Между учениками мудреца Сократа (ум. за 400 л. до Р. Хр.) были Платон и Ксенофон. Платон, при жизни и по смерти Сократа, в разговоры свои вводил лицо своего учителя и влагал в уста его учение и чуждое ему; напротив того Ксенофон самым добросовестным образом изложил главные пункты Сократова учения в сочинении: Ξενοφῶντος ἀπομνημονεύματα Σωκράτους, которое в настоящем переводе осмеливаюсь предложить в назидание любезным моим соотчичам.
И. Синайский.
До сих пор не надивлюсь, какими доводами сделавшие донос на Сократа наконец убедили Афинян в том, что он достоин смерти. Взведенное на него обвинение состояло в следующем: Сократ виноват в том, что, не признавая почитаемых нами богов, вводит новые божества, и еще в том, что учением своим развращает молодых людей.
И во–первых, чем они доказали, что он не признает чествуемых отечеством богов? — Он открыто и часто приносил жертвы и дома, и на общественных алтарях, не пренебрегал и оракулами. Впрочем в народе давно носилась молва, будто Сократ поговаривал о себе, что какой–то дух открывает ему то и то. По этому, кажется, особенно и обвиняли его в том, что он вводит новые божества.
Между тем Сократ не вводил ничего нового в религии; подобно другим допуская искусство предсказания, заключал о будущем по полету птиц, по произнесенным на удачу словам предсказателей, по необыкновенным знамениям в природе и по жертвам. Но допуская это, как он, так и другие понимают, что ни птицы, ни случайно встретившиеся лица не знают, что нужно и что может быть полезно для обращающихся к оракулам, но что чрез эти предметы сами боги открывают будущее, как думал и Сократ.
Но простои народ думает, что собственно полет птиц, случайные встречи и т. п. могли и убедить и разубедить в успехе того, или другого дела или предприятия, а Сократ еще как сознавал, так и говорил, т, е., что дух его открывает ему будущее, и многим из своих учеников, по внушению этого духа, предсказывал, что должно делать, и чего не делать. Веровавшие ему получали и пользу, а не веровавшие после и раскаивались в своем неверии.
И кто не согласится, что Сократ не хотел явиться пред своими учениками ни глупым, ни гордым? И то и другое разом открылось бы, если бы он, выдавая что нибудь за божественное откровение, явился лжецом. Из этого видно, что он не стал бы предсказывать, если бы наперед сам не был уверен, что он будет говорить правду. А касательно будущего кто же согласится верить кому нибудь другому кроме божества? Верующий же богам как уже может сомневаться в их бытии?
Так он поступал и с друзьями своими. Нужное советовал им самим делать без вопрошения богов, наперед впрочем обдумав, что предприятие их может быть выполнено ими самими, как нельзя лучше, а о том, чего исход был неизвестен Сократу, посылал вопрошать оракулов, должно ли то делать; например тому, кто намерен построить отлично–красивый дом, или город, по мнению Сократа, надлежало наперед советоваться с оракулами. Ибо быть простым плотником, кузнецом, земледельцем, старшиною, приказчиком, счетоводом, домохозяином, даже военачальником в каком нибудь городу, всего этого, по мнению его, можно достигнуть при пособии обыкновенных наук, и все это зависит от нашего произвола, высшие же сведения касательно этих же предметов, говорил он, боги предоставили себе самим, и из этих сведений ни одно не прирождено человеку.
Земледелец, с отличным старанием, засеявший свое поле, не знает, кто соберет плоды с него; построившему прекрасный дом не открыто, кто будет жить в нем; военачальник не знает вперед, будет ли успех в его походе; государственный муж не предвидит, полезны ли будут для государства его распоряжения; женившемуся на прекрасной девице, чтоб разделять с нею одни радости, неизвестно, не будет ли жена его причиною каких либо для него огорчений, и имеющий в отечестве сильных родственников не предвидит, не лишится ли из за них своего отечества.
И тех, которые думают, что помянутые вещи зависят не от богов, а от человеческой предусмотрительности, Сократ называл сумасшедшими. Каковыми называл и обращавшихся к оракулам в таких случаях, кои боги дали знать человеку и по собственному его разуму. Так, если бы кто стал вопрошать богов, лучше ли посадить на козлы умеющего править лошадьми, или не умеющего; или лучше ли поручить корабль опытному кормчему, или не знающему этого дела. По его мнению также незаконно поступают люди, когда вопрошают богов о том, что можно узнать или по счету, или по мере, или по весу. По этому он говаривал, что надобно учиться у людей тому, к чему боги дали нам способности, а о том, что не открыто людям, пытаться вопрошать богов чрез оракулов. Ибо боги открывают будущее тем, кто заслуживает их милости.
Сократ всегда бывал и в обществе. Утром ходил на прогулки и в гимназии; когда площадь наполнялась народом, и он являлся там; остальное же время дня проводил там, где было больше народу; говорил очень много и желающим дозволялось слушать его.
Ни кто не видал, чтоб Сократ делал что нибудь противное религии и приличиям, и никто не слыхал, чтоб он говорил что нибудь такое. Он, не как другие, никогда не разговаривал о природе всех вещей и не допытывался, каким способом произошел оглашаемый велеречиями софистов этот мир, и по каким необходимым причинам происходят все небесные явления; даже тех, кто любил предаваться размышлениям об этом, клеймил именами глупцов. Для этого он во первых принимал в соображение, узнали ли они наперед достаточно человека, и тогда ли уже приступают к исследованиям о боге, или, оставив без внимания все, относящееся до человека, и занимаясь созерцанием предметов божественных, думают, что они хорошо поступают.
Сократ удивлялся тому, как они не видят, что человеку не возможно постичь предметов божественных; ибо и те, кои чрез меру гордятся своими о них рассуждениями, не согласуются в мнениях между собою и обходятся друг с другом подобно сумасшедшим. — Ибо из сумасшедших: одни не боятся и страшного, а другие страшатся пустого, одни не считают за стыд говорить, или делать что нибудь не приличное и пред народом; другие думают, что ненадобно даже выходить и на улицу; одни не почитают ни храмов, ли жертвенников и ни чего священного, а другие благоговеют пред камнями, перед каким нибудь куском дерева, или перед зверями. — Тоже бывает и с излишне пытливыми мыслителями о природе всех вещей; некоторым из лих все существующее представляется одним существом, а другие допускают бесчисленное множество существ; по мнению одних все находится в беспрестанном движении, а, по мнению других, ни что никогда не движется; одни говорят, что все рождается и умирает, а другие, что ничто никогда не родилось, и ничто никогда не уничтожится.
Сократ о них так еще рассуждал: изучившие человека, конечно, думают, что их о нем познания доставят пользу им самим или другим, кому захотят сообщить их; так, и исследующие небесные предметы думают ли, что узнав, но каким необходимым причинам бывают все небесные явления, в состоянии будут, когда вздумают, и сами производить и ветры, и дождь, и перемены времен, и еще что–нибудь нужное другое, или, не надеясь сделать этого, достаточным для себя сочтут знать только то, для чего все это бывает?
Так Сократ говорил о излишне любознательных; а сам, при разговорах своих, рассуждал главно о благочестии и нечестии, о честном и постыдном, о справедливости и несправедливости, о скромности и неистовстве, о храбрости и трусливости, о государстве и мужах государственных, о властях и о склонных властвовать над людьми, и о многом другом, относящемся до человека; знающих это почитал честными и добрыми, а не знающих настоящими невольниками.
И не удивительно, что судьи не справедливо осудили Сократа за то, о чем, как думал он, сами ни сколько не знали; но как не удивляться тому, что они не взяли себе в голову того, что давно было известно всем? Сделавшись сенатором он дал присягу, судить по законам, и после, председательствуя в народном собрании, когда народ, вопреки законам, хотел одним приговором осудить на смерть девять полковых командиров, бывших в походе вместе с Эрасиллом и Эрасинидом, он один не согласился на это; и когда народ сердился на него, и когда многие даже значительные люди грозили ему, он дороже счел святость присяги, чем противозаконное угождение народу и опасение угроз.
О том, как боги промышляют о людях, Сократ думал иначе, нежели как простой народ, который воображает, что боги одно знают, а другого не знают. Напротив того Сократ допускал, что боги[1] знают все, даже слова и дела, даже тайные намерения, что они везде присутствуют и открывают людям касающееся человеческих обстоятельств. По этому, в самом деле не могу надивиться, чем именно убедились Афиняне в том, что Сократ нездраво судит о богах, тогда как он ни сказал, ни сделал ничего противорелигиозного, а говорил и делал то, за что другого назвали бы самым богобоязливым человеком.
Для меня не менее удивительно и то, что некоторые поверили, будто Сократ развращает молодых людей, тот Сократ, который кроме сказанного выше к его чести, более всех воздерживался и от удовлетворения любострастию и объедению, который был терпеливее всех в перенесении и холода и зноя и всяких трудов, который так приучил себя к умеренности, что, при весьма ограниченном состоянии, совершенно безропотно довольствовался тем, что имел. Каким же образом он, сам будучи такового поведения, мог сделать других или безбожниками, или нарушителями законов, или роскошными, или не воздержными в делах любострастия, или изнеженными и ленивыми? Между тем он еще отучил очень многих от этих пороков и заставил любить одну добродетель, утешая своих слушателей тою надеждою, что они, если понаблюдут за самими собою, сделаются мужами честными и добрыми. Он никогда не хотел нарочито учить этому, а своим открытым поведением заставлял своих слушателей надеяться, что и они, если будут подражать ему, сделаются таковыми же, как и он.
Сократ не оставлял без внимания и тела; не хвалил тех, кто не радел о своем теле. Он не одобрял того, кто, чрез меру покушав, стал бы трудиться чрез силу, и считал достаточным трудиться столько, сколько можно трудиться с приятностью. Ибо это и хорошо для здоровья и не препятствует душе внимать себе самой. Он не любил роскоши и не любил хвастать ни одеждою, ни обувью, или чем нибудь другим из житейского быта. И учеников своих не приучал к деньгам и богатству, потому что он отучал их вообще от всех прихотей и сам не брал с них платы за ученье. И других поступавших таким же образом называл истинно свободными, а получавших плату за ученье, называл добровольными невольниками; потому что они сами обязываются безотменно давать уроки тем, с кого получили плату. Для него чудным казалось, когда вызывавшийся преподавать уроки доброй нравственности, требовал за это денег, а не считал для себя величайшею наградою того, что он своими уроками приобретает себе доброго друга, и не был уверен, что ученик его, сделавшись честным и добрым человеком, преподававшему ему уроки добродетели отплатит возможно — высшею благодарностью.
Напротив того Сократ никогда никому не предлагал своих уроков на таковых условиях; он был уверен, что ученики его, радушно предавшись тому, что он одобрял, во всю жизнь будут верными друзьями и ему и между собою. Каким же образом таковый муж мог развращать молодых людей? Разве преподавание уроков добродетели назовем развращением?
Клянусь Дием, говорил один из доносчиков: Сократ учил своих слушателей презирать существующие законы, говоря, что глупым только свойственно выбирать бобами в правители государства, и что так не поступают и при выбор кормчих, плотников, музыкантов, или при определении людей к другим подобным делам, кои, и при значительных своих недостатках, многим меньше могут причинить вреда, чем избранные бобами в правители государства люди не достойные.
Таковые мысли, продолжал обвинитель, Сократ, внушая молодым людям, научал их презирать настоящий образ правления и по этому позволял им разные глупости. Напротив этого я думаю, что рассудительные люди и считающие себя способными учить сограждан чему нибудь полезному, никогда не бывают склонными ни к дерзостям, ни к насилиям, так как они знают, что с этим соединены и неприязни, и опасности, и что посредством убеждений можно спокойно и дружелюбно достигнуть цели своих наставлений. — Ибо насильно принужденные к чему нибудь, как бы лишившись чего–то, ненавидят то, к чему бывают принуждены; а убедившиеся, в чем нибудь сами, как бы облагодетельствованные, любят то, в чем сами убедились. По этому поступающим по правилам благоразумия не свойственно употреблять насилия, а таким образом действовать свойственно людям, употребляющим силу без разума. Сверх того осмеливающийся действовать насильно и дерзко будет иметь нужду в подобных себе помощниках, и при том в немалом количестве; а могущий достигать своих целей чрез убеждение не будет нуждаться в помощниках; ибо он один надеется убедить. Таковым людям не свойственно думать и о убийстве других. Ибо кто захочет убить кого нибудь такого, на кого может действовать убеждениями, и от кого может получить выгоды, когда он останется в живых?
Но, продолжал обвинитель, слушавшие уроки Сократа Критий и Алкивиад наделали государству чрезвычайно много зла. Ибо Критий из всех олигархов был жаднее всех к деньгам и склоннее всех к насилиям, а Алкивиад во время демократии был самый невоздержный человек, был чрезвычайно дерзок и большой обидчик.
Я не буду извинять их, если они сделали какое нибудь зло государству, впрочем расскажу об отношении их к Сократу. Эти мужи от природы были честолюбивее всех Афинян, хотели сделать все сами собою, чтоб со временем сделаться знатнее всех, между тем знали, что Сократ, при самом малом достатке, совершению доволен был своею жизнью, что больше всех воздерживался от чувственных удовольствий, и что тех, с кем беседовал, мог легко наклонять к тому, к чему бы ни захотел. Видя это и имея помянутые естественные наклонности, могли ли они быть учениками Сократа собственно с тем, чтоб подражать ему в образе жизни и в скромности? Не лучше ли допустить то, что они и слушали Сократа главно для того, чтобы, поучившись у него, сделаться отличными народными ораторами и мужами государственными? Я думаю, что они, если бы боги дали на их волю или прожить всю жизнь, как жил Сократ, или умереть, охотнее избрали бы последнее.
Впоследствии они обнаружили это своими поступками. Ибо они, как только заметили, что лучше своих товарищей, тотчас же ускользнули от Сократа и предались делам государственным, для чего собственно они и слушали Сократа.
Может быть кто нибудь скажет против этого: Сократ должен был первее всего учить своих слушателей скромности, а не делам государственным. Я не противоречу этому; но знаю и то, что все благонамеренные учители ученикам своим поставляют себя самих в образец того, как они сами на деле выполняют свое учение, и в тоже время дают им словесные уроки для их деятельности. Также верно знаю, что и Сократ всегда являл себя перед своими учениками и честным и добрым, и вместе с тем лучше всех преподавал им уроки о добродетели и прочих предметах жизни человеческой. Еще знаю и то, что Критий и Алкивиад, бывши учениками Сократа, вели себя скромно не из страха выговоров, или наказаний, но почитая это в то время своей жизни самым приличным поведением.
Может быть многие из выдающих себя за философов скажут, что справедливый человек не может сделаться несправедливым, скромный дерзким и обидчиком, или не может сделаться невежею в науках тот, кто прежде знал их основательно. Но я не так думаю об этом. Ибо я вижу на опыте, что не упражняющие своего тела не могут исправно работать; так и не упражняющие душевных сил своих не способны к умственным занятиям. Они не в состоянии делать того, что должно делать и воздерживаться от того, от чего надобно воздерживаться. По этому и отцы удерживают своих сыновей от знакомства с людьми дурного поведения, хотя дети их и скромны, потому что обращение с добрыми людьми приучает к добродетели, а знакомство с худыми отучает от добродетели. Об этом свидетельствует один стихотворец так:
Ἐσθλῶν μὲν γὰρ απ᾿ ἐσθλὰ διδάξεαι ἢν δὲ κακᾶσι
Συμμισγῆς, ἀπολεῖς καὶ τὸν ἔοντα νόον
От добрых научится добру; а если поведется с дурными, потеряет и последний ум.
и еще:
Αὒταρ ἀνὴρ ἀγαθὸς τότε κακὸς ἄλλοτε δ᾿ ἐσθλο1ς
И добрый иногда падает, но после восстает.
И я подтверждаю тоже. Ибо известно, что как умевшие хорошо читать стихи по размерам, без повторения, забывают их: так забывают и учительские уроки прежде хорошо знавшие, а после оставившие их без внимания. Кто забывает самые убедительные уроки доброй нравственности, тот наперед забывает те образы, кои заставляли душу его любить напр. скромность; а кто не видит их пред собою, тому уже естественно забыть и самую скромность.
Известно еще, что и преданные пьянству и погрязшие в любострастных делах не могут прилежно заниматься тем, чем должно, и не могут воздерживаться от того, чего не должно делать. Многие до распутства бывают бережливы на деньги, а предавшись любострастным делам, уже не могут быть таковыми, и истратив свои деньги, не отказываются и от взяток, которых прежде не принимали, считая это за низкое дело.
После этого как же не допустить, что прежде бывший благонравным после не мог сделаться злонравным? И могший поступать справедливо после не мог делать этого? И мне кажется, что и честность и добродетель приобретаются и развиваются упражнением в них; следовательно и скромность. Ибо укоренившиеся в душе нашей страсти, действуя в том же теле, в коем и душа, заставляют ее уже не скромничать, а, как можно скорее, услуживать им и телу.
И Критий и Алкивиад, пока учились у Сократа, под его руководством, могли побеждать нечистые пожелания; распростившись же с ним, Критий бежал в Фессалию, там подружился с людьми, отличавшимися не честностью, а пороками; а Алкивиад, как редкий красавец, на перехват увлекаемый многими даже знаменитыми женщинами, как имевший силу в государстве и между сверстниками, избалованный ласкательством многих, даже знаменитостей, и как отменнолюбимый простым народом, достиг игемонии. Но как борцы, легко одержавшие победу на гимнастических играх, не заботятся уже о упражнении своего тела; так и Алкивиад с этого времени перестал заботиться о себе самом и о своем поведении.
Когда это случилось с ними, когда Критий и Алкивиад, гордясь своим родопроисхождением, при помощи богатств, возвысились над прочими, по своей великой значимости в государстве, вообще сделались надменны, и, отуманенные низкими льстецами, наконец вовсе развратились, а между тем с Сократом давно, давно уже расстались: то что удивительного, если они сделались неподступными гордецами? И за всем этим, если они и еще делали что нибудь дурное, причиною и этого доносчик считал Сократа, а что в молодости (в которое время особенно мы бываем упрямыми и невоздержными) Сократ учил держать их в пределах скромности, это предоставляется доносчику не стоящим никакой похвалы.
Но так не судят о делах других. Напр. виноват ли будет учитель, достаточно обучивший своих учеников игре на флейте, или на арфе, или на каком либо другом инструменте, когда они, перешед к другому учителю, со временем сделаются негодными? Или какой отец, если бы сын его, живя, у одного учителя, был бы скромным, после перешед к другому, развратился, какой отец стал бы обвинять в этом первого его учителя? Тем не больше ли он должен хвалить первого, чем хуже стал сын его у последнего? И отцы, живя с своими сыновьями, невиноваты за их детские глупости, если сами отцы живут скромно. Так надлежало рассуждать и о Сократе. Если он сам делал что нибудь дурное, то, естественно, и другие видели бы в нем это; если же он постоянно вел себя целомудренно; то как же можно будет законно называть его причиною того порока, которого не было в нем?
Можно бы упрекать Сократа в чем нибудь дурном, если бы он сам, проводя жизнь не укоризненную, стал похваливать Крития и Алкивиада за их глупости. Но он, однажды заметив, что Критий любит непозволенною любовью Евфидима, и, подобно другим, старался достигнуть цели любви своей, всячески отклонял его от этого, говоря, что не благородно и не прилично мужу честному и доброму у предмета своей страсти, которого он многим выше, добиваться чего нибудь по нищенски, безотвязно, и притом добиваться скверности. Когда Критий не послушался его и не хотел отстать от своего влечения; тогда, говорят, Сократ, в присутствии многих, даже при самом Евфидиме, сказал, что Критий похож на поросенка, хочет почесаться, как поросята чешутся о камни.
За это Критий так стал ненавидеть Сократа, что из числа тридцати олигархов он вместе с Хариклом сделавшись законодателем, припомнил Сократу последнее вышепомянутое его замечание, и между прочим олигархи, по наущению его, узаконили, чтоб в Афинах не учили красноречию, охуждая это собственно в Сократе; но, не имея случая, именно чем нибудь упрекнуть его, Критий приписывал Сократу все ненавистное вообще в философах и клеветал на него пред народом. Но ни я, ни он не учились у Сократа ни чему такому и не слыхали об этом ни от кого другого. Один только Критий показывает это.
Когда тридцать тиранов стали убивать многих граждан и при том знаменитых, и когда своим фаворитам позволяли бесчинствовать и обижать других, в это время, может быть, Сократ и сказал, что если удивительно то, когда какой нибудь коровий пастух, замечая, что коровы стада его худеют и убывают, собственно по его нерадению, не признает себя плохим пастухом; то еще удивительнее то, когда кто нибудь, сделавшись правителем государства и замечая, что, по его милости, граждане убывают и обстоятельства их становятся хуже и хуже, не будет краснеть от этого и не будет считать себя плохим начальником. Когда это передано было тиранам, Критий и Харикл, призвав Сократа, объявили ему вышепомянутый закон и запретили беседовать с молодыми людьми.
Вследствие этого Сократ просил их пояснить то, чего он не поймет в их предписаниях, на что и согласились они.
Сократ: Я готов повиноваться законам, но чтоб мне по неведению, не преступить чего нибудь в них, хочу ясно знать от вас: что вы разумеете под наукою красноречия, повелевая отстать от неё'? Или одно и тоже, когда мы говорим правильно, или когда мы говорим неправильно? Если первое, то, верно, не надобно говорить правильно; а если последнее, то по–крайней мере надобно стараться говорить иначе, т. е. правильно.
Харикл (с гневом): Сократ! поелику ты отзывается непониманием законов; то повелеваем тебе более понятное, т. е. повелеваем тебе вовсе не разговаривать с молодыми людьми.
Сократ: Чтоб мне не сомневаться, что я поступаю не иначе, как повелевают законы, определите мне, до которых лет почитать граждан молодыми людьми?
Харикл: До тех пор, пока нельзя им поступать в сенаторы, как не утвердившимся еще в рассудке; а вообще ты не смей разговаривать с теми, кто моложе тридцати лет.
Сократ: Следовательно, если мне нужно будет купить что нибудь у такого человека, коему еще нет тридцати годов; могу ли спросить его, что он просит за какую нибудь вещь?
Харикл: Нет; это дозволяется. Но ты, Сократ, имеешь привычку спрашивать о таких предметах, о каких сам знаешь больше всех, не спрашивая других, — об этом не спрашивай.
Сократ: Следовательно я не должен отвечать и тогда, когда кто нибудь спросил бы меня: где живет Харикл, или где находится Критий?
Харикл: Нет, и это дозволяется.
Критий: Сократ! ты особенно не разговаривай с сапожниками, плотниками и кузнецами; я думаю, уже ты надоел им своею болтовней.
Сократ: Следовательно я должен отстать от них и не брать с них примеров правдивости, набожности и других добродетелей?
Харикл: Да; ты должен оставить в покое и пастухов. Если ж иначе; то, смотри, чтоб и тебе не попасть в число убылых коров.
Из этого видно, что Критий и Харикл, когда передано было им вышеприведенное рассуждение о коровах, стали еще больше сердиться на Сократа.
И так теперь видите, как обращался Критий с Сократом, и какое отношение имели они друг к другу. А я могу сказать, что ни чему не научишься от того, кого мы не любим. Критий и Алкивиад хотя и учились у Сократа, но он не нравился им во все время, сколько они занимались у него; они уже с самого начала к тому только и стремились, как бы сделаться выше прочих в государстве. По этому они, еще учась у Сократа, ни с кем другим столько не любили разговаривать, как с мужами, преимущественно занимавшимися государственными делами.
Говорят, что Алкивиад, еще не достигши двадцати лет, с Периклом, своим опекуном и правителем государства, имел следующий разговор о законах:
Алкивиад: Почтенный Перикл! Скажи мне, можешь ли объяснить мне, что такое закон?
Перикл: Без сомнения.
Алкивиад: Объясните; умоляю тебя богами; ибо я часто слышу, как хвалят некоторых за то, что они исполняют законы. По этому думаю, что незаконно удостаивают таковой похвалы того, кто не знает, что такое закон.
Перикл: Любезный Алкивиад! ты, желая знать, что такое закон, требуешь от меня не трудной вещи. Закон есть то, что по здравом обсуждении в Земской думе, будет написано, и будет утверждено главою государства и затем объявится, что должно делать, и чего не должно делать.
Алкивиад: Что же законы повелевают делать, доброе, или худое?
Перикл: Эх, молодой человек! без сомнения доброе, а не худое.
Алкивиад: А если и не народ, а не многие (как это бывает в олигархии) в общем собрании напишут, что должно делать; это как назвать?
Перикл: Все, что державная власть в государстве, с совета старейшин, напишет и объявит, что должно делать, называется также законом.
Алкивиад: А если тиранн, самовластно управляющий государством, предпишет что нибудь гражданам; и это закон?
Перикл; Да; и это закон.
Алкивиад: Почтенный Перикл! Что же называется насилием и извращением законов? Не то ли, когда сильный принуждает слабого делать то, что угодно самому сильному?
Перикл: И мне кажется так.
Алкивиад: Следовательно тиран, без предварительного убеждения граждан, насильно принуждающий их делать что нибудь, незаконно поступает?
Перикл: И это мне кажется так. Я не согласен называть законом то, что предпишет тиранн без соглашения на это граждан.
Алкивиад: А то, что не многие, но властвующие в государстве, без народного согласия, предпишут к исполнению, можем ли назвать насилием, или нет?
Перикл: Мне кажется все, к чему кто нибудь не убеждает, а принуждает другого или письменно, или иначе, не закон, а насилие.
Алкивиад: По сему и то, что простой народ, имея перевес над богатыми, постановит без их согласия, насилие будет, или закон?
Перикл: Без сомнения, насилие. Любезный Алкивиад! И мы, бывши в твои лета, также были остры на такие вопросы; и мы занимались этими предметами; и мы острили также.
Алкивиад: Почтенный Перикл! О, если бы я имел счастие поговорить с тобою тогда, когда ты в этих делах превосходил самого себя!
Критий и Алкивиад, заметив, что они умнее других, стоявших выше их в государстве, тотчас же перестали ходить к Сократу (впрочем уже он и не нравился им: и если бы пришли к нему, то принуждены были бы с неприятностью выслушивать его обличения за свои грехи) и стали заниматься государственными делами, для чего они и ходили к Сократу. Напротив того Критон, Хэрефон, Хэрекрат, Гермократ, Симмий, Кебис, Фэдон и другие также были собеседниками Сократа и слушали его не для того, чтоб быть народными ораторами или стряпчими, но чтоб, сделавшись честными и добрыми, уметь хорошо заниматься хозяйством, благоразумно обращаться со слугами, домашними и друзьями, и таким же образом действовать и в государстве и между согражданами. Из них никто ни в молодости, ни в старости не сделал ничего худого, даже не подал повода к обвинению себя в чем нибудь.
Сверх того, продолжал доносчик, Сократ учил не почитать родителей, уверяя своих учеников, что он сделает их умнее отцов. Сократ будто говорил даже, что законом позволено связать и отца сумасшедшего на том основании, что более умный может связать того, кто будет очень дурачиться, или вообще невежу. Напротив Сократ считал законным, чтоб того, кто связал другого за невежество, самого связали другие, знающие то, чего не знает связавший невежу; по этому Сократ часто рассуждал о том, чем различается невежество от сумасшествия, что связывать сумасшедших полезно и для них самих и для их друзей, а не знающих нужного обязаны учить знающие то.
Донощик продолжал: Сократ делал то, что ученики его не только не уважали своих родителей, но и других родственников, говоря, что родственники не помогают нам ни в болезнях, ни на суде, а помогают нам в первом случае лекари, в последнем опытные стряпчие. Еще и о друзьях говорил, что нет нужды в добром их расположении, если они не приносят нам пользы; достойны уважения только те, кто знает нужное для нас и может объяснить нам это. Таким образом уверив молодых людей, что он умнее всех и способнее всех сделать и других умными, так привлек к себе всех учеников, что все прочие в сравнении с Сократом в глазах их ничего не значили.
Я помню, что Сократ говаривал это и об отцах и других родственниках и о друзьях; и сверх того: как только душа — это жилище ума выйдет из тела, тотчас выносят и хоронят тело самого ближайшего родственника, и что живые, каждый от своего тела, этого единственного своего любимца, или сами отнимают все ненужное и бесполезное, или поручают делать это другим. Сами обрезывают себе ногти, волосы и мозоли, а иногда поручают лекарям и с неприятностью и с болью обрезывать или прижигать их, и за это считают себя обязанными еще платить им. Слюну выплевывают, как можно дальше, потому, что она, оставаясь во рту, не только не приносит им пользы, но еще причиняет большой вред.
Но Сократ говорил это не в том смысле, чтоб зарывать в землю живого отца, или как нибудь уродовать себя, но чтоб показать, что глупости вообще непохвальны; причем он убеждал стараться быть, как можно, умнее и интереснее для других, чтоб заслужить уважение от отца, или от брата, или от кого нибудь другого, убеждал избегать лености; и тому, кто имеет знатных родственников, не советовал надеяться на них, советовал стараться доставлять пользу тем, от кого хочет заслужить почёт.
Еще доносчик говорил: Сократ выбирает из знаменитых стихотворцев соблазнительные стихи, и приводя их в свидетельство, учил и своих слушателей делаться злодеями и тираннами; наприм, из Гезиода.
Ἔργον δ᾿ οὐδὲν ὄνειδος ἀερηέιη δέ τ᾿ ὄνειδος
Никакая работа непостыдна; не деятельность же постыдна!
Доносчик продолжал: Сократ толкует, что стихотворец здесь не советует воздерживаться ни от какого дела, ни от неправедного, ни от постыдного, а для прибыли можно делать все.
Напротив Сократ понимал здесь то, что полезно и хорошо для человека быть деятельным, а вредно и дурно предаваться недеятельности; по этому деятельность доброе дело, а недеятельность худое; под людьми деятельными разумел тех, кто делает добро, и это добрые деятели; а играющих в кости (в карты), или делающих что нибудь другое–дурное и вредное Сократ называл бездельниками. В этом смысле и справедливо сказано:
.
Ἔργον δ᾿ οὐδὲν ὄνειδος ἀερηέιη δέ τ᾿ ὄνειδος
Доносчик еще приводил слова из Гомера, кои часто говаривал Сократ в лице Одиссея:
Ὅντινα μὲν βασιλῆα καὶ ἐξοχον ἄνδρα κιχείη,
Τόν δ᾿ ἀγανοῖς ἐπεέσσιν ἐρητύσασκε παρασιάς.
Δαιμόνι, οὔ σε ἔοικε κακὸν ὣς δειδίσσεσθαι,
Ἄλλ᾿ αὐτός τε κάθησο, καὶ ἄλλους ἳδρυε λαούς.
Ὅν δ᾿ ἇυ δήμου τ᾿ ἄνδρα ἴδοι βοῶντα τ᾿ ἐρεύποι,
Τὸν σκήπτρῳ ἐλασασκεν, ὁμοκλήσασκε τεμύθῳ.
Δαιμόνἰ, ἀτρέμας ἧσο, καὶ ἄλλων μῦθον ἅκουε,
Οἵ σέο φέρτεροι εἴσι σύ δἰ ἀπτόλεμος καὶ ἄναλκος,
Οὔτε ποτ᾿ ἐν πολένῳ ἐναριθμιος, οὔτ ἒνι βουλῇ.
Встретив царя или вельможу, успокаивал приятными словами: счастливец! ты не зол, тебе нечего бояться. Сядь сам, посади и старейшин. И кого из народа заметит храбрецом и крикуном, того бей жезлом и приветствуй уже не мягкими словами: Негодяй! сиди смирно, слушай тех, кто лучше тебя; а ты не способен к войне, ты малосилен, не можешь ни носить оружия, ни присутствовать в совете.
Сократ будто бы объяснял эти стихи так: стихотворец учит побоями угощать простолюдинов и бедняков. Но Сократ не так понимал эти стихи (иначе он осудил бы и себя самого на одинаковую участь с бедняками); он говорил, что не приносящих пользы ни словом, ни делом и неспособных, в случае нужды, помогать ни войску, ни городу, ни самому народу, особенно если они будут еще дерзки, надобно всеми силами обуздывать, хотя бы они были и большие богачи.
Напротив того, как всем было известно, Сократ был и общителен и человеколюбив. Ибо он, принимая к себе желающих беседовать с ним и из граждан и из иностранцев, никогда не требовал с них платы за свои уроки, но всем и щедролюбно сообщал все, что сам знал. Некоторые же, задаром поучившись у Сократа кое–чему, дорогою ценою продавали это другим, и не были, как он, столько общительны. Они не хотели давать уроков тем, у кого не было денег для платы за ученье.
Сократ и у других народов считался большим украшением для своего отечества, чем Лихас для Лакедэмонян, хвалившихся им. Этот Лихас отличался только тем, что во время гимнопэдий роскошно угощал иностранцев, бывших на этот случаи в Лакедэмоне; а Сократ, во всю свою жизнь щедро уделяя всем от своей сокровищницы, доставлял величайшую пользу тем, кто только приходил к нему; ибо приходивших к нему исправлял и делал возможно лучшими, и потом уже отпускал от себя.
