Приступая к изучению сицилийской истории Диодора, мы прежде всего не должны упускать из виду, что как ни развиты были местные истории, они никогда не достигали такого развития, как история общегреческая или та, которая вскоре — к началу научно–исторических трудов в древней Греции — получила значение такой общегреческой истории — история аттическая. Истории эти не возбуждали того широкого и общего интереса, с которым греческий мир относился к общегреческой истории. Поэтому, либо вообще не могло возникнуть многообразия традиций, столь затрудняющих изучение вопросов о составе наших источников, либо эти традиции, раз возникнув, погибали под влиянием отсутствия к ним интереса; сохранялся тот вариант, или те варианты, который или которые попадали либо в общераспространенные общие изложения греческой истории, либо в какую нибудь частную историю, почему либо пользовавшуюся особым авторитетом. Таким образом, автор, излагавший такую частную историю, в непосредственно интересующем нас случае Диодор в изложении Сицилийской истории, имеет под рукой меньшее количество источников. Поэтому, его изложение имеет более простой, более единый, характер, что, конечно, в значительной мере упрощает задачу нашего исследования.
С другой стороны, я нахожу необходимым всегда иметь в виду, что Диодор — Сицилиец. Нельзя каждый раз, когда он ссылается на местные черты, свидетельствующие об особенном интересе к Сицилии и особенном с ней знакомстве, заключать на этом основании к особому характеру источника. Диодор сам и непосредственно мог иметь такие сведения, сам мог знать многое из того, что он описывал, сам не мог не оказывать особого и исключительного внимания истории своего родного острова. Об этом яснее всяких доводов говорит уже то несоразмерно большое место, которое он в своем труде уделил ее изложению. Volquardsen[1] вполне справедливо замечает, что изложение Диодора содержит в себе строго Сицилийскую историю, что оно характеризуется сицилийской окраской, проявляющейся в указании целой массы обстоятельств, которых не упомянул бы никто, кроме сицилийца, потому что они говорят о точном знании топографии острова и имеют интерес только для сицилийца, но выводить отсюда необходимость сицилийского источника для Диодора — неправильно. Диодор все эти сицилийские черты мог и сам внести.
С этими частно сицилийскими чертами мы столкнемся с первых же шагов нашего анализа, с изучения истории поражения Карфагенян при Гимере.
Нам придется однако начать несколько издалека. Чем объясняется поход Карфагенян?
Тут существуют две резко отличающиеся версии. Геродот (VII. 165) рассказывает, что Карфагенян привел в Сицилию Терилл, сын Криниппа, тиран Гимеры, выгнанный оттуда Фероном, тираном Акраганта; зять Терилла, Анаксилай, помог тестю убедить Карфагенян вторгнуться в Сицилию, давши им в заложники сына. Эта версия ничего не сообщает, не говорю — не знает, о совместных действиях Персов и Карфагенян.
Диодор устанавливает полный союз этих двух народов. «Царь», рассказывает он (XI. 1. 4), «желая уничтожить (ἀναστάτοιϰ ποιῆσαι) всех эллинов, послал к Карфагенянам послов относительно совместных действий и заключил с ними договор, по которому ему надлежало напасть на жителей материка, а Карфагенянам — произвести одновременное нападение на Сицилийцев и Италиотов. Одновременно и производят свое нападение оба народа (XI. 20. 1).
Взгляд Диодора находит себе параллель во взгляде Эфора, рассказывающего, по словам схолиаста к Пиндару (Pyth. I. 146. Müller F. H. G. I. pg. 264 frg. 111), что παρασϰευαζόμενου Ξέρςου τὸν ἐπὶ τῇ Ἑλλάδι στόλον,… ἐϰ Περσῶν ϰαὶ Φοινιϰών (παραγενέσθαι) πρέσβεις πρὸς Καρχηδονίους, προστάσσοντας ὡς πλεῖστον δέοι στόλον (lacuna?) εἰς Σιϰελίαν τε βαδίζειν ϰαὶ ϰαταστρεψαμένους τοὺς τὰ τῶν Ἑλλήνων φρονοῦντας πλεῖν ἐπὶ Πελοπόννησον [когда Ксеркс готовился к походу в Элладу … от персов и финикийцев (прибыло) посольство к карфагенянам с предписанием идти с наибольшей частью флота в Сицилию и, подчинив приверженцев дела эллинов, плыть в Пелопоннес]. Мы здесь имеем дело не с текстом Эфора, а с передачей его у схолиаста, к тому еще в тексте, несомненно испорченном. Настаивать на προστάσσοντας [предписании], говорящем о приказании, данном Персами Карфагенянам, едва ли возможно, тем более, что чтение рукописей не установлено; нельзя, поэтому, видеть здесь разницы между Эфором и Диодором. Meitzer[2], настаивавший на этом отличии, и все те, которые следовали ему[3], исходят из представления о подчинении Карфагена Персии, но далеко не доказано, чтобы это подчинение было действительным фактом; наоборот, все, что мы знаем, говорит против этого, как это показано Freeman’ом[4]. В данном случае, где нам доступен контроль, установить отличия между Эфором и Диодором нельзя. Представление о сознательном единстве действий Карфагенян и Персов, на котором покоятся весь рассказ Диодора, решительно Эфоровское.
Но рассказ Эфора заключает в себе не только указание на союз Персов с Карфагенами. Рядом с этим говорится и о союзе материковых греков с Гелоном. По Эфору Гелон не только соглашается помочь грекам, но даже уж успел приготовить флот, но в это время он услышал о движении Карфагенского флота на Сицилию и, конечно, отложил посылку вспомогательного отряда.
Как понимает дело Диодор, трудно сказать. Сейчас же после своей победы над Карфагенянами Гелон готовится отправиться на помощь грекам, и если не делает этого, то потому, что уже поздно, что Греки и без того успели справиться с Персами. Этот рассказ о сборах Гелона вводится непосредственно, без всякого объяснения — он несомненно производит впечатление чего то, подготовленного предыдущим изложением; это и дает нам право полагать, что предыдущее изложение именно ведет к союзу между Греками и Гелоном — тогда непосредственность, с которой тиран сейчас же после изгнания Карфагенян готовится к войне против Персов, станет понятна. Он и раньше хотел пойти, но ему помешали враги — теперь, когда враги сделаны совершенно безопасными, он только возобновляет прерванное их нападением дело[5]. Что о союзе Диодор рассказывал, ясно из введения к XI-ой книге, по которой десятая книга τὸ τέλος ἔσχε τῶν πράξεων…. εἰς τὰς γενομένας δημηγορίας ἐν τῇ ϰοινῇ αυνώδῳ τῶν Ἑλλήνων ἐν Κορίνθῳ περὶ τῆς Γέλωνος συμμαχίας τῶν Ἑλλήνων [завершалась событиями … когда в Коринфе в общем собрании обсуждали заключение симмахии между Гелоном и эллинами]. Очевидно, что в этой предыдущей книге излагался и результат этих δημηγοριῶν [обсуждений], но, к сожалению, мы от этой предыдущей книги имеем только отрывки. Сохранилось только известие об условиях союза, ставимых Гелоном, и несколько отрывков из сказанных по поводу этих условий речей, общий тон которых, враждебный Гелону, должен, понятно, быть отнесен не на счет Диодора, а на счет говорящих эти речи. Отношение Диодора к Гелону не изменяется с переходом от десятой книги к одиннадцатой, как это на первый взгляд могло бы показаться.
Некоторое указание в пользу того, что переговоры между Греками и Гелоном не повели к отрицательному результату, можно видеть в ответе, данном соединенными Греками Аргивянам, ставившим те же требования, что и Гелон — εἰ φιλοτιμοῦνται λαβεῖν τὴν τῶν Ἑλλήνων ἡγεμονίαν, ἄξια αὐτῆς δεῖν ἔφασαν πεπραχότας ἐπιζητεῖν τὴν τηλιϰαύτην δόξαν [если они хотят командовать греками, то пусть сначала покажут дела, достойные этой чести](Диод. XI. 3. 5). Как мы сейчас же увидим, существовала традиция, по которой именно такой ответ был дан Гелону. Диодор пользуется им по отношению к Аргивянам, а потому едва ли мог такой же ответ Гелону вложить в уста Грекам — тем более, что по общей риторической склонности Диодора к параллелизации он не преминул бы здесь упомянуть и Гелона.
Объяснение лежит в одном из вариантов, которым следует Геродот; рассказавши о переговорах Гелона с Греками и об окончательной их неудаче, он присоединяет однако замечание о том, что Сицилийцы однако, говорят, что все таки, ϰαὶ μελλων ἄρχεσθαι ὑπὸ Λαϰεδαιμονίων [даже под начальством лакедемонян], Гелон помог бы Грекам, если бы не начался поход Карфагенян — т. е. говорит то же, что и Эфор, который несомненно в значительной мере им пользовался. Этот то поход, по всем вероятиям, и был дан у Диодора, рассказ которого таким образом всецело совпадает с рассказом Эфора. Мы имеем сицилийскую версию предания — и имеем ее не у Тимея[6].
Значительные недоумения вызывает ответ, данный у Геродота Гелоном послам Греков. «Вы, говорит Гелон, осмеливаетесь требовать от меня помощи против варвара, а сами, ἐμεῦ πρότερον δεηθὲντος βαρβαριϰοῦ στρατοῦ συνεπάψασθαι, ὅτε μοι πρὸς Καρχηδονίους νεῖϰος συνῆπτο, ἐπισϰήπτοντός τε τὸν Δωριέος τοῦ Ἀναξανδρίδεω πρὸς Ἐγεσταίων φόνον ἐπαρήξασθαι, ὑποτείνοντός; τε τὰ ἐμπόρια συνελευθεροῦν..,. οὔτε ἐμεῦ εἷνεϰα ἤλθετε βοηθήσοντες, οὔτε τὸν Δωριέος φόνον ἐϰπρηξόμενοι [Вы, говорит Гелон, осмеливаетесь требовать от меня помощи против варвара, а сами когда я просил вас также сообща напасть на варварское войско, когда у меня разгорелась война с карфагенянами и я настоятельно просил вас отомстить за умерщвление эгестейцами Дориея, сына Анаксандрида, и даже обещал помочь вам освободить ваши эмпории … вы не пожелали ни помочь мне, ни отомстить за умерщвление Дориея], но все это уладилось — и дело обошлось без вас. Теперь же, ἐπεὶ, περιελήλυθε ὁ πόλεμος ϰαὶ ἀπὶϰται ἐς ὑμεας, οὕτω δὴ Γελωνος μνῆστις γεγονε» [когда эта война дошла до вас и стоит у вашего порога, тут–то вам пришлось вспомнить и о Гелоне].
Сказал ли это или что нибудь подобное Гелон, вопрос недоступный для решения. Геродот влагает в его уста то, что, по его мнению, Гелон мог сказать, но факт то, что Геродот считает указанное им столкновение предшествующим битве при Гимере — и с этим нам должно неизбежно считаться; это до тех пор будет являться препятствием толкованию Holm’а[7], идентифицирующего оба события и поэтому полагающего, что битва при Гимере предшествует вторжению Персов в Грецию, пока он не докажет, что понимание Геродота неверно и невозможно. Объяснение Melzer’а[8], видящее в словах Гелона отзвук тенденциозного оправдания Сицилийцами своего отсутствия среди боровшихся с Персами Эллинов, оправдания, спутавшего все обстоятельства дела, опять таки возможно только тогда, если не может фактически быть прав Геродот. На самом деде прежде всего нужно бы установить, насколько совпадает событие, о котором говорит Гелон, с историей поражения при Гимере. Война, о которой говорит Гелон, имеет целью: 1) победить Карфагенян, 2) отомстить жителям Эгесты за смерть Дориея, 3) освободить торговые места, — конечно, находившиеся во власти Карфагенян. О нападении Карфагенян нет ни слова — не об отражении его и идет речь; о спасении от Карфагенян должен бы был говорить Гелон. Эгеста в истории поражения при Гимере не играет никакой роли. Месть за убийство Дориея, освобождение находящихся во власти Карфагенян городов — все это далеко не совпадает с историей нападения на Гимеру[9].
Мы должны предполагать другую войну с Карфагенянами, войну, размеров которой не следует себе представлять слишком широкими. Столкновение с Эгестой должно было вызвать борьбу с находившимися на острове Карфагенскими войсками. Такое предположение высказал уже Grote[10], развил и обосновал его Freeman[11], показавший, что после неудачной попытки Дориея должно было последовать враждебное столкновение с Карфагенянами, поведшее к разрушению Гераклеи и подчинению Селинунта Карфагену.
Уже Дункер[12] сослался в подтверждение просьбы о помощи Гелона на Just. XIX. 1. Несмотря на некоторые допущенные им ошибки, не смотря на то, что вместо рукописного Leonidam несомненно следует принять конъектуру Гутшмида Leonidae, все таки общий результат остается — мы имеем свидетельство о просьбе, с которой к Грекам обращались Сицилийцы задолго до поражения при Гимере.
Для того, чтобы вернуться к Диодору, нам следует еще разобрать свидетельство Аристотеля (Poet. 23, 1459 a), рассматриваемое обыкновенно в связи с исследуемым нами вопросом об ответе Гелона: ϰατὰ τοὺς αὐτοὺς χρόνους ἡ τ᾿ ἐν Σαλαμῖνι ἐγένετο ναυμαχία ϰαὶ ἡ ἐν Σιϰελίᾳ Καρχηδονίων μάχη, οὐδεν πρὸς τὸ αὐτὸ συντείνουσαι τέλος [морское сражение при Саламине и битва с карфагенянами в Сицилии, совершенно не имеющие общей цели, произошли в одно и то же время]. Что место это имеет не историческое, а строго эстетическое значение, в этом безусловно прав Meitzer[13]. Аристотель желает показать, что в эпическом произведении должно быть некоторое единство[14], между тем как, по его мнению, история часто этого единства не имеет, а связана только единством времени. Так, единством времени связана битва при Саламине и битва при Гимере, но эти различные πράξεις [события] имеют различные τέλη [результаты], между тем как единство поэтическое образовалось бы, если бы они шли к одному (τὸ αὐτὸ) τέλος [(тому же самому) результату]. Аристотель, значит, не видит этого общего исхода — историческая сторона дела его не интересует, он не говорит о связи между событиями, он скорее отрицает эту связь, эту общность; но выводить, что он и не признавал ее исторически, нельзя, как нельзя и следовать туманным гаданиям Meltzer’а, видящего в замечании Аристотеля об отсутствии связи нечто вроде полемики против Эсхила, связавшего события[15], быть может, против существовавшей эпической поэмы того же направления.
С другой стороны, нет никакого основания утверждать, что Аристотель отрицает совпадение дней битв при Саламине и Гимере — он говорит только то, что ему нужно сказать, а нужна ему простая одновременность без всякой ее ближайшей квалификации.
Геродот говорит, что битва при Гимере совпала с днем битвы при Саламине. Диодор говорит о совпадении ее с битвой при Фермопилах. Само по себе это совпадение возможно, но нужно заметить, что из современников, сближающих оба события, ни у Пиндара (Pyth. I. 146), ни у Симонида (epig. 141 Berglc), ни тем более у Эсхила ни прямо ни в свидетельствах древних нет указания на совпадение в днях. Самое противоречие между Геродотом и источником Диодора показывает, что традиция знает только простую одновременность, и приурочивание к отдельным дням явилось позже — я думаю, что и практически, при трудности сообщений в эпоху войны, при различии и путанице календарей, современники могли и не заметить совпадения дней; известия пришли не скоро, да и тогда, когда они пришли, обеим сторонам не до сравнения календарей было. Приурочение Диодора вызвано риторическими побуждениями, но оно вполне совпадает с премиссами Эфора, и не должно быть объясняемо заимствованием из Тимея.
И в самом деле, какое мы имеем право говорить о связи с Тимеем? Что было у Тимея относительно интересующих нас событий? Обыкновенно ссылаются в данном случае на отрывок Тимея, касающийся союза Греков с Гелоном (Müller F. H. G. I стр.213 frg. 87). Но дело в том, что мы имеем не Тимея, а Полибия (XII. 26. 6), полемизирующего с Тимеем, и даже не Полибия, а текст его константиновских эксцерпторов. Эксцерптор сообщает: когда Гелон обещал (ἐπαγγελομένου) помочь Грекам 20000 пехотинцев и 200 военных кораблей (цифры те же, что у Геродота (VII. 158), с тем отличием, что у него тоже кратное двух число распространено еще дальше: по 2000 всадников, лучников, пращников и гиподромов), если они уступят ему гегемонию на море или на суше (у Геродота это есть второе предложение, уступка Гелона) тогда, говорят, собравшиеся в Коринфе представители Греков дали послам Гелона πραγματιϰώτατον ἀπόϰριμα [мудрейший ответ]: пусть Гелон придет со своей силой, как ἐπίϰουρος, τὴν δ᾿ ηγεμονίαν ἀνάγϰη τὰ πράγματα περιθήσειν τοῖς ἀρίστοις τῶν ἀνδρῶν [союзник, а что касается главнокомандования, то война сама неизбежно предоставит его достойнейшему] (=тому ответу, который у Диодора Греки дают Аргивянам). Итак, Греки не возлагали всех своих надежд на Сицилийцев, а верили в свои силы и вызывали τὸν βουλόμενον ἐπὶ τὸν τῆς ἀνδρείας ἀγῶνα ϰαὶ τὸν περὶ τῆς ἀρετῆς στέφανον, ἀλλ᾿ ὅμως Τιμαιος [всякого желающего выходить на состязание в мужестве и на борьбу за венок, однако Тимей] — итак, до сих пор говорит не Тимей[16], до сих пор приводится тот рассказ, которому Полибий придает значение истинного — ἀλλ᾿ ὅμως Τίμαιος εἰς ἕϰαατα τῶν προειρημένων τοσούτους ἐϰτείνει λόγους ϰαὶ τοιαύτην ποιεῖται σπουδὴν [однако, Тимей на каждое из вышесказанного тратит очень много слов и проявляет всяческое усердие], для того, чтобы показать, что Сицилия выше всей остальной Эллады, что совершенные в ней дела славней и прекрасней всех, совершенных во всем мире, что из всех отличившихся мудростью людей всех мудрей оказались Сицилийцы, что всего деятельней, всего более проникнуты божественным духом (θειοτάτους) из всех Сиракузяне — и все это по поводу посольства Гелона? Не о речах Тимея говорит Полибий, как думают многие,[17] а об изложении Тимея — понятно, не по поводу одного посольства все это им сказано — ἕϰαστα τῶν προειρημένων [каждое из вышесказанного] не к одному факту относится, а к целому ряду их. Мы имеем эксцерпт — и только один из пунктов, приведенных у Полибия, как употребленных Тимеем для возвеличения Сицилии на счет Эллады, приведен у эксцерптора. Вся суть в том, чтобы показать, как уверены в своем превосходстве Греки материка, и противопоставить этому риторическое упражнение Тимея.
