§ 1. Вводные замечания
Такие большие по объему памятники античной историографии, как сочинения Геродота, Фукидида, Полибия, Диодора, Страбона, Павсания и других писателей создавались не сразу. Авторы годами работали над своими трудами и зачастую далеко уходили от первоначального плана (Ф. Якоби показал это на примере Геродота) или изменяли тематику своего сочинения под влиянием источников — именно это произошло с Павсанием. Над «Описанием Эллады» Павсаний работал много лет: описание Аттики он по собственному признанию (VII, 20, 6), закончил до того, как Герод Аттик приступил к строительству Одеона, а «Ахайя» (седьмая книга) создавалась в то время, когда он был уже полностью достроен. Про Антиноя, который погиб в 130 г. н. э., Павсаний, сетуя на то, что ему не пришлось видеть его при жизни, говорит как про современника (VIII, 9, 7). Рассказывая об Эпидавре (II, 27, 6-7), упоминает об Антонине Пие как о ныне здравствующем, а в описании Аркадии (VIII, 43, 1 -6) включает похвальное слово ему как умершему; здесь уже упоминается Марк Аврелий и его победы над германцами и савроматами. Следовательно, можно говорить о том, что первая и вторая книги Павсанием были закончены до 161 г. н. э. (год смерти Антонина Пия), а восьмая — после 175 г., так как о войне с «варварами» говорится как о завершенной, но до 180 г., поскольку о Марке Аврелии автор пишет как о живом. Это значит, что на создание «Описания Эллады» ушло, во всяком случае, более 15 лет. За эти годы отношение Павсания к материалу, над которым он работал, претерпело ряд изменений: в одном из авторских отступлений он признается (VII, 8), что «начиная описание, смотрел на все эти рассказы эллинов по большей части как на глупости», но дойдя до описания Аркадии, задумался, и в дальнейшем собирается о том, что касается богов, рассказывать, следуя преданиям. Утверждать на основании этого замечания, что под влиянием поездок по многочисленным святилищам Павсаний утратил унаследованный им от логографов рационализм и превратился в мистика вроде Элия Аристида, бесспорно, никаких оснований нет, но на многое его взгляды, коль скоро он сам говорит об этом, изменились. С чем именно эти изменения связаны и в каком направлении они шли, установить можно только одним путем — обратившись к истории работы Павсания над его трудом.
Историю создания любой книги, написанной в Новое время, можно восстановить, прежде всего, благодаря наличию подготовительных материалов, черновиков, первоначальных вариантов, дневниковых записей, данных переписки и т. д. Именно на таком материале построены исследования, посвященные как поэтам или беллетристам, так и многим историкам (Т. Моммзену, Н. М. Карамзину, В. О. Ключевскому и др.). По–другому обстоит дело с древними авторами: никаких данных кроме окончательного варианта «Описания Эллады» или любого другого памятника античной исторической прозы до нас не дошло, поэтому вопрос о творческой истории произведения специалистами по античной исторической прозе долгое время не ставился. В начале XX в. методику исследования «внутренней истории» (innere Geschichte) литературного памятника предложил Ф. Якоби в своей работе о Геродоте[1]. Его исследования были блестяще продолжены А. И. Доватуром в книге «Повествовательный и научный стиль Геродота»[2]. В настоящей работе делается попытка, используя методы названных ученых, вскрыть основные этапы «внутренней истории» труда Павсания. Для этого необходимо прежде всего выяснить, каковы были те субъективные задачи, которые ставил перед собой автор «Описания Эллады», в какой мере его композиция соответствует внутреннему содержанию и каков порядок написания отдельных частей этого сочинения.
§ 2. Авторское «credo» Павсания
В «Описании Эллады» Павсания, в отличие от сочинений подавляющего большинства античных историков и географов, отсутствует как вступление, так и заключение, где были бы изложены авторские намерения. Автор начинает повествование с полуслова («мыс Сунион выступает вперед из эллинского материка… плывущему мимо мыса открывается гавань и храм Афины Суниады…»), а затем так же неожиданно как начал, обрывает рассказ (X, 38, 13), без какой–либо концовки. Поэтому понять, какие именно субъективные задачи ставил перед собой Павсаний, можно только путем отдельных замечаний, рассеянных в тексте его труда. Павсаний многократно замечает, что он описывает не все, а только то, что этого достойно: τὰ ἀξιολογώτατα (I, 39, 3; II, 13, 3; VI, 17, 1), τὰ ἀξιολογώτατά ἐστιν ἐς μνήμην (VIII, 54, 7), τὰ μάλιστα ἄξια μνήμης (III, 11, 1), τὰ ἐς συγγϱαϕὴν ἀνήκοντα (I, 39, 3; X, 32, 1), πϱέποντα ἐς συγγϱαϕήν (V, 16, 1) — наиболее достойное, наиболее достойное упоминания, подходящее для рассказа, подобающее для рассказа и т. д. Дважды он говорит об этом подробно: задача его заключается в том (I, 39, 3), чтобы из многого (ἀπὸ τῶν πολλῶν) выбирать (ἀποκϱίνειν) то, что подходит для рассказа (τὰ ἐς συγγϱαϕὴν ἀνήκοντα). Этим принципом Павсаний, по собственному признанию, руководствуется с самого начала (ἐξ ἀϱχῆς). Описывая Спарту (III, 11, 1), он повторяет эту декларацию и заверяет читателя, что именно в этом состоит его хорошо продуманный (εὗ βεβουλευμένος) замысел — из многого, не достойного изложения, выбирать наиболее достойное (ἀπὸ πολλῶν καὶ οὑκ ἀξίων ἀϕηγήσεως… ἀποκϱῖναι τὰ ἀξιολογώτατα). Что же именно Павсаний считает достойным упоминания?
Согласно классическому толкованию Дж. Фрейзера[3], достойным изложения Павсаний считал то, что более всего знаменито. Однако изучение текста «Описания Эллады» не дает возможности согласиться с этим толкованием.
Павсаний не считает нужным говорить о смерти Еврипида (1,2,3), так как ее обстоятельства «рассказаны многими» (πολλοῖς γάϱ ἐστιν εἰϱημένος); отказывается рассказывать о битве при Мантинее, поскольку она описана как у Ксенофонта, так и у многих других историков (I, 3, 4). Он выпускает из своего повествования историю Гармония и Аристогитона (I, 8, 5), так как она «уже описана другими» (ἐτέϱοις ἐστὶν εὶϱημένα). Правда, потом он возвращается к одному эпизоду, связанному с тираноубийцами (I, 23, 2), но при этом замечает, что делает это только потому, что рассказ о Леэне, считающийся достоверным у многих афинян, не был записан до него (οὐκ ἐς συγγϱαϕὴν πϱότεϱον ἥκοντα) [4]. Об основании Персеем Микен Павсаний говорить отказывается (II, 16, 4), так как об этом «знают все эллины» (ἴσασιν Ἕλληνες), а об истории Федры (I, 22, 1) — потому что ее знает «всякий варвар, который выучился языку эллинов» (ὅστις βαϱβάϱων γλῶσσαν ἔμαθεν Ἕλλήνων), что, по мнению Павсания, говорит о высшей степени популярности сюжета.