По моему мнению Сократ, имея таковые достоинства, заслуживал у государства великие почести, а не смерть. Это согласно было бы и с местными законами. Ибо, по законам, наказывается смертью тот, кто будет уличен в воровстве, грабительстве, мошенничестве, в подкапывании стен, продавании свободных в неволю, в святотатстве и т. п., а Сократ умел воздерживаться от всего этого лучше всех. Он для своего государства никогда не был причиною ни неудачной войны, ни мятежей, ни измены, ни каких либо других несчастий. И в частной жизни он никогда не лишал никого имения и не подверг никого никаким неприятностям; даже никогда не подавал повода подозревать себя в каком либо из вышесказанных пороков.
И так каким же образом подпал осуждению на смерть тот, который вместо того, чтобы отвергать богов (как написано было в доносе) открыто пред всеми чествовал их, и при том усерднее, чем другие, который вместо того, чтоб развращать молодых людей (в чем так же обвинял его доносчик) тех из своих учеников, кои увлекались дурными пожеланиями, отучал от этого и заставлял любить одну достолюбезнейшую и приличнейшую для человека добродетель, от которой зависит благоденствие и государств и семейств. Поступавший таким образом почему же государством не удостоен великих почестей?
Теперь, сколько припомню, намерен я объяснить, каким образом Сократ доставлял пользу своим ученикам, то на самом деле представляя им в пример самого себя, то в разговорах преподавая им свои уроки. В отношении к богам он поступал и говорил так, как отвечает Пифия вопрошающим о том, каким образом поступать при жертвоприношениях, при поминовении предков и в других подобных случаях. Ибо Пифия вопрошающим об этом обыкновенно отвечает: тот благочестиво поступает, кто чтит богов по установлениям своего отечества: Сократ так и поступал сам и прочим внушал тоже; совершающих же служение богам иначе называл суеверами и пустосвятами. Он молил богов просто даровать ему блага, так как боги лучше нас знают, что для нас полезно, а просивших у богов или золота, или серебра, или высочайшей власти, или чего нибудь подобного, уподоблял тем, которые молят богов, чтоб посчастливилось им к игре в кости или карты, или в начинании войны, или в других предприятиях, коих исход вовсе неизвестен.
Сократ, принося малые жертвы от малого своего достатка, не думал, что он за это хуже тех, кто от многих и великих достатков приносит большие и дорогие жертвы. Он говорил: не согласно будет со свойствами богов, если для них большие жертвы будут приятнее малых; ибо они стали бы чествоваться чаще жертвами нечестивых, чем благочестивых; не стоило бы и жить на этом свете, если бы для богов жертвы порочных были приятнее жертв, приносимых добрыми людьми; но Сократ думал, что боги более благоволят в жертвам людей благочестивых; по этому он и хвалил следующий стих:
Καδ᾿ δύναμιν δ᾿ ἓρδειν ἵεῤ άθανατοῖσι θεοισι
По силам приноси жертвы бессмертным богам.
И говорил, что этот совет приносить жертвы по силам, идет и для друзей, и для иностранцев и для всякого другого звания. Если же он удостаивался какого либо откровения от богов; то убедить его поступить вопреки данному откровению было бы также не возможно, как не возможно было согласить, в провожатые на неизвестной дороге, вместо
зрячего, знающего ее, взять слепого и не знающего дороги. По этому он и охуждал безумие тех, кто, опасаясь людских пересудов, поступает вопреки данным от богов откровениям и ни во что ставит все человеческие суждения в сравнении их с советами богов.
В отношении к душе и телу он так вел себя, что и другие, подражая ему, при благополучных обстоятельствах, могли спокойно и безопасно проводить жизнь и не чувствовать недостатков в содержании себя. Сократ был столь умерен в содержании себя, что, верно, самый дешевый поденщик мог бы заработать в день столько денег, сколько требовалось в день для содержания Сократа. Он столько употреблял пищи, сколько мог есть с приятностью, и к столу приступал тогда, когда аппетит служил для него лучшею приправою кушаний. Всякое питье было для него приятно, потому что он, не чувствуя жажды, никогда не пил.
Если когда нибудь, по приглашению, ходил он в гости; то, что для большей части людей очень трудно, всегда остерегался пресыщения, а не могшим делать этого, советовал остерегаться лакомых кушаний, когда не чувствуют голода, и уклоняться от приманчивых питий, когда не томятся жаждою. Ибо невоздержание в пище и питье гибельно и для желудка, и для головы, и для души. — В шутку рассказывал он, как Цирцея, задавая пиры троянским героям, превращала людей в свиней; только Одиссей, предостереженный Эрмесом и строго внимавший самому себе, не своевременно даже не прикасался до пищи; и от этого не сделался свиньей. Впрочем Сократ рассказывал это между серьезными рассуждениями.
Рассуждая о непозволенной любви, он убеждал всячески остерегаться красивеньких. Ибо, говорил он, не легко сохранить целомудрие тому, кто прикоснется их. Однажды узнав, что Критовул, сын Критонов, поцеловал красавца — сына Алкивиадова, в присутствии Критовула спросил меня:
Сократ: Скажи мне, Ксенофон, не почитал ли и ты Критовула более скромным, нежели дерзким, более предусмотрительным, чем безрассудным и кидающимся на опасности?
Ксенофон: Действительно так; а теперь он до чрезвычайности распален своею страстью и готов решиться на все; он готов броситься на нож и прыгнуть в огонь. Что же заметил ты, что переменяешь о нем свое мнение?
Сократ: Да не он ли осмелился целовать Алкивиадова сына, этого пригоженького на лицо и вообще редкого красавца?
Ксенофон: Если это значит кидаться на опасность; то и я могу подвергнуться тому же.
Сократ: Несчастный! что, думаешь, может произойти от этих поцелуев? Не сделается ли тотчас же из свободного рабом? Не будешь ли тратиться на эти гибельные удовольствия? Не будет ли это мешать тебе заниматься чем нибудь честным и добрым? И не заставит ли беспрестанно помышлять о том, на что не решился бы и сумасшедший?
Ксенофон: Да; ты приписываешь поцелуям ужасную силу.
Сократ: Ты удивляется этому? Разве не знаешь, что пауки величиною с пол–овода, прикоснувшись только к губам, поражают человека несносною болью, даже повергают в сумасшествие?
Ксенофон: Подлинно так; пауки только укусят, и тут же пускают яд.
Сократ: Глупый! Разве ты не думаешь, что и эти красавцы жалят целующих их чем–то таким, чего ты не видишь? Верно, ты не знаешь, что то животное, которое называем и красивым и милым, тем опаснее пауков, что пауки, прикасаясь, а это не прикасаясь, одним взглядом жалит даже из далека и доводит до сумасшествия? Может быть и эроты изображаются со стрелами по той причине, что красивенькие пускают свои стрелы и ранят издалека. По этому советую тебе, Ксенофон, увидев красавчика, без оглядки бежать от него; а тебе, Критовул, советую отправиться в чужие края на год; в это время едва, едва заживет твоя рана.
Тем, кто никак не мог удержаться от любострастных дел, снисходил это, впрочем так, чтоб душа не чествовала никакого к тому расположения, особенно когда и тело не будет безотвязно требовать этого, а если же случится последнее; то чтоб это ни сколько не причиняло хлопот духу нашему; сам же в отношении к этому предмету так вел себя, что для него легче было воздержаться от самых красивых предметов, чем другим от самых мерзких и отвратительных лиц. Так вел себя Сократ в отношении и к пище, и к питью и к делам любострастным, и сознавал, что и в образе его жизни удовольствий не меньше, как и у тех, которые чрез меру даже хлопочут о помянутых предметах, и что он по жизни почти никогда не чувствовал никаких неприятностей.
Кто думал, что Сократ (как некоторые и пишут и говорят о нем) лучше всех убеждал людей к добродетели, а между тем будто не сумел сделать некоторых добрыми; тот пусть примет в соображение не только то, как он в наказание всезнаек, обличал их своими вопросами, но и то, что он говорил, рассуждая иногда целый день с своими учениками; и тогда пусть заключают, способен ли он был сделать учеников своих лучшими.
Во первых скажу то, что однажды слышал я от него, когда он разговаривал о Боге с Аристодимом, по прозванию, малым. Узнав, что он не приносит жертв богам (хотя и не восстает против них), не вопрошает их, даже смеется над теми, кто делает ото, спросил:
Сократ: Скажи мне, Аристодим; есть ли между людьми такие, мудрости коих ты удивляется?
Аристодим: Есть.
Сократ: Скажи же, кто именно?
Аристодим: В сочинении эпоса больше всего удивляюсь Гомеру, Меланипиду за дифирамбы, Софоклу за трагедии, Поликлиту в ваянии, Зевксису в живописи.
Сократ: Какие, по твоему мнению, художники заслуживают больше удивления, те ли, кои делают бездушных и не могущих двигаться идолов, или те, кои изображают одушевленных и могущих действовать животных?
Аристодим: Больше те, кои изображают животных, если только это делается не по какому нибудь беспричинному случаю, а с намерением.
Сократ: Из тех произведении, о которых неизвестно, для чего они сделаны, и о которых известно, что они сделаны для пользы, которые дело случая и которые определенного намерения?
Аристодим: Произведения, сделанные для пользы, следует приписать известному намерению.
Сократ: Как тебе кажется, сотворивший из начала человека не для пользы ли его дал ему органы чувств, — глаза, чтоб видеть предметы видимые, уши, чтоб слышать слышимое? Какая бы нам была польза в благовониях, если бы не дано было ноздрей? Как бы стали чувствовать и сладость и пряность и вообще все приятное, входящее в уста, если бы не дан был нам язык, распознаватель этого? Сверх того, не есть ли дело промысла то, что Бог, зная слабость глаз наших, оградил их, как дверьми, веками, которые, когда нужно смотреть, отворяются, а во время сна опять сжимаются; чтоб ветер не вредил глазам, Бог вырастил ресницы, сквозь кои, как сквозь решето, пробиваются глаза наши, а верх глаз покрыл бровями, как карнизом, чтоб могущий идти с головы пот не причинил вреда самым глазам; он сделал, чтоб уши принимали все звуки, и сами никогда не наполнялись; передние зубы дал всем животным, чтоб раздроблять пищу, а задние для пережовывания того, что примут от передних; рот, которым животные принимают пищу и питье, поместил близ глаз и ноздрей, а исходы неприятного для глаз и для обоняния удалил и поместил от этих чувств, как можно, дальше. Можешь ли сомневаться, что все это, так прозорливо сделанное, есть дело слепого случая, а не ума?
Аристодим: Никак; рассматривая это должным образом, я совершенно убеждаюсь в том, что все это дело мудрого и животолюбивого творца.
Сократ: Человеку врождено расположение к деторождению, в особенности матерям расположенность к воспитанию детей, взрослым чрезвычайная любовь к жизни и ужасное нехотение умирать. Откуда это?
Аристодим: Конечно и все это произведено искусством создавшего всех животных, по предварительному плану, как бы по предварительному совещанию с кем–то.
Сократ: Думаешь ли ты, что и в тебе есть ум? Спрашивай меня; я буду отвечать. А в других предметах разве нет ни где следов ума, особенно если обратить внимание на то, что от огромной массы земли и в твоем теле есть ее частичка и от обширных водных пространств в твоем теле есть часть влаги и от прочих великих стихий не большая часть взята для составления твоего тела? А ум, который ни где не является в виде неделимого (individuum), каким образом удалось тебе как бы словить? Думаешь ли, что это огромные творения, и от множества своего беспредельные, какою нибудь личною глупостью так отлично сгармонированы?
Аристодим: Да; потому, что не вижу творцов их, как виновников вещей из обыкновенного быта.
Сократ: Ты не видишь своей души, которая управляет твоим телом; по этому можно сказать тебе, что ты делает все по случаю, а не по предварительному рассуждению ума.
Аристодим: Почтенный Сократ! И я не презираю богов, но, кажется, для них очень низко нуждаться в моем чествовании.
Сократ: Чем большее имеют боги попечение о тебе, тем большего достойны чествования.
Аристодим: Будь уверен, что я, если боги в самом деле так заботятся о людях, никогда не забуду чествовать их.
Сократ: Разве ты думаешь, что они поимеют попечения о человеке, когда они из всех животных одного человека сотворили в прямом положении, которое положение дает нам способность и дальние видеть, и лучше рассматривать высокие предметы и избегать многих злоключений, (когда снабдили голову глазами, ушами и ртом;) когда прочим животным, как бы уже пресмыкающимся, дали только ноги, чтоб могли ходить на них, а человека одарили и руками, коими люди делают весьма многое, чем человек так же счастливее их; когда человеку дали и язык с лучшими свойствами, чем прочим животным; язык наш, имея способность поворачиваться во рту так или иначе и прикасаться рта в том или другом месте, произносит членораздельные звуки, коими мы сообщаем друг другу то, что мыслим и чего хотим? не должен ли ты считать особенным божиим промыслом и того, что боги обнаружение склонности к деторождению у прочих животных ограничили известным временем года, т. е. весною, а человеку предоставили это на всякое время до самой старости? Богу недостаточным показалось позаботиться об одном нашем теле, но (что важнее всего) он одарил человека и могучею душою. Ибо какого другого животного душа больше всего сознает бытие богов, сотворивших столь великие и прекрасные предметы? Какое другое племя чествует богов так, как человек? Чья душа способнее человеческой предотвращать или голод, или жажду, или холод, или зной, или помогать больным, или учить упражнять телесные силы, или приобретать и обрабатывать что нибудь при указании науки и сохранять в памяти то, что слышим, или видим, или изучаем? Не видишь ли ты, что люди между прочими животными живут как боги, по природе своей превосходя их и телом и душою? Ибо имеющий тело воловье, а душу человеческую не может сделать того, что захотел бы: так и животные, и имея руки, но не имея человеческой души, не могли бы приобретать ничего другого, кроме приличного своей природе. А ты, получив душу и тело несравненно высшего достоинства, разве не сознаешь, что боги промышляют и о тебе? Или нужно, чтоб они сотворили для тебя еще что нибудь другое, чтоб уверить тебя, что они заботятся и о тебе?
Аристодим: Я желал бы еще, чтоб боги посылали ко мне, как и к тебе, советников касательно того, что должно делать, и чего не должно.
Сократ: Когда боги чрез оракулов дают ответы Афинянам на их вопросы, разве ты не думаешь, что они вместе с Афинянами говорят и тебе? Когда боги, посылая чудные знамения Грекам и всем людям, предвещают что нибудь; разве ты думаешь, что они исключили тебя из их числа и забыли о тебе? Допускаешь ли, что боги внушили людям мысль, что они могут делать счастливыми или несчастными, а в самом деле будто не могут сделать этого, и будто люди, обольщенные ими, до сих пор не могли дознать этого? Не знаешь ли, что древнейшие и носящие на себе печать величайшей мудрости государства и народы были и самые благочестивые, и что люди в летах зрелого рассудка бывают особенно набожны? Знай, любезный Аристодим, что и твой ум, обитая в твоем теле, управляет им, как хочет. Надобно думать, что и ум, живущий во вселенной, располагает всем, как ему угодно. Если твой глаз может видеть на много стадий; то очи Божии не могут ли видеть всего в одно и тоже время? Если твоя душа в одно и тоже время может мыслить о том, что, совершается и здесь и в Эгинте и в Сицилии; то божественный ум уже ли не сможет в одно и тоже время промышлять о всем?
Если ты, услуживая людям, видишь, что и они готовы отплатить тебе таковою же услугою; сам ты за твои милости хочешь пользоваться милостями других, и, подавая советы, замечаешь тех, кто умно пользуется ими: так, и служа богам, на опыте узнаешь, хотят ли они подать и тебе совет касательно вещей, сокрытых от человека, и тогда сознаешь, что божество и столь велико и таких высоких свойств, что в один момент видит все и также слышит все, и, везде присутствуя, в один и тот же момент промышляет обо всем.
По этому, кажется мне, Сократ учил и своих слушателей воздерживаться от дел нечестивых, неправедных и постыдных не только при людях, но и в уединении и в пустыне; потому–то и слушатели его должны были уже думать, что все, что бы они не стали делать, никогда не укроется от богов.
Сократ говаривал, что воздержание служит для человека честным и вполне достойным его прибытком. Послушаем хорошо ли Сократ говорит о нем в следующем рассуждении.
Господа! Когда во время воины нужно бывает избрать такого человека, который бы защитил нас и победил неприятеля, изберем ли для этого такового человека, о коем знаем, что он служит или чреву, или вину, или плотоугодник и не расположен к трудам и бдительности? Даже можем ли подумать, что таковой человек в состоянии защитить нас, и одолеть врагов?
Или находясь при конце жизни, если захотим поручить кому нибудь или воспитание сыновей, или охранение девства дочерей наших, или сбережение наших богатств, и в этом случае признаем ли достойным нашего доверия человека невоздержного? Согласимся ли поручить невоздержному, даже собственному нашему человеку, или кладовые, или распоряжение полевыми работами? решимся ли даже даром принять к себе невоздержного человека в камердинеры или дворецкие? Возможно ли это? По этому если нежелаем принять невоздержного человека в услужение себе; то не более ли мы должны беречься того, чтоб самим не сделаться невоздержными.
С невоздержным не так бывает, как со скупым. Скупые, вытягивая деньги у других, по–видимому обогащаются, а невоздержный, причиняя вред другим, не проносит пользы и себе самому; он делает зло другим, а себе еще больше; ибо уже самое злодейское дело не только разорять свой дом, но и погублять и тело и душу.
В общежитии кому приятно будет обращаться с таким, за кем будешь замечать, что ему милее лакомства и вино, чем друзья, и что он любит непотребных женщин более, чем своих товарищей? По этому всякий человек, приняв в уважение то, что воздержание есть основание прочих добродетелей, не должен ли первее всего заготовлять эту добродетель в душе своей? Ибо без этой добродетели может ли кто нибудь научиться чему нибудь доброму, или с похвалою заниматься чем либо? Преданный чувственным удовольствиям не будет ли по скотски вести себя и по телу и по душе? Ей, ей! благородному человеку надобно желать, чтоб никогда не иметь такового раба, а человеку из несвободного состояния, но преданному чувственным удовольствиям, надобно молить богов, чтоб они дали ему добрых господ; ибо тут только его и спасение.
Рассуждая таким образом о воздержании Сократ выказывал эту добродетель в себе самом делами еще больше, чем словами. Ибо он воздерживался не только от плотских удовольствий, но и от страсти к богатству, принимая здесь в соображение то, что незаконно получающий от кого нибудь деньги поставляет того господином над самим собою и отдаст себя в такое рабство, которое хуже рабства в буквальном смысле этого слова.
Стоит упомянуть и о том, как Сократ разговаривал с Софистом Антифоном, который, желая отклонить от Сократа учеников его, однажды пришел к нему, и в присутствии самых учеников говорил.
Антифон: Сократ! я думаю, философствующие должны быть очень счастливые люди, а ты, кажется мне, находит противное удовольствие в философии. Ты живешь так, как не захотел бы жить и последний раб, состоя под властью строгого господина; пищу и питье ты употребляешь самые дешевые, одеваешься не только в дешевую одежду, но в одну и туже и летом и зимой и ходишь без обуви и без исподнего платья. Ты не принимаешь и денег, кои так радуют любостяжателей! Они доставляют способы и жить деликатнее и наслаждаться большими удовольствиями. И если ты, подобно учителям других наук, заставляешь своих учеников подражать тебе; то, право, ты учишь не добру.
Сократ: Вижу, Антифон; ты представляешь мою жизнь крайне бедственною; я уверен, что ты лучше решился бы умереть, чем жить так, как я живу. Пожалуй, рассмотрим, что ты находишь неприятного в моей жизни? То ли, что принимающие деньги обязаны делать то, за что получили плату, тогда как я, не взяв денег за ученье, не обязан даже говорить с тем, с кем не захочу? Или не нравится тебе образ моей жизни, как будто я ем пищу менее здоровую, чем ты, и такую, которая не имеет в себе достаточной питательности? Или будто труднее достать мою пищу, чем твою по тому только, что твоя и реже и дороже? Или твоя пища имеет больше приятности для тебя, а моя пища не имеет для меня такой приятности? Или не знаешь, что тот, кто ест с большим аппетитом, не потребует дорогих приправ, и кто пьет для утоления томящей его жажды, хоть не захочет питьев, коих не случится у него? Ты, верно, знаешь также, что переменяющие одежды переменяют их по причине холода, или жару и обуваются для того, чтоб не повредить чем нибудь ног и свободнее ходить; но замечал ли ты когда нибудь, чтоб я по причине холода сидел дома, или во время зноя спорил с кем нибудь о тени, или по болезни ног не ходил, куда мне вздумается? Или не знаешь, что по природе имеющие самое слабое сложение тела чрез постоянное его упражнение делаются сильнее самых здоровенных, но не упражняющих своего тела, и легче этих переносят всякие труды? Следовательно не должен ли ты думать, что и я, постоянно упражняя мое тело, чем только случится, переношу все легче, чем ты, оставляющий тело без упражнения? А что я не служу ни чреву, ни сну, ни любострастным делам, думаешь ли, что этому есть какая либо другая уважительнейшая причина кроме того, что у меня есть другие лучшие наслаждения, которые не только радуют меня в нужде и при лишениях, но и подают надежду, что они навсегда пригодятся мне? Далее, ты знаешь, что не надеющиеся успеть в чем нибудь бывают не веселы, а надеющиеся иметь счастливый успех или в земледелии, или в судопромышленности, или в чем либо другом, как хлопочут об этом и как радуются этому! можешь ли ты подумать, что какое от всего этого можно получать удовольствие, такое же чувствует и тот, кто становится лучшим по жизни и приобретает очень хороших людей в друзья себе? Этого я не могу не сказать и о себе самом.
Если бы нужно было помочь друзьям, или государству, кому бы досужнее было сделать это? Тому ли, кто живет так, как я, или тому, кто живет так, как ты проповедуешь? Кому легче быть в военной службе, тому ли, коего содержание будет стоить больших издержек, или тому, кто может довольствоваться тем, что есть? При осаде города кто может защищать себя долее, требующий ли того, что весьма трудно достать, или довольствующийся тем, что приобрести весьма легко?
Антифон! ты, кажется, полагает счастие в роскоши и в дорогих яствах, а я думаю, что не нуждаться ни в чем свойственно только богам, а иметь потребность в самом малом, и это близко к божественным свойствам; но божество всемогуще; по этому ближайшее к свойствам божиим всего ближе к всемогуществу.
Антифон: Сократ! я считаю тебя человеком правдивым, но мудрым никогда, в чем, я думаю, и сам ты сознается. Ты ни с кого не требуешь денег за ученье. Но известно, что и платье, или дом, или что нибудь из имения, стоящее денег, мы не отдаем никому даром, даже не уступаем из той цены, которой что стоит; по этому и ты если считает свои уроки стоящими чего нибудь, должен бы брать за них достойную плату. Следовательно ты может назваться правдивым, потому что для многостяжания не обманываешь никого; но мудрым никогда, потому, что признаешь свое учение не стоящим ни гроша.
Сократ: Антифон! мы знаем, что и красоту и мудрость можно употребить и на добро и на худо. Кто за деньги продает свою красоту всякому желающему, того называют любодеем, а того, о ком узнаем, что он любит честное и хорошее, избираем себе в друзья и называем умным. По этому и продающих свою мудрость за деньги называют софистами, как бы любодеями в нравственно–умственном отношении; а кто того, в ком заметит хорошие дарования, научит добру и сделает себе другом, о том говорим, что он делает приличное честному и доброму гражданину.
Антифон! Другие получают удовольствие от хороших лошадей, или собак, или птиц, а я больше чувствую удовольствие от добрых друзей; учу их добру, сколько сам знаю, и указываю им путь к тому, что, по моему усмотрению, может руководить их к добродетели. Даже сокровищницы древних мудрецов, оставленные нам в их сочинениях, читаю и разбираю вместе с моими друзьями: что находим в них хорошего, выбираем, и за великое считаем счастие, если, сделавшись друзьями между собою, подружимся и с их учением.
Слушая таковые рассуждения, я считал блаженными и самого Сократа и его слушателей, коих он руководил, только к честному и доброму.
Антифон еще однажды спрашивал Сократа: как он, сам не занимавшись политикой, хотя мог иметь сведения и в ней, надеется сделать других государственными людьми?
Сократ: Антифон! Лучше ли буду знать государственные дела, если буду заниматься ими сам один, или если постараюсь сделать, как можно больше, и других способными к этому?
Далее, рассмотрим, как Сократ отклонял своих учеников от хвастовства и всячески заставлял любить одну добродетель. Он часто говаривал: нет лучше дороги к славе кроме той, когда кто будет добрым человеком, а не будет только казаться таковым. Истину этого увидим из следующего.
Если бы кто, не умев играть на флейте, захотел прослыть знатоком в этом искусстве; то что бы надлежало ему делать? Не должен ли он подражать хорошим флейтистам даже в том, что не совсем необходимо для их искусства? Во первых он должен иметь хорошие инструменты и своих учеников. Далее многие хвалят умеющих играть на флейте; следовательно и ему надобно заслужить таковую же похвалу, и ни под каким видом не должен оставлять своего искусства, разве будет осмеян и признан не только дурным игроком на флейте, но и самохвалом. И что же? Истратив много денег, и за свое неумение не получив никакой пользы от своего предприятия, сверх того прослыв дурным человеком, не должен ли он будет провождать жизнь бедственную и бесполезную и не будет ли для других предметом посмеяния?
Также, если бы кто захотел выдать себя за хорошего военачальника, или кормчего, сам не быв искусен в этом деле; посмотри, что выйдет из этого? Не будет ли тут неприятностей для него самого, если он, желая казаться способным к этим должностям, не в состоянии будет убедить других в этом? А если и удастся ему убедить их, то еще хуже будет для него. Ибо известно, что избранный в кормчие или в военачальники, не имея познаний, нужных для этих должностей нехотя погубит других, и сам с пятном и со стыдом отстанет от принятых на себя должностей.
Также, казаться или богачом, или храбрым, или силачом Сократ считал бесполезным делом для того, кто на самом деле не таков. Ибо таковым людям могут делать поручения выше их сил; и не смотря на то, что они выдавали себя способными к этому, не могши выполнить сделанных им поручений, будут неизвинительны пред начальством.
Сократ почитал непоследним обманщиком и того, кто, выманив у какого нибудь простачка деньги, или ценную вещь, затратит их; и величайшим обманщиком называл того, кто, не имея никаких личных достоинств, обольстит других, что он способен заниматься даже государственными делами. Мне кажется, что Сократ, рассуждая таким образом, убедительно отклонял своих учеников от хвастовства.
Кажется мне, Сократ и в следующем разговоре побуждал своих учеников всячески стараться быть умеренными и в пище, и в питье, и в плотоугодии и терпеливо переносить и холод, и зной и труды.
Заметив, что один из его учеников ведет себя очень невоздержно, сказал.
Сократ: Скажи мне, Аристипп; Если бы ты, приняв к себе двух молодых людей, должен был научить: одного, чтоб он со временем мог быть хорошим начальником, а другого, чтоб он и не подумал о начальнической должности; как бы ты стал учить и того и другого? Рассмотрим это, начав с пищи, как первого начала нашей жизни.
Аристипп: И по моему мнению, пища главная вещь для жизни; без пищи никто и жить не может.
Сократ: По этому оба они, когда придет время, верно, захотят и покушать?
Аристипп: Да.
Сократ: Которого же из них будем приучать заниматься предпочтительнее государственными делами, чем чревоугождением?
Аристипп: Без сомнения того, кто готовился быть начальником, для того, чтоб в его правление не остановились дела государственные.
Сократ: Не тому же ли надобно предложить и то, чтоб он научился переносить и жажду, когда захочется им пить?
Аристипп: Конечно так.
Сократ: А быть умеренным во сне, так чтоб ложиться спать поздно, вставать рано, а в случае нужды, и вовсе не спать, которому из них предложим это?
Аристипп: И это тому же.
Сократ: А удерживаться от любострастных дел, чтоб они не препятствовали заниматься нужным?
Аристипп: И это надобно внушить ему же.
Сократ: Чтоб не уклоняться от трудов, но с охотою переносить их, — это чья будет должность?
Аристипп: Без сомнения того же, кто хочет быть начальником.
Сократ: Чтож еще? Кажется учат еще, как побеждать неприятелей; которому из них нужна эта наука?
Аристипп: Преимущественно тому, кто предназначает себя в начальники; ибо без этой науки и прочие помянутые познания будут бесполезны для него.
Сократ: Таким образом приготовленный, и по твоему мнению, не скорее ли избежит опасности попасть в сети, расставленные неприятелем, чем прочие животные? Ибо некоторые из бессловесных животных, побуждаемые прожорливостью, от природы даже очень боязливые, но нудимые голодом, сами бегут на прикорм и попадают в ловушки, а некоторые из них с жажды бросаются на питье, и тут же в сети.
Аристипп: Правда.
Сократ: По этому правда и то, что некоторые из бессловесных, как то перепела и куропати, желая и надеясь удовлетворить естественному побуждению к пониманию, летят на голос самки, и, не думая о предстоящих им опасностях, попадают в сети.
Аристипп: Я согласен и с этим.
Сократ: Следовательно, и по твоему мнению, не стыдно ли человеку вдаваться в одинаковые с бессловесными животными страсти? Так, прелюбодеи, зная, что предстоит ему опасность потерпеть то, чем угрожают законы, т. е. и быть пойману и подвергнуться осмеянию, вламывается в запертые домы, и, не смотря на предстоящие ему беду и бесславие, тогда как еще есть много средств, могущих отклонить его от любоденных желаний, как бы погоняемый чем–то бесстрашно несется на явные опасности. Не есть ли это дело как бы одержимого злым духом?
Аристипп: И мне кажется также.
Сократ: У человека бывает весьма много самых нужных дел, коими он должен заниматься под открытым небом; сюда отнести можно: дела военные, полевые работы и. т. д., между тем многие не привыкают к холоду и зною; не чрезвычайное ли это нерадение?
Аристипп: Действительно так.
Сократ: А будущий начальник должен упражняться в этом; следовательно и терпеливо сносить и холод и зной.
Аристипп: Конечно,
Сократ: И так, если только могущих переносить трудности и воздерживаться от удовлетворения страстям предназначаем в начальники; то людей без таковых достоинств не следует ли поместить в разряда, тех, кои не должны и подумать о том, чтоб быть начальниками?
Аристипп: Правда.
Сократ: И так что же? Теперь ты, зная требования и того и другого разряда людей, подумал ли когда нибудь сам с собою, в который из этих разрядов пожелал бы ты законно и праведно поместить себя самого?
Аристипп: Я никак не могу поместить себя в разряд желающих быть начальниками, и мне кажется, весьма глупо было бы в то время, как великого труда стоит нам исправить свои собственные нужды, не довольствоваться этим и браться за дела других, предлагать другим заниматься их делами. У самих не достает времени на многое, очень нужное, а взяться за дела граждан и не исполнить того, что требуется обществом, это значит прямо подвергать себя взысканиям, даже наказанию. Не есть ли это дело великой глупости? Ибо и градские общества хотят, чтоб их начальники были для них тем же, чем для меня мой слуга. А я требую, чтоб мой слуга в довольстве приготовлял для меня все нужное, а сам не прикасался ничему из приготовленного. Так и городские общества хотят поступать с своими начальниками, т. е. чтоб они доставляли обществу как можно больше выгод, а сами не участвовали в них. И так я желающих иметь много занятий, и доставлять занятия и самим себе и другим, по надлежащем их образовании, определил бы в начальники, а себя самого помещаю в число тех, кои желают проводить жизнь со всеми удобствами и во всех удовольствиях.
Сократ: Угодно; рассмотрим и то, кто проводит жизнь более приятную, начальники, или подчиненные?
Аристипп: Согласен.
Сократ: И во первых, из известных нам народов в Азии властвуют Персы, а им подчинены Сирияне, Фригийцы и Лидяне; в Европе властвуют Скифы, а им подвластны Мэотийцы; в Ливии властвуют Карфагеняне, и Ливийцы подвластны им. По твоему мнению, которые из них живут лучше? И из Греков, в числе коих и ты, которые, думаешь, проводят жизнь более приятную, начальствующие, или подчиненные?
Аристипп: Я не хочу быть и в числе рабов; думаю, есть еще средняя дорога, по которой и я хочу идти, т. е. не быть ни начальником, ни рабом, но быть свободным, что преимущественно и способствует счастию.
Сократ: Если эта дорога нейдет ни чрез начальство, ни чрез рабство, следовательно и не чрез людей; что же скажет еще? А живя между людьми, можешь ли сказать, что ты не хочешь быть ни начальником, ни подчиненным, и что ты не хочешь почитать властей? Я думаю, ты видишь, как сильные поступают со слабыми, они поступают с ними как с рабами и заставляют их лить слезы и при людях, и особенно наедине. Или ты не знаешь, что сильные, когда слабые посеют хлеб и посадят деревья, сжинают посевы их и вырубают деревья, и всеми способами теснят слабых, особенно не расположенных угождать им, теснят до тех пор, пока таковыми средствами наконец заставят их лучше согласиться на все виды низкого рабства, чем тягаться с сильными? Разве не знаешь, что и в частной жизни смелые и сильные, обратив в свои рабы трусов и малосильных, извлекают из них свои выгоды?
Аристипп: Но я, чтоб не потерпеть этого, нигде не хочу быть гражданином; я хочу быть всемирным странником.
