Новый год Ol. 75. 3 = 478 начинается у Диодора описанием возвращения Афинян в Афины и историей постройки Афинских стен. Диодор относит это возвращение Афинян ко времени, непосредственно следующему за битвой при Платеях, и в то же время относит его к новому году. Из этого Unger[1] выводит, что Диодор производит свой годовой разрез осенью.
Что Диодор — или здесь Эфор — следовал Фукидиду, считается более или менее установленным — у Фукидида (V. 89) рассказано, что Афиняне перевезли своих в Аттику сейчас же после того, как варвары ушли из страны. Выражение Фукидида давало некоторый простор свободному приурочению со стороны Диодора, так как у него могло быть сомнение относительно того, относится ли Фукидидовское ἐϰ τῆς χώρας [из страны] к Аттике или к Элладе вообще; Диодор пользуется этой свободой, приурочивая возвращение Афинян к тому времени, когда варвары очистили всю страну.
Дело в том, что за исходные точки дальнейшего изложения им приняты два различных момента. Рассказывая о событиях, происшедших на материке, он довел свое изложение до Платейской битвы — и, продолжая рассказ об этих событиях, начинает его с этого пункта; конечным пунктом изложения происшедших на море событий служит рассказ о судьбе Сеста; Диодора очень мало заботит, совпадают ли эти два момента — и с своей точки зрения он совершенно прав; с какого момента нового года он начнет свой новый годовой рассказ — с первого ли его месяца, или с седьмого, это вполне зависит от тех обстоятельств, о которых ему придется говорить в новом годовом рассказе.
Рассказ о переселении Афинян в их родную страну у Диодора теснейшим образом связан с историей постройки ими стен — понятно, что уже по чисто стилистическим соображениям он не мог разрывать этих двух событий, помещая одно в одном, другое в другом годовом рассказе я помещая по средине сравнительно длинный рассказ о событиях, происходивших вне материка Греции. В данном случае — я думаю и в очень многих других — он поставил себе правилом излагать и располагать события по месту их совершения, и это правило вело его к необходимости располагать события в той последовательности, которая необходима для понимания их связи, не заботясь иногда о хронологической точности. Случились ли все связно рассказанные события в одном и том же году, для него вопрос второстепенный — важно создать ясный переход от предыдущего к последующему. Наполнив весь годовой рассказ историей хитрости Фемистокла, он не мог не счесть особенно удобным ввести в его пределы те события, которые придают ему особую полноту и законченность.
Итак, перерыв годового рассказа объясняется не наступлением осени. Разрез производится там, где события приходят к известному завершению На море таким конечным пунктом служит конец кампании, на суше — та битва, которая положила конец войне в пределах Греции, решив ее столь благоприятным для Греков образом. Геродотом здесь Диодор уже пользоваться не мог, но он, очевидно, и здесь руководится тем же принципом, которому следовал в описании прошлого года, которое, как я старался показать, составлено по Геродоту; конец военного года, совпадающий для материка с осенью, служит и концом его рассказа.
Главным источником для истории построения Афинских стен служит для нас Фукидид (I. 89 sqq). В видах выяснения отношения к нему Диодоровского рассказа, позволю себе вкратце остановиться на вариантах изложения этого события. Плутарх (Them. 19) дает возможно краткий очерк анекдота, интересуясь только тем, что касается непосредственно самого Фемистокла. Некоторые черты заимствованы им из Феопомпа (frg. 89 Müller F. H. 6. I стр.292); из того, что он отвергает его объяснения, не следует, что он не пользуется его фактами, как это утверждает Schmidt[2]. Главное же содержание своего известия он почерпал из Фукидида. Schmidt, судя об отношении Плутарха к Фукидиду, основывается на том, отправляется ли Фемистокл в Спарту с остальными послами, или без них — по моему мнению этот признак не имеет приписываемого ему Schmidt’ом значения. Плутарх в своем торопливом рассказе и вообще не говорит о других послах: они никакой роли не играют, а потому его и не интересуют.
Я должен вообще высказаться против всего метода рассуждения Schmidt’а раз на всегда, ибо иначе мне придется полемизировать с ним на каждом шагу. Schmidt представляет себе наших авторов безусловными списывателями, неспособными самостоятельно придумать риторического приема, неспособными прибавить к своему источнику самого простого мотива. Собирая отрывочные выражения авторов, он думает создать полную картину общего их источника, и если он у писателя б видит черту, не находящуюся у писателя а, он отрицает заимствование б у а. При таком методе дело исследования источников становится очень легким. Простым бухгалтерским — sit venia verbo [с позволения сказать] — подсчетом слов и фраз мы восстановляем древнюю историографию. Что не только Плутарх, но даже Юстин, как бы то ни было, все таки были людьми думавшими о том, что пишут — нередко мы можем об этом только пожалеть — , этого Schmidt не желает признавать. Эта полная противоположность Бузольто–Бауеровского направления ведет к таким же печальным результатам: если при первом методе можно из какого угодно свидетельства вывести какое угодно заключение, то при втором в сущности никогда нельзя установить связи между двумя писателями: кто нам поручится за то, что какой нибудь оборот, находящийся у Юстина, был и у Стесимброта — ведь Стесимброта то у нас нет; а раз это сомнение имеет право на существование, то для нас, если мы будем исходить из критериев Schmidt’а, связь между Юстином и Стесимбротом сразу рухнет. Дело, конечно, не в случайных отдельных выражениях; только высокая степень дословного сходства дает нам право делать вероятные выводы — дело в фактах и их освещении, дело в постепенности изложения и, наконец, в тенденции.
Итак, я не имею основания сомневаться в том, что Плутарх следовал Фукидиду. По Плутарху писал Полиэн (I. 30. 5); это ясно из крайней сжатости начала, которым Полиэн должен был от себя пополнить опущенное у Плутарха.
Корнелий Непот (Themist. VI. VII) ведет свой рассказ в той же связи и последовательности, что и Фукидид. В некоторых случаях мы можем считать его слова простым переводом Фукидида. Единственное сколько нибудь значительное отступление от основного текста заключается в том, что по Корнелию в Спарте остался один Фемистокл, остальные же послы вернулись домой.
Schmidt в этом обстоятельстве, как я уже указывал, видит крупное отличие от Фукидида — и заключает на основании этого, что Корнелий Непот не пользовался Фукидидом, а только общим с ним источником — Стесимбротом. Одно из двух: Стесимброт сказал либо, что послы–спутники Фемистокла остались в Спарте, либо что они не остались в ней; возможно, пожалуй, третье — Стесимброт ничего об этом не говорил; либо Фукидид это сведение от себя прибавил, либо Корнелий его произвольно опустил, если оно было в источнике. Допустив, что в этом отношении Стесимброт лучше представлен Корнелием Непотом, что, не будучи вероятно, все таки возможно, мы должны будем допустить, что Стесимброт дал очень неудачный и неясный рассказ. Послы пришли в Спарту — для того чтобы сейчас уйти? Нет, для того, чтобы по вопросу о постройке стен переговорить с спартанскими властями. Почему же они ушли? Почему спартанские власти их отпустили? Не следует забывать, что правильные переговоры еще и не начинались; если могли уйти остальные послы, почему не мог уйти и Фемистокл? если, как говорит Корнелий Непот, дело идет о заложнике, почему Спартанцы не удержали всех?
Словом, так автор, рассказывающий события по живым их следам, рассказывать не мог. Остается предположить, что Стесимброт верно представлен Фукидидом и что Корнелий прибавил свое сведение к тексту Стесимброта — но тогда мы не можем уйти от предположения, что он точно также мог его прибавить к рассказу Фукидида, как и Стесимброта. Тесная связь, в которой у Фукидида говорится о посылке из Спарты в Афины и о прибытии в Спарту товарищей Фемистокла (I. 91. 3), могла подать повод к недоразумению. Корнелий допустил далеко более крупный грех в переводе письма Фемистокла к Грекам.
Юстин (II. 15. 1 sqq) точно также основывается на Фукидиде. На первый взгляд может показаться, что этому противоречив роль, которую он приписывает сопровождавшим Фемистокла послам, и характер извинения, которое представляет Фемистокл Лакедемонянам; но это, с одной стороны, цветы Юстинова красноречиям другой — плоды его небрежности. Болезнь, которая задерживает Фемистокла в пути, есть такой цветок красноречия, жалоба на медленность послов — не что иное, как повторение Фукидида, только в неясной форме и с бестолковой мотивировкой. Юстин не сообщает, что послы пришли, но это только плоды непродуманности его рассказа — результаты их прихода есть. Как мог Фемистокл знать, что стены уже выстроены, когда он об этом сообщает Лакедемонянам, если бы не пришли его товарищи?
Точно также в близком отношении к Фукидиду стоит и схолиаст Аристофана (Equit. 614).
Остальные известия древних писателей не имеют сколько нибудь важного значения[3].
Рассказ Фукидида в чертах, существенных для нашего специального вопроса, заключается в следующем: сейчас же по возвращении с Саламина и других мест, куда Афиняне перевезли свое имущество, жен и детей, чтобы спасти их от варваров, они начали строить вокруг родного города стены. Лакедемоняне и их союзники, узнав об этом, боялись усиления Афин и потому послали в Афины послов с требованием, чтобы Афиняне не строили стен: это–де представляет обще–греческую опасность. Если варвар опять придет в Грецию, то в каждом укрепленном городе он найдет готовый опорный пункт, каким ему в прошлую кампанию послужили уже Фивы. Афиняне обещают послать послов и посылают вместе с другими Фемистокла, которому принадлежит самая идея посольства. Фемистокл просит выслать остальных послов попозже, строить в его отсутствие, ничего не щадя, и отправляется. Он просит не посылать товарищей по посольству сейчас для того, чтобы выиграть время, и в Спарте отказывается толковать с властями о деле до тех пор, пока эти товарищи не придут; последние отправляются из Афин в тот момент, когда дело постройки стен подвинулось уже достаточно далеко, для того, чтобы Афиняне могли не бояться нападения Лакедемонян.
Но система проволочек оказалась недостаточной вследствие неудобного любопытства некоторых союзников Лакедемонян, которые разузнали, что Афиняне все таки строят свои стены — очевидно постройка была приостановлена во время присутствия в Афинах первых послов из Лакедемона. Фемистокл прибегнул к обману, предлагая послать в Афины послов · когда же он уверен в безопасности Афин, он заявляет Спартанцам, что стены уже готовы и т. д.
У Диодора остов рассказа тот же самый, но разница — и очень важная для характера рассказа — замечается в двух отношениях.
По Диодору, Фемистокл уже до своего отправления из Афин предусмотрел свое задержание в Спарте и потому наперед уже просил Афинян задержать послов, которые придут из Спарты. Сама по себе эта особенность могла бы быть сочтена несущественной, если бы случайно нам не было засвидетельствовано то же самое, как господствовавшее, в четвертом веке представление (Demost. Lept. 73).
Далее, у Диодора все послы отправляются вместе, и в связи с этим меняется весь внутренний смысл рассказа. У Фукидида вся сущность хитрости Фемистокла, поскольку она заранее задумана, заключается в проволочке. Предложение послать из Спарты послов, с одной стороны, вызвано неожиданными обстоятельствами, с другой — имеет в виду не постройку стен, а личную безопасность Афинских послов. У Диодора дело обстоит иначе — так как все послы вышли из Афин вместе, то идея создания проволочек сразу оказалась устраненной. В чем же заключается хитрость Фемистокла? Рассказ в дальнейшем идет по Фукидиду. Афиняне строят возможно быстро. Спартанцы призывают Фемистокла — так как все послы на лицо, они должны были бы сделать это сейчас же но их приходе — и упрекают их в постройке стен; Фемистокл убеждает их не верить ложным слухам, а послать послов посмотреть самим. Ясно, что Спартанцы имеют в виду возобновление работ, совершенно так же, как у Фукидида, но о самых слухах Диодор нам ничего не сообщил. В Афинах послов Лакедемонян арестовали, и Лакедемоняне вынуждены освободить Фемистокла и его товарищей, когда стены уже готовы. Τοῦ δεе χρόνου διεξελθόντος [В этом интервале] определяет это время Диодор. Какой это ὁ χρόνος [интервал]? Какое значение имеет он для рассказа? У Фукидида такого определенного времени после отправления послов не может быть указано. Уже приход товарищей Фемистокла из Афин убедил его в том, что дело постройки стен зашло достаточно далеко. У Диодора это время нужно — оно необходимо для постройки стен. Στρατήγημα все к выигрышу этого времени и направлено. Все оно в заранее задуманном задержании послов Спартанских в Афинах и заключается.
Факты в существенном одни и те же — но значение и освещение их различное. Очевидно, мы имеем два варианта одного и того же рассказа. Но Диодор соединяет оба варианта — оттого то его рассказ и является столь мало последовательным. Стоит только устранить те черты, которые заимствованы у Фукидида, и общее понимание дела станет вполне ясно. Тех нескольких дней, которые необходимы на дорогу в Спарту Фемистоклу и его товарищам и на отправление послов в Афины, вместе с тем таинственным ὁ χρόνος [интервалом], о котором я говорил, достаточно для того, чтобы построить стены; обычная у Диодора πολυχειρία [множество рук] и προθυμία [энтузиазм] и здесь творят чудеса.
Восстановить этот отличный от Фукидидовского вариант в его полном виде я не берусь. Влияние Фукидида разрушило некоторые его существенные черты. Не ясно, например, как объяснить себе факт приглашения Фемистокла и его предложение послать послов. Это место и есть, как мне кажется, тот узловой пункт, где произошло соединение двух вариантов и где контаминация произвела порчу в них обоих.
Некоторые характерные черты не-Фукидидовского варианта я считаю возможным усматривать в том грубом характере, которым отличаются в нем действия обеих сторон. Когда Афиняне не желают приостановить постройки стен, Лакедемоняне приказывают рабочим немедленно приостановит работы. Когда они во второй раз приходят в Афины и видят, что стены все таки воздвигаются, они разражаются упреками и угрозами; не менее резко поступают с ними Афиняне: они их παρέδωϰαν εἰς φυλαϰήν [передали под стражу], и тут, впрочем, предупрежденные Спартанцами, которые точно так же поступили с их послами. У Диодора грубое, откровенно враждебное столкновение — у Фукидида тонкая, чисто дипломатическая интрига, при которой обе стороны стараются сохранить по возможности внешний вид дружественных отношений — οὐδὲ γὰρ ἐπὶ ϰωλύμη, ἀλλὰ γνώμης παραινέσει δῆθεν ἐπρεσβεύταντο (Thuc. I. 92) [они отправили посольство не с целью воспрепятствовать (возведению стен), но чтобы подать совет (для общего блага)][4].
Общий вывод заключается в том, что в основе изложения Диодора мы имеем рассказ Фукидида, соединенный с другим вариантом — или наоборот. Этого варианта мы не имеем ни у одного другого историка. Только первая из указанных нами черт отличия Диодора от Фукидида — его предвидение конечного пункта всей интриги и факт задержания послов в Афинах, стоящий в органической связи со всем рассказом — находится и в случайной заметке Демосфена. Такая случайная заметка дорога, не смотря на свою случайность, тем, что она представляет собой общее место. Оратор, обращаясь к своим слушателям, сообщает им из истории такие факты, которые отвечают их историческим представлениям.
Состав рассказа Диодора о постройке Пирея несколько сложен и запутан. Отрицать влияние Фукидида трудно, но это во всяком случае только влияние — источником признать Фукидида я не могу.
Общим является только самый факт постройки и мотивировка в ее основаниях. У Фукидида (I. 93. 4) Фемистокл убеждает Афинян построить Пирейскую гавань, νομίζων..,. αὐτοὺς ναυτιϰοὺς γεγενημένυς μέγα προφέρειν ἐς τὸ ϰτήσεσθαι δύναμιν [считая… что если они станут моряками, это будет много содействовать приобретению могущества]. У Диодора это развито в длинное рассуждение: благодаря этой гавани, Афиняне достигнут гегемонии, ибо они имеют и наибольшее количество кораблей и наибольшую опытность в военном деле; кроме того, он рассчитывает, что Афиняне будут иметь на свой стороне Ионян διὰ τὴν συγγένειαν [из–за родства], других Греков Азии διὰ τῆν εἰεργεσίαν [потому что оказали им благодеяние], а островитян πεπληγμένους τὸ μέγεθος τῆς ναυτιϰῆς δονάμεως [поскольку впечатлили их мощью своих морских сил] (по смыслу = διὰ τὸν φόβον [запугав]). Не отрицая некоторой риторической красоты расчленения, мы не можем не видеть вместе с тем и некоторой нелогичности всего рассуждения. Оно объясняет шансы Афинян на гегемонию, а не причины, по которым следует строить гавань. Оно основано не на факте, а на том объяснении факта, которое дает ему Фукидид — его оно и развивает.
Фемистокл желает обсуждение вопроса о плане постройки Пирея скрыть от Лакедемонян, предвидя, что они постараются этой постройке помешать. Для этого он и прибегает при этом обсуждении к тайне. Он требует, чтобы народ выбрал двух лиц, которым он мог бы сообщить свой план и которых решению народ мог бы слепо доверить. Когда эти выбранные народом лица — Аристид и Ксантипп — одобряют план Фемистокла, народ неудовлетворен и требует тайного сообщения плана βουλή; ее одобрение решает дело, и народ уходит из собрания — все происходит в одном заседании — , все таки не зная, в чем дело. Тогда Фемистокл начинает строить — и общее рвение народа поддерживает его в его деле. Понятно, это рвение было бы объяснимо только тогда, если бы народ узнал, в чем дело — да этого и скрыть, конечно, нельзя было бы. Когда и как народ это узнал, об этом Диодор умалчивает. Конечно, рассказ не свободен от неясностей, конечно, мы можем спросить, стоило ли рисковать самим делом постройки стен ради того, чтобы выгадать один — другой день (помимо того, что народ должен был узнать, в чем дело, Фемистокл сам же спешит сообщить о постройке Лакедемонянам) — народ мог и не оказать Фемистоклу такого безграничного доверия: тем не менее я не стал бы подрывать доверия к рассказу Диодору, если бы то же, что рассказывает он здесь,.не рассказывалось по совершенно другому поводу (Plut. Arist 22. Themist. 20. Cic. d, off. II. 11. 49)[5]. Фемистокл старается сжечь место стоянки греческого флота — тут таинственность вполне уместна: исполнение есть дело нескольких часов; важно, чтобы те, которые пострадают, о самом плане ничего не знали — пожалуй, они и не узнают о виновниках.
Диодор делает историю постройки гавани вполне аналогичной истории постройки стен: 1) постройка производится в самое короткое время; слова употреблены в описаниях обеих построек чуть ли не те же самые 2) Для сохранения секрета Фемистокл говорит о своем плане только βουλή, точно также как она одна была посвящена в тайну той хитрости, благодаря которой удалась постройка стен. 3) Фемистокл опять таки старается обмануть Лакедемонян — но у нашего автора не хватило изобретательности: весь обман Фемистокла заключается в том, что он говорит им вещь в существенном совершенно верную — «полезно для Эллады иметь на случай нападения со стороны царя хорошую гавань». Этим он Спартанцев ἀμβλοτέρους ἐποίησε [запутал].
Очевидно, мы имеем вариант, выросший на основании Фукидидовского рассказа, риторически развитый и расширенный на основании аналогичных рассказов, едва ли правильно поставленных в настоящую связь. Едва ли однако мы можем отнести это расширение рассказа целиком на счет Диодора. Интересно, что в своем месте (XI. 37. 2) Диодор говорит об освобождении Ионян и Эолян — здесь освобожденными считаются одни только Ионяне — , остальные только будут при их помощи освобождены.
Рассказ об измене и падении царя Павсания представляет для Диодора интерес как одно целое — он и рассказан у него весь под одним годом. Причина может быть двоякая: либо Диодор руководствовался риторически–стилистическими соображениями, либо его источник был не хронологический. В этом отношении мы могли бы беспрепятственно видеть источник в Фукидиде, но точно также может быть им и Эфор. Но Фукидид не говорит, что все относящиеся к Павсанию события произошли в один год — вероятно, не говорит этого и Эфор, между тем как Диодор explicite [прямо] говорит это, в угоду своему сближению делает известные выпуски и вследствие их утрачивает связь между событиями и создает значительную путаницу.
Как завязались сношения, как Павсаний отослал царю письмо, как он с ним обменялся письмами — все это рассказано по Фукидиду[1]. Из письма Павсания (Thuc, I. 128. 7) взято известие о предполагаемом браке его с дочерью царя, из ответа царя (Thuc. 1. 129. 3) известие о посылке денег, объясненное Диодором необходимостью подкупа. Но далее начинаются затруднения. Диодору надобно рассказать, как попался Павсаний; спартанец ведет себя слитком гордо с подчиненными, живет роскошно, по–персидски. Вследствие этого начинаются волнения между союзниками. Пелопоннесцы оставляют Павсания, отплывают в Пелопоннес и чрез послов обвиняют Павсания в Спарте — обвиняют не Спартанцы, а их Пелопоннесские союзники. Это факт совершенно новый; ни у кого из других писателей мы его не находим. По Фукидиду, в Спарте узнали о поведении союзников, но от кого, этого не сказано. О происхождении известия мы судить не можем — взваливать ответственность за него на Диодора у нас нет оснований. Оно и введено в изложение извне и органически с ним не связано. Последствий взведенного против Павсания обвинения мы никаких у Диодора не находим. Павсаний даже домой не возвращается — по крайней мере, Диодор этого не говорит. Единственное, что связано со всей предыдущей историей Павсания, это то, что Аристид сумел склонить на свою сторону союзников.
Следующий факт, смерть Павсания, должен был бы быть отделен от предыдущего целым рядом фактов: возвращением Павсания, судом над ним, отплытием Павсания из Спарты, рассказом о том, как его вытребовали обратно, как его судили, но для этого нужно время, а у Диодора его нет — ему приходится сейчас же рассказать об его смерти. Получается нечто в высшей степени странное. Павсаний, только что бывший в Византии, вдруг, неведомо каким образом, оказывается в Спарте. Павсаний, только что обвиненный вдруг оказывается совершенно чистым. Что именно Диодор виновен во всех этих недоразумениях, ясно из соединительной фразы: ἔτι δὲ μᾶλλον συνήργησε τοῖς Ἀθηναίοις τὸ αὐτόματον διὰ ταύτας τὰς αἰτίας [еще более содействовало афинянам случившееся само собой следующее обстоятельство]. Фраза эта есть неудачная попытка соединить обе части рассказа, неудачная потому, что дальнейшее не соответствует ее смыслу. Открытие измены Павсания и его смерть нисколько не способствуют успехам Афинской гегемонии; по Фукидиду. смерть Павсания случилась значительно позже потери Спартанцами гегемонии, у Диодора нет и намека на то, что Спартанцы, вследствие смерти Павсания или открытия его измены, решили отказаться от надежд на сохранение гегемонии, как это указано у Фукидида (I. 95. 7); наоборот, они продолжают негодовать на Афинян. Быть может, на Диодора при выборе фразы повлияло указанное замечание Фукидида, но оно не введено у него в органическую связь рассказа; фразы мы не можем считать заимствованной Диодором у кого бы то ни было — она есть одно из излюбленных им выражений, с которым мы уже встречались и еще будем встречаться[2].
История Аргилия заимствована из Фукидида. Наилучшим, быть может, доказательством явится следующая, крайне неловкая, фраза: οἱ ἔφοροι τότε μὲν ἡσυχίαν ἔσχον, ὕστερον δὲ τῶν Λαϰεδαιμονίων τοῖς ἐφόροις ουλλαμβανόντοων, προαισθόμενος ἔφθασε ϰαὶ ϰατέφυγε εἰς ἱερὸν τὸ τῆς Ἀθηνᾶς τῆς Χαλϰιοίϰου [эфоры тогда сохранили спокойствие, но позже, когда лакедемоняне вместе с эфорами стали его ловить, он, заранее узнав об этом, успел бежать в храм Афины Меднодомной]. Вполне понятными становятся слова Диодора только тогда, если мы рядом с ними поставим соответствующее место Фукидида: ἀϰούσαντες δὲ ἀϰριβῶς τότε μὲν ἀπῆλθον οἱ ἔφοροι, βεβαίως δ᾿ ἤδη εἰδότες ἐν τῇ πόλει τὴν ξύλληψιν ἐποιοῦντο. Λέγεται δ᾿ αὐτὸν μέλλοντα ξολληφθήσεσθαι ἐν τῇ ὁδῷ… πρὸς τὸ ἱερὸν τῆς Χαλϰιοίϰου χωρῆσαι δρόμῳ ϰαὶ ϰροϰαταφυγεῖν [Выслушав весь этот разговор, эфоры возвратились уже совершенно убежденные в виновности Павсания и приказали задержать его. Говорят что когда Павсания пытались схватить на улице … он бежал к находившемуся поблизости святилищу Меднодомной богини, где и нашел убежище].