Словом, фактически мы ничего не узнаем относительно показания Тимея. Если даже допустить, что весь тот поток похвального красноречия, которое, по словам Полибия, излил Тимей, излит им по поводу посольства Гелона, то мы все таки ничего фактического не узнаем, кроме того, что факт посольства признавался Тимеем и что он считал притязания Гелона основательными. Но чем это поможет нам для критики Диодора? Самый факт посольства известен ему мог быть по Эфору и Геродоту; как я старался показать, Эфоровское воззрение на дело и послужило основой его изложения, а что касается оценки притязаний Гелона, то знаем мы по этому вопросу из Диодора не много, а то, что нам известно, скорей говорило бы против заимствования из Тимея. Тон приведенных отрывков несомненно враждебен Гелону. Единственное фактическое указание (X. 33) соответствует Геродоту (Гелон предлагает συμμαχῆσαι ϰαὶ σιταρϰῆσαι [заключить союз и предоставить продовольствие] = Herod. VII. 157 Гелон предлагает уже указанное количество солдат — αῖτόν τε ἁπάση τῇ Ἑλλάδι, ἔστ᾿ ἄν διαπολεμήσομεν [и продовольствие всей Элладе, пока мы будем воевать]). Конечно, возможно, что в дальнейшем у Диодора были и речи в честь Гелона, но мы их не имеем, да они ничего бы и не доказывали. Ритор рассуждает pro и contra.
Если характеристика Полибия и может быть к чему нибудь применена, то только к той параллели, которую проводит Диодор между подвигами спасших Элладу героев и подвигом Гелона. Но уж не говоря о том, что здесь мы должны иметь общераспространенный взгляд сицилийских патриотов, Диодор сам характеризует эту параллель как вставку, как ссылку на этих патриотов, которые сравнивают битву при Платеях с битвой при Гимере — πολλοὶ τῶν συγγραφέων [многие из историков] делают это. Что в числе этих πολλοὶ [многих] может быть и Тимей, это не только возможно, но и вероятно — Диодор эту вставленную им параллель теснейшим образом связывает со своим текстом. Именно поэтому он и сравнивает не Саламин, а Платеи. Битва при Гимере была до битвы при Саламине, но известие о последней пришло в Сицилию во время сборов Гелона. Очевидно, к тому же времени пришло в Грецию и обратное известие — т. е. уже после битвы при Саламине. Ободрять оно могло только для битвы при Платеях. Но тут то и видно отличие текстов — Диодор имеет в виду далее именно Саламинскую победу — только к ней относится: ϰαὶ τῶν τὴν ἄλλην ἡγεμονίαν παρ᾿ ἀμφοτέροις ἐσχηϰότων παρὰ μὲν τοῖς Πέρσαις διαπεφευγέναι τὸν βασιλέα ϰαὶ πολλὰς μυριάδας μετ᾿ αὐτοῦ, παρὰ δὲ τοῖς Καρχηδονίοις μὴ μόνον ἀπολέσθαι τὸν στρατηγὸν ϰτλ.[и судьба вождей в обоих случаях была различна: у персов царь спасся, и многие мириады вместе с ним, тогда как у карфагенян не только погиб полководец и т. д.]; при Платеях то же погиб стратег. Θεμιστοϰλέους ἐπινοήματα [Интрига Фемистокла] не относятся к битве при Платеях. Автор или авторы, из которых заимствовал Диодор, понимали дело шире — они сравнивали всю войну, всю историю изгнания Персов с битвой при Гимере. Τὰ ἐπινοήματα Θεμιστοϰλέους не относятся специально к Саламинской битве; это ясно из πρὸ τῆς μάχης [прежде битвы], которое в данной связи может относиться только к одной битве — той, которая указана, т. е. Платейской[18].
Посмотрим же, что мы далее знаем относительно Тимея.
Схолиаст к Pind. Olymp. II. 29 сообщает, что Дидим, μάρτυρα Τίμαιον, τὸν συντάξαντα τὰ περὶ τῆς Σιϰελίας, προφερόμενος [приводя свидетельство Тимея, сочинившего историю Сицилии], передает, что Θηρών… Γέλωνι τῷ Ἱέρωνος ἀδελφῷ ἐπιϰηδεύσας γάμῳ συνάπτει τὴν αὑτοῦ θυγατέρα Δημαρέτην, ἀφ᾿ ἤς ϰαὶ τὸ Δημαρήτειον νόμισμα ἐν Σιϰελίᾳ [Ферон породнился с тираном Гелоном, дав ему в жены свою дочь Демарету, от которой была названа сицилийская монета демаретейон]. Фактически несомненно только то, что Тимей говорит о свойстве между Гелоном и Фероном — об этом ничего Диодор не говорит ни там, где рассказывает о призыве Гелона на помощь (XI. 20. 5), ни там, где рассказывает о самой Демарете (XI. 26. 8). Что же касается самого свидетельства о монете, то по форме оно очень может быть вставкой самого Дидима, так как оно нисколько не связано с самым рассказом. Но если оно даже и принадлежит Тимею, то для того, чтобы утверждать, что оно взято Диодором именно из него, нужно прежде всего знать, что именно сказал Тимей, как объяснил он происхождение монеты и ее связь с Демаретой.
До известной степени можно определить это. Мы имеем два указания относительно происхождения Δημαρήτειον: Гесихия Александрийского s. v. Δημαρήτειον — νόμισμα ἐν Σιϰελίᾳ ὑπὸ Γέλωνος ϰαπὲν ἐπιδούσης αὐτῷ Δημαρέτης τῆς γυναιϰὸς εἰς αὐτὸ τὸν ϰόσμον [сицилийская монета, отчеканенная Гелоном, когда его жена Демарета вручила ему для этой цели украшения] и дополняющее его свидетельство Поллукса (IX. 85): ἡ Δημαρέτη Γέλωνος οὖσα γυνὴ ϰατὰ τὸν πρὸς Λίβυας πόλεμον ἀποροῦντος αὐτοὺ τὸν ϰόσμον αἰτησαμένη παρὰ τὼν γυναιϰῶν συγχωνεὺσασα νόμισμα ἐϰόψατο [Демарета, жена Гелона, который испытывал затруднения во время войны в Ливии, потребовала от женщин украшения и, переплавив их, отчеканила монеты]. Свидетельство Поллукса развивает свидетельство Гесихия — быть может и даже вероятно, очень произвольно, но основа обоих свидетельств одна и та же, и, так как каждый из писателей, которыми мы пользуемся, черпал из Дидима, то мы и можем возвести совпадающие свидетельства к Дидиму же. Итак, Дидим — или Тимей, если интересующее нас замечание восходит к нему — объясняли возникновение Δημαρήτειον тем, что Демарета отдала на него свои — или добытые ею у Сиракузянок — сокровища, т. е. не так, как объясняет Диодор; у последнего монета вычеканена из данного Демарете Карфагенянами венка. Быть может и первое объяснение αὐτοσχεδίασμα [ни к селу, ни к городу], но второе несомненно такой же домысел, но только неверный. Как показал Hulfcsch[19], весь венок весил 2,62 килограмма — из такого количества металла монет не чеканят; с другой стороны мнение Bergk’а[20] о том, что в венке было 2620 килограммов, не выдерживает критики; венков в 100 пудов не делают. Но это не важно, важно только то, что мы, во 1), не можем утверждать, что Тимей говорил о Δημαρήτειον, и 2), что если он говорил о нем, то не то, что говорит Диодор.
Единственное непосредственное и несомненное совпадение заключается в сообщенном Диодором факте уплаты Карфагенянами контрибуции (XI. 26. 2). Равным образом и Тимей сообщает, что Гелон потребовал у Карфагенян χρήματα εἰς φέρειν [внести средства][21] (Schol ad Pind. Pyth. Il, 3 Muller F. H. G. I pg. 214 frg 89). Но совпадения одних фактов недостаточно, если мы не знаем ни обстановки, в которой сообщен факт, ни освещения, в котором он представлен.
Далее, Volquardsen[22] и за ним Unger[23] указывают на то, что сведения о числе Карфагенского войска (XI. 20. 2) повторяются (XIII. 59 и 94 и XIV. 67), сведение о ϰολομβήθρα [купальне] в Акраганте (XI. 25. 4) повторено (XIII. 82. 5) — и то и другое в частях, заимствованных из Тимея; но, не говоря уже о том, что последнее требует доказательства, все эти повторения — особенно первые — должны быть объяснены, как реминисценции, которые с таким же правом могут принадлежать Диодору, как и Тимею; замечание о ϰολομβήθρα на столько местного характера, что без труда может быть объяснено личным знакомством Диодора с местностью[24].
Словом, относительно Тимея мы ничего не знаем, зато знаем, что свое влияние на обстановку, в которой рассказана битва при Гимере, оказал Эфор.
Переходим к рассказу о самой битве и приготовлениях к ней. Число Карфагенских воинов совпадает у Диодора с числом, данным у Геродота(VII. 165) — эти 30 мириад, очевидно, черта традиционная, если исторически, пожалуй, и не верная. Числа кораблей Геродот не указывает — у Диодора оно дано — 200 кораблей[25]. Перечисление народностей в существенном передано по Геродоту, с той только разницей, что Диодор переводил их на более понятный его времени язык, приспособил его к понятиям своего времени[26]. Елисики Геродота равняются Галлам Диодора[27]. Непосредственный отзвук Геродотовского текста я желал бы видеть в словах, которыми Диодор мотивирует назначение Гамилькара главнокомандующим Карфагенян — στρατηγόν εἵλοντο Ἁμιλϰωνα, τὸν μάλιστα παρ᾿ αὐτοῖς θαυμαζόμενον προϰρίναντες [избрали стратегом Гамилькара, считая его среди своих наиболее уважаемым], передающих слова Геродота (VII. 166) τὸν Ἁμίλϰων…. βασιλεύσαντα ϰατ᾿ ἀνδραγαθίην Καρχηδονίων… [Гамилькара … царствовавшего карфагенянами благодаря своей доблести] Самая форма выражения, конечно, не сходна — для Диодора употребленное им выражение одно из обычных в его стилистическом обиходе — характерно и не случайно то обстоятельство, что Диодор счел нужным приводить самую мотивировку.
Флот двинулся в путь. На пути его встречает буря. Играет ли здесь свою роль аналогия с бурей, разрушившей флот Мегабита (XI. 12. 3) — ναῦς μαϰρὰς… ὑπὲρ τὰς τριαϰόσιας ἱππαγωγούς τε ϰαὶ τῶν ἄλλων παμπληθεῖς [военных судов более трехсот и других с лошадьми и с прочим грузом] — , не могу утверждать. Во всяком случае, если не видеть в этом исторического факта, то все таки объяснение того обстоятельства, что уничтожены были как раз τῶν σϰαφῶν τὰ ϰομίζοντα τοὺς ἱππεῖς ϰαὶ τὰ ἅρματα [суда, везущие лошадей и оружие], вероятней лежит в этой аналогии, чем в том, что предание не могло ничего рассказать о применении этих в позднейшее время столь характерных для Карфагенян родов оружия[28]; при том характере, который в рассказе Диодора приняли дела, коннице места действительно не было, да о каком роде оружия и сообщает «старое предание»?
Диодор дает очень точное и обстоятельное описание действий Гамилькара, описание, в значительной мере основанное на знании местности[29]. До самой битвы все просто, связно и понятно. Несколько риторический характер описания и. некоторые преувеличения вполне естественны для Диодора.
Трудность начинается с рассказа о битве.
У Геродота о самой битве почти ничего не сказано, зато сообщены две версии относительно судьбы Гамилькара. По рассказу Сицилийцев он исчез неведомо куда. Ни живого ни мертвого не могли найти его, хотя Гелон искал его повсюду, Busolt прав, когда говорит[30], что рассказ Сицилийцев основан на предположении о том, что спастись с острова нельзя было; Сицилийская версия признает также, как и Диодор, что не осталось даже вестника победы — все или были убиты, или взяты в плен; между теми и другими искал его Гелон. Нечто чудесное видит версия Сицилийцев в этом исчезновении.
Вторая сообщенная Геродотом версия — версия Карфагенян — не стоит с первой в противоречии; наоборот, она только служит ответом на вопрос о чудесном исчезновении Карфагенского вождя. Целый день, говорят Карфагеняне, продолжалась битва. Все это время вождь Карфагенян ἐθύετο ϰαὶ ἐϰαλλιρέετο [приносил жертвы и испрашивал благоприятных знамений]; когда же он увидел, что его войска побеждены, он сам бросился на костер — οὕτω δὴ ϰατοτϰαυθέντα ἀφανισθῆναι [и так сгоревши, погиб] (к этому ведет и весь рассказ — к ответу на вопрос, как ἠφανίσθη [погиб] Гамилькар; тоже слово употреблено в Сицилийской версии).
У Диодора дело несколько сложнее. Гелон желает ἀϰινδύνως [без всякого риска] уничтожить силу врагов — συνεβάλετο δὲ αὐτῷ ϰαὶ τὸ αὐτόματον [неожиданно ему представился случай] — обычное выражение Диодора, на которое я уже не раз указывал; ϰρίναντος δ᾿ αὐτοῦ τὰς τῶν πολεμίων ναῦς ἐμπρῆσαι [когда он решил сжечь вражеские корабли], Гамилькар находился ϰατὰ τὴν ναυτιϰὴν στρατοπεδείαν [в морском лагере] и готовился принести Посейдону жертву. Это жертвоприношение не оказывает никакого влияния на ход дела; между тем, оно здесь рассказано, как одно из обусловливающих его обстоятельств. И далее, Гелон, воспользовавшись перехваченным им письмом, извещавшим Гамилькара о дне прихода к нему вспомогательного отряда из Селинунта, ϰατὰ ταύτην [при наступлении] послал в лагерь всадников — οὔσης τῆς ἡμέρας ταύτης, ϰαθ᾿ ῆν ἔμελλε συντελεῖν τὴν θυσίαν Ἁμίλϰας [это был именно тот день, когда Гамилькар собирался принести жертву]; почему всадники приходят именно в ναυτιϰὴν στρατοπεδείαν [в морской лагерь], куда им меньше всего приходить следовало? Объяснение Freeman’а[31], делающего их ассистентами жертвоприношения греческому богу Посейдону, по меньшей мере, фантастично; они застали Гамилькара за жертвой и за жертвой убили. Эта жертва сама по себе не нужна; если Диодор так настаивает на ней, то, очевидно, она ему в предании дана; жертва Посейдону объясняет, почему Гамилькар в лагере кораблей, но почему именно ему приносится жертва? План заключается в том, чтобы сжечь корабли и убить Гамилькара. План этот удается, но тогда начинается битва с пешим войском. Битва эта описана яркими красками — неясно только, каким это образом Карфагеняне не знают того, что знают их враги, каким образом они только во время битвы узнают о пожаре кораблей и гибели вождя[32]. Происходит большое кровопролитие — τῆς μάχης δεῦρο ϰαὶ ἐϰεῖσε ταλαντευομένης [победа склонялась то к одной стороне, то к другой]. Это любимый стилистический прием Диодора (cp. XVI. 4. XVII. 33), но он показывает, что Диодор представляет себе битву очень продолжительной; если же присоединить исходящий из тех же представлений рассказ Полиэна (I. 28) о деятельности Ферона, о его победе и борьбе с Иберийцами, то подучится еще большая продолжительность битвы — и все таки Карфагеняне не знают, что за ними горят их корабли, и все таки они нисколько не удивляются тому, что вождя их нет пред ними, что он не отдает никаких приказаний. Мне кажется, что рассказ самого Диодора вполне цельный, но что в основе его лежат два представления: 1) то самое, которое, по существу, лежит в основе Геродотовского представления. Жертва существенна. Гамилькар жертвует — битва идет и идет долго. Гамилькар исчез. В эту версию, как часть входил и рассказ, переделанный Полиэном, хотя источник, непосредственный источник не тот, что у Диодора; 2) версия, объясняющая исчезновение Гамилькара убийством и στρατήγημα, но все же не упускающая связи этого убийства с укоренившейся традиционной чертой — жертвоприношением Гамилькара. Первая версия не отличала двух лагерей — и у Диодора в изложении битвы роль корабельного лагеря не ясна. Ведь не был же он не защищен сильным отрядом. Что делали всадники Гелона, взявши лагерь и поджегши корабли? Ведь, оказавшись в тылу у Карфагенян, они должны были бы оказать влияние на битву. Вторая версия должна была рассказать о сожжении кораблей, чтобы объяснить, почему Карфагеняне не кинулись на них. Определенные исторические данные, вероятно, были и здесь, иначе трудно было бы объяснить себе рассказ о судьбе последних 20 карфагенских кораблей[33].
Насколько обязательно для всех преданий о гибели Гамилькара жертвоприношение, видно из странного рассказа Полиэна, где спутан целый ряд преданий и культовых элементов. Στρατήγημα Гелона заключается в том, что он заставляет Педиарха, очень похожего на него, одеть свое платье и в сопровождении переодетых лучников[34] выйти из лагеря и приносить жертву. Когда же они увидят, что выйдет Гамилькар и т. д. — казалось бы ясно, что он выйдет для того, чтобы напасть на находящегося вне лагеря Педиарха, которого он будет считать Гелономͺ для этого именно и устраивается весь маскарад. На самом деле он тоже выходит, чтобы приносить жертвы, и вот в это то время, в то время, когда он ἔθυε ϰαὶ ἔσπενδε [приносил жертву и совершал возлияния], его и убили. Στρατήγημα должно быть, его придумывают или передают различно, но в конце концов Гамилькар должен быть убит во время жертвоприношения. В каком бы смысле в Карфагене ни был связан Гамилькар с общественным культом города[35], Греки вместе с Геродотом и вслед за ним полагали, что его чтут, как героя — Сицилийским Грекам это легко было знать, так как во всех Сицилийских колониях Карфагенян[36] ему были установлены μνήματα [памятники]. Полумифическим лицом он и представлялся Грекам — и в этом мифе о нем существенную роль играет жертвоприношение.
Следует история наград, розданных солдатам, история распределения пленных[37], примирения с Карфагенянами и, наконец, отчета, который дает Гелон своему народу — отчета, который окончательно утверждает за ним власть. У Диодора все написано вполне последовательно, в вообще ему свойственном риторически–поучительном духе. Тиран является невооруженным — τῶν ὅπλων γυμνὸς [не только без оружия] и ἀχίτων ἐν ἱματίω [но даже без туники, одетый только в плащ][38]. Рассказ Полиэна (I. 27. 1) передает то же самое, только в более грубых чертах — здесь Гелон прямо раздевается пред глазами народа. Результат также выражен смелей — Гелон становится ἀντὶ στρατηγοῦ τύραννος [вместо стратега тираном]. Очевидно усиление того же варианта, очевидна общность основного источника[39], но точно также ясно, что не из того же источника заимствован уже разобранный нами рассказ Полиэна о смерти Гамилькара — там Гелон уже является тираном[40].
