1. Полибий и Энний

Первое дошедшее до нас свидетельство о событиях в Таренте в 282/1 г. происходит из Полибия (1.6.5: «Тарентинцы из–за оскорбления римских послов и из–за страха из–за своих действий призвали Пирра»). Нет ни морского сражения, ни имен, ни подробностей, только упоминание о бесчинстве или распущенности в обращении с римскими послами и последующем страхе, который побудил тарентинцев призвать Пирра. В столь же расплывчатом отрывке (8.24) говорится, что «тарентинцы пригласили эпирота Пирра из–за эвдемонии, вызванной их процветанием». Оба отрывка сходятся во мнении, что тарентинцы вели себя недостойно и что именно это послужило причиной обращения к Пирру. Вопрос в том, в какой мере они представляют собой «ядро», взятое из более ранних авторов и служившее ядром для преемников Полибия. Крайне важно спросить, насколько больше информации было доступно Полибию. Конечно, он мог не проявлять особого интереса к этим событиям. Его повествование минимально вплоть до начала Второй Пунической войны. Тем не менее, если подробные описания Дионисия, Аппиана, Диона и других представляют собой предвзятую выдумку римских анналистов, важно попытаться установить, были ли выходки Филохарида, Филонида и Метона и даже существование этих персонажей также известны ему.
Для рассматриваемого периода, то есть для начала третьего века до н. э. Полибий имел доступ к трудам первого поколения римских историков, Кв. Фабия Пиктора и Л. Цинция Алимента, которые начали писать по–гречески около 200 г. до н. э., и им много лет спустя следовали Г. Ацилий, А. Постумий Альбин и М. Порций Катон, первый автор, написавший историю римского мира вплоть до своей собственной жизни, на латыни. К сожалению, ни один из них не приводит нам никаких прямых свидетельств о Тарентинской войне. Однако, если взять то, что известно о работе Катона, в качестве приблизительного руководства, мы не можем ожидать, чтобы он или другие дали Полибию много подробных сведений о начале Bellum Tarentinum. Цицерон (de Orat. 2. 52) упоминает минимализм катоновых Origines. Первые три книги Катона охватывали более 800 лет римской и италийской истории, вплоть до начала Первой Пунической войны. Вероятность того, что имена трех наших тарентинцев могли там появиться, весьма мала. Более того, краткость рассказов ранних римских историков кое–что говорит об интересах греческих авторов, с которыми они, как и Полибий, консультировались, по крайней мере в том, что касалось народа Тарента.
Конечно, в начале пирровой войны был жив ряд выдающихся историографов. Тимей (ум. в 255 г.), Гиероним из Кардии (ум. ок. 250 г.), Дурис из Самоса (ум. ок. 260 г.) и Проксен (ум.?) предложили Полибию, Фабию и другим римлянам множество произведений на выбор при написании собственных историй. Впрочем, Дурис, вероятно, мало что писал, во всяком случае, о Тарентинской войне, в то время как Тимей и Проксен не сочиняли повествований о конфликте в целом; они писали о нем постольку, поскольку это касалось жизни Пирра. [1] Другими словами, рассказы этого периода, включая рассказ Гиеронима, главного источника «Жизни» Плутарха, демонстрируют пирроцентризм, на который намекают два отрывка из Полибия выше. Это была фигура, вызывавшая огромное восхищение как у историков, так и у поэтов. Прибытие Пирра в мае 280 года превратило Bellum Tarentinum в Bellum Pyrrhicum; его присутствие превратило еще один процветающий греческий город в место, достойное внимания, пусть и неодобряемое. Само название «Пиррова война» иллюстрирует принцип, согласно которому серьезная историография сосредоточила свой интерес на «великих людях», что не является уникальным для античности. В четвертом веке и позже Тарент привлекал к себе внимание благодаря своей связи с выдающимися личностями, сначала философом Архитом, а затем с различными кондотьерами, которые приходили ему на помощь. В случае с Пирром этот единственный неотразимый индивидуум оказывал длительное влияние на написание истории в самом широком смысле, заметное также в работе приблизительного современника Полибия, Энния. Как еще один потенциальный источник для более поздних авторов, его работа также заслуживает краткого исследования.