Он опускает описания статуй панкратиаста Гермолика и Формиона, сына Асониха (I, 23, 10), так как о них «писали другие» (γϱαψάντων ἑτέϱων)[5]. Трону Аполлона из Амикл посвящено следующее замечание (III, 18, 10): «Излагать то, что изваяно с каждой стороны трона по порядку, было бы скучно для читателей [ὄχλον τοῖς ἐπιλεξομένοις παϱέξειν], об этом я скажу вкратце, ибо в основном изображенное хорошо известно»[6].
Со стремлением Павсания ограничить тему своего труда связано и его отношение к своим предшественникам. Так, например, рассказ о Клисфене (1,5, 1 ) он, начав было, прерывает, ссылаясь на то, что о нем уже было рассказано у Геродота[7].
Наконец, в той части повествования, где говорится об Эпидавре, содержится своего рода авторская декларация. Здесь Павсаний отказывается говорить о священной войне между афинянами и эгинцами (II, 30, 4), так как о ней весьма точно (ἀκϱιβές) рассказано у Геродота[8]. В связи с этим он заявляет, что вообще не собирается писать о том, о чем было хорошо рассказано до него (οὕ μοι γϱάϕειν κατὰ γνώμην ἧν εὗ πϱοειϱημένα). Действительно, эта декларация им соблюдается. В первой книге своего сочинения Павсаний очень много говорит об эпохе диадохов и эпигонов. Это связано с тем, что, по его мнению (I, 6, 1), время Аттала и Птолемея [ушло] в далекое прошлое (τὰ… ἡλικίαι τε ἧν ἀϱχαιότεϱα), а поэтому устная традиция об этих царях не сохранилась (μὴ μένειν ἔτι τὴν ϕήμην αὐτῶν). Те же историки, которые писали об их деяниях (Павсаний ценит их сочинения весьма низко — см. его отзыв об Иерониме из Кардии - I, 9, 8; I, 13, 9 и др.), по мнению Павсания, были забыты еще раньше, чем забылась устная традиция (καὶ πϱότεϱον ἔτι ὴμελήθησαν). Поэтому Павсаний считает необходимым пролить своим рассказом свет на это время (ἀπαιτεῖ δὲ ὁ λόγος δηλῶσαι) и, таким образом, восполнить пробел в историографии. Вместе с тем он отказывается говорить об Александре (VIII, 7, 7), так как «судьба Александра известна всем».
Упоминая о святилище Пандросы (I, 27, 3), он подчеркивает, что пишет о том, что известно не всем (ἔστι μὲν οὐκ ἐς ἅπαντας γνώϱιμα), а о Манто и Тиресии (IX, 33, 2), историю которых знают все (οἱ πάντες ἴσασιν ὰκοῇ), заговаривает только по той причине, что обнаружил в ней малоизвестную деталь: обстоятельства смерти Тиресия.
Наконец, рассказ о Сардинии (πεϱὶ τῆς Σαϱδοῦς λόγος), не имеющий прямого отношения к предмету сочинения, включается Павсанием в свой труд (X, 17, 1—13), поскольку об этом острове эллины знают меньше всего (οὐχ ἥκιστα … ἀνηκόως εἰχον).
В связи со всем этим имеет смысл вспомнить следующее: рассказывая о Лернейских таинствах (II, 36, 6 - II, 37, 3), Павсаний с нескрываемым восхищением вспоминает о некоем Аррифоне (ни в каких больше источниках это лицо не упоминается), который (II, 37, 2) характеризуется как человек, «обладающий способностью обнаруживать то, о чем раньше никто не знал» (δεινὸς δὲ ἐξευϱεῖν ἃ μή τις πϱότεϱον εἴδε). Этому Аррифону, по сообщению Павсания, удалось установить, что рассказ о Лернейских таинствах, высеченный на сердце из орихалка и приписываемый аэду Филламону, на самом деле составлен позднее, поскольку его текст написан на дорийском диалекте (τὰ πάντα Δωϱιστί ἐπεποίητο), который до возвращения Гераклидов, то есть во времена, когда жил, согласно традиции, Филламон, еще не был распространен. Говорит Павсаний об Аррифоне не только с восхищением и большим почтением, но, безусловно, с намеком на то, что сам он немногим отличается от Аррифона.
Следовательно, основным критерием при отборе материала для Павсания является степень его популярности или доступности: чем менее что–либо известно и достижимо, тем более это интересует Павсания. Вероятно, именно в этом заключается тот хорошо продуманный замысел (III, 11, 1), о нежелании изменять которому говорил Павсаний. В связи с этим он, как было показано выше, считает нужным говорить преимущественно о малоизвестном и цитировать наименее доступных авторов, то есть ἐξευϱεῖν ᾶ μή τις πϱότεϱον εἷδε — излагать то, чего не знали до него. Так, например, он подробно излагает содержание поэмы Риана о Мессенских войнах (IV, 1,6; VI, 1, 3; VI, 15, 2; VI, 17, 11), поэму Херсия, которая уже в его время была известна только в отрывках (IX, 39, 9-10), «Аттиду» Гегесина (IX, 29, 1—2); ссылается на Гегия из Трезена (I, 2, 1), Полемнеста из Колофона (I, 14, 4), Прокла из Карфагена (II, 21, 5) как на писателей мало кому доступных; сообщает имена дочерей Пелия: Астиропея и Антиноя (VIII, 11, 3). Дело в том, что ни один поэт, как объясняет Павсаний, их имен не оставил, но художник Микон написал их на своей картине.
Вместе с тем Павсаний не считает нужным цитировать ни Геродота, к которому относится с большим почтением, ни Фукидида, ни Платона, с сочинениями которого он был знаком (VII, 17, 3), ни других известных писателей, сочинения которых в его время имелись в библиотеках.
Рассказ о том, как царь Олена Дексамен угощал Геракла, по мнению Павсания (VII, 18, 1), есть у всех, кто описывал Геракла и его подвиги[9]. Поэтому он не говорит об этом ни слова.
Становится ясным, по какой причине в сочинении Павсания фактически отсутствует систематическое описание Акрополя[10], — в его время были еще доступны не только огромный труд Гелиодора Афинского в 15 книгах[11], посвященный исключительно описанию Акрополя, и сочинения Полемона, но и множество других руководств, пересказывать которые Павсаний не считал необходимым. Он ограничивается лишь тем, что дополняет рассказы своих предшественников об Акрополе несколькими оригинальными подробностями: упоминая о Пинакотеке (I, 22, 6), Павсаний перечисляет те картины, «которым время не судило еще стать неузнаваемыми» (Гелиодор и Полемон писали за 400 лет до Павсания — за это время на Акрополе многое изменилось); рассказывает о культе Афины Полиады и так называемых аррефорах (I, 27, 2—З)[12], потому что это известно не всем (οὐκ ἐς ἃπαντας γνώϱιμα) и т. д. По той же причине в описании Аттики отсутствует генеалогия (краткое изложение древнейшей истории по поколениям), с которой начинается описание любой другой области, — сочинения аттидографов (Клитодема, Андротиона и особенно Филохора, и Истра) были хорошо известны в его эпоху; пересказывать их труды Павсаний считал излишним.