Итак, в результате мы получаем следующее. Рассказ Диодора отличается вполне цельным характером; только в рассказе о ходе самой битвы мы можем заметить следы различных вариантов, но соединенных не самим Диодором. Есть некоторые пункты непосредственного соприкосновения с Геродотом. В остальном мы можем проследить наличность тех основных положений, на которых построено было изложение Эфора, и не можем показать сколько нибудь значительных следов знакомства с Тимеем.
Уже в разобранном нами отрывке упоминается о смерти Гелона — Диодор желает дать до известной степени законченный рассказ; начав рассказывать о сооружениях Гелона, он хотел рассказать о всех и должен был сказать о смерти, помешавшей тирану закончить сооружение храма Деметры в Этне. 38 глава, посвященная рассказу о кончине Гелона, начинается рекапитуляцией, в широких штрихах рисующей общее благосостояние Сицилии — затем рассказывается, как умер и был схоронен виновник этого благосостояния, Гелон, и глава, равно как и весь рассказ о Гелоне, кончается торжественным восхвалением великого мужа; это патетическое заключение несомненно обязано своим происхождением Диодору, так как вполне отвечает изложенной им в начале всего труда программе. Сравню только ex. gr. почти дословно сходные выражения 38.6 ἡ γὰρ τῆς ἱστορίας διϰαία μαρτορία τετήρηϰε τὴν περὶ αὐτοῦ φήμην, ϰηρύττουσα διαπρυσίως εἰς ἅπαντα τὸν αἰῶνα [ибо простое свидетельство истории сохраняло его безукоризненную славу, звонко возвещая ее повсеместно и во веки веков] и I. 2. 3… δόξαν αἱ πράξεις ἅπαντα τὸν αἰῶνα μνημονεύονται, διαβοώμεναι τῷ θειωτάτῳ τῆς ἱστορίας στόματι [славные деяния будут помнить вечно, так как они прославляются божественными устами истории].
Рассказ и по содержанию, и по тенденции, и по тону составляет продолжение выше разобранного; он вполне последователен и целен. Если Freeman[1] желал видеть в распоряжении Гелона относительно похорон противоречие закону, запрещавшему будто бы παντελῶς τὰς ἐνταφιων σπουδὰς [роскошные погребения], то он был введен в заблуждение неверным рукописным чтением: лучшие рукописи имеют — ἐγγεγραμμένων δὲ ἐѵ τῷ νόμῳ ϰαὶ τῶν παντελῶς ἐνταφιων ἠμεληϰότων [законом были определены недорогие похороны] (38. 2). Это, впрочем, и без рукописей было бы понятно — невозможно себе представить греческое законодательство, запрещавшее всякую заботу о похоронах.
За то вполне правильно подмечено тем же Freeman’ом другое противоречие: Гелон умирает не позже, чем чрез два года после битвы при Гимере, — он ἐπταετῆ χρόνον ἐβασίλευσε [он царствовал семь лет] (38. 7), а между тем в уже разобранном нами сравнении между битвой при Гимере и битвой при Платеях сказано, Γέλωνα μετὰ τὴν μάχην ἀεὶ ϰαὶ μᾶλλον ἀποδοχῆς τυγχάνοντα παρὰ τοῖς Συραϰοσίοις ἐγγηρᾶσαι τῇ βασιλείᾳ [Гелон после битвы постоянно получая от сиракузян все больше почестей, состарился на царстве]. Это не случайная описка, как говорит Freeman, а действительное противоречие. Писавший эти слова, конечно, не думал, что Гелон жил еще долго, он вообще не думал о том, сколько он еще жил — и не мог он чрез несколько страниц точно определить, когда он умер. Я не стал бы настаивать на этом, если бы уже и другие, вышеуказанные соображения не делали вероятным, что мы здесь имеем дело с вставкой; новый признак только подтверждает это предположение; общий риторический характер отрывка, столь склонный вообще к преувеличениям, объясняет, думается мне, и 200 стадий, на которые отстоит гробница Гелона от города, между тем как топографически это оказывается невозможным[2]; эти 200 стадий нужны Диодору для того, чтобы показать, как велика была любовь Сиракузян к своему тирану.
Гелон, умирая, передает царство брату своему Гиерону — ни об уделе другого брата Полизела, ни о том, что у Гелона остался сын, Диодор не говорит. В конце 38‑й главы Гелон умирает, оставив царство Гиерону, в начале 48‑й главы Гиерон — царь. Полизел не является облеченным никакой властью, только его популярность заставляет Гиерона бояться его — νομίζων αὐτὸν ἔφεδρον ὑπάρχειν τῆς βασιλείας [он считал, что тот ждет случая, чтобы захватить царство]. Этот факт следует твердо помнить. Прав ли Диодор или нет, но таково его мнение.
Посмотрим теперь, что говорит Тимей — и опять таки мы имеем не Тимея, а Дидима и его только в очень бестолковой передаче схолиаста ad Pind. Ol. IL 22 Müller. F. H. G. I pag. 214 frg. 90. Гелон был женат на дочери Ферона, Демарете, τοῦ δὲ Γέλωνος τελευτᾶν τὸν βίον μέλλοντος Πολύζηλος ἀδελφὸς τὴν στρατηγίαν ϰαὶ τὴν γαμετὴν τοῦ ἀδελφοῦ διαδέχεται ϰατὰ τὰς Γέλωνος τοῦ ἀδελφοῦ προστάξεις [когда Гелон собрался умирать, его брат Полизел наследовал от него и стратегию, и жену по приказанию самого Гелона, желавшего перенести свое родство с Фероном на Полизела][3] — так что и он вступил в родство с Фероном, λαμπρῷ δὲ αὐτῷ ϰαὶ περίβλεπτῳ τογχανοντι ϰατὰ τὴν Σιϰελίαν Ἱέρων φθονήσας ὁ ἀδελφὸς ϰαὶ πρόφασιν σϰηψάμενος τὸν πρὸς Συβαρίτας πόλεμον, ἀπελαύνει τῆς πατρίδος. ἀλλὰ ϰαὶ τοῦτον ϰατώρθωσε τὸν πόλεμον ὁ Πολύζηλος, ὁ δὲ μὴ φέρων γυμνότερον αὐτοῦ ϰατηγορεῖν ἐπειρᾶτο νεωτερισμοῦ ϰαὶ οὕτω τὸν Θήρωνα ὑπεραγαναϰτήσαντα θυγατρὸς ἅμα ϰαὶ γαμβροῦ συῤῥῆξαι πρὸς Ἱέρωνα πόλεμον παρὰ Γέλλᾳ τῷ Σιϰελιωτιϰῷ ποταμῷ, οὖ Καλλίμαχος μέμνηται. Οἱ δὲ Γέλᾳ ποταμῷ ἐπεϰείμενον ἄστυ [ему (Полизелу), ставшему прославленным и знаменитым человеком в Сицилии, брат Гиерон завидовал, и под предлогом войны с сибаритами удалил его из отечества. Но и с этой войной Полизел справился. Гиерон же, не вынеся [его нового успеха], попытался прямо обвинить его в мятеже, но в результате Ферон, разгневанный обидой, нанесенной его зятю и дочери, начал военные действия с Гиероном близ Геллы, сицилийской реки, которую упоминает Каллимах: „Я знаю лежащий у реки Гелы город“].
Схолиаст заявляет, что Ферон поднял войну (именно войну) у Геллы, о которой упоминает Каллимах. Οἱ δὲ Γέλᾳ ποταμῷ ἐπεϰείμενον ἄστυ [Лежащий у реки Гелы город]. Причем здесь Каллимах и его ничего не подтверждающая цитата? Цитата на самом деле подтверждает нечто, но не то, что здесь нужно. В 16‑м стихе второй Олимпийской оды Пиндар говорит о ἱερὸν οἴϰημα ποταμοῦ [священном обиталище реки]. Между древними учеными возник спор, какой город имел в виду поэт. Аристарх утверждал, что это Акрагант, διὰ τὸ ὁμώνυμον εἴναι τῷ ποταμῷ Ἀϰράγαντι [так как он является омонимом реки Акрагант]; Артемон Пергамский полагал, что здесь следует видеть Геллу, которую Пиндар назвал по одноименной ей реке, как это сделал и Каллимах (Sch. ad. Pind. Olym. II. 16). Схолиаст воспользовался этим материалом — в схолий все это попало, конечно, из Дидима — и весь его свалил в одну кучу. Спрашивается, на сколько можно быть уверенным, что в остальном схолиаст не соединил целого ряда совершенно различных элементов и что мы здесь имеем только Тимея и Тимея в чистом виде. Постараемся однако восстановить Тимея, насколько это возможно.
Тимей здесь о сыне Гелона ничего не говорит, но зато говорит об этом в другом месте — ἐπιτρόπους δὲ τοῦπαιδὸς μετ᾿ ἐϰεῖνον ϰατέστησεν Ἀριστόνουν ϰαὶ Χρόμιον τοὺς ϰηδεστάς [опекунами сына после него (Гелон) назначил Аристона и Хромия, своих зятьев][4]; что это так действительно было, ясно из места Аристотеля (Polit. 1312 b.), но ни Тимей, ни кто бы то ни было из других древних свидетелей не говорит, что он предназначил его для царствования, что братья были только регентами. Если некоторые из новых ученых так полагают, то ответственность за это всецело ложится на них — древние этого не передают.
Тимей — наш схолиаст — утверждает, что Полизел получил στρατηγία и жену Гелона. Что получил Гиерон? Об этом ничего не сказано; «die Leitung der Staatsangelegenheiten» [управление делами государства], отвечает Holm[5]. Holm приводит весьма интересную параллель. Людовик XIV передает регентство герцогу Орлеанскому, команду над гвардией герцогу de Maine. Comparaison n’est pas raison [Сравнение не является доказательством] — положение совершенно различное. Прежде всего, речь идет не о регентстве. Во вторых, во Франции опорой трона служило главным образом чувство легитимизма. Король — особа священная; гвардия есть только второстепенная защита трона. Греческий тиран основывает свое могущество исключительно на своей военной силе, силе, составленной из наемников. Отнять у тирана его военную силу, значит сделать его существование немыслимым. Beloch[6] вводит очень остроумное построение; власть находилась не в руках того или другого, а целого рода — к сожалению, это предположение нисколько не подтверждается данными традиции.
Но в мои цели не входит критика ученых построений новых исследователей; Тимей не говорит о власти Гиерона — имеет ли он какую нибудь власть? Полизел становится λαμπρὸς ϰαὶ περίβλεπτος ϰατὰ τὴν Σιϰελίαν [прославленным и знаменитым человеком в Сицилии]; Гиерон начинает ему завидовать и — под предлогом войны с Сибаритами (именно против Сибаритов τὸν πρὸς Συβαρίτας πόλεμον[7] — удаляет (ἀπελαύνει) его из отечества. Если Полизел стратег, то ему естественно отправиться на войну. Если Гиерон пользуется войной, как предлогом, то, очевидно, тем, что вызывает ее. Как имеющий власть? Неужели же Гелон поручил команду над войском одному, право решать вопрос о войне и мире другому? Это не кажется нам странным на первый взгляд, благодаря ежечасной аналогии из современной жизни, но в современной Европе верховный глава государства, если и поручает команду другому, то этот другой ему подчинен, им назначен, от него зависит. Чего же хочет Гиерон? Удалить Полизела. Это возможно, это может иметь цель, но нам это не объяснено, мы можем только предполагать нечто очень странное. Своего могучего соперника Гиерон удаляет из отечества, теряет из виду — и дает ему при этом войско и средства привязать это войско к себе.
Гиерон остается в Сиракузах, Полизел счастливо кончает войну. Тогда Гиерон обвиняет его в νεωτερισμός [мятеже]. Что делает Полизел, неизвестно; но Гиерон начинает войну — мирит их Симонид.
Остановлюсь пока здесь. Через сколько рук прошел основной текст Дидима, трудно сказать, но стоило ему пройти еще чрез одни руки, чтобы окончательно потерять всякий смысл. Более поздний схолиаст (у Boekh’а стр.65) очевиднейшим образом списывает его — и у него уже прямо заявлено, что Полизел, по смерти Гелона, τὴν βασιλείαν αὐτοῦ διαδέχεται [наследует его царство]. Я думаю, этот пример ясно показывает, как трудно доверять тексту схолиаста. Мы безусловно не в состоянии нигде быть уверенными в том, что схолиаст верно передал текст.
С этой оговоркой я позволяю себе предположить, что текст схолия следует видоизменить следующим образом. Гиерон несомненно должен иметь власть — без этого схолий не имеет смысла. Рассказ о браке Полизела введен для объяснения участия в его судьбе Ферона. Поэтому текст должен заключать указание на власть Гиерона и брак Полизела. Этого мы достигнем, предположив, что по смыслу у Тимея стояло: Γέλωνος…., Ἱέρων τὴν στρατηγίαν ϰαὶ Πολύζηλος τὴν γαμετὴν [Гелона … Гиерон стратегию и Полизел жену] и т. д. — повторяю, я восстанавливаю по смыслу, не по словам. С этим падают все домыслы новейших ученых. Что Тимей говорит о στρατηγία [стратегии], а не о βασιλεία [царстве], объясняется тем названием στρατηγὸς αὐτοϰράτωρ [стратег автократор], с которым мы раньше встречались у Диодора[8]. Тогда схолий приобретет некоторое значение, но все таки отличия его от текста Диодора будут очень значительны[9]. Во первых, Диодор не говорит о браке Полизела и Демареты, как он и раньше не говорил о родстве Гелона с Фероном; это опущение не случайный и не посторонний элемент; вместе с ним отпадает мотивировка заступничества за Полизела со стороны Ферона, заступничество, несомненно характерного для Тимея; 2) Гиерон признан царем, у Тимея στρατηγία, во всяком случае, не могло явиться случайно; обратное: замена στρατηγία βασιλεία было бы вполне понятно; у Диодора — βασιλεία обеспечена дальнейшим ἔφεδρος βασιλείας [сидящий на царстве]; 3) цель, с которой посылает Полизел брата на войну, другая. Он собирает войска из наемников, он привязывает их к своей особе, он платит им жалованье — и это ему послушное войско он дает брату, не затем, конечно, чтобы удалить его из Сиракуз, а в расчете, αὐτὸν ὑπὸ τῶν Κροτωνιατῶν ἀναιρεθήσεσθαι [он будет убит кротонцами], что очень напоминает известный план, с которым под Нуманцию был послан Югурта. Конечно, мысль о том, что послушное Гелону войско не откажется послужить ему и здесь, а вина может быть свалена на врагов, тоже не чужда ему. И в связи с этой новой целью, находится и отличие следствий. В то время, как у Тимея Полизел побеждает врагов, у Диодора он отказывается исполнить приказание Гиерона и, как естественно в таком случае, убегает, убегает к Ферону. Войну собирается начать не Ферон против Гиерона, как у Тимея, а наоборот — и примирителем является не Симонид.
Я думаю, что все эти отличия настолько существенны и так тесно между собой связаны — что мне кажется особенно важным — , что говорить о заимствовании Диодором своих сведений у Тимея нет никакой возможности. Busolt[10] желает избежать этого вывода допущением ошибки схолиаста, возможной при состоянии текста. Это верно, но, во первых, отличий слишком много — ни Busolt ни даже Unger не отмечают их всех — , во вторых, состояние текста Пиндаровских схолий, на которое я настоятельно указывал, лишает достоверности вообще всякий вывод, но не подкрепляет достоверности того, что источником Диодора был Тимей.
Способ, каким совершается примирение, может, пожалуй, на первый взгляд вызвать недоумение, так как может показаться, что Гиерону, начинающему войну, нет причины самому искать путей к нему. На самом деле, я думаю, в рассказе Диодора изложен исторически верный ход событий. В Сиракузах есть две партии; одна стоит за Гиерона, другая, вероятно, против тирании вообще: она может в случае нужды опереться на Полизела — во всяком случае Полизел как претендент, действительный или мнимый, может стать опасным для тирана: он находит опору вне Сиракуз, у тирана Акраганта Ферона — это делает его еще более опасным. В Гимере, зависящей от Ферона и управляемой его сыном Фрасидеем, существует движение против тирании. Движение это рассчитывает опереться на Гиерона, как Полизел на Ферона. Гиерон и предлагает компромисс, равно выгодный для обеих сторон — он отдает Гимерейцев головой своему соседу; тот, конечно, отказывается от поддержки претендента, восстанавливая мир между братьями. Претендент, понятно, отказывается от всяких дальнейших притязаний, если он только имел их. Нужно надеяться, что Симонид посредником при этом не особенно красивом договоре не был. Диодор, повторяю, о нем ничего не знает. Принадлежит ли то, что говорится в разобранном нами отрывке схолиаста, Тимею или Дидиму, неизвестно, хотя очень соблазнительно думать, что вся история основана на домысле какого нибудь Александрийского грамматика, объяснявшего какое нибудь место поэта. Единственное свидетельство, сколько нибудь определенно говорящее о роли Симонида (Sch. ad. Pind. Ol. II. 24 в начале), настолько странно и запутано, что оперировать с ним слишком опасно, да и не входит в нашу непосредственную задачу[11].
История основания Этны представляет большие затруднения, к удивлению не замеченные исследователями. Ἱέρων τοὺς Ναξίους ϰαὶ τοὺς Καταναίους ἐϰ τῶν πόλεων ἀναστήσας, ἰδίους οἰϰήτορας ἀπέστειλεν, ἐϰ μὲν Πελοποννήσου πενταϰισχιλίους ἀθροίσας, ἐϰ δὲ Συραϰουσῶν ἄλλους τοσούτους προσθείς [Гиерон изгнал народы Наксоса и Катаны из их городов и послал туда выбранных им самим поселенцев, набрав пять тысяч из Пелопоннеса и добавив равное количество из Сиракуз], говорит Диодор. Куда послал Гиерон этих οἰϰήτορας [поселенцев] — это не дано, а раз этого не сказано, кажется трудно не предположить, что в оба города: изгнав из этих городов, Гиерон послал — казалось бы понятно — в них; на самом деле этого нет; это несомненно доказывается тем, что всего послано 10000 человек, а новый город, основанный на месте Катаны — и только ее — называется μυρίανδρος πόλις [десятитысячный полис]. Καὶ τὴν μὲν Κατάνην μετωνώμασεν Αἴτνην [И Катану он переименовал в Этну], τὴν δὲ [далее] — всякий естественно ожидал бы τὴν δὲ Νάξον [а Наксос], а между тем этого нет; дальше рассказывается о том, как земля Катаны разделена между всеми 10000 жителей — для Наксоса опять таки ничего не остается. Катанцы и Наксосцы переселены в Леонтины — а что же случилось с самим Наксосом? Очевидно, он остался в запустении — но неужели же об этом факте не было бы сообщено? Что нигде не упоминается о выселении из Наксоса, что ни Страбон (VI, 2. 3 pg. 268) ни схолиаст ad. Pind. Pyth. 1,118, ни схолиаст ad Pind. Nem. I 1[12] ни словом не упоминают о Наксосе, тоже очень странно. Больше того — Диодор и сам забывает о нем. В 76‑й главе XI книги он говорит о времени всеобщей реакции против тирании и перечисляет тех, которые при владычестве Гиерона были изгнаны из родных городов и теперь вернулись в них, и при этом перечислении, не забывая Катаны, Гелы, Акраганта, Гимеры, Регия, Занклы, опять таки не упоминает о Наксосе. А между тем Наксос, который, если допустить единственное возможное толкование Диодора, должен был бы остаться без жителей, должен был бы исчезнуть с лица земли, продолжал существовать (Диод. XIII. 4. 2. Thuc. IV. 25. VI. 50. 2 и passim).