Родившись в 239 г. в Рудиях, очень недалеко от современного города Лечче, и, вероятно, обучившись в Таренте, Энний включил десятилетний конфликт в свои эпические Анналы, хотя немногие сохранившиеся фрагменты, по–видимому, гораздо больше связаны с Bellum Pyrrhicum, чем с Bellum Tarentinum. Прибытие Пирра послужило отправной точкой для шестой книги, которую Энний посвятил кампаниям кондотьера и окончательной победе Рима. Один фрагмент (1.167) предсказал Пирру неоднозначную судьбу. Aio te Aeacida Romanos vincere posse («Знай, Эакид, Рим победить сможет»), в то время как другой (1. 197) сообщает о «туповатом роде Эака», stolidum genus Aeacidarum. Пирр утверждал, что Ахилл был его прямым предком, и, как и он, не начал войну, в которой он сражался, но являлся ведущим игроком, а также главным центром внимания. Энний воспользовался этим, рассказывая о том, что было поистине эпической встречей, потомком греческих героев, сражавшихся с наследниками Энея, и не был он одинок в этом. Ликофрон сделал аналогичное сравнение. Еще одна строка Анналов (198: Bellipotentes sunt magis quam sapientipotentes, «Они сильнее на войне, чем в мудрости»), ясно дает понять, почему этот Эакид, «могущественный на войне», и союзные войска, которые он возглавлял, проиграли. Ахилл не мог предвидеть всех последствий своих решений. Точно так же Пирр и греки не обладали мудростью своих противников. В конце концов, наследники Энея в конечном счете оказались sapientipotentiores и bellipotentiores, и победителям досталась добыча. Вдобавок к тому, что они подчинили себе Великую Грецию, их имена были увековечены.
Наиболее заметными в этом отношении были два римлянина, Гай Фабриций Лусцин и маний Курий Дентат. Более поздние авторы будут помнить их как воплощение римских идеалов, а также за их деяния (например, Cic. Brut. 55 and Sen. 15-6; V. Max. 4.3.5a: Plin. Nat. 18.18: Plut. Cat. Mai. 2). Часто упоминаемый наряду с этими двумя, Аппий Клавдий Цек также сыграл важную роль в войне. Его речь, убеждавшая римлян сопротивляться Пирру, все еще часто читалась во времена Цицерона и считалась самым древним документом этого рода, сохранившимся в римских архивах. Энний усилил достижение римской победы, предоставив достойного и благородного противника для этих magni viri.
Хотя Пирр, возможно, не был столь мудр, как римляне, и происходил из stolidum genus, его портрет не был полностью негативным. Один фрагмент (183-90) сообщает о его словах в знаменитой встрече с Фабрицием:
«Злата не требую я, и выкупа мне не давайте:
Мы не торгуем, войну мы ведем, и жребий о жизни
Нам подобает железом решать, а не златом презренным».
Фабриций прибыл сюда, чтобы выкупить римских пленников после битвы при Гераклее. Здесь Пирр отверг это предложение в манере, достойной добродетельного римлянина республики. Факт, что он не искал золота, не просил выкупа и не судил о жизни человека с точки зрения богатства, иллюстрировал его кажущиеся frugalitas, simplicitas и severitas, в то время как его интерес к войне показывал человека, озабоченного virtus и gravitas. Энний, должно быть, характеризовал Аппия Клавдия, М. Курия и Г. Фабриция в столь же положительных моральных выражениях. Здесь, по–видимому, мало места для тарентинского демагога, пьяницы или любителя выпить, да и в истории Полибия его не было.
Это свидетельствует о том, что Bellum Pyrrhicum, первое столкновение между римским и эллинистическим мирами, была войной великих людей, которые предоставили примеры для своих современников и потомков. Мы не знаем, что сказал Энний о тарентинцах, но структура работы и фокус сохранившихся фрагментов говорят не так уж много. Если судить по тексту Полибия, то Энний тоже нарисовал их широкой кистью как народ, отличающийся коллективным высокомерием, вытекающим из их материального достатка). Он, а возможно, и Полибий, знал о Таренте и репутации его обитателей из личного опыта и наблюдений. Многие римляне сражались в тарентинской области против Ганнибала как раз в то время, когда началась их собственная историография. Однако, Полибий полагал, что причиной прихода Пирра в 280 году была эвдемония тарентинцев, вызванная их процветанием. Чтобы узнать об этом, Полибий имел доступ к множеству источников, из которых он мог бы составить общее впечатление о южноиталийских греках, о которых сложилось несколько стереотипов.