Сократ: Вот славная уловка! Правда, с того времени, как умерли Синис, Скирон и Прокруст, никто не обижает странников, и ныне царствующие в своих отечествах издают законы, чтоб никто не обижал их, и, кроме своих родственников, в друзьях своих приобретают себе новых помощников, ограждают города крепостями, запасают оружие для защиты против людей неприязненных, и сверх того заготовляют для себя внешних союзников; и не смотря на все это, странники не безопасны от оскорблений со стороны других.
А ты, не имея ничего такого и обязываясь проводить большую часть времени в дорогах, где обиды не редкость, в какой город ни придешь, будешь ниже всех граждан, будешь первым предметом для насмешек, потому именно, что ты иностранец, не думаешь ли ты избежать всех этих и подобных неприятностей? Или ты отваживается на это потому, что будто городские общества торжественно согласятся обещать тебе безопасность и в то время, когда будешь входить в город и когда будешь выходить из него? Или надеешься поступить к кому нибудь в услужение, и по своей неспособности, и неопытности, не будет служить с пользою для своего господина? Но кто согласится иметь в своем доме такого человека, который трудиться не хочет, а любит только попить, да поесть? Обратим еще внимание и на то, как господа обращаются с таковыми слугами. Не голодом ли укрощают их сладострастные желания? Чтоб не воровали, запирают от них все; чтоб не убежали, заковывают их в железа, а леность выбивают из них плетями. Или ты иначе поступаешь, если заметишь таковым кого нибудь из своих рабов?
Аристипп: И я наказываю такового всеми способами до тех пор, пока не станет служить, как следует. Но, любезный Сократ! обучающиеся скиптродержавию, которую должность, кажется, ты почитаешь высочайшим благом, если, по доброй воле будут терпеть голод, жажду, холод, будут проводить ночи без сна, терпеливо переносить все труды, чем же будут отличаться от тех, кои, по необходимости, подвергаются всем этим и подобным злостраданиям? Я не знаю, какое различие в том, когда одну и ту же кожу секут розгами с согласия, или без согласия ее хозяина, или когда вообще одно и тоже тело волею или неволею штурмуется всеми помянутыми бедствиями? Есть ли другое, кроме того, что добровольно подвергающийся таковым неприятностям вовсе безрассуден?
Сократ: Как же ты думаешь, Аристипп, что в этих случаях нет различия между теми, кто подвергается им по доброй воле, и кто по неволе? Ибо добровольно терпящий голод, когда только захочет, может тотчас и утолить его; добровольно терпящий жажду, когда только захочет, может тут же и напиться, и т. д. Напротив терпящий это по необходимости не может удовлетворить своим даже самым сильным желаниям. Сверх того добровольно терпящий что нибудь утешается будущими приятными надеждами, подобно охотникам, кои, не смотря на все трудности, следят зверя, надеясь поймать его. Но эти награды за таковые труды еще не большего стоит. А о тех, кои трудятся для того, чтоб приобрести добрых друзей, или победить неприятелей, или чтоб, сделавшись сильными и по душе и по телу, хорошо управлять своим хозяйством, делать добро своим друзьям и благотворить своему отечеству, как ты думаешь, не с удовольствием ли они грудятся, своевременно наслаждаясь радостями жизни, утешаясь сами собою и заслуживая похвалу и соревнование от других?
А изнеженность и минутные удовольствия не способствуют здоровью тела, как замечают учители гимнастики, и не обогащают душу достойными ее познаниями; напротив того усидчивые занятия помогают нам достигать честного и доброго, как говорят знаменитые мужи древности; напр. Гесиод:
Τὴν μὲν ψὰρ κακότητα καὶ ἰλαδόν ἐστιν ἑλασθαι
Ῥηϊδίως. Λἑιη μὲν ὁδὸς, μάλα δ᾿ ἐγγύθι ναίει.
Τῆς δ᾿ ἀρειῆς ἱδρῶτα θεοὶ προπάροιθεν ἔθηκαν
Ἀθάνατοι. Μακπὸς δὲ καὶ ὄρθιος ὄιμος ἐπ᾿ ἀὐτήν
Καὶ τρηχὺς τὸ πρῶτον. Ἐπὴν δ᾿ εἰς ἄκρος ἱκήαι,
Ῥηϊδίη δἰ ἔπειτα πέλει, χαλεπη περ ἐοῦσα.
Легко и кучами приходит к нам зло; дорога к нему гладкая; живет оно очень близко; а перед дверями добродетели бессмертные боги поставили пот и труды; путь к ней длинен; хотя и прямой, но шероховатый, особенно при начале; когда дойдешь до конца его, покажется легок, не смотря на все его трудности.
Эпихарм:
……………… τῶν πόνων
Πωλοῦσιν ἡμῖν πάντα τ᾿ ἀγαθὰ θεοί.
За труды боги тотчас дают нам все блага.
Он же в другом месте:
………………Ὢ πονηρέ συ,
Μή μοι τὰ μαλακὰ μώμεο, μὴ τὰ σκλῆρ ἔχης.
Глупый! Не испытав горького, не получишь и сладкого.
И мудрый Продик в известном сочинении о Геркулесе, помнится мне, так изображает добродетель:
Геркулес, перешед из детского возраста в юношеский (в коем возрасте молодые люди, действуя уже по своей воле, выказывают, по какому пути хотят идти в этой жизни, по пути ли добродетели, или порока) в этом возрасте удалившись в уединение, сел там и размышлял сам в себе, который путь избрать ему. В это время представилось ему, будто подходят к нему две женщины величественного вида, одна красивая, благолепная, благородная, тело ее от природы украшено непорочностью, взор стыдливостью, поступь скромностью, в белой одежде, а другая упитанная, толстая, мягкая, разнаряженная, набеленная, нарумяненная, подтянутая донельзя, глаза бесстыжие, сквозь прозрачную одежду виднеются ее прелести, сплошь заглядывалась на самую себя, замечала, смотрят ли на нее другие, почасту смотрела даже на свою тень.
Приближаясь к Геркулесу, первая шла ровно, а другая, желая опередить ее, подбежала к нему и начала говорить: Любезный Геркулес! я вижу, ты недоумевает, какой избрать тебе путь в этой жизни. Если полюбишь меня, я поведу тебя путем самым приятным и самым удобным; ты будешь вкушать все наслаждения и проведешь жизнь без всяких неприятностей; ты не будет иметь надобности заботиться ни о войнах, ни о других делах, а будет помышлять только о том, что бы к душе съесть и выпить, что может доставлять наслаждение и твоему слуху, и твоему обонянию, и твоему осязанию, с какими людьми беседуя можешь вкушать все радости, как можешь сладостно поспать и как достигать всего этого без малейших трудов.
Если будет недоумевать, откуда все это будет, не бойся; для того, чтоб достать это, не заставлю ни трудиться, ни бедствовать ни твое тело, ни твою душу; другие будут работать, а ты будет поедать труды их, и не жалей ничего, лишь бы только захотелось тебе приобрести что нибудь. Моим поклонникам даю власть пользоваться всем отовсюду.
Геркулес, выслушав это, спросил се: Любезная! как тебе имя? Друзья мои зовут меня счастием, а недоброделатели, из зависти, прозвали меня пороком, чувственностью.
Между тем подходит другая женщина и говорит: Геркулес! Зная твоих родителей и твои способности к наукам, вот и я к твоим услугам. Надеюсь, что ты, если пойдет по пути, который ведет ко мне, совершишь дела славные и честные и еще более прославишь меня; счастие, полученное тобою от меня, будет служить к большей моей чести.
Я не буду обольщать тебя предварительными похвалами чувственным удовольствиям; но, согласно советам богов, по правде объясню тебе самое дело. Ничего ни доброго, ни честного боги не дают людям без труда и старания, и если хочет, чтоб боги были милостивы к тебе, надобно чествовать их: если хочет, чтоб друзья любили тебя, ты должен делать им добро; если хочет заслужить честь от общества, должен доставлять ему выгоды; если хочет, чтоб вся Греция удивлялась твоим добродетелям, старайся делать добро всей Греции; если хочет, чтоб земля приносила тебе обильные плоды, тщательно возделывай ее; если хочет обогатиться от стад твоих, ухаживай за ними; если хочет возвыситься посредством войны, освободить друзей и победить неприятелей, изучи для итого военные науки у людей сведущих в них и собственным в них упражнением дознай, как прилагать их к делу; если хочет быть силен телом, заставь тело покоряться разуму и упражняй тело трудами и потовыми подвигами.
Чувственность, говорить Продик, перебив речь, еще сказала: Геркулес!. Видишь ли сколь трудный и длинный путь к радостям предлагает тебе эта госпожа? А я бы повела тебя к счастью путем гладким и кратчайшим?
Добродетель на это сказала: несчастное творение! Что у тебя доброго? О каких удовольствиях мечтаешь ты, нисколько не желая потрудиться для них? Ты не дожидаешься позыва к наслаждению удовольствиями, прежде чем явится желание, ты удовлетворяет ему; ешь, не чувствуя еще голода; пьешь, не имея жажды; чтоб сладко поесть, нанимаешь лучших поваров; чтоб насладиться питьями, покупает дорогие вина; среди лета бегаешь но лавкам, ищешь, где бы купить снегу; чтоб сладостно поспать, не только приготовляет мягкие постели, но и пышные кровати и ковры под постели и под ноги. И спать ложишься не от утомления трудами, а от нечего делать. К делам любострастным, прежде естественного побуждения к ним, всячески принуждает себя и для этого выдумываешь все способы; для удовлетворения этой страсти употребляет и женский и мужеский пол; так ты учишь своих друзей, ночью побуждая их ко всем видам распутства, и лучшую часть времени, — день заставляешь проводить во сне. Хотя ты называешь себя бессмертною, но богами отвержена и добрые люди ругают тебя, и, что всего приятнее, слышать похвалу себе самой, ты никогда но услышит ее, и что всего приятнее видеть, ты никогда не увидишь. Ибо ты никогда не увидишь у себя ни одного даже порядочного поступка. Кто же поверит одним словам твоим? Кто удовлетворит твоим требованиям? Кто здравомыслящий захочет быть с тобой в дружбе? Поклонники твои, молодые люди, преждевременно расслабевают телом, старики доходят до безумия:
беззаботно проводя молодость, щеголяют, а в старости постигают их труды и бедность; старики стыдятся прежних своих дел; в их возрасте уже тяжело, даже соединено с болезнями выполнение твоих желании; в молодости на перерыв друг пред другом переиспытывают все удовольствия, а на старость оставляют себе одну скуку.
А я живу с богами, живу с людьми добрыми; без меня ни у богов, ни у людей не совершается ни одно доброе дело. Меня чествуют больше всего и боги, и люди чествуют, как следует: Художникам я любимая помощница, для господ верный страж их домов, благосклонная заступница рабов, добрая помощница в мирных трудах, верная союзница в военных действиях, самая лучшая общительница друзей. Для друзей моих служат наслаждением неизысканные и пища и питье; они внушают их, пока чувствуют необходимую потребность. Сон для них приятнее, чем для не трудившихся; встают весело и для сна не забывают своих обязанностей. Молодые люди интересуются похвальными о себе отзывами старших; старшие, заслуженнейшие, восхищаются почестями, какие воздают им младшие; старшие с приятностью вспоминают о прежних своих делах, и чувствуют удовольствие, по надлежащему занимаясь исполнением настоящих обязанностей; чрез меня люди бывают приятны богам, милы друзьям и почтенны в глазах соотчичей. Когда придет назначенная судьбою кончина, они не предаются забвению и не остаются без должных почестей, но вечно цветут, прославляемые в памяти потомков. Геркулес сын добрых родителей! И ты, потрудившись таким образом, приобретешь самое лучшее счастие.
Так Продик излагает предложенное Геркулесу добродетелью наставление. Мысли эти у него изложены еще лучше, чем у меня. Аристипп! и тебе прилично подумать о ее уроках и упрочить их для будущего времени твоей жизни.
Однажды заметив, что старший сын его Лампрокл досадует на мать свою, сказал:
Сократ: Скажи мне, Лампрокл; ты знаешь тех людей, коих зовут неблагодарными?
Лампрокл: Знаю.
Сократ: Верно, замечал ты, как поступают эти люди?
Лампрокл: Замечал: Неблагодарными называют тех, кои, быв облагодетельствованы, не воздают за благодеяния должным образом, будучи сами в состоянии сделать это.
Сократ: Следовательно и по твоему мнению, надобно поместить их в число людей несправедливых?
Лампрокл: Конечно, и я этого мнения,
Сократ: Принимал ли ты когда нибудь в соображение, что обращать друзей в рабство дело не законное, а таким образом следует поступать со врагами: так не справедливо и быть неблагодарным в отношении к своим друзьям, тогда как это не хорошо даже в отношении ко врагам?
Лампрокл: И очень. Мне кажется, вообще несправедлив тот, кто, получив благодеяние от друга или недруга, не старается отблагодарить за это.
Сократ: А если это так; то не благодарность не есть ли явная несправедливость?
Лампрокл: Конечно так.
Сократ: По этому кто чем больше получает благодеяний и не воздает за них благодарностью, тот тем более несправедлив?
Лампрокл: Да.
Сократ: Кто же больше получает благодеяний, как не дети от родителей? Родители, сотворив их из ничего, дают им случай созерцать столько красот в мире и участвовать во всех тех благах, которые боги даруют людям; это, кажется, для нас дороже всего; по этому мы больше всего и боимся лишиться этих благ. И государства за самые величайшие злодеяния назначили в наказание смерть, так как уже не нашли другой ужаснейшей казни для обуздания злодеев.
Не думай, что законная чета рождает детей для удовлетворения чувственным пожеланиям, когда предметами, служащими к удовлетворению собственно любострастию, наполнены большие улицы и целые непотребные домы. При расположении иметь детей мы должны иметь в соображении то, от каких лиц могут родиться нам хорошие дети, и, законно женясь на избранных нами лицах, с ними и должны рождать детей. Муж питает свою жену и будущим своим детям заготовляет все нужное для их жизни, и при том в возможно большем количестве; а жена, приняв бремя, носит его, чувствует тягость, иногда подвергает жизнь свою опасности, с зарожденным делится пищею, которою сама питается, и, с великим трудом сносив бремя, с муками невыразимо тяжкими рождает зачатое; кормит и лелеет младенца, который ничем не может заплатить ей за это, который не знает, от кого он получил бытие, это величайшее благо, который даже не может показать знаками, что для него нужно; сама мать, догадываясь, что может быть полезно и приятно для дитяти, старается выполнять его желания; и таким образом питает его долгое время, и радушно беспокоясь о нем и днем и ночью, не знает, какую получит благодарность за все это.
Родители еще не довольствуются тем, чтоб только вскормить детей, но, заметив в них способность к наукам, обучают их всему полезному для жизни, сколько могут, сами дома, а узнав, что есть другие способнейшие учители, посылают детей к ним, не жалея никаких на это издержек; беспрестанно хлопочут о них и делают все, чтоб только дети их вышли лучшими людьми.
Лампрокл: Хотя бы мать моя сделала все это и еще многим большее; и тогда никто не вытерпел бы ее крутого нрава.
Сократ: Как ты думает? Труднее ли перенести лютость зверя, или крутой нрав матери?
Лампрокл: Я думаю, последнее труднее, особенно такой матери, как моя,
Сократ: Разве она когда нибудь кусала, или топтала тебя, и тем причинила тебе такое ужасное зло, какое часто случается терпеть от зверей?
Лампрокл: Клянусь Зевсом; она ругает меня такими словами, каких никто не захотел бы слышать во всю свою жизнь.
Сократ: А ты сколько надоедал ей, подумай; в детстве и криком и своими причудами мучил ее; сколько причинил ей печали твоею болезнью?
Лампрокл: Я никогда ни сказал, ни сделал ей ничего такого, от чего она могла бы вспыхнуть.
Сократ: Тяжелее ли тебе слушать ее ругачки, чем актерам разные колкости, кои они говорят друг другу в трагедиях? Я думаю, они переносят это равнодушно, потому что не думают, чтоб ругающий ругал своего товарища для того, чтоб причинить ему вред и угрожающий угрожал другому с тем, чтоб на самом деле выполнить свои угрозы? А ты, хорошо зная, что мать, когда говорит тебе что нибудь, говорит без худого умысла, а единственно потому, что желает тебе столько добра, сколько никому другому; и ты на нее досадуешь? Или думаешь, что мать желает тебе зла?
Лампрокл: Нет, не думаю этого.
Сократ: И так ту, которая хорошо расположена к тебе, которая, сколько есть сил, старается и хлопочет о тебе, когда ты бывает болен, старается, чтоб ты был здоров и не нуждался ни в чем потребном, сверх того дает богам за тебя обеты, совершает молитвы, ты называет жестокою? Из этого я заключаю, что если ты не можешь терпеть такой матери; и всякое добро будет несносно для тебя. Скажи еще мне: вообще нужно ли кому нибудь воздавать почтение? Или ты так настроил себя, что не хочет никому ни угождать, ни последовать, ни повиноваться ни градоначальнику, ни другим властям?
Лампрокл: Не скажу этого.
Сократ: По этому ты будет угождать и соседу, чтоб он иногда дал тебе огня, т. е. когда нужно будет, и находясь близко, помог тебе в каком нибудь случае, особенно при каком либо несчастье?
Лампрокл: Конечно.
Сократ: Что же? Или для тебя все равно иметь товарищем в дороге, или во время плавания по морю, или в другом случае друга, или недруга? Не должно ли дорожить благорасположенностью людей?
Лампрокл: Непременно.
Сократ: И так ты решается дорожить добрым к тебе расположением других, а мать, которая любит тебя больше всех, не хочешь уважать? Разве не знаешь, что государство не обращает особенного внимания на другие роды неблагодарности и не подвергает их суду; даже не воздающих благодарностью за благодеяния наказывает только презрением; но того, кто не почитает родителей, подвергает жестокому наказанию, даже не позволяет ему участвовать в народных выборах, не допускает к должностям, и приносимые им при общественном богослужении жертвы не угодны богам, потому что он не может ничего делать ни доброго, ни справедливого? Клянусь Зевсом! Государство при народных выборах в архонты не позволяет баллотироваться в эту должность тем, кто не украсил гробов умерших своих родителей. По этому ты, сын мой любезный, пока в здравом уме, моли богов, чтоб они простили тебе неуважение, оказанное тобою матери и не почли тебя неблагодарным и недостойным их милостей; а в отношении к другим людям веди себя так осторожно, чтоб они не заметили такового твоего поведения к родителям, не обесславили тебя и наконец не оставили тебя без друзей. Ибо другие, заметив, что ты неблагодарен в отношении к родителям, пожалуй, не поверят, что за оказываемое тебе благодеяние будет отплачивать хотя благодарностью.
Однажды заметив, что братья Хэрефон и Хэрекрат, знакомые и ему, не согласно живут между собою, при свидании с последним, спросил его:
Сократ: Хэрекрат! Скажи мне, и ты не из числа ли тех людей, которые думают, что богатства полезнее единственного брата, несмотря на то, что первые неодушевленны, а последний имеет разум; первые требуют хлопот, а последний сам может помогать другим, первых может быть очень много, а последний один? Удивительно и то, что мы иногда считаем братьев в тяжесть себе, когда не можем завладеть их имением, а сограждан не считаем себе в тягость за то, что не обладаем имениями всех их, здесь мы должны бы принимать в соображение то, что лучше жить вместе со многими и спокойно иметь довольство во всем, чем, с опасностью завладевши имениями всех, жить одиноко, чего к братьям не хотелось бы прилагать.
И состоятельные люди покупают рабов для того, чтоб иметь себе сотрудников, а друзей приобретают потому, что имеют нужду в помощниках, а между тем некоторые вовсе не заботятся о братьях, как будто из сограждан можно приобрести себе друзей, а из братьев нельзя сделать этого. Напротив родиться от одних и тех же родителей и быть воспитану вместе, это очень много способствует дружбе. Ибо и между зверями вскормленные одною и тою же матерью имеют между собою дружелюбное сочувствие. Сверх того и другие больше уважают тех, у кого есть братья, даже меньше нападают на них.
Хэрекрат: Сократ! Если не будет уважительных причин к раздорам, надобно терпеть брата и из мелочей не должно чуждаться его; ибо брат, как и ты говоришь, есть божие дарование, особенно если он таков, каковым должен быть; но если вовсе не будет в нем ничего братского, и если будет в нем вовсе противное братской любви; то должно ли будет терпеть ого?
Сократ: Хэрекрат! Ужели Хэрефон не может угождать и другим, как и тебе; или есть и такие, кому и он угождает?
Хэрекрат: Сократ! Потому–то мне и следует ненавидеть его, что он считает возможным угождать другим, а мне, где бы он ни был, везде и словом и делом больше всего старается вредить.
Сократ: Как конь неопытному всаднику, который вздумал бы ехать на нем, легко может причинить вред; так и брат может причинить вред своему брату, если сей последний не сумеет приспособляться к его характеру.
Хэрекрат: Ужели ж я не сумею обращаться с братом, умея оказывать к нему свое доброе расположение и словами и делами, ужели не сумею сделать этого, когда и он сам будет благорасположен ко мне и на словах и на деле? Но кто будет стараться оскорблять меня и словами и делом; тому и я не могу, даже не хочу делать добра ни на словах, ни на деле.
Сократ: Хэрекрат! Ты говоришь удивительные вещи. Если бы собака, которая умеет сторожить твоих овец и ласкаться к пастухам, злобно залаяла на тебя, увидев, что ты идешь к стаду; без сомнения ты, не сердясь, приласкал бы и успокоил бы ее; a брата, коего ты называешь великим благом, и который находится в должном к тебе отношении, умея, даже по твоему сознанию, хорошо обращаться и ласково говорить с другими, ты будто не найдешь уже никаких средств сделать самым добрым и благорасположенным к тебе?
Хэрекрат: Сократ! Что–то я сомневаюсь; я не имею такого уменья, чтоб сделать Хэрефона таким, каким он должен быть в отношении ко мне.
Сократ: А по моему мнению, для этого не нужно выдумывать ничего хитрого, ничего нового; теми способами, кои ты сам знаешь, я думаю, он убедится и будет уважать тебя.
Хэрекрат: Сделай милость, скажи мне наперед, какое знаю я для него приворотное средство, о коем будто бы я забыл?
Сократ: А ты скажи мне, как бы поступил ты, если бы какой нибудь твой знакомец стал звать тебя на дарственный пир?
Хэрекрат: Известно; наперед я сам позвал бы его на такой праздник,
Сократ: А как бы поступил ты, если бы, отправляясь в путешествие, захотел попросить кого нибудь из твоих друзей иметь хождение по твоим делам?
Хэрекрат: Без сомнения, я сам наперед постарался бы озаботиться его делами во время его отсутствия.
Сократ: Что сделал бы ты, если бы захотел, чтоб какой нибудь иностранец принял тебя хорошо, когда придешь в их город?
Хэрекрат: Конечно наперед я постарался бы радушно принять его у себя, когда пришел бы он в Афины. А если бы я пожелал, чтоб он помог мне в делах, по коим я приходил в их город, без сомнения я сам наперед постарался бы услужить ему и в этом отношении.
Сократ: Из этого видно, что ты, зная все эти издавна существующие между людьми приворотные зелья, доселе таил их. Или не хочешь первый начать мириться с братом потому, будто это будет для тебя низко. Мне кажется, особенную похвалу заслуживает тот, кто первый старается нанести вред врагам, а друзьям доставить пользу. И если бы я заметил, что Хэрефон будет склоннее тебя к таковому образу мыслей, я попытался бы убедить его, чтоб он предупредил тебя в возобновлении братской приязни; но теперь представилось мне, что ты лучше можешь начать и лучше можешь выполнить это.
Хэрекрат: Сократ! Ты говоришь нелепые вещи, вовсе неприличные тебе: мне младшему советуешь начать дело. Между людьми, кажется, бывает иначе, обыкновенно старшему предоставляется честь начинать и дела, и разговоры.
Сократ: Как? Не везде ли водится так, чтоб младший уступал дорогу встретившемуся с ним старшему, вставал перед ним, на пирах предоставлял ему почетное место и не противоречил в разговорах. Любезный! Не поленись, попытайся привести этого человека в сознание; конечно он послушает тебя. Разве ты не знаешь, как он честолюбив и благороден? Низких людей ничем лучше не привлечешь к себе, как деньгами; а честных и благородных людей легче всего привлечешь к себе дружелюбным и уступчивым с ними обращением.
Хэрекрат: Чтож? Если я сделаю это, и он нисколько не будет лучше?
Сократ: Чтож из этого? Естественно, докажет, что ты добрый человек и любишь брата, а он негодяй и не заслуживает твоих благодеяний; однако ж, кажется, это так не случится. По моему мнению, он узнав, что ты вызываешь его на таковый подвиг, постарается и на словах и на деле превзойти тебя добрым к тебе расположением. Ныне вы находитесь в таком же между собою отношении, как если бы руки, данные для того, чтоб помогали одна другой, пренебрегши этим назначением, стали препятствовать взаимным действиям; или если бы ноги, по усмотрению божию, сотворенные для взаимного вспомоществования, оставив это, стали препятствовать одна другой. Не великое ли было бы невежество и несчастье, предметы, созданные для нашей пользы, употреблять во вред? А братьев, кажется, Бог сотворил еще для больше взаимной пользы, чем руки, или ноги, или глаза, или ноздри, или уши, или почки, или другие двойничные принадлежности тела. Ибо и обе руки, если бы велели им вместе действовать более, нежели на сажень, не могут сделать этого, и обе ноги также не могут вместе переступать вдруг расстояния в сажень; глаза, кои, кажется, могут видеть очень далеко, не могут в одно и тоже время видеть даже очень близкие предметы и напереди и за спиной находящиеся, напротив того братья, если они дружны между собой, даже разделенные великими пространствами, в одно и то же время могут успешно действовать в пользу друг друга.
Однажды слышал я Сократово рассуждение о друзьях. Из этого рассуждения, кажется, легко можно научиться, как приобретать друзей и как обращаться с ними. Слыхал я от многих, говорил Сократ, что верный и добрый друг лучше всех сокровищ, и что очень многие заботятся о приобретении чего нибудь другого, а не друзей. И правда; многие любят приобретать домы, земли, крестьян, стада, домашнюю рухлядь и стараются сберегать свои имения, а друзей, это величайшее благо, многие не хотят ни приобретать, ни дорожить приобретенными.
Некоторые, когда друзья их и слуги сделаются больны, для слуг приглашают лекарей и всячески заботятся о их выздоровлении, а о больных друзьях и не подумают; когда умирают оба, о слуге ахают и видят в этом большой для себя ущерб, а в потере друга не видят никакого для себя убытка; ни одну часть из своего хозяйства не оставляют без попечения и без наблюдения, а о друзьях, имеющих нужду в их заботливости, и не подумают; многие ведут и знают верный счет своему имению, не смотря на то, что статьи их имения иногда очень многочисленны, а счету друзей, коих у них очень не много, не только не знают, но и спрашивающим об этом стараясь перечислить их, в ответах своих, одних и тех же лиц, в одно и тоже время помещают и в число друзей и в число людей даже незнакомых им. Так–то (они) заботятся о друзьях своих.
Но добрый друг, сравненный с каким угодно из предметов твоего имения, не должен ли быть предпочтен любому из них? Ибо какой конь, или какая пара волов столь полезны, сколько полезен добрый друг? Какой раб будет столько благорасположен и приближен к тебе? Или какая другая тварь из твоего имения будет столь полезна по всем отношениям? Ибо добрый друг принимает на себя все недостатки друга по его частным и общественным обязанностям. Нужно ли оказать кому благодеяние, он содействует ему своими способами; беспокоят ли его какие либо опасения, друг помогает ему, употребляя для этого свои издержки, или свои труды, помогает иногда убеждениями, иногда понуждениями, особенно же радует наслаждающихся благополучием, а угнетаемых бедствиями утешает. И что руки делают, что глаза видят впереди, уши чутко слышат, сколько ноги переходят, все это может заменить нам добрый друг. Часто то, чего сам кто нибудь или не сделал, или не мог увидеть, или не мог услышать, или не мог окончить, часто выполняет все это добрый друг вместо своего друга, Мы ухаживаем за деревьями, чтоб получить с них плоды, а о плодоноснейшем растении, о добром друге весьма многие очень мало и редко заботятся.
Некогда слышал я еще другой Сократов разговор, который, кажется, направлен был к тому, чтоб побудить слушателей его испытывать себя самих, чего они стоят в глазах друзей.
Заметив, что один из его учеников не заботится о друге, удрученном бедностью, в присутствии этого несчастного и многих других, спросил Антисфена.
Сократ: Антисфен! Назначена ли какая цена за друзей подобно как за рабов? Из рабов один стоит двух мнас, другой ни полумнаса, иной пяти мнас, а иной десяти. Говорят, Никий, сын Никирата, дал целый талант за раба и определил его в управители серебряных рудников. Рассмотрим, есть ли известная цена друзьям так как и рабам?
Антисфен: Верно, есть. Я желал бы лучше иметь у себя иного другом, чем два мнаса, за другого не дал бы и полумнаса, иного оценил бы в десять, а другого предпочел бы всем богатствам и всем доходам.
Сократ: Если это так; то справедливо поступит тот, кто испытает себя самого и оценит, чего он стоит для друзей своих, и постарается как можно тяжелее потянуть на весах их, чтоб друзья не бросили его, как ничтожную вещь. Ибо я часто слышу от одного, что друг оставил его, от другого, что друг променял его на мнас. Из всего этого заключаю, но так же ли, как продают дурных рабов тому, кто больше даст, можно продать и худого друга, когда можно будет взять за него больше, нежели чего он стоит? Но не вижу, чтоб продавали усердных рабов и оставляли верных друзей.
Желая преподать своим ученикам наставление, кого следует избирать в друзья, говорил
Сократ: Критовул! Скажи мне: если нам нужен будет верный друг, что мы должны иметь в соображении при избрании его? Не надобно ли первее всего дознать, избираемый в друзья воздерживается ли от объедения, пьянства, плотоугодия, сонливости и праздности? Ибо обладаемый этими пороками не может делать ничего даже нужного ни для себя самого, ни для друзей.
Критовул: Конечно так.
Сократ: И так, по твоему мнению, надобно удаляться от такого человека?
Критовул: Непременно.
Сократ: По чему же? Расточительный никогда не бывает доволен своим состоянием, нуждается в чужом, занимает у других и не может в свое время отдавать занятое; не могши занять, ненавидит того, кто не одолжает его. Как думаешь? Таковый и друг не будет ли в тягость?
Критовул: И очень.
Сократ: Следовательно и от этого надобно удаляться?
Критовул: Да, следует.
Сократ: А что скажет о том, кто захочет обогащаться, захочет иметь много денег, и кто для этого делается несговорчивым, охотно берет в займы, а отдавать не любит?
Критовул: Мне кажется, этот еще хуже первого.
Сократ: Как думаешь о том, кто, по страсти к обогащению, ничем не будет заниматься, как только чтоб получать прибыли, да барыши?
Критовул: И этого надобно удаляться; потому что он будет бесполезен тому, кто будет иметь с ним дело и будет нуждаться в его помощи.
Сократ: А как бы ты поступил с тем, кто склонен к мятежам и любит вооружать других против своих друзей?
Критовул: Без сомнения и этого надобно избегать.
Сократ: А кто не имеет этих пороков, но позволяет себе пользоваться благодеяниями других, а сам не заботится отплатить за них?
Критовул: Не годился бы и этот. Но, почтенный Сократ! Кого же изберешь в друзья себе?
Сократ: По моему мнению того, кто имеет противные свойства, того, кто воздерживается от чувственных удовольствий, свято хранит клятвы, кто обходителен, всячески старается не оставаться в долгу у своих благодетели и кто старается быть полезным для всех тех, кто обращается с ним.
Критовул: Но как мы можем узнать это, наперед не пожив с ним?
Сократ: Мы узнаем ваятелей не по словам их; и о том, о котором знаем, что он прежде делал хорошие статуи, заключаем, что и в следующее время он будет хорошо работать.
Критовул: По этому ты допускаешь, что тот, кто показал себя хорошим в отношении к прежним друзьям, будет таковым же и в отношении к будущим.
Сократ: Да. Ибо и тот ездок, который прежде хорошо управлял лошадьми, будет таковым же и после.
Критовул: Пусть так; а того, кто окажется достойным нашей дружбы, как мы объявим нашим другом?
Сократ: Сперва надобно вопросить богов, соизволяют ли они, чтоб он был нашим другом?
Критовул: Кто нравится нам и на избрание кого в друзья соизволят и боги; скажи, как уловить его (расположение)?
Сократ: Конечно не уловишь его как зайца по следам, не уловишь и обманом, как птиц, ни силою, как неприятеля. Трудно избрать кого нибудь в друзья против воли, и труднее еще удержать его; не будешь держать его на привязи как невольника; потому что так поступают со врагами, а не с друзьями.
Критовул: Как же привлекать к себе друзей?
Сократ: Есть, говорят, некоторые обаятельные песенки; напеванием их делают себе друзьями, кого только захотят; есть еще и приворотные зелья; употребляющие их заслуживают любовь у тех, у кого только пожелают.
Критовул: Где же мне научиться им?
