С пелопоннесской войной мы вступаем в эпоху, когда Диодор, как источник, естественно отступает на задний план; естественно, его значение падает, но изучение его становится легче, так как мы везде можем его контролировать — и в этом контроле мы руководимся таким писателем, как Фукидид. Наша главная и непосредственная задача — установить, в каком отношении стоит Диодор к Фукидиду; наша вторая задача — постараться выяснить себе, насколько непосредственно это его отношение.
Уже с самого начала мы видим несомненную связь нашего писателя с Фукидидом; он начинает с того же момента, с какого начинает и Фукидид — с нападения на Платеи.
Это вовсе не так просто и не так естественно, как может показаться. Начать с того, что в сознании Афинян война началась раньше — в мире Аристофана (290) хор молит богиню явиться ἡμῖν οῖ τρυχόμεθ᾿ ἤδη τρία ϰαὶ δέϰ᾿ ἔτη [нам, которые мытаримся уже тринадцать лет#] (мир дан в 421 году)[1]. На это представление массы, судящей только по тому, что ей пришлось вынести, может и не соответствовать более глубокому историческому взгляду на дело историка[2]. Однако и у самого Фукидида вопрос поставлен далеко не ясно; считая началом войны нападение на Платеи (II 1, II 3), он в то же время в других местах прямо и ясно считает началом войны первое нападение на Аттику войск Архидама — только так можно понять слова I. 125. 2 πρὶν ἐσβαλεῖν ἐς τήν Ἀττιϰὴν ϰαὶ τὸν πόλεμον ἄρασθαι φανερῶς [прежде вторжения в Аттику и открытого начала военных действий] и (V. 20. 1) ἡ ἐσβολή ἡ ἐς τή1ν Ἀττιϰὴν ϰαὶ ἡ ἀρχὴ τοῦ πολέμου τοῦδε [со времени первого вторжения в Аттику и начала этой войны]. В каждом из приведенных выражений оба обозначения вполне совпадают. Относить слова ἀρχὴ τοῦ πολέμου τοῦδε [начало этой войны] к нападению на Платеи, как этого требует Muller Strübing[3], не позволяет нам уже порядок слов. Противоречие, несомненно, есть[4]. В нашу задачу не входит ни объяснять, ни устранять это противоречие[5] — для нас важно только то, что, не смотря на все это, Диодор все таки в начале своего изложения войны последовал именно началу Фукидида, хотя едва ли от него ускользнуло и противоречие изложения Фукидида. Дело не в отдельных датах или словах — сходство гораздо существенней. Трудность, вызвавшая разногласие в точном определении начала Пелопоннесской войны, заключалась в том, что ей предшествовал ряд военных действий, и задача заключалась именно в том, чтобы определить, какой именно пункт следует рассматривать, как начало самой войны, какие события считать либо просто ей предшествующими, либо причинно с нею связанными. Фукидид и внес это деление; начав с изложения причин, вызвавших войну (I. 23. 4. 5. cp. I. 65. 3), он доходит до нападения на Платеи — и здесь он считает начало самой войны, — и в этом ему последовал Диодор. Это то отличие и имеет гораздо большее значение, чем самое указание на то, что с этого пункта начинается описание Фукидида. Это последнее замечание есть не что иное, как общая историко- литературная заметка, одна из тех, которые проходят чрез весь труд Диодора[6].
Фукидид начинает войну с архонтства Питодора, Диодор с архонтства Евтидема — но это вовсе не составляет отличия в самом пункте начала войны, как это утверждает Müller–Strübing[7], следующий Ullrieh’у[8] — Диодор все таки начинает войну с нападения на Платеи; никакого другого источника, кроме посредственно или непосредственно Фукидида, здесь он не имеет. Он и не мог начать с другого пункта — и по очень простой причине. Причины войны изложены им по Эфору — Эфор, вместе с Фукидидом перечисляя причины войны, доходит до нападения на Платеи — очевидно, это последнее должно было уже быть отнесено к войне. Если он отнес это событие к архонтству не Питодора, а Эвтидема, то в этом вина его хронологической системы. Мне думается, что здесь опять таки дело композиции. Год войны должен, конечно, относиться к архонтству Эвтидема, будем ли мы принимать конъектуру Krüger’а к Thuc. II. 2. 1, или нет — Диодор и считал для себя удобным соединить все события, связанные с этим первым годом войны и не вошедшие в изложение причин, в один композиционный комплекс; поэтому он сюда же отнес не только нападение на Платеи, но даже и Пелопоннесский конгресс, а он произошел за 5½ месяцев до начала войны[9]. Для Диодора он нужен был здесь, так как он представляет собой наиболее важный исходный пункт для рассказа о войне.
Вполне естественным образом Диодор и считает начавшими войну Лакедемонян, и в этом, если не следуя непосредственно Фукидиду, то делая из него вывод — Λαϰεδαιμόνιοι — πρῶτοι τοῦ πολέμου ϰατήρξαντο [лакедемоняне первыми начали войну], хотя он же и говорит, что они δύναμιν ἀξιόλογον ἤθροιοαν… ϰρίναντες ϰαταλελύσθαι τὰς σπονδὰς ὑπὸ τῶν Ἀθηναίων [собрали большое войско … считая, что афиняне нарушили перемирие] — и затем он приводит силы Пелопоннесцев и Афинян; и здесь Диодор следует Фукидиду в самом расположении фактов — Γεγενημένου τοῦ ἐν Πλαταιαῖς ἔργου ϰαὶ λελυμένων λαμπρῶς τῶν σπονδῶν — οἱ Ἀθηναῖοι παρεσϰευάζοντο…. παρεσϰευάζοντο δὲ οἱ Λαϰεδαιμόνιοι [После событий в Платеях и громкого нарушения перемирия — афиняне готовились … готовились и лакедемоняне] — и далее перечисляются союзники каждой стороны. Разница только в том, что Диодор рассказывает только об имевшихся уже союзниках, а о посольствах рассказал уже раньше, между тем как Фукидид рассказывает о них только теперь. Но эта разница не фактическая — в этом убедит нас простой анализ.
XII. 41. 2. Диодор рассказывает, что Лакедемоняне послали к царю Персидскому, к Итальянским городам — αὐτοὶ δὲ μετὰ τῶν Πελοποννησίων τὰς πεζὰς δυνάμεις διατάξαντες ϰαὶ τἄλλα τὰ πρὸς τὸν πόλεμον ἡτοιμασμενοι ϰτλ [сами же, совместно с пелопоннесцами, собрали сухопутные силы и сделали прочие приготовления и т. д.]. Далее следует рассказ о Платеях — и затем опять говорится о том, что они δύναμιν ἀξιόλογον ἤθροισαν [собрали большое войско], тогда, когда ἔϰριναν [сочли], что στονδαὶ [договоры] уничтожены. Верно должно было бы быть одно из двух, но первое упоминание есть не что иное, как обычное у Диодора общее введение, суммирующее то, что должно быть дальше рассказано. Диодор желает показать, как Лакедемоняне начали первые войну — и вот, сказавши это в общих чертах, он далее переходит к объяснению и подтверждению своей общей мысли. Что для этого общего введения он воспользовался все таки Фукидидом, ясно из того, между прочим, что он говорит о призыве τῶν ϰατὰ τὴν Σιϰελίαν ϰαὶ Ἰταλίαν συμμάχων [сицилийских и италийских союзников]. У Фукидида при первом упоминании не ясно, что это за союзники — об этом мы у него узнаем дальше (III. 86), но у Фукидида это понятно[10] — за то совершенно не понятно это у Диодора. Мы только что прочли у него довольно подробную историю Сицилии — и нигде, ни одним словом он и не заикнулся о каких бы то ни было отношениях Сицилийцев к Спартанцам; если здесь он говорит о них, как существующих, то уже из этого ясно, что он переменил источник и пользовался тем, в котором такое упоминание будет естественно — т. е. Фукидидом.
Разница, далее, заключается к том, что у Фукидида Спартанцы[11] собирались послать к Персидскому царю (II. 7. 4 — исполнено это позже II 67) — у Диодора они это уже сделали, но это объясняется тем же суммарным характером введения, в целях которого не лежит разбирать отдельные моменты.
Откуда Диодор знал, что Италийцы и Сицилийцы дали 200 кораблей, я не знаю[12]. Не могу я также сказать, откуда Диодор знает, что Опунтийские Локры были все на стороне Спарты, из других же Амфиссейцы. Из Thuc. III. 101 это, собственно, говоря не следует[13] — Амфиссейцы там также, как и остальные из Локров, только вступают в союз.
Во всяком случае здесь, кроме Фукидида, у Диодора есть еще источник, так же охотно дающий точные цифровые данные, как тот, с которым мы уже часто встречались.
Перехожу к эпизоду взятия Платей. Здесь сходство с Фукидидом бросается в глаза — целый ряд черт далеко не существенных общ и тому и другому рассказу; тем большего внимания заслуживают отдельные отличия, показывающие непосредственную близость обоих текстов.
У Фукидида вторгнувшиеся в город Фиванцы объявляют, что желающие могут быть приняты в союз Беотян. Платейцы τρὸς ξύμβασιν ἐχώρησαν [пошли на соглашение]. То же рассказывает и Диодор, присоединивши еще то, что Платейцы для этого послали послов. Но сделали они это потому, что полагали, что Фиванцев очень много, а полагали они это потому, что была ночь. Из этого Диодор поспешно делает вывод, что увидеть врагов они могли только со светом — и, действительно, в его рассказе начинается битва только утром[14]. Диодор здесь слишком поспешно ухватился за Фукидидовское выражение τὸ περίορθρον [под утро] — и просмотрел, что по всему ходу рассказа у Фукидида ясно, что битва происходила ночью (укажу на параллельные выражения Thuc. II. 3. 2 τῷ γὰς πλήθει τῶν Πλαταιῶν οὐ βουλομένῳ ἤν τῶν Ἀθηναίων ἀφίστασθαι [большинство платейцев не хотели отпадать от афинян] = Diod. XII. 41. 5 οἱ δὲ Πλαταιῶν βουλόμενοι τὴν πρὸς Ἀθηναίους συμμαχίαν διαφυλάτιειν [платейцы, желая сохранить союз с Афинами]).
К утру начинается битва. Известное время Фиванцы держатся — ритор Диодор, конечно, прибавляет объяснение: διὰ τὰς ἀρετὰς προεῖχον [превосходили в силу своей доблести]. Фукидид живо описывает ожесточенную борьбу Платейцев, описывает усилия мужей, действия рабов и женщин, неблагоприятную погоду — Диодор выбирает из всего этого только одно — τῶν δ᾿ οἰϰειῶν ϰαὶ τῶν παίδων βαλλόντων τὰς ϰεραμίδας [когда рабы и дети принялись бросать черепицу] (cp. Thuc. 4. 2) — и это выставляет причиной; его увлекает τὸ παράδοξον [необычность] этого.
Несколько человек спаслось — они довели до сведения Фиванцев о гибели отряда, те сейчас же двинулись из Фив πανδημεί [всеми силами] — у Фукидида, несомненно, они вышли еще раньше, но это сказано на столько неясно[15], что при некотором невнимании очень не трудно это упустить из виду.
Фиванцы входят в землю Платейцев. Все данные одинаковы у Диодора и Фукидида, но здесь начинается более существенное отличие несомненно тенденциозного характера. Никто не. ожидал нападения — ἧσαν γὰρ ϰαὶ ἄνθρωποι ϰατὰ τοὺς ἀγροὺς ϰαὶ ϰατασϰευή, οἰα ἀπροσδοιήτου τοῦ ϰαϰοῦ ἐν εἰρήνῃ γενομένου [ибо на полях были люди и движимое имущество, так как зло свалилось внезапно посреди мира]. У Фукидида это вполне естественно, так как время, прошедшее от нападения передового отряда на Платеи до вторжения всего войска в их область, не больше одной ночи — у Диодора это уже гораздо менее понятно: там прошла не только вся ночь, но и большая часть дня — или должна была пройти; на самом деле, Диодор в указании побочных обстоятельств, как начало битвы, место, где были Фиванцы, отправившиеся после получения посольства πανδημεί [всем народом] уклонился от Фукидида бессознательно — поэтому то он и рисует положение теми же чертами, что и Фукидид — διὰ δὲ τὸ παράδοξον ἀνετοίμων ὄντων τῶν ϰατὰ τὴν χώραν [из–за внезапности застигнутые врасплох на своей территории]. Но далее, по рассказу Фукидида, Фиванцы собираются воспользоваться этим положением — и только собираются, между тем как у Диодора они очень многих убили, многих взяли в плен. У Фукидида Фиванцы рассчитывают, взявши в плен — не убивши, конечно — возможно большее количество находящихся в полях Платейцев, иметь пленных ἀντὶ τῶν ἔνδων, ἢν ἄρα τύχωσι τίνες ἐζωγραμένοι [как заложников за фивян, находившихся в городе, если только кто–нибудь из них еще остался в живых]. Диодор, изменивши факты, пользуется предположением Фиванцев, превращая его в факт. И у Фукидида и у Диодора Платейцы посылают послов к Фиванцам, но у Фукидида они грозят убить пленных, если те обидят кого нибудь из находящихся вне города Платейцев. Фиванцы уходят, οὐδὲν ἀδιϰήσαντες [не причинив никакого вреда]; у Диодора они естественно предлагают обмен пленных, на условии возвращения добычи и ухода из страны — и действительно условия эти исполняются, пленные обмениваются, Платейцы не убивают Фиванцев, как это говорит Фукидид, как это говорит Демосфен[16]. Здесь не может не быть тенденции. Злые Фиванцы совершили гнусное нападение, они затем убили многих Платейцев, а Платейцы только защищались; безоружных пленных они не убивали. Но эта тенденция не исключительно афинофильская[17]. Фукидид давал в руки такой тенденции отличное средство защиты Афинян; их руки были в крови Фиванцев неповинны; они сделали, что могли, чтобы спасти пленных, и не их была вина, если Платейцы раньше совершили дело, чем они могли ему помешать (Thuc. II. 6. 2). Это и не может быть Платейской версией: по уверению Фукидида, (II. 5. 6) Платейцы не отрицали факта убийства — во время Фукидида такой факт должен был бы быть слишком свежим в памяти всех — они только утверждали, что не обещали, а главное не обещали клятвенно, не убивать пленных.
Это и вообще не есть определенная версия, а только сознательное, хотя для меня плохо понятное извращение Фукидидовского рассказа. Это видно из того, что в дальнейшем Диодор опять следует Фукидиду, нисколько не принявши во внимание изменившихся оснований, которые должны бы привести к другим последствиям.
Платейцы посылают в Афины — τῆς συνθεσεως γενομένης [по заключении договора] — , а сами свозят с полей все, что могут. У Фукидида это вполне понятно: 1) Платейцы, конечно, ежеминутно могут ждать нападения; они начинают свозить свое имущество еще раньше, чем убили Фиванских пленных; раз они убиты, вполне естественно, что Фиванцы, свободные от той угрозы, которая заставила их уйти, вернутся; 2) в Афины из Платей посылаются два вестника — оба до ухода Фиванцев, когда грозила настоятельная опасность. У Диодора нет ни того ни другого основания. Фиванцы, конечно, могут вернуться — почему они должны вернуться, почему помощь нужна сейчас, это далеко неясно, не выяснено, по крайней мере, у Диодора. Вестник послан, когда непосредственная опасность миновала. Афиняне высылают τους ἱϰανούς [достаточно сил]; те спешат, сколько могут, но не застают Фиванцев (μὴ φθασαντες τοὺς Θηβαίους). Это решительно непонятно. Фиванцы ведь ушли раньше, чем Платейцы послали в Афины. Афиняне не могли спешить для того, чтобы застать ушедших врагов. Эта несообразность до того ясна, что Reiske предложил уничтожить μὴ [не], но ведь ни Фукидид ни Диодор не говорят же о том, что Фиванцы сейчас же напали на Платеи (ср. Thuc. II. 12. 5. II. 71. Diod. XII. 47). При рассказе Фукидида это замечание имело бы смысл, хотя он его прямо не делает, у Диодора оно не имеет его[18].
Таким образом весь рассказ тесно примыкает к Фукидиду. Диодор — или его источник, пользуясь Фукидидом, — частью сознательно, частью бессознательно вносят в него различные изменения. Сознательные изменения имеют в виду оправдание Платейцев и упрек Фиванцам. В то время как Фукидид уверяет, со слов Фиванцев, которых традиция оказала сильное влияние на его рассказ[19], что те ничем не обидели Платейцев помимо самого нападения, Диодор, как будто полемизируя с ним, уверяет, что, наоборот, они убили многих.
Думаю, что этого вполне достаточно, чтобы доказать всю неосновательность столь далеко заходящих предположений Iunghahn’а[20], основывающегося на нашем месте.
Вторжение Пелопоннесского войска в Аттику рассказано в самых общих чертах, но и тут общий характер удержан, сохранено противоречие между Афинянами, рвущимися в бой, и Периклом, удерживающим их. Что Афиняне ушли в город, об атом Диодор второпях забыл рассказать — здесь это ему было не нужно. Посылка кораблей в Пелопоннес представляется Диодором, как особое στρατήγημα Перикла. Если в том обстоятельстве, что, по Диодору, удаление Пелопоннесцев из Аттики вызвано именно этой посылкой кораблей, и есть значительное отличие от Фукидида, то для объяснения этого отличия нет никакой нужды предполагать особый источник — для Диодора post hoc [после этого] почти всегда равняется propter hoc [вследствие этого]. Частных отличий от Фукидида почти нет — я могу отметить только то, что Диодор говорит об опустошении Акте, которой не называет Фукидид, но Диодор мог поставить себе тот вопрос, какой ставит себе Müller Strübing[21], — что же делали Афиняне до нападения на Мефону? Найдя у Фукидида (II. 25. 1) выражение ἄλλα τὲ ἐπόρθουν παραπλέοντες ϰαὶ ἐς Μοθώνην ϰτλ [опустошали и другое, проплывая мимо, и у Мефоны и т. д.], он пожелал выяснить себе, что это за ἄλλα — и его географические сведения, равно как и чтение Фукидида (II. 56. 3) подсказали ему ответ — ἀϰτή [побережье].
Некоторые мелкие отличия объясняются частью привычками Диодора, частью его соображениями. Там, где Фукидид, всегда принимающий в соображение специальные особенности данного факта, сообщает, что Брасид вошел в Метону, ὀλίγους τινὰς ἀπολέσας τῶν μεθ᾿ ἑαυτοῦ [потеряв немногих своих] (II. 25. 2), Диодор, знающий, что победа всегда сопровождается гибелью многих из побежденных, пишет: πολλοὺς ἀνελὼν [убив многих] — и, конечно, затем начинает осаду, которой у Фукидида нет; Афинянам некогда было осаждать. Фукидид рассказывает, что Афиняне укрепили Аталанту. Диодор пишет πολέμων πρδς τους εγχωρίους [чтобы воевать с местными], забывая, что таких έγχώρίοι [местных] нет, так как Аталанта была до того не заселена (Thuc. II. 32).
Укрепление исполнено по Фукидиду Афинянами — Диодор и знает, кем: Клеопомпом, понятно, знает из Фукидида же: Аталанта в Локриде, а в Локриду послан был Клеопомп. Соображения же заставили Диодора объяснить поселение Эгинетов в Фиреатиде как бы отместкой за то, что Афиняне в свое время поселили в Навпакте Мессенян, изгнанных Спартанцами, как были изгнаны Эгинеты Афинянами. Диодор прочел у Фукидида следующее объяснение: ϰατά τε τὸ Ἀθηναίων διάφορον ϰαὶ ὅτι σφῶν εὐεργέται ἧσαν ὑπὸ τὸν σεισμὸν ϰαὶ τῶν εἱλώτων τὴν ἐπανάστασιν [отчасти из вражды к афинянам, отчасти за те благодеяния, которые оказали им эгинцы во время землетрясения и восстания илотов] (II. 27. 2). Каким образом Эгинеты оказали Спартанцам услугу во время Мессенского восстания, Диодор не знал, но упоминание его направило его мысль вообще на историю этого восстания; τὸ Ἀθηναίων διάφορον [вражда к афинянам] заставило его думать о роли Афинян в этом восстании — и он воспользовался уже раньше рассказанным им (XI. 84. 7) фактом. Черты сходства с Фукидидом безусловно доказательны. Укажу ex. gr. только на два случая. Фукидид (II. 26. 1) рассказывает, что Афиняне послали корабли περὶ τὴν Λοχρίδα ϰαὶ Εὐβοίας ἅμα φυλαϰήν [к Локриде, чтобы одновременно сторожить и Евбею]. Диодор переводит сжатую фразу Фукидида на свой расплывчатый язык: προστάξαντες τὴν τε Εὔβοιαν παραφυλαττειν ϰαὶ Λοχροῖς πολεμεῖν [с приказом охранять Евбею и вести войну с локрами]. Что мы имеем здесь сознательное переложение Фукидида, сохраняющее его расчленение, кажется несомненно.
Еще более доказателен следующий пример. Говоря об Аталанте, Диодор называет ее островом, точно также как это делает и Фукидид. Между тем Диодор в другом месте (XII. 59. 3) заявляет, что только тогда (в 426 году) Аталанта вследствие землетрясения сделалась островом — значит, в 430 им не была. Во втором месте Диодор и отступает от Фукидида (III. 89. 3) — там он имеет другой, не вполне им понятый, источник[22].
Принцип расположения материала очень простой. Рассказавши об удалении Архидама с полей Аттики, Диодор заканчивает год, — но он всегда старается дать годовому рассказу какое нибудь окончание, и поэтому он в общих чертах рассказывает о событиях на море; πορθήσαντες τῆς παραθαλαττίου χώρας πολλὴν ϰαὶ τινα τῶν φρουρίων ἑλόντες [опустошив много прибрежных областей и взяв несколько крепостей] — выражает собой всю сумму того, чтобы было сделано афинским флотом; он должен был начать рассказ о них и поэтому считал себя обязанным и кончить. Фактически он однако относит рассказ о морских операциях к следующему году — и опять таки о всех вместе, хотя некоторые, заставившие Спартанцев издать приказ о возвращении домой союзных контингентов, должны были совершиться в предшествующем году — и здесь он старается дать цельный рассказ, рассказать о всем, что сделал флот, под одним годом. Что это не год Фукидида, это его нисколько не должно смущать — он сознает, что годы Фукидида суть не архонтские годы, а годы войны.
В пределах одного года он следует еще более простому принципу — рассказать сообщенное Фукидидом в той последовательности, в какой оно рассказано у Фукидида, хотя бы оно и не случилось в такой последовательности; по большей части он считает последовательностью временной последовательность рассказа, иной раз даже забывая, что этим противоречит Фукидиду. Так, Фукидид рассказывает о походе в Локриду после похода в Пелопоннес — Диодор и заявляет, что первый совершился после второго, хотя Фукидид утверждает их одновременность (II. 26. 1). Никакого внимания на временные указания Фукидида Диодор иной раз не обращает. Далее, события располагаются в пределах одного года по группам, при чем соблюдается опять тот же принцип цельности рассказа. Проследить, насколько указанные принципы соблюдаются во всем изложении, и составит одну из задач нашего дальнейшего изучения Диодоровского рассказа, причем я буду указывать специальней только случаи уклонения от них или случаи, особенно резко доказывающие их применение.
В дальнейшем изложении наиболее крупное отклонение от Фукидида представляет собой упоминание Аттического тетраполя, пощаженного Пелопоннесцами (XII. 45. 1); Фукидид (II. 56. 2) утверждает, что Спартанцы γῆν πᾶσαν ἔταμον [опустошили всю землю]. Диодор, очевидно, принимая во внимание это выражение своего источника, изменяет его в σχεδὸν πᾶσαν [почти всю]. Самый факт, особенно в связи с мотивировкой, представляет собой явное противоречие с Фукидидом — он не знает чувств, питаемых Пелопоннесцами к Οἰνόη [Эноя] (II. 181. 2), городу Аттического тетраполя (Strab. VIII. 383 Steph. Byzant. s. v. τετράπολις).
Из какого источника заимствовал здесь свое указание Диодор, наверное указать нельзя, но едва ли можно сомневаться, что источник здесь тот же, что и в IV. 57. 58, где Диодор подробней рассказывает о судьбе Гераклидов в Аттике — за это ручается встречающийся в обоих местах термин тетрапол и общий тон всего отрывка, отличающегося симпатиями к Афинянам. Что версия в общем одна и та же, ясно с первого взгляда. Для нас интересна только связь рассказанного мифа с пощадой, оказанной Пелопоннесцами тетраполю. Самый миф мы имеем и у Фукидида (I. 9. 2), но там он упомянут вскользь для особых целей. У Геродота (IX. 27) он уже является в строго выработанной тенденциозной форме — одни из всех Эллинов граждане тетраполя приняли изгнанных Еврисфеем Гераклидов. Полная тенденциозная обработка именно в связи с событиями Пелопоннесской войны дана в Гераклидах Еврипида[23]. Вслед за ним эта версия получает наиболее широкое распространение: она становится принятой аттической версией — о пощаде, оказанной священным деревьям Афинян во время Пелопоннесской войны, говорят и Филохор, и Истр, и Андротион[24], об истории поселения Гераклидов в тетраполе говорит Ферекид (ap. Anton. Liberal, с. 33. Muller F. H. G. I. 82 pg. 11). О пребывании Гераклидов в Аттике и оказанной им Афинянами помощи упоминает Эфор (Sch. in Pind Pyth. V. 101. Müller F. H. G. I. pg. 295 frg. 11), но его версия в значительной мере отличается от Диодоровской. Аттическая версия в той или другой обработке[25] была изложена Диодором в четвертой книге его труда, и оттуда, не прибегая ни к какому новому источнику, Диодор взял ее для своего замечания в нашем месте. В остальном мы можем проследить, как Диодор шаг за шагом идет за Фукидидом. По принятому им правилу post hoc, ergo propter hoc обычную высылку кораблей он считает следствием бедствий Афинян — и далее, уход Пелопоннесцев считает следствием высылки кораблей — ясно, как он точно установленную Фукидидом временную связь (когда Перикл отправился в поход, Пелопоннесское войско еще было в стране (II. 56. 3), когда он вернулся, его уже там не было (II. 56. 6)) превращает в причинную, хотя Фукидид указывает совершенно другую причину ухода врагов (II. 57).
Начавши о Перикле, Диодор должен о нем и кончить — но здесь он отступает от Фукидида в одном важном пункте. Объяснивши причину недовольства Периклом почти дословно взятыми у Фукидида выражениями, он рассказывает, что Афиняне лишили Перикла стратегии, что они оштрафовали его в 80 талантов и после тою послали в Спарту с просьбой о мире. Что Диодор говорит о лишении Перикла звания стратега, это не важно: он легко мог вывести это низложение Перикла из замечания Фукидида об его вторичном избрании[26]; не имеет здесь также значения и то, что и Плутарх (Pericl 35) говорит о низложении Перикла — рассказ Диодора отличается от рассказа Плутарха в существеннейших чертах; об общности источника и речи быть не может. За то невольно заставляет недоумевать Диодоровское приурочение времени посылки послов в Спарту. У Фукидида Афиняне, гневаясь на Перикла, посылают в Спарту послов с просьбой о мире. Когда же послы эти потерпели неудачу, тогда то они ἐνέϰειντο τῷ Περιϰλεῖ [стали нападать на Перикла] (II. 59. 2); Периклу удается примирить их с собой до известной степени — οἱ δὲ δημοσίᾳ μὲν τοὶς λόγοις ἀνεπείθοντο ϰαὶ οὔτε πρὸς τοὺς Λαϰεδαιμονίους ἔτι ἔπεμπον [открыто следовали его внушениям и больше к лакедемонянам послов не отправляли], но затем все таки наказали Перикла. У Диодора они, наоборот, после того, как наказали Перикла, посылают послов в Спарту; ὥς δὲ οὐδεὶς αὐτοῖς προσεῖχεν [так как никто не обратил на них никакого внимания], они вынуждены были опять выбрать стратегом Перикла — т. е. совершенно наоборот: неудача посольства ведет не к падению, а к восстановлению власти Перикла.
Среди известных нам очень немногочисленных рассказов об интересующих нас событиях подобной версии нет. Это, конечно, само по себе ничего бы еще не доказывало. Тем не менее, я думаю, мы и здесь должны предположить свободную переделку источника со стороны Диодора. Isler[27] вполне справедливо указывает на значительную неясность в изложении Фукидида; неясно, почему Перикл все таки был наказан, несмотря на впечатление, произведенное его речью — еще менее ясно, почему он затем был опять восстановлен в стратегии. Незначительно переставивши Факты, Диодор получил обоснование этого вторичного восстановления. У него оно выражено крайне неудачно, но мне кажется, что некоторая доля истины лежит в его рассказе.
Beloch[28] в высшей степени ясно излагает положение в Афинах. Партии, враждебные Периклу, соединяются против него; пароль их — мир. И цель их достигнута — Перикл не выбран в стратеги; следствием является процесс. Коалиция, достигнув результата, должна была дать народу то, ради чего тот пошел против Перикла, но она потерпела неудачу; она не добилась мира; переговоры с Спартой не привели ни к какому результату. Спрашивается только, когда это случилось. Beloch должен признать: — когда Перикл еще был стратегом, до процесса. Но в таком случае, раз враги Перикла не дали того, что обещали, чем же объяснить то, что народ не выбрал Перикла, чем объяснить то, что он осудил его. Интересно, что в своей греческой истории[29] тот же Beloch вынужден рассказать о посольстве после процесса Перикла и неудачей посольства объяснить вторичное возвышение Перикла — т. е. поступает так же, как Диодор. Вопрос слишком запутан, чтобы мы могли здесь исчерпать его. Действительно ли Перикл не был выбран, или он был лишен стратегии[30] и вновь избран в тот же год, или он вообще не потерял стратегии, что тоже возможно — все это вопросы, которых я здесь касаться не буду.
Остается еще отметить размер пени, наложенной на Перикла. Фукидид его не указывает, Плутарх говорит, что в различных источниках она определялась в размере от 15 до 50 талантов (Pericl. 35). Диодор определяет ее в 80 талантов; само по себе возможно, что Диодор имел источник, которого не знал Плутарх, но мне кажется, что при порче, которой легко подвергаются в самых рукописях цифры, мы можем, вслед за Wilamowitz’ем[31], предположить описку в тексте.
Что история взятия Потидеи списана с Фукидида, не может подлежать сомнению; один пример покажет это наилучшим образом. Фукидид, говоря о походе Агнона и Клеопомпа, прибавляет, что отправившись они взяли войско, которым раньше пользовался Перикл (II. 57. 1). У Фукидида это имеет смысл — Перикл либо уже потерял стратегию, либо находится под судом, но Фукидид об этом расскажет только в следующей главе — ему поэтому здесь приходится указать на то, что Агнон отправился в поход вместо Перикла. Диодор это списывает, хотя у него выражение теряет смысл, так как он уже раньше рассказал о смерти Перикла; что у него, таким, образом оказывается, будто за смертью Перикла начал командовать Агнон, что осада Потидеи значительно перемещается хронологически, — это нас удивлять не должно.
Цифры и здесь отличаются от цифр Фукидида, но в данном случае едва ли взяты из какого нибудь другого источника. Если Фукидид говорит о 1050 погибших под Потидеей солдат Агнона, то Диодор может себе позволить упомянуть о πλείους τῶν χιλίων [более тысячи]. Крупней отличие в цифре военных расходов — в то время как Фукидид говорит, что осада обошлась в 2000 талантов, Диодор говорит о более, чем 1000 талантов — но здесь это отличие может легко быть объяснено другим более существенным отличием. Фукидид относит свою цифру к концу осады, Диодор ко времени, когда уехал Агнон — времени, после которого осада продолжалась. Диодор это соображение принял во внимание — и поставил свое неопределенное «больше тысячи», именно принимая во внимание рассказ Фукидида. Цифры приведены не ради них самих, а как мотив действий того или другого лица; интересно отметить, что Диодор здесь воспользовался Фукидидом совершенно свободно. Фукидид приводит свои цифры, как соображение, заставившее Афинских полководцев согласиться на капитуляцию Потидеи. Ему эти соображения нужны были — он раньше рассказывает о том, как гневались Афиняне на своих стратегов за выгодные условия, предоставленные ими Потидейцам. Диодор этого последнего факта не приводит; мотива для принятия условий Потидейцев ему также не нужно — болезнь достаточно сильный мотив для того, чтобы заставить Афинян охотно согласиться на капитуляцию. Таким образом у него остается в распоряжении заимствованное из Фукидида соображение: мы уже столько то истратили — и он распоряжается им по своему усмотрению. Как усиленно старался Агнон взять Потидею, об этом он не мог не рассказать: все эти μηχαναί [штучки] для него слишком интересны; он не только здесь передает Фукидида, но даже распространяет его — ἔτι δὲ σίτου δαψίλεὶαν ἱϰανὴν πάσῃ τῇ δυνάμει [изобилие зерна для всего войска] развито из слов Фукидида ἄλλη παρασϰευή [прочие приготовления]. И все таки он не сейчас уходит, а остается, не смотря на чуму — это для Диодора ясно из потерянных им более, чем тысячи солдат. Это упорство нужно мотивировать — и он пользуется мотивом Фукидида, совершенно извращая его: Афиняне не ушли, потому что уже истратили на осаду более, чем тысячу талантов; Диодор вполне разумно указывает на необходимость закончить дело, так дорого уже стоившее. Для ухода Агнона ему затем не нужно указывать причин. Агнон старается взять город силой — опять таки для того, чтобы не увеличивать еще расходов — это не удается; тогда он уходит, рассчитывая на то, что оставленных им солдат будет достаточно для того, чтобы взять город голодом.
Насколько близок Диодор к Фукидиду, прекрасно показал Stahl[32]; весьма вероятно его предположение о том, что и Фукидид указывал на 1000 поселенцев, посланных в Потидею (Thuc. II. 70. 4 ἐποίϰους (ἐς α΄) ἑαυτῶν [колонистов (тысячу) своих]), как это делает Диодор (XII, 46. 3).
Далее Диодор изменяет своему принципу досказывать начатое до конца; начавши о Формионе, он перескакивает к осаде Платей, причем переход у него так неловок, что при беглом чтении может показаться, будто осада Платей есть противовес действиям Формиона. Осада Платей рассказана по Фукидиду — рассказана очень сжато и вполне ясно. Некоторое отклонение от Фукидида замечается в рассказе о поражения при Спартоле — не столько в числе войск (у Диодора одна, у Фукидида 2 тысячи), сколько в названии и числе стратегов. Фукидид говорит о Ксенофонте, сыне Еврипида, начальствовавшем τρίτος αὐτός [третьим]. Диодор называет только двух и полагает, что два и было. Имена он мог заимствовать из Фукидида же — Ксенофонт был одним из тех стратегов, которые взяли Потидею (II. 70. 1) — те же стратеги, очевидно, были посланы и против Халкидян и Фракийцев, может быть, и не все, так как им пришлось выдержать процесс из–за капитуляции Потидеи[33], но то, что Диодор заимствовал только два имени, оставивши третье в стороне, заставляет думать, что здесь он имел сведения помимо Фукидида, тем более, что и Плутарх (Nic. VI) упоминает тоже только о двух стратегах, причем второго называет Каллиадом[34].
Точный сжатый пересказ Фукидида, сохраняющий при всей сжатости даже некоторые выражения своего оригинала, представляет собой изложение похода Спартанцев (Thuc. II 80. 81. 2) в Акарнанию. Интересно только, что Диодор считает этот поход современным поражению при Спартоле, основываясь, конечно, на словах Фукидида τοῦ δ᾿ αὐτοῦ θέρσος [тем же летом] и не обращая внимания на следующее οὐ πολλῷ ὕστερον [немного позднее].
Обе битвы Формиона рассказаны сжато, но небрежно — я позволю себе объяснить эту небрежность тем, что Диодору пришлось здесь перелагать довольно обширный отрывок своего источника и его внимания не хватило для того, чтобы точно уяснить себе смысл его. Только этим, я думаю, следует объяснить то, что Диодор говорит о взятом Афинянами адмиральском корабле врагов (τὴν στρατηγίδα ναῦν), между тем как Фукидид говорит об одном из адмиральских кораблей (τῶν στρατηγίδων νεῶν μίαν) — Диодор просмотрел, что в Пелопоннесском флоте было несколько стратегов (Thuc. II. 83. 4); второпях Диодор оставил Спартанский флот в Патрах, не досмотревши, что он успел побывать в Киллене. Не уследивши за длинным рассказом Фукидида о том, как Формион выжидает момента и только вынужденный принимает битву, он заставил его начать битву, не преминувши сказать пару слов об его τόλμη; об удалении Лакедемонян в Коринф Диодор рассказал совершенно верно, почти дословно по Фукидиду — , но вставивши здесь указание, сообщенное у Фукидида раньше, о посланных Афинянами 20 кораблях, он несколько извратил смысл сообщения — всякий подумает, что Афиняне именно теперь и послали корабли.
Кнем и Пелопоннесский флот находятся в Коринфе, оттуда они замышляют совершить нападение на Пирей; не имей мы Фукидида, мы не поняли бы рассказа Диодора. Кнем, находящийся в Коринфе, берет в Мегаре τὰς νενεωλϰημένας τετταράϰοντα τριήρεις [сорок вытащенных на берег триер]? Каким образом он очутился в Мегаре? Что это за οἱ τριήρεις [триеры]? Почему владеющий флотом Кнем берет триеры в Мегаре? — все это вопросы, на которые у Диодора нет ответа. У Фукидида (II. 93 sqq.) сказано, что Пелопоннесцы, взявши весла и все необходимое, решили пешком перейти в Мегару, взять там находящиеся в ней 40 кораблей и оттуда поплыть в Пирей. Так они и сделали, взяли τὰς ναῦς [корабли] и т. д. Диодор выпустил начало и, списывая остальное, не подумал об этом. Точно также в его рассказе совсем бессмысленным является нападение на Саламин. Для войска, желающего внезапно напасть на Пирей, нет лучшего средства испортить себе дело — у Фукидида и это ясно: Пелопоннесцы боялись, да и ветер им помешал. И здесь Диодор выпустил объяснение Фукидида.
В рассказе о походе Ситалка есть несколько довольно крупных отклонений от Фукидида — это одно из тех мест, которые многих заставляют отказаться от мысли о непосредственной зависимости Диодора от Фукидида[35]. Принявши во внимание то, что нами сказано о небрежности, проявляемой Диодором там, где ему приходится сокращать значительные — в данном случае отрывок, если не очень велик (II. 95 102), за то очень запутан, представляет ряд перечислений и отступлений — отрывки Фукидида, попробуем оценить его отступления.
То, что Диодор говорит о силах Ситалка, несомненно заимствовано из Фукидида — тут доказательством служит не столько общее совпадение фактов, сколько самая мысль по поводу похода Ситалка сообщить об этих фактах и порядок, в котором они сообщаются; к тому же ведет и совпадение отдельных выражений. Но тут же есть и отличие — у Диодора виновником возвышения царства Одризов служит Ситалк, у Фукидида Терей[36]. Мне кажется, однако, что это отличие скорей говорит в пользу непосредственного заимствования Диодора, чем против него. В нашем отрывке Фукидида говорится только о Ситалке, говорится о силе государства, говорится о том, какой силы оно достигло при нем. Мысль сообщить о возвышении царства должна была явиться у Диодора — и, именно следуя этому месту, он и должен был это сделать так, как сделал. Что царство было раньше незначительным, а возвысилось только в последнее время, он помнил из первого упоминания о нем (Thuc. II. 20), но при общей своей небрежности спутал Терея с Ситалком. Если предположить, как это обыкновенно делают, что Диодор списывает Эфора, то придется ту же небрежность приписать последнему. Отличие представляют далее цифры. В то время как у Фукидида доход государства определяется в 400 талантов, Диодор говорит о 1000 круглым счетом. Собственно говоря, здесь цифры и не могут равняться, так как Фукидид говорит о доходах Севта, Диодор Ситалка. Эго опять таки можно приписать небрежности Диодора. Самую цифру Диодора можно, следуя Pack’у[37], объяснить тем, что он постарался определить цифру всех доходов, между тем как у Фукидида определена только цифра доходов, получаемых в деньгах и прямыми сборами, причем сказано, что не меньше этого приносят и подарки и деньгами и другими ценными вещами. Но тогда все таки остается необъясненным отличие в цифре воинов. Конечно, и здесь есть попытка объяснить Фукидида, разбивши его общую цифру на частные цифры пехоты и кавалерии, но все таки общая цифра оказывается не равной. Мы опять имеем того же дающего точные цифры писателя, которого встречали так часто — но его данные вставлены в рассказ Фукидида, в данную им рамку и в данном им порядке: размер царства, затем сумма доходов, затем число войска. Из того же писателя и точно так же вставлено и упоминание Ахейцев среди восставших против Одризов народов — заимствовано оно из того же Фукидида (VIII. 31), где в числе подчиненных Фессалийцам народов перечисляются и Ахейцы Фтиотийские[38].
Несомненно самому Диодору принадлежат слова, которыми он вводит изложение причин войны Ситалка — об этом свидетельствует их неловкость. Уж не говоря о том, что это введение оказывается более обширным, чем тот рассказ, к которому оно служит введением, Диодор не сумел даже провести его последовательно и логично Обещавши изложить причины войны, чтобы легче было читающим уяснить себе то, что о войне будет сказано, он затем, оказывается, излагает причины, по которым Ситалку пришлось собрать войска (δι᾿ ἀμφοτέρας οὖν τὰς προειρημένας αἰτιας ἧν ἀναγϰαῖον αὐτῷ συστήσασθαι δύναμιν ἀξιόλογον [эти две вышеуказанные причины и заставили его поднять столь значительную армию]). Да и вообще причины войны не излагаются — по крайней мере, относительно той войны, о которой только и говорит Диодор — войны с Пердиккой: ἀλλοτρίως διαϰείμενος [пребывание в плохих отношениях] нисколько не объясняет ни возникновения войны, ни чего бы то ни было в самой войне. Диодор и тут следовал Фукидиду — он только передает слова его δύο ὑποσχέσεις τὴν μὲν βουλόμενος ἀναπρᾶξαι, τὴν δὲ αὐτὸς ἀποδοῦναι [желая добиться исполнения обещанного ему и самому выполнить свое обещание] (II. 95. 1). Фукидид говорит о причинах, говорит о них и Диодор.
Дальнейшей торопливостью рассказа объясняются и его мнимые отступления от Фукидида. Что Ситалк вел на царство Филиппа, об этом Фукидид говорит, что он его привел, это уже добавил Диодор, но добавил только на словах — фактически о воцарении нет и речи; какое же это воцарение, когда все Македоняне сидят в крепостях и Ситалк ни одной крепости еще не взял? Фукидид рассказывает о сопротивлении Македонян, Диодор чрез него перескакивает, сразу переходя к тому положению, к которому Македоняне, наконец, по словам Фукидида (II. 100. 6), пришли.
Затем Ситалк обращается против Халкидян. Афинян и у него нет — причину этого он пропускает. О действиях Ситалка против Халкидян он не говорит. Говорит он сообразно с Фукидидом о собравшемся против Ситалка войске. В перечислении он прибавляет Халкидян — для этого ему особого источника не нужно; ему кажется, что именно Халкидянам, против которых пошел Ситалк, прежде всего естественно вооружиться; по Фукидиду однако этого сообщать не имело смысла — Халкидяне либо уже раньше были вооружены, либо в это время, когда страна их была занята врагами, вооружиться не могли. Диодор и присоединяет Халкидян вне общего перечисления — он вполне резонно отделяет всех остальных, боящихся вторжения Ситалка, от Халкидян, в стране которых тот уже находится. Но далее он связывает удаление Ситалка с этим вооружением остальных народов и Халкидян — и главным образом последних; здесь он опять действует по принципу post hoc ergo propter hoc [после этого — значит по причине этого] — на этот раз, пожалуй, и справедливо. С Пердиккой царь раньше уже вступил в переговоры; почему ему не удавалось ничего у Халкидян, Фукидид не говорит. Рассказ Фукидида далеко не ясен — быть может, с целью не ясен[39] — Диодор самостоятельно подыскивает причину, как умеет.
Итак, оценив отличия Диодора от Фукидида, мы едва ли придем к необходимости посредствующего между ними звена.
К концу годового рассказа Диодор говорит о вторжении Пелопоннесцев к кратких словах, в общем написанных не столько по Фукидиду (Фукидид в данном случае (III. 1) сообщает о кой каких столкновениях, между тем как Диодор по прежнему — в существенном верно — говорит, что Афиняне не осмеливались ϰατατάξασθαι [выйти против]), сколько по установившемуся у него шаблону; этому же шаблону он следует и в характеристике ὑπὸ δὲ τῆς νόσου ϰαὶ τῆς σιτοδείας πιεζόμενοι, ϰαϰὰς περὶ τοῦ μέλλοντος ἐλάμβανον ἐλπίδας [страдая от болезни и бескормицы, питали только мрачные надежды на будущее]; что здесь шаблон, следует из упоминания σιτοδεία [бескормицы], которой в Афинах, не осажденных с моря, не было и быть не могло; самая фраза вызвана подражанием фразе Фукидида: οἱ Ἀθηναῖοι.,., ἧταν γὰρ τεταλαιπωρημένοι ὑπό τε τῆς νόσου ϰαὶ τοῦ πολέμου ἄρτι ϰαθισταμένου ϰαὶ ἀϰμάζοντος [афиняне … бедствовали и от болезни, и от войны, недавно возникшей и набирающей обороты].
Перейдя к следующему году, Диодор уже в расположении отступает от Фукидида — он сразу переходит к Сицилийским событиям, между тем как Фукидид раньше рассказывает о восстании Митилены. Причину этого отступления я постараюсь выяснить впоследствии, а теперь буду следовать порядку Фукидида.
В описании восстания Лесбоса мы находим замечательные отступления от Фукидида. Я думаю, что здесь несомненно есть и другой источник, хотя Диодор имел под рукой и непосредственно Фукидида, как это, между прочим, высказал и Stahl[1].
Уже с самого начала Диодор отступает от Фукидида в указании причины восстания — ἐνεϰάλουν γὰρ αὐτοῖς, ὅτι βουλομένων συνοιϰίζειν πάσας τὰς ϰατὰ τὴν Λέσβον πόλεις εἰς τὴν Μυτιληνά ων πόλιν διεϰώλυσαν [ибо питали по отношению к ним недовольство тем, что когда они захотели объединить все города Лесбоса в Митилене, афиняне не дали им это сделать]. Фукидид также говорит о замышляемом синойкизме Лесбоса, но у него он причиной восстания быть не может. Лесбосцы уже давно замышляют восстание; для этого они сносятся с Беотийцами и Лакедемонянами. Когда появляется мысль о синойкизме, об этом мы не знаем, но когда об этом дошло до сведения Афинян, те считали уже восстание начавшимся и только не желали верить. Мне думается, что, собственно говоря, здесь дело не было в самом факте насильственного синойкизма; трудно думать, что в Афинах о нем могли не знать, могли не верить, как бы им этого ни хотелось; ведь те самые, которых насильственно вводили в состав Лесбосского гражданства, имели полную возможность, да и крайнюю необходимость уведомить и убедить своих естественных защитников Афинян. Конечно, факт синойкизма не мог быть удобным для Афинян; они должны были действовать против него, но положение их в данную минуту, когда была настоятельная необходимость бороться с Пелопоннесцами и по возможности щадить сильных союзников[2] и с падением Перикла внутренняя политика еще не вполне установилась, должно было заставить их сквозь пальцы смотреть на поведение Лесбоссцев — они могли думать, что успеют справиться с ними в более удобное время. Положение сразу изменилось, когда было сообщено доносчиками о сношениях с врагами страны; это должно было быть действительно новостью. Этого не могли знать в Афинах, это и на Лесбосе знали не все. Тут нельзя было медлить; с этой целью и были посланы послы, приказавшие остановить συνοιϰισμός [синойкизм] и прекратить τὴν παρασϰευὴν [подготовку] — приготовление к восстанию совместно с Лакедемонянами и Беотийцами. Именно эти совместные действия с теми и другими уже были в собственном смысле слова восстанием; предшествуя συνοιϰισμός, они делают его запрет, как причину восстания, невозможным. Оно и само собой понятно. Не может быть сомнения, что самый συνοιϰισμός был не чем иным, как шагом к нему, средством для его успешности; Митиленейцы, к выгоде которых клонился он, надеялись благодаря ему иметь возможность подавлять враждебные тенденции в других городах острова.
Но Диодор о причине восстания и не говорит — он говорит об ἔγϰλημα [обвинении], которое делают Афинянам Митиленейцы — тем менее близость к Фукидиду. Ἐγϰλήματα Лесбоссцев ясно выражены у Фукидида в речи, которую держат в Олимпии послы Митиленейцев (II. 9 — 14); ни слова о запрете συνοιϰισμός там нет; собственно говоря Митиленейцы откровенно признаются, что им не в чем упрекнуть Афинян[3].
Но есть и другая точка зрения, с которой, руководясь самим Фукидидом, можно прийти к выводу, данному Диодором.
Фукидид рассказывает (III. 4. 4), что Лесбоссцы ждут помощи из Пелопоннеса ϰαὶ γὰρ αὐτοῖς Μελέας Λαϰών ἀφιϰνεῖται ϰαὶ Ἑρμαιώνδας Θηβαῖος οἳ προαπεστάλησαν μὲν τῆς ἀποστάσεως, φθάσαι δὲ οὐ δυνάμενοι τὸν τῶν Ἀθηναίων ἐπίπλουν ϰρυφά μετὰ τὴν μάχην ὕστερον ἐσπλέουσι τριήρει…. [на помощь к ним действительно прибыли лакедемонянин Мелей и фиванец Гермеонд. Они были посланы еще до восстания, но не могли прибыть раньше афинской эскадры и только после битвы на одной триере незаметно пробрались в город …] Итак Мелей и Гермеонд были посланы до восстания. Это дает нам в руки довольно точное определение того, что считает Фукидид началом восстания. Оба посла не успели прибыть до прибытия Афинских войск; они приплыли после него. Плавание — откуда не сказано, но откуда бы из греческого мира оно ни началось, измерять его продолжительность нужно днями, даже не неделями.
Афиняне получили донос, отправили послов; послы были в Лесбосе некоторое время; послы вернулись, доложили если не народу, то стратегам; был отдан приказ кораблям отправиться в путь — во всяком случае все это должно было потребовать столько времени, что за это время оба посла Пелопоннесцев могли успеть приехать в Митилену. Значит, в момент посылки послов восстания еще не было; для нашей цели и этого определения достаточно. Ясно, что восстание связано с рядом действий, последовавших за отправкой послов. Может быть, даже и первая попытка морской битвы еще не ἀπόστασις — ведь они еще и потом вступили в переговоры. Пелопоннесский корабль только после битвы вошел тайно в гавань; долго быть у берегов он, оставаясь незамеченным, едва ли мог. После первой попытки битвы опять прошла по меньшей мере неделя[4]; в этот промежуток должны были приехать послы, значит уехать из дому не многим раньше. Но это не важно. Ясно, что восстание в зависимости от требований послов в тех или других их последствиях. Послы требуют: 1) не готовьтесь к восстанию, 2) не устраивайте синойкизма. Отказ от второго и является именно этим толчком, который определяет момент, после которого могут начаться военные действия. Это не причина восстания, а толчок, выводящий его из скрытого состояния, так сказать ультиматум, после которого прерываются официально добрые союзные отношения. Во всяком случае, возможно и такое толкование — оно и было дано, возможно, конечно, что оно дано и самим Диодором.
Но этому противоречит другое соображение.
Когда был заключен союз с Лакедемонянами? По рассказу Диодора Лесбоссцы отпали после того, как им помещали провести συνοιϰισμός [синойкизм]; διό [поэтому] — значит после этого запрета — они заключают союз с Лакедемонянами (συμμαχίαν συνθέμενοι [сделав симмахию]) и советуют им стремиться к гегемонии. Лакедемоняне охотно соглашаются и готовят корабли для посылки в Лесбос, но Афиняне, φθάσαντες αὐτῶν τὴν παρασϰευήν [чтобы упредить их приготовления] — послали туда свои корабли под начальством Клейниппида.
Итак, союз составлен до первой посылки кораблей Афинян; τῶν δὲ Λαϰεδαιμονίων ψηφισαμένων βοηθεῖν τοῖς Μυτιληναίοις ϰαὶ περασϰευαζομένων στόλον ἀξιόλογον, ἔφθασαν Ἀθηναῖοι ναῦς ἄλλας σὺν ὁπλίταις χιλίοις ἀποστείλαντες εἰς Λέσβον [Тем временем лакедемоняне постановили отправить помощь митиленцам и снарядили сильный флот. Но афиняне опередили их, отправив к Лесбосу дополнительно корабли с тысячей гоплитов]. — Но ведь это уже было сказано — и, главное, сказано в той же обстановке. Чтобы предупредить исполнение решения Спартанцев, послали Афиняне корабли в первый раз — чтобы предупредить решение Спартанцев, посылают они во второй раз; решение состоялось в первый раз, решение состоялось во второй раз. Не может быть и речи о том, что мы здесь имеем дублет. Несомненно, что Диодор рядом с Фукидидом, которого он сокращал сам, имел и другой источник. Именно вторая часть рассказа взята Диодором непосредственно из Фукидида. Правда, причина присылки войска дана им неверно — у Фукидида она вызвана необходимостью окружить город и с суши, да и не флот был послан, а гоплиты[5] — но и тут Диодор вводит причинную связь там, где ее нет. Выпустивши рассказ о действиях на острове, он получил присылку Пахета сейчас же после решения о союзе — и post hoc ergo propter hoc.
Первая часть и мотивировка восстания[6] и первое решение Спартанцев — взяты из другого источника, который также пользовался Фукидидом. И первое решение Спартанцев не лишено своего основания в тексте Фукидида.
В речи, произнесенной Митиленейцами в Олимпии, указано на то, что Лесбоссцы были побуждены к восстанию Беотянами (Thuc. III. 13. 1); к этому Classen вполне справедливо замечает — daher auch cap. 5.4 der thebanische Emissär Hermaiondas [поэтому и в главе 5.4 фиванский эмиссар Гермеонд]; но там указан не один Фиванский эмиссар, указан и Лакедемонянин Мелей — оба были посланы. Если Гермеонд был послан для того, чтобы вызвать Лесбос к отпадению от союза с Афинами, то ничего не может быть естественней, чем предположить, что с той же целью был послан и Мелей. Конечно, это только предположение, но достаточно допустить его естественность, чтобы объяснить возникновение версии о предшествующем самому отпадению острова союзу с Лакедемоном — версии, которую мы имеем у Диодора.
Фукидид в своем месте сообщает о предложении Лесбоссцев вступить в союз с Спартой; Спарта от этого предложения отказывается, но когда? (III. 2. 1. cp. III. 13. 1) еще до войны. Вполне понятно, что, когда война вспыхнула, Спартанцы не стали бы отказываться от союзника, владевшего флотом. На первое время это специальных обязанностей не налагало. В союзе с Спартанцами находятся Лесбоссцы при начале восстания, если верить доносу, полученному Афинянами. Новое посольство нужно было не для того, чтобы заключить союз, а для того, чтобы побудить союзников взяться за оружие — ὅπως τις βοήθεια ἥξει [прибыли, чтобы просить хоть какой–нибудь помощи]. Совещание союзников в Олимпии, решению которого представляют вопрос об этой βοήθεια [помощи], в сущности совершенно напрасно выслушивает объяснения Лесбосцев — дело вовсе не в том, были ли они вправе отпасть от Афин: уже союз с Пелопоннесцами есть отпадение от них. Было ли формальностью все совещание, как полагает Müller–Strübing[7], мне сомнительно. Если дело шло о действительной помощи, то Спартанцам, если не необходимо, то во всяком случае выгодно было заручиться добровольным согласием союзников, без флота которых они Лесбоссцам помочь не могли; Спартанцы, решаясь — да не совсем еще решаясь, на заморское предприятие, желали на худой конец иметь в глазах союзников оправдание[8].