Вполне вероятно, что в этом отношении авторы пятого века не обязательно были очень полезны. Геродот и Фукидид упоминали тарентинцев лишь вскользь, изображая в их лице народ, сопротивляющийся персидской тирании и враждебный афинянам, как и следовало ожидать от города–дочери Спарты. [2] Геродот (7.170) зафиксировал тяжелое поражение от япигов в 473 году до н. э., худшее из когда–либо понесенных греками до этого времени. Катастрофа привела к смене правления на демократическое (Arist. Pol. 5.2.8. 1303a), господствовавшее в Таренте вплоть до войны с Римом. Аристотель восхвалял его более чем через сто лет после его создания, что свидетельствует о стабильности. Фактически Стагирит рекомендовал тарентинцев в качестве образца для подражания (Pol. 6.3.5 1320b):
«Не худо также подражать тому, что делают тарентинцы: установив общность имущества для пользования неимущих, они располагают к себе тем самым народную массу; все должности у них двоякого рода: одни замещаются путем выбора, другие — по жребию; по жребию — с той целью, чтобы народ имел к ним доступ, а путем выбора — для того, чтобы государство управлялось лучше».
Не подтверждая напрямую репутацию Полибия, можно сделать вывод, что стабильная политическая система принесла много пользы. Тем не менее не все разделяли позитивный взгляд Аристотеля.
Платон (Leg. 1.637b) рассказал разговор, в котором спартанец Мегилл жаловался: «В Таренте, среди наших колонистов, я видел весь город пьяным во время Дионисий». [3] Столь бурное поведение происходило гораздо чаще, чем во время одного фестиваля, если верить Феопомпу Хиосскому (FGrH 115 F 233):
«В городе тарентинцев почти каждый месяц приносят в жертву волов и устраивают общественные пиры. Множество людей всегда на вечеринках и пирушках. Тарентинцы говорят, что пока другие посредством трудолюбия готовятся жить и заняты работой, они сами уже живут вечеринками и радостями жизни».
Частота публичных жертвоприношений и симпосиев шокировала его, как и отношение тарентинцев к работе и удовольствиям. В этом отношении отрывок перекликается со словами Полибия об эвдемонии и процветании в Таренте. Более того, в этой банальной фразе об излишествах толпы Феопомп решительно критиковал демократию. Чтобы быть справедливым, он отмечает (FGrH 115 F 100), что они тратились только на пиры и симпосии:
«Он (афинский демагог Эвбул) превосходит тарентинцев как в расточительности, так и в жадности, поскольку, если те не проявляли сдержанности лишь в публичных пирах, он продолжал тратить доходы афинян на наемников».
Если бы он жил после 320 года, то, возможно, осудил бы тарентинцев, как Эвбула, за то, что они брали на службу наемных генералов в пяти отдельных случаях. Из всех этих свидетельств начинает складываться довольно последовательный образ демократических тарентинцев. Они наслаждались легкой жизнью, тратили государственные деньги на массу празднеств и слишком много пили. Возможно, именно этим можно объяснить их поражение от япигов в 473 году. Клеарх из Сол, ученик Аристотеля, рассказывал, как по крайней мере однажды, еще до войны с римлянами, процветание привело южноиталийских греков к беде.
Как сообщал спустя столетия Афиней (12.522 d-f), город стал сильным и могущественным, что привело к моральному упадку:
«Клеарх в четвертой книге «Жизней» говорит, что после того как тарентинцы приобрели силу и мощь, они впали в роскошь настолько, что выщипывали себе тела до совершенной гладкости и ввели эту практику у всех других народов».