Повествование у Павсания довольно часто вводится словом εὕϱισκον. Один раз (V, 26,2) это слово употреблено Павсанием в прямом смысле («там я нашел следующие статуи»), один раз (I, 14, 6) — в значении «тут я вспомнил». Павсаний рассказывает о статуе Афины с голубыми глазами (ἄγαλμα… γλαυκοὺς ἔχον τοὺς ὀϕθαλμούς) и сообщает о том, что глядя на эту статую, он вспомнил ливийский миф (речь идет о сообщении Геродота — IV, 180 — о так называемых авсеях), согласно которому Афина была дочерью Посейдона и поэтому обладала голубыми глазами. Во всех остальных случаях (I, 28, 6; II, 26, 8; IV, 32, 2; V, 1, 3; V, 4, 5; V, 21, 18; VII, 17, 5; VIII, 6, 3; IX, 27, 8; X, 12, 1) слово εὕϱισκον можно перевести как «мною установлено» (дословно: я установил).
1. Рассказ о царях Коринфа заканчивается словами (II, 4, 5): «относительно коринфских царей мною установлено следующее» (τοιαῦτα μὲν ἐς τοὺς Κοϱινθίων βασιλέας συμβάντα εὔϱισκον). В этом рассказе Павсаний опирается в основном на сочинение Эвмела, сына Амфилита из рода Бакхиадов (II, 1, 1 ; II, 2, 2; II, 3, 10), но при этом выражает сомнение в том, что эта поэма принадлежит Эвмелу, и сопоставляет данные этого сомнения с целым рядом других источников: это поэма Ἠοῖαι μεγάλαι (II, 2, 3), сочинение Гелланика (II, 3, 8), поэма Ναυπάκτια (II, 3, 9), поэма Кинефона Лакедемонянина (II, 3, 9), который, по словам Павсания, «писал генеалогию в стихах», (ἐγενεαλόγησε γὰϱ καὶ οὐτος ἔπεσι). Кроме того, он использует устную традицию (II, 1, 1; II, 2, 3; II, 2, 6), с которой полемизирует («что Коринф был сыном Зевса, этого, насколько я знаю, никто серьезно не утверждает, кроме жителей Коринфа»), и наконец, упоминает о своем знакомстве с жреческими преданиями (ἱεϱὸς λόγος) о Гермесе. Павсаний основывается главным образом на тексте Эвмела, но при этом многократно подчеркивает, что его рассказ представляет собою плод его собственных разысканий по самым разным источникам. Есть основания предполагать, что Павсаний действительно сверял рассказ Эвмела с авторами, на которых он здесь ссылается: «Великие Эои» были ему известны довольно хорошо: в разных местах своего труда он цитирует эту поэму восемь раз (II, 2, 3; II, 16,4; II, 26, 2; IV, 2, 1; VI, 21, 10; IX, 31, 5; IX, 36, 7, IX, 40, 5-6), с «Навпактией» он тоже был неплохо знаком; во всяком случае, вопрос о том, кого следует считать ее автором, разобран у него довольно подробно (X, 38, 10-11).
2. О рождении Асклепия Павсаний приводит (II, 26, 3—7) три различных рассказа, почерпнутых из местных источников (Ἐπιδαύϱιοί ϕασιν), но затем, упомянув о том, что Гесиод (или тот поэт, который вставлял стихи в поэмы Гесиода) называет Асклепия мессенцем (сравн. Fr. 50 Merkelbach–West), ставит себя перед необходимостью доказывать тот факт, что этот бог действительно родился в Эпидавре (дело в том, что к эпическим поэмам Павсаний относится с большим доверием, поэтому для того, чтобы опровергнуть сообщение, почерпнутое из эпоса, он должен проанализировать его со всех сторон). Он говорит, что установил, что бог родился в Эпидавре, ибо праздники в честь Асклепия происходят из Эпидавра, и приводит следующие факты: афиняне тот день, когда совершаются торжества в честь Асклепия, называют Эпидавриями; почитание Асклепия в Пергаме ввел Архит, сын Аристехма, после того как он был вылечен в Эпидавре. Почитание в Смирне было заимствовано из Пергама, а в Балакрах — из Эпидавра, а из Балакр оно перешло в Лебену на Крит.
3. Излагая генеалогию царей Элиды (Эндимиона и его потомков), Павсаний не имеет возможности следовать какому–то одному источнику. Рассказ начинается словами (V, 1, 3): «Относительно древнейших событий у них я разыскал следующее» (τοιάδε εὕϱισκον). Он носит мозаичный характер и включает в себя сведения, почерпнутые из широко распространенных мифов об Эндимионе и подвигах Геракла (Авгиевы конюшни), исторического сочинения, посвященного Истмийским играм (V, 2, 2-6), наконец, из какого–то местного источника (V, 4, 6), близкого по содержанию к сочинениям аттидографов (τὰ δὲ Ἤλείων γϱάμματα ἀϱχαῖα). Надо полагать, что из последнего источника заимствовано сообщение о синойкизме Элиды при Оксиде (V, 4, 2). Сообщая о восстановлении Олимпийских игр при Ифите (V, 4, 6), Павсаний сопоставляет три источника: надпись из Олимпии называет отца Ифита Гемоном, местный логограф — Ифитом, а большинство греческих авторов (Ἐλλήνων δὲ οἱ πολλοί) — Праксонидом[13].
В руках у Павсания не было генеалогии Эндимиона и его потомков, она составлена им самим из разнообразных источников и поэтому начинается со слова εὕϱισκον. Говоря о царе Лае (сыне Оксила), Павсаний сообщает, что он установил (εύϱισκον), что его потомки не были царями (V, 4, 5). Он замечает, что знает, кто они были, но тем не менее об этом умалчивает, так как в своем рассказе не будет говорить о простых людях (ές άνδϱας ίδιώτας). Разыскивая сведения о Лае, Павсаний натолкнулся на материал, относящийся к его потомкам, но сознательно не включил его в свое изложение, так как ставил перед собой задачу реконструировать генеалогию царей Элиды.
4. Рассказывая о храме Геракла в Теспиях (IX, 27, 6—8), история которого связывалась с мифом о Геракле и 50 дочерях Теспия (Athen. XIII. P. 556f; Diod. IV, 29; Tat. Adv. Graecos 78; Ps. — Apolt. Bibi. Il, 4, 9; II, 7—8), Павсаний отмечает, что храм показался ему более древним, нежели время Геракла, сына Амфитриона, и заявляет, что установил (εύϱισκον), что этот храм воздвигнут в честь Идейского Геракла (Ηϱακλής ό Ίδαίος), одного из куретов. Этот факт Павсаний почерпнул, вероятно, из местной истории Элиды (см. V, 7, 6), где подробно рассказывалось о куретах.
5. Словом εύϱισκον заканчивается очерк, посвященный истории Ахайи (VII, 17, 5). Павсаний придавал этому очерку очень большое значение, так как считал его своего рода эпилогом к греческой истории. А ввиду того, что изложение здесь сильно отличается от Полибия, можно предположить, что оно представляет собой результат самостоятельного труда.
