древесина, ароматические вещества, другая растительная и животная жизнь, а также минеральные ресурсы. В Атлантиде, как и в стране Мусикана, добродетельный человек презирает богатство и практикует умеренность посреди изобилия. Однако идеализированные афиняне больше похожи на индов Онесикрита, чем на атлантов. Как и инды, они не имеют никакой пользы от золота. Возможно, самое большое различие между двумя мифическими народами Платона и индами заключается в их отношении к войне. Правящий класс в Афинах — это класс воинов, а в Атлантиде воины владели шестьюдесятью тысячами участков земли. Онесикрит отказывает своему народу во всех науках, кроме медицины, и говорит о зле, которое проистекает из науки о войне. И Платон, и Онесикрит ограничивают судебную практику, Платон — тем, что десять царей принимают все решения в соответствии с письменными повелениями Посейдона, Онесикрит — тем, что отказывает в правовой защите, кроме как в случае насильственных преступлений. Примечательно, что Платон уделяет внимание жертвоприношениям и храмам богов, в то время как Онесикрит ничего не говорит об индийской религии.
Как и Онесикрит, Феопомп был историком, который включил в свою историю рассказ об идеализированном народе, меропах, описанных в восьмой книге его «Филиппики». Феопомп с особой тщательностью готовит обстановку для своей утопии. Он рассказывает, как Мидас, царь Фригии, поймал сатира Силена, налив вина в источник, из которого тот привык пить. Будучи сыном нимфы, Силен знал много вещей, скрытых от смертных. В разговоре он передает некоторые из своих знаний Мидасу. Европа, Азия и Ливия — острова, окруженные океаном. За океаном лежит бесконечный по протяженности материк. Люди, живущие там, вдвое выше и живут вдвое дольше обычного человека. У них много городов, два самых больших из них — Махим и Эвсебес. Жители Эвсебеса богаты и спокойны. Они живут счастливо, без болезней и умирают весело. Они настолько справедливы, что их часто навещают боги. Жители Махима, напротив, воинственны, как и следует из их названия, и проводят дни в сражениях. Иногда они поддаются болезням, но обычно умирают от ран, нанесенных камнями или дубинами, так как они устойчивы против железного оружия. У них так много золота и серебра, что они ценят эти металлы меньше, чем греки железо. Их беспокойная натура однажды заставила их пересечь океан и отправиться в страну гипербореев. Узнав, что гиперборейцы считаются самым счастливым народом по эту сторону океана, и найдя их злыми по сравнению с собой, воинственные захватчики с отвращением вернулись в Махим.
За океаном, по словам Силена, жили меропы. Они держат много больших городов. На их границах находится место под названием Аност, похожее на пропасть, куда не могут проникнуть ни свет, ни тьма. Атмосфера там мутная и красная. Вокруг Аноста протекают две реки — Гедонес и Лупес. Берега каждой из них покрыты лесом. Плоды деревьев на реке Лупес такого свойства, что тот, кто попробует, начинает сильно плакать; и не перестает плакать, пока не умрет. А от плодов деревьев на реке Гедонес приходит забвение. Тот, кто принимает его, становится все моложе, быстро возвращается на ранние стадии своей жизни, пока снова не становится нерожденным младенцем и не умирает.
Как показал Роде, Феопомп пытается превзойти Платона на его собственной почве дидактического мифа. Если верить Аполлодору, о котором сообщает Страбон, Феопомп обещал превзойти Геродота, Ктесия, Гелланика и писателей об Индии в использовании мифов. Роде считает, что отрывок Страбона относится к рассказу Феопомпа о меропах. Вкладывая свой рассказ в уста третьего лица, Феопомп следует диалогической традиции Платона и сократиков. Онесикрит использует тот же прием в своей кинической басне, но, очевидно, не делает этого при описании земли Мусикана. Между этими двумя писателями существует большая разница: Онесикрит идеализирует землю, которую он видел, а Феопомп дает себе полную свободу, иногда заимствуя у других авторов, иногда изобретая, а часто комбинируя. Феопомп не претендует на правдоподобие. Он пишет аллегорию, о чем ясно свидетельствуют названия Эвсебес (святой), Махим (воинственный), Аност (нет возврата), Гедонес (наслаждение) и Лупес (боль). У жителей Эвсебеса есть кое–что общее с идеализированными индами Онесикрита, например, долголетие, досуг, презрение к золоту и серебру, свобода от болезней и правильное поведение. В рассказе Феопомпа больше остроты, с его утверждением, что худшие люди сказочного континента должны отвернуться от лучших людей нашего мира из–за страха заражения. Якоби и Роде согласны с тем, что мы не располагаем достаточной частью рассказа Феопомпа, чтобы составить точное представление о тенденции в целом. Роде предполагает, что меропы, вероятно, были врагами воинственных людей Махима. На Феопомпа, вероятно, повлияла борьба между древними афинянами и жителями Атлантиды у Платона. Как и следовало ожидать, описание страны более подробно у Онесикрита, где даже чудесам дается рациональное объяснение; у Феопомпа же магия имеет полную власть, а подробности размыты. Онесикрит не рассказывает ничего невозможного и подчеркивает, что обычаи индов являются причиной их счастья; Феопомп же подразумевает, что люди счастливы только в стране грез. Его рассказ похож на рассказ Платона в том, что касается религии. Боги посещают людей за океаном. Фрагменты о Земле Мусикана, хотя в них и упоминаются суды, медицина, порядок питания, фауна и флора, долголетие, не упоминают ни богов, ни их храмы. Это упущение может быть случайностью выживания, но более вероятно, что автор так и задумал. Даже в басне о Калане Зевс упоминается только как отдаленная сила, которая однажды лишила человека легкого образа жизни и может сделать это снова. Манданис ничего не говорит о богах. Философы, по его словам, делают свои прогнозы благодаря своему умению предсказывать. Об отсутствии традиционной набожности у Онесикрита следует помнить, когда мы переходим к следующему писателю, Эвгемеру.
В то время как Феопомп и Онесикрит представляют свои утопии как часть более общей истории, Эвгемер посвящает всю свою работу панхейцам. Франц Зуземиль согласен с утверждением Диодора, что Эвгемер был другом Кассандра, для которого он совершал исследовательские экспедиции, но Якоби настроен более скептически. Якоби считает, что он написал свой труд около 280 года до н. э. Он, вероятно, читал рассказы о Востоке в работах спутников Александра, и, вполне возможно, знал труды Патрокла и, возможно, книги Мегасфена. Есть два основных источника наших знаний об Эвгемере: Диодор Сицилийский и фрагменты Энния. Энний перевел Священную запись на латынь, а Лактанций сохранил часть его перевода. Священное писание можно кратко изложить следующим образом.
Пройдя через многие земли и моря, Эвгемер посетил острова Аравийского моря напротив Кедросии (т. е. Гедросии, современного Белуджистана). Далее следует описание Гедросии и обычное этимологическое объяснение термина Аравия Феликса. Из Аравии Эвгемер и его товарищи поплыли к островам панхейцев, три из которых описаны. Один из них использовался для погребения; на другом, Гиере, погребение было запрещено. С восточной оконечности третьего острова вдали видна Индия. На Гиере не растет ни один из обычных фруктов, но там есть большое количество ладана и мирры, а также палиур, специфическое средство от диареи. Пряные деревья описаны довольно подробно, как и способы получения пряностей из них. Гиеру населяют панхейцы, которыми правит царь. Эвгемер рассказывает, как их пряности переправляются арабским купцам на материк и как, наконец, они попадают в западный мир.
Остров Панхея имеет смешанное население, состоящее из панхейцев, океанитов, индов, скифов и критян. Жители Панары, главного города, не имеют царя, но ежегодно выбирают магистратов. Граждане называются сторонниками трифилийского Зевса, храм которого находится всего в шестидесяти стадиях от города. Вокруг храма — густо засаженная деревьями равнина. Рядом с храмом бьет источник со сладкой водой, образуя реку. Река превращает всю равнину в рай, с роскошными деревьями, садами, птицами и виноградниками. Затем храм и остальная часть священной ограды описываются более подробно. Уже упоминавшийся источник называется водой Гелиоса и обладает целебными свойствами. Доступ на огороженную территорию имеют только жрецы, но вся равнина посвящена богам.
За равниной возвышается высокая гора. Она имеет два названия — «Место Урана» и «Трифилийский Олимп», и предполагается, что она была любимым местом отдыха Урана, когда он правил миром. С его вершины он наблюдал за звездами. Название Трифилия происходит от трех народов, которые жили там до того дня, когда Аммон изгнал два из них.
За горой находится остальная часть земли Панхеи, где в изобилии водятся дикие животные, в том числе слоны, львы, леопарды и олени. Земля дает много сортов вина. Здесь есть три города. Воинственные жители сражаются на колесницах. Люди делятся на три класса: первый — жрецы, к которым приписаны ремесленники; второй — земледельцы; третий — воины, с которыми связаны пастухи. Жрецы являются верховной властью в государстве. Земледельцы и пастухи сдают результаты своего труда правительству, а наиболее успешные получают награды в качестве стимула для остальных. Частной собственности нет, кроме дома и сада, каждый житель получает свою долю, выделенную жрецами, которые получают двойные порции. Люди одеваются великолепно; даже мужчины носят украшения из золота. Воины лишь упомянуты, но жрецы обсуждаются подробно. Их одежда роскошнее, чем у других групп. Они проводят время за приготовлением жертвоприношений и воспеванием богов и их благодеяний людям. Свои привилегии они связывают с Зевсом, который привел их предков с Крита. В их речи до сих пор сохранились критские обороты. Они хранят записи, сделанные Зевсом, когда он жил среди людей и основал храм.
В стране много металлов — золота, серебра, меди, олова и железа, но их экспорт запрещен. Ни один жрец не может покинуть остров, а если он попытается это сделать, его могут безнаказанно убить.
Возвращаясь к храму, мы узнаем, что в нем находится большой и красиво украшенный стол, на котором стоит золотая стела, начертанная египетским священным письмом. В другом месте Диодор говорит, что это панхейское письмо. Из этой стелы мы узнаем, что Уран, Кронос и Зевс последовательно правили Панхеей. Зевс учредил божественные почести для своего деда, а в результате его собственных завоеваний Зевс сам стал повсеместно почитаться как бог. Но Уран первым принес жертву небесным богам. От Энния мы получаем дополнительную информацию о том, что Зевс жил на Олимпе и решал споры между своими людьми. Если кто–то открывал что–то полезное для человечества, он приходил на Олимп, чтобы показать это Зевсу. Из того же источника мы узнаем, что Зевс отменил антропофагию.
Среди древних Каллимах, Секст Эмпирик и Плутарх нападали на Эвгемера за его нечестивость, а Страбон, Полибий и Эратосфен упрекали его за недостоверность. Диодор и Энний, очевидно, отнеслись к «священному письму» так, как будто оно было буквальной правдой. Среди современников Пельман считает Эвгемера социальным реформатором, Роде оправдывает его от обвинения в мистификации, а Якоби считает, что он намеренно пытался ввести в заблуждение своих читателей.
Интерпретация Пельмана нова, но ошибочна. Называя Эвгемера ребенком своего века, он утверждает, что тот был заинтересован прежде всего в устранении ограничений на свободное проявление интеллекта и природных способностей. Для Эвгемера бог — это апофеозированный гений. Пельманн также ссылается на теорию просвещенного деспотизма и замечает, что панхейский социализм не без значения проистекает из монархии. Он сравнивает Эвгемера с Мором.
В жрецах Эвгемера он видит культурную аристократию. Таким образом, Пельман парадоксальным образом подчиняет ту самую теорию, которая сделала эвгемеризм ругательным словом, социальной программе, о которой ни один античный критик даже не упоминает. Зуземиль видит в Эвгемере более раннего Лукиана или Вольтера, которого не следует воспринимать всерьез. Поэтому, хотя он отмечает, что Эвгемер не отрицает, а скорее утверждает существование реальных богов, Зуземиль считает его атеистом из–за общего тона его работ. Роде обращает внимание на влияние рассказов об Индийском океане на Эвгемера и утверждает, что эвгемеризм предшествует Эвгемеру.
Якоби внес свой вклад в понимание Эвгемера, указав на то, что в нашем сознании должны быть разделены два аспекта произведения: обстановка, то есть сама сказка, и теория, к которой она нас готовит. Рассказ свободен от мелких невероятностей; здесь нет волшебных деревьев, как в Феопомпе; не предполагается, что жители живут дольше других людей, как подданные Мусикана и уроженцы Эвсебеса.[11]
Теория Эвгемера о происхождении олимпийских богов не была совсем уж оригинальной. Ксенофан отвергал современные представления о богах как искусственные. Критика Ксенофана была направлена на более благоговейное отношение к богам; Эвгемер же представляет другую тенденцию. Если Зевс завоевал всеобщее восхищение и божественные почести своими делами как человек, то почему бы последующим правителям не подражать его добрым делам и не получить божественные почести после смерти от благодарного народа Это лишь на шаг дальше обоснования Онесикритом царской власти в лице Александра «Цивилизатора». Возможно, Онесикрит даже сам сделал этот шаг, так как культ Александра был хорошо известен, когда он писал. Существенное различие между Онесикритом и Эвгемером, с одной стороны, и Ксенофаном, с другой, заключается в том, что Ксенофан рассматривал это очеловечивание богов как деградацию божественности, в то время как Онесикрит и Эвгемер смотрели на это с точки зрения облагораживания человечности в лице царя. Идея о том, что человек своими делами может заслужить апофеоз, характерна для эллинистического периода. Существование такой идеи противоречит мрачному утверждению Бевана о том, что древнему миру не хватало «причины» и что христианство «вошло в мертвую атмосферу, как глоток нового воздуха». Считать Эвгемера нечестивым, потому что он проследил блуд Афродиты, значит смотреть на древний мир через протестантские очки. Зевс Эвгемера был провозглашен богом еще при жизни, как и Александр. Как Александр Онесикрита не позволил согдийцам и бактрийцам бросать старых и немощных людей на съедение собакам, так и Зевс, как предполагается, отменил практику поедания человека человеком. Кроме того, Зевс способствует открытию новых и полезных вещей; это напоминает нам о поощрении индов, нашедших новое противоядие в стране Мусикана.
Был ли Эвгемер серьезен или нет, но в использовании описательных подробностей он ближе к Онесикриту, чем к Феопомпу, и во многих отношениях ближе к Платону, чем к любому из них. Более того, и Эвгемер, и Онесикрит описывают реальные живые деревья, которые один видел, а другой о них читал; ни один из них не упоминает о каких–либо неприятных природных особенностях. Якоби неохотно принимает любую попытку отождествить острова Эвгемера с какими–либо реальными островами индийского побережья, но он признает, что Эвгемер находился под влиянием историков Александра. Особенно привлекательна параллель с Курцием Руфом, который делает вид, что следует за Неархом и Онесикритом. В качестве доказательства того, что на Эвгемера повлияли другие авторы, нежели те, что писали об Индии, Якоби справедливо подчеркивает, что панхейцы носили шерстяную одежду, и что «шерстоносные» деревья не упоминаются; он предполагает египетскую окраску.