Итак, союз мог быть, желающий мог заключить о нем из слов Фукидида, хотя сам Фукидид ясно и точно говорит: οἱ δὲ Λαϰεδαιμόνιοι ϰαὶ οἱ ξύμμαχοι, ἐπειοὴ ἤϰουσαν (sc. τὰ ὑπὸ τῶν Μυτιληναίων ῥηθεντα) προσδεξάμενοι τοὺς λόγους ξυμμάχους τε τοὺς Λεσβίους ἐποιήσαντο ϰτλ [лакедемоняне и союзники, когда выслушали (сказанное митиленцами), то, согласившись с их речами, сделали союзниками и лесбосцев и т. д.]. т. е. союза до тех пор он не признает.
Спартанцы посылают в Лесбос 45 кораблей. Опять мы имеем цифру не сходную с Фукидидовской. Теперь, когда мы знает о существовании второго источника, мы можем приписать ему эту цифру, но дело в том, что и у Фукидида его число возбуждает некоторые недоумения. Число кораблей определяется несколько раз; III. 16. 3 и 25, говорится о 40 кораблях. 26. 1. кораблей становится 42. Classen (a. 1.) замечает: здесь при исполнении точное число вместо круглого, которое приводилось, пока говорилось о цели. Это мне кажется вполне вероятным, но я не могу допустить, что раз упомянувши точное число, Фукидид затем, когда речь идет уже не о предполагаемом, а вполне реальном флоте, будет давать опять таки круглое число — οἱ δ᾿ ἐν ταῖς τεσσαράϰοντα ναυσί Πελοποννήσιοι [между тем 40 пелопоннесских кораблей] (29. 1) и οἱ δὲ τεσσαράϰοντα νῆες [сорок кораблей] — с прямой ссылкой в виде члена на предшествующее упоминание. Müller–Strübing[9] считает цифру 42 неправильной и предполагает читать 40. Я привожу все это только для того, чтобы показать, как неустойчивы в нашем предании цифры и как трудно на них основываться.
Рядом с отправлением флота Диодор рассказывает о вторжении в Аттику, впервые не выделяя его в отдельный рассказ. Это тем более замечательно, что это вторжение отмечено Фукидидом, как одно из наиболее важных (III. 26). Диодор сильно сократил Фукидида, но то, что он дал, почти дословно примыкает к нему. Если он сообщил именно таким образом об этом нападении, то, очевидно, потому что хотел связать его с отправлением кораблей в Лесбос, как оно связано и у Фукидида — ὅπως οἱ Ἀθηναῖοι ἀμφοτερωθεν θορυβούμενοι ἤσσον ταῖς ναυσὶν ἐς τὴν Μυτιλήνην ϰαταπλεούσαις ἐπιβοηθήσουαιν [чтобы афиняне, тревожимые с двух сторон, имели тем меньше возможности помочь шедшим в Митилену кораблям][10]. Это обстоятельство, думается мне, настолько веско, что ослабляет значение незначительного отличия в цифрах.
О судьбе этих Спартанских кораблей мы у Диодора ничего не узнаем. Подробный рассказ Фукидида о движениях их ему показался не важным — ведь они ни к каким результатам не ведут; он выпустил его и вместе с тем позабыл рассказать и то, что было было бы для него важно — почему они не помогли Лесбосу.
Падение Митилены рассказано очень кратко, но точно по Фукидиду; почти каждое выражение Диодора можно подтвердить параллельным выражением Фукидида — кроме, пожалуй, одного. Пахет, говорит Диодор, узнавши о μετάνοια Афинян, обрадовался. Наши немногочисленные источники (Plut. Nic. 6. Arist. 25. Anthol. Palat. VII 614)[11] изображает нам Пахета не в таком добродушном виде. По всем вероятиям эта радость Пахета есть выражение радости самого Диодора. Он с очевидным старанием желает показать, как все хорошо кончилось, несмотря на то, что опасность была так близка. Эта тенденция была бы невозможна при сообщении свидетельства Фукидида о казни тысячи знатнейших Митиленцев. Диодор мог опустить его ради этой тенденции, он не мог сообщить его по той простой причине, что ничего не сообщил и о отсылке Пахетом глав революционной анархической партии в Афины. Этим смягчается для нашей цели резкость вопроса о том, сообщил ли действительно о казни 1000 Митиленцев Фукидид — вполне возможно, что Диодор это известие выпустил, если оно даже в тексте Фукидида было.
К сожалению я не могу исчерпать интересного вопроса о казни Митиленейцев, поднятого Müller–Strübing’ом[12], так как он не имеет непосредственного отношения к Диодору. Müller–Strübing несомненно прав в своем утверждении, что никто из последующих писателей прямо на казнь эту не указывал[13] Для нас это важно потому, что касается толкования места Диодора XIII. 30. 4. «Афинян жалеть нечего — кого они жалеют, говорит Гилипп — ἐπεὶ… πῶς ἐχρήβαντο Μυτιληναίοις; ϰρατήσαντες γὰρ αὐτῶν… ἐψηφίσαντο τοὺς ἐν τῇ πόλει ϰατασφάξαι — ὠμόν τε ϰαὶ βάρβαρον τὸ πεπραγμένον [как, заметьте, они обошлись с митиленцами? ибо, захватив их … они постановили предать мечу всех жителей в городе — и жестокий, и варварский поступок], Müller–Strübing[14], следуя Wesseling’у (a. 1.) относит это утверждение к первому решению Афинян, приговоривших к смерти всех Митиленцев. Я думаю, что он совершенно прав. Гилипп, не сказавший о том, что часть Митиленцев была переведена в Афины, не мог рассчитывать на то, что кто нибудь поймет слова τοὺς ἐν τῇ πόλει [жителей в городе] иначе как τοὺς ἐν Μυτιλήνη [в Митилене]; это выражение заменяет ему слова πάντας [всех]. И ψήφισμα [постановление] есть ὠμόν τε ϰαὶ βάρβαρον πεπραγμένον [жестокий и варварский поступок], тем более, что Гилипп говорит invidiose [со злобой] (Wesseling). Относительно Мелийцев Диодор не говорит ἐψηφίσαντο [постановили], а ἀπέϰτανον [перебили][15]. Если бы мы случайно не имели заметки Фукидида, никто бы ни видел малейшего затруднения отнести слова Гилиппа так, как это делал Wesseling.
Остается еще один вопрос, поднятый Müller–Strübing’ом[16] и согласно ему решенный и Holzapfel’ем[17]. Müller–Strübing считает невозможным, чтобы Афиняне действительно отняли землю у всех Лесбоссцев, кроме жителей Митилены и полагает, что в тексте Фукидида (III. 50. 2) стояло рядом с πλὴν τῶν Μηθυμναίων [кроме мефимнян] еще какое нибудь ограничение. Stahl[18] указал на грамматическую и стилистическую невозможность такого ограничивающего слова. Мне кажется, что вопрос решается Диодором, которого здесь можно упрекнуть в небрежности совсем другого рода, а не в выпущении слов Фукидида. Его вина именно в том, что он не выпускает. О роли Мефимнейцев в истории восстания он не обмолвился ни одним словом, не назвал их имени — и вдруг оказывается, что они исключены из общего наказания. Читатель Диодора в недоумении ставит вопрос, почему, но ответа у Диодора нет — он списал у Фукидида то, что нашел; вероятно ли предположить, что списав это у него непонятное и неожиданное ограничение общего наказания, он выпустил бы другое?
Рассказ о падении Платей представляет в общем те же особенности, как и уже разобранный рассказ о первом нападении на них. Как и там, близость к Фукидиду несомненна и доходит до почти дословных заимствований — они указаны Szanto[19], но как там, так и здесь есть целый ряд отступлений и очень характерных опущений, доказывающих, что рядом с Фукидидом имелся и другой источник.
Платейцы собираются уйти из города. Но Фукидиду в городе находятся и Афиняне. Диодор об этом ничего не знает. Это, конечно, может быть простой небрежностью. Там, где говорится о приходе Афинян, о том, что они остались в городе, не сказано ничего (II. 6) — там, где затем Фукидид об этом сообщает (II. 78. 3), Диодор мог указания не заметить, как и вообще он несомненным образом на это место внимания не обратил. Это и видно из его рассказа о подготовке ухода из осажденного города. Фукидид говорит, что на вылазку решилась половина — εἰς ἄνδρας διαϰοσίους ϰαὶ εἴϰοσι [около двухсот двадцати человек]. У него эта цифра совершенно верна. В свое время (1. 1.) он указал на то, что Платейцы удалили из города всех неспособных носить оружие, женщин и детей, что осталось в нем 400 человек Платейцев и 80 Афинян. Если принять во внимание, что во время осады кое кто погиб, то 220 человек и составить около половины. Но Диодор не сообщил о высылке большой части Платейцев, не сообщил о числе оставшихся — и поэтому он вполне последовательно говорить не о половине оставшихся, а о πολλοί [большинстве], которые решили ἡσυχίαν ἔχειν [ничего не предпринимать]: в городе должно быть 400 человек; число уходящих он определяет в 200 — круглой цифрой — ὡς διαϰόσιοις οὖσι [числом около двухсот]. Эта последовательность указывает на то, что опущение сведений Фукидида о высылке негодных для дела из Платей, не случайность — с ним меняется ситуация и Диодор последовательно ее проводит.
200 решившихся приступают к исполнению своего намерения. Прежде всего они условливаются с остающимися, чтобы те напали на осадные сооружения Лакедемонян в месте, где уходящих не будет, чтобы отвлечь нападающих от них. Фукидид об этом не говорит, но для Диодора достаточно того, что это действительно случилось (III. 22. 5), чтобы предположить, что это было предусмотрено — он получает таким образом излюбленное им στρατήγημα, излюбленный образец военной πρόνοια [премудрости].
Szanto[20] указал на сходство выражений Диодора τηρήσαντες οὖν νύϰτα ἀσέληνον [дождавшись безлунной ночи] и Фукидида (III. 22. 1) τηρήσαντες νύϰτα χειμέριον ὕδατι ϰαὶ ἀνέμῳ ϰαὶ ἁμ᾿ ἀσέληνον [дождавшись бурной ночи с ливнем и ветром, и к тому же безлунной]. Сходство здесь конечно большое, но Szanto не обратил внимания на существенную разницу. У Диодора о непогоде ничего не сказано — как ничего не сказано о непогоде, господствовавшей в ночь первого нападения на Платеи — случайным это совпадение быть не может; опущение непогоды должно способствовать особому восхвалению Платейцев. Но здесь дело имеет другую сторону. У Фукидида погода имеет особенно важное значение; темнота благоприятствует Платейцам, но была непогода и это только затрудняло их действия. У Диодора темнота ночи есть, но о непогоде нет ни слова. И это проведенное последовательно опущение и здесь не случайное — оно связано со всей ситуацией. Между тем как у Фукидида Платейские беглецы совершают свой подвиг зимой, а сдача Платей происходит только следующим летом, у Диодора сдача происходит на следующий же день после подвига — и эта связь не только просто временная: Диодор устанавливает и причинную. Спартанцы приведены в негодование бегством, они пошли на город штурмом, употребляя все усилия, чтобы взять его. Платейцы испугались и сдались. Не было бы ничего замечательного, если бы Диодор рассказал о сдаче сейчас же после спасения Платейских смельчаков, не было бы даже замечательно, если бы он привел оба события в близкую временную и причинную связь — это только соответствовало бы его знакомым нам приемам[21]); но строго определенное τῇ ὑστεραίᾳ [на следующий день] не могло бы быть им выдумано; оно должно быть взято из отличного от Фукидида источника.
Весь рассказ сохраняет благосклонную Платейцам окраску, с особенной настойчивостью указывая на их верность Афинянам (cp. XII. 42. 5. 47. 1). В этом отношения несомненно влияние Фукидида (cp. II. 74 1).
Рассказ о στάσις [мятеже] в Керкире крайне сжат. В общем сходство с Фукидидом есть, но несомненно одно крупное отличие, явно доказывающее и другой источник. Диодор ничего не знает о тех ужасах избиения олигархов, о которых так красноречиво говорит Фукидид. Это бы еще ничего не доказывало — , но он прямо их отрицает — οἱ δὲ Κερϰυραῖοι διὰ τὴν πρὸς θεοὺς εὐσεβειαν τῆς μὲν τιμωρίας αὐτοὺς ἀπέλυσαν, ἐϰ τῆς πόλεως δὲ ἐξέπεμψαν [керкиряне из благочестия к богам освободили их от наказания, но изгнали из города]. Но если видеть здесь тенденцию особой склонности к Афинянам, как это делает Holzapfel, то мы eo ipso не можем приписать это место Эфору, так как последний должен служить источником и для XIII. 48, где рассказывается и об избиении массы граждан расположенным к Афинам демосом и об резне предшествующего времени, где Эфор, значит, нисколько не боится повредить Афинянам в глазах читателя — ведь в злодеяниях Керкирейцев Афиняне не повинны (cp. Thuc. III. 75).
Возвратимся теперь к событиям истории Сицилии, которые Диодор описывает раньше всех других событий данного года. Хронологического основания здесь быть не может, так как события, рассказанные у Диодора занимают далеко больше года.
Мы видели, что для событий Сицилийской истории Диодор имел свои специальные источники. Вполне естественно, поэтому ожидать, что, возвращаясь к ней, он не оставит без внимания этих своих источников; естественно также, что он не отбросит и Фукидида, которым так усердно пользовался до тех пор. И действительно, мы можем вполне ясно отличить в его изложении два источника.
Рассмотрим сначала его отношение к Фукидиду.
Тут прежде всего нам следует устранить одно, возникшее на основании порчи текста недоразумение, приведшее к неверным заключениям Holm’а[1] и не оставшееся без влияния и на труд Freeman’а[2], хотя он мог пользоваться и исправленным текстом в издании Vogel’а.
В старых изданиях Диодора XII, 54 печаталось: Афиняне послали в Сицилию ναῦς ἑϰατόν [сто судов]; к ним присоединились там на месте опять таки сто; затем Афиняне прислали еще сорок, так что образовался флот, состоявший из νεῶν πεντήϰοντα διηϰοσίων [двухсот пятидесяти] — по рукописи A (Coislinionus) πεντήϰοντα ϰαὶ τρείς [пятидесяти трех].
Holm на основании чтения этих изданий и отметил необыкновенно высокое число кораблей и, сопоставивши известную из Дионисия страсть Эфора к высоким цифрам, усмотрел здесь след его влияния.
Текст старых изданий есть текст всех рукописей, но древнейшая и лучшая рукопись cod. Patmius читает в указанных местах оба раза вместо ἑϰατόν — εἴϰοσι [сто — двадцать] и вместо πεντήϰοντα ϰαὶ διαϰοσίων — ὀγδοήϰοντα [двухсот пятидесяти — восьмидесяти]. Это одно не доказывало бы еще верности этого чтения. Григорий Хиосский, надпись которого есть на рукописи, исправил в ней многое — он мог и исправить цифры по Фукидиду, как мог это сделать кто нибудь и раньше его. Но правильность чтения Патмосской рукописи доказывается самым текстом. Чтение других рукописей ведет к противоречию: Афиняне сразу послали 100 кораблей, к ним присоединилось 100 Сицилийских — образовался флот из 200 кораблей — затем Афиняне посылают еще 40 (эти сорок даются всеми рукописями и подтверждается подведенной в них суммой 250 — круглое число) чтобы γενναιότερρν ἅπτεσθαι τοῦ πολέμου [чтобы вести войну наиболее энергично]. Когда послано сразу 100 кораблей, то, желая действовать более энергично, не посылают 40, тем более, что флот состоит уже не из 100, а из 200 кораблей. Это γενναιότερον ἅπτεσθαι [наиболее энергично] — значит более γενναίως [энергично], чем раньше, возможно только при увеличении числа посланных кораблей. Чтение Патмосской рукописи вполне отвечает этому условию и вдобавок отвечает и Фукидиду (III. 86. 1). За то неправ Vogel, вопреки всем рукописям читающий в 5-ой точке той же главы вместо Σιϰελῶν Σιϰελιωτῶν (конъектура Wesseling’а)[3]. Фукидид знает среди союзников Афинян Сицилийских варваров Сикелов (III. 103. 1). Описывая битву при Милах, он говорит об участии союзников (III. 90. 2). Далее (IV. 25. 9) он рассказывает о том, как Сикелы помогли Наксосцам против Мессенян; участие Сикелов не подлежит сомнениям. Обозначение πλησιόχωροι Σιϰελιῶται [соседние сикелиоты] ничего не говорит. Диодор назвал бы город — ведь греки только в городах жиля. Правда, мы получим не то, чего мы ожидали бы по Фукидиду — у него Сикелы, по крайней мере, часть их, за Афинян, но это не единственное отступление от Фукидида в данном эпизоде.
Прежде всего нападение на Милы состоялось у Фукидида раньше нападения на Локры, между тем как у Диодора оно следует за ним. Правда, текст Диодора несомненно испорчен[4], но эта временная последовательность остается несомненной. Далее вставлены Диодором цифры убитых и взятых в плен Афинянами врагов. Нападение на Локры разыгрывается у Диодора далеко не так, как у Фукидида — у Диодора дело ограничивается действиями на море, Фукидид говорит о действиях на суше. Точно также отступает Диодор от Фукидида в определении времени приплытия флота Евримедонта и Софокла. Не следует забывать, что Диодор сжал в пределы одного года то, что у Фукидида распространено на несколько лет; естественно он должен был значительно сближать события. Евримедонт и Софокл пришли в Сицилию гораздо позже (Thuc. IV. 48. 6), чем рассказывает об этом Диодор — тем не менее я нашел бы вполне понятным, что Диодор рассказал об их приходе сейчас же после рассказа о падении Мил. Он ведь кроме него ничего больше не рассказывает; сейчас же после приплытия Афинян — τοῦ πολέμου χρονίζοντος [так как война затягивалась] — Леонтинцы мирятся с Сиракузянами — , и Диодор должен был рассказать об Афинских подкреплениях здесь, либо совсем не рассказать о них; он даже мог бы, сделать свое приурочение, руководясь Фукидидом. Следуя своему принципу расположения сообразно Фукидиду, он — сделав все показавшиеся ему нужными пропуски — в порядке изложения Фукидида пришел к рассказу о присылке подкреплений (III. 115); разница только в том, что у Фукидида корабли были посланы, у Диодора они пришли; это легко можно было бы объяснить, тем более, что часть подкреплений под начальством Питодора действительно пришла.
Тем не менее здесь Диодор не следует Фукидиду; во первых, допуская все вышеприведенные соображения, мы все таки не объясним устанавливаемую Диодором хотя бы приблизительную одновременность падения Мил и прихода флота; у Фукидида — при всех пропусках — эти события неодновременны (первое летом, второе зимой). Во вторых — и это важнее — существенна разница в мотивировке посылки новых подкреплений. Диодор прибегает для нее к своему уже указанному γενναιότερον ἀπτεσθαι τοῦ πολεμου [вести войну более энергично], у Фукидида причина ясно и точно указана — Сицилийцы убедили Афинян помочь им[5].
Рядом с этими отступлениями есть целый ряд признаков непосредственной близости Диодора к Фукидиду. Подобно ему он указывает на родство Леонтинцев с Афинянами, на Халкидское происхождение Регия, подобно ему указывает explicite на союз Липарейцев с Сиракузянами (τὰς Λιπαραίων νήσους ϰατεδραμεν διὰ τὸ συμμαχεῖν τοὺς Λιπαραίους τοῖς Συραϰοσίοις [напали на Липарские острова, поскольку те были в союзе с сиракузянами] = Thuc. III 88,4… αἱ νῆσοι… ξύμμαχοι δ᾿ ἧσαν Συραϰοσίων, τεμόντες δ᾿ οἱ Ἀθηναῖοι τὴν γῆν ϰτλ. [Острова эти … состояли в союзе с Сиракузами; афиняне разорили их земли и т. д.]). Одинаковым образом указывает они причину войны — πρόφασιν μὲν φέροντες τὴν τῶν συγγενῶν χρείαν ϰαὶ δέησιν, τῇ δ᾿ ἀληθείᾳ τὴν νῆσον σπεύδοντες ϰαταϰτήσεσθαι [выставляя предлогом то, что помогают связанным с ними кровными узами, на деле же желая завладеть островом#] — Thuc. III. 86. 4 ἴπεμψαν οἱ Ἀθηναῖοι τῆς μὲν οἰϰειότητος προφάσει,… βουλόμεν δὲ μήτε σῖτον ἐς τὴν Πελοπόννησον ἄγεσθαι πρόπειραν τε ποιούμενοι εἰ σφίσι δυνατὰ εἶη τὰ ἐν τῆ Σιϰελίᾳ πράγματα ὑποχείρια γενέσθαι [Афиняне послали эскадру под предлогом старинной дружбы, а на самом деле — чтобы отрезать подвоз оттуда хлеба в Пелопоннес и чтобы выяснить одновременно, не удастся ли захватить Сицилию]. Сходство на этом не останавливается; слова Фукидида о доставке хлеба в Пелопоннес явным образом указывают на место в речи Керкирейцев, склоняющих Афинян к союзу и мотивирующих свою просьбу, между прочими соображениями и тем, что Керкира — τῆς τε γὰρ Ἰταλίας ϰαὶ Σιϰελίας ϰαλῶς παράπλου ϰεῖται, ὥστε μήτε ἐϰεῖθεν ναυτιϰὸν ἐᾶσαι Πελοποννησίους ἐπελθεῖν μήτε ἐνθένδε πρὸς τἀϰεῖ παραπέμψαι [удобно лежит на пути в Италию и Сицилию, благодаря чему она может не пропускать оттуда корабли к Пелопоннесу и равно препятствовать движению пелопоннесского флота в те страны]. И у Диодора этот факт приведен, как иллюстрация поползновений Афинян на Сицилию — Афиняне заключили союз διὰ τὸ τὴν Κέρϰυραν εὐφυῶς ϰεῖσθαι πρὸς τὸν εἰς Σιϰελίαν πλοῦν [по той причине, что Керкира была удобно расположена на морском пути к Сицилии] (ср. Thuc. I. 44. 2) ἅμα δὲ τῆς τε Ἰταλίας ϰαὶ Σιϰελίας ϰαλῶς ἐφαίνετο αὐτοῖς ή νῆσος ἐν τῇ παράπλῳ ϰεῖσθαι [наконец, афинянам казалось удобным положение острова, лежавшего на пути в Италию и Сицилию]. Что касается выражения употребленного Диодором — Ἀθηναῖοι δὲ ϰαὶ πάλαι μὲν ἧσαν ἐπιθυμηταὶ τῆς Σιϰελίας διὰ τὴν ἀρετὴν τῆς χώρας [афиняне уже давно желали владеть Сицилией из–за плодородия ее земель], то последние слова, конечно, измышление Диодора — вспомним, как часто он в Сицилийской истории говорит об этом ἀρετή [плодородии], но остальное, хотя не заимствовано из Фукидида, несомненно имеет действительное историческое значение. Подобные же указания и выражения мы имеем у Плутарха (Pericl. XX и особенно Alcibiades XVII); то же течение усматривается и современными исследователями в различных отрывках и намеках Аристофана[6].
Рассуждение о силах и росте Афин, как о причинах, поведших к стремлению завладеть Сицилией, построено главным образом на предшествующем изложении (cp. XII. 38. 40); самое рассуждение, конечно, в значительной мере собственное измышление Диодора, но то, что он вообще рассуждал в данном месте о силах Афинян, о завоевании Сицилии как о завершении идей все–греческого господства Афинян, должно зависеть от источника — и в этом отношении явна связь Диодора с источником крайне запутанного и несомненно неверного рассказа Юстина (IV. 3. 4. Catinienses(?) qui, cum Syracusanos graves paterentur… auxilium ab Atheniensibus petivere qui seu studio majoris imperii, quod Asiam Graeciamque penitus occupaverant, seu metu factæ pridem a Syracusanis classis, ne Lacedaemoniis illae vires accedereut e. q. s. [жители Катаны, страдая от притеснений со стороны сиракузян … попросили помощи у афинян. Афиняне, либо побуждаемые стремлением еще более расширить свою державу, [стремлением], движимые которым они захватили едва ли не всю Азию и Грецию, либо опасаясь, как бы недавно построенный сиракузянами флот не присоединился к лакедемонянам и т. д.] Упоминание Делоса для Диодора нечто вроде постоянного припева — в речи Диокла, где он желает характеризовать могущество Афинян в противоположность всей глубине их падения, он упоминает опять о тех же 10000 талантов (XIII. 21. 3); эта цифра ведет свое начало из Фукидида (II. 13. 3) и перенесена сюда из XII. 80. 1.
Этим приблизительно исчерпаны все общие с Фукидидом элементы рассказа — мы видели, что и здесь заметно влияние не Фукидидовского источника. К нему должен был прибегнуть Диодор для рассказа о Горгии.
В самом переходе к речи о Горгии мы замечаем следы механического перехода от одного источника к другому. Если в самом изложении Диодора следов противоречия нет, то такое противоречие есть несомненно в источниках.
Фукидид рассказывает о посольстве Леонтинцев, но имени послов не указывает. Во всяком случае послы эти приходят просить не о союзе, а о непосредственной помощи; союз заключен уже раньше — на παλαιάν σομμαχίαν [древнюю симмахию] они ссылаются[7].
Диодор вполне точно списывает Фукидида — и у него говорится о βοήθεια [помощи]. Далее он обращается к другому источнику и из него сообщает, что Горгий говорит в Афинах уже не о βοήθεια [помощи], а о συμμαχία [симмахии]. Диодор не стал бы строго отличать — как и в рассказе о союзе Лакедемонян с Митиленейцами, он смешивает два момента — , но писатель, действительно соединяющий в одно целое два своих источника, а не механически их контаминирующий, только что прочтя у Фукидида о уже существующем союзе, не стал бы сейчас же рассказывать о вновь заключенном[8]. Что подобную небрежность мы охотней припишем Диодору, чем Эфору или Тимею, само собой ясно.
Относительно источника сведения о Горгии мы имеем некоторые данные для сравнения. Мы уже указали на то, что второй источник, которым пользовался Диодор, общий у него с Юстином. Для Юстина, как известно, в той или другой инстанции весьма вероятен, как источник, Тимей.
Тимей сообщил и о Горгии и о его посольстве. Дионисий Галикарнасский пишет (De Lys jud. 3): ἥψατο δὲ ϰαὶ τῶν Ἀθήνησι ῥητόρων ἡ ποιητιϰή τε ϰαὶ τροπιϰὴ φράσις, ὡς μὲν Τίμαιός φησι, Γοργίου ἄρξαντος, ἡνίϰα Ἀθήναζε πρεσβεύων ϰατεπληξε τοὺς ἀϰούοντας ἐν τῇ δημηγορίᾳ [По словам Тимея, поэтический и образный стиль проник в красноречие афинян после того, как Горгий, отправленный в Афины послом, поразил своими речами слушателей в собрании]. На основании этого места и полагают, что Диодор заимствовал свое сведение из Тимея[9], но мне кажется, что этот вывод несколько поспешен; ϰατέπληξε τοὺς ἀϰούνοτας [поразил слушателей] Дионисия совпадает с ἐξέπληξε τοὺς Ἀθηναίους [поразил афинян] Диодора, но это сходство ничего не доказывает, так как слово это несомненно внесено в текст Дионисием — это ясно из фразы, предшествующей цитированной нами; ради ее значительного сходства с Диодоровской я здесь ее выпишу — Лизий, говорит он, умел выражать περιττὰ ϰαὶ σεμνὰ ϰαὶ μεγάλα… τοῖς ϰοινοτάτοις χρώνομενος ὀνόμασι ϰαὶ ποιητιϰῆς οὐχ ἃπτόμενος ϰατασϰευῆς. Τοῖς δὲ προτέροις οὐχ αὕτη ἡ δόξα ἧν ἀλλ᾿ οἱ βουλόμενοι ϰόσμον τινα προσεῖναι τοῖς ὅλοις ἐξήλλατον ἰδιώτην ϰαὶ ϰατέφευγον εἰς τὴν ποιητιϰὴν φράσιν, μεταβολαῖς τὲ πολλαῖς χρώμενοι ϰαὶ ὑπερβολαῖς ϰαὶ ταῖς ἄλλαις τροπιϰαῖς ἰδέαις, ὀνομάτων τε γλοττηματιϰῶν ϰαὶ ξένων χρήσει ϰαὶ τῶν οὐϰ εἰωθότων σχηματισμῶν τῇ διαλλαγῇ ϰαὶ τῇ ἄλλη ϰαινολογίᾳ ϰαταηληττόμενοι τὸν ἰδιώτην. Δήλοῖ δὲ τοῦτα Γοργίας τε ὁ Λεωντῖνος ϰτλ [возвышенность, величие, грандиозность даже используя самые распространенные слова и не прибегая к поэзии. Ораторы, ему предшествовавшие, не заслуживают той же похвалы: повсюду ревностно расточая прикрасы, они отказались от простоты ради поэтического языка; они рассыпают с щедростью метафоры, гиперболы, тропы всякого рода, слова необычные и иноземные; они удивляют толпу экстравагантными оборотами и суровостью нового языка. Объявляет это и Горгий из Леонтин и т. д.]. Самое слово ἔϰπληξίς [поразил] для Дионисия особенно характерно[10].
Это сходство мысли и некоторых выражений Дионисия с выражениями Диодора имеет свое значение. Диодор не только сообщает факт, но и высказывает определенный взгляд на значение красноречия Горгия — взгляд несомненно отрицательный. Я думаю, что искать основания этому взгляду в древних для Диодора писателях, Эфоре или Тимее, нет основания. Наши критики, превращая Диодора в простого переписчика, слишком легко забывают, что Диодор человек определенной эпохи, и образованный человек ее; он читает не только Эфоров и Тимеев, он, как и все мы, читает произведения современной литературы. Его время — время аттицизма; и это время, ставившее себе идеалом аттическую простоту, все ухищрения напыщенной риторики, все θεατριϰὰ σχήματα [театральные схемы] должны были и были на самом деле предметом тщательного изучения, ожесточенных нападок с одной, страстной защиты с другой стороны. Диодор стоит в этом движении, оно не могло обойти его. Хронология произведений Дионисия настолько не установлена, что нельзя решиться утверждать, что Диодор мог читать его — , но Дионисий своих тенденций не выдумал, и Диодор мог с ними познакомиться и из других источников — этим несомненно объясняются многочисленные аналогичные суждения, встречающиеся в современной Диодору литературе. Подобно Диодору, Дионисий (ad. Amm. II. 2) указывает на παρισώσεις ϰαὶ παρομοιώσεις ϰαὶ παρανομασίας ϰαὶ ἀντιθέσεις, ἐν αἰς ἐπλεόνασε Γοργίας ὁ Λεωντῖνος [сходное построение частей предложения, созвучия, игру сходными словами и противопоставления, которыми так изобиловали сочинения леонтинца Горгия] — и все эти фигуры он называет μειραϰιώδεις σχηματισμοί [мальчишеским хвастовством] (ad. Amm. II. 17). Другое произведение, вероятно, тоже относящееся к той же эпохе (περὶ Ὕψους 3 pg. 247 Sp.) подобно Диодору заявляет, что известные выражения Горгия осмеиваются; критикуя Платона, (ad. Pomp. II) Дионисий недоволен тем, что иногда речь его теряет обычную простоту, что она ἐναβρύνεται τοῖς Γοργιείοις ἀϰαίρως ϰαὶ μειραϰιωδῶς [в манере Горгия кипит неуместно и ребячливо][11]. Число этих примеров может быть увеличено[12], но и их достаточно, чтобы показать, что Диодор в своей характеристике следует вкусам известной группы своих современников, не прибегая к более древним источникам, хотя и в более древнее время, уже с Аристотеля, в научно–риторической литературе нередко встречаются протесты против крайностей Горгианизма.
Если, таким образом, для объяснения суждений Диодора мы не будем обращаться к Тимею, то посмотрим, есть ли доказательства того, что самый факт заимствован им из него, а для этого вернемся к свидетельству Дионисия.
Конечно, сведения о посольстве Горгия сообщались не у одного только Тимея — одно только совпадение фактов ничего не доказывало бы. И мы имеем другое свидетельство, столь же полно и даже полней нам сообщающее его (Plat. Hipp. moj. 282 B) — здесь сообщается и о том, что Горгий много зарабатывал своим красноречием. (Размер гонорара одинаково с Диодором определяется у Свиды s. v. Γοργίας). Дионисий цитирует Тимея не ради самого факта, а ради высказанного им мнения, против которого он полемизирует. Тимей утверждает, что в Аттику Горгианизм перешел от Горгия, привившего его Аттикам во время своего посольства. Тимей только то и утверждает, что родина и начало Горгианизма в Сицилии. Против этого и восстает Дионисий, доказывающий более раннее и следовательно местное происхождение течения. Тимей исходит из своего патриотизма, точно также как этот патриотизм заставляет его присваивать Сицилии и Лисия (Cic. Brutus 16. Müller F. H. G. I. pg. 216 frg. 96). Но именно то, что несомненно сообщил Тимей, не сообщено у Диодора.
Если это так, то мы вправе предположить, что здесь Диодор исходил не столько из определенного источника, сколько из общераспространенного сведения, которое он мог получить еще в школе, где учился риторике — на это и будет указывать ряд технических терминов, им употребленных, сведение о том, что Горгий изобрел τέχνας ῥητορηϰάς [риторическое искусство], и вообще высокое значение, которое он придает посольству Горгия — заметим, что наши источники этого значения не свидетельствуют (кроме древних риторов, особенно Гермогена). То, что мы о данном времени имеем у Тимея, у Диодора не встречается. О Диотиме (Tzetzes ad Lycophr, 722 Müller F. H. G. I. pg. 218 frg. 99) он не говорит, о Гермократе он не упоминает ни словом, хотя Тимей уделил ему много внимания. В этом отрывке из Тимея (Polyb. XII 25 к. Müller F. H. G. I pg. 218 frg 97) мы можем, хотя в общих чертах, установить его взгляд на войну — он не сходится с изложением Диодора. В то время как Тимей инициативу в деле примирения приписывает Геле и Камарине и не упоминает — в изложении Полибия — о Леонтинах, Диодор говорит только о Леонтинах; они διαπρεσβευσάμενοι πρὸς τοὺς Συραϰοσίους διελύθηθαν [отправив посольство к сиракузянам, заключили мир] — и, кончивши о них, он вообще считает дело поконченным. Это не доказывает ничего против пользования Тимеем — Тимей рассказывает то же самое, что и Фукидид (IV 58 — 66) — , но это делает его маловероятным. Диодор, начавши по Фукидиду, спешит кончить и, так как он начал с Леонтин, то он ими и кончает — и этот конец написан по Фукидиду (V. 4), хотя торопливость Диодора исказила положение. В то время, как, по Фукидиду, превращение Леонтин в Сиракузское укрепление произошло значительно позже, после внутренних смут, у Диодора оно происходит сейчас же — и оказывается, что примирение Сицилийцев привело к уничтожению политической самостоятельности Леонтин. Именно для того, чтобы устранить этот бросающийся в глаза вывод, нелепость которого ему не могла не быть ясной, он и говорит о даровании прав Сиракузского гражданства всем Леонтинцам, в то время как Фукидид говорит о том, что олигархи τὴν πόλιν ἐρημώσαντες, Συραϰούσας ἐπὶ πολιτείᾳ ᾤϰησαν [разорив город, поселились в Сиракузах в качестве граждан].
Сейчас же вслед за Сицилийскими событиями Фукидид рассказывает о втором приступе чумы — верный ему Диодор также сейчас же за комплексом событий, к которому он отнес Сицилийскую войну, переходит к описанию чумы — здесь явней, чем где бы то ни было, виден способ его работы. Мысль объяснить возникновение чумы не тогда, когда она возникла, а только при втором появлении — Диодор вполне согласно с Фукидидом говорит о том, что она не прекращалась, а только ослабела — сама по себе странна. Но еще странней покажется это нам, если мы вспомним, что в сущности Диодор уже объяснял ее возникновение — πολλοῦ γὰρ πλήθους ϰαὶ παντοδαποῦ συνεῤῥυηϰότος εἰς τὴν πόλιν διὰ τὴν στενοχορίαν εὐλογώς εἰς νόσους ἐνέπιπτον ἕλϰοντες ἁέρα διεφθαρμένον [из–за большого количества людей, скопившихся в тесных кварталах и вынужденных дышать загрязненным воздухом]. Теперь он дает новое объяснение, ничего общего с Фукидидовским не имеющее, наоборот, ему противоречащее; Фукидид отказывается объяснить болезнь, но он ясно указывает на то, что возникла она не и Афинах, а была привезена извне, Диодор объясняет ее местными причинами. Новый источник несомненен; кажется, ясно, что мы имеем простой дублет. Фукидид говорит о том, что второй приступ эпидемии был зимой — Диодор объясняет ее предшествующей зимой и текущим летом. Это противоречие слишком ярко; только механическим сопоставлением и можно его объяснить. Диодор говорит о том, что προγεγενημένων ἐν τῷ χειμῶνι μεγάλων ὄμβρων [в результате проливных дождей предыдущей зимой] — спрашивается, какой это χειμών [зимой] — кажется, ясно, что этой зимой можно считать только ту, которая предшествовала первому появлению чумы[1] — появление вообще болезни, а не болезни в данный год объясняет Диодор. Это указание на предшествовавшую зиму указывает на то, что источник Диодора имел в виду вовсе не то время, о котором говорит Диодор, и что он только насильственно вдвинул его объяснение в данную обстановку.
К сожалению, медицинские взгляды древних и вообще недостаточно разработаны и в частности еще менее достаточно известны мне, чтобы я мог рассчитывать определить источник представленного Диодором объяснения — представлю только следующие соображения, вполне сознавая их недостаточность.
Сущность представленного Диодором объяснения сводится к указанию климатических случайностей, того, что Гиппократ называет ϰατάστασις [состояние] года. Целый ряд подобных объяснений мы находим в сочинениях, носящих имя Гиппократа. Все его знаменитое сочинение περὶ ἀέρων ὑδάτων τόπων [О воздухах, водах, местностях] посвящено выяснению влияния климатических особенностей на здоровье человека (относительно τῶν ὠρέων [времен года] см. главы 10 — 12). Характерный пример ϰατάστασις [состояния], аналогичной той, которую в нашем месте описывает Диодор, мы найдем в другом сочинении Гиппократа ἐπιδημίαι [Эпидемии] (III 2)… χειμών νότιος ὑγρὸς… θέρος αἰθριον, θερμὸν, πνίγεα μεγάλα, ἐτησίαι σμιϰρά διεσπασμένως ἔπνευσαν [зима с южным ветром, влажная … лето ясное, жаркое; удушливая жара; летние ветры дули очень немного]. Результатами являются между прочим… ϰαῦσοι φρενετιϰοί, στόματα ἀφθώδεα, αἰδοίοισι φύματα, ὀφθαλμίαι… [горячки; френиты; афты во рту; опухоли на половых органах; офтальмии и т. д.] и т. д., т. е. целый ряд признаков общих с чумой, в описании Фукидида[2]. Я, конечно, не думаю, что Диодор лично справлялся у Гиппократа — он и не нашел бы того, что ему нужно; указанные рассуждения древнего медика и не совпадают с его объяснениями во всех частях.
Но Гиппократовское учение не умирает — в Аристотелевское время мы находим его вполне развитым — у Аристотеля (προβλήματα I. 21 pg. 862 a) мы находим почти то же, что и у Диодора (предшествующий вопрос вполне ясно указывает на связь с Гиппократом). Διά τι ὅταν ἐϰ γῆς ἀτμὸς ἀνίῃ πολὺς ὑπὸ τοῦ ἡλιου, τὸ ἔτος λοιμῶδες γίνεται ; ἢ ὅτι ὑγρὸν ἀνάγϰη ϰαὶ ἔπομβρον τὸ ἔτος σημαίνειν ; οἶον οὖν ἐν ἑλώδει τόπῳ ἡ οἴϰησις γίνεται, νοσώδης δὲ ἡ τοιαύτη ἐστίν [Почему, когда солнце вытягивает из земли большое количество пара, год становится чумным? Потому что это обязательно знак того, что год сырой и дождливый, а земля обязательно влажная?]. То же объяснение встречается затем у стоиков. Посидоний усердно занимался объяснением возникшей в его время в Ливии чумы (Oribasius Ἰατριϰαί συναγωγαί 44. 17[3]) — объяснение, данное Посидонием, во многом совпадает с объяснением Диодора (ap. Strab. XVII pg. 830. Müller F. H. G. III. pg. 284 frg. 73 πολλάϰις λοιμιϰὰ ἐμπίπτειν ὑπὸ ἀυχμῶν ϰαὶ τὰς λίμνας τελμάτων πίμπλασθαι ϰτλ. [от засухи нередко возникают заразные заболевания; озера заполняются тиной и т. д.]). Близкое знакомство Диодора с Посидонием доказано. Едва ли ученый грек, говоря о чуме в Ливии, преминул упомянуть и о чуме в Аттике. На стоический источник указывает и рационализм, с которым относится к болезни Диодор — οἱ Ἀθηναῖοι διὰ τὴν ὑπερβολὴν τῆς νόσου τὰς αἰτίας τῆς συμφορᾶς ἐπὶ τὸ θεῖον ἀνεπεμπον. [Афиняне же, из–за тяжести болезни, приписывали причины своего несчастья каре богов]
В это заимствованное из позднейшего источника объяснение чумы вкраплены с большой точностью сведения из Фукидида; если число погибших гоплитов дано в форме ὑπὲρ τοὺς τετραϰισχιλίους [более четырех тысяч], то это отвечает Фукидидовскому τετραϰοσίων ϰαὶ τετραϰισχιλίων οὐϰ ἐλάσσους [не менее четырех тысяч четырехсот] (III. 87. 2). Как при этом объяснить замену числом τετραϰοσίους [четырехсот] Фукидидовского τριαϰοσίων [трехсот], я не могу себе представить: ни в каких тенденциях не могло лежать это изменение — мне думается, что это просто ошибка переписчика, легкая и вообще и в данном случае в особенности, благодаря близости предшествующего τετραϰισχιλίων [четырех тысяч]; ὑπὲρ μυρίους [более десяти тысяч] не представляет собой отличия от Фукидидовского указания — τοῦ δ᾿ ἄλλου ὄχλου ἀνεξεύρετος ἀριθμός [сколько погибло остальных, установить невозможно]: μύριοι [десять тысяч] ведь в сущности только ἀνεξεύρετος ἀριθμός [неустановленное число] и значит, и своим μύριοι Диодор желает придать неопределенному числу определенный характер[4].
Эпизод о людях, бросающихся в колодцы, прямо заимствован из Фукидида (II. 49. 5); сообразно с медицинской теорией, жар, которым страдают больные, связан с царившей жарой — у Фукидида этой связи нет.
Уже указанным замечанием об объяснении болезни вмешательством τὸ θεῖον Диодор связывает эпизод о чуме с заимствованным из Фукидида (III. 104) рассказом об очищении Делоса. Единственное отличие от рассказа Фукидида заключается в указании перенесения вывезенных из Делоса гробов на Ренею, но это указание естественно, хотя, быть может, и неверно выведено из замечания Фукидида о решении, чтобы рожениц и умирающих впредь переносили на этот близкий к Делосу островок.
О походе Агиса Диодор рассказывает то же, что Фукидид (III 89), но с своим обычным старанием объяснить себе текст он вводит в него нечто ему совершенно чуждое. По Фукидиду Пелопоннесцы вышли в поход против Аттики, дошли до Коринфского перешейка и повернули — у Диодора они засели лагерем на перешейке, думая напасть на Аттику.
Пелопоннесцы повернули потому, что испугались землетрясения. О землетрясении говорит Фукидид, говорит о нем и Диодор; сообразно Фукидиду он говорит в общих чертах о затопленных городах и затем касается судьбы Аталанты, о которой было в свое время[5] сказано; там же было сообщено и о источнике этого сведения.
В то же время произошло основание новой колонии в Трахине. В рассказе об этом новоосновании древнего города Диодор дополняет и видоизменяет рассказ Фукидида отчасти из своего собственного запаса сведений, отчасти из других источников. Несколько раньше он рассказал о том, как Гераклиды были приняты Афинянами. Уже там я указывал на то, что он черпал из своего же рассказа о судьбе Геракла и Гераклидов, И теперь он возвращается к тому же источнику. Естественно, что он и вообще относится свободней к Фукидиду. Рассказ ведется по обычной схеме — город опустел вследствие борьбы с Этейцами, Граждане просят Спартанцев помочь им — чем, не сказано, как не сказано и у Фукидида. И у Фукидида не ясно, о чем просят Трахиняне — προσθεῖσθαι αφᾶς αὐτοὺς [обратиться] они хотят τοῖς Λαϰεδαιμόνιοις [к лакедемонянам] (III. 92. 2). Но тут Диодор вспоминает о том, что он раньше рассказал о Геракле и Гераклидах, и исправляет Фукидида. У последнего вместе с Трахинянами просят и Доряне. Доряне присоединяются, потому что и они страдают от враждебных действий Этейцев; к тому же они рассчитывают и на то, что они, как родоначальники Спартанцев — ἡ μητρόπολις τῶν Λαϰεδαιμονίων [метрополия лакедемонян] — , будут своей просьбой иметь больше весу, чем Трахиняне.
Диодору Доряне неудобны. В ответ на просьбу Трахинян Спартанцы посылают колонию в Трахин — по его изложению для того, чтобы дополнить население города — я уже говорил, что у него это схема. Что же Трахин сделал для Лакедемонян? Этот вопрос и мы должны были бы предложить Фукидиду, если бы мы стояли на точке зрения Диодора. На самом деле он решительно неправ. Трахиняне просили о помощи против Этейцев, а не о пополнении города. Спартанцы и помогают им наиболее действительным, как им казалось, способом; они создают сильный город, который мог бы служить уздой против Этейцев и других опасных соседей, служить оплотом и гарантией мира и для Трахинян, и для Дорян, и для всей местности; они не основывают своей колонии на месте древнего города; Ἡράϰλεια ἐν Τραχῖνι [Гераклея в Трахинии] — даже ἐν Τραχινίοις[6] [у трахинян] называет его Фукидид; он описывает точно его место, чего он не сделал бы, если бы он заменил собой древний город. Это показывает, что Фукидид так понимал дело; что оно так и было, несомненно, благодаря свидетельству Страбона (IX. pg. 428) о том, что Гераклея от древнего Трахина отстоит приблизительно на 6 стадий[7]. По Диодору новый город, конечно, совпадает с старым, а потому Доряне ему неудобны; он не будет знать, что с ними делать. Он их выпускает, но замечанием ἡ μητρόπολις τῶν Λαϰεδαιμονίων [метрополия лакедемонян] он пользуется, влагая его в уста самим Трахинянам — ἠξίωσαν Λαϰεδαιμόνιος ἀποίϰους ὄντας ϰτλ [просили лакедемонян, являвшихся колонистами и т. д.]. Для объяснения этого ἀποίϰους ὄντας [являвшихся колонистами] он имеет два соображения. Во первых он знает и в свое время (IV. 36. 5) сообщил о том, что Геракл поселился у Кейка в Трахине — он сейчас же и указывает на это. Лакедемоняне согласились на просьбу Трахинян διὰ τὸ τὸν Ἡραϰλέα, πρόγονον ἑαυτῶν ὄντα, ἐγϰατῳϰηϰεναι… ἐν τῇ Τραχῖνι [потому, что их предок Геракл некогда жил в Трахине]. В Афинах во время Фукидида тоже знали об этом (Soph. Trach. 36), но, конечно, на основании этого не считали Лакедемонян колонистами Трахинян — Фукидид и не указывает на это.
С другой стороны, связь между Спартанцами и Трахинянами устанавливается тем, что Гераклиды жили в Трахине и оттуда начали свое движение (IV. 57). Спартанские цари, действительно, до известной степени ἄποιϰοι [колонисты] из Трахина[8].
Что город должен был быть большим, это было известно из Фукидида (III. 93. 2); этим можно бы объяснить и πάλις μυρίανδρας [многолюдный полис] (любимое выражение Диодора, хотя Диодор, живший в Риме и имевший более широкое понятие о большом городе, перенял это выражение несомненно литературным путем — в его время πόλις μυρίανδρος большим городом не был), но та же цифра засвидетельствована из древних источников Скимном Хиосским (586); с другой стороны, частные цифры — 4000 Лакедемонян и Пелопоннесцев и 6000 других — указывают на отдельный от Фукидида источник.
Глава, посвященная Диодором деятельности Демосфена в Акарнании, представляет собой любопытный образец путаницы, возникшей вследствие способа его работы — имея пред собой довольно значительный отрывок Фукидида, он не дал себе труда уяснить себе его содержание в целом; он читал и перелагал его постепенно, рабски его копируя — это покажет нам анализ рассказа.
Афиняне высылают Демосфена с 30 кораблями и достаточным числом солдат — из дальнейшего изложения у Фукидида (III. 95. 2) известно, что их было 300; куда посылают, Диодор не говорит. Демосфен берет у Керкирян 15 триер, у Акарнанян, Мессенян, Кефалленян солдат. У Фукидида нет Мессенян, но есть Закинфяне; но это не значит, что действительно Мессенян в войске не было[1] — наоборот, из Фукидида ясно, что они были в войске; несколько позже (95. 2) он рассказывает, как Демосфен действовал τῇ λοιπῆ στρατιᾷ (кроме Акарнанян) Κεφαλλῆσι ϰαὶ Μεσσηνίοις ϰαὶ Ζαϰυνθίοις [с остальным войском (кроме акарнанян), с кефалленянами, мессенцами и закинфянами], причем раньше нигде не упомянул о присоединении Мессенян. Диодор не заменил Закинфян Мессенянами, а, выпустив Закинфян, — быть может и по небрежности — , вставил Мессенян из второго из указанных мест (если только их не было в тексте Фукидида). Насколько близко следовал Диодор Фукидиду, видно из отличия, которое он делает между Кефалленцами и остальными союзниками — Ἀϰαρνᾶσι… ϰαὶ Ζαϰυνθίοις ϰαὶ Κεφαλλῆσι ϰαὶ Κερϰοραίων πεντεϰαίδεϰα ναυσί [с акарнанами, закинфянами, кефалленянами и с пятнадцатью кораблями из Керкиры] (Thuc. 94. 2). Первое нападение на Левкаду без союзников он прямо выпускает.
Затем следует рассказ о нападении на Этолию, на несчастную битву, на удаление Афинян в Навпакт; все это рассказано только в голых фактах; все объяснения выпущены, о том, что Афиняне из Навпакта отправились домой, что Демосфен остался περὶ Ναύπαϰτον ϰαὶ τὰ χωρία ταῦτα [в Навпакте и его окрестностях] (Thuc. III. 28. 5), нам не сообщается — мы невольно должны думать, что и Афиняне и Демосфен находятся в Навпакте. Между тем оказывается, что дело обстоит не так — и вместе с тем начинается путаница. Этоляне нападают на Навпакт — мы должны предполагать, что они нападают на Афинян и Демосфена, находящихся там — на самом деле об Афинянах нет речи; как будто с целью, Диодор прибавляет — ϰαιοιϰούντων ἐν αὐτῇ τότε Μεσσηνίων [живущих в нем тогда мессенцев]. Только несколькими строками раньше, говоря о Мессенянах в греческом войске, он назвал их Μεσσήνιοι οἱ ἐν Ναοπάϰτω [мессенцы, которые в Навпакте]; он, очевидно, сознавал, что выпущением указания об уходе Афинян он может ввести читателя в заблуждение и предупреждает его указанием на Мессенян.
Этоляне напавшие на Навпакт, ἀπεϰρσύσθησαν [были отбиты] — здесь Диодор отступает от Фукидида: у него (III. 102.2) нападавшие вовсе не ἀπεϰρούσθησαν [], а, наоборот, ἐδῄουν — ἐδῄωσαν τὴν γῆν ϰαὶ τὸ προάστειον ὀτείχιστον ὄν εἶλον [принялись разорять поля и захватили неукрепленное предместье города] — по крайней мере, раньше, чем взяли Моликрейон. У Диодора они взяли его после неудачи под Навпактом. Но это только небрежность Диодора, как это видно из дальнейшего. Демосфен боится, чтобы враги, взявшие Моликрейон, ϰαὶ τὴν Ναύπαϰτον ἐϰπολιορϰήσωσν [не захватили и Навпакт]; это, конечно, возможно и после того, как они потерпели неудачу, но уж не говоря о том, что после поражения, нанесенного им одними Навпактянами, меньше оснований призывать в город помощь, в данном положении следует прежде бояться, что враги πολιορϰήσωσι [осадят] город, чем что они его ἐϰπολιορϰήσωσι [возьмут]. Диодор переложил только Фукидидовское δείσας περὶ αὐτῆς [опасаясь за участь города]; (III. 102. 3), имеющее полный смысл при указанных у Фукидида обстоятельствах. Но это еще не все. Демосфен, по Диодору, приглашает Акарнанян помочь осажденному городу — они не исполняют его просьбы, а дальше что? дальше о городе ни слова нет, и быть не может, потому что Диодор уже раньше сказал, что было — именно тут враги, если и не ἀπεϰρούσθησαν [были отбиты], то во всяком случае ушли. Диодор только забежал вперед.
Рассказ о помощи, оказанной Демосфену, вводится словами ὁ δὲ τῶν Ἀθηναίων στρατηγὸς Δημοσθένης. Почему здесь это указание, указание совершенно не нужное, так как то, что Демосфен был стратегом Афинским, сказано было уже раньше, сказано в обычной у Диодора форме — Ἀθηναῖοι Δημοσθένη προεχεφίσαντο στρατηγόν? [Афиняне избрали стратегом Демосфена]
Как это ни странно, но это повторное указание на стратегию Демосфена объясняется именно тем, что он в данное время стратегом не был. Несмотря на в высшей степени остроумные соображения Müller–Strübing’а[2], свидетельство Аристотеля (Ἀθ. Πολ. 44) вполне подтверждает давно существовавшее мнение о времени выбора стратегов и доказывает верность соображений Droysen’а[3], установившего тот факт, что Демосфен во время, о котором мы теперь говорим, не был стратегом. Это свидетельствует и Фукидид, говоря, что Акарнанцы призвали Демосфена, τὸν ἐς τὴν Αἰτωλίαν Ἀθηναίων στρατηγήσαντα [командовавшего афинянами в Этолии] (III. 105. 3). Это выражение, и помимо аориста, который Classen–Steup. a. 1. желает объяснить иначе, имеет смысл только тогда, если Демосфен уже не был стратегом — иначе зачем бы повторять то, что уже сказано. И в нашем месте (III. 102. 3) есть подобное же необыкновенное упоминание ethnicon Демосфена Δημοσθένης ὁ Ἀθηναῖος [Демосфен афинянин] — Classen упоминает в объяснение этого das ganz persönliche Auftreten des Demosthenes. В сущности для наших целей именно это и важно; не как стратег Афинский, а как частное лицо выступает здесь Демосфен. Вот это то Δημοσθένης ὁ Ἀθηναῖος [Демосфен афинянин] и побудило Диодора развить и объяснить его в Δημοσθένης ὁ Ἀθηναίων στρατηγός [Демосфене стратеге афинян].