Разногласия начинаются с описания смерти Павсания. Прибавлен, сравнительно с Фукидидом, рассказ о матери царя, показавшей, как следует убить ее сына[3]. Из того же источника взято и упоминание о том, что труп умершего царя был схоронен его родственниками.
Бог гневается, и Спартанцы спрашивают совета в Дельфах. Ответ бога не тот, что у Фукидида (I. 134. 4); бог приказывает возвратить τὸν ἱϰέτην [умоляющего]. Лакедемоняне в большом недоумении относительно того, как понимать веление бога, пока они наконец не догадываются поставить в храме Афины два медных изображения царя — то же самое, что и у Фукидида, но там дело совершенно ясно: бог приказал δύο σώματα ἀνθ᾿ ἑνὸς τῇ Χαλϰιοίϰῳ ἀποδοῦναι [посвятить Афине Меднодомной два тела взамен одного]. У Диодора связь между приказанием бога и его исполнением едва ли понятна, Что Спартанцы истолковали возвращение τὸν ἱϰέτην в смысле воздвижения его статуи, это само по себе, пожалуй, не вызывало бы затруднений, но то, что они, по рассказу Диодора, поставили две статуи, можно объяснить не существом дела, а только влиянием Фукидида. Введя в свой рассказ интересную подробность из другого источника — трудно объяснимый и на первый взгляд неисполнимый совет бога (Диодора, как очень часто, соблазняло его ταράδοξον [необычность]) — Диодор вернулся к своему основному источнику и из него заимствовал исполнение совета, данное этим источником.
При рассказе о падении Павсания Диодор уже упоминал о том, как союзники перешли на сторону Афинян. После «слова», которым он проводил в могилу погибшего царя, он опять возвращается к тому же факту. Этот порядок изложения объясняется: 1) уже неоднократно указанным стремлением Диодора давать за один прием по возможности полный, законченный рассказ; 2) явным влиянием Фукидида, у которого также после рассказа о том, как союзники перешли на сторону Афинян, следует прерывающий изложение эпизод, излагающий историю Павсания в Спарте и дальнейшие действия Спартанцев; вслед за тем прерванный рассказ возвращается к союзникам. Общим является, таким образом, у обоих авторов самый порядок изложения, общая у них и основная точка зрения на причины и характер событий. И тот и другой стараются рельефно оттенить связь отпадения союзников от Спартанцев с действиями спартанского полководца. и характеризовать союз с Афинами, как вполне добровольный. Общий ход событий у обоих один и тот же. Спартанские полководцы, которых, по Диодору, и слушать не хотели союзники, соответствуют Фукидидовским Доркису и его товарищам (I. 95. 6); из Фукидида заимствовано сведение. о казнохранилище на Делосе и т. д. Сжатый рассказ Фукидида развит по риторическому шаблону. Разница в определении цели союза — у Фукидида ἀμύνασθαι ὧν ἔπαθον δηοῦντας τὴν βασιλέως χώραν [чтобы отомстить за причиненные бедствия опустошением варварской земли] (I. 96.1), у Диодора πρὸς τὸν ἀπὸ Περσῶν ὑποπτευόμενον πόλεμον [для войны, которая, как подозревали, придет от персов] — основана на общем понимании дела каждым из писателей. Особенно резко выставлена на первый план роль Аристида и объяснено его прозвание «справедливый».Последнее мы, как кажется, можем смело счесть самостоятельным измышлением Диодора. Нужно оно ему здесь ради эффектной антитезы с Павсанием, ϰαϰία [пороки] которого лишила Спартанцев принадлежавшей им морской гегемонии, между тем как ἀρετή [добродетель] Аристида доставила его гражданам τὴν οὐϰ οὖσαν στρατηγίαν [командование, которым они ранее не обладали]. На самом деле, здесь это объяснение прозвища δίϰαιος [справедливый] едва ли уместно. Диодор ставит его в непосредственную связь с действиями Аристида по распределению φόρος, между тем как знаменитый анекдот по поводу остракизма Аристида предполагает существование этого прозвища гораздо раньше. Важно однако то, что Плутарх (Arist. 24) и Корнелий Непот (Arist. 3) не приводят названия в связь с распределением φόροι, хотя оба говорят по этому поводу об его справедливости и оба связывают его с анекдотом об остракизме (Pint. Arist. 7. Corn. Nep. Arist. 1). Если, таким образом, правильно предположение о том, что и Плутарх и Корнелий Непот следовали Эфору, то появится вероятность предположения, что Диодор ему не следовал или, по крайней мере, позволил себе видоизменить его изложение.
Остается еще остановиться на спорном вопросе о πρῶτος φόρος ταχθείς [определении первоначального фороса], от разрешения которого в значительной мере зависит наше суждение об отношении Диодора к Фукидиду.
Фукидид (I. 96) рассказывает: «Афиняне ἔταξαν [определили], каким из городов следует вносить для действий против варвара деньги и каким доставить корабли… впервые тогда была установлена должность гелленотамиев, которые получали τὸν φόρον [форос], ибо этим именем обозначался взнос денег; ἤν δὲ ὁ πρῶτος φόρος ταχθείς τετραϰόσια ταλαντα ϰαὶ ἑξήϰοντα, ταμιεῖόν τε Δῆλος ἧν αὐτοῖς ϰαὶ αἱ ξυνοδοι ἐς τὸ ἱερὸν ἐγίγνοντο» [первоначальный форос был определен в 460 талантов. Казнохранилищем был Делос, и в тамошнем храме происходили собрания делегатов союзников].
У Диодора указана для этого первого взноса сумма 560 талантов; мы уже привыкли встречать у Диодора подобные уклонения в цифровых данных, но в данном случае никакого отклонения нет. Kirchhoff[4] заметил, что мы здесь имеем дело с простой опиской вместо 460, а Busolt[5] сделал это несомненным ссылкой на Диодора XII. 40, где наш писатель по аналогии с XI. 47 заменил Фукидидовскую цифру 600 (II. 13. 3) цифрой 460.
Таким образом, мы могли бы признавать оба сравниваемые текста и в этом отношении сходными, если бы текст Фукидида не вызывал недоумений, и настолько сильных, что даже могла явиться мысль об интерполяции.
Kirchhoff[6] доказал, что данная Фукидидом цифра невозможна, так как максимальная сумма союзных взносов, которую мы можем вывести по надписям, все еще ниже этой Фукидидовской цифры первого взноса. Каким же образом объяснить тогда эту цифру Фукидида?
Kirchhoff полагает, что мы вовсе не обязаны предполагать, что Фукидид имел в виду именно ту цифру налога, которую определил Аристид. Это только та сумма, которая была внесена, как первый получивший название φόρος взнос, или, как резче и определенней формулирует это положение Leo[7]: «когда Фукидид говорит ἦν δὲ ὁ πρῶτος φόρος ταχθείς 460 τάλαντα [первоначальный форос был определен в 460 талантов], то он имеет в виду ту сумму налога, которую впервые наложили на союзников Афиняне не по соглашению с союзниками, а путем законодательного акта после подчинения союзников, другими словами — после превращения союза государств в Афинское государство».
Это объяснение, несмотря на все свое остроумие, отличается крупными недостатками: 1) оно заставляет придавать слову ταχθείς [определен] особенно резко выраженное техническое значение, между тем как немного раньше слово ἔταξε [определили] не имеет его[8]; 2) оно заставляет нас видеть в этом замечании слишком много; мы должны себе, без всякого со стороны Фукидида указания, представить всю историю постепенного перехода от формы равноправного союза к форме подчинения союзников Афинянам; 3) как заметили Frankel[9] и Classen[10] и еще раньше их Kirchhoff[11], всякий непредубежденный читатель, знакомясь с дальнейшим рассказом, не может не подумать, что раньше рассказанные факты раньше и случились.
В виду этого приходится искать другое объяснение. Мне кажется, что на верном пути Frankel. Союз должен был снарядить новый флот. В дальнейшем необходимо было только поддерживать старый; расход на его поддержание, распределяясь на значительное количество лет, был, конечно, значительно меньше; в настоящую минуту, когда всем нужно было обзаводиться, требовались большие «единовременные» затраты. Этот то исключительный взнос мог быть и значительно выше каждого из остальных, даже максимального.
Нам необходимо было доказать возможность цифры Фукидида. Устранять вместе с Classen’ом[12] все место как интерполяцию мы, таким образом, совершенно не в праве. С точки зрения языка и ratio нет никаких оснований для атетезы. При таких условиях здоровая методическая критика требует строгого консерватизма.
Таким образом, мы не имеем права утверждать, что цифра явилась как результат измышлений Эфора; она была у Фукидида, и Диодор мог ее у него заимствовать.
По Фукидиду, Спартанцы сразу решили отказаться от морской гегемонии; они боятся, что она испортит их граждан. Диодор опять возвращается к тому же вопросу; он рассказывает о том, как спартанская молодежь желала возвращения гегемонии, как готовилась война против Афин и как геронт Этоймарид доказал, что для Спартанцев морская гегемония представляет не выгоду, а опасность. К сожалению, мы совершенно лишены возможности контролировать рассказ Диодора, так как, во первых, не имеем никаких параллельных известий, сколько нибудь полно ему соответствующих, во вторых, в изложении Диодора странным образом выпущено именно то, что, казалось бы, было бы всего существенней — указание тех доводов, на основании которых Этоймарид полагал μὴ συμφέρειν τῆ Σπάρτη τῆς θαλάττης ἀμφισβητεῖν [что не в интересах Спарты претендовать на море][13] — единственное, на основании чего можно было бы устанавливать отношение между Диодором и Фукидидом. Если исходить из общего предположения о том, что здесь, как и везде, Диодор основывался на Эфоре, у которого «речь Этоймарида была развита»[14], то получится нечто очень уже странное. Мнение сторонников удержания гегемонии Диодор очень подробно обосновал, между тем как его и обосновывать, пожалуй, не зачем было — и без того ясно все, что говорит в пользу гегемонии; мнение Этоймарида, тоже изложенное у Эфора, он выпустил, а между тем геронт говорит πρὸς παράδοξον ὑπόθεσιν [о необычном решении]. его мнение действительно нуждалось в обосновании. Едва ли в таких условиях выпущение вероятно — мне представляется гораздо более вероятным, что Диодор имел здесь не Фукидида, и не Эфора, а какой нибудь краткий источник, сообщавший о том, что в то время как большинство Лакедемонян было за сохранение гегемонии, геронт Этоймарид убедил Спартанцев в том, что она невыгодна. Самостоятельно подыскать доводы в пользу мнения большинства не представляло никакого труда, между тем как ἡ παράδοξος ὑπόθεσις [необычный совет] Этоймарида требовала большей изобретательности, чем та, которой обладал Диодор.
В истории обвинения и изгнания Фемистокла мы имеем, помимо рассказа Фукидида (I. 135 sqq.), несомненно во многих отношениях самостоятельный рассказ Плутарха (Them. 22 sqq,), имеем рассказ Диодора, имеем, наконец, отрывок Эфора (Plut. De malign. Herod. 5. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 114), благодаря которому мы имеем редкую возможность непосредственно контролировать общее мнение об Эфоре, как единственном источнике Диодора. Но для этого нам придется подвергнуть рассказ Диодора особенно тщательному анализу.
Итак, Диодор рассказывает: Лакедемоняне, видя Спарту ταπεινῶς πράττουσαν [в униженном состоянии] — опозоренной вследствие измены ее полководца — , Афинян же εὐδοϰιμοῦντας [прославляемыми] потому, что ни один из их граждан не попался в измене, решили взвалить на Афинян такой же позор, — и жертвой выбрали Фемистокла. Едва ли нужно доказывать, что мотивировка поражает своей крайней наивностью: у Спартанцев оказался изменник, так пусть же и Афиняне не будут лучше их. Почему Спартанцы останавливаются именно на Фемистокле, против которого они ничего собственно не имеют, также не понятно; то, что говорит об этом Диодор, дела не объясняет. Если он действительно был в таком почете у Афинян[15], то это только затрудняло бы дело. Как бы то ни было, Спартанцы именно его обвиняют в измене, говоря, что он был в тесной дружбе с Павсанием и вместе с ним согласился предать Элладу варвару. Беседуют они и с врагами Фемистокла, поощряют их обвинение, даже дают им деньги и сообщают им — очевидно, что нибудь особенно интересное, что нибудь, что могло бы ожесточить этих врагов Фемистокла, дать им в руки орудие против него — сообщают им, что Павсаний, решившись предать Эллинов, рассказал о своем замысле Фемистоклу и приглашал его принять участие в его предприятии; Фемистокл не принял предложения, но и не пожелал выдать друга.
Само собой понятно, что это сообщение одно едва ли могло бы послужить для врагов Фемистокла побудительной причиной для того, чтобы обвинить его. Дело однако не в том. Я готов допустить, что сообщения Лакедемонян могли бы при известных условиях быть для Фемистокла очень опасными; Лакедемоняне могли считать для себя выгодным сообщить факт, но сообщая его, они не стали бы приводить того, что могло бы служить в оправдание человека, против которого направлены их интриги, — а как же иначе, как не оправданием Фемистокла, объяснить слова Диодора: οὔτι διαβάλλειν ἔϰρινε δεῖν ἄνδρα φίλον [решил, что его долг не обвинять человека, который был его другом]. Если первые слова и можно было бы еще принять за инстанцию против Фемистокла, то ἄνδρα φίλον [человек, который был его другом] для Грека, да и для всякого, звучит именно извинением. Словом, то, что сообщали Лакедемоняне врагам Фемистокла, здесь, в данной связи, едва ли можно признать уместным, а где и в какой связи оно уместно, это мы увидим в течение дальнейшего анализа.
Но, продолжает Диодор, будучи обвинен, Фемистокл избежал осуждения за измену; так приходится переводить, хотя, собственно говоря, этого у Диодора нет. Диодор говорит, что Фемистокл избежал τὴν τῆς προδοσίας ϰρίσιν [процесса по обвинению в предательстве] — значит, самого суда не было. Но как представлял бы себе тогда дело Диодор? Фемистокл официально обвинен — да еще обвинен иностранной державой (Лакедемоняне ϰατηγόρησαν προδοσίας αὐτοῦ [обвинили его в предательстве]) — нужно же было так или иначе отнестись к этому обвинению, нужна же была какая нибудь ϰρίσις [процесс]. Как поступили с обвинением? Но допустим, что здесь только неловкость выражения Диодора.
Поэтому Фемистокл в первое время после осуждения μέγας ἦν παρὰ τοῖς Ἀθηναίοις [имел большой авторитет у афинян] — смысл имело бы только μείζων [увеличил авторитет], иначе Диодор сказал бы то же самое, что было сказано раньше; μετὰ δὲ ταῦτα и т. д. Что это значит? После чего? Не после ϰρίσις [процесса], которой не было, да если бы она и была, то так объяснять не позволяет конструкция. Грамматика допускает только одно объяснение — ταῦτα соответствует тому, что непосредственно раньше сказано: после того как Фемистокл μέγας ἦν παρὰ τοῖς Ἀθηναίοις [побыл в большом авторитете у афинян], так как граждане его любили за его дела; μετὰ δὲ ταῦτα отвечает предыдущему τὸ μὲν πρῶτον [поначалу].
Итак, «после этого» одни, боясь его усиления, другие, завидуя его славе, забыли об его славе и рады были ослабить его силу и унизить его гордость. — Враги у Фемистокла были и раньше; все дело в том, что враждебное настроение против него усилилось; вопрос только в том, почему это произошло, но ответа на этот то именно вопрос мы у Диодора не находим; мы продолжаем недоумевать, почему это Фемистокл, только что избежавший обвинения, теперь вдруг пал.
Анализ Диодоровского рассказа мне был нужен для того, чтобы показать — я думаю, мне это до некоторой степени удалось — , что никакого реального содержания в нем нет, что мы имеем дело с фразами, которые нам ничего не объясняют. Причина этой бессодержательности заключаются в том, что Диодор желал объяснить остракизм Фемистокла, для которого мы не имеем в наших источниках никакого объяснения. Имея известие об одном суде над Фемистоклом, суде, следовавшем за остракизмом, он желал создать и другое, которое объяснило бы и самый остракизм, и создал таким образом дублет, но дублет, лишенный всякого самостоятельного значения. Я думаю, что действовал он более или менее самостоятельно, заимствовав незначительную фактическую основу рассказа — сообщение о сношениях Фемистокла с Павсанием — из основного своего источника.
Мне могут возразить: Диодор должен был пользоваться Эфором, который в вышеуказанном месте сообщает как раз то, что приведено у Диодора, как факт, сообщенный Лакедемонянами врагам Фемистокла. Но я надеюсь, что мой анализ показал, что это известие у Диодора не на месте; я надеюсь, что анализ свидетельства Эфора покажет, что оно у него имеет другой смысл и другую историческую обстановку. Плутарх, говоря о свойствах историка, указывает, как на особенность неблагосклонного историка, на страсть выставлять на вид именно дурное; историк должен, по его мнению, не скрывать того, что наверное знает; там же, где есть сомнение, он должен давать веру лучшему: «многие вообще выпускают худшее. Так поступает Эфор в своем рассказе о Фемистокле, говоря, что он знал об измене Павсания, но, не смотря на все его убеждения, не хотел примкнуть к нему. Фукидид же совершенно выпустил это известие».
Итак, из двух способов отношения к сомнительным известиям Эфор следует одному — выбору лучшего, Фукидид другому: он выпускает τὰ χείρω [худшее]. Очевидно, Эфор выбрал из двух известий то, которое приводит Плутарх; оно есть «лучшее». Эфор считает его верным. Ясно, что он передает его как факт, как свое мнение, не как один из пунктов обвинений, взводимых на Фемистокла Лакедемонянами. Связь, в которой говорилось об этом у Эфора, вполне выясняется: рассказавши о том, в чем обвиняли Фемистокда, он должен был рассказать, в чем в действительности было дело.
В Плутарховой биографии Фемистокла разбираемый случай опять таки значительно отличается от Диодоровского варианта. Плутарх 1) ничего не знает о двух обвинениях, 2) самые сношения между Павсанием и Фемистоклом он относит ко времени после изгнания последнего, 3) известие Эфора он ставит в ту связь, которую мы для него предположили на основании фрагмента. От своего лица рассказывает он о том, как Павсаний склонял Фемистокла, и тот, не согласившись на его предложение, никому об его словах не сказал и на него не донес. Это последнее сближение позволяет нам видеть источник Плутарха в Эфоре.
Наконец, аргумент, который, по моему мнению, решит вопрос о двух обвинениях Фемистокла — это самая ненужность и противоречивость связи, в которую известие о первом обвинении поставлено со вторым — я выше подробно показал, насколько бессодержателен в этом отношении рассказ Диодора.
Сравнение известий Диодора и Плутарха покажет, что для рассказа об остракизме их источник один и тот же. Помимо очень близкого сходства в словах и мыслях[16], в пользу этого говорит тот Факт, что оба писателя свое изложение сущности остракизма помещают именно в данном месте, делая из него отступление. Мы не знаем времени составления отдельных биографий Плутарха, но Диодор несомненно имел неоднократно и случай и обязанность упомянуть об остракизме и объяснить его характер; если он это делает теперь, то, очевидно, для этого было основание в его источнике — то же тогда должно будет быть предположено для Плутарха, а вместе с тем мы будем поставлены в необходимость признать и общий источник обоих известий. Ясно тогда станет и то, что Диодор соединил два известия. К тому источнику, который имеется у Плутарха, он прибавил свои измышления о первом обвинении. Таким образом, мне кажется, можно с источника Плутарха — как я предположил, Эфора — снять обвинение в удвоении процесса Фемистокла.
В данном случае мы можем и объяснить возникновение варианта Диодора.
У Плутарха (Them. 23) рассказывается, что после смерти царя Павсания были найдены письма и документы, которые εἰς ὑποψίαν ἐνεβαλον τὸν Θεμισχοϰλέα ϰαὶ ϰατεβόων μὲν αὐτοῦ Λαϰεδαίμιόνιοι, ϰατηγόρούν δ᾿ οἱ φθονοῦντες τῶν πολιτῶν, οὐ παρόντος, ἀλλὰ διὰ γραμμάτων ἀπολογουμένου, μάλιστα. ταῖς προτέραις ϰατηγορίαις [набросили подозрение на Фемистокла. Подняли крик против него спартанцы, а обвинять стали завидовавшие ему сограждане. Отсутствуя в Афинах, он письменно защищал себя, главным образом против прежних обвинений].
Вместе с Bauer’ом я поставил после ἀπολογουμένου [защищал себя] запятую. Тогда смысл получится тот, что Фемистокла обвиняли на основании прежних обвинений. Иначе понимать нельзя, так понимает и Bauer, в примечании к этому месту приводящий место Диодора, говорящего об этом прежнем обвинении. Но контекст показывает, что такое понимание не имеет смысла — оно станет в противоречие с дальнейшими словами: διαβαλλόμενος γὰρ ὑπὸ τῶν ἐχθρῶν πρὸς τοὺς πολίτας ἔγραφεν, ὡς ἄρχειν μὲν ἀεὶ ζητῶν ἄρχεσθαι δὲ μὴ πεφυϰὼς μηδὲ βουλόμενος, οὐχ ἄν ποτε βαρβάροις ϰαὶ πολεμίοις αὑτὸν ἀποδόσθαι μετὰ τὴς Ἑλλάδος [В ответ на клевету врагов он писал согражданам, что он, всегда стремившийся к власти и не имевший ни способности, ни желания подчиняться, никогда не продал бы варварам и врагам вместе с Элладой и самого себя]. Обвиняли Фемистокла не в стремлении к власти, а в измене. Конечно, здесь запятая не на месте, и Bauer ошибся в понимании текста. Правильное толкование уже давно дал Madvig[17]: haec omnia sunt Themistoclis διὰ γραμμάτων ἀπολογουμένου. Defendebat enim se, cui hoc ipsum objiceretur, quod imperio parere nesciret, non fuisse se Graeciam domino barbaro venditurum [Камнем преткновения является "письменная защита" Фемистокла. Ибо он защищал себя от обвинений в стремлении к власти и планировании предать Грецию господству варвара]. Madvig предлагает уничтожить слово ἔγραφε [писал]. Текст и с ним и без него имеет данный смысл, но, я думаю, Madvig прав, потому что тогда текст еще труднее и ошибка грека понятней — та же ошибка, которую допустил Bauer. Что Диодор понимал так же, как Bauer, ясно из его текста (XI. 55. 8). Те ϰατηγορίαι [обвинения], о которых здесь говорится, связаны такой тесной внутренней связью с приведенным у Плутарха же обоснованием остракизма Фемистокла, что едва ли можно сомневаться в том, что указание на них заимствовано из того же источника — Эфора[18]. Диодор, найдя у него αἱ πρότεραι ϰατηγορίαι [прежние обвинения], счел нужным эти прежние обвинения обосновать. Если прежде была ϰατηγορία [обвинение], то было и ἀπολογία [защита] — такую прежнюю ἀπολογία Диодор и предлагает и ее считает одной из ἀφορμαί [причиной ] прежней ϰατηγορία [обвинения]. Это возвращение к прежнему не может быть случайным; оно показывает связь с источником. Не поняв, что у Эфора в сущности есть обоснование его замечания, Диодор счел себя обязанным придумать свое. Иначе я не могу себе объяснить крайней натянутости и неестественности объяснения. Фемистокл сознался, что Павсаний писал к нему и приглашал его вступить в соглашение, но именно из того, что он его приглашал, он старался доказать свою невинность. Нужно признаться, что и обвинение, построенное на одном приглашении, и аргументация обвиняемого, основывающегося именно на этом приглашении, не смотря на всю пикантность излюбленного Диодором παράδοξον [необычности], не отличаются основательностью.