Когда мы рассматриваем описание политических институтов панхейцев, мы должны решить, являются ли эти идеи греческими или индийскими, так же, как мы это делаем при обсуждении Земли Мусикана. В обоих случаях, вероятно, преобладает греческий элемент. Простота обычаев в стране Мусикана является утонченной, а не примитивной, основанной на сознательном избегании пагубного влияния роскоши, о котором не знал ни один первобытный человек. Панхейцы также изощрены в своем утопизме; мы даже находим награды, выдаваемые для стимулирования инициативы. Панхея Эвгемера имеет мало сходства с Индией Неарха, или с Аравией Счастливой, описанной Страбоном. Хотя в панхейском государстве не упоминаются рабы, было бы большой ошибкой полагать, что Эвгемер намеревался уничтожить рабство. Если бы он намеревался это сделать, то постарался бы подробно обсудить этот вопрос, поскольку идея рабства была само собой разумеющейся в древнем мире. То, что Платон не упоминает о рабстве в «Государстве», заставило некоторых ученых считать, что он выступал за его отмену. Гленн Морроу опроверг это мнение в своей монографии «Закон Платона о рабстве». Это особенно стоит иметь в виду, поскольку «Священная запись» Эвгемера имеет много сходства с платоновским рассказом об Атлантиде. Деление Эвгемером людей на три класса напоминает нам об аналогичном делении, сделанном Гипподамом из Милета. Взгляды Гипподама, кратко изложенные Аристотелем, также не содержат упоминаний о рабах. Что касается рабства, то мы не находим параллели между Онесикритом и Эвгемером. Основал ли Онесикрит свои замечания на том, что он видел в Индии, или он принципиально возражал против рабства? Морроу упоминает хорошо известное во времена Платона мнение о том, «что рабство противоречит природе». Он также говорит: «Киник Диоген, кажется, учил той же доктрине…».
Можно упомянуть один или два незначительных момента сравнения между Онесикритом и Эвгемером. Эвгемер приводит надпись, чтобы придать правдоподобие своей теории происхождения божественного поклонения. Хотя Онесикрит не ссылается ни на одну индийскую надпись, он цитирует надгробные надписи Кира и Дария. Странно, что Онесикрит говорит, что эпитафия Кира была написана по–гречески, но персидскими буквами. Очевидно, что Эвгемер следует практике современных историков, используя для доказательства своей точки зрения надписи и указывая язык и шрифт, на котором они были написаны. В то время как Онесикрит ограничивается сравнением между молодыми людьми в Индии и афамиотами, Эвгемер связывает своих идеализированных панхейцев непосредственно с почитаемым Критом, заставляя Зевса привести критскую колонию в Панхею в качестве жрецов. Чтобы сделать это более правдоподобным, он говорит нам (как было отмечено выше), что панхейские жрецы все еще сохраняли критянизмы в своей речи. В своем описании природных явленийЭвгемер отличается от Онесикрита. Он изо всех сил старается сделать свой фон достоверным, и для этого вводит подробности, заимствованные из литературы о путешествиях. Онесикриту, естественно, интереснее описывать Индию, поскольку он там бывал и ему не нужно было полагаться на чужие рассказы. Онесикрит искренне восхищается чудесами Востока; Эвгемер же просто использует современный интерес к Востоку, чтобы обеспечить для своей теории привлекательную среду.
Тот факт, что Диодор кратко излагает повествование Ямбула, является единственным определенным указанием на даты Ямбула, хотя существование «филэллинского царя» в Палимботре наводит Зуземиля на мысль, что даты создания этого рассказа должны лежать где–то между 315 и 226 гг. до н. э. Краткое изложение Диодора сильно сокращено, а также омрачено неточностями. Тем не менее, наши знания об Ямбуле зависят от этого ошибочного рассказа. Эти отрывки можно перефразировать следующим образом:
Ямбул, после юности, посвященной учебе, стал купцом, когда умер его отец. По дороге через Аравию он и его попутчики были захвачены разбойниками. Прослужив некоторое время пастухами, он и его спутник снова попали в плен, на этот раз к эфиопам. Эфиопы, следуя велениям местного оракула, привыкли раз в шестьсот лет очищать свою землю, посылая двух чужеземцев в море к острову Счастья. Если чужеземцы достигнут острова, их примут радушно, и эфиопы будут счастливы шестьсот лет. Ямбула и его друга посадили в небольшую лодку с провизией на шесть месяцев. Через четыре месяца они достигли острова. В целом он имел круглую форму и пять тысяч стадий в окружности.
Они были радушно приняты аборигенами, которые поделились с ними своим имуществом. Островитяне обладали определенными физическими особенностями. Ростом в четыре локтя, они имели гибкие кости и более мускулистое тело, чем у других людей. Их кожа была мягкой на ощупь, а тело гладким и безволосым. Красивые и изящные на вид, они имели очень широкие ноздри, которые закрывались и открывались, как надгортанник. Их языки были раздвоены до самых корней. Это позволяло им подражать любой человеческой речи, а также звукам птиц. Они даже могли вести два разговора одновременно. Климат был приятным, не слишком жарким и не слишком холодным. Фрукты созревали круглый год. В полдень солнце не давало тени, так как находилось прямо над головой.
Туземцы жили вместе, объединившись в ассоциации по четыреста человек в каждой. Пища произрастала в дикой природе. Из белых плодов тростника они готовили муку, которую использовали для приготовления сладких лепешек. Горячие и холодные источники были в изобилии, и вода из них была целебной. Люди были хорошо образованы, особенно искусны в астрологии. Их алфавит состоял из семи букв, которые заменяли двадцать восемь и каждая из которых использовалась четырьмя различными способами. Они часто доживали до ста пятидесяти лет, как правило, без каких–либо болезней. Любой, кто оказывался постоянно нетрудоспособным, по закону должен был покончить жизнь самоубийством. Их письмо: было перпендикулярным, а не горизонтальным. Когда человек достигал положенного возраста, он ложился рядом с особым растением, которое вызывало сначала сон, а затем смерть.
У них не было брака и женщины были общими. Дети, чье происхождение было неизвестно, были одинаково дороги всем. Их никогда не беспокоили гражданские раздоры. Маленькое животное, похожее на черепаху, с четырьмя глазами, четырьмя ртами и большим количеством ног, было наделено кровью свойством прикреплять любой отрезанный член к живому телу. Каждая ассоциация держала огромную птицу для испытания маленьких детей. Только те, кто мог бесстрашно летать на спине птицы, считались достойными воспитания. Самый старший мужчина в каждой группе выполнял обязанности правителя, пока не достигал возраста ста пятидесяти лет; затем его сменял самый старый из оставшихся в живых. Море вокруг острова было бурным, приливы и отливы сильными, но вода была сладкой. Большинство созвездий, включая Большую Медведицу, с острова не было видно. Всего островов было семь; они были одинаково удалены друг от друга, и у их жителей были одинаковые обычаи.
Несмотря на изобилие пищи, местные жители были умеренны в еде. Не зная сложных соусов, они готовили все путем запекания или варки. Они поклонялись небу, солнцу и другим небесным светилам. Они были искусными рыбаками и ловцами птиц. Орехи были в изобилии, как и растения, дающие масло или вино. Из тростника с пухом в центре они делали одежду, которую красили пурпурной краской, приготовленной из толченых раковин. Там были животные такого вида, что в них почти невозможно было поверить. Их образ жизни был тщательно регламентирован, рацион питания менялся изо дня в день в соответствии с планом. Каждый из них регулярно занимался различными ремеслами. Они пели гимны Солнцу и назывались людьми Солнца. Они хоронили своих мертвых во время отлива в песке. Тот же тростник, из которого они носили одежду, рос и убывал вместе с луной. Вода из горячих источников сохраняла свое тепло, если ее не смешивать с холодной водой или вином.
Через семь лет Ямбул и его попутчик были вынуждены уехать из–за своих дурных привычек. После более чем четырехмесячного плавания спутник Ямбула погиб в кораблекрушении на побережье Индии. Дружелюбные жители деревни привели Ямбула к царю в Палимботру. Царь был хорошо образован и дружил с греками. Он отправил Ямбула в Персию с эскортом, откуда тот позже смог вернуться в Грецию. Там он написал отчет о своих приключениях и рассказал много неизвестного ранее об Индии.
Солнечный народ Ямбула имеет много общего с панхейцами, людьми Эвсебеса и подданными Мусикана. Для всех них природа была более чем щедра, но каждый из них остался неиспорченным посреди изобилия. Тем не менее, земли Феопомпа остаются в тени. Автор не утверждает, что посетил их, и он явно занят созданием мифа, мораль которого заключается в безнадежности человеческой жизни. Но Ямбул, подобно Эвгемеру и Платону, прилагает большие усилия, чтобы сделать свою историю правдоподобной. Он тщательно объясняет, как он узнал о людях, которых описывает. Но, в отличие от Эвгемера и Платона, он похож на Феопомпа в своем увлечении растениями с магическими свойствами. Есть и разница в акцентах. У Эвгемера панхейские институты являются частью фона; у Ямбула социальная организация народа Солнца является ядром всего произведения.
Ямбул, очевидно, читал рассказы о Востоке, чтобы создать убедительную обстановку для своего рассказа. Изюминка, с которой он говорит о странных растениях на острове, была принята Лассеном за пыл очевидца, но мнение Лассена было эффективно опровергнуто Роде. Итак, Ямбулу нельзя доверять ни в одном утверждении о факте, если только мы не знаем этот факт независимо. Его важность заключается в том, что он типизирует вкус раннего эллинистического периода, до того как Каллимах ввел моду на составление списков чудес. Поскольку его целью было развлечь, а иногда и возвысить своих читателей, а не информировать их, он был совершенно свободен заимствовать подробности у любого количества авторов и вписывать их в свой собственный план. Таким образом, его рассказ, который вряд ли мог быть основан на каком–то одном источнике, полезен тем, что дает общие характеристики этого типа литературы. Насколько он мог использовать Онесикрита, определить невозможно, но сходство можно заметить. Таким образом, мы можем получить лучший стандарт для суждения об утопических характеристиках «Земли Мусикана» и других частей сохранившихся фрагментов Онесикрита.
Кролл считает, что Ямбул использовал рассказ Онесикрита о кафеях. В другом месте он утверждает, что Онесикрит путает подробности о кафеях с подробностями о земле Сопифа. Якоби показывает трудности в оценке рассказа Онесикрита о кафеях. У нас нет возможности сказать, сколько Страбон почерпнул у Онесикрита, а сколько — в других местах. В любом случае, сходства между рассказом Страбона и рассказом Ямбула немного. Кафеи, как и люди Солнца, отвергают некоторых маленьких детей как непригодных, но Онесикрит просто подражает спартанскому обычаю, тогда как летающие страусы Ямбула не имеют известных аналогов. Оба народа любят украшения, но это сходство недостаточно специфично, чтобы предположить, что эти два рассказа связаны. В Ямбуле не упоминается яркая иллюстрация любви индов к ярким цветам — окрашивание бороды, хотя и Онесикрит, и Неарх зафиксировали этот обычай. Утверждая связь между Онесикритом и Ямбулом, Кролл, возможно, имел в виду аналогичное отсутствие брачных уз. У кафеев действительно были особые представления о сексуальных отношениях, но отрывок из Страбона, возможно, не заимствован из Онесикрита; если он заимствован из Онесикрита, то, скорее всего, подразумевает брак как замену более раннего состояния распущенности. Следовательно, мы не имеем оснований утверждать, что Ямбул вообще использовал Онесикрита, хотя, возможно, он мог это сделать. Ямбул, очевидно, был достаточно искусен, чтобы замаскировать свои источники.
Ямбул в хвалебных выражениях говорит о физических характеристиках Людей Солнца. Их рост составляет четыре локтя. У них нет волос на теле. Они редко страдают от болезней и удивительно долго живут.
В добыче мяса охотой и в обычае есть то, что и когда предписывает закон, мы напоминаем о пищевых обычаях страны Мусикана. Самоубийство негодных людей как обязанность, предписанная законом, наводит на мысль о различных рассказах о самоубийстве Калана. Интерес Ямбула к деталям письменности чужого народа уже был показан как характерный для других писателей, а также для Онесикрита.
Гимны и энкомии богам можно сравнить с теми, которые пели панхейские жрецы. Два утверждения напоминают рассказ Онесикрита о Тапробане. Ямбул называет окружность острова в пять тысяч стадий, и говорит, что там водились почти невероятные виды животных. Пять тысяч стадий — это цифра Онесикрита для Тапробана, и он говорит о многих странных земноводных чудовищах, обитавших там.
Замечания Ямбула о невидимости Большой Медведицы и его родственное замечание о том, что в полдень не видно теней, соответствуют фрагментам из Онесикрита. Возможно, он основывался на высказываниях Онесикрита об открытом море и приливах, но, несомненно, эти и другие подробности встречаются у многих авторов помимо Онесикрита.
Ямбул упоминает об огромных змеях на островах Солнца. Они совершенно безвредны и являются вкусной пищей. Онесикрит рассказывает нам о двух прирученных змеях, которых держал царь Абисар, одна из которых была длиной восемьдесят локтей, а другая — сто сорок, но он осторожно указывает, что сам их не видел, заявляя, что слышал о них от посланников Абисара. Имея в виду этих змей, Ямбул, возможно, добавил утверждение, что они хорошая пища.
Как и Эвгемер, Ямбул добавляет интересные подробности об экзотических растениях. Его описания неточны и омрачены замечаниями об их магических свойствах, например, о том, что они растут и убывают вместе с луной. «Тростник», из плодов которого делают сладкие лепешки, вполне может быть рисом, как предполагает Кролл, но описание не убедительно. Другой «тростник», из которого Люди Солнца собирают пушистый материал для изготовления одежды, возможно, был предложен чьим–то описанием хлопка.
Оставив эти подробности, рассмотрим произведение Ямбула в целом. Нравственный тон — кинический или стоический. Возможно, Кролл делает наиболее острое наблюдение, когда говорит, что Ямбул был знаком с «кинической идеализацией» индов, которую он, должно быть, частично почерпнул у Онесикрита. Однако не стоит быть догматичным. Тот факт, что Ямбул одобряет самоубийство немощных, не является, как предполагает Роде, надежным тестом на киника. На самом деле автор, на которого ссылается Роде, Бион из Бористена, не является настоящим киником. Более того, Онесикрит, ученик Диогена, с презрением смотрит на Калана, наиболее яркий современный пример самоубийства. Кролл также указывает на разнообразную природу философских влияний, представленных в Ямбуле. Причины, по которым Ямбул покинул Острова Солнца, могут быть бледным отражением пессимизма Феопомпа. Ямбул уходит, потому что местные жители не потерпят его порочности в своем безгрешном государстве. Воины Махима из Феопомпа получают отпор от лучших людей нашего мира, гиперборейцев. Социальные теории, подразумеваемые в рассказе Ямбула, все направлены в сторону большего регулирования со стороны государства. Это было сделано для того, чтобы отойти от Онесикрита, который, будучи киником, естественно, предпочел бы минимум регламентации.