Сократ: Ты, верно, слыхал те Гомеровы стихи, коими Сирены очаровывали Одиссея? Они так начинаются:
Δεῦρ ἄγε δὴ πολύαιν Ὀδυσσεῦ, μέγα κῦδος Ἀχαιῶν.
Приди сюда многохвальный Одиссей, редкая краса Ахэян!
Критовул: Почтенный Сократ! Сирены, напевая эти обаяния и другим людям, могли ли сделать, чтоб увлекшиеся их песнями не могли отойти от них!
Сократ: Нет; они пели это только тем, кто стремился к добродетели по честолюбивым видам.
Критовул: Ты почти говоришь то, что надобно хвалить каждого таким образом, чтоб он, услышав похвалы себе, не подумал, что это делается ему в насмешку. Напевающий таковые похвалы хуже врага и может отогнать от себя людей, если того, кто сам сознает, что он и мал, и безобразен, и хил, будет величать и красавцем, и великаном, и силачом. Не знаешь ли еще других каких нибудь обаяний?
Сократ: Нет; впрочем слышал я, что Перикл знал много их, и, напевая народу, привлек к себе любовь его.
Критовул: А каким способом Фемистокл заставил государство любить себя?
Сократ: Ей, ей, не обаяниями, а благодеяниями он привлек к себе граждан.
Критовул: Почтенный Сократ! Кажется мне, ты высказывает этим то, что если хотим приобрести доброго человека в друзья себе, наперед мы сами должны быть добрыми и на словах, и на деле.
Сократ: А ты думаешь, порочному можно приобрести в друзья доброго человека?
Критовул: Я видал, что дурные риторы были друзьями славных народных ораторов, и малоспособные к управлению войском были приятелями отличных полководцев.
Сократ: Но обратимся к предмету нашего рассуждения; знаешь ли кого нибудь, кто бы сам, не принося никому пользы, мог приобрести друзей противного свойства?
Критовул: Не знаю. Но если не возможно порочному человеку приобрести в друзья людей честных и добрых, покрайней мере скажи мне, честному и доброму человеку легко ли можно сделаться другом также честных и добрых людей?
Сократ: Догадываюсь, что беспокоит тебя. Ты видишь на опыте, что часто люди и честные и воздерживающиеся от низостей, вместо того, чтоб быть друзьями, ссорятся между собою и обращаются друг с другом хуже людей, ничего не стоящих.
Критовул: Да, это бывает не только между частными людьми, но даже те государства, кои в особенности должны бы действовать по правилам честности и как можно меньше допускать низостей, часто бывают в неприязненных между собою отношениях. Рассуждая об этом и сам с собою, я вовсе отчаиваюсь в приобретении друзой. Порочные не могут быть друзьями и промеж себя; ибо как могут быть между собою друзьями или неблагодарные, или ленивые, или любостяжательные, или вероломные, или невоздержные? Порочные, как мне кажется, и между собою чаще бывают врагами, чем друзьями. Но, как ты говоришь, порочные не могут дружиться даже с самыми добродушными; ибо каким образом они могут быть друзьями тех, кому ненавистны пороки? Если и добродетельные люди иногда спорят о первенстве в обществах, и из зависти ненавидят друг друга; то кто наконец будет друзьями, и между какими людьми будет и благонамеренность и верность?
Сократ: Но это бывает различно от различных причин. Люди даже по природе склонны к дружбе; ибо они нуждаются друг в друге, сжаливаются один над другим, своими спомоществованиями приносят пользу друг другу, и, сознавая это, не остаются неблагодарными один перед другим; они также по природе склонны и ко вражде; ибо признавая одни и те же вещи и полезными и приятными всякий для себя, сражаются из за них, и, разъединяясь в образе мыслей, делаются между собою врагами. А ссоры и гнев это уже дело вражды; любостяжанием выказывается уже неприязнь, а зависть последуется ненавистью.
Но дружба, минуя все это, соединяет между собою вполне и честных и добрых людей. Они, руководясь правилами одной добродетели, лучше желают без неприятностей приобретать посредственное состояние, чем чрез тяжбы и войны делаться обладателями великих сокровищ; чувствуя голод и жажду, они могут спокойно делиться между собою и пищей и питьем; чувствуя позыв к предметам любострастия, воздерживаются от них, чтоб не оскорбить, кого не следует; воздерживаясь от любостяжания, могут не только сами быть довольны законными достатками, но даже охотно довольствуют ими и друг друга; не согласия свои прекращают не только безобидно, но еще со взаимною пользою; всячески избегают гнева, чтоб во время гнева не сделать чего нибудь такого, в чем после нужно будет раскаиваться; всеми мерами изгоняют из среды себя зависть, предоставляя друзьям пользоваться своим имением как их собственным, и их имение считая за свое.
По этому не естественно ли, что честные и добрые люди не только без вреда другим могут пользоваться гражданскими чинами, но и с пользою друг для друга? Ибо те, кои желают в государстве пользоваться чинами и быть начальниками для того только, чтоб иметь случай наворовать казенных денег, попритеснить других и пожить в свое удовольствие, это обидчики, это люди порочные, кои не могут ни с кем иметь доброго согласия. Но если кто в государстве хочет быть чиновником или начальником для того, чтоб самому не терпеть обид и иметь возможность законно помогать друзьям, а не менее для того, чтоб распоряжениями в свое правление сделать что нибудь доброе для своего отечества, как же таковой не сумеет жить в согласии с подобными себе? Или находящийся с честными и добрыми людьми меньше принесет пользы для друзей, или не в состоянии будет делать добро обществу тот, кто имеет своими помощниками людей честных и добрых? Правда, в гимнастических подвигах, если бы позволено было сильнейшим соединенными силами нападать на слабейших; сильнейшие на всех подвигах оставались бы победителями и получали бы все награды; но там не позволено это; напротив того в гражданских делах, коими преимущественно должны заниматься люди честные и добрые, никто никому не запрещает действовать на пользу отечества соединенными силами. И имеющий у себя отлично добрых друзей как же не принесет пользы в занятии гражданскими делами, находя в друзьях и товарищей и помощников по делам, а не противодействователей?
Это видно и из того, что намеревающийся вести войну с кем нибудь будет иметь нужду в союзниках, и при том во многих, если нужно будет сражаться с неприятелями смелыми и храбрыми; изъявивших желание быть союзниками наперед надобно облагодетельствовать, чтоб тем охотнее помогали. И многим полезнее иметь союзников не многих, но самых лучших, чем многих, но плохих; ибо плохие требуют еще многим больше услуг, чем хорошие.
А ты, любезный Критовул, старайся наперед сделаться добрым, а, сделавшись таким, смело можешь искать себе в друзья людей честных и добрых. Может быть, и я помогу тебе в приискании таковых людей; потому что я и сам расположен ко взаимной любви. Ибо к тем людям, коих захотел бы я полюбить, стремлюсь всей душой, с тем, чтоб любя их, самому быть любиму; желая их от души, желаю быть и для них предметом вожделенным; стремясь к обращению с ними, желаю заслуживать тоже и от них. Вижу, что и тебе будет нужда в этом, когда пожелаешь свести дружбу с кем нибудь. Не скрывай от меня, с кем ты захочешь подружиться. Ибо и я, стараясь угождать угождающим мне, кажется, попривык ловить людей.
Критовул: Почтенный Сократ! Давно, давно уже желаю поучиться этому, особенно если эта наука поможет мне избирать в друзья добрых по душе и красивых телом.
Сократ: Любезный Критовул! По моей науке не следует насильно привлекать к себе красавцев. Я уверен, что люди избегают Сциллы потому, что она протягивает к ним руки, чтоб схватить их, а Сирен избегают потому, что они, не протягивая ни к кому рук, издали напевают всем свои волшебные песни, останавливают всех и слушающие очаровываются ими.
Критовул: Я ни на кого не наложу рук, только научи меня не укоризненным способом приобретать друзей.
Сократ: Не прикоснется и устами к устам?
Критовул: Не опасайся; и уста мои не прикоснутся ни к чьим устам; разве уже будет самый пригоженький.
Сократ: Ах, Критовул! Ты опять заговорил не то, что следует. Красавцы не ищут этого; напротив безобразные охотно соглашаются на такие дела, думая, что за ум будут почитать и их красавцами.
Критовул: Пусть, я буду целовать только красивеньких, но к добрым буду иметь еще большее расположение; только поскорее научи меня, как приобретать друзей.
Сократ: Любезный Критовул! Когда ты захочешь быть другом кому нибудь, позволишь ли мне наперед сказать ему, что ты особенно уважает его и хочет быть его другом?
Критовул: Очень согласен; я думаю, никто не будет ненавидеть того, кто хвалит его.
Сократ: А если я еще скажу, что ты, особенно уважая его, имеешь к нему уже и доброе расположение; подумаешь ли тогда, что я привожу тебя в ненависть у него?
Критовул: И во мне самом уже рождается доброе расположение к тем, о ком думаю, что они хорошо расположены ко мне.
Сократ: Так; ты позволяет мне сказать это о тебе тому, кого хочешь избрать себе в друзья. А если позволишь еще сказать о тебе, что ты и заботлив о друзьях, что ни в ком не находишь больше удовольствия, как в верных друзьях, что добрым делам твоих друзей ты также радуешься, как своим; что собственность твоих друзей также тебе дорога, как и твоя и за труд себе не почитаешь изобретать средства к улучшению их состояния, и что ты сознаешь добродетелью, достойною человека, побеждать друзей благодеяниями, а врагов противным; тогда, кажется, и я способен буду оказать тебе помощь в приобретении добрых друзей.
Критовул: Для чего ты спрашиваешь меня об этом, как будто не в твоей воле сказать о мне, что тебе угодно?
Сократ: Конечно не в моей, как я слыхал это и от Аспазии. Она говорила, что добрые свахи, справедливо рассказывая о состоянии главного предмета своих речей, напр. о состоянии жениха, удивительно как помогают людям составлять хорошие родственные связи, а свахи вруньи, ничего не говоря, кроме похвал, не приносят никакой пользы. Ибо обманутые ненавидят друг друга, да и самую сваху угощают тем же. Зная это, я думаю, и мне нельзя ничего говорить в твою похвалу кроме истины.
Критовул: Следовательно, почтеннейший Сократ! Ты тот друг мой, коего я ищу; ты–то мне и поможет приобрести друзей, если только буду иметь в себе то, что нужно для приобретения их; а если не будет во мне этого; то прошу не говорить в мою пользу никаких выдумок.
Сократ: Не думаешь ли ты, любезный Критовул, что я, несправедливо выхваляя тебя, принесу тебе больше пользы, чем убеждая тебя сделаться добрым человеком? Если это не совсем ясно для тебя, уразумей из следующего: если бы я, желая подружить тебя с хозяином какого нибудь корабля, стал ложно выхвалять тебя и сказал бы, что ты хороший кормчий; он, поверив мне, поручил бы тебе корабль, тогда как ты не умеешь править им; чего ты будет ожидать тут? Погубишь и себя самого и корабль. Или если бы я торжественно убедил государство вверить тебе правление, ложно называя тебя способным к делам военным и государственным, а не менее и к судопроизводству; что, думаешь, случилось бы от итого и с тобой и с тем государством? Или, если бы я посоветовал кому–нибудь из частных граждан, тоже ложно, чтоб поручили тебе дела свои, как человеку домовитому и старательному, тогда ты, показав свое невежество на опыте, не оказался ли бы и вредным и смешным человеком?
Но, любезный Критовул, кратчайший, безопаснейший и самый прямой путь к этому тот, чтоб, в чем хочешь казаться хорошим, в том и на самом деле быть таковым. Все известные между людьми добродетели, как ты и сам может заметить, могут быть усиливаемы и наукою и прилежанием. Любезный Критовул! Я думаю, таким образом и мы должны снискивать себе друзей; а если ты понимаешь это иначе, научи и меня.
Критовул: Почтенный Сократ! Мне стыдно было бы противоречить тебе; если бы я и решился на это, не мог бы я сказать ничего ни приличного, ни верного.
Затруднительные обстоятельства друзей, происходившие от какого нибудь недоумения, Сократ старался врачевать советами, а в случавшихся от бедности советовал по силам помогать друг другу. Скажу и об этом, что мне известно:
Однажды заметив, что Аристарх печалится о чем–то, сказал
Сократ: Аристарх! мне кажется, ты скучает о чем–то. Причину этого ты должен бы сообщить своим друзьям. Может быть, мы сколько нибудь облегчили бы печаль твою.
Аристарх: Ах, Сократ! Я в большом затруднении. Когда в городе произошел мятеж и многие бежали в Пирей, из оставшихся там сошлось ко мне столько сестер родных, двоюродных и племянниц, что в моем доме теперь одних благородных четырнадцать человек. Между тем мы не получаем ничего ни с земли; ибо неприятели занимают ее; ни с домов; ибо в городе стало очень мало народу; домашнюю рухлядь ни кто не покупает; занять денег не у кого; теперь, кажется, всякий скорее согласится поискать их на дороге, чем брать в займы. Почтенный Сократ! Бесчеловечно было бы презреть погибающих родственников; но, при таковых обстоятельствах, содержать их в таком количестве, не имею способов.
Сократ (услышав это): Какая тому причина, что Керамон, содержа многих, не только может доставлять нужное и себе и им, но получает еще много барышей и богатеет; а ты, имея на своем содержании многих родных, боишься, чтоб от недостатка в съестных припасах не умереть вам?
Аристарх: Причина та, что Керамон кормит своих рабов, а я благородных.
Сократ: Как ты думает, кто лучше, благородные ли, которые живут у тебя, или рабы Керамоновы?
Аристарх: Конечно благородные, которые живут у меня.
Сократ: Не стыдно ли тебе, что Керамон богатеет от людей очень низких, а ты, имея у себя людей многим лучших, чувствуешь недостатки в жизненных потребностях?
Аристарх: Он содержит художников, а я людей благородно воспитанных.
Сократ: Нельзя ли назвать художниками и тех, кто умеет делать что нибудь полезное?
Аристарх: Конечно.
Сократа: А мука вещь полезная?
Аристарха: И очень.
Сократа: А хлебы?
Аристарх: Не меньше.
Сократ: А платье мужское и женское, рубашки, плащи, епанчи?
Аристарх: Конечно, и это все полезные вещи.
Сократ: Живущие у тебя разве не умеют ничего делать из этих предметов?
Аристарх: Я думаю. все умеют.
Сократ: Или ты не знаешь, что Навсикид одним из этим ремесл, именно молотьем муки, не только содержит себя самого и домашних; но сверх того и много свиней и коров, и имеет еще столько остатков, что часто одолжает ими самое государство, что Корив доходами от хлебопечения содержит весь дом и живет в довольстве, что Колиттейский Димей живет шитьем плащей, что Менон получает содержание от приготовления рубашек и что большая часть Мегарян питаются от шитья епанчей?
Аристарх: Конечно так; у них куплены чужестранцы, коих они и заставляют работать, а у меня живут люди благородные, и к тому же родственники.
Сократ: Разве ты думаешь, что живущие у тебя, по тому что они люди благородные и родственники тебе, не должны ничего делать кроме того, чтоб только есть, да спать? Или ты видал, чтоб и другие благородные люди, живя таким же образом, жили лучше и счастливее тех из них, кои прилежно занимаются известными им и полезными для жизни работами? Или думаешь, что праздность и леность полезны людям для изучения чего нибудь нужного, для удержания в памяти выученного, полезны для здоровья, для доставления сил телу и для приобретения и сбережения полезных для жизни предметов, а деятельность и прилежание бесполезны? Ужели твои родственницы тому, что знают, учились как бесполезному для жизни, и будто ничего не могут сделать из знакомого им; или напротив того они могут и стараться об этом и получать пользу от своих работ? Люди, предающиеся бездействию, умнее ли тех, кои заботятся о полезном? Работающие для снискания жизненных потребностей правее ли будут тех, кои беспрестанно толкуя только об этих потребностях, предаются бездействию? Поэтому, как я думаю, ни ты не любишь их, ни они тебя; ты, потому что считает их бременем для себя, а они, потому, что видят, что ты все ахаешь от них. Можно опасаться, что из этого родится между вами ненависть, а прежняя любовь уменьшится. Если же понастоишь, чтоб они занялись работами, тогда и ты будешь любить их, видя, что они полезны тебе, и они полюбят тебя, замечая, что ты чувствует от них удовольствие; с большою приятностью вспоминая о прежних взаимных услугах, умножите чрез то взаимную приязнь и будете между собою дружелюбнее и благорасположеннее.
Если бы они вздумали сделать что нибудь постыдное, то лучше умереть им, чем делать это. Между тем, верно, они умеют работать прекрасные вещи, и самые приличные женскому полу. Ибо всякий, кто что умеет, работает и легко и скоро и красиво, и с большой охотою. Итак немедля поручи им заниматься тем, что может принести пользу и тебе и им; конечно они послушают тебя.
Аристарх: Подлинно, почтенный Сократ; ты даешь мне прекрасный совет; прежде я не решался одолжиться у кого нибудь деньгами, зная, что истратив их и не получив ничего ни откуда, не был бы в состоянии заплатить долг, а теперь, чтоб начать работы, решусь на это.
За тем Аристарх сделал заем, купил шерсти; женщины между работою завтракали; окончив работу, обедали, из мрачных сделались веселыми, вместо того, чтоб косо смотреть одной на другую, стали глядеть весело. Женщины стали любить Аристарха, как своего попечителя, а он стал любить их за полезные труды.
После Аристарх, пришел к Сократу, с удовольствием рассказывал это, и что его одного из домашних осуждают за то, что даром есть хлеб.
Сократ: А ты не рассказывал им басни о собаке? Говорят, что когда животные еще умели говорить, овца сказала своему хозяину: Ты чудно поступаешь, мы даем тебе и шерсть и ягнят, и сыр, а ты ничего не даешь нам кроме того, что получаем от матушки земли, между тем собаку, которая не доставляет тебе ничего подобного, кормишь хлебом, какой сам ешь. Собака, услышав это, отвечала: Точно так; но я сторожу вас, чтоб и люди не крали и волки не ели вас; вы, если бы я не сторожила, не могли бы и спокойно пастись по пажитям, опасаясь, чтоб не погибнуть. После этого, говорят, овцы согласились отдать предпочтение собаке. Аристарх! Скажи им, что ты, заменяя им собаку, служишь для них охранителем и попечителем, и что они, состоя под твоим покровительством, ни кем не будут обижены, и будут жить безопасно и спокойно заниматься своими работами.
Однажды чрез долгое время увидев старого друга, спросил
Сократ: Откуда ты явился, Евфир?
Евфир: Под исход войны возвратился я из дальней стороны, а теперь вот здесь. Заграничные мои имения отняли у меня, а в Аттике отец не оставил мне ничего; поэтому, теперь живя дома, я принужден снискивать себе пропитание трудами рук своих. Мне кажется, это лучше, чем просить чего нибудь у людей, особенно когда у меня нет ничего, подо что бы я мог сделать заем.
Сократ: Насколько, думаешь, времени станет тебе телесных сил твоих, чтоб вырабатывать нужное для содержания?
Евфир: Конечно не надолго.
Сократ: Когда ты будет стар, и тогда нужно будет тебе делать расходы, а зарабатывать платы ты не будешь в состоянии.
Евфир: Ты правду говоришь.
Сократ: По этому лучше тебе ныне же заняться таковыми делами, которые могли бы помогать тебе и в старости; напр. ты можешь пристать к какому нибудь богачу, который имеет нужду в помощнике, смотреть за его работами, вместе с ним собирать плоды с полей, сберегать его имение и за доставляемые ему выгоды чтоб и самому получать от него жалованье.
Евфир: Нет, Сократ! я не могу отдать себя в такое рабство.
Сократ: Но градоначальники и попечители об общественном благе за то, что они исполняют свои обязанности, не почитаются рабами; это доставляет им еще более благородства.
Евфир: Все так, почтенный Сократ! Однако ж мне не очень хочется быть ответственным перед кем нибудь.
Сократ: Любезный Евфир! Не очень легко найти такое занятие, за которое не стали бы хотя сколько нибудь обвинять нас. Ибо трудно сделать что нибудь так, чтоб нисколько не погрешить; даже сделавшему что нибудь без всякой ошибки трудно не попасть на какого нибудь судью кривотолка. Удивляюсь, если и в этих делах, которыми ты ныне занимается, ничто не подвергается пересудам. По этому надобно всячески стараться избегать людей, склонных к обвинению других и искать ценителей благонамеренных, и лучше предпринимать те дела, кои можешь удовлетворительно совершить, а коих не можешь, за те и не браться; что будешь делать, надобно стараться сделать как можно лучше; поэтому надобно делать со всем усердием. Таким образом ты никогда не останется виноватым, и удивительно как облегчишь свои недостатки; будешь жить совершенно покойно, безопасно н в довольстве даже в самой старости.
Критон: Почтенный Сократ! Трудно жить в Афинах человеку, желающему заниматься только своими делами. Вот теперь некоторые господа тянут меня в суд не потому, что будто я обидел их, а думают, что я скорее соглашусь дать им денег, чем заводить с ними тяжебные дела.
Сократ: Любезный Критон! Скажи мне, не для того ли ты кормишь собак, чтоб они отгоняли волков от овец?
Критон: Конечно для того, и мне полезнее кормить их, чем не кормить.
Сократ: По этому не стал ли бы ты кормить и того человека, который согласился бы и имел бы силу отбить тебя от людей, намеревающихся нанести тебе обиду?
Критон: С удовольствием бы, только чтоб не думать мне, что и он пойдет против меня же.
Сократ: Как это? Разве ты не знаешь, что многим приятнее кому нибудь попользоваться чем либо от такого человека, как ты, за услуги, а не за какие нибудь низости? Будь уверен, что здесь есть и такие люди, кои за большую честь себе сочтут быть твоим другом.
Из числа таковых они выискали Архедима, человека способнейшего и на слова и на дела, между тем недостаточного. Он не склонен был приобретать выгоды всякими способами, был правдив; только говаривал, что легче всего взять взятку с Сикофантов. Критон, собирая или с полей хлеб, или оливковое масло, или вино, или шерсть, или что нибудь другое из предметов, полезных для жизни, уделял из этого частицу и Архедиму; когда приносил жертвы, приглашал и его на пир, и во всех подобных случаях не забывал его. Архедим, почитая дом Критонов приютом для себя, еще более стал уважать его. И вскоре в одном из лиц, ложно клеветавших на Критона, открывает множество преступлений, находит людей неприязненных ему, призывает его в народное судилище, в коем надлежало ему судиться, и вследствие суда или быть наказану, или заплатить пеню. Призванный в суд, зная за собою много грешков, предпринимал все, чтоб только отделаться от Архедима, По Архедим не отстал от него, пока он не оставил Критона в покое и не заплатил ему судебных убытков. Когда Архедим кончил этот и подобные ему другие процессы, тогда подобно тому, как пастух, имея у себя хорошую собаку, позволяет и другим пастухам, по их просьбе, становить стада близ него, чтоб и им пользоваться услугами его собаки; и многие Критоновы друзья стали просить Критона, чтоб он позволил и им пользоваться услугами своего охранителя Архедима. — Таким образом Архедим охотно услуживал Критону, и за ним не один Критон наслаждался покоем, но и друзья его. А когда кто нибудь из недоброжелателей Архедима упрекал его, что он, получая оброки с Критона, служит ему льстецом, тогда Архедим отвечал: стыдно ли облагодетельствованному добрыми людьми отплачивать за это добром, сделать их себе друзьями и отстать от дурных людей; или стараясь обижать честных и добрых людей, сделать их врагами себе, и, содействуя злодеям, дружиться с ними и менять людей честных на бесчестных? С этого времени Архедим стал другом Критона и в почтении у прочих друзей его.
Помню, что Сократ с другом своим Диодором имел следующий разговор:
Сократ: Любезный Диодор! Скажи мне, если кто нибудь из твоих слуг убежит; старается ли найти его?
Диодор: Даже других прошу об этом, обещая доставившему вознаграждение.
Сократ: А если кто из твоей прислуги заболеет; не заботишься ли о нем, не приглашаешь ли лекаря, чтоб больной не умер?
Диодор: И очень.
Сократ: А если друг твой, который, конечно, для тебя многим дороже раба, будет в опасности потерять себя собственно от бедности; поставишь ли себе в обязанность позаботиться о нем, так чтоб во всем обеспечить его? Верно, ты знаешь Гермогена? Он за стыд поставил бы себе, получив от тебя вспомоществование во время нужды, не отплатить тебе тем же. И иметь вольнонаемного слугу, человека благонамеренного, постоянного, умеющего исполнять приказания, и не только способного к этому, но могущего доставлять и выгоды, предусматривать все и предупреждать тебя своими представлениями, иметь такого одного человека многим лучше, чем толпу рабов. Хорошие домохозяева говорят: надобно делать закупы, когда дорогое можно купить за дешевую цену. При настоящих обстоятельствах можно за дешево приобрести и хороших друзей.
Диодор: Ты прекрасно говоришь; посоветуй Гермогену прийти ко мне.
Сократа: Нет; я не могу сделать этого. И для тебя было бы нехорошо звать его к себе и наперед не сходить к нему; это и ему также было бы бесполезно, как и тебе.
Убедясь этим Диодор пошел к Гермогену, и подарив ему не большое количество денег, приобрел в нем себе друга, который и на словах и на деле только и заботился о том, что могло доставлять Диодору пользы и радости.
Теперь я намерен объяснить, как Сократ был полезен для тех, кои стремились к общественным должностям, и как возбуждал в своих слушателях расположенность к этому.
Однажды услышав, что Дионисодор, пришед в Афины, объявил о себе, что он намерен давать уроки о том, как управлять войском, одному из своих учеников, о коем знал, что ему хочется достигнуть этой чести в государстве, сказал:
Сократ: Молодой человек! Желающему быть в государстве полководцем стыдно было бы не поучиться этому, когда есть к тому случай. Такового человека государство законно подвергнуло бы большему наказанию, чем того, кто, не учась искусству ваяния, взялся бы сделать статую. Ибо когда государство во время военных опасностей вверяет себя полководцу, тогда без сомнения он, исправно действуя по своей должности, сделает много добра, а действуя ошибочно, причинит государству бедствия. По этому не следует ли подвергнуть наказанию того, кто хочет быть полководцем, не учась этой науке собственно по нерадению?
Этими словами Сократ убедил молодого человека идти поучиться у Дионисодора. Когда он возвратился от своего учителя,
Сократ (подшучивая над ним) сказал: Друзья мои! Как вы думаете? Гомер называет Агамемнона цареподобным; этого же молодого человека, научившегося быть полководцем, не должно ли уже назвать цареподобнейшим? Ибо узнавший правила, как играть на цитре, называется цитристом и тогда, когда еще не играет на цитре; и выучившийся врачебному искусству называется лекарем и тогда, когда еще не лечит: таким образом и этот молодой человек с этого времени уже г. полководец, хотя еще и никем не выбран в эту должность. Но кто не знает своего дела, тот еще и не полководец, и не лекарь, хотя бы избран был в эти и подобные должности даже целым светом.
А может быть, продолжал Сократ, кому нибудь и из нас случится под твоею командою быть или полковником, или ротным, и также должны будем знать в особенности военные науки; для этого скажи нам любезный, с чего он начал учить тебя?
Молодой человек: С того же, чем и кончил. Он учил меня тактике и окончил тактикой, и больше ничему.
Сократ: Но эго еще самая малая часть стратегии. Ибо полководец должен уметь заготовить все, нужное для войны, своевременно доставлять войску провиант; он должен быть изобретателен, даже хитр при составлении плана войны, неутомимо деятелен, усидчив, терпелив, предусмотрителен, снисходителен и суров, прост и скрытен, осторожен и похож на вора, он любит дарить и грабить, должен быть щедр и скуп, должен уметь обезопасить себя и нападать на других, словом, желающий быть хорошим полководцем должен иметь еще и другие добрые качества и природные и приобретаемые чрез науку.
Конечно и тактика дело хорошее. Войско, расположенное по правилам тактики, многим отличается от войска, беспорядочно расположенного. И камни, и кирпич, и дерево и черепица, набросанные в беспорядке, еще не составляют ничего хорошего; а когда они упорядочатся и положены будут, внизу и сверху негниющие материалы и от воды не расплывающиеся, в фундамент камни, на крышу черепица, а в средину кирпичи и дерево, как это делается при строении домов; тогда выйдет дом, стоящий большой цены.
Молодой человек: Почтенный Сократ! Это прекрасное подобие! Ибо и во время войны спереди и сзади надобно ставить самых храбрых воинов, а в средине слабых, чтоб передовые тащили за собой слабых, а задние погоняли их.
Сократ: Хорошо, если он научил тебя отличать храбрых воинов от трусов; а если не научил, то какая тебе польза от его уроков? Подобным образом не было бы тебе никакой пользы от того, если бы он приказал тебе сначала и под конец класть чистое серебро, в средину фальшивое, а между тем наперед не научил бы отличать чистое серебро от подложного.
Молодой человек: Нет; поучил меня этому; а мы сами должны отличать храбрых от трусов.
Сократ: Не угодно ли рассмотреть это, чтоб и нам не ошибаться?
Молодой человек: Очень приятно.
Сократ: Если бы случилось нам грабить чью нибудь казну; то, по законам вашей тактики, не должны ли мы наперед поставить самых жадных к деньгам?
Молодой человек: Конечно так.
Сократ: А когда мы будем подвергаться опасности, не надобно ли вперед выставлять самых честолюбивых? Ибо они для получения честей охотно решаются на все опасности; потому что они не любят оставаться в неизвестности, везде хотят выказывать себя, и по этому легко набрать их. Или он учил тебя только тактике, или и тому, где и каким образом располагать войска?
Молодой человек: Вовсе не учил.
Сократа: Есть очень много случаев, в коих нельзя одинаково располагать и управлять войсками.
Молодой человек: Право, он не объяснял мне этого.
Сократ: Ступай же к нему снова, и спроси его, о чем нужно. Если он знает это, и если есть у него совесть, то, взявши с тебя деньги, стыдно ему будет отпустить тебя невежею.
Однажды случайно встретившись с выбранным в полководцы, спросил
Сократ: За что, ты думаешь, Гомер назвал Агамемнона пастырем народов? Не за то ли, что как пастух должен заботиться о том, чтоб овцы были целы и чтоб было у них все нужное, так и полководец должен заботиться о том, чтобы воины его были целы, имели все нужное и достигли того, для чего ополчаются? А ополчаются для того, чтоб, победив неприятелей, самим наслаждаться большим счастием,
И Для чего он так воспевает Агамемнона?
Ἀμφότερον, βασιλέυς τ᾿ ἀγαθὸς, κρατερός τ῾ αἰχμητής;
Он то и другое, и добрый государь, и мощный воитель.
Следовательно всякий может назваться и воителем и притом могущественным тогда, когда не только сам один будет отважно подвизаться против неприятелей, но будет побуждать к этому и все войско. Он же может назваться и добрым государем, когда не только удачно располагает обстоятельствами своей жизни, но когда и своим подданным доставляет счастие? Государь бывает не для того, чтоб особенно заботиться только о себе самом, но и о том, чтоб и у подданных его шли дела успешно. Все ведут войны для того, чтоб после наслаждаться лучшею жизнью; и полководцев избирают для того, чтоб они вели к этой цели тех, кто избрал их в эту должность и для сего употребляли все, зависящие от них, меры. И это очень похвальное дело для полководца, а все противное этому низко.
Таким образом рассуждая о том, какие должны быть главные свойства хорошего вождя, оставляя как бы все прочее в стороне, первою его обязанностью считает, делать счастливыми тех, кем управляет.
Помню, однажды Сократ с выбранным в начальники конницы разговаривал таким образом:
Сократ: Молодой человек! Скажи мне, для чего ты пожелал быть начальником конницы? Конечно не для того, чтоб ездить тебе впереди конницы. Для этого есть конные застрельщики; они ездят впереди всех.
Молодой человек: Ты говоришь правду.
Сократ: Верно, и не для того, чтоб все глядели на тебя; все глядят только на сумасшедших.
Молодой человек: И это правда.
Сократ: Но, может быть, для того, что надеешься образовать для государства лучшую конницу, с тем, чтоб, в случаи надобности в всадниках, предводительствовать ими и тем доставить пользу своему отечеству?
Молодой человек: И очень.
Сократ: Вот это прекрасно, если только можешь выполнить свое намерение. Власть, предоставляемая тебе, простирается и на лошадей и на всадников.
Молодой человек: Да.
Сократ: Пожалуйста, скажи нам прежде всего: каким образом думаешь ты сделать лошадей самыми лучшими.
Молодой человек: Я думаю, это не моя должность; каждый сам должен заботиться о своем деле.
Сократ: А если всадники представят тебе лошадей разных свойств, одни разбитых ногами и голяшками, или малосильных, другие столь тощих, что не в состоянии будут держаться за другими, иные столь диких, что не можно удержать, а иные еще таких, кои так бьют ногами, что никак нельзя поставить их в строй; то какая будет тебе польза от таковой конницы? Или как ты, командуя этою конницею, может сделать для государства что нибудь доброе?
Молодой человек: Сократ! Ты прекрасно говоришь; по возможности постараюсь позаботиться и о лошадях.
Сократ: Что же? Не должен ли ты постараться и о том, чтоб всадники были люди очень хорошие?
Молодой человек: Непременно.
Сократ: По этому ты прежде всего приучишь их, как можно скорее садиться на лошадь.