Лакедемоняне обвиняют Фемистокла и требуют суда над ним в общем собрании Эллинов. Так нам рассказывает Диодор, то же несомненно лежало в основе рассказа Плутарха (Thim. 23)[19]; я готов и здесь видеть следы Эфора. Плутарх, очевидно, считал это свое утверждение не противоречащим известию Кратера (frg. 5. Müller F. H. G. II стр.619 cp. Plut. Them.‘22), по которому процесс Фемистокла был εἰσαγγελία. Не наше дело рассматривать, верно ли это исторически. Спрашивается только, обязательно ли полагать, что Эфор свое сообщение выдумал произвольно. Во всяком случае, то основание, по которому Busolt (1. 1.) заставляет Эфора выдумать этот общий суд, не имеет значения — «Афиняне, по Эфору, оправдали Фемистокла, у него остается только другое партийное судилище» — не имеет значения потому, что, как я старался доказать, ничего подобного у Эфора не было. Если Эфор и мог выдумать свое свидетельство, то он мог это сделать по более основательным соображениям, которые, как мне кажется, должны и нас заставить задуматься.
Что Эфор знал Фукидида и пользовался им, в этом ни у кого не может явиться сомнения. У Фукидида о modus’е обвинения нет ни слова, нет его собственно и о суде. Лакедемоняне требуют наказания Фемистокла, Афинян они убедили, Афиняне посылают взять Фемистокла, где его найдут. Фемистокл бежит. Тут совершенно ясно, почему он бежит. Если дело идет о суде, то гораздо проще было бы его пригласить в Афины на суд; рассчитывают однако не на это, а на. насильственный его захват. Фемистокл в это время имеет место постоянного жительства в Аргосе, где он находится под покровительством местных властей; власть Афинян туда не простирается — ничего с Фемистоклом поделать нельзя было. Для того, чтобы его, изгнанника, жившего вне пределов Афинской власти, насильно захватить, нужно было согласие местных властей, где бы он ни был. Так и действуют. Куда ни кинется Фемистокл и за пределы союза, повсюду появляются послы Афинян и Лакедемонян, значит именно главных представителей союза, и требуют его выдачи, которой, разумеется, ни от кого не могли требовать Афиняне[20].
Вот это то обстоятельство требовало объяснения, которое естественней всего давалось тем, что предполагалась союзная инициатива. При этом предположении и ясно будет бегство Фемистокла, которое из самого факта суда не вытекает и которое вызвало неудачные объяснения Диодора — я не вижу основания и их приписывать Эфору.
Как фактически произошло дело, мы при скудости наших данных не можем судить, но я думаю, ничто не мешает предположить, что в событиях были такие черты, которые давали Эфору некоторое право говорить об общеэллинском суде.
Фемистокл убежал из Аргоса к царю Молоссов Адмету. Диодор пропускает промежуточную стадию пребывания Фемистокла на Керкире. Об этом пребывании можно сообщить только то, что в более ярких красках рассказано относительно его пребывания у Адмета. Пропуск можно, поэтому, объяснить соображениями стилистически–композиционного характера. Что при этом получается фактическая ошибка, это Диодора нисколько не беспокоит.
Дальнейший рассказ представляет собой полное, в себе законченное целое, в котором нет никаких противоречий. Тенденции учительной, которую усматривает в нем Bauer[21], я в нем видеть не могу. Диодор списывает определенную версию рассказа, столь распространенного в древности — вспомним ту массу имен, которую приводит Плутарх (Them. 26), выбирая из нее и распространяя то, что ему особенно нравится.
Во всяком случае, это не то, что у Фукидида, не то, что мы имеем у Плутарха. Целая масса мелких черт не позволяет нам сближать эти источники единством происхождения.
Рассказ о Лисифиде очень похож на то, что Плутарх рассказывает о Никогене A. Schmidt[22] на основании этого сходства предполагает общий источник, конечно, все того же Стесимброта. Отличие по его мнению заключается только в именах. «Плюс у Диодора заключается только в мнимой дружбе Лисифида с царем… Лисифид, очевидно, есть alter ego Пифея (Herod. VII. 27)…. редкая форма Λοσιθείοης произошло из сокращения ἀνὴρ Λυδ. Πύθης (sic!)». Говорить о последней части этой гипотезы — значит только напрасно тратить время, но и первая не выдерживает критики. Плюс у Диодора состоит действительно только в факте дружбы Лисифида с царем, но этот факт входит, как необходимая составная часть, в весь дальнейший рассказ. Благодаря этой дружбе Лисифида, Диодор обходится без всех тех посредствующих звеньев, которые понадобились Плутарху для того, чтобы сделать возможным свидание Фемистокла с царем.
A. Schmidt предполагает, что Фукидид заменил Никогена своим неопределенным анонимом — не шло ли дело совершенно обратно? Известно, что кто то привел Фемистокла к царю. Фантазия древних разрабатывалей новеллы легко могла из богатого запаса лиц, так или иначе связанных с царем, выбрать то или другое[23].
Приблизительно таково же происхождение рассказа о сестре царя Мандане. Диодор выражается не вполне ясно. Во время Саламинской битвы Мандана потеряла двух сыновей — употребленное Диодором выражение ἀνοίρεσις говорит не о смерти в бою — и за это хотела мстить Фемистоклу. Перипатетик Фаний (ap. Plut. Them. 13. Müller F. H. Gr. II стр.295 frg. 8) по поводу Саламинской битвы рассказывает о том, что во время жертвоприношении жрецы побудили Фемистокла принести в жертву ὠμηστγῇ Διονύσῳ [Дионису Оместу] двух сыновей сестры Ксеркса Сандаки. Так как Фаний рассказал и дальнейшую судьбу Фемистокла, то трудно предположить, что он не рассказал и эпилога этого жертвоприношения, разыгравшегося при дворе Ксеркса. Это устанавливает некоторую связь между Диодором и Фанием — какую, я не могу решить, но не вижу основания принимать мнение Holzapfel’а[24], полагающего, что Фаний пользовался Эфором, потому что мы не знаем, что сообщил Эфор в данном месте Если бы мы в действительности здесь имели у Диодора рассказ Эфора, то получился бы значительной важности вывод — что Диодор не пользовался Эфором в истории Саламинской битвы, ибо едва ли естественно предполагать, что Диодор выпустил из своего источника начало рассказа и поместил из того же источника его конец. Что касается разницы имен, то не будет ли всего проще предположить, что рассказчик интересной истории, которую мы находим у Диодора, заменил малоизвестное имя Сандаки находившимся у всех на языке именем Манданы?
Итак, анализ изложения Диодора в достаточной степени ясно показал, что рассказ об изгнании Фемистокла и суде над ним, если исключить комбинации Диодора, в основе своей восходит к тому же источнику, которым пользовался Плутарх. В этой части своего рассказа Плутарх, как мы на основании сохранившегося отрывка Эфора имеем право предположить, восходит к Эфору. Значит, и для Диодора мы установим тот же источник. В дальнейшем Плутарх следует не одному какому нибудь источнику, а составляет свой рассказ на основании свидетельств целого ряда источников. Рассказ Диодора отступает от Плутарховского, в себе составляя несомненным образом единое целое. Всего естественней, поэтому, предположить, что и здесь он продолжает следовать Эфору. Для контроля мы имеем отрывок Эфора (ap. Plut. Them. 27. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 11), и этот фрагмент дает нам признак, показывающий, что рассказ Диодора, по крайней мере, не стоит в противоречии с Эфором: как и у Эфора, Фемистокл у Диодора приходит к Ксерксу, а не к его преемнику Артаксерксу, как это утверждал, между прочим, Фукидид.
Рассказ Фукидида, конечно, принят во внимание — следы его особенностей еще видны в изложении Диодора — , но в общем у Диодора мы находим значительные отступления от Фукидида и в целом и в частностях. Непосредственных заимствований из Фукидида в тексте Диодора нельзя указать: естественно, поэтому, думать, что то немногое общее, что есть у обоих писателей, объясняется как сущностью самых событий, так и тем влиянием, которое должен был иметь Фукидид на изложение Эфора.
В рассказе о событиях 470 года мы встречаем в двух пунктах согласие с известными нам отрывками Эфора. Во 1‑х, Диодор согласно с Эфором называет начальниками Персов Тифравста и Ферендата, во 2‑х, оба писателя одинаково указывают число персидских кораблей (Plut. Cim. XI. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 116)[1].
При наличности таких двух совпадений предположение о зависимости Диодора от Эфора является вполне законным. Анализ Диодора покажет нам, должны ли мы весь его рассказ возвести к Эфору.
В архонтство Демотиона Кимон в качестве стратега отправляется на помощь греческим городам, находящимся еще под властью варваров, и захватывает Эйон и Скирос — порядок соответствует Фукидидовскому. Но затем у Кимона является новый, более широкий, план, для исполнения которого он нуждается в более значительных средствах. Поэтому он возвращается в Афины, берет там 200 кораблей и с ними едет совершать великие подвиги. Вся эта история о планах Кимона и об его возвращении в Афины имеет смысл только у Диодора и для Диодора. Если ему для истории битвы при Евримедонте был дан, как факт, выезд из Афин, то он вынужден был рассказать о возвращении Кимона в Афины, потому что у него и взятие Эйона и Скироса и битва при Евримедонте сжаты в один год. Я уже указал на то, что изложение Эфора не определялось хронологическим принципом, и здесь он мог не касаться вопроса о том, в течение какого промежутка времени произошли описанные события. Он рассказал об одном за другим и этим сделал свое дело. Таким образом, даже признавая здесь источником Диодора Эфора, мы не имеем права возлагать на него ответственность за царящую у Диодора хронологическую путаницу.
Итак, Кимон ищет подвигов. После освобождения Карий и Ликии[2] он, полагая, что персидский флот находится в Кипрских водах, направляется туда, чтобы там дать битву; там она и происходит; больше 100 кораблей σὺν αὐτοῖς τοῖς ἀνδράσι [вместе с экипажами] были взяты в плен, большая часть затонула, остальные бежали к Кипру, где солдаты высадились, оставив корабли на произвол судьбы. Такова была первая битва (чего, странным образом, не понял Keil[3], на ошибку которого указал уже Preger[4], противополагаемая второй, происшедшей при Евримедонте в тот же день. Немыслимость этого совпадения ясна сама собой: расстояние между Кипром и устьем Евримедонта слишком значительно — , но дело теперь не в том[5].
Кимон пускается на хитрость: у нашего автора неудержимая страсть к στρατηγήματα. На захваченные им персидские корабли он сажает своих солдат, одев их по–персидски, и в таком виде приводит их к устью Евримедонта. Ночью он их высаживает. Персы принимают их как друзей — и начинается ночная свалка и избиение Персов. Эта ошибка Персов — на понятии φίλοι [друзья] Диодор особенно настаивает — все таки кажется несколько странной; он и старается ее объяснить: Персы не ждали, что Афиняне могут на них напасть μετὰ δυνάμεως [с сухопутным войском], так как они, по их мнению, не имеют пеших войск, а ждали они нападения с суши со стороны Писидов — вот почему они и пошли на встречу кораблям. Далее следует опять описание битвы и ее сумятицы. Что все описание битвы представляет собой крайнюю путаницу, замечено уже давно[6]. Мы опять встречаемся с излюбленными приемами Диодора. Образец для описания ночной битвы мы имели уже в описании битвы при Фермопилах, — та же ταραχή [неразбериха], та же ἄγνοια [дезориентация], тот же πολύς φόνος [большая резня]; даже убийство Ферендата в его палатке очень живо напоминает намерение воинов Леонида убить царя.
Эта победа Кимона имела очень важные последствия. Персы снова создали флот, боясь τὴν Ἀθηναίων αὔζηοιν [усиления афинян]; Афиняне с того времени очень усилились. Из добычи Афиняне поставили ἀνάθημα [посвящение] и сделали на нем следующую надпись:
ἐξ᾿οὔ γ᾿ Εὐρώπην Ἀαίας δίχα πόντος ἔνειμε
ϰαὶ πόλιας θνητῶν θοῦρος Ἄρης ἐπέχει
οὐδέν πω τοιοῦτον ἐπιχθονίων γένετ᾿ ἀνδρῶν
ἔργον ἐν ἠπείρῳ ϰαὶ ϰατὰ πόντον ἅμα.
οἵδε γὰρ ἐν Κύπρῳ Μήδους πολλοὺς ὀλέσαντες
Φοινίϰων ἑϰατὸν ναῦς ἕλον ἐν πελάγει
ἀνδρῶν πληθούσας, μέγα δ᾿ ἔστενεν Ἀσὶς ὑπ᾿ αὐτῶν
πληγεῖσ᾿ ἀμφοτέραις χερσὶ ϰράτεί πολέμου.
С тех пор, как море отделило Европу от Азии,
с тех пор, как бурный Арей вторгся в города смертных,
жители земли не совершили столь великого подвига ни на суше, ни на море.
Те, кто посвятил этот памятник,
погубили много мидян на Кипре
и взяли сто финикийских кораблей
со всем экипажем. Азия,
разбитая двойной армией, испускала долгие стоны
С эпиграммой связан целый ряд затруднительных вопросов, разрешение которых важно для нашего анализа. Эпиграмма помимо Диодора передана нам еще дважды[7]) — в Палатинской антологии (VII. 296) с lemma Σιμωνίδου τοῦ Κήου [Симонида Кеосского] и у Элия Аристида (III, 209 Д.) тоже с упоминанием Симонида, подтверждаемым и схолиастом к другому месту (III. 525)[8].
Вопрос о принадлежности стихотворения Симониду поднимался уже давно. Неточность нашей хронологии пентекантаэтии не дает нам возможности решить вопрос на основании чисто хронологических соображений[9], тем более, что мы точно не знаем и года смерти Симонида. Приходится прибегать к тем указаниям, который дает самый памятник.
Диодор выдает стихотворение за надпись на ἀνάθημα, но уже Krüger[10] указал на то, что в таком случае не имело бы смысла местоимение οἱ δὲ: pronomen quasi digito mortuorum corpora monstrat [оно словно пальцем показывает на мертвые тела][11]. Значит, памятник был не анатемой, а надгробным камнем. Для нашей непосредственной цели из этого следует одно: ни Диодор ни Эфор, если из него взял эпиграмму Диодор, не могли списать ее с камня: не трудно было отличить оба рода памятников. Либо тот, либо другой заимствовали ее из какого нибудь литературного источника; всего вероятней, ее никогда и не было на камне, так как, переходя от источника к источнику, мы в конце концов придем же к такому, который должен был бы списать эпиграмму с самого памятника, и тогда для него так же мало вероятной будет возможность ошибки, как для Диодора или Эфора. Конечно, это только соображение по вероятности, а не фактическое доказательство: ошибка могла явиться результатом автосхедиазмы какого нибудь из писателей, передававшего эпиграмму и заимствовавшего ее из литературного источника.
Keil в своей уже цитированной статье указал на несколько стилистических странностей нашей эпиграммы; особенно заслуживает внимания переход от singularis (единственного числа) οὐδενί [никому] к pluralis (множественному) οἵδε [те] и неправильность выражения ὀλίσαντες ἕλον [погубив взяли], между тем как, по рассказу приводящего эпиграмму Диодора, дело происходило как раз наоборот: Греки сначала взяли корабли и только затем погубили их экипаж — , но это стоит в связи с более трудным вопросом, совершенно неправильно поставленным и решенным Keil’ем.
В пятом стихе эпиграммы мы читаем в тексте Диодора ἐν Κύπρῳ [на Кипре], в тексте, сообщаемом Элием Аристидом, читается ἐѵ γαίῃ [на суше].
Keil совершенно неправильно отрицает, что Диодор имел в виду битву при Кипре, и потому несправедливо полагает, что и в тексте Диодора первоначально стояло ἐѵ γαίῃ. Наоборот, рассказ Диодора самым несомненным образом покоится на ἐν Κύπρῳ — и в этом лежит самое значительное из представляемых эпиграммой затруднений, подмеченное Junghahn'ом[12]. Вся соль стихотворения заключается в противоположении двух побед — на суше и на море. У Диодора ясно сказано, что Кипрская битва произошла на море — ясно поэтому, что при Диодоровском тексте эпиграммы именно этого противоположения и не получится — и битва ἐν Κύπρῳ и битва ἐν πελάγει [на море] — обе битвы морские. Junghahn надеется устранить эту несообразность конъектурой αὐθ᾿ ἑτέραισι [и там, и там] в стихе 8‑м, желая видеть в последних двух стихах описание этой битвы, но Keil в рецензии на сочинение Junghahn’а[13] показал неправильность этой конъектуры и предложил помириться с необходимостью признать неправильность в выражениях стихотворения. Но затруднения исчезают, если в тексте стоит γαίῃ [суша], а не Κύπρῳ [Кипр]. Если бы это было конъектурой, то тогда неудачной ее можно бы признать только с точки зрения чисто палеографической — но это вовсе не конъектура; чтение γαίῃ нам засвидетельствовано ничуть не хуже Диодоровского. Нужно предполагать, что уже в древности явилась интерполяция ἐν Κύπρῳ, возможная, может быть, вследствие неправильного предположения о том, что эпиграмма относится к Кипрским победам Кимона. То же чтение γαίῃ устраняет и затруднение, представляемое словами ὀλέσαντες ἕλον. Следуя Bergk’у, эти слова всегда применяли к рассказу Диодора — , но Диодор имел неправильное чтение, да и как он с ним справился, это вопрос, к которому мы еще вернемся. Оставим в стороне Диодора — и все затруднения рассеиваются. Ведь и по рассказу Плутарха (Сim. 13) сначала были разбиты Персы, а затем взяты корабли Финикийцев. Отчего не предположить, что эпиграмма соответствует этой именно версии исторического предания.
Таким образом, я, как и Hiller[14], полагаю, что не все замечания Keil’я правильны, но доказанным я считаю одно: относится ли наше стихотворение к роду посвятительных или надгробных, оно не отвечает установленным для таких произведений формам, оно носит на себе все характерные признаки подражания, с самого начала рассчитанного на книгу, а не камень. На это укажет одно сравнение нашего стихотворения с действительной эпиграммой, найденной на камне (C. I. A. IV. 446a).
Οἱ δὲ παρ᾿ Ἑλλήσποντον ἀπώλεσαν ἀγλαὸν ἥβην
βαρνάμενοι, σφετέραν δ᾿ ηὔϰλεισαμ πατρίδα,
ὥστ᾿ ἐχθροὺς σταναχεῖμ πολέμου θέρος ἐϰϰομίσαντες,
αὐτοῖς δ᾿ ἀθανάτων μνῆμ᾿ ἀρετῆς ἔθηϰαν.
У Геллеспонта они лишились блестящей юности,
сражаясь, но прославили свое отечество,
так что враги стенали, вынося страду войны,
они же оставили бессмертную память о своей доблести.
Это несомненная надгробная надпись, действительно отвечающая обычной форме таких эпиграмм. После рассуждения Keil’я, на мой взгляд, не может быть сомнения, что наше стихотворение есть подражание тому, которое мы здесь имеем на камне, которое вызвало еще целый ряд других[15]. Таким образом, становится ясно, что наше стихотворение не может принадлежать Симониду — оно позже пятого века; раньше 375 года, как полагает Keil, оно не должно быть написано, так как оно не служило оригиналом двум нами цитированным в пр. 44 репликам, относящимся к тому времени.
Вообще, из того, что стихотворение не принадлежит Симониду, еще не следует ничего относительно времени его возникновения. Keil считает его ничтожным центоном, а потому склонен относить его к очень позднему времени. Я уже указывал на то, что критика Keil’я слишком строга и не везде основательна. Но если бы Keil и был прав, это ничего бы не доказывало: скверные стихи писались во все времена; по качеству стихов нельзя судить о времени, к которому они относятся.
Тем не менее, по существу Keil прав. Вся суть в том, что эпиграмма написана не для камня, а для книги и притом старается выдать себя за настоящую надпись[16]. Когда можно предположить возможность возникновения таких эпиграмм? Reitzenstein считает ее первой из таких «книжных» эпиграмм и старается доказать их появление около времени Исократа. Мне кажется, его доводы доказывают только то, что в то время появлялись сборники действительных эпиграмм — и именно такие сборники должны были подать повод к составлению эпиграмм «книжных», и по тому самому должны были им предшествовать. Эпиграмма C. I. A. могла попасть в такой сборник и тогда легко могла послужить источником литературного подражания. Наконец, свидетельство Ликурга (in Leocr. 72) вовсе не предполагает существования нашей эпиграммы, а как это признает и сам Reitzenstein, только ее оригинала.
Таким образом, мы должны отодвинуть возникновение нашей эпиграммы в значительно позднее время. Если же еще принять во внимание предположенное нами — надеюсь, с значительной долей вероятности — вторжение в нее интерполяции, которая притом не успела захватить всей традиции, значит, едва ли могла явиться в очень древнее время, то придется отодвинуть тот вид ее, в котором ее получил Диодор, еще позже, т. е. станет крайне невероятным, чтобы он мог ее заимствовать из Эфора. Я обеими руками подписываюсь под фразой Reitzenstein’а: «Диодор нашел наше стихотворение в сборнике эпиграмм, относящихся к греко–персидским войнам», подписываюсь и под концом ее: «и изменяет сообразно с нею изложение своего источника». В этом последнем выводе заключается весь смысл всего предшествовавшего рассуждения: Диодор не вставил механически эпиграммы — он видоизменил под ее влиянием изложение в очень значительной мере.
Характерный признак я вижу в том, в чем обыкновенно видят противоречие между «Эфором» и Фукидидом. Диодор настаивает на том, что в плен взято 100 кораблей, у Фукидида дана цифра 200. Но не следует забывать, что Фукидид говорит не только о пленных, но и о потопленных кораблях. С другой стороны, нет и противоречия между двумя известиями Диодора. В плен взято, говорит он немного дальше, 340 кораблей, — раньше он говорит о 100, но о ста, взятых вместе с их экипажами; здесь полное соответствие с данными эпиграммы: ναῦς ἀνδρῶν πλνθούσας = σὺν αὐτοῖς τοῖς ἀνδράσι.
Если мы, таким образом, правы в нашем предположении внесения Диодором нового элемента в рассказ Эфора — я уже раньше указывал на то, что Эфор служил здесь основным источником, — то приобретает особое значение черта, которая сама по себе едва ли могла бы что нибудь доказывать. После описания битвы при Евримедонте Диодор говорит о том, что Кимон отплыл к Кипру. Какой имеет смысл это отплытие теперь, после того как битва у Кипра уже дана, трудно сказать. Здесь это едва ли может быть объяснено, ибо сейчас после этого Диодор помещает свое похвальное слово Кимону — ряд его подвигов закончен. Если мы на основании всего остального предания предположим[17]), что и Эфор описывал сначала сухопутную, потом морскую битву, то отплытие Кимона на Кипр — или вообще на место новой битвы — имело бы полный смысл. У Диодора это упоминание, будучи заимствовано у Эфора, осталось, но не было согласовано с внесенными им в изложение изменениями.
Если мы теперь спросим себя, в чем заключается существенная черта изложения Диодора, то нам придется указать на то, что у него морская битва предшествует сухопутной — и это обстоятельство самым явным образом доказывает, что Диодор не мог иметь в эпиграмме, к которой он так сознательно отнесся, чтения ἐѵ γαίῃ [на суше] — оно устанавливает обратный порядок событий. К сожалению, я в своем анализе вынужден ограничиться этими общими указаниями; я считаю рискованным пытаться точнее определить, что именно принадлежит Эфору и что внесено в его рассказ под влиянием эпиграммы. Я даже не решусь утверждать, что у Эфора порядок битв был не тот, что у Диодора, с той смелостью, с которой это делают Duncker[18] и Melber[19].
Решение вопроса зависит от толкования места Полиэна (I. 34): «Кимон побеждает у реки Евримедонта сатрапов царя, и, взявши много варварских судов, приказывает солдатам сесть на них, одеть Мидийское платье и плыть к Кипру. Кипряне, обманутые видом варварской внешности, принимают флот, как дружественный; они же, сойдя, показали себя Эллинами, вместо варваров, и победили Кипрян».
Полиэн самым очевидным образом рассказывает первую битву, как морскую, вторую как сухопутную. Таким образом он оказывается в таком же противоречии с другими, как и Диодор. Но рядом с этим у него битва на Кипре является сухопутной битвой с какими то «Κύπριοί» [кипрянами]. У него, просто–на–просто, наоборот рассказано то, что рассказано у Диодора. Стоит только подставить в рассказ первого другие имена, и получится то же, что мы имеем у второго — это не перестановка фактов, а имен. Я думаю, и вообще самой последовательности фактов, как она дана у Диодора, нельзя изменить. Вся история предполагает, что прежде была дана морская битва — нужно же было добыть вражеские корабли; самый маскарад воинов предполагает высадку; мы должны, поэтому, либо предположить, что вся история обмана не существовала у Эфора, — как я очень склонен думать — или полагать, что перестановка не произведена Диодором под влиянием эпиграммы. Что верно, этого не поможет решить свидетельство Полиэна. Лучше всего механический характер произведенной Полиэном перестановки покажет нам свидетельство Фронтина, писавшего раньше Полиэна и отличающегося своей добросовестностью. Фронтин (IV. 7. 2 = II. 9. 10[20]) рассказывает факты в той же последовательности, что и Диодор: Кимон, вождь Афинян, победив флот Персов у острова Кипра, дал своим воинам оружие пленных и на кораблях варваров отплыл против врагов в Памфилию к реке Евримедонту. Персы, узнав свои корабли и оружие, не приняли мер предосторожности; таким образом они были захвачены врасплох и в один и тот же день были побеждены и на море и на суше.