Где находится Демосфен? По связи мы должны бы думать, что в Навпакте; на самом деле, его там нет — нет даже и после приглашения Акарнанян, хотя, по Фукидиду, он вместе с ними пришел туда. Диодор говорит, что он ἀπέστειλεν [посылал] туда солдат. Я думаю, что это затруднение вызвано дальнейшим περὶ τὴν Ἀϰαρνανίαν διατριβών [пребыванием в Акарнании]. Диодор, выпустив рассказ о том, как враги ушли из Навпакта, перескочивши чрез весь обстоятельный рассказ Фукидида о том, как завязалась борьба между Амбракиотами и Акарнанями, как они обратились к Демосфену, что сделали Амбракиоты и Демосфен, сразу свел обе стороны — понятно, что Демосфен должен был оказаться там же, и Диодору неудобно было его отправить в Навпакт.
Рядом с этим, все таки, до известной степени сомнительным, во всяком случае носящим следы хоть какого бы то ни было размышления приемом, мы замечаем и полное рабское следование Фукидиду. Предыдущая фраза началась словами ὁ δὲ Δημοσθένης [но Демосфен] и кончилась словами ἀπέστειλεν ἐς Ναύπαϰτον [отправил в Навпакт]. Новая фраза начинается словами Δημοσθένης δὲ [Демосфен же]; подобная стилистическая неловкость требует объяснения. Мне думается, объяснение лежит в указанном мною способе работы. Дочитавши до конца 102 главы, Диодор остановился, изложил прочтенное, затем, перескочивши чрез главы 103 и 104, которыми он уже воспользовался, перешел к дальнейшему и, прочитав его, написал дальше, не заметивши, что стилистически его продолжение не совпадает с началом. Представим себе иное деление Диодора на главы, допустим, что наши издатели остановились бы пред вторым Δημοσθένης δὲ [Демосфен же] — многих, ли из читателей заставила бы остановиться стилистическая несообразность. Такую главу в ходе свой работы сделал и Диодор.
Как я уже сказал, Диодор чрез все объясняющие дело обстоятельства перескочил. Амбракиоты расположились лагерем — где, неизвестно; остальные вышли πάνδημεὶ [всем народом] — как, неизвестно; Демосфен побивает и их. Все точно по Фукидиду.
Поражение Амбракиотов Диодор характеризует словами σχεδὸν πάντας ἀνεῖλε [почти всех убил] и πλείους αὐτῶν ἀπέϰτεινε [большинство их уничтожил]. Последнее, очевидно, вызвано словами Фукидида ὀλίγοι ἀπὸ πολλῶν ἐσώθησαν ἐς τὴν πόλιν [немногим удалось спастись в город] (III. 112. 7).
Дальнейшие отступления Диодора от Фукидида объясняются тем, что первый ложно понял положение. Война ведется между Амбракиотами и Акарнанянами; Акарнаняне обращаются к Демосфену лично с просьбой предводительствовать ими; он собственно солдат не имеет; 200 Мессенян и 60 Афинских стрелков — это не войско, которое могло бы дать ему возможность самостоятельно действовать. 20 Афинских кораблей, не стоящих под его командой, приглашены Акарнанями на помощь. Понятно, что, когда Акарнаняне хотели решиться на нападение на Амбракию, Демосфену и Афинянам ничего не оставалось делать, как уйти. Так изображает дело Фукидид.
У Диодора дело обстоит иначе. О том, что Акарнаняне ведут войну, у него ни слова нет — ведет ее Демосфен; какое у него войско, об этом мы ни слова не знаем. Когда Акарнаняне в конце появляются, мы никак не можем сообразить, что они собственно здесь делают. Демосфен все еще Афинский стратег; 20 кораблей принадлежат ему; с ними он удаляется в Афины — и эти 20 кораблей являются неожиданно — Δημοσθένης σὺν ταῖς εἴϰοσι ναυσὶν εἰς Ἀθήνας [Демосфен с двадцатью кораблями отплыл в Афины] — эти αἱ εἴϰοσι νῆες [двадцать кораблей] явно указывают на то, что Диодор черпал из Фукидида, у которого эти αἱ νῆες [корабли], как и Акарнаняне, раньше были введены в рассказ.
При измененном положении и исход должен быть другой; Демосфена нужно заставить уйти. У Фукидида Демосфен естественно уходит, и затем Акарнаняне мирятся. У Диодора между Акарнанцами и Афинянами происходят ссоры — его любимая στάσις; Акарнаняне мирятся, и тогда Демосфен уходит, оставленный союзниками, уходит, как было сказано, вместе с Афинянами — у Фукидида он уезжает в Афины, Афиняне остаются в Навпакте; Диодор не мог провести это деление, так как представлял себе Демосфена стратегом.
При этом несомненном следовании Фукидиду, я не могу придавать значения тому, что Диодор говорит о φρουρά [гарнизонах] Лакедемонян, Фукидид — Коринфян; Диодор, думая о Пелопоннесцах, которые, как он помнил из всего рассказа, были в союзе с Амбракиотами, невольно думает о Спартанцах.
То же ложное представление о роли Демосфена проводит Диодор и в рассказе о Пилосском эпизоде войны — здесь он является стратегом; сообразно с этим он и совершает поход на Пилос; о собственной цели экспедиции мы не находим у него ни слова. Придавая Демосфену значение самостоятельного полководца, Диодор, вполне правильно понимая Фукидида, предполагает, что он намеревался с самого начала пойти на Пилос[4], и заставляет его прямо направиться туда. Опять таки сообразно с этим он не говорит ничего о том, что корабли Афинян отправились из Пилоса дальше, оставивши Демосфена с незначительным отрядом. Это представление совершенно отлично от Фукидидовского. Я думаю, что это отличие объясняется исключительно тем, что Диодор выпустил наиболее существенные подробности Но само по себе возможно и другое предположение. Диодор мог следовать другому источнику и из него заимствовать и самую ситуацию. Что у него, кроме Фукидида, был и еще источник, этого я отрицать не буду, так как это подтверждается целым рядом признаков — прежде всего опять таки цифрами; по Фукидиду (IV. 5. 2) Афиняне закончили работы по укреплению Пилоса в 6 дней, по Диодору в 20. Müller–Strübing[5] пытается согласовать эти различные цифры, полагая, что все войско работало 6 дней, а затем оставшиеся солдаты делали то же в «стальные 14 дней. Как бы мы ни толковали Диодора, он говорит, что все войско закончило всю работу в 20 дней — и эту цифру считает признаком большой скорости — это станет ясней, когда я точнее установлю отношение его к Фукидиду, объяснение Müller–Strübing’а противоречит Диодору и становится ни на чем не основанной гипотезой. Так или иначе, но и Müller–Strübing здесь принимает отдельный от Фукидида источник. Я далеко не придаю особого значения разнице в цифрах, но не могу отрицать этого значения в тех случаях, когда Диодор дает их там, где Фукидид цифр вообще не дает — свои 12000 человек он взял откуда нибудь; у Фукидида ни этой ни какой бы то ни было цифры войска нет. Конечно, явно Диодор этого не говорит, но из его слов следует понимать снаряжение Спартанцев, как акт поспешный. У Фукидида они далеко не так торопятся — они не желают себе испортить праздник — ϰαὶ ἅμα πονθανόμενοι ἐν ὀλιγωρίᾳ ἐποιοῦντο… ϰαὶ τι ϰαὶ ὁ στρατὸς ἔτι ἐν ταῖς Ἀθήναις ὢν ἐπέσχε [да и полученное известие мало их встревожило … задержало их и то, что войско их все еще находилось в области Афин] (IV. 5. 1); находившиеся в Аттике войска, услышав о нападении на Пилос, действительно поспешили вернуться домой ϰατὰ τάχος [как можно быстрее], но и сам Фукидид не уверен в том, что именно это их заставило спешить — по крайней мере, он прибавляет другую причину: у Пелопоннесцев не было провианту. Когда войска вернулись, и тут они еще неособенно спешат. Спартиаты идут к Пилосу сейчас — но остальные Лакедемоняне предпочитают отдохнуть. Сами Спартиаты не считают положения требующим безотлагательного общего движения. Они распускают остальных Пелопоннесцев, а затем опять требуют помощи. Вероятно, они должны были распустить союзников, но это только покажет, что и вообще на Пелопоннесе попытка Демосфена не вызвала особого волнения. Если Афинские стратеги были так близоруки, что заявляли Демосфену — πολλὰς εἶναι ἄϰρας ἐρήμους τῆς Πελοπόννησου, ἢν βούληται χαταλαμβάνων τήν πόλιν δαπανᾶν [в Пелопоннесе необитаемых мысов много для того, чтобы вводить государство в расходы, если ему это желательно] (IV. 3. 3), то почему бы быть более дальновидными Пелопоннесцам?
Диодор, наоборот, напирает на ярость, в которую пришли Пелопоннесцы при мысли о том, что Афиняне захватили клочок Пелопоннесской земли. Мне думается, что ярость эта совершенно не исторична. Афиняне не раз брали Пелопоннесские φρούρια [укрепления]; правда, им не удавалось держаться в них, но ведь вопросом еще было, удержатся ли они в Пилосе.
В связи с общим представлением Диодора — в данном случае его источника — находится отсутствие упоминания о возвращении войска из Аттики. Сколько раз объяснял он уход Пелопоннесского войска нападением Афинян на Пелопоннес — только тут он не пользуется этим мотивом, не пользуется потому, что не упоминает и самого нападения — в первый раз за всю войну. Это не может быть случайно; этим он пожертвовал в пользу нового источника, пленившего его живой картиной стихийного движения Пелопоннесцев, вызванного негодованием против Афинян, которые, не осмеливаясь спасать свою же разоряемую страну, заняли место на самом Пелопоннесе, пылким изображением отчаянной борьбы, разыгравшейся под Пилосом. Ему он обязан всеми теми фразами, которые рисуют ожесточение Пелопоннесцев — я вовсе не думаю, что он их списал из этого источника; достаточно, если он взял из него общий тон и фон картины.
Далее, из того же источника заимствовано сведение о предложении обменяться пленными, отпустить равное количество военнопленных в обмен на находящихся на Сфактерии и связанное с ним рассуждение.
Наконец, из него же, вероятно, взято и известие о том, что пленных на Сфактерии взяли τῇ σπάνει τῶν ἀναγϰαίων [доведя до крайности отсутствием необходимого] — , чем сразу уничтожается вся роль Клеона. Вообще, вся история Клеона совершенно опущена — только в конце концов он вдруг появляется в фразе; пленные ὑπὸ Κλέωνος τοῦ δημαγωγοῦ στρατηγοῦντος τότε δεθεντε; ἤχθησαν εἰς τὰς Ἀθήνας [демагогом Клеоном, который тогда командовал, были приведены в цепях в Афины][6], взятой из Фукидида (IV. 39. 3) — вероятно, под влиянием источника, либо тоже его опустившего, либо представлявшего себе дело, как долговременную осаду, голодом заставившую Спартиатов сдаться. У Фукидида о голоде не может быть речи — после сдачи ἠν σῖτος ἐν τῇ νήσῳ, ϰαὶ ἀλλα βρώματα ἐγϰατελήφθη [на острове был захвачен хлеб и другая пища] (IV. 39. 2).
Если, таким образом, у Диодора, кроме или помимо Фукидида, есть другой источник, то постараемся выяснить себе, какую он себе рисует ситуацию и возможна ли она при сделанном нами предположении, что этот источник не удалял из Пилоса Афинского флота. Лакедемоняне собирают войско не только сухопутное, но и морское и осаждают город не только с суши, но и с моря. С моря они входят в рейд Пилоса — спрашивается, что же делают при этом Афинские корабли? ничего. Я, конечно, очень не много понимаю в морском деле, но достаточно вспомнить хотя бы недавнее дело под Сантьяго, чтобы и не специалисту понять, что войти в рейд, где находятся вражеские корабли далеко не легко, что сделать этого без боя нельзя. Если же теперь вспомнить местные условия — крайнюю узость входа в рейд — , если вспомнить все те преимущества, которые имеют в военно–морском деле Афиняне, то станет ясно, что вход в гавань становится почти невозможным… но ведь боя то не было, корабли исчезли; ситуация при присутствии кораблей становится немыслимой.
С другой стороны, тот же результат следует из самых слов Диодора. Корабли Пелопоннесцев были поставлены у входа в рейд так, ὅπως διὰ τούτων ἐμφράξωσι τὸν εἴσπλουν τῶν πολεμίων [чтобы предотвратить попытку врагов прорваться] — но ведь дело не в εἴσπλους [вход в гавань], враги в самой гавани и находятся; если думать о врагах, которые придут вновь, о новом отряде, то едва ли тогда положение станет возможным — между двумя флотами Спартанцам это положение придется оставить. Очевидно, источник, которому следует Диодор, не знает о флоте в гавани, и рисует себе положение таким же, как и Фукидид. А тогда мы получим новую трудность — получим противоречие в одном источнике. Таким образом, анализ текста заставляет нас прийти к первому высказанному нами объяснению: Диодор по своей небрежности выпустил слово об уходе флота — и, конечно, затем, когда ему флот понадобился, не рассказал о возвращении; работая чисто механически, он в этом последнем случае спокойно написал, что Афиняне победили кораблями, не задаваясь вопросом, откуда они взялись.
Доказательство этого происхождения текста Диодора лежит в самом тексте. Демосфен, рассказывает Диодор, высадился в Пелопоннесе ἔχων δὲ τότε ϰαὶ ναῦς πολλὰς ϰαὶ στρατιώτας ἱϰανοὺς ἐν εἴϰοσι ἡμεραις ἐτείχισε τὴν Πύλον [и имея тогда и много кораблей и достаточно войско, за двадцать дней окружил стеной Пилос]. Это τότε [тогда] не имеет в тексте Диодора никакого смысла — само собой понятно, что это было тогда. Смысл оно могло иметь только при подразумеваемом противоположении другого мнения; как в том же Пилосском эпизоде Диодор, говоря ὑπὸ Κλέωνος… στρατηγοῦντος τότε [Клеоном … который был тогда стратегом], словом τότε [тогда] противополагает то время, когда были взяты Спартиаты, другому более раннему времени, когда стратегом был не Клеон, а Демосфен, так и здесь он под τότε понимает то время, когда Демосфен строил укрепление Пилоса, в противоположность другому, конечно, более позднему времени, когда он защищал свои укрепления, когда у него не было ни многих кораблей, ни достаточного количества солдат, т. е. предполагает опять таки то же положение, которое рисует Фукидид.
Тогда весь рассказ получает связность и цельность — и начало и продолжение его взяты из одного источника, в котором Диодор делал крайне необдуманные выпуски и не менее необдуманные вставки из других источников, как и некоторые совершенно произвольные изменения.
Таким произвольным изменением я считаю сообщение Диодора о псефизме, которой Афиняне постановили оставить пленных в живых, если Лакедемоняне не пожелают прекратить войну, и убить их, если они предпочтут продолжать ее. Близость к Фукидиду очевидна. Ἐψηφίσατο [Постановили] Диодора равняется ἐβούλευσαν [решили] Фукидида (IV. 41. 1); φολάττειν αὐτοῦς [охранять их] у Диодора равняется δεσμοῖς αὐτοὺς φυλάττειν [охранять их в цепях] у Фукидида (δεσμοῖς [в цепях] выпущено, потому что только что было сказано, что Клеон увел пленных δεθεντας [скованными]), но отклонение заключается в том, что Афиняне решили убить пленных не в случае продолжения войны, а в случае нового вторжения в Аттику. Версия Диодора стоит в противоречии с его дальнейшим изложением: война продолжается, а пленные не убиты.
Раньше, чем оставить Пилосский эпизод, подсчитаем, что выпустил из Фукидида и что оставил Диодор. Он выпустил: 1) уход Афинского флота из Пилоса, 2) приход его в Пилос, 3) всю историю политической борьбы в Афинах, 4) всю историю действий, клонившихся к взятию Сфактерии — т. е. выпустил самое существенное, и рядом с этим он оставил подвиг Брасида (и вставил рассуждение по поводу его — вставил ради παράδοξον [парадокса]), оставил рассуждение Фукидида о том, как случилось, что ἐς ταῦτα περιέστη ἡ τύχη ὥστε Ἀθηναίους μὲν ἐϰ γῆς[τε] ϰαὶ ταύτης Λαϰωνινῆς ἀμύνεσθαι ἐϰείνους (sc. Λαϰεδαιμονίους) ἐπιπλέοντας, Λαϰεδαιμονίους δὲ ἐϰ νεῶν τὲ ϰαὶ ἐς τὴν ἑαυτῶν πολεμίαν οὖσαν ἐπ᾿ Ἀθηναίους ἀποβαίνειν [так переменилась судьба: афиняне отбили натиск лакедемонян на суше, и притом в самой Лаконике, тогда как лакедемоняне действовали против афинян на море, пытаясь высадиться с кораблей на своей собственной земле, которая теперь стала для них неприятельской] (Thuc. IV. 12. 3. Diod. XII. 62. 7) — оставил, конечно, ради того же παράδοξον[7]. Он выпустил наиболее существенное, но с жадностью ухватился за наиболее эффектное.
В 65 главе Диодор рассказывает все, что может рассказать о Никии, о том, как он ἐπόρθησε τοὺς Λαϰεδαιμονίων συμμάχους [грабил лакедемонских союзников] — до хронологии ему дела нет.
В истории осады Мелоса Диодор, кроме непосредственно сюда относящегося отрывка из Фукидида (III. 91. 1. 2), воспользовался и другим (V. 84. 2); из этого последнего он заимствовал указание на то, что жители Мелоса ἄποιϰοι [колонисты] Лакедемонян и что остров единственный из Циклад не повиновался Афинянам ὥσπερ οἱ ἄλλοι νησιῶται [как остальные островитяне] (Thuc. 1. 1.).
Из Мелоса Никий отправляется в Ороп, из Оропа в Танагру; там происходит битва, затем Никий грабит Локриду. Все это точно так же описано у Фукидида, но дальше Фукидид рассказывает, что Никий вернулся домой, у Диодора этого нет — у него поход против Коринфа на первый взгляд составляет непосредственное продолжение того же ряда действий. Но это только небрежность Диодора, на самом деле он рассказывает о приготовлениях, как приготовлениях к новому походу; если союзники и могли прислать к Никию на кораблях в Локриду (хотя не ясно будет, что он пока делал), то собрать многочисленное ополчение гоплитов он мог только в Афинах. И здесь Диодор выпустил существенную черту, так как ему пришлось в своем рассказе перескочить чрез значительное число глав. Нового он прибавил число 40 кораблей союзников, которого у Фукидида нет.
Далее идет поход на Коринф, представляющий собой до нельзя сжатое изложение Фукидида; δυσί μάχαις ϰρατήσας [победив в двух сражениях] не совсем точно передает Фукидидовское описание происходившей одновременно на двух флангах битвы (IV. 42 sqq.).
В описании экспедиции против Кроммиона вопреки Фукидиду прибавлены слова ϰαὶ τὸ φρούριον ἐχειρώσατο [и захватил крепость]. Написал ли это Диодор, если позволено так выразиться, по инерции, или имел здесь особый источник, не могу решить; вероятней второе, так как и кроме того есть значительное отступление в числе убитых на каждой из боровшихся под Коринфом сторон.
Зато в походе против Киферы отступлений от Фукидида (IV. 53 sq.) нет; точно по Фукидиду упомянувши о грабеже Пелопоннесского побережья, Диодор переходит к история взятия Фиреи. Но здесь возникают значительные затруднения, раскрытые до известной степени Müller–Strübing’ом[8]).
И здесь, как и столько раз раньше, Диодор выпускает сообщенный Фукидидом факт избиения Эгинетов. Müller–Strübing, как и в случае Самоса, утверждает, что Фукидид ничего об этом не сообщал, а что заметка есть измышление досужого интерполятора. Как и там, мы уклонимся от решения самого вопроса, так как не видим возможности доказать положение Müller–Strübing’а. Понятно, верность этой гипотезы только подтверждала бы верность высказанного нами предположения относительно близости Диодора к Фукидиду — во всяком случае, с точки зрения Müller–Strübing’а здесь посредствующее звено является совершенно излишним.
Текст Диодора в лучших рукописях читается следующим образом: οἱ δὲ Ἀθηναῖοι τὸν μὲν Τάνταλον δήσαντες ἐφύλλαττον μετὰ τῶν ἄλλων αἰχμαλώτων ϰαὶ τοὺς Αἰγινήτας [афиняне с одной стороны сковав Тантала охраняли вместе с другими пленными и эгинетами]; некоторые рукописи прибавляют ἐν φυλαϰῇ ϰατεῖχον [держали под стражей]. Ни то ни другое чтение не дает правильного смысла. Не только одно μὲν [с одной стороны] (ему в крайнем случае могло бы отвечать и ϰαὶ [с другой стороны])[9] требует противоположения, его требует еще более выдвинутое вперед Τάνταλον. Очевидно, если Тантала ἐφύλαττον [охраняли], то с Эгинетами сделали что нибудь другое. Правда, это другое могло заключаться в том, что их ἐφυλαττον не μετὰ τῶν ἄλλων αἰχμαλώτων [с другими пленными] — ясно, что имеются в виду другие пленные Спартанцы, как и говорит Фукидид — , но тогда 1) вероятней был бы другой порядок слов: ex. gr. οἱ δὲ Ἀθηναῖοι τὸν μὲν Τάνταλον μετά τῶν ἄλλων αἰχμαλώτων δήσαντες ἐφύλαττον, ϰαὶ τοὺς Αἰγινήτας τοῖς συμμάχοις ἐς φυλαϰὴν ἔδοσαν [афиняне с одной стороны Тантала вместе с другими пленными сковав охраняли, тогда как эгинетов отдали под стражу союзникам], 2) и в дополненном рукописями чтении противоположения нет, не указан тот специальный способ охранения пленных, который противополагался бы способу охранения Тантала. Это доказывает, что чтение дополняющих текст рукописей есть попытка объяснительной интерполяции, для нас нисколько не обязательная. Остается нам этот пропуск дополнить.
Такую догадку предлагает Müller–Strübing, исходя из предшествующего текста Диодора и из места Аристотеля (Rhetor. II. 22. 139 6 a.). У Диодора мы читаем ϰαὶ Θυρέας μὲν… ἐϰπολιορϰήσας ἐξηνδραποδίζετο ϰαὶ ϰατέσϰαψε, τοὺς δ᾿ ἐν αὐτῆ ϰατοιϰοῦντας Αἰγινήτας.., ζωγρήσας ἀπήγαγεν εἰς τὰς Ἀθήνας [и Фирею … взяв осадой поработил и срыл до основания, поселенных же в ней эгинетов … пленив отвел в Афины]. Müller–Strübing находит затруднение в слове ἐξηνδραποδίζετο [поработил]. Во первых, его смущает отсутствие при нем объекта. Если я только верно понял Müller–Strübing’а, это не должно нас затруднять. Объектом служит слово Θυρέας; название города таким дополнением служит, например, у Геродота (VI. 94) и Ксенофонта (Hellen. II. 1. 15. Λύσανδρος… Κεγχρείας ϰατὰ ϰράτος αἱρεῖ ϰαὶ ἐξηνδραπόδισεν [Лисандр … взял Кенхреи приступом и поработил]); Диодор в этой замене жителей города названием города идет и гораздо дальше; XII. 80. 5. он пишет τήν τε Μῆλον ἐϰπολιορϰήσαντες ἡβηδὸν[10] ἀπέσφαξαν [и взяв осадой Мелос, перебили молодых]. Далее критик не понимает, кого продал в рабство победитель. «Женщин и детей?», спрашивает он, но едва ли они были в городе; они должны были уйти в горы с Спартанским гарнизоном. Да, но, во первых, они могли не успеть, во вторых, в Платеях положение было не лучше, а там все таки женщины были (какие, это все равно), в третьих важно не то, было ли это на самом деле, а то, мог ли это написать Диодор.
Остается третье возражение — действительно существенное: sie (женщины) waren doch immer ἐν αὐτῆ οἰϰοῦντες Αἰγινῆται und konnten also nicht durch das δέ von dem zu ἐξηνδραποδίσατο zu ergänzenden Object unterschieden, ja ihm entgegengesetzt sein [они (женщины) были всегда в числе живущих там эгинетов и не могли из–за частицы δέ (же) отделяться от дополнительного от «поработил» объекта, ему противопоставляться]. Несомненно, грамматическая форма крайне не ловка и требует либо исправления либо объяснения. Возможно и то и другое, благодаря сопоставлению с соответствующим местом Фукидида: οἱ Ἀθηναῖτοι… αἱροῦσι τὴν Θυρέαν [афиняне … взяли Фирею] (раньше сказано τὴν ἄνω πόλιν, ἐν ᾗ ᾤϰοον [верхний город, где жили эгинеты]) ϰαὶ τήν τε πόλιν ϰατεϰαυσαν[11] ϰαὶ τὰ ἐνόντα ἐξεπόρθησαν, τούς τε Αἱγινήτας… ἄγοντες ἀφίϰοντο ἐς Ἀθήνας…. ϰαὶ… Τάνταλον… ἐζωγρήθη γὰρ ϰτλ [и сожгли город и разорили имущество и ведя эгинетов, прибыли в Афины… и… Тантал… попал в плен, ибо и т. д.]. Сходство и в словах, и в фактах, и в построении фразы так велико, что заимствование мне кажется несомненным. Если это так, то сами собой возникают две возможности: 1) мы исправим текст и будем вместо ἐξηνδραποδισαντο [поработили] читать ἐξεπόρθησαν [разорили], причем будем предполагать небрежность писца, который заменил первое вторым и вследствие одинаковых начальных звуков и по привычке к соединению понятий ἐξεπολιόρϰησαν и ἐξηνδραποδίσαντο. 2) предположим, что сам Диодор увлекся этой невольной ассоциацией понятий и, списывая, заменил более обычным ἐξηνδραποδίσαντο менее обычное ἐξεπόρθησαν.
Аристотель сообщает (1. 1.), что можно сказать в речи в похвалу или порицание Афинян — ψέγουσιν… ὅτι τοὺς Ἕλληνας ϰατεδουλώσαντο, ϰαὶ τοὺς πρὺς τὸν βάρβαρον ἀριστεύσαντας ϰαὶ συμμαχεσαμένους ἠνδραποδίσαντο, Αἰγινήτας ϰαὶ Ποτειδαιάτας, ϰαὶ ὅσα ἄλλα τοιαῦτα, ϰαὶ εἴ τι ἄλλο τοιοῦτον ἁμάρτημα ὑπάρχει αὐτοῖς [их порицают за то… что они поработили греков и обратили в рабство эгинетов или потидейцев, сподвижников и союзников своих в борьбе против варваров, и вообще порицают за все их прегрешения этого рода]. Здесь прямо и ясно сказано, что Эгинеты были проданы в рабство. Но точно также сказано, что были проданы и Потидейцы. Müller–Strübing исправляет текст на том основании, что Потидейцы, по Фукидиду, не ἠνδραποδίσθησαν [были порабощены] — , но точно также по Фукидиду не случилось этого с Эгинетами. Свидетельство нужно или целиком брать или целиком отбрасывать. Да и что делать с местом, в котором приходится 1) выбросить несколько слов, 2) вставить одно слово, 3) переставить два слова, для того, чтобы получить требуемый смысл? Если это так, то я не вижу основания, по которому мы в одном месте выбросим ἠνδραποδίσαντο [поработили] и вставим его в конце, где пропуск действительно есть[12]. А если и это так, то при общем несомненном сходстве с Фукидидом, признаваемом и Müller–Strübing’ом мы должны считать наиболее правильным продолжить текст Диодора по Фукидиду ϰαὶ τοὺς Αἰγινήτας ἀπεϰτειναν πάντας διὰ τὴν ἀεί ποτε ἔχθραν [и эгинетов перебили из–за всегдашней вражды] (последнего Диодор ни в каком случае не выпустил бы, хотя дал бы его в другой форме).
Замечу мимоходом, что Plut. Nic. VI нисколько не говорит в пользу взгляда Müller–Strübing’а. Плутарх не рассказывает истории Эгинетов, а только перечисляет подвиги Никия. Никий и не убил Эгинетов, а только привел их в Афины — поэтому только то об этом и рассказывается.
Переходя к истории нападения Афинян на Мегару, мы сейчас же наталкиваемся на серьезное критическое затруднение. Диодор начинает: Μεγαρεῖς θλιβόμενοι τῷ πολέμῳ τῷ πρὸς τοὺς Ἀθηναίους ϰαὶ τῷ πρὸς τοὺς φυγάδας [мегаряне, угнетаемые войной с афинянами и изгнанниками] — и затем следует новая фраза, имеющая свое подлежащее и свое сказуемое; очевидно, к данному придаточному нет главного предложения. Codex Venetus (у Vogel’я M.) читает вместо θλιβόμενοι [угнетаемые] — ἐθλίβοντο [угнетались], но из дальнейшего видно, что это только конъектура, как ту же конъектуру сделал Stephanus. Фактически scriptura codicis veneti нас все таки не impedit, ne quid de defectu…. suspicemur [не останавливает подозревать повреждение], как пишет Wesseling (a. 1.). Что то несомненно выпало. Сейчас же после выписанной фразы Диодор продолжает: διαπρειβευσάμενοι δὲ πρὸς ἀλλήλους [отправляя послов друг к другу] — это может значить: 1) что Мегаряне, Афиняне, изгнанники обменялись посольствами, 2) что ими обменялись Мегаряне и Афиняне, 3) Мегаряне и изгнанники, 4) Афиняне и изгнанники — т. е. ровно ничего не значит. В выпавшем главном предложении должно было стоять что нибудь, дававшее более точный смысл дальнейшему. Отлично годилась бы для этой цели — mutatis mutandis [с соответствующими изменениями] — фраза Фукидида (IV. 66. 1) ἐποιοῦντο λόγους ἐν ἀλλήλοις ὡς χρὴ δεξαμένους τοὺς φεύγοντας μὴ ἀμφοτέρωθεν τὴν πόλιν φθείρειν [стали между собою говорить, что для избавления города от двойной беды необходимо возвратить изгнанников]. Выпуск мы заметили несколькими строками раньше, выпуск мы констатируем теперь — я думаю, что это обилие пропусков в тексте нисколько не будет подрывать их вероятности, а наоборот будет подкреплять ее, если только мы не будем сваливать вины на переписчика, а предположим чисто механическое повреждение текста — пятно на данной странице — я не думаю, чтобы повреждена была самая бумага, потому повреждение обратной ее стороны не может быть нами констатировано.
Наше дополнение из Фукидида выиграет в вероятности, когда мы докажем, что Диодор и здесь следовал Фукидиду; мне кажется, что, не смотря на крупные фактические отличия, мы должны это предположить: фактические отличия обязаны своим происхождением небрежности Диодора.
Враги изгнанников обещают Афинянам προδώσειν τὴν πόλιν [предать город] — это совершенно верно по Фукидиду. Диодор однако выпустил из Фукидида указание относительно того, что Афиняне должны сначала занять τὰ μαϰρὰ τείχη [длинные стены]. Туда они и направляются. Диодор заставляет их войти в город. Изменники впускают их — и Диодор говорит ἐντὸς τειχῶν [внутрь стен]; Диодор несомненно полагает, в город, иначе понимать текста его нельзя, но самый выбор выражения показывает, что Диодор все таки следует Фукидиду; да, действительно ἐντὸς τῶν τειχῶν [внутрь стен], а не εἰς τὴν πόλιν [в город] впустили Мегарские изменники Афинян; μαϰρὰ τείχη не окружали города и не входили в него как часть; они только соединяли город с Нисеей; в самый город вели особые ворота. Это ясно и из дальнейшего; когда Афиняне входят, являются в качестве борющейся стороны Лакедемоняне; из Диодора не ясно, откуда они берутся; затем, когда Мегаряне собираются их оставить — συνέβη τοὺς φροροῦντας τὰ μαϰρὰ τείχη ϰαταλιπεῖν [случилось, что караульные оставили длинные стены]; очевидно это φρουροῦντες [караульные] есть те же, которые боролись, очевидно, что они были в μαϰρὰ τείχη [длинных стенах] — т. е. ситуация та же, что и у Фукидида, хотя Диодор плохо ее сознает. У него в месте, где происходит борьба, находятся Мегаряне вообще. Измена становится явной; одни становятся на сторону Лакедемонян, другие Афинян — происходит борьба; всего этого у Фукидида нет, но едва ли это у Диодора больше чем фраза. Как и чем кончается борьба, у него не сказано, да и вообще она не кончается; διόπερ τῶν Λαϰεδαιμωνίων ἐγϰαταλείπεσθαι μελλόντων ὑπὸ τῶν Μεγαρέων [поэтому когда стало казаться, что лакедемоняне будут оставлены мегарянами] только неудачно передает то, что, по Фукидиду, казалось Лакедемонянам. То, что кто–то сказал: τοὺς βουλομένους τίθεσθαι τὰ ὅπλα μετὰ Ἀθηναίων ϰαὶ Μεγαρεων [любой желающий может взяться за оружие на стороне афинян и мегарян][13] — достаточная причина для того, чтобы Лакедемоняне думали, что Мегаряне их оставят, но не для того, чтобы они это действительно сделали. Я написал: «кто–то сказал» — именно кто–то: Диодор добросовестно списывает у Фукидида: ἐϰήρυξέ τις ἀφ᾿ ἑαυτοῦ [кто–то от себя объявил] (τῶν Ἀθηναίων ϰήρυϰα ἀφ᾿ ἑαυτοῦ γνώμης ϰηρύξαι [афинский глашатай без специального приказа объявил] (Thuc. IV. 68,3).) Диодор свободно рисует картину занимаемого призванными одной стороной врагами города и открытие заговора (ϰαταφανοῦς δὲ τῆς προδοσίας γενομένης ϰατὰ τὴν πάλιν [когда о предательстве стало известно всему городу] — еще бы она не стала ϰαταφανής [известна], когда врагов в самый город ввели) — все это взято из Фукидида же, с той разницей, что там разгадавшие заговор этого не выдают.
Далее Диодор рассказывает, как Афиняне окружили город рвом, как они затем получили из Афин ремесленников и, благодаря, им выстроили вокруг города стену — и это у Фукидида есть, но только не в этом схематическом порядке; Диодор самостоятельно, но неверно, провел его.
Далее следует рассказ о деятельности Брасида. Собравши большое войско (что он собирал его не для похода на Нисею, Диодор не говорит, хотя в его целях это было бы важно для его представления о походе на Фракию; но в том то и дело, что у него не представления, а слова), Брасид берет Нисею, освобождает Мегару и присоединяет ее к Спартанскому союзу. Только последнее говорит Фукидид; освобождение Мегары фраза Диодора. Но это, конечно, не важно, важней то, что Диодор говорит о том, что Брасид выгнал Афинян из Нисеи, между тем как на самом деле, по Фукидиду, Нисея осталось в их руках; да и сам Диодор гораздо позже говорит, что Нисея им не принадлежала (XIII. 65). Как ни существенна эта разница, я думаю, что ввел ее сам Диодор в угоду заметке, которую поместил позже, заметке, взятой им из своих collectanea. XII. 80. 5 он сообщает — в форме своих обычных кратких заметок, которые он прибавляет к годовому рассказу, посвященному более крупным событиям — Ἀθηναῖοι δὲ Νιχίου στρατηγοῦντος εἰλον δύο πόλεις, Κύθηρα ϰαὶ Νίσαιαν [афиняне, когда стратегом был Никий, взяли два города, Киферу и Нисею]. Что существовала версия, по которой Никий действительно взял Нисею, видно из свидетельства Плутарха (Nic. 6) — ϰαταϰλείσας δὲ Μεγαρεῖς εἰς τὴν πόλιν εὐθὺς μὲν ἔσχε Μίνωαν τὴν νῆσον, ὀλίγῳ δ᾿ ὕστερον ἐϰ τούτης ὁρμώμενος Νισαίας ἐϰράτησε [заперев мегарян в их городе, он тотчас же взял город Миною, затем немного спустя выступив оттуда, покорил Нисею]. Версия эта, как видно из слов Плутарха, возникла на основании неверного понимания Фукидидовского рассказа о нападении Никия на Миною (III. 51). У Диодора мы имеем несомненный дублет; Никий, как оказывается, берет не только Нисею, но и Киферу, которую он, на самом деле, давно уже взял (Diod. XII. 65. 8). Нисея, если была взята Никием, то много раньше. Как бы то ни было, Диодор отнес взятие Нисеи к этой эпохе и потому не мог оставить ее в руках Афинян после похода Гиппократа и Демосфена.
Сейчас же после взятия Нисеи Брасид отправляется на север, между тем как у Фукидида он отправляется сначала домой; пример подобного же случая мы имели в истории Никия. и точно также, как и там, это отражается и в дальнейшем. Брасид вышел против Нисеи, имея войско, значительное войско, как говорит Диодор. Войско это, как мы знаем из Фукидида, состояло из Лакедемонян и союзников, которые вместе с концом похода, как обыкновенно, разошлись по домам — Брасид волей–неволей должен был вернуться домой. У Диодора он отправляется дальше — значит, войско у него есть; тем не менее, Диодор находит указание о новом войске, и его он должен поместить. Ясно, что, если он прямо из Нисеи пошел на север, то он этого нового войска взять с собой не мог, а был должен впоследствии μεταπέμψασθαι [вызвать] его из Лакедемона.
Диодор следует указанному нами принципу — рассказывать по возможности в порядке изложения Фукидида — , и здесь это видно с особенной ясностью. Фукидид рассказывает о том, как Брасид собрал войско не тогда, когда он его собирал, а тогда, когда он уже с этим войском был в Македонии — рассказывает с специальной целью объяснить, почему Лакедемоняне выслали войско и почему именно такое. Эту логическую связь Диодор превращает во временную. Но по рассказу Диодора у Брасида есть уже войско — нужно, следовательно, объяснить, почему нужно новое — объяснение легко дать — βουλωμένος ἐνεργότερον ἅψασθαι τοῦ πολέμου… σπεύδων ὀξιόλογον συστήσασθαι δύναμιν [желая вести войну более энергично … спешил собрать значительную силу] — , забыто только, что и раньше была δύναμις ἱϰανή [достаточная сила]; вообще, что войско уже было, Диодор забывает: τῷ Βρασίδᾳ παραγενομένων χιλίων εἱλώτων, ἐϰ τε ζυμμάχων στρατολογηθέντων[1] συνέστη δύναμις ἀξιόχρεως [когда Брасид присоединил тысячу илотов, и было набрано войско из союзников, составилась значительная армия] — звучит так, как будто раньше войска и не было[2].
Заимствование из Фукидида несомненно — даже пояснительная заметка о двух тысячах исчезнувших гелотов взята целиком. Для того, чтобы объяснить исчезновение их тем, что τοῖς χρατίστοις [наиболее авторитетным] из Спартиатов было приказано убить их в их домах, особого источника не нужно было. И Плутарх (Lyc. 28), взявший рассказ об этой мере Спартанцев из Фукидида, связывает его с криптеей — вероятно, рассказов ходило об этом случае не мало.
Но если где нибудь безусловно несомненно заимствование из Фукидида, то это в кратком экскурсе о предшествующей судьбе Амфиполя — доказательно не столько безусловное сходство (что писать нужно не διαλιπόντες ἔτη δύο [два года спустя], а ἑνὸς δέοντι τριαϰοστῷ [двадцать девять], сомнения быть никакого не может), сколько самая идея дать экскурс. Характерно еще выражение στρατοπεδεύσας πλησίον τῆς γέφυρας [разбив лагерь у моста]; что это за мост, мы не знаем, не сказано даже, что Амфиполь лежит на реке. Диодор, выпустивший все подробности взятия города, оставил это τῆς γεφύρας [у моста], совершенно ясное у Фукидида. Почему Брасид предлагает каждому желающему выйти из города, ясно, опять таки, только у Фукидида — Диодор не рассказал о раздорах в Амфиполь, не рассказал об измене.
Отличие от Фукидида заключается только в числе гелотов — у Диодора 1000 (та же цифра повторяется XII. 76. 1), у Фукидида 700; эта цифра, как и многие другие, не поддается объяснению — и в подробностях вооружения Брасида. Не могу судить, взял ли он эти подробности о приготовлении паноплий и о раздаче их τοῖς ἀόπλοις τῶν νέων [безоружной молодежи] (что это за νέοι [молодежь]?) из своего второго источника, или мы имеем в них только развитие того, что дано у Фукидида (IV. 108. 6).
Битва при Делии описана Диодором особенно подробно, как и вообще он с большой охотой останавливается на описании битв. Здесь не может быть сомнения в том, что Диодор не обошелся без заимствований из другого источника, помимо Фукидида, но точно также едва ли можно сомневаться в том, что сведения из этого второго источника присоединены к Фукидиду. Такими сведениями безусловно следует считать указание на роль παραβάται [парабатов] и ἡνίοχοι [гениохов][3], которого в рассказе Фукидида нет. Но об них сказано с такой особой похвалой, что следовало бы ожидать, что мы об них в дальнейшем услышим еще что нибудь. На самом деле они никакого влияния на ход дела не оказывают — очевидно, они вставлены извне. Замечательно, что мы вообще нигде о таком отряде в Фиванском войске не слышим, хотя имеем довольно значительное число описаний битв, в которых участвуют Фиванцы; замечательно далее, что в эпоху диадохов колесницы опять начинают приобретать некоторое значение, и мы в эту эпоху находим опять указание на παραβάται и ἡνίοχοι — и опять в том же числе (Диод. XX. 44. 1 cp. XVIII 19. 4, Alen. Tact. XVI. 14). Я думаю, что это обстоятельство не будет лишено значения, если мы присоединим сюда и вопрос о втором прибавлении, сделанном Диодором к тексту Фукидида — по Фукидиду Фиванцев пало около 500, Афинян около тысячи и, кроме того, много легковооруженных. У Диодора Беотян пало тоже 500, Афинян πολλάπλάβιοι [во много раз больше], — пало бы больше, если бы не помешала ночь. Но все таки их пало столько, что на деньги, вырученные от продажи добычи Фиванцы выстроили τὴν μεγάλην στοάν [большую стою] и украсили ее бронзовыми статуями, а оружием украсили храмы и остальные портики площади; кроме того, на те же деньги τὴν τῶν Δηλίων πανήγυριν ἐνεστήσαντο ποιεῖν [постановили справлять делийские игры].
К рассказу о битве, как он дан Фукидидом и передан затем Диодором, этот вывод совершенно не подходит, уж не говоря о том, что присоединен он у Диодора так, что может быть устранен без всякого ущерба. План Афинян заключается в том, чтобы, с одной стороны, захватить выдаваемые беотийскими предателями города, с другой — построить крепость на Беотийской почве; о вооруженном столкновении они не думают — во всяком случае, его не ожидают. Πανδηαεὶ [всем народом] они выходят не для того, чтобы сражаться, а для того, чтобы возможно скорее построить укрепление. Оттого то ψιλοὶ [налегке] и не вооружены. По Фукидиду, они свое дело сделали и уже уходили, когда на них напали Беотийцы. Итак, у нас войско, отправившееся на несколько дней, на столько поторопившееся, что даже не успело захватить оружия (так понимает Диодор) — и вдруг у него столько добычи можно взять, что на цену ее можно выстроить портик, да еще устроить национальный праздник. Диодор имеет подобные примеры, но это тогда, когда он рассказывает о поражении Карфагенян — там и могла быть добыча[4]. Нужно при этом заметить, что Диодор не говорит о пленных (которых греки отличают от λάφυρα [добычи]), не говорит и о продаже оружия — оно было помещено в храмах и портиках.
С другой стороны, ἡ τῶν Δηλίων πανήγυρίς [Делийские игры] не может соответствовать Фукидиду; у него Δήλιον [Делий] не город, а только Ἀπόλλωνος ἱερόν [святилище Аполлона], поэтому Δήλιοι [делийцы] и быть не может; о посаде Делийцев он не говорит; что такой посад вокруг святилища вырос — вероятно, не без влияния созданной в нем πανήγυρις и неразлучной с ним ярмарки — , подтверждается свидетельствами древних (Strabo IX. 403 Steph. Byzant s. v.). С точки зрения этого позднейшего, если не факта, то словоупотребления и следует понимать выражение Диодора[5].
Таким образом это указание ясно отделяется от Фукидида некоторой разницей в представлении общего хода дела. Характерно для Диодора, главным образом, точное знакомство с Фивами и с их топографией; ἡ μεγάλη στοά [большая стоя] с ее статуями, храмы и другие портики с находящимся в них оружием, ἡ τῶν Δηλίων πανήγορις — все это говорит о непосредственном знакомстве с местностью. Στοά на площади известна нам из Ксенофонта (Hellen. V. 2. 29); находящееся в ней и других портиках оружие сыграло свою роль во время восстания Фиванцев против Лакедемонского гарнизона и местных тиранов (Xenoph. Hellen. V. 4. Plut. Pelop. 12) — очевидно, данные Диодора вполне заслуживают доверия.
Wilamowitz[6] указывает на то, что Диодор хорошо осведомлен относительно всего, что касается Фив. Это совершенно верно принципиально, но неверно по стольку, по скольку Wilamowitz, вместо Диодора, подставляет Эфора. Действительно, Диодор интересуется Фивами и с особенным вниманием останавливается на том, что касается их. Говоря о походе Миронида (XI. 81. 3) он с сожалением высказывается о том, что никто из историков не дал описания битвы, в которой победил Миронид, битвы, которую он сравнивает с битвами при Марафоне и Платеях; тут же он ссылается на битвы при Мантинее и Левктрах.
С такой же любовью останавливается он на истории освобождения Фиванцев от Лакедемонского гарнизона. Я думаю, что в обоих случаях он исходит из одного источника. Характерной общей чертой является участие в одном случае Лакедемонян, в другом Афинян. В 457 году Лакедемоняне помогают νομίζοντες τὰς Θήβας, ἐὰν αὐξήσωσιν, ἔσεσθαι τῆς τῶν Ἀθηναίων ὥσπερ ἀντίπαλόν τινα [считая, что, если Фивы наберут силу, они будут своего рода противовесом возвышению мощи афинян] (XI. 81. 3) — и далее дается характеристика Фиванцев — δοϰοῦσι οἱ Βοιωτοὶ ϰατὰ τὰς τῶν δεινῶν ὑπομονάς ϰαὶ τοὺς πολεμιϰοὺς ἀγῶνας μηδενὸς λείπεσθαι τῶν ἄλλων [ибо беотийцы в стойкости перед лицом опасности в ожесточенных боевых схватках, как принято считать, не уступают никакому другому народу]. Афиняне помогают Фиванцам, βουλόμενοι τοὺς Βοιωτοὺς ἐξιδιώσασθαι ϰαὶ συναγωνιστὰς ἰσχυροὺς ἔχειν ϰατὰ τῆς Λαϰεδαμονίων ὑπεροχῆς τὸ γὰρ ἔθνος τοῦτο ϰαὶ πλήθει τῶν ἀνδρῶν ϰαὶ ἀνδρείᾳ ϰατὰ πόλεμον οὐδενὸς τῶν Ἑλληνιϰῶν ἐδόϰει λείπεσθαι [движимые желанием привлечь беотийцев на свою сторону и иметь в их лице мощного соратника в борьбе против гегемонии лакедемонян. Ибо по числу мужей и в воинской доблести беотийцы не уступали ни одному из народов Греции] (XV. 26. 1). Относительно второго из этих мест von-Stern[7] показал, что оно не зависит от Эфора. И далее, опять касаясь Фиванцев, Диодор опять прибегает к той же характеристике. Лакедемоняне решаются вторгнуться в Беотию — σφόδρα γὰρ ὑφεωρῶντο τὴν αὐξησιν αὐτῶν,… ἐν τὲ γὰρ τοῖς γυμνασίοις συνεχῶς διατρίβοντες εὔρωστοι τοῖς σώμασιν ὑπῆρχον ϰαὶ φύσει φιλοπόλεμοι ϰαθεστῶτες οὐδενὸς ἔθνους Ἑλληνιϰοῦ ταῖς ἀνδρείαις ἐλείποντο [ибо они крайне ревниво смотрели на их растущую мощь … так как те постоянно упражнялись в гимнастике и имели большую телесную силу, и так как они были по природе воинственны, то были они отнюдь не последние храбрецы среди греков] (XV. 50. 5). Описание битвы дано с большой подробностью, но еще более подробно останавливается Диодор на знамениях, предшествующих ей — и здесь он опять обнаруживает знакомство с местностью: так, он говорит о могиле, где были схоронены павшие в походе Агесилая Лакедемоняне и Пелопоннесцы (XV. 52. 5), говорит о храме Геракла и о находящемся в нем оружии[8] (вспомним об оружии, помещенном в храмах Фиванских после битвы при Делии), говорит о πανήγυρις, которую в честь Левктрийской победы учредили Беотяне в Лебадее, которую они, по его словам, празднуют (XV. 53. 4) — ποιοῦσι [справляют] относится ко времени не Диодора, а его источника.
Точно также подробно описана и битва при Мантинее (XV. 84 — 88). Здесь, конечно, места для сведений местно-Фиванских не было, но характеристика Фиванцев все та же. Наконец, перейдя к последней борьбе Фиванцев (XVII. 8 — 65), мы встретимся с теми же характерными чертами. И здесь, как и в истории битв при Левктрах и Мантинее, идет целый ряд неблагоприятных знамений; и здесь мы имеем ряд чисто–местных данных; говорится о храме Деметры, о статуях на площади, о Дирке и т. д.; наконец опять встречается та же характеристика Фиванцев, проходящая красной нитью чрез все, что рассказывает об них Диодор.
В рассказе о битве при Делии победа объясняется тем, что Фиванцы были διαφέροντες ταῖς τῶν σωμάτων ῥώμαις [сильнее физически] — и здесь эта черта далеко не случайная. В описании решительного момента сражения Диодор отступил от Фукидида. В то время, как последний объясняет поражение до тех пор победоносного правого крыла Афинян тем, что Пагонд послал против него в обход два отряда конницы, до тех пор не бывшей в деле — Афиняне, полагая, что идет все войско Фиванцев, убежали (IV.46.4. 5) — , у Диодора дело обстоит иначе. Фиванцы прогнали стоявшее против них крыло Афинян, затем ἐπέστρεψαν ἀπὸ τοῦ διωγμοῦ [возвратились из преследования] и напавши на другое победоносное крыло Афинян, прогнали и его. Для того, чтобы объяснить, как они, несмотря на один раз уже данную битву, несмотря на усталость преследования, могли прогнать врага, и упомянута их телесная сила.
В описании битвы при Левктрах мы опять имели указание на то, что Фиванцы εὔρωστοι τοῖς σώμασι [крепки телами], что они ἐν γυμνασίοις συνεχῶς διατρίβοντες [постоянно проводят время в гимнасиях]. В описании Мантинейской битвы победа объясняется тем, что οἱ Θηβαῖοι τῇ ῥώμῃ τῶν σωμάτων προέχοντες ϰατεπόνησαν τοὺς Λαϰεδαιμονίους [фиванцы, превосходя телесной силой, одолели лакедемонян] (XV. 87. 2). В характеристике Эпаминонда Диодор, указывая на то, что он обладал всеми добродетелями, на первом месте говорит о ῥώμη σώματος [физической силе] (XV 88. 3). Наконец, в рассказе о падении Фив рассказывается, как οἱ Θηβαῖοι ταῖς τῶν σωμάτων ῥώμαις ὑπερεχοντες ϰαὶ τοῖς ἐν τοῖς γυμνασίοις σονεχέσιν ἀθλήμασιν… ἐνεϰαρτέρουν [превосходя физической силой благодаря постоянным физическим упражнениям … стойко держались]. Эта черта не может быть случайной; для этого она проводится с слишком большой последовательностью.
Если, таким образом, все рассказы о Фиванцах отличаются одним характером, то ясно, что мы должны их отнести все к одному источнику — и конечно не раньше того времени, к которому относится последний из них: к источнику Александрийской эпохи: не много позже падения Фив. Фивы были уничтожены Александром, от старых Фив не осталось почти следа — тем и объясняется бедность периэгезы Павсания; те черты, о которых говорит Диодор, относятся к старым Фивам, до эпохи восстановления их Кассандром; рассказы, на которых основывался Диодор, должны были быть записаны, когда память о старых Фивах была еще жива, когда еще помнили о στοα на площади и ее украшениях, которых Павсаний совершенно не знает. Что литературное описание Фив — в отдельном ли сочинении или как часть отдельного труда — могло возникнуть именно в эту эпоху, вполне вероятно — именно по поводу уничтожения Фив могли вспомнить о том, чем они были. Кое что, конечно, осталось и после того. Празднество в честь Аполлона осталось до римских времен, празднество в Лебадее существовало, во всяком случае, и после возрождения Фив при Кассандре[9]. Schönle[10] сделал вполне вероятным, что источником Диодора в семнадцатой книге служило какое нибудь сочинение всемирно–исторического характера — это только подтверждает нашу гипотезу; было ли оно посвящено только эпохе Александра и диадохов, или обнимало всю историю вообще, в введении[11] к нему должны было быть или в крайнем случае могли быть отдельные экскурсы.
Таким образом, вероятность говорит против того, что Диодор черпал здесь из Эфора. Тем не менее, нельзя обойти молчанием и некоторых Фактов, на первый взгляд говорящих в пользу этого заимствования. Мы имеем два фрагмента из Эфора, до известной степени совпадающие по содержанию с тем, что говорит Диодор. Стефан Византийский (s. v. Βοιωτία, Müller F. H. G. I. pg. 234 frg. 5) сообщает: Ἔφορός φησιν ὅτι Ἀθηναῖοι περὶ τὴν ναυτιϰὴν, Θετταλοὶ περὶ τὴν ἱππιϰὴν ἐπιμέλειαν, Βοιωτοὶ περὶ τὴν τῆς γομνασίας ἐπιμέλειαν, Κορηναῖοι δὲ περὶ τὴν διφρευτιϰὴν ἐπιστήμην ἠσχόληνται [Эфор говорит, что афиняне озабочены морским могуществом, фессалийцы — опытностью в конном деле, беотийцы — упражнениями в гимнасии, киренцы умением ездить на колесницах]. Это напоминает собой то постоянное напирание на силу тела и отчасти упражнение в гимнастике, на которое мы указали у Диодора. Но не может быть сомнения в том, что именно то сопоставление, которое дает Стефан Византийский, он и нашел в своем источнике; весьма вероятно, что именно в таком виде оно и находилось у Эфора, а тогда ничто не доказывает нам, что Эфор воспользовался указанной им чертой Беотян (NB. не Фиванцев) для объяснения отдельных фактов их истории. У Диодора она упомянута и в таком отрывке, который из Эфора взят быть не мог. Но больше доказывает другое соображение. Сила и военная доблесть Фиванцев не могли не быть упомянуты и у других писателей; для нас важно уяснить себе, как относится к этим свойствам Эфор — это освещение голого факта больше значит, чем самый факт. Эфор смотрит на Беотян с строго афинской точки зрения. Признавая за ними военную доблесть, он скорее видит в ней упрек для них, он напирает на то, что у них только она одна и есть, он указывает на τὸ λόγων ϰαὶ τῆς πρὸς ἀνθρώπους ὁμιλίας ὀλιγωρῆσαι, μόνης δ᾿ ἐπιμεληθῆναι τῆς ϰατὰ πόλεμον ἀρετῆς [пренебрежение науками и общением с людьми и на одну только заботу о военных доблестях] (ap. Strab. IX. pg. 400 Müller F. H. G. I. pg. 254 frg. 67) — именно этого μόνον [только] нет в изложении Диодора, здесь очевидно симпатизирующего Фиванцам[12].