Все это придает известное значение той стилистической неловкости, которую вводит в текст Диодора упоминание Наксоса. Я не думаю отрицать историчности факта; но мне представляется очень вероятным, что заметку о выселении жителей Наксоса из родного города Диодор нашел где нибудь помимо своего общего источника — я не знаю, почему мне не решиться сказать, нашел ее среди своих collectanea — и. внеся ее в свой текст, не умел ее вполне с ним связать.
То же место представляет и другой признак сложности текста Диодора. Ферон перерезал значительную часть жителей Гимеры — тогда, видя, что их осталось немного, он συνῴϰισεν εἰς ταύτην τούστε Δωριεῖς ϰαὶ τῶν ἄλλων τοὺς βουλομένους ἐπολιτογράφησεν [поселил там дорийцев и остальных желающих записал как граждан][13]. Вот эти то вместе поселенные μετ᾿ ἀλλήλων ϰαλῶς πολιτεύομενοι διετέλεσαν ἔτη πεντήϰοντα ϰαὶ ὀϰτώ [прожили в благоустроенном государстве пятьдесят восемь лет][14]. Это должно относиться к одной Гимере, а между тем у Диодора (XI. 78. 8) сказано, что жители ее были изгнаны уже в 461 году, т. е. задолго до эпохи, указанной им здесь.
И, наконец, еще третье затруднение. По рассказу Диодора очевидно, что из Гимеры жители не были изгнаны — число их только стало меньше — , а между тем то же место говорит о возвращении жителей в город.
Мне кажется, из всего этого ясно, что в тексте Диодора произошло слияние нескольких источников. Один мы можем выделить по одной его характерной черте — это указание на значение Карфагенского нашествия, уничтожившего многое из того, что создано тиранами. В нашем случае его отличие от общего изложения ясно. Мы отметим этот факт и будем следить за этим источником, если его так можно назвать, в дальнейшем. Заметим пока только то, что все или большая часть известий, носящих этот общий характер, сводятся к μέχρι τῶν ϰαθ᾿ ἠμᾶς χρόνων [до нашего времени], выражено ли это словами или нет.
Что касается хронологии, то достойно замечания, что упомянув о смерти Гелона под ol. 75.3, Диодор рассказывает о делах Гиерона только под 76.1. — , пропустив, значит, целый год; исторически это, конечно, может быть вполне объяснимо, но нельзя при этом не указать на то, что хронологическая традиция древних колебалась в определении времени воцарения Гиерона[15].
Победа, которую Гиерон одержал над Этрусками, помогая Кумам, описана Диодором очень коротко, но вполне последовательно. Здесь Диодор является единственным нашим источником, почему, конечно, место недоступно для анализа. Я называю его единственным источником, потому что свидетельство Schol. ad Pind Pyth. I. 137. является не чем иным, как толкованием места Пиндара[16] — и толкованием притом неправильным. Месту Пиндара соответствует единственно толкование, данное Boeckh’ом[17]: я молю, чтобы Пунийцы и Этруски оставались дома, узнав о Кумском поражении; поэт надеется, что и Пунийцев это поражение отвратит от нападений на Греков[18].
Рассказ о войне между Тарентинцами и Регинцами точно также не доступен контролю. Правда, здесь есть и другой источник — Геродот (VII. 170), но и его показание не разъясняет нам вопроса. Он излагает историю войны в другой связи, сообщает настолько краткие и неполные сведения, что в них не может быть достаточно элементов для сравнения. Существенно важно, что Диодор не упоминает о том, что Микиф вынудил 3000 Регинских граждан оказать помощь Таренту. Это, впрочем, кажется мне, стоит в связи с общей тенденцией Диодора, крайне симпатично относящегося к Микифу. В первоначальном источнике это могло и быть. Существенней самое опущение цифры 3000, особенно характерное рядом с указанием всего числа союзных Япигов и других соседей. Этой цифры Диодор бы не выпустил: если ее нет, то, очевидно, ее не было — не было вообще цифры в первоначальном источнике, который, таким образом, будет отличен от Геродота.
В рассказе о падении тирании в Акраганте мы имеем возможность сравнивать нашего писателя с Тимеем (ap. Diog. Laert. VIII. 66. Müller F. H. G. I. pg. 213 frg. 88). В данном случае я согласен с Unger’ом[19], относящим данный отрывок к Тимею. Правда, отрывок этот не носит имени Тимея — оно упомянуто раньше, но 1) каждое сведение у Диогена в этой, по крайней мере главе, относится к одному какому нибудь всегда указываемому автору[20] — поэтому наше указание, при котором особой цитаты нет, должно быть приписано тому же автору, который по поводу аналогичных сведений цитирован выше; 2) как указал Unger, текст Диогена, в котором за поименной цитатой из Тимея рассказ продолжается при посредстве πάλιν [впоследствии же] и ὕστερον δὲ [опять], говорит о том, что повсюду имеется в виду один автор; 3) сейчас же за приведенным свидетельством следуют слова ὅ τέ τοι Τιμαῖος — не ὁ δέ, или ὅγε — , что теснейшим образом связывает наше свидетельство с предыдущими.
Итак, я охотно допускаю, что мы имеем дело с Тимеем[21], но будет ли это что нибудь доказывать? Эмпедокл, рассказывается у Диогена Лаэртия, уничтожает существовавшую до него олигархию тысячи человек. У Диодора говорится, что граждане Акраганта сейчас же после изгнания тирана δημοϰρατίαν ἐϰομίσαντο [возвратили демократию]. Это не составляет противоречия, как показал Unger (1. 1.) δημοϰρατία употребляется «в более широком смысле, как правление δῆμος, т. е. полноправного гражданства, как обозначение республики в противоположность монархии». Соглашаясь с этим, я все таки не вижу, какое значение это может иметь. Того, что Диодор в фактическом сообщении, может быть, и не противоречит (именно только может быть, ибо указанное Unger’ом значение слова δημοϰρατία не единственное и не обязательное) Тимею, недостаточно для того, чтобы показать, что он от него зависит, тем более, что Тимей в нашем отрывке вовсе не сообщает того же, что Диодор; это только может следовать из его слов. Сообщал ли факт восстановления демократии Тимей, в каком виде и каком освещении он его изображал, мы не знаем.
Нельзя сказать, чтобы рассказ Диодора был вполне ясен. Упомянув о смерти Ферона и воздав его памяти должный почет, Диодор переходит к его сыну Фрасидею, известному нам из истории неудавшегося восстания в Гимере (XI. 48. 6). Его жестокое поведение вызывает недоверие, ненависть и заговоры среди его подчиненных ὅθεν ταχέως τῆς ἰδίας παρανομίας οἰϰείαν ἔσχε τὴν τοῦ βίου ϰαταστροφήν [откуда из–за своего беззакония скоро катастрофически окончил жизнь]. Итак, ненависть граждан, вызванная его παρανομία [параномией] (ἤρχε τῆς πατρίδος παρανόμως ϰαὶ τυραννιϰῶς [управлял отечеством беззаконно и тиранически]), привела его к достойному концу. Следует объяснение. Фрасидей собирает множество наемников, к ним присоединяет некоторое количество граждан из Акраганта и Гимеры — очевидно, тиран собирает войска, чтобы быть в безопасности от заговорщиков — и собирается начать войну с Гиероном. Гиерон предупреждает его, и разбивает его войска. Граждане изгоняют тирана; его затем казнят в Мегаре (на материке), граждане восстанавливают демократию, которую дает им Гиерон. Почему Фрасидей казнен, неизвестно; не казнили же его в Мегаре за то, что он был тираном в Акраганте. Важно однако то, что связь между его παρανομία и его концом не выяснена. Мы ожидали бы с самого начала столкновения с гражданами, а не с Гиероном. После жестокого понесенного им поражения, когда Гиерон так охотно мирится с демократией, оно вполне естественно и без этих παρανομίαι. Словом, я не хочу говорить о том, что здесь есть противоречие — мне кажется, можно утверждать только то, что здесь есть нечто недоказанное и в тоже время, если можно так выразиться, пересказанное — рассуждения о тиранических действиях Фрасидея развиваются по обычному у Диодора рецепту, по аналогии с дальнейшей характеристикой Фрасибула и как контраст ранее данным характеристикам Гелона и Ферона; они — собственное добро Диодора; бедный фактический материал приведен в сокращенном и отчасти скомканном виде.
Анаксилай, тиран Занклы и Регия, умирает τὴν δὲ τυραννίδα διεδέξατο Μίϰυθος, πιστευθείς, ὥστε ἀποδοῦναι τοῖς τέϰνοις τοῦ τελευτήσαντος οὔσι νέοις τὴν ἡλιϰίαν [и его тиранию наследовал Микиф, которому был поручен этот пост с тем условием, что он сохранит его для сыновей Анаксилая, которые еще не достигли совершеннолетия].
Уже в этих немногих словах in nuce заключается все дальнейшее изложение Диодора; все оно служит подтверждением тому, что πιστευθείς [нагруженный поручением] Микиф оправдал оказанное ему доверие; все изложение проникнуто чувством глубочайшей симпатии к Микифу.
Эта симпатия проявляется в нескольких чертах, из которых две резко отличают показание Диодора от остальной традиции. Правда, традиция эта не богата, но за то она заключает в себе показание почти современника — Геродота.
Геродот (VII. 170) упоминает о Микифе случайно; его показание очень коротко, но вполне определенно: ὁ Μίϰοθος οἰϰέτης ἐὼν Ἀναξίλεω ἐπίτροπος Ῥηγίου ϰαταλέλειπτο… ὅσπερ ἐϰπεσὼν ἐϰ Ῥηγιου ϰαὶ Τεγέην τὴν Ἀρϰάδων οἰϰήσας, ἀνέθηϰε ἐν Ὀλυμπίη τοὺς πολλοὺς ἀνδριάντας [Микиф этот являлся слугой Анаксилая и был оставлен правителем Регия. Впоследствии после изгнания из Регия он поселился в Тегее в Аркадии и посвятил в Олимпии много статуй].
Итак, Микиф — раб Анаксилая. Freeman[22] доказывает, что οἰϰέτης не всегда должно означать раба — для нас это безразлично; так понимал слово Павсаний, так понималось оно и источником Юстина (IV. 2), все свое построение основавшим на этом понимании. Далее, Микиф ἐϰπεσὼν ἐϰ Ῥηγιου [был изгнан из Регия] — должен был уйти из Регия, был оттуда выгнан.
У Диодора нет и следа этого; Микиф не раб, т. е. об его рабстве ничего не сказано; он не ἐξέπεσε [изгнан] из Регия, а добровольно ушел оттуда, не смотря на все просьбы удерживавших его сыновей Анаксилая.
Что Микиф ἐπίτροπος [опекун] детей Анаксилая, это Диодор отлично знает; когда последние требуют от него отчета в делах правления, он и называет его этим, наиболее подходящим выражением; но во всех других случаях он предпочитает называть его более почетным именем династа или даже тирана. После смерти тиранию получил Микиф (XI. 48. 2); Пиксунт основал Микиф ὁ τὴν δυναστείαν ἔχων Ῥηγίου ϰαὶ Ζάγϰλης [в качестве династа Регия и Занклы] (XI. 59. 4).
Далее интересным является то, что по Диодору у Анаксилая остаются несовершеннолетние дети — по другим он передает власть Леофрону, который уже раньше делил вместе, с ним власть (Dion. Halic. XX. 7 Scholia in Pind. Pyth II. 34)[23] — несомненно взрослому. Победа, одержанная им в Олимпии (Athen. I. 3 D.)[24] не должна, конечно, относиться ко времени после смерти Анаксилая, но вместе с тем я не вижу, почему (К) Леофрон должен умереть раньше своего отца[25]. Schneidewin[26], пожалуй, прав, настаивая на том, что Геродот вовсе не называет Микифа опекуном детей Анаксилая, а только ἐπίτροπον Ῥηγίου, и предполагая, что Диодор (лучше его источник) неверно истолковал слова Геродота.
Как бы то ни было, несомненно то, что существовало два различных варианта: по одному — Микиф был ἐπίτροπος несовершеннолетних детей Анаксилая, по другому — Анаксилай оставил совершеннолетнего (К)леофрона. Оба эти варианта могли возникнуть вне всякой тенденции, но раз они существовали, то выбор одного из них мог совершиться и под ее влиянием. Микиф, благородно уходящий, после того как сделал свое дело, конечно гораздо легче мог быть себе представлен, как опекун молодых принцев; согласовать его деятельность, представленную в этом столь благородном свете, с существованием взрослого принца было невозможно.
Что касается источника, которому следовал Диодор, то и здесь вопрос может быть решен только условно.
Я уже указывал на свидетельство Юстина (IV. 2); самое это свидетельство довольно далеко от Диодора, но в источнике Юстина находилось, вероятно, больше, чем списал он: это станет ясно из сравнения его текста с отрывком Макробия (I, 11, 29).
|
Justinus. |
Macrobius. |
|
(Tyrannorum) ex numero Anaxilaus iustitia cum ceterorum crudelitate certabat, cujus moderationis haud mediocrem fructum tulit; quippe decedens cum filios parvulos reliquisset tutelamque eorum Micytho, spectatae fidei servo, commisisset, tan tus amor memoriae ejus apud omnes fuit, ut parere servo, quam deserere regis filios mallent, principesque civitatis, obliti dignitatis suae, regni majestatem administrari per servum paterentur. |
Anaxilaus Messenius… cum parvos relinqueret liberos, Micytho servo suo commendasse contentus est; is tutelam sancte gessit, imperiumque tam clementer obtinuit ut Rhegini a servo regi non dedignarentur.; perductis inde in aetatem pueris et bona et imperium tradidit, ipse parvo viatico sumpto profectus est, et Olympiae cum summa tranquillitate consenuit. |
|
Один из их числа — Анаксилай, в противоположность другим тиранам, отличался не жестокостью, а справедливостью, и кротость его правления принесла благие плоды. А именно, умирая, он оставил после себя малолетних сыновей и поручил опеку над ними рабу испытанной верности по имени Микиф. Уважение к памяти Анаксилая было настолько велико, что граждане предпочли повиноваться рабу, чем оставить на произвол судьбы сыновей умершего правителя, и первые люди в государстве, не считаясь со своим достоинством, терпели, что верховная власть в государстве находится в руках раба. |
Анаксилай Мессенский … умирая решил поручить [своих] малых детей рабу Микифу. Тот свято осуществлял опеку и настолько мягко употреблял власть, что регийцы не считали недостойным быть под управлением раба. Затем, когда дети Анаксилая вошли в возраст, он передал [им] и имущество, и власть. Сам [же], взяв немного прогонных [денег], уехал в Олимпию, где состарился в глубоком спокойствии. |
Здесь есть, конечно, очень крупное отличие — в то время, как у Юстина спокойствие граждан обязано своим происхождением благоговению к памяти тирана, у Макробия оно объясняется достоинствами самого Микифа, но, тем не менее, ясно, что в основе обе передачи восходят к одной риторически окрашенной обработке предания, объяснявшего, каким образом граждане свободного города согласны были терпеть власть a servo regi [от царского раба]. Из Макробия ясно, что в эту обработку, как черта, возвышающая благородство этого servus, входило и его добровольное удаление от дел. Этим Юстиновская версия сближается с Диодоровской, но, тем не менее, они совпадать не могут. То, что Микиф — раб, слишком существенно для Юстина и Макробия; в их передаче это не может быть случайной чертой; то, что он не раб, слишком характерно для Диодора, чтобы признавать общность непосредственного, по крайней мере, источника. Если, поэтому, Юстин следовал Тимею, то Диодор ему не следовал и vice versa.
Одна черта Диодоровского рассказа свидетельствует о том, что Диодор в нем несколько отступил от того источника, которому следовал в предыдущем изложении. Гиерон призвал к себе молодых Регинских принцев, он одарял их великими подарками и напоминал о благодеяниях, оказанных их отцу Гелоном. В чем заключались эти благодеяния? Freeman[27] указывает на то, что таким благодеянием можно было бы считать примирение Гелона с Анаксилаем и брак его с дочерью Регинского тирана (Sch. ad Pind. Pyth. I. 112) — но ни о том ни о другом Диодор не говорит. У Диодора нигде нет ни слова ни о каком благодеянии Гелона. Если только он здесь не увлекся риторическим приемом, то заметку о благодеяниях он заимствовал из какого нибудь особого источника. Впрочем, риторический прием здесь вполне вероятен. Напоминание о прежних благодеяниях — да еще благодеяниях Гелона — здесь совершенно лишнее: ведь Гиерон ничего для себя не требует, не просит. Вся фраза может, пожалуй, быть только риторическим развитием простой мысли: Гиерон обласкал молодых людей.
О приношениях Микифа в Олимпии ничего у Диодора прямо не говорится — если не видеть намека на них в словах ἐѵ Τεγέαις τὴς Ἀρϰαδίας ϰατεβίωσεν ἐπαινούμενος [провел остаток своей жизни в Тегее в Аркадии, наслаждаясь одобрением людей][28].
Гиерон умирает — и получает τιμὰς ἡρωιϰὰς [героические почести] в Катане ὣς ἀν ϰτίστης γεγονώς [как ее основатель] — его желание исполнилось; именно для того он и основал Этну. Диодор здесь очевидно имеет в виду свое замечание 49. 2: σπεύδων τιμὰς ἔχειν ἡρωιϰάς [усердствуя получить героические почести].