Итак, Полиэн не дает ответа на затрудняющий нас вопрос. Есть вопросы, от разрешения которых нам приказывает отказаться мудрая ars nesciendi [искусство незнания]. Весь утомительный путь, который мы только что прошли, привел только к вероятности того, что мы в данном случае у Диодора имеем не один источник, но стараться проследить шаг за шагом, строка за строкою происхождение Диодоровского рассказа — значит напрасно терять свои силы. Но мне кажется, что я все таки не напрасно потратил свой труд, если на этот раз показал, что эти вопросы гораздо сложнее, чем это полагает Busolt, смело пишущий вместо Диодор — Эфор.
Содержание двух следующих глав Диодора было подвергнуто тщательному анализу в моем труде о Мессенских войнах[1] — и здесь результат был против предположения об одном источнике; что касается отношения к Эфору, то мой анализ привел к откровенному non liquet [не ясно]. Фукидид не был источником[2].
Рассказ Диодора о взятии Микен представляет собой нечто в себе целое и законченное — особый вариант предания рядом с другими.
У Павсания (VII. 25. 5) мы по поводу упоминания Ахейского города Керинеи находим рассказ о судьбе Микен: Павсаний рассказывает о том, что Микеняне переселились к Керинейцам ϰατὰ συμφορὰν [из–за несчастья]; «стены Микенян не могли быть взяты Аргивянами вследствие их крепости (как и стены Тиринфа, их построили, так называемые, киклопы), но Микеняне по необходимости должны были оставить свой город, так как у них не хватило съестных припасов, и некоторые удалились в Клеоны, большая часть населения убежала в Македонию, остальные в Керинею». Основанием служит факт, который не должен подвергаться сомнению. Павсаний, или скорее его источник, застал в Керинее людей, которые выдавали себя за потомков Микенян, если и не были ими. Эти потомки Микенян говорили о том, что город их не был взят, а что они вышли из него и разбрелись по Греции — это может быть и правда и не правда; что причиной того, что их города не могли взять, была крепость их циклопических стен — , это может быть домыслом писателя, может быть историческим фактом; но несомненно одно: существовала традиция, по которой Микены не были взяты, жители их не были проданы в рабство, а им позволено было выселиться. Диодор, наоборот, говорит explicite и то и другое. Мы должны, таким образом, признавать существование двух различных традиций. Какая из них верна, это особый вопрос. Конечно, версия Диодора могла явиться результатом комбинации, но не доказано, что она была им. Другое свидетельство мы имеем у Страбона, который рассказывает, что на Микенян напали Аргивяне вместе с Клеонейцами и Тегеатами (VIII. 377). Если в числе нападавших были Клеонейцы, то, во всяком случае, невероятно, чтобы Микеняне добровольно переселились в Клеоны; значит, источник Страбона не тот, что у Павсания. Что этот источник ничего вообще не знал о переселении Микенян, видно из другого места Страбона (VIII. 373), где перечисляется, куда переселились жители других Арголидских городов, и о Микенянах не сказано ничего.
Так как Клеонейцы и Тегеаты Страбона соответствуют ταῖς συμμαχίσι πόλεσι [союзным городам] Диодора и так как источник Страбона выражается так же энергично, как и Диодор, об уничтожении города — ϰατεσϰοίφησαν ὑπ᾿ Ἀργείων ὥστε νῦν μηδ᾿ ἴχνος εὑρίσϰεσθαι τῆς Μυϰηναίων τόλεως [был срыт аргосцами, так что теперь не находят ни следа города микенцев] (VIII. 372) — сходству некоторых отдельных выражений я не придаю особой цены — , то общность источника Страбона и Диодора станет вероятной. Источником Страбона, как можно считать доказанным, был Аполлодор, который, по крайней мере здесь, не пользовался Эфором — это ясно из того, что у него жители Тиринфа переселяются не в Ἁλιεῖς, как у Эфора (Steph. Byz. s. v. Ἁλιεῖς. Müller F. II. G. I стр.261 frg. 98). Отсюда и прямой вывод: и у Диодора мы имеем не Эфора. Конечно, этого нельзя считать полным доказательством — но во всяком случае, считать доказанным, как это общепринято, что рассказ Диодора восходит к Эфору, после приведенного рассуждения нельзя; onus probandi падает на плечи сторонников этого мнения.
Затруднительным является еще одно обстоятельство. Если мы у Диодора имеем отличный от Павсаниевского источник, то как объяснить совпадение мотивировки, которой Диодор объясняет поведение Микенян во время греко–персидских войн, с такой же мотивировкой у Павсания (II. 16. 5): «в то время как Аргивяне во время нашествия варвара бездействовали, Микеняне послали в Фермопилы 80 человек, которые вместе с Лакедемонянами приняли участие в битве»?
Исходя из моих взглядов на состав изложения Диодора, я мог бы легко предположить контаминацию источников, и данное место легко свел бы к Геродоту (VII. 202). Если я не прибегаю к этому объяснению, то только потому, что не уверен в толковании места. Дело в том, что у Диодора указанная мотивировка введена при посредстве союза ὅτι, который грамматически невозможен и дает право подозревать интерполяцию. Dindorf это ὅτι устраняет из текста, но затруднение не исчерпывается им одним; в разбираемом месте говорится о приглашении Аргивян участвовать в походе к Фермопилам, между тем как по Диодору же отказ их предшествовал отправлению в Фермопилы и самое приглашение их к участию имело общий характер. Наконец, мотивировка у Диодора не закончена, и нет именно того решительного указания, которое есть у Павсания — указания на ζηλοτυπία [зависть] Аргивян. Все это заставляет меня относиться к данному месту с осторожностью, и я предпочитаю не делать на основании его никаких выводов[3].
Рассказ о событиях на Фасосе и история основания Амфиполя взяты Диодором из Фукидида. Яснее всего это будет, если я выпишу рядом соответствующие места из обоих писателей, причем сейчас же укажу на то обстоятельство, что у Диодора оба события рассказаны в такой же тесной связи, как у Фукидида.
|
Diod. ἀποστάντες Θάσιοι ἀπὸ Ἀθηναίων, μετάλλων ἀμφισβητοῦντες ἐϰπολιορϰηθέντες ὑπὸ τῶν Ἀθηναίων ἠνάγϰάσθησαν πάλιν ὑπ᾿ ἐϰείνους τάττεσθαι… ἅμα δὲ τούτοις πραττομένοις Ἀθηναῖοι θαλατταϰρατοῦντες εἰς Ἀμφίπολιν ἐξέπεμψαν οἰϰήτορας μυρίους, οὓς μὲν ἐϰ τῶν πολιτῶν, οὓς δ᾿ ἐϰ τῶν συμμάχων ϰαταλέξαντες ϰαὶ τὴν χώραν ϰαταϰληρουχήσαντες μέχρι μὲν τίνος ἐϰράτουν τῶν Θραϰῶν, ὕστερον δὲ αὐτῶν ἀναβάντων εἰς Θρᾴϰην, συνέβη παντας τοὺς ἐσβαλόντας εἰς τὴν χώραν τῶν Θρᾴϰῶν ὐπὸ τῶν Ἡδωνῶν ϰαλουμένων διαφθαρῆναι. |
Thuc. Ι. 100 ξυνέβη Θασίους αὐτῶν ἀποστῆναι διενεχθέντας περὶ τῶν ἐν τῇ ἀντιπέρας Θρᾴϰῃ ἐμπορίων ϰαὶ τοῦ μετάλλου, ἃ ἐνέμοντο… (I. 101. 3) Θάσιοι δὲ τρίτῳ ἔτει πολιορϰούμενοι ὡμολόγησαν Ἀθηναίοις τεῖχός τε ϰαθελόντες ϰαὶ ναῦς παραδόντες, χρήματά τε ὅσα ἔδει ἀποδοῦναι αὐτίϰα ταξάμενοι ϰαὶ τὸ λοιπὸν φέρειν…. (I. 100. 3) ἐπὶ δὲ Στρυμόνα πέμψαντες μυρίους οἰϰήτορας αὑτῶν ϰαὶ τῶν ξυμμάχων ὑπὸ τοὺς αὐτοὺς χρόνους ὡς οἰϰιοῦντες τὰς τότε ϰαλουμένας Ἐννέα όδοὺς, νῦν δὲ Ἀμφίπολιν, τῶν μὲν Ἐννέα ὁδῶν αὀτοὶ μὲν ἐϰράτησαν ἂς εἰχον Ἡδωνοὶ, προελθόντες δὲ τῆς Θρᾴϰης ἐς μεσόγειαν, διεφθάρησαν ἐν Δραβησϰῷ τῇ Ἠδωνιϰῇ ὑπὸ τῶν Θρᾳϰῶν ξύμπαντες ϰτλ. |
|
Diod. В этом году фасосцы восстали против Афин, поссорившись из–за рудников; но они были вынуждены капитулировать перед афинянами и снова подчиниться их господству … Пока происходили эти события, афиняне, которые теперь владели морем, направили десять тысяч колонистов в Амфиполь, набрав часть из собственных граждан и часть из союзников. Они разделили территорию на наделы и некоторое время верховодили над фракийцами, но впоследствии, в результате дальнейшего продвижения во Фракию, все, кто углубились в страну фракийцев, были перебиты народом, известным как эдоны. |
Thuc. I. 100 Вскоре после этого против афинян восстали фасосцы, поссорившись с ними из–за расположенных напротив острова во Фракии торгово–перевалочных пунктов и золотых копей … (I. 101.3) Фасосцам же на третий год осады пришлось сдаться афинянам: они были вынуждены срыть стены своего города, выдать корабли, немедленно уплатить денежную контрибуцию, уплачивать отныне дань … (I. 100.3) они отправили на Стримон во Фракии 10 000 колонистов частью из самих Афин и из других союзных городов с целью основать на побережье поселение, тогда называвшееся «Девять Путей», а теперь — Амфиполь. Колонистам удалось, правда, захватить «Девять Путей» (которыми владели эдоняне), но, проникнув в глубь Фракии, они потерпели решительное поражение у Драбеска в земле эдонян от объединенных сил фракийцев и т. д. |
Раз начавши рассказ о каком нибудь событии, Диодор должен его непрерывно кончить. Он начал о восстании на Фасосе, как Фукидид. Фукидид вставил в этот рассказ эпизод об основании Амфиполя, которым также воспользовался Диодор, но для того, чтобы не прерывать рассказа о Фасосе, он произвел очень простую перестановку своего источника. Для ясности параллели я в своей выписке из Фукидида соответствующим образом изменил порядок рассказа Фукидида. Трудно подыскать более ясное доказательство указанного мной композиционного принципа Диодора. Но и в другом отношении наше место высоко замечательно. Осада Фасоса продолжалась три года, но это так же мало смущает Диодора, как и то, что между основанием Амфиполя и несчастным исходом всего предприятия прошел известный промежуток времени, на который он и указывает своим ὕστερον δὲ [но впоследствии]. То, что он начинает под определенным годом, он, по возможности, под тем же годом желает и закончить. Понятно, что резко выраженных противоречий он при этом избегает — вот почему он и не указывает на продолжительность осады Фасоса.
Несколько затруднительней вопрос об отрывке, касающемся войны с Эгиной. В соответствующем месте Фукидид ничего об этом не говорит, и там, где он действительно о войне с Эгиной рассказывает (I.103. 2 ssq. 108), он ни словом не обмолвился о том, что и раньше Афиняне с Эгинетами воевали. С другой стороны, не может не остановить нашего внимания то, что и Диодор в месте, соответствующем месту Фукидида (XI. 78), опять таки говорит об Эгинской войне, говорит о ней в вполне соответствующей Фукидидовской связи и опять таки ни словом не указывает на то, что и раньше он о такой же войне говорил.
Но что рассказывает Диодор об этой первой войне? В сущности ничего. Он начинает с указания ее причин. Но эта мотивировка, во первых, совершенно бессодержательна, во вторых, вполне совпадает с той, которая дана при второй войне, где она также мало содержательна и не заимствована из Фукидида. Далее следует рассказ о войне, но сказано только то, что Афиняне воевали — и больше ничего. Война должна же была как нибудь кончиться или, по крайней мере, прерваться; но об этом нет ни слова; Диодор только и знает, что Афиняне πολιορϰεῖν ἐπεχειρησαν [предприняли осаду] Эгину, что они ее πολιορϰοῦντες ἔσπευδον ἑλεῖν ϰατὰ ϰράτος [осаждая спешили взять всеми силами]. Почему это им не удалось, об этом Диодор не говорит. Нельзя и думать, что Диодор здесь рассказывает начало войны — это не соответствует выясненному нами приему Диодора, да это и должно было бы быть указано. Ясно, таким образом, что мы имеем здесь дублет. Диодор нашел в источнике, отличном от того, которым он руководился при втором упоминании Эгинской войны, особый рассказ о ней, не сумел его идентифицировать — в дальнейшем мне, как я надеюсь, удастся раскрыть тот способ работы Диодора, который объяснит подобные его ошибки — , не умел определить его хронологически, и отнес его к году, для которого он не имел много материала — он мог при этом руководиться и другими соображениями, о которых мы ничего не знаем. Но при этом ему пришлось отказаться от рассказа о конце войны. Война ведь кончилась полным поражением Эгинетов, и Диодору пришлось бы объяснить, откуда у Эгинетов так скоро явились те 70 триер, о которых рассказывает Фукидид. Поэтому он и превратил войну в простую попытку; как мотивировать то, что она не привела ни к какому результату, он не знал, и предпочел совершенно не мотивировать этого.
К тому же выводу относительно двух различных источников наших двух мест мы придем из других соображений.
Была ли Эгина до войны членом Афинского союза? Прямых указаний у нас на это нет. Древнейшее упоминание Эгины в Афинских податных списках относится к 454/3 году (C. I. A. I. 236); оно, значит, следует за упомянутою Фукидидом войною и соответствует φόρος, который был тогда наложен на Эгинетов ἐς τὸν ἔπειτα χρόνον [на будущее время] (Thuc. I. 108. 4). Во всяком случае, Диодор понял его как вступление в союз — ἠναγϰάσθησαν ἐς τὴν Ἀθηναίων συντέλειαν ϰαταταχθῆναι [они были вынуждены вступить в афинский союз и выплачивать дань]. Между тем рассказ о «первой» войне исходит из предположения о принадлежности Эгинетов к союзу (Αἱγινήτας ἀποστάντας [по отпадении эгинетов]) — и здесь мы имеем не случайное выражение Диодора: он присоединяет здесь довольно длинное рассуждение относительно обращения Афинян с союзниками. Итак, мы имеем в наших двух местах два диаметрально противоположных воззрения — понятно, мы не можем возводить их к одному источнику.
И еще один вывод напрашивается, как мне кажется, сам собою. Если мы имеем два друг от друга независящих источника, то то, что обще обеим исследованным версиям и притом не лежит в самой природе излагаемых событий, должно же, хотя в одной из них, принадлежать самому Диодору. Я имею в виду мотивировку войны. Так как ее нет у Фукидида, то она должна либо в обоих местах, либо во втором быть обязана своим происхождением Диодору, мотивировка однако так бессодержательна и шаблонна, что, я думаю, наиболее вероятно первое предположение.
Позволю себе высказать одно, несколько рискованное, предположение. Диодор во втором из указанным мест говорит о том, что война с Эгиной продолжалась девять месяцев. Фукидид прямо не говорит, сколько времени длилась война, но из его текста ясно, что гораздо больше указанного Диодором срока. Не будет ли вероятно, что Диодор свое указание вставил во второе место из источника первого — там он этим указанием не мог воспользоваться. Этим могли бы, пожалуй, быть устранены все те недоразумения, которые так усиленно занимали ученых[4].
История Египетского восстания не заимствована из Фукидида. Это доказывается не столько отдельными тенденциозными отклонениями, сколько общим пониманием дела и характером изложения. В то время как Фукидид рассматривает событие и рассказывает его как эпизод пентеконтаэтии, у Диодора оно с самого начала рассматривается с более широкой точки зрения и вдвинуто в ту всемирно–историческую обстановку, в которой оно по справедливости должно рассматриваться — в связи персидско–египетской истории. Изложение совершенно едино и восходит к одному источнику.
С полной уверенностью можно сказать, что источник хронологический и даже анналистический.
Диодор рассказывает, как вступил на престол Артаксеркс. Изложение ведется так, что продолжительность всего переворота не может превышать нескольких дней. Сейчас после убиения Ксеркса Артабан отправляется к принцу Артаксерксу, сейчас же Артаксеркс убивает брата, сейчас же после этого Артабан совершает свое покушение на жизнь Артаксеркса и убит им — именно сейчас; если бы между убийством Дария и покушением Артабана прошло некоторое время, Диодор должен был бы рассказать о вступлении Артаксеркса на престол раньше этого покушения. Этим и закончен 465 = Ol. 78.4 год. Следующий год (Ol. 79.1 = 464) выполнен рассказом о событиях в Греции. Под 463 = Ol. 79.2 годом Диодор опять возвращается к Персидской истории, рассказывает о том, как Артаксеркс начал править, как он наказал заговорщиков, словом — Диодор имеет в виду первый год царствования Артаксеркса, между тем как у него же он является вторым, если не третьим. Рекапитуляцией, с какой мы сейчас же встретимся, этого назвать нельзя: мы узнаем совершенно новые факты. У Диодора мы имеем промежуточный год, в течение которого ровно ничего не случается; стилистическими или композиционными соображениями этого объяснить нельзя. Точно также, как он под тем же годом находит возможным рассказать еще о сицилийских событиях, он мог рассказать о персидских под предыдущим. Ясно, что он имел основание рассказать об этих событиях именно под этим годом. Мне кажется, что есть следы, указывающие на некоторый пропуск в изложении Диодора.
После того, как Артабан убил царя, он ὥρμησε ἐπὶ τοὺς υἱοὺς τοῦ βασιλέως [выступил против сыновей царя]. Сыновей этих, рассказывает Диодор, было три: Дарий, Артаксеркс и Гистасп. Упоминание последнего могло, конечно, быть вызвано стремлением к полноте; но все таки невольно является у читателя вопрос о том, что же сталось с третьим, о котором в дальнейшем ни словом не упоминается, или, по меньшей мере, вопрос о том, в какой мере принимал его в соображение в своих планах Артабан; затруднение вызывается еще тем, что в собственном смысле ὁρμᾶν [выступить] против него Артабан не мог; он находился в отсутствии в Бактрии.
Все это, конечно, предположения, но они получат особое значение, если мы примем во внимание, что в действительности дело происходило вовсе не так гладко, как рассказывает Диодор. Артабан имел на своей стороне партию, которая не легко подчинилась царю. Мы имеем сведения о том, что некоторое время власть находилась в руках Артабана[5]. Мы знаем, что в Бактрии произошло восстание (Ctes. Dereb. pers. 31). Вероятно, что в этом восстании сыграл свою роль и третий сын Артаксеркса, сатрап Бактрии[6]. Трудно уклониться от предположения, что все эти события выполняли в источнике Диодора 464 год. Диодор их выпустил, но сохранил хронологическую рамку, хотя она у него и потеряла свой смысл.
Тем же хронологическим характером источника я объяснил бы, почему войска Мегабаза так долго остаются в Киликии (XI. 74. 5. 7) — пришлось выполнить год; здесь мы имеем характерную рекапитуляцию, служащую для удобства стилистического перехода от начала повествования, помещенного под одним годом, к его продолжению под другим. Этот характер рекапитуляции резко бросается в глаза: ἐπὶ τούτων [в этом году] (т. е. при эпонимах 460 — Ol. 80. 1 года) ϰατὰ μὲν τὴν Ἀσίαν οἱ τῶν Περσῶν στρατηγοὶ διαβάντες ἐπὶ τὴν Κιλιϰίαν [персидские стратеги в Азии перейдя в Киликию] (что случилось в предшествовавшем году и было в своем месте рассказано) ναῦς μὲν ϰατεσϰεύασαν… [приготовили суда … ] (что тоже было уже рассказано, как совершившийся факт) τὸ δὲ πεζὸν στρατόπεδον λαβόντες προῆγον [продвигались с сухопутным войском] (здесь начинается самый рассказ; характерен имперфект προῆγον [продвигались] рядом с предшествующими аористами), συμπαραπλεοντος δὲ τοῦ στόλου [тогда как флот следовал вдоль берега] — это именно и есть то, что в сущности должно было быть рассказано о факте под упомянутым годом.
Итак, источник Диодора хронологический, а тогда и приобретает свое значение тот факт, что хронология Диодора в данном случае независима от Фукидидовской: в то время как по Фукидиду (I. 108) война продолжалась шесть лет, Диодор определяет ее продолжительность только в четыре года.
Тенденция рассказа явно афинофильская[7], явно проникнутая афинским национальным тщеславием. Едва ли будет неосторожным предположить влияние Аттиды — источником она не была[8].
Рассказ о деятельности Эфиальта и об его убийстве написан сжато и в столь общих выражениях, что едва ли можно составить себе ясное представление об его составе и происхождении. Важно однако, что Диодор не только не знает имени убийцы Эфиальта, но прямо указывает на то, что оно неизвестно — ἄδηλον ἔσχε τῆν τοῦ βίου τελευτὴν [умер при темных обстоятельствах] — , что и препятствует сближению его рассказа с рассказами Аристотеля (Ἀθ. Πολ. 25) и Плутарха (Cim. 10)[9].
Следует история, так называемой, первой Пелопоннесской войны. Общий характер изложения может быть довольно точно определен[10]. Весь рассказ проявляет несомненные афинофильские тенденции. В течение всей войны мы не можем указать ни одного поражения Афинян. Затруднение представляет только объяснение этой тенденции. Конечно, весьма важную роль играют здесь личные симпатии Диодора, но они не могут объяснить всего. Многое нужно отнести на счет его источника, а так как мне представляется вполне ясным, что он имел в своем распоряжении несколько источников, то мне кажется всего вероятней предположить, что его общие симпатии, или, точнее выражаясь, сложившееся под влиянием исторической вульгаты общее представление о ходе войны побуждало его из различных, находимых им в источниках, версий отдавать предпочтение тем, которые передавали излагаемые им события в наиболее благоприятном для Афинян освещении.
При решении вопроса о происхождении рассказа, мы прежде всего должны отказаться от сравнения с Юстином: его изложение представляет собой неразрешимую путаницу Фактов и риторических блесток, в которые я отказываюсь внести какой нибудь порядок[11].
Что касается Фукидида, то я считаю себя в праве смело утверждать, что Диодор им непосредственно пользовался. Возражения Унгера, мне кажется, не доказывают противного. Стоит указать на Эгинский эпизод, которого тождественность с Фукидидовским рассказом слишком ясна. Тождественность цифр, сходство отдельных выражений сами по себе еще не много доказывают, но за то весьма существенно поразительное сходство в рассказе о битве при Танагре вплоть до момента встречи обоих войск. Именно та часть Диодоровского рассказа, в которой мы замечаем отступление от Фукидида, более всего покажет истинное отношение обоих писателей. Афиняне, говорит Фукидид (I. 107. 3), собирались помешать на кораблях Спартанцам, если они попробуют воспользоваться в своем пути Крисейским заливом. Пройти чрез Геранею Спартанцы не считали безопасным, ибо Геранея трудно проходима и всегда охранялась Афинянами ϰαὶ τότε ἤσθάνοντο αὐτοὺς μέλλοντας ϰαὶ ταυτῃ ϰωλύσειν [и тогда узнали, что те собирались воспрепятствовать им]. У Диодора все то, что, по Фукидиду, Афиняне собираются совершить, уже совершено, но это есть не что иное, как развитие и продолжение того, что сказано у Фукидида — текст это покажет с достаточной ясностью: ἐστράτευσαν ἐπ᾿ αὐτοὺς παραλαβόντες τοὺς Ἀργείους ϰαὶ θετταλούς. ϰαὶ πεντήϰοντα μὲν ναυσί, στρατιώταις δὲ μυρίοις ϰαὶ τετραϰισχιλίοις ἐπιβαλόντες[12] αὐτοις, ϰατελάβοντο τὰς περὶ τὴν Γεράνειαν παρόδους [они направили против них армию, включив в нее аргивян и фессалийцев; намереваясь напасть на них с пятьюдесятью кораблями и с четырнадцатью тысячами человек, они заняли проход около горы Геранея]. Здесь, конечно, корабли не имеют никакого смысла — они не могут иметь отношения к Геранейскому проходу, у Фукидида они совершенно уместны. Диодор хотел переработать свой оригинал и не сумел этого сделать; еще ясней это из дальнейшего. Спартанцы, рассказывает Диодор, остались в Танагре. Когда же Афиняне пришли в Беотию…, но ведь тогда они должны были оставить Геранею. Объяснить себе этот уход, сам по себе, можно, но ведь всякий писатель рассказал бы и факт ухода. Фукидид этого не должен был делать, так как, по его рассказу, Афиняне вовсе и не были в Геранее, и, следуя ему, точно также не делает этого Диодор.