Указывая на то, что данное обстоятельство выяснил он сам, Павсаний, как правило, противопоставляет свое сообщение тем данным, которые бытовали до него, и тем самым обнаруживает свою любовь добавлять неизвестные детали к широко известным вещам. Так, например, он сообщает, что в результате кропотливых изысканий он узнал (πολυπϱαγμονῶν δὲ εὕϱισκον), что в Афины были перенесены лишь кости Эдипа, умершего в Фивах (I, 28,6), и, таким образом, указывает на то, что не следует верить тому, о чем Софокл рассказывает в трагедии «Эдип в Колоне».
Говоря о том, что Павсаний стремится преимущественно описывать то, что «еще не попало в историю» (I, 23, 2; сравн. II, 37, 2), необходимо помнить о двух следующих обстоятельствах.
Во–первых, он подходил к материалу со своими собственными мерками. Его представления о ценности того или иного сообщения во многом отличны от представлений современных историков. Подобно многим ученым поздней Античности, он не видит разницы между вопросами принципиальной важности и мелочами, в бездне которых тонут бесценные сведения.
Во–вторых, стремление писать о том, что не было описано до него, приводило в ряде случаев к тому, что Павсаний отвергал достоверные версии ради почерпнутых из редкого источника, но неправдоподобных. Из–за этого в «Описании Эллады» наравне с ценнейшими сведениями содержится немало недостоверного материала.
§ 3. Современники Павсания (направленность их сочинений)
Сделанное выше заключение о том, что в центре внимания у Павсания было то, «что пока не попало в историю», открывает новые возможности для сопоставления автора «Описания Эллады» с целым рядом его современников. Так, например, Клавдий Элиан[14] (автор «Пестрых историй» и обширного сочинения «О животных») в заключении к трактату De animalibus говорит о стремлении сказать «что–то, о чем не говорил никто другой» (τινα οὐκ ἄλλος εἴπε), а рассказ о Бакхиадах и прекращении их рода в «Пестрых историях» (I, 19) начинает следующими словами: «Существует общеизвестный и для всех доступный рассказ» (δημώδες λόγος καὶ ἐς πάντας ἐκϕοιτήσας) о том, как погиб Сибарис, вместе с тем «есть кое–что, большинству неизвестное; об этом–то я и буду говорить» (ἃ δὲ οὐκ ἔστι τοῖς πολλοῖς γνώϱιμα ταῦτα ἐγὼ ἐϱῶ). Рассказывая о трагическом поэте Агафоне и некоем Павсании из Керамика (II, 21), Элиан замечает: «Об этом говорится повсюду, я же буду говорить о том, что известно не всякому» (καὶ τοῦτο μὲν διατεθϱύληται: ὃ δὲ μὴ ἐς πάντας πεϕοίτηκεν, ἀλλ᾿ ἐγὼ ἐϱῶ).
Интерес к недоступному и забытому материалу присущ и Героду Аттику. Он воспроизводит в своих декламациях язык Фрасимаха и Крития (Philostr. Vit. Soph. II. P. 564), а не Платона именно потому, что они были прочно забыты, и никем из риторов до него не изучались, в то время как Платона или Демосфена хорошо знали многие.
Авл Геллий, автор интересный, прежде всего как популяризатор теоретических установок второй софистики, писатель не глубокий, но стремившийся ни на шаг не отстать от своего времени и на лету ловивший каждое слово Герода Аттика или Фаворина, при отборе материала руководствуется двумя критериями: его интересует древнее и притом непременно малоизвестное[15]. Авл Геллий хорошо знаком с текстами Катона Старшего и Гая Гракха. Рассказывая (VI, 3, 48) о речи Катона «За Родосцев» (Pro Rhodiensibus), которая входила в пятую книгу «Начал», он полемизирует со знаменитым Туллием Тироном. Тирон в письме к Квинту Аксию критиковал Катона и, вероятно, довольно резко. Геллий рассматривает каждое замечание Тирона в отдельности, сопоставляет его с текстом речи, доказывает несостоятельность данного замечания и затем переходит к следующему по такой же схеме. В заключение он делает выписки из речи Катона, с тем чтобы обратить внимание читателя на те места катоновского текста, которые Тирон упустил из виду. Становится ясно, что о Катоне Геллий судит не по тем выдержкам, которые он нашел у Тирона, а по оригинальному тексту речи. Везде, где только может, Геллий разыскивает древние и мало кому известные рукописи. Так, в Патрах (в библиотеке Patrensis) Геллий нашел древний (verae vetustatis) список «Одиссеи» Ливия Андроника (XVIII, 9, 5), в Тибуре (в библиотеке Tiburs) он обнаружил рукопись Клавдия Квадригария (IX, 14, 3), в которой ему удалось найти древние грамматические формы. Наконец, вместе со своим другом Юлием Павлом (вероятно, одним из учеников Фронтона) в книжной лавке на рынке apud Sigellaria (V, 4) Геллий обнаружил Annales Фабия Пиктора «в хорошем и, безусловно, древнем списке» (bonae atque sincerae vetustatis). У грамматика Фида Оптата он видел список второй книги «Энеиды» удивительной древности (mirandae vitustatis) и записал рассказ об обстоятельствах ее приобретения (II, 3). Возвращаясь из Греции, Геллий сошел с корабля в Брундизий и сразу увидел, что кто–то продает книги (IX, 4). «Я тотчас бросаюсь к книгам, все это были греческие книги, полные чудес и побасенок о вещах неслыханных и невероятных, но писателей древних и значительных (non parvae auctoritatis): Аристея Проконесского, Исидора Никейского, Ктесия, Онесикрита, Филостефана и Гегесия. Свитки эти долгое время где–то валялись и имели ужасный вид. Я, тем не менее, заинтересовался ими и, спросив о цене, привлеченный их удивительной и неожиданной дешевизной, покупаю большинство этих книг за ничтожную плату и в течение двух следующих ночей поспешно просматриваю от начала до конца» (перевод наш — Г. Ч.). Приведенный отрывок как нельзя лучше иллюстрирует психологию Геллия как писателя. Будучи прежде всего ритором, знатоком и, главным образом, ценителем хорошего стиля, он, конечно, не интересовался безыскусными по языку и малоправдоподобными сочинениями парадоксографов. Но когда в его руки попадает старая библиотека какого–то любителя подобной литературы, Геллий «тотчас жадно бросается» (statim avide pergo) к этим свиткам. Раз книга редкостная и древняя, она интересует Геллия, содержание при этом уже не играет никакой роли.