Молодой человек: Да; ибо опытный в этом, упав с лошади, может скорее оправиться.
Сократ: Если будет нужно сразиться с неприятелем, прикажешь ли вводить неприятеля в манеж, где обыкновенно вы учите лошадей, или постарается открыть свои действия в тех местах, где неприятель бывает?
Молодой человек: Я предпочел бы последнее.
Сократ: Чтож? Ты конечно всячески постараешься, как можно больше, сбить неприятелей с лошадей?
Молодой человек: Очень бы хорошо и это.
Сократ: Обдумал ли ты, как разгорячать умы всадников и возбудить в них свирепость против неприятелей, что конечно придаст им больше отважности?
Молодой человек: Хотя доселе не водилось у нас этого, впрочем попытаюсь исполнить твой совет.
Сократ: Верно, ты озаботился уже тем, чтоб всадники повиновались тебе? Ибо без этого совершенно бесполезны и лошади, и храбрые и сильные всадники.
Молодой человек: Ты справедливо говоришь. Но почтенный Сократ! какими мерами больше всего можно побудить к этому всадников?
Сократ: Ты, верно, знаешь, что во всяком деле люди весьма охотно повинуются тем, коих считают самыми лучшими. Так: больные больше всего слушают того врача, о коем знают, что он лечит лучше всех; плавающие по морю всего охотнее вверяют себя тому, кто весьма искусен в управлении кораблем, а в земледелии слушают того, кто с отличным уменьем и успехом ухаживает за землею.
Молодой человек: Действительно так.
Сократ: По этому и в конной службе все охотно будут повиноваться тому, о ком узнают, что он сам лучше всех знает это дело.
Молодой человек: Но, почтенный Сократ, убедятся ли они к повиновению мне тем, когда увидят, что я искуснее их?
Сократ: Убедятся, особенно если сверх этого внушишь им, что от повиновения тебе зависит их и слава и спасение.
Молодой человек: Как же могу внушить это?
Сократ: Многим легче, чем доказать им, что зло лучше и полезнее добра.
Молодой человек: Из твоих слов я понимаю, что начальник конницы, сверх прочих обязанностей, должен иметь и дар слова?
Сократ: А ты думал, конницею можно управлять молча? Или ты не сообразил сам с собою, что все приобретаемые нами, по существующим законам, лучшие познания, согласно коим мы должны располагать и нашу жизнь, приобретаются при помощи слова; если кто нибудь вздумает изучать какую нибудь науку, должен изучать ее также при помощи слова; самые лучшие учители для преподавания своих уроков употребляют слово, и приобретшие основательные познания прекрасно и разговаривают? Или ты не замечал, что когда из жителей нашего города составляется хор, напр. отправляемый в Делос, другой из другого места, равный ему не является, так как в другом городу таких отлично способных для этого мужей, подобных нашим, не наберет?
Молодой человек: Правду говоришь.
Сократ: А Афиняне превосходят всех прочих не столько отличными голосами, своею массивностью и силою тела, сколько стремлением к славе, которое и побуждает их к делам славным и досточтивым.
Молодой человек: И это правда.
Сократ: Надеешься ли, что и наша конница, если позаботишься о ней по надлежащему, многим превзойдет прочих убранством оружия и коней, отличною выправкой и готовностью, в битве с неприятелем, подвергаться всем опасностям, если впрочем действующие лицо будут иметь в виду, что они удостоятся похвал и наград за свои подвиги?
Молодой человек: Это возможно.
Сократ: И так не медли этим; постарайся склонить всадников к тому, от чего может быть польза и тебе и чрез тебя прочим гражданам.
Молодой человек: Ей, ей же, постараюсь.
Однажды увидев Никомахида, возвращавшегося с баллотировки, спросил
Сократ: Кто выбраны в полководцы?
Никомахид: Почтенный Сократ! Каковы же Афиняне? Не выбрали меня, не смотря на то, что я трусь с рядового, был уже ротным и полковым командиром и столько получил ран от неприятелей (раздеваясь показывает рубцы от ран), а выбрали Антисфена, который не служил и в пехоте; считаясь по коннице, ничем не отличил себя и не знает ничего; только умеет копить деньги.
Сократ: Последнее нехудо, если будет иметь обязанность доставлять войску провиант.
Никомахид: И купцы умеют собирать деньги; но, при этой способности, еще помогут быть полководцами.
Сократ: Но н Антисфен жаждет побед: это необходимое свойство полководца. Не знаешь ли, что он, сколько раз был начальником хора, всякий раз получал награды?
Никомахид: Точно; но не все равно, управлять хором и управлять войском.
Сократ: Правда; сам Антисфен не умеет ни петь, ни управлять хорами, но сумел найти в помощники себе таких людей, которые знали это дело лучше всех.
Никомахид: Так, и управляя войском, он найдет хороших себе помощников; одни будут располагать войсками, a другие будут биться за него.
Сократ: По этому, если он и для военных дел, как и прежде для управления хорами, найдет и выберет людей способнейших, без сомнения он явится победоносным полководцем, и, вероятно, он согласится пожертвовать большим состоянием для стяжания на войне победы совокупными силами целого государства, чем для приобретения одним своим племенем первенства в поставлении хоров.
Никомахид: Сократ! По твоим словам один и тот же человек может успешно управлять и хорами и войском?
Сократ: Я говорю это в том смысле, что всякий, начальствующий над какою либо частью, имея нужные для своего дела познания, и будучи в состоянии приводить в исполнение свои намерения, может быть хорошим начальником и хора, и дома, и государства и войска.
Никомахид: Сократ! Я никогда не думал слышать от тебя, что хорошие домохозяева могут быть и хорошими полководцами.
Сократ: Пожалуй, рассмотрим обязанности каждого из них, чтоб видеть, одинаковы ли они, или чем различаются между собою.
Никомахид: Согласен.
Сократ: Верно, и того и другого первая обязанность, управлять подчиненными так, чтоб они повиновались и были совершенно преданы тем, кто распоряжается ими.
Никомахид: И очень.
Сократ: Что же? не должны ли они приказывать всякому заниматься своим делом?
Никомахид: И это их обязанность.
Сократ: И тому и другому также прилично наказывать злых, а добрых награждать?
Никомахид: И очень прилично.
Сократ: Не будет ли для обоих прекрасною обязанностью, сделать своих подчиненных благорасположенными к себе.
Никомахид: Конечно.
Сократ: Полезно ли будет для каждого из них снискать себе друзей и помощников, или нет?
Никомахид: Очень полезно.
Сократ: Не прилично ли каждому из них беречь свое имение?
Никомахид: Весьма прилично.
Сократ: По этому и тот и другой из них должны быть внимательны к себе и трудолюбивы к исполнении своих обязанностей?
Никомахид: Правда; все это одинаково относится к тому и другому; но сражаться, это уже не одинаково касается их.
Сократ: Да, ведь, у того и другого могут быть враги?
Никомахид: И очень.
Сократ: Следовательно не нужно ли обоим им стараться превзойти своих врагов?
Никомахид: Непременно. Но это пока в сторону. А если в самом деле нужно будет сражаться, к чему тут знания домохозяина?
Сократ: Тут–то и великая польза от этих познаний. Ибо хороший домохозяин, зная, что ничто столько не полезно и не выгодно, как сражающемуся побеждать неприятелей, и что ни что столько не бесполезно и не вредно как быть побежденным, будет ревностно изыскивать и приготовлять все, споспешествующее победе и тщательно предусматривать и предотвращать то, что может быть причиною неудачи в войне; и заметив, что сделанные приготовления могут даровать победу, бьется со всей энергией; а заметив недостатки в приготовлениях, побоится даже задеть неприятеля.
И так, Никомахид! Не презирай и мужей домовитых. Ибо попечение о частных делах отличается от занятий общественными делами только количеством, а в прочих отношениях они, очень сходны между собою; главнейшее же то, что без людей ни в чем не обойдешься; и частные дела производятся людьми и общественные также людьми. И занимающиеся общественными делами употребляют для сего также и других людей, равно как и занимающиеся делами частными; умеющие пользоваться их услугами успешно производят и дела общественные и частные, а не умеющие делают все невпопад.
Некогда встретившись с Периклом, сыном знаменитого Перикла, сказал
Сократ: Перикл! Теперь ты у нас полководцем; надеюсь, при тебе государство будет и лучше и славнее в отношении к военным делам, будет одерживать верх над врагами.
Перикл: Сократ! И я желал бы того, что ты предвещаешь; но каким образом это может случиться, не могу знать.
Сократ: Пожалуй, поговорим об этом, и узнаем, как это возможно.
Перикл: Весьма приятно.
Сократ: Ты знает, что Афиняне числом не меньше Виотян?
Перикл: Знаю.
Сократ: Как ты думает, где больше честных и добрых личностей, в Виотии, или в Афинах?
Перикл: Кажется, довольно их и в том а другом месте.
Сократ: А которые из них благорасположеннее между собою?
Перикл: Я думаю Афиняне, ибо многие из Виотян, теснимые Фивянами из выгод, не хорошо расположены к ним; а в Афинах не видно ничего подобного.
Сократ: Но Виотяне честолюбивее всех и более всех расположены к дружеству; каковые свойства из честей и за отечество часто располагают подвергаться опасностям.
Перикл: Но в этом отношении и Афиняне не ударят себя лицом в грязь.
Сократ: Отличные дела предков и значительнее и многочисленнее у кого, как не у Афинян? Многие из них, гордясь этим, всячески стараются отличаться добродетелями и храбростью.
Перикл: Сократ! Ты все говоришь правду; но знаешь, что с того времени, как под предводительством Толмиды погибли тысяча человек в Левадии и случилось несчастье с Иппократом при Делие, с этого времени Афиняне уропили себя в мнении Виотян; умы Фивян стали быть направлены против Афинян, так, что уже Виотяне, кои прежде без помощи Лакедэмонян и прочих обитателей Пелопонниса своею личностью не смели вооружаться против Афинян, ныне одни сами собою грозят вторгнуться в Аттику; а Афиняне прежде, когда Виотяне, были одни, опустошали Виотию, а ныне боятся, чтоб уже Виотяне не опустошили Аттики.
Сократ: Да, таковы настоящие обстоятельства; но, кажется мне, наше отечество в теперешнее время становится благорасположеннее к своему доброму начальнику. Ибо самонадеянность рождает нерадение, обленение и непокорность, а страх делает более внимательными, более послушными и более верными исполнителями добрых порядков. Возьми в доказательство этого матросов. Они когда ничего не опасаются, вовсе не заботятся о соблюдении дисциплины; а когда или предвидят бурю, или завидят неприятеля, не только строго выполняют все приказания, но все затихают и ждут сигналов, как хороводы.
Перикл: Но если бы они на это время сделались внимательными; я благовременным почел бы поговорить о том, каким бы образом убедить их воспроизвести в себе и доблести, и славу, и счастие предков.
Сократ: Если мы захотим, чтоб они возвратили себе имения, коими владеют другие, преимущественно должны расположить к этому Виотян, особенно объяснить им, что эти имения их отцов и принадлежат собственно им. А поелику мы желаем, чтоб они храбростью своею постарались достигнуть первенства; то для сего надобно объяснить им, что это свойство издревле принадлежало Афинянам; и они, позаботившись об этом, явятся могущественное всех. Но как это внушить им? Я думаю, этого можно будет достигнуть, если припомним им, что предки их были древнее всех, и, повинуясь властям, сделались самыми сильными.
Перикл: Кажется, ты говорит о суде богов, которого право предоставлено было потомкам Кекропса за их добродетели?
Сократ: Да, о нем; и о рождении и воспитании Ерехтфея, равно и о войне, в его время производившейся с жителями всего ближайшего материка, о войне во времена Ираклидов с жителями Пелопонниса и вообще о всех войнах, производившихся во времена Фезея, в коих Афиняне отличились и стали выше своих современников. Если угодно, присовокупи к этому и то, что после совершили незадолго прежде нас жившие их потомки, которые частию собственными силами сражались с народами, господствовавшими во всей Азии и Европе до самой Македонии, и, приобретши великую значимость и богатства от своих предков, совершили знаменитые дела, а частью и при содействии Пелопоннесян оказали необыкновенные опыты своей храбрости и на суше и на море, и в этом отношении превзошли всех своих современников.
Перикл: Да, это известно о них.
Сократ: По этому, когда случились многие переселения в Греции, Афиняне остались на своих местах, и спорившие о своих правах разбирать это предоставляли Афинянам; слабые, притесняемые сильными, прибегали под их защиту.
Перикл: Сократ! Я удивляюсь, каким образом наше отечество могло дойти до очень худого положения.
Сократа: За другими и я думаю, что государства, разновременно отличавшиеся доблестями граждан, достигши чрезвычайного могущества, впадают в обленение и делаются слабее своих соперников; таким образом и Афиняне, в свое время, превысясь над прочими народами, после впали в обленение и от этого сделались хуже и слабее других.
Перикл: Как же теперь поступит им, чтоб восстановить в себе доблести предков?
Сократ: Я думаю, это не сокрыто ни от кого. Если они, узнав постановления предков, будут действовать и распоряжаться не глупее их, то, без сомнения, будут и не хуже их; если же не в состоянии будут сделать этого, по крайней мере, подражая первенствующим в настоящее время народам, и распоряжаясь и действуя одинаково с ними, будут не хуже современников, а если побольше постараются, то будут еще лучше их.
Перикл: По этому до такового совершенства еще далеко нашему отечеству. Ибо возможно ли, чтоб Афиняне нынешнего времени, подобно Лакедэмонянам, стали чествовать старших летами, когда со времен отцов своих привыкли презирать людей почтеннейших; или возможно ли, чтоб они постоянными упражнениями постарались укреплять свое тело, когда не только пренебрегают здоровым телосложением, но даже смеются над заботящимися об этом? Когда будут повиноваться начальникам те, кои хвастают тем, что иногда подшучивают и над начальниками; или когда будут жить в согласии те, кои вместо того, чтоб содействовать взаимным пользам, обижают друг друга, завидуют своим собратам больше, чем сторонним, те, которые больше всего и в частных и в общественных собраниях вздорят между собою, почасту заводят между собою тяжбы и таким образом действования надеются более приобрести себе выгод, чем от взаимного вспомоществования, те, которые общественные должности считая как бы принадлежащими чужому государству, ссорятся за них, торгуются на них, и на таковые вещи достает у них сил? От всего этого рождаются в государстве все неслыханные пошлости, большое невежество в делопроизводстве, всеобщее развращение, между гражданами взаимная вражда и ненависть. Имея в виду эте обстоятельства, я постоянно и крайне опасаюсь, чтоб не постигли наше отечество еще большие, тягчайшие несчастья.
Сократ: Перикл! Не смей думать, чтоб Афиняне страдали столь неизлечимою болезнью. Или ты не видишь, как хорошо устроены у них морские силы, и как точно выполняют они приказания председательствующих на гимнастических подвигах и как исправно услуживают начальникам хоров?
Перикл: То и удивительно, что тогда как они охотно повинуются этим председателям, их тяжело вооруженные пехотинцы и всадники, которые, кажется, и должны бы отличаться от прочих граждан храбростью и честностью, непослушливее всех.
Сократ: Судилище на Ареопаге состоит не из дознанных ли в добрых качествах людей?
Перикл: Конечно.
Сократ: Знаешь ли еще других, которые разбирали бы тяжбы и поступали бы во всем лучше, законнее, честнее и справедливее их?
Перикл: Я не порочу их.
Сократ: По этому ненадобно отчаиваться и думать, будто Афиняне уже неисправимы.
Перикл: В военном деле, где особенно должно отличаться скромностью, строгою дисциплиною и послушанием, теперь ни на что не обращают внимания.
Сократ: Может быть, теперь в войсках начальники люди малоопытные. Разве ты не знаешь, что у цитаристов, при хорах, при оркестре, при борцах и на панкратионе могут быть начальниками люди только самые опытные в этих искусствах, и должны объяснять руководимым ими, от кого они сами приобрели те познания, а у нас теперь большая часть полководцев самоучки? Не думаю, чтоб ты был из числа их; о тебе даже могу сказать, когда именно ты начал учиться управлять войсками и когда занимался искусством борьбы; я даже думаю, что многие сведения, касающиеся должности военачальника, полученные тобою от отца, ты еще удержал в памяти, а многие сам приобрел, откуда только мог научиться чему нибудь полезному для стратегии. Ты и ныне постоянно заботится о том, чтоб не укрылось от тебя ничего, что нужно для стратегии, и замечая за собой, чего ты не знает, приискиваешь людей сведущих в этом и не щадив ни подарков, нн особенных знаков любви твоей для того, чтоб научиться от них тому, что тебе неизвестно и чтоб иметь в них хороших себе сотрудников.
Перикл: Сократ! Вижу, что ты говоришь это, не потому, что предполагаешь, будто я занимаюсь обязанностью полководца, а желая внушить мне, что будущий полководец должен предварительно озаботиться изучением своих обязанностей.
Сократ: И это правда, Перикл! Ты конечно знаешь, что на границах нашей страны лежат высокие горы, простирающиеся до Виотии, чрез эти горы дорога в нашу страну тесная и утесистая, а средина нашего отечества окружена горами неприступными.
Перикл: Да, знаю.
Сократ: Что же? Конечно ты слышал и то, что Мизяне и Писидийцы, во владениях Персидского царя занимая неприступные места и содержа легковооруженные войска, делают набеги на соседственные области, причиняют им великий вред, а сами живут покойно.
Перикл: И это слышал.
Сократ: Нельзя ли думать, что и Афиняне, из молодых людей составив легковооруженные войска и заняв лежащие на границах горы, могут вредить неприятелям, а для своих сограждан будут служить великою защитою?
Перикл: Конечно, это было бы полезно.
Сократ: И так, любезный Перикл! если это нравится тебе, приступи к делу. Все, что ты выполнишь из моих советов, составит для тебя славу, а для отечества счастие. Если же чего нибудь не будешь в состоянии выполнить, это еще не послужит ко вреду государства и не обесславит тебя.
Главкона, сына Аристонова, (когда он, не имея еще двадцати лет от роду, отваживался говорить речи в народных собраниях для того, чтоб сделаться главою государства) никто ни из родных, ни из друзей не мог отучить от этого, несмотря на то, что уже не раз стаскивали его и с кафедры и подвергали осмеянию, один Сократ, будучи хорошо расположен к нему, по любви к Хармиду, сыну Главконову и к Платону, мог отвадить от этой привычки. Однажды случайно встретившись с ним, чтоб только вовлечь его в разговор с собой, остановил следующими словами
Сократ: Главкон! Ты хочешь быть у нас главою государства?
Главкон: Да, Сократ!
Сократ: Подлинно, этого нет ни чего славнее в свете. Ибо если достигнешь этого звания, и сам будешь иметь возможность получить все, чего тебе хочется; в состоянии будешь доставлять выгоды и друзьям твоим, возвысишь род отца своего, расширишь пределы отечества, сделаешься славным сперва в Афинах, потом во всей Греции, а, может быть, подобно Фемистоклу, и в чужих землях, и где бы ты ни явился, везде будут смотреть на тебя с удивлением.
Эти слова возгордили Главкона; он с удовольствием остановился и стал разговаривать с Сократом.
Сократ продолжал: Если угодно тебе удостоиться таковых почестей; то и ты должен быть чем нибудь полезен для своего отечества.
Главкон: Конечно.
Сократ: Умоляю тебя богами, не скрой, а скажи нам, чем начнешь благодетельствовать отечеству?
А поелику Главков замолчал и соображал сам в себе, с чего бы начать это, то продолжал
Сократ: Если ты захочет возвысить дом твоего друга, то без сомнения, для этого постараешься сделать его богаче; таким образом не постараешься ли доставить и своему отечеству больших средств к его обогащению?
Главкон: Непременно.
Сократ: По этому наше отечество будет богаче, когда умножатся его доходы?
Главкон: Естественно.
Сократ: Скажи, пожалуй, из каких источников ныне доходы у нашего государства и сколько их? Верно, ты рассуждал об этом, чтоб недостаточные из них пополнить, а те источники доходов, кои ныне остаются без внимания, опять привести в действо.
Главкон: Нет; я еще не соображал этого.
Сократ: Если это было для тебя еще делом посторонним, по крайней мере объясни нам, какие расходы у государства; верно, ты намерен прекратить излишние.
Главкон: Ей, ей! не было времени подумать и об этом.
Сократ: И так рассуждение о том, как сделать государство богаче, пока в сторону. Ибо в самом деле как можно рассуждать об этом тому, кто не знает ни доходов, ни расходов государства?
Главкон: Это правда; но государство можно обогатить и из добыч неприятельских?
Сократ: И очень, если только мы победим неприятелей, а если они победят нас, то лишимся и своего.
Главкон: Правду говоришь.
Сократ: По этому намеревающийся с кем нибудь воевать, наперед должен знать и силы своего государства и силы неприятеля, чтоб в том случае, когда наше отечество окажется сильнее, мог посоветовать начинать войну, а если неприятельские силы будут больше, должен посоветовать обществу, осторожно вести себя в этом случае.
Главкон: Справедливо.
Сократ: И так первее всего объясни нам, сколько войск в нашем отечестве сухопутных и морских, и сколько у неприятеля.
Главкон: Не могу наизусть сказать тебе и этого.
Сократ: Но может быть у тебя есть записки об этом. Прочитай; я с удовольствием послушаю.
Главкон: У меня нет никаких записок.
Сократ: По этому и рассуждение о войне пока в сторону; может быть, по многосложности этого предмета, ты недавно изволив быть главою государства, еще не успел обстоятельно обозреть его. Но я за верное полагаю, что ты покрайней мере рассуждал сам с собой о охранении нашей страны, и знаешь, сколько в ней гарнизонов, сколько ненужных и сколько в них способных еще к службе воинов и сколько неспособных, верно соображал и то, которые гарнизоны усилить, и которые, как ненужные, упразднить.
Главкон: Я упразднил бы все; потому что они не стерегут нас, их самих надобно беречься; они же сами окрадывают наши поля.
Сократ: Но уничтожив гарнизоны, как думает, не дадим ли воли уже всякому желающему производить у нас грабежи? — Дознавал ли ты сам на месте, что говоришь о гарнизонах; как знаешь, что гарнизоны слабо содержат караулы?
Главкон: Я догадываюсь об этом.
Сократ: И так и об этом предмете поговорим тогда, когда в состоянии будет рассуждать о нем не по догадкам, а на основании верных сведений.
Главкон: Действительно; может быть это будет лучше.
Сократ: Знаю, что ты еще не ходил и в серебреные рудники, чтоб узнать и сказать, почему ныне оттуда доходов меньше прежнего?
Главкон: Да; я еще не ходил туда.
Сократ: Говорят, что это место тяжело для здоровья; по этому когда бы нужно было тебе говорить с кем нибудь об этом, ты можешь представить в свое извинение тамошний нездоровый воздух.
Главкон: Ты подшучиваешь надо мной.
Сократ: Но уж действительно знаю, что ты всегда внимательно соображал, на сколько времени достаточно будет хлеба с полей наших для продовольствия государства и сколько потребуется его на год, чтоб не оставаться тебе в неизвестности, когда у граждан не будет хлеба, но чтоб, зная это, ты своими советами мог оказать пособие своему отечеству и обезопасить его в этом отношении.
Главкон: Претрудное дело ты предлагаешь, особенно если о всем этом приведется хлопотать мне самому,
Сократ: Но ты не можешь хорошо устроить и свой дом, если не будешь знать всего, что нужно для этого и если не постараешься удовлетворить всем его потребностям. Но если государство будет состоять больше, чем из десяти тысяч домов и трудно будет в одно и тоже время заботиться о стольких домах; то как же ты наперед не попытался привести в цветущее состояние одного дядина дома? А ему это необходимо бы нужно. Если ты сможет сделать это, то в состоянии будешь сделать и большее. А будучи не в состоянии оказать пособия одному, как сможет сделать это для многих? Если кто не в состоянии будет нести одного таланта, то не очевидно ли, что он уже никак не должен решаться на большее?
Главкон: И поправил бы дом моего дядюшки, если бы он наперед поклонился мне.
Сократ: Ты, не могши убедить к этому одного своего дяди, разве считаешь возможным, чтоб все Афиняне и вместе с твоим дядюшкой стали кланяться тебе?
Смотри, Главкон! поостерегись; стремясь к высоким честям не ударь себя лицом в грязь. Или ты не знаешь, как опасно и говорить и делать то, чего сам не смыслишь? Посмотри на других, кои также говорят и делают то, чего сами не знают. Как ты думаешь, что они заслужат за это, похвалу, или упреки, будут ли удивляться им, или наградят их всеобщим презрением? Должен ты теперь же подумать и о тех, кои смыслят то, что говорят и делают; думаю, ты заметишь, что те, кои во всех действиях слывут хорошими, даже заслуживают удивление, принадлежат к числу опытнейших, а те, кои в худом мнении и в презрении у других, принадлежат к числу великих невеж. И так, если и ты желаешь быть знаменитостью в своем отечестве и хочешь заслуживать удивление, наперед постарайся, как можно лучше, узнать обязанности будущего своего звания. И если ты с отличными сведениями начнешь заниматься государственными делами, то неудивительно, что легко достигнешь и желаемой тобою должности.
Сократ, замечая, что Хармид, сын Главконов, человек с большими достоинствами и с отличными способностями, не как особы, занимавшиеся тогда государственными делами, не хочет даже сказать об этом и слова народу и уклоняется от дел государственных, сказал: скажи мне, Хармид! Если бы кто, чувствуя себя способным заслужить победный венец на играх и чрез это прославить себя и свое отечество во всей Греции, не захотел подвизаться на них, каким бы ты почел этого человека?
Хармид: Конечно, неженкой и трусом.
Сократ: А если бы кто, занимаясь государственными делами в состоянии был привести свое отечество в цветущее положение и за это удостоиться особенных почестей, поленился сделать это, таковой человек не заслужит ли по справедливости название труса?
Хармид: Может быть. Но для чего ты спрашиваешь меня об этом?
Сократ: Для того, что, ты, будучи в состоянии заниматься государственными делами, не хочешь взяться за них и поучаствовать в том, к чему обязываешься по званию гражданина.
Хармид: Но из какого обстоятельства заметил ты во мне такие способности, и на основании чего так думаешь обо мне?
Сократ: Из тех собраний, в коих ты бываешь между государственными мужами; ибо я знаю, что ты, когда члены тех собраний спрашивают тебя о чем нибудь, подаешь им полезные советы и справедливо замечаешь их ошибки.
Хармид: Но не все равно, рассуждать в частных собраниях и доказывать что нибудь перед народом.
Сократ: Так; но кто напр. умеет правильно считать, тот также правильно сосчитает и при народе, как правильно считал и наедине сам с собою; отлично играющий на цитре в своем кабинете, с таким же искусством выполнит это и в публичном собрании.
Хармид: Разве ты не знаешь, что врожденные человеку стыдливость и боязливость в общественных собраниях действуют больше, чем в домашних беседах?
Сократ: Начав учить тебя, я заметил, что ты беседуешь без застенчивости с умнейшими мужами, без робости с людьми сильными; а теперь стыдишься говорить перед сущими невежами, перед людьми ничтожными. Или ты должен стыдиться валяльщиков, сапожников, плотников, кузнецов, пахарей, купцов, кулаков, шляющихся по рынкам и хлопочущих о том, чтоб купить что нибудь подешевле, а продать подороже. Ибо из таковых людей и состоят те собрания. Какая, думаешь, будет разность между твоим образом действования и между действованием мощного атлета, который боится идиотов? Ты между первенствующими в государстве (хотя некоторые из них еще не высоко думают о тебе) свободно рассуждаешь и несравненно лучше тех, кои всячески стараются хотя несколько слов сказать с гражданами, а между людьми, никогда не занимавшимися государственными делами и не смеющими думать о тебе невыгодно, ты не хочешь говорить, боясь быть осмеянным?
Хармид: Что же? Или не знаешь, что присутствующие в собрании часто осмеивают и тех, кто говорит правду?
Сократ: Это делают и другие. По этому я и удивляюсь, что для тебя легко бывало побеждать своим словом людей сильных, а с людьми ничтожными как будто уже и не можешь справиться. Любезнейший! Узнавай себя самого, и не ошибайся, в чем ошибаются весьма многие. Многие, с удовольствием пересуживая дела чужие, не любят рассматривать своих действий. Не забудь этого; но больше всего внимай самому себе; постарайся о делах государственных, особенно если можешь поулучшить их. Ибо если они будут в хорошем положении; то не только прочие граждане, но и твои друзья и ты сам сколько получите от этого пользы!
Когда Аристипп в отместку хотел обличить Сократа, этот, желая извлечь и из сего пользу для своих учеников, отвечал ему просто, не как те, кои боятся, чтоб слова их не были извращены в каком нибудь отношении, но с тою целию, чтоб ученики его, совершенно убедившись в них, постарались заниматься исполнением своих обязанностей.
Аристипп: Знаешь ли что нибудь такое, что может назваться истинно добрым?
Если бы Сократ назвал что нибудь таковым, напр. или пищу, или питье, или деньги, или здоровье, или телесную силу, или отважность, Аристипп указал бы ему, что и это иногда бывает злом. Но Сократ, зная, что в том случае, когда какие нибудь неприятности беспокоюсь нас, мы ищем средств против них, в предупреждение возражений со стороны Аристиппа, объяснил, что тогда лучше всего делать.
Сократ: Ты верно спрашиваешь: что может быть хорошим в лихорадке?
Аристипп: Нет.
Сократ: Или: что может быть хорошим при гноетечении из глаз?
Аристипп: Нет.
Сократ: Или: что может быть хорошим во время голода?
Аристипп: И не об этом.
Сократ: Или ты спрашиваешь меня: есть ли что нибудь хорошее такое, что ни для чего нехорошо? — И не знаю, и не нуждаюсь знать этого.
Аристипп: Знаешь ли, что такое прекрасное (приличное)?
Сократ: Этого много видов.
Аристипп: И все они между собою сходны?
Сократ: Бывает; но некоторые виды бывают и очень не сходны между собою.
Аристипп: Как же может быть прекрасным то, что не похоже на прекрасное?
Сократ: Так и бывает. С человеком, умеющим отлично (прекрасно) бегать, не сходен другой человек, умеющий отлично бороться; щит прекрасен, когда с ним можно безопасно нападать на неприятеля, но он вовсе не похож на прекрасный дротик, который сильно и быстро несется в воздухе.
Аристипп: Твой ответ нисколько не отличается от того, который ты дал на мой вопрос: знаешь ли что нибудь истинно доброе, или хорошее?
Сократ: А ты, верно, думаешь, что иное дело доброе или хорошее, и иное прекрасное (приличное)? Разве ты не знаешь, что все прекрасное и хорошее может принадлежать одним и тем же предметам? Напр. невозможно, чтоб первейший предмет — добродетель в одном случае была и хороша и прекрасна, а в другом случае не такова. — Так и люди в одном и том же отношении к одним и тем же предметам могут быть и хороши и прекрасны, и тела человеческие по отношению к одним и тем же предметам кажутся и хорошими и прекрасными; и наконец все, чем люди занимаются и с чем обращаются, в отношении к одним и тем же лицам в одинаковых случаях и при надлежащем приспособлении к пользам человеческим, бывает и хорошо и прекрасно.
Аристипп: По этому и кошель золотаря вещь прекрасная?
Сократ: И очень; и золотой щит будет скверен, если будет сделан дурно и не будет пригоден к употреблению, а кошель золотаря будет вещь прекрасная, если будет хорошо приспособлен к своей цели.
Аристипп: Следовательно, по твоим словам, и прекрасное и отвратительное одно и тоже?
Сократ: Да; даже добро бывает злом и прекрасное отвратительным. Ибо часто то, что хорошо во время голода, бывает злом в лихорадке, и хорошее средство против лихорадки бывает нехорошо для голодного. Часто быстро бегущий к цели кажется нам прекрасным, он же в борьбе является дурным; а иной в борьбе прекрасно действует, а в беганье дурен, даже отвратителен. По этому все хорошо и прекрасно, когда оно таково для того, для чего назначено, и это хорошее и прекрасное делается дурным и отвратительным, когда не годится для своих целей.
Сократ, говоря, что одни и те же домы могут быть и красивы и вместе полезны, учил и тому, как надобно строить домы. Он так рассуждал: Намеревающийся построить себе по всем отношениям хороший дом, не должен ли иметь в соображении, чтоб дом его был совершенно приспособлен к потребностям помещений и чтоб был самый полезный, Далее, для нас приятно будет иметь дом для лета прохладный, а для зимы теплый. А для этого в комнатах, обращенных на полдень, солнце зимою должно светить в спальни, диванные и столовые так, чтоб оно летом, ходя над нашими головами и поверх кровель, давало нам тень. И если этот распорядок понравится, тогда комнаты на полдень должны быть выше, чтоб и зимнее солнце не выходило из окон, а которые комнаты на север, должны быть ниже, чтоб холодные ветры не касались их. Словом, и самым приятным и удобным для помещений и вместе прекрасным можно будет назвать тот дом, в коем во всякое время года можем с удовольствием и жить, и располагать и сохранять все совершенно безопасно. Но картины и пестрые краски в жилых хорошо отделанных комнатах почти не доставляют никакого удовольствия.