В дальнейшем Диодор пользуется отличным от Фукидида источником; весьма вероятно, что он и раньше заглядывал в этот источник, и тогда заимствованием из него я объяснил бы цифру 50 кораблей, которой нет у Фукидида.
В описании второй части битвы Busolt[13] видит дублет, которого он однако не ставит на счет Диодора, так как то же, что рассказывает Диодор, мы находим у Павсания (I. 29. 9): μελλούσης Ἀθηναίων ἐν Τανάγρᾳ γενέσθαι πρὸς Βοιωτοὺς ϰαὶ Λαϰεδαιμονίους μάχης ἀφίϰοντο Ἀθηναίοις Ἀργεῖοι βοηθοῦντες, ϰαὶ παραυτίϰα μὲν ἔχοντας πλέον τοὺς Ἀργείους νὺξ ἐπελθοῦσα ἀφείλετο τὸ σαφὲς τῆς νίϰης, ἐς δὲ τὴν ύστεραίαν ὑπῆρξε ϰρατῆσαι Λαϰεδαιμονίους, Θεσσαλῶν προδόντων Ἀθηναίους [когда предстояла битва под Танагрой между афинянами и между беотийцами и лакедемонянами, аргивский отряд пришел на помощь афинянам. Вначале аргивяне одерживали уже верх над ними, но наступившая ночь помешала им явно закрепить за собою победу; на другой же день лакедемонянам удалось победить их, так как фессалийцы изменили афинянам].
Конечно, мы здесь имеем двухдневное, дважды начатое сражение, но видеть здесь дублет нет основания. Почему бы в самом деле сражение не могло быть прервано с наступлением ночи? Потому, что Фукидид об этом ничего не рассказывает? Но, при крайней сжатости Фукидидовского рассказа, аргументировать ex silentio [из умолчания] крайне опасно.
Во всяком случае ясно, что мы у Павсания имеем вовсе не то же самое, что у Диодора. Уже то, что у Павсания Лакедемоняне оказываются победителями, составляет очень крупное его отличие от Диодора. Можно было бы сказать, что Павсаний в этом отношении отступает от своего источника: он знал победную эпиграмму Лакедемонян (V. 10. 4) и мог на основании ее говорить и вопреки источнику об их победе. Конечно, само по себе такое предположение возможно, но оно должно было бы быть доказано, а это едва ли возможно: вся постройка фразы Павсания антитетична; указание перевеса Аргивян в первый день битвы имеет смысл только тогда, когда ожидается указание их поражения во второй день. Далее, не менее важное значение имеет то, что Павсаний вообще говорит о первоначальном перевесе Аргивян, и, наконец, нельзя не указать на то, что, по Павсанию, Фессалийцы переходят на сторону Лакедемонян только на второй день битвы.
Если это так, то, отрицая дублет Павсания, мы тем самым не должны отрицать его у Диодора. Весьма вероятно, что измена Фессалийцев в первый день, как ее рассказывает Диодор, заимствована из рассказа о втором дне — в первый день она не оказывает никакого влияния; но дальше простой вероятности мы не можем зайти; правда, в виду общего характера рассказа о первой Пелопоннесской войне, вообще изобилующего дублетами, эта вероятность приобретает свое значение.
Вероятным представляется мне также, что в описания второй части битвы мы имеем аналогию к битве при Евримедонте.
Переходя к битве при Ἁλιεῖς, я с особенным удовольствием вижу себя в полном согласии с Unger’ом[14], который доказывает, что Диодор дважды рассказывает одно и тоже, когда пишет: Κορινθίοις ϰαὶ Ἐπιδαυρίοις ἐνστάντος πολέμου, ἐστράτευσαν ἐπ᾿ αὐτοὺς Ἀθηναῖοι, ϰαὶ γενομένης μάχης ἰσχυρᾶς ἐνίϰησαν Ἀθηναῖοι, μεγάλῳ δὲ[15] στόλῳ ϰαταπλεύσαντες πρὸς τοὺς ὀνομαζομένους Ἁλιεῖς, ἀνέβησαν εἰς τὴν Πελοπόννησον ϰαὶ τῶν πολεμίων ἀνείλον οὐϰ ὀλίγους [при начале войны с коринфянами и эпидаврийцами афиняне выступили против них, и в произошедшем жестоком сражении победили афиняне; отплыв же с большим флотом к так называемым Галиям, вошли в Пелопоннес и перебили немало врагов]. Я думаю, однако, что вторая часть дублета заимствована из Фукидида; вероятно, во всяком случае, что Диодор этим местом не обязан Эфору; Эфор не давал бы объяснения слова Ἁλιεῖς [Галия] словом ὀνομαζομένους, [так называемые] так как он это слово упоминал и объяснял по другому более раннему случаю. Стефан Византийский цитирует место Эфора, указывая книгу (s. v. Ἁλιεῖς. Miiller F. H. G. I стр.261 frg. 98).
Первая часть дублета совершенно обща: ни одного имени, ни одного определенного факта — имей их Диодор в своем распоряжении, он их едва ли выпустил бы для того, чтобы отличить оба им описываемые сражения.
Далее, Unger[16] сделал то же наблюдение относительно рассказа о битве при Энофитах; и здесь одно и то же рассказано дважды, и здесь один из рассказов лишен всяких деталей, не имеет обозначений места и т. д. Диодор сам это отмечает, жалуясь на то, что историки не сообщили οὔτε τὸν τρόπον οὔτε τὴν διάταξίν [ни его ход, ни боевой распорядок] сражения, хотя оно так важно. Нет никакого основания подвергать это замечание Диодора сомнениям. Он нашел в своем источнике описание битвы без точных данных — он не разобрал, что это та же битва, о которой он дальше говорит — он не нашел у историков сведений об этой битве. Busolt[17] допускает, что в основании дублета лежат два различных источника: Аттида и Фукидид — мы это допущение должны зарегистрировать; если Busolt говорит о том, что этими двумя источниками пользовался Эфор, а не Диодор, то это вытекает из его общего взгляда на состав Диодоровского изложения, для нас никогда не обязательного.
Но еще в третий — если считать и рассказ о битве при Танагре, в четвертый — раз мы сталкиваемся если не с дублетом, то, во всяком случае, с фактом пользования Диодором двумя источниками. Я говорю о Мегарском походе. Правда, и Фукидид (I. 105) рассказывает о двух сражениях, и возможно, что две рассказанные Диодором битвы действительно соответствуют Фукидидовским. О второй мы вообще судить не можем, так как образовавшаяся в тексте Диодора лакуна могла поглотить и описание битвы в Кимолии, но и самого имени Кимолии у Фукидида нет; это имя для обозначения Мегарской местности встречается крайне редко, быть может, вообще только в данном месте, и едва ли можно допустить, что Диодор (или Эфор) его выдумал. Оно взято из источника. Итак, по крайней мере трижды мы имеем у Диодора следы двух различных источников. Не дает ли это нам право заключить, что рядом с Фукидидом Диодор пользовался еще другим источником, сведениями которого он расширял рассказ Фукидида. Был ли этот второй источник Аттидой, этого нельзя с уверенностью утверждать. Разве знаменитое место Платоновского Менексена (peg. 242), свидетельствующее нам ту же версию Танагрской битвы, которую мы имеем у Диодора, непременно должно восходить к Аттиде? То, что версия благоприятна для Афинян, еще ничего не доказывает.
Представляемые рассказом Диодора затруднения становятся все многочисленней, но мне кажется, мы можем их разрешить, если обратим внимание на следующие обстоятельства.
1) Диодор рассказывает о ведении войны в Мегаре, причем он предпосылает довольно обстоятельное изложение борьбы Мегарян с Коринфянами. Из спора из–за пограничных земель возникла война. Сначала вся война заключалась во взаимных грабежах, но затем Мегаряне, все более страдавшие в этой борьбе, заключили союз с Афинянами, и из этого союза вытекают все те события, ради которых и начал свой рассказ Диодор.
Могло ли все это случиться в один год? Это само собой невероятно. Но мы знаем еще из Фукидида (I. 103. 4), что союз Афинян с Мегарой существовал уже давно и был одной из причин, вызвавших войну. Диодор и не думает о хронологии. Его рассказ есть не что иное, как введение, каких мы у него встретим не мало — но какое основание имеют тогда рассуждения Unger’а, строго определяющего точную хронологию событий Диодора и делающего из этого значительные выводы?
Изложение Диодора может легко быть объяснено. Возникновение войны в Мегаре объясняется у Фукидида, как диверсия против Афинян, имеющая целью отвлечь их от Эгины. Этой причиной Диодор не мог воспользоваться, так как у него Эгинский эпизод рассказан уже раньше. Ему приходится найти новую причину, и он нашел ее в Коринфско–Мегарской распре, которую он знал и которой он хотел воспользоваться. Этим было изменено все описание, изменена и основная точка зрения. Действие направлено против Мегары, Афиняне только посредственно, как союзники Мегарян, привлечены к участию — у Фукидида мы имеем совершенно обратное: Коринфское нападение превращено в один из фактов правильной войны.
2) Второе, на что следует обратить внимание, — это история событий, явившихся результатом Танагрской битвы. Обе воюющие стороны заключают четырехмесячное перемирие, о котором Фукидид ничего не знает. Лакедемоняне пользуются этим временем для того, чтобы упорядочить положение дел в Беотии в смысле благоприятном для господства Фив над остальными беотийскими городами; когда они покончили с этим делом, Афиняне вторгаются в Беотию, сражаются и побеждают. С кем они сражаются? Каждый, кто хотя бы очень внимательно прочтет в первый раз место Диодора, невольно подумает, что сражение происходит с Лакедемонянами, и данная Диодором мотивировка нападения — τὴν ἐπιβολὴν τῶν Λαϰεδαιμονίων διαϰόψαι στεύδοντες [стремясь разрушить замысел лакедемонян] — только укрепит его в этом мнении. Но скоро возникают сомнения. Если Афиняне хотели διαϰόψαι τὴν ἐπιβολὴν [разрушить замысел] Лакедемонян, им следовало бы поспешить несколько раньше, теперь они не могут помешать ἐπιβολὴν, которая уже совершилась. Да Диодор и сам говорит, что имеет в виду Беотян.
Что здесь далеко не все в порядке, показывает уже изложение Busolt'а[18], который всю историю спартанского вмешательства в беотийские дела рассказывает по Диодору, но относит событие ко времени, предшествующему битве при Танагре. Не буду останавливаться на том, что исторически подобный порядок событий мне представляется не вполне вероятным: до поражения Афинян Спартанцам едва ли могло показаться удобным возбуждать против себя беотийские города; подчинять их Фивам — значило прямо делать из них верных союзников Афинян; для меня достаточно того, что построение Busolt’а совершенно произвольно. Дело объясняется проще. Диодор забыл рассказать об уходе Спартанцев — и я могу себе объяснить это только тем, что рассказ о Фиванско–Лакедемонском союзе он заимствовал из нового источника, которому вовсе не было нужды рассказывать о том, что Спартанцы ушли из Беотии: ведь этот источник мог и не рассказывать о битве при Энофитах. Этот источник был особенно осведомлен в Фиванских делах — тоже факт, который нам в виду дальнейшего не мешает зарегистрировать. Что Диодор имеет относительно Фив некоторые самостоятельные данные, нам помимо него неизвестные, мы уже отмечали[19].
Поход Толмида рассказан у Диодора очень подробно, но следует проводить отличие между анекдотом о хитрости, при помощи которой Толмид собрал свое войско, и остальными фактическими данными Диодора; что касается последних, то мы должны отметить значительные отступления от Фукидида. Фукидид (I. 108. 5) рассказывает, что Толмид объехал вокруг Пелопоннеса, сжег верфь спартанцев, взял город Коринфян Халкиду, высадился в Сикион и разбил Сикионян. Рассказ Фукидида крайне сжат. Он сообщает ряд успехов Афинского оружия в борьбе против спартанцев и их союзников, он рассказывает только то, что имеет прямое отношение к поездке Толмида вокруг Пелопоннеса. Заключать ex silentio Фукидида мы не имеем права: могло случиться многое, что он счел нужным опустить.
Диодор знает многое из опущенного Фукидидом. Афиняне начинают с Метоны, — но так как Лакедемоняне приходят на помощь, то они поспешно уходят и сжигают Гитеон. Оттуда они продолжают свое плавание вокруг полуострова, совершают экскурсию в Кефалонию, захватывают Закинф, заключают союз с некоторыми Кефалонскими городами, вплывают в залив и основывают Навпакт, где селят Мессенян, только что закончивших свое восстание.
Об основании Мессенской колонии в Навпакте и уже имел случай высказаться в моем труде о Мессенских войнах[20]. Там же я указал, что исторически этот факт не связан с походом Толмида. Тем не менее, приурочение поселения Мессенян в Навпакте к этому походу должно было быть засвидетельствовано Диодору и не могло явиться плодом его собственной комбинации; он, наоборот, постарался бы, если бы мог, избегнуть этого противоречия. Начало Мессенского восстания он отнес к 469 г., списал у Фукидида, что оно продолжалось 10 лет, и не мог по собственному побуждению кончить его только теперь, в 459 г,; он должен был быть побужденным к этому указанием какого нибудь из своих источников. Объяснение возникновения приурочения дано в указанной моей книге. Но и в остальном комплекс сообщенных Диодором фактов не может быть им самостоятельно придуман. Почти все — и даже некоторые, им не сообщенные — мы можем подтвердить свидетельствами других авторов.
Если Эсхин (II. 75) сообщает, что Толмид с 1000 человек прошел поперек через весь Пелопоннес, то это, вероятно, есть не что иное, как плод ораторского увлечения и недомыслия — оратор только разукрасил известие о плавании вокруг полуострова. Схолиаст к указанному месту имеет очень детальные указания: объехав вокруг Пелопоннеса вместе с Афинянами, Толмид получил великую славу и взял Βοιαί и Киферу в архонтство Каллия. ἐνέπρησε δὲ ὁ Τολμίδης ϰαὶ τὰ νεώρια τῶν Λαϰεδαιμονίων [сжег Толмид и верфи лакедемонян]. Последние слова уже чисто грамматически производят впечатление прибавки — замечательно, что факт сожжения верфи прибавлен после указания архонта, при котором произошли остальные указанные события. Если же мы к этому еще присоединим, что прибавленная фраза дословно совпадает с Фукидидовской ϰαὶ τὸ νεώριον τὸ Λαϰεδαιμονίων ἀνέπρησεν [сожгли верфь лакедемонян], то станет ясным, что схолиаст к заимствованным из другого источника указаниям о походе Толмида прибавил из Фукидида известие о сожжении верфи. Первый из указанных источников в значительной мере совпадает с тем, которому следует Диодор. Оба относят событие к году архонтства Каллия.
Еще больше имеет Павсаний (I. 27. 5); кроме Βοιαί [Бойев] и Киферы, в указании которых он совпадает с схолиастом к Эсхину, он указывает еще на Сикион — , что заимствовано из Фукидида, с указанием которого совпадает кое–где дословно, — но из дальнейшего ясно, что он нашел в своем источнике еще более; Толмид ἄλλους τε ἐϰάϰωσε ϰαὶ Πελοποννησίων τὴν χώραν [разорил и других и страну пелопоннесцев]; ἀλλοι [другие] — не Пелопоннесцы; мы в полном праве видеть в них Кефалонян. Таким образом мы у Павсания — explicite [явно] или implicite [невольно] — находим весь тот комплекс фактов, который мы имеем у Диодора, причем они в значительной мере совпадают с данными схолиаста к Эсхину; мы можем, таким образом, реконструировать тот один и единый источник, которому следовал Диодор. Не он соединил отдельные факты. Приписать ли их соединение комбинации его источника, это для меня представляется очень сомнительным. Указание никому не известных Βοιαί производит впечатление строгой фактичности. Busolt[21] едва ли не прав, когда видит во всей версии следы преувеличения аттического источника.
Остается еще коснуться стратегемы, при помощи которой Толмид набирает своих 4000 человек. Первоначальное число 1000 древнее Эфора — мы находим его уже у Эсхина в речи περὶ παραπρεσβείας [о преступном посольстве]; это число составляет зерно всего рассказа, без которого он весь немыслим. Плутарх (Pericles 18) сообщает, что Толмид собрал 1000 волонтеров, чтобы с ними отправиться в Беотию. Поход характеризуется, как частное предприятие. К анекдоту Диодора это отношения не имеет; общего — число 1000 и указание на сбор волонтеров, но у Диодора волонтеров не 1000, а 3000, и предприятие не имеет частного характера. Число 1000 есть общая традиция — Диодор имеет 4000, и в объяснение этого числа он рассказывает о хитрости Толмида — это и есть στρατήγημα, одно из тех, которые так любит Диодор. Полиэн (III. 3), вероятно, прямо из Диодора внес его в свой сборник[22].
Укажу еще на некоторые неловкости в самом изложении. Уж не говоря о том, что Диодор не указывает в своем месте на то, что Толмид имеет право выбирать по своему произволу людей для своего похода, странно повторение — βουλόμενος λαθραίως πλέονας ὁπλίτας ἐξαγαγεῖν [желая скрытно вывести большее число гоплитов] и σπεύδων μὴ μόνον τοὺς τεταγμένους ἐξαγαγεῖν [спеша вывести не только уже взятых в строй], причем первая фраза едва ли имеет смысл: λαθραίως Толмид не мог и не хотел взять с собой до 3000 человек. Первая фраза кажется составленной по второй и составленной неудачно. Едва ли удачно и противоположение: οἱ μὲν πολίται… ὁ δὲ Τολμίδης [граждане … но Толмид]; логически могла бы быть оправдана только причинная связь. Трудно, поэтому, уйти от предположения, что Диодор неудачно присоединил к изложению своего основного источника στρατήγημα, которое он нашел в постороннем источнике, пожалуй — в сборнике стратегем.
Под 455 годом Диодор рассказывает о походе Перикла. Уже давно замечено[1], что то же самое рассказано у Диодора под 453 годом. Самый дублет несомненен, вопрос только в том, как объяснить его происхождение.
Второй из рассказов мне представляется несомненно восходящим к Фукидиду (I.111.2); следует решить только, посредственно или непосредственно. Так как те же события рассказаны и у Плутарха (Pericl. 19), то надлежит сравнить все три версии.
Плутарх, в общем сходясь с Фукидидом, прибавляет к его изложению еще следующие частности: 1) указание на число 100 кораблей; 2) указание на ϰατάϰλεισις εἰς τὰ τείχη [укрывательство за стенами]; 3) упоминание Немеи — , не Немейского ручья[2]: Плутарх совершенно ясно указывает на то, что столкновение произошло πόρρω τῆς θαλάσσης [далеко от моря], и в этом видит особенно выдающуюся черту стратегии Перикла; 4) восхваление Акарнанской экспедиции и указание на то, что она принесла много добычи. Диодор совершенно не упоминает о числе кораблей, но он говорит о заключении Афинянами Сикиона, говорит о том, что Лакедемоняне подоспели на выручку Сикионцам, указывает на Акарнанскую экспедицию.
Отличия между Плутархом и Диодором совершенно незначительны; общая окраска обоих рассказов и сходство в некоторых несущественных частностях доказывают, что оба рассказа восходят к одной версии, если не к одному литературному источнику[3], который, в свою очередь, строит свое изложение на Фукидиде — от его рассказа он также отличается только несущественными частностями.
Отличия, существующие между рассказами Диодора и Плутарха, объясняются влиянием первого Диодоровского рассказа, а этот рассказ самым очевидным образом отличается и от Фукидидовского и от Плутарховского. В то время, как Фукидид совершенно не называет числа кораблей, Диодор говорит о 50 кораблях — у Плутарха дана цифра 100. Это отличие, подмеченное Rühl’ем[4] и Holzapfel’ем[5], не может быть устранено никакой интерпретацией — оно говорит о том, что Диодор в этом своем отрывке имел, помимо Фукидида и того источника, который у него общ с Плутархом, еще какой то другой. С Фукидидом разбираемый рассказ не имеет ничего общего, кроме числа 1000 гоплитов, что, быть может, объясняется не заимствованием из Фукидида, а влиянием рассказа об экспедиции Толмида; вспомним, что и Толмид имеет 50 кораблей и в связи с Толмидом изложены вообще события нашего отрывка; о Сикионе не говорится ни слова — вместо этого сказано только, что Перикл τῆς Πελοποννήσου πολλὰ ἐπόρθησεν [разорил большую часть Пелопоннеса]; о войне в Акарнании, собственно говоря, и не сказано ничего; Диодор рассказывает только, что Перикл προσηγάγετο [подчинил] города Акарнанцев.
Но, помимо этих существенных отличий, весьма важно то, что первый рассказ уже имеет в виду второй. Говоря о том, как Перикл привел на свою сторону города Акарнанцев, Диодор благоразумно прибавляет πλὴν Οἰνιαδῶν [кроме Эниад]; без этого ограничения второй рассказ был бы совершенно невозможен. В то же время в этом втором рассказе почти незаметно видоизменено то, что говорит Плутарх. Вместо Плутарховского Ἀϰαρνανίαν ϰατέδραμε ϰαὶ ϰατέϰλεισε Οἱνιάδας ϰαὶ τεμὼν τήν γῆν ϰτλ., [совершил набег на Акарнанию, запер эниадцев и разорил землю и т. д.] мы у него читаем: ἐς δὲ τὴν Ἀϰαρνανίαν πλεύσας ϰαὶ τὴν τῶν Οἰνιαδῶν χώραν ϰαταδραμὼν ϰτλ. [отплыв в Акарнанию и совершив набег на страну акарнанцев и т. д.] — очевидно, что из первого рассказа следовало, что остальные Акарнанские города уже находились под властью Афинян, и из этого–то факта Диодор и вывел в первом рассказе свое заключение о том, что в этом (т. е. 455) году Афиняне πλείστων πόλεων ἤρξαν [подчинили большинство городов].
Это в высшей степени продуманное и осторожное распределение событий между двумя рассказами было бы совершенно невероятно, если бы оба они вытекали из одного и того же источника. Если невероятно и вообще подобное возникновение дублета, то тем более оно невероятно в данном случае. Найдя в двух различных источниках описание Периклова похода, Диодор принял их за описания двух различных событий и постарался сгладить существовавшие в них разноречия.
Я уже указывал на отношение, в котором находится первый рассказ к Толмиду. Толмид послан в Беотию, в которой ему, собственно говоря, решительно делать нечего. Второй рассказ заканчивается известием о посылке Периклом клерухов в Херсонес, и в соответствующем отрывке Плутарха эти клерухии так же тесно связаны с походом Перикла; правда, самый характер другой. Диодор к известию о Херсонесской клерухии сейчас же присоединяет известие о том, что Толмид вывел клерухии в Евбею и Наксос[6]. Плутарх в данном месте ничего об этом факте не говорит, но в другом месте (Pericl. 11) он совершенно ясно приписывает основание клерухии не Толмиду, а Периклу.
Все это приобретет особое значение, если мы примем во внимание, что и Павсаний (I. 27. 5) приписывает основание обеих клерухий Толмиду, что он же говорит о походе Толмида в Беотию, и он же, как кажется, приписывает Толмиду ту победу над Сикионцами, которая, по Фукидиду, одержана Периклом. Нельзя ли все это объяснить одной причиной? Нельзя ли признать вероятным, что Диодор следует источнику, который очень высоко ставит заслуги Толмида? Из этого источника осталось упоминание похода Толмида в Беотию и факт высылки Толмидом клерухии; рассказ об его подвигах под Сикионом был устранен Диодором в угоду Фукидидовской версии, которую он имел в виду для второго рассказа.