Установивши таким образом существование источника, которым Диодор пользовался помимо Фукидида, постараемся распределить между ним и Фукидидом то, что передает нам Диодор, насколько это возможно.
По Фукидиду Демосфен должен был занять Сифы и Херонею (IV. 76. 1. 2. 3); если Диодор вместо этого говорит о городах Беотии вообще, то это, конечно, только поспешное обобщение; сложнее другое отклонение Диодора. По Фукидиду (IV. 77, 89. 1) Демосфен имел только 40 Афинских кораблей, вероятно, с небольшим, как это всегда бывает, числом гоплитов на них; главную силу его составляют собранные им союзники. Диодор утверждает, что он взял с собой большую часть Афинского войска; однако и тут едва ли есть влияние нового источника; вполне вероятно, что Диодор старался объяснить себе, почему Гиппократ выходит πανδημεί [всеми силами], почему его войска так плохо вооружены; возможности влияния нового источника я не отрицаю; в дальнейшем изложении этот факт значения не имеет.
Ни в каком случае не следует видеть влияние особого источника в определении местности Делия, отступающем от Фукидида и видоизменяющем рассказ. По Фукидиду Делион есть τὸ ἐν τῇ Ταναγραίᾳ πρὸς Εὔβαιαν τετραμμένον ἱερόν [обращенное в сторону Евбеи святилище в Танагре]. Диодор вместо этого определяет положение Делия πλησίον τῇς Ὠρωπίας ϰαὶ τῶν ὅρων τῆς Βοιωτίας [близ Оропии, на границе с Беотией]. Это, строго говоря, нисколько не противоречит показанию Фукидида — положение Делия можно определить и тем и другим способом — , если бы только и это определение не было заимствовано из Фукидида — ἐν μεθορίοις τῆς Ὠρωπίας ἧσαν οἱ Ἀθηναῖοι, ὅτε ἔθεντο τὰ ὅπλα [афиняне были на границе с Оропией, когда они разбили лагерь] (IV. 91). Действительно, на этом месте была битва, но не здесь был Делион. Диодор сразу перескочил чрез все подробности движения Афинян и поместил Делион там, где была битва, но, раз сделавши это отступление, он остается верен источнику, только везде называя местом битвы Делион. Расположение войск дано по Фукидиду; сведение о том, что Беотийцы напали, когда Афиняне еще строились, взято из плохо понятого указания о речи Гиппократа (τοιαῦτα Ἰπποϰράτους παραϰελευομένου ϰαὶ μέχρι μὲν μέσου τοῦ στρατοπέδου ἐπελθόντος, τὸ δὲ πλέον οὐϰέτι φθάσαντος ϰτλ [со столь ободрительным увещанием Гиппократ прошел только половину войска; н не успел пройти дальше и т. д.]. Thuc. IV. 96. 1). Число солдат дано приблизительно то же, Диодор только, вполне последовательно забывая об уходе большинства ψιλοί [безоружных], присчитывает их и получает численный перевес со стороны Афинян (20000 Фиванцев он мог приблизительно получить, сосчитавши отдельные данные Фукидида — тоже приблизительные — IV. 93. 3). Прибавлено, как я уже указал, сведение о παραβάται [парабатах] и ἡνίοχοι [гениохах]. Далее, я уже указал на одно изменение в рассказе о ходе битвы; есть однако и другое, не менее, мне кажется, важное. У Фукидида всадники играют роль только на Фиванской стороне; это те два τέλη, которые решают битву; у Диодора, наоборот, на первом плане выступают всадники как раз на Афинской стороне — о Фиванских всадниках нет и слова. Это отступление находится в слишком резком противоречии с словами Фукидида (оба войска ϰαρτερᾷ μάχῃ ϰαὶ ὠθισμῷ ἀσπίδων ξυνειστήϰει [бились с ожесточением, и щиты сражающихся ударялись один о другой] Thuc. IV. 96. 2), чтобы допустить здесь произвол Диодора, и здесь мы предположим наш поздний источник. Поражение и бегство рассказаны точно по Фукидиду; в угоду прибавке из другого источника изменено показание о числе убитых[13].
В рассказе о Скионе, Лесбосе и Амфиполе, с точки зрения расположения, странна вставка истории Лесбоса — в остальном Диодор следует порядку изложения Фукидида. Сходство в некоторых случаях поразительно — укажу только на начало похода Клеона, почти дословно списанное из Фукидида — с значительными, конечно, сокращениями (Thuc. V. 2. sqq.) — , где почти каждое слово можно свести к подлиннику.
Но еще более значительны некоторые кажущиеся отступления. В изложении отпадения Скионы Диодор вставляет заметку ϰαταφρόνησαντες τῶν Ἀθηναίων διὰ τὴν περὶ τὸ Δήλιον ἧτταν [презирая афинян из–за их поражения при Делии]. У Фукидида в данном месте (IV. 120. 1) этого объяснения нет — но за то оно есть в другом месте, где Фукидид дает общее объяснение факту отпадения многих из подчиненных Афинам Фракийских городов — ἅμα δὲ τῶν Ἀθηναίων ἐν τοῖς Βοιωτοῖς νεωστι πεπληγμένων… ἐπίστεουν μηδένα ἑπὶ σφᾶς βοηθῆσαι [кроме того, вследствие недавнего поражения афинян в Беотии … было известно, что им никто не поможет]. У Фукидида есть и другие причины — Диодор привел эту, потому что только что рассказал о Делии.
Быть может, еще доказательней рассказ о перемирии — именно в его непонятности у Диодора лежит доказательство заимствования. Лакедемоняне и Афиняне заключили перемирие на таких то условиях; — συνιοντες δὲ πολλάϰις εἰς λόγους ᾤοντο δεῖν [часто сходясь для переговоров, они считали, что необходимо] заключить окончательный мир. Почему они сходились εἰς λόγους [для переговоров], почему они ᾤοντο δεῖν [считали, что необходимо], какое все это отношение имеет к перемирию? Диодор читал и акт договора у Фукидида, и прочел там, что вестнику и другим… περὶ ϰαταλύσεως τοῦ πολέμου… σπονδὰς εἶναι ἰοῦσι ϰαὶ ἀπιοῦσι [для переговоров о прекращения войны … приходить и уходить], он понял из этого, что перемирие заключается именно с целью прийти к полному миру — на это ведь рассчитывают Афиняне и Лакедемоняне (IV. 117)[14] — отсюда он и вывел, что обе стороны действительно встречались и что ᾤντο δεῖν ϰαταλῦσαι τὸν πόλεμον [они считали, что необходимо прекратить войну]. Продолжая следовать той же главе Фукидида, он пишет Λαϰεδαιμόνιοι δὲ ἔσπευδον ϰτλ [лакедемоняне спешили и т. д.]. В связи с предыдущим это, явным образом, не клеится; невольно возникает мысль о пропуске — он и есть, но не в тексте Диодора — Диодор только выпустил то, что Фукидид сказал относительно побуждений Афинян, выпустил, между прочим, потому, что у Фукидида, них сказано косвенным образом — указано то, на что со стороны Афинян рассчитывали Спартанцы; что предположения их были верны, Фукидид специально указывает…
Значительное отступление находим мы в истории Лесбосских беглецов. Рассказавши по Фукидиду о беглецах (πολλοί τὸν ἀριθμὸν ὄντες [в большом количестве] = οἱ πολλοί [большинство] (Thuc. IV. 52. 2), он говорит о взятии ими Антандра — ϰἀϰεῖθεν ὁρμώμενοι διεπολέμουν τοῖς ϰατεχουσι τὴν Μυτιλήνην Ἀθηναίοις — ῥᾳδίως ἀπ’ αὐτῆς (sc. Ἀντάνδρου) ὁρμώμενοι τήν τε Λέσβον… ϰαϰώσειν [откуда они стали тревожить афинян, находившихся в Митилене — чтобы легко устремляясь из него (Антандра) грабить Лесбос] (Thuc. IV. 52. 3). Эта разница не в одних словах. Как мы из Фукидида знаем, Митилена не была занята Афинянами (III. 50); далее у Фукидида беглецы грабят не Митилену. а Лесбос. Разница объясняется тем, что Диодор считает Антандр находящимся на самом Лесбосе и поневоле должен вместо Лесбоса подставить другое понятие — вполне естественно назвать почти единственное известное ему имя. Слыша об Антандре и других местностях материка, прежде принадлежавших Митиленцам, а теперь Афинянам, он, перенеся Антандр на Лесбос, невольно перенес туда же и владычество Афинян. Таким образом здесь он пользовался Фукидидом, не смотря на то, что от него отступал. Конечно, он мог бы свое изложение взять и из вторых рук, но кому же мы припишем такое полное для историка Греции и грека невежество, как помещение Антандра на острове? Во всяком случае, ученый Эфор, уроженец Малой Азии, живший много времени в двух шагах от Антандра, не мог допустить такой ошибки.
Прибавку Диодора относительно убийства и изгнания завладевших Антандром Лесбосцев я не считаю важной — было сделано то, что обыкновенно делается, когда берут город; не важно и то, что стратегов посылают специально из Афин — Диодору нужен был гнев Афинян, а были ли стратеги уже посланы или только тогда посланы, это безразлично; подобные примеры мы уже у него имели.
Но затруднения возбуждают имена стратегов — у Фукидида Ἀριστείδης ϰαὶ Δημόδοϰος [Аристид и Демодок], у Диодора Ἀριστείδης ϰαὶ Σύμμαχος [Аристид и Симмах]. Если это отличие существует, то нужно признать, что Диодор пользовался кроме Фукидида другим источником. Но появление в этом другом источнике нового имени было бы в высшей степени странно. Имя Симмаха в Аттике в древнюю эпоху не встречается — в первом томе Аттических надписей его нет. Это наводит на мысль о порче текста. Некоторые подтверждения ее вероятности есть — не скрою, что доказать ее нельзя.
В лучшей рукописи (Codex Patmius) мы читаем σύμμαχον, причем сверху надписано другой рукой Λα — исправлявший хотел, очевидно, написать Λάμαχον. Это исправление мне кажется вполне возможным. Окончивши рассказ о взятии Антранда, Диодор продолжает: μετὰ δὲ ταῦτα Λάμαχος ὁ στρατηγὸς ἔπλευσεν εἰς τὸν Πόντον [после этого стратег Ламах отплыл в Понт]. Всякий непредупрежденный читатель поймет, что он послан с Лесбоса. У Фукидида о нем упомянуто вместе с другими двумя стратегами, и плывет он в Понт тогда же, когда два другие в Лесбос. Возможно, что Диодор заставляет и его отплыть из Афин, и прямо в Лесбос — не скрою, однако, возможности того, что Диодор только списал ὕστερον δὲ [впоследствии же] Фукидида, и его ἔπλευσεν [отплыл] объясняется исключительно композиционными соображениями. Возможно однако и первое, и тогда мы читали бы вместо Σύμμαχον Λάμαχον. Чтение же Σύμμαχον (рукопись σύμμαχον) я объяснил бы выпуском, вполне возможным при состоянии данного места нашей рукописи. По обычаю своему Диодор рассказал, что высланные стратеги взяли с собой союзников; в рукописи стояло οὔτοι δὲ μετὰ τῶν συμμάχων [они же с союзниками] — и это συμμάχων перескочило на место столь близкого Λάμαχον — быть может, с полей рукописи.
Отступление от Фукидида представляет нам текст Диодора и в том отношении, что Диодор утверждает, что перемирие было прервано из за Скионы, чего, конечно, Фукидид не говорит. Это противоречие на столько резко, что Müller- Strübing[15] предложил изменить текст и писать τὰς σηονδάς[οὐ] ϰατελύσαντο [[не] отказались от перемирия] вместо τὰς σπονδὰς ϰατελυσαντο [отказались от перемирия]. Одной вставкой отрицания тут ничего не поделаешь — διεπολέμουν πρὸς ἀλλήλους [воевали друг с другом] говорится дальше. В этом πρὸς ἀλλήλους [друг с другом] лежит вся разница представлений Диодора и Фукидида; Лакедемоняне и Афиняне не воюют друг с другом; они могут находить те или другие поступки противников нарушением σπονδαι [перемирия], но все таки войны между ними нет; Диодор упускает из виду и совсем не понимает особенности положения Брасида, почти независящего от Спарты, воюющего с помощью Пелопоннесских наемников, которые у Диодора, конечно, обращаются в οἱ Πελοποννήσιοι [пелопоннесцев]. Он, конечно, мог понять слова Фукидида так, как он их передал. Указание Фукидида (V. I) на то, что перемирие продолжалось весь год и даже после истечения срока, им не было понято, как не понимаем его мы и теперь после целого ряда трудов современных ученых[16]. Несомненно из другого источника прибавил Диодор к Фукидидовскому рассказу об изгнании Делосцев новое объяснение; очевидно, объяснение Фукидида было для него не совсем понятно, либо не удовлетворяло его — не напрасно же отвергают его и многие среди новых ученых[17].
Прибавлено из другого источника и изречение матери, Брасида; определить этот источник я не берусь — очевидно, он тот же, из которого заимствовал Диодор свое рассуждение по поводу щита, потерянного Брасидом во время его нападения на Пилос. Мы имеем его еще раз, почти в тех же выражениях, в каких передает его Диодор, у Плутарха (Apopktegmata Laconica. Eth. pag. 219) — нет в нем только указания на почет, оказанный старухе эфорами; он не входит в апофтегму. Взял его Диодор ради его эффектности, ради его оригинальности, взял из за своей столько раз уже отмеченной нами погони за παράδοξα [парадоксами][18]; не могу согласиться с Ranke[19], видящим в этом анекдоте следы особого лаконофильства источника Диодора.
С другой стороны, мне думается, в изложении битвы при Амфиполе Диодор никакого источника, кроме Фукидида, не имел, хотя его описание решительно противоречит описанию Фукидида. Для Диодора существовал факт битвы и исход ее — оба полководца пали, Афиняне были побеждены; остальное он свободно творит по данному рецепту. Повсюду он небласклонен к Клеону.
Содержания, в сущности, в описании Диодора нет. Сначала, τῶν στρατοπέδων ἀγωνισαμένων ἀμφοτερων λαμπρῶς [пока оба войска сражались блестяще] битва была ἰσόρροπος [равной] — а затем? затем вступили в битву оба полководца, и битва была опять ἰσόρροπος. Полководцы ὑπὲρ τῆς νίχης ἀνυπέρβληχον φιλοτιμίαν ἐισήνεγϰαν [сражались за победу с неудержимым соперничеством], пало много выдающихся людей, пали и полководцы, наступает ἀναρχία [замешательство] — но наступает она одинаковым образом в обоих войсках, пока наконец не победили Лакедемоняне; весь рассказ построен с целью объяснить эту победу — как мы видели, он ровно ничего не объясняет. Затем заключается мир — условия в двух–трех словах передают Фукидида — и кончается Πελοποννησιαϰὸς πόλεμος [Пелопоннесская война], продолжавшийся μέχρι τῶν ὑποϰειμε'νων [продолжавшаяся до сего времени] 10 лет — точная передача слов Фукидида (V. 20).
Диодор переходит к гнилому миру; кончилась Пелопоннесская война — но сейчас же опять ταραχαὶ ϰαὶ ϰινήσεις πολεμιϰαί συνεβησαν ϰατὰ τὴν Ἑλλάδα διὰ τοιαύτας τινὰς αἰτίας [в Элладе начались военные волнения и движения по следующим причинам]. Что понимает Диодор под этими ταραχαί [волнениями], что относит он к αἰτίαι [причинам], что к самим ταραχαί ϰαὶ ϰινήσεις [волнениям и движениям]? Мы уже видели, что у Диодора подобные вещи не легко отличить. Диодор утверждает, что это движение началось уже в первый год мира. В той связи, в которой мы находим выражение, у него эти πολεμιϰαὶ ϰινήσεις [военные движения] не могут значить ничего, кроме войны — между тем в том году ни одного военного действия у него не указывается, если не считать взятия Скионы, но и это событие не стоит ни в какой связи с теми причинами, о которых говорит Диодор. Скиона была уже давно окружена Афинянами, по Никиеву миру Афинянам было предоставлено делать с нею, что угодно (V. 18. 8)[1]. Избиение граждан Скионы было решено еще два года тому назад (IV. 122. Диод. XII. 72. 8) и не может быть объяснено новыми причинами. Если Диодор (но не Фукидид V. 32, 1) это делает, то это объясняется особенностью данного места — он старается по возможности связать указываемые им обстоятельства в одно целое[2]. Во всяком случае, эти обстоятельства не могут быть теми ταραχαί [волнениями], которых мы ищем; они поставлены в полную параллель с действиями Спартанцев, освободивших гелотов Брасида и возвративших гражданскую честь взятым в Сфактерии Спартанцам — это ведь уж наверное не πολεμιϰαὶ ϰινήσεις [военные движения]. Диодор приводит эти факты именно ради параллели и контраста с действиями Афинян — причинную связь с ранее указанными им событиями он устанавливает, но она везде оказывается неудачной. Лакедемоняне, видя, что Пелопоннес восстает против них, τὰ ϰατὰ τὴν ἡγεμονίαν ὡς ἧν δυνατὸν ἠσφαλίζοντο [стали предпринимать все меры, чтобы сохранить свою гегемонию]. С этой целью они: 1) освобождают гелотов, 2) возвращают права пленным, 3) наградами за военные заслуги поддерживают военный дух, 4) ласково обходятся с союзниками. Первые две меры взяты из Фукидида, остальные две у него не находятся — они и представляют собой общие фразы, не имеющие реального значения. Но ясно, что только последняя действительно непосредственно отвечает условию обеспечения гегемонии — первые три имеют другое значение. В рамки контраста — Афиняне старались действовать на союзников страхом, Лакедемоняне любовью — они входят только с натяжкой. И, действительно, они введены в него насильно. Фукидид ни первой ни второй не считает мерами для обеспечения гегемонии. Относительно гелотов он ничего не говорит, относительно пленных из Сфактерии он говорит совершенно противоположное тому, что говорит Диодор — именно после возникновения опасности Спартанцы подвергают их атимии ἤδη ϰαὶ ἀρχάς τινάς ἔχοντας [хотя они уже занимали некоторые должности] [3] и только позже опять их от нее освобождают. Диодор относит освобождение именно к этому времени.
Во всяком случае, до сих пор ταραχαὶ [волнения] и ϰινήσεις [движения], конечно, πολεμιϰαί [военными] не было, настолько, насколько они были бы связаны с указанными Диодором причинами — да и причины им не исчерпаны; во всяком случае, то недоверие, которое возникает между Афинянами и Спартанцами, должно быть отнесено к числу движений τῶν ϰατὰ τὴν Ἑλλάδα [в Элладе] — а об этом недоверии и его последствиях рассказано только под следующим годом.
Все эти затруднения облегчаются тем, что Диодор не строго отличает αἰτίαι [причины] от вытекающих из них последствий, что он не строго соблюдает им самим установленные рамки, но они окончательно устранятся только тогда, когда мы сравним Диодора о Фукидидом. Именно то, что оказывается несогласным с его собственным изложением, внесено Диодором в текст Фукидида — μετὰ δὲ τὰς σπονδὰς ϰαὶ τὴν ξυμμαχίαν τῶν Λαϰεδαιμονίων ϰαὶ τῶν Ἀθηναίων,… οἱ‥ Κορίθνιοι… διεϰίνουν τὰ πεπραγμένα, ϰαὶ εὐθὺς ἄλλη ταραχὴ ϰαθίστατο τῶν ξυμμάχων πρὸς τὴν Λαϰεδαίμονα. ϰαὶ ἃμα ϰαὶ τοῖς Ἀθηναίοις οἱ Λαϰεδαιμόνιοι προιόντος τοῦ χρόνου ὕποπτοι ἔγένοντο, ἔστιν οἶς οὐ ποιοῦντες ἐϰ τῶν ξυγϰειμένων ἃ εἴρητο. [по заключении мирного договора между афинянами и лакедемонянами … коринфяне … стали расшатывать достигнутые результаты, и тотчас началось новое брожение в отношении союзников к Лакедемону. Кроме того, с течением времени афиняне стали подозрительно относиться к лакедемонянам, так как последние кое в чем не исполнили постановлений договора] (V. 25). Здесь заключается полная программа для Диодора. Он только вставил словцо πολεμιϰαί [военные], но вставил его, не обдумавши и не приведя с ним в согласие остального рассказа. Фукидид понимал все те движения, которые привели к отдельному союзу союзников против и помимо Спарты — и об этих собственно движениях рассказал Диодор. Подставивши вместо Лакедемона вообще Элладу, он должен был обобщить и недовольство союзников, которое у него направлено против Афинян.
Причины их ϰινήσεις [движений] излагаются Диодором опять таки точно по Фукидиду. Первой является отдельный союз Спарты с Афинянами. Этот союз вызывает подозрение ώ(ς ἐπὶ ϰαταδουλώσει τῶν ἄλλων Ἑλλήνων ἱδίᾳ ποποιημένοι συμμαχίαν [что он заключен с целью порабощения остальных греков] — и это подозрение подтверждается διὰ τὸ προσγεγράφθαι ταῖς ϰοιναῖς συνθήϰαις: ἐξεῖναι Ἀθηναίοις ϰαὶ Λαϰεδαιμονίοις, ὅπερ ἄν δοϰῇ ταύταις ταῖς πόλεσι, προσγράφειν ταῖς συνθήϰαις ϰαὶ ἀφαιρεῖν ἀπὸ συνθηϰῶν [тем, что к общему соглашению была добавлена статья, гласившая о том, что афиняне и лакедемоняне имели право, в соответствии с тем, как посчитают нужным, добавлять к условиям новые статьи, или удалять их]. Диодор сообщает это так, как будто он действительно видит в этой приписке доказательство широких планов обоих союзных государств. Но это у него только неудачное выражение; на самом деле он только списывает у Фукидида. Коринфяне говорят в Аргосе о том, что союз Лакедемонян и Афинян составлен ἐπὶ ϰαταδοολώσει τῆς Πελοποννήσου [для порабощения Пелопоннеса] (V. 222) — это мнение распространено среди союзников — μάλιστα τὴν Πελοπόννησον διεθορύβει ϰαὶ ἐς ὑποψίαν ϰαθίστη μὴ μετὰ Ἀθηναίων σφᾶς βουλωνται Λαϰεδαιμόνιοι δουλώσασθαι [особенно беспокоило пелопоннесцев и внушало им подозрение то, что лакедемоняне вместе с афинянами подчинят их себе] — именно та же приписка, какую мы находим у Диодора. Диодор несомненно правильно понял ее, но не передал более существенного. Classen (a. 1.) совершенно неправ, говоря, что имеются в виду оба акта: мира и союза. Правда, указанная приписка одинаковым образом находится и в том (V. 18. 11) и в другом (V. 23. 6) документе; но это объясняется тем, что подобная приписка «есть только вариация известной Формулы, которой заключающие договор стороны удерживают за собой право, несмотря на данную ими клятву, по взаимному соглашению делать необходимые изменения и добавки»[4]. Дело не в самой приписке, а в том факте, что право изменений предоставляется одним только Афинянам и Лакедемонянам, между тем как договаривающейся стороной являются и союзники Лакедемонян, которые также должны было бы иметь это право[5] — понятно, что это могло относиться только к документу мира, а не акту союза, так как в последнем союзники Лакедемона не участвовали; Диодор это совершенно верно выразил словами ἐν ταῖς ϰοινοῦς σονθήϰαις [в общем соглашении], являющимися таким образом только комментарием к словам Фукидида.
Но он имеет и еще одно доказательство действительности властолюбивых планов Спарты и Афинян. Афиняне διὰ ψηφίσματος ἔδωϰαν δέϰα ἀνδράσι ἐξουσίαν ἔχειν βουλευεσθαι περὶ τῶν τῇ πολει συμφερόντων [назначили десять уполномоченных соблюдать интересы города]. То же сделали и Лакедемоняне — и это будто бы сделало несомненной их πλεονεξία [корыстолюбие].
Фукидид ничего об этом не знает. Никаких сведений в других источниках мы об этом факте не имеем. На первый взгляд и не ясно, почему этот факт может вызывать подозрения. Но здесь Диодор опять выпустил самое существенное — тайну совещаний этих выбранных 10 человек.
В наше время, когда дипломатические отношения стараются прикрыть непроницаемой тайной, кажется совершенно непонятным, как могли они существовать при полной публичности народных заседаний, как можно было заключать какой бы то ни было тайный договор, который мог разболтать любой Дикеополис. Этот недостаток живо чувствовался в древности, которая и старалась, по мере возможности, устранить его. Когда Спартиаты были окружены на Сфактерии, в Афины были посланы послы с предложением мира. Афиняне ставят невозможные условия. Спартанцы понимают, что так в сущности всегда делается, что следует запросить больше, чтобы получить что нибудь — они и готовы сделать уступки, но, понятно, им вовсе неудобно, чтобы об этих переговорах знала вся Греция — они готовы вступить в переговоры, но ξυνέδρους σφίσιν ἐϰέλευον ἑλέσθαι οἵτινες λέγοντες ϰαὶ ἀϰούοντες περὶ ἑϰάστου ξυμβήσονται ϰατὰ ἡσυχίαν ὅτι ἄν πείθωσιν ἀλλήλους [предложили афинянам выбрать десять уполномоченных для того, чтобы каждая сторона могла спокойно высказаться и выслушать другую, чтобы убедить друг друга] (IV. 22. 1). Клеон понимает, что подобный путь действительно может привести к миру; ему важно, чтобы переговоров не было; он требует, чтобы они велись в ἐѵ τῷ πλήθει [народном собрании] — и план мира падает[6].
Для каких целей могут быть выбираемы такие ξύνεδροι [синедры], ясно говорит Фукидид (V. 85. 1) ὅπως… μὴ… οἱ πολλοὶ ἐπαγωγὰ ϰαὶ ἀνέλεγϰτα ἐσάπαξ ἀϰούσαντες ἡμῶν ἀπατηθῶσι [чтобы большинство … выслушав убедительные и неопровержимые наши доводы, не было введено в заблуждение].
С такой же целью возможности тайных переговоров выбирают двенадцать человек и Аргосцы (Thuc. V. 28. 1) — τοῦ μὴ ϰαταφανεῖς γίγνεσθαι τοὺς μὴ πείσαντας τὸ πλήθος [чтобы лица, не убедившие народ, не засветились] (V. 27. 2); подобные случаи встречаются не раз. Понятно, что назначение такой комиссии в Афинах и Спарте должно было вызвать подозрения союзников. Изобрести этого факт Диодор не мог — очевидно, он взят им из его второго источника. В этом источнике факт должен был быть и объяснен — иначе Диодор не мог бы и воспользоваться им. Относился ли факт к тому именно времени и тем обстоятельствам, о которых Диодор говорит, или он неправильно поместил его в эту обстановку, об этом я не могу судить.
Указывая на Аргос, Фивы, Коринф и Элиду, как на главы движения против Лакедемона, Диодор не отступает от Фукидида — Фактически Фивы не присоединились к союзу, но они играли в движении крупную роль, и Диодор хочет только о движении этом и говорить — выражение его, правда, очень неловко; оказывается, что во главе τῆς ὁμονοίας ϰαὶ συμμαχίας [согласия и союза] стоят эти города (иначе грамматически понимать нельзя), но ведь ὁμονοία ϰαὶ συμμαχία [согласия и союза] еще и нет, о ней только ведутся переговоры.
В словах, говорящих об окончательном заключении союза, Диодор указывает на падение престижа Афин и Спарты. У Фукидида указывается только на Спарту (V. 28. 2) — Диодор делает прибавку по тому же стремлению к обобщению, которое указал я раньше.
Рядом с указанием на падение престижа Спарты, Фукидид сейчас же указывает на надежды Аргивян на гегемонию в Пелопоннесе. Точно также поступает Диодор; он приводит два основания: 1) ἔχει πόλις… μέγα ἀξίωμα διὰ τὰς παλαιὰς πράξεις [этот город пользовался великой славой по причине своих заслуг в прошлом] — указывается на значение Аргоса до возвращения Гераклидов. Фукидид здесь этого факта не приводит, но он указывает на былую гегемонию Аргоса в другом месте (V. 69. 1); об этих же основаниях Диодор прочел в свое время у Геродота (VII, 148. ср. Диод. XI. 3. 4) — да, кроме того, он ведь раньше рассказывал о возвращении Гераклидов; мы не раз уже видели, что он охотно возвращается к этой частя рассказа. 2) πρὸς δὲ τούτοις πολὺν χρόνον εἰρήνην ἔχουσα προσόδους μεγίστας ἐλάμβανε, ϰαὶ πλῆθος οὐ μόνον χρημάτων εἰχεν, ἀλλὰ ϰαὶ ἀνδρῶν, [кроме того, с тех пор как город в течение долгого времени наслаждался миром, он значительно увеличил свои доходы и обладал не только большим богатством, но и огромным населением] — все это, конечно, есть не что иное, как развитие слов Фукидида: οἵ τε Ἀργεῖοι ἄριστα ἔσχον τοῖς πᾶσιν, οὐ ξυναράμενοι τοῦ Ἀττιϰοῦ πολέμου, ἀμφοτέροις δὲ μᾶλλον ἔνσπονδοί ὄντες ἐϰϰαρπωσάμενοι [аргивяне же находились во всех отношениях в благоприятнейшем положении, потому что они не участвовали в Аттической войне и даже извлекли для себя выгоды из того, что были в мире с обеими воюющими сторонами].
Тут же Диодор прибавляет рассказ о возникновении отряда 1000 λογάδες. Фукидид упоминает о них по другому поводу — οἱ χίλιοι λογάδες, οἰς ἡ πόλις ἐϰ ττολλοῦ ἄσϰησιν τῶν ἐς τὸν πόλεμον δημοσίᾳ παρεῖχε (V. 67. 2) [тысяча избранных, которых государство с раннего их возраста обучало военным упражнениям за общественный счет]. То, что сообщает Диодор, несомненно частью покрывает собой слова Фукидида, но есть и кое какие дополнения. Я не придаю большего значения тому, что, по Диодору, отряд был учрежден именно теперь — это объясняется способом рассказа Диодора: ему хотелось связать учреждение отряда с стремлением к гегемонии; понимает он дело слишком механично: νομίζοντες αὑτοῖς συγχωρηθήσεσθαι τὴν ὅλην ἡγεμονίαν [считая, что им будет уступлена вся гегемония], они именно поэтому и устроили отряд. На самом деле, войны они должны были давно ждать и давно готовиться к ней; своим требованием возвращения Кинурии они сами ее вызывали; Диодор — это не первый случай — вводит в рассказ неупомянутое раньше учреждение, как вновь учреждаемое, и здесь противоречия с Фукидидом нет[7].
Но за то есть другое отличие, кажется очень существенное; если Диодор говорит, что Аргоссцы доставили отборному войску τροφὰς δημοσίας [государственное обеспечение], то это, очевидно, только передает слова ἄσϰησιν τῶν ἐς τὸν πόλεμον δημοσίᾳ παρεῖχε [обучало военным упражнениям за общественный счет] — передает, конечно, не совсем точно; отсюда же Диодор мог бы вывести свои положения относительно συνεχεῖς μελέται [постоянных тренировок]; но рядом с этим несколько странно звучит то, что он говорит об избрании этих 1000 человек из числа сильных τοῖς τε σώμασι ϰαὶ ταῖς οὐσίας [физически и богатых]; для этих, конечно, казенные харчи едва ли могли иметь значение, как могло его иметь освобождение от литургий. Эти две черты: освобождение от литургий и избрание из числа богатых — черты не придуманные Диодором и не взятые им из Фукидида, а заимствованные из какого нибудь хорошо осведомленного источника.
Grote в только что цитированном месте, принимая положение Диодора относительно времени возникновения отряда, в виде аргумента приводит следующее соображение: нельзя вообразить себе, чтобы Аргивская демократия решилась подвергнуться расходам и опасности содержания подобного отряда во время всего длинного времени мира, теперь пришедшего к концу. Это соображение очень остроумно, но мне кажется, что в нем заключаются два недоразумения. Что касается расходов, то они существуют только при версии Фукидида, что касается опасности? то она существенна только при версии Диодора. Я думаю, что либо отряд состоял из олигархов, либо он содержался на счет государства — не то и другое вместе. Диодор именно соединил две версии. Но даже допуская опасность, я считаю возможным предположить правильность давнего существования отряда; он не был опасен, пока положение было нормально; народ Аргоса был слишком силен для того, чтобы бояться этих 1000 человек; даже после того, как Аргивяне понесли тяжкое поражение, почти невредимые λογάδες ничего не могли поделать без помощи Лакедемонян (Thuc. V. 81. 2), а демосу ничего не стоило опять свергнуть их, когда Лакедемоняне ушли (V. 82. 2).
Олигархический элемент[8] Аргоса, имевший свой главный орган в отряде «1000», и выясняется нам из Диодора — и за ним мы можем следить у него и дальше. Как ни смелы иной раз гипотезы Müller–Strübing’a, в этом случае он прав: в рассказе Фукидида ясно далеко не все, и мы имеем у Диодора рядом с ним и другую версию, значительно от него отличающуюся[9] — вспомним, что Фукидид вовсе и не говорит, что демократию в городе уничтожили 1000 λογάδες· — это едва можно прочесть у него между строк.
Нам придется, пропустивши пока целый ряд событий у Диодора, проследить за судьбой этих λογάδες, начиная с Мантинейской битвы[10]. Здесь мы имеем значительное отступление от Фукидида. В то время как у Фукидида λογάδες никаких особых подвигов не совершают (прямой противоположностью Диодору звучат слова Фукидида: μάλιστα ϰατὰ πάντα τῇ ἐμπερίᾳ ἐλασσωθέντες τότε τῇ ἀνδρείᾳ ἔοειξαν οὐχ ἥσσον περιγενόμενοι [хотя в опытности оказались на этот раз во всех отношениях слабее неприятеля, однако, доказали превосходство свое в мужестве] (V. 72. 2); в то время как они там, где побеждают, побеждают вовсе не своей ἀνδραγαθία [отвагою], а только благодаря ошибке и непослушанию Спартанских офицеров, побеждают не одни, а вместе с Мантинейцами и их союзниками: в то время, когда они, столкнувшись с Спартиатами, сейчас же бегут, — у Диодора они оказываются всесокрушающими героями — и помимо Диодора мы имеем прямое свидетельство, выставляющее их в таком же виде: ϰαὶ ἐν Ἄργεί οἱ γνώριμοι εὐδοϰιμήοαντες περὶ τὴν ἐν Μαντινείᾳ μάχην τὴν πρὸς Λαϰεδαιμονίους ἐπεχειρηοαν ϰαταλύειν τὸν δῆμον [в Аргосе знатные, прославившиеся в Мантинейской битве против лакедемонян, предприняли упразднить демократию] (Arist. Polit. 1304 а). И здесь, значит, λογάδες отличились, и здесь они олигархи.
К тому же в битве при Мантинее Диодор упоминает еще одно обстоятельство, говорящее о том же — я имею в виду рассказ о Фараксе.
Но Фукидиду λογάδες дерутся вместе с Мантинейцами и союзниками. Когда на них напали Спартанцы, они οὐϰέτι πρὸς τὸ ἐγϰεῖσθαι τοῖς ἐναντίοις τὴν γνώμην εἶχον [более не думали о наступлении на врага], а сейчас побежали (V. 73. 3) ϰαὶ τῶν μὲν Μαντινέων ϰαὶ πλείους διεφθάρησαν, τῶν δ᾿ Ἀργείων λογάδων τὸ πολὺ ἐσώθη [и мантинейцы потеряли многих убитыми, напротив, большая часть отборных аргивян уцелела]. Само по себе это вполне вероятно, но Фукидид считает долгом прибавить объяснение — ἡ μέντοι φυγὴ ϰαὶ ἀποχώρησις οὐ βίαιος οὐδέ μαϰρὰ ἧν [однако, бегство и отступление не были стремительными и долгими], потому что Спартанцы вообще не любят долго преследовать. Это объяснение делает подозрительным факт, без того нисколько не возбуждающий недоразумений. Положим, что Спартанцы βραχείας ϰαὶ οὐϰ ἐπὶ πολὺ τὰς διώξεις (ποιοῦσι) [преследуют недолго и недалеко], но почему же это относится только к одним λογάδες и не имеет значения для Мантинейцев и союзников, почему тех пало больше (Мантинейцев 200 человек). Невольно является мысль о том, не умолчал ли о чем нибудь Фукидид, не пощадили ли Спартанцы λογάδες с какой нибудь особою тайною целью.
У Диодора дело обстоит иначе; λογάδες сокрушают все, но все остальное войско побеждено и обращено в бегство; тогда все Спартанское войско обращается на них, окружает их и рассчитывает перебить всех; τῶν δὲ λογάδων τῷ μὲν πλήθει πολὺ λειπομένων [отборных, уступающих числом] (все Лакедемонское войско против 1000 человек, — да и не тысячи; ведь они давно уже дерутся) ταῖς δ᾿ ἀνδραγαθίαις προεχόντων, ὁ μὲν βασιλεὺς ἐνεϰαρτέρησε τοῖς δεινοῖς… [но превосходящих неустрашимостью, царь атаковал] Царь Агис желает их перебить всех, чтобы смыть пятно, лежащее на нем со времени его отступления из Арголиды. Но один из данных ему из Спарты советников, Фаракс, заставляет его пропустить врагов. Положение, действительно, странное; небольшой отряд окружен победоносным войском — и вдруг это войско расступается, давая дорогу обреченным на смерть врагам. Это положение требует объяснения — Диодор его и дает — Фаракс διεϰελεύετο τοῖς λογάσι δοῦναι δίοδον, ϰαὶ μὴ πρὸς ἀπεγνωϰότας τὸ ζῆν διαϰινδυνεύοντας πεῖραν λαβεῖν ἀτυχούσης ἀρετῆς [посоветовал открыть ряды, чтобы пропустить отборных аргивян, для того чтобы они, доведенные до отчаяния, не проявили всю свою доблесть]. Это что то уж не по–спартански! Я думаю, ясно, что это объяснение есть не что иное, как риторическое пустословие[11]. В основе лежал факт: Спартанцы дали уйти λογάδες — тот же факт, который лежит и в основе Фукидидовского рассказа. Здесь однако известна еще одна подробность; λογάδες дали уйти не по инициативе царя, а по настоянию одного из доверенных лиц правительства — конечно, эфоров, посланных для того, чтобы контролировать действия скомпрометированного царя. Этот комиссар, очевидно, знал, что делал, когда унимал царя. Было бы делом крайней политической близорукости уничтожать именно тот элемент Аргосского населения, который давно уже поддерживал в Аргосе интересы Спарты, который мог именно теперь стать для нее опорным пунктом при восстановлении Спартанского всемогущества в Пелопоннесе.
Диодор и его источник видят факт не в этом освещении; они и ему придают такой вид, что он является лишним лавром в венке доблестных λογάδες. В дальнейшем Диодор рассказывает о судьбе λογάδες в значительной мере согласно Фукидиду, но опять таки в несколько другой окраске. Фукидид рассказывает о революции в Аргосе крайне глухо[12] — Λαϰεδαιμόνιοι ϰαὶ Ἀργεῖοι, χίλιοι ἑϰάτεροι… τὸν ἐν Ἄργεί δῆμον ϰατέλυσαν ϰαὶ ὀλιγαρχία ἐπιτηδεία τοῖς Λαϰεδαιμονίας ϰατέστη (V. 81. 2) [лакедемоняне и аргивяне, те и другие в числе тысячи человек … низвергли демократию в Аргосе и установили удобную для лакедемонян олигархию]. Эти 1000 Аргивян сначала вместе с Спартанцами идут против Сикиона — идут туда с специальной целью установить олигархию. Очевидно, в Аргосе получает после поражения и союза с Спартой сильный перевес олигархическая партия. Раз олигархическая партия могла добиться от Аргивского правительства согласия на такую меру, как поход против Сикиона, окончательная революция не должна была встретить сильного сопротивления, и я, вопреки Müller–Strubing’у, нахожу рассказ Фукидида, поскольку он касается самого переворота, достаточно полным.
Диодор сообщает гораздо более определенные, хотя, быть может, и не столько верные сведения. Переворот производят λογάδες — и еще раз Диодор настаивает на том, что они имели πολλοὺς σονεργοὺς διὰ τὸ προέχειν τῶν πολιτῶν ταῖς οὐσίαις ϰαὶ ταῖς ἀνδραγαθίαις [много пособников из числа знатных граждан, оказавших помощь смелыми поступками], т. е. у него отряд λογάδες вполне совпадает с олигархической партией; за то об участии Лакедемонян у него нет ни слова — и это не пропуск[13], какие мы так часто видели у Диодора; в этом убеждает нас упоминание о συνεργοί [пособниках] (хотя, быть может, и заимствованное в общей мысли из Фукидида, с той только разницей, что συνεργοί Лакедемонян превратились в споспешников олигархов): это участие συνεργοί делается не нужным при помощи Лакедемонян — не нужным не фактически, а логически. Диодор прибегает к ним для объяснения успеха λογάδες; при участии Лакедемонян он и без того объясняется. Для фактов, сообщенных Диодором, особого источника не нужно было, но для того, чтобы сообщать их, нужно было иметь представление, отличное от Фукидидовского.
Далее Диодор рассказывает, что олигархия эта была уничтожена чрез 8 месяцев — даты этой нет у Фукидида[14]. К этой общей фразе прибавлено замечание из Фукидида(?) διὸ ϰαὶ τούτων ἀνοιρεθέντων ὁ δῆμος ἐϰομίσατο τὴν δημοϰρατίαν [поэтому и когда они были казнены, народ вернул демократию]. Странность его заключается, во первых, в вводящем его διὸ ϰαὶ [поэтому и]; олигархия была уничтожена, почему и народ добыл себе демократию; это «почему и», очевидно, только неловкий способ присоединения новой мысли; во вторых, прибавлено собственно ὁ δῆμος ἐϰομίσατο τὴν δημοϰρατίαν [народ вернул демократию] — , но это не что иное как то, что было сказано раньше οἱ ὀλίγοι ϰατελύθησαν, τοῦ δήμου συστάντος ἐϰ᾿ αὐτοὺς [олигархи были уничтожены, когда у них установилась демократия] и значит не что иное, как то, что народ восстановил демократию. Таким образом, фактического присоединено только то, что Диодором запрятано в придаточное предложение τούτων ἀναφεθέντων [когда они были казнены]. Неловкость присоединения говорит о том, что Диодор не нашел его в связном тексте, а присоединил его к главному источнику — им, я думаю, был в данном случае не Фукидид. И это мне кажется ясным из дальнейшего. Рассказывая о действиях Алкивиада, вполне восстановившего демократию, Диодор, опять следует Фукидиду (это мы сейчас же увидим), но тут он невольно впадает в противоречие с этим τούτων ἀναιρεθέντων. При форме, которую он придал фразе, мы должны думать, что убиты все — тем более, что это отряд определенных 1000 человек. Далее, однако, оказывается, что живы еще многие из τῶν τὴν ἀριστοϰρατίαν αἱρουμένων [сторонников аристократии], и их приходится выгнать. Фраза τούτων ἀναιρεθέντων и есть только неловкая прибавка, которой Диодор не сделал бы, следуя все время Фукидиду[15].
Связи олигархов с Лакедемоном, связь Лакедемонского вторжения с внутренними делами в Спарте, естественно, должна была быть выпущена.
Вставивши уже известным нам образом рассказ о падении Скионы, Диодор, следуя Фукидиду, переходит сейчас же к рассказу о возвращении Делоса Делоссцам и затем, опять таки в порядке изложения Фукидида, рассказывает о недовольстве между Афинянами и Лакедемонянами. Сильно сокращая, он непосредственно связывает вопрос о возвращении Пилоса (V. 31) с союзом между Афинянами и Аргосом. Οἱ δὲ Ἀργεῖοι [Аргивяне], говорит Фукидид (V. 44. 1),… ἐπειδὴ ἔγνωσαν… ἐς διαφορὰν μεγάλην ϰαθεστῶτας αὐτους (sc. τοὺς Ἀθηναίους) πρὸς τοὺς Λαϰεδαιμονίους,… πρὸς τοὺς Ἀθηναίους μᾶλλον τῆς γνώμης εἶχον [… когда узнали … что между афинянами и лакедемонянами возник сильный разлад … стали больше уповать на афинян]. Это совершенно совпадает с словами Диодора. Если он утверждает, что Аргивяне убедили Афинян заключить с ними союз, то он этим передает то, что Фукидид говорит о совещаниях в народном собрании Афин (V. 44 sqq.). Говоря о том, что Лакедемоняне убедили Коринфян выйти из Аргивского союза и пристать к ним, он соединяет показание Фукидида о послах Лакедемонян в Коринфе (V. 50. 5) с его словами о том, что Коринфяне ἀπέστησαν τῶν ξυμμάχων ϰαὶ πρὸς τοὺς Λαϰεδαιμονίους πάλιν τὴν γνώμην εἶχον [отделились от союзников и снова стали склоняться к лакедемонянам] (V. 48. 3)[16].
О Гераклее Диодор рассказывает в порядке изложения Фукидида, но рядом с тем встречаются отступления, доказывающие, что и здесь Диодор заглянул в другой источник; важное значение, имеет то, что Диодор сообщает о числе посланных в Гераклею Фиванцев, но гораздо важнее то, что Фиванцы приглашены Гераклейцами, что Диодор совершенно не знает о том, что в Гераклее находится Спартанский начальник (даже несколько — по смерти Ксенара сейчас же оказывается новый), что он ничего не знает об изгнании этого Спартанского начальника. У него занявшие город Фиванцы остаются только вспомогательным отрядом. Гераклейцы μετ᾿ αὐτῶν (sc. τῶν Θηβαίων) ἠμύνοντο τοὺς ἐπεστρατευϰότας [с их (фиванцев) помощью оборонялись от атакующих]; у Фукидида Фиванцы захватывают город.
Сведение о Мекиберне взято из Фукидида (V. 39. 1); перенесено оно сюда, под конец года, как Диодор обыкновенно делает с мелкими известиями.
Гораздо затруднительнее рассказ о первом походе Агиса.
Аргивяне обвинили Лакедемонян в том, что те τὰ θύματα οὐϰ ἀπέδοσαν τῷ Ἀπόλλωνι τῷ Πυθίῳ [не оплатили жертву Аполлону Пифийскому]. Прежде всего, причем тут Аполлон Πύθιος? у Фукидида не Πύθιος, а Πυθαευς (V. 53.1). Диодор спутал их. Дело не в том, знает ли человек о существовании Аргивского святилища, а в том, что Пифийскому оракулу здесь делать нечего. Но Диодор и не мог бы взять из Фукидида этого места — Фукидид сейчас же говорит ϰυριώτατοι τοῦ ἱεροῦ ἧσαν Ἀργεῖοι [верховное заведывание святыней принадлежало аргивянам] — столько о Ливийском святилище знал и Диодор, чтобы здесь не напутать. Но если бы допустить здесь простую ошибку в тексте, пожалуй описку самого автора, то тот же вывод следует из другого отступления Диодора. Лакедемонянам объявили войну Аргивяне, говорит Диодор. Мы знаем из Фукидида, что они объявили ее Эпидаврянам, а по Диодору они ведут ее непосредственно с Трезенянами. Интересно, как стараются выпутаться из этого затруднения старые комментаторы (a. 1.). Palmerhis предлагает читать Ἐπιδαυρίοις [Эпидавряне], Wesseling поступает осторожней: fecisset Diodorus rectius, si τοῖς Ἐπιδαυρίοις scripsisset; sunt tamen Λαϰεδαιμονίων voce eorundem socii complecti, cuius usus exempla in hac belli Peloponnesiaci historia conplura sunt [Диодор поступил бы вернее, написав "с эпидаврянами"; "лакедемоняне" могли состоять из их же союзников, примеров чего в истории Пелопоннесской войны немало]. Но и та и другая возможность отрезывается текстом Диодора. Он сознательно пишет Λαϰεδαιμόνιοι [лакедемоняне] — и именно с этой точки зрения только и можно объяснить, почему он, рассказывая о походе на Трезен, поясняет πόλιν σύμμαχον Λαϰεδαιμονίων [город, союзный лакедемонянам] (очевидно, он Трезенян не желает назвать Лакедемонянами); эта прибавка и объяснит нам загадку. Диодор имеет особый от Фукидида источник, который понимает поход против Трезена (не Эпидавра, как говорит Фукидид), как действие, направленное против Лакедемонян; Аргивяне по тому или другому основанию, объявивши войну против Лакедемонян, не решаются напасть на них, а начинают с нападения на находящийся с ними в союзе город. Можно даже и сказать, почему — Афиняне не могут решиться явно порвать договор, они действуют против нужного им для специальных целей Трезена — правда, они этим точно также действуют против Лакедемона, но отсутствие «последовательности», как вполне справедливо выражается Busolt[17], в высшей степени характерно для Афинской политики данного. времени. Эта связь действий Афинян и Аргивян вполне ясно выражена у Диодора. Καθ᾿ ὃν δὴ χρόνον Ἀλϰιβιάδης ἐνέβαλεν εἰς τὴν Ἀργείαν δύναμιν ἔχών. τούτους δὲ οἱ Ἀργεῖοι παραλαβόντες ϰτλ [В это время Алкивиад вторгся в Арголиду, имея силу. Аргивяне, присоединившись к афинянам и т. д.]. Алкивиад ἐνέβαλεν [вторгся] — напал; известно, что Трезен относится к Арголиде — правда, только позже. У Фукидида Алкивиад приходит не для этой одной цели; это ἐμβαλὼν ἐς τὴν Ἀργείαν [вторгшись в Арголиду] — есть собственно новый факт; у Фукидида нападение происходит значительно позже[18]. Диодор не знает об остальной деятельности Алкивиада в Пелопоннесе, не знает и о помощи, которой ждали при встрече с Агисом от него; в его изображении остается один факт действий против Эпидавра (или Трезена). Итак, здесь не одни только новые слова, но и новое представление — очевидно, здесь новый источник, что, конечно, не исключает знакомства и справок по Фукидиду. При крайней краткости рассказа трудно это, однако, установить — так, я не могу сказать, обязано ли однократное нападение на Трезен (Эпидавр) своим происхождением новому источнику, или оно объясняется сокращением и упрощением рассказа Фукидида, к изложению которого Диодор сейчас же переходит. Этот переход здесь засвидетельствован самым рельефным образом: οἱ δὲ Λαϰεδαιμόνιοι τ:αροξυνθέντες ἐπὶ τοῖς εἰς τοὺς Τροιζηνίους παρανομήμασιν ἔγνωσαν διαπολεμεῖν πρὸς Ἀργείους. [лакедемоняне, будучи в ярости от этих беззаконных действий, совершенных против трезенян, решили начать войну против аргивян] — Да, но ведь война им уже давно объявлена — именно объявлена им, и дело не в том, решат ли они воевать; война уже существует. Для того, чтобы решиться воевать с Аргивянами, им не нужно ждать, пока их раздражат τὰ εἰς τοὺς Τροιζηνίους παρανομήματα [преступления против трезенян]. Здесь, конечно, фактического отличия нет, но является отличие в представлениях; по представлению, из которого вытекла новая фраза, война не была объявлена Лакедемонянам, нападение на Трезен была частной войной двух городов — словом, мы имеем опять дело с Фукидидом, Λαϰεδαιμόνιοι, ὡς αὐτοίеς οἱ… Ἐπιδαύριοι σύμμαχοι ὄντες ἐταλαιπώρουν… ἐστράτευον αὐτοὶ ϰαὶ οἱ εἴλωτες πανδημεὶ ἐπ᾿ Ἄργος [Лакедемоняне, когда их союзники эпидавряне были в бедственном положении … выступили в поход сами и с илотами всем войском против Аргоса] (V. 57. 1)[19] — чрез все предыдущие попытки нападения Спартанцев на Аргос (Thuc. V. 54. 1. 55. 3) Диодор благоразумно перескочил.
Дальнейший рассказ представляет собой некоторую особенность. Агис сразу подходит к Аргосу, Аргивяне выходят к нему из города. Но это я объяснил бы спешностью рассказа. Если Аргивяне сидели в городе и вышли из него только, когда под ним находился царь, то они не могли выйти из него προσλαβόμενοι [присоединив] Мантинейцев и Элидян. Диодор только то и уяснил себе из сложных движений Лакедемонян и Аргивян, что встретились они под самым городом. Точно также не имеет существенного значения то, что Агис вызывает врагов на битву. В остальном рассказы Диодора и Фукидида вполне сходны.
О битве при Мантинее я уже говорил, и мне теперь придется коснуться только некоторых частностей самой битвы и подготовительных действий. Указывая на отличия от рассказа Фукидида, Hertzberg и Schneideirwirt[20] отмечают: 1) число всадников (у Фукидида 300, у Диодора 200), посланных Афинянами. Разница настолько незначительна (и, при состоянии нашего рукописного предания, далеко не несомненна), что я не могу придать ей особого значения. 2) То, что Алкивиад следовал за войском не как посол, а как ἰδιώτης [частное лицо]. Это отличие было бы существенно, если бы оно существовало. На самом деле ἰδιώτης означает только то, что Алкивиад не был стратегом[21]; он следовал за войском так же, как Демосфен находился во флоте Евримедонта и Софокла, не будучи облечен определенной высшей властью, хотя имея определенные полномочия; для переговоров Афиняне нередко назначали лиц, не занимавших определенных должностей[22], если они почему либо для этой роли особенно подходили, как подходил для нее в данном случае Алкивиад[23]. Важнее прибавка Диодора — συνῆν Αλϰιβιάδης… διὰ τὴν φιλίαν τὴν πρὸς Ἠλείους ϰαὶ Μαντινεῖς [Алкивиад сопровождал их … из–за дружбы с элейцами и мантинейцами]. Алкивиад именно у Аргивян persona gratissima — это я себе могу объяснить только тем, что Диодор таким именно образом передал показание Фукидида о Мантинейцах и Элидянах, принудивших Аргивян допустить Афинян πρὸς τὸν δῆμον [к народному собранию]. Это собрание он, несомненно, имел пред глазами, когда писал — иначе неясно, что означает σονεδρευσάντων δὲ πάντων [когда все собрались на совет] — только из Фукидида можно понять, что это за πάντες [все], только из него можно понять, каким образом дружба с Мантинейцами и Элидянами могла заставить Алкивиада принять участие в походе (Thuc. V. 61. 2 ἔλεγον οἱ Ἀθηναῖοι Ἀλϰιβιάδοο πρεσβευτοῦ παρόντος ἔν τε τοῖς Ἀργείοις ϰαὶ ξυμμάχοις ϰτλ [афиняне, среди которых был в звании посла и Алкивиад, указывали аргивянам и союзникам и т. д.]).