[1] См. Страбон, XV, 1, 21-24 (F 22); XV, 1, 34 (F 24); XV, 1, 54 (F 25). Servius Danielis ad Verg. Aen. I, 649 (F 23) ничего не добавляет.
[2] Рассказы об этом регионе см. в Arr. Anab. VI 16-17; Diod. XVII, 102; Curt. IX, 8, 7 и далее. Смит, указав, что наши точные знания о течении рек Пенджаба относятся только к 712 году н. э., говорит: «Но за двенадцать сотен лет, прошедших после арабского завоевания, произошли изменения огромного масштаба, и можно с уверенностью сказать, что подобные эффекты должны были быть вызваны постоянно действующими причинами в течение тысячи лет, прошедших между Александром и Мухаммадом бин Касимом». Далее он упоминает о развитии дельты Инда, исчезновении реки Хакра и далеко идущих сдвигах других рек Пенджаба. Он добавляет: «Никто не может сказать, в каком из древних русел протекал Чинаб или любая другая из названных рек во времена Александра». Однако можно сделать одно обобщение: «…все места слияния должны были располагаться значительно севернее, чем сейчас». Страбон, якобы следуя Онесикриту, говорит о Земле Мусикана как о «самой южной части Индии» (XV, 1, 21). Это противоречит Арриану и вряд ли является ошибкой, которую мог допустить Онесикрит.
[3] Возможно, Онесикрит имел в виду «мусиканца» в том смысле, в каком Ксенофонт использует термин «армянин» вместо собственного имени царя этой страны (Xen. Cyrop. II, 4, 22 и др.).
[4] Дибнер и Миллер в своем издании фрагментов приписывают описание Страбоном Земли Мусикана Аристобулу. Берве принимает эту идентификацию. Однако более внимательное прочтение текста показывает, что Якоби прав, считая, что отрывок в целом принадлежит Онесикриту, с рядом цитат из других авторов, имена которых всегда приводятся (F. G. H. II D, p. 477).
[5] Curt. IX, 8, 22; Diod. XVII, 103. См. также H. Strasburger, Ptolemaios und Alexander (Leipzig, 1934), p. 45, где Arr. Anab. VI 14, 4-18, 1, как утверждается, основывается главным образом на Неархе и Птолемее. Отрывок включает в себя завоевание земли Мусикана. Поскольку Неарх описывал то, что видел, и поскольку он не мог присутствовать при завоевании Пифоном этой области, Арриан, вероятно, следует источнику, основанному на Птолемее.
[6] Киник Кратет не проявляет такой уверенности в человеческой природе, когда описывает Перу. Ведь в Пере есть только простые вещи, такие как чеснок, фиги, пшеница и тимьян, поэтому злодеев туда не привлекают. Там нет рабства (там же, фрагмент 5), люди не порабощены ни золотом, ни страстью, ни чем–либо еще, что ведет к насилию (фрагмент 6). Кратет демонстрирует неприязнь к войне, которая схожа с невоинственностью подданных Мусикана. Он, очевидно, считает роскошь причиной войн, поскольку говорит, что люди не воюют друг с другом за пшеницу, тимьян, чеснок и фиги (фрагмент 4). Его ужас перед высокомерием параллелен замечаниям Онесикрита о судах (F 24; см. также замечания Калана и Манданиса, F 17a). Следует отметить, что тон Кратета совсем иной, ибо Кратет насмехается над цивилизацией. Его утопийцы немыты и наслаждаются грубыми удовольствиями. Диоген более точно отражен в Кратете, чем в придворном Онесикрите, когда речь идет о таких бытовых подробностях. Растущая роскошь четвертого века стимулировала развитие идеи «естественной простоты».
[7] Онесикрит подразумевает, что скупость может быть преодолена простым приемом отказа от золота и серебра, и эта точка зрения отнюдь не ограничивается древними. Это не отличается от решения Ликурга, который, как предполагается, ввел в Спарте железные деньги, чтобы предотвратить накопительство (см. Xen. Laced. Const. 7. 6.). Диоген, как говорят, выступал за использование костяной валюты вместо золота или серебра (Athenaeus, Dep. IV, 159c).
[8] Strabo XV, 1, 54. Джонс переводит: «Но хотя Мегасфен говорит, что ни один инд не использует рабов, Онесикрит утверждает, что рабство было не чуждо индам в стране Мусикана». Смысл Онесикрита становится совершенно ясен, если сравнить его с более ранним отрывком Страбона о Земле Мусикана (XV, 1, 34), где мы находим: «вместо рабов у них прислуживали юноши». Это также согласуется с заявлением Страбона о том, что Онесикрит хвалил Землю Мусикана «за вещи, некоторые из которых являются общими и для других индов».
[9] Эти два утверждения Мегасфена также встречаются во фрагментах Николая Дамасского (см. F. G. H. II A, p. 386, F 103y). Элиан (V. H. IV, 1) говорит, что инды не заключали формальных договоров. Якоби связывает отрывки у Элиана и Николая с двумя заявлениями Мегасфена (F. G. H. II C, p. 295, примечание к Николаю F 103y), но он не замечает их соответствия Онесикриту.
[10] Согласие между Онесикритом и Мегасфеном, упомянутое в предыдущем примечании, вероятно, не случайно, поскольку два писателя вряд ли могли независимо друг от друга допустить одинаковые ошибки. Мегасфен, следовательно, должен был воспользоваться работой Онесикрита. Если он это сделал, то язык Страбона приобретает новое значение. Страбон жалуется, что Онесикрит имел привычку приписывать только земле Мусикана то, что было общим для всей Индии (XV, 1, 34). В частности, он говорит, что Онесикрит говорит об отсутствии рабства в этом регионе как о положительной динамике, в то время как Мегасфен, по словам Страбона, утверждает, что в Индии вообще не было рабов (XV, 1, 54). Оба утверждения ложны. Смит, однако, неточно резюмирует Страбона, XV, 1, 54, когда говорит: «Страбон на основании Онесикрита указывает, что другие авторы, похоже, не имеют оснований утверждать, что рабство было неизвестно в Индии повсюду». Как указывает Якоби, Страбон скорее упрекает Онесикрита, а заявление Мегасфена вполне может быть основано на Онесикрите. Другими словами, Мегасфен неосторожно приписал всем индам обычай, ограниченный Онесикритом подданными Мусикана, что ставит под сомнение авторитет Мегасфена как историка. Страбон, писавший гораздо позже, не понял, что произошло, и, вероятно, предположил, что Онесикрит виноват в том, что приписал общий индийский обычай какому–то конкретному народу. Одним из наиболее обсуждаемых высказываний Мегасфена является его отрицание того, что у индов была система письма (Страбон, XV, 1, 53). Неарх, однако, говорит о том, что инды писали на ткани (Strabo, XV, 1, 67). Возможно, Мегасфен делает обобщение на основе описания Онесикритом земли Мусикана. Онесикрит вполне мог отрицать, что этот счастливый народ умел писать, и он мог рассматривать их неграмотность как очередное «усовершенствование». Если это так, то он повторял презрение киников к обучению. Это более разумно, чем считать, как это делает Лассен, что Мегасфен не говорил того, что заставляет его говорить Страбон.
[11] Здесь Эвгемер гораздо ближе к Онесикриту, поскольку Онесикрит избегает невозможного. Вместо того чтобы полностью исключить болезни, он подчеркивает крепкое здоровье и долгую жизнь подданных Мусикана. Он также упоминает об их мастерстве в медицине и о существовании полезных трав в этом регионе. О здоровье и долголетии подданных Мусикана см. F 24; об их изучении медицины см. F 24; о полезных травах см. F 22).