Наконец, нельзя не указать на следующее обстоятельство. Сейчас же после первого рассказа о походе Перикла Диодор говорит о пятилетнем перемирии. Это не может быть взято из Фукидида, как не взят из него и весь рассказ. Фукидид говорит, что перемирие произошло чрез три года после перипла. С другой стороны, тот же источник, который рассказывал о перемирии сейчас же после перипла, не мог говорить о войне в 458 году, когда, по его же словам, царило перемирие. Но мне представляется, что дело можно объяснить и иным образом. Мы уже видели, что рассчитывать на хронологию Диодора нельзя; весьма вероятно, что источник Диодора сообщал о перемирии сейчас после рассказа о походе Перикла, не говоря о том, что оно и было заключено сейчас же после него. Диодор по своему обычаю рассказал историю до конца и поместил перемирие под 454 годом на свой собственный страх. Понятно, что тогда потеряет всякое основание предположение Volquardsen’а[7] относительно хронографического характера источника нашего отрывка.
Против этого хронографического характера источника говорит то, что известие не имеет никакого влияния на хронологию Диодора: все дальнейшие события датируются вне зависимости от него. Путаница могла бы произойти только в том случае, если бы у Диодора поход в Кипр следовал непосредственно за заключением мира, как это было общепринято в древности. Это общее мнение и заставило Феопомпа[8] отнести этот поход ко времени, непосредственно следовавшему за возвращением Кимона. У Диодора этого нет. Сейчас после похода Перикла следует поход Кимона, как это мы находим у Фукидида, и этим Диодор возвращается к правильной хронологии — я говорю именно о правильности не абсолютной, а только относительной. Понятно, что во второй раз рассказать о пятилетнем перемирии он не мог[9].
Перехожу к, так называемому, Кимонову миру. Как ни интересен сам но себе этот вопрос, которому Onken[10] для развития исторической науки приписывает такое же значение, как Гомеровскому для истории литературы, тем не менее здесь не место касаться его по существу. Моя задача разобрать свидетельства и установить значение среди них Диодоровского.
Фукидид (I 112) рассказывает: Афиняне пошли под начальством Кимона в Кипр, имея 200 кораблей; 60 было послано в Египет по просьбе Амиртея, остальные же осадили Китион. Κίμωνος δὲ ἀποθανόντος ϰαὶ λιμοῦ γενομένου ἀπεχώρησαν ἀπὸ Κιτίου ϰαὶ πλεύσαντες ὑπὲρ Σαλαμῖνος τῆς ἐν Κύπρῳ Φοίνιξι ϰαὶ Κίλιξι ἐναυμάχησαν ϰαὶ ἐπεζομάχησαν ἅμα ϰαὶ νιϰήσαντες ἀμφότερα ἀπεχώρησαν ἐπ᾿ οἶϰου ϰαὶ αἱ ἐξ Αἰγυπτου νῆες παλιν αἱ ἐλθοῦσαι μετ᾿ αὐτῶν [После смерти Кимона, когда у афинян кончились запасы продовольствия, им пришлось, однако, отступить. Отплыв затем от Саламина на Кипр, афиняне одновременно вступили в сражение на море и на суше с финикийцами, киликийцами и кипрянами. Тут и там афиняне одержали победу и возвратились домой вместе с кораблями, вернувшимися из Египта].
Ни о каком особенно существенном успехе не говорит Фукидид, ни словом он не упоминает о мире.
Плутарх (Cim. 18), если исключить все анекдоты о предсказаниях, сновидениях, Фемистокле и т. п., рассказывает о походе на Кипр, о посылке кораблей в Египет, о битве с Киликиянами и Финикийцами, о завоевании окружных городов[11], об осаде Кимоном Кития и его смерти. Эллины скрывают его смерть, но отступают.
Отличие на первый взгляд только незначительное, но оно меняет весь смысл изложения. Морская битва предшествует смерти Кимона и дана под его предводительством. Это и показывает, что здесь мы имеем не ошибку Плутарха, а источник, отличающийся особенной склонностью к Кимону. По Фукидиду, он не сделал ничего, по Плутарху, (Cim. 19) он сделал все: после него πρὸς τοὺς βαρβάρους οὐδὲν ἔτι λαμπρὸν ὑπ᾿ οὐδενὸς ἐπράχθη στρατηγοῦ τῶν Ἑλλήνων ϰτλ [никто из эллинских стратегов не совершил ничего блестящего против варваров и т. д.].
Но о мире и здесь не сказано ничего; зато сказано о нем в связи рассказа о битве при Евримедонте, после которой и как о следствии которой о нем рассказывает Плутарх.
Единственное свидетельство, говорящее о заключении мира после Кипрского похода — это наш Диодор. Все остальные либо совсем не означают времени, либо согласны с Фукидидом — , начиная с Каллисфена, explicite отрицающего заключение мира (Cim. 13). Это последнее свидетельство для нас в высшей степени важно, так как оно указывает на древность традиции. Против остальных можно бы еще спорить, как и спорили. Вместо того, чтобы приводить и разбирать остальные свидетельства, сошлюсь на Krüger’а[12]. Что Плутарх понимает так Каллисфена, это бы, пожалуй, не много доказывало — он мог его понять так под влиянием своего мнения о времени заключения мира, но Каллисфен ссылается на поход Эфиальта, а Эфиальт умер задолго до Кимонова похода в Кипр[13].
Что касается формулы мира, то существуют две основные версии: 1) версия, основанная на псефизме, записанной Кратером — ей следует Плутарх, который знал сочинение Кратера и, очевидно, им воспользовался. Самая надпись была, пожалуй, сравнительно позднего происхождения, как на это указал Феопомп (ap. Theon, prog. 2 pag. 17 sq. Arg. 167 и Harpocr. s. v. Ἀττιϰοῖς γράμμασι, frg. 168 Müller F. H. G. I. стр.306). так как она была написана ионийскими буквами. Edm. Müller[14] высказал предположение, что стела не могла бы сохраниться, так как она, по обычаю Афин, должна была быть уничтожена при новой войне с Персами — в открытой войне с Персами Афиняне находились с 412 г.; но если все это верно — а быть может это и не верно[15] — то из этого вовсе не следует, ни что содержание стелы подложное, ни что ее и вообще никогда не было — из этого вытекает только возможность некоторых отступлений в тексте сообщенного нам мирного договора, возможны некоторые прибавки в новой стеле, возможны версии, идущие непосредственно от старой стелы и т. п.
По версии Плутарха–Кратера мирный договор имеет два пункта: 1) не подходить к морю с пешим войском на дневной переезд коня; 2) не плыть военным флотом, ни даже военным кораблем ἔνδον Κυανέων ϰαὶ Χελιδονίων [между Хелидонскими и Кианейскими островами]. Ту же версию мы находим у Демосфена (De falsa leg. 273) в точно в тех же словах, за одним, никакого значения неимеющим, исключением.
2) Вторая версия имеет, вместо указанных в первой, как южная граница, Χελιδόνια — Φασηλίς [Хелидонии–Фаселида]. В наиболее полном виде мы находим ее в нашем месте Диодора; мирный договор заключает в себе три пункта: 1) не подходить к морю на три дня пути; это не противоречит первой версии; бег коня переведен на обыкновенные меры[16], как у Исократа (см. ниже) расстояние определено географически, конечно, совершенно неправильно; 2) граница, определяющая предел морского владычества Персов, — как уже указано, вместо Χελιδόνια поставлено Φασηλίς — указывается проведенной с севера на юг линией, дальше которой Персам запрещается заплывать военным кораблем. В этом отношении между обоими, указанными версиями, крайними пунктами существенной разницы нет, так как они находятся на одной почти линии, Φασηλις немного северней. Оба определения даны с греческой точки зрения, равно как и определение Исократа — ἐπὶ τάδε Φασήλιδς [Фаселида намного северней]; та же самая форма — ἐντός [внутрь] — употреблена все три раза, когда у него говорится о факте (Paneg. 118, Areop. 60, Panathen. 59). Та же точка зрения у Плутарха. Уже это единство точки зрения — исторически вполне понятной, но и логически и стилистически легко могущей быть замененной Персидской точкой зрения — ἐϰτός [вне] — может быть всего вероятней объяснено строго формулированной традициею. 3) Тот же мирный договор устанавливает автономию греческих городов. Этот пункт, кроме Диодора, мы имеем у Ликурга (in Leocr. 72. 3), который указывает и Фазелиду. У него мы, правда, можем сомневаться, как это заметил Koepp[17], не имеет ли он в виду битву при Саламине, но это будет тогда только путаницей оратора, произвольно обращающегося с данными установившейся традиции. Исократа я поместил бы в числе источников второй версии, хотя он explicite и не указывает на автономию греческих городов. К этому меня побуждают следующие соображения: во первых, мы у Исократа имеем на это косвенное указание; если, говорит он, сравнить (на слово ἀναγιγνώσϰειν я, вполне соглашаясь с Krüger'ом[18], не стал бы особенно напирать) наши συνθῆϰαι [договоры] с теми, которые заключили с царем Лакедемоняне, то мы убедимся в τὸ μέγεθος τῆς μεταβολῆς· τότε μὲν γὰρ ἡμεῖς φανησόμεθα τὴν ἀρχὴν τὴν βασιλέως ὀρίζοντες ϰαὶ τῶν φόρων ἐνιους τάττοντες ϰαὶ ϰωλύοντες αὐτὸν τῆς θαλάσσης χρῆσθαι [величине перемены: тогда мы ограничили власть царя, на некоторых наложили дань и запретили ему пользоваться морем] (Paneg. 120). Здесь первый пункт, представляется мне, достаточно ясно говорит об автономии малоазийских греков — именно она и налагает пределы власти (ἀρχή) Царя — при этом указании нет нужды говорить о границах, дальше которых царь не должен заходить с войском. Но если здесь, пожалуй, и может быть сомнение, то второй пункт, как мне кажется, этих сомнений не допускает; ἐνίους τῶν φόρων τάττειν, как мне представляется, может только значить: налагать некоторые из налогов, которые раньше налагал царь, Τάττειν φόρον есть техническое выражение, о котором мне уже приходилось говорить: оно означает определение взноса, который делают в союзную кассу союзники–подданные Афинян. Об этих то союзниках, получивших с Персидской стороны автономию, и говорится здесь. Предполагать, как делает Müller[19], что Исократ имеет в виду тот maximum налога, который по мирному договору царь имеет право налагать на некоторые находящиеся у него в подчинении города, можно только отвлеченно–филологически; исторически это мало вероятно; нужно было бы раньше доказать, что царь имел побуждение и основание допустить подобное вмешательство в свои внутренние дела. Форма слов Исократа объясняется их целью: прежде мы распоряжались, теперь распоряжается царь — вот смысл его выражений. В целях этого противоположения трудно выбрать более энергичные выражения. Он говорит о мире — σονθῆϰαι [договорах] — только здесь, только здесь он приводит все три их пункта; окраска его речи определяется требованиями не исторической правды, а риторического пафоса.
Koepp[20] предлагает другое объяснение места Исократа, совершенно перемещающее историческую его подкладку. Исократ противополагает Анталкидов мир какому то другому мирному договору, но так как Анталкидов мир не был договором между царем и греками, а договором между отдельными греческими городами, заключенным по проекту и под покровительством царя, то и те σονθῆϰαι [договоры], которые Исократ сравнивает с Анталкидовыми, всего вероятней представляют собой договор между греками: «союзные договоры, заключенные во время Афинской гегемонии, договоры именно с теми городами, которых Анталкидов мир выдал Персам… В этих договорах было, между прочим, сказано о податях, которые обязались платить города — «некоторые», потому что не все, которые платили царю, были в то время обложены податью» и т. д. Мне кажется, что, при всем своем остроумии, это объяснение страдает одним крупным недостатком: оно смешивает исторические факты с пониманием их оратором; оратор не говорит об Анталкидовом мире, как о мире, заключенном между Греками; он говорит о Лакедемонянах, как виновниках нынешнего мира, благодаря которому царь является ὁ διοιϰῶν τὰ τῶν Ἑλλήνων [управляющим делами эллинов]. Но помимо того: из договора, заключенного Персами с Греками, нельзя видеть, какие границы поставляют Греки Персам, а только то, какие границы они желают им поставить, а именно о таких фактических границах и говорит Исократ, о тех же границах, о которых он говорил в нескольких других местах.
Итак, я считаю себя вправе видеть в разобранном месте указание на автономию малоазийских греческих городов.
Но, далее, я полагаю, отсутствие в других местах указания на этот пункт договора, не доказывает того факта, что Исократ не знал его; в каждом отдельном случае это опущение может быть объяснено риторическими целями данного места. В Panathenaicus Исократ говорит: прежде Персам нельзя было заплывать за такие то пределы — теперь они заплывают за них: в этой связи упоминание автономии неуместно, как нет в нем нужды в Areopagiticus, где опять таки противоположение другое: прежде царь не вмешивался в наши дела, не смел и являться к нам, теперь же царь нами распоряжается по своему усмотрению.
Мы видели, что условия мира известны в двух версиях, известны притом в твердо установленных традиционных формах. Мы видели (Ликург — Исократ), что та версия, которую мы полностью имеем у Диодора, существовала одновременно, если не раньше версии Демосфена–Плутарха. Обе версии идут от письменного памятника, обе в существенном сходны, разнясь в частностях Формулировки. На камне (Кратер) указания на автономию нет; explicite его и быть не должно было, так как оно вытекает из первых двух условий. Если военная сила царя не может проникать в Малоазийское побережье, eo ipso [тем самым] исчезает власть царя над Малоазийскпми Греками, не говоря уже об островитянах.
Версия Диодора есть версия объяснительная — одна из тех, которые в ходу в Афинах вероятно только до Кратера, так как он первый опубликовал стелу; из того, что она стояла на акрополе, вовсе не следует, что ее и знали. Много ли было людей, читавших надписи?
Перехожу к анализу рассказа Диодора о событиях, приведших к миру.
Мотивировка событий не равняется той, которую дает Плутарх. У Фукидида связь с Египтом еще ясна; у Диодора она фактически исчезает — о посылке кораблей в Египет он не рассказывает, но в виде риторической фигуры она остается — постройка фразы рассчитана на конец рассказа. Ἀθηναῖοι διαπολεμήσαντες ὑπὲρ Αἰγυπτίων πρὸς Πέρσας… βραχὺν χρόνον διαλιπόντες ἔγνωσαν πάλιν πολεμεῖν τοῖς Πέρσαις ὑπὲρ τῶν ϰατὰ τὴν Ἀσίαν Ἑλλήνων [Афиняне, помогая египтянам в войне с персами … через некоторое время решили начать войну снова за греков Азии]. Антитеза привлечена с риторической целью. Это не что иное, как продолжение введения, обнимающего первую и вторую главы двенадцатой книги; такие введения составляют полную собственность Диодора. В дальнейшем рассказ подвигается словно по ступенькам, обнаруживая странную стилистическую неуклюжесть. Диодор находится под обаянием собственной фразы, постоянно вынуждающей его повторяться. Афиняне решили πολεμεῖν τοῖς Πέρσαις [воевать с персами]. Набравши флот и выбравши вождем Кимона, они ему προσέταξαν πλεῖν ἐπὶ Κύπρον ϰαὶ διαπολεμεῖν τοῖς Πέρσαις [приказали плыть к Кипру и атаковать персов]. Кимон, взяв флот, ἔπλευσεν ἐπὶ Κύπρον [отплыл к Кипру]. Все это опять таки риторика — очень неловкая. Только цифра 200 может быть взята непосредственно из источника — при Евримедонте Кимон тоже взял 200 триер.
Фактический рассказ начинается с повествования о персидских силах. Персами командуют Артабаз и Мегабаз. Артабаз с флотом находится на Кипре, Мегабаз в Киликии; ὁ δεе Κίμων ϰαταπλεύσας εἰς τὴν Κύπρον ϰαὶ θαλαττοϰρατῶν Κίτιον μὲν ϰαὶ Μάριον ἐξεπολιόρϰησεν ϰαὶ τοῖς ϰρατηθεῖσι ιλανθρώπως προσηνεχθη [Кимон, прибыв в Кипр и став владыкой на море, взял осадой Китион и Марион и с побежденными поступил гуманно]. Почему это Кимон является θαλαττοϰρατῶν [владыкой на море]? Ведь в Кипрских водах находится персидский флот, и притом более сильный. При наличности этого флота на Кипре осада городов едва ли возможна. Дело однако в том, что флота на Кипре нет — μετὰ δὲ ταῦτα ἐϰ Κιλιϰίας ϰαὶ Φοινίϰης προσφερομένων τριήρων τῇ νήσῳ [после этого, когда триеры из Финикии и Киликии приблизились к острову] — трудно сказать яснее, что до этого «μετὰ ταῦτα» [после этого] флота на острове не было. И действительно, когда Кимон победил эти пришедшие на помощь корабли, у него развязаны руки, и Диодор это вполне основательно отмечает — Κίμων ὁ τῶν Ἀθηναίων στρατηγός θαλαττοϰρατῶν [Кимон, афинский стратег, стал владыкой на море].
Затруднение тут несомненно. Диодор имел в источнике указание на наличность персидских кораблей на Кипре, он имел и рассказ о битве при Китии, вероятно с мотивировкой θαλαττοϰρατῶν [владыки на море]. Здесь две версии. Для того, чтобы ввести первую, дававшую экспозицию всего рассказа, он и говорит о расположении войск. Вторая версия предполагала очищение острова. Для того, чтобы перейти ко второй, как продолжению первой, Диодор должен был ввести свою Фразу о приходящих кораблях. Первая версия имела приблизительно такой вид: Битва на Кипре. Персы бегут в те места, где находились войска Мегабаза. Афиняне высаживаются и бьют их, садятся опять на корабли и возвращаются на Кипр — схема не отличается от той, которую мы имеем в описании битвы при Евримедонте, если, конечно, мы в ней опустим анекдот о στρατήγημα Кимона.
Влияние этого рассказа простирается даже на мелочи. Мы знаем, что войска стояли в Киликии, где и высадились беглецы. Между тем преследование продолжается до Финикии. Казалось бы в таком случае, что высадка войск Кимона должна была бы произойти там, или должно было бы быть рассказано, что Кимон там повернул обратно — а между тем Греки высаживаются там же, где Персы: οἱ Ἀθηναῖοι προσπλεύσαντες ϰαὶ τοὺς στρατιώτας ἐϰβιβάσαντες συνῆψαν μάχην [афиняне, подплыв туда, высадили солдат и вступили в сражение] — связь с предыдущим так тесна, что не указано, с кем сразились Греки. И та же черта встречается в описании битвы при Евримедонте: Персы бегут на Кипр, Афиняне затем высаживаются в Киликии.
В битве при Евримедонте погибает один из Персидских военачальников — здесь один из Афинских — ὁ ἕτερος τῶν στρατηγῶν; что было их два, об этом не было сказано. Наступает перерыв. На следующий год Кимон является уже действительно θαλαττοϰρατῶν. В Саламине был значительный гарнизон, много оружия и запасов; взять его было трудно. Кимон решает поэтому его осадить. Диодор сам находит это «поэтому» — а причинную связь выражает, конечно, genet, absolutus Диодора — не вполне логичным и приводит другую причину. Кимон понимал, что «так», т. е. если он возьмет Саламин, он легко завладеет всем островом и испугает врагов. Ход мыслей такой: Если Кимон возьмет Саламин, он завладеет всем Кипром и испугает даря, так как тот окажется не в состоянии помочь Саламину; если же царь покинет союзников, то те станут его презирать — и вся война будет решена, если Кипр будет завоеван, т. е., если Саламин будет взят. Ясно, что все рассуждение построено на предположении о взятии Саламина. Саламин не взят — и все рассуждение оказывается бесполезным; это бы еще не беда, но Диодор пишет: ὅπερ ϰαὶ συνέβη γενέσθαι [что и произошло]. Что συνέβη γενέσθαι [произошло]? Следует мотивировка действий даря. Услышав о τὰ περὶ τὴν Κύπρον ἐλαττώματα… [неудачах на Кипре] Спрашивается, об каких ἐλαττώματα [неудачах] говорится тут? Осада Саламина не есть ἐλάττωμα [неудача]. Помощь Саламину не должна была быть послана из за моря — на Кипре есть персидские стратеги и войска. Осада Саламина не могла иметь влияния на ход событий — Кимон должен был ее снять. Все это, несомненно, очень странно. Если же мы выпустим всю историю Саламина вместе с рассуждениями Диодора, мы получим рассказ, в котором не заметим пропуска.
Итак, мы в нашем рассказе повсюду замечаем контаминацию двух элементов. Если я где нибудь и зашел слишком далеко в своей критике, то общий вывод все таки, кажется мне, остается правильным. К истории Саламина сообщение о мире присоединено произвольно. Без него связь ясна, и эта связь в высокой степени замечательна Если мы вспомним, насколько велико сходство между описанием битвы при Евримедонте с описанием нашей битвы[21], то увидим, что в существенном мы имеем то же, что у Плутарха, который относит мир в битве при Евримедонте, как это делает все предание. Весь крайне странный характер Диодоровского рассказа, с его резко выраженным противоречием Фукидиду, объясняется простым недоразумением Диодора, принявшего простой дублет битвы при Евримедонте за особое событие.
Этим я становлюсь в противоречие с A. Schmidt’ом[22], уверяющим, что Диодор добросовестно списывал свой источник, но Schmidt не дал обещанного анализа Диодора, да мне пришлось уже обосновать свое отрицательное отношение к выводам A. Schmidt’a вообще.
Мир заключается по инициативе даря[23]. О самом Каллии[24] Диодор ничего не говорит. У Плутарха (Cim. 13) присоединено еще сообщение о почете, который ему оказали — свидетельство, основанное на обще–афинском, вероятно, позднем предании (Paus. I. 8. 3.). У Демосфена (De f. leg. 274) говорится, наоборот, о том, что его наказали. Если Диодор не сообщает ни того ни другого, то из этого нельзя делать выводов.
Обыкновенно предполагают, что отрывки Аристодема восходят к Эфору. Если это так, то несомненно, что Эфор не был источником Диодора, так как изложение Аристодема совпадает с Фукидидовским. Но относительно Аристодема вообще мы знаем слишком мало, присоединение договора к взятому из Фукидида изложению слишком странно, чтобы делать решительные выводы. Не исключена возможность и того, что Аристодем, между прочим, пользовался и самым Диодором.
Общий тон рассказа — тон симпатии к Афинянам и Кимону, но и из этого нельзя делать заключений об отношении Диодора к Эфору. Если бы рассказ действительно принадлежал ему, мы имели бы следы его влияния в позднейшей литературе — их нет.
Под 448 годом Диодор рассказывает о восстании Мегары, под 447 о нападении Лакедемонян на Аттику и о битве при Коронее, под 446 о покорении Евбеи — те же факты, что и у Фукидида (I. 113. 4), но расположение их другое. О событиях в Беотии Фукидид рассказывает прежде всего, затем рассказывается о восстании в Евбее, о походе на нее, прерванном нападением Пелопоннесцев, об отпадении Мегары и возвращении Перикла. Вслед за уходом Лакедемонян Перикл возвращается в Евбею и заканчивает ее покорение.
То, что так тесно связано у Фукидида, разбито у Диодора по отдельным годам. Тем не менее, связь восстания Мегары с нападением Лакедемонян оставила свои следы в известии о союзе Мегарян с Лакедемонянами.
Но выделение истории восстания в особый год вызвало необходимость дать рассказу какой нибудь конец — и он дан на основании сильно патриотического источника, рассказывающего о поражении Мегарян, рассказывающего, впрочем, в самых общих чертах[25]. Ни в одном из дошедших до нас свидетельств ничего подобного нет, нигде и не рассказано о том, какое течение имело восстание.
Гибель Толмида рассказана очень точно по Фукидиду, с тем, однако, весьма значительным отличием, что Беотийская война у Фукидида предшествует, у Диодора следует за нападением Пелопоннесцев.