Погоня за редкостями и боязнь повторить то, что было «хорошо рассказано раньше» (см.: Paus. II, 30, 4 — εὗ πϱοειϱημένα), с одной стороны, и характерное для второй софистики в целом стремление развлечь читателя — с другой, приводили к тому, что сочинения многих писателей этой эпохи превращались в беспорядочное нагромождение разнообразного и неподдающегося никакой систематизации материала. Характерно это и для Павсания, о чем хорошо сказала М. Е. Грабарь–Пассек: «Книгу Павсания можно читать, раскрыв на любом месте, и впечатление получается одно и то же — движущаяся перед глазами однообразно пестрая лента, за движением которой приятно следить, но детали которой невозможно запомнить»[16]. Принцип delphinum silvis adpingere (Hor. AP. 30), абсолютно неприемлемый для Горация, во II в. н. э. прочно утвердился в литературе. «Аттические ночи» Авла Геллия представляют собой огромное по объему собрание выписок из самых разных авторов, которые перемежаются с заметками самого Авла Геллия. Какого бы то ни было порядка в расположении материала нет. Геллий по этому поводу сам говорит (Praefacio), что при работе над своим сочинением он «пользовался тем случайным порядком, в котором ранее делал свои выписки» (usi autem sumus ordine rerum fortuito, quem antea in excerpendo feceramus). Эти выписки, по его собственному признанию, зачастую сделаны наспех (breviter), а главное, indistincte atque promiscue, то есть «беспорядочно и бессистемно». В результате единственным композиционным принципом у Авла Геллия становится отсутствие какого бы то ни было композиционного единства, которое он сам определяет как rerum disparilitas (то есть беспорядочность изложения). Элиан не только назвал одно из своих сочинений Ποικίλη ί(στοϱίη, но, руководствуясь стремлением избежать «ненавистного однообразия», считал разнообразие или пестроту (ποικιλία) своим основным творческим методом и сравнивал свои произведения с лугом или венком, прелесть которых заключается ἑκ τῆς πολυχϱοίας (эпилог librorum De animalibus). Важно отметить, что «пестрота» для Элиана заключается не только в разнообразии тематики, но в первую очередь в отсутствии какого бы то ни было плана, в беспорядочности изложения. Пестрота как метод отличает сочинения Апулея (Florida). Труды Фаворина до нас не дошли[17], но его Παντοδαπὴ ἱστοϱία представляла, по всей видимости, несистематизированную коллекцию сведений по самым различным вопросам. Homo fandi dulcissimus (человек сладчайшего красноречия), как называет его Геллий (XVI, 3, 1), Фаворин был среди представителей второй софистики основным теоретиком «пестроты» (rerum disparilitas, varietas), Геллий — его непосредственным учеником, а Элиан — одним из последователей.
Закономерным будет вопрос, почему Павсаний, теоретические установки которого так близки к воззрениям Авла Геллия и Элиана, не оформил свой труд как собрание беспорядочных сведений, а придал ему форму итинерария. Сам Павсаний ответа на этот вопрос не дает. Однако кое–какие наблюдения по этому поводу сделать можно. Среди фрагментов «Разнообразной истории» Фаворина, которые сохранились, главным образом, у Диогена Лаэртского, есть ряд текстов (см., например: II, 1; III, 25; V, 5; V, 76-77; VIII, 12; VIII, 15), по тематике близких к периэгезе. Рассказ Фаворина о Деметрии и его любовнице Ламии может быть сопоставлен с фр. 14, 15 Полемона (см. приложение 2). Это чрезвычайно важное свидетельство того, что периэгеза во второй половине II в. н. э. интересовала не одного Павсания. Но больше всего материала дает античный роман. Практически в каждый роман («Метаморфозы» Апулея, «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия, «Эфиопика» Гелиодора, «Повесть о Габрокоме и Антии» Ксенофонта Эфесского) входит как непременный его элемент путешествие (ὁδοιποϱία или peregrinatio), без которого развитие событий в романе было бы невозможно. В рассказ о таком путешествии, для того чтобы он выглядел более убедительным, обязательно вводятся сведения этнографического характера, краткие характеристики городов, храмов и т. д. и, наконец, описание маршрута, либо заимствованное непосредственно из итинерария, предназначенного для практических целей, либо стилизованное под такого рода итинерарий или перипл. Если же сухие описания маршрутов широко использовались в художественной и документальной прозе I—III вв. н. э.[18], то нет ничего удивительного в том, что к этому жанру обращается и Павсаний. Это тем более закономерно, что он, как это было доказано академиком С. А. Жебелёвым[19], не прошел по всем маршрутам, которые описывает, и, возможно, побывал не во всех пунктах, о которых говорит в «Описании Эллады», а поэтому, включая в свое сочинение топографические сведения, добивался того же эффекта, что и авторы романов — большей убедительности.
§ 4. Место итинерария в «Описании Эллады»
По своей композиции «Описание Эллады» больше всего напоминает итинерарий (то есть дорожник, иными словами, «словесную карту»), предназначенный для практических целей (ad usum practicum) и дающий объективную картину того, каким образом можно попасть в то или иное место. Однако удельный вес итинерария в труде Павсания невелик, более того, он играет здесь всего лишь вспомогательную роль: краткий итинерарий приводит читателя в какой–либо город и обрывается. Павсаний начинает оригинальный рассказ, в котором дается субъективная картина того, что видел, слышал, узнал и исследовал он сам, а не кто–либо другой (это чрезвычайно пестрые по содержанию путевые заметки, зачастую содержащие ценнейшие и нигде более не дублирующиеся сведения по самым разнообразным вопросам). Павсаний выступает здесь как типичный эрудит поздней Античности: он сыплет цитатами из самых редких авторов; говоря о каком–либо вопросе, приводит по нескольку версий; подробно рассматривает, как ему удалось докопаться до чего–либо необычного и постоянно подчеркивает, что он говорит о том, «что еще не попало в историю» (см. § 1 настоящей главы). Но как только он возвращается к описанию маршрута, то есть к итинерарию, стиль рассказа изменяется: Павсаний теряет весь свой блеск и становится предельно краток, лапидарен и даже косноязычен. Краткий итинерарий (1—2 фразы) приводит читателя в следующий пункт, и затем возобновляется оригинальный рассказ.
Возьмем для примера ту часть «Описания Эллады», которая посвящена Спарте. Одной фразы, носящей характер итинерария («за Гермами на запад лежит Лаконская земля»), Павсанию вполне достаточно для того, чтобы приступить к рассказу и сообщать все то, что удалось ему собрать по истории этой области. В течение одной трети этой книги к итинерарию он не возвращается (III, 1,2 — III, 10, 5). Наконец, рассказ прерывается. Три следующие фразы — это краткий итинерарий: Павсаний проводит читателя мимо трех городов — Кария, Селасии и Форнака — и подводит к центру области — Спарте (III, 10, 6 - III, 11, 1). Далее начинается описание города, составленное следующим образом: Павсаний называет какое–либо примечательное место, а затем сообщает, во–первых, все то, что связано с его историей, а во–вторых, все то, что ему самому пришло на ум по ассоциации с рассказанным только что. Например: «Идущему от Агоры по дороге, которая называется Афетаида, встречается так называемая Боонета» (III, 12, 1). На этом прогулка по городу поспешно прерывается, так как Павсаний должен объяснить: а) откуда произошло название этой дороги и б) что такое Боонета. Он сообщает о том, что когда Икарий устроил состязание в беге для женихов Пенелопы, на котором, как известно, победил Одиссей, женихов выпускали бежать (ἀϕεθῆναι… ἐς τὸν δϱόμον) именно на этой дороге. Отсюда происходит ее название. Само состязание, продолжает Павсаний, Икарий устроил в подражание Данаю. Затем следует история Даная, закончив которую, Павсаний переходит к объяснению того, что представляет собою Боонета: когда–то это был дом царя Полидора. В связи с упоминанием имени этого царя далее излагается история его смерти. Затем Павсаний говорит о том, что во времена Полидора не было денег, поэтому платили рабами, быками (отсюда название Боонета) или слитками серебра и золота. Наконец, по ассоциации с последним сообщением, он вспоминает о том, что те, кто в настоящее время плавают в Индию, сообщают, что там им дают в обмен различные предметы, так как, несмотря на обилие золота, у жителей Индии нет денег. На этом повествование прерывается. Павсаний указывает на следующий памятник и затем продолжает рассказ в таком же духе. Итинерарий здесь играет роль связующего элемента и не более. В него как в раму вставляются путевые заметки (λόγοι или digressiones).