Глава IV. Онесикрит как естествоиспытатель

Ранняя смерть Александра оставила незапятнанной его военную репутацию, но заслонила другие, более примечательные стороны его характера. Он умер, когда его работа только началась. Если бы он прожил еще двадцать лет, мы, вероятно, имели бы гораздо более четкое представление о многих интересах, которым он следовал с неослабевающим энтузиазмом. Не менее важным результатом еще двадцати лет было бы распространение информации о Востоке, собранной им во время похода в Индию и из Индии, но так и не распространенной в неполном или разбавленном виде. Александр планировал получить все возможные сведения о странах, которые он посещал, и, очевидно, он передал задачу по сбору и ассимиляции данных царской канцелярии под умелым руководством Эвмена, главного секретаря. Огромное количество корреспонденции, которую обрабатывала канцелярия, включало вопросы мировой политики и дипломатии, а также личную переписку с друзьями в Македонии. Доклады и предложения штаб–офицеров и сатрапов должны были рассматриваться одним и тем же органом вместе с ответами и предложениями царя. Было бы приятно узнать что–нибудь еще об организации царской канцелярии, поскольку она добросовестно и хорошо выполняла свою работу. Но весь этот отдел, как правило, враждебно воспринимался македонской знатью, некоторые представители которой начали с презрения к Эвмену и закончили ненавистью к нему. Переписка велась на аттическом греческом языке, и персонал канцелярии был в основном греческим, хотя мы слышим о секретаре из знатного македонского дома.
О недифференцированности функций канцелярии свидетельствует отсутствие различий между личными и государственными делами, между военными и гражданскими вопросами, между отчетами, касающимися текущей кампании, и другими, представляющими более общий интерес. Усилия Александра значительно расширили канцелярию его отца. Он стремился не только к эффективному управлению. У него была жгучая любознательность, дисциплинированная, как можно предположить, влиянием Аристотеля, но распространявшаяся на всю сферу науки, литературы и философии. Соответственно, проводились исследования природных явлений и других вопросов, представляющих интерес на вновь завоеванных территориях, давно известных грекам в столь несовершенном виде. Эти отчеты складывались в царские архивы в Вавилоне, где, несомненно, предполагалось, что они будут доступны для изучения. Другими словами, канцелярия занималась накоплением научных данных, и, вероятно, Александр, если бы он остался в живых, поручил бы ей обнародовать результаты. О сборе данных канцелярией свидетельствует работа преемника Аристотеля, Теофраста, а их включение в царские архивы в Вавилоне удачно подтверждается следующим отрывком из Страбона:
«Это утверждение Патрокла также не лишено правдоподобия: он говорит, что те, кто отправился в экспедицию с Александром (Великим), получили лишь беглые сведения обо всем, но сам Александр провел точные исследования, поскольку люди, лучше всего знакомые со страной, описали ему весь регион. Патрокл говорит, что Ксенокл, казначей Александра, позже представил ему этот отчет» (II 1, 6).
Этот отрывок также обращает наше внимание на различные уровни рассказов о восточных землях, от научного до чисто народного. Но объяснение Патрокла не может быть принято без оговорок. Под «людьми, которые ходили в походы с Александром» Страбон, должно быть, понимал Патрокла, имея в виду историков Александра. Страбон любил нападать на историков Александра, и, вероятно, именно по этой причине заявление Патрокла ему понравилось. Различие между популярной и научной литературой среди сотрудников Александра уже не имело для Страбона никакого значения. К его времени остались только популярные писатели, и именно от них или от писателей более позднего поколения он получает свою информацию о Востоке. Бретцль обратил внимание на то, как популярные рассказы стали пользоваться большим авторитетом, чем свидетельства экспертов. Внимательно изучив описание баньянового дерева у Плиния, Бретцль высказывает мнение, что Плиний считал себя лучше Теофраста, используя таких авторов, как Аристобул, который, как он знал, побывал в Индии, а Теофраст не побывал. Плиний совершенно не заметил, что Теофраст использовал материал, взятый из первых рук, из царских архивов. Но когда Бретцль предполагает, что воздушные корни баньянового дерева обсуждались экспертами и должны были быть известны Онесикриту и Аристобулу, однако их информация о природе этих корней была намеренно не пропущена Александром, он заходит слишком далеко, хотя такая интерпретация характера Александра соответствовала бы письму, которое он якобы написал Аристотелю (Plut. Alex. 7). Более разумно предположить, что Александр представлял себе распространение информации о Востоке на разных уровнях. Научные отчеты были бы интересны небольшой группе ученых, особенно друзьям Аристотеля; популярные рассказы дошли бы до гораздо более широкой публики и могли бы вызвать интерес к эмигрированию.
Попытка разделить две группы писателей, экспертов и любителей, осложняется тем фактом, что они должны были во многом пересекаться. По–видимому, это была практика Александра — требовать письменного отчета от каждого, кому было поручено самостоятельное задание. Возможно, Онесикриту пришлось написать такой отчет о своей миссии к индийским философам (F 17). Неарх вел журнал своего плавания — работу, по мнению Якоби, отдельную от его более поздней истории. Точно так же Андросфен должен был вести журнал своего плавания вдоль аравийского побережья до написания «Индийского путешествия», в котором содержались подробности его собственной экспедиции, а также отчет о плавании, в котором он служил под началом Неарха. Страбон (XVI 3, 2) показывает, что он сопровождал Неарха. Аналогичным образом, один или два бематиста могли писать как официальные, так и популярные отчеты. Сразу же возникает вопрос, действительно ли Александр назначал специалистов для изучения растительного и животного мира. Если Неарх и Андросфен, несмотря на свои обязанности командиров, смогли дать удовлетворительные отчеты о мангровых зарослях, то не могли ли другие отчеты, с которыми ознакомился Теофраст, быть составлены военными с острым вниманием к подробностям? Единственный способ примирить мнение о том, что научные эксперты составляли отчеты о растительном и животном мире, с фрагментами Неарха и Андросфена — это предположить, что у каждого из них на борту был эксперт, чьи отдельные исследования были включены в официальные отчеты о двух плаваниях. Такая процедура не имеет даже намека в древности и, по–видимому, является скорее результатом современной, чем древней практики. Отвергая эту интерпретацию, мы можем предположить, что Патрокл не различает два отдельных вида писателей в свите Александра, а скорее проводит различие между отчетами фактического характера, представленными царю и включенными в царские архивы, и теми более общими и сильно окрашенными отчетами, которые появились позже.
Возможно, наиболее безопасным является мнение, что существовало по крайней мере три типа писателей: во–первых, настоящие натуралисты; затем популяризаторы, которые включали подробности о природных явлениях, чтобы приукрасить свои рассказы; и, наконец, несколько человек, которые были способны писать краткие официальные отчеты, имеющие определенную научную ценность, но также были готовы писать более общие популярные рассказы.
Не следует упускать из виду одно обстоятельство. Литераторы при дворе, должно быть, пользовались своего рода масонством. У них было множество возможностей для дискуссий и обмена информацией. К сожалению, в результате падения Каллисфена не осталось ни одного выдающегося представителя школы Аристотеля, ни один другой философ, похоже, не приобрел того отличия, которым ранее пользовался Каллисфен. Если бы в Индии присутствовал ведущий перипатетик, вероятно, научные данные были бы просеяны более тщательно.
Рассматривая Онесикрита как ученого, будет удобно сначала обсудить его описания растений и животных, а затем заняться его общими теориями об Индии и сравнениями между Индией и Египтом. Начать можно с дерева баньян, поскольку здесь мы можем сравнить рассказ Онесикрита с записями о дереве баньян, сохранившимися в царских архивах и использованными Теофрастом. Описание баньянового дерева у Теофраста следующее:
«В Индии есть так называемое «фиговое дерево» (баньян), которое ежегодно сбрасывает корни со своих ветвей, как было сказано выше; причем сбрасывает не с новых ветвей, а с прошлогодних или даже со старых; они вцепляются в землю и делают как бы ограду вокруг дерева, так что оно становится похожим на палатку, в которой иногда живут люди. Корни по мере их роста легко отличить от ветвей: они белее, волосатые, кривые, без листьев. Сверху листва также обильная, а все дерево круглое и очень большое. Говорят, что тень от него распространяется на целых два аршина; толщина стебля в некоторых случаях превышает шестьдесят шагов, а многие экземпляры достигают сорока шагов в длину. Лист довольно большой, как щит, но плод очень маленький, всего лишь размером с горох, и напоминает инжир. Вот почему греки назвали это дерево «фиговым деревом. Плоды удивительно скудные, не только относительно размера дерева, но и абсолютно. Дерево также растет возле реки Акесин».
К этому следует добавить еще один отрывок, посвященный корням.
«Характер и функции корней «индийской смоковницы» [баньяна] особенны, поскольку это растение пускает корни из побегов, пока не закрепится в земле, и снова пускает корни; таким образом, вокруг дерева образуется непрерывный круг корней, не связанных с главным стеблем, но находящихся на расстоянии от него».
С ними мы можем сравнить следующий отрывок, взятый из Онесикрита:
«В Индии растет много странных деревьев, одно из которых имеет ветви, склоняющиеся вниз, и листья размером со щит… . Он [т. е. Онесикрит] говорит о больших деревьях, ветви которых вырастают до двенадцати локтей в длину, а затем наклоняются вниз, изгибаясь, пока не достигнут земли. Распространяясь по земле, они закрепляются как укореняющиеся ветви. Затем они пускают побеги, которые, достигнув той же длины, что и раньше, наклоняются вниз и образуют еще одну укореняющуюся ветвь, а затем еще одну, пока одно дерево не создаст огромный навес от солнца, похожий на павильон со многими столбами. Онесикрит говорит, что деревья настолько велики, что пять человек с трудом могут обхватить ствол» (F 22 = Strabo XV, 1, 21).
Обсуждение Бретцлем рассказа Теофраста о корнях Ficus bengalensis (баньяна) можно кратко резюмировать. Ветви растут горизонтально от основного ствола. Их способность к удлинению настолько велика, что в конце концов каждая ветвь упала бы от собственного веса, если бы ей не помешали упасть. Когда ветвь достигает значительной длины, с нижней стороны появляется надземный корень, но не из побега на конце ветви, а на некотором расстоянии от ствола. Постепенно этот надземный корень растет вниз, пока не достигнет земли, в которую он упирается. Прочно закрепившись, корень становится все прочнее и в конце концов достигает размеров ствола дерева. Тем временем первоначальная ветвь продолжает свой горизонтальный рост, через определенные промежутки времени пуская новые надземные корни, которые поддерживают все более тяжелый вес родительской ветви и придают всему дереву вид огромного шатра. Поскольку другие крупные ветви баньянового дерева продолжают тот же процесс, серию опорных корней можно сравнить с оградой вокруг дерева. Вклад Теофраста заключается в том, что он определил функцию надземных корней и не позволил ввести себя в заблуждение их сходством со стволами деревьев.
Описание Онесикрита не столь понятно. Если бы мы полагались только на Страбона, было бы возможно два толкования; ведь когда он говорит «затем они пускают побеги, которые…», мы не можем сказать, относится ли он к укоренившимся ветвям, которые теперь стали стволами, или к родительской ветви. Бретцль обратил внимание на близкое сходство между этим отрывком и отрывком из Курция Руфа. К счастью, Курций менее двусмысленно относится к поведению этих укореняющихся ветвей. Он говорит: «Многие ветви, большие, как стволы деревьев, изогнулись вниз, в землю, только для того, чтобы появиться снова, и вновь зародиться, как дерево, растущее из собственных корней, а не как ветвь» (IX, 1, 9-10). Используя Курция Руфа для дополнения Страбона–Онесикрита, мы видим, что укоренившаяся ветвь отходила от основной ветви под углом девяносто градусов. Укоренившись, она росла до тех пор, пока сама не стала другим стволом. Затем из того места, где корневая ветвь первоначально изогнулась вниз, появился побег. Этот побег рос горизонтально, как ветвь, и, достигнув той же длины, что и раньше, тоже загибался вниз к земле. Этот процесс продолжался бесконечно, пока одно дерево не превратилось практически в лес.
Что касается этих корней, то основные различия между Онесикритом и Теофрастом заключаются в следующем: Теофраст тщательно различает побег, который вырастает каждый год, чтобы продолжить горизонтальное продолжение ветви, и надземный корень, в то время как Онесикрит не различает; и Теофраст совершенно ясно дает понять, что родительская ветвь продолжается горизонтально в течение всего периода роста надземного корня, в то время как Онесикрит не допускает никакого горизонтального роста в течение этого времени, поскольку он рассматривает саму ветвь как укоренение для формирования нового ствола дерева, из которого в конечном итоге вырастет новая ветвь в горизонтальном направлении. Мы можем сразу же снять с Онесикрита обвинение в намеренном искажении фактов. Он дает нам хорошее общее описание внешнего вида зрелого баньяна. Не имея специального ботанического образования, он не понимал функций корня, ствола и ветвей, поэтому его попытка объяснить процесс роста ошибочна. Кроме того, у него не было возможности наблюдать за деревом в течение длительного периода времени, иначе хронологическая последовательность побегов и воздушных корней была бы ему более понятна. Стоит отметить, что Бретцль, вслед за Лассеном, считает, что Онесикрит заимствовал свое представление о ветвях, наклоняющихся вниз и укореняющихся, у индов, поскольку одно из местных названий дерева — njagrodha или «растущее вниз».
В этот момент мы должны рассмотреть возможность того, что рассказ Онесикрита, каким бы ошибочным он ни был, содержал достаточно данных, чтобы такой опытный исследователь, как Теофраст, смог решить проблему опорных корней. Теофраст, очевидно, сделал свое открытие в качестве второй догадки, поскольку сохранился отрывок, в котором он называет эти опорные корни растущими из побегов. Однако Теофраст четко различает текстуру опорных корней и ветвей, так что он, должно быть, следовал не Онесикриту, а какому–то другому источнику. С другой стороны, рассказ Онесикрита намного лучше, чем у Аристобула, и вполне возможно, что объяснение Онесикрита и первое объяснение Теофраста отражают мнения, бытовавшие среди экспертов из окружения Александра, когда они впервые увидели баньян. Это было бы мнение, которое Онесикрит сочинил «на бегу». Очевидно, он не удосужился узнать о более поздних исследованиях, сделанных на обратном пути, или, лучше, сделанных в Вавилоне, где образцы листьев и других частей растений, возможно, хранились какое–то время.
Одна ошибка о дереве баньян появилась рано и завоевала всеобщее признание. Онесикрит, совершенно ошибочно, говорит о «листьях, больших, как щиты». Теофраст использует ту же фразу, и из того, что он рассказывает, легко догадаться, что он перепутал лист баньяна с листом бананового дерева (Musa sapientium). Приняв утверждение о размере листа, Теофраст далее связал его с утверждением, также ошибочным, о скудных плодах баньяна. Другие подробности, которые нашел Теофраст, как мы теперь знаем, относятся к банановому дереву. Но как только листья банана были отнесены к баньяну, такой разрозненной информации о банане, которой обладал Теофраст, было недостаточно для того, чтобы определить его как определенный вид. Поэтому он просто перечислил эти подробности, не пытаясь связать их воедино, — процедура, которая добавляет нам уважения к нему как к ученому.
Когда мы ищем объяснение греческой ошибки о листьях баньяна, мы обнаруживаем, что баньян и банановое дерево связывают совершенно особые ассоциации. Эти растения встречаются рядом в Индии, и оба связаны с жизнью мудрецов, которые наслаждались тенью одного из них, в то время как получали пропитание от другого. Оба растения можно назвать «деревом философов» (Musa sapientium). Путаницу усиливает тот факт, что оба дерева могли также называться «индийскими фиговыми деревьями». Португальцы действительно называли банан этим именем из–за его сладких плодов. Два дерева, найденные в непосредственной близости друг от друга, каждое из которых ассоциируется в народе с индийскими философами и инжиром, очень легко перепутать в греческих рассказах. В этих обстоятельствах трудно понять, почему Бретцль настаивает на том, что сотрудники Александра не были введены в заблуждение. Когда все, что теперь осталось от греческих рассказов, приписывает баньяновому дереву «листья, большие как щиты», опасно предполагать, что штаб Александра был лучше информирован. Если предположить, что Теофраст использовал отчеты из царских архивов, то как объяснить тот факт, что он совершает ту же ошибку, что и Онесикрит, который писал популярное произведение? Бретцль, похоже, осознает сложность согласования своих взглядов на отчеты экспертов из царских архивов с рассказом о баньяне и банане. Он предполагает, что наблюдения за обоими деревьями были сделаны во время визитов отдельных ученых к мудрецам; в качестве доказательства этого он ссылается на миссию Онесикрита. Эта аллюзия неудачна по двум причинам: Онесикрит в своем знаменитом рассказе о нагих философах ничего не говорит о флоре, а сам Бретцль включает Онесикрита в число «романтических» писателей, особенно отличая его от Неарха. Даже если принять странное предположение Бретцля о том, что некоторые подробности были «замяты», что Онесикрит намеренно фальсифицировал свое описание, то как можно объяснить появление той же ошибки в научных отчетах из царских архивов, использованных Теофрастом? Слабость позиции Бретцля проявляется и в двух других предположениях, которые он делает, чтобы объяснить недостатки нашего рассказа о банановом дереве: что погода была настолько жаркой, что срубить все растение было бы очень тяжело, и что в ходе похода не было возможности срубить ни одного растения.
Отбросив попытки Бретцля спасти репутацию экспертов, давайте признаем, что они заблуждались. Из этого ни в коем случае не следует, что они не были экспертами, или что эти эксперты не были людьми, явно отличающимися от таких писателей, как Онесикрит. Неразумно предполагать, что Онесикрит написал рассказ о листе баньяна, который использовал Теофраст. Мы уже видели, что источник Теофраста о баньяне тщательно различает структуру корней и ветвей, в то время как рассказ Онесикрита предполагает, что такого различия не существует. Более того, мы видели, что Теофраст сначала считал, как и Онесикрит, что эти корни были побегами. Соответствие между мнением Онесикрита и мнением, впервые принятым Теофрастом, достаточно объяснимо, если считать, что Онесикрит повторял более ранние научные дискуссии, которые он слышал от экспертов во время похода. Не менее вероятно, что его слова о «листьях, больших, как щиты», отражают предварительные обсуждения, возможно, состоявшиеся, когда ему показывали ветви и другие отдельные части баньянового и бананового деревьев. Если это предположение верно, то обсуждения должны были состояться после того, как страна баньяна осталась позади и уже невозможно было что–то проверить, указывая на само дерево. Вероятным местом могла бы быть страна Мусикана. Сразу же после того, как Онесикрит покинул этот регион, он, вероятно, был полностью занят приготовлениями к долгому путешествию домой. Другая возможность, конечно, заключается в том, что Онесикрит разговаривал с натуралистами во время путешествия, или же он мог получить информацию позже в Вавилоне. Первое предположение хорошо согласуется с ошибкой Онесикрита в переносе его собственного рассказа о баньяновом дереве в страну Мусикана. Когда он пришел писать свою историю, он вполне мог найти свои заметки о баньяне вместе со своими наблюдениями о Земле Мусикана. Но где бы ни были сделаны эти заметки, практически несомненно, что рассказ Онесикрита и рассказ Теофраста имеют общий фон, то есть оба писателя не совершили независимо друг от друга одну и ту же абсурдную ошибку относительно листа баньяна.