У Диодора нет цифры войска Толмида, но зато мы имеем у него странную особенность. Мы никак не сообразим, откуда вдруг появился в Беотии Толмид. Никакого введения, вроде обычной фразы: «Толмид отправился походом в Беотию», нет. Это указывает на то, что о Толмиде раньше говорилось — и мы это упоминание раньше имели (XI. 85. 1) — под 455 годом, Τολμίδης μὲν περὶ τὴν Βοιωτίαν διέτριβεν [Толмид находился в Беотии]; затем мы видим его на Евбее — и далее его след исчезает. По Павсанию (I. 27. 5), он именно из Евбеи возвращается в Афины и отправляется походом на Беотию, причем первое его пребывание там не упоминается ὡς ἐπανῆλθεν ἐς Ἀθήνας, ἐσήγαγε μὲν ἐς Εὔβοιαν ϰαὶ Νάξον Ἀθηναίων ϰληρούχους, ἐσέβαλε δὲ ἐς Βοιωτοὺς στρατῷ [затем, вернувшись в Афины, он вывел афинских клерухов на Евбею и Наксос и напал с войском на беотийцев]. Ни у Фукидида ни у Плутарха об этом пребывании Толмида на Евбее нет ничего; оно и было бы несколько странно; клерухия могла быть выведена на Евбею только после покорения острова. Предыдущее упоминание о Толмиде избавляло Диодора от необходимости говорит о нем теперь. Во всяком случае, важно одно: он не выставляет, да едва ли и может выставлять поход Толмида чем то легкомысленным, как это делает Плутарх — уже это дает нам право предполагать у него не тот же источник.
Обратимся к вставленному между известиями о Беотии и Мегаре сообщению о нападении Плейстоанакта. Известие Диодора очень обще и неопределенно: оно дает меньше, чем Фукидид, и ничего больше его — одного Фукидида достаточно, чтобы его объяснить. А между тем мы имеем относительно данного события отрывок из Эфора, с нашим местом не согласный (Schol. ad. Arist. Nub. 859. Müller F. H. G. I стр.266 frg. 118): «на акрополе было много денег, и Перикл большую часть их истратил на войну; говорят, что, давая отчет, он τάλαντα εἴϰοσιν ἁπλῶς εἶπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰέναι. Φησὶ δὲ Ἔφορος ὅτι μετὰ ταῦτα μαθόντες οἱ Λαϰεδεμόνιοι [сказал просто, что двадцать талантов потратил на необходимое. Эфор же рассказывает, что после этого лакедемоняне, узнав все], Клеандрида изгнали, а Плейстоанакта оштрафовали в 15 талантов, ὑπολαβόντες δωροδοϰήσαντας αὐτοὺς, διὰ τὸ φείσασθαι τῆς λοιπῆς Ἀθηναίων τῆς, ὑπὸ τῶν περὶ τῶν ΙΙεριϰλέα, μὴ θελήσαντα γομνῶς εἰπεῖν, ὅτι δέδωϰα τοὶς Λαϰεδεμονίων βασιλεῦσι τὸ ἐνδεές [подозревая, что они приняли взятку от Перикла и потому пощадили остальную часть аттической земли. А Перикл не хотел прямо сказать согражданам, что он дал эту сумму царям лакедемонян].
Μετὰ ταῦτα [После этого] — очевидно после того, как Перикл сказал свое εἰς τὸ δέον [на необходимое] — и это понимание проходит через весь отрывок, и это же понимание проходит через другие версии того же схолия. Так понимал и Свида, списывавший наш схолий — сомневаться в этом решительно невозможно — я не могу у него усмотреть то лишнее против схолия, что находит в нем A. Schmidt[26]!· Уже нелепое Κλεάνδρῳ τῷ άρμοστῇ [гармосту Клеандру], повторяющееся в одном из схолиев, доказывает, откуда черпал Свида свои сведения. Он только объясняет то, что в схолии могло бы на первый взгляд показаться непонятным — ὑπολαβόντες.. τὸν Περιϰλέα οὕτω αινίξασθαι [считая, что Перикл так намекнул]. Все отдельные версии схолия относятся к одному источнику — все они покоятся на Эфоре, но не Эфора они списывают, равно как и не друг друга; последнее потому, что в то время, как одни называют и Плейстоанакта и Клеандрида царями, другие называют и того и другого эфорами, третьи, наконец, называя одного Клеандрида, дают ему нелепый титул гармоста. В связи изложения Эфор должен был хоть где нибудь указать, кто был Плейстоанакт; ясно, что списывался не Эфор, а выписанный из него отрывок, по отрывочности ставший не вполне понятным. Это видно и из самого понимания хода дела. Спартанцы ждали, пока придет Периклу пора сдавать отчет — и только тогда, когда он сказал свое εἰς τὸ δέον [на необходимое], им пришло в голову: а ведь δέον [необходимое] то должно быть не что иное, как взятка. Когда царь вернулся, ничего не выполнив, тогда они и не думали о причинах. Таково понимание схолиаста. У Эфора, вероятно, было не так. Он, конечно, рассказал об изгнании Плейстоанакта и Клеандрида сейчас же после рассказа об их возвращении из Аттики, как об этом и рассказывает Плутарх (Pericl. 22).
Схолиаст напутал, переписывая свой источник — первоначальный александрийский схолий. Насколько мы после этого имеем право толковать о «тексте» Эфора и радоваться тому, что и у Эфора и у Плутарха мы имеем слово ἐζημίωσαν [оштрафовали]?
Позволю себе немного забежать вперед, чтобы объяснить конец свидетельства Плутарха: Спартанцы приговорили к смерти находившегося в изгнании Клеандрида; он был отец Гилиппа, воевавшего в Сицилии с Афинянами. Ἔοιϰε δὲ ὥσπερ συγγενιϰὸν αὐτῷ προστρίψασθαι νόσημα τὴν φυλαργυρίαν ἡ φύσις, ὐφ᾿ ἤς ϰαὶ αὐτὸς οἰσχρῶς ἐπὶ ϰαϰοῖς ἁλοὺς ἐξέπεσε ἐϰ τὴς Σπάρτης [Должно быть, природа привила Гилиппу корыстолюбие, как некую наследственную болезнь; после славных подвигов он тоже из–за корыстолюбия должен был с позором бежать из Спарты]. Почти тоже мы встречаем в биографии Никия (28 ср 19). ὡς Τιμαῖός φησι ϰαὶ μιϰρολογίαν τινὰ ϰαὶ πλεονεξίαν αὐτοῦ ϰατεγνωϰότες, ἀῤῥώστημα πατρῷον, ὑφ᾿ ᾧ ϰαὶ Κλεανδρίδας ὁ πατὴρ αὐτοῦ δώρων ἁλοὺς ἔφευγε ϰαὶ οὗτος αὐτὸς ἀπὸ τῶν χιλίων ταλάντων, ἃ Λύσανδρος ἔπεμψεν εἰς Σπάρτην ὁφελόμενος τριάϰοντα ϰαὶ ϰρυψας ὑπὸ τὸν ὄροφον τὴς οἰϰίας, εἴτα μηνυθεὶς, αἴσχιστα πάντων ἐξέπεσε [как сказано у Тимея, ему ставили в вину скупость и алчность, эту наследственную болезнь, из–за которой его отец Клеандрид, бравший взятки, принужден был покинуть отечество. Да и сам Гилипп со страшным позором удалился в изгнание, когда на него донесли, что он похитил и спрятал под крышей своего дома тридцать талантов из той тысячи, что Лисандр отправил в Спарту]. В обоих случаях есть факты из биографии Лисандра (16) — в биографии Лисандра только самая история Гилиппа и есть, и притом, странным образом, менее точно, чем в биографии Никия; ясно, что в своем Никии Плутарх не списывал своего Лисандра, а только вспомнил о нем, что, конечно, не мешает нам думать, что он пользовался тем же источником. Вопрос для нас в том, что заимствовано из Тимея — история Гилиппа или история Клеандрида? Вероятно, и то и другое в связи. Выражение ἀῤῥώστημα πατρῷον [наследственная болезнь] слишком тесно связано с словом μιϰρολογία [скупость]. Характер слов Δημοσθένην δὲ ϰαὶ Νιϰίαν ἀποθανεῖν Τιμαῖος οὔ φησιν [Тимей сообщает, что Демосфен и Никий не были казнены] указывает на то, что и предыдущее находится в связи с Тимеем. Наконец, так как во всяком случае, либо одно известие, либо оба взяты из Тимея, и, по крайней мере, упоминание Клеандрида должно было быть у него, то неминуемо должно быть привлечено и свидетельство Диодора (XIII. 106), где после рассказа об обмане Гилиппа таким же образом, как у Плутарха в биографии Лисандра — хотя и не без отличий — прибавляется — παραπλησίως δὲ ϰαὶ τὸν Γυλίππου Κλέαρχον ϰτλ [то же произошло и с отцом Гилиппа Клеархом и т. д.] — читай, конечно, Κλεανδρίδαν [Клеандридом]. Что мы здесь имеем один и тот же источник, ясно не столько из одинаковости сообщенных фактов, сколько из самого факта сравнения. Еще, пожалуй, важней то, что рассказ о судьбе Клеандрида доведен до конца — ϰαὶ φυγὼν ἐν Θουρίοις τῆς Ἰταλίας διέτριβεν [и бежав в Фурии, проживал в Италии]; это сведение есть и у Фукидида (VI. 104. 3), но, во первых, в совершенно другой связи, а во вторых, в столь неясном виде, что из него нельзя было вывести, что Клеандрид был беглецом. В основе лежит тот же Антиох, которым, как предполагают, пользовался и Фукидид, Антиох, у которого Клеандрид был прямо назван φυγάς [беглецом] (ap. Strab. VI pag. 264. Müller F. H. G. I pag. 183 frg. 12). Понятно, Диодор в Антиоха и не заглядывал, а имел его сведения при посредстве того писателя, который им особенно охотно пользовался — Тимея. Этим устанавливается тот факт, что параллель между Гилиппом и Клеандридом взята не из Эфора, а из Тимея. Исключая ее из разобранного места Плутарха, мы найдем более или менее точный смысл Эфорова отрывка, совпадающий с свидетельством схолия.
Этого отрывка у Диодора нет, и отсутствие его вполне гармонирует с общим характером его рассказа, везде выставляющего в благоприятном виде действия Афинян. Он не мог и не должен был передавать рассказов о подкупе Плейстоанакта. Мы видели близкое сходство его рассказа с Фукидидовским: из Фукидида он мог почерпать все свои сведения, не обративши внимания на то, что в дальнейшем (II. 21. 1 V. 16. 6) Фукидид намекает на те подозрения, которые вызвали в Спарте странное удаление Плейстоанакта из Аттики.
Но могут сказать: установленная у Диодора тенденция уничтожает всякое значение аргумента ex silentio. Диодор мог нарочно выпустить указанный факт, если даже нашел его у Эфора. Такое рассуждение будет вполне правильно, возможности делаемого на его основании предположения нельзя никаким образом отрицать, но не следует в таком случае прибегать к этому столь распространенному способу аргументации для того, чтобы в том или другом историческом памятнике видеть следы влияния Эфора; не следует говорить об Athenerfreundlichkeit [склонности к Афинам] Эфора. Кто знает, сколько раз эксцерпировавшие Эфора писатели употребляли тот же прием.
Но помимо этого является вопрос, понимал ли Эфор историю произведенного Периклом подкупа как нечто для Афинян и Перикла позорное — кажется, что нет, кажется, что мы можем до известной степени восстановить рассказ Эфора и установить его тенденцию. В настоящем случае я вполне согласен с Holzapfel’ем[27] ), развившим и обосновавшим идеи Sauppe[28].
В Плутарховой биографии Перикла главы 20 и 21 несомненно составляют одно целое: они обе основаны на одной идее — идее противоположения между стремлением Афинян разбрасываться, их широкими планами и смелыми надеждами, заставлявшими их тратить силы и средства на фантастические предприятия в Египте и Сицилии с одной стороны — и благоразумной сдержанностью Перикла, стремившегося концентрировать силы Афинян в самой Элладе, с другой: ὁ Περιϰλῆς ϰατεῖχε τὴν ἐϰδρομήν ταύτην ϰαὶ περιέϰοπτε τὴν πολυπραγμοσύνην ϰαὶ τὰ ϰλεῖστά τῆς δυνάμεως ἔτρεπεν εἰς φυλαϰὴν ϰαὶ βεβαιότητα τῶν ὑπαρχόντων [Перикл сдерживал стремление сограждан к предприятиям в чужих странах и направлял силы государства главным образом на охрану и укрепление наличных владений][29]
В той же тесной связи находится и 22 глава: ὅτι ὀρθῶς ἐν τῇ Ἑλλάδι τὴν δύναμιν τῶν Ἀθηναίων συνεῖχεν, ἐμαρτύρησε αὀτῷ τὰ γενόμενα [Перикл правильно поступал, удерживая силы афинян в Элладе, как это доказали дальнейшие события][30]. Точно также представляет собой нечто целое вся глава, целое, в которое естественно входит известный нам отрывок из Эфора. Таким образом, можно безусловно согласиться, что все указанные три главы находятся в связи с Эфором. Эфор, значит, выставляет в особенно ярком свете осторожность и благоразумие Перикла. В этом свете его подкуп является мерой благоразумия, смягчающего его позорность — он в тесной связи с той характеристикой Перикла, которую дает[31] в другом месте (Per. 18) Плутарх. В своих военных делах он больше всего прославился διὰ τὴν ἀσφάλειαν [осторожностью]; он неохотно вступал в битву, если исход ее был очень неверен, он не завидовал и не подражал стратегам ἐϰ τοῦ παραβάλλεσθαι χρησαμένους τύχῃ λαμρᾷ ϰαὶ θαυμασθέντας ὡς μεγάλους [которые рискованным путем получали блестящий успех и возбуждали общий восторг]; он всегда говорил гражданам, ὥς ὅσον ἐπ᾿ αὐτοῦ μενοῦσιν ἀθάνατοι πάντα τὸν χρόνον [что, насколько от него зависит, они навсегда останутся бессмертны].
Отмечу, что такое же освещение подкупу давал между прочим и Феофраст: Перикл подкупал Спартанцев οὐ τὴν εἰρήνην ὠνούμενος, ἀλλὰ τὸν χρόνον, ἐν ᾧ παρασϰευασάμενος ϰαθ᾿ ἡσυχίαν ἔμελλε πολεμήσειν βέλτιον [тем, что не покупал мир, а только выигрывал время, в которое мог спокойно приготовиться, чтобы потом успешнее вести войну] (Plut. Per. 23). Эфор рисует нам Афинян в большой опасности — она их извиняет. Диодор об этой опасности не говорит — и в этом решающее дело отличие. Эфор изображал события в том самом порядке, в котором они изображаются у Фукидида — у Диодора, как мы видели, этот порядок нарушен. Ясно, что Диодор либо совсем не пользовался Эфором, либо сознательно отступил от него — , но это нужно бы доказать: onus probandi [бремя доказательств] лежит на тех, которые утверждают, что Диодор пользовался исключительно Эфором. Но если бы это и было доказано, последователям Volquardsen’а пришлось бы допустить факт свободной деятельности Диодора, деятельности, которая привела бы к тем же результатам, если бы имела исходной точкой не Эфора, а Фукидида. При наличности еще отрицательного признака — отсутствия у Диодора переданного нам под именем Эфора отрывка, я считаю себя в праве с уверенностью утверждать, что Диодор не пользовался Эфором.
Все мое рассуждение в значительной мере построено на там предположении, что разобранные главы Плутарха целиком восходят к Эфору. Rühl[32] возражает против этого предположения на основании противоречия, существующего между ними и известным нам Эфоровским отрывком. Если это различие существует, то оно вовсе не устраняется замечанием Holzapfer’а[33]: с Плутарх имел в виду упомянутое в 23 главе известие Феофраста, по которому Перикл ежегодно посылал в Спарту 10 талантов» — почему бы Плутарх не сумел вообще отличить в этой части двух версий, разницу которых он отлично сознает и резко выражает? Но в том то и дело, что у Эфора ничего о сумме, которой Перикл подкупил Спартанцев, нет; цитата из Эфора начинается там, где упоминается его имя; дело в том, что Эфор, как я старался показать, по всем вероятиям, рассказывал о подкупе Спартанцев в той связи, в которой он имел место, а вовсе не в связи с историей τὸ δέον [необходимого]; схолиаст, т. е. источник его, связывает эти два рассказа — правильно или неправильно, но связывает. В той версии схолия, которая упоминает 20 талантов, о подкупе ничего не говорится. Περιϰλῆς πολλῶν ὄντων χρημάτων ἐν τῇ ἀϰροπόλει, εἰς τὸν πόλεμον τὰ πλεῖστα ἀνήλωϰε — φασὶ δὲ, ὅτι ϰαὶ λογισμοὺς διδοὺς τάλαντα εἴϰοσιν ἁπλῶς εἰπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰέϰαι [На Акрополе хранилось много денег на случай войны, а Перикл бóльшую их часть израсходовал. Говорят, что он, сдавая отчеты, о двадцати талантах сказал просто: «Потрачены на необходимое»].
23 глава, таким образом, не противоречит 22‑й; обе могут быть взяты из Эфора. Для нас важен конец 23 главы. Он следует той же версии, что и предыдущий рассказ, предполагая уже раньше случившимся восстание Евбеи, война с которой была прервана нападением Лакедемонян. И эта часть рассказа так тесно связана с предыдущим, что несомненно восходит к тому же источнику, т. е. к Эфору. Во всяком случае, этот источник не равняется тому, которому следует Диодор: 1) потому что он делит войну на две части, чего не делает Диодор, 2) потому что у Диодора нет ни слова о Халкиде, 3) потому что, по Плутарху, Перикл ϰατεστρέψατο τὰς πόλεις [Перикл покорил города] — из контекста ясно, что военной силой, у Диодора также ясно, что силой взяты одни Гестиеи, все же другие города Перикл ϰαταπληξάμενος ἠνάγϰασε πάλιν πειθαρχεῖν Ἀθηναίοις [устрашив, принудил опять подчиниться власти афинян]. Это отличие станет ясно, если мы привлечем к сравнению соответствующее место Фукидида, — τὴν μὲν ἄλλην ὁμολογίᾳ ϰαταστήσαντε, Ἑστιαιᾶς δ᾿ ἐξοιϰίσαντες αὐτοὶ τῆν γῆν ἔσχον [по договору с жителями они установили во всех городах угодное им государственное устройство. Только гестиейцев они изгнали из их области и сами завладели ею]. Диодор только объясняет Фукидида, объясняет его едва ли правильно.
Некоторое сомнение возбуждает переданное нам под именем Филохора свидетельство о том же факте (ap. Sch. ad. Arist. Nub. 213. Müller F. H. G. I pag. 398 frg. 89). Можно было бы подумать, что Диодор следовал Филохору. Но я очень колебался бы пользоваться этим свидетельством. Приписываемый Филохору текст слово в слово сходен с текстом Фукидида. Не следовало ли бы нам просто заменить в тексте схолия слово Φιλόχορος [Филохор] словом Θουϰυδίδης [Фукидид]? последний у схолиаста Аристофана цитируется нередко и притом очень часто дословно[34]. Правда, Müller относит к Филохору и слова: Περιϰλῆς γὰρ αὐτὴν ὑπὸ τοὺς Ἀθηναίους ἐποίησεν, ἐν πολέμῳ νιϰήσας τοὺς Ἄβαντας [ибо Перикл подчинил ее (Евбею) афинянам, победив абантов]; — но это лишено всякого основания; наоборот, есть все основания отрицать их принадлежность Филохору, или, вообще, тому же автору, из которого взято предыдущее: 1) они заключают в себе не что иное, как перифраз предыдущих слов, служащий к их пояснению (γὰρ), 2) только поздний автор мог назвать Евбейцев без всякой особой причины и в таком контексте Абантами — это название принадлежит поэтическому языку, 3) наконец, этих слов нет в древнейших рукописях — Venetus и Romanus.
В упоминании тридцатилетнего мира есть черты, требующие объяснения, которого я, к сожалению, не могу дать с уверенностью. Во первых, у Диодора указаны лица, которые составили и клятвенно подтвердили мирный договор — этих имен мы нигде больше не находим, не находим и у Плутарха–Эфора. Мы легко могли бы быть наведены на мысль об официальном происхождении этого известия; но мы знаем, что этих клявшихся лиц было не двое, а десять, знаем и имя одного из них — деда оратора Андокида (Andoc. de pace 6). Павсаний видел стелу, содержавшую текст мирного договора, но не приводит никаких имен (V. 23. 4). Странна и самая формулировка Диодора: απονδὰς δ᾿ ἐποιήσαντο [заключили мир] и т. д., причем решительно не сказано, с кем заключен мир, а по контексту этот мир мог быть заключен только с Беотянами — иначе не может понять никакой читатель нашего автора. Этого, несомненным образом, быть не может — здесь либо механически происшедший выпуск слов τοῖς Πελοποννησίοις [с пелопоннесцами]; либо новый источник, который не имел нужды этого указывать, так как оной без того было ясно по его контексту — стало быть не Фукидид. Упомянуть о мире здесь Диодор, очевидно, был вынужден не только связью рассказа у Фукидида, но и предшествующими хронологическими определениями. Нет, по крайней мере, никакого основания предполагать, что Павсаний, видевший стелу, черпал из Диодора, а между тем и он относит договор к тому же году. Мы уже видели, что Диодор имеет привычку доводить раз начатый рассказ до конца, а между тем здесь он сознательно обрывает свой рассказ, и затем, в следующем году, после довольно значительного отступления, подхватывает оборванную им нить изложения. Я говорю сознательно, так как в этом дальнейшем месте он своей рекапитуляцией самым несомненным образом указывает на предыдущее. Для целого года Диодор из эллинских событий только и может указать, что на высылку клерухов на Евбею — это естественное завершение событий, рассказанных раньше. Очевидно, он мог сделать это только в силу каких нибудь соображений, ему казавшихся очень вескими. На эту апорию мог бы быть дан ответ в смысле Унгеровской теории; заселение было совершено осенью, т. е. в следующий Эфоровский год — и ему следовал Диодор. Но мы видели, что у Плутарха–Эфора, как и у Фукидида, заселение рассказывается сейчас же за завоеванием — у Фукидида едва ли можно без натяжки предполагать возможность того порядка, которому следует Диодор: Ἑστιαιᾶς δ᾿ ἐξοιϰίσαντες αὐτοὶ τὴν γῆν ἔσχον. ἀναχωρήσαντες δὲ ἀπ᾿ Εὐβοίας οὐ πολλῷ ὕστερον σπονδὰς ἐποιήσαντο [выселив гестиейцев, сами заняли страну и, отступив от Евбеи, немного спустя заключили мир]. Не буду отрицать самой фактической возможности ухода Афинян раньше, чем были поселены новые жители, но, во первых, в изложении Фукидида этого совершенно не видно, а во вторых, вероятным такой уход мне не представляется; мне кажется гораздо более естественным, что войска не удалились, не гарантировав себе обладания островом. Все это делает применение к данному месту Унгеровской теории очень сомнительным. Следующее объяснение я предлагаю с большой неуверенностью.
Год архонта Каллимаха для заключения мира несомненно верный и традиционный[35] — сведение идет из хронографического источника. Но есть и другая дата, которая также обязательна для Диодора. Фукидид говорит, что мир продолжался 14 лет и на 15‑м началась война, в год архонта Питодора; это начало знает Диодор (XII. 372), но сам он относит начало войны к архонтству Эвтидема (XII. 34.1) — это его хронология, а не композиция. Если теперь мы будем считать обратно, то 15‑ым архонтом от Эвтидема и будет Лисимахид, под которым помечено устройство клерухии. Так как наша традиция помещает мир после ее устройства, то естественно предположить, что Диодор оба события нашел в архонтство Лисимахида, и мир отбросил, ибо об нем он уже раньше рассказал, а устройство острова оставил, вполне основательно предполагая, что оно требует времени. Я настаиваю на том, что наша традиция предпосылает основание клерухии заключению мира — изложение Фукидида не допускает колебаний. Свидетельство, сохраненное для нас у Гесихия (s. v. Ἐρετριαϰὸς ϰατάλογρς), только то и говорит, что в архонтство Дифила Афиняне имели, или полагали, что имеют основание не доверять Эретрийцам, а потому потребовали от них заложников, а вовсе не говорит против раннего замирения Евбеи[36], и, во всяком случае, не разъединяет завоевания и немедленного выселения клерухов. Отсутствие Гестиеи в списке платящих φόρος городов под годом Каллимаха, само собой понятно, не может служить опорной точкой в решении нашего вопроса[37].
Для истории войны с Самосом мы имеем рядом с Диодором два источника — Фукидида (I. 115 sqq.) и Плутарха (Pericl. 25 sqq.), параллельно с которыми и следует рассматривать рассказ нашего писателя.