Гиерон царствует 11 лет — так говорит здесь Диодор; несколько раньше (38.7) он же сказал, что он царствовал 11 лет и 8 месяцев. Аристотель (Polit. V. 12 pg. 1315b) определяет продолжительность его царствования в 10 лет. Оставляя в стороне Аристотеля, мы не можем не остановиться на противоречии, устанавливаемом у Диодора. Unger[29] старается смягчить его; вместо рукописного 11 лет 8 месяцев; он читает 11 лет 2 месяца, а 11 считает умышленной заменой Диодора — в угоду дальнейшему указанию 11 лет. Это в сущности очень мало ослабит противоречие, тем более, что замена 10 — 11‑ю будет очень мало вероятна. Мне сдается, что дело в расположении по годам; найдя указание об 11 годах 8 месяцах, Диодор его и сообщил, но затем, выполнив 11 годовых рассказов, что для него важней 11 полных лет, он находит необходимым под 12 рассказать об изгнании Фрасибула, который царствует около года — у него прямо год, у Аристотеля 11 месяцев. Считая 8 месяцев Гиерона, он непременно должен был бы отнести изгнание Фрасибула на 13 годовой рассказ. Что касается года правления Фрасибула, то и он совпадает для Диодора с годовым рассказом. В сущности у него Фрасибул правит меньше года — после его изгнания происходит в том же году еще многое.
В рассказе о падении Фрасибула следует отличать, рассуждение от собственно фактического изложения. Это рассуждение безусловно принадлежит самому Диодору — оно составлено на основании излюбленных им фраз и отчасти на основании им же раньше сказанного. Характеристика Гелона вполне отвечает сказанному им раньше: χρησάμενος δὲ ἐπιειϰῶς τοῖς ϰαταπολεμηθεῖσι ϰαὶ ϰαθόλου τοῖς πλησιοχώροις πᾶσι προσενεχθεὶς φιλανθρώπους [так как он обращался с побежденными умеренно и, вообще, по отношению ко всем своим непосредственным соседям вел себя гуманно] = ὀ δὲ πᾶσιν ἐπιειϰῶς χρησάμενος [он же, поступив со всеми умеренно] — , Карфагеняне просят его ἀνθρωπίνως αὐτοῖς χρήσασθαι [обойтись с ними человеколюбиво] см. XI. 26. 1; повторяется даже та же ошибка, на которую в свое время было указано — как 23. 4 говорится, что Гелон ἐνεγήρασε τῇ βασιλείᾳ [Гелон состарился на царстве], так и здесь он διετέλεσε τὸν βίον εἰρηνιϰῶς μέχρι τῆς τελευτῆς [проводил жизнь в мире до кончины]. Перейдя к характеристике Гиерона и обрисовав его в самых черных красках, Диодор спрашивает себя, почему он все таки остался при власти; на это он находит ответ в своем прежнем изложении — ϰαὶ τοσοῦτον ἰσχῦσαι τὴν πρὸς αὐτὸν εὔνοιαν παρὰ τοῖς πολίταις, ὥστε ϰαὶ τρισὶν ἐϰ τῆς οἰϰίας ἐϰείνου τὴν ἀρχὴν διαφυλαχθῆναι [и настолько велика была любовь к нему со стороны сограждан, что трое из его дома правили после него сиракузянами][30] — и здесь говорится, что желавшие восстать воздерживались διὰ τὴν Γέλωνας δόξαν ϰαὶ τὴν εἰς τοὺς ἅπαντας Σιϰελιώτας εὔνοιαν [из–за славы Гелона и добросердечия, проявленного им по отношению ко всем сицилийским грекам] (конечно Гелона). Характеристика Фрасибула дана в тех же выражениях, что и характеристика Фрасидея; βίαιος ὤν ϰαὶ φονιϰὸς… μισῶν ϰαὶ μισούμενος…, μισθοφόρων πλῆθος ἐξονολόγησεν [жестокий и кровожадный … ненавидящий и ненавидимый … принял на службу большое количество наемников] — все эти выражения почти дословно заимствованы из 53, 2. 3. Переход от рассуждения к изложению резко отмечен одним повторением. Μισῶν ϰαὶ μισούμενος [Ненавидящий и ненавидимый] Фрасибул собирает наемников — и это же самое замечание повторяется затем опять, когда происходит уже восстание, как будто этих наемников и не было вовсе.
Самое изложение несомненно все взято из одного источника — некоторые неясности (какие были союзники у тирана, как он их потерял, какие города были под властью тиранов) должны быть отнесены на счет Диодора[31].
Тираны изгнаны — Сицилия развивается и богатеет; этими словами заканчивается рассказ об изгнании Фрасибула из Сиракуз и других тиранов из других городов — этими же словами начинается и 72‑я глава, после двухлетнего перерыва продолжающая историю Сиракуз и остальной Сицилии. Итак, Сицилия богатеет — богатеет, благодаря, конечно, продолжительному миру. Μετὰ δὲ ταῦτα [после этого] — т. е. после того как она разбогатела, начинаются опять στάσεις ϰαὶ ταραχαί [мятежи и волнения]. Это само по себе представляет некоторую странность, но она станет еще очевидней, если мы вспомним, что весь этот период мирного развития продолжается всего два года — неужели за это время отсутствие расходов на войны вызвало такие блистательные результаты? Очевидно, тут у Диодора не все в порядке. Он слишком поспешил с своим общим заключением; только после того, как στάσεις ϰαὶ ταραχαί были улажены, можно было начать говорить о периоде мира. Рассуждение либо принадлежит самому Диодору, либо заимствовано им не из того же источника, который руководит им в фактической стороне изложения дела.
Как я уже сказал, два года у Диодора пропущены. Неужели же Сиракузяне 2 года пропустили раньше, чем подумали о том, чтобы, не говорю уже устроить свои дела, а чтобы отблагодарить богов за освобождение от тирана? На самом деле это, конечно, не так. История народного собрания и постановленного им решения должна быть отнесена раньше — ко времени, указанному Диодором (463 г. а. Ch. N) относятся только его результаты — восстание обиженных наемников тиранов. Рассказ вполне точен и правилен, но здесь портит дело рассуждение Диодора. Народное собрание решает 1) устроить ряд торжеств и постоянных празднеств, поставить Зевсу освободителю колоссальную статую, 2) дать право быть избираемыми на государственные должности только старым гражданам, лишая этого права тех, которые получили права Сиракузского гражданства от Гелона и его наемных солдат — εἴτε οὔϰ ἀξιους ϰρίναντες [то ли потому что они осуждали их как недостойных], рассуждает Диодор, εἴτε ϰαὶ ἀπιστοῦντες [то ли потому что не доверяли им] — боясь, что они, привыкши к тирании νεωτερίζειν ἐπιχεφήσωσι [могут предпринять мятеж], т. е., очевидно, Сиракузян продолжает беспокоить боязнь пред Фрасибулом или каким нибудь другим претендентом далеко еще не вымершего дома Гелона; они боятся, что бывшие солдаты тирана произведут переворот в пользу тирании, если подучат гражданские права — ὅπερ ϰαὶ σονέβη γενέσθαι [что и произошло] — , но ведь они не получили прав, они не имели власти; произошло, очевидно, не то, чего боялись Сиракузяне, из страха пред чем они лишили восставших полноправия. То, что произошло, именно потому и произошло, что их обидели, а их обидели, по Диодору, именно для того, чтобы это не произошло. Рассуждение, конечно, само по себе могло бы иметь смысл, но в форме, которую ему дал Диодор, оно в этом месте не годится.
Начинается в Сиракузах междоусобная война, описываемая у Диодора с большим знанием местности вполне ясно и последовательно. Восставшие заперты в занятой ими части города; в битвах они побеждают, но вырваться из кольца осаждающих не могут — и так продолжается, трудно сказать, сколько, но во всяком случае больше года — Диодор опять пропускает в изложении истории Сицилии год и продолжает свой рассказ под ol. 79.4=461, предпославши своему изложению короткую рекапитуляцию. Действительно ли осада так затянулась, не знаю. Диодор руководится, думаю я, годом начала деятельности Дукетия, одновременным борьбе Сиракузян с восставшими. После долгих неудач им удается наконец победить; я не думаю, чтобы Диодор забыл рассказать о судьбе восставших[1] — он рассказывает о ней только в самом конце рассказа вместе с судьбой вообще новых граждан, конечно отдельно их не называя[2]. Дело в том, что он рассказа своего не кончает и переходит к тому, что совершилось одновременно с осадой восставших: ἅμα δὲ τούτοις πραττομένοις [пока происходили эти события] Дукетий, вождь Сикелов, коренных жителей Сицилии[3] осаждает Катану, чтобы отнять у ее поселенных в ней Гиероном жителей данные им тираном, принадлежащие Сикелам, земли (ср. 49. 2). Вместе с ним пошли, в то же время, как шла осада, и Сиракузяне; вместе с ним они ϰατεϰληρούχησαν τὴν χώραν [нарезали землю на наделы] — и воевали против Катанцев. Катана падает, старые граждане опять получили свое отечество. Это подает сигнал к общему перевороту — отовсюду собираются изгнанные тиранами с своих старых пепелищ и изгоняют с них населенных там тиранами новых обитателей. Диодор перечисляет между ними граждан Гелы, Акраганта, Гимеры. Граждане Гелы вновь основывают уже раньше ими заселенный город Камарину; относительно этого факта мы имеем свидетельство Тимея, но передающий его схолиаст (ad. Pind. Ol. V. 19) так извратил его текст, что мы не только не в состоянии установить отношение к нему Диодора, но даже не можем решить, что, собственно говоря, хотел сказать Тимей. Мессена и Регион освобождаются от тирании, общий совет Сицилийских городов устраивает modus vivendi по отношению к ξένοι [чужеземцам] — при этом общем примирении, нужно думать, и устраивается судьба восставших в Сиракузах.
Мы видели, что у Диодора отдельные факты сообщены вполне ясно — трудность представляет только их хронология. Я думаю, что вся беда в том, что он поспешил, по своей привычке, дать каждому факту определенную законченность. Сейчас же после изгнания Фрасибула — еще в том же году, — а Фрасибул должен был править почти до конца его — Сиракузяне успели изгнать тиранов из всех Сицилийских городов. Да где же они были — где из тех городов, о которых упоминает Диодор, когда почти все эти города пришли на помощь Сиракузам, значит, либо не имели тиранов, либо имели, но дружественных Сиракузянам — не их же сейчас после оказанной им услуги изгнали они. В Занкле, как сообщает сам Диодор, тираны были изгнаны позже, в Катане, по вероятному предположению Freeman’а[4], продолжал еще править сын Гиерона — словом тирания, не смотря на уверения Диодора, не везде еще была уничтожена. События, рассказанные Диодором, произошли только постепенно; полное освобождение и замирение Сицилии последовало только, как результат всего изложенного им ряда действий и событий; этот естественный порядок он нарушил своими рассуждениями.
Глава 86 заключает в себе прежде всего рассказ о войне между Эгестой и Лилибеем — это одна из тех коротких заметок, которые мы так часто встречаем у Диодора. Ни в какой связи с дальнейшим изложением этот эпизод не стоит; напрасно Freeman[5] старается искать связи с πολιτογρβφια [политографией — запись в число граждан], о которой идет речь дальше.
Большие затруднения и споры вызывает вопрос о смысле этого известия. В том виде, в котором оно нам сообщено, оно верно быть не может — по сообщению самого же Диодора (XIII 54. 4. XXII. 10. 4) Лилибей основан значительно позже. Grote[6] предположил, что имеется в виду война между Эгестой и Селинунтом. Не знаю, как объяснил себе Grote ошибку Диодора — дублетом истории войны 416 года данная война быть не может, так как содержание рассказов не одинаково. По тому же пути догадок пошли и многие другие. Schubring[7] и, следуя за ним, Holm[8], принимая мнение Wesseling’а, полагают, что Лилибей есть не точное выражение вместо Μοτύη [Мотия]; вместо Эгесты они ставят Селинунт. Сохранилась надпись о какой то победе Селинунтян (J. G. A. 515), но ни точное время этой надписи ни, главным образом, победы не может быть определено.
В 1879 году Köhler[9] издал интересную надпись, заключающую в себе ответ Афинян на посольство Сегестян — посольство это имело какое то отношение к какому то народу, от названия которого сохранились буквы ϰυαίοις. К сожалению, именно это название не поддается восстановлению: в надписи пропало слишком много — даже число букв строки может быть определено только слишком приблизительно. Если Köhler читает после Ἁλυϰιαίοις — ἐπὶ, то H. Droysen[10] с этим же правом читает εἰναι συμμαχίαν [быть союзу] — от буквы следующей за ε сохранилась только часть. Lolling[11] и Beloch[12], присоединяясь к мнению Köhler’а, полагают, что Афиняне были посредниками в заключении союза между Сегестой и Галикийцами против Селинунта. Поэтому, если Köhler говорит о войне Сегестян против Галикийцев, то Droysen с таким же правом говорит об их союзе.
Benndorf[13] возвращается к конъектуре Grote’а и подтверждает ее соображениями, которые представляют большой интерес для наших специальных целей. Я уже указал на то, что отрывок Диодора о войне Лилибея с Эгестой не связан с дальнейшим, что в связи с ним он теряет всякий смысл. Это указывает, по моему мнению, на то, что он взят не из того же источника, из которого взято дальнейшее изложение, или на то, что он взят из другого какого либо места того же источника, или, наконец, что Диодор настолько сокращал свой источник, что порвал эту связь; мне кажется, что остается только первая возможность: Диодор начал рассказ — и не окончил его, оставил его на самом интересном месте; была битва — но τῆς φιλοτιμίας μὴ λῆξαι τὰς πόλεις [города не прекратили соперничества] — мы уже не раз встречали это слово φιλοτιμία [соперничество] — оно означает просто–на–просто войну (ср. 52. 3) — итак, война не прекратилась. Прервавши здесь рассказ об этой войне, Диодор должен был бы во втором и третьем из указанных случаев продолжить его в другом месте — и, по своей неизменной привычке, начать свой рассказ с рекапитуляции. Я утверждаю, что такого продолжения у Диодора нет, несмотря на то, что Benndorf именно такое продолжение хотел найти и, думая, что нашел его, на нем основал свое предположение. Диодор (XII. 82) действительно говорит о войне Эгестян и Селинунтян — но во первых войну, начавшуюся в 416 году нельзя назвать продолжением той, которая началась в 454 — или для этого нужно иметь особые доказательства, во вторых, форма упоминания в XII. 82 вовсе не содержит в себе указания на XI. 86; выражение ἀμφισβητήσιμος [спор] ничего не доказывает, как обще-Диодоровское выражение[14]; что же касается упоминаемой в обоих случаях пограничной реки, то самое упоминание имеет в каждом из них особую цель. В нашем месте оно указывает положение спорной территории, в XII. 82 оно указывает пограничную черту и необходимо для объяснения непосредственно следующего — Σελινούντιοι δὲ διαβάντες [селинунтцы же переправившись].
Итак, мне кажется, ясно, что разбираемый отрывок отличен от предшествующего и последующего, будучи взят из особого источника. А в этом случае все споры о значении его остаются праздными. Я уж не говорю о том, что тогда острота противоречия с другими местами Диодора, говорящими о времени основания Лилибея, ослабляется; самый вопрос передвигается. Ошибку мог сделать источник Диодора, Диодор мог неправильно хронологически приурочить первоначально совершенно правильное замечание, наконец, Диодор мог изменением одного–двух слов внести ошибку в совершенно правильный текст источника. Только для примера предположим, что в источнике было сказано τοῖς τὸ Λιλυβαῖον ἐνοιϰοῦσιν [заселившими Лилибей], что могло иметь правильный смысл, так как Λιλυβαῖον [Лилибей], как имя местности, издревле существовало, а Диодор совершенно наивно и невинно заменил его словом Λιλυβαίοις [лилибейцами], придавшим всему рассказу совершенно другой вид.
Следующий затем рассказ о смутах в Сиракузах — единственный источник для излагаемых в нем событий, но собственно фактический материал, даваемый им, далеко не велик — главное содержание его рассказа — общая характеристика положения Сиракуз, характеристика, для которой мы не всегда, правда, можем указать источник, но, по большей части, знаем аналогию.
Что причиной смут является неправильность πολιτεία [государственного устройства] и γῆς ἄναδασμός [новый раздел земли ] — эта общая мысль, не раз являющаяся у древних писателей. Для Сиракуз нам подтверждает возникновение, по крайней мере, многочисленных процессов Аристотель (ap. Cic. Brutus 12. 46). В глазах Афинянина население Сиракуз представлялось каким то сборищем плохо между собой связанных разнородных элементов, всегда готовых к политическим переворотам — ὄχλοις τε γὰρ ξυμμίϰτοις πολυανδροῦσιν αἱ πόλεις ϰαὶ ῥᾳδιας ἔχουσι τῶν πολιτειῶν τὰς μεταβολὰς ϰαὶ ἐπιδοχὰς [ведь многочисленное население сицилийских городов — это сборная толпа: города эти с легкостью меняют своих граждан и принимают новых] (Thuc. VI. 17. 2).
Вот это то положение ведет к различным попыткам восстановления тирании. Диодор рассказывает об одной из таких попыток — попытке Тиндарида. Нигде, кроме Диодора, мы о нем ничего не слышим и контролировать рассказ Диодора не можем. Повторение подобных попыток ведет к учреждению петализма, являющегося пересаженным на Сицилийскую почву остракизмом. О петализме мы имеем еще только ничего не дающее нам свидетельство Гесихия (s. v.), но и Диодор нам почти ничего ни дает; не довольствуясь постоянными параллелями с афинским остракизмом, он чуть ли не дословно списывает то, что сообщил об этом остракизме в своем месте; ср. XI 55 — ᾧ δ᾿ ἄν ὄστραϰα πλείω γένηται, φεύγειν ἐϰ τῆς πατρίδος ἐτέταϰτο πενταετῆ χρόνον, ναμοθετῆσαι δὲ ταῦτα δοϰοῦσι Ἀθηναῖοι, οὐχ ἵνα τὴν ϰαϰίαν ϰολάζωσιν, ἄλλ᾿ ἵνα τὰ φρονήματα τῶν ὑπερεχόντων ταπεινότερα γένηται διὰ τὴν φυγὴν = (ἔδει) διαριθμηθέντων τῶν πετάλων τὸν πλεῖστα πέταλα λαβόντα φεύγειν πενταετῆ χρόνον τούτῳ γἀρ τῷ τρόπῳ διελάμβανον ταπεινώσειν τὰ φρονήματα τῶν πλεῖστον ἰσχυόντων ἐν ταῖς πατρίσι ϰαθόλου γὰρ οὐ πονηρίας ϰολάσεις ἐλάμβανον παρὰ τῶν παρανομούντων, ἀλλὰ δυνάμεως ϰαὶ αὐξήσεως τῶν ἀνδρῶν ἐποίουν ταπείνωσιν [человек, который получил наибольшее число черепков, был обязан по закону отправиться в изгнание из родной земли сроком на пять лет. Афиняне, как представляется, приняли этот закон не с целью наказания преступлений, но с целью умалить через изгнание честолюбие людей, которые поднялись слишком высоко = когда листья подсчитывались, человек, который получил наибольшее количество листьев, удалялся в изгнание на пять лет. Этим средством они думали, что смогут укротить высокомерие самых влиятельных мужей в городах, ибо, вообще говоря, они не требовали от нарушителей закона наказания за совершенное преступление, но добивались уменьшения влияния и уменьшения могущества обсуждаемых мужей]. Очевидно, особого источника для характеристики петализма Диодору не было нужно.