Спустя столетия Плиний, рассказывая о дереве баньян, говорит, что «широта его листьев напоминает щит амазонки» (XII, 23). Плиний не был ученым, он был просто компилятором. Бретцль показал, что Плиний получил контуры своего описания баньяна от Теофраста, но когда Теофраст показался ему неясным или непонятным, он свободно заимствовал его у историков Александра, охотно жертвуя точностью ради литературного эффекта. Использование Плинием щита для обозначения размера листа баньяна следует вплотную за его описанием надземных корней, где он пересмотрел Теофраста, чтобы согласиться с популярными рассказами; вероятно, он также изменил бы свой рассказ о листе, если бы нашел для него оправдание в рассказах из первых рук историков Александра. Поскольку в трех сохранившихся рассказах о листе баньяна мы находим точно такую же ошибку, разве не разумно предположить, что рассказ о листе мог быть одинаковым у всех историков Александра? Он мог быть одинаковым, потому что все восходило к обсуждениям в лагере Александра и к записям, сделанным «на бегу» Онесикритом и его коллегами. О влиянии рассказа Онесикрита лучше всего говорят упоминания о «склонившихся ветвях» баньяна у Аристобула, Курция Руфа (т. е. Клитарха) и Плиния. Если бы удалось восстановить рассказы о баньяне Неарха и других историков Александра, маловероятно, что они противоречили бы Онесикриту, именно потому, что их взгляды имели общую основу с теми, которых придерживался Онесикрит.
Страбон приводит три разных утверждения о том, где видели баньян (XV, 1, 21). Баньян Онесикрита растет в земле Мусикана; Аристобул помещает свой баньян на Акесине в месте его слияния с Гиаротисом; другие видели его на восточном берегу Гиаротиса. Теофраст, однако, говорит, что он растет у реки Акесин. Это, конечно, указывает скорее на Аристобула, как и приведенные данные о размере дерева и длине его тени.
Заявление Онесикрита, что «деревья настолько велики, что пять человек с трудом могут обхватить ствол», двусмысленно в своей нынешней форме. Если он имел в виду один ствол, то он преувеличивает. Если же, с другой стороны, он имел в виду все дерево, корни и все остальное, то его утверждение слишком консервативно. Возможно, когда он вернулся к своим записям, он уже не помнил, что имел в виду. Спустя годы трезвая правда вполне могла показаться неоправданным преувеличением. Даже анонимные авторы, утверждающие, что дерево «отбрасывает тень на пять стадий в полдень», вряд ли виновны в преувеличении, если рассматривать всю рощу как единое целое.
Два коротких отрывка — это все, что осталось от описания хлопка Онесикритом. Более чем за столетие до этого Геродот упоминал об индийском растении, которое давало шерсть тоньше овечьей, из которой инды делали свою одежду; но Онесикрит был первым, кто дал что–то похожее на описание этого растения. Фрагмент гласит: «Но он [т. е. Онесикрит] говорит, что в цветке шерстоносного дерева есть камень, и то, что остается после удаления этого камня, чесалось как шерсть» (F 22). Здесь неизбежна ошибка, связанная с тем, что Онесикрит никогда не видел цветущего хлопка. Он неестественно предположил, что стручок или колобок, в котором лопается хлопок, и есть цветок. Несомненно, он был удивлен, обнаружив внутри камень.
У Теофраста, вероятно, есть только один отрывок, в котором говорится об индийском хлопке: «Деревья, из которых они делают свою одежду, имеют листья, как у шелковицы, но все дерево похоже на дикую розу. Они сажают их на равнинах рядами, поэтому, если смотреть издалека, они похожи на лианы». Бретцль считает, что этот отрывок может объяснить необычное заявление Онесикрита о том, что виноградные лозы, из которых делают вино, были найдены в земле Мусикана. Он предполагает, что Онесикрит увидел молодые хлопковые растения, аккуратно уложенные рядами, и вдалеке принял их за виноградные лозы. Бретцль утверждает, что виноградная лоза была единственным известным грекам культурным растением, которое сажали рядами. Теофраст старался ограничить сравнение только этим фактом, в то время как, согласно Бретцлю, Онесикрит поспешил сделать вывод, что раз они были высажены рядами, то это должны быть виноградные лозы. Такое объяснение кажется надуманным и ненужным. Во–первых, Онесикрит, вероятно, провел некоторое время в стране Мусикана и мог рассмотреть растения вблизи. С другой стороны, тот факт, что Онесикрит описывает что–то как растущее в стране Мусикана, не обязательно означает, что он видел это там. Его идеализация этого региона вполне соответствовала тому, чтобы включить в него все лучшее, что есть в Индии. Возможно, именно поэтому он поместил баньян именно там, в то время как другие рассказы указывают на то, что его видели дальше на север на Акесине. Было бы неудивительно, если бы он решил упомянуть здесь виноградную лозу, которую греки видели в стране холмов.
Что касается других историков–компаньонов, то мы получаем мало дополнительной информации об индийском хлопке. Неарх, конечно, рассказывает об одежде из «льна с деревьев» (F 11 = Arr. Ind. 16, 1), но он не описывает растение. Он говорит, что этот лен был белее любого другого льна, и, говоря это, он напоминает нам об аналогичном замечании Геродота. Неарх проницательно добавляет, что, возможно, индийский сорт казался белее только потому, что люди, напротив, были такими черными.
После возвращения из Индии Андросфен исследовал часть аравийского побережья для Александра и оставался некоторое время на острове Тилос (Бахрейн), который он описал. Его рассказ о хлопке, который он там видел, послужил основой для описания Теофраста. Бретцль считает, что рассказ Андросфена о хлопке значительно превосходит рассказ Онесикрита, хотя, как он отмечает, Андросфен, как и Онесикрит, не увидел цветущий хлопок, поскольку посетил Тилос в середине зимы. Бретцль утверждает, что Андросфен был первым, кто увидел, что плод находится в хлопковом колосе, но он вынужден обращаться с греческим текстом с некоторым насилием, чтобы заставить его поддержать его вывод. Во всех рукописях говорится, что часть, содержащая шерсть, «большая, как весеннее яблоко»; Бретцль изменяет это на «большая, как грецкий орех». Более того, Теофраст (т. е. Андросфен) говорит, что хлопок «не приносит плодов». Бретцль уверен, что это не означает, что «у него нет семени», а скорее, что под «плодом» Теофраст подразумевает массивные плоды деревьев, знакомых грекам. Хотя это спасает Андросфена от серьезной ошибки, это противоречит собственному определению «плода» Теофраста, которое гласит следующее: «Под плодом подразумевается семя или семена вместе с сосудом для семян». Неясно, что именно имел в виду Теофраст под «не приносящим плода». Стоит отметить, что Геродот говорил о самой «шерсти» как о «плоде». Хотя Онесикрит вообще не упоминает о плодах, а говорит о колосе как о цветке, он, очевидно, считал семенем «косточку». О том, как Андросфен считал, что хлопок размножается сам по себе, в Теофрасте ничего не говорится. Что касается описания хлопка, то здесь мы сталкиваемся с проблемой, подобной той, что возникла в случае с деревом баньян. Очевидно, ни один опытный наблюдатель не описал хлопок ни в Тилосе, ни в Индии. Онесикрит дает толковый рассказ непрофессионала о растении, ранее неизвестном грекам. Все упоминания Неарха о хлопке связаны с его использованием, хотя было бы произвольным заключить, что он не описывал это растение, в то время как его описание мангровых зарослей показывает, что он, вероятно, имел лучший глаз на растительную жизнь, чем любой другой из его спутников. Следует также помнить, что, даже если Онесикрита могли сопровождать научно подготовленные наблюдатели, они, как и историк, были бы ограничены в своих возможностях, делая свои наблюдения «на бегу». Опыт знакомства со средиземноморской флорой вряд ли помог бы им понять историю жизни хлопчатника, если бы они не имели возможности наблюдать за ним в течение длительного времени.
Плиний сохранил два фрагмента Онесикрита о деревьях Гиркании (F 3, 4 = XII, 34; XV, 68). В первом говорится о деревьях под названием occhi, с которых мед течет два часа утром; во втором говорится о гирканских фигах как о гораздо более сладких, чем «наши», и дающих 270 модиев (т. е. около 67, 5 бушелей) с дерева. Из этих двух утверждений первое должно основываться на недоразумении, а второе является грубым преувеличением. Плиний не одинок в своих высказываниях об этих деревьях. Страбон — он не уточняет, на чьем основании — дважды пишет, что фиговые деревья в Гиркании приносят 60 медимнов (т. е. около 90 бушелей) плодов (II, 1, 14; XI, 7, 2), что является еще более фантастической цифрой. Диодор пишет об урожае в 10 медимнов (т. е. около 15 бушелей) сушеных фиг (XVII, 75). Страбон также упоминает медовые деревья Гиркании, когда говорит, что пчелы «роятся в этих деревьях, и мед течет с их листьев». Курций Руф говорит, что в Гиркании есть дерево, похожее на дуб, листва которого влажная от меда. Он добавляет, что местные жители собирают мед до восхода солнца, так как малейшая жара высушивает его (Curt. VI 4, 22). У Диодора есть более косвенный рассказ о медовом дереве:
«По словам местных жителей, есть дерево, похожее на дуб, с листьев которого капает мед. Те, кто собирает мед, получают от него огромное удовольствие. В этой земле есть крылатое существо, которое называется антредон, оно меньше пчелы, но очень похоже на нее. Муравьед этот собирает всевозможные цветы в горах. Он живет в полых скалах и в расщелинах деревьев, поваленных молнией. Он делает восковые ячейки и готовит жидкость удивительной сладости, мало чем уступающую нашему меду».
Существует также фрагмент из бематиста Аминты, в котором говорится о «воздушном меде», собираемом с листьев. Этот мед лепят в круглые шарики, а затем сжимают в деревянных сосудах. Жидкость процеживают, а затем пьют; она похожа на мед, но гораздо слаще (Athen. XI, 102, p. 500 D).
Описание и ориентация Гиркании — одно из слабых мест в греческой географии, в чем отчасти виноваты спутники Александра. Гиркания лежит на юго–восточном берегу Каспия, где восточное продолжение Эльбурсских гор вплотную подходит к морю. Южные склоны этих гор находятся в очень засушливом регионе, почти лишенном растительности. Северные склоны наоборот с пышной растительностью. Как показывает Кисслинг, спутники Александра правильно разгадали очевидную аномалию обилия воды на севере и засухи на юге. Плиний сохраняет эту разгадку, когда пишет: «На южном склоне Гирканских гор не бывает дождя, потому что они отгорожены от северного ветра лесистыми высотами» (XXXI, 438).
То, что спутники Александра увидели в Гиркании, они позже увидели как гораздо более яркий пример в Индии. Кисслинг считает, что их первая реакция может быть обнаружена во фрагменте Аристобула, где нам говорят, что в гигантских лесах Эльбурса не было елей (Strabo XI, 7, 2). Он считает, что Аристобул, отказывая Гиркании в елях, настаивал на относительно южной широте Гиркании. Бретцль показал, что до Эратосфена греки считали пихту характерно европейской, хотя и признавали, что пихты на горных границах Малой Азии принадлежат к тому же знакомому растительному миру. Бретцль также обращает внимание на объяснение Теофраста, что пихта не может расти в жарком климате. Позже, прочитав о елях на склонах Гималаев, Эратосфен построил новую карту, на которой Тавр, Эльбурс, Кавказ и Гималаи образовали непрерывную стену с востока на запад (Strabo II, 1, 33, и особенно II, 1, 1). Это, в свою очередь, привело к перекашиванию Каспия, южный берег которого был сдвинут на пять градусов к северу до сорок второй параллели широты.
В свете заявления Аристобула, подразумевающего теплый климат Гиркании, мы не удивлены замечаниями Онесикрита и других об экстравагантном урожае смоковниц и меда. И то, и другое говорит об очень теплом климате. Диодор Сицилийский дополняет эту картину изобилия заявлением о необыкновенном урожае винограда, которое также встречается у Страбона. О гирканском зерне также говорят, что оно растет в диком виде. Тот факт, что Онесикрит делает такое же заявление о зерне в земле Мусикана, укрепляет нашу уверенность в том, что мы имеем дело с обычными атрибутами теплого региона. Гиркания может служить местом встречи Александра и царицы амазонок в рассказе Онесикрита. Это само по себе объясняет идеализирующую тенденцию в описании региона Онесикритом.
Трудно сказать, в какой степени клитарховские авторы, Курций Руф и Диодор, черпают свою весьма красочную картину Гиркании из Онесикрита. Учитывая историю с амазонками, можно предположить, что Онесикрит описывал Каспийский регион с некоторой осторожностью, но это также вероятно и для Аристобула и Поликлита. Клитарх не мог использовать Аристобула, но он мог использовать Поликлита и использовал. Примечательно, что медовое дерево у Онесикрита сравнивается со смоковницей, в то время как Диодор и Курций сравнивают его с дубом; возможно, Клитарх следовал здесь за Поликлитом. Утверждение Онесикрита о том, что мед течет только два часа утром, любопытно. Теофраст обсуждает современные взгляды на то, как правильно собирать определенные лекарственные корни; некоторые из этих способов он считает разумными, другие — бессмысленными. Причина, которую первоначально привел Онесикрит для сбора меда по утрам, вероятно, заимствована у Курция (VI 4, 22), поскольку в противном случае растущая солнечная жара высушила бы мед на листьях. Похоже, что в Теофрасте нет упоминания о жидкости, собранной с листьев деревьев, и небрежность Плиния в абстрагировании позволяет нам подозревать, что вкралась ошибка. Это предположение становится более вероятным, если мы еще раз обратимся к двум отрывкам из Страбона и Диодора. Страбон связывает мед, капающий с деревьев, с пчелами, которые там роятся, а Диодор, описав медовые деревья, сразу переходит к антредону, «который производит жидкость удивительной сладости, мало чем уступающую нашему меду». Возможно, мы можем обнаружить какую–то ссылку на капрификацию дикой смоковницы. Противоречие между рассказами Онесикрита и Клитарха о появлении медового дерева, а также то, что Диодор оценивает его урожай в сушеных фигах, наводит на мысль, что помимо Онесикрита использовался другой источник, возможно, Поликлит. Страбон, однако, говорит о спелых фигах, а не о сушеных, и напрямую ассоциирует капающий мед с пчелами. Оба утверждения соответствуют фрагментам Онесикрита. Более того, опуская упоминание о появлении медового дерева, Страбон, по крайней мере, не противоречит Онесикриту. Фрагмент Аминты усугубляет нашу путаницу, поскольку его «воздушный мед» трудно совместить с каким–либо упоминанием пчел. Соответственно, Онесикрит, во фрагментах которого не упоминаются пчелы, мог придерживаться мнения, сходного с мнением Аминты. Вероятно, он связывал медовые деревья с пчелами, потому что так делал Клитарх, который использовал Онесикрита, и потому что так же делал Страбон, наш главный источник по Онесикриту.
Далее можно упомянуть упоминания Онесикрита о животных, причем гораздо более кратко; ведь какие бы способности Онесикрит ни проявлял к ботанике, он не обнаруживает ничего подобного в зоологии. В одном фрагменте мы читаем о собаках — «могильщиках» Бактрии и Согдианы (F 5 = Strabo XI, 11, 3), но они не описаны. Этот недостаток описательных подробностей проявляется и у Аристобула, который интересуется только мужеством и стойкостью знаменитых индийских собак (Aristob. F 40 = Pseud. Plut. pro Nobilitate, 19).
В другом фрагменте мы читаем о земноводных чудовищах, похожих на волов, лошадей и других сухопутных животных, которые плавают в водах близ Тапробана (F 12 = Strabo XV, 1, 15). Здесь Онесикрит просто повторяет то, что слышал от индов. Поскольку он видел в Индии так много вещей, которые когда–то казались ему невероятными, неудивительно, что он полагал, что в тех частях Востока, которые он не посетил, могут быть еще большие чудеса. Возможно, что он ввел эти подробности для развлечения своих читателей, не заботясь об их истинности или ложности.
Ему есть что сказать о слонах. Он говорит нам, что слоны обычно живут до трехсот лет, а иногда достигают пятисот лет; возраст наибольшей силы он определяет в двести лет. Самки слонов вынашивают потомство в течение десяти лет. Он также говорит нам, что индийские слоны больше и мощнее африканских; они даже вырывают деревья с корнем, вставая для этого на задние ноги (F 14 = Strabo XV, 1, 43). Все эти высказывания Онесикрита, а также некоторые замечания Неарха о слонах добавлены Страбоном в качестве своего рода приложения к более длинному отрывку о слоне из Мегасфена. Давайте посмотрим, как описание Онесикрита сопоставляется с описанием Мегасфена и с рассказом Аристотеля. Мегасфен говорит, что слон так же долговечен, как и самый долгоживущий человек, иногда достигая возраста двухсот лет, что, по мнению Онесикрита, является возрастом наибольшей силы, — но он подразумевает, что немногие слоны живут так долго, поскольку они подвержены многочисленным болезням. Период беременности, согласно Мегасфену, варьируется между шестнадцатью и восемнадцатью месяцами, но он говорит, что молодые слонихи кормят грудью в течение шести лет. Предположительно, Мегасфен, как и Онесикрит, утверждал, что индийские слоны крупнее африканских, поскольку Страбон говорит, что Онесикрит и другие считали это правдой, и Страбон не приводит никаких особых мнений.
Обращаясь к Аристотелю, мы находим в тексте «Истории животных» два противоречивых утверждения о продолжительности жизни слонов.97 В первом отрывке мы читаем: «Некоторые говорят, что слон живет триста лет, а некоторые — двести лет». Во втором мы находим: «Некоторые говорят, что слон живет двести лет, некоторые — сто двадцать, причем самка примерно такая же долгожительница, как и самец. Слоны достигают расцвета примерно через шестьдесят лет». Аристотель утверждает, что период беременности длится от года и шести месяцев до трех лет. Он объясняет эту расплывчатость трудностями наблюдения за их совокуплением. Как и Онесикрит, Аристотель говорит, что слон может свергать деревья своим хоботом. Но утверждение Аристотеля гораздо более умеренное, чем у Онесикрита, который говорит, что слон вырывает деревья с корнем, а также может валить крепостные стены. К сожалению, то, что сохранилось от рассказа Неарха о слоне, не дает никаких оснований для прямого сравнения с Онесикритом. Его описание охоты на слонов должно быть ярким и информативным, но когда он говорит, что слонов учили бросать камни в мишени, он, похоже, стоит на уровне Онесикрита. Однако Неарх искупает свою вину, опровергая забавную ошибку Аристотеля. Аристотель говорит, что слон может пересечь ручей, только если он не слишком глубок, чтобы животное могло набрать воздуха, подняв хобот над головой; слон не может плавать из–за своего большого веса. Неарх, видевший слона, говорит, что он прекрасно плавает.
Невозможно избежать того факта, что рассказ Онесикрита о слоне разочаровывает. Он не добавляет ничего фактического к тому, что уже было известно Аристотелю, хотя и вносит некоторые новые ошибки. Там, где можно провести сравнение, мы находим замечания Онесикрита более экстравагантными, чем у других, когда он отмечает долголетие, беременность, возраст расцвета жизни и силу слона. Преувеличения настолько очевидны, что вряд ли стоит пытаться спасти его репутацию, принимая предположение Якоби, что ошибка переписчика могла изменить первоначальную цифру Онесикрита в два года как период беременности на десять. Более вероятно, что Онесикрит полагался на местные сведения и восполнял их из Ктесия, чей рассказ о слоне вызвал недоверие Аристотеля, хотя Аристотель и не пользовался возможностью Онесикрита увидеть слона.
Утверждение Онесикрита о том, что индийский слон и больше, и сильнее африканского, похоже, никогда не подвергалось сомнению в древности, поскольку честного состязания в силе между ними никогда не было. Полибий объясняет первоначальный успех Антиоха при Рафии превосходством индийских слонов над африканскими, хотя и признает, что семьдесят три африканских слона Птолемея оказали эффективное сопротивление ста двум индийским слонам Антиоха (V, 79; 82; 84). Плиний повторяет то же суждение, когда говорит: «Африканские слоны боятся индийских слонов и не смеют даже взглянуть на них, потому что индийские слоны больше» (VIII, 27 ad fin). Якоби собрал свидетельства, показывающие, что самый крупный вид африканских слонов больше любого индийского слона, но он также показывает, что существуют большие различия между самими африканскими слонами. Онесикрит, однако, не прилагал никаких усилий для их сравнения. Размер индийского слона приводится в соответствие с остальными сравнениями между Индией и Африкой. Того, что осталось от Онесикрита, достаточно, чтобы показать, что Индия всегда делается равной Африке и обычно превосходит ее.
Когда мы читаем об индийских змеях, мы не удивляемся, что у Онесикрита они самые большие. Он говорит нам, что Абисар держал двух змей, одна из которых была восемьдесят локтей, а другая сто сорок локтей в длину. Неарх гораздо скромнее, поскольку он говорит о змее, пойманной Пифоном, длиной в шестнадцать локтей, и добавляет, что по словам индов их самые большие змеи намного длиннее. Якоби предполагает, что цифры Онесикрита были теми, которые он получил от посланников царя Абисара, и считает, что Неарх отверг эту цифру как невероятную. Вполне вероятно, что Онесикрит преувеличил даже цифры посланников. Неарх также упоминает об очень маленьких и ядовитых змеях, которые в изобилии водятся в Индии и могли бы полностью обезлюдить страну, если бы не большое количество змей, ежегодно тонущих во время наводнений. И снова правдоподобным объяснением цифр Онесикрита является его уверенность, что Индия не превзойдена ни одной африканской землей.