Но рядом с этим есть черты, которые не могут быть объяснены из Фукидида. Афиняне пришли в Арголиду морем — конечно, морем — это настолько естественно, что говорить об этом не зачем, и если Диодор об этом говорит, несмотря на то, что Фукидид этого не упоминает, то для этого он должен иметь свои основания.
Другое, что гораздо более замечательно, это его изложение событий, предшествующих выходу в Орхомен. По Фукидиду Диодор, как мы уже видели, рассказал, что все собрались и порешили τὰς μὲν σπονδὰς ἐᾶν χαίρειν, πρὸς δὲ τὸν πόλεμον ὁρμῆσαι [нарушить перемирие и начать войну], и затем он продолжает: διὸ ϰαὶ τοὺς ἰδίους ἐϰαστος στρατηγοὺς παρώρμησε πρὸς τὸν ἀγῶνα, ϰαὶ πάντων προθύμως ὑπαϰουσάντων, ἑϰτὸς τῆς πόλεως ϰατεστρατοπέδευσαν [каждый стратег возбуждал своих воинов к бою; те охотно повиновались и встали лагерем за пределами города].
Mùller–Strübing, быть может, заходит в своей характеристике Фукидидовского рассказа слишком далеко, но что слишком многое в нем неясно, это не может подлежать сомнению. Один стратег приходит к Агису и приводит ему те и другие доводы, которые должны его убедить упустить из рук весьма для него славную победу. Победа для него обеспечена, у Аргивских дипломатов нет полномочий — Агис уходит. Охотно допускаю, что длинная речь, которую вложил в уста им Müller Strübing[24], вполне отвечает обстоятельствам дела; они убедили Агиса. Отсутствие у них полномочий не должно было его смущать; это, во первых, их дело, а, во вторых, ведь будут σπονδαί [договоры], значит, им придется раньше переговорить со своими, убедить их. Очевидно это они и сделали, так как σπονδαί заключаются, по крайней мере, власти приняли участие в договоре. Условия им сообщаются, народ знает о них. Но народ недоволен ими. Спрашивается, насколько действительно демократично государственное устройство Аргоса, если власти могут себе позволить заключить перемирие без воли, но не без ведома народа. Как бы то ни было, с народом они поладят, но что делать с союзниками? Ведь Аргивяне совершенно оставляют их на произвол судьбы. По договору Аргивяне отказываются от борьбы с Спартой — что же будут делать Мантинейцы и Элидяне? Неужели и их убедили Аргивские друзья Спарты? Для них слишком многое стояло на карте, они должны были употребить все усилия для того, чтобы этот ненавистный договор уничтожить. Вот почему они и не уходят, а все еще остаются в Аргосе; единственное для них средство достигнуть своей цели — это прибегнуть к Афинянам и убедить их вмешаться в дело. Для Афинян с договором между Аргосом и Спартой исчезла вся цель союза; они могли очень лениво помогать Аргосу, по небрежности ли или вследствие особых политических видов известных партий, но упустить союз совершенно не могло быть в их видах; теперь, когда часть союзников была еще под Аргосом, следовало ковать железо. Они, конечно, действовали в своих интересах, но и в интересах Мантинейцев и Элидян — вот почему Алкивиад пришел διὰ τὴν φιλίαν τὴν πρὸς Ἠλείους ϰαὶ Μαντινης [из–за дружбы с элейцами и мантинейцами]. Müller–Strübing удивляется незначительности посланного Афинянами отряда — я вполне согласен с ним, но я не могу выразить сомнения в том, что он был послан для борьбы со Спартанцами. Быть может, цель похода была не столько военная, сколько политическая: надлежало произвести давление на олигархов, друзей Спарты, в руках которых власть. Если не все, имевшие власть, и были в душе спартанофилами, то в данную минуту им приходилось стоять за мир, который они против воли народа — употреблю современное выражение — подписали. Они и не желают допустить беседы Афинских послов с народом — они боятся, что народ, увидя за собой Афинскую силу, не захочет признавать и навязанных ему σπονδαί [договоров], так как ему не будет причины бояться олигархов. Вспомним, что Аргосский народ не боялся Спартанцев, что Аргивяне полагали, что их начальники не спасли их от поражения, а дали врагу ускользнуть (Thuc. V. 59. 4. 60. 5)[25].
Я говорю, не допустили к народу Афинских послов — я думаю, что это весьма существенно; если Аргивские власти ἀπιέναι ἐϰέλεουν αὐτοὺς (sc. τοὺς Ἀθηναίους) [приказали им (афинянам) удалиться], то мне кажется ясным, что это относится к войску, что войско и не было впущено в город; когда наконец впустили Афинян, то впустили именно их послов.
Это приводит нас к вопросу о том, где находились союзники Аргивян и их войско. Если мои рассуждения относительно недовольства, существовавшего между Аргивянами и союзниками, верны, то, мне кажется, будет ясно, что войско союзников — около 6000 человек — не вошло в город; оно дало бы слишком сильный перевес партии, не желавшей σπονδαί. Само по себе не имело бы смысла впускать в городские стены такой сильный отряд; я думаю, что и начальники союзных отрядов не охотно согласились бы ввести туда свое войско — , насколько, конечно, для них имели значение чисто дисциплинарные соображения. В Аргосе, конечно, не было казарм для такого отряда — не постоем же размещать солдат.
Словом, мне кажется вполне естественным, что войска и союзников и Афинян стояли лагерем под Аргосом — и там они должны были служить для Аргивских власть имеющих далеко не удобным камнем в их опасной политической игре. Когда и Афиняне и союзники, стоявшие под городом, потребовали допущения к народному собранию, им нельзя было отказать.
Народ тогда решил, как этого и следовало ожидать, τὰς σπονδὰς ἐᾶν χαίρειν [нарушить перемирие]; eo ipso [тем самым] наступало военное положение; надлежало соединиться с союзниками — всего удобней было сделать это, выйдя самим из города, а не впустив их в город — ἐϰτὸς τῆς πόλεως ϰατεστρατοπέδευσαν [встали лагерем за пределами города]. И здесь, когда все было поставлено на военную ногу, произошел и военный совет и нападение на Орхомен — этот вопрос не мог и не должен был быть решен в народном собрании. У Диодора это отличие двух заседаний вполне ясно: συνεορευσάντων… ἔδοξε [когда собрались … решили]; ϰατεστρατοπέδευδαν — ἔδοξεν οὖν ϰτλ [встали лагерем — решили же и т. д.].
Таким образом, мы у Диодора имеем рассказ, представляющий собой если не историческую истину, то то, что исторически безусловно могло быть — и чего у Фукидида explicite[26] нет — и здесь он привлек кроме Фукидида новый источник. В дальнейшем изложении рассказ Диодора отличается крайней торопливостью — ею объяснил бы я его отступления от Фукидида. Так, когда он говорит, что Орхомен был взят приступом, между тем как у Фукидида орхоменцы сдаются, он только выпускает подробности, одним словом χειρωσάμενοι [покорив] передавая то, что подробно рассказано у Фукидида (προσϰαθιζόμενοι τοῖς τείχεσι ϰαθ᾿ ἡμέραν ἐποιοῦντο προσβολὰς τοῖς τείχεσι [подойдя к городу, совершали ежедневные атаки на стены] = τὸν Ὀρχομενόν πάντες ἐπολιόρϰουν ϰαὶ προσβολὰς ἐποιοῦντο [все войска осаждали Орхомен и производили приступы] Thuc. V. 61. 4.).
Тегея у Диодора осаждена; чтобы отвлечь от нее врагов, Агис нападает на Мантинею. Ни факта осады Тегеи ни этой мотивировки у Фукидида нет; но надо сознаться, что рассказ его далеко неясен. Союзники παρεσϰευάζοντο ἐν τῇ Μαντινείᾳ ὡς ἐπὶ Τεγέαν ἰόντες [готовились в Мантинее к нападению на Тегею]. Тегеаты извещают о грозящей им опасности Спартанцев. Спартанцы помогают ϰατὰ τάχος [как можно быстрее] — и начинается ряд движений, направленных то на Мантинею, то на Тегею — чем объяснить эти движения, Фукидид каждый раз не говорит — Диодор и не потрудился уяснить себе это. На самом деле, Тегеаты извещали не об опасности, которой грозил враг. В Тегее была партия, которая готова была отпасть от Лакедемона. Теперь, когда в Мантинее стояли войска союзников, готовые идти на Тегею, они желали исполнить свой план. Тегея — ὅσον οὐχ ἀφέστηϰεν πρὸς Ἀργείους ϰαὶ τοὺς ξυμμάχους [почти отпала к аргивянам и союзникам] (Thuc. V. 64. 2). Поход Агиса имел две цели: 1) прежде всего надлежало обеспечить Тегею от замыслов антиспартанских Тегеатов — для этого достаточно было военной демонстрации под стенами Тегеи; Агис для этого туда направился, туда же направив ближайших из союзников, Аркадян (Thuc. V. 64. 3); 2) следовало сокрушить врага — и для этой цели Агис отправился в Мантинею, туда же приказав явиться и более далеким союзникам. Диодор всего этого не понял — да и не упомянул даже о замыслах Тегеатов. Ему нужно было таким образом объяснить непонятное для него движение Агиса в Мантинею; битва в конце концов должна была быть там — много остроумия для того, чтобы придумать данное им объяснение не нужно было, но мы смело можно приписать его ему лично.
После битвы при Мантинее происходит союз между Аргосом и Спартой; к нему присоединяются и Мантинейцы — все это точно по Фукидиду, Как и Фукидид, Диодор говорит только о Мантинейцах, не говоря об Элидянах, хотя в свое время не упомянул о том, что они не участвовали в битве.
Итак, заключен мир, и сейчас же после того Лакедемоняне вторгаются в Арголиду, берут Гисии и разрушают строимые Аргивянами стены[27]; каким образом это возможно, кажется совершенно непонятным — и остается непонятным до тех пор, пока мы не прибегнем к Фукидиду. Недоразумение, вызываемое текстом Диодора, объясняется тем, что он следовал Фукидиду, причем ситуация изменилась под влиянием другого источника. Как мы уже видели, Диодор изображает олигархическую революцию в Аргосе чисто внутренним делом, не говоря об участии в ней Лакедемонян. Поэтому мир и союз с Спартой и разрыв с Афинами с ней в связи не стоит — о последнем он и не упоминает. В виду этого он поставлен в необходимость выпустить из Фукидида, которому он теперь следует, все то, что тот говорит о сношениях Аргивских олигархов с Спартанцами и помощи, которую им оказывают или не оказывают из Спарты. Таким образом новое вторжение Спартанцев является совершенно немотивированным, как является и немотивированным возобновление дружественных отношений с Афинами и помощь, которую оказывают против олигархов последние[28].
Только в последнем эпизоде борьбы Лакедемоняне связаны с Аргивскими олигархами; Орнею берут Спартанцы и дают ее Аргивским изгнанникам. Но и здесь Диодор должен был иметь источник, помимо Фукидида (V I. 7), Отличия рассказа Фукидида установлены Schneiderwirth’ом[29] — многое объясняется у Диодора обычными фразами, но, как мне кажется, решающее значение имеют слова: προσέταξαν ϰαϰοποιεῖν τοὺς Ἀργείους [велели вредить аргивянам], между тем как у Фукидида сказано прямо противоположное — σπεισάμενοί τινα χρόνον ὥστε μὴ ἀδιϰεῖν Ὀρνεάτας ϰαὶ Ἀργείους τὴν ἀλλήλων [заключив договор на некоторое время, чтобы орнеаты и аргивяне не обижали друг друга] — имеются в виду, конечно, не Орнеаты и φυγάδες [изгнанники][30], а Орнеаты и φαγάδες с одной стороны — Аргивяне с другой.
Верный своему обыкновению, Диодор к концу года прибавляет ряд мелких заметок. О делах Никия мы уже говорили; заметка о Мелосе так сжата, что мы не можем судить об ее источнике. Заметка о Фокидянах не может быть заимствована из Фукидида, так как из него (V. 32. 3) Диодор не мог бы узнать даже, кто победил. Очевидно, найдя у Фукидида короткую, ничего не говорящую заметку Диодор не успокоился, пока не нашел в своем другом, или даже других источниках более подробных указаний. В недостатке вдумчивости мы можем его обвинить, но ни в каком случае не в недостатке прилежания и интереса к взятой на себя задаче.
Переходя к причинам Сицилийского похода, Диодор начинает так же, как и Фукидид, с просьбы Сегесты о помощи — на самом деле он, как мы сейчас увидим, вовсе не считает этой просьбы наиболее существенным фактом.
Фукидид начинает (VI. 6. 2): μάλιστα αὐτοὺς (sc. τοὺς Ἀθηναίους) ἐξώρμησαν Ἐγεσταίων πρέσβεις…. ὅμοροι γὰρ ὄντες τοῖς Σελινουντίους ἐς πόλεμον ϰαθεστασαν… περὶ γῆς ἀμφισβητήτου [особенно подстрекали их (афинян) послы эгестян … ибо являясь соседями селинунтцев, они начали с ними войну … из–за спорной земли]. Точно так же начинает Диодор: Ἐγεσιαῖοι πρὸς Σελινουντίους ἐπολέμησαν περὶ χώρας ἀμφισβητησίμου [эгестяне воевали с селинунтцами за спорные территории]. Но здесь он не останавливается. О борьбе Сегесты с другим городом из–за спорной земли он рассказывает уже раньше (XI. 86. 2), о войне Сегесты с Селинунтом он будет рассказывать еще позже (XIII. 43. 2); и там война происходит из–за χώρας ἀμφισβητησίμου [спорной территории], и там Селинунтяне χωρὶς τῆς ἀμφισβητησίμου πολλήν τῆς παραϰειμένης ἀπετέμοντο [кроме спорной земли забрали много прилегающей]; точно также, как и здесь, они сначала заняли эту спорную землю, а затем и τῆς προσϰειμένης χώρας πολλὴν ἀποτεμόμενοι ϰατεφρόνησαν τῶν ἠδιϰημένων [забрав много соседней земли, презирали обиженных]. Не может быть сомнения, что мы имеем дело с однородным источником, если не прямо с дублетом; источник этот тот же, которым руководился Диодор в истории второго Карфагенского нашествия. Поэтому и здесь Сегеста поставлена в связь с Карфагеном.
Сегестяне просят помощи в Акраганте, Сиракузах (у Фукидида Сиракузяне помогают Селинунтянам), Карфагене; когда же это им не удается, они ищут τινὰ διαπόντιον συμμαχίαν. οἶς σονήργησεν ταὐτόματον [союза за морем, и тут им подвернулся удачный случай]. Мы знаем, что это значит. Когда Диодору нужно связать два факта, идущих к одной цели, на выручку является ταὐτόματον [удачный случай] — случайности тут не должно быть[1]. Для той же связи служат и поиски заморской державы — слова эти самой своей формой уже странны. Ведь Карфаген же есть такая заморская держава — после посольства туда можно бы искать только ἄλλην τινα διαπόντιον ξομμαχίαν [второго союза за морем]. Они только и служат для перехода к дальнейшему — к роли Леонтинцев.
У Диодора, собственно говоря, инициаторами являются Леонтинцы — и их просьба открывает войну. Леонтинцы потеряли свой город — здесь Диодор возвращается к своему предшествующему изложению (XII. 54. 2), и рисует положение так, как рисовал его Фукидид; — решившись опять обратиться к помощи Афинян, они ϰοινολογησάμενοι τοῖς ἔθνεσι οἶς συνεφρόνησαν, ϰοινῇ πρέσβεις ἐξέπεμψαν [посовещавшись с народами, которые приняли их дело, сообща отправили послов] в Афины.
В этом факте желали видеть крупное отличие от Фукидида. Holm[2] указал на то, что совершенно безразлично, говорит ли Диодор (и Плутарх Nic. XII)[3] πρέσβεις или φογάδες, как говорит Фукидид. Это безусловно верно — дело не в слове; Диодор никогда точно о нем не заботится; если φογάδες, находящиеся в Сицилии, посылают в Афины людей с определенною целью, то они πρέσβεις, как посланные, φογάδες по общему положению[4]. Существенно не это, а то, что Леонтинцы именно и являются инициаторами дела, что они выступают с самого начала рядом с Сегестянами, что им влагаются в уста известные заявления.
Тем не менее, здесь мы имеем дело с Фукидидом, сведения которого перетасованы Диодором. Леонтинцы упоминаются у Фукидида с самого начала — главное, на что ссылаются Сегестяне, эта обида, нанесенная Леонтинцам. Фукидид (VI. 6. 1) говорит о том, что Афиняне пошли в Сицилию βοηθεῖν εὐπρεπῶς βουλόμενοι τοῖς ἑαυτῶν ξυγγενεσι ϰαὶ τοῖς προγεγενημένοις ξομμαχοις [на словах желая помочь своим сородичам и прежним союзникам];
Что касается родства, то оно относиться к Сегесте не может — Никий позволяет себе называть Сегестян варварами (VI. 11. 7), и Фукидид вполне разделяет его мнение (VI. 11. 7, VII. 57. 11); что касается прежнего союза, то у Фукидида мы находим фразу, толкование которой очень спорно — τὴν γενομένην ἐπὶ Λάχητος ϰαὶ τοῦ προτέρου πολέμου Λεοντίνων ϰαὶ Ἐγεσταίων ξυμμαχίαν ἀναμιμνήσϰοντες ϰτλ [напоминая о союзе леонтинян и эгестян в прежнюю войну при Ламахе и т. д.][5]. Слово Λεοντινων [леонтинян] одинаковым образом может быть отнесено и к πολέμου [войне] и к συμμαχιαν [союзу]; толкователи относят и к тому и другому; что Сегестяне были союзниками Афинян, это из Фукидида безусловно ясно (VI. 10. 5); но следует ли из этого, что они на свои союзные права ссылаются? Конечно, это всего естественней, но дальнейшая повторная ссылка на союзников позволяет в этом сомневаться. Для меня важно только то, что можно понимать место, как ссылку на союз с Леонтинцами — Диодор так и понял. Таким образом указание на родство и старый союз всецело подходит к Леонтинцам, и нет ничего удивительного, если Диодор эту ссылку влагает в уста послам Леонтинских изгнанников.
Представление Диодора нисколько не противоречит тому, которое мы имеем у Фукидида — и здесь Сегестяне говорят одни, но говорят они не от одного своего имени; о помощи Леонтинцам, о защите остальных союзников от притязаний Сиракузян взывают они к Афинянам — такой же союз стоит за их спиной, какой стоит у Диодора за Леонтинцами. Диодор, выдвинув на первый план Леонтинцев, быть может и имел основание в источнике: но что он непосредственно примыкает к Фукидиду, видно из его непоследовательности. Сегестянам грозят Селинунтяне, Леонтинцам Сиракузяне. Сегеста с Сиракузами не находится в враждебных отношениях — на столько, что Сегестяне могут решиться обратиться к Сиракузянам с просьбой о союзе. Сиракузы в нем отказывают, Сегестяне ищут другого союза — это еще не повод к вражде против Сиракуз. Они могут идти рука об руку с Леонтинцами против Сиракуз, если того требуют их политические выгоды, но целью их стремлений должна быть борьба против Селинунта, который и один справился с ними; между тем у Диодора они требуют войны против Сиракузян — о Селинунте они не говорят и слова. У Фукидида это понятно: там Селинунтяне Συραϰοσίους ἐπαγαγόμενοι ξυμμάχους εἴργον αὐτοὺς τῷ πολέμῳ ϰαὶ ϰατὰ γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν [привлекши сиракузян, сделали их союзниками в войне на суше и на море]. У Диодора это является противоречием, объяснимым только тем, что он списывал в одном случае Фукидида, в другом другой источник — , но и в этом втором случае он руководился данной ему Фукидидом рамкою.
Рассказавши так подробно о Сицилийских делах, Диодор слишком поспешно относится к тому, что совершается в Афинах. Предварительное принципиальное решение Афинян помочь Сицилийцам он пропускает и сразу переходит к народному собранию, в котором говорят Никий и Алкивиад. Этой поспешностью мы и должны объяснить, что именно это собрание решает у него поход — у Фукидида оно только оставляет в силе прежнее решение[6].
Что касается характеристик и речей, то и те и другие могут бы даны свободно Диодором; в общем — а характеристика Никия, как и характеристика Алкивиада даны в самых общих выражениях — они совпадают с Фукидидовскими. Речь Никия в существенных чертах также согласна с речью, как она дана у Фукидида (VI. 9 — 14). Два главных пункта речи Никия — ὡς δὲ οὔτε ἐν χαιρῷ σπεύδετε οὔτε ῥᾴδιά ἐστι ϰατεχεῖν ἐφ᾿ ἃ ὥρμησθε, ταῦτο διδάξω [но я постараюсь доказать, что рвение ваше несвоевременно и что нелегко добиться того, к чему вы стремитесь] — повторяются и у Диодора. Но есть одна черта в этой речи, которая понятней, если считать речь Никия незаимствованной. Никий, желая указать на несоответствие сил Афинян с задачей, которую они берут на себя, говорит им: вы хотите сделать то, чего не могли сделать Карфагеняне — а ведь вы гораздо слабее Карфагенян. Чтение Фукидида не могло навести его на эту мысль, — Алкивиад, против которого направлена речь Никия, только и мечтает, что о завоевании Карфагена (VI. 15. 2), да и вообще представление о Карфагене совсем другое; Гермократ уверяет сограждан, что Карфагеняне ἀεὶ διὰ φόβου εἰσὶ μή ποτέ Ἀθηναῖοι αὐτοῖς ἐπὶ τὴν πόλιν ἔλθωσιν [всегда боятся, что афиняне когда–нибудь придут к ним в город] (VI. 34. 2). То же соображение говорит об отличии источника Диодора от Плутарха[7] (Nic. XII. Alcib. XVII), который дает то же представление, какое мы встречаем у Фукидида — Диодор ни словом не упоминает о Карфагенских мечтаниях Афинян; конечно, это касается только этого пункта и речи Никия. Если Fricke (1. 1.) желает видеть источник Плутарха в Тимее, то это, как показано Holm’ом, только произвол. Возможно поэтому, что Диодор пользовался им — вторичная, в течение небольшого промежутка времени, ссылка на Карфагенян говорит в пользу того источника Карфагенских сведений, на который мы только что указывали,[8]
В том же собрании, в котором говорят Никий и Алкивиад, постановляется решение; сейчас же происходят приготовления — народ берет у союзников 30 кораблей, сам снаряжает 100, набирает 5000 гоплитов и выбираете трех полководцев. Сходство чисел ясно показывает, что Диодор немедленно привел в исполнение то, что только что предлагал Никий[9]. Причина этой поспешности вполне понятная: если Диодор желает каждый годовой рассказ довести по возможности до известного завершения, то еще более естественно у него желание таким же образом закончить и книгу — не останавливаться же ему на решении, чтобы следующую книгу начать с исполнения.
Новую, тринадцатую, книгу он начинает с подготовлелений к войне, после того как они уже были закончены в предыдущей книге; более резкого доказательства композиционного принципа в работе Диодора искать нельзя; конфликт с хронологией нисколько его не смущает, не смущает, что два года подряд одни и те же лица для одного и того же дела выбираются стратегами, — выбор стратегов тоже относится к подготовлениям. Фукидида он все же не оставляет; именно слова о выборе стратегов основаны на том же месте Фукидида: ᾑρημένοι δὲ τρεῖς στρατηγους [выбрав трех стратегов] (perfectum для того, чтобы связать с предыдущей книгой: для этого же деление: тогда выбрали стратегами, теперь дали неограниченную власть) αὐτοϰράτορας αὐτοὺς ϰατέστησαν ἁτάντων τῶν ϰατὰ πόλεμον [дали им полную власть по всем вопросам, связанным с войной] = Thuc. VI. 26. 1. οἱ Ἀθηναῖοι ἐψηφίσαντο εὐθὸς αὐτοϰράτορας εἶναι ϰαὶ περὶ στρατιᾶς πλοῦ ϰτλ [афиняне тотчас постановили назначить автократоров в морском походе и т. д.].[10] В общем отрывок не может не начаться с рекапитуляции. Такой рекапитуляцией являются слова Ἀθηναῖοι, ψηφισάμενοι τὸν πρὸς Συραϰοσίους πόλεμον [афиняне, постановив вести войну с сиракузянами]. Этим именем он вполне разумно называет всю войну, к описанию которой он приступает (ср. XIII. 12 τὰς ἀπὸ τῶν Τρωιϰῶν πράξεις ἕως εἰς τὸν ὑπὸ τῶν Ἀθηναίων ψηφισθέντα πόλεμον ἐπὶ Συραϰοσίους [события от Троянской войны до войны, которую афиняне народным постановлением объявили сиракузянам]). Если Фукидид прямо не называет ни VI. 6. 2 ни VI. 8. 2. 3[11] войны войной против Сиракузян, то это ровно ничего не значит. Диодор не переписчик, и Фукидид вполне ясно говорит то же, что Диодор. В первом из указанных мест только о Сиракузянах и говорится, во втором, правда, стратегам указано, что они βοηθοὶ Ἐγεσταίοις πρὸς Σελινουντίους [должны были подать помощь эгестянам против селинунтян], но вместе с тем им в дипломатически неясной форме приказано ξυγϰατοιϰίσαι ϰαὶ Λεοντίνους, ἢν τι περιγίγνηται αὐτοῖς τοῦ πολέμου [помочь опять водвориться у себя и леонтинянам, если те будут иметь успех в войне] — без борьбы с Сиракузянами невозможно ни первое ни второе: Селинунт в союзе с Сиракузами, Леонтины во власти Сиракуз; наконец, в 3-их, стратегам в силу их широких полномочий приказано τἀλλα τὰ ἐν τῇ Σιϰελίᾳ πρᾶξαι, ὅπη ἄν γιγνώσϰωσι ἄριστα Ἀθηναίοι [вообще устраивать дела в Сицилии так, как они признают наиболее выгодным для афинян]? — все это звучит тоном неофициальной инструкции, но оно вполне ясно для всякого. И Никий, и Алкивиад, и Фукидид от себя говорят везде о войне против Сиракуз.
Самое описание приготовлений тесно примыкает к Фукидидовскому, хотя гораздо подробней данного им; некоторые черты прямо противоречат ему — так уверение, что в ряды солдат спешили записываться не только δημοτιϰοί πολῖται [полноправные граждане], но и ξένοι (очевидно метэки) не соответствует Фукидиду, отличающему между ἀστοί [горожане] и ξένοι[12] (VI. 30. 2. 31. 1). Имеет ли здесь Диодор определенный источник, или он свободно развивает находящиеся у Фукидида черты, я не могу судить; откуда W. Stern (1. 1.) заключает, что сведения эти основаны (должны быть основаны) на надписном материале, я не могу понять. Именно то, что касается снаряжения флота, отлично может быть заимствовано из Фукидида.
В противоположность своему прежнему утверждению о числе собранных военных сил Диодор дает теперь новые; но как прежние были даны по одному месту Фукидиду, так и нынешние даются по другому — цифра πλείους τῶν ἑπταϰισχιλιων [более семи тысяч] соответствует выводу, получаемому из данных Фукидида (6430) — мы видели, что πλείους [более] означает только круглое число[13], как округлено число кораблей.
Описание отъезда представляет собой слабую копию великолепной картины Фукидида. Существенно новым является у Диодора сведение о совещании стратегов и афинской буле относительно того, πῶς χρὴ διοιϰῆσαι τὰ ϰατὰ τὴν Σιϰελίαν [как должно управлять делами Сицилии][14], и решения Селинунтян и Сиракузян продать в рабство, на остальных Сицилийцев наложить подати. У Фукидида об этом нет ничего. Этого одного факта вполне достаточно, чтобы опровергнуть теорию Holzapfel’а[15] об особой склонности к Афинянам, которую будто бы проявляет Диодор в первых главах тринадцатой книги; к особой славе Афинян это не служит — и не как славное дело поминается это решение и в речи Гилиппа (XIII. 30, 3), ставящего это решение в параллель с решением относительно Митилены — и там мы имеем не Фукидида; наоборот, представление о Гилиппе резко идет в разрез с тем, которое дает нам о Спартанском полководце Фукидид (VII. 86) — впрочем об этой речи Гилиппа будет сказано необходимое в свое время. Уже в третий раз мы находим у нашего писателя сходство и параллели из источников, которыми он несомненно пользовался впоследствии[16].
В рассказе о военных событиях первого года столько отклонений от Фукидида, что мы опять должны будем принять источник кроме него, но, я думаю, целый ряд черт покажет нам, что все таки в основе изложения лежал Фукидид.
Прежде всего значительно подробней, чем у Фукидида, рассказано о плавании у берегов Италии[17]. Здесь нужно однако отличать между указаниями маршрута и указаниями пунктов, где пристают Афиняне. Фукидид говорит о том, что Афиняне шли мимо городов Италии — Диодор мог почувствовать желание указать, мимо каких именно. Фукидид говорит, что они кое где приставали (VI. 44. 2) — Диодор говорит это, кроме указанных Фукидидом Тарента и Кротона, только в одном случае. Остальные указанные им города только пункты побережья, мимо которого они плыли. Исторический источник знал бы что нибудь об отношениях этих городов к Афинянам. Все вероятия в пользу того, что Диодор имел в виду чисто географическое определение — причем пользовался либо собственными знаниями, либо географическим сочинением. Прибавляет он из числа пунктов, им указанных, кое что о Фуриях — именно потому, что он знал или думал, что знает, как Фурийцы приняли Афинян — ему кажется естественным, что приняли хорошо. Несомненно, что он много раз забегал здесь вперед, брал сведения из дальнейшего — сведения о Фурийцах встречаются не раз, в конце концов Фурийцы все же оказываются союзниками Афинян (VII. 35. VII. 33. указывает несколько из отмеченных Диодором пунктов), еще раньте они во всяком случае не хотят склониться на сторону Гилиппа (VI. 104. 2). Совершенно противоположное тому, что сказал Фукидид, утверждается у Диодора относительно Кротона. Здесь Диодор не мог сделать вывода из другого места Фукидида; мы имеем дело либо с поспешностью, либо с особым источником[18].
Рядом с этим мы в упоминании Регия имеем почти дословное сходство с Фукидидом (VI. 44. 3), но еще более важно выражение ἐγγὺς ἔπειθον Ῥηγίνους συμμαχεῖν [склоняли к союзу регийцев], ясно указывающее на слова Фукидида (VI. 46. 2) — οὕς πρότερον ἤρξαντο πείθειν ϰαὶ εἰϰος ἧν μάλιστα [которых прежде начали убеждать и на которых наиболее могли рассчитывать][19].
Сейчас же после прибытия в Регий Фукидид рассказывает о мерах, принимаемых Сиракузянами, — тогда они узнают о планах Афинян (VI. 46). Точно также поступает и Диодор. По своему обычаю он соединяет по возможности все, что может; рядом с известиями о посольстве, он сообщает о выборе стратегов — раз начинается война, они должны быть. Рассказывая о нем в начале войны, он, естественно, лишен возможности следовать Фукидиду в рассказе о реформе в коллегии стратегов и сразу рассказывает результат — выбор трех стратегов (VI. 73. 1).
Стратеги, согласно Фукидиду, посылают к Селинунтянам и Сикелам с просьбой о союзе — мотивировки в данном месте у Фукидида нет, но Диодор пользуется двумя другими местами Фукидида, чтобы, видоизменив их сообразно своим целям, употребить их в данном месте. VI. 76. 2, уже. после того, как Афиняне напали на Сиракузы, когда, следовательно, не может быть сомнения в их планах, Сиракузяне посылают в Камарину посла, который и заявляет: ἥϰουσι γὰρ ἐς Σιϰελίαν προφάσει μὲν πονθάνεσθε, διανοίᾳ δὲ ἣν πάντες ὑπονοοῦμεν [под каким предлогом афиняне явились в Сицилию, вы знаете, а о планах их мы догадываемся все]. Диодор это место дополняет местом из речи Гермократа (VI. 33), где то же сказано ясней — и перетолковывает так, как это ему удобно, подставляя вместо Сегестян и Леонтинцев Сиракузян[20].
Далее следует перечень союзников, которого у Фукидида нет[21], но он мог быть составлен и им самим на основании данных Фукидида[22], причем он не раз точно также забегает вперед, как он сделал это, говоря о выборе стратегов; не историческую картину последовательного развития отношений дает он, а общую характеристику их. Но как бы то ни было, место это вставка — и именно она показывает нам, что Фукидид был основным источником Диодора.
Сиракузяне посылают послов — они и должны получить ответ. Диодор выражается не особенно удачно, иные из данных ответов не особенно подходят к ситуации, но это только будет доказывать, что Диодор взял свои сведения не из связного источника. Все таки мы можем понять, что Акрагантинцы ответили Сиракузянам, что они за Афинян, Катанейцы, что они за них, Сикелы ничего им не ответили — но каким образом мы поймем τῶν δ᾿ Αἰγεσταίων οὐχ ὁμολογουμένων δώσειν πλέον τῶν τριάϰοντα ταλάντων, οἱ στρατηγοὶ τῶν Ἀθηναίων ϰτλ [когда эгестяне отказались выдать более тридцати талантов, афинские стратеги и т. д.]? Грамматическая связь заставила бы нас понять и это, как ответ на запрос Сиракузям. Конечно, этого нет. Диодор здесь делает то, что мы выражаем новой главой или красной строкой; он только забывает, что его вставка может изменять смысл, и спокойно продолжает по Фукидиду — Фукидид непосредственно после известия о мерах Сицилийцев переходит к рассказу о Сегесте.
И с другой стороны ясна связь с Фукидидом. Всякий, читающий одного Диодора и уже немного смущенный указанным грамматическим недоразумением, еще раз придет в недоумение. Афиняне находятся в Регии — откуда вдруг являются Сегестяне и каким образом они могут отказаться дать деньги? это недоразумение легко разрешится при взгляде на изложение Фукидида; Диодор выпустил все то, что рассказывает Фукидид о посылке кораблей еще из Керкиры (VI. 42. 2) и о том, что. они ждали их в Регии (VI. 44. 3) — и в то же время оперирует с этими данными: как могли иначе Афиняне, ἐγϰαλέσαντες αὐτοῖς (sc. τοῖς Ἀίγεσταίος) [обвинив их (эгестян)] уехать из Регия? Диодор представляет себе, что прибывшие в Регий корабли привезли и представителей Сегестян — если он себе вообще ясно представляет дело.
Рассказ о взятии Гиккар, о завладении Катаной и нападении на Сиракузы представляет столько пунктов сходства, даже в отдельных выражениях, с Фукидидом[23], что не может быть сомнения в том, что именно Фукидид лежал в основе изложения. Отличие в цифре от Фукидида — 100 вместо 120‑я объяснил бы стремлением к округлению, но большее затруднение представит замена цифры 260 павших Сиракузян цифрой 400‑я готов допустить, что Диодор воспользовался другим источником, — хотя, повторяю, не особенно доверяю цифрам[24].
Существенней отличие в описании маршрута Афинян, шедших против Сиракуз. Если Диодор указывает, что Афиняне пристали к большой гавани, чего Фукидид не указывает, то это вполне отвечает маршруту Фукидида: именно там они и должны были пристать[25]; дополнение свидетельствует о знании местности, но для объяснения его достаточно вспомнить, что Диодор — Сицилиец, который, вероятно, лично видел знаменитый храм Олимпиейон. Но Диодор заявляет, что Афиняне завладели храмом — по Фукидиду, они им не завладели. Я охотно объяснил бы это поспешностью Диодора, плохим пониманием нескольких мест Фукидида, особенно VI. 64. 1 ἐδίδασϰον δ᾿ αὐτοὺς περὶ τοῦ πρὸς τῷ Ὀλυμπιέιῳ χωρίου, ὅπερ ϰαὶ ϰατέλαβον, Συραϰοσίων φυγάδες, οἳ ξυνείποντο [Сведения о местности подле святилища Зевса Олимпийского, которую афинские стратеги действительно заняли, они получили от следовавших за ними сиракузских изгнанников][26]. К тому же нужно принять во внимание, что именем Ὀλυμπιείον назывался не только самый храм, но и храмовая, довольно обширная территория. Все это возможно само по себе, но дело в том, что существовала традиция, по которой Афиняне взяли святилище, и именно самый храм, причем не тронули в нем ничего (Paus. X. 28. 3). Возможно, что Диодор эту традицию имел под рукой. Если это так, то мы имеем уже во второй раз аргумент против предполагаемого Holzapfel’ем афинофильства источника Диодора. Диодор–то во всяком случае не упустил бы возможности указать на столь выдающийся случай εὐσέβεια чьей бы то ни было — ясно, что источник его не имел случая, столь очевидно клонящегося к прославлению Афинян.
Я довел до конца анализ описания первого года войны, чтобы затем в связи изучить Диодоровские известия о процессе гермокопидов. К нему я и перехожу. Полная зависимость Диодора от Фукидида (VI. 27 sqq. 60 sqq.), доходящая до заимствования целых выражений, настолько несомненна, что было бы излишней тратой времени доказывать ее.
Единственное, что прибавляет Диодор, это анекдот о доносчике, уверявшем в том, что он при лунном свете видел преступников в то время, когда луны не было. Анекдот этот — именно анекдотичность прельстила Диодора — сам по себе характеризуется, как вставка, вырванная из какой то связи. Что собственно означает донос, нельзя и понять. Доносчик видел несколько человек, входивших в дом какого то метэка — но какое же отношение имеет это к осквернению герм? Нам казалось бы, что это всего скорее могло бы иметь отношение к обвинению в участии в мистериях — в доме какого то метэка они и могли происходить. Во всяком случае, из Диодора это неясно, между тем как рассказ носит очень определенные черты. Плутарх (Alcib. 20), правда, рассказывает тот же анекдот, относя его к доносу относительно разрушения герм, но у него рассказ передан в такой сжатой, очевидно, сильно совращенной форме, что слово τοὺς ἑρμοϰοπίδας [гермокопиды] могло быть им вставлено для пояснения. У Диодора оно, строго говоря, тоже непременно должно было бы к ним относиться, так как он говорит о первом решении буле, которым объявлялись награды для того, кто донесет об осквернителях герм, но это объясняется простым пропуском. Во всяком случае рассказ не может относиться к доносу Диоклейда[27]. Во первых, Диоклейд видел указанных им не в частном доме, а в театре Диониса (Antloc. de myst. 37 sqq); 2) насколько нам известно, он не назвал Алкивиада, и в 3) его донос кончился для него удачно. Если это так, то теряет всякий смысл спор о том, прав ли Диоклейд, говоря, что в ночь, когда пострадали гермы, было полнолуние. Алкивиад его не опровергает, свидетельство Диодора и Плутарха ему не противоречит. Я отнес бы факт — если это только факт — к первым доносам, касавшимся кощунственного отправления мистерий — к одному из тех, о которых говорит Исократ (περὶ τοῦ ζεύγους [Об упряжке] 7), доносов, которые окончились полным посрамлением доносчиков. Насколько историчны эти сведения, вопрос другой — относительно доноса Питоника мы можем с уверенностью утверждать, что они не верны, но достаточно того, что о них можно было говорить ко времена Исократа, чтобы они могли попасть к позднейшему писателю именно в такой форме.
Близость к Плутарху — далеко не совершенная — могла бы указывать нам на источник, если бы мы только знали, какому источнику следовал Плутарх. Fricke[28] желал сводить показание его к Эфору, но доводы его опровергнуты уже Holm’ом[29], а Krech[30] очевидно доказал, что Плутарх между прочим пользовался и Кратером, что, значит, в основе его изложения лежит не один источник, не один Эфор.
Вставивши свой анекдот и, сообразно Фукидиду, только несколько в усиленном виде, заключивши словами τῶν δ᾿ ἀλλων οὐδ᾿ ἴχνος οὐδείς τῆς πραξεως εὐρεῖν ἠδυνήθη [больше ничего нельзя было узнать] (Thuc. τὸ δὲ σαφὲς οὐδεὶς οὔτε τότε οὔτε ὕστερον ἔχει εἰπεῖν περὶ τῶν δρασάντων τὸ ἔρψον [но как тогда, так и впоследствии никто не мог сказать ничего достоверного о виновниках преступления]), Диодор не может сейчас же начать рассказ о процессе против Алкивиада — поэтому он все, что говорится у Фукидида о возведенном сейчас же против Алкивиада обвинении, о предложении его сейчас же подвергнуться суду, выпускает, чтобы вернуться к рассказу об Алкивиаде как раз в том пункте, когда к нему возвращается Фукидид — во время пребывания Алкивиада в Катане, и продолжает его. строго следуя Фукидиду. Весь эпизод передан крайне сжато — пропуски изложенного у Фукидида иной раз ведут к кажущимся противоречиям и неясностям, но все они выясняются при сверке с текстом Фукидида. Так, в рассказе о смутах в Аргосе мы останавливаемся в недоумении, какое значение для обвинения Алкивиада могло иметь то, что его ἰδιόξενοι [гостеприимцы] в Аргосе были убиты. Но дело объясняется только неловко построенной фразой: суть не в том, что они были убиты, а в том, что они ὑπωπτεύθησαν τῷ δήμῳ ἐπιτίθεσθαι [подозревались в покушении на демократию] (Thuc. VI. 61. 3). Диодор это запрятал в придаточное предложение; Фукидид собственно не говорит об убийстве этих ἰδιόξενοι, но Диодор очень легко мог сделать вывод; для него это было удобней, чем говорить об убийстве Аргивских заложников, τῶν ἐν τῇ νήσῳ ϰειμένων [на близлежащем острове], о которых он раньше не говорил (Thuc. V. 84. 1). Точно также читатель в недоумении остановится, прочтя, что Алкивиад взял с собой τοὺς συνδιαβεβλημένους [подельников] — раньше было сказано только о том, что обвинен был Алкивиад, что потребовали привлечения к суду и призвания в Афины Алкивиада. Фукидид этого недоразумения не возбуждает — Афиняне πέμπουσι… τὴν Σαλαμινίαν ναῦν… ἐπί τε ἐϰεῖνον ϰαὶ ὧν περὶ ἄλλων ἐμεμήνυτο [посылают … корабль Саламинию … за ним и за другими лицами, названными в доносе].
415 год Диодор закончил посылкой в Афины письма с просьбой о присылке денег и всадников. Желая закончить рассказ, Диодор присоединяет о решении послать и то и другое. У Фукидида (VI. 93 43) здесь не приведены цифры, Диодор для денег цифру взял у него из следующей главы, для всадников ее не определил — он сейчас же в начале следующего года приводит то же сведение, и опять из Фукидида. Это двукратное упоминание равно такому же повторению у Фукидида (VІ . 93. 4. 94. 4) и показывает, как близко он держался его.
Раньше, чем я перейду к операциям следующих лет, позволю себе еще два замечания относительно требования Никия.
Диодор говорит, что Никий послал в Афины письмо. Holm[31] замечает, что этого пока не случилось — по Фукидиду (VI. 74. и VII. 11(?)), Но Диодор не мог этого считать существенным; для него всего естественней было бы видеть в сообщении, которое стратег посылает домой, письмо. В данном случае он мог опереться на заявление самого Никия во втором его письме: τὰ μὲν πρότερον πραχθέντα, ὧ Ἀθηναῖοι, ἐν ἄλλαις πολλαῖς ἐπιστολαῖς ἴστε [что произошло ранее, афиняне, вы знаете из многих других писем] (VII. 11. 1).
Другое дело мотивировка требования. Диодор, рассказывая раньше о возвращении в Катану, правильно по Фукидиду, мотивирует его тем, что стратеги θεωροῦντες τοὺς πολεμίους ἱπποϰρατούντας [видя, что неприятель превосходит их в кавалерии], но здесь он не останавливается — ϰαὶ βουλόμενοι βέλτιον τὰ πρὸς τὴν πολιορϰίαν ϰατασϰευάσθαι [и желая подготовиться к осаде города] — и здесь он оставляет Фукидида. У последнего Афиняне находят невозможным τὸν πόλεμον ποιεῖσθαι, πρὶν ἄν ἱππέας τε μεταπέμψωσιν ἐϰ τῶν Ἀθηνών…, ὅπως μὴ παντάπασιν ἱπποϰρατῶνται, ϰαὶ χρήματα… ἔλθη, τῶν τε πόλεων τινας προσαγάγωνται… τά τε ἄλλα ϰαὶ σῖτον ϰαὶ ὅσων δέοι παρασϰευάσωνται, ιὁς ἐς τὸ ἔαρ ἐπιχειρήσοντες τοῖς Συραϰοσίοις [вести войну, прежде чем они не получат из Афин конницу … чтобы их не подавляли кавалерией, и не придут … деньги, не привлекут некоторые из городов … и вообще не подготовят продовольствие и все необходимое, чтобы весной атаковать Сиракузы] (VI. 71. 2). Мы видим, что Диодор подставил вместо πόλεμον [войны] и ἐπιχείρησις [атаки] осаду — это совершенно невинная замена слова другим, невинная с его точки зрения. Фактически Афиняне еще не могли знать, будет ли осада. Но Диодор, раз написавши «осада», остается при этом — и затем, мотивируя требование Никия, прибегает к ней опять: πολυχρόνιον γὰρ ἔσεσθαι τὴν πολιορϰίαν ὑπελάμβανον [ибо считали, что осада будет продолжительной]. У Фукидида никакой мотивировки нет. Для требования всадников он дал ее раньше, требование денег само собой понятно, так как война затягивается по всяком случае до будущего лета. Диодор мог объяснить себе первое, для второго он искал объяснения и, раз сказавши об осаде, зная, что она довольно продолжительна, ссылается на эту продолжительность — забывая при этом, что всадники одинаково нужны, или не нужны, при продолжительной и кратковременной осаде. Несомненно, мотивировка принадлежит ему лично — мы видели, как она постепенно появилась.
Я специально остановился на этом случае больше, чем он этого заслуживает, чтобы показать, как осторожно следует поступать в анализе Диодора, как не легко сказать, явилось ли отступление от Фукидида следствием заимствования из другого источника, потому что слишком часто оно является результатом почти незаметного и для писателя едва ли сознательного постепенного изменения одних слов и понятий своего источника другими.
Именно теперь мы переходим к отделу, где отступлений встречается очень много, где некоторые исследователи не желают видеть ничего общего с Фукидидом. Мне кажется, что, кроме отдельных частных случаев, тщательный анализ покажет, что в основе все таки лежит Фукидид — но для этого нам придется сразу разобрать весь отрывок об осаде Сиракуз. Благодаря очень осторожной и добросовестной работе Holm'а, уже много раз нами цитированной, мы сможем быть сравнительно краткими, хотя в общих выводах мы с Holm’ом все таки согласиться не можем; Holm обратил слишком много внимания на частности и не попытался должным образом установить взаимоотношение между ними. Начну с одного из наиболее резких пунктов противоречия между Фукидидом и Диодором. Афиняне, говорит последний, τὸν ὑπερϰείμενον τοῦ λιμένος τόπον ϰατέλαβοντο, ϰαὶ τήν ϰαλουμέην Πολίχνην τειχίσαντες τό τε τοῦ Διὸς ἱερὸν περιεβαλοντο ϰαὶ ἐξ ἀμφοτερων τῶν μερῶν τὰς Συραϰούσας ἐπολιορϰουν [заняли прилегающее к гавани место и, укрепив так называемую Полихну, окружили и храм Зевса и тем самым осадили Сиракузы с двух сторон] (XIII. 7, 5). Holm[32] вполне справедливо замечает, что этого не только нет у Фукидида, но и быть не может, так как по Фукидиду Ὀλυμπιείον и Πολίχνη находятся в руках Сиракузян (VII. 4. и 37) — и таким образом Диодор находится в неразрешимом противоречии с Фукидидом.
Во первых, это противоречие, если не разрешимо, то во всяком случае объяснимо — Диодор находится под влиянием своего же рассказа о борьбе Карфагенян с Сиракузами[33]. Диодор полагает, что лагерь Гимилькона находился на том же месте, где и лагерь Афинян — ϰαὶ γὰρ Ἀθηναῖοι πρότερον τὴν αὐτὴν ἔχοντες παρειιβολὴν πολλοὶ δὲ ἐφθάρησαν ὑπο τῇς νήσου, ἑλώδους ὄντος τόπου [ибо и афиняне, разбившие на этом самом месте лагерь, в больших количествах страдали от чумы, так как местность была болотистой] (XIV. 70. 5 ср. XII. 12. 1). Имеется в виду не местность вообще, а специально окруженный стеной лагерь — и рядом с этим лагерем, находящимся ἐν τῷ παραϰειμένῳ [находившимся по соседству] (sc. τῷ τοῦ Διος νεῴ [с храмом Зевса], в котором разбил свой шатер сам Гимилькон) τόπῳ [месте] он строит три φρούρια: ᾠϰοδόμησε δὲ ϰαὶ τρία φρούρια παρὰ θάλατταν, τὸ μὲν ἐπὶ τοῦ Πλημμυρίου, τὸ δὲ ἐπὶ μέσου τοῦ λιμένος, τὸ δὲ ϰατὰ τὸν νεὼν τοῦ Διός [он возвел три укрепления вдоль моря: одно на Племмирии, другое посреди гавани, а третье около храма Зевса] (XIV. 63. 3). Из дальнейшей судьбы этих φρούρια ясно, что третье из них = Πολίχνη (XIV. 72. 3). Отсюда с несомненной ясностью следуем, что Πολίχνη, по мнению Диодора, и находилась при море, что, следовательно она не совпадает с указанной у Фукидида Полихной — , у него она не собственное имя города, а имя нарицательное, какой то форт в области храма. Оно и не совпадает с храмом — Πολίχνη находится при море, ϰατά τὸν τοῦ Διὸς νεών [около храма Зевса].
Самая παρεμβολή от φρούρια отличается — ὁ δὲ Διονύσιος ἅμα τήν τε παρεμβολὴν ϰαὶ τά φρούρια πολιορϰείν ἐπεχείρησε [Дионисий предпринял осадить одновременно и лагерь, и укрепления]. И точно также παρεμβολή следует отличать от φρούρια в рассказе об Афинской осаде — это мы сейчас же увидим. Афиняне заняли 1) ὑπερϰείμενον τοῦ λιμένος τόπον [прилегающее к гавани место], 2) Πολίχνην [Полихну], 3) τὸ τοῦ Διὸς ἱερόν [храм Зевса]. Полихну Диодор вставил, потому, что считал ее находящейся именно там, где действительно были Афиняне, и не заметил своего противоречия с Фукидидом — если действительно ἡ ἐν Ὀλυμπιείῳ Πολίχνη [Полихна в Олимпиейоне] и есть позднейшая Πολίχνη, то Диодор этого мог и не знать; храм Зевса он вставил под влиянием ему уже известной версии.
Происходит первая морская битва. Все находящиеся в φρούρια Афиняне сошли к морю, чтобы посмотреть на битву и помочь своим. Что это за φρούρια, мы знать не можем; Πολίχνη, находящаяся при море, конечно, может сюда относиться, но не может относиться τὸ τοῦ Διὸς ἱερόν, так как это святилище не находится при море. Афиняне могли бы спуститься и подальше, но тогда они не могли бы с моря заметить, как на φρούρια напали враги; когда в φρούρια поднялся περὶ τὰ φρούρια ϰαὶ τὴν παρεμβολήν [около укреплений и лагеря] большой крик, находившиеся в кораблях Афиняне испугались — значит, они услышали его, значит, φρούρια были при море; о них мы ничего не знаем. К тому же, их было три — и Диодор полагает, что мы это знаем; Афиняне обратились πρὸς τὸ λειπόμενον τῶν φρουρίων [к оставшемуся из укреплений], два уже были во власти Афинян — здесь несомненно дело в том, что Диодор списывает Фукидида, у которого тоже три φρούρια, но, конечно, раньше упомянутых. Παρεμβολή также находится у моря — в тех же условиях, что и φρούρια — находится там же, где она находится у Фукидида (конечно, приблизительно). В этом нас убеждает и ряд следующих мест — οἱ Συραϰόσιοι τῆ παρεμβολῇ τῶν πολεμίων ϰαὶ ϰατὰ γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν πρασβάλλοντες [сиракузяне изо дня в день атаковали лагерь противника как с суши, так и с моря] (XIII. 10. 4). Повсюду, где говорится о τὸ πεζὸν στρατόπεδον [сухопутном войске], оно под рукой, оно оказывает поддержку борющимся на море, оно выходит εἰς τὸν αἰγιαλὸν [на побережье], чтобы вытаскивать прибитые к нему корабли — нельзя сомневаться в том, что оно подле этого αἰγιαλός [побережья] и находится.
Я говорил о первой морской битве. Holm[1] указал на некоторые черты ее сходства с описанием Фукидида, но они идут гораздо дальше. Не может быть сомнения, что из двух предполагаемых им объяснений: 1) в описании битвы Диодор следовал Фукидиду, между тем как раньше он имел другой источник[2], 2) Диодор внес свое замечание о занятии Ὀλυμπιεῖον — allein aus einer schläfrigen Lektüre des Thukydides [одно из неободряющих чтений Фукидида] (VII. 4 ἐπὶ τῇ πολίχνη Диодор понял против Полихны, что решительно невероятно), второе неправильно, так как мы видели тот источник, из которого он внес свое замечание, первое правильно только отчасти — в 9-ой главе он пользовался Фукидидом, раньше только сделал вставку. Что касается девятой главы, то я укажу только на его замечание относительно взятых в φρούρια денег и добычи; это безусловно взято из Фукидида — χρήματα πολλὰ τὰ ξύμπαντα ἑάλω ϰτλ [было взято множество всякого добра и т. д.]. Сообщение о том, что Афиняне были сначала побеждены, взято также из Фукидида: αἱ γὰρ τῶν Συραϰοσίων… νῆες βιασάιιενοι τὰς τῶν Ἀθηναίων ναῦς οὐδενὶ ϰόαμῳ ἐσέπλεον ϰαὶ ταραχθεῖσαι περὶ ἀλλήλασ παρέδοσαν τὴν νίϰην τοῖς Ἀθηναίοι? [ибо корабли сиракузян, одолев суда афинян, вошли в гавань без всякого порядка и, приведя друг друга в замешательство, уступили победу афинянам] (VII. 23. 3). Из рассказа Фукидида Диодор мог извлечь сведение о том, что Сиракузяне преследовали Афинян — значит Афиняне, чтобы победить их, должны были повернуть. Для этого маневра он и должен был подыскать объяснение; что это объяснение крайне неудачно, совершенно справедливо заметил Holm. Диодор связал его с судьбой двух φρούρια. В то время, когда их брали, Афиняне уже побеждали — Диодор это переворачивает — когда эти φρούρια были взяты, Афиняне победили. Из взятых φρούρια Афиняне легко παρέπλευσαν [миновали] — куда, у Фукидида не сказано — Диодор на этом построил свое сообщение о τὸ λειπόμενον φρούριον [оставшемся укреплении]. Уяснить себе смысл нашего места мы едва ли когда нибудь сможем, так как мы имеем в тексте пропуск. В этом пропуске не могло стоять, как думает Holm, «что они взяли φρούρια, кроме одного» — этого решительно не допускает конструкция. Сиракузяне пошли ἐπὶ τὰ τῶν Ἀθηναίων ὀχυρώματα — ἅδε ϰαταλαμβάνοντες [на укрепления афинян — их захватывая], прямо и ясно говорится, что они берут все, сколько их ни есть, и в пропуске, пока мы не разорвем фразы, кроме διήρπασαν [разорили], которое должно стоять здесь и вставлено в тексте Диодором, ничего стоять не может. Быть может, разрешение загадки в praesens ϰαταλαμβάνοντες [захватывая]. Не следует забывать, что далее мы имеем — ϰραυγῆς δὲ ϰολλὴς γενομενης ϰτλ [когда поднялся большой крик и т. д.]. Афиняне поворачивают в то время, как вокруг φρούρια идет еще бой, поворачивают очевидно для того, чтобы подоспеть к ним на выручку; именно поэтому они и обращаются опять против врагов, когда φρούρια оказываются потерянными. Но и этому представлению Диодор не остается верным, так как все таки Афиняне, как оказывается, не могут убежать на землю — спрашивается только, как они все таки в конце концов убежали.