Для храмом же и жертвенников Сократ почитал самыми приличными места совершенно открытые и не поддорожные. Ибо приятно богам, когда издали видящие храм, и оттуда могут молиться им; также приятно и то, когда не будут приближаться к ним все без разбору, и самые нечистые.
Сократ, быв спрошен, храбрость приобретается ли наукою, или бывает прирождена, отвечал: как в природе одно тело сильнее другого в перенесении трудов; так по природе же и одна душа терпеливее другой переносит несчастья. Ибо я знаю, что воспитываемые по одним и тем же законам и под влиянием одних и тех же обычаев, чрезвычайно различаются между собою в отношении к отважности. И я думаю, что и храбрость во всякой природе развивается и наукою и упражнением. Ибо известно, что Скифы и Фракияне, вооруженные только щитами и копьями не смеют сражаться с Лакедэмонянами; также известно и то, что и Лакедэмоняне не решались нападать на Фракиян с одними пращами и дротиками, а на Скифов с одними луками. Подобным образом люди и во всех прочих отношениях и по природе различны между собою, и наукою и прилежанием приобретают очень многое, что также различает их. Из этого видно, что все люди и очень счастливых способностей от природы и очень тупые наукою и прилежанием должны приобретать то, в чем хотят прославиться.
Сократ не отделял мудрости от доброго поведения, и мудрым и благонравным называл того, кто, узнавши правила честности и добродетели, следовал им, и, замечая свойства пороков, остерегался их. Быв спрошен: можно ли назвать мудрыми и воздержными тех, кто знает, что должно делать, а делает противное, отвечал: лучше всего назвать их глупыми и не воздержными. Ибо, по моему мнению, все избирающие для себя из всех вещей самые полезные, справедливо поступают. По этому тех, кто не поступает так справедливо, не почитаю людьми умными и доброго поведения.
Он говорил, что справедливость и прочие виды добродетели не иное что как мудрость; ибо справедливость и все действия, согласные с правилами добродетели, и честны и хороши; сознающие их не избирают вместо них ничего другого, а не сознающие этих правил не могут исполнять их, и пытаясь выполнить, впадают в погрешности: таким образом и мудрые совершают дела честные и добрые, а не руководствующиеся правилами мудрости не могут делать этого, и, пытаясь сделать что нибудь честное и доброе, погрешают. И так если справедливость и все честное и хорошее совершается добродетелью; то справедливость и все прочие виды добродетели составляют также мудрость.
По словам Сократа мудрости противополагается безумие; впрочем под безумием он не разумел обыкновенного незнания, но и не знать самого себя и не знать того, в чем, по самомнительности, ложно почитаем себя самих вполне сведущими, и это, по мнению его, очень близко в безумию. Он говорил, что простой народ не почитает безумными тех кои ошибаются в чем нибудь таком, чего не знает большая часть людей, а называет безумными тех, кои не знают и того, что знает простой народ. А еще безумным или сумасшедшим называем того, кто воображает себе, что он столь высок, что, не нагнувшись, не может пройти в городские ворота, или, что он столь силен, что может поднять и понести на себе целые домы, или может сделать то, что, по сознанию всех, считается не возможным. А тех, которые еще не много ошибаются, по мнению простонародья, не следует считать безумными, и как сильное плотское похотение называем любострастием, так и большие глупости можно называть безумием.
Рассматривая зависть в ее сущности, называл ее печаль, которая рождается в нас не тогда, когда видим друзей в нещастии, а врагов в счастии, но тогда, когда мучимся счастием друзей. Некоторые удивлялись тому, как можно мучиться счастием того, кого мы любим; по этому случаю он припомнил, что многие так расположены к иным, что когда эти иные и дурно делают и терпят неудачи, по видимому не презирают их, даже помогают умножаться их бедам, а когда счастие оборотится к ним лицом, опять скучают. Для разумного человека это вовсе нейдет, а для безмозглых голов это любимая вещь.
Рассуждая о праздности, между прочим он не мог не замечать, что большая часть людей все чем нибудь занимаются. Ибо играющие в кости (по нашему, в карты) и самые смехотворы, — шуты и паяцы, и они не без дела, впрочем все люди такового рода на самом деле расположены к праздности; потому что им можно было заниматься чем нибудь и лучшим. Но от лучшего идти к худшему это не надоест никакому и дураку. И если кто, имея у себя нужные дела, так поступает, тот дурно поступает.
Царями и начальниками Сократ называл не только тех, кто имеет внешние знаки власти, или кто выбран кем нибудь по жребию, или хитростью пролез в должность начальника, но преимущественно тех, кои при внешних достоинствах, смыслят быть достойными начальниками. Когда соглашались с ним в том, что обязанность начальника повелевать, что и как надобно делать, а обязанность подчиненного повиноваться повелениям, он продолжал так: на корабле, кто опытен в мореплавании, начальствует над всеми, и все находящиеся на корабле повинуются ему; владельцы полей повинуются опытным в земледелии, больные искусным врачам; упражняющие тело учителям гимнастики и все прочие, у кого есть о чем либо забота, должны стараться узнать все, что для них нужно. Кто не надеется на свои познания, тот должен повиноваться имеющим таковые познания не только тогда, когда может лично видеться с ними, по и приглашать к себе отсутствующих, чтоб под их руководством заниматься исполнением своих обязанностей. Он пояснял это тем, что женщины в прядении шерсти преимуществуют пред мужчинами, потому что они лучше их прядут шерсть.
А когда кто нибудь в возражение говорил ему, что самовластный правитель может не слушаться и добрых советов, Сократ отвечал: как же можно не слушаться, когда за невнимание добрым советам необходимо постигнет его несчастье? Ибо в каком нибудь деле невнимающий добрым советам легко может погрешать, а погрешающий уже необходимо потерпит какую нибудь беду. А когда говорили, что самовластный правитель может предавать смерти и здравомыслящих; тогда Сократ в объяснение спрашивал: умерщвляющий лучших своих помощников может ли считать себя безопасным от всякой беды, или не подвергнется ли хотя какому нибудь несчастью? Или ты думаешь, что действующий таким образом лучше уцелеет и не ускорит своей погибели?
Когда спрашивали его: какое самое лучшее занятие для человека в этой жизни, отвечал: неукоризненная деятельность. А когда еще спрашивали его: можно ли назвать и счастье предметом деятельности, отвечал: счастье и неукоризненная деятельность–это две противоположные одна другой вещи. Ибо счастье есть то, чего мы не ищем, а что самослучайно приходит к нашим услугам; а под неукоризненною деятельностью разумеется то, что мы делаем доброго или по науке или в следствие нашего прилежания. Преданные таковой деятельности неукоризненно действуют. И называл людьми самыми лучшими и угоднейшими Богу тех, кто, при должных сведениях, с искренним усердием действует согласно требованиям своего звания, напр. земледелец в обработывании земли, врач в лечении больных, государственный человек в занятиях по делам гражданским, и т. д.; а тех, кто так не действует, называл людьми бесполезными и неугодными Богу.
Сократ иногда разговаривал и с художниками, из прибыли занимавшимися искусствами, и им давал полезные советы. Однажды пришел к живописцу Парразию и имел с ним следующий разговор:
Сократ: Парразий! Ведь, живопись есть истое изображение видимых предметов? Следовательно вы, подражая природе, красками изображаете тела и с углублениями и выдавшиеся, и темные и светлые, жесткие и мягкие, шероховатые и гладкие, молодые и старые.
Парразий: Правду говоришь.
Сократ: По этому вы, изображая прекрасные лица, и не имея возможности с натуры одного человека писать все принадлежности в совершенных видах, снимаете красоты со многих, с каждого самое лучшее, и таким образом у вас целый человек является прекрасным?
Парразий: Да; мы делаем это.
Сократ: Но можете ли вы подражательно изображать характер души человека и самого послушливого, и самого ласкового, и самого дружелюбного, и самого интереснейшего, и самого любезного? Или нельзя изображать этого чрез подражание природе?
Парразий: Сократ! Как же можно подражательно изображать то, что не имеет ни меры, ни цвета, вообще ничего, о чем ты сам недавно говорил и вообще не подлежит зрению?
Сократ: Но не случается ли человеку взглянуть на кого нибудь или ласково, или сурово?
Парразий: Да, случается.
Сократ: Следовательно и взгляды можно изображать на картине?
Парразий: И очень.
Сократ: И счастливые и несчастливые обстоятельства друзей одинаково ли заставляют глядеть и тех, кто участвует в них, и кто не участвует?
Парразий: Конечно не одинаково. При счастии их наше лицо цветет веселием, а при несчастье их мы бываем мрачны.
Сократ: И так эти расположения духа можно изображать красками?
Парразий: Можно.
Сократ: Следовательно можно изобразить на картине и вид величественный и важно–благородный, и смиренность и раболепство, и скромность и глубокомыслие, и наянливость и глубокую глупость и совершенное безвкусие, и выражать все это и в лице и в жестах, и изображать это в человеке, когда он находится в стоячем положении и в движении.
Парразий: Правду говоришь.
Сократ: Следовательно и все это можно изображать подражательно?
Парразий: И очень.
Сократ: А на какие картины с большим удовольствием смотрят люди, на те ли, на коих изображаются и прекрасные, и добрые и любезные души, или на ты где представляются и отвратительные, и тяжелые и ненавистные характеры?
Парразий: Конечно на первые.
Однажды пришед к ваятелю Клитону, сказал
Сократ: Вижу, ты представляешь людей в различных позах, одних бегущими, других борющимися, иных бьющимися на кулачки или подвизающимися в панкратионе; эти виды точно как живые, увлекательно, как бы очаровательно действуют на душу человека. Как ты влагаешь такую силу в статуи?
Клитон не нашелся тотчас же ответить что нибудь на этот вопрос; почему продолжал
Сократ: Твои статуи очень похожи на живых; верно, потому, что ты работы свои копируешь с живых?
Клитон: Действительно так.
Сократ: Следовательно ты, выражая происходящие от различных жестов перемены в частях тела, изображаешь, как эти части или поднимаются, или понижаются, или сжимаются, или растягиваются, или сильно напрягаются, или опадают и ослабевают; представляешь их таковыми не для того ли, чтоб они более походили на натуральные и сильнее действовали на зрителей?
Клитон: Конечно для этого.
Сократ: И подражательное выражение страстей в действующих лицах не доставляет ли удовольствия зрителям?
Клитон: Вероятно.
Сократ: По этому надобно представлять глаза сражающихся грозными, а лица победителей веселыми?
Клитон: И очень.
Сократ: И так ваятель должен выражать различные состояния души во внешних образах.
Сократ однажды зашел в мастерскую слесаря Пистия. Пистий показал ему своей работы отличные латы; вследствие чего сказал
Сократ: Прекрасное изобретение; латы покрывают те части тела, кои нуждаются в этом и между тем не препятствуют действовать руками. Но скажи мне, Пистий: почему ты, делая латы и не тверже, и по материалам не ценнее других, продаешь их дороже?
Пистий: Потому что мои латы лучше других приспособлены к расположению частей тела.
Сократ: Таковую соразмерность и приспособленность или полагаешь в размере, или в весу, и за то продаешь их дороже? Следовательно ты делаешь латы не равные и не одинаковые, если приспособляешь их к телу каждого?
Пистий: Это правда. Ибо без этого свойства и латы ни к чему не будут годиться.
Сократ: Следовательно и тела требователей на этот снаряд бывают одни пригодны, а другие не пригодны к нему.
Пистий: Конечно.
Сократ: Как же ты приспособляет свои латы к такому телу, которое не имеет потребной соразмерности в частях?
Пистий: И для такового тела стараюсь сделать их пригодными. Ибо пригодные латы уже будут иметь и соразмерность с частями тела.
Сократ: Мне кажется, ты здесь рассматриваешь соразмерность не саму в себе, но по отношению к употребляющему латы, так как ты называешь соразмерным тот щит, когда он приспособлен к употреблению, равно и плащ и другие вещи, по твоим словам, имеют такое же отношение. Может быть в таковом приспособлении вещей к их употреблению есть еще и другие выгодные свойства.
Пистий: Сократ! Научи меня и этому.
Сократ: Латы, приспособленные к расположению частей тела, при одинаковом с другими весе, не столько тяжелы для тела, сколько не приспособленные к нему. Ибо не приспособленные к расположению частей тела или все свешиваются с плеч, или давят собою одну какую либо часть тела, и от этого бывают неловки, беспрестанно беспокоят свой субъект; напротив того латы, приспособленные к расположению частей тела, когда тяжесть их облегчается ключицами, лопатками, плечами, грудью, загривком и животом, служат не бременем, а как бы естественною принадлежностью тела.
Пистий: Теперь ты сам высказал то, почему я могу считать мои работы стоящими самых высоких цен. А между тем некоторые охотнее покупают латы золоченные и с чернядью.
Сократ: Но если по этому только покупают их, и если эти латы не будут приспособлены к расположению частей тела; то, по моему мнению, они покупают себе зло раззолоченное, да еще и под чернядью. А поелику тело наше не остается всегда в одинаковом положении, но иногда нагибается, иногда выпрямляется; то каким же образом можно делать латы по одной строгой мерке, не приспособляя их к положению частей тела?
Пистий: Никак невозможно.
Сократ: Ты говоришь, что соразмеренными с частями тела латы называются не те, кои сделаны строго по одой мерке, но те кои нисколько не беспокоят нас при употреблении их.
Пистий: Сократ! Ты и сам говорит тоже; теперь видна истина.
В Афинах некогда жила одна прекрасная женщина, по имени Феодота; она не чуждалась и добрых людей. Один из бывших с Сократом вспомнил о ней и сказал, что красота этой женщины сильнее слов и что живописцы ходят к ней копировать ее красоты, что она и позволяет делать со всею благопристойностью.
Сократ: Сходим, посмотрим ее; ибо по слуху нельзя узнать тех красот, кои сильнее слов.
Рассказавший о ней: Пойдем, да поскорее.
Пришед к Феодоте и заметив, что она служит натурщицей одному живописцу, и сами обратили на нее свои взоры. Когда живописец окончил свои занятия, спросил
Сократ: Господа! Мы ли более должны благодарить Феодоту за то, что она позволила нам видеть свои красоты, или она нас за то, что мы взглянули на нее? Если ее представление полезнее для неё, то она должна благодарить нас; а если ее представление полезнее для нас, то мы должны благодарить ее.
Некто: Ты справедливо рассуждаешь.
Сократ: Наша похвала ей уже служит прибылью; а когда расскажем о ней еще другим, может быть, и очень многим; тогда она еще больше получит пользы; а мы, поглядев на ее красоты, только возбудили в себе некоторые новые желания, и, пощекотав наши чувства ее прелестями, уходим, и ушедши, все еще будем помнить се. Из этого видно, что мы оказали ей уважение, а она воспользовалась нашим нижайшим почтением.
Феодота: Если это в самом деле так; то я должна благодарить вас за ваше ко мне внимание.
Сократ: Заметив, что она сама чрезвычайно богато одета, что мать ее бывшая при ней, также в платье не кое–каком и держит себя достопочтенно и что у ней много служанок и недурных, и опрятно одетых, и вообще во всем доме довольство и убранство, спросил:
Скажи мне, Феодота: есть у тебя деревенька?
Феодота: Нет.
Сократ: Домик, дающий доходы?
Феодота: Нет и дому.
Сократ: По крайней мере есть у тебя мастерицы?
Феодота: Нет и мастериц.
Сократ: Откуда же у тебя во всем такое довольство?
Феодота: Иногда добрые люди дружатся со мной; и иной бывает так добр, что не отказывается и поблагодетельствовать мне кое чем; вот и все источники для моего продовольствия.
Сократ: Ну, Феодота; прекрасные источники; они многим выгоднее хороших имений; выгоднее иметь таковых добрых людей, чем стада овец, коров и коз. Счастье ли служит тебе, что друзья твои льнут к тебе как мухи, или и сама ты употребляет тут какие нибудь хитрости?
Феодота: Какие же тут могу употреблять хитрости?
Сократ: Гораздо большие, нежели сколько хитростей имеют пауки. Ты знаешь, каким образом ловят они свою добычу. Они плетут тонкие сети, и все, что попадется в них, служит для них пищею.
Феодота: По этому ты и мне советуешь плесть сети.
Сократ: Не надобно думать, чтоб так просто можно было уловить эту многоценную добычу, — таковых добрых друзей. Не знаешь ли, что и охотящиеся за пустыми предметами, напр. за зайцами, употребляют много хитростей? Когда зайцы ночью ходят по лугам, охотники в это время ловят их ночниками, с наступлением дня зайцы сбегают с своих ночлегов, и охотники посылают за ними других собак, кои в том случае, когда зайцы уйдут в свои норы, следя их по духу, догоняют; а поелику зайцы быстро бегают, так что могут убегать из виду, то для этого употребляют борзых, чтоб поймать их на бегу; а поелику иногда уходят и от этих собак, то ставят сети и другие ловушки на тропинках, по коим они бегают, чтоб, попав в них запутались ногами.
Феодота: Какими же бы мне ловушками ловить кого нибудь в приятели?
Сократ: Вместо собак имей у себя таких людей, кои следили и находили бы расположенных к хорошеньким, да богатеньких, а нашедши их, похлопотали бы запутать их в твои сети.
Феодота: Какие же я имею сети?
Сократ: У тебя одна сеть, но как ловко она ловит! Это прелести твоего тела и твоя сметливость; глазки твои как рублем дарят, слова твои как мед сладки; должно радушно принимать того, кто ухаживает за тобой, указывать дверь тому, кто потребует излишнего; больного друга посещать почаще, отличившегося в чем нибудь поспешить поздравить и всей душой благодарить того, кто обожает тебя. Я знаю, что ты не только умеешь сладко ласкаться к своим милым, но и с уважением к их личностям. — А чтоб у тебя были предобрые приятели, к этому располагаешь не столько словами, сколько самым делом.
Феодота: Ей, ей, я не употребляю тут никаких хитростей.
Сократ: Однакож много значит, приноровясь к характеру человека, и кстати подойти к нему. Ибо силою не возьмешь и не удержишь друга милого; этого зверька можно уловить только ласками и прелестями.
Феодота: Ты правду говоришь.
Сократ: По этому ты первее всего должна просить своих фаворитов, чтоб они сделали для тебя что нибудь самое ничтожное, за это ты отблагодари им своими любезностями; и они надолго будут тебе друзьями, долго будут любить тебя и будут к тебе добры до крайней степени. Ты очень, очень угодишь им, если от своих–си одолжишь их тем, в чем они понуждаются. Ибо ты знаешь, что и пища бывает для нас не приятна, когда дают ее нам до появления аппетита и совершенно сытым, а голодному дай и черствого хлеба, и тот покажется сладким.
Феодота: Каким же образом могу возбуждать аппетит в моих доброжелателях?
Сократ: Если они еще не с голода, ничего не предлагай им, и не припоминай ни о чем, до тех пор, пока они, почуствовав аппетит, захотят кое–чего. Если снова объявят свои желания и требования, слаще побеседуй с ними, и, как бы желая угодить им, продолжай разговаривать с ними, убегай от них, пока желания их дойдут до крайней степени. Тогда можно будет получить от них еще не те подарки, кои обещали прежде т. е. и получше.
Феодота: Чтож. Сократ? Помоги мне ловить таких приятелей?
Сократ: Почему ж не помочь? Впрочем если только наперед сама убедишь меня к этому.
Феодота: Да как же могу убедить тебя?
Сократ: Сама дойди до этого, и удумай, к чем могу быть полезен тебе?
Феодота: Во первых, ходи ко мне почаще.
Сократ (подшучивая над ее бездельем): Милая Феодота! Мне вовсе недосуг часто ходить к тебе. У меня множество частных занятий, и общественные обязанности не дают мне покоя, сверх того у меня есть и приятельницы, кои ни днем, ни ночью не позволяют мне отходить от себя и учатся у меня любовным зельям, и тому, как привораживать.
Феодота: Сократ! Ты и это знаешь?
Сократ: Почему ты думаешь Аполлодор и Антисфен до сих пор не могут оставить меня? Для чего же Кевит и Симмий приезжают ко мне из Фив? Знай, матушка, что это бывает не без любовных зелий, и не без чар, и не без привороженья.
Феодота: Научи же меня этим приворотам; и я испытаю их на тебе на первом.
Сократ: Ей, ей, не приворожишь меня; а ты, пожалуй, жалуй ко мне.
Феодота: Пожалуй, буду жаловать; только принимай.
Сократ: Буду принимать тебя, если на ту пору не будет у меня другой помилее тебя.
Некогда взглянув на одного из своих учеников, по имени Эпигена, человека молодого, но имеющего худую комплекцию, сказал
Сократ: Эпиген! Какое незавидное у тебя телосложение!
Эпиген: Да; действительно так.
Сократ: Впрочем ты не хуже тех, кои хотят подвизаться на олимпийских играх. Или ты думаешь, что подвиг против врага за жизнь, учреждаемый Афинянами, в случае нужды, ничтожен? По причине слабого телосложения некоторые умирают во время военных натисков, некоторые со стыдом уходят с поля сражения, многие по этой же причине живые попадаются в плен, и, находясь в плену, проводят остальное время жизни в тяжком рабстве, или впадают в убийственные нужды, иногда, по необходимости заплатив выкупу больше всего имения, в остальное время жизни терпят недостатки даже в необходимых жизненных потребностях и живут в самом жалком и бедственном положении. А многие заслуживают худое о себе мнение других за то, что при слабосилии кажутся другим трусами. Или ты считаешь пустым эти неприятные последствия от слабого телосложения и думаешь, что легко переносить их? Я думаю, легче и приятнее бывает тому, кто наслаждается добрым здоровьем и в том случае, когда бы подвергся подобным злоключениям. Или ты думаешь, что слабое телосложение более способствует здоровью и полезнее для всего прочего, чем телосложение крепкое и здоровое? Или ты за ничто считаешь то, чего мы достигаем при пособии здорового телосложения? Иное бывает с теми, кто крепкого телосложения и иное с теми, кто слабого, больного сложения. Ибо имеющие крепкое телосложение наслаждаются вожделенным здравием, бывают сильны; многие из них возвращаются с воины невредимы и с честью и избегают всех опасностей; многие помогают друзьям и делают добро для своего отечества, за что удостаиваются любви сограждан, заслуживают отлично хорошие отзывы других и награждаются высокими почестями; остальную жизнь проводят в больших удовольствиях, выполняют требующиеся приличия и детям своим оставляют порядочные наследства.
Если государство не занимается на общественный счет военными делами; то частным людям еще не следует оставлять их без внимания; они тем не менее обязаны заниматься ими. И будь уверен, что ты не проиграешь ни на каком подвиге, ни в каком деле, когда тело твое будет очень хорошо приготовлено к ним. Ибо тело полезно для всего того, чем занимаются люди; во всех житейских нуждах чрезвычайно полезно иметь тело сколько возможно здоровое. Или ты думаешь, что вовсе ничтожна польза от тела для мышления? Но кто не знает, что многие много погрешают и в образе мышления тогда, когда тело их нездорово? И забывчивость, и уныние, и глуповатость, даже сумасшествие, часто, происходя от слабого сложения тела, у многих так сильно действуют на душу, что истребляют в них все прежние познания. А у кого тело здорово, те могут быть покойны и не опасаться болезней, происходящих от худого телосложения. По этому можно сказать, что здоровое телосложение доставляет нам противное тому, что происходит от слабого телосложения. И кто здравомыслящий не решится перенести чего нибудь для отвращения неприятностей, могущих происходить от худого здоровья?
Но стыдно, по невниманию к себе, состариться, не пожив в красе и не видав себя в мужественном возрасте. Пренебрегающий своим здоровьем не может увидеть этого. Ибо ничего не бывает самослучайно.
Некогда один человек сердился на то, что он на дороге поклонился одному своему приятелю, а тот не ответил ему. Вследствие чего сказал
Сократ: Смешно, что ты, встретившись с одним тщедушным, не посердился на него, а встретившись с человеком очень грубым оскорбился тем, что он не поклонился тебе.
Когда другой говорил, что ему всякая пища неприятна, сказал
Сократ: Против этого вот тебе лекарство. Перестань есть; переставши есть будешь чувстовать больше приятности и будешь экономнее и здоровее.
Еще один сказал ему, что у него есть вода, но очень теплая; по этому не хочет пить ее.
Сократ: А если хочешь мыться теплой водой; то вот у тебя и готова.
N. Нет; для этого она еще холодна.
Сократ: По этому даже твои люди не захотят ни пить ее, ни мыться ею?
N. Пожалуй; но я часто удивлялся тому, как они охотно употребляют ее и на то, и на другое.
Сократ: Вода, которая у тебя, ужели горячее той, которая в храме Эскулания?
N. Нет; которая в храме Эскулапия, та горячее.
Сократ: Смотри, чтоб не сказали о тебе, что ты прихотливее и твоих людей и даже самых больных.
Один господин жестоко наказал своего слугу. Когда спросили его: за что он так сердится на своего камердинера, отвечал, за то, что он чрезвычайный лакомка, большой волокита, любит денежки, сверх того соня. Да сообразил ли ты, спросил его Сократ, который из вас заслуживает больше палок, ты, или твой камердинер?
Когда один человек боялся идти к Олимпию, сказал
Сократ: Ты боишься отправиться в эту дорогу? Не целый ли день ты дома ходит из угла в угол? А отправясь туда попойдешь, потом позавтракаешь; еще попойди, пообедай и отдохни. Или ты не знаешь, что употребив пять, шесть дней на это путешествие, легко придешь из Афин в Олимпию? Кажется мне выгоднее отправиться в дорогу одним днем раньше, чем позже. Ибо быть в необходимости проходить дальше назначенного маршрутом неприятно; а одним днем больше пробыть в дороге, это легче будет. По этому лучше поспешить в поход, чем спешить в дороге.
Еще один говорил, что он, совершив большую путину, устал.
Сократ: Спросил его: Нес ли на себе какую ношу?
N. Нет, кроме платья.
Сократ: Один ли ты шел, или был при тебе слуга?
N. Был.
Сократ: Простой ли он шел, или нес что нибудь?
N. Да; он нес мою постель и прочую поклажу.
Сократ: Как же он дошел дорогу?
N. Кажется, лучше моего.
Сократ: Чтож? Если бы тебе случилось нести его ношу; каково, думаешь, было бы тебе?
N. Конечно, дурно было бы; я не был бы в состоянии донести ее.
Сократ: И ты не можешь нести столько, сколько твой слуга? А ты еще нарочито упражнялся в гимнастике?
Когда из приходивших к нему на обеды (пикники) одни мало приносили лакомых блюд с зеленью, а другие много, Сократ приказывал своему слуге предлагать небольшое свое блюдо на общую братию и разделять каждому по части. Приносившим много стыдно было не есть предложенного Сократом на общую братию и не поставить тут же и своих кушаний. По этому и они ставили свои кушанья на средину, и, не имея ничего лишнего в сравнении с приносившими немного, стали отставать, дорогою ценою покупать для стола сласти. Заметив, что один из обедавших не ел хлеба, а ел одни сласти без всего (когда разговор шел о том, для чего дают мена предметам) спросил
Сократ: Друзья мои! Можем ли мы объяснить, за что называют иного лакомкой? Ибо все едят зелень с хлебом, когда случится иметь ее, и за это, кажется, не называют их лакомками.
N. Действительно, не называют.
Сократ: А если кто ест одну зелень без хлеба, не вместо приправы, а для удовольствия, будет ли это лакомка, или нет?
N. Едва ли другой кто нибудь приличнее может быть назван лакомкой. А кто с маленьким кусочком хлеба съедает много зелени?
Сократ: Мне, кажется, и этого можно законно назвать лакомкой. Когда другие будут молить богов о плодородии, вероятно, этот господин станет просить у них умножения приправ из зелени.
Когда Сократ сказал это, тогда помянутый молодой человек, подумав, что Сократ сказал это на его счет, не переставая есть зеленные лакомства, взял с ними и хлеба.
Сократ, заметив это, сказал: посмотрите на этого человека, вы, сидящие подле него; хлеб ли ему служит вместо зелени, или зелень вместо хлеба?
Еще заметив, что другой из вечерявших с одним куском хлеба проглатывает очень много зелени сказал
Сократ: Приготовление лакомых блюд с зеленью может ли быть дороже от того, когда потребляют зелени больше обыкновенного, или когда приготовляющий их вдруг пожирает многое и за один раз набивает рот сластями всякого рода? Кто в один раз кладет себе в рот всяких сластей больше, чем обыкновенные кондитеры для целого блюда, тот делает ценнее и приготовление лакомых кушаний; кондитеры, умеющие хорошо приготовлять кушанья, не делают такой смеси из разнородных веществ, а этот господин, делая таковую смесь у себя во рту и погрешает и портит поварское искусство. И не смешно ли было бы, если бы кто, имея весьма искусных поваров, сам, не зная поварского дела, вздумал переделывать приготовленное ими? С привыкшим за один раз есть по многу еще случается другое обстоятельство: когда нет у него на столе многоразличных кушаний, ему все кажется недостаточным; это обыкновенные его желания; а кто привык довольствоваться куском хлеба и одною порциею зелени, тот, когда на столе его нет многоразличных блюд, спокойно довольствуется и этим.
В объяснение этого же предмета Сократ говаривал, что на языке Афинян слово εὐωχεῖσθαι значит просто есть, что частица εὐ выражает такую пищу, которая не вредит ни душе, ни телу и легко может быть приобретаема, почему и слово εὐωχεῖσθαι употреблял в разговоре о тех, кто имел умеренный стол.
Сократ во всяком деле и всеми способами являл себя столь полезным для своих слушателей, что каждый, даже с посредственными познаниями, рассматривая это не может не заметить, что всего полезнее было учиться у Сократа и беседовать с ним, где бы ни было, и при каком бы ни было случае; и в отсутствии его воспоминать о нем было очень интересно для тех, кто уже привык обращаться с ним и кто понимал его беседы; даже в шуточных разговорах он был назидателен для своих учеников, и ни чем ни меньше, как и в серьезных; часто говаривал он, что влюблен в кого нибудь, а в самом деле этими словами давал знать, что он особенно расположен не к телесным красотам, а к тем людям, чьи души как бы рождены для одной добродетели.
Признаками счастливых природ он почитал то, когда кто скоро понимает преподаваемые уроки, твердо удерживает в памяти выученное и кто предан всем тем наукам, при помощи коих можно с пользою и похвалою устроить свое хозяйство, с пользою служить отечеству и совершенно удовлетворительно заниматься всем тем, что нужно человеку и что касается до всех обстоятельств его жизни. Таковых людей он называл образованными и приготовленными не только для того, чтоб самим быть счастливыми и хорошо править своим домом, по чтоб в состоянии быть доставлять счастие и другим и своему отечеству.
Впрочем он не одним и тем же способом обращался со всеми, и почитавших себя счастливыми природами, а между тем презиравших образование, учил, что эти счастливые природы больше всего и нуждаются в образовании; это доказывал тем, что лошади отличнейших пород, будучи горячи и быстры, если в молодых летах обучат их, бывают весьма полезны и выходят с отличными свойствами, а если останутся невыезженными, бывают самыми необузданными и самыми негодными. И собаки лучших пород по племени, и неутомимые и способные к охоте, если будут хорошо выдрессированы, бывают отлично хороших свойств и весьма полезными для охоты, а невыдрессированные остаются бесполезными, бешеными и самыми непослушливыми.
Подобным образом и люди с самыми счастливыми способностями, с самыми мощными душами, сильные в выполнении своих предприятий, быв образованы и изучив то, что должно делать, бывают отличными и полезнейшими мужами и совершают весьма многие и славные дела; а оставшись необразованными и неучеными, бывают людьми самыми дурными и самыми вредными. Ибо они, не умея обсудить, что должно делать, часто предпринимают дела не по силам и не похвальные, а к тому ж, иногда имея высокое значение и силу в обществе, с большим трудом могут быть удерживаемы и отклоняемы от своих намерений, от чего и делают весьма много зла.
Много надеющихся на богатство и полагающих, что им вовсе не нужно образование, и тех, кои воображают, что для выполнения их желании и для того, чтоб быть у людей в чести, достаточно будет их богатств, Сократ вразумлял сими словами: глупо было бы, если бы кто стал воображать себе, что не учась можно различать полезные вещи от вредных; также глупо было бы, если бы кто, не различая добра от зла, и, при помощи богатства, приобретая все, чего захочет, стал думать, что он в состоянии делать и полезное; а вовсе безумен был бы тот, кто, не могши делать ничего полезного, стал бы думать, что он хорошо действует и может приготовлять себе для жизни и приличное и потребное; но крайне уже безумен тот, кто, не зная ничего, думает, что за свое богатство будет казаться добрым, или, не имея никаких отличий, заслужит хорошие о себе отзывы.
Теперь объясню, как Сократ обращался с теми, кто почитал себя отлично образованным и высоко думал о своих познаниях.
Сократ, узнав, что известный красавец Евфидим, накупив много сочинении отличных стихотворцев и философов, по одному этому считал себя выше своих современников, и надеялся силою слова и деятельностью в гражданстве превзойти всех, равно замечая и то, что Евфидим, по молодости своей, еще не мог ходить в народные собрания, а когда хотелось ему сколько нибудь поучаствовать в гражданских делах, садился недалеко от близкой к месту народных собрании одной шорной лавки, пришел туда с некоторыми из своих учеников.