Уместно еще раз вспомнить, что С. А. Жебелёв, рецензируя книгу К. Роберта, пришел к выводу, что композиция «Описания Эллады» не отражает пройденных Павсанием маршрутов. Развивая тезис С. А. Жебелёва[20], можно указать на то, что итинерарий в сочинении Павсания не оригинален, а дословно заимствован из письменного источника. Приведем несколько текстов: «Элатея… лежит против Амфиклеи, дорога до нее из Амфиютеи [длиною] сто восемьдесят стадий, идет в основном по равнине, а затем немного в гору, там, где очень близко [подходит] к городу Элатеи» (X, 34, 1); «От Амброса примерно шестьдесят стадий до Стариса. Дорога ровная, равнина лежит между горами» (X, 36, 1); «Если повернуть на Антикиру [дословно: “повернувшему на Антикиру”], дорога сначала идет в гору. Но если подняться по дороге [длиною] в две стадии, местность станет ровней» (X, 36, 5); «Большая [λεωϕόϱος] дорога в Дельфы отсюда становится более крутой, она тяжела даже для путешествующего налегке» (X, 5, 5).
Эти топографические указания почерпнуты Павсанием из руководства, предназначенного для практических целей, где тоже указывается расстояние между пунктами (в стадиях)[21], говорится о характере дороги (ровная, идет в гору, становится крутой и т. д.), оговаривается, какова возможность провоза грузов, например — ὁδὸς… ζεύγεσιν ἄβατος διὰ στενότητα, то есть «дорога для запряженных парой повозок непроходима из–за узости» (II, 11,3). Часто даются две дороги: краткая, но плохая, и более удобная, но длинная. «Из Клеон в Аргос [ведут] две дороги, одна для путешествующих налегке, она очень короткая, другая же [проходит] через Трет, она тоже узкая, ибо ее окаймляют горы, но для повозок [όχήμασι] она все–таки более пригодна» (II, 15, 2). «Подъем на вершину Парнаса [идет] через Давлиду, он более длинный, чем из Дельф, но все–таки не такой трудный, как тот» (X, 5, 1). «Прямая дорога на Дельфы через Панопей, мимо Давлиды и Схисты, — это не единственный путь [проход - ἐσβολή] из Херонеи в Фокиду. В фокейский город Стирис ведет и другая дорога, каменистая и, главным образом, через горы [τϱαχεῖά τε… καὶ ὀϱεινὴ τὰ πλέονα]. Длина этой дороги — сто двадцать семь стадий» (X, 35, 8). «В Аркадию есть проходы: [один] из Арголиды мимо Гисия и через гору Парфений — в область Тегеатов, два других — из Мантинеи, один — через место, называемое Прин, а другой — через Климак. Этот шире и имел для спуска сделанные некогда ступеньки» (VIII, 6, 4).
В некоторых случаях топографические указания заимствуются Павсанием из периплов, в которых указываются расстояния между гаванями, перечисляются заливы, видные с моря горы и мысы, игравшие роль маяков и, наконец, колодцы и источники с питьевой водой. «Кифера лежит напротив Бойев до [мыса] Платанистунт, у которого остров ближе всего приближается к материку, от этого мыса Платанистунт до мыса на материке, называемого Ослиной челюстью, плыть сорок стадий. На Кифере у моря находится гавань Скандея, а город Кифера отстоит от Скандеи примерно на десять стадий… Если плыть из Бойев к мысу Малей, будет залив, называемый Нимфей; стоящая [ὀϱθόν] статуя Посейдона и пещера, очень близко от моря, в которой источник питьевой воды [γλυκέος ὕδατος πηγή]. Если обогнуть мыс Малею и удалиться от него на сто стадий, как раз у границ Бойатов находится храм Аполлона, называемый Эпиделием» (III, 23, 1—2). «От Мессены до устья реки Памиса примерно восемьдесят стадий. [Памис] течет через распаханные земли и сам чист, для кораблей судоходен, от моря стадий на десять (IV, 34, 1). Город Корона [находится] на правом берегу Памиса у моря, под горой Мафией… Если пройти немного дальше, там в море впадает река Биас… В двадцати стадиях от дороги — источник Платанистон… Оттуда вода, пригодная для питья, попадает в Корону (IV, 34, 4). С городом Короной граничат Колониды… Лежит город Колониды на возвышенности близко от моря (IV, 34, 8). [Асин] лежит у моря… От Колонид до нее сорок стадий пути, и столько же от Асина до [мыса], называемого Акрит. Акрит сильно выдается в море, перед ним лежит пустынный остров Феганусса, за Акритом находится залив Финикус, и напротив него острова Ойнуесы» (IV, 34, 12). «Если плыть в Эгий из Патр, прежде всего будет мыс, называемый Рион, отстоящий от Патр на пятьдесят стадий. Гавань Панорм на пятнадцать стадий дальше мыса. На следующие пятнадцать стадий от Панорма отстоит крепость, называемая крепостью Афины. Если плыть морем до гавани Эриней от крепости Афины, это будет девяносто стадий, от Эринея же до Эгия — еще шестьдесят. Дорога же сухим путем приблизительно на сорок стадий короче рассказанной» (VII, 22, 10). «Если плыть из Кревсиса не в открытое море, а вдоль берега Беотии, то направо будет город Фисба. Прежде всего, у моря будет гора. Если ее перевалить, то ты окажешься на равнине, а за ней будет другая гора. Город находится у ее подошвы… Если плыть отсюда дальше, у моря будет небольшой город Тифа» (IX, 32, 2—3).
Необходимо указать на следующее обстоятельство: указания топографического характера у Павсания отрывочны, непрерывной картины маршрута они никогда не дают (в последнем легко убедиться, посмотрев на схемы, составленные К. Робертом для восстановления пути, которому следовал Павсаний в своем путешествии, маршрут которого был якобы положен в основу композиции «Описания Эллады»), а поэтому использовать их в практических целях, как итинерарий или перипл, вопреки мнению филологов эпохи романтизма, прежде всего — К. О. Мюллера и Э. Курциуса, невозможно. «Описание Эллады» было написано как книга для чтения, а поэтому не может именоваться «бедекером древности», как любили называть его в XIX в.