Именно в таком же свете мы должны искать объяснение поразительному заявлению Онесикрита о том, что в Индии можно встретить не только крокодилов, но и гиппопотамов (F 7 = Strabo XV, 1, 13; 45). Его постоянное упоминание Египта, когда он пишет об Индии, характерно для его поколения. Необходимо кратко рассмотреть связь между Египтом и Индией, существовавшую в греческом сознании, прежде чем мы сможем отдать справедливость замечаниям Онесикрита о географии Индии.
Ранние ионийские историки проявляли живое и здоровое любопытство к обычаям, климату и географии стран, которые они описывали. У этого интереса была практическая причина: ионийские купцы разъезжались во все стороны и стремились узнать все, что могли, о народах, с которыми они собирались вести дела. Когда путешественники возвращались в Ионию, они привозили с собой истории, которые ничего не теряли от рассказа, не только о людях, которых они видели, но и о других, еще более отдаленных, о которых они только слышали во время своих путешествий. Самые удивительные истории, естественно, рассказывались о самых далеких народах. С течением времени и расширением географических горизонтов эти истории продолжали рассказывать, но всегда о народе, который жил за этим горизонтом. Это развитие началось уже во времена Гомера и продолжается до наших дней. Наряду с любовью к далеким чудесам ионийские писатели ценили парадоксы. Особенно им нравилось записывать обычаи, противоположные тем, которые были известны грекам, и рассказ о них иногда представлялся как ироническое размышление над греческими обычаями. Бесценная вторая книга Геродота предполагает египетское происхождение многих греческих религиозных верований и иногда неблагоприятно сравнивает греческие обычаи с египетскими. Его любовь к парадоксам проявляется в том восторге, с которым он рассказывает о том, как египтяне поступают прямо противоположным образом по сравнению с другими людьми. Но грека не удовлетворяло фиксирование различий между народами и их обычаями; вскоре он задался вопросом, почему эти различия существуют. Предложенные ответы, должно быть, отличались большим разнообразием. В Ионии работа гилозоистов оказала свое влияние на историографию. После того как Фалес, Анаксимандр и Анаксимен показали возможность объяснения космоса с точки зрения воды, бесконечности или воздуха как причинной силы, оставалось лишь сделать шаг к рациональному объяснению различий между народами. Физическое строение народов, влажность или сухость, жара или холод стран, в которых они жили, а также различия в их привычках — все это должно было использоваться в качестве данных, на основе которых можно было строить общие гипотезы. Нам повезло, что мы располагаем значительной частью одной из таких гипотез в «On Airs Waters Places» из гиппократовского корпуса.
В первой части трактата рассматриваются последствия воздействия того или иного ветра на здоровье жителей городов. Автор находит определенные заболевания, характерные для каждого воздействия, и предполагает, что врач, который заранее узнает климатические условия города, сможет предвидеть болезни, с которыми ему придется бороться. Питьевая вода также оказывает влияние на здоровье, и воздействие различных видов воды описывается с точки зрения ее происхождения — течет ли она с гор, является ли дождевой водой, состоит ли она из смеси вод различных типов. Однако следует отметить, что на достоинства самой воды влияют ветры, господствующие у источника, так что воздух, по–видимому, рассматривается как наиболее значимый фактор окружающей среды.
В двенадцатой главе писатель обращается к своей главной теме — общему сравнению народов Азии и Европы. В ходе этого сравнения он излагает нам свои взгляды на три важных вопроса: климатические пояса мира, наследственность и эффективность искусственных институтов. Он делит мир на два основных климатических пояса: азиатский и европейский. Первый является благоприятным. Природа щедро одаривает азиатского человека своими благами. Растения и животные процветают, а сезонные изменения погоды относительно незначительны. В результате воспитывается мягкий, но ленивый и подневольный народ. В Европе, напротив, почва бедная, растительность менее пышная, а сезонные колебания относительно сильные. Вследствие этого европейцы склонны быть более энергичными и нетерпимыми к сдержанности. Однако за пределами Европы и Азии находятся два крайних климатических пояса, регионы сильной жары или сильного холода. Результат, что касается жителей, весьма схож. Равномерные климатические условия без резких сезонных колебаний лишают человека энергии. Он становится выносливым только при резком контрасте жары и холода, сухости и влажности. К сожалению, в нашем тексте имеются серьезные пробелы. Автор, очевидно, описывал египтян и ливийцев как типичных жителей жаркой зоны. У нас сохранился его рассказ о скифах как о типичном народе холодной погоды. Из последнего предложения двенадцатой главы мы делаем вывод, что автор связывал разнообразную животную жизнь с жарким климатом.
Его взгляды на наследственность явно подразумеваются в отступлении о длинноголовых. Указаны три этапа. Во–первых, поскольку они восхищались длинными головами, эти люди переделывали головы своих младенцев, чтобы добиться желаемой формы. Во–вторых, когда такая практика продолжалась некоторое время, природа реагировала на это, и дети рождались длинноголовыми. Наконец, благодаря контактам с внешним миром длинноголовые постепенно перестали лепить головы своим детям, и, соответственно, длинноголовость стала исчезать. Это чрезвычайно интересно, поскольку показывает веру в наследуемость приобретенных характеристик, а также веру в то, что тенденция наследования приобретенных характеристик была определенно ограничена во времени. Ничего не говорится и не подразумевается о модификации длинноголовости путем межнациональных браков с другими народами. Этот пример можно сравнить с более общими утверждениями, встречающимися как в этом трактате, так и в «Священной болезни», с которой так тесно связаны «On Airs Waters Places». Существует мнение, что «семя» исходит из всех частей тела. Болезненное семя исходит из больных частей, а здоровое — из здоровых. Следовательно, лысые родители имеют лысых детей, и так далее. Этого мнения о наследуемости приобретенных характеристик, по–видимому, придерживался не менее известный человек, чем Аристотель, который подкрепляет его ссылкой на халкидонского ребенка, у которого на собственной руке были следы пореза, полученного отцом.
В «On Airs Waters Places» с большой силой утверждается вера в эффективность человеческих институтов. Автор видел дополнительную причину женоподобности азиатов в их форме правления. Он считал, что люди не будут сражаться за царя, как они будут сражаться за правление, при котором они не в стороне. Он доказал, что наиболее воинственными жителями Азии, будь то греки или варвары, были те, кто не подчинялся деспотии. Это мнение интересно не столько своими демократическими настроениями, сколько тем, что ученый признает, что человеческие институты могут противодействовать или изменять влияние физической среды. Как только эта предпосылка принята, каждый писатель волен выбирать те институты, которым он отдает предпочтение; это подходит как царю–философу, так и народному собранию.
Итак, задолго до Онесикрита было четко сформулировано мнение о том, что климат оказывает определяющее влияние на фауну и флору, на физическое строение человека, а также на его характер и образ жизни. То, что эта точка зрения все еще была актуальна, становится очевидным, когда мы читаем объяснение Аристотеля о превосходстве греков. Мы уже видели, что в своем описании Гиркании Онесикрит, вероятно, находился под влиянием климатических теорий. Но Индия была поистине парадоксальной страной и легко поддавалась сравнению с Египтом. Змеи, крокодилы, странные птицы и растения — все это напоминало македонцам о стране Нила. Сравнение стимулировалось фантастическим представлением о том, что исток Нила следует искать в Инде. Даже если путешествие в Индийский океан развеяло эту идею, сравнение Египта с Индией как примером жаркого климата все равно было естественным.
Онесикрит, возможно, идет дальше всех в своих сравнениях; мы уже видели, что он фиксирует присутствие бегемотов, а также крокодилов на Инде. При описании земли Мусикана он проводит тщательное сравнение между Египтом, Эфиопией и Индией, подчеркивая превосходное плодородие Индии. Это мнение подкрепляется утверждениями о большем размере и силе индийского слона и упоминанием об удивительных амфибиях Тапробаны. Поскольку научные доказательства были желательны, Онесикрит вводит астрономические наблюдения, скорее любопытные, чем точные. Он рассказывает о тех частях Индии, где нельзя увидеть Большую Медведицу. Плиний также рассказывает, что в полдень во время солнцестояния поверхность колодца в Сиене была полностью освещена солнцем, которое тогда стояло прямо над головой. Он только что сравнивал длину тени, отбрасываемой гномоном в момент солнцестояния в Риме, Египте и других местах. В Египте она составляла чуть больше половины длины указателя. Далее он отмечает, что Онесикрит говорит о том, что в Индии за рекой Гифазис солнце во время солнцестояния находится прямо над головой. Если бы это было все, мы могли бы обвинить Онесикрита только в неточности, хотя нам пришлось бы признать его знакомство с астрономией; ведь мнение о том, что если зайти достаточно далеко на юг, то солнце будет находиться прямо над головой в полдень во время солнцестояния, и что гномон не будет отбрасывать тень в это время, совершенно обосновано. Но дальнейшая идея о том, что в некоторых частях Индии вообще нет теней, и, следовательно, нет способа измерения времени, никогда не могла прийти в голову серьезному студенту астрономии. Вполне возможно, что она была основана на дезинформации, полученной греками от индов; но сравнение с наблюдениями Неарха сразу же показывает нам, что Онесикрит был гораздо более доверчивым из них двоих.
Со слов Арриана мы узнаем, что Неарх говорил, что когда македонцы проплыли большое расстояние на юг, они обнаружили, что тени падают на юг, а в полдень их вообще не было. Он добавляет, что созвездия, которые раньше были видны высоко в небе, либо исчезли совсем, либо показывались лишь на короткое время, прежде чем опуститься за горизонт. Страбон пишет, что Неарх упомянул об исчезновении как Большой, так и Малой Медведицы. Якоби правдоподобно утверждает, что эти замечания взяты из общего введения Неарха об Индии и что Арриан значительно сократил этот рассказ. Он также считает, что Арриан неправильно понял свой источник, приписав Неарху наблюдения, основанные на рассказах туземцев о путешествии. Томашек, однако, принимает этот отрывок как доказательство того, что флот действительно достиг тропика Рака. Винсент настроен более скептически. Он считает, что Неарх никогда не достигал тропиков, но притворялся, что зашел достаточно далеко на юг, чтобы стать свидетелем явлений, которые, как он знал, должны были существовать. Винсент считает, что преувеличение Неарха было типичным для его времени, и сравнивает его с замечаниями Пифея о шести месяцах дня и шести месяцах ночи в Фуле. Мы знаем, что Пифей на самом деле не доходил до полярного круга. Ясно одно. Во время путешествия домой Неарх не мог видеть, как тени падают на юг, и это по двум причинам. Греческие корабли обычно не отплывали далеко от материка, а в данном случае командир получил строгий приказ оставаться у берега, чтобы исследовать побережье в поисках Александра. Во–вторых, плавание происходило после осеннего равноденствия, когда солнце уже находилось к югу от экватора. Остается одна возможность. Возможно, Александр в своих исследованиях за устьем Инда доплыл до тропика. Возможно, он был там вскоре после летнего солнцестояния. Однако, удовлетворительный вывод невозможен, поскольку мы не знаем, где именно находилось устье Инда во времена Александра. Якоби предполагает, что высказывания Неарха вообще не были основаны на наблюдениях, по крайней мере, не на тех, которые были сделаны во время плавания, и это предположение ставит замечания Онесикрита в более понятное положение.
В одном из фрагментов Онесикрит говорит, что солнце во время солнцестояния находилось над головой «за рекой Гифасис», а в другом — что то же самое явление произошло на горе Малей. Поскольку Гифасис обозначает восточный предел македонского завоевания, а гора Малей представляет собой гору в восточной Индии, мы, похоже, имеем здесь утверждения, основанные на сообщениях местных жителей, а не на явлениях, которые видели македонцы. Разница между Онесикритом и Неархом в этом вопросе заключается в том, что Неарх знал, что, отплыв на юг, можно увидеть эти явления, в то время как Онесикрит просто записывает рассказ о тенях, не утруждая свою голову научной вероятностью.
Восхваляя Индию как южную страну, Онесикрит говорит нам, что, подобно Аравии и Эфиопии, Индия производит пряности, потому что в Индии светит такое же яркое солнце, как и в этих странах. Однако, в отличие от соперничающих регионов, в Индии много воды. Соответственно, воздух здесь более влажный и питательный, что позволяет животным в Индии расти крупнее, чем в других местах. Далее Онесикрит говорит о питательных свойствах Нила, вызванных действием солнца, сжигающего нечистоты. Однако даже Нил не может сравниться с реками Индии по питательным свойствам; ведь Нил быстро проходит через многие широты, тогда как индийские реки долгое время остаются в одном поясе широты. Этим объясняется больший размер и большая численность животных индийских рек. Он добавляет, что в Индии дожди бывают горячими, когда выпадают. Он порицает поэта Теодекта за его мнение, что солнце делает эфиопов черными и завивает их волосы. Онесикрит считал, что черный цвет эфиопов вызван водами, а не солнцем, так как, по его мнению, эфиопы не ближе к солнцу, чем кто–либо другой. Если бы за это отвечали лучи солнца, эфиопские дети не рождались бы черными, так как ребенок не подвергается воздействию солнца до самого рождения. Исключив солнце как причину их черного цвета, Онесикрит подкрепляет позитивную часть своего аргумента, а именно, что изменение цвета вызывается водами региона, ссылаясь в качестве доказательства на индийский скот; ведь когда привозят чужой скот, его цвет меняется на родной, когда он пьет. Он также говорит о кудрявых волосах эфиопов как о вызванных водой; следовательно, он должен был проводить различие между водой в Эфиопии и в Индии. Страбон уже не следует за Онесикритом, когда утверждает, что индов не так сильно палит солнце, как эфиопов, и что их волосы в Индии прямые, потому что воздух там относительно влажный. Онесикрит был настолько сокращен Страбоном, что трудно понять, как он соединил части своей теории. По всей вероятности, Онесикрит сделал не больше, чем просто соединил несколько научных банальностей своего времени в новый риторический шаблон. Можно процитировать поддельную работу, приписываемую Аристотелю, «О цветах»:
«Волосы, оперение, кожа лошадей, скота, овец, людей и всех других живых существ бывают белые, серые, красные и черные; белые — когда высыхает влага, имеющая свой естественный цвет, а черные — когда влага на коже при рождении, как это бывает во всех других случаях, чернеет в старости и долго сохраняется благодаря своему количеству; ибо цвет лица и кожи у всех таких — черный».
Автор этого гениального трактата справедливо выводит цвет от солнца, и уже он предполагает, что черный цвет — это вовсе не истинный цвет, а отсутствие цвета. Пресная вода, по его мнению, имеет зеленый цвет благодаря влиянию солнца. Постепенно она теряет этот цвет, который может быть возрожден только добавлением более свежей воды, смешанной с солнцем. Однако Онесикрит, по–видимому, считает, что индийские воды обладают химическими свойствами, которые делают людей черными, но в то же время превращают скот в различные цвета. Теория псевдо-Аристотеля объясняет различия в цвете разных животных и растений в одном и том же регионе. Онесикрит, похоже, не беспокоился об этой стороне вопроса. Его доказательство, если его можно так назвать, заключающееся в указании на то, что привезенный скот, когда пил, становился того же цвета, что и местный скот, является грубым и не обладает даже достоинством оригинальности. Подобные взгляды можно найти как в аристотелевских, так и в псевдоаристотелевских сочинениях. При его идеализирующей тенденции естественно, что Онесикрит ничего не говорит об одном существующем представлении, встречающемся в «Физиогномике», что все очень черные люди и все очень светлые люди рабы по своей природе.
Утверждения Онесикрита, что эфиопские дети не рождались бы черными, если бы причиной их черного цвета было солнце, достаточно, чтобы показать, что Онесикрит не был обучен научному мышлению, а сравнение с работой «О цветах» делает это еще более очевидным. Эта работа имеет поверхностное сходство с работой Онесикрита в том, что оба автора считают влагу главной причиной изменения цвета. Однако Перипатетик лишь утверждает, что заложил основу для дальнейших исследований. Вполне вероятно, что «О цветах» или какой–то другой современный трактат является настоящим источником идей Онесикрита. Несомненно, что, если только Страбон не безнадежно исказил оригинал, Онесикрит не додумал проблемы до логического завершения. Стоит также отметить, что высказывания Онесикрита о цвете игнорируют актуальные на тот момент теории наследственности, представленные как автором «On air waters places», так и Аристотелем. Современник вполне может задаться вопросом, что ответил бы Онесикрит тому, кто спросил бы его, стал ли Калан белым, покинув воды Индии, или приобрели ли македонцы, отплывшие назад с Неархом, черный оттенок индов. Возможность подвергнуться перекрестному допросу, вероятно, никогда не приходила в голову Онесикриту. Это не соответствует представлениям историка четвертого века. Индия была страной чудес, и более поздние авторы, не желая исправлять преувеличения спутников Александра, добавляли свои собственные подробности.
Онесикрит и Аристобул не согласны в своих рассказах об индийских дождях, поскольку Аристобул отрицает, что на равнинах вообще идут дожди. Зимой в горах выпадает снег, а весной начинаются сильные дожди. Аристобул также говорит, что македонцы впервые столкнулись с дождем в Таксиле. Равнины орошаются ежегодным паводком, их бездождевое состояние сравнимо с Египтом. Рассказ Аристобула ошибочен, но это и понятно, поскольку в нижнем Пенджабе и в дельте Инда осадки незначительны. Дождь, который он упоминает для Таксилы, не мог означать начало сезона дождей, который наступает только в июне. Возможно, он преувеличивает, чтобы сохранить параллель между Египтом и Индией. Онесикрит утверждает, что на равнинах действительно идут дожди, и что эта вода ответственна за особую окраску животных. Неарх тоже говорит, что дожди идут на равнинах каждое лето, но не зимой. Арриан предполагает, что и в Индии, и в Египте подъем рек вызван дождями в горах. Он отвергает идею о том, что Нил поднимается либо из–за таяния снега, либо в результате этесиевых ветров.
Онесикрит и Аристобул сходятся в том, что называют побережье Индии болотистым и объясняют это состояние затоплением рек и отсутствием сухопутного бриза. Опять же из–за отсутствия сухопутного бриза и из–за сильного морского бриза в устьях рек образуются дельты.
Мы можем сравнить оценки Аристобула, Неарха и Онесикрита относительно размеров Паталены. Характерно, что цифры Онесикрита самые высокие. В то время как Аристобул считает дельту в тысячу стадий у основания, а Неарх — в восемьсот стадий, Онесикрит считает дельту в две тысячи стадий каждую сторону, очевидно, представляя ее в виде равностороннего треугольника. Кроме того, он считает, что река имеет двести стадий в поперечнике, то есть почти двадцать три мили в ширину. Он называет Паталену «Дельтой» и говорит, что она примерно равна по размеру египетской дельте, за что Страбон справедливо его упрекает. Если учесть, что точные измерения затруднены, то, по крайней мере, важно, что цифры Онесикрита самые высокие, а Неарха — самые консервативные из трех. Ссылка на дельту Нила, вероятно, объясняет преувеличение; Индия не хотела уступать Египту.
Онесикрит столь же ненадежен в своей оценке размеров Индии в целом; он говорил, что Индия занимает около трети земной поверхности. Он очевидно, придерживался довольно аккуратного геометрического взгляда на географию, используя круглые числа и умозрительные параллели. Тон Неарха совершенно иной. Он не дает никакой определенной цифры о размерах Индии, но довольствуется тем, что говорит о четырех месяцах пути через равнины. Доказательства небрежности Онесикрита в описании размеров вещей сводятся к тому, что загадочное заявление о размерах Тапробаны в пять тысяч стадий соответствует его неясным замечаниям о размерах Индии, Паталены и реки Инд.
Онесикрит также упоминает о минеральных богатствах Кармании. Он говорит о реке, которая смывает золотую пыль, а также о серебре, меди и руде. Он также описывает две горы, одна из которых состоит из мышьяка, а другая — из соли. Его рассказ был когда–то подробным, но это все, что осталось.