Но петализм ведет к странным последствиям — к полной разнузданной демократии, которую Диодор и рисует самыми яркими, но совершенно избитыми чертами. И здесь есть целый ряд черт, аналогичных с приводимыми у Фукидида. Так, в речи Алкивиада (VI. 17. 3) упоминается о красноречии демагогов, выставляемом и Диодором, как черта упадка нравов. В другом месте (III. 83. 3) Фукидид говорит, как об общем явлении, о той крупной роли, которую играют дурные люди, отодвигающие на задний план предпочитающих оставаться в бездействии лучших людей. То же замечание мы находим у Аристотеля, где, однако, вместо хороших людей, в той же пассивной роли выступают богатые, что, впрочем, большой разницы не составит (Arist. Pol. VI (IV) 6 pg. 1293 a). И у Фукидида общее положение Сицилии представляется, как τῶν πολλῶν ἀσύνταϰτος ἀναρχία — ἡ πόλις… ὀλιγάϰις ἡσοχάζει, στάσεις δὲ πολλὰς ϰαὶ ἀγῶνας οὐ πρὸς τοὺς πολεμίους πλείονας ἢ πρὸς αὑτὴν ἀναιρεῖται ϰτλ [во многом беспорядочная анархия — полис … редко пребывает в спокойствии, но частые мятежи и распри вредят не врагам, а в первую очередь ему самому и т. д.] (VI. 77.4). Число этих аналогий можно было бы произвольно увеличить; ясно и без того, что Диодор оперирует ходячими фразами; что ново и интересно, это та связь, в которую он ставит πεταλισμός с этим полным разгулом демократии — откуда взята им эта связь, мы не знаем; что, как объяснение самого уничтожения петализма, развитие демократии не особенно удачно выбрано, ясно само по себе.
Интересен отрывок в хронологическом отношении. Не может подлежать сомнению, что и попытка Тиндарида, и ряд таких же попыток других, и введение петализма, и развитие демократии — все это не могло совершиться в пределах одного года, как это говорит Диодор.
Здесь стараться точно определить, какой· год лежит в основании изложения Диодора, очевидно, бесцельно.
И опять для целого ряда событий нашим единственным источником является Диодор. Все написано в том же духе, каким характеризуется предшествующее описание политического положения Сиракуз — является как бы его иллюстрациею, хотя здесь Диодор строго объективен.
Несколько раз в продолжении своего рассказа Диодор говорит о состояниях, продолжающихся μέχρι τῶν ϰαθ᾿ ἡμᾶς χρόνων [до нашего времени] — я уже указывал на такие же замечания раньше. В нашем случае мы можем, кажется, до известной степени установить значение этого термина. Диодор говорит об основании Дукетием города Палики; город был уничтожен ϰαὶ διέμεινεν ἀοίϰητος μέχρι τῶν ϰαθ᾿ ἡμᾶς χρόνων [и оставался без жителей до нашего времени] — но в связи с этим он считает нужным сделать отступление, в котором рассказывает о древности и чудесах храма. Все, что он здесь рассказывает, он рассматривает с точки зрения τὸ παράδοξον [необычного], как некоторое чудо и вместе с тем как некоторое проявление божьей воли — τοῖς ἐπιορϰήσασι συντόμως ἡ τοῦ δαιμόνιου ϰόλασις ἀϰολουθεῖ [клятвопреступников тут же настигает небесная кара] — и идея и выражение, столь свойственные Диодору и вытекающие, как показано Бузольтом[15], из его особой склонности к стоическому учению (cp. XVI. 64. 1. слл.). Как чудо, он понимает Паликские гейзеры и их охрану клятвы, как, впрочем, понимают все наши источники; нигде мы не видим указания на то, чтобы клятвопреступники были сжигаемы[16], везде они сгорают; у Диодора клятвопреступник слепнет.
Важней однако то, что все сообщающие нам о Паликских источниках знают только о том, что они охраняют святость клятвы, и ничего не знают о том, что они служат asylum [убежищем] для рабов[17], которые здесь вступают со своими господами в договор, охраняемый святостью этой клятвы. Трудно предположить, чтобы Полемон, несомненно наблюдавший на месте интересное явление, сообщивший об обряде клятвы, если не по личному наблюдению, то со слов очевидцев, не сообщил бы об asylum, если бы оно в его время существовало, или значительно развилось.
И действительно, оно не современно самому обычаю клятвы, а привходит несколько позже — ἔστι δὲ τοῦτο τὸ τέμενος ἔχ τινων χρόνων ἄσυλον τετερημένον [это священное место также признавалось в течение некоторого времени как место убежища], сообщает Диодор. Мы можем даже указать время, когда это признание уже совершилось — в 104 году τέμενος [святилище] Паликов уже был ἄσολον [убежищем]; в этом году туда сбежались рабы, восставшие против господ — очевидно, в расчете на то, что господа их там не тронут (Диод. XXXVI. 3. 3). В своих источниках об этом событии Диодор и мог узнать о самом факте, но описание его свидетельствует о живом впечатлении, которое, весьма вероятно, вынесено из личного наблюдения. Во всяком случае, здесь настоящее время в описании действительно соответствует современному или почти современному положению дел. Я позволю себе даже в самом описании клятвы видеть следы этой современности. Древние источники говорят, что каждый ἐπιορϰήσας [клятвопреступник] гибнет — падает в гейзер и сгорает. Очевидно, во время Диодора никто туда не падал; никто, говорит он, не знает в действительности, горяча ли вода, так как никто не решается подойти к ней; в прежнее время приносящий клятву касался этих кратеров — значит, очевидно, мог заметить, горячи ли они; конечно, можно было заметить, что делалось с падавшим, конечно знали, что становилось со сгоравшим. Для того, чтобы поддержать все таки святость клятвы и веру в чудодейственность источника, говорили, что бывают случаи, когда клятвопреступник слепнет — τινὲς γὰρ τῆς ὁράσεως στερηθέντες τὴν ἐϰ τοῦ τεμένους ἄφοδον ποιοῦνται [некоторые люди ослепли, когда они еще не вышли из священного участка] — глухое выражение, очень может быть, основанное на рассказах проводников.
Очень характерно еще выражение — τοῖς ἀτυχοῦσιν οἰϰέταις ϰαὶ ϰυρίοις ἀγνώμοσι περιπεπτωϰόσι [несчастным рабам, попавшим в руки жестоких господ] — ἀγνώμων [жестокий] для Диодора, опять таки по его стоическим наклонностям, равняется ϰαϰός [злодей][18].
В рассказе о восстании Дукетия случайно указывается несколько признаков времени — случайно на средину рассказа приходится зима, и затем с начала лета рассказ продолжается. На основании этих совершенно случайных признаков Unger[19] уверяет, что источником служит Эфор, так как его год расположен именно так, что зима предшествует лету — мы уж столько раз говорили о том, что Диодор не соблюдает в пределах одного года своего рассказа размеров действительного года, что можем теперь обойти аргументацию Unger’а молчанием. Точно так же мы отнесемся к аргументации Volquardsen’а[20], видящего в описании святилища Паликов следы характерной для Тимея δεισιδαιμονία [суеверия] — отсылаем при этом читателя к возражению Unger’а[21].
Судьба Дукетия описана очень яркими красками — в 451 году он удален из Сицилии и поселен в Коринфе. Описание народного собрания, решившего пощадить умолявшего Дукетия, окрашено явно антидемократической тенденцией.
В XII. 8. рассказ после обязательной рекапитуляции продолжается. Дукетий изгнан в 451, возвращается в 446 году — все это достаточно ясно сказано; если Диодор прибавляет, что Дукетий пробыл в Коринфе ὀλίγον χρόνον [немногое время], то это имеет целью, во первых, риторическое противоположение — уже после короткого времени Дукетий нарушил договор — , а, во вторых, имеет и реальное значение. Не все, что рассказано под одним годом, в этот год и совершилось. Я думаю, что Диодор этого не скрывает — и это то и обозначает своим «вскоре»[22]. Для него возвращение Дукетия важно только, как объяснение возникновения войны между Акрагантом и Сиракузами — и он о нем должен упомянуть в данном месте, хотя бы оно и совершилось раньше, что само собой очень вероятно.
Но посмотрим, насколько Диодор сумел указать причинную связь между возвращением Дукетия и началом войны.
Дукетий занят основанием Калеакты (в 446 году) — περὶ τὸν οἰϰισμὸν τῆς ϰαλῆς Ἀϰτῆς ἐγίνετο. Ἀϰραγαντῖνοι οὗν πόλεμον ἐξήνεγϰον τοῖς Συραϰοσίοις [стал заселять Калеакту. Акрагантинцы же начали войну с сиракузянами]. Почему? 1) φθονοῦντες τοῖς Συραϰοσίοις [из зависти к сиракузянам]. В предшествующем изложении нет ни следа этой зависти ни какого бы то ни было повода для нее. Сиракузяне и Акрагантинцы идут рука об руку; вторые не делают никаких успехов сравнительно с первыми; во всяком случае, нет никакого основания для зависти в том факте, что Дукетий занят основанием нового города. Это, впрочем, и не есть причина, это только обычная формула объяснения вражды. 2) ἅμα δ᾿ ἐγϰαλοῦντες…, ὅτι Δουϰέτιον ὄντα ϰοινὸν πολέμιον διέσωσαν ἄνευ τῆς Ἀϰραγαντίνων γνώμης [заодно обвиняя … что Дукетию, общему врагу, сохранили жизнь, не спросивши акрагантинцев]. Упрек, конечно, вполне основательный — войны начинались и по менее основательным поводам; как повод и выставляет это Диодор, как высказанную причину; но, во первых, это и может быть только поводом, а, во вторых, несколько поздно вздумали Акрагантинцы упрекать Сиракузян в давно уже прошедшем деле — главное, однако, то, что остается совершенно непонятным, почему упрек в произвольном освобождении Дукетия поднят именно теперь, когда Дукетий вернулся, почему именно теперь поднята война, теперь, когда в Сицилию вернулся старый общий враг, когда, казалось бы, следовало соединиться против него. Дукетий мог стать опасным; он не остался без поддержки; для строимого им города он нашел помощь и сочувствие среди Сикелов, даже среди целых племен — ὁ τῶν Ἑρβιταίων δυναστεύων [династ Гербиты] помогал ему — Диодор даже утверждает, что, ставши твердой ногой в Калеакте, Дукетий опять ἀντεποιήσατο τῆς τῶν Σιϰελῶν ἡγεμονίας [стал претендовать на гегемонию над сикелами] (XII. 29. 1). Holm[23] для объяснения всех фактических странностей рассказа строит предположение о том, что Дукетий возвратился по желанию Сиракузян, надеявшихся воспользоваться им, как орудием против Акраганта. Действительно, в пользу этого говорит то, что он в своих стремлениях не встречает никакого препятствия со стороны Сиракузян, но это можно было бы объяснить совершенно обратно — ему дали свободно строить свой город именно потому, что на острове война либо уже была, либо отношения до того обострились, что война каждую минуту могла вспыхнуть, и в этом положении ни один из враждебных городов не считал для себя удобным выступать против вождя Сикелов, несомненно, продолжавшего пользоваться симпатиями своих соплеменников. Находясь в Коринфе, он, вероятно, поддерживал связи с родиной и вернулся только тогда, когда и политическое настроение в стране и желания и стремления варваров Сицилии казались ему благоприятными. Сикелы оставили своего вождя только потому, что дела его были плохи, что против соединенных сил главных держав острова он и они ничего не могли поделать. Теперь, когда именно эти державы ссорились, их шансы повысились. Дукетий приехал.
Конечно, и это есть только гадание, но оно не противоречит единственному нашему источнику. Предположение Holm'а, как указал уже Grote[24], ему противоречит. Верно или нет исторически предположение Holm'а, представление Диодора не совпадает с ним. Диодор не признает соглашения Сиракузян с Дукетием; этот последний, вернувшись в Сицилию, τὰς ὁμολογίας ἔλοσε [разрушил согласие].
Затруднения нашего текста лежат не в фактическом материале, а только в освещении его, в установлении причинной связи между главными событиями — следовательно, объяснения их следует искать либо в том, что события были переданы Диодору отдельно — в двух разных (перво) источниках — , вне этой связи и он только предположил и старался объяснить эту связь, точно также, как сделал это Holm, как пытался сделать это я, — либо в том, что Диодор, найдя в источнике эту связь, выпустил в своем изложении какой нибудь наиболее существенный факт. Возможно, конечно, что, в известной мере, произошло и то и другое.
Под 442 годом Диодор, сообщая о всеобщем мире, господствовавшем повсюду, рекапитулирует положение дел и в Сицилии. Сиракузы оказываются имеющими гегемонию в Сицилии, все находящимися в мире. Эта гегемония Сиракузян является несколько внезапно — я думаю, что здесь Диодор находится под влиянием своего же упоминания Гелона. Войны, во всяком случае, нет.
Под 440 годом рассказывается о том, как Дукетий τὴν τῶν Καλαϰτίνων πατρίδα ϰατεστησε [основал отечество калактинов] — это он сделал уже в 446 году, или по крайней мере делала — Диодор не желает сказать, что основание города тянулось так долго, он только опять рекапитулирует. Дукетий добивается гегемонии над Сикелами, но ему мешает смерть.
Συραϰόσιοι δὲ πάσας τὰς τῶν Σιϰελῶν πόλεις ὑπηϰόους ποιησάμενοι [Сиракузяне, подчинив все города сикелов], направились на покорение последнего, оставшегося свободным городом — Тринакии. Существует ли между этими событиями связь? Pais[25] утверждает, что она должна быть, так как иначе Диодор не сообщил бы их так непосредственно рядом, но тогда нужно бы показать эту связь. Сопоставление у Диодора ничего не доказывает: он нашел известия о смерти Дукетия — единственное фактическое, что он здесь говорит — и это известие сообщил безотносительно ко всему дальнейшему. Не завоевание же Тринакии должно быть в этой связи — этому противоречит общая характеристика события — , а ставить в нее покорение всех (со всевозможными ограничениями) городов Сикелов нельзя — Дукетий ими не владел. Когда Сиракузяне ими овладели, Диодор не говорит, и это характерный для него признак. Дукетий в свое время передал им власть над землей, ἧς ἧν ϰυριος [которой он владел], но это может относиться только к его собственным владениям — земли τῆς τῶν Σινελῶν συντελείας [земли, подвластной сикелам], которой ἡγεμών [гегемоном] он был, не были его землями — и, кроме того, недостаточна была бы его передача, нужно было взять их, отвоевать их от Сикелов. Часть была в руках Сиракузян, но часть была в руках Акраганта. Этого не мог бы допустить Акрагант, занятие земель Сикелов одними Сиракузами должно было бы быть предметом его зависти, объектом его упреков — , но всего этого у Диодора нет. Что то он выпустил, и это что то очень важно — оно подтверждает мое предположение о том, что, говоря о связи между возвращением Дукетия и войной, он также мог выпустить что нибудь существенно важное.
Диодор, конечно, преувеличивает — не все Сикелы были под властью Сиракуз, не все Сицилийские Эллины подчинялись их гегемонии, но это только риторическое увлечение, не стоящее в существенном противоречии с приписываемыми Диодором же (XII. 30. 1) Сиракузянам планами подчинения всей Сицилии. Сведения об увеличении армии и флота, о сборах податей с Сикелов должны иллюстрировать это последнее положение.
В 90-ой главе XI книги Диодор рассказал о возобновлении Сибариса, о его быстром расцвете и обещал рассказать об его вторичном падении, о котором он тут только упоминает.
Под 446 годом, годом, к которому должно относить это падение, он как будто бы вспоминает свое обещание. На самом деле этого однако нет; здесь он только повторяет свое первоначальное упоминание, ничем его не дополняя — и повторяет его не ради него самого, а только ради рассказываемого им в дальнейшем основания Фурий. Судьба Сибариса должна была быть рассказана раньше — и от этого рассказа мы имеем отрывки (VIII. 18. sqq. X. 23) — здесь Диодор только повторяет его, конечно, в кратких чертах, только для восстановления связи. К данному году он очевидно относит самое изгнание Сибаритов из вновь основанного ими города. Тогда, по уже выясненному нами принципу расположения Диодором своего материала, мы не должны будем относить истории основания Фурий целиком к этому году — μετὰ βραχὺ [вскоре после] может быть значительно растянуто; что это μετὰ βραχὺ (XII. 10. 3) должно определять время от падения нового Сибариса до призвания новых колонистов, не может подлежать сомнению.