Страницу за страницей анализируя текст «Описания Эллады», можно заметить, что на итинерарии у Павсания базируется как архитектоника, или общая композиция произведения, так и его динамика: итинерарий для Павсания является средством для развития повествования (это было показано на примере рассказа об Афетаиде), но самодовлеющего значения не имеет. Еще С. А. Жебелёв установил, что топографический материал здесь играет роль связующего элемента, но не более[22]. Сделанный нами вывод о том, что он не носит оригинального характера, а от начала до конца механически заимствован из сочинений, предназначенных для практических целей, подтверждает концепцию С. А. Жебелёва. Павсаний пришел к топографии не сразу: этот способ организации материала подсказала ему та литература, которую он использовал в труде[23]. Имеет смысл поэтому выяснить, каковы были его первые шаги в работе над «Описанием Эллады».
§ 5. Исторические экскурсы у Павсания
Особое место в «Описании Эллады» занимают исторические экскурсы, которые распадаются на три группы: генеалогия (очерки древнейшей истории области, с которых начинаются описания всех областей, за исключением Аттики), краткие заметки ad hoc и, наконец, очерки, посвященные истории Эллады со времени Филиппа до конца I в. н. э. Последние занимают в «Описании Эллады» особое место. Они разбросаны по разным частям сочинения Павсания (главным образом в книгах I, VII, VIII), но при этом резко выделяются из всего остального текста как по языку, который в этих экскурсах напоминает язык исторической прозы (прежде всего Полибия), так и по тому, что все они пронизаны одними и теми же идеями (величие Эллады в прошлом противопоставляется ее ничтожному состоянию в современную для Павсания эпоху). При анализе этих очерков обращает на себя внимание следующая особенность: если отдельные экскурсы расставить в хронологическом порядке, то получится связное повествование. Каждый следующий (если руководствоваться не порядком их расположения в «Описании Эллады», а хронологией) очерк начинается как раз с того момента, где обрывается предыдущий. Изложение начинается с битвы при Херонее (338 г. до н. э.) и доводится до 146 г. (захват Коринфа Муммием). Это дает все основания говорить о том, что первоначально рассматриваемые нами экскурсы представляли собой единое целое и только в законченном виде были расчленены на отдельные части и размещены в разных местах «Описания Эллады».
Павсаний начинает с битвы при Херонее (I, 25, 3; сравн. V, 20, 10; IX, 6, 5, а также I, 18, 8), поскольку с ней он связывает гибель Эллады в целом. Затем он пропускает историю Филиппа и Александра ввиду того, что, во–первых, их деяния (I, 9, 4) нельзя изложить мимоходом (πάϱεϱγα), во–вторых, они и без того хорошо известны всем (VIII, 7, 8), и переходит к Птолемею Лагу и его преемникам (I, 6, 2 — I, 7, 3, а затем I, 8, 5 — I, 9, 3), Лисимаху (I, 9, 5 - I, 10, 5), Пирру (1,11,1-1, 13, 9) и Селевку (I, 16, 1-3). Павсаний сообщает, что говорит о них главным образом по той причине, что устное предание (ϕήμη) о них не сохранилось, а придворные историки (οἰ συγγενόμενοι τοῖς βασιλεῦσιν ἐπι συγγϱαϕῆι) были забыты еще раньше, чем устное предание (1,6, 1). Одним из таких историков был Иероним из Кардии, который, как замечает Павсаний (I, 9, 8; I, 13, 9), писал «в угоду Антигону» (ἐς ήδονὴν Ὰντιγόνου) и прославился тем, что обо всех царях, кроме своего покровителя, писал с ненавистью (I, 9, 8). К рассказу о диадохах присоединяется краткий очерк истории Афин (с 388 по 303 г. до н. э.), посвященный в основном Олимпиодору, и подробный экскурс о нашествии галатов на Элладу (279-278 гг. до н. э.). Затем дается связный обзор истории Ахейского союза (VII, 7, 1 — VII, 16, 10) вплоть до 146 г., к которому примыкают две отдельные биографии: Арата (II, 8, 1 - II, 9, 5; сравн. VII, 7, 1—5) и Филопемена (VIII, 49, 1 — VIII, 52, 6). В качестве эпилога сообщается о том, что, когда Нерон вернул эллинам свободу, они уже не могли ею воспользоваться, ввиду чего Веспасиан вернул их под власть Рима, «сказав, что Эллины отвыкли от свободы» (VII, 17,4).
Рассмотрим теперь, каковы здесь основные идейные положения. Отправной пункт всех рассуждений — битва при Херонее. «Несчастье при Херонее [τὸ γὰϱ ἀτύχημα τὸ ἐν Χαιϱωνείαι] было началом бед для всех эллинов» (I, 25, 3). Эллада после Херонеи погибла (V, 20, 10), поражение (το σϕάλμα) при Херонее было роковым для всех эллинов (IX, 6, 5, со ссылкой на I, 25, 3) и т. д. Дальнейшая история (Филипп, Александр и диадохи) трактуется как цепь разнообразных преступлений. При этом сами боги выступают против преступников.
От Филиппа и Александра эллины претерпели много зла (I, 4, 1; сравн. IV, 28, 4). Филипп всегда попирал клятвы, договоры при любом удобном случае (ἐπὶ παντί) нарушал, слова своего не держал более чем кто–либо из людей. За это его не замедлило поразить божество (VIII, 7, 5—6): после смерти Филиппа Олимпиада безжалостно убила его маленького сына от Клеопатры, а затем — Аридея (VIII, 7, 7). Сама Олимпиада заслуженно (οὐκ ἀνάξια) понесла наказание от Кассандра (I, 11, 4). Подобным образом божество (ὁ δαίμων) уничтожило род Кассандра (VII, 7, 7). Пирр, как известно, погиб в Аргосе от того, что какая–то женщина бросила глиняный сосуд ему в голову. Павсаний, со ссылкой на Ликея, сообщает версию, согласно которой это была не женщина, а принявшая образ женщины Деметра (I, 13, 8). Слава афинян дошла до полного упадка (I, 26, 1). Эллада перестала представлять собой единое целое (VIII, 7, 1), а после смерти Филопемена перестала рождать мужей (VIII, 52, 1), которых так много было раньше (Павсаний здесь перечисляет только тех, которые, по его мнению, действовали в интересах Эллады в целом, — это Мильтиад, Фемистокл, Леонид, Ксантипп, Кимон, Конон, Эпаминонд, Леосфен и Арат) и, наконец (VII, 17, 1), дошла до полной немощи (ἐς ἅπαν δὲ ἀσθενείας). От начала до конца Павсаний преследует одну цель — показать, каким именно образом Эллада потеряла свое величие и дошла до полного упадка.
Фактов сообщается немного; сразу обращает на себя внимание то, что подобраны они таким образом, чтобы как можно больше подействовать на читателя, а не снабдить его новым материалом. Это говорит о том, что перед нами не исторический труд, а риторическое рассуждение (декламация)[24], напоминающее как по стилю, так и по содержанию юношеские произведения Плутарха, прежде всего — рассуждение «Об удаче римлян»[25] и декламации Элия Аристида[26].