N. Каким образом Фемистокл, учившись ли у какого нибудь мудреца, или только при пособии естественных своих дарований, столько отличился между гражданами, что когда для государства настояла нужда в человеке серьезном, основательном, Афиняне обращали свои взоры главно на него?
Сократ, желая задеть Евфидима, сказал: Довольно глупо было бы думать, что и прилежный человек без способных учителей не может научиться простым искусствам; а править государством, этому одному из важнейших дел, могут ли люди научиться сами собою?
С другой раз подойдя к Евфидиму и заметив, что он уклоняется из собрания для того, чтоб не подумали, что он остановился тут подивиться Сократовой мудрости, сказал
Сократ: Господа! Вот этот Евфидим, достигши совершеннолетия, когда в каком нибудь народном собрании предложено будет на рассуждение какое либо дело, не откажется подать совет, что видно уже из его приготовлений. Мне кажется, что он уже приготовил и прекрасный приступ к своей речи; в этом приступе он предостережет слушателей, чтоб никто не думал, что он когда нибудь у кого нибудь учился чему нибудь. Для этого он начнет свой приступ таким образом: »Господа Афиняне! Я никогда ни у кого не учился ни чему, и слыша, что есть люди опытные и сильные в слове и в делах гражданских, я никогда не встречался с ними и никогда не добивался, чтоб кто нибудь из людей ученых сказался моим учителем. Но я поступал совершенно напротив. Я постоянно избегал не только того, чтоб у кого нибудь учиться чему нибудь, но избегал даже тех случаев, по коим могли бы подумать это. Тем не меньше я предложу вам в виде советов то, что самослучайно придет мне в голову.»
Таковый же приступ прилично употребить и желающему в нашем городе занять должность лекаря. Ему прилично было бы начать свою речь, вот с чего: «Господа Афиняне! Никогда ни у кого не учился я врачебному искусству и не старался, чтоб кто нибудь из врачей был моим учителем в этом деле; ибо я всегда избегал не только того, чтоб научиться чему нибудь от лекарей, но избегал даже тех случаев, по коим другие могли бы подумать, что я кончил курс медицинских наук. Не смотря на это, прошу поручить мне должность лекаря в вашем городе; и я, делая опыты над вами, постараюсь узнать эту науку». Все присутствовавшие при этом случае саркастически улыбнулись таковому приступу.
Когда Евфидим приметным уже образом стал внимать словам Сократа, а сам еще боялся вступаться в разговоры, таким молчанием думая заслужить похвалу своей скромности, тогда Сократ, желая вывести его из этого положения, сказал: Как удивительно! желающие хорошо играть на цитре или на флейте, или ездить верхом, или быть способными к чему нибудь другому, стараются беспрестанно заниматься тем, в чем хотят быть сильными, и не только сами по себе, но учатся этому и у лучших учителей, исполняют все их приказания и ничего не делают без их согласия, как будто бы не имеют уже возможности другим путем идти к славе; спрашивается, на каком же основании некоторые из желающих сделаться сильными в слове, или в занятии делами гражданскими, без предварительного приготовления и без прилежания, надеются самоучкой, вдруг явиться сильными в этом? Науки труднее искусств, и тем важнее искусств, что очень мало выходит дельцов по наукам, не смотря на то, что очень многие хотя из любознательности, и поэтому кое–как, проходят курсы их. Из этого видно, что посвящающие себя наукам должны иметь и природных дарований и прилежания больше, чем занимающиеся искусствами.
Таковыми словами Сократ вразумлял Евфидима, а заметив, что он охотнее стал слушать его, один пришел в шорную лавку, сел подле него и сказал
Сократ: Евфидим! Скажи мне, в самом ли деле, как я слышу, накупил ты себе множество сочинений так называемых мужей мудрых?
Евфидим: Действительно так; и продолжу собирать их, пока приобрету, сколько возможно больше.
Сократ: Вот это похвально, что ты заботится о приобретении серебра и золота меньше, чем о приобретении мудрости; видно, думаешь, что серебро и золото ни сколько не делают людей лучшими, на против того мысли людей мудрых обогащают своих обладателей уроками добродетели.
Евфидим, слушая это, радовался, думая, что Сократ признает законным тот путь, которым Евфидим идет к мудрости.
Заметив, что Евфидим восхищается такою похвалою, спросил
Сократ: Евфидим! Собирая сочинения мудрых мужей в чем же ты хочешь быть отличным?
А поелику Евфидим молчал, не зная, что отвечать на этот вопрос, то продолжал
Сократ: Не лекарем ли хочешь быть? Ибо много и медицинских сочинений.
Евфидим: Никак.
Сократ: Не думаешь ли быть архитектором? Ибо и это дело требует не малого ума.
Евфидим: Не хочу быть и этим.
Сократ: Не хочешь ли быть отличным геометром, подобно Феодору?
Евфидим: Ни даже геометром.
Сократ: По кранней мере не угодно ли тебе быть астрологом?
Евфидим: Нет.
Сократ: Ну, не угодно ли быть распевателем рапсодий? Говорят, ты приобрел и все эпосы Гомера.
Евфидим: Нет; ибо я знаю, что рапсодисты умеют отлично распевать стихи, между тем сами очень глупые люди.
Сократ: Евфидим! Верно, ты стремится в той доблести, для которой пригодны люди и искусные в политике, и деятельные домохозяева, и способные к начальническим должностям, и приносящие пользу и другим людям и себе самим?
Евфидим: И очень, почтенный Сократ! к этому–то я и стремлюсь.
Сократ: Точно; ты желает прекрасной доблести и самой высокой науки. Она свойственна и царям, и по этому называется царскою. Но подумал ли ты, вот о чем: возможно ли быть отличным исполнителем сказанных сейчас требований, не бывши наперед справедливым?
Евфидим: Невозможно; действительно без справедливости нельзя быть добрым гражданином.
Сократ: И так что же? Старался ли ты сделаться таким?
Евфидим: Мне кажется, я никому не уступлю в справедливости.
Сократ: Верно, и у справедливых также есть свои дела, как и у плотников?
Евфидим: Конечно, есть.
Сократ: Как плотники могут указать на свои работы: так, верно, и справедливые люди могут рассказать все, что они сделали?
Евфидим: Разве я не в состоянии рассказать о делах справедливости и о делах несправедливости, так как в каждый день можно и слышать и видеть их в достатке.
Сократ: Изволь, напишем на одной половнике страницы С (справедливость, по греч. Δ. — Δικαιοσὺνη), а на другой Н (несправедливость, по греч. Α. — Ἀδικιά). Что нам покажется делом справедливости, то будем писать под С, а что окажется делом несправедливости, поставим под Н.
Евфидим: Поступим так, если ты считает это нужным.
Сократ (написав так, как сказал) спросил: Есть ли между людьми ложь?
Евфидим: Есть.
Сократ: Под которую же букву подпишем ее?
Евфидим: Известно, что под Н.
Сократ: Бывают ли между людьми обманы?
Евфидим: И часто.
Сократ: Их куда подпишем?
Евфидим: Тоже под Н.
Сократа: А бывают ли злодейства?
Евфидим: Бывают.
Сократ: А куда подпишем продажу в неволю?
Евфидим: Также под Н.
Сократ: Следовательно из этих действий ни одного нельзя подписать под C.
Евфидим: Странно было бы, если бы мы сделали это.
Сократ: Что ж? Если избранный в полководцы поработит вероломный и неприязненный народ, скажем ли, что это несправедливо?
Евфидим: Никак.
Сократ: Следовательно скажем, что он справедливо поступил?
Евфидим: И очень.
Сократ: Что ж? Если он, воюя против неприятелей, обманет их?
Евфидим: И это справедливое дело.
Сократ: А если он окрадет и ограбит их; несправедливо поступит?
Евфидим: Да.
Сократ: Сначала думал я, что ты спрашивает меня об этом только в отношении к друзьям. По этому все то, что подписали под Н, можно поставить и под С.
Евфидим: Кажется так.
Сократ: Пожалуй, предположив это, снова разграничим, что действовать таким образом в отношении к врагам справедливо, а в отношении к друзьям несправедливо; в отношениях к последним должно быть, как можно, больше искренности и откровенности.
Евфидим: И очень.
Сократ: Что ж? Если военачальник, замечая, что войско его ослабевает в духе, солжет и скажет, что подходят на помощь союзники, и тем придаст храбрость воинам; куда отнесем это?
Евфидим: Мне кажется, к справедливости.
Сократ: Если бы кто больному своему сыну, имеющему нужду в лекарстве, но не принимающему лекарств, обманом дал лекарство вместо пищи, и, воспользовавшись этим обманом, возвратил бы ему здоровье; этом обман куда поместить?
Евфидим: По моему мнению, и это под С.
Сократ: Чтож? Если кто во время отчаянии своего друга, опасаясь, чтоб он сам не наложил на себя рук, тайно возьмешь у него или даже силою отнимешь у него или нож, или какое нибудь другое орудие, куда отнесем этот поступок?
Евфидим: И это к справедливости.
Сократ; По твоим словам и с друзьями не во всяком случае должно обращаться чистосердечно.
Евфидим: Подлинно не во всяком случае; и если можно, я назад беру мое слово.
Сократ: И лучше дозволить это, чем неосновательно утверждать что нибудь.
Затем продолжал
Сократ: Из тех, кто обманывает своих друзей к их вреду (не оставим и этого нерассмотренным), кто не справедливее, делающий ли это по своей доброй воле, или по неволе?
Евфидим: Сократ! Теперь уже я начинаю не верить тому, что отвечаю тебе. Ибо, кажется мне, все сказанное мною прежде, ныне представляется мне совершенно в другом виде, нежели как я думал. Впрочем наудачу скажу: обманывающий по своей воле не справедливее того, кто делает это против воли.
Сократ: Думаешь ли ты, что и справедливость можно изучать и узнавать также, как грамоту?
Евфидим: Может быть.
Сократ: Кого же ты считаешь более сведущим в грамоте, того ли, кто по доброй воле неправильно пишет и читает, или того, кто делает это по неволе?
Евфидим: Того, кто делает это по доброй воле: потому что он, если бы захотел, мог бы и правильно сделать это.
Сократ: По этому по доброй воле неправильно пишущий будет грамотен, а делающий это против воли не грамотен?
Евфидим: Почему ж не так?
Сократ: кто же знает справедливость, тот ли, кто по доброй воле лжет и обманывает, или тот, кто действует так против воли?
Евфидим: Очевидно тот, кто делает это по доброй воле.
Сократ: Ведь, ты говорил, что знающий грамоту грамотней незнающего?
Евфидим: Да.
Сократ: По этому и знающий справедливость справедливее не знающего ее?
Евфидим: Кажется так. Да мне кажется, что я и сам уже не понимаю того, что говорю.
Сократ: Что же, если бы кто, желая говорить истину, никогда не стал говорить одного и того же об одних и тех же предметах; так, говоря об одной и той же дороге, в один раз сказал бы, что она идет на восток, а в другой, что она идет на запад, или, представляя разным лицам счет об одних и тех же предметах, одному выказал бы больше, а другому меньше; каков тебе покажется этот человек?
Евфидим: Этим обнаружит он о себе, что он не знает того, что казалось ему совершенно известным.
Сократ: Знаешь ли, что некоторые люди называются чернорабочими?
Евфидим: Знаю.
Сократ: За что же так называют их, за образованный ум, или за невежество?
Евфидим: Очевидно, что за невежество.
Сократ: Верно, так называют их за то, что они невежи напр. в кузнечном мастерстве?
Евфидим: Вовсе не за то.
Сократ: Верно, за то, что они не знают плотничного ремесла?
Евфидим: И не за это.
Сократ: Разве за то, что они неискусны в кожевенном деле?
Евфидим: Нет; ни одна из этих причин нейдет сюда; а наоборот. Ибо большая часть этих людей и знают главно эти дела; они–то и составляют класс чернорабочих.
Сократ: Следовательно это название темь и принадлежит, кто не знает ни честного, ни доброго, ни справедливого?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: По этому должно всеми способами и всеми силами убегать того, чтоб и нам не попасть в класс чернорабочих.
Евфидим: Сократ! клянусь богами; доселе я решительно думал, что уже я занимаюсь тою самою Философиею, при руководстве которой я надеялся лучше всего научиться обязанностям, приличным человеку, стремящемуся к истинному, доброму и прекрасному; а теперь как я упал духом, увидев, что при помощи прежних моих занятий я не в состоянии отвечать на вопросы даже касательно таких предметов, кои давным давно должны быть мне известны, и что для меня нет уже другого пути, идя по коему, мог бы я сделати. ся лучшим?
Сократ: Евфидим! Скажи мне: бывал ли ты когда нибудь в Дельфах?
Евфидим: Был, даже два раза.
Сократ: Видел ли там на храме надпись: познай себя самого (γνῶθι σαυτόν).
Евфидим: Видел.
Сократ: Почел ли ты эту надпись ничего не стоящею для тебя, или обратил на нее внимание и озаботился посмотреть на себя, каков ты?
Евфидим: Я вовсе не рассматривал себя самого, а думал, что я давно уже знаю это; потому что едва ли я мог бы знать что нибудь, если бы не знал самого себя.
Сократ: Или ты думаешь, что тот уже знает себя самого, кто знает одно свое имя? или кто не знает, что покупщики лошадей не прежде могут сказать о себе, что они узнали покупаемую лошадь, как испытав, повадлива ли она, или неповадлива, сильна или малосильна, рьяна или ленива, и какие еще имеет добрые и худые свойства? Таким образом и тот, кто знает, о себе самом, каков он для житейских нужд, узнал ли все свои способности?
Евфидим: Так кажется и мне. Незнающий своих способностей еще не знает самого себя.
Сократ: Неизвестно ли и то, что люди от познания себя самих получают весьма многие выгоды, а те, кои ложно понимают себя самих, терпят большие неудачи? Ибо знающие себя самих знают и то, чти им нужно, и видят то, чти возможно и что невозможно для них; а занимаясь тем, что знают, они снискивают потребное для жизни и живут счастливо; а не принимаясь за то, чего не знают, они не впадают в ошибки и избегают неприятностей по жизни. А по этому, умея сортировать и других людей, из соотношений с ними извлекают свои выгоды и предостерегают себя от различных неудач. Напротив незнающие себя самих и обольщающиеся своими способностями также не знают и других людей и прочих обстоятельств человеческой жизни, но этому они не знают ни того, что для них нужно, ни того, что делают, ни того, с кем должны обращаться, и, во всем этом ошибаясь, как бы отталкивают от себя все доброе и впадают в беды.
Сверх того знающие то, что делают, достигают исполнения своих намерений и выходят людьми славными и почтенными; подобные им охотно обращаются с ними, неудачно ведущие свои дела просят у них советов в своих предприятиях, подчиняются им, полагают на них свои добрые надежды и за это любят их больше всего. А незнающие того, что делают, и, к несчастью, еще выбранные в какую нибудь должность, после, не успевая в своих предприятиях, не только терпят в них ущерб и этим как бы наказываются за свою глупость, но за все это еще заслуживают дурные о себе отзывы других, делаются смешными и проводят жизнь в презрении и бесславии. Ты видишь это и на государствах, которые, не понимая своих сил, ведут войны с сильнейшими себя; одни из них в конец разоряются, а другие даже лишаются свободы.
Евфидим: Почтенный Сократ! Прошу знать, что, и по моему коротенькому разумению, изречение: познай самого себя, должно ценить дорого. С чего же мне начать познавать себя самого? И в этом случае обращаюсь к тебе с покорнейшею просьбою объяснить мне этот важный предмет.
Сократ: Верно ты уже знаешь, что хорошо и что худо?
Евфидим: Да, знаю. Если бы я не знал даже этого, то был бы хуже чернорабочих.
Сократ: Изъясни же мне это.
Евфидим: Это нетрудно сделать. Во первых, я думаю, надобно почитать добром самое здоровье, а болезнь злом. Потом и причины и того и другого, т. е, и питье, и пищу, и занятия, споспешествующие здоровью, следует считать добром, а все, располагающее к болезни, злом.
Сократ: По этому и здоровье и болезнь, когда они бывают причиною чего нибудь доброго, будут добром, а если бывают причиною чего нибудь худого, будут злом?
Евфидим: Когда же здоровье может быть причиною зло, а болезнь причиною добра?
Сократ: Тогда, когда некоторые, надеясь на крепость своих телесных сил, участвуют в несчастной войне, или в соединенной не редко с неизбежными опасностями морской экспедиции, или в каких нибудь других подобных обстоятельствах; а другие, за слабостью здоровья, не бывши в тех делах, остаются дома невредимы.
Евфидим: Правду говоришь. Но знаешь и то, что некоторые, обладая крепостью сил, участвуют и в выгодах, происходящих от успеха в трудных предприятиях, а другие, по слабости сил сидевшие дома, не имеют этого.
Сократ: По этому одни и те же вещи иногда доставляют пользу, а иногда причиняют вред; и потому бывают и хороши и худы.
Евфидим: Из сказанных обстоятельств это еще не совсем явствует. Но мудрость, вот это уже несомненное добро. Не всякое ли дело мудрый сделает лучше необразованного?
Сократ: Почему же? Разве ты не слыхал, Что Дэдал, за Мудрость быв взят в плен Миносом, принужден был служить ему, с чем вместе лишился и отечества и свободы; за намерение убежать от него с сыном потерял и сына, и сам не мог спастись; быв занесен к варварам, и там был в рабстве.
Евфидим: Действительно; об этом есть сказание.
Сократ: Разве ты не слыхал еще о бедствиях Пеламида? Все прославляют его за то, что он, сделавшись предметом зависти Одиссеевой, погиб за свою мудрость.
Евфидим: Да; и об этом есть предание.
Сократ: А знаешь ли, сколько человек за мудрость насильно увезено к Персидскому царю и у него находятся в неволе?
Евфидим: Сократ! Покрайней мере счастье представляется мне самым несомненным добром?
Сократ: Евфидим! только под тем условием, если кто составит себе счастие из благ несомненных.
Евфидим: Что же может быть сомнительного между теми предметами, кои могут составить наше счастие?
Сократ: Ничего, если только не поместим в число предметов счастия красоты, телесных сил, богатства, славы, или чего нибудь подобного.
Евфидим: Нет; эти предметы надобно поместить в число предметов счастия; ибо без них что же будет и за счастие?
Евфидим: Пусть будет по твоему; только прибавим в этому, что помянутые предметы бывают причиною и многих несчастий для человека. Ибо многие за красоту развращаются прельщающимися ею; многие, надеясь на свои силы, предпринимают очень трудные дела, и вместо удачи впадают в большие несчастья; многие, от обилия в богатствах предаваясь роскоши и неге, гибнут по злоухищрениям других; многие за личную свою славу и силу в государстве испытали великие беды.
Евфидим По этому если и восхваляемое мною счастье не есть истинное добро; то, признаюсь, не знаю, чего уже просить у богов.
Сократ: Но, может быть, ты, лишка понадеявшись на свои познания, и не порассудил об этом. Ты, приготовляясь в правители демократического государства, вероятно, знаешь, в чем состоит демократия,
Евфидим: Конечно.
Сократ: По твоему мнению возможно ли, не знавши, что такое народ, знать демократию?
Евфидим: Не возможно.
Сократ: Что же такое народ?
Евфидим: Бедные граждане.
Сократ: А ты знаешь бедных?
Евфидим: Как не знать.
Сократ: Следовательно знаешь и богатых?
Евфидим: Знаю также, как и бедных.
Сократ: Кого же ты называешь бедными и кого богатыми?
Евфидим: Я называю бедными тех, у кого не достает денег на необходимые расходы, а богатыми тех, у кого остается лишнее сверх удовлетворения всем необходимым потребностям.
Сократ: Замечал ли ты когда нибудь, что некоторые не только довольствуются малым своим состоянием, но и из этого малого извлекают еще выгоды, а для некоторых не достает и больших богатств?
Евфидим: Действительно так; ты справедливо напоминаешь мне это; я знаю даже некоторых властителей, которые, по причине недостаточности, подобно беднейшим людям, принуждены бывают действовать с обидою других.
Сократ: Если это так, то таковых властителей можем отнести к классу бедняков, а имеющих небольшое состояние, но очень опытных в хозяйстве, причислим к богатым?
Евфидим: Мое скудоумие заставляет меня согласиться и на это; я уже подумываю о том, получше ли мне вовсе молчать; боюсь уже, чтоб мне не показаться совершенным невежею.
И с унынием в душе оставил Сократа; стал не высоко думать о себе самом и готов был поместить себя в число чернорабочих (в число невольников). И многие, удостоенные Сократом такового же приема, уже больше не приходили к нему; Сократ почитал их очень глупыми; но Евфидим, при всем этом, понимал, что он может сделаться значительным человеком только через самое частое собеседование с Сократом. По этому и не отставал от него, кроме необходимых случаев; старался даже подражать ему во многом. Сократ, заметив таковое к себе расположение Евфидима, никогда уже не возмущал души его, но самым простым и понятным способом объяснял ему то, что нужно было знать и чем больше всего надлежало ему заниматься.
Сократ не спешил делать учеников своих искусными к слове, оборотливыми в делах и способными к изобретательности, но прежде всего считал необходимо нужным внушать им правила скромности. Ибо они, владея теми познаниями и не зная правил скромности, могут быть большими обидчиками и расположенными вообще к дурным делам. По этому первее всего старался внушать своим ученикам здравый образ мыслей о богах. Другие, присутствовавшие при его беседах, учение его об этом предмете изложили в своих сочинениях, а мне случилось слышать его, когда он разговаривал об этом с Евфидимом таким образом:
Сократ: Скажи мне, Евфидим! случалось ли тебе рассуждать самому с собой, как боги попечительно устроили все, что нужно для человека?
Евфидим: Нет.
Сократ: Ты, верно, знаешь, что первее всего мы имеем нужду в свете, который дают нам боги?
Евфидим: Да; понимаю. Если бы мы не имели света, то и с глазами нашими были бы подобны слепым.
Сократ: Мы имеем нужду в отдыхе; и боги дали нам ночь, это удобнейшее для отдохновения время.
Евфидим: Точно; и за это должно благодарить их.
Сократ: Без сомнения, ты знаешь, что солнце светло светит во время дня, и освещает для нас вещественные предметы, а ночь темнотою своею скрывает от нас все; для этого боги велели ночью являться звездам, кои светят в часы ночи, и мы, при их свете, можем заниматься многими нужными делами.
Евфидим: Конечно так.
Сократ: А луна не только светит ночью, но и показывает нам свои смены и дни месяцов.
Евфидим: Да.
Сократ: Мы имеем нужду в пище, и боги из земли производят ее для нас; для этого дают нам благовременные перемены времен года, которые изготовляют для нас не только очень многое и все нужное, но даже и предметы, доставляющие нам радости и удовольствия. Верно, знаешь эго?
Евфидим: И в этом видна особенная любовь божия к человекам.
Сократ: Я думаю, знаешь, что боги даруют нам и воду, это многоценное вещество. Она вместе с землею в известные времена года произращает и умножает для нас все полезное, питает нас самих, и, будучи в потребном количестве примешиваема к питательным веществам, споспешествует тому, чтоб пища приготовлялась легче и доставляла нам больше пользы и приятности; и поелику вода нужна для нас в большом количестве, то боги и дают ее нам в чрезвычайном изобилии.
Евфидим: И это дело промысла божия.
Сократ: Что еще скажет об огне, который дали нам боги? Он защищает нас от холода, прогоняет темноту, помогает всем искусствам и ремеслам и вообще всему, чем люди занимаются для своих нужд и выгод, словом, без огня люди не приготовляют ничего значительного, ни нужного, ни полезного для жизни.
Евфидим: Действительно, и в этом видна особенная любовь божия к человекам.
Сократ: Знаешь ли, что значит для нас солнце? Оно, после зимнего поворота, возвращается к нам, и из растений одним помогает созревать, а другие засушает, это те, время коих уже прошло; и сделав это, ближе не подходит к нам, опять делает поворот, и идет от нас, как бы остерегаясь, чтоб, действуя на нас своею теплотою сверх меры, не причинить нам вреда; а если бы, идя от нас, ушло очень далеко, далее обыкновенного, мы все от стужи превратились бы в лед; по этому опять делает поворот и идет до той части неба, откуда лучше всего может иметь на нас благодетельное влияние.
Евфидим: Конечно, и это все бывает для пользы человека.
Сократ: А еще известно и то, что мы не вынесли бы ни жару, ни стужи, если бы они наступали нечаянно вдруг; по этому солнце мало–помалу и подходит к нам, и отходит от нас также мало–помалу, так что мы не чувствительным для нас образом являемся уже готовыми к встрече и жаров и стужи.
Евфидим: Я уже не знаю, есть ли у богов другое дело кроме того, чтоб помогать только людям. Допустить это мешает мне одно то, что в божием провидении равно участвуют и прочие животные.
Сократ: Или ты не знаешь, что и прочие животные родятся и живут для человека? Ибо какое другое животное столько получает выгод от коз, свиней, лошадей, коров, быков, ослов и других животных, сколько человек? Мне кажется многим больше, чем от растений; ибо большая часть людей не употребляют растений и в пищу, а питаются молоком, сыром и мясом животных. Сверх того укрощая и усмиряя более полезных из животных, употребляют их для войны и в других потребных случаях.
Евфидим: Я и в этом согласен с тобою. Вижу, что многие животные, сильнейшие человека, бывают совершенно послушны ему, и он может употреблять их на все, на что угодно.
Сократ: На свете множество предметов и приятных и полезных; все они отличны один от другого; для этого боги дали людям чувства, способные к восприниманию каждого предмета; при помощи этих чувств мы наслаждаемся всеми видимыми благами. Боги вложили в нас разум; при помощи его мы рассуждаем о всех понимаемых чувствами предметах, представления о них напечатлеваем в памяти, нужные стараемся удерживать; изобретая многое, стремимся к тому, что полезно нам, отвращаемся того, что вредно.
Боги дали нам слово, посредством которого мы сообщаем друг другу все полезные мысли, посредством которого цари издают законы и правят государствами.
Евфидим: Я совершенно уверен, что боги имеют чрезвычайное попечение о людях.
Сократ: Но поелику мы сможем предвидеть, что вперед будет нам полезно; то они, когда мы вопрошаем их о будущем, помогают нам предвещаниями и научают нас, как что лучше сделать.
Евфидим: Видно, боги благоприятствуют тебе, больше, чем другим, и без твоих вопросов открывают тебе, что должно делать и чего не должно.
Сократ: Что я говорю истину, ты сам узнает, если, не дожидаясь того времени, когда возможешь увидеть богов в лицо, а довольствуясь тем, что видишь дела их, будет поклоняться им и чтить их. Сверх того боги открывают себя нам таким образом: многие боги делают нам добро не для того, чтоб тем выказать себя, особливо тот из богов, который создал и держит сей мир, в котором все, что ни есть, прекрасно и совершенно; и мир, несмотря на всегдашнее потребление его многоразличными способами, не чувствует никакого умаления, но всегда цел и не ветшает; этот мир держится волею высочайшего Бога и повинуется ему так исправно, что человеческий разум не может понять этого; этот высочайший Бог, видимый в своих великих творениях, и промышляя о мире, видимо не является вам.
Возьми в соображение и то, что солнце, освещая всех, не позволяет людям пристально смотреть на себя, и тот, кто с напряжением смотрит прямо ему в лицо, портит зрение. Мы также не видим предметов, употребляемых богами в орудия для выполнения своей воли. Ибо известно, что громовая стрела летит сверху вниз, на что ни попадет, все разбивает, но нельзя видеть ее, когда она летит вниз, когда разбивает и когда исчезает. Не можем видеть и ветров, хотя видим действия их и ощущаем появление их. И человеческая душа, которая от богов заимствовала больше всего, очевидным образом царствует в нас, но не бывает видима нами. Принимая в соображение и это, ты не должен презирать тех предметов, которые не видимы, но из действий усматривая силу божию, ты должен почитать и богов.
Евфидим: Теперь я совершенно уверен в себе, что никогда не пренебрегу богопочтением; только жалею о том, что, как мне кажется, никто из смертных не в состоянии достойно возблагодарить богов за их благодеяния.
Сократ: Но печалься об этом, Евфидим! Ты знает, что Дельфийский бог, быв вопрошен, каким образом можно благоугождать богам, отвечал: следуя узаконениям своего государства. А узаконения везде таковы: всякий по силам своим должен умилостивлять богов жертвами. Итак кто лучше и благоговейнее может почитать богов, как не тот, кто в этом случай поступает по их велению?
При всем том, не должно пренебрегать ни чем, что можно делать в честь их. Пренебрегающий этим явно презирает богов. А ничем не пренебрегающий в богопочтении смело может ожидать от них величайших благ. Ибо здравомыслящий может ли надеяться получить большие блага от кого нибудь другого, кроме того, кто имеет силу благодетельствовать больше всех, а этого достигнуть нельзя иначе, как благоугождая имеющему таковую силу; благоугождать же богам можем только чрез выполнение их повелений.
Сократ, говоря и сам выполняя это, делал и своих учеников очень набожными и очень скромными.
Сократ не скрывал своего образа мыслей и о правосудии и являл его на самом деле, и в частных и общественных сношениях обращаясь со всеми по законам и с соблюдением польз каждого; дома и в военных походах повиновался начальникам, как повелевают законы, и заметным образом отличался пред всеми особенною любовью к порядку. Быв председателем в народных собраниях, не позволял народу произносить приговоры вопреки законов, и, под защитою законов, противился тому народному стремлению, которого, кажется мне, никто другой не остановил бы. Когда сами тридцать олигархов повелевали ему что нибудь вопреки законов, не повиновался и им. Когда запрещали ему беседовать с молодыми людьми и приказали ему именно и некоторым из граждан отправить одного человека на смерть, один Сократ воспротивился таковому повелению потому собственно, что это поколение несогласно было с законами.
Когда Сократ, вследствие доноса Мелитова, был признал виновным, в это время он мог бы поступить подобно другим подсудимым, кои обыкновенно разными объяснениями в судах стараются склонить судей на милость, льстят им и требуют противозаконного, за что многие и были освобождаемы из под суда; но Сократ не захотел воспользоваться этим обыкновением; и хотя легко мог освободиться от суда, если бы употребил даже малейшее из сказанных средств; но он за лучшее почел, оставаясь верным закону, умереть, чем жить законопреступником.
Часто он так рассуждал и с другими. Особенно помню следующий его разговор о правосудии с Иппием Илийским. Иппий, после продолжительной отлучки, возвратившись в Афины, однажды нашел на Сократа, когда этот, разговаривая с некоторыми лицами, выражал в словах свое удивление тому, что намеревающийся обучать своего человека сапожному, или кузнечному мастерству, или верховой езде, не затрудняется в том, куда посылать его учиться (а некоторые говорят, что приучающих к работам лошадей или волов можно находить на каждом перекрестке), напротив того желающий или сам учиться правосудию (правоведению), или выучить этому сына, или слугу, не знает, куда отправиться, чтоб найти способного учителя для этого предмета.
Иппий, услышав это, как бы в насмешку над Сократом сказал: Сократ! Ты говоришь все тоже, что я давно уже слышал от тебя.
Сократ: Но, что еще важнее, не только всегда говорю одно и тоже, но и об одних и тех же предметах, А ты, по своей многоучености, верно, никогда не говоришь одного и того же об одних и тех же предметах?
Иппий: Да; я всегда стараюсь сказать что нибудь новенькое.
Сократ: Или и о том, что тебе совершенно известно, напр. о буквах, если бы кто спросил тебя, сколько их и какие в слове Сократ, станешь говорить в один раз то, а в другой другое, или спрашивающим о числах: что? дважды пять десять? не должен ли ты отвечать как в один раз, так и в другой всегда одно и тоже?
Иппий: Сократ! Об этом и я, подобно тебе, всегда говорю одно и тоже, а о провосудии, кажется мне, я могу ныне сказать что нибудь новенькое, такое, против чего ни ты, никто другой не в состоянии будете возразить что нибудь.
Сократ: Верно, ты сделал великое открытие. С этих пор судьи перестанут разногласить в решениях, граждане не станут спорить в делах очевидных, не станут заводить между собою тяжеб и возбуждать мятежи, государства перестанут ссориться и вести между собою войны за права свои. И не знаю, каким бы образом ускользнуть мне от тебя, чтоб не услышать, какое изобрел ты величайшее благо, и после не отвечать?
Иппий: Но ты ничего не услышишь от меня об этом прежде, чем сам объяснишь, что ты разумеешь под справедливостью (Δικαιοσὺνη). Довольно с тебя и того, что ты сам смеешься над другими, спрашиваешь и отвергает ответы всех, между тем сам не хочешь ни кому отдавать отчета в своих мыслях и не хочешь обнаруживать твоего решительного мнения о каком либо предмете.
Сократ: Иппий! Разве ты не знаешь, что я все, что кажется мне справедливым, не скрываю от других?
Иппий: Какого же рода речь твоя?
Сократ: Если не словами, то самым делом доказываю это. Или ты думаешь, что дело доказывает хуже слова?
Иппий: И очень. Многие в словах выказывают правду, а на деле поступают не так, а из тех, кто справедливо поступает, не оказывается ни одного несправедливого.
Сократ: Замечал ли ты когда нибудь, что я или свидетельствую на лже, или ябедничаю, или смущаю друзей и мое отечество, или делаю что нибудь другое несправедливое?
Иппий: Я никогда не замечал этого.
Сократ: Воздерживаться же от несправедливых дел не значит ли тоже, что справедливость?