Депиляция не кажется верхом роскоши и нравственного разврата, но она предполагает наличие людей с большим количеством свободного времени, которые не использовали свой досуг для продуктивных целей, как уже отмечал Феопомп. [4] Согласно тому же отрывку из Клеарха у Афинея, позднее, впав под влиянием разлагающего влияния роскоши в надменность, чисто выбритые тарентинцы напали на япигов в Карбине. Боги наказали их за совершенные ими бесчинства, но что более интересно для нас, так это то, как слова Полибия об эвдемонии, вызванной процветанием, перекликаются с Клеархом и раскрывают закономерность. Моральный упадок привел к актам надменности и возмездию. Тарентинцы попали в беду в Карбине из–за эвдемонии вследствие процветания, и это произойдет снова с приходом римлян и решением призвать Пирра.
Самое раннее имеющееся у нас свидетельство о начале Bellum Tarentinum показывает ограниченную, но сложную природу этого явления, доступную более поздним авторам. Современные греческие историки проявляли интерес к Пирру и вряд ли сохранили много подробностей о людях, с которыми мы встретимся в Таренте, или их действиях, что мы видим в тексте Полибия. Что касается тарентинцев, то можно было бы обратиться к ряду свидетельств IV века, которые характеризовали их как любящих роскошь пьяниц, страдающих от морального упадка, вызванного процветанием, и это, несомненно, повторили, если не приукрасили, авторы III века, вроде Тимея и Гиеронима, возможно, Дурис и Филарх. В первой половине II века поэты вроде Энния и Ликофрона внесли свой эпический вклад в конфликт между Пирром и римлянами, а также склонность писать в дидактическом ключе. Мы видим портрет демократических граждан полиса в целом, а не отдельных личностей. [5] Это делает повествование нашего следующего автора весьма примечательным.

[1] Под этим я не подразумеваю, что кто–либо из этих авторов ничего не говорил о том, как началась война, или что их рассказы были лишены отступлений или другой информации, которую авторы считали уместной. Также были доступны трактаты о тактике Пирра (FGirH 229) и труды его ближайшего сподвижника Кинея. Пирр, возможно, написал мемуары (D. H. 20.11.2). По мнению Кебрика, Дурис вряд ли отклонялся от своей македонской истории, чтобы следить за делами Пирра. Филарх, другой историк III века, начал свой рассказ со смерти Пирра в 272 году.
[2] Геродот (3.136-38) рассказывал о Демокеде, кротонском враче, и Гилле, изгнаннике из Тарента. Тарентский царь Аристофилид помог Демокеду уйти от персидского эскорта. Гилл помог эскорту и в качестве награды просил Дария посодействовать ему вернуться в родной город. Но тарентинцы отказали. Фукидид (6.34.4-6) передал речь сиракузянина Гермократа, который настаивал на использовании Тарента в качестве военно–морской базы против афинян, в то время как в другом отрывке (8.91.2) упоминалось о включении тарентинских кораблей в состав пелопоннесского флота. Тарентинцы отказали афинскому флоту бросить якорь, когда тот плыл на Сицилию (Th. 6.44.2; D. S. 13.3.4), и приветствовали Гилиппа в двух разных случаях в 414 году (Th. 6.104.2).
[3] Цицерон ссылается (Leg. 1. 15) на диалог между Мегиллом и Клинием. В седьмом письме Платон жаловался на переедание, чрезмерное употребление алкоголя и сексуальные потворства италийских и сицилийских греков.
[4] Еще одним симптомом этого неудачного впадения в роскошь были мужские одежды с каймой, которые в день Афины носили только женщины. По вопросу депиляции Афиней (12.518a-b) приводит свидетельство Феопомпа, что западные варвары использовали бритвы и пластыри для удаления волос на теле и что италийские греки переняли этот обычай у самнитов и мессапиев.
[5] Единственными названными тарентинцами в сохранившемся тексте Полибия являются Филемен, Никон и Трагиск (8.24-34), три аристократа, участвовавшие в заговоре с целью предать город Ганнибалу во время Второй Пунической войны, и Гераклид (13.4.4 7), продажный и коррумпированный советник Филиппа V. Полибий (8.25.6) действительно осуждал Филемена за чрезмерную преданность охоте и подразумевал (8.27), что командир римского гарнизона Ливий был испорчен жизнью в Таренте; его пиры и пьянки начинались с раннего утра.