Итак, вся история падения Сибариса приведена только ad hoc [специально], полная история сообщалась в другом месте, от которого мы имеем только отрывки; тем не менее мы все таки можем до известной степени установить характер рассказа. В нашем месте — история богатства Сибариса есть только постоянная формула — новая и характерная черта только та, что Сибариты охотно дают право гражданства соседям, но едва ли эта черта не внесена самим Диодором. В параллельном и весьма сходном свидетельстве Страбона (VI. 263) ее нет. Сходство доходит даже до сходства в отдельных словах. Strabo — Ἀχαιῶν ϰτίσμα ἡ Σύβαρις, δυεῖν ποταμῶν μεταξύ Κράθιδος ϰαὶ Συβάριος. τοσοῦτον δὲ διήνεγϰεν ἡ πόλις αὕτή τὸ παλαιὸν, ὥς τεττάρων μὲν ἐθνῶν τῶν πλησίον ὑπῆρξε, πέντε δὲ ϰαὶ εἴϰοσι πόλεις ὑπηϰόους ἔσχε, τριάϰοντα δὲ μυριάσιν ἀνδρῶν ἐπὶ Κρατωνιάτας ἐστράτευσεν [Сибарис, основанный ахейцами, находится между двумя реками — Крафидой и Сибаридой. Город этот в древности настолько преуспел, что властвовал над четырьмя соседними народами, 25 городов находились от него в зависимости; в поход против кротонцев выступило 300 000 сибаритов]. Сведения о подчиненных областях у Диодора нет, но следы его есть в выражении πολλοῖς δὲ μεταδιδόντες τῆς πολιτείας ἐπὶ τοσοῦτο προέβησαν — , ὥστε δόξαι πολὺ προέχειν τῶν ϰατὰ ’Ἰταλίαν οἰϰούντων [так как они предоставляли гражданство многим иностранцам, то увеличили свое население настолько, что стали первыми по всей Италии], что не может относиться ни к чему, кроме их силы и власти, так как то, что логически должно бы заключаться в этих словах — именно указание на многочисленность граждан — выражено отдельно: πολυανθρωπίᾳ τε τοσοῦτον διήνεγϰαν, ὥστε τὴν πόλιν ἔχειν πολιτῶν τριάϰοντα μοριάδας [наконец, население разрослось настолько, что город насчитывал триста тысяч граждан]. И здесь, в этом последнем указании нет отличия от Страбона, хотя этот говорит о 300 000 солдата, обозначение граждан было для Диодора удобней стилистически, так как ему нужно было указать на πολυανθρωπία [многолюдство] Сибариса — фактического отличия нет: и Диодор говорит о 300 000 Сибаритов, пошедших походом на Кротон (XII. 9. 5. X. 23). Сходство на этом не останавливается. Не смотря на всю краткость своего рассказа, Страбон считает необходимым объяснить причину падения Сибариса — ὑπὸ μέντοι τρυφῆς ϰαὶ ὕβρεως ἅπασαν τὴν εὐδαιμονίαν ἀφῃρέθησαν ὑπὸ Κροτωνιατῶν [однако, вследствие роскоши и заносчивости они были лишены благополучия кротонцами]. И для Диодора в этом лежит главная сущность дела. В εὐδαιμονία [благополучии] и τροφή [роскоши] и для него причина падения города; τροφή его посвящен ряд замечаний (VIII. 14. 18. 20) — об εὐδαιμονία и гибели говорит он далее X. 23… πόλεμον ἄδιϰον ἐπανελόμενοι (ὕβρις) τοῖς ὅλοις ἐπταισαν ϰαὶ τὴν εὐδαιμονίαν οὐϰ ἐνεγϰόντες ἐπιδεξίως ἱϰανὸν παράδειγμα τὴν ἰδίαν ἀπώλειαν ϰατέλιπον τοῦ πολὺ μᾶλλον δεῖν προσέχειν ἐν ταῖς ἰδίαις εὐτυχίαις ἤπερ ἐν ταῖς ταλαιπωρίαις [вступили в несправедливую войну против жителей Кротона, но потерпели неудачу. Они не смогли должным образом выдержать свое процветание и своей гибелью доказали, что следует быть настороже скорее в благополучии, нежели в бедствиях] — т. е. опять таки то же, что сказано у Страбона, но в связи с общими философствующими замечаниями о том, как следует переносить счастие[1].
И фактический материал и точка зрения, очевидно, те же, что у Страбона — вполне естественно, поэтому, предполагать, что источник у них общий; что этим источником является Тимей, ясно из совпадения встречающегося у Страбона свидетельства об особых свойствах реки Кратиса с свидетельством Тимея (Antig. Carys. Hist, mirabil. 149 Müller F. H. G. I pag. 206 frg. 63)[2]. С другой стороны подтверждает наш вывод и то, что описание τρυφή Сибаритов несомненно вытекает из Тимея (Athen. 519 b. и 518 d. Müller F. H. G. I pg. 205 frg. 60. 59; Diod. VIII. 20 и 18. 1. 2) и, по всем вероятиям, из него же вытекает (Athen. XII. 541 с. Müller F. H. G. I pag. 204. frg. 58) отрывок Diod. VIII. 19.
Что касается Телиса, то в противоположность и Геродоту (V. 44. 47) и всей остальной традиции Диодор называет его не тираном или царем, а δημαγωγός [демагогом] — , но, если это отличие объясняется общей тенденцией Диодора и некоторой неточностью его способа выражаться, то зато чрезвычайно важно то, что Телис, очевидно, является виновником войны; этим сразу устраняется всякая связь с засвидетельствованной нам Гераклидом Понтиком историей о низвержении и убиении тирана и его близких на алтарях (ар. Athen. XII. 521 f.). С другой стороны, всем тоном изложения устраняется всякая связь как с вышеуказанным, так и с целым рядом других преданий, одинаковым образом оканчивающихся гневом Геры и чудом, проявляемым ее ἄγαλμα [ее статуей] — гневом Геры, служащим главной причиной гибели города. По Филарху (ap. Athen. XII. 215 e. Müller F. H. G. I. 347 frg. 45), Сибариты убили послов, посланных к ним Кротониатами, по Элиану (V. H. III. 43) они убили на алтаре кифареда, по Стефану Византийскому (s. v. Σύβαρις) раба — везде есть кровавое преступление, святотатство и кара бога. Можно ручаться, что Диодор, как бы он ни сокращал своего предшествующего изложения, не выпустил бы этого столь патетического и столь нравоучительного эпизода.
Точно также устраняется и сохранившаяся у Ямвлиха (133. 177) версия об убийстве Пифагорейцев в Сибарисе и о присутствии среди послов Сибариса в Кротоне некоторых из этих убийц — Диодор не упустил бы случая противопоставить их Пифагору. На самом деле Пифагор здесь руководится чисто–этическим и религиозным мотивом — он здесь играет ту же роль, которую сыграли лучшие граждане Сиракуз, когда речь шла о прибегнувшем к алтарям богов Дукетии. Здесь мы тоже имеем таких ἱϰέται [умоляющих][3].
У Геродота о деятельности Пифагора нет и слова. Здесь эта деятельность весьма характерна; я думаю, что в связи с Пифагором введен в картину и Милон Кротонский, о котором раньше Диодор говорил в духе прямо противоположном тому, в котором отзывается о нем теперь; здесь он человек, τὴν ἀλϰὴν ἀϰόλουθον ἔχων τῇ ϰατὰ τὸ σῶμα φύσει (?) [с отвагой, соответствовавшей его телесной силе], и побеждающий благодаря ей врагов; раньше эксцерптор (IX. 14) выписывает из Диодора: ὅτι μέγα ἐστὶν οὐ τὸ δύναμιν ὅτου δήποτε σχεῖν, ἀλλὰ τὸ ταύτῃ δεόντως χρῆσθαι. ἐπεί τί ὄφελος Μιλωνι τῷ Κροτωνιάτῃ τὸ μέγεθος τῆς περὶ τὸ σῶμα ῥώμης [Важно не обладать силой, какого бы рода она ни была, но использовать ее как следует. Какую пользу дала Милону Кротонскому его большая телесная сила?]; очевидно, здесь роль Милона определяется источником, а раз этот источник связан с Пифагором, то упоминание Милона понятно — Пифагорейские источники считали его членом Пифагорейского союза (Strabo VI. 26. 3).
О самом Пифагоре здесь Диодор почти ничего не говорит, и определить хотя в общих чертах характер его источника в сведениях о Пифагоре по предшествующему изложению в сохранившихся его отрывках (X. 3 — 11), едва ли можно: мы не знаем, в какой связи он говорил о Пифагоре там, но прежде всего нам следует определить, возможно ли вообще, чтобы и это упоминание Пифагора шло от Тимея. E. Rohde[4], ссылаясь на Volquardsen’а[5] утверждает, что это невозможно — и подтверждает это ссылкой на пользовавшегося Тимеем Юстина (XX. 4), который об участии Пифагора в войне не упоминает. Что касается этого последнего аргумента, то он вполне основательно отвергнут Унгером[6], справедливо указавшим на то, что Юстин и вообще то не рассказывает об этой войне; из того, что Юстин что нибудь выпускает, еще не следует, чтобы это было выпущено Трогом; отрицательно Унгер был прав, хотя его положительное доказательство того, что Трог действительно упоминал о Пифагоре, я считаю недостаточным.
Из аргументов Yolquardsen’а в данном случае мне представляется неопровержимым последний: Тимей (ap. Cicer. de legg. II. 6 frg. 69. Müller F. H. G. I. pag. 209) отрицал существование Залевка — Диодор приписывает ему ряд законов. Но этот аргумент доказывает только для этого одного эпизода, пожалуй, для всего эпизода о законах, а вовсе не для сообщений чисто исторических, на которых мы пока остановились.
Общий характер упоминания определяется отрицательно; философ здесь выставляется, как политический деятель; все чудесное старательно выброшено — т. е. по характеру упоминание вполне могло бы подходить к той характеристике Дикеарха и Аристоксена, которую дает Rohde[7] и особенно к характеристике Дикеарха, которому, как показал тот же Rohde, во многом следовал Тимей. Что элемент чудесного у Дикеарха все таки остался, ясно из того, что он упоминал о предсуществовании Пифагора[8] (Gell. Noct. att. IV. 11. Müller F. H. G. II 245 frg. 30).
С другой стороны, рассуждения того же Rohde, показавшего, что речи, которые говорит Пифагор кротониатам у Ямблиха (§ 37 sqq.), восходят к Тимею[9], подтверждают лишний раз, что законы Залевка изложены у Диодора не по Тимею, так как Диодор приписывает ему то, что Тимей приписывает Пифагору (Janibl. § 40; Diod. XII. 20. 3).
То, что рассказывается у Диодора о Пифагоре и Пифогорейцах, не восходит во всяком случае к Дикеарху — это совершенно несомненно может быть доказано относительно рассказа о Ферекиде (X. 3. 4), так как Диодор утверждает, что к умиравшему Ферекиду Пифагор приехал из Италии, между тем как Дикеарх (ap. Porphyr, vit. Pythag. pg. 88. Müller F. H. G. II. 245 frg. 31) прямо отрицает это — Φερεϰύδην πρὸ τῆς ἐϰ Σάμου ἀπαρσεως τελευτῆσαι [Ферекид скончался еще до его отъезда из Самоса], равно как и относительно рассказов о предсуществовании Пифагора в образе Эвфорба, где Дикеарх следует гораздо более сложной версии. Сходство с Аристоксеном здесь ничего не доказывает (ibid. pg. 23. Müller F. H. G. II. 779) — предание об Эвфорбе слишком распространено; ничего не доказывает и указанное Nauck’ом[10] отличие Диодора от Аристоксена в рассказе о Дамоне и Финтиасе (Diod. X. 4; 3 — 6 и Jambl. § 233 Müller F. H. G. II 273 frg. 9), хотя нельзя не признать его существенности; в то время, как Диодор признает факт заговора против Дионисия, Аристоксен его отрицает. Никто не может сомневаться, что ни Дикеарх ни Аристоксен непосредственно не служили источниками для Диодора; здесь это даже специально ясно из цитаты Каллимаха. Насколько позднейший источник в угоду общераспространенной традиции — а Диодоровская версия предания о великодушных друзьях и была такой общепринятой версией — изменил свой источник, нельзя сказать.
Связанная у Диодора с преданием о верных друзьях история о Клинии и Проре (Diod. X. 4. Jambl. 239, cp. Jambl. 198 Diod. Laert. IX. 40) сводится Rohde[11] также к Аристоксену, как и история Архита (X. 7. 4)[12], как рассказ об отношении Пифагора к ἀφροδίσια [делам Афродиты] (X. 9. 3. 4. Diog. Laert. VIII. 9. 10. Stob. Florii. Cl. 4. Müller F. H. G. II 278 fig. 20[13], о мнемонике Пифагорейцев (X. 5 Jambl. 163 — 6)[14], о Килоне и Лизисе (Diod. X, 11, 1, 2. Jambl. 248 sqq.. Müller F. H. G. II. 274 frg. Il); к Аристоксену можно бы, пожалуй, свести и характеристику воздержанности Пифагорейцев (X. 5. 2). (у Jambl. 187. Plut. De gen. Socratis 15).
В связи с этими замечаниями о Пифагоре я позволю себе остановиться на главах, посвященных законам Харонда и Залевка.
У Стобея (Florii. XLIV) сохранились два отрывка: Ζαλεύϰου προοίμιον νόμων [предисловие к законам Залевка] и Χαρώνδα Καταναίου προοίμια νόμων [предисловие к законам Харонда Катанского]. Параллельно с этим мы должны указать на то, что Диодор, с одной стороны, прямо говорит о προοίμιον τῆς ὅλης νομοθεσίας [предисловии ко всему законодательству] (XII. 20. 2), с другой — прямо цитирует слова законодательства Залевка (XII. 21. 1). Значит, несомненно, что он имел — в той или другой инстанции — рукопись законодательства Залевка. Если мы теперь сравним то, что Диодор относит к προοίμιον [предисловию] законов Залевка, с тем, что передано у Стобея под этим именем, то убедимся в почти полном дословном сходстве обоих текстов. Этот результат непоколебим, и для него совершенно безразлично, подделка или нет προοίμιον Стобея. Что оно поддельно, предположил еще Bentley[15]. Busolt показал, что во время Платона не было известно ни одного προοίμων какого бы то ни было законодательства[16] — и после Платона достаточно времени для того, чтобы составить подделку. Подделка составлена в Пифагорейском духе — это опять таки для нас пока не важно — если это так, то становится ясно, почему Диодор считал Залевка Пифагорейцем. Воспользовался ли Диодор непосредственно той версией текста, которую мы имеем под рукой, это другой вопрос — скорее не пользовался, так как иначе трудно было бы объяснить, почему он приписал Харонду некоторые положения, которые Стобеевская версия приписывает Залевку — например, закон о способе, каким изменяются законы, он приписал Харонду, между тем как προοίμιον Стобея относит его к законодательству Залевка. Далее наша версия имеет кое что — правда не существенное — , больше, чем Диодор, но за то и Диодор имеет кое что, чего нет в Стобеевском προοίμιον — рассказ о том, как Залевк уничтожил распутство; сведение восходит к Филарху (ap. Athen. XII. 521 а Müller F. H. G I. 347 frg. 45), который относит его к Сиракузам, но и этот рассказ несомненно попал в разряд обрабатываемых Пифагорейцами. Дело объясняется очень просто. Диодор имел προοίμιον — и только προοίμιον — разобранное нами свидетельство он относит не к нему, а к τὰ ϰατὰ μέρος νομοθετήματα [отдельному изданию законов], которых он в своем προοίμιον не нашел; то, что он нашел в προοίμιον, совпадает с Стобеевским, которое однако относит к этой вводящей части и общее положение о преобразованиях в законодательстве[17]. Значит, другую редакцию имел Диодор. Вероятно, в этой редакции законы Залевка и Харонда не были ясно разделены; по крайней мере, иначе трудно объяснить постоянную путаницу.
Согласно с Стобеевским προοίμιον законов Харонда Диодор к нему относит закон о вторичном браке, согласно с ним приводится закон о ϰαϰομιλία — но здесь опять таки προοίμιον не служило источником Диодора: словесного совпадения нет, а сверх того Диодор и в этих отрывках дает больше — дает цитаты из комиков, подтверждающие прямо и косвенно и самую принадлежность законов Харонду и то мнение, которое Диодор высказывает о них; здесь источником — вероятно посредственным — служит какой нибудь ученый грамматик. Вспомним, что здесь Диодор не ссылается на προοίμιον, что здесь у него нет из него цитат, что здесь, наконец, Диодор не говорит о пифагореизме Харонда. Диодор приписывает Харонду закон об «оке за око». Демосфен (ϰατὰ Τιμοϰράτους [Против Тимократа] 140 sqq.) утверждает, что этот закон существует в Локрах — и его связывает с рассказываемым также у Диодора анекдотом о том, как кто то выбил глаз кривому и как благодаря этому был изменен закон. Если Демосфен утверждает, что это единственный случай изменения закона в Локрах, то он это делает либо по забывчивости, либо, скорее, потому, что это ему нужно в его ораторских целях[18]. Тот же закон приводится и у Гераклида Понтика (Müller F. H. G II. 221), но там он имеет и другое значение и другую связь — он показывает, как свято соблюдал законы Залевк; когда его сын, уличенный в каком то преступлении, должен был быть ослеплен, он вырвал один глаз у себя, один у сына.
В довершение этой путаницы прибавим, что существовали указания на то, что законодателем в Фуриях (Athen. XII. 508a) или даже в Сибарисе (Scymnus 345 sqq.) был Залевк.
Все эти несогласия показывают, что относительно и Харонда и, главным образом, Залевка, существовала делая масса преданий, но не было твердой традиции — лучше сказать, существовала целая масса анекдотически–законодательного материала, не твердо приуроченного и потому свободно приурочиваемого к тому или другому имени. Такое приурочение массы этого материала к Харонду Диодор и положил в основание своего изложения. Это и было бы весьма понятно. Общность многих из пунктов законодательства Харонда с законодательством Залевка не представляла бы собой ничего в себе самом противоречивого, так как он ἐπισϰεψάμενος τὰς ἀπάντων νομοθεσίας ἐξελέξατο τὰ ϰράτιστα ϰαὶ ϰατεταξεν εἰς τοὺς νόμους [он, изучив законодательства всех народов, выделил из них лучшие установления и включил их в свои законы] (XII. 11. 4). Что он при этом πολλὰ ἰδια [много своего] придумал, и что Диодор думает, что он только ἰδια [свое] и сообщает, за это, конечно, ответственность падает на самого Диодора. Беда только в том, что и это указание о заимствованиях в законодательстве Харонда тоже представляет собой смешение с законодательством Залевка. Эфор (ap. Strab. VI. 260. Müller F. H. G. 246 frg. 47) утверждал, что Залевк составил свое законодательство на основании критских, лаконских и принадлежащих ареопагу законов.
И Эфор, очевидно, считает если не Залевка законодателем Фурий, то, во всяком случае, его законодательство — в том или другом его виде — их законодательством; смысл его рассказа такой. Залевк в Локрах дал относительно частных отношений простые законы — Фурийцы же, желая впоследствии дойти до крайнего предела точности — ἀϰριβοῦѵ περὶ τῶν ἄϰρων [до вершины акрибии] — т. е. желая точно определить все, все испортили; потому что дело не в том, чтобы в форме закона избежать всякой возможности юридического изворота, а в том, чтобы τοῖς ἁπλοῖς ϰειμένοις ἐμμένειν [твердо придерживаться просто сформулированных законов]. Очевидно, Эфор видит в законах Фурийцев неправильное издание законов Залевка, как это и предполагает Busolt[19].
Мне кажется, что дело может быть объяснено так. Диодор говорит, что упоминает о законах Залевка по поводу Харонда, вероятнее, он был приведен к изложению законов Харонда встретившимся в его Пифагорейском источнике προοίμιον Залевка; этим он был наведен на вопрос о законодательстве Харонда, сведения о котором он и сообщил. Источник для Залевка Пифагорейский. Но определить его точней при современном положении вопроса о Пифагореизме, когда масса Пифагорейской литературы еще далеко не разобрана и не распределена, невозможно. Мы видели, что многое у Диодора восходит к Аристоксену, мы не сомневаемся в том, что Аристоксен не был непосредственным источником Диодора; нужно, стало быть, проследить дальнейшее влияние Аристоксена в Пифагорейской литературе, но это не входит в пределы нашей непосредственной задачи. Мы можем только установить, что источник Диодора заключал в себе προοίμιον законов Залевка, представлявший собой несколько отличную редакцию Стобеевского προοίμιον. На этом мы должны успокоиться.