Но все эти трудности нисколько не отрицают того, что в основе лежит Фукидид, а это все, что требуется теперь доказать. Оставшееся φρούριον в дальнейшем не играет никакой роли — оно ее вообще не играет. Афиняне бегут к нему, но не берут его, оно очевидно совершенно не существует в тот момент, когда Афиняне опять поворачивают[3].
Тем не менее, мы постараемся восстановить до известной степени ход мыслей Диодора, воспользовавшись при этом описанием битвы, которое мы находим у Плутарха (Nic. 20). На Никия — т. е. афинское войско — производится нападение и на суше и на море — сначала побежденный на море, он в конце концов победил и прогнал врагов — πρὸς δὲ τὸ πεζὸν οὐϰ ἔφθασε βοηθῶν [но не успел прийти на помощь пехоте]. Никий не успел помочь пешему войску — он пришел тогда, когда Гилипп уже взял τὸ Πλημμύριον [Племмирий]. Очевидно, он шел на помощь ему. У Диодора представление то же. Сначала он, вполне следуя Фукидиду, досказывает до конца о взятии укреплений; это мы можем утверждать несмотря на пропуск в тексте Диодора — ἀπέϰτειναν [перебили] в конце фразы указывает на конец описания. Затем он, опять таки следуя Фукидиду в описании морской битвы, начинает с ее начала. Уясним себе ход дела по Фукидиду, Морская битва происходит сразу в двух пунктах — в самой большой гавани и у входа в нее, куда стараются проникнуть из малой гавани корабли второй Сиракузской эскадры. Сначала побеждены Афиняне в большой гавани, затем у входа в нее. Они бегут от первого отряда, к нему присоединяется второй, но в преследовании они приходят в беспорядок, Афиняне обращаются против них и прогоняют их. То же мы имеем у Плутарха — то же беспорядочное преследование и объясняемая им победа Афинян. Теперь следует только задать себе вопрос: когда была победа на стороне Сицилийцев? — ответ совершенно ясен: в то время когда было взято первое φρούριον[4], а остальные два не были взяты. У Диодора победы собственно нет — Никий поворачивает тогда, когда поднимается шум в τὰ φρούρια, т. е. тогда, когда начинается битва; уходя, он может иметь две цели — либо прогнать Спартанцев из занятого ими укрепления — а занято, как мы видели только одно в тот момент, когда он уходит — , или занять два другие раньше, чем успеют подоспеть враги — но в этом он не успевает; враги раньше подоспели туда и брали их — тогда он бросается обратно в непроигранную им битву. Таким образом Афиняне действительно идут к одному из укреплений и уходят, когда взяты два. Но и сам текст очевидно неправилен; λειπόμενον [оставшееся] должно быть исправлено; вместо него должно быть слово, означающее что нибудь вроде αἱρούμενον [взятое], νιϰώμενον [побежденное], тогда τὰ δύο [два] будет равняться τά ἄλλα δύο [остальным двум], как у Фукидида. Во всяком случае это место несомненный crux et nux.
Второй существенно важный пункт — это участие Гилиппа в битве, в которой погибает Ламах. Проследим для удобства изложения роль Гилиппа с начала. Сиракузяне посылают просить о помощи. По Фукидиду, они, собственно говоря, рассчитывают не столько на помощь, сколько на то, что Спартанцы нападут на Афинян у них дома и тем отвлекут их силы от Сицилии (VI. 73. 2). У Диодора есть в распоряжении патетическая фраза. Сиракузяне просят βοηθῆσαι ϰαὶ μὴ περιορᾶν αὐτοὺς περὶ τῶν ὅλων ϰινδυνεύοντας [оказать помощь и не бросать их, подвергавшимся за всех опасностям]. Теперь она далеко еще не уместна, но Диодор берет ее не столько из общего запаса своих готовых фраз, сколько из своего позднейшего Сиракузского источника. Когда Карфагеняне грозят Сиракузам, Дионисий посылает послов, между прочим, опять к Лакедемонянам и Коринфянам, δεόμενος βοηθεῖν ϰαὶ μὴ περιιδεῖν τὰς ἐν Σιϰελίᾳ πόλεις τῶν Ἑλλήνων ἄρδην ἀναιρουμενας [умоляя прийти на помощь и не допустить уничтожения греческих городов на Сицилии] (XIV. 62. 1).
Как у Фукидида, Спартанцы назначают Гилиппа стратегом, не дав ему войска; как и у него, Коринфяне решают сначала дать 2 корабля, затем послать еще. Затем рассказывается, что Гилипп прибывает в Гимеру с четырьмя кораблями — откуда они взялись у него, неясно, но цифра соответствует цифре Фукидида, у которого она и объясняется (VI. 104. 1). Пропустив историю его действий в Италии, Диодор прямо переходит в Гимеру; Гилипп убеждает Гимерейцев вступить в союз с Сиракузянами; это говорит Фукидид (VII. 1. 3), Диодор его списывает, списывает, несмотря на то, что по его же рассказу Гимерейцы уже находятся в союзе с Сиракузянами; это повторение может быть объяснено только тем, что он пред глазами имел Фукидидовский текст и что уже разобранный нами список союзников есть именно вставка в основной текст, о которой он успел хорошо забыть.
Затем Гилипп берет солдат у Гимерейцев, Селинунтян, граждан Гелы и Сикелов — список один и тот же у обоих наших авторов — и собирает 3000 пеших и 200 конных; Диодор только сосчитал и округлил цифры Фукидида[5].
Итак, до сих пор строго по Фукидиду. Но далее является крупное отличие — у Диодора Ламах убит в битве, которая дается под начальством Гилиппа, у Фукидида он убит еще до его прихода.
W. Stern[6] утверждает, что эта описанная у Диодора битва соответствует той, которая у Фукидида описана VII. 5. 2 — 3, Holm[7] сопоставляет ее с описанной — VII. 6. 3. Самый спор имеет смысл только тогда, когда мы будем предполагать, что Диодор держался Фукидида — иначе она может не соответствовать никакой. Вопрос тогда может быть только в том, вставил ли Диодор факт участия Гилиппа в ту Фукидидовскую битву, в которой пал Ламах, или он наоборот вставил факт смерти Ламаха в рассказ о битве, в которой командовал Гилипп. Это мы увидим из анализа хода военных действий, как они даны у Диодора.
Начинаются они, как и у Фукидида, нападением на Эпиполы. В своем стремлении к сокращениям, в своей торопливости Диодор делает несколько промахов. У него не разберешь, ночью ли пристали, или ночью заняли Афиняне Эпиполы, он, вероятно, думает, что и то и другое совершено ночью; этим он объясняет то, что они ἔλαθον [действовали незаметно]; на самом деле, Афиняне только отплыли ночью из Катаны, заняли они Эпиполы после зари (Thuc. VI. 97). Той же поспешностью объясняется и уверение Диодора, что Афиняне пристали к городу — этого быть не может, и, если бы Диодор сознательно написал эти слова, если бы он взял их из источника, то ему или автору, из которого он черпал, следовало бы задать себе вопрос: если Афиняне могли высадить в городе солдат, то почему они не взяли города? что вышло из этого? Несомненно, Диодор только необдуманно употребил слово, не желая точней определять, куда пристали солдаты. Что Диодор имел перед глазами соответствующее место Фукидида, видно из того, что опущенные им λογάδες им же упоминаются затем в битве Демосфена в тех же Эпиполах (XIII. 11. 4), где Фукидид (XII. 43. 4) их этим именем не называет, упоминаются, как старые знакомые, хотя раньше о них не говорится. Затем следует укрепление Лабдала и приход всадников — из Эгесты 300 (как и у Фукидида VI. 98. 1) и Сикелов 250 (у Фукидида 100 ibidem). Если эти цифры и различны, то за связь с Фукидидом говорит то, что Диодор здесь счел нужным повторить указание о числе уже бывших у Афинян всадников (у Фукидида это имеет свой смысл и необходимость: он рассказывает о том, как всадники были снаряжены) и подсчет всего числа.
Затем следует у Диодора ἱππομαχία, вполне естественная после перечисления всадников и соответствующая описанной у Фукидида (VI. 98).
И далее до битвы Гилиппа ни одна битва не описана. Вся борьба, которую ведут Афиняне с целью разрушения построек Сицилийцев, опущена. Это и понятно, так как Диодор нигде и словом не упоминает о сооружаемых Сицилийцами контр–стенах. К тому же он имел и внешний повод для опущения ряда битв: οἱ δὲ Συραϰόσιοι [сиракузяне], говорит Фукидид (VI. 94. 2)… μάχαις μὲν πανδημεί πρὸς Ἀθηναίους οὐϰέτι ἐβούλοντο διαϰινδυνεύειν, ὑποτειχίζειν δὲ ἄμεινον ἐδόϰει εἶναι [… больше не хотели рисковать против афинян битвами всем войском, но предпочли построить стену]. Диодор сейчас же и переходит к сообщению о возведении Афинянами осадных сооружений по всей линии. Фукидид, начав говорить о сооружении длинной стены к югу (VI. 101. 1), затем прерывает свой рассказ, рассказывает о битве, в которой пал Ламах, и затем, возвращаясь к осадным работам, продолжает и кончает свой рассказ об них. Диодор сразу рассказал всю историю — и битва Ламаха, естественно, исчезла в его изложении; он перескочил через нее. Отсюда, т. е. со времени, когда Сицилийцы окружены по всей линии, он продолжает свой рассказ, а так как это время следует за Ламаховской битвой, то очевидно, что его Гилипповская битва не соответствует этой принесшей Ламаху смерть битве, а первой битве, в которой участвовал Гилипп. В нее вставлена смерть Ламаха.
Вопрос только в том, вставил ли Диодор смерть Ламаха произвольно — потому что где нибудь ведь нужно было о ней упомянуть — , или он нашел в каком нибудь источнике его смерть в этой связи. В последнем случае объяснилось бы, почему он мог с удобством, вперед рассчитывая в другом месте упомянуть о ней, пропустить рассказ об ней раньше.
Но теперь мы можем указать на два существенных отличия. У Фукидида Гилипп прямо с дороги нападает на Афинян, даже еще не придя в Сиракузы. Сиракузяне вышли к нему на встречу (VII. 2. 3). Плутарх (Nic. 19) особенно настаивает на этом обстоятельстве, видя в нем особенную славу Гилиппа — ϰαὶ προσῆγεν εὐθὺς ὁ Γύλιππος ἐξ ὁδοῦ παρατεταγμένος ἐπὶ τοὺς Ἀθηναίους [и подошел тотчас Гилипп, прямо с дороги выстроившись против афинян]. У Диодора Гилипп приходит в Сиракузы, там берет с собой ополчение и идет на Афинян μετ᾿ ὀλίγας ἡμέρας [несколько дней спустя].
Но как ни существенно это отличие, оно само по себе может быть объяснено простым сокращением рассказа. Гилипп сейчас же с дороги только повел войско против Афинян — битва произошла действительно только чрез несколько дней. Получается нечто обратное Плутарху. У него выходит так, как будто битва произошла сейчас, так как он пропускает промежуточные между нападением и битвой подробности, у Диодора наступление происходит по той же причине позже.
Второе отличие заключается в описании второй битвы Гилиппа. У Фукидида первая битва не удалась потому, что дрались между укреплениями — μεταξὺ τῶν τειχισμάτων, т. е. между укреплениями Афинян с одной и Сиракузян с другой стороны[8]. Для рассказа поэтому стены Сиракузян в высшей степени существенны; так как Диодор об этих стенах ничего не упомянул, то, естественно, у него не может быть этой мотивировки, а потому не может быть и того объяснения победы Гилиппа во втором сражении, которое мы находим у Фукидида, и на котором так настаивает Плутарх (1. 1.) εἰς δὲ τὴν ἐπιοῦσαν ἡμέραν ἔδειξεν ὁ Γύλιππος, οἱόν ἐστι ἐμπειρία [в последующие дни Гилипп показал, насколько он опытен][9]. У Диодора мы поэтому находим совсем другое объяснение. После первой неудачи Гилиппа приплывают Коринфяне. У Фукидида они приплывают только после этой победы, но упоминает их Фукидид и до нее, даже до первой битвы — Никий посылает Афинские корабли, чтобы перехватить их (VII. 47) — , но Диодор пользуется несомненно вторым местом — это ясно из цифры, которую он дает. Фукидид говорит об αἱ ὐπόλοιποι δώδεϰα νῆες [остальных двенадцати кораблях]; это ὑπόλοιποι [остальные] заставляет Диодора поискать других указаний; один корабль Гонгила (VII. 2 1) заставляет его определить все число их, вполне согласно с Фукидидом VII. 13. Поэтому разновременность связанных им событий должна быть ему ясна; между тем он пользуется прибытием Коринфских судов для объяснения победы Гилиппа. Последний берет их матросов — τοὺς ἐϰ τῶν πληρωμάτων — и с этим подкреплением идет опять на врагов. Самое пользование матросами может быть взято из Фукидида. Гилипп уже раньше (VII. 1. 3)[10] взял матросов со своих четырех кораблей. Все элементы могли быть взяты из Фукидида, но связать их таким именно образом Диодор едва ли мог на основании Фукидида. Если мотивировка последнего его не удовлетворяла, то он мог бы прямо ее отбросить — впрочем и здесь собственно мотивировки нет, а утверждается только фактическая связь. Во всяком случае, эта связь, если в ней и не видно старания умалить славу Гилиппа, характерна, по крайней мере, уже в том смысле, что не выставляет Гилиппа в особом блеске. Характерна потому, что вообще изложение Диодора не выставляет Гилиппа на первый план. Укажу хотя бы и на то, что в уже анализированном нами двойном нападении с суши и моря Гилипп у Диодора не играет никакой роли, между тем как у Фукидида и Плутарха именно он является инициатором предприятия. Диодор старается указать на значение задуманного внезапного нападения — по его рассказу стратеги Сиракузян предусмотрели то, что Афиняне сбегутся смотреть на морскую битву — он любит στρατηγήματα, но вместо индивидуального Γύλιππος [Гилипп] он ограничивается неопределенным οἱ τῶν Συραϰοσίων στρατηγοί [стратеги сиракузян].
Фукидид считает главным деятелем Сиракузской эпопеи Гилиппа. Великий развенчиватель героев Тимей — ὀ Ἐπιτίμαιος — развенчивает и этого героя. Это нам свидетельствует Плутарх (1. 1. Müller F. H. G. I. pg. 218 frg. 102) Τίμαιος δὲ ϰαὶ τοὺς Σιϰελιώτας φησὶν ἐν μηδενὶ λόγῳ ποιεῖσθαι τὸν Γύλιππον, ὕστερον μὲν αἰσχροϰέρδειαν αὐτοῦ ϰαὶ μιϰρολογίαν ϰαταγνόντας, ὡς δὲ πρῶτον ὤφθη, σϰώπτοντας εἰς τὸν τρίβωνα ϰαὶ τὴν ϰόμην… ϰἀϰείνου τὸ πᾶν ἔργον γεγονέναι φησὶν οὐ Θουϰυδίδης μόνον ἄλλά ϰαὶ Φίλιστος, ἀνὴρ Συραϰόσιος ϰαὶ τῶν πραγμάτων ὁρατὴς γιεγνόμενος [Тимей, говорит, что и сицилийцы ни во что не ставили Гилиппа, впоследствии же обвиняли его в корыстолюбии и скряжничестве; когда же в первый раз его увидели, то насмехались над его грубым плащом и волосами … О том, что он сделал все дело, говорит не только Фукидид, но и Филист, сиракузянин и очевидец тех событий]. Holm[11] говорит только половину истины, когда утверждает, что неблагосклонны к Гилиппу Сицилийцы, а не Тимей. Действительно, в данном месте только констатируется мнение Сицилийцев, но делается это в такой форме, что несомненно таким же является и мнение Тимея. Сицилийцы не симпатизировали Гилиппу сначала потому, что увидели его плащ и волосы, затем потому, что поняли его αἰσχροϰέρδεια [корыстолюбие] и μιϰρολογία [скряжничество] — все эти свойства, и внешние и внутренние, предполагаются как факт, т. е. считаются Тимеем таковым. Впрочем, в данном случае мы не нуждаемся в этом толковании, так как то же мнение Тимея засвидетельствовано нам более непосредственно (Plut. Nic. 28 и Plut. Corap. Timol. et Aemil. Pauli 2). Тимей при этом соединял повествование о дурных качествах Гилиппа с упоминанием таких же качеств его отца Клеандрида — то же делает и Диодор (XIII. 106. 9). Важно, конечно, не то одно, что он упоминает о дурном поступке Гилиппа, а то, что он не забывает при этом упомянуть о Клеандриде (или Клеандре, как читают рукописи)[12] — это доказывает, что в указанном месте Диодор черпал так или иначе из Тимея.
Но мы можем извлечь из наших свидетельств гораздо более важные указания относительно Тимея. Цитированное нами место Плутарха ясно показывает, что у Тимея не Γυλίππου τὸ πᾶν ἔργον γεγονέναί [Гилипп сделал все дело] — это прямой вывод из противоположения, в которое ставит Плутарх Тимея с Фукидидом и Филистом. К тому же ведет и другое свидетельство Плутарха (Nic. 1), разъясняемое и подтверждаемое Лонгином (De sublim. IV, 3, p. 14 Weiske. Müller F. H. G. I pg. 219 frg. 103. 104). Человек, который погубил Афинян, который наказал их за кощунство по отношению к Гермесу — был Гермократ: для этого утверждения нужно было видеть главное лицо во всем событии не в Гилиппе, а в Гермократе; то же высоко симпатичное его отношение к Гермократу явствует из уже упомянутого места Полибия (XII 25 к.)[13], где его называют (Полибий, очевидно, по Тимею) αὐτανδρίᾳ χειρωσάμενον τὰς Ἀθηναίων δυνάμεις ϰαὶ τοὺς στρατηγοὺς ϰατὰ Σιϰελίαν [тем, кто силой одолел войско и стратегов афинян в Сицилии].
И то и другое, и сравнительно незначительная роль Гилиппа и крупная роль, предоставленная Гермократу, говорит в пользу того, что именно Тимею, а не Филисту, как это желал показать W. Stern[14], следовал Диодор, у которого мы можем отметить те же особенности. Нужно помнить, однако, что 1) Диодор крайне сокращает свое изложение и 2) что следует он, главным образом, Фукидиду и пока только случайно привлекает к делу Тимея — понятно, что черты Тимеевского характера сильно сглаживаются в его изложении, и мы только изредка можем констатировать его влияние — тем важней эти отдельные случаи.
С большей долей вероятности доказано, что основой изложения Плутарховского Тимолеона служил Тимей; из этого следует тот вывод, что Тимей относился с особой симпатией к Коринфянам; он для этого имел и личные основания в услугах, которые Тимолеон оказал его отцу Андромаху[15]. Если это верно, то мы найдем и объяснение для значения, которое придает Диодор Коринфянам во второй битве Гилиппа. Вовсе не необходимо, чтобы Тимей непосредственно связал эту битву с приходом Коринфян; достаточно было только общего впечатления, которое вынес Диодор из чтения Тимея — впечатления, что в победе над Афинянами львиная доля принадлежит Коринфу, чтобы он скомбинировал в этом смысле найденные им у Фукидида данные.
Рассказывая о битве, Диодор сообщает, что Гилипп напал на лагерь врагов и осадил Эпиполы, что, победивши Афинян, он разрушил стены δι᾿ ὅλης τῆς ἐπιπολῆς [по всей длине Эпипол], что Афиняне ϰαταλιπόντες τὸν πρὸς ταῖς Ἐπιπολαῖς τόπον πᾶσαν τὴν δύναμιν εἰς τὴν ἄλλην παρεμβολὴν μετήγαγον [покинув место у Эпипол, переместили все войско в другой лагерь]. Здесь что ни слово, то отступление от Фукидида, но мы увидим, что отступления эти далеко не так существенны, как это может на первый взгляд показаться.
Фукидид здесь не говорит о нападении на Эпиполы, но он говорит об этом при первой битве — там он сообщает что на Эпиполах стоят укрепления (VII. 5. 1); постройка этих укреплений продолжается, она представляет собой ἀποτείχισις [ограждение] Афинян, она и ведет к битве — нет ничего удивительного, если Диодор представляет себе ряд этих работ как πολιορϰία [осаду]. Но и самое это слово не имеет особого значения; нападение ведется вообще на лагерь и на Эпиполы — т. е. по всей линии, что вполне соответствует Фукидиду.
Афиняне оставили северный лагерь; у Фукидида этого нет, но за то нет нигде и слова об этом лагере — до самого конца он для истории военных действий не существует. Когда Демосфен делает попытку завладеть укреплениями Сиракузян и нападает на Эпиполы, Фукидид опять не упоминает о том, что в этом пункте есть укрепление, на которое мог опереться Демосфен, и Афиняне, находящиеся здесь, не оказывают никакой помощи своим соотечественникам. Только тогда, когда предстоит последнее решение, Афиняне, собравшись на военный совет, решают увести войска из этих ставших бесполезными укреплений[16]. В действии о них никогда более не упоминается, и Диодор мог уже из чисто композиционных соображений здесь же рассказать о переходе войск на юг — только там он будет иметь с ними дело. К тому же он имеет и кое какие основания для этого. Мы уже видели, что он не раз путает первую и вторую битву; о переходе войска начал Фукидид говорить еще раньше (VII. 4. 5); о том, что оно возвратилось, или, что это было только часть войска, Фукидид ничего не говорит — Диодор, естественно, мог воспользоваться этим местом там, где это было ему удобно. К тому же, Фукидид рассказ о второй победе кончает рассуждением о полной бесполезности дальнейших работ на севере. При этой безрезультатности северной позиции Диодор мог считать себя в праве, заканчивая рассказ, сообщить о переходе на юг. Для него владение Эпиполами имеет смысл только как средство для того, чтобы окружить город — для этого желает завладеть ими Демосфен.
Вслед затем Диодор рассказывает о посольствах Сиракузян и письме Никие. Число посланных Лакедемонянами и союзниками солдат он высчитывает по отдельным данным Фукидида (VII. 19. 3. 4). Число собранных Гилиппом солдат он у Фукидида не мог найти (VII. 21. 1). Не могу скрыть, что мне кажется очень подозрительным сходство результатов этой агитации Гилиппа с теми, к которым она привела в первый раз; и тогда он собирает солдат у Гимерейцев и Сиканов, и теперь дают их они же; и тогда ему удается набрать 3000 солдат, и теперь дается та же цифра. На Гилиппа нападают по дороге Афиняне и убивают половину. Holm[17] предполагает, что это известие составлено по Фукидиду же (VII. 21 и 32). Во втором из указанных мест рассказывается о том, как Сикелы по просьбе Афинян, напали на собранный Сиракузскими послами отряд и перебили 800 человек; 1500 вернулись домой. Диодор, по мнению Holm’а, воспользовался этим известием для того, чтобы, соединив его с известием VII. 21, приписать ведение этого отряда Гилиппу. Доказать этого нельзя — цифры доказывали бы это только в том случае, если бы мы знали, откуда взял Диодор свое число 3000 для всего отряда. Если Holm полагает возможным объяснить указание о половине убитых тем, что спаслось 1500, что действительно составит половину 3000, то можно ведь вопрос поставить совершенно обратно — не потому ли общее число составляет 3000, что половине составила 1500. Мне вообще все построение представляется сомнительным, именно потому, что у Фукидида погибла не половина, что Диодор имел пред глазами его цифры; рядом с этим приобретает свое значение то обстоятельство, что нападающими являются не Сикелы, а Афиняне. Свободная замена одного понятия другим говорила бы о слишком большой непродуманности изложения Диодора, непродуманности, которую нам иной раз приходится констатировать, но которой нельзя в каком бы то ни было отдельном случае, где она ad hoc [специально] не доказана, класть в основание гипотезы. В том положении, в которое поставил Диодор Афинян, они не могут нападать на идущее на подкрепление Сиракузянам войско. У Фукидида вполне естественно Афиняне поручают это другим. Я склоняюсь к предположению, что факт заимствован из другого источника — , который здесь о переходе Афинян в южный лагерь не сообщал — , при чем это будет подтверждать мое предположение о том, что самое сообщение об этом переходе создано Диодором на основании текста Фукидида, отчасти ради композиционных соображений.
Письмо Никия приводится сейчас же после сообщения о морских приготовлениях Сиракузян — точно так же сообщает об этом и Фукидид (VII. 7. 4) — самое слово ἀνάπεῖρας ἐποιοῦντο [провели испытания] взято из Фукидида. Прибавлено только указание на то, что производились эти ἀνάπεῖραι [испытания] в малой гавани — но для этого не нужно особого источника. Кроме общего представления о ситуации, Диодор мог воспользоваться хотя бы Thuc. VII. 22. 1, где говорится о νεώρια [верфях] Сиракузян, находящихся в малой гавани.
Письмо Никия проведено в крайне сжатом виде и в косвенной речи; общие мотивы его совпадают с Фукидидовскими, но непосредственно заимствования тут нет. Письмо, должно быть, скомпоновано более или менее свободно на основании ситуации и, конечно, письма у Фукидида. Этой свободой композиции я объяснил бы мотивировку просьбы о присылке стратегов τῶν συνδιαϰηαόντων τὸν πόλεμον [для совместного ведения войны] — она так естественна, что не зачем было бы трудиться искать ее в источниках; самое содержание просьбы — послать стратегов, которые бы вместе с ними вели войну, между тем как у Фукидида Никий просит заместителя — составлено на основании результата: Афиняне назначают τοὺς σανδιοιϰήσοντας τὸν πόλεμον [полководцев для совместного ведения войны]. Результат письма изложен по Фукидиду. Отступление представляет только сообщение о сумме посланных денег[18]. В то время, как Фукидид говорит о 20 талантах, Диодор говорит о 140. Но цифра Фукидида не совершенно установлена, так как существуют кое какие указания на то, что в некоторых рукописях стоит не 20, а 120[19]; возможно (Stahl а. 1.), что число Диодора (ρμ΄ [140]) испорчено из ρϰ΄ [120]. Предположение Boeck’а[20] о том, что Афиняне послали сначала 20, а затем 120 талантов, ни на чем не основано, и нам, во всяком случае, не помогает — остался бы вопрос, откуда узнал цифру Диодор.
В главе, посвященной морской битве до прихода Афинских подкреплений, мы должны отметить пользование источниками, не совпадающими с Фукидидом. Дело не столько в отдельных фактах, сколько в общем представлении. По Фукидиду Сиракузяне спешат покончить дело до прихода подкреплений (VII. 36. 1). Это передает и Диодор, но он рядом с этим сообщает, что Афиняне, наоборот, уклонялись от битвы, желая выждать прибытия своих соотечественников. Это не противоречит Фукидиду, как думает W. Stern[21]. Никий вовсе не желает битвы: ἐλπιζων αὐτοὺς αὖθις ἐπιχειρήσειν [ожидая их нового нападения] (Thuc. VII 38. 2) значит только: ожидая, что Сиракузяне и т. д.[22], но этого и нет у Фукидида. Само по себе это не много доказывало бы: Диодору ничего не стоило бы параллельно с желанием Сиракузян вывести нежелание Афинян. Дело однако в том, что, во 1‑ых, мы тоже находим у Плутарха (Nic. 20); это обстоятельство еще не доказывает ничего, так как общее представление у Плутарха совершенно иное. У Диодора решили не начинать битвы Афиняне — , у Плутарха они этого не решили, да и вообще этого решения не было постановлено. За уклонение от битвы Никий, против него Менандр и Эвтидем. В конце концов битва и дается; характер изложения крайне благоприятный Никию, что объясняется, конечно, специальной целью Плутарха. У Диодора нет и следа этого раздора между стратегами. — Во 2‑х, положение Диодора относительно решения Афинян лежит в основании всего рассказа. Сиракузяне непременно желают битвы; для этого они производят ряд нападений с моря, но Афиняне битвы не принимают. Как они могут это сделать, я решительно не могу себе представить. Корабли их не вытащены были на берег, не окружены палисадом — враг может напасть на них, где бы они ни были, а они должны будут защищаться. При том положении, которое рисует Фукидид, это было бы неизбежно. У него нападение производится одновременно и с суши и с моря. Сухопутные войска отвлечены от морского берега. Флот не находит поддержки в сухопутном войске, которое могло бы отразить нападающий на находящиеся у берега корабли. Но у Диодора и нет нападения с суши. Корабли Сиракузян ϰαθ᾿ ἡμέραν ἐπιπλέον:ες ἐξήπτοντο τῆς μάχης [ежедневно показывались перед афинским флотом, вызывая его на бой] — но Афиняне сидят спокойно; Сиракузянам не удается вызвать их на бой.
Я сказал, что Диодор не говорит ничего о нападении с суши. Это не совершенно верно. Так дело поставлено в начале изложения. Сиракузяне, ϰαθ’ ἡμέραν ἐπιπλέοντες [ежедневно показываясь], старались завязать битву — следует эпизод о переустройстве кораблей, и затем Диодор возвращается к первоначальному изложению — ἐπὶ μὲν οὖν σοχνὰς ἡμέρας οἱ Συραϰόσιοι τῇ παρεμβολῆ τῶν πολεμίων ϰαὶ ϰατὰ γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν προσβάλλοντες ϰτλ [теперь сиракузяне изо дня в день атаковали лагерь противника как с суши, так и с моря и т. д.]. Но ведь раньше было сказано, что они ἐπέπλεον [показывались], что они приплывали к кораблям Афинян, откуда же вдруг берется παρεμβολή [лагерь], откуда берется γῆ [суша]? И дальше во всем изложении ни слова о битве на суше нет. В конце концов некоторые триерархи не выдерживают — а что же делают сухопутные солдаты? — , и завязывается πασῶν τῶν τριήρων ναυμαχία [навмахия с участием всех триер], кончающаяся поражением Афинян, понесших значительные потери — но потери кораблями. Что же было на суше, не сказано. Только затем, когда Диодор рекапитулирует общее содержание рассказа, он опять говорит о τὸ ϰαὶ ϰατὰ γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν νενιϰηϰέναι [победах на суше и на море]. Очевидно тут γῆ [суша] в самый рассказ не входит, а вносится в него извне. Это обстоятельство указывает на то, что здесь соединены два варианта: по одному произошла только морская битва — этому варианту в существенном следовал Диодор, его же мы находим у Плутарха, который тоже говорит только о ναυμαχία [навмахии]; другой вариант был у Фукидида, и, желая привести свое изложение в согласие с Фукидидом, Диодор прибавляет к своему рассказу — совершенно механическим способом — слова ϰατὰ γῆν [на суше].
Далее, из Фукидида он прибавляет сообщение об улучшении кораблей. Характер прибавки ясен сам собой; не тогда о нем следовало бы говорить, когда Сиракузяне ἥπτοντο τῆς μάχης [вызывали на битву], а либо во время самой μάχη [битвы], либо, когда речь шла о приготовлениях — так оно и есть у Фукидида, который рассказывает об этом обстоятельстве раньше, чем происходит нападение (VII. 32). Диодор приписывает введение нового способа устройства ἔμβολον [корабельного носа] совету Аристона Коринфянина; Фукидид тоже говорит о Коринфском происхождении этого способа, и у него Аристон является, хотя по другому случаю, советником Сиракузян (VII. 39. 2). В той же роли советника он является и еще другой раз у Плутарха (Nic. 25).
Об истории битвы существовало несколько вариантов. Кроме рассказа Фукидида, мы видели еще две версии — одну у Диодора, другую у Плутарха. В основании обеих последних лежит один факт: уклонение от битвы на афинской стороне — точней то обстоятельство, что Афиняне некоторое время не дерутся. И причины этого уклонения и причины, приведшие наконец к битве, изложены различно. Но и то и другое есть уже не факт, а объяснение его — факт один и тот же, и я думаю, что это факт исторический. В сущности нечто подобное есть и у Фукидида; до решительной битвы происходит несколько столкновений, ни к чему не ведущих. Афиняне, если прямо не уклоняются от боя, то во всяком случае занимают выжидательное положение, только защищаются, но и не думают о нападении — единственное, что они при данном положении вещей могут делать, но непременно и должны делать; попытки иного объяснения вызваны тем, что обе остальные версии упускают сухопутные действия Гилиппа.
Следует рассказ о прибытии Демосфена и о его попытке взять Эпиполы. Holm[1], W. Stern[2], Classen[3], Bachof[4] Holzapfel[5] указывают на целый ряд отличий от Фукидида — я думаю, что они не настолько существенны, чтобы можно было отрицать на основании их заимствование из него. Прежде всего отступления эти касаются цифр, но мы уже видели, что эти отступления проходят чрез все изложение Диодора и что особого значения им везде придавать нельзя. Если Диодор говорит о πλείους τῶν ὀγδοήϰοντα [более, чем восьмидесяти] кораблях, между тем как Фукидид указывает только 73, то мы уже знаем, что πλείους [более] доказывает только округление (раньше, когда Афиняне решили послать корабли, их было только 80; собственно говоря, собрано было 83 корабля, но 10 было отдано Конону — Диодор последнее мог и забыть[6]. Во всяком случае увеличение сравнительно с Фукидидом так незначительно, что делать на этом основании заключение о Сицилийском источнике, как это думает Holzapfel (1. 1.), решительно неосновательно. Если где нибудь, то у Плутарха мы имеем Сицилийский источник; рассказ о появлении Демосфена со всем его блеском (Nic. 21) написан с несомненным сарказмом, с целью поразить контрастом между блестящим появлением и плачевным исходом — и все таки для этой цели достаточно 73 кораблей, и нет нужды доводить их до числа 80.
И рядом с этим незначительным отступлением мы находим сходство в далеко не крупных фактах — по Фукидиду указывается на помощь, оказанную Мессапийцами и Фурийцами (Thuc. VII. 33. 4 и 35. 1); несомненно по Фукидиду — только значительно развито — о παρασϰεοή [вооружении], которую везли с собой Демосфен и Евримедонт (VII. 421). Слова об испуге Сиракузян у Диодора в сущности не сильней, чем у Фукидида.
Ночью совершают нападение Афиняне Демосфена точно также у Диодора, как и у Плутарха, как и у Фукидида. Число солдат у Фукидида отсутствует — здесь Диодор несомненно дает высокие цифры. Все войско выражается Фукидид, Диодор однако легко мог определить его в 10000 человек — оба прибывшие в Сицилию войска состояли из 5000 человек каждое; потери Диодор мог и упустить из виду[7]. В битве Диодор не отдает особого предпочтения Гермократу, об ἐπίλεϰτοι [отборных] он знал из Фукидида (VII. 43. 4). Весь рассказ так короток, что нельзя требовать отличения отдельных моментов — отличаются два крупных акта; первоначально удачное нападение и последующая неудача. Этим и объясняются отличия от Фукидида.
Удача заключается в том, что Афиняне φρουρίων τέ τινων ἐϰράτησαν ϰαὶ παρεισπεσόντες ἐντὸς τοῦ τειχίσματος τῆς Ἐπιπολῆς μέρος τι τοῦ τείχους ϰατέβαλαν [взяли некоторые укрепления и, проникнув внутрь крепостных стен Эпипол, разрушили часть стен]. Какие это φρούρια [укрепления], какое это τείχισμα [стены]? Я уже указывал многократно на то, что Диодор нигде не упоминает о том, что Сиракузяне строили какие бы то ни было укрепления. Стены Афинян они разрушили — именно τὸ ϰατὰ Ἐπιπολὰς τείχισμα [стены напротив Эпипол]. И вдруг опять появляются какие то стены. Ясно, что это те стены, которые в свое время выстроил Гилипп. Дело именно в том, что, раньше списывая Фукидида, Диодор пропустил все то, что относилось к сооружениям Сиракузян, что, говоря о разрушении Афинских стен, он свободно сочинял, а теперь, говоря о походе Демосфена, опять таки списывает Фукидида (VII. 43).
Потери, как их указывает Диодор, действительно преувеличенно велики — я готов видеть в этом Сицилийскую тенденцию, но рядом с этим сохранилась и черта, ясно указывающая на Фукидида; πολλῶν ὅπλων ἐϰυρίευσαν [захватили большое количество оружия] — говорит о Сиракузянах Диодор. К чему это указание? У Диодора оно объяснения не находит — но находит оно его у Фукидида — ὅπλα μεντοι ἔτι πλείω ἢ ϰατὰ τοὺς νεϰροὺς εἰλήφθη [оружия было взято еще больше, чем сколько было убитых] (VII. 45. 2). Интересный образец работы Диодора мы видим в заметке о посольстве Сикана. Фукидид рассказывает о двух посольствах. Сейчас же после неудачи Демосфена Сиракузяне посылают Сикана с 15 кораблями в Акрагант. И у Диодора они посылают Сикана, но не с 15, а с 12 кораблями, и посылают не в Акрагас, а «εἰς τὰς ἄλλας» πόλεις [в другие города] — конечно в Сицилийские — и посылают его с другой целью. Все это совпадает с другим посольством, посланным сейчас же после поражения Афинян при Племмирии, где (Thuc. VII. 25. 1) Сиракузяне послали: 1) 12 кораблей под начальством Агатарха — на одном отправились послы в Пелопоннес ὅπως τά τε σφετερα φράσωσι ὅτι ἐν ἐλπίσι εἰσὶ ϰαὶ τὸν ἐϰεὶ πόλεμον ἔτι μᾶλλον ἐποτρύνωσι γίγνεσθαι [с поручением сообщить о положении сиракузян, что они преисполнены надежд и рекомендуют энергичнее вести войну в Элладе], 2) послов εἰς τας πόλεις [в города] (Сицилийские — это дословно списал Диодор) ἀγγέλλοντας τὴν τε τοῦ Πλημμυρίου λῆψιν… ϰαὶ ἀξιώσοντας ξομβοηθεῖν [с возвещением о взятии Племмирия … и требованием помощи] (Диод. τήν τε νίϰην ἀπαγγελοῦντα τοῖς συμμάχοις ϰαὶ βοηθεῖν ἀξιοῦντα [чтобы сообщить союзникам о победе и просить помощи]). Ясно, что оба эти рассказа соединены. W. Stern[8] не понимает, как мог Диодор сделать эту ошибку, если он имел пред глазами Фукидида, «у которого обе заметки далеко отстоят одна от другой; возможно это, если он следовал источнику, где они находились рядом». Интересно бы только знать, в каком источнике эти по времени различные посольства могли бы стоять рядом; интересно бы знать, каким образом Диодор, имея пред глазами рядом, в связном рассказе два сведения о двух посольствах, совершенных разными лицами и с разной целью, мог сделать подобную ошибку. У Диодора не ошибка, а комбинация. Он выметил себе из Фукидида оба рассказа и затем скомбинировал их данные.
В изложении совещаний относительно отплытия я не вижу никакого существенного отличия от Фукидида. Так же изложены побудительные причины, так же изложено мнение Демосфена — первое словами, безусловно напоминающими слова Фукидида[9]. Основания, по которым противится Никий, те же: 1) стыдно оставлять осаду, имея корабли, солдат, деньги; 2) опасность грозит от Афинян. Если Диодор, как и Плутарх, указывают на сикофантов[10], то это только общий прием. Некоторое отличие можно бы видеть в том, что Никий вынужден согласиться. W. Stern[11] желает видеть здесь следы тех раздоров в лагере, о которых говорит Плутарх. На самом деле Диодор нигде об этих раздорах не говорит. Бунта в войске нет. Солдаты все время кричали (Thuc. VII. 48. 4), они все время выражали свое недовольство (Thuc. 47. 1) — все это еще не бунт; свое θορυβεῖν [возбуждение] и ἐπὶ τὰς ναῦς ὁρμᾶν [стремление сесть на корабли] Диодор составил по Фукидиду. Никий был вынужден согласиться, но вовсе не силой — иначе не имело бы смысла выражение, которым Диодор делает вывод из положения: ὁμογνωμόνων δὲ ὄντων τῶν στρατηγῶν [когда стратеги согласились]. Никий так же мало был вынужден силой подчиниться солдатам, как мало он силой вынуждал их остаться (Диод. XIII. 32. 2 ἐβιάσατο [принуждал]).
Отличия от Фукидида заключаются в перечислении при шедших к Сиракузянам союзников; Сикелов, Селинунтян граждан Гелы он мог заимствовать из Thuc. VII. 50. 2 Гимерейцы и Камаринцы там не упоминаются; они прибавлены либо из другого источника, либо по соображениям Диодора. Не говорит ли о такой прибавке формула: πρὸς δὲ τούτοις [не считая] хотя самый факт прихода союзников и, что всего важней его связь с решением Афинян заимствованы из Фукидида? Другое отличие заключается в определении числа дней, которое войско должно остаться διὰ τὴν πρὸς το θεῖον εὐλάβειαν [из уважения к божеству]. У Фукидида (VII. 50. 4) обозначено трижды девять дней, у Диодора три дня. Эту разницу я считаю существенной — считаю ее и неустранимой. Старинные издатели[12] старались исправить чтение Фукидида, но оно безусловно оправдывается всем положением. Следующая глава у Фукидида начинается словами: οἱ δὲ Συραϰουσιοι ϰαὶ αὐτοὶ τοῦτο πυθόμενοι [сиракузяне же, узнав об этом]. Что означает здесь τοῦτο [об этом]? Sowohl die Absicht des Aufbruches, wie das Aufgeben desselben, отвечает Classen. Это только не точно выражено. Узнавать,, что Афиняне отказались от отплытия, им не нужно было — это было ясно из того, что они не отплыли. К тому же они и не отказывались, а только отложили. Τοῦτο должно означать точное содержание предыдущего, должно означать, что Афиняне хотели отплыть, но вследствие лунного затмения решили остаться столько–то дней. Диодор это и передает своим οἱ δὲ Συραϰόσιοι, παρά τινων αὐτομόλων πυθόμενοι τὴν αἰτίαν τοῦ ὑπερτεθεῖσθαι τὸν ἀπόπλουν [сиракузяне, узнав от перебежчиков причину задержки отплытия], решили вступить в борьбу. На первый взгляд кажется неясным, почему эта причина, по которой Афиняне отложили свое отплытие, могла повлиять на решение Сиракузян. Но в этом виновна небрежность изложения Диодора. У Фукидида все выясняется. Влияние на решение оказывает и то, что Афиняне хотели отплыть, и то, что они отложили свое отплытие до известного времени. Если первое придает Сиракузянам бодрость и уверенность, то второе приводит их к решению μὴ ἀνιέναι τὰ τῶν Ἀθηναίων… ϰαὶ ἅμα οὐ βουλόμενοι αὐτοὺς ἄλλοσέ ποι τῆς Σιϰελίας ϰαθεζομένους χαλεπωτέρους εἶναι προσπολεμεῖν, ἀλλ᾿ αὐτον ὡς τάχιστα ϰαὶ ἐν ᾧ σφίσι ξυμφέρει ἀναγϰάσαι αὐτοὺς ναυμαχεῖν [не отпускать афинян … и вместе не желая, чтобы те закрепились в другом месте Сицилии, где с ними было бы труднее бороться, стремились как можно быстрее и здесь навязать им навмахию при благоприятных для себя условиях]. Сиракузяне не хотят ждать, пока Афиняне вздумают уйти — уйти они вздумают чрез определенный известный Сиракузянам срок, — а желают заставить их драться ὡς τάχιστα [как можно скорее], раньше этого срока, когда им, Сиракузянам, этого захочется. Этот срок не может равняться трем дням. Некоторое время должно было пройти, пока Сиракузяне узнали о решении Афинян, некоторое, хотя бы незначительное, время должно было пройти, пока они приняли свое решение — и тогда они не могли бы, имея в своем распоряжении менее трех дней, производить с своим флотом упражнения ἡμέρας, ὅσαι αὐτοῖς ἐδόϰουν ἱϰαναὶ εἶναι [столько дней, сколько им казалось достаточно] — для этого необходим больший срок.
У Диодора этих ἀνάπειραι [упражнений] нет, Сиракузяне сейчас же нападают; это гарантирует верность Диодоровского рукописного чтения. Разница во всяком случае, значит, остается. Диодор заимствовал свою дату из другого источника, изображавшего битву непосредственно следовавшей за прибытием известия в Сиракузы. Под влиянием этого известия находится Диодор, но во всем остальном он, за немногими исключениями, держится Фукидида. Расположения полководцев здесь нет у Фукидида — есть только одно то указание, что Евримедонт находится на правом крыле. Это замечание берет Диодор, но и в остальном он следует Фукидиду, беря распределение из описания следующей битвы. Имена, конечно, одни и те же, хотя имеет свое значение, что имени Никия нет ни здесь ни там; во второй битве он остается на берегу. Питес (или Питен) находится, как у Фукидида, посредине (VII. 70. 1).
Число Сицилийских кораблей так незначительно разнится (84 у Диодора, 76 у Фукидида), что усматривать в нем какую бы то ни было тенденцию нет оснований.
Объяснение исхода битвы у Диодора построено на его любви к τὸ παράδοξον [к парадоксу] — οὐχ ἥϰιστα ϰαθ᾿ δ πλεονεϰτεῖν ἐδόϰουν (sc. οἱ Ἀθηναῖοι) ϰατὰ τοῦτο ἠλαττώθησαν [как оказалось, преимущество афинян способствовало их поражению]. Эвтидем слишком далеко зашел в своем стремлении обогнуть врагов, оторвался от строя и был побежден. У Фукидида есть все данные, нет только этой связи — τὸν Εὐρυμέδοντα, βουλόμενον περιϰλῄσασθαι τὰς ναῦς τῶν ἐναντίων ϰαὶ ἐπεξάγοντα τῷ πλῷ πρὸς τῆν γῆν μᾶλλον ϰτλ [Евримедонта, желавшего окружить вражеские корабли и приблизившегося к суше и т. д.], да и быть не может, потому что раньше, чем побежден он, разбит центр флота — νιϰήεταντες τὸ μέσον πρῶτον τῶν Ἀθηναίων [сперва одержав победу над центром афинян] (VII. 52. 2).
Но тут же есть и данное, несомненно прибавленное к Фукидиду, Евримедонта прогнали πρὸς τὸν ϰόλπον τὸν Δάσϰωνα μὲν ϰαλούμενον, ὑπὸ δὲ τῶν Συραϰοσίων ϰατεχόμενον [в так называемый залив Даскон, занятый сиракузянами]; здесь важно и самое имя и то обстоятельство, что ϰόλπος [залив], т. е. берег, был занят Сиракузянами — занят в то время; имеется в виду, конечно, отряд Сиракузян, находящийся на земле; βιασθεὶς εἰς τὴν γῆν ἐϰπεσεῖν, — ἐτρώθη [принужденный сойти на сушу, он пал от раны], на берегу он был ранен; у Фукидида этого нет; Евримедонта губят загнавшие его εἰς τὸν μοχὸν τοῦ λιμενος [в глубь гавани] моряки. Самое известие о его смерти взято из Фукидида, но, благодаря вставке, оно получило другой смысл.
Имя Даскон встречается у Фукидида, но в описании военных действий до второй осады Сиракуз (VI. 66. 3); оттуда взять его Диодор не мог. Встречается оно у Филиста (ap. Steph. Byzant. s. v. Δάσϰων Müller F. H. G. I. pg. 188 frg. 25), но там о нем ничего не говорится. Bachhof[13] и Reuss[14] неправильно утверждают, что по Филисту, Даскон есть «ein Castell» [Замок] или «eine Landspitze» [мыс]. Слова Σιϰελίας χωρίον [местечко в Сицилии], тоже, в сущности, ничего определенного не означающие, принадлежат не Филисту, а Стефану — из Филиста спасены только два слова εἰς τὸ Πλημμύριον ϰαὶ Δασϰωνα [до Племмирия и Даскона]. Строить на этом слове выводы относительно отношения Диодора к Филисту нельзя[15]; с другой стороны, Reuss совершенно прав, утверждая, что у Диодора XIV 72 и 73 Δάσϰων есть точно также ϰόλπος [залив], как и в нашем месте, и противоречия между этими местами нет никакого. При частом согласии между не-Фукидидовскими местами нашего текста с местами из истории Карфагенских войн не будет слишком смелым предположить и здесь влияние того же источника.
В остальном изложении битвы я не вижу никаких сколько нибудь значительных отступлений от Фукидида[16]; прибавка имени Сикана при известии о брандере, в остальном точно взятом из Фукидида (VII. 53. 4), едва ли имеет какое нибудь значение. Правда, Диодор говорит об избиении 2000 Афинян — у Фукидида этой цифры нет; но настаивать на основании этого на сицилийском источнике, преувеличивающем потери врагов, я не вижу основания. Ведь Диодор за то пропускает подробности о том, что Сиракузяне убили весь экипаж 18 афинских кораблей.
Перехожу к описанию последней битвы. Holm[17] подробно остановился на этом описании и указал на значительное присутствие в нем сицилийских элементов. В этом отношении я с ним согласиться не могу. Диодор описывает чувства Сицилийцев, но во первых, как указал сам Holm, он для этого воспользовался чертами, которые Фукидид употребляет для характеристики настроения Афинян (Thuc. 81. 3, Diod. XIII. 16 7), во вторых, некоторые черты здесь прямо взяты из Фукидида, иной раз даже почти дословно. Вся ситуация взята из него. У него мы находим и ту рамку обоюдных увещаний, которые так развиты у Диодора. Нельзя требовать от него, чтобы он точно, от слова до слова, следовал своему источнику; он не писарь, а писатель. Там, где случай дает простор его фантазии, он пользуется своим неотъемлемым правом вырисовывать частности, как ему угодно. Важно только, чтобы он сохранил ситуацию в ее существенных чертах. В этом отношении можно отметить только одну прибавку — это рассказ о Сиракузянах, не участвующих в битве, но смотрящих на нее с берега и ободряющих своих — подробность очень патетичная, но едва ли соответствующая обстоятельствам; для Афинян дело идет о жизни и смерти, для Сиракузян только о том, чтобы взять в плен врагов — они действуют, νομίζοντες μηϰέτι τὸν ϰίνδυνον εἶναι περὶ τῆς πόλεως [считая, что опасность больше не угрожает городу].
Участие юношей в битве на нее не оказывает никакого влияния — самый факт заимствован Диодором из его другого источника. Мы имеем об них и другие сведения — у Плутарха (Niс. 23), но они только показывают нам, как мало Диодор пользовался этим другим источником: Плутарх рассказывает целую эффектную историю об этих παιδάρια [мальчишках][18], которой Диодор не воспользовался.
Единственное фактическое замечание, кроме цифр[19] отступающее от Фукидида, заключается в указании трехдневного срока, в который было построено ζεῦγμα — к этому присоединяются некоторые подробности самой постройки. Я и не отрицаю влияния других источников — где это было возможно, я пытался установить их Сицилийское происхождение. Правда, я не могу при этом вместе с W. Stern’ом видеть в изложении Диодора следы изложения очевидца. Для того, чтобы вообразить себе, что корабль, который со всех сторон бьют τοῖς χαλϰώμασι [таранами], тонет (XIII. 16. 3), нет нужды видеть это — тем более, что ситуация заимствована из Thuc. VII. 70. 6; в этом меня убеждает связь, в которую поставлена она и у Диодора, с βοὴ τῶν ἐναλλάξ ἀπολλυμένων [криками убивающих друг друга людей]; у Диодора гибнет только одна сторона — у Фукидида этот крик и, главное, эта путаница превосходно объясняются. Точно также я не вижу, почему только очевидец мог рассказать, как множество летевших копий и стрел могли мешать кому бы то ни было ἐς τοὺς ϰελεύοντας βλέπειν [видеть отдающих приказы] — мне сдается, что это, наоборот, черта совершенно фантастическая, в данных обстоятельствах неудачно придуманная. Об автопсии речи быть не может, и напрасно W. Stern[20] старается на основании ее видеть источник Диодора в Филисте, А если не Филист, то всего вероятней Тимей.
Holm указал на ряд сближений с Фукидидом — число их можно бы еще и увеличить. Укажу для примера только на речь Никия. Первую речь его у Фукидида Диодор пропустил, указавши только на вторую. Уже самая ситуация указывает на Фукидида. Никий οὐϰ ἐπέμεινεν ἐπὶ τῆς ἐν τῇ γῇ τάξεως [не оставался при сухопутном войске] — это вполне понятно, когда дело идет о второй речи; не смотря на то, что он уже раз говорил солдатам, он не выдержал. Был ли уже впрочем флот в море и приходилось ли Никию переплывать от триеры к триере, сомневаюсь, но мне кажется ясным, что Диодор мог не понять ситуацию (Νιϰίας ἀποχωρήσας ἦγε τὸν πεζὸν πρὸς τὴν θάλασσαν [Никий повел пехоту к морю] Thuc. VII. 69. 3).
Но тут еще более доказывает заимствование то, чего не сказал Фукидид, чем то, что у него прямо сказано — λέγων ὅσα ἐν τῷ τοιούτῳ ἤδη τοῦ ϰαιροῦ ὄντες ἄνθρωποι οὐ πρὸς τὸ δοϰεῖν τινι ἀρχαιολογεῖν φυλαξάμενοι εἴποιεν ἄν, ϰαὶ ὑπὲρ ἁπάντων παραπλήσια ἔς τε γυναῖϰας ϰαὶ παῖδας ϰαὶ θεοὺς πατρῴους προφερόμενα [напоминал он и многое другое, о чем говорят люди в столь решительный момент, не заботясь о том, что иному могли показаться устаревшими его речи, при всех случаях одинаковые: говорил о женах и детях и об отеческих богах] (Thuc. VII. 69. 2). Фукидид считает недостойным себя повторять все эти ὑπὲρ ἁπάντων παραπλήσια [при всех случаях одинаковые] цветы красноречия, для Диодора они сущая находка: ϰαὶ τοὺς μὲν τέϰνων ὄντας πατέρας τῶν υἱῶν ὑπομιμνήσϰων, τοὺς δ᾿ ἐνδόξων γεγονότας πατέρων παραϰαλῶν τὰς τῶν προγόνων ἀρετὰς μὴ ϰαταισχῦναι… ἅπαντας δ᾿ ἀναμνησθέντας τῶν ἐν Σαλαμῖνι τροπαίων ϰτλ [тем, кто были отцами, он напоминал о детях, тех, кто являлся сыновьями выдающихся отцов, он призывал не опозорить подвиги предков … и всем он напоминал о трофеях, поставленных на Саламине и т. д.].
Некоторые будто бы местные черты отмечает Freeman[21]. Одна из них действительно характерна и отмечена и Holm’ом. Диодор сообщает, что первыми отступили те суда, которые были παρὰ τὴν πόλιν [у города] — ни в каком другом источнике этого нет; почему, однако, эта подробность должна была интересовать именно местного писателя больше, чем топографически столь точного Фукидида, я не знаю; точно также я не вижу особенной яркости местного описания в фразе вроде τὰ δὲ περὶ τὸν λιμένα τείχη ϰαὶ πᾶς ὁ τῆς πόλεως ὑπερϰείμενος τόπος ἔγεμε σωμάτων [стены гавани и все высокие места были переполнены людьми][22]. Некоторые черты битвы упоминаются у Фукидида только в рассказе о приготовлениях к ней (например σιδηραὶ χεῖρες [железные крючья]), у Диодора во время самой битвы — это прием стилистического перемещения, у Диодора далеко не необычный.