Глава V. Онесикрит, Неарх и возвращение из Индии

Неарх и его отношения с Онесикритом уже часто упоминались, а отрывки из его книги сравнивались с соответствующими отрывками из Онесикрита, обычно в ущерб последнему. При проведении более общего сравнения между этими двумя авторами следует проявлять большую осторожность, чтобы избежать выводов, которые могут быть сразу же опровергнуты восстановлением большего количества фрагментов одного из них. При первом прочтении сохранившихся фрагментов их произведений создается впечатление, что Онесикрит был безответственным дилетантом, который охотно жертвовал правдой ради литературного эффекта, а Неарх был дотошным наблюдателем, который записывал то, что видел, как факт, а то, что слышал из вторых рук записывал как слухи. Более тщательное изучение показывает, что Онесикрит отнюдь не был неспособен к критической оценке, а Неарх не был исключительно озабочен тем, чтобы нарисовать точную картину событий, особенно в которых он сам принимал участие. Некоторые из наиболее ярких различий между их работами можно объяснить тем, что «Воспитание Александра» было энкомием с утопическими отступлениями, в то время как работа Неарха имеет твердую основу в виде официального отчета, который он написал о своем путешествии за Александром. Спустя годы после смерти Александра Неарх написал свою книгу, вероятно, начав со строительства флота на реке Гидасп и продолжая до смерти Александра. Он, несомненно, включил в нее обсуждение военно–морского проекта, которым Александр занимался в момент своей смерти.
Якоби считает, что Неарх выпустил свою книгу, чтобы дискредитировать работу Онесикрита, и что его особенно раздражал тот факт, что Онесикрит присвоил себе титул адмирала, тогда как он был лишь главным лоцманом. В заключение Якоби делает довольно захватывающее заявление, что Юба, источник Плиния и Филострата, вероятно, использовал Неарха напрямую, поскольку Якоби сомневается, что Онесикрит хотя бы упоминал Неарха по имени. Последняя часть этого утверждения тем более примечательна, что в том же томе, комментируя рассказ Плиния о путешествии из Индии, Якоби говорит: «Нет сомнений, что Юба использовал только рассказ Онесикрита, который был заметно короче, чем у Неарха». Но он не приводит никаких доказательств того, что Онесикрит не упомянул имя Неарха. Этот самый отрывок из Плиния, который Якоби печатает среди фрагментов Онесикрита, а также среди фрагментов Юбы, содержит фразу «путешествие Онесикрита и Неарха». А Курций Руф, следуя за Клитархом в отрывке, вероятно основанном на Онесикрите, всегда упоминает этих двух людей вместе (IX, 10, 3; X, 1, 10). Диодор Сицилийский, еще один клитарховский автор, не упоминает Онесикрита, говоря, что Александр доверил флот «Неарху и некоторым другим своим друзьям» (XVII, 104). Третий автор, Андросфен с Фасоса, описал обратное путешествие из Индии, и он, конечно, не вычеркнул имя Неарха; Эратосфен тоже говорит, что Онесикрит плыл с Неархом. Поскольку Теофраст использовал рассказ Андросфена, Берве считает, что Андросфен, должно быть, писал вскоре после смерти Александра». Не зная, когда Теофраст выпустил свой труд «История растений», мы не можем сказать, писал ли Андросфен до или после Онесикрита. Даже если мы сделаем все допущения, трудно понять, как при жизни Андросфена и Неарха Онесикрит мог выпустить рассказ о плавании, не упомянув его руководителя. Факт, что в сохранившихся фрагментах своей работы он не упоминает никого из офицеров Александра, ничего не доказывает, как потому, что фрагменты слишком скудны, так и потому, что они почти полностью состоят из отступлений от основной части повествования.
Однако есть все основания согласиться с общепринятым мнением Якоби, что Неарх писал, чтобы противодействовать влиянию рассказа Онесикрита. Бесцеремонное отношение Арриана к Онесикриту в споре о том, следует ли направиться к мысу Макета, различные рассказы о встрече Александра с лидерами флота в Кармании и две версии почестей, возданных Неарху со товарищи в Сузах, — все это поддерживает эту точку зрения. Но факт, что Неарх писал, чтобы дискредитировать Онесикрита, сам по себе не доказывает, что его рассказ всегда предпочтительнее. Но это показывает, что он имел перед своим соперником неоценимое преимущество — сказать последнее слово.
Выбрав столь ограниченную тему, Неарх освободил себя от необходимости подбирать анекдоты, чтобы проиллюстрировать достоинства своего героя в манере «Агесилая» Ксенофонта. Мы тщетно ищем в неарховых фрагментах истории, иллюстрирующие мудрость Александра, его восхищение Гомером, его желание, чтобы им восхищались афиняне, или его достижения как цивилизатора. Мы слышим о великой радости царя по поводу благополучного возвращения его флота, а также о его желании подражать Семирамиде своим походом через Гедросию. Но мы не получаем портрета Александра, и, вероятно, не должны его получить, если бы у нас была полная работа, поскольку Неарх писал историю, а не биографию. Весьма вероятно, что он был знаком с работами Геродота и ионийских писателей, и что он включил многие из предметов, которые они одобрили. Его повествование легко следовало бы хронологической схеме, с интервалами, перемежающимися очерками об обычаях, внешнем виде и одежде каждого народа, с подробностями о растениях, животных и других природных явлениях региона, в котором они жили. Хотя Неарх в основном занимался операциями флота, он, очевидно, включил в него и рассказ о возвращении Александра через Гедросийскую пустыню.
Мы уже заметили, что описание Неархом того, что он видел, было более точным, чем у Онесикрита, и что он был менее доверчив к тому, чего не видел. О том, что он не всегда тщательно изучал рассказы туземцев, свидетельствует его рассказ о слонах, бросающих камни, о тигре и о «муравьиных шкурках», которые он видел в македонском лагере. В описании индийских обычаев Неарх проявляет гораздо больше практической направленности, чем Онесикрит. Его интересует использование индами льна для письма, их ловкость в воспроизведении губок, а также их оружие, особенно гигантские луки и стрелы. Его рассказ об индийских ремесленниках также некритичен. Он из кожи вон лезет, чтобы указать на их невежество в обработке металлов, в результате чего бронзовая утварь получалась такой же хрупкой, как и гончарная. Слон тоже заинтересовал Онесикрита, но именно Неарх занимается практической проблемой поимки слона и превращения его в полезное существо. Точно так же его интересует то, как инды управляют своими лошадьми, прокалывая им губы и используя намордники вместо уздечек, а также их седла, набитые льном.
Хотя он со смаком описывает странные индийские обычаи, о которых он слышал, он не романтизирует их и не использует их для морали. Он относится к индийским философам с холодным безразличием, которое разительно отличается от отношения к ним Онесикрита. Как и Онесикрит, он, очевидно, принял преобладающее мнение о том, что инды — особенно здоровый народ. Это было наследием более ранних рассказов о другой южной стране чудес — Египте. Онесикрит приписывает исключительно хорошее здоровье подданным Мусикана и называет две причины этого: бережливость в роскошной обстановке и мастерство местных врачей. Неарх гораздо более конкретен. Он сообщает нам, что индийские лекари умели лечить укусы змей и что их нанимал для этой цели Александр. Они также лечили другие болезни, но он говорит, что в Индии было мало болезней из–за благоприятного климата. Серьезные заболевания передавались мудрецам, которые излечивали их «не без божественной помощи». Таким образом, Неарх дает нам гораздо больше информации о профессии врача в Индии, чем Онесикрит, который подразумевает, что медицина в Индии была наукой.
Наиболее удовлетворительной основой для сравнения Неарха и Онесикрита были бы написанные ими рассказы о путешествии из Индии. К сожалению, в то время как «Индика» Арриана сохранила очень достойное сокращение работы Неарха, мы почти полностью зависим от Плиния в том, что касается очень неудовлетворительных остатков рассказа Онесикрита. Плиний следует за Юбой из Мавритании, компилятором времен Цезаря и Августа, который писал на греческом языке. Якоби считает, что наиболее значительный фрагмент 43 полностью основан на Онесикрите, чей рассказ о путешествии, по его мнению, был намного короче, чем у Неарха. Но у нас больше нет возможности сказать, насколько обширным был первоначально тот или иной рассказ. Плиний (т. е. Юба) делает заявление, что в рассказе о путешествии Онесикрита и Неарха не указаны названия мест остановок и расстояния. Это заявление подтверждает предположение о том, что Юба следовал за Онесикритом, а не за Неархом, поскольку Неарх действительно указывает названия всех мест остановок и расстояния. Таким образом, у нас есть доказательство того, что у Онесикрита был менее прилежный блог, чем у Неарха. Якоби прав, отвергая предположение Гейера о том, что в тексте есть ошибка, и что его следует изменить, вставив «omnia», чтобы заставить Юбу сказать, что не «все» эти подробности были приведены. Естественно, что рассказ Неарха должен быть более систематическим, поскольку он, вероятно, основан на судовом журнале, который он составил для Александра. Александр хотел получить точный отчет о береговой линии, гаванях, островах, заливах, городах, которые встречались на пути. Чтобы выполнить эти инструкции, Неарх должен был вести дневник. Онесикрит не имел таких обязательств, и фрагменты не указывают на то, что он когда–либо вел систематический дневник. Обсуждаемый отрывок имеет уникальную ценность для понимания Онесикрита, потому что это единственный фрагмент, из которого мы можем получить представление о том, как он вел прямое повествование. Остальные фрагменты представляют собой отступления, ни один из которых не касается завоеваний Александра в исторической обстановке. Здесь мы имеем сокращенное изложение всего путешествия, когда, если вообще следовало ожидать, что он будет следовать строго хронологическому порядку. Сравнение с рассказом Неарха в «Индике» показывает такие существенные различия между ними, что даже если учесть ошибки Юбы при сжатии Онесикрита и ошибки Плиния при сжатии и переводе Юбы, невозможно оправдать Онесикрита от обвинений в небрежности и неточности.
Согласно нашему фрагменту, плавание началось из Ксилинеполиса, города, основанного Александром. Далее Плиний говорит, что местоположение этого города и даже название реки, на которой он был основан, до конца не известно. Из Арриана мы узнаем, что экспедиция отплыла с «якорной стоянки» вниз по реке Инд до Стуры в первый день. Однако отплыли преждевременно, поскольку муссон еще не сместился на северо–восток. Долгое плавание началось из гавани Александра, где Неарх укрепился в ожидании благоприятной погоды. Винсент и Томашек согласны в том, что якорная стоянка, с которой, по словам Арриана, началось плавание, находится на острове Киллута, и отождествляют это место с Ксилинеполисом Плиния. Аргумент Томашека, показывающий, что Неарх из–за трудностей с туземцами отплыл вниз по западному ответвлению Инда, а не по восточному, что позволило бы ему осмотреть побережье дельты, имеет много аргументов в свою пользу. Александр приказал Гефестиону укрепить цитадель в Патале. Когда эта работа была завершена, Александр приказал ему укрепить якорную стоянку в Патале. Читая Арриана, создается впечатление, что Неарх и его флот все еще находились в Патале, когда Александр отправился в Карманию. Однако «Индика» начинает путешествие с безымянной якорной стоянки, но слишком близко к морю, чтобы быть Паталой. Винсент давно обратил внимание на расхождение между рассказом о плавании флота Арриана и рассказом Страбона. Страбон говорит, что Неарху пришлось отплыть до наступления благоприятной погоды, потому что его изгнали варвары, а Арриан говорит, что Неарх перед отплытием отпраздновал праздник — неторопливая процедура, несовместимая с бегством от варваров. Винсент обвиняет Арриана в умалчивании фактов. Отмечая, что Страбон, как и Арриан, использовал рассказ Неарха, он приходит к вполне обоснованному выводу, что мы имеем дело с двумя разными инцидентами, а именно, что Неарх укрылся в Киллуте после того, как его изгнали из Паталы, и что его отплытие из Киллуты знаменует начало его путешествия по Индике.
Вместо того чтобы считать, что если мы найдем анонимную якорную стоянку «Индики», то одновременно найдем и Ксилинеполис, лучше сравнить все три места, которые с любой точки зрения можно назвать началом путешествия Неарха, а именно Паталу, анонимную якорную стоянку и гавань Александра. То место, которое лучше всего соответствует Ксилинеполису Плиния, вероятно, является местом, где Онесикрит начал свое повествование о путешествии. Гавань Александра можно отбросить по двум причинам: она была основана Неархом, а не Александром, и была укреплена камнем, что делает название Ксилинеполис (т. е. деревянный город) неуместным. Из оставшихся двух вариантов более вероятным является Патала, поскольку Арриан называет ее «городом», а строительные работы Александра указывают на то, что он намеревался удерживать ее постоянно. Это могло бы оправдать придворного, говорящего о нем как об основании Александра. Это недолговечное македонское владение вполне могло называться Деревянным городом; индийские города, скорее всего, строились из дерева.
Текст Якоби этого фрагмента Онесикрита продолжается: «haec tamen digna memoratu produntur: Arbis oppidum a Nearcho conditum in navigatione ad flumen Arbim navium capax; contra insula distans LXX stadiis». К сожалению, рукописная традиция неудовлетворительна. ''Arbis'' полностью опущен; после «navigatione» следует либо «ea», либо «et», но не «ad»; а «flumen Arbim» появляется как «flumen Nabrum» или «Nabrium». Лайли, который принимает Арбис как название города, основанного Неархом, предполагает, что Арбис также может быть тем же местом, что и гавань Александра. Против этого решения говорит тот факт, что остров, прикрывающий гавань Александра, находился всего в двух стадиях от нее, а не в семидесяти, как говорит Плиний. Томашек считает, что Юба ответственен за ошибку Плиния, который путает естественную гавань в устье реки Арабис с городом. Томашек также связывает семьдесят стадий Плиния с семьюдесятью стадиями, указанными Неархом в качестве ширины канала между островом и берегом. Кроме того, он демонстрирует судоходность реки («navium capax»), ссылаясь на то, что Неарх проплыл сорок стадий вверх по течению. Но семьдесят стадий в «Индике» вполне могут относиться к длине прохода, а не к его ширине. Греческий текст говорит, что Неарху пришлось пройти сорок стадий вглубь реки, чтобы найти воду; он не говорит, что он плыл на лодке. Более того, Арриан ясно говорит нам, что греки проплыли вдоль побережья сто двадцать стадий после того, как миновали остров, и что именно тогда они достигли устья Арабиса. Поэтому, кажется, нет смысла пытаться связать семьдесят стадий Плиния с цифрой Арриана. Кроме того, если мы примем точку зрения Томашека, нам придется объяснить, как Юба или Онесикрит спутали естественную гавань с городом и беспричинно добавили, что этот город был основан Александром. Жалоба самого Юбы на недостаток определенности Онесикрита в отношении Ксилинеполиса, вероятно, относится и к Арбису.
Следующее упоминание в нашем тексте — это Александрия, основанная Леоннатом по приказу Александра «на границах этой области». Это должно быть в земле оритов, но ни в Анабасисе, ни в Индике Арриан не упоминает Александрию, основанную Леоннатом. Курций Руф говорит о городе, основанном в этом регионе Александром, и это может быть тот же город, что и основанный на побережье, о котором упоминает Диодор. Из Анабасиса мы узнаем, что Александр был достаточно впечатлен возможностями Рамбакии, крупнейшей деревни оритов, чтобы отдать приказ Гефестиону основать там город. Мы также узнаем, что Леоннат был оставлен в Орах для «синойкизации» города и ожидания прибытия флота. Таким образом, в земле оритов есть три разных места, где македонцы основали или «синойкизировали» города, и два из них связаны с Леоннатом, а третий, Рамбакия, с Гефестионом. Томашек считает, что местом правления была Ора, от чего народ стал называться оритами.
Другая возможность заключается в том, что номинатив, который Арриан нигде не использует, является мужским, а не средним родом, Ori вместо Ora, как предполагает Томашек. Тогда Ori мог быть синонимом Oritae, как предполагает Джонс. Если принять это предположение, то ничто не мешает нам считать, что когда Александр приказал Леоннату «синойкизировать» город, он все еще говорил о Рамбакии, самой большой деревне оритов, где Гефестион основал Александрию. Томашек, с другой стороны, отождествляет Рамбакию с Александрией из фрагмента Онесикрита. Тогда Томашеку становится необходимо объяснить, почему в сокращении Арриана Неарха не упоминается этот город. Он объясняет, утверждая, что Неарх упоминает только те места, которые были достигнуты во время путешествия, и подчеркивая плохую погоду, которая не позволила македонцам высадиться на берег за день до того, как они достигли Кокалы, где они связались с Леоннатом. Наиболее разумным представляется решение, молчаливо принятое Вилькеном, который предполагает основание среди оритов двух Александрий, одной в Рамбакии (Rhambalia, как он читает) Гефестионом, другой на побережье Леоннатом. Таким образом, Ора как географическое название исчезает. Нет особого оправдания тому, что она была центром правительства, когда Рамбакия уже упоминалась как самая крупная среди деревень оритов; предположительно, у оритов не было поселения, которое грек назвал бы «городом». Объяснение Томашека, что Неарх не упоминает Александрию Леонната, вполне может быть обоснованным, поскольку это место должно было находиться в пределах легкой досягаемости от Кокалы, где остановился флот. Его включение Онесикритом — один из немногих случаев, когда он может быть использован для расширения наших знаний о побережье, так тщательно описанном Неархом. Остается вероятность того, что Неарх упоминал о нем, но Арриан оставил его без внимания. Более вероятно, что это был город на побережье, а не Рамбакия, поскольку мы видим, что Гефестион возвращается к Александру после того, как тот отправил назад Леонната, чтобы уладить дела у оритов; за это время Гефестион, очевидно, завершил основание Александрии в Рамбакии.
Следующие три названия в нашем фрагменте — Аргерус, река Тонбер и пасиры. Все они должны быть найдены в регионе между Кокалой (или, скорее, Александрией к востоку от Кокалы) и началом побережья ихтиофагов. Аргерус не встречается у Арриана, и его орфография в рукописях надежно не установлена. Поскольку наш фрагмент говорит о том, что у него была хорошая гавань, Томашек связывает его с Александрией Леонната, за которой он следует в Плинии. Лайли, однако, связывает его скорее с рекой Тонбер. Невозможно определить, какая из этих гипотез верна. В реке Тонбер большинство писателей видели реку Томер у Арриана. Сложность заключается в том, что Плиний называет эту реку судоходной, поскольку Арриан (т. е. Неарх) называет ее «зимним потоком». Томашек отождествляет этот поток с современным Хингером, устье которого является соленым ручьем, доступным для лодок только тогда, когда он набух и разбушевался после дождя. Здесь мы видим, что описание Неарха более полезно, чем то, что осталось от рассказа Онесикрита, поскольку он не только говорит нам, что они бросили якорь, но и правильно описывает природу потока. У греков был досуг, чтобы исследовать его. Они высадились на берег после стычки с туземцами, отремонтировали корабли и отплыли только на седьмой день. Неарх, очевидно, довольно подробно описал туземцев и их обычаи. Пасиры более загадочны. Слова Плиния «circa quod Pasirae» должны относиться, опять же, к реке Тонбер, и это толкование Якоби делает ясным благодаря своей пунктуации. Тогда Плиний, Юба или Онесикрит ответственны за то, что поместили пасиров в место, несовместимое с рассказом Неарха; ведь Неарх пишет о Багисаре на побережье, которое было снабжено хорошей гаванью. Он говорит, что в шестидесяти стадиях вглубь острова находилась деревня Пасира, а местных жителей он называет пасирами. Но Багисару он помещает на шестьсот стадий дальше Маланы, последнего места оритов, а Малану — на триста стадий дальше реки Томер. Таким образом, пасиры Плиния являются народом оритов, в то время как Пасира, согласно Неарху, лежит в глубине страны от побережья ихтиофагов. Лайли признает эту ошибку, но винит в ней Плиния или Юбу, а не Онесикрита — мнение, которое невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Томашек отождествляет Багисару с современным мысом Ras Omarah, и он говорит, что пасиры были кочевниками–гедросами, а не ихтиофагами. Пытаясь доказать свою точку зрения, Томашек использует наш фрагмент, который гласит: «flumen Tonberum navigabile, circa quod Pasirae; deinde Ichthyophagi …». Фрагмент настолько сжатый, что позволяет предположить скорее маршрут, чем повествование, но смысл Плиния достаточно ясен, и мы можем перевести: «Тонбер, судоходная река, возле которой живут пасиры; затем ихтиофаги…» Поскольку порядок наименования мест у Плиния соответствует порядку плавания, очевидно, что флот достиг Тонбера и, следовательно, земли пасиров, прежде чем достиг ихтиофагов, и поэтому пасиров следует искать к востоку от ихтиофагов. Но если пасиры жили к востоку от Ихтиофагов, они не могут быть гедросиями, как утверждает Томашек, не нанося вреда мнению Неарха. Согласно Неарху, гедросии и ихтиофаги жили к западу от Оритов, Гедросии — внутри страны, а ихтиофаги — вдоль побережья. Следовательно, когда наш фрагмент помещает пасиров перед ихтиофагами, он также помещает их к востоку от Гедросии, где они должны были быть частью Оритов. Томашек цитирует другой отрывок из Плиния, чтобы показать, что пасиров иногда называли гадрусами. Это предположение. По–видимому, нет рукописного авторитета для чтения Pasires, а только для Sires и Stros.
Следующее утверждение в нашем фрагменте касается продолжительности плавания вдоль побережья Ихтиофагов, на что Онесикрит указывает, говоря, что оно заняло у них «двадцать дней», как читает Якоби, хотя есть основания для чтения «тридцать дней». Путешествие в двадцать дней лучше согласуется с рассказом Неарха. Хотя полная точность невозможна из–за пробелов в Арриане, прилагаемая таблица может быть построена на основе «Индики» Арриана. Взглянув на эту таблицу, можно понять, почему Якоби предпочитает читать в нашем фрагменте «двадцать дней». Если мы примем более высокую цифру, нам придется предположить, что корабли лежали на берегу несколько дней подряд, несмотря на то, что Арриан ничего не говорит в подтверждение этого предположения. Арриан настаивает на недостатке пищи и необходимости спешить. Расстояния, указанные Неархом, слишком велики, независимо от того, берем ли мы его круглое число или складываем отдельные цифры. Расхождение между итоговыми цифрами, полученными таким образом, не вызывает тревоги, особенно если мы заметим, что Арриан не приводит никаких цифр для второго дня пути. Кроме того, цифры, приведенные для перехода от Карбиса до Мосарны, представляют собой длину мыса, вокруг которого грекам пришлось плыть, и, следовательно, они должны быть удвоены. Наконец, цифры для пятнадцатого дня пути, возможно, не были включены в те, что даны для шестнадцатого дня. Страбон лучше, каким бы ни был его источник, и странно согласуется с итогами Неарха от Мосарны до границы. Винсент, вероятно, прав, когда объясняет преувеличенные цифры Неарха замечанием, что «бедствия заставляли расстояния казаться длиннее, в то же время они слишком сильно занимали ум, чтобы позволить точный расчет». В этом вопросе Онесикрит так же надежен, как и Неарх, хотя мы не знаем, пытался ли Онесикрит вычислить расстояние в стадиях. Юба заставляет думать, что не пытался.

Дневной рейс

Количество стадий

«Индика»

1‑й Малана — Багисара

600

26.2

2‑й Багисара куда–то в открытое море

?

26.4-5

3‑й в Колту

200

26.6

4‑й в Калиму

600

26.6

5‑й в Карбис

200

26.8

6‑й в Мосарну

150

26.10

7‑й в Балом

750

27.2

8‑й в Барны

400

27.2

9‑й в Дендробосу

200

27.3

10‑й в Кофанты

400

27.4

11‑й в Киизы

800

27.6

12‑й в город, взятый Неархом

?

27.7

До мыса Багия

500

28.9

13‑й до Тальмена

1 000

29.1

14‑й до Канасиды

400

29.1

15‑й Куда–то к побережью

?

29.2

16‑й в Канату

750

29.4

17‑й в Таои

800

29.5

18‑й в Дагасиру

300

29.6

19‑й Где–то у побережья за ихтиофагами

1 100

29.7-8

Сумма отдельных расстояний

9 150

 

Общая цифра у Неарха

10 000

29.8

Общая цифра у Страбона

7 400

(XV 2.1)