Busolt[20] весь экскурс о южноиталийских законодательствах решительно выводит не из Тимея и не из Эфора. Относительно законов Залевка это несомненно, относительно Харонда это вероятно. Но Busolt столь же решительно возводит экскурс к Посидонию — и это я считаю не доказанным.
Аргументы Busolt’а сводятся к нижеследующим пунктам.
1) Посидоний делает Харонда и Залевка учениками Пифагора. Но, во первых, Диодор признает учеником Пифагора только одного Залевка, а не обоих; во вторых, не Посидоний изобрел эту связь наших законодателей с Пифагором — для нас она впервые проявляется у Аристоксена, из которого так много почерпал Диодор (ap. Diog. Laert. VIII. 16[21]).
2) Замечание Диодора о несомненности существования богов (XII. 20. 2) совпадает с замечанием Цицерона (de Nat. deor. II. 5. 13 sqq.), который по Посидонию сообщает о доказательствах, приводимых Клеантом и Хрисиппом в пользу существования богов. Сходство в самом деле очень не велико, но оно ничего не доказывает, именно потому, что, если Посидоний приводил это рассуждение, как одно из доказательств стоицизма, он не мог приводить его как отрывок из Пифагоровского προοίμιον — а Диодор именно προοίμιον цитирует, и с προοίμιον оно совпадает. Если оно подложно, значит Диодор подложным и пользовался — вот и все.
3) Диодор очень хвалит законы Харонда и Залевка. У Посидония Zaleuci leges et Charondae laudantur [законы Залевка и Харонда хвалятся] (Sen. ep. 90. 6) — не думаю, чтобы Бузольт и сам приписывал этому аргументу сколько нибудь серьезное значение — хвалить можно с всевозможных точек зрения[22], хвалить могут и самые различные люди.
Мне кажется, что все подобные сближения могут только тогда иметь значение, когда мы, хотя бы самых общих чертах, можем уяснить себе характер того сочинения, из которого заимствует свои сведения разбираемый нами автор. Относительно Посидония мы можем это сделать в достаточно определенной степени Что Диодор пользовался Посидонием, считается доказанным[23] — но доказано это относительно определенных частей Диодоровского сочинения, и заимствования эти сделаны либо из географического, либо из исторического труда Посидония. Что в таком Посидониевском отрывке встречается случайное упоминание Пифагора (Диод. V. 28. 6), ничего не доказывает: у Посидония оно тоже должно было быть случайно. Свою систему Пифагореизма Посидоний изложил не в этом географическом или историческом труде, а в своем комментарии к Платоновскому Тимею[24]; относительно того, что им пользовался Диодор, ничего не доказано.
Во всяком случае доказано одно: состав Диодоровского отрывка сложный — он в части рассказа пользовался Тимеем, в другой пользовался Пифагоровски–окрашенным источником, заключавшим προοίμιον Залевка, и наконец для Харонда не пользовался ни тем ни другим.
Нам остается таким образом разобраться в сложном вопросе об основания Фурий; причем, конечно, не наше дело решать вопрос о том, совершилось ли основание в один или два приема, как не будем мы и решать вопроса хронологического. Позволю себе только заметить, что исследователи придали слишком много значения противоречию двух имеющихся у нас дат — 443 года, засвидетельствованного Дионисием (Lys. I) и Псевдоплутархом (X oratorum vitae, Eth. 835 c) и 445 года, засвидетельствованного Диодором — и тот и другой источник не имеет столь точной хронологии, чтобы на ней при столь незначительной сравнительно разнице можно было бы основывать какие бы то ни было гипотезы.
Сообразно нашей специальной задаче мы ограничимся исследованием источников.
В рассказе Диодора находит следы двух источников Pappritz[25]. Его доводы кажутся мне однако неубедительными. «При объяснении рассказа Диодора, говорит Pappritz, мы легко заметим, что он распадается на две половины: первая, краткая и ясная, обнимает только XII. 10. 3…. συνφϰίσθη ϰαὶ μετὰ βραχὺ εἰς ἕτερον τόπον μετασταθεῖσα προσηγορίας ἑτέρας ἔτοχε ϰτιτιῶν γενομένων Λάμπωνος ϰαὶ Ξενοϰράτου τοῦτον τὸν τρόπον [был заселен и вскоре перенесенный в другое место получил другое название. Его основали Лампон и Ксенокрит следующим образом]. Здесь Диодор меняет свой источник и дополняет свое первое свидетельство из другого источника. Эта перемена источника видна из того, что он начинает свое дальнейшее изложение, ничем не связавши его с предыдущим.
В данном случае Pappritz частью не понял текста, частью читал не совершенно верный текст. Выписанные им слова не представляют собой особого свидетельства, — они только служат введением к дальнейшему, связью между предшествующим изложением истории Сибариса до вторичного изгнания и дальнейшей историей его восстановления. Отрывок не имеет самостоятельного значения — это ясно из его заключительных слов τοῦτον τὸν τρόπον [следующим образом], превосходно связывающих его с дальнейшим.
Этим уничтожается и второй аргумент Pappritz’а — ничего не доказывает повторение в § 4 слов ἀπεστειλαν τοῖς Συβαρίταις, ὧν ἡγεῖτο Λάμπων ϰαὶ Ξενοϰράτης [направили их (корабли) к сибаритам под командованием Лампона и Ксенокрита] — это повторение вполне законно; оно объясняет тот τρόπος [образ действий], каким эти два лица стали οἰϰισταί [ойкистами] города.
Едва ли при этом может иметь значение и третий аргумент Pappritz’а: нельзя искать противоречия между двумя версиями там, где первая и не есть версия, где первая квазиверсия есть не что иное, как стилистическое введение. Pappritz введен в заблуждение неправильностью рукописного чтения, исправленного Vogel’ем. Слова ϰαὶ συνῳϰίσθη ἐπ᾿ ἄρχοντος Καλλίμαχου [и заселен при архонте Каллимахе] могли бы иметь смысл только в том случае, если бы предшествующее не относилось Диодором к тому же году — , а между тем Диодор ясно говорит: ἐξέπεσον ϰατὰ τοὺς ὑποϰειμένους ϰαιροὺς [были изгнаны в предлежащее время], т. е. в том же году — , или если бы Диодор рассказал событие не в год архонтства Каллимаха, чего на самом деле нет. Слова эти поэтому вполне основательно выбрасываются из текста, который тогда дает нам вполне ясное и последовательное изложение; Сибариты были изгнаны ϰαὶ μετὰ βραχὺ μετασταθεῖσα εἰς ἕτερον τόπον ϰτλ [и вскоре перенесенные в другое место и т. д.][26]; тогда не будет и противоречия, указанного Pappritz’ом, при чтении рукописей действительно существующего: раз Диодор говорит о том, что был населен старый город и затем перенесен на новое место, в другой раз он прямо говорит об основании города на новом месте.
Таким образом Pappritz не доказал своего положения; гораздо основательней кажется, на первый взгляд, замечание Busolt’а, также видящего в рассказе Диодора следы версии, отличной от той, которую он передает. Когда в Афины пришла просьба Сибаритов о том, чтобы Афиняне приняли участие в основании колонии, чтобы они помогли их возвращению, Перикл кликнул клич, приглашая желающих из Пелопоннеса отправиться в новую колонию. Многие явились на его зов. Раньше они обратились к Аполлону с вопросом, и Аполлон приказал им поселиться в месте, где они будут пить воду мерой, есть хлеб немеренный. Вопрос вполне естественный — ответ вполне обычный. Насколько на самом деле историчен вопрос и ответ, это другое дело. Мне кажется, что весь этот эпизод возник на основании дальнейшей истории Фурий. В 433 году, когда возникли споры о том, кому считаться ϰτίστης [основателем] города, Аполлон заявил, что им следует признавать его самого (Диод. XII. 35) — тогда ссылка на оракул должна была иметь значение.
Получивши изречение оракула, Греки отправились искать такое место. Тут то и является то противоречие, на которое указывает Busolt. Афиняне знают, где им селиться; они и идут для того, чтобы вместе с Сибаритами поселиться в Сибарисе — зачем им искать места? Busolt[27] и желает здесь видеть следы двоякого поселения, которого рассказ Диодора не знает.
Едва ли однако это так. Несомненно, что Греки питали постоянную привязанность к месту, на котором они раз жили[28] — спрашивается только, могли ли Сибариты поселиться на нем. Если верить Страбону, то не могли — , по той простой причине, что этого места не было. Страбон (VI. 263) уверяет, что Кротониаты, ἑλόντες τήν πόλιν ἐπηγαγον τὸν παταμὸν ϰαὶ ϰατέϰλυσαν [захватив город, направили на него реку и затопили] — и справедливость этого рассказа подтверждается указанием Геродота на существование ξηρὸς Κρᾶθις [высохшей Крафиды], в котором Grote[29] видит старое русло реки, отведенной в другую сторону. Когда чрез много лет Сибариты вернулись, они могли поселиться конечно только вблизи старого места — и этим местом, на котором они жили только немного времени, они не должны были особенно дорожить. Вообще, близко их сердцу должно было быть не место города, а местность — плодородие долины между Кратисом и Сибарисом было источником благосостояния города, и небольшая разница в положении не могла играть той роли, какую она играла при большинстве других городов. Самые слова оракула имеют только сравнительное значение — ведь и при втором поселении, если оно было, не искали же места по указанию оракула, а определили его раньше. Новое место найдено все тоже вблизи Сибариса — и прибывши в Италию, поселенцы не прямо наугад ищут себе места, а сначала приплывают к Сибарису, и не за тем, конечно, чтобы встретиться там с Сибаритами — Сибаритов там нет: они ведь изгнаны оттуда Кротониатами.
Повторяю, вопрос о двойном поселении нас здесь не занимает, но не могу не указать на одно затруднение, встречаемое этой теорией, тем более, что оно указывает и вообще на состояние наших источников.
Сибариты изгнаны — они обращаются к Грекам с просьбой помочь им вернуться; ради этого они готовы отказаться от национальной исключительности, поделиться землями, которые они считают принадлежащими им, с новыми пришельцами. Вернуться сами они не могут — Кротониаты их не пускают, с Кротониатами приходилось считаться; нужно было вынудить τὴν ϰάθοδον [возвращение]. Возможно ли было это при тех условиях, в которых, по мнению Pappritz’а и Busolt’а, был совершен первый поход? Но допуская даже эту возможность, мы должны спросить себя, что сделали Кротониаты, видя восстановление Сибариса, как они допустили его — обо всем этом наши источники молчат. При значительных силах колонистов это молчание может еще быть объяснено. Кротониаты ничего не сделали, потому что сила врагов была для них слишком опасна.
Итак, поиски нового места поселения вблизи старого понятны — я не говорю исторически, понятны они во всяком случае в рассказе Диодора[30], вполне последовательном. Вместе с Сибаритами Греки основывают Фурии, там они с ними ссорятся, выгоняют их, и остаются одни в своем новом городе — тот же рассказ лежал в основании у Аристотеля (Polit. VІІІ (V) 1303 а.) ϰαὶ ἐν Θουρίοις Συβαρῖται (sc. ἐστασίαζον τοῖς συνοιϰήσασιν) πλεονεϰτεῖν γὰρ ἀξιοῦντες ὡς σφετέρας τῆς χώρας ἐξέπεσον [и в Фуриях сибариты враждовали с теми поселенцами, которые вместе с ними основали этот город; упирая на то, что страна принадлежит им, сибариты требовали себе преимуществ]; и у Аристотеля στάσις [мятеж] происходит уже в Фуриях, и у Аристотеля та же причина, что и у Диодора старые Сибариты и Фурии считают своей землей — здесь смешения Фурий с Сибарисом быть не может: для этого слишком резко противоположение ἐν Θουρίοις Συβαρῖται [в Фуриях сибариты] — уже одно это показывает, что Аристотель ясно сознавал, что Сибариты жили в Фуриях. К тому же исторически мне не совсем ясно, почему Греки выгнали бы из Сибариса Сибаритов, если, проживши с ними определенное время, они сами ушли оттуда. Что никаких подтверждающих это свидетельств не было, ясно из того, что многие древние писатели прямо утверждают, что Фурии и есть Сибарис. Если бы действительно источник Страбона — к нему мы сейчас перейдем — имел сведения о Сибарисе, отличном от Фурий, едва ли стал бы их отождествлять Плутарх (Pericl. XI), столь начитанный в древней литературе.
Что касается Страбона (VI. 263), то, действительно, то, что мы у него читаем, находится в резком противоречии с Диодором: ὕστερον δὲ οἱ περιγενόμενοι συνελθόντες ἐπῴϰουν ὀλίγοι, χρόνῳ δὲ ϰαὶ οὕτοι διεφθάρησαν ὑπὸ Ἀθηναίων ϰαὶ ἀλλων Ἑλλήνων, οἷ συνοιϰήσοντες μὲν ἐϰείνοις ἀφίϰοντο, ϰαταφρονήσαντες δὲ αὐτῶν τοὺς μὲν διεχειρίσαντο, τὴν δὲ πόλιν εἰς ἕτερον τόπον μετέθηϰαν πλησίον ϰαὶ Θουρίους προσηγόρευσαν ἀπὸ ϰρήνης ὁμωνύμου [Впоследствии немногие оставшиеся в живых жители собрались вместе и вновь заселили город. Но с течением времени и этих сибаритов уничтожили афиняне и другие греки, которые хотя и прибыли, чтобы жить вместе с ними, но относясь к ним с презрением, перебили их, а город перенесли в другое место поблизости и назвали его Фуриями по одноименному источнику]. Отрывок находится между двумя частями, восходящими к Тимею — трудно бы предположить, что здесь источник изменен. Аргументы Pappritz’а[31] в пользу Антиоха едва ли убедительны — хотя, собственно говоря, здесь не было бы противоречия, так как Страбон мог бы пользоваться Антиохом чрез посредство Тимея.
1) Противоречие с Диодором заключается в фактах; непосредственное толкование текста Страбона ведет к тому, что Афиняне и остальные Греки сначала перерезали Сибаритов, и только потом перенесли город на новое место, основали Фурии. Собственно говоря, точный смысл получается такой: они пришли, чтобы жить (συνοιϰήσοντες) с Сибаритами, но не жили с ними, а, перерезавши их, и т. д. — т. е. текст Страбона не говорит о том, что Афиняне сначала поселились в Сибарисе. Принимая во внимание данные Диодора, мы могли бы объяснить дело тем, что еще до поселения — ведь Сибариты не были в Сибарисе — они ἐξέπεσον [были изгнаны] — произошла распря и поэтому город был перенесен. Но в том то и дело, что Страбон о вторичном изгнании Сибаритов не говорит: погибли от руки новых поселенцев те немногие, которые поселились на месте старого Сибариса. Мне сдается, что это факт высокого значения — Страбон рассказывает очень сжато и в этой сжатости и выпускает отдельные факты; так он и выпустил факт вторичного изгнания — ведь, действительно, погибли те, которые ἐπῴϰουν древний Сибарис. Нельзя ли объяснить этой сжатостью и поспешностью рассказа недостаточно ясное разграничение моментов действия?
2) Разница заключается в окраске. Рассказ Диодора, очевидно, настроен к Афинянам вполне симпатично — их поступок с Сибаритами объясняется их действительно несправедливым образом действий: у Страбона всех этих объясняющих дело обстоятельств нет — ведь ϰαταφρονήσαντες [относясь с презрением] не есть объяснение — , и потому характер изложения получается враждебный к Афинянам. Но на этом основании делать выводов нельзя — опять таки в виду краткости изложения Страбона.
Диодор несомненно имеет очень осведомленный источник — конечно не Аттиду, о которой думает Pappritz[32]: могли ли в Аттиде быть подробности о городском устройстве Фурий? Если он сейчас же говорит о демократическом устройстве Фурий, то это, очевидно, его собственное измышление, основанное на первенствующей роли Афин в основании колонии. Аристотель, которого представление, как я уже указывал, совершенно совпадает с Диодоровским, говорит о первоначальном олигархически–тимократическом устройстве города (Pol. 1307b,[33]).
Диодор сообщает о выселении Сибаритов в новый, основанный или город на реке Траенте под следующим же годом — действительно ли у него есть источник для хронологического определения, трудно сказать; замечание производит несомненно впечатление хронографического источника. Вывести приурочение к данному году из своего же рассказа он не мог — промежуток слишком короток; ὀλίγος χρόνος [небольшой срок] добрых отношений между новыми и старыми переселенцами заполнен столькими событиями, что Диодор не мог бы произвольно определить его в один год.
Рассказ о войне Фурий с Тарентом у Диодора сообщен очень коротко — под двумя различными годами. Под 444 годом рассказано, что оба города воевали, что был ряд стычек, но ничего особенно выдающегося не произошло. Конца войны здесь нет, нигде он не сообщен. Но уже чрез два года Диодор может сообщить о том, что повсюду царил мир, значит дальше сведений о войне он не имеет.
В 36 главе той же книги Диодор рассказывает о том, что Таретинцы τοὺς τὴν Σῖριν ϰαλουμένην οἰϰοὺντας μετοιϰίσαντες ἐϰ τῆς πατρίδος ϰαὶ ἰδίους προσθεντες οἰϰήτορας, ἔϰτισαν πόλιν τὴν ὀνομαζομένην Ἡράϰλειαν [вынудили жителей так называемого Сириса оставить свой родной город и, присоединив к ним колонистов из числа своих собственных граждан, основали город, названный Гераклеей]; фактически это совпадает со версией Антиоха, который (ap. Strab. VI. 264. Müller F. H. G. I. pg. 183 frg. 12) рассказывает, что Фурийцы и Тарентинцы воевали из–за области Сириса, затем пришли к соглашению и вместе основали город, τὴν δ᾿ ἀποιϰίαν ϰριθῆναι Ταραντίνων, Ἡράϰλειαν δ᾿ ὕστερον ϰληθῆναι μεταβαλοῦσαν ϰαὶ τοῦνομα ϰαὶ τόν τόπον [который считался колонией тарентинцев; впоследствии он был назван Гераклеей, изменив свое имя и местоположение]. Выпущено у Диодора только известие о мире и вместе с ним о восстановлении Сириса — остались два крайних пункта: война и перемещение Сириса, на эти пункты отвечают Антиоху. Замечания эти восходят к нему (чрез Тимея), но и они представляют собой образец разбросанных заметок хронографического характера.
С событиями Сицилийской истории мы еще столкнемся — но уже теперь мы можем сделать некоторый вывод: состав Диодоровского рассказа очень сложен: несомненно влияние Эфора и Тимея, ясно и собственное знакомство Диодора с местностью, вероятно влияние Пифагорейских источников.