Остановимся еще только на одном отмеченном Freeman’ом обстоятельстве, так как мне сейчас придется к нему вернуться. Говоря о разрушении моста, Диодор (XIII. 15. 3) пишет: οἱ δ᾿ ἐν ταῖς ναυσὶ παιανίσαντες ἔπλεον, ϰαὶ φθάσαντες τοὺς πολεμίους διέλυον το ζεῦγμα [морские воины с пением пеана поплыли, стремясь до вмешательства врагов разрушить заграждения]. Freeman к этому замечает: Philistos had heard the paean; and the word φθάσαντες doubtless refers to the warning preserwed by Plutarch about the letting the invaders strike the first blow. Thus each of our compilers reeps something of the lost treasure [Филист слышал пеан, и слово φθάσαντες без сомнения относится к сохраненному Плутархом предупреждению позволить захватчикам нанести первый удар. Так каждый из наших компиляторов извлекает что–то из потерянного сокровища].
Филист слышал пеан — но и Диодор знал, что битва с него начинается. Φθάσαντες вовсе не должно, да и не может относиться к словам жрецов, предсказавших победу μὴ ϰαταρχομένοις μάχης, ἀλλ᾿ ἀμυνομενοις [не начавшим битву, а оборонявшимся] (Plut. Nic. 25). Начинает битву тот, кто первый производит нападение: для этого Афиняне вовсе не должны были доплыть до ζεῦγμα [заграждения]; то, что они направлялись к нему, уже было нападением; φθάσαντες именно то и будет значить, что и Афиняне и Сиракузяне направлялись к ζεῦγμα, но первые пришли раньше. Правда, Фукидиду это не соответствует, у него Афиняне раньше одолели поставленные у ζεῦγμα суда, но, рядом с этим, imperfectum διέλυον [разрушали], явным образом, соответствует Фукидидовскому ἐπειρῶντο λύειν τὰς ϰλήσεις [пытались прорвать цепи] (Thuc. VII. 70. 2).
Исход экспедиции рассказан до крайности кратко. Эта сжатость делает всякие выводы анализа в высшей степени непрочными, тем более, что именно эта часть рассказа Диодора представляет собой большие затруднения.
Начало рассказа рисует нам картину солдат, направляющихся к палаткам полководцев и молящих их μὴ τῶν νεῶν ἀλλὰ τῆς ἑαυτῶν φροντίζειν σωτήριας [позаботиться о спасении не кораблей, а их самих]. Что значит эта последняя фраза, у Диодора трудно понять: ἀναχώρησις [отступление] может быть двоякая: на судах и на суше; у Фукидида солдаты желают уйти сейчас же — из дальнейшего ясно, что он имеет в виду отступление на суше. Фраза Диодора построена по Фукидиду — построена она в связи с дальнейшим — τῶν νεῶν τινας ἐνέπρησαν [из кораблей некоторые сожгли]; Афиняне этим, очевидно, показывают, что они о кораблях больше не заботятся. Несмотря на умоляющих солдат, «вожди спокойные» обсуждают план будущих действий. Демосфен предлагает, напавши внезапно, уйти из гавани. Никий предлагает оставить корабли и сухим путем уйти πρὸς τὰς συμμαχίδας πόλεις [в города союзников]. У Фукидида дело обстоит совершенно иначе. Там Никий не предлагает своего плана, а принимает план Демосфена и даже приказывает сесть на корабли, но солдаты отказываются — приходится по неволе идти сушей. Тут противоречие с Фукидидом несомненное; представление о ситуации получается вообще несколько странное, во всяком случае не то, что у Фукидида. Никий советовал — с этим еще можно помириться, хотя трудно бы сказать, кому он советовал — , но совершенно нельзя понять, что значит ᾧ πάντες ὁμογνώμονες γενόμενοι ϰτλ [с чем все согласились и т. д.]. Кто эти πάντες [все]? Солдат в совете быть не может — мы уже видели, что они толпятся вокруг палаток τῶν στρατηγῶν [стратегов], умоляя позаботиться о них. У Фукидида все время — и до самого конца речь только о Никии и Демосфене идет. Оно и понятно. Других στρατηγοί [стратегов] нет, так как Евримедонт убит, Менандр и Эвтидем не были стратегами, а только «временно исполняющими их обязанность», ἕως ἃν ἑτεροι ξυνάρχοντες αἱρεθεντες ἀφίϰωνται [пока не прибудут другие избранные начальники] (Thuc. VII. 16. 1). Диодор об этом и не упоминает, и там, где он называет их имена, заимствуя их из Фукидида, он не называет их стратегами; напротив, он говорит о них так, что до известной степени ясно, что они не стратеги (XIII. 13. 2). Итак, кто же согласился с Никием, кто эти πάντες [все], участвовавшие в совещании? Не думаю, чтобы здесь в основании лежал реальный факт, не думаю, чтобы пред Диодором лежала версия, имевшая военный совет — мне кажется гораздо более вероятным, что Диодор копировал свой же рассказ о предшествующем совещании. И там высказывают свои мнения Никий и Демосфен, и там Демосфен за отплытие, и там говорится о волнующемся войске, и там в конце является заключение: ὁμογνωμόνων δὲ τῶν στρατηγῶν ὄντων [когда стратеги согласились]. Под влиянием этого то совещания Диодор и переработал рассказ о нашем совещании.
Замечу к слову: я уже указал на мнения, указывающие на раздоры в афинском лагере, на несогласия между полководцами, на бунты солдат, которые, по мнению некоторых исследователей, характерны для рассказа Диодора и его источника Филиста. Здесь мы имеем достаточно поучительный пример: Диодор выпускает случай прямого неповиновения солдат, указанный Фукидидом.
Гермократ охотно послал бы Сиракузян в ту же ночь занять все пути; другие стратеги, соглашаясь с ним, что это следовало бы сделать, боятся, что граждане не захотят этого сделать, потому что они ἄρτι ἀσμένους ἀπὸ ναυμαχίας τε μεγάλης ἀναπεπαυμὲνους [были рады впервые отдохнуть после большой навмахии], потому что в этот день был праздник и θυσία [жертвоприношение], и граждане ради праздника πρὸς πόσιν τετραμμένοι εἰσιν [предавались попойке] (?) (Thuc. VII. 73. 2)[23]. Диодор мотивирует это иначе — οὐ πειθομένων δὲ τῶν στρατηγῶν διὰ τὸ πολλοὺς μὲν τραυματίας εἶναι τῶν στρατιωτῶν, πάντας δ᾿ ὑπὸ τῆς μάχης ϰαταϰόπους ὑπάρχειν τοῖς σώμασιν [но стратеги не одобрили это потому, что большинство солдат были ранены и утомлены сражением]. Bachof[24] желает видеть в этом следы особого расположения писателя к Сиракузянам: Siegesjubel, Festesfreude, Trunkenheit мешают им у Фукидида, усталость и раны у Диодора. Bachof относит это на счет источника Диодора. Я согласен с Bachof’ом относительно влияния Тимея на изложение Диодора, но здесь, мне кажется, замечание почтенного ученого не основательно. Диодор приводит 2 причины: усталость и раны. Но первая есть и Фукидида: если он говорит, что солдаты охотно отдыхают от битвы, то, очевидно, они от битвы устали — я хочу, конечно, только показать, как текст Фукидида может навести на мысль об усталости. Что же касается ран, то мне очень кажется, что повинен в них сам Диодор. Вопрос ведь в том, согласятся ли граждане пойти сегодня же — завтра они идут без всяких рассуждений. Причем же тут раненые? Ведь не заживут же их раны за ночь.
Диодор соображался с своим общим впечатлением; праздник, о котором говорит Фукидид, есть специальный Факт — такие Факты легко забываются, усталость после битвы настолько естественна, что не могла не остаться в голове Диодора, а раны — плод его Фантазии. Точно также он не ясно помнил, почему не узнали Афиняне посланных Гермократа. У Фукидида Гермократ посылает τῶν ἑταίρων τινάς τῶν ἑαυτοῦ μετὰ ἱππέων [некоторых из своих товарищей вместе с конными] (VII. 73. 3) (у Диодора τινάς τῶν ἱππέων [некоторых из конных]). Эти посланные останавливаются так далеко, чтобы можно было их слышать (но, понятно, не видеть), вызывают поименно τινάς [некоторых][25] и дают им свои сведения. У Диодора они делают это ἤδη νοϰτὸς οὔσης [уже ночью] — , чем и объясняется то, что их не узнали. Афиняне приняли их за Леонтинцев. Диодор нигде ни словом не обмолвился о Сиракузянах, находившихся в тайных отношениях с Никием; это может быть и, вероятно, есть прямой пропуск и не заключает в себе никакой тенденции, но самое упоминание Леонтинцев может ее заключать. В предыдущем есть два различных упоминания Леонтинцев — Леонтинцы переселены в Сиракузы все, как друзья, и Леонтинцы переселены туда насильно. Последнее могло бы дать Диодору основание лично догадаться о том, кто эти расположенные к Афинянам Сицилийцы. Возможно, однако, что Сицилийский источник, к которому от времени до времени прибегает Диодор, не желает допустить измены среди Сиракузян и сваливает ее на Леонтинцев[26]. Решить этого я не берусь. Рассуждения Freeman’а[27], видящего здесь а genuine bit of Philistus [подлинный отрывок Филиста], для меня не убедительны.
Не совсем ясен и рассказ о самом выступлении. На следующее утро — τῆς ἡμέρας ὑποφωσϰούσης [когда день стал светать] (ἅμ᾿ ἡμέρα [на рассвете] Plut. Nic. 26. У Фукидида этого указания нет, хотя ясно, что Сиракузяне это делают сейчас) Сиракузяне ἀπέστειλαν τοὺς προϰαταληψομένους τὰ στενόπορα τῶν ὁδῶν [отправили солдат, чтобы те заранее заняли узкие проходы на дороге]. Афиняне устраивают свое войско и выступают. Самое устройство войска дано довольно точно по Фукидиду[28] ; если Диодор говорит о том, что по средине были ἄῤῥωστοι [больные] — у Фукидида больные оставлены — , то это только его объяснение фукидидовского τὸν πλεῖστον ὄχλον ἐντὸς ἔχοντες [подавляющая часть толпы была в окружении гоплитов]. Афиняне выступают — когда, у Диодора не сказано, но изложение производит такое впечатление, как будто они выступают сейчас же, тоже ἃμ᾿ ἡμέρᾳ [на рассвете]. Я думаю, что это впечатление объясняется исключительно тем, что Диодор не указал подробностей — впрочем, это сейчас же станет ясней; сейчас же после — или одновременно — Сиракузяне забирают оставшиеся 50 кораблей Афинян, высаживают с своих триер всех людей, вооружают их и μετὰ πάσης δυνάμεως ἠϰολούθουν τοῖς Ἀθηναίους, ἐξαπτόμενοι ϰαὶ βαδίζειν εἰς τούμπροσθεν ϰωλύοντες [энергично преследовали афинян, досаждая им и препятствуя продвижению вперед]. Здесь представление совершенно другое, чем у Фукидида. Кто это был на триерах — те, которых с них сняли и вооруживши повели вслед за врагами? У Фукидида Гилипп выводит все пешее войско, а корабли ограничиваются тем, что забирают афинские триеры. Афиняне идут вперед и только в пути встречают заградивших им уже раньше дорогу (VII. 74. 2); их они прогнали, и теперь, идя вперед, они уже имеют рядом с собой врага — тогда можно сказать, что враги их ἠϰολούθουν [преследовали]. У Диодора есть два действия: Сиракузяне послали людей вперед, чтобы занять дороги; Сиракузяне со всем войском идут за ними. О тех, которые ушли вперед — а в них все дело, ибо от этой посылки Гермократ ставит в зависимость исход войны — дальше нигде ничего нет. При краткости рассказа это не имеет значения, но все, что делает вся группа, совпадает с тем, что делает первая группа у Фукидида — а это делает вопрос очень затруднительным.
Элементы рассказа те же, что у Фукидида, кроме высаженных с триер. Но после того, как Афиняне решили выступить и готовятся к выступлению, после того, как они сожгли часть своих кораблей, Сиракузяне не смотрят на взятие оставшихся афинских кораблей — кораблей без экипажа — , как на военное предприятие; это дело вполне понятное, дело не требующее особых приготовлений. Много ли людей было на триерах, можно ли было именно их называть πᾶσα ἡ δύναμις [всем войском] в противоположность высланным вперед? Мне думается, все это сообщение о высадке с триер есть не что иное, как свободное развитие темы Диодором. Свое сообщение о высылке отряда для занятия дорог он взял из Фукидида, но не из известия о посылке, а из слов, относящихся к плану посылки. Гермократ заявляет, что следует ἐξελθόντας πάντας τοὺς Συραϰοσίους ϰαὶ τοὺς ξυμμάχους τάς τε ὁδοὺς ἀποιϰοδομῆσαι ϰαὶ τὰ στενόπορα τῶν χωρίων διαλαβόντας φυλασσειν [выйти всем сиракузянам и союзникам, заградить пути и занять стражею узкие проходы]. Затем Диодор естественно считает дело законченным и переходит, перескакивая чрез большой отрывок Фукидида, к выступлению Никия; остается сообщить о кораблях — и тут он, видя рядом известие о выступлении Гилиппа, связывает его с этим взятием кораблей и создает второй отряд; что сделать с первым, он не знает; в конце концов в действии оба отряда не отличаются[29].
Судьба Афинян до окончательной сдачи войска рассказана так кратко, что судить о ней крайне опасно. Диодор, например, ничего не знает о различных судьбах отрядов Демосфена и Никия, хотя раньше указал, что стратеги вели войско διελόμενοι εἰς δύο μέρη [разделив его на две части], что заставляло бы предполагать, что мы в дальнейшем что нибудь об этих δύο μέρη [двух частях] услышим; у него все войско сдается при Асинаре. Думаю, что это только поспешность, как это предполагают и многие другие.
Не из Фукидида взяты цифры убитых — мы уже привыкли к этим заимствованиям цифр, но здесь рукописное чтение слишком непрочно, чтобы можно было что нибудь утверждать с решительностью, тем более, что Vogel дает о нем противоречивые сведения[30].
Freeman[31] видит черту местной традиции в том, что Диодор говорит об Ἐλώριον πεδίον [Элорийской равнине] — , но ведь Фукидид говорит об Ἐλωρία οδὸς [Элорийской дороге], и почему бы Диодору и самому не знать о том, что есть такая долина, когда это мог знать Овидий (Fast. IV. 477) — замена одного понятия другим не могла представлять трудности.
Но здесь начинается новый источник[32]. Уже известие о том, что Сиракузяне поставили два трофея у Асинара и прикрепили в каждому τὰ τῶν στρατηγῶν ὅπλα [оружие стратегов], взято не из Фукидида, который об этом ничего не говорит. Нечто подобное сообщается у Плутарха — Сиракузяне τὰ ϰάλλιστα ϰαὶ μέγιστα δένδρα τῶν περὶ τὸν ποταμὸν ἀνέδησαν αἰχμαλώτοις πανοπλίας [на самых красивых и больших деревьях у реки развесили паноплии пленных], что собственно и есть τρόπαιον [трофей], только с той особенностью, что их поставлено много. Известие Диодора несколько странно. Τρόπαιον ставится на месте битвы и победы — ставится одно, кроме тех случаев, где самая победа двойная[33]); победа над двумя стратегами не будет двойной победой; два трофея могли быть поставлены, если было две битвы, если Демосфен сдался отдельно от Никия, как и было на самом деле. Но тогда они не были бы поставлены на одном месте — я думаю, что Диодор и здесь поторопился связать два разновременных факта, найденных им в источнике. Возможно, что о постановке трофеев было сказано вместе, хотя о сдаче рассказывалось отдельно, причем имелись в виду отдельные трофеи — у Диодора вышло недоразумение только потому, что он соединил первоначальные известия о сдаче. Тогда его источник не будет совпадать с Плутарховским, или, по крайней мере, его рассказ о трофеях имеет в виду не то обстоятельство, о котором говорит Плутарх.
Сиракузяне совещаются о судьбе пленных. Фукидид об этом совещании ничего не сообщает — понятно, из него здесь не черпал Диодор. Параллельный рассказ мы имеем у Плутарха. Полного сходства быть не может: 1) оба писателя независимы друг от друга; в крайнем случае, они черпают из одного источника, каждый видоизменяя его по своему произволу; 2) не подлежит ни малейшему сомнению, что Плутарх соединил — и соединил не только механически — несколько источников; мы можем отличить в его изложении Фукидида, Филохора, Филиста, Тимея — и даже, пожалуй, посредственно и других; 3) я пытался доказать, что у Диодора есть по крайней мере один источник, кроме Фукидида — может быть и больше; с его текстом могло случиться то же, что с Плутарховским. И тем не менее сходство крупное. Clasen[1] находит, что существует только одно общее место между Диодором и Плутархом — но вся история совещания, исключая речи, обнимает не больше десяти строк, а между тем в них встречается указанная Holm’ом[2] несомненно неслучайная параллель.
Diod. XIII. 19. 5. ἀναγνωσθέντος δὲ τοῦ ψηφίσματος Ἑρμοϰράτης παρελθὼν εἰς τὴν ἐϰϰλησίαν ἐπεχείρει λέγειν, ὡς ϰαλλιόν ἐστι τοῦ νιϰᾶν τὸ τὴν νίϰην ἐνεγϰεῖν ἀνθρωπίνως [когда это мнение было зачитано, Гермократ взял слово и старался показать, что наилучшая победа, это победа, перенесенная с умеренностью].
Plut. Nic. 28. Ταῦτα προσδεχομένων τῶν Συραϰοσίων Ἑρμοϰράτης… εἰπὼν, ὅτι τοῦ νιϰᾶν ϰρεῖττόν ἐστι τὸ ϰαλῶς χρήσθαι τῃ νιχῇ, οὐ μετρίως ἐθορυβήθη [когда сиракузяне это одобрили, Гермократ, сказавший, что важнее хорошо использовать победу, чем победить, был шумно освистан].
Сходство здесь полное — и не в одних словах. Диокл (по Плутарху Эврикл) вносит предложение (ἔγραψε — официальное предложение; Диодор называет его ψήφισμα). Вносящий определяется ближе (ὁ δημαγωγὸς [демагог] у Плутарха, τῶν δημαγωγῶν ἐνδοξότατος ὤν [известнейший из демагогов] у Диодора), следует его предложение, и затем говорит Гермократ. Кто выступает против определенного ψήφισμα, говорит нечто более определенное, чем: Господа, гораздо прекраснее пользоваться хорошо победой, чем победить. Так можно только начать речь — и именно начало речи — не слова, а суть — сохранены были в источнике; ἐθορυβήθη [освистали] значит: его закричали, он не говорил, а только пытался говорить. Сиракузяне, зная его, не дали ему договорить. Диодор пользуется этим ἐθορυβήθη для перехода к своей длинной речи, Плутарх связал его другим образом с предложением: Гермократа они слушать не хотели, а Гилиппа и т. д. Но общий факт остался: Гермократ начал говорить, но его не слушали — это не только слова, а факт, и о случае здесь речи быть не может.
Содержание самого ψήφισμα[3] представляет собой в изложении обоих писателей некоторые отличия, но не представляет собой противоречия. Как бы ни были велики эти отличия, самая мысль дать ψηφίσματα имеет большее значение. Но отличия незначительны — простых опущений я не считаю, а в сущности все они сводятся к таким опущениям. Диодор выпускает сведение об устройстве празднеств, выпускает слова, ближе определяющие судьбу рабов и Сикелов, за то он ближе определяет судьбу Афинян. В то время как у Плутарха ψήφισμα предлагает их φρουρεῖν ἐμβαλόντας εἰς τὰς λατομίας [послать под охраной в каменоломни], причем относит это только к Афинянам и Сикелам, у Диодора псефизма гласит: τοὺς… αἰχμαλώτους ἐν μὲν τῷ παρόντι τιθέναι πάντας εἰς τὰς λατομίας, μετὰ δὲ ταῦτα τοὺς μὲν συμμαχήσαντας τοῖς Ἀθηναίοις λαφυροπωλῆσαι, τοὺς δ᾿ Ἀθηναίους ἐργαζομένους ἐν τῷ δεσμωτηρίῳ λαμβάνειν ἀλφίτων δύο ϰοτύλας [пленники в настоящее время все должны быть брошены в каменоломни; но потом союзников афинян нужно продать как добычу, а афиняне должны работать в месте заключения, получая две котилы ячменной муки] — т. е. псефизма устанавливает два различных момента, которых не устанавливает оно у Плутарха. При этом первый момент заключается в том, что все пленные заключаются в каменоломни — то же самое мы находим и у Фукидида: Ἀθηναίων ϰαὶ τῶν ξυμμάχων ὁπόσους ἔλαβον ϰατεβίβασαν ἐς τὰς λιθοτομίας, ἀσφαλεστάτην εἶναι νομίσαντες τήρησιν [всех афинян и союзников, которые были захвачены, сиракузяне спустили в каменоломни, надежнейшее по их мнению место заключения] — т. е. заключены и Афиняне и союзники. И Фукидид отличает два момента[4]. Сначала находились в каменоломнях все — так продолжалось 70 дней, затем были проданы союзники, кроме некоторых Сикелиотов и Италийцев, остальные остались там же, в каменоломнях. Диодор под своим δεσμωτήριον [место заключения] понимает те же каменоломни — это следует из слов, которыми он описывает исполнение решения: οἱ Ἀθηναῖοι παρεδόθησαν εἰς τὰς λατομίας, ὦν ὕστερον οἱ μὲν… διεσώθησαν, οἱ δὲ λοιποὶ σχεδὸν ἅπαντες ἐν τῷ δεσμωτηρίῳ ϰαϰούμενοι τὸν βίον οἰϰτρῶς ϰατέστρεψαν [афиняне были отправлены в каменоломни; и позднее одни… обрели спасение, но остальные, практически все, плачевно закончили свою жизнь среди тягот этого места заключения]. Да где же в самом деле найти тюрьму для стольких человек? Я не думаю, чтобы Плутарх выпустил деление, находившееся в ψήφισμα. Ψήφισμα Диодора слишком похоже на то, что было исполнено по Фукидиду. Диодор не бросает своего старого источника — свой новый источник он дополняет по Фукидиду[5]. Из него же он прибавил, вставивши это в самое ψήφισμα, и известие о двух χοίνιϰες [хойниках][6] — этим я объяснил бы и не лишенную странности форму: ἐργαζομένους [работать] — λαβεῖν [получая]. Ведь дело не в том, что они будут получать столько то, а в том, что они будут работать, получая[7].
По Диодору ψήφισμα требует: τοὺς στρατηγοὺς τῶν Ἀθηναίων μετ᾿ οἰϰίας ἀνελεῖν [афинских стратегов убить с пытками]. Слова μετ᾿ αἰϰίας [с пытками] у Плутарха нет, нет его и у Диодора там, где он говорит об исполнении решения — , но там это может быть простым опущением. У Фукидида говорится о какой то муке для Никия, но я должен признаться, что этого не понимаю[8]. Никий и Демосфен, говорит Фукидид, были убиты против воли Гилиппа. Гилипп просил дать их ему, желая привести их в Спарту — Демосфена, как злейшего врага, Никия, как лучшего друга — τοὺς γὰρ ἐϰ τῆς νήσου ἄνδρας τῶν Λαϰεδαιμονίων ὁ Νιϰίας προυθυμήθη ὥστε ἀφεθῆναι [ибо Никий приложил все старания, чтобы отпустили взятых на острове лакедемонян] — очевидно Фукидид желает сказать этим, что Гилипп желал спасти Никия. Но эта выдача Никия неугодна многим — между прочим тем, которые раньше были с ним в сношениях; они боятся μή βασανιζόμενος διὰ τὸ τοιοῦτο ταραχήν σφίσιν… ποιήσῃ [что во время пытки они покажут на них и тем самым нарушат их благополучие]. Итак, они не желали передачи Никия Гилиппу, боясь, что Никия будут пытать. Но почему Гилипп или Лакедемоняне будут пытать Никия — у них для этого нет ни побудительной причины (ведь Никий их друг) ни цели: им то какой интерес узнавать сиракузских изменников; διὰ τὸ τοιοῦτο [тем самым] т. е. для того, чтобы узнать их[9], пытать его могут только Сиракузяне; для изменников всего выгодней, если он будет отдан Лакедемонянам — и чем скорей, тем лучше. Я понял бы это только тогда, если бы Никий был убит не по народному решению, а именно этими изменниками и Коринфянами, подговорившими союзников — я не думаю, чтобы так Фукидид называл Сиракузян — убит поскорей, раньше, чем мог быть решен и был решен вопрос — именно для того, чтобы Сиракузяне не успели пытать его (изменники), но не успели и передать его Гилиппу (Коринфяне). Тогда вероятно было бы предположить, что пытка для Никия была, если не решена, то предположена, и мы получили бы аналогию для αἰϰία [пыток] Диодора. По для того, чтобы утверждать это, текст Фукидида недостаточно ясен. У Плутарха об этом также нет ничего. Таким образом, мы параллелей для этого факта не имеем — я не вижу оснований полагать, что Диодор его вставил.
Заступничество Гермократа может быть взято из Тимея — мы уже знаем, что Тимей охотно выставлял его на первый план. Утверждать, что Плутарх в своем рассказе не пользовался Тимеем, нельзя. Называет он его только тогда, когда желает отметить какое нибудь особенно характерное его мнение или желает указать на свое с ним несогласие. В данном случае он цитирует его специально для того, чтобы объяснить причины недовольства Гилиппом. Сицилийцы, говорит он, ϰαϰῶς ἔλεγον [бранили] Гилиппа, не вынося его ϰατὰ τὸν πόλεμον τραχύτητα ϰαὶ τὸ Λαϰωνιϰὸν τῆς ἐπιστασίας, ὡς δὲ Τίμαιός φησι, ϰαὶ μιϰρολογίαν ϰτλ [суровости и лаконского стиля командовать на войне, и, как говорит Тимей, и его алчности и т. д.]. Это не исключает возможности того, что и Тимей говорил о τραχύτης [суровости] Гилиппа — что он указывал на τὸ Λαϰωνιϰόν [лаконство] его, мы уже видели. Смысл Плутарховского места заключается в том, что Сиракузяне не выносили того–то, а Тимей еще прибавляет (ϰαὶ [и]) и то–то.
Во всяком случае, не из Тимея[10] известие о казни полководцев: по Тимею, тот же Гермократ, их добрый заступник, дал им возможность покончить жизнь самоубийством. Соединить это известие нельзя ни с рассказом Диодора, ни с рассказом Фукидида, как это пытался сделать Grote[11].
Известие о раскраденных из тюрьмы Афинянах, отличавшихся образованием, также совпадает с Плутархом (Nic. XXIX), с той только разницей, что Диодор сократил его и вместо специальных указаний, сохраненных у Плутарха, поставил общее παιδεία [обтесанность], отвечающее его воззрению на Афинян, как оно отразилось в дальнейшей речи Николая. Все эти рассказы о Сиракузских пленных, вызванные анекдотами о любви Сицилийцев к Еврипиду или связанные с ними, вероятно, довольно позднего происхождения, как и относящаяся или относимая к ним поговорка: ἤτοι τέθνηϰεν ἤ διδάσϰει γράμματα [или мертв, или учит грамоте[12]] (Zen. ІV. 17)[13].
Мне остается указать еще на одно затруднение. В рассказе об исполнении псефизмы Диокла Диодор сообщает…. τὸ πλῆθος… τὴν Διοϰλέους γνώμην ἐϰύρωσεν διόπερ οἱ μὲν στρατηγοί παραχρῆμα[14] ἀνηρέθησαν ϰαὶ οἱ σύμμαχοι [толпа … одобрила предложение Диокла: поэтому стратеги и союзники немедленно были преданы смерти]. Не говоря уже о том, что об избиении союзников не было нигде речи, оно противоречило бы псефизме Диокла, требовавшей не убийства, а продажи союзников — а ведь Диодор при всей своей краткости не забывает прибавить, что предложение Диокла было принято. Как бы низко мы ни ставили Диодора, подобной ошибки он не мог совершить — здесь несомненно есть пропуск в тексте[15] или, быть может, в рукописях спутан порядок слов[16].
Перехожу к безмерно длинной речи Николая и ответной речи Гилиппа.
Collmann[17], Holm[18], Holzapfel[19], W. Stern[20] утверждают, что она взята из Эфора, Bachof[21] — ищет ее источник в Тимее. Главный аргумент Holm’а заключается в сходстве данной речи с речью Феодора (XIV. 65 — 69), которая тоже будто бы взята из Эфора, но и здесь Bachof[22], следуя общему взгляду Volquardsen’а, настаивает на Тимее, как источнике — и Meitzer[23] и даже сам Holm[24] не отрицают верности его предположения.
Прежде всего однако следует спросить себя, не мог ли Диодор написать эти речи и сам. Раньше, чем этот вопрос решен, нельзя говорить об их источнике. Вопрос этот и ставят себе, между прочим, и Freeman и Bachof. Если Freeman[25] отделывается общими фразами, вроде того, что Диодор был для этого «too dull and too honest» — мы увидим, что для составления этих речей особого ума не нужно было — , то Bachof приводит кое–какие доводы: 1) «a priori невероятно, что составитель всемирной истории, обнимающей в 40 книгах период более 1000 лет, вставлял в ее отдельные части собственного изобретения речи, составленные по всем правилам искусства». Мне кажется, что в этой короткой фразе несколько логических ошибок. 1000 лет всемирной истории и в 40 книгах — и притом речи. Это, действительно, мудрено: для них места не хватит; но причем же тут eigene Erfindung [собственное творчество], причем тут alle Mittel der Kunst [все правила искусства]? Bachof спутал два различных понятия: с одной стороны, он думает, что в данных рамках места для речей нет; с другой, что Диодору слишком много дела было для того, чтобы еще придумывать речи, употребляя все средства, предоставляемые ему ораторским искусством. Мне кажется — и это принципиально важно — , что Bachof, как и большинство исследователей, совершенно несправедливо упускают из виду, что Диодор употребил на свои 40 книг 30 лет (I. 4. 1) — за это время он мог найти досуг, чтобы писать и речи — тем более, что он вовсе и не думал о том, чтобы вообще вставлять речи в в каждую отдельную часть своего труда — ведь всего на всего мы имеем 4 образца таких речей.
2) Второй довод Bachof а заключается в том, что Диодор не любит длинных речей. Это совершенно верно — и Диодор, как указывает Bachof, высказал и обосновал свое отношение к ним в введении к своей двадцатой книге. Но и там он говорит не против речей вообще, а против их излишка, против тех, которые πλεονάσαντες ἐν τοῖς ῥητοριϰοῖς λόγοις προσθήϰην ἐποιήσαντο τὴν ὅλην ἱστορίαν τῆς δημηγορίας [злоупотребляя риторическими пассажами, сделали всю историю придатком говорильни в народном собрании]. Но из этого не следует, чтобы он был вообще против речей — иной раз они нужны, они требуются самой историей — ὀφειλούσης τῆς ἱστορίας τῇ ποιϰιλίᾳ ϰεϰοσμῆσθαι [историю должно украшать разнообразием]; в иных случаях он счел бы виновным того, кто не привел бы речей; он не устраняет из исторического повествования речей — только то и значат его слова οὐ μὴν παντελῶς γε τοὺς ῥητοριϰοὺς λόγους ἀποδοϰιμάζοντες ἐϰβάλλομεν ἐϰ τῆς ἱστοριϰῆς πραγματείας[26] τὸ παράπαν {тем не менее не одобряя вообще риторических пассажей, мы не изгоняем их из исторического труда совсем]. Почему это выражение указывает на то, что «Диодор по крайней мере в то время, когда писал это введение, думал только о находившихся в его источниках и подлежащих устранению речах», как это думает Bachof, мне решительно непонятно.
Но как бы ни объяснять отношения Диодора к речам, оно нисколько не изменяется, будем ли мы думать о собственных речах Диодора или заимствованных им из источников. Оба аргумента Bachof’а одинаково относятся и к тем и к другим — а других он не приводит. В конце концов, почти общее убеждение в том, что Диодор не написал своих речей сам, сводится к «too dull» Freeman’а — это, конечно, не есть еще доказательство.
Разберем возможность отдельных мнений. Прежде всего, мне кажется, вообще говорить о сколько нибудь серьезном историке, как авторе, — невозможно. Речь, вроде речи, Николая возможна только на школьной скамье. Ситуация не может быть понимаема двояким образом. У Плутарха прямо и ясно говорится, что в собрании принимали участие и союзники. Диодор этого прямо не говорит, но, если только справедливо то, что я говорил относительно общности источников Плутарха и Диодора, то, очевидно, и у него это присутствие союзников имеется в виду[27]; то, что Николай начинает словами обращения к одним Сиракузянам, можно бы все таки объяснить тем, что он Сиракузян считает особенно значительными для решения вопроса, что он, как Сиракузянин, обращается только к ним. Все это неверно, но все это мы пока допустим — ведь Гилипп же участвует в собрании, значит, участвуют союзники. Но даже от этого я готов отказаться. В народном собрании находятся только Сиракузяне, чужих нет; но ведь у этих чужих есть же друзья, ведь у них же есть определенные права на благодарность — какой сколько нибудь одаренный историческим чутьем писатель может в этом положении, когда еще не успела остыть пролитая при Асинаре Афинская кровь, когда еще не успели отдохнуть от трудов Спартанцы, Беотяне, Коринфяне, друзья и спасители Сиракузян, открытые враги Афинян, какой писатель может вывести оратора, к тому еще несомненно до известной степени выражающего его мысли, и вложить ему в уста мысль о союзе с Афинянами — ϰαλὸν οὖν ἀντὶ τοῦ τὴν ἔχθραν ἐπαύξειν συμμάχους αὐτοὺς ἔχειν φεισαμενους τῶν αἰχμαλώτων [поэтому было бы хорошо вместо того, чтобы усиливать вражду, заиметь афинян в качестве союзников, пощадив пленных] (XIII. 25. 3)? Говорить о союзе с Афинянами — да ведь это измена по отношению к бывшим союзникам. Гилипп в своей речи и говорит об этом вскользь, — ἐῶ γὰρ, ὅτι τοῦτο πράξαντες ϰτλ [еще раз, поступив так и т. д.]. — автор не понимает значения сказанного им. Ни в какой действительной речи не могло быть об этом говорено — это действительно too dull. Можно ли поверить, что такую речь — в присутствии или отсутствии союзников — мог заставить сказать кого бы то ни было Филист, которого считают источником Эфора? Можно ли поверить, что ее написал Эфор? Всему можно поверить, когда оно доказано, а здесь я напрасно ищу доказательств.
Даже положительное доказательство против авторства Эфора приводит один из сторонников этой гипотезы[28]. В речи Николая говорится о том, что Афиняне в Египте потеряли 300 кораблей вместе с находившимися на них (αὐτάνδρους), между тем как раньше у Диодора говорилось о благополучном исходе экспедиции (XI. 77. 4). Если это место из Эфора, то, очевидно, речь не из него.
Остается Тимей. Я думаю, что и здесь мы имеем положительные доказательства того, что им речь не была написана. Во первых, я должен указать на отношение оратора к Алкивиаду. Николай и Гилипп (самым неудобным для него способом — ведь Алкивиад для Спартанцев теперь добрый друг) считают его главным виновником всего дела, который заслуживает тяжкого наказания: ἄτοπον… τὸν μὲν ἐπαγαγόντα τὸν πόλεμον ἐπὶ Συραϰοσίους Ἀλϰιβιάδην ἃμα ϰαὶ παῤ ἡμῶν ϰαὶ παῤ Ἀθηναίων ἐϰφυγεῖν τὴν τιμωρίαν ϰτλ [было бы нелепо … чтобы Алкивиад, человек, который породил войну против Сиракуз, избежал заслуженного наказания как от нас, так и от афинян]. (XIII. 27. 4 cp. 31. 2 и 4).
А между тем мы знаем, что Тимей, так неохотно признававший чье бы то ни было величие, преклонялся пред Алкивиадом (Corn. Nep Alcib. XI. 1. Müller F. H. G. I. pg. 218. frg. 101). На этом я бы еще не основывался. Тимей мог, и преклоняясь пред Алкивиадом, вложить в уста Сиракузянина враждебные Алкивиаду выражения, да и свидетель наш не отличается особой осмотрительностью; он и Фукидида считает одним из тех, которые Алкивиада summis laudibus extulerunt [всячески превозносят].
Большее значение для меня имеет другое место речи. Диодор влагает в уста Николая целый панегирик Афинянам — οὗτοι γάρ εἰσιν οἱ πρῶτοι τροφῆς ἡμέρου τοῖς Ἕλλησι μεταδόντες, ἣν ἰδίᾳ παρὰ θεῶν λαβόντες τῆ χρείᾳ ϰοινὴν ἐποίησαν [ибо они первые разделили с греками пищу, получаемую при обработке почвы, которую они, хотя и получили от богов для своего исключительного использования, сделали доступной всем] (XIII. 26. 3). Уже Wesseling (а. 1) не мог не выразить своего удивления по поводу этого выражения. Hoccine ab homine Siculo expectasses? Cujus insulae indigenae reperti frumenti gloriam suis majoribus asserebant, vide V. 4 et 69 [Можно ли ожидать это от сицилийца? Славу открытия зерна уроженцы этого острова приписывали своим предкам, см. V. 4 и 69.]. Обратимся действительно к этим местам. В 69 главе пятой книги Диодор разбирает различные мнения относительно народа, который первый получил от богов τὴν ἥμερον τροφήν [пищу, получаемую при обработке почвы]. Оказывается, что спорят из за этой чести Афиняне, Египтяне, Сицилийцы. Bethe[29] показал, что глава эта прибавлена Диодором к его источнику на основании того, что он лично знал; указывает Bethe на I. 29, но там говорится только о притязаниях Афинян и Египтян, о Сицилийцах же говорится в 47‑й главе той же пятой книги[30] — в месте, которое, как доказал Müllenhof[31], взято из Тимея. Тимей приписывает эту честь своей родине Сицилии и не может заставить Сиракузянина Николая отдавать ее Афинянам.
Обратимся к доводам Bachof’а.
Мы имеем двух современников событий: Филиста и Фукидида. И тот и другой говорят, что Гилипп желал помилования афинских полководцев или, по крайней мере, желал, чтобы судьба их была вверена в его руки. У Диодора Гилипп является ярым противником Афинян. Это является несомненным противоречием столь хорошо засвидетельствованной традиции.
Жестокое обращение с Афинскими пленными является позорным пятном в истории Сиракуз — и вот является человек, который берет на себя задачу снять с них это пятно; для этого он старается сделать вероятным, что они были склонны к более мягким мерам, но что речь и угрозы Гилиппа их отчасти запугали, отчасти переубедили.
Кто может быть этим человеком?
Не Эфор — так как мы нигде не можем доказать, чтобы он столь резко противоречил установившейся традиции, так как подобное изменение ее нисколько не лежало в его тенденциях — мы нигде не видим у него и следа особой склонности к Сиракузянам. Таким лицом может быть только Тимей. Его Сицилийский патриотизм вполне достаточно известен. Его дружба к Афинянам, в городе которых он прожил около полувека, могла служить для него достаточным основанием для того, чтобы попытаться устранить из воспоминаний Афинян ужасную гибель многочисленных граждан, чтобы снять с Сиракузян вину в этой гибели и смягчить ненависть к ним пострадавших.
Всего естественней было бы выставить виновником сурового решения Коринфянина, так как Фукидид засвидетельствовал нам, что они особенно ревностно противились всякой мысли об отдаче полководцев Гилиппу. Но этого не мог сделать Тимей. Его любовь к Коринфянам заставляла его пытаться снять и с них всякое пятно.
Но за то он имел все основания относиться с ненавистью к Спартанцам. Последовательный демократ, непримиримый враг Дионисия, он должен был перенести свою вражду и на поддерживавших Сиракузского тирана Спартанцев — этот враждебный Спартанцам характер мы видим везде, где можем заметить следы деятельности Тимея. Таким образом только Тимей мог иметь основания для того, чтобы создать речи, находимые нами у Диодора — никто другой в этих указанных условиях не находился.
Такова сущность аргументации Bachof’а — я оставил в стороне его рассуждения относительно отношения речей к источникам рассказа и псефизм Диокла, Bachof исходит из того, что Диодор черпает из Эфора, и, во всяком случае, не из того же источника, из какого заимствовал свои сведения Плутарх. Я старался доказать, что первое не доказано, второе неверно, но это для нас в данном вопросе несущественно.
Что доказывает остроумная аргументация Bachof’а? Только то, что один Тимей имел основания выставить Гилиппа врагом Афинян.
Но 1) чем объяснить участие Николая? Я думаю, вполне достаточно было бы заступничества Гермократа, которое было нам засвидетельствовано, и, как я полагаю, засвидетельствовано именно из Тимея, так высоко ценившего деятельность Сиракузского полководца.
2) Доводы Bachof’а доказывают происхождение ситуации, но не доказывают происхождения речей — нужно быть еще уверенным в тождестве их происхождения, для того, чтобы на основании ситуации рассуждать о самых речах.
И здесь лежит ключ к решению вопроса. Удивительно, как близко подошел Bachof к истине, все таки не сказавши последнего слова, не сделавши верного вывода[32]. Die selbstständigere stellug der reden dem vorangehenden gegenüber möge man schon aus dem umstände erschliessen, dass in ihnen weder auf den antrag des Diodes noch auf die versuchte Vermittelung des Hermocrates bezug genommen wird, und doch hätte, wenn derselbe autor, dem jene angaben über den verlauf der volksversammluug verdankt werden, auch der Verfasser der reden wäre, in diesen irgend welche bezugnahme auf das bereits erwähnte sich finden müssen. Statt dessen treten zwei völlig neue personen auf, von denen die erste in Wirklichkeit nur das, was oben Hermocrates sagt, weiter ausführt, die zweite aber den antrag des Diodes stellt. [Более независимое состояние речей по отношению к предыдущим может быть выведено из того факта, что в них не упоминается ни предложение Диокла, ни попытка вмешательства Гермократа, И все же, если бы тот же автор, которому были приписаны эти подробности о ходе народного собрания, также был бы автором речей, в них нашлось бы указание на то, что уже упоминалось. Вместо этого появляются два совершенно новых человека, из которых первый в самом деле повторяет только то, что говорит выше Гермократ, а второй, однако, отстаивает предложение Диокла.]
Так, как это говорит Bachof, это не верно. Почему выступают новые лица, у Диодора ясно сказано. Гермократа не хотят слушать, он только начинает говорить, его прерывают. Если слушают Николая, то в виду его личных условий, дающих ему право на почтительное внимание граждан и заставляющих предполагать, что он скажет не то, что он на самом деле сказал. Гилипп не ставит никакого предложения, он только поддерживает чужое. Что же касается того, что обе речи не ссылаются на предложение Диокла, то это только доказывает, что автор их — ведь никто же не будет предполагать, что они были действительно сказаны — неудачно написал их: необходимости ссылаться на самое предложение нет — была бы только связь с самыми предложениями, говорили бы оба оратора хотя бы не о предложении, а о том, что предложено.
На самом деле ораторы говорят о каком то предложении, но не о предложении Диокла, борются против того и защищают то, чего никто никогда не предлагал — и в этом лежит ключ к решению вопроса, ключ, который был уже в руках Bachof’а и которым он, как это ни странно, не воспользовался.
Не в том дело, что в речах, auf den Antrag des Diodes nirgends Bezug genommen wird [на предложение Диокла нигде указаний нет], а в том, что они ему противоречат.
Диокл предлагает: полководцев убить, остальных держать в плену. Речи говорит об убийстве всех пленных. Я предлагаю всякому свежему читателю, не знающему предложения Диокла, сказать, о чем говорится в речах — я убежден, что он скажет: дело идет о жизни и смерти пленных. Это общее впечатление по моему значительней отдельных слов и выражений; я укажу поэтому только на несколько примеров, наиболее резких и доказательных.
Николай говорит: все справедливо будут порицать Афинян: μέχρι τοῦ μηδὲν ἀνήϰεστον πεπονθέναι τοὺς εἰς τὴν ἡμετέραν πίστιν ἑαυτοὺς παραδόντας [до тех пор, пока люди, которые доверили свои жизни нашему ручательству, не пострадали от непоправимого] (XIII. 26. 2); но само собой понятно, что ἀνήϰεσιον [непоправимым] является только смерть; что дело идет о всех пленных, а не об одних полководцах, показывает связь, но это и прямо сказано в другом месте: ϰαλὸν… συμμάχους… ἔχειν αὐτοὺς (sc. τοὺς Ἀθηναίους) φεισαμένους τῶν αἰχμαλώτων ἀνελόντες μὲν γὰρ αὐτοὺς ϰτλ [было бы хорошо … заиметь афинян в качестве союзников, пощадив пленных, убив же их и т. д.]. (XIII. 25. 4) или… οὐ δυνατὸν… τοὺς τοσοίτους ἄνδρας φονεύσαντας [невозможно … умертвив столь большое количество людей] (XIII. 23. 4). Гилипп напоминает о том, что Афиняне решили перерезать Митиленцев — μὴ δή νυν ἀγαναϰτουντων, εἰ τοιᾶυτα πρὸς τοὺς ἄλλους πράξαντες αὐτοὶ παραπλησίας τευξονται τιμωρίας διϰαιότατον γάρ ἐστιν ὅν ϰαθ᾿ ἑτέρων νόμον τις ἔθηϰε, τούτῳ χρώμενον οὐϰ ἀγαναϰτεῖν [пусть теперь не сетуют, если, после того как они наломали дров против остального человечества, они сами получат подобное наказание; ибо это справедливо, что человек принимает свою судьбу безропотно, когда он сам затронут законом, который установил для других].
Этого, я думаю, достаточно. Речи предполагают такую ситуацию, которой никогда не было. Не будет же говорить Bachof, что у Тимея было предложено убит пленных. Подобного отступления от традиции нельзя предположить — тем более, что по всему смыслу речей предложение было исполнено. Итак, значит, Тимей, желая смыть с Сиракузян пятно, еще усилил его, заставил их убить тех, которых они и убивать не думали. Есть граница возможного и вероятного. Можно изменить то, что происходит в народном собрании, но никакой писатель не может решиться говорить об убийстве тысяч людей, которых близкие потомки были живы. Народ забывает о дипломатических переговорах, о государственных актах, о войнах; гибели, да еще столь недавней, тысяч своих сограждан Афинский народ не мог забыть. Могли быть колебания в частностях — факт судьбы Афинских пленных Тимей не мог и не хотел извратить.
Итак, я надеюсь, мне удалось доказать, что речи и вследствие находящегося в них противоречия с другими известными нам показаниями Тимея и по самому содержанию не могут принадлежать Тимею, из которого заимствован только самый факт противодействия Гилиппа стремлениям более умеренных Сиракузских элементов. Это содержание речей предполагает такую ситуацию, которая противоречит всей нашей традиции — вне этой традиции лежит их происхождение.
Τοὺς ἐπιδείϰνυσθαι βουλομένους λόγου δύναμιν ἔξεστι ϰατ᾿ ἰδίαν δημηγορίας ϰαὶ πρεσβευτιϰοὺς λόγους, ἔτι δὲ ἐγϰώμια ϰαὶ ψόγους ϰαὶ τἄλλα τὰ ταιαῦτα συντάττεαθαι [Те же, кто желает показать риторическое мастерство, пусть отдельно составляют публичные обсуждения, речи для послов, также хвалебные и порицающие выступления и тому подобное] — вот сфера, в которой возникли речи Диодора. Как ритор заставляет Афинян рассуждать, an tropaea Persica tollant Xerxe minante rediturum se, nisi tollerentur [уничтожить ли трофеи персидских войн, поскольку Ксеркс угрожает новой войной, если они их не уничтожат?] (Sen. Suas. 5), как Александр решает, an Babylonem intret [войти ли ему в Вавилон] (Sen. Suas. 4) и т. п., так здесь ритор заставляет Сиракузян рассуждать, an Atheniensium captivi trucidentur [убить ли афинских пленных]. Не может быть ничего эффектней, как заставить говорить в пользу Афинян несчастного старца, детей которого Афиняне убили[33]. Позволил ли себе сам Диодор невинное удовольствие написать эти речи — я не вижу основания отрицать это — , или он списал их из какого нибудь риторического сборника, вопрос в высшей степени интересный, но я позволю себе уклониться от его решения; он завел бы нас слишком далеко; с Диодором, как историком, речи эти ничего общего не имеют.
Сейчас же вслед за рассказом о судьбе Афинян Диодор сообщает о законодательстве Диокла, сначала только для того, чтобы присоединить анекдот об его смерти, затем, под следующим годом, для того, чтобы охарактеризовать это законодательство. Что он при этом дважды, под двумя различными годами, сообщает о том, что Диокл написал законы, это нас не должно удивлять; оба раза это введение ему было нужно для того, чтобы рассказать дальнейшее. Но при этом следует одно из двух: или оба раза эти слова о законодательстве были даны в источнике, пли один раз он их прибавил. Но и в том и другом случае является несомненным, что источник его разный. В первом случае немыслим источник, который рассказывал бы таким образом: Диокл дал Сиракузянам законы; он умер таким то образом. Диокл дал Сиракузянам законы — они были такие то. Это возможно только у Диодора в виду особенностей его композиции. Да трудно себе и вообразить сколько нибудь разумного, самостоятельно работающего, а не компилирующего писателя, который рассказал бы сначала о смерти, потом о деятельности человека.
Во втором случае сведение о законодательстве прибавлено Диодором при первом известии. Второе не может существовать без такого введения, первое вполне возможно как отдельный анекдот, вводимый словами ὁ τῶν Συραχουσίων νομοθέτης [законодатель сиракузян].
Рассказ и является таким бесхозяйным, безыменным анекдотом. То же рассказывали о Залевке (Eustath. ad. II. 1.187), Кротониате Салете (Luc. pro mere. cond. 4), о неназванном даре Тенедоса (Heracl. Pont. VII. Müller F. H. G. II 213 и Steph. Byzant s. V. Τενεδίων πέλεϰυς)[1].
Источником этого анекдота должен быть тот, из которого списан уже разобранный нами анекдот о смерти Харонда, или один из указанных там писателей. Ἔνιοι δὲ τῶν συγγραφέων τὴν πρᾶξίν ταύτην περιτιθέασι Διοϰλεῖ τῷ Συραϰοσίων νομοθέτη [Некоторые из историков приписывают это дело Диоклу, законодателю сиракузян]. Вероятней, что Диодор нашел в источнике параллельный рассказ о Диокле с цитатой из одного пли нескольких историков, чем что он лично нашел эти рассказы у других историков; он занес вариант в свои collectanea и воспользовался им, когда дошел до Диокла. Сама по себе возможна и мысль о том, что он прямо пересказал рассказ о Харонде под именем Диокла, основываясь на имевшемся у него сведении о том, что ἔνιοι τῶν συγγραφέων [некоторые из историков] рассказывают его так, но этому противоречат довольно значительные отличия обеих версий, указанные Freeman’ом[2].
Когда Диокл был в первый раз упомянут, было сказано, что он был τῶν δημαγωγῶν ἐνδοξότατος [выдающийся из демагогов]. При первом упоминании его законодательства о нем прямо говорится Διοϰλῆς [Диокл] без какого бы то ни было указания на предшествующую его роль; когда во второй раз говорится о его законодательстве, он опять отмечается, как τῶν δημαγωγῶν ὁ πλεῖστον… ἰσχύσας [из демагогов наиболее … искусный]. К чему теперь это повторение? Я думаю, что здесь оно вызвано стилистическими соображениями. Несколько строк раньше Гермократ характеризуется, как ὁ πρωτεύων τῶν πολιτῶν [первый из граждан], слова, которыми характеризуется Диокл, должны дать параллель.
О Диокле упоминается еще много раз; нигде нет ссылки на его законы, нигде нет указания на то, что он пользовался при жизни особым почетом; конец его карьеры оказывается не более печальным, чем в анекдоте Диодора, но менее почетным. Сиракузяне его выгоняют, когда он противится погребению присланных Гермократом останков павших при Гимере (XIII. 25). Когда же мог быть построен в честь его храм, когда чрез год–другой после его изгнания власть получил бывший во враждебном ему лагере Дионисий — не говоря уже о том, что для того, чтобы согласовать это с анекдотом об его смерти, он должен успеть вернуться из изгнания и умереть? Но и без того Диодоровский рассказ о Диокле–законодателе достаточно резко отличается от его же рассказов о Диокле–гражданине и политике[3], чтобы мы смело могли утверждать, что он есть вставка в общее изложение. Это, мне кажется, служит полным подтверждением высказанного Holm’ом[4] и принятого, между прочим, Beloch’ом[5] предположения о том, что существовало два Диокла — демагог времен Пелопоннесской войны и гораздо более древний законодатель — и что Диодор этих двух деятелей спутал — я думаю, спутал он первый, присоединив различные известные ему сведения о законодателе Диокле там, где нашел упоминание о совершенно другом Диокле; побудительной причиной и оправданием для него служит то, что действительно время, непосредственно следовавшее за поражением Афинян, ознаменовано сильным поворотом во внутренней политике Сиракуз. О полной демократизации образа правления говорит нам Аристотель (Pol. V. 1304а), не называя, впрочем, никакого имени. Но это не совпадает с законодательной деятельностью, о которой говорит Диодор. Политические законы Сиракуз изменились чрез несколько лет после этого законодательства. Диодор имеет в виду уголовные и гражданские законы, устройство внутреннего быта. Тут a priori следует предполагать гораздо большую древность.
Диодор начинает с Диокла и переходит затем к Кефалу и Полидору. Процесс его мысли, вероятно, шел обратно — во всяком случае от Кефала к Диоклу. Кефал несомненно историческая личность; им установлен или восстановлен известный порядок, нарушенный тиранами; тенденция при этом — идея реставрации; поэтому законы должны служить только восстановлению πάτριος πολιτεία [отечественного государственного устройства], должны быть законами не Кефала, а Диокла. При Гиероне опять происходит пересмотр, но и тут желательно сохранить традицию, показать, что законы не нарушаются — опять устанавливается связь с Диоклом. В этой форме — все еще как законы Диокла — они существуют до времен Диодора, когда πάτριος πολιτεία заменяется римским правом. Во всяком случае, это последнее замечание сделано самим Диодором. Право римского гражданства Сицилийцы получили по Lex Julia de Siculis, данной Антонием после смерти Цезаря[6].