Далее Онесикрит упоминает остров, известный как Солис или Ложе Нимф. Он был красноватого цвета, и, по неизвестным причинам, на нем не могло жить ни одно существо. Это, должно быть, тот остров, который Неарх называет Носалой, а Филострат — Селерой. Неарх рассказывает, что Носала, по словам местных жителей, была священна для Гелиоса. Любой человек, ступивший на нее, тут же исчезал. Когда в окрестностях острова исчезло египетское судно, проводники решили, что египтяне по незнанию высадились на берег и погибли. Неарх послал лодку обогнуть остров; гребцы должны были кричать и звать по имени египетского лоцмана. Когда это не дало результатов, Неарх заставил нескольких человек высадить его на остров, и был предпринят тщательный поиск египтян, но безрезультатно. Его благополучное возвращение опровергло легенду. Другая история, рассказанная Неархом об острове, повествовала о том, что когда–то на нем жила нереида, которая заставляла каждого высадившегося мужчину лечь с ней, а потом превращала своих любовников в рыб. Гелиос разгневался на нее, но согласился излечить ее от недуга, если она покинет остров. Она согласилась и вернула своих любовников в человеческий облик. Их потомками стали ихтиофаги.
Вопросов, связанных с этим островом, три, и их можно рассмотреть в следующем порядке: его принадлежность, легенды, связанные с ним, и исчезновение египетской лодки. Винсент замечает, что ни один современный остров на побережье за Астолой не подходит под это повествование, и что «все это рассчитано на то, чтобы повысить значимость Неарха и показать, что он был единственным человеком во флоте, который не боялся ни дуновения кита, ни чар нереиды». Маккриндл отождествляет Носалу с Карбиной, а Карбину с Астолой. Карбине (Карнин) — это название острова, который Неарх упоминает как лежащий в ста стадиях от Калимы, а Носала описывается без дальнейших подробностей, как находящийся в ста стадиях от побережья Ихтиофагов. Селера Филострата также описана в ста стадиях от материка. Томашек отождествляет Карнин с Носалой, а также приводит список других названий острова, включая Солис Онесикрита. Якоби справедливо настаивает на том, что у нас нет доказательств для отождествления Карнина с Носалой или с птолемеевской Асталой и волшебным островом Астела. Он считает, что рассказ Филострата о Селере явно должен быть связан с Носалой, и указывает, что Селера, как говорят, лежит у Балары. Балара предполагает Барну Неарха, которая находится в четырнадцати сотнях стадий к западу от Калимы. Он также упоминает священный для солнца полуостров, который находится еще дальше к западу, и Солис Онесикрита. Последний должен быть тем же местом, что и Носала, и упоминается у Плиния после побережья ихтиофагов. Нет ответа на аргумент Якоби, что отождествление Карнина с Носалой и, следовательно, с Солисом должно быть отменено. Отождествление Солиса с Носалой усиливается тем фактом, что Неарх говорит о Носале как о священной для Гелиоса. Онесикрит, как и Неарх, вероятно, поместил этот остров где–то у ихтиофагского побережья. Тот факт, что продолжительность плавания вдоль этого побережья упоминается непосредственно перед упоминанием Солиса, не является доказательством того, что Солис лежал к западу от Ихтиофагов.
Арриан, несомненно, сократил рассказ Неарха об этих легендах, поскольку в «Индике» эти две легенды вполне могли бы быть частью одного рассказа. Однако очевидно, что речь идет о двух совершенно разных мифах. Первый имеет своей целью объяснить святость острова и смерть, которая ожидает каждого, кто туда попадет; второй — это этиологический миф того типа, который был дорог грекам, имеющий своей целью объяснить присутствие ихтиофагов. Эти два мифа связаны между собой тем, что Гелиос занимает в них важное место. Краткое упоминание о Солисе во фрагменте Онесикрита завершается словами «…где по неизвестным причинам умирает каждое животное». Из этого мы делаем вывод, что Онесикрит рассказал историю острова, не раскрывая ее как неправдивую. «Неизвестные причины», должно быть, относятся к противоречивым объяснениям того, почему все, кто посетил остров, умерли. Но Неарх, как мы видели, высадился и опроверг легенду. Возможно, для Онесикрита характерно принимать легенды за чистую монету, так же как для Неарха характерно проявлять скептицизм. Возможно, в данном случае у Неарха был дополнительный мотив в его желании дискредитировать рассказ Онесикрита. Арриан, во всяком случае, считал, что разоблачение Неархом мифа непростительно. Возможно, Арриана действительно шокировало то, что у Неарха был плохой вкус рассказывать хорошую историю, а затем доказывать ее лживость; он вполне мог оставить ее опровержение своим более культурным читателям. Однако точка зрения Арриана в его комментарии, скорее всего, не была той, которой придерживалось поколение Неарха. Сама история, вероятно, является подлинной местной легендой. Томашек приводит параллельную историю из «Арабских ночей» и предполагает, что мотивом для такого рода историй было желание держать чужаков подальше. Вторая сказка, о Нереиде и ихтиофагах, также может быть восточной, поскольку Онесикрит знает ее, иначе он не стал бы называть Солис Ложем Нимф. В своем нынешнем виде, однако, сказка напоминает о Калипсо и Цирцее.
Исчезновение египетской лодки, о котором упоминает Неарх, не встречается в нашем фрагменте Онесикрита. Неарх ничего не говорит нам о задании, с которым были посланы египтяне. Однако Томашек уверенно утверждает, что они охотились за золотом, поскольку слышали рассказы о Золотом острове и о другом острове, богатом серебром. Хотя имелись в виду более далекие Индия и Суматра, греки считали, что эти острова находятся недалеко от Инда. В поддержку этой идеи Томашек приводит отрывки из Плиния и Курция Руфа. Плиний рассказывает об островах Хрис и Аргир за устьем Инда; Курций говорит, что Неарх и Онесикрит слышали об острове около устья Инда, который был богат золотом, но беден лошадьми. Если человек вез туда лодку с лошадьми, он мог продать их по таланту за кобылу. Некоторые из последователей Неарха и купцов из флота Неарха отплыли на этот остров и больше их не видели. Поскольку Курций восходит к Онесикриту через Клитарха, а Плиний — к нему через Юбу, есть большая вероятность, что рассказ о потерянных кораблях происходит от Онесикрита. Речь идет уже не об одном египетском корабле, как у Неарха, а о неопределенном количестве кораблей неизвестной принадлежности. У Курция на этих кораблях находятся купцы, соблазненные рассказами о большом богатстве. Они покидают флот, и их больше никогда не видели. Ничто в «Индике» Арриана не указывает на то, что египтяне занимались поиском сокровищ. Из его фактического рассказа можно сделать вывод, что египтяне выполняли приказ Неарха и что возле Носалы что–то пошло не так. Если бы Носала считалась золотым островом, Неарх, несомненно, расследовал бы и эту историю. Гораздо более вероятно, что это была работа Онесикрита. Ядро факта заключается в исчезновении египтян возле Носалы, острова, с которого никто не вернулся. Онесикрит также слышал о Золотом и Серебряном островах за Индом. Соответственно, он мог использовать подробности об этих островах, применяя их к Солису. С тонкостью хорошего рассказчика он добавляет маленькую подробность о цене лошадей, чтобы придать всему этому правдоподобие. Неарх, с другой стороны, придерживается фактов, когда речь заходит об операциях флота, хотя и чувствует себя совершенно свободно, наряжая легенды по греческой моде. Якоби печатает отрывок Курция Руфа как дополнение к фрагментам Неарха и в своем комментарии приписывает его Клитарху, который использовал и Неарха, и Онесикрита. Поскольку в первой части этого отрывка говорится о Золотом острове недалеко от устья Инда, как и у Плиния, вполне возможно, что оба отрывка имеют общее происхождение. Плиний только один раз ссылается на Клитарха, которого он, очевидно, никогда не читал. Но Плиний читал и использовал части Юбы, который, в свою очередь, был обязан Онесикриту. Сходство между Плинием и Курцием Руфом вполне может быть обусловлено их взаимной зависимостью от Онесикрита. В такого рода вопросах доказательства невозможны, но мы надеемся, что было сказано достаточно, чтобы показать шаткое основание замечаний Томашека об исчезновении египетской лодки и указать, что рассказы о золоте относятся к региону за Индом, а не к ихтиофагскому побережью.
Следующие два названия, которые мы встречаем, — народ оров (Ori gens) и карманская река Гиктанис (flumen Carmaniae Hyctanis), — не встречаются у Неарха. Лайли видит в первых оритов, а Винсент приравнивает реку Hytanis (Hyctanis) к Анданису. Птолемей пишет Andanis, но Плиний в другом месте пишет о реке Ananis, а Неарх говорит об Anamis. Идентичность народа оров не может быть раскрыта. Поскольку они принадлежат к Кармании, возможно, этот термин может быть просто искажением ορη. Независимо от того, отождествляем ли мы реку Гиктанис с Анамисом Неарха, она соответствует анонимной реке Кармании, найденной во фрагменте Онесикрита, сохраненном Страбоном. Наш фрагмент Плиния говорит о Гиктанисе как о реке, хорошо снабженной гаванями и богатой золотом. Страбон говорит нам, что он смывает золотую пыль. Он добавляет, что там были рудники золота, серебра, меди и красной охры, а также две горы с мышьяком и солью. Контекст фрагмента Страбона наводит Якоби на мысль, что он может следовать за Онесикритом в его дальнейшем описании Кармании, вплоть до цитирования Неарха. Якоби также отмечает сходство между этим рассказом и отрывком из Филострата, сходство, которое заставляет его полагать, что Филострат здесь представляет Онесикрита. Филострат пишет о Пагаде в стране оритов, где скалы и песок были из меди, и где реки несут вниз медь такого высокого качества, что она имеет вид золота. Параллель между Онесикритом и Филостратом становится еще более очевидной при дальнейшем изучении фрагмента Плиния. Сказав, что именно здесь вновь появилась Большая Медведица и что это был предел могущества Ахеменидов, он далее говорит о рудниках меди, железа и мышьяка. Онесикрит, очевидно, включил в свою историю общий рассказ о Кармании, который, возможно, был довольно подробным. Предположение Якоби, что Страбон мог следовать за Онесикритом во всем отрывке 139, находит дополнительную поддержку в том, как цитируется Неарх. Он является авторитетом для Страбона только в отношении общего утверждения, что кармании походили на мидян и персов в большинстве своих обычаев и в языке. Это удивительным образом согласуется с «Индикой» Арриана, где вместо общего описания региона мы просто узнаем, что кармании живут как их соседи персы и снаряжаются для войны таким же образом. Это наводит на мысль, что Неарх не описывал Карманию подробно, а приберег свои замечания для Персиды. Соответственно, Страбон должен был более полно опираться на Онесикрита. Варварский обычай, приписываемый карманиям, согласно которому никто не должен жениться, пока не принесет своему царю голову врага, а царь специально приправлял язык врага мукой, возвращая его убийце после того, как отведает его сам, конечно, не согласуется с общим изложением Неарха, но, вероятно, восхитил бы Онесикрита. Если Онесикрит действительно рассказал эту историю, он, вероятно, добавил замечание о том, что этот обычай был пресечен Александром. Другие подробности, которые могут исходить от Онесикрита, таковы: виноградные лозы, дававшие вино, которое греки называли «карманийским», плодоносили гроздьями толщиной в два локтя; ослы использовались для войны из–за отсутствия лошадей; ослов приносили в жертву Аресу, единственному богу карманиев. Это упоминание о религиозной практике интересно в связи с отсутствием во фрагментах Онесикрита информации об индийской религии.
Вся девяносто восьмая глава Плиния представляет собой сжатое изложение рассказа Онесикрита о Кармании. Сокращение приводит не только к пробелам, но и к неправильному порядку; ведь Плиний помещает Карманский мыс напротив мыса Макаса, то есть Макета Неарха, или нашего мыса Мусандан, и после реки Гиктанис. Он говорит, что это пятьдесят римских миль через пролив, что составляет четыреста стадий. Поскольку река Гиктанис связана с описанием Кармании у Онесикрита, и поскольку у него не было досуга наблюдать Карманию до высадки на реке Анамис далеко за пределами видимости мыса Макета, становится ясно, что либо Плиний, либо Юба перепутали порядок. Как справедливо отмечает Якоби, значительная часть рассказа Онесикрита отпала, а именно та, которая описывала область между Карманским мысом и Орактой. Эта утрата тем более прискорбна, что она лишает нас рассказа Онесикрита о встрече Александра с предводителями флота как раз в том месте, где повествование самого Неарха носит скорее театральный характер.
Оракта Плиния называется Оарактой у Неарха, который рассказывает нам об острове и его легендах много интересного, несомненно, получая свою информацию от гипарха Мазана, который обязался провести их до Суз. Онесикрит добавляет утверждение, вероятно, верное, что остров изобилует водой, и еще одно, безусловно, лживое, что он находится в двадцати пяти римских милях от материка (т. е. двадцать пять римских миль — это латинский перевод числа стадий, указанных в греческом тексте). Если мы примем двадцать пять миль, то можем предположить, что Юба или Плиний перепутали этот остров с островом, где греки провели ночь после того, как наконец–то ушли из Оаракты. На этом заканчивается девяносто восьмая глава Плиния, посвященная Кармании; она также завершает ту часть фрагмента Онесикрита, которую можно привести в удовлетворительное соответствие с Неархом в том, что касается географических названий. Несомненно, начиная с этого момента и до конца путешествия информация о туземцах была обширной и разнообразной.
Ничего нельзя сказать о четырех островах в заливе у берегов Персии, поскольку они не названы, кроме того, что именно здесь Онесикрит рассказывает о встрече со стаей китов, которую Неарх помещает ранее, в своем рассказе об ихтиофагах. Можно не сомневаться, что оба рассказа основаны на одном и том же инциденте, поскольку Онесикрит, как и Неарх, говорит нам, что морские чудовища напугали флот. Онесикрит оценивает размер китов в двадцать локтей. Поскольку Неарх упоминает кита, выброшенного на берег Персиды между реками Гранис и Рогонис, и рассказывает, что моряки измерили его, мы вполне можем предположить, что Онесикрит рассказал свою историю о живых китах в связи с обнаружением мертвого кита. Юба или Плиний, вероятно, не увидели, что этот эпизод — всего лишь иллюстративная подробность, и что ему не место в Персидском заливе. Кстати, это одно из немногих мест, где мы можем использовать Онесикрита, чтобы исправить преувеличение Неарха. Двадцать локтей — это правдоподобно, но пятьдесят локтей Неарха — фантастика.
Далее наш автор упоминает остров Атротрад и еще один остров, Гаурату, где жил народ гианов (Gyani gens). Томашек предполагает, что эти острова могли находиться недалеко от аравийского побережья, и в этом случае Онесикрит упоминает их только на основании сообщения. Он также предлагает другую возможность — отождествить Атротрад с Арадом, а Гаурата с Гердтом на острове Ба–Су–Аиб, но признает, что многие из этих островов уже нельзя удовлетворительно идентифицировать. В Неархе ничего похожего на эти имена не встречается, хотя Миллер считает, что Акротад (Атротрад) может быть Кайкандром Арриана.
Теперь мы переходим к реке Гиперис, расположенной в середине Персидского залива; по этой реке будут плавать торговые суда. Трудно найти в «Индике» Арриана реку, которая соответствовала бы этим требованиям. Река Ареон находится довольно близко к середине побережья, и македонцы однажды ночью бросили там якорь. Однако они нашли ее самой негостеприимной, что вряд ли подходит под описание Плиния; тем не менее, это первая персидская река, упомянутая Аррианом, а следующая река, Ситак, вероятно, является Ситиоганом Плиния. Неудивительно, что мы не лучше информированы об этом регионе. Персидский залив мелководен, а приливы и отливы затрудняют навигацию для судов, которые держатся за берег по древнегреческой моде.
Согласно Онесикриту, на седьмой день можно достичь Пасаргад на реке Ситиоган. Томашек отстаивает истинность этого утверждения. Он считает, что Александр мог отправить припасы вниз по течению к побережью за семь дней, когда персидские реки были в разливе. Его реконструкция частично основана на замечании Неарха о припасах, которые были отправлены грекам в устье Ситака. Но Якоби, вслед за Херцфельдом, считает это маловероятным. Очевидно, Онесикрит принял рассказы туземцев об этой реке и нашел их подтверждение в прибытии припасов от Александра.
Далее в рассказе следует другая судоходная река — Фристим. Согласно Арриану, первая остановка после выхода из Ситака была в Гиератисе. Там они разбили лагерь в устье канала, соединяющего реку с морем. Это ответвление называлось Гератемис. Томашек исправляет его на Phratemis. После реки Фристим в нашем тексте мы находим безымянный остров. Этот остров, не упомянутый Неархом, Томашек отождествляет с островом у Сифа под названием Сейх Саад.
С рекой Гранис мы находим определенное соответствие у Неарха. Неарх говорит, что греки проплыли двести стадий от Месембрии до Таоса по реке Гранис. Наш фрагмент говорит нам, что Гранис был судоходным, что он протекает через Сузиану, и что дексимонтаны, живущие на правом берегу, хорошо зарабатывают на битуме. Томашек говорит, что источники нефти находятся на левом берегу, к югу от Далаки, и что дексимонтаны, должно быть, жили на левом берегу. Их название он находит в персидском Даст–и–Мандан.
Затем фрагмент перескакивает к реке Заротис, устье которой представляет трудности для неопытных пилотов. Это, очевидно, та же река Аросис, которую Неарх считает границей между Персией и Сузианой и которую Страбон называет Ороатис; Плиний в другом месте называет ее Оратис. Два небольших острова, упомянутых далее, Томашек идентифицирует как современные Банну и Даиру, а также как Таксиану и Табиану Птолемея, но без каких–либо убедительных доказательств. География побережья могла измениться до неузнаваемости. Плиний завершает свою девяносто девятую главу общим замечанием о болотистом характере каналов. Это согласуется с Неархом, но не добавляет ничего нового.
Заключительный раздел фрагмента Онесикрита состоит из трех или четырех строк из начала сотой главы. Сначала упоминается устье Евфрата. Неарх говорит о том, что достиг устья Евфрата и бросил в нем якорь возле вавилонской деревни Диридотис. На самом деле это был не Евфрат, а Шатт–эль–Араб, примерно в двенадцати милях к югу от Басры, согласно Томашеку, который считает, что Диридотис Арриана соответствует деревне Тередон (vicus Teredon) Плиния. Поскольку Плиний все еще следует за Юбой, это может восходить к Онесикриту. Плиний продолжает список мест, достигнутых флотом, озером, образованным реками Эвлей и Тигр, озером, которое, по его словам, они пересекли до Харакса; от Харакса, по его словам, они последовали по Тигру в Сузы. Эвлей — это, вероятно, Karun, так как древние реки того региона можно с полным основанием отождествлять с современными потоками. Тигр никогда не касался Суз. Неарх называет реку в Сузах Паситигрисом. Томашек считает, что Юба приравнял Агинис Неарха к более позднему Хараксу, и его аргумент вполне обоснован. Наш фрагмент заканчивается утверждением, что когда на седьмой месяц после отплытия из Паталы и после трехмесячного путешествия они достигли Суз, Александр устраивал праздник.
Из двух других фрагментов, сохраненных Плинием, один явно испорчен и ничего не добавляет к нашей информации, а другой подтверждает данные Неарха о расстоянии от Персидского залива до Вавилона. Плиний дает нам 412 римских миль, что составляет 3 296 стадий, а у Неарха — 3 000 стадий.
Вкратце можно упомянуть еще один отрывок из Плиния. Ссылаясь на Неарха, Плиний пишет, что побережье Кармании простирается на 600 римских миль, от границы до реки Сабис — 100 миль, а оттуда до реки Анамис — еще 25 миль. Плиний также говорит о виноградарстве и называет этот район Армузией. Из «Индики» мы узнаем, что Неарх оценил побережье Кармании в 3700 стадий, или 46214 римских миль. Река Сабис в «Индике» не упоминается. Эти расхождения настолько велики, что, возможно, мы имеем здесь небольшой фрагмент Онесикрита, чтобы заполнить пробел в девяносто восьмой главе Плиния. Однако никакой ценной информации не добавляется, и мы остаемся с чувством разочарования от того, что не можем восстановить большее количество рассказов Онесикрита о Кармании, чтобы уравновесить явное пренебрежение к этому региону со стороны Неарха.
Хотя, несомненно, верно, что большая часть того, что Онесикрит написал о путешествии из Индии, все еще сохраняется у таких авторов, как Филострат и Элиан, мы не имеем никакого надежного метода отделения пшеницы от плевел. То, чем мы обладаем, потеряло бы большую часть своей ценности, если бы не было возможности использовать «Индику» в каждом ее пункте. В первую очередь, эти фрагменты имеют ценность для добавления подробностей к Неарху или для прояснения его смысла. Лишь однажды мы обнаружили возможность использовать Онесикрита, чтобы смягчить высказывания Неарха. Если бы рассказ Неарха о плавании сохранился в такой же сокращенной форме, он все равно был бы более полезен, чем длинный фрагмент Онесикрита, поскольку Неарх гораздо более систематичен. С другой стороны, если бы у нас было хорошее сокращение Неарха и полный рассказ Онесикрита, мы могли бы оказаться в лучшем положении, чем сейчас, поскольку Онесикрит, вероятно, включил бы многое из того, что Неарх оставил без внимания как тривиальное.