Выше мы разбирали содержание этого рассуждения и основные его идейные установки. Что же представляет оно с точки зрения риторики? В самом начале, говоря о битве при Херонее, Павсаний рассказывает (I, 18, 8) о том, что Исократ, которому было в то время 98 лет, получив известие о поражении при Херонее, от горя добровольно лишил себя жизни (ἐλευθεϱώτατον… ἀλγήσας ἐτελεύτησεν). Эффектная история должна сразу заинтересовать слушателя. Весьма броской является характеристика Филиппа (VIII, 7, 5—8), о которой мы говорили выше. Начинается она с обращения к слушателю (в других местах у Павсания таких обращений не встречается): Φίλιππον… μέν πείθοιτο ἄν τις… ἐπιδείξασθαι… δὲ οὐκ ἄν τις ϕϱονῶν (всякий может согласиться, что Филипп показал… и т. д., но никто из мыслящих людей не назовет его…). Вслед за этой характеристикой следует целая галерея диадохов, которым противопоставляются три эллина: Олимпиодор (I, 25, 2; I, 26, 1-3), Арат и Филопемен. Здесь опять–таки ясно видны черты устной речи. Каждому дается краткая и легко запоминающаяся характеристика. Олимпиодор «завоевал славу величием того, что он сделал и не в меньшей степени тем, когда он это сделал (καὶ οὐχ ἥκιστα τῶι καιϱῶι), ибо он возбудил присутствие духа в людях, постоянно терпевших поражение и из–за этого не надеявшихся ни на что хорошее в будущем» (I, 25, 2). Арат (II, 8, 1) из эллинов, живших в его время, сделал больше всего (μέγιστα Ἑλλήνων ἐϱγασαμένου τῶν ἐϕ᾿ αὑτοῦ). Наконец, Филопемен был человеком, после которого Эллада перестала рождать мужей (VIII, 52, 1), последним из тех, чьи подвиги были совершены в интересах Эллады в целом (VIII, 52, 1—2). По словам Павсания (VIII, 49, 1), эллины сохраняют о нем воспоминания οὐκ ἥκιστα ἀλλὰ καὶ μάλιστα (не только не худшие, но самые лучшие — выражение заимствовано у Геродота). У Павсания Филопемен назван последним из защитников Эллады. Плутарх дважды сообщает, что римляне (Plut. Philopoem. 1, 7; Arat. 24, 2) называют его «последним из эллинов» (ἔσχατος τῶν Ἕλλήνων). На этом совпадения между Павсанием и Плутархом не заканчиваются: рассказ Плутарха (Philopoem. 1—2) почти дословно совпадает с тем, что говорится у Павсания (VIII, 49, 1—3). Интересно, что, заканчивая ту часть повествования, которая совпадает с Павсанием, Плутарх замечает (Philopoem. 2, 6): «Вот что рассказывают о Филопемене в школах» (ἐν ταῖς σχολαῖς πεϱὶ τοῦ Φιλοποίμενος λέγεται). Это замечание можно истолковать только следующим образом: жизнь «последнего из эллинов» была, безусловно, распространенной темой для учебных декламаций у греческих риторов. Именно отсюда и почерпнули как Плутарх, так и Павсаний сведения о том, что учителя Филопемена (Мегалофан и Экдем) стремились к тому, чтобы изучение философии сделало из него человека, полезного для всей Эллады, а сам он старался во всем подражать Эпаминонду. По всем законам риторики оформлена концовка рассуждения (VII, 17, 1—4): Эллада пришла в полный упадок. Аргос, достигший наивысшего могущества во времена тех, кого называют героями, давно лишился милости судьбы (ἐπέλιπε τὸ ἐκ τῆς τύχης εὐμενές); народ Аттики, воспрянувший после Пелопоннесской войны и чумы, был раздавлен Македонией. Обрушился как молния (κατέσκηψε) из Македонии на беотийские Фивы гнев Александра. Эпаминонд и война с ахейцами принесли гибель Спарте. Далее следует великолепная фраза об Ахейском союзе: «Когда же с трудом, словно побег от дерева, изуродованного и почти засохшего, поднялся [ἀνεβλάστησεν — распустился, расцвел как дерево] из Эллады Ахейский союз [ὅτε δὲ καὶ μόγις, ἅτε ἐκ δένδϱου λελωβημένου καὶ αὔου τὰ πλείονα, ἀνεβλάστησεν ἐκ τῆς Ἑλλάδος τὸ Ἀχαϊκόν], его в то время, когда он еще рос [ἔτι αὐξανόμενον], погубила подлость военачальников» (VII, 17, 2). И наконец, финал: Нерон вернул эллинам свободу, но они не смогли ею воспользоваться, так как Веспасиан вновь велел им подчиняться Риму, «сказав, что Эллины отвыкли от свободы» (ἀπομεμαθηκέναι ϕήσας τὴν ἐλευθεϱίαν τὸ Ἑλληνικόν).
Отметим еще один характерный для риторического рассуждения момент. Упомянув о Нероне, Павсаний замечает: «Размышляя об этом поступке Нерона, я был поражен тем, насколько справедливо сказал Платон, сын Аристона, что преступления, своей величиной и дерзновенностью превосходящие обычные, свойственны не заурядным людям, но благородной душе, испорченной нелепым воспитанием». Это не цитата, а довольно точный пересказ платоновского текста (Resp. VI, 491e; сравн. Crito. 448; Gorg. 526a; Hipp. Min. 375e), содержащего мысль, надо полагать, довольно популярную во времена Павсания и, между прочим, весьма привлекавшую Плутарха (см.: Demetr. I, 7, 889c, а также: C. Marc. I, 3). Обращение к авторитету Платона в случае с Нероном закономерно: несмотря на то что Нерон вошел в историю как личность, во всех отношениях одиозная, в греческой литературе встречаются неоднократно апологетические высказывания в его адрес. Филострат (Vit. Apoll. 5, 41) говорит, что Нерон, даровав Элладе свободу, оказался мудрее самого себя. Плутарх неоднократно (Flamin. 12, 13, 376c; De Eap. Delph. 385b) вспоминает об этом шаге, а в трактате «О том, почему божество медлит с воздаянием» (De sera numinis vindicta. 32, 567e—f) говорит, что за это ему следует облегчить загробные кары. Подобным же образом поступает и Павсаний, ссылаясь, для того чтобы сказать что–то в защиту Нерона, на удачно подходящую по смыслу мысль Платона, которой он в своей парафразе придает афористический характер. У Платона это длинное рассуждение — целых три предложения, у Павсания — всего лишь одна очень простая с точки зрения грамматики и эффектная фраза, которой оратор, перед тем, как закончить рассуждение, в последний раз напоминает слушателям о своей эрудиции.
Надо полагать, что реконструированная нами декламация1, которой можно дать условное название «О том, как Эллада потеряла свое величие», есть не что иное, как юношеское произведение Павсания, которое он впоследствии включил в свой труд, почти не подвергнув обработке.[27]