Но возможно, что он и вообще все замечание прибавил от себя — πολλαὶ τῶν ϰατὰ τὴν νῆσον πόλεων χρώμεναι διετέλεσαν τοῖς τούτου νόμοις μέχρι ὅτου πάντες οἱ Σιϰελιῶται τῆς Ρωμαίων πολιτείας ἡξιώθησαν [многие города острова продолжали пользоваться его законами до тех пор, пока все сицилийцы не оказались под управлением римлян]. Какие это города, мы твердо установить не можем. Но будем помнить, что, собственно говоря, практически действовали не законы Диокла, а законы Кефала и Полидора, и попытаемся установить, где действовали последние. На него указывает Диодор в дальнейшем своем изложении (XVI. 82). После победы над Карфагенянами Тимолеон занимается внутренним упорядочением Сиракуз и Сицилии; одним из первых шагов его было изгнание тиранов из Сицилийских городов. Так он выгоняет из Кентарины Никодема, из Аргирия Аполлониада — и затем τοὺς ἐλευθερωθέντας Συραϰοσίους ἐποίησε [сделал освобожденных сиракузянами] — то же он делает вообще и на острове. Затем он объявляет в Греции, διότι οἱ Συραϰόσιοι διδόασι χώραν ϰαὶ οἰϰίας τοῖς βουλομένοις μετεχειν τῆς ἐν Συραϰούσαις πολιτείας… οἰϰήτορες ἀπεδείχθησαν εἰς μὲν τὴν Συραϰοσίαν… τετραϰισμύριοι, εἰς δὲ τὴν Ἀγυριναίαν μύριοι χτλ [что сиракузяне дадут землю и дома желающим перейти под πολιτεία сиракузян … в Сиракузы было принято сорок тысяч жителей, в Агирион десять тысяч и т. д.]. Итак жители Агириона стали Сиракузянами; их πολιτεία становится πολιτεία Сиракузян — грекам было поставлено условием μετεχειν τῆς Συραϰοσίων πολιτείας [приобщиться к политии сиракузян], все равно, отправились ли они в Сиракузы или в Агирион. Процесс присоединения Агирия именно в том и состоял, что в нем было введено то государственное устройство, которое господствовало в Сиракузах. Это и было государственное устройство Диокла. Приглашенный в Сицилию Коринфянин Кефал произвел ревизию его, оставил неизмененными гражданские и уголовные законы, изменил сообразно с требованиями времени законы государственные. Понятно, что именно при этом изменении приходилось особенно настаивать на связи с старым национальным законодательством[7].
Если, таким образом, становится вероятным, что среди тех многочисленных городов, которые пользовались законами Диокла, был и родной город Диодора Агирий, то нам незачем будет искать источника для этих столь неудачно приуроченных и помещенных сведений о законодательстве Диокла — Диодор знал их с юношеского возраста; это была местная история. Найдя в своих источниках упоминание его, он был поражен тем, что они недостаточно говорят о нем, и счел долгом пополнить их изложение — ταῦτα ἀϰριβέστερον εἰπεῖν προήχθην διὰ τὸ τοὺς πλείους τῶν συγγραφέων [Я довольно подробно изложил о Диокле по причине того, что большинство писателей] (это πλείους [большинство] и есть его источники) ὀλιγωρότερον περὶ αὐτοῦ διειλέχθαι [пренебрегали им в своих трактатах] — в нем заговорил местный патриотизм[8].
Чтобы покончить с историей Сиракузской войны, укажу еще на то, что в конце ее Диодор несомненно не пользовался Тимеем. У Диодора Сиракузяне награждают τοὺς Λαϰεδαμονίους συμμαχήσαντας, ὦν ἦρχε Γύλιππος τοῖς ἐϰ τοῦ πολέμου λαφύροις [союзных лакедемонян, которыми командовал Гилипп, трофеями из военной добычи]. У Тимея Гилиппа отправили ἀϰλεῶς [без славы]. Правда Тимей говорил о Гилиппе, Диодор о находившихся под его начальством Спартанцах, но это очевидно, только façon de parler. Посылка кораблей Спартанцам разнится только числом кораблей от Фукидида (VIII. 26. 1), украшение храмов и раздача наград солдатам — обычная фраза Диодора.
Возвращаемся к истории Афин.
Уже Collmann[1], а за ним Fricke[2] заметили, что под 412 годом Диодор дважды рассказывает одно и то же — дважды говорит о введении олигархии четырехсот. Факт этот настолько бросается в глаза, что невозможно было его не заметить, но тем трудней его объяснить.
Сравним оба рассказа. Материал, над которым они оперируют — оба раза один и тот же. Сицилийская катастрофа служит исходным пунктом. В первом варианте рассказывается: после катастрофы союзники — перечисляются Хиоссцы, Самосцы, Византийцы — отпадают от Афинян. Они добровольно отказываются от демократии и вручают власть четыремстам, эти строят корабли и посылают стратегов, которые στασιαζοντες πρὸς ἀλλήλλους [враждуя друг с другом] отплыли в Ороп — ибо туда пристали триеры врагов. Афиняне были разбиты, — и здесь Диодор останавливается. Ясно, что вся рассказанная история не имеет заключения, что она вызывает вопрос: а дальше что?
Вторая версия подробней и ясней. Единственная разница заключается в расположении фактов. В то время как в первой версии союзники Афинян (указано, какие) отпадают от них до Оропской неудачи, во второй они отпадают от них после нее — причем сказано вообще союзники, без указания отдельных имен. Ход и смысл рассказа тот же. В сознании беды Афиняне прибегают к олигархии, но и она не помогает; олигархи так дурно устраивают свои дела, что посылают на войну ссорящихся стратегов. Это есть и в первом рассказе; и там посылают находящихся во вражде стратегов (στασιάζοντες ἐξέπλεον). Действия олигархов кончаются неудачей при Оропе; Сицилийское несчастие и раздоры полководцев ведут к отпадению союзников — и к тому же еще Фарнабаз становится на сторону Лакедемонян, дает им деньги и обещает 300 кораблей.
Но здесь рассказ не обрывается. До таких несчастий дошли Афиняне[3], но тут то, когда никто не мог ожидать, что они смогут еще хоть сколько нибудь времени выдержать, является спаситель — и этот спаситель Алкивиад[4]. Он устраняет грозящую Афинянам гибель, уговоривши Фарнабаза (у Диодора Фарнабаз везде играет роль Тиссаферна); получивши прощение, он многими битвами победил Лакедемонян ϰαὶ τελέως τὰ τῶν Ἀθηναίων πράγματα πεσύντα πάλιν ἤγείρεν [и решительно восстановил пошатнувшиеся дела афинян]. Это полный связный рассказ — здесь мы не спрашиваем, что же дальше. Все здесь отлично связано, все ясно и в связи изложения необходимо — и рядом с этим первая версия, так близко стоящая к второй, но не ясная, не полная, не законченная, пли если и законченная, то только хронологически. Быть может в этом последнем и лежит разрешение загадки.
Вторую версию Диодор закачивает словами — ἀλλὰ περὶ τούτων ἐν τοῖς οἰϰείοις χρόνοις ἀϰριβεστερον ἐροῦμεν, ἳνα μὴ παρὰ φύσιν προλαμβάνωμεν τῇ γραφῇ τοὺς ϰαιροὺς [но мы обсудим эти вопросы более подробно в соответствующее время, чтобы не нарушать естественный порядок событий]. Спрашивается, что он дальше расскажет ἀϰριβέστερον [более подробно].
Рассказ о следующем годе начинается с уничтожения олигархии. Мы знаем, что переворот явился непосредственным следствием неудачи при Оропе (Thuc. VIII. 95. 6).
Ничего по времени предшествующего этому событию Диодор не рассказывает. Если бы мы поэтому пропустили весь второй вариант, то мы получили бы связный рассказ, в котором мы не потеряли бы ни одного фактического данного, так как все, что рассказывается в нем после этой неудачи, рассказано и дальше, кроме отпадения от союзников — но оно в первом варианте рассказано раньше.
Итак, Диодор заявляет о том, что он все рассказанное им после битвы при Оропе рассказал преждевременно, увлекшись какой то специальной целью — ясно, целью дать введение. Первая версия должна дать Фактический материал, вторая дать общий взгляд на дальнейшую историю войны. Иначе я никак не мог бы себе объяснить их. Конечно, это далеко не единственный дублет Диодора, но везде, где такие дублеты встречаются, возможно, если не всегда объяснить, то хоть предположить, что Диодор не сообразил, что он дважды рассказывает одни и те же события, что он думал, что эти события различные — здесь этого оправдания для него не может быть, дело слишком бросается в глаза. Обычное предположение двух источников здесь не ведет ни к чему — Диодор не мог бы быть введен в заблуждение и различием источников, он не мог не видеть тождественности фактов; не будем забывать к тому же, что обе версии помещены в пределах одного годового рассказа. Только с целью он мог повторить их. Первый заканчивает год и дает Rückblick [взгляд назад] на результаты Сицилийской войны, второй дает Ausblick [прогноз] на дальнейшую войну.
Вторая версия, как я уже сказал, гораздо подробней первой, но все таки между ними есть сходство в отдельных выражениях, которое доказывает их общее происхождение.
В первой версии сказано: олигархи ναυπηγησάμενοι πλείους τριήρεις ἀπέστειλαν τεσσαράϰοντα [построив больше триер, послали сорок]. Что здесь значит πλείους [больше], ясно: было построено больше, чем 40, но что значит оно во второй версии — ναῦς τε ϰατεσϰεύαζον πλείους [и приготовили больше судов], где о сорока посланных нет и речи. Очевидно, выражение прямо взято из предшествующего — автор не подумал о его смысле; за то в первой версии неясен смысл στασίαζοντες [враждуя]: автор объяснил его во второй; в первой версии сказано, что демос поручил олигархам τὴν διοίϰησιν τῶν ϰοινῶν [управление государством], во второй они τὸν πόλεμον διῴϰησαν [вели войну]. Писатель, очевидно, находится в обоих случаях под одним влиянием. Я не думаю утверждать, что источником служил Фукидид, но что Диодор имел в виду изложение Фукидида. мне кажется ясно. Покажу это несколькими сравнениями. Афинские стратеги отправляются στασίαζοντες [враждуя] — дерутся они ἀπαράσϰευοι [без подготовки]; связи здесь никакой нет, по крайней мере связь эта не установлена; у Фукидида дело обстоит иначе. Ἀθηναῖοι ϰατὰ τάχος ϰαὶ ἀξυγϰροτήτοις πληρώμασι ἀναγϰασθέντες χρήσασθαι οἴα πόλεως τε στασιαζούσης ϰαὶ περὶ τοῦ μεγίστου ἐν τάχει βουλόμενοι βοηθῆσαι… πέμπουσι Θυμοχάρη… ϰαὶ εὐθὺς ναυμαχεῦν ἠναγϰάζοντο… διὰ τοιαύτης δὴ παρασϰευῆς [Афиняне спешно и вынужденные пользоваться неопытными экипажами из–за распрей в городе и весьма желая поскорее оказать помощь … посылают Фимохара … и тотчас им пришлось вступить в навмахию … вот так приготовившись] (т. е. в сущности ἀπαράσϰευοι [без подготовки][5]), ἀναγαγόμενοι… ϰαὶ ναυμαχήσαντες ϰτλ [и выйдя в бой и дав навмахию и т. д.]. Элементы те же: и στάσις [распри] и отсутствие приготовлений, но только элемент στάσις видоизменен и потому потерялась связь с παρασϰευή [приготовлениями]. Внезапное отпадение союзников сейчас же после Сицилийского несчастья, еще до введения олигархии противоречит тому, что сказано дальше: на самом деле здесь ложно только «сейчас», ложно впечатление непосредственности следования фактов, которое желал вызвать в читателе Диодор. На самом деле Хиос и Византия отпали приблизительно в пределах времени обнимаемого первой версией Диодора, Самос в сущности не отпадал, да дальше он и не является отпавшим; тем не менее можно объяснить, каким образом он попал в число отпавших. В Самосе господствовала олигархия — с какого времени, мы не знаем; как это было возможно при владычестве Афин, нам также не ясно. В 412 году демос восстает против олигархов — при восстании ему помогают находящиеся в Самосе три афинских корабля. Демосу удается прогнать олигархов и Афиняне дают Самосцам автономию (Thuc. VIII. 4). Очевидно олигархи были очень уж опасны Афинянам, если они так щедро награждают тех, которые их выгнали; что олигархи находились в сношениях с Пелопоннесцами и готовились к отпадению от Афинян, нам документально засвидетельствовано (C. I. A. 56 1. 4. Σαμίων τοὺς ἐπάγοντας Πελοποννησίους έπὶ Σάμον… [самосцы завлекают пелопоннесцев в Самос]). В какой стадии находились эти переговоры, мы не знаем, ясно только, что они ἐπῆγον [завлекали] Пелопоннесцев, а не ἐπήγαγον [завлекли], но возможно, что в дальнейшей традиции намерение отпасть превратилось в исполненное отпадение.
Во всяком случае Диодор рассказывает то, чего Фукидид не рассказал — и все таки трудно отказаться от мысли о том, что даже здесь он находился под влиянием того источника, которому он так долго следовал. Когда Афиняне узнали о гибели своего Сицилийского войска, они пришли в отчаяние τούς τε ἀπὸ τῆς Σιϰελίας πολεμίους εὐθύς σφίσιν ἐνόμιζον τῷ ναυτιϰῷ ἐπὶ τὸν Πειραιᾶ πλευσεῖσθαι… ϰαὶ τοὺς αὐτόθεν πολεμίους τότε δὴ ϰαὶ διπλασίως πάντα παρασϰευασμένους ϰατὰ ϰράτος ἤδη ϰαὶ ἐϰ γῆς ϰαὶ ἐϰ θαλλάσσης ἐπιϰείσεσθαι, ϰαὶ τοὺς ξυμμάχους σφων μετ᾿ αὐτῶν ἀποστάντας [от того, что неприятель из Сицилии немедленно пойдет на них с флотом на Пирей, особенно после столь блестящей победы, что враги их в самой Элладе, располагая теперь во всех отношениях вдвое большими военными силами, будут теснить их с ожесточением с суши и с моря, что союзники отложатся и примкнут к врагам][6] (Thuc. III). Конечно, Фукидид здесь не говорит об отпадении союзников, Афиняне только видят пред глазами грозящую им опасность отпадения — но как легко при поверхностном чтении или, что еще легче, при поверхностном воспоминании принять ἀποστάντας [отложатся] (заметь аорист!) за совершившийся факт. Мы знаем за Диодором более крупные ошибки.
Но сходство идет еще дальше. Выписанная мной фраза рисует нам отчаяние Афинян при вести о катастрофе в Сицилии. То же рисует нам и начало обеих версий Диодора. Фукидид продолжает: ὅμως δὲ ὡς ἐϰ τῶν ὑπαρχόντων ἐδόϰει χρῆναι μὴ ἐνδιδόναι, ἀλλὰ παρασϰευάζεσθαι ϰαὶ ναυτιϰὸν ὅθεν ἄν δύνωνται, ξύλα ξυμπορισαμένους ϰαὶ χρήματα ϰαὶ τὰ τῶν ξυμμάχων ἐς ασφάλειαν ποιεῖσθαι ϰαὶ μάλιστα τὴν Εὔβοια, τῶν τε ϰατὰ τὴν πόλιν τι ἐς εὐτέλειαν σωφρονίσαι ϰαὶ ἀρχήν τινα πρεσβυτέρων ἀνδρῶν έλέσθαι, οἵτινες περὶ τῶν παρόντων ὡς ἂν ϰαιρὸς ἦ προβουλεύσουσι [Тем не менее афиняне находили, что, насколько позволяют обстоятельства, уступать не следует, но необходимо на какие бы то ни было средства снарядить флот, добыв лесу и денег, обеспечить себе верность союзников, преимущественно Евбеи, ввести экономию в городе и создать какую–либо магистратуру, которая была бы представлена старейшими гражданами и предназначалась для предварительного обсуждения текущих дел согласно нуждам]. У Диодора продолжение гласит: οὐ μὴν ἔληγόν γε διο τοῦτο τῆς φιλοτιμίας, ἀλλα ναῦς τε ϰατεσϰεύαζον πλείους ϰαὶ χρήματα ἐποριζοντο… ἑλόμενοι δὲ τετραϰόσες ϰτλ [они не оставили борьбу за первенство, но готовили больше кораблей и доставляли средства … избрав же четыреста и т. д.]. В первой версии последняя фраза вводится замечанием διόπερ ὁ δῆμος ἀθυμήσας ἐξεχώρησεν ἑϰουσίως τῆς δημοϰρατίας ϰτλ [поэтому приунывший народ добровольно отказался от демократии и т. д.]. Важно прежде всего самое противоположение, важно то, что говорится о приготовлениях, важно наконец и то, что говорит Фукидид об желании Афинян σωφρονίσαι τὰ ϰατὰ τὴν πόλιν [ввести экономию в городе], ведущем к выбору каких то πρεσβυτεροι ἄνδρες [старейших гражданам]; мы знаем, кто эти πρεσβυτεροι ἄνδρες[7] — это 10 πρόβουλοι [пробулов], которые служат основой дальнейшего политического переворота. Если они сами по себе и не представляют олигархического института, то из самого Фукидида ясно, что именно в целях олигархии они и выбраны[8] — для Фукидида они несомненно прямо совпадают с теми 10 συγγράφεῖς [законниками], которые (VIII. 67. 1) выбираются для того, чтобы γνώμην ἐσενεγϰεῖν ἐς τὸν δῆμον… ϰαθ᾿ ὅτι ἄριστα ἡ πόλις οἰϰήσεται [вносить в народное собрание решения … лучше всего пригодные для города][9]. У Фукидида мы имеем такой же Ausblick, как у Диодора; и он дает общую картину того, что предпринял народ для того, чтобы оправиться от последствий Сицилийской катастрофы; но он дает пока только исходный пункт движения. Диодор примыкает к этому началу и идет дальше. Знал ли он о пробулах, об этом мы толковать не будем[10] — он об них нигде не говорит, но он видел в них олигархический институт и вполне естественно мог говорит о том, что Афиняне добровольно отказались от демократии — , как и вообще это до известной степени справедливо[11].
Наконец, в том же месте говорится и об Евбее; решения народа, связанные с его стремлением к тому, чтобы ввести порядок, направлены и на Евбею; обеспечение союзников имеет главным образом в виду ее — и все эти указанные стремления приводятся в исполнение: πάντα τε πρὸς τὸ παραχρῆμα περιδεεῖς ὅπερ φιλεῖ δῆμος ποιεῖν, ἑτοῖμα ἦσαν εὐταϰτεῖν ϰαὶ ὡς ἔδοξεν αὐτοῖς ϰαὶ ἐποίουν τοῦτο [Афиняне, объятые в данный момент сильным страхом, готовы были, как обыкновенно поступает демос, ввести всюду строгий порядок. И решения свои они стали приводить в исполнение].
Итак, все элементы Диодоровского введения мы находим у Фукидида: и отчаяние Афинян, и их решимость μὴ ἐνδιδόναι [не сдаваться], и их приготовления, и отпадение союзников, и склонность к олигархии, и наконец указание на Евбею — и все это у Фукидида сосредоточено в одной главе (VIII. 1), представляющей собой такую же общую характеристику, как обе версии Диодора. Можно ли после этого сомневаться в том, что Диодор знал эту главу и находился под ее влиянием, когда писал разбираемое место.
Но только о таком влиянии и можно говорить. Фукидид прямым источником для Диодора не служил. В этом нас убеждает тенденция Диодоровского текста.
Во первых, Диодор относится безусловно отрицательно к олигархии четырех сот, между тем как уже из замечаний, сделанных Фукидидом в данном месте, видно, как симпатична она ему — еще ясней это из той характеристики ее деятелей, которую он дает и дальнейшем (VIII. 88), в особенности из характеристики Фриниха и Антифона[12].
В связи с этим находится и второе крупное отличие от Диодоровского понимания дел — вся тенденция отрывка, как я уже говорил, клонится к тому, чтобы показать, что спасителем является Алкивиад, что все шло худо, пока не явился он. Понятно, что тогда олигархия четырех сот, враждебная Алкивиаду, должна была быть изображена, как неудачная попытка спасения Афин. У Фукидида Алкивиад этой роли спасителя не играет, да и не может играть. Рассказ Диодора имеет свое естественное заключение в победах Алкивиада, возвысивших Афины. Главный источник его должен эти победы включать, — у Фукидида их нет, так как история его раньше оборвана; источник этот должен был быть поклонником Алкивиада.
В фактах Диодор близко держится Фукидида — близко до отдельных выражений. Не случайно то, что, по его словам Алкивиад ἐδίδασϰε [научил] Тиссаферна (Фарнабаза) — у Фукидида дважды употреблено то же. — διδάσϰαλος τάντων γιγνόμενος [являясь советником во всем] VIII. 45. 2 — ϰαὶ τοὺς στρατηγοὺς… ἐδίδασϰε τεῖσαι [и стратегов … научил, убедив]; довод, который приводит Алкивиад сатрапу, заимствован из Фукидида — ϰρεῖττον εἶναι περιορᾶν τοὺς διαπολεμοῦντας ἴσους εἶναι [лучше оставить воевать равносильных игроков] Diod. XIII. 37. 4. = Thuc. VII. 57. 2. — ἐβούλετο ἐπανισοῦν τοὺς Ἕλληνας πρὸς ἀλλήλους [хотел уравновесить эллинов друг с другом] [13] 87. 4. ἐμοί μέντοι δοϰεῖ σαφέστατον εἰναι διατριβῆς ἔνεϰα ϰαὶ ἀνοϰωχῆς [мне кажется, вероятнее всего, ради затяжек и помех] (Диод. ὅπως πρὸς ἀλλήλους ὡς πλεῖστον χρόνον διαφέρωνται,… φθορᾶς μὲν… ἀνισώσεως δὲ ϰτλ [чтобы как можно больше времени друг с другом воевали и т. д.]). — Освещение, конечно, этих фактов другое.
И еще один пункт того же тенденциозного отличия, пункт находящийся в связи с преклонением пред Алкивиадом должны мы отметить — это отношение к Ферамену. Фукидид высказывается о Ферамене очень сдержанно — ни похвалы, ни порицания. Если он высказывается с большой похвалою о характере произведенного им, — но не им одним (VIII. 92. 2) переворота и введения конституции (VIII. 97. 2), то за то далеко не благосклонно звучат слова посвященные деятельности этого политического ϰόθορνος [котурна] (Xenoph. Hell. 3. 31) — эту деятельность он объясняет чисто личными побуждениями. Во всяком случае единственная похвала, которою он его награждает — это слово — ὀνήρ οὒτε εἰπεῖν οὔτε γνῶναι ἀδύνατος [человек выдающийся красноречием и умом] (VIII. 68. 4). Как холодно звучит это рядом с очень сходной характеристикой Антифонта (VIII. 68. 1) ἀνήρ Ἀθηναίων τῶν ϰαθ᾿ ἑαυτὸν ἀρετῇ τε οὐδενὸς δεύτερος ϰαὶ ϰράτιστος ἐνθυμηθῆναι γενόμενος ϰαὶ ἃ νοίη εἰπεῖν [афинский гражданин, никому из современников не уступавший в нравственных качествах, человек изобретательнейшего ума, прекраснейший оратор]. Не особенно лестно отзывается о нем и Ксенофонт, который тоже мог оказать свое влияние на мнение Диодора. Правда, Ксенофонт прямо определенного мнения не высказывает, но он выставляет его в таких положениях, которые не могут не вызывать к нему антипатии (ср. особ. Hellen. II. 2. 16).
Совершенно иначе смотрит на него Диодор[14]. Он оказывает государству многочисленные услуги — и первая и главная та, что он один (XIII. 38. 2) послужил виновником возвращения Алкивиада[15]; то же самое он повторяет еще раз (XIII. 42. 2) — мы видим из этого, в какой связи находится его взгляд на Ферамена с взглядом на Алкивиада. В истории процесса Аргинузских полководцев роль его чисто пассивная — он защищается и, защищаясь, обвиняет других полководцев. При падении Афин он энергично противится стремлением тиранов, но народ видит его ἐν τοῖς τριάϰοντ᾿ ἄρχουσιν, θεωρῶν τὴν… ἐπιείϰειαν ϰαὶ νομίζων τῇ τούτου ϰαλοϰαγαθίᾳ τὴν πλεονεξίαν τῶν προεστηϰότων ἐπὶ ποσὸν ἀνασταλήσεσθαι [в числе тридцати, видя его честность … и полагая, что он будет действовать справедливо и сдерживать остальных] (XIV. 4. 1). Смерть его изображена как смерть героя и философа[16].
Ту же тенденцию мы можем отметить и у Аристотеля. Говоря об Афинских политических деятелях, он (Ἀθην. πολιτ. 28 ср. Plut. Nic. 2)[17] заявляет, что лучшими μετὰ τοὺς ἀρχαίους [после древних] считаются Никий, Фукидид и Ферамен — относительно Фукидида и Никия все согласны, относительно же Ферамена ἀμφισβήτησις τῆς ϰρίσεως ἐστι δοϰεῖ μέντοι τοῖς μὴ παρέργως ἀποφαινομένοις[18] οὐχ ὥσπερ αὐτόν διαβάλλουσι πάσας τὰς πολιτείας ϰαταλύειν, ἀλλά ϰτλ [есть разногласие: людям, серьезно судящим о деле, видится, что он не только не ниспровергал, как его обвиняют, все виды государственного строя, но и т. д.]. Ясно, что уже в древности существовало два мнения о Ферамене. Что Аристотель имеет в виду не людей вроде Лисия, мне кажется несомненным. Его полемика может быть направлена либо против историка[19], давшего неблагоприятную характеристику Ферамена, либо против политического сочинения, речи или памфлета — одного из тех сочинений, к которым желает отнести Wilamowitz[20] открытый им συμβουλευτιϰός Ферамена.
И дальше Аристотель везде очень сочувственно отзывается о Ферамене; говоря о его участии в введении олигархии четырехсот он и его характеризует теми же словами, что и его товарищей Писандра и Антифонта — ἀνδρῶν ϰαὶ γεγενημένων εὖ ϰαὶ συνέσει ϰαὶ γνώμῃ δοϰούντων διαφέρειν [мужей не только благородного рождения, но и считавшихся выдающимися умом и образом мыслей][21]. Не могу не отметить, что Диодор характеризует Ферамена очень близкими словами ἀνὴρ ϰαὶ τῷ βίῳ ϰόσμιος ϰαὶ φρονήσει δοϰῶν διαφέρειν τῶν ἄλλων [муж порядочный и в жизни, и разумом превосходивший других]. Делать выводы из этого я пока не решаюсь.
Наконец, говоря о роли Ферамена в истории тридцати, он опять таки выставляет Ферамена в лучшем свете. Лисандр ввел олигархию следующим образом: мир был заключен на условии, ἐφ᾿ ᾧ πολιτεύσονταί τὴν πάτριον πολιτείαν [при котором будут управляться государственным строем своих отцов]. Народ за то, чтобы сохранить демократию τῶν δὲ γνωρίμων [из знатных же] — те, которые не участвовали в политических клубах ἄλλως δε δοϰοῦντες οὐδενὸς ἐπιλείπεσθαι τῶν πολιτῶν τὴν πάτριον πολιτείαν ἐξητουν [но по своей репутации не уступавшие никому из граждан, стояли за отеческий строй]; к числу их принадлежали такие–то.., προειστήϰει δὲ μάλιστα Θηραμένης. Λυσάνδρου δὲ προσθεμένου τοῖς ὀλιγαρχιϰοῖς ϰαταπλαγεὶς ὁ δῆμος ἠναγϰάσθη χειροτονεῖν τὴν Ὀλιγαρχίαν [но особенно выдавался Ферамен. Когда же Лисандр принял олигархию, народ в страхе проголосовал за олигархию].
Я уже указал на то, что также симпатично характеризует деятельность Ферамена в этом случае и Диодор (XIII. 3. 6). Но здесь близость идет дальше простой тенденции. Лисандр собирает народное собрание и советует ввести олигархию тридцати, ἀντειπόντος δὲ τοῦ Θηραμένους ϰαὶ τὰς συνθήϰας ἀναγιγνώσϰοντος, ὅτι τῇ πατρίῳ συνεγώνησε χρήσεσθαι πολιτείᾳ, ὁ Λύσανδρος [когда же Ферамен выступил против этого предложения, зачитав статьи мирного договора, согласно которым они должны пользоваться государственным строем своих отцов, Лисандр] заявил, что мир нарушен и вместе с тем грозил Ферамену смертью за то, что он противится Лакедемонянам; διέπερ ὅ τε Θεραμένης ϰαὶ ὁ δῆμος ϰαταπληγεὶς ἠναγϰάζετο χειροτονεῖν ϰαταλῦσαι τὴν δημοϰρατίαν [поэтому Ферамен и демос в страхе были вынуждены голосовать за уничтожение демократии]. У Диодора есть больше, чем у Аристотеля — вся живая сцена создана им, но рядом с этим слишком рельефно выделяется момент πάτριος πολιτεία и особенно чуть ли не дословное сходство последних слов. Это уже не случайность — и тут особое значение приобретает уже указанное тоже почти дословное сходство в характеристике Ферамена, к этому следует еще прибавить несомненно значительное замечание о различном отношении к πάτριος πολιτεία демократов и олигархов (XIV. 3). Между Аристотелем и Диодором есть несомненно нечто общее[22].
Могут быть различные возможности объяснения этой связи. По большой части говорят об общем источнике, с тех пор как мы имеем Ἀθηναίων πολιτεία Аристотеля; раньше того, конечно, речи об общем источнике не было, для Диодора искали источника, где могли.
Тут есть две гипотезы — одни видят источник в Эфоре, другие в Феопомпе. За Эфора, конечно, Volquardsen[23] и Bauer[24]. Аргументация их безусловно слаба. Volquardsen ссылается на связь нашего отрывка с отрывком, посвященным Аргинузской битве и процессу — мы уже знаем, что это само по себе не доказательно. Об остроумном соображении Volquardsen’а: симпатии к Ферамену объясняются тем, что он был учителем Исократа[25], я думаю говорить не стоит. Аргументы Bauer’а сводятся к тому, что нет никого, кроме Эфора, что мог бы служить источником[26]. Его сближения между Диодором, Плутархом и Аристотелем не выдерживают критики. В занимающем нас отрывке между Плутархом и Диодором общее именно то, что у Диодора не общее с Аристотелем — слова Лизандра о нарушении мирного договора Афинянами (Lys. XV)[27].
Вопрос о том, служил ли Эфор вообще источником Аристотеля многократно разбирался[28]. Я не могу здесь входить в ближайшее его рассмотрение, могу только сказать, что в общем я согласен с мнением Wilamowitz’а[29], отрицающего это[30].
То, что важно теперь для нас, может быть решено более простым образом.
Что собственно говоря пока общего с Аристотелем? Факты введения олигархии 30 — , их мы собственно коснемся дальше. Характеристика Ферамена? Но это и есть окраска факта, не факт. Аристотель мог бы, зрело обсудивши доводы Эфора — , если такие были — , рассмотревши представляемые им факты, принять его мнение, но это не будет значить, что Эфор был его источником Для мнений Аристотеля мы не вправе искать источников. — Aristoteles hat sich selbst sein Urtheil aus der Geschichte gebildet [Аристотель сделал свое собственное суждение из истории][31]. У Диодора то же мнение отражается, причем несомненно влияние тут прямое. Читал ли Диодор самую политию, я не хочу решать. Ведь Диодор мог прочесть цитату.
За Феопомпа высказывается Fricke[32] Breitenbach[33], Pöhlig[34], Gilbert[35]. Доводы приводит собственно только первый.
Самое крупное возражение, которое можно привести против этой теории, это то, что Феопомп писал свою историю только с того пункта, где закончил ее Фукидид. Это возражение и было сделано Collman’ом[36]; таким образом сведения об олигархии 400 не могут быть у него заимствованы. Fricke[37] отвечает на это вполне основательным замечанием, что понимать это следует cum grano salis — Феопомп мог предпослать введение и в этом введении могли заключаться и интересующие нас сведения. Все это, конечно, может быть, но одинаково может и не быть; нам нужны положительные доказательства — без них мы должны считать указанный Collman’ом факт аргументом против гипотезы Fricke.
Главный аргумент Fricke заключается в том, что раз сказ Диодора сильно отличается от рассказа Плутарха, который, по его мнению, следовал Эфору[38] — значит Диодор Эфору не следовал. Но самая посылка Fricke относительно источника Плутарха далеко не доказана, и отличия от Плутарха не так крупны — на один общий элемент я указал. Далее Fricke указывает на враждебность Диодора к демократии, которая может быть объяснена влиянием Феопомпа — я уже указал на то, что в данном месте скорее можно указать на следы враждебности к олигархам. Наконец, Fricke основывается на сходстве Диодора с Корнелием Непотом и Юстином. Что касается Юстина (V. 3), то я не могу видеть в его изложении особой близости с Диодором; рассказ его гораздо подробней, гораздо ближе к Фукидиду — к тому же он представляет и значительное отличие от Диодора. В то время как у Диодора Алкивиад не оказывает никакого влияния на ход политических событий в Афинах, у Юстина он заставляет олигархов удалиться, он освобождает отечество от «внутреннего бедствия».
С Непотом (Alcib. V. 4) общего только та роль, которую играет Ферамен при возвращении Алкивиада. Собственно говоря и здесь нет полной идентичности. Theramene suffragante [По предложению Ферамена] не равняется Θηραμένης μόνος [Ферамен единственный]; наоборот это выражение скорее указывает на ту версию, которую мы имеем у Плутарха (Alb. 33) — версию, по которой внес предложение Критий, Ферамен его только поддерживает[39]. Но и кроме того история возвращения Алкивиада у Диодора далеко не так ясна, как кажется первого взгляда.
В начале 411 года олигархия в Афинах пала; виновником ее падения и устроителем нового порядка вещей был Ферамен; следует его характеристика и затем подтверждение высказанных похвал ϰαὶ γὰρ τὸν Ἀλϰιβιάδην οὖτος μόνος συνεβούλεσε ϰατάγειν… ϰαὶ πολλῶν ἄλλων εἰσηγητὴς γενόμενος ἐπ᾿ ἀγαθῷ τῆς πατρίδος οὐ με:ρίας ἀποδοχῆς ἐτύγχανεν, ἀλλὰ ταῦτα μὲν μιϰρὸν ὕστερον ἐγενήθη [ибо он единственный, кто советовал вернуть из изгнания Алкивиада … и так как он был автором многих других решений в интересах своего государства, то пользовался большой популярностью. Но эти события имели место немного позднее]. Спрашивается, что случилось μιϰρὸν ὕστερον [немного позднее]. Не может быть сомнения, что возвращение Алкивиада — ибо именно об этом возвращении он затем и рассказывает еще раз, не повторяя рассказа о восстановлении демократии; из вторичного рассказа и ясно, что демократия восстановлена; именно потому Ферамен и может быть изображен как ὁ τῆς πολιτείας ἀφηγούμενος [возглавлявший правительство].
Традиция наша (Thuc. VIII. 97. 3. Plut. Alcib. 27) вся связывает возвращение Алкивиада непосредственно с восстановлением демократии; эти события связаны не случайно и не временно, а силой безусловной политической причинности. В короткое время господства четырехсот было два Афинских государства. Рядом с οἱ ἐν ἄστει [бывшими в городе] стояли οἱ ἐν Σάμῳ [бывшие в Самосе]. Вторые признали Алкивиада своим стратегом — он до известной степени был реабилитирован. С уничтожением тирании ἐν ἄστει [в городе] эта государственная двойственность и должна была исчезнуть — практически надлежало не восстановить в правах Алкивиада, а утвердить эту реабилитацию — или, отвергнув ее, продолжать прежнее невыносимое состояние, когда войско не признавало правительства и существовало совершенно особой от него государственной жизнью. Формально новое правительство должно было, желая восстановить прежний порядок, примкнуть к войску и признать его акты. Таким образом акт о возвращении Алкивиада был формальным утверждением давно совершившегося факта, само собой явившимся в непосредственной связи с государственным переворотом[40], точно также как само собой подразумевалось, что правительство признает акт, которым οἱ ἐν Σάμῳ назначают его своим полководцем[41]. Алкивиад был возвращен еще раньше — формальный акт нового правительства, псефизма τῶν ἐν ἄστει [бывших в городе] реального значения не имела.
Если это так, то я не вижу возможности предполагать, что Диодор нашел в каком бы то ни было источнике указание на то, что возвращение Алкивиада последовало не сейчас, а только μιϰρὸν ὕστερον [немного позднее] — после битвы при Сесте.
Второй рассказ о возвращении Алкивиада составлен по Фукидиду. Περὶ δὲ τὸν αὐτὸν ϰαιρὸν Ἀλϰιβιάδης ἔχων τρισχσίδεϰα τριήρεις ϰατέπλευσε πρὸς τοὺς ἐν Σάμῳ διατριβοντας [Около того же времени Алкивиад с тринадцатью триерами подошел к афинянам, стоящим в Самосе] = ϰατέπλευσε δὲ ὑπὸ τοὺς αὐτοὺς χρονους τούτους ϰαὶ ὁ Ἀλϰιβιάδης ταῖς τρισι ϰαὶ δέϰα ναυάιν… ἐς τὴν Σαμον. [Около того же времени возвратился в Самос Алкивиад с тринадцатью кораблями] (VIII. 108. 1).
Здесь περὶ τὸν αὐτὸν χρόνον [около того же времени] имеет свое значение, хотя в сущности смысл оно имеет только у Фукидида. Там это время ясно определяется — это то время сейчас после битвы при Сесте, когда Афиняне успели взять Кизик, а Пелопоннесцы послали в Евбею; Диодор вставляет рассказ о том, как был послан в Евбею Эпикл, как он там собрал корабли, и на обратном пути был застигнут бурей, погубившей его флот. Факта этого нет у Фукидида — и именно при нем Диодора указывает, как на источник, Эфора. Будем же ему верить, что этот именно факт, а не все, что рассказано до и после него, он из Эфора взял. Но вставка эта переменила и время, к которому должно бы относиться ϰατὰ τοὺς αὐτοὺς χρόνους [в тому же времени]; между тем оно остается тем же, что у Фукидида; ясно, что и слова взяты из него.
У Фукидида Алкивиад сообщает, что Тиссаферн благодаря ему не пошлет кораблей Спартанцам — у Диодора солдаты это уже раньше узнали, но и у него есть эта ссылка, только Тиссаферн по прежнему должен превратиться в Фарнабаза. Затем — пропустим средину рассказа. — Ἀλϰιβιάδης πρὸς αἶς εἶχεν ἰδίαις ναυσὶν τρισϰαίδεϰα ἐννέα προσέλαβε [Алкивиад добавил девять кораблей к собственным тринадцати], отправился в Галикарнасс взял с него деньги, затем в Μεροπίδα [Меропиду][1], и затем с большой добычей вернулся с Самос. Фукидид говорит: ϰαὶ πληρώσας ναῦς ἐννεα πρὸς αἶς εἶχεν [и вооружив девять кораблей вдобавок к тем, которые у него были] взял деньги с Галикарнассцев, укрепил Кос, поставил в нем начальника и отправился обратно в Самос.
Мы видим опять то же самое. Очень важно одно прибавленное словечко, объясняющее, мне кажется, все положение дела — это словечко ἰδίαις [собственным], которого у Фукидида нет и быть не может по той простой причине, что корабли эти вовсе не собственность Алкивиада. Алкивиад уже давно стратег Афин, он уже давно вернулся в Самос, уехал из него для переговоров с Тиссаферном, взявши эти 13 кораблей (VIII. 88.1). Диодор принимает это возвращение за первое[2] — тогда, конечно, Алкивиад не мог иметь Афинских кораблей и они по отношению к новым девяти, которые он у Афинян берет, являются ἴδιοι [собственными]. Диодор, значит, сделал крупную ошибку, отнеся к слишком позднему времени возвращение Алкивиада.
Я не могу себе объяснить эту ошибку Диодора. Мы видели, что в начале интересующего нас отрывка Диодор следует первой главе Фукидида. Затем при описании битвы при Сесте и предшествующих обстоятельств он прямо переходит к последним главам — все промежуточное, очень сложное и запутанное, богатое массой мелких событий изложение им пропущено. Я не хочу сказать, что он не читал всей книги, но он не читал ее с специальной целью воспользоваться ей для данных частей труда. Теперь, после битвы при Сесте он наталкивается на рассказ о возвращении Алкивиада — в его памяти это первое и за первое он его и принимает. Он знает, что Алкивиад воспользовался для своего возвращения влиянием, которое он имел на Тиссаферна (Фарнабаза) — он читал Фукидида и смутно помнит его — именно этим смутным воспоминанием я и объяснил бы то, что он путает Тиссаферна с Фарнабазом: у Фукидида оба они играют видную роль[3] — и здесь он видит, что Алкивиад объявляет о своем успехе у сатрапа. Это утверждает его в его мнении. Но он не видит у Фукидида рассказа о том, как произошло примирение с Афинянами — и его он тут же вставляет; откуда, я не берусь решать; возможно, что по воспоминаниям и риторическим шаблонам[4].
Но возможна ли, вероятна ли ошибка Диодора, если бы в том источнике, который сообщил Диодору о восстановлении демократии, было что нибудь сказано о возвращении Алкивиада? Я думаю, решительно невозможна. Прибавка к упоминанию деятельности Ферамена при восстановлении демократии замечания об его роли при возвращении Алкивиада сделана из другого источника — как таковая она и характеризуется самой формой — οὖτος δὲ ϰαὶ ϰτλ [он же и т. д.]. Написавши свое замечание о Ферамене, Диодор вспомнил, что Ферамен способствовал возвращению Алкивиада, и прибавил это от себя — прибавил под влиянием той же тенденции, которая заставила его начать рассказ о событиях, следующих за Сицилийской войной, введением, ведущим к вящему прославлению Алкивиада.
Отсюда вытекает в высшей степени интересный вопрос — к сожалению, только вопрос. Мы видели уже близость Диодора к Аристотелевскому изложению революции, поскольку оно касалось Ферамена. Теперь мы видим, что источник Диодора не связывал переворота с возвращением Алкивиада. Аристотель нигде не упоминает последнего[5], у Аристотеля этой связи нет — только у него одного из всех, кто о событиях эпохи говорит. Не подтверждает ли это того предположения, что Диодор — посредственно или непосредственно — следует Аристотелю?
Кто может быть источником этого известия? Самое известие встречается, как мы видели, у Непота, который, как предполагает Stedefeld[6], восходит к Феопомпу, но оно могло быть изложено и многими другими; другое дело в освещении факта, в том, что этот факт блестит, как новый перл в венце славы Алкивиада — и здесь мы имеем дело с теми трудно контролируемыми влияниями, о которых я раньше говорил.
Я не знаю, почему нам не остановиться на том писателе, который, как мы теперь несомненно знаем, служил источником Диодору, который во всяком случае влиял на него — на Тимее. Ведь Тимей был горячим поклонником Алкивиада. В Сицилийской истории он, конечно, мало мог проявить свое к нему отношение — , но именно при окончании ее в общем рассуждении об ее результатах и был простор для панегирика любимому герою. На край гибели привела катастрофа Афинян, но спас их Алкивиад. Повторяю, я говорю только о влиянии; те же мысли могли встречаться и у других писателей — мы находим ту же мысль у Плутарха (Lys. 3) в очень близкой форме[7].
Называть имена источников, по большей части, потерянная работа; достаточно, если мы выделим элементы, из которых сложился рассказ. Кажется, нам удалось выделить: 1) Фукидида, факты которого переработаны под влиянием симпатизирующей Алкивиаду тенденции, 2) источник сведений о Ферамене и отношения к нему, очень близкий к Аристотелю.
Перейдем теперь к военным событиям 411 года.
Афиняне назначили для ведения войны стратегами Фрасилла и Фрасибула; эти собрали войско и корабли в Самосе. Это многократная неправда. Афиняне не назначали теперь для ведения войны Фрасилла и Фрасибула — это, впрочем, не имеет значения, так как Диодор имеет обыкновение, много раз уже отмеченное нами, в первый раз говоря о стратегах, говорить об их назначении. Но здесь ошибка его крупнее. Дело не в том только, что их не теперь назначили, а в том, что их вообще не назначали Афиняне οἱ ἐν ἄστει [бывшие в городе] — они выбраны стратегами взбунтовавшимся войском. И это еще не все: они не собирают войска в Самосе — оно давно уже находится там; именно οἱ ἐν Σάμῳ [бывшие на Самосе] и сделали их стратегами. Здесь именно те следы пропуска, которые я раньше обещал указать: Диодор рисует себе все так, будто до момента отправления в Геллеспонт ничего и не было — он выпускает длинный ряд предшествующих событий. Оттого у него играет известную роль мотив появления Афинян в Самосе. Миндар оставляет Милет, потому что ему нет основания там больше сидеть без дела; он ждал помощи от Персидского сатрапа и узнал, что Алкивиаду удалось убедить его этой помощи не посылать — у Фукидида есть этот мотив с той однако разницей, что упомянут только факт отсутствия помощи и не упомянута причина ее, между тем как Диодор оперирует столько раз уже употребленным средством — влиянием Алкивиада.
С другой стороны Миндар отправляется в Геллеспонт, потому что узнал, что флот Афинян находится в Самосе. Это, во первых, опять та же история — Миндар давным–давно знает об этом; это, во вторых, решительно непонятно: какое основание для Миндара плыть в Геллеспонт, потому что Афиняне в Самосе? Самосский флот играет некоторую роль при его отправлении — но он заставляет его не отправиться вообще, а отправиться ἀπὸ παραγγέλματος αἰφνίδιου [при внезапном возвещении]. Диодор мог подставить вместо этой причины особенностей отправления причину самого отправления потому, что действительной причины он выставить не мог. По Фукидиду Миндар ушел потому, что Тиссаферн не помогал, а Фарнабаз обещал помочь, если Спартанцы направятся к Геллеспонту. Диодор уже запутался; у него все время действует Фарнабаз — здесь он, понятно, для целей Диодора уже не может годиться; ему пришлось бы рассказать: Фарнабаз не исполнил обещания, и потому Миндар ушел из Милета; Фарнабаз звал его в Геллеспонт, и потому он пошел туда.
Таким образом, изложение Диодора пока объясняется из Фукидида, но и здесь есть одна черта, прямо не взятая из него — это посылка Дориея в Родос, о которой не говорит Фукидид. Дорией послан в Родос, потому что некоторые там собираются произвести переворот. Мы, собственно, не можем и объяснить себе, в чем дело. Диодор не упомянул об отпадении Родоса к Лакедемонянам — мы и не знаем, в каком положении остров. У Фукидида, правда, есть объяснение — Родос отпал от Афин и пристал к Лакедемону (VIII. 44), но за то у него нет факта посылки Дориея. У Диодора факт взят из какой то связи и вставлен в первоначально чуждую ему обстановку — скажу опять, вставлен из collectanea Диодора. Посылка у Диодора не мотивируется: αὐτὸς ϰαταρτίσας τάς τ᾿ ἐϰ Πελοπόννησου ναῦς ϰαὶ τὰς παρὰ τῶν ἔξωθεν συμμάχων, Δωριέα μὲν μετὰ τριῶν χαὶ δέϰα νεῶν ἀπέστειλεν εἰς Ῥόδον… αὐτὸς δὲ τὰς ἄλλας πάσας ἀναλαβών χτλ [самостоятельно снарядив корабли, полученные из Пелопоннеса и посланные союзниками из–за границы, он отправил Дориея с тринадцатью кораблями на Родос … сам же, взяв все остальные и т. д.]. и после слов εἰς Ῥόδον [на Родос] вставлено προσφάτως γὰρ τοῖς Λαϰεδαιμονίους τινὲς τῶν ἀπὸ τῆς Ἰταλίας Ἑλλήνων ἀπεστάλχεισαν εἰς συμμαχίαν τὰς προειρημένας ναῦς [ибо упомянутые корабли были посланы лакедемонянам в помощь италийскими греками#]. Что означает это γὰρ [ибо]? я убежден, что всякий читатель, дойдя до него, будет убежден, что объяснено будет, почему в Родосе было недовольство или почему был послан Дорией, или, в крайнем случае, почему было послано как раз 13 кораблей — на самом деле ничего этого нет, да и вообще ничего не объясняется — по смыслу могло бы стоять только δὲ [же] вместо γὰρ, но в тексте γὰρ, и текст верен: при δὲ порядок слов должен бы быть другой.
Я думаю, что и это характеризуется как прибавка — сделана она из Фукидида (VIII. 35. 1). Объяснить себе ее я могу следующим образом. Диодор знал, что Дорией командует Итальянскими кораблями (XIII. 45. 1)· при посылке его на Родос ему показалось интересным, откуда явились итальянские корабли — он поискал у Фукидида или, вероятно, в своих заметках, и механически пришил ответ на свою ἀπορία к изложению. Мне кажется, этот случай показывает, что Диодор не ограничивался простым списыванием, а старался по возможности объяснить себе то, что списывает, на основании собранного им материала, своих заметок.
Движение Спартанского и Афинского флота описаны по Фукидиду с незначительными отступлениями, к которым мы уже привыкли у Диодора. Но уже при рассказе об отплытии флота Афинян в Лесбос есть одна важная черта. — В то время как у Фукидида Афиняне отправляются туда для того, чтобы, смотря по обстоятельствам, покончить с анти–афинским движением на острове или сделать его исходным пунктом против Миндара (VIII. 100), у Диодора цель совершенно другая — собрать корабли у союзников. Фактически они действительно берут несколько кораблей (Thuc. VIII 100. 5), но о цели этой речи нет; Диодор дальше и говорит, что они отказались собирать корабли, а взяли только три — это само по себе и могло бы быть взято из Фукидида, хотя у Фукидида число взятых кораблей не указано[8], но это упоминание играет слишком большую роль в дальнейшем, чтобы быть случайным.
У Сестоса происходит битва. Расположение войск взято из Фукидида (VIII. 104. 3). Диодор или рукописи перепутали только Фрасилла и Фрасибула. Если Диодор, помимо Фукидида, сообщил, что Сицилийцами командовал Гермократ, то это не говорит об отличии источника — это он знал из предыдущего[9].
Но в описании самой битвы нет и следа Фукидида. В ней нет и вообще реального содержания. Все описание состоит ив ряда обычных фраз. Начинается она с того, что обе стороны борются из за места. Καὶ τὰ μὲν πρῶτον ἔαπευδον φιλοτιμούμενοι περὶ τοῦ τόπου [И сперва обе стороны боролись за выгодное место] — между Абидосом и Сестосом, где происходит битва, очень сильное течение, и обе стороны стараются устроить так, чтобы не иметь течения против себя; долго они так плавают, пока… В том то и дело, что этого пока нет; ничего из этого плавания не выходит, т. е. Диодор ни о каком результате не сообщает. Битва еще и не начиналась, а Диодор спешит сказать οὐ μὲν ἄλλ᾿ οἱ τῶν Ἀθηναίων ϰυβερνῆται πολὺ ταῖς ἐμπειρίας προέχοντες πολλὰ πρὸς τὴν νίϰην συνεβάλοντο [афинские кормчие, имевшие превосходный опыт, внесли большой вклад в предстоящую победу]. Мотив борьбы из–за позиции им откуда то взят, но он не умеет им воспользоваться и оставляет его не использованным.
Те, кто, подобно Fricke[10] и Breitenbach’у[11], считают наш отрывок заимствованным из Феопомпа, могут ссылаться на засвидетельствованное Страбоном (XIII. pg. 541. Müller F. H. G. I.pg. 278 frg. 6) показание Феопомпа о значении течения в проливе именно для Сестоса. Но это сближение ничего не доказывает: 1) о течении в Геллеспонте Диодор мог звать и из других источников; 2) мы не знаем, в какой связи Феопомп говорит о течении при Сестосе; 3) он не мог говорить о нем в той связи, в какой о нем говорил Диодор, так как первой битвы при Сестосе он не описывал — какое оно могло иметь значение для общего введения? к тому же, по смыслу отрывка, Феопомп говорил только о том, что течение и особенности гавани Сестоса делают его ϰορίαν τῶν παρόδων [контролирующим переправу] — какое отношение это имеет к битве?
Вернемся, однако, к самой битве. Спартанцы начинают ее общей атакой — действуют ἐμβολαίς [таранами] — Афиняне ловким маневром избегают удара: они подставляют врагу не борт, а нос. Тогда Спартанцы приходят к заключению, что ἄπραϰτον εἴναι τὴν ἐϰ ἐμβολῶν βίαν [тараны неэффективны], и решаются отказаться от нее. Вместо общей атаки они приказывают ϰατ᾿ ὀλίγας ϰαὶ χατὰ μίαν συμπλέϰεαθαι [сходиться с немногими и с одним]. Смысл это будет иметь тогда, если спартанцы решаются отказаться от маневра ἐμβολαὶ и желают перейти к борьбе гоплитов — их ἐπιβάται [эпибаты] гораздо лучше. На самом деле выходит не то; они все таки производят ἐμβολαὶ [тараны]; Афиняне избегают их новым ловким маневром — впрочем, обе стороны действовали не только ἐμβολαῖς ἀλλὰ συμπλεϰόμενοι τοῖς ἐπιβάταις διεγωνίζοντο [таранами, но и сцепившись друг с другом кораблями, пустили в дело эпибатов]. Мы видим, что и здесь отдельные мотивы нагромождены и писатель не умеет с ними справиться.
Битва не приходит ни к какому результату, как вдруг являются 25 кораблей союзников — теперь мы видим, почему Диодор так усиленно настаивал на союзниках раньше, говоря о пребывании Афинян на Лесбосе — они решают победу, или собственно и не решают ее; о том, что они приняли участие в битве, и не сказано; сказано только, что они ἐπεφάνησαν [появились], что Пелопоннесцы испугались и бежали, ἐξαπτομένων τῶν Ἀθηναίων ϰαὶ φιλοτιμώτερον διωξάντων [а афиняне энергично их преследовали].
Таким образом, фактов для битвы мы не имеем; мы только и видим, что нерешительную битву и появление союзников. Диодор отказывается от изложения Фукидида, но строго фактического другого изложения не имеет.
Несколько глав позже (XIII. 45) мы имеем описание другой битвы — второй битвы, данной в тех же местах, теми же войсками, под начальством тех же лид. Фукидид этой второй битвы не описывал. Описание ее есть у Ксенофонта — не буду теперь пока решать, пользовался ли им Диодор; его описание живей и подробней Ксенофонтовского, и при этом оно, не смотря на риторический характер, не лишено реальной подкладки. Сходство с первой битвой очень велико. Расположение войск, распределение их между стратегами одно и то же. Точно также сначала говорится о борьбе ἐμβολαῖς [таранами], затем о борьбе эпибатов; точно также битва является ἰσόρροπος [равновесной] — , пока не ἐπιφάνη [появился] Алкивиад. Здесь это указание на его появление имеет свой смысл — сначала его не узнали[12]. Но он не только появляется, а и действительно участвует в битве[13].
Не найдем ли мы естественное объяснение возникновения особенностей описания первой битвы в том, что Диодор спутал ее со второй? Сходство слишком велико, а между тем без этого мы не сможем объяснить себе появление помощи в первом случае. Фукидид о ней ничего не говорит, да трудно и сообразить, откуда бы ей взяться. Σύμμαχοι [Союзники] Диодора у него ничем не подготовлены, да по обстоятельствам времени они при данных условиях не могли появиться, не говоря уже о том, что слишком невероятно было бы это внезапное появление помощи в решительную минуту. Я думаю, что, найдя два описания одной и той же второй битвы, Диодор принял их за описание двух битв и, соединивши одно из них с рассказом Фукидида и для разнообразия сделавши некоторые перемены, воспользовался им для своей первой битвы.
Здесь заканчивается история Фукидида, который, как, я надеюсь, мне удалось доказать, был постоянным спутником Диодора в тех частях его труда, которые обнимают описанную у Фукидида эпоху; с этого момента основной его источник должен был измениться.