Иппий: Сократ! Видно, ты и ныне не хочешь объявить, что ты понимаешь под справедливостью. Ибо ты не о том говоришь, что делают справедливые, а о том, чего они не делают.
Сократ: Но, я думаю, не хотеть делать ничего несправедливого, служит уже достаточным убеждением в справедливости. Если ты не так думаешь об этом, то рассуди сам, и будь тем доволен. Ибо все согласное с законами я называю справедливым.
Иппий: Сократ! Следовательно ты почитаешь за одно и тоже и законное и справедливое?
Сократ: Да!
Иппий: Но я не понимаю тебя; не понимаю, что ты называет согласным с законами и что справедливым.
Сократ: Ты знает, что такое гражданские законы?
Иппий: Знаю.
Сократа: Какие ж эти законы?
Иппий: Это установления касательно того, что должно делать и чего не должно.
Сократ: Следовательно поступающий согласно этим установлениям поступает законно, а преступающий их поступает противозаконно?
Иппий: Конечно так.
Сократ: Следовательно повинующийся им поступает справедливо, а не повинующийся несправедливо?
Иппий: Да.
Сократ: И так тот, кто выполняет требования справедливости, справедлив; а тот, кто не выполняет их, несправедлив?
Иппий: И как же иначе?
Сократ: Следовательно поступающий согласно законам справедлив, а действующий вопреки законов несправедлив?
Иппий: Сократ! Как же можно почитать законы и исполнение их делом непреложным, когда часто самые законоположники, признавая одни из них неприменительными, на место их вводят другие.
Сократ: Не часто ли воюющие между собою государства после опять заключают мир?
Иппий: Очень часто.
Сократ: Охуждать повинующихся законам за то, что законы те, от обстоятельств времени, могут измениться, не тоже ли значит, как и упрекать неприятелей, отличающихся строгою тактикою, за то, что и с ними когда нибудь будет мир? Или ты можешь ругать тех из иностранцев, кои во время войны со всем усердием помогают своему отечеству?
Иппий: Никак.
Сократ: Без сомнения, ты знаешь, что Ликург Лакедэмонский ни чем бы не возвысил Спарту над прочими государствами, если бы не заставил граждан строжайше повиноваться законам? Или ты не знаешь, что из начальников в государствах те самые лучшие, кои умеют внушать гражданам, чтоб они больше всего повиновались законам? И государства, в коих граждане больше всего повинуются законам, во время мира наслаждаются счастием, а в войне бывают непобедимы.
А еще и согласие служит величайшим благом для государств; во все времена и сенат и вельможи старались убеждать граждан иметь согласие между собою; во всей Греции даже есть закон обязывать граждан клятвою, что они будут иметь и сохранять между собою согласие, и повсюду присягали на это. Впрочем, по моему мнению, это согласие не в том состоит, чтоб граждане толковали об одних и тех же хорах, хвалили одних и тех же флейтистов, отдавали преимущества одним и тем же стихотворцам, или находили удовольствие в одном и том же, но чтоб все единодушно повиновались законам. Когда граждане будут постоянно преданы законам, тогда и государства будут сильны и будут наслаждаться отличным счастием. А без согласия государство не может благоденствовать и в гражданском отношении; без согласия даже частный дом не может быть хорошо управляем.
И в частной жизни кто может меньше опасаться неприятностей от сограждан, и кто может надеяться заслужить больше почестей? Не тот ли, кто повинуется законам? Таковый позволит ли в суде одержать над собою победу? Не скорее ли сам останется победителем? Кому охотнее вверяют на охранение или деньги, или сыновей, или дочерей? Целый город кого охотнее удостоит своего доверия? Конечно повинующегося законам. В ком могут найти справедливость и родители и родственники, и слуги и друзья, и граждане и чужестранцы? Без сомнения в том, кто свято чтит законы. Самые неприятели кому охотнее или доверят заключать перемирие, или вести переговоры, или составлять условия о мире? И кого лучше захотят иметь союзником? Не того ли, кто искренно исполняет законы? И союзные державы кому охотнее вверять или должность главнокомандующего, или начальство над внутренней стражей, даже самые города? Или благодетельствующий кому нибудь в ком скорее может предполагать чувства благодарности, как не в чтителе законов? И кому скорее согласится благодетельствовать? Не тому ли, от кого может надеяться получить за это благодарность? И с кем скорее захотят быть другом, или с кем менее захотят быть в неприязненных отношениях, если не с чтителем законов? И с кем скорее не захотят вести войну? Не с тем ли, с кем больше всего хотят жить дружно и избегать всяких неприятностей; не с тем ли, кому весьма многие желают быть и друзьями и союзниками, и очень не многие хотят быть неприязненными и врагами? Итак, видишь, Иппий, по моим объяснениям одно и тоже и законное и справедливое. Если же ты иначе понимаешь это, научи и нас.
Иппий: Нет, Сократ! И я не могу ничего сказать вопреки твоим рассуждениям о справедливости.
Сократ: Иппий! Знаешь ли ты какие нибудь неписанные законы?
Иппий·. Это те, которые во всякой стране имеют одинаковую силу.
Сократ: Можешь ли сказать, что люди издали их?
Иппий: Как же это возможно? Ибо все люди не могли собраться в одно место и все люди говорят не одним языком.
Сократ: Кто же, по твоему мнению, издал эти законы?
Иппий: Я думаю, боги дали людям таковые законы. Так: у всех людей почитается первою обязанностью почитать богов.
Сократ: А почитать родителей также не повсюдный ли закон?
Иппий: Да, и этот закон также повсюдный.
Сократ: Не будет ли таковым же и этот закон: чтоб родители с детьми, а дети с родителями не имели сожития?
Иппий: Не думаю, чтоб этот закон был от богов,
Сократ: Да почему же?
Иппий: Потому что я знаю некоторых, кои преступают его.
Сократ: И во многих других случаях поступают противозаконно. Но преступающие законы, положенные богами, подвергаются наказанию, которого человек никаким способом не может избежать, подобно тому, как некоторые, преступая законы, изданные людьми, избегают следующего за то наказания; иные скрываются куда нибудь, а другие употребляют в этом случае силу.
Иппий: Сократ! Какого же наказания помогут избегать имеющие сожитие родители с детьми, а дети с родителями?
Сократ: Чрезвычайно тяжелого. Для родящих детей какое несчастье может быть больше того, как родить детей худых, нездоровых?
Иппий: Почему ж они рождают худых детей, когда ничто не препятствует, чтоб от хороших родителей родились и хорошие дети?
Сократ: Потому что рождающиеся дети должны быть не только хороши, но и здоровы и телом. Или ты думает, что у цветущих здоровьем семена одинаковы с семенами еще нерасцветших, или увядших уже в здоровье.
Иппий: Не должны быть одинаковы.
Сократ: Которых же семена лучше?
Иппий: Очевидно, семена цветущих здоровьем.
Сократ·. По этому семена лиц нецветущих здоровьем нехороши?
Иппий: Не иначе.
Сократ: Следовательно лицам не цветущего здоровья не следует и родить детей?
Иппий: Конечно не следует.
Сократ: По этому таковые лица, рождая детей, рождают их незаконно?
Иппий: И мне кажется так.
Сократ: Кроме допускающих несоразмерность в летах кто же другой может рождать нездоровых детей?
Иппий: Я согласен с тобой и в этом.
Сократ: За добро делать добро, и это не повсюдный ли закон?
Иппий: Должен быть повсюдный, но преступают и его.
Сократ: Но поступающие и против этого закона подвергаются наказанию своего рода. За неблагодарность оставленные добрыми друзьями бывают принуждены искать приязни уже у тех, кто ненавидит их. Не друзья ли то добрые, которые благодетельствуют требующим их помощи? А не воздающие за добро добром за свою неблагодарность по закону заслуживают ненависть своих благодетелей, но за то, что их действия могут приносить им и много пользы, снискивают и их приязнь.
Иппий: Почтенный Сократ! Все эти законы, кажется, внушены богами. Чтобы самые законы содержали в себе и наказания за преступление их, это дело не человеческое, а высшего законодателя.
Сократ: Любезный Иппий! По твоему мнению боги справедливое ли только предписывают в законах, или что нибудь и не согласное с справедливостью?
Иппий: Несправедливого ли чего. Едва ли кто другой кроме Бога может дать столь справедливые законы.
Сократ: Иппий! Следовательно и для богов одно и тоже и справедливость и сообразность с законами.
Сократ, преподавая это на словах и выполняя на самом деле, внушал и приближенным своим особенную любовь к справедливости.
Теперь скажу, каким образом Сократ старался внушить своим слушателям особенную расположенность к доброй деятельности. Быв уверен, что воздержание есть первая потребность для желающего отличаться доброю нравственностью, прежде всего представлял своим ученикам в образец таковой нравственности самого себя, потом и в беседах больше всего наклонял их к воздержанию. И сам, всегда помня то, что способствует этой добродетели, напоминал об этом и всем своим слушателям. Помню, однажды он разговаривал о воздержании с Евфидимом следующих образом:
Сократ: Скажи мне, Евфидим, почитаешь ли ты свободу имением выгодным и нужным для частного человека и для государства?
Евфидим: И очень.
Сократ: А обладаемый чувственными удовольствиями, и по этому не могущий делать ничего хорошего может ли назваться свободным?
Евфидим: Никак.
Сократ: Может быть, самый лучший образ деятельности ты почитаешь свободою; по этому иметь в себе что нибудь, препятствующее продаваться таковой деятельности, значит быть несвободным?
Евфидим: Конечно так.
Сократ: Следовательно, невоздержные кажутся тебе не пользующимися свободою?
Евфидим: Действительно; и по достоинству.
Сократ: По твоему мнению, невоздержным жизнь их препятствует ли только доброй деятельности, или даже еще помогает предаваться постыдным делам?
Евфидим: Мне кажется и то и другое.
Сократ: А какими ты считает тех господ, которые не только препятствуют заниматься доброю деятельностью, но еще и понуждают к самым дурным делам?
Евфидим: Самыми худыми.
Сократ: Какой же род рабства считает ты самым несносным.
Евфидим: Быть в рабстве у дурных господ.
Сократ: Следовательно невоздержные находятся в самом тяжком рабстве?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Не правда ли и то, что невоздержание лишает человека мудрости — этого величайшего блага, и повергает в совершенно противное состояние? Или не видишь, что невоздержание препятствует заниматься полезным, изучать это, и влечет нас к удовольствиям чувственным; часто, обезумливая даже умеющих различать добро от зла, заставляет их избирать худшее вместо лучшего.
Евфидим: Да, это бывает.
Сократ: И целомудрие менее всего свойственно невоздержному. Ибо дела целомудрия и дела невоздержания вовсе противоположны одни другим.
Евфидим: И в этом я совершенно согласен с тобой.
Сократ: И что кроме невоздержания может более препятствовать прилежному исполнению наших обязанностей?
Евфидим: Ничто.
Сократ: И есть ли что хуже для человека того порока, который заставляет предпочитать вредное полезному, об этом не радеть, а о том заботиться, и который принуждает делать все противное правилам целомудрия?
Евфидим: Нет ни чего хуже.
Сократ: А следовательно все противное невоздержанию может споспешествовать воздержанию?
Евфидим: Конечно.
Сократ: По этому причиною противного невоздержанию по справедливости должно быть самое лучшее?
Евфидим: Не иначе.
Сократ: Следовательно воздержание для человека есть самая лучшая вещь?
Евфидим: Совершенно справедливо.
Сократ: Рассуждал ли ты об этом когда нибудь сам с собою?
Евфидим: О чем?
Сократ: О том, что невоздержание, которое, по видимому, ведет нас к приятностям, не может привести ни к одной из них, и что напротив того воздержание больше всего доставляет нам приятностей?
Евфидим: Каким же образом возможно это?
Сократ: Ибо невоздержание не позволяет нам переносить ни голоду, ни жажды, ни уклоняться, сколько следует, от удовлетворения любострастию, ни бодрствовать, тогда как при воздержании мы с приятностью и едим и пьем и наслаждаемся делами законной любви, и с приятностью спим и отдыхаем, каковую приятность мы чувствуем от того, что дожидаем всего этого и не прикасаемся до тех пор, пока все эти вещи представятся нам необходимейшими и самыми интереснейшими, по этому невоздержание препятствует нам законно вкушать удовольствия от предметов необходимейших и постоянно повторяющихся в жизни; одно воздержание приучает нас так терпеливо дожидаться времени наслаждения помянутыми предметами; оно одно дает нам чувствовать удивительное удовольствие в наслаждении ими.
Евфидим: Совершенная правда!
Сократ: Одни воздержные наслаждаются плодами общеполезных наук и тех занятий, кои помогают нам, в порядке содержать свое тело, благоразумно управлять своим домом, приносить пользу друзьям и государству и побеждать врагов, от чего бывают не только выгоды, но и чрезвычайное удовольствие. Невоздержные же не имеют части в этом. В самом деле, кому эти выгоды и наслаждения меньше всего приличествуют? Конечно тому, кто меньше всего занят ими, и кто постоянно хлопочет о приискании средств скорейшими путями достигать чувственных наслаждений.
Евфидим: Сократ! По твоим словам, мне кажется, человек, побеждаемый телесными удовольствиями, уже вовсе не способен ни к какой добродетели.
Сократ: Да; послушай же Евфидим! Невоздержный человек чем отличается от неразумного зверя? Ибо тот, кто не уважает самых высоких и достойных человека предметов и всеми способами старается удовлетворять своим чувственным желаниям, чем может отличаться от бессмысленнейших скотов? Одни только воздержные могут уважать дела высокие, достойные человека, и, занимаясь ими и в разговорах и выполняя по приличию на опыте, могут предпочтительно избирать доброе и отвращаться дурного. Чрез это некоторые сделались людьми прекраснейшими, счастливейшими и сверх того весьма способными к рассуждениям о всех предметах. И слово διαλέγεσθαι взято от совещательных собраний, в коих рассуждали о предметах по их родам и отношениям. И так каждый должен всячески приготовлять себя к таковым рассуждениям и больше всего заниматься ими. Ибо из этой–то школы и выходят прекрасные люди, самые способные к начальническим должностям и весьма искусные в суждениях о предметах вообще.
Постараюсь объяснить и то, каким способом Сократ учил своих слушателей, как можно основательнее рассуждать о подлежащих предметах. Он думал, что знающие свойства каждого предмета порознь могут объяснять их и другим, и по этому не считал удивительным, что незнающие тех свойств и сами ошибочно судят о предметах и других вводят в такие же ошибки. Почему, рассуждая со своими слушателями о сущности вещей, никогда не оставлял рассуждение неоконченным. Но объяснить, как Сократ определял каждую вещь, это дело особого труда; теперь скажу столько, сколько нужно для того, чтоб видеть, какой способ употреблял он в своих рассуждениях и в составлении определений.
Прежде всего о том, как он рассуждал о благочестии.
Сократ: Скажи мне, любезный Евфидим: что ты разумеешь под благочестием?
Евфидим: Самое лучшее.
Сократ: Кто же называется благочестивым?
Евфидим: Мне кажется тот, кто почитает богов.
Сократ: Позволено ли почитать богов таким способом, каким бы кто сам вздумал?
Евфидим: Ни как; а есть законы, согласно коим и должно почитать их.
Сократ: Следовательно знающий эти законы может знать и то, как должно почитать богов.
Евфидим: Конечно так.
Сократ: И так умеющий почитать богов, верно, сочтет себя обязанным делать это так, как знает.
Евфидим: Без сомнения не иначе.
Сократ: Из почитающих богов есть ли кто такой, который стал бы почитать их иначе, нежели как считает должным?
Евфидим: Подумаю.
Сократ: И так знающий установления и порядки религии может законно почитать и богов?
Евфидим: Конечно.
Сократ: А почитающий их по закону конечно почитает их, как должно?
Евфидим: И можно ли иначе?
Сократ: А почитающий богов, как должно, благочестив?
Евфидим: Без сомнения.
Сократ: Следовательно знающий и исполняющий законы касательно чествования богов есть человек благочестивый. Вот и определение благочестивого.
Евфидим. И мне кажется так.
Сократ: Можно ли обходиться с людьми так, как хочется?
Евфидим: Нет.
Сократ: Но знающий и исполняющий касающиеся людей законы, коими определяется, как должно обращаться друг с другом, может быть почтен действующим согласно законам? Следовательно обращающиеся друг с другом согласно тем законам, обращаются между собою так, как должно?
Евфидим: И можно ли иначе?
Сократ: А обращающиеся с людьми так, как должно, хорошо поступают с ними?
Евфидим: Конечно.
Сократ: Следовательно хорошо обращающиеся с людьми хорошо исправляют и взаимные обязанности?
Евфидим: Должно быть так.
Сократ: По этому повинующиеся законам справедливо поступают?
Евфидим: Конечно так.
Сократ: Верно ты знаешь, что называется справедливым?
Евфидим: Справедливым называется то, что повелевают законы.
Сократ: Следовательно поступающие так, как повелевают законы, поступают справедливо, по этому поступают так, как должно?
Евфидим: И не иначе.
Сократ: По сему справедливо поступающие справедливы?
Евфидим: Я думаю.
Сократа: Можешь ли предполагать, что некоторые повинуются законам, а между тем сами познают того, что повелевают законы·?
Евфидим: Не думаю.
Сократ: Из тех, кои знают, что должно делать, есть ли, но твоему мнению, такие, кои тут же думают, что они не обязаны делать того?
Евфидим: Не думаю.
Сократ: Знаешь ли, что некоторые делают другое, нежели что должно делать, даже по их мнению?
Евфидим: Не знаю.
Сократ: Следовательно знающие и исполняющие законы в отношении к другим людям справедливо поступают?
Евфидим: Конечно так.
Сократ: Следовательно справедливо поступающие справедливы?
Евфидим: Как же их и назвать иначе?
Сократ: Следовательно справедливо определим справедливого таким образом: справедливым называется тот, кто знает и исполняет законы, относящиеся до человека?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Что мы назовем мудростью? Скажи мне, те ли называются мудрецами, кои выказывают свою мудрость в истых, окончательных познаниях о вещах, или те, кои не имеют таковых познаний?
Евфидим: Конечно первые; ибо кто может назваться мудрым в отношении к тем предметам, коих он не знает ясно?
Сократ: Следовательно мудрые называются сим именем за их истые, законченные познания о вещах.
Евфидим: В чем же другом и будет состоять их мудрость, если не в таковых познаниях?
Сократ: Или думаешь, что мудрость есть что нибудь другое, а не то, чрез что люди бывают и мудрыми?
Евфидим: Не думаю.
Сократ: Следовательно мудрость есть истое, последнее познание о вещах?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: По этому человек может знать все существа?
Евфидим: Мне кажется, он не может знать даже малейшей части их.
Сократ: По этому человек не может быть мудрым по отношению ко всем предметам?
Евфидим: Конечно, не может.
Сократ: Следовательно всякий, кто имеет последнее о чем нибудь познание, в отношении к тому и может быть назвал мудрым?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Не так ли надобно рассматривать и сущность добра?
Евфидим: Как?
Сократ: Думаешь ли ты, что одно и тоже полезно для всех?
Евфидим: Нет.
Сократ: Как же? Полезное одному не может ли быть, по твоему мнению, иногда вредно другому?
Евфидим: И очень.
Сократ: Но можешь ли ты назвать добром что нибудь кроме полезного?
Евфидим: Не могу.
Сократ: Следовательно полезное может почитаться добром для того, для кого полезно?
Евфидим: Кажется так.
Сократ: Как еще определим прекрасное, красивое, пригожее? Мы говорим: красивая наружность, прекрасный сосуд, что нибудь пригожее, словом под этим разумеем все, что к чему пригодно.
Евфидим: Я не совсем согласен на это.
Сократ: Следовательно что для чего полезно, тем и можно пользоваться.
Евфидим: Конечно.
Сократ: Но всякая ли вещь может назваться пригодною и для всего другого, или только для того, что можно употребить с пользою?
Евфидим: Нет.
Сократ: Следовательно и полезное прекрасно там, где оно полезно?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Евфидим! А храбрость считает ли чем нибудь хорошим?
Евфидим: Это прекрасная вещь.
Сократ: Не думаешь ли, что она полезна для самых пустых вещей?
Евфидим: Нет; она полезна для самых важных дел.
Сократ: В страшных и опасных случаях можно ли по сознавать этого?
Евфидим: Никак.
Сократ: Следовательно не боящиеся таковых случаев потому, что они не сознают свойства их, не имеют и храбрости?
Евфидим: Конечно; иначе многих сумасшедших и трусов мы стали бы считать храбрыми.
Сократ: Что же будут те, кои боятся вовсе нестрашных предметов?
Евфидим: Те еще менее могут считаться храбрыми.
Сократ: Следовательно только отважных в страшных и соединенных с опасностями случаях ты считаешь храбрыми, а не отваживающихся на это считает трусами?
Евфидим: Конечно так.
Сократ: Думаешь ли ты, что могут быть отважными в таковых случаях и другие, кроме умеющих хорошо действовать при них?
Евфидим: Никак; но только этих самых и считаю я храбрыми.
Сократ: По этому не умеющих хорошо действовать в тех случаях ты считает трусами?
Евфидим: Как же иначе?
Сократ: Но всякий ли поступает так, как сам считает должным?
Евфидим: Как же иначе?
Сократ: Немогущие хорошо действовать в тех случаях знают ли, как должно действовать?
Евфидим: Никак.
Сократ: Следовательно знающие, как должно действовать в тех случаях, и сами в состоянии действовать так?
Евфидим: Да; они только и могут так действовать.
Сократ: Что же? Неошибающиеся в своих действиях при таковых случаях худо действуют?
Евфидим:· Не думаю.
Сократ: А дурно действующие ошибаются?
Евфидим: Естественно.
Сократ: Следовательно определяем: храбрыми называются те, кои умеют хорошо действовать в страшных и соединенных с опасностями случаях, а ошибочно действующие трусы?
Евфидим: И мне кажется так.
Сократ: Царский образ правления и тиранния, оба правления, но очень различны между собою. В первом люди охотно повинуются своему владыке, и, кроме его воли, управляются законами; а в последнем — самовластный правитель управляет гражданами против их воли и не по законам; воля его закон.
Где власть поручается многим лицам, действующим по законам, там бывает: аристократия, составляющаяся из аристов; плутократия, состоящая из богачей, и демократия, составляющаяся из разных отделов граждан.
Если бы некто (N.) вздумал противоречить ему, и, выражаясь не ясно и недоказательно, стал бы утверждать, что такой–то или умнее, или способнее к гражданскими делам, или более отличается храбростью, или чем нибудь другим; тогда Сократ возводил речь свою к первым началам и доходил до рассматриваемого предмета таким образом:
Сократ: Ты говоришь, что выхваляемый тобою гражданин лучше одобряемого мною.
N. Да.
Сократ: Что же? Для дознания этого не нужно ли нам наперед рассмотреть, какие обязанности доброго гражданина?
N. Хорошо, сделаем это.
Сократ: Из распоряжающихся общественными доходами не тот ли лучший гражданин, который старается еще более обогатить свое отечество?
N. Конечно тот.
Сократ: А во время войны не тот ли, который всячески помогает отечеству одержать победу над врагами?
N. Как же иначе?
Сократ: Находясь в посольстве не тот ли, который из врагов делает друзей?
N. Естественно.
Сократ: А в собраниях народных не тот ли лучший гражданин, кто главно заботится о прекращении беспокойств и о водворении согласия?
N. И мне кажется так.
После таковых в речи наведений и для самых противников истина становилась очевидною.
Разговаривая о спорных предметах Сократ всегда начинал и подкреплял речь свою общеизвестными истинами, что и делало ее несомненною. Таким образом рассуждая о чем нибудь, он скорее других известных мыслителей получал полное согласие слушателей на свои слова. Он говаривал, что и Гомер называл Одиссея осторожным оратором за то, что он умел подтверждать свои слова понятными для всех доказательствами.
Мне кажется, из сказанного видно, как просто Сократ выражал свои мысли и в беседах с своими слушателями. Теперь еще объясню, как он приучал своих слушателей приобретать только в достаточной мере сведения, нужные для частной каждого жизни. Ибо из известных мне лиц он больше всех заботился дознавать, кто из учеников его преимущественно к каким познаниям способен. Он с особенным удовольствием учил всему тому, что считал приличным знать каждому честному и доброму человеку и что сам хорошо знал, а для узнания того, в чем сам был не очень сведущ, посылал своих слушателей к другим.
По этому он учил и тому, в какой мере благовоспитанный человек должен быть сведущ по каждому предмету. Напр. геометрии надобно учиться до тех пор, как в случае нужды, будет уметь, по правилам этой науки, или принять землю, или передать, или разделить ее, или произвести какую нибудь работу по геометрическим измерениям; и этому так легко научиться, что внимательно занимающийся измерениями, вместе с этим узнает, сколь велика земля и, узнав способ измерения, может и оставить эту науку. При изучении геометрии он не советовал доходить до решения трудных задач, потому что не видел, какую пользу они могут доставлять человеку, хотя сам не был несведущ и в этом; таковые занятия, говорил он, могут потребить всю нашу жизнь и отвлечь нас от занятия многими другими, более полезными науками.
Советовал знакомиться и с астрономией, впрочем столько, сколько нужно для того, чтоб уметь узнавать, который час ночи, чтоб уметь узнавать времена месяцев и годов, как для путешествии, так и для плавания по морям и для держания караулов, и чтоб знать то, что делается к какую ночь, в какой месяц и год, и еще чтоб уметь замечать известные приметы случающихся перемен времени. Впрочем этому легко научиться и от охотящихся ночью за зверями, и от кормчих, и от других, кто занимается сими предметами по обязанности, А изучать астрономию столько, чтоб узнать и небесные тела, имеющие не одинаковое с землею круговращение, и планеты и блудящие звезды, их расстояние от земли, их периодические круговращения и терять время на исследование причин этого, крепко отсоветывал. Ибо, говорил он, и в этом не видит никакой пользы для человека, хотя сам был довольно знаком и с астрономиею; при чем повторял, что эти занятия могут потребить жизнь нашу и отвлечь от других полезнейших наук.
И вообще Сократ не советовал излишне любопытствовать о небесных предметах, и о том, каким образом Бог создал каждый предмет. Он думал, что человек не может дойти до этого, и что богам неприятно, когда люди делают исследования о том, что неугодно было и богам открыть людям. С излишнею заботливостью исследывающий сии предметы бывает в опасности даже дойти до такого же безумия, в какое впал Анаксагор, который чрезвычайно гордился тем, когда высказывал свои мысли об образе сотворения мира. Он, предполагая, что огонь и солнце одно и тоже, забыл, что люди спокойно могут смотреть на огонь, а в лицо солнцу глядеть не могут, что находящиеся на солнечном зное делаются черными, чего от огня не бывает; что земные произрастения без солнечной теплоты не могут ни расти, ни созревать, тогда как они, подвергшись действию огня, вовсе пропадают; называя солнце огненным камнем, забыл, что камень в огне не светит и не может противиться ему чрез долгое время, между тем солнце светит во всякое время светлее всего и всегда остается в одинаковом положении.
Сократ советовал изучать и науку счетоводства, но и в ней, как и в других науках, советовал воздерживаться от излишней пытливости; сам занимался этой наукой столько, сколько считал нужным для своих целей; столько же проходил ее и с своими учениками.
В особенности же, убеждал своих учеников заботиться о своем здоровье; нужное для этого узнавать от людей опытных, во всю свою жизнь наблюдать за собою в отношении к здоровью и обращать особенное внимание на то, какая пища, какое питье или какие труды могут быть полезны каждому из них, и каким образом, умеренно употребляя пищу и питье, могут во всю жизнь наслаждаться отличным здоровьем. Ибо, говорил он, кто будет так наблюдать за самим собою, тому не нужно будет приискивать для себя врача, который лучше бы его самого мог знать, что полезно для его здоровья.
А кто хотел обладать сверхъестественными познаниями, тому советовал заниматься оракульским искусством, Ибо знающий, какими знамениями боги открывают людям будущее, и в своих обстоятельствах не лишится их советов.
Сократ уверял, что дух известными знаками открывает ему, что должно делать и чего избегать, и за это между прочим он осужден на смерть! Если кто хотел обличать его в том, что он лгал на своего духа, тот первее всего должен был принимать в соображение то, что Сократ тогда был уже в преклонных летах, так что если не тогда же, то в скором времени должен был окончить жизнь, и еще советовал принимать в соображении и то, что он оставляет позади себя самый незавидный отдел жизни, в котором все уменьшаются даже в уме. Зато он доказал силу своей души, приобрел от всех славу, объяснив пред судьями свое дело истее, свободнее и справедливее всех, и осуждение на смерть выслушал спокойно и равнодушно. И все согласны в том, что никто из известных нам людей не умер славнее Сократа.
Со времени осуждения он принужден был жить еще тридцать дней до смерти, потому что в наступивший тогда месяц совершались Делоские празднества, а закон не позволял предавать публичной смерти даже кого нибудь прежде возвращения священного посольства из Делоса. Во все это время всем близким к нему известно было, что он ни сколько не изменил прежнего своего образа жизни. И он заслужил большее удивление, чем все жившие прежде него за то, что остальное время жизни провел совершенно покойно, даже в веселом расположении духа, И кто мог умереть честнее его? Или чья смерть могла быть лучше самой лучшей смерти других? И какая смерть может быть счастливее смерти честной, или какая смерть угоднее богам счастливейшей смерти Сократа?
Еще расскажу, что я слышал о Сократе от Гермогена, сына Гиппоникова. Сократ, когда уже был обвинен Мелитом, с удовольствием разговаривал о всем, кроме своего дела.
Гермоген: Сократ! Время подумать о том, как бы оправдаться тебе пред судьями.
Сократ: Или тебе кажется малым для моего оправдания то, когда размышляю, что я уже прожил свою жизнь, как следует?
Гермоген: Каким же это образом?
Сократ: Таким, что я во всю мою жизнь делал только дела справедливости и удалялся от всего несправедливого. Этот образ жизни может служить для меня наилучшим оправданием.
Гермоген: Почтенный Сократ! Или ты не знаешь, что Афинские судьи, быв оскорблены какими нибудь ничтожными словами, осудили на смерть многих, вовсе невинных, и самовольно освободили из под суда многих преступников?
Сократ: Ах, Гермоген! И я хотел было позаботиться об оправдании себя пред судьями, но боги не соизволили на это.
Гермоген: Ты говорит чудные вещи.
Сократ: Ты удивляется тому, что боги сочли за лучшее, чтоб я ныне окончил жизнь мою? Верно, ты не знаешь, что до сего времени я не слыхал ни об одном человеке, который жил бы лучше и веселее меня? И по моему мнению, прекрасно живут те, которые больше всего стараются сделаться добродетельными, а те, которые чувствуют, что они уже сделались таковыми, проводят жизнь самую приятнейшую. До настоящего времени я замечал все это и за самим собою. Встречаясь с другими людьми н сравнивая себя с ними, я всегда мог так заключать о себе самом. Не только я сам, но и друзья мои постоянно имели обо мне таковые мысли, и не потому, что они любит меня (так как любящие других обыкновенно бывают так расположены к друзьям своим), но потому, что и сами, слушая меня, делались добродетельнее. Но если поживу подольше, может быть, по необходимости испытаю неприятности, буду слабее и видеть, и слышать, и мыслить, буду малопонятнее и забывчивее, и в чем был прежде очень хорош, в том буду очень дурен. Если же бы я оказался нечувствительным ко всем этим неприятностям; тогда и жизнь моя не стала бы походить на жизнь; а чувствуя это, по необходимости буду вести жизнь очень незавидную и очень неприятную.
Пусть я невинно буду предан смерти; за то покроются стыдом незаконно умертвившие меня. Если небольшая обида уже постыдное дело; то не стыдно ли делать что нибудь несправедливое? А мне будет ли стыдно за то, что другие не хотели иметь верных о мне сведении и не хотели справедливо поступить со мной? Я вижу, что и жившие в прежние времена лица, причинившие обиды и невинно потерпевшие наказание, составили о себе у потомков неодинаковые отзывы. Знаю, что, когда ныне казнят меня, народ окажет ко мне большую любовь, чем к моим убийцам; я уверен, что о мне всегда будут свидетельствовать, что я никогда не обижал и не развращал никого и что всегда старался сделать учеников моих добродетельнейшими.
Так он беседовал с Гермогеном и другими.
Любители добродетели, знавшие Сократа, каков он был, и теперь еще все расположены к нему отличною любовью за то, что он лучше всех умел приучать к добродетели. А что касается до меня, он действительно был таков, каковым я представил его, именно: столько благочестив, что без воли богов не делал ничего, столько справедлив, что никому не причинил ни малейшего вреда, а напротив обращавшимся с ним старался только приносить пользу; столько воздержен, что никогда не предпочитал приятного доброму, столько рассудителен, что никогда не погрешал в различении добра от зла и не нуждался для этого в пособии других, но сам удовлетворительно судил об этом, особенно способен был на словах выражать свои мысли и определять предметы, умел испытывать других, обличать заблуждающихся и направлять к добродетели и вообще ко всему прекрасному и доброму. Таков был Сократ, этот отличнейший по всем отношениям и счастливейший из смертных. Кто не согласен с этим отзывом; тот пусть сравнит его с другими личностями, и потом произносит суд о нем.