У Фукидида Милетяне жалуются Афинянам; те посылают корабли. Почему? Это и желают объяснить и Плутарх и Диодор. Последний говорят, что Самосцы ἀπέστησαν, ὁρῶντες τοὺς Ἀθηναίους ταῖς εὐνοίαις διαφέροντας πρὸς Μιλησίους [отпали, видя склонность афинян к милетцам]. В случае отпадения Самосцев посылка кораблей Афинянами вполне естественна. Самый факт отпадения легко согласуется с Фукидидом; с ним гармонирует и контрибуция в 80 талантов, наложенная на Самосцев. Не объяснен только самый факт отпадения Самосцев — то, что Диодор говорит об его причинах, в его связи является не более, чем фразой, быть может, указывающей на какие то, быть может, упомянутые в источнике Диодора факты.
У Плутарха дело обстоит иначе. Факта отпадения нет — нет параллельно с этим и контрибуции, но за то есть факт, объясняющий посылку экспедиции. Афиняне приказали Самосцам подвергнуть свой спор их третейскому суду — те отказались. Ясно, что источник Диодора и Плутарха не общий — оба источника пользуются Фукидидом, но независимо один от другого. Замечу, впрочем, что оба автора выпускают очень характерный факт — участие самих граждан Самоса в подстрекательстве Афинян против родины.
Афиняне отправляют экспедицию. И Диодор и Плутарх называют начальником ее Перикла, хотя его не называет Фукидид. Оба могли это прибавить от себя — оба справедливо; в первый год войны Перикл, действительно, был стратегом, как это ясно из показания Андротиона (Sch ad. Ael. Arist. pg. 485 D. Müller F. H. G. IV pag. 645) и построенного на нем рассуждения Beloch’а[1].
Но я говорю о двух годах войны — это покоится на ясном свидетельстве источников (Sch. ad Arist. Vesp. 284), указывающих обоих архонтов и несомненно восходящих к Аттиде. Ни Фукидид, ни Плутарх не говорят о двух годах — это и не обязательно для них, так как их изложение и вообще не хронологическое; если Диодор делает то же самое, то у него дело совсем другое. Если Фукидид и Плутарх не говорят о двух годах, то они только не говорят об них, Диодор disertis verbis [доходчиво] говорит, что событие продолжалось один год — и это делается совершенно сознательно. Ради необходимости скомкать всю историю события в один год, он и выпускает свидетельство о девяти месяцах осады Самоса, при котором ясно было бы, что все событие при одном архонте совершиться не могло. Вся теория Unger’а разбивается об один этот факт.
В рассказе об усмирении и наказании Самосцев наш текст значительно отличается от текста Фукидида. Wesseling справедливо, по моему, вставил после слова τάλαντα [талантов] слова ϰαὶ πεντήϰοντα ἄνδρας [и пятьдесят мужей][2], но и в этом случае остается еще сверх того, что мы имеем у Фукидида, известие о контрибуции в 80 талантов, которого нет у Плутарха. Если бы последний нашел его в своем источнике, он бы его едва ли выпустил.
Если Диодор раньше опустил известие о происках демократов в Афинах, то теперь он пополняет свой пропуск, применяясь к словам Фукидида. Если кажется, что теперь только вспыхнули в Самосе распри, то и это объясняется близостью к Фукидиду. Плутарх весь отрывок об этих распрях выпускает — у него все представление другое. Параллельно с этим идет и другое крупное отличие. В то время как у Диодора, следующего Фукидиду, Писсуфн дает Самосским беглецам солдат, при помощи которых они овладевают Самосом и затем освобождают хранимых на Лемносе заложников, у Плутарха крадет их сам Писсуфн; об овладении городом нет и речи, да всего этого и быть не может — у Плутарха и самих то беглецов нет. Имя Писсуфна упоминается еще раньше — он старается подкупить Перикла. Характер его действий для Плутарха обязателен в виду его общего представления о ходе дела. Писсуфна просить о помощи не нужно: он старый, испытанный друг.
Есть еще одно важное отличие обоих позднейших источников от Фукидида. В то время как Фукидид говорит об оставленном в Самосе гарнизоне, ни Диодор ни Плутарх о нем не говорят. Но, мне думается, и это может быть объяснено у Плутарха краткостью изложения, у Диодора недоразумением. С первого взгляда может показаться, будто φρουραί [караульные] оставлены не на Самосе, а на Лемносе. Только вдумавшись в известие о выдаче φρουραί [караульных] Персам, можно вполне уяснить себе понимание Фукидида.
Быть может, однако, известие о гарнизоне на Самосе оставило по себе следы у Диодора. В описании завладения Самосом у Диодора есть некоторая трудность: οἱ Σάμιοι… πλεύσαντες εἰς τὴν Σάμον ἔλαβόν τε τὴν πόλιν παρεισελθόντες, τῶν πολιτῶν συνεργούντων ϰτλ [Самосцы … отплыв на Самос и тайно проникнув в город при содействии граждан и т. д.]. Каким образом они ἔλαθον (скрылись) — от кого? Ведь граждане им помогали. Дело, однако, в том, что по Фукидиду мы знаем, что граждане — οἱ πολῖται — им не помогали: в Самосе господствовали друзья Афинян, демократы. Но и само по себе свидетельство Диодора имело бы смысл только в том случае, если бы граждане хотели впустить в город нападающих, но не могли, т. е., если бы в городе был вражеский гарнизон, как о нем повествует Фукидид. Я и принял бы это предположение, если бы естественней и проще не было предположить в тексте выпадение слова τινῶν [некоторых]; συνεργούντων [при содействии] в одних рукописях стоит после слов τῶν πολιτῶν [граждан], в других перед ними; предположим, что оно выпало и затем приписано с полей; как легко было вместе с ним выпасть и написанному аббревиатурой словечку τινῶν.
В остальном продолжаются мелкие черты сходства; разбирать их от строки до строки не стоит. Сходство в отдельных выражениях я не считаю нужным отмечать, и ограничусь в опровержение взгляда Schniidt’а[3] относительно заимствования рассказа Плутарха из Эфора ссылкой на Holzapfel’а[4]. Я не думаю отрицать, что Плутарх пользовался Эфором, но сравнение с Диодором этого не докажет — требуется еще доказать, что Диодор списывал его. О методе рассуждений Schmidt’а я уже высказывался (ср. стр.121).
Holzapfel в указанном месте желает доказать, что Плутарх не пользовался Эфором, на основании замечания первого о том, что Перикл действовал δαπάνῃ ϰαὶ χρόνῳ μᾶλλον ῆ τραύμασι ϰαὶ ϰινδύνοις τῶν πολιτῶν περιγενέσθαι ϰαὶ συνελεῖν τὴν πόλιν βουλόμενος [предпочитая тратить деньги и время, чтобы одолеть врагов и взять город, но не подвергать сограждан ранам и опасностям] (Per. 27), между тем как Эфор говорит, что он и μηχαναῖς [машинами] пользовался — , но это, во первых, не противоречие (μᾶλλον [предпочитал]), во вторых, находится в полном согласии с уже цитированными словами Плутарха — στρατγίαις εὐδοϰίμεί μάλιστα διὰ τὴν ἀσφάλειαν ϰτλ. [как стратег, Перикл славился больше всего своею осторожностью], которые и Holzapfel возводит к Эфору.
Мы имеем у Диодора упоминание об инженере Артемоне, совпадающее с переданным нам у Плутарха под именем Эфора (Per. 27. Müller F. H. G. I pag. 265 frg. 118). Что Диодор мог иметь это известие и не из Эфора, конечно, возможно, но и допуская даже зависимость его от Эфора в данном случае, я не могу допустить на этом основании необходимости заимствования из того же автора и всего рассказа. Сходство с Фукидидом слишком велико. За особую близость этого взаимоотношения говорит следующая черта: заканчивая свой отчет о войне, Фукидид прибавляет: Μετὰ ταῦτα δὲ ἤδη γίγνεται οὐ πολλοῖς ἔτεσι ὕστερου τὰ προειρημένα, τὰ Κερϰυραϊϰὰ ϰαὶ τὰ Ποτιδαιατιϰὰ ϰαὶ ὅσα πρόφασις τοῦδε τοῦ πολέμου ϰατέστη [Через несколько лет произошли упомянутые выше раздоры на Керкире и в Потидее, а также и остальные события, послужившие непосредственным поводом к этой войне]. У Фукидида это заключение имеет полный смысл — именно потому, что у него Керкирейские дела и т. д. рассказаны раньше. Отступление им закончено, так как он подошел к тому месту, от которого он его и начал. У Диодора в соответствующем месте сказано: Ἀθηναίοις δὲ ϰαὶ Λαϰεδοιμονίας μέχρι τούτων τῶν χρόνων αἱ τριαϰοντούτεις σπονδαί διέμειναν ἀσάλευτοι [Что касается афинян и лакедемонян, то тридцатилетнее перемирие, заключенное между ними, к этому времени оставалось непоколебимым] — к чему у него это заключение, к тому же не вполне верное, так как σπονδαί [перемирие] остались в силе еще после того? Диодор мог это написать только в виде переделки слов Фукидида и в виду его понимания Керкирейской войны и других указанных рядом с ней событий, как πρόφασις [предлог] Пелопоннесской войны.
Остановлюсь еще на одном соображении, не лишенном значения для характеристики Диодора. Я уже указывал на то, что события скомканы им в один год. В этих целях изменен и самый характер осады, в этих целях Диодор настаивает на ее решительности: ἐνεργῶς πολιορϰήσας ϰαὶ ταῖς μηχαναῖς ϰαταβαλών τὰ τείχη [энергично приступив к осаде, он при помощи машин обрушил стены].
И рядом с этим у Диодора есть два раза выборы в стратеги — дважды Афиняне выбирают стратегом Перикла, что, конечно, в пределах одного архонтского, да и вообще всякого года случиться не могло. На самом деле события тянулись более года, и выборы могли происходить два раза — Диодор оставил это, не смотря на различие своей хронологии; можно ли искать более ясного доказательства того, что его деление на годы не может служить основанием сколько нибудь серьезной хронологической системы?
Откуда взята Диодором цифра 200 талантов, определяющая размеры наложенной Афинянами контрибуции? Orelli[5] исправил ее на 1200. Если эта цифра верна — едва ли можно сомневаться в ее верности — , то существовала она еще до Эфора, и не Эфор ее округлил, как думает Busolt[6]; она была у Исократа (1.1.)[7], и У Исократа — в той или другой инстанции — списал ее Корнелий Непот (Them. I); это ясно из того, что Корнелий Непот точно также, как и Исократ, говорит об осаде Самоса по поводу фактов из жизни Тимофея. Очевидно, «округленная» цифра Диодора была цифрой традиционной. Ораторы для составления своих речей не читали документов.
В описании Керкирейско–Потидейской войны Диодор следует Фукидиду. Это общее положение не трудно доказать и отрицательно и положительно. Нет ни одного сколько нибудь значительного отступления от Фукидида. Единственное отличие, на которое можно было бы указать, заключается в том, что по Диодору Керкирейцы посылают в Эпидамн 50 кораблей, между тем как у Фукидида (I. 26. 4) говорится только о 40, но это отличие можно объяснить неясностью Фукидидовского текста. Я не буду перечислять всех существующих к данному месту конъектур — читатель найдет их у Classen’а a. 1. и в обозрении Herbst'а[8] — но самая многочисленность их доказывает, насколько затруднительно место; Диодор мог просто удвоить раньше указанное Фукидидом число 25, основываясь на его словах: πλεόσαντες τέντε ϰαὶ εἴϰοσι ναυσὶ ϰαὶ ὕστερον ἑτέρῳ στόλῳ [отплыв с 25 судами и затем со второй эскадрой], тем более, что не лишено вероятия, что слова τεσσαράϰοντα ναυσί [с сорока судами] в тексте Фукидида должны быть выпущены[9].
Но кроме этого полного отсутствия разногласий, нужно указать на следы прямого заимствования. Диодор нередко объясняет и расширяет слова Фукидида Так, например, он говорит, что изгнанники вместе с варварами напали на Эпидамн — ϰαὶ τὴν μὲν χώραν ϰατασχόντών τὴν δὲ πόλιν πολιορϰούντων…[они захватили территорию и принялись осаждать город]; это поставит нас в немалое затруднение. Город осажден, а между тем жители свободно посылают посольства, к ним свободно входят φρουροί [караульные]. Больше того — Коринфяне посылают в осажденный город колонистов, о которых просят осажденные жители Эпидамна. Все это объяснится, если мы предположим, что слова Диодора обязаны своим возникновением объяснению слов Фукидида — (οἱ φυγάδες) μετὰ τῶν βαρβάρων ἐληίζοντο τοὺς ἐν τῇ πόλει ϰατά τε τὴν γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν [(изгнанники) в союзе с варварами принялись грабить жителей города на суше и на море] — объяснению, которое являлось особенно привлекательным для Диодора, как расчлененная фраза, одна из тех общих фраз, которые вошли у него на столько в привычку, что он перестает сознавать их полное значение. Но раз будучи сказана, эта фраза начинает влиять на дальнейшее изложение — и нигде в дальнейшем о начале осады ничего не сказано: места, соответствующего Фукидидовскому οἱ Κερϰυραῖοι ἐπολιόρϰουν τὴν πόλιν [керкиряне начали осаду города] (I. 26. 3), мы напрасно искали бы у Диодора. Город уже раньше осажден. Нет соответственно с тем и рассказа о просьбе эпидамнских беглецов.
В рассказе о предложении третейского суда текст Диодора несомненно испорчен; исправление Hertlein'а я считаю вполне удачным, но и при нем в словах Диодора остается неясность, не устранимая никакой конъектурой. Не подлежит сомнению, что слова Диодора πρὸς Κορινθίους πρέσβεις ἀπέστειλαν ἀξιοῦντες διϰαστηρίῳ ϰριθῆναι περὶ τῆς ἀποιϰίας μὴ πολεμῳ [отправил послов к коринфянам с тем чтобы вопрос о колонии был решен в суде, а не с помощью войны] — соответствуют (в сокращенном виде) словам Фукидида οἱ Κερϰυραῖοι ἐλθόντες ἐς Κόρινθον… ἐϰελευον Κορινθίου; τοὺς ἐν Ἐπιδάμνῳ φρουρούς τε ϰαὶ οἰϰήτορας ἀπάγειν, ὡς οὐ μετὸν αὐτοῖς Ἐπιδάμνου, εἰ δὲ τι ἀντιποιοῦνται, δίϰας ἤθελον δοῦναι… πόλεμον δ᾿ οὐϰ εἴων ποιεῖν [Керкиряне, прибыв в Коринф … потребовали от коринфян отозвать гарнизон и колонистов из Эпидамна, ибо у них нет права на Эпидамн. Если же коринфяне выставляют какие–либо притязания на этот город, то они, керкиряне, желали бы передать спор на суд … войну они не хотят начинать]. С какой стати посылают Керкирейцы в Коринф, почему они говорят о войне? У Диодора и на этот вопрос нет ответа, но зато он есть у Фукидида. Выписанная нами фраза начинается словами: Ἐπειδὴ δὲ ἐπὺθοντο οἱ Κερχυραῖοι τὴν παρασϰευήν [Когда керкиряне узнали о приготовлениях] — и в предыдущем говорится о приготовлениях Коринфян к войне; Диодор выпустил эти приготовления, и потому в его изложении появилась неясность, а выпустил он их здесь для того, чтобы ими закончить свой год, а закончить ими он хотел потому, что цель всего его рассказа показать, как возникла Коринфская война. В этих видах всего удобней, конечно, было именно приготовлениями к этой войне и закончить изложение.
Рассказ у Фукидида до первого поражения Коринфян ведется непрерывно, без всяких временных границ — Диодор делает годовой разрез; для него он здесь именно удобен, потому что причины войны вполне удобным и естественным образом закругляют рассказ и ему нужно до начала Пелопоннесской войны выполнить промежуток в целых восемь лет, для которого у него в распоряжении очень мало материала. Я думаю, этих соображений достаточно, чтобы показать непосредственное влияние Фукидидовского рассказа на Диодора. Остановлюсь еще только на некоторых соображениях хронологического характера.
Что абсолютная хронология Диодора не находится в согласии с Фукидидовской, вполне ясно, необходимо даже a priori именно в том случае, если Диодор следовал Фукидиду — повторяю, что говорю именно об абсолютной хронологии. Тем не менее, следы Фукидидовской хронологии достаточно ясны. Так, Фукидид рассказывает, что приготовления к войне продолжались два года, и на два же года распространяет их Диодор. Если он ко второму году после начала приготовлений Коринфян относит союз Керкирейцев с Афинянами, то и это вытекает непосредственно из слов Фукидида; ясно, что в течение двухлетнего периода приготовлений Коринфян к войне был заключен союз (Thuc. I. 31 1); ясно, что он был заключен непосредственно перед битвой, происшедшей [немного позднее] οὐ πολλῷ ὕστερον в Керкирских водах (Thuc. I. 45. 1)[10].
Заметка об основании Амфиполя не находится в соответствующем месте Фукидида, но за то она совершенно явным образом и выпадает из контекста. Свидетельство это повторяется у Диодора еще раз (XII. 68. 2), в той же связи и с теми же данными, в которой событие рассказано в соответствующем месте Фукидида (IV. 102); так как там взаимоотношение между Диодором и Фукидидом не подлежит сомнению, то становится очень вероятным, что разбираемое нами здесь свидетельство Диодора не есть перенесение Фукидидовского рассказа в чуждую ему обстановку; оно принадлежит к тем чисто анналистическим заметкам, которые Диодор из какого то нам неизвестного источника то там то здесь вставляет в свой рассказ.
Другой интересный с точки зрения Диодоровской хронологии вопрос ставит нам рассказ о Потидейской войне.
История Потидейского восстания рассказана под 435 г. — непосредственно после Керкирских событий, как она и должна быть рассказана по Фукидиду (I. 56. 1 μετὰ ταῦτα δ᾿ εἰθὺς [непосредственно после этого]). Все, до битвы включительно, рассказано точно по Фукидиду, рассказан и исход битвы, приведшей к заключению Потидеатов в их городе — и затем рассказ обрывается, и нить поднимается только под 432 годом. Начинается там рассказ рекапитуляцией битвы, затем переходит к выбору Формиона и говорит об осаде. Каков бы ни был источник Диодора, это является странным. Чем объяснить то обстоятельство, что между смертью старого стратега Каллия и выбором нового — Формиона — проходит два года? Volquardsen[11] настаивает на том, что Диодор здесь следует нехронологическому источнику, но, мне кажется, именно тогда был бы непонятен ход его рассказа. Диодор мог это сделать только в том случае, если должен был это сделать, если он следовал рассказу, не имевшему абсолютной хронологии, но имевшему хронологию относительную, заставившую его именно таким образом фиксировать известие об осаде Потидеи. Именно в том случае, если бы он знал, что и осада началась не за четыре года до Пелопоннесской войны, а за полгода до нее[12], именно зная Фукидида, он должен был поступить так, как поступал; исходной точкой для него послужило Фукидидовское χρόνῳ δ᾿ ὕστερον [некоторое время спустя] — , которое, конечно, не делает образа действий Диодора последовательным, но, повторяю, эта самая непоследовательность ручается нам за то, что мы здесь имеем дело вовсе не с произволом Диодора.
Причины Пелопоннесской войны изложены Диодором, как на первый взгляд может показаться, целиком но Эфору — так и полагали все до Vogel’я [1], прекрасной статьи которого я буду держаться в своем изложении.
Изложение этих причин начинается словами: ἁναγϰαῖόν ἐστι τὸ προεϰθέσθαι τὰς αἰτίας αὐτοῦ τοῦ πολέμου [Будет необходимо, в соответствии с планом нашей истории, изложить причины этой войны] и кончается словами ἀιτίαι μὲν οὗν τοῦ Πελοποννησιαϰοῦ πολέμου τοιαῦταί τινες ὑπῆρξαν, ὡς Ἔφορος ἀνέγραψε [вот причины Пелопоннесской войны, как их записал Эфор]. Казалось бы вполне естественным, что последние слова отсылают читателя к первым и все изложение представляет собой, таким образом, нечто единое. Но к конце 39 главы говорится: πρὸς δὲ ταύτην τὴν ἀφορμὴν συνεβάλετ᾿ αὐτῷ ϰαὶ ταὐτόματον διὰ τοιαύτας αἰτίας [К этой причине вскоре присоединилась другая, очень случайная] — и к этим словам могут относиться заключительные слова Диодора точно так же, как и к начальным. Таким образом, есть возможность предполагать, что из Эфора взяты только две последние главы, первые же другого происхождения. Это только возможность. Vogel доказывает, что это также и необходимость. Правда, стилистические соображения Vogel'я не вполне доказательны. Что Перикл назван ὁ Ξανθίππου [сыном Ксантиппа], стилистически нисколько не затруднительно — странно только то, что это обозначение дано здесь, сейчас же после того, как дана была характеристика Перикла. Vogel указывает на то, что у Диодора Перикл трижды подряд характеризован как δεινὸς λέγειν [искусный оратор], то и это также, не имеет особого значения: последние два раза эта характеристика вполне уместна, так как является мотивировкой того, что Перикл убедил своих сограждан; близость всех трех употреблений у Эфора, который, конечно, излагал гораздо подробней, не была такой ощутительной, и стилистическая ее неловкость тем самым исчезала.
Важнее другое. Какой смысл имеет характеристика Перикла здесь, когда о нем уже столько раз было говорено, характеристика, касающаяся не только его λόγου δεινότης [больших ораторских способностей,], но и εὐγένεια [благородства] и δόξα [славы]? Если это и имеет какой либо смысл, то только, как мотивировка того, что μετήνεγϰαν τάλαντα σχεδὸν ὀϰτάϰις χιλια… ϰαὶ παρέδωϰαν φυλάττειν Περιϰλεῖ [переместили почти восемь тысяч талантов … и передали под охрану Периклу], а это стоит в явном противоречии с несомненно Эфоровским сообщением о 10000 талантов Делосской казны[2], не говоря уже о странности известия о передаче денег на хранение Периклу, который никогда не был ἑλληνοταμίας [казначеем].
Мне думается, что этого одного противоречия достаточно для того, чтобы показать, что оба отрывка не могут быть взяты из одного источника. К тому же ведет и уже цитированная формула перехода, составляющая, как я уже указывал, обычную фразу Диодора, здесь едва ли имеющую полный смысл.
Но различия тенденций я здесь видеть не могу. Если первый рассказ носит на себе явный характер недоброжелательства к Периклу, то я не вижу, чтобы автор второго становился на его сторону. Его цель показать, что Перикл повинен в этой войне — и с этой целью приводятся отрывки из комиков, причем первый из Аристофановских отрывков несомненно враждебен Периклу. Эфору не было никакого интереса говорить ни за ни против Перикла — его рассуждение основано на комиках, его уверение в том, что в процессах Фидия и Анаксагора Перикл был невинен, основано на общераспространенном и им далее рассказанном анекдоте о снимающемся плаще Афины и убеждении в невозможности вины в деле Анаксагора. Но и в первой части разбираемого отрывка я не вижу тенденции — тенденции рассказчика; ему интересен пикантный анекдот, интересно bon mot Алкивиада. Важно то, что эта острота Алкивиада с историей растраты Перикла, собственно говоря, не связана, или связана не прочно — неясно, какая именно растрата имеется в виду. У Валерия Максима (III. 1. ext) рассказывается, что Алкивиад помог Периклу, затруднявшемуся по поводу того, что он растратил деньги на Пропилеи и статую Афины, у Плутарха (Alc. VII.) и вообще о растрате ничего нет, а дело представлено как нечто совершенно нормальное — Πυθόμενος (Περιϰλέα) μὴ σχολάζειν ἀλλὰ σϰοπεῖν ϰαθ᾿ ἑαυτὸν, ὅπως ἀποδώσει λόγον Ἀθηναίοις, ἀπιὼν ὁ Ἀλϰιβιάδης [Когда ему ответили, что Периклу недосуг, потому что он размышляет над отчетом, который должен будет дать афинянам, Алкивиад, уходя, заметил] — следует его острота. Очевидно, дело идет об обыкновенной εὔθυνα [ревизии], которой нормально подвергается всякий афинский чиновник.
Что собственно имеется в виду, ясно из уже привлеченного к исследованию схолия к Аристофанским «Облакам» (a. v. 859), в котором, как мне кажется, находится основа той версии, которой следует Диодор — там вне связи с растратой Алкивиада — Περιϰλῆς πολλῶν ὄντων χρημάτων ἐν τῇ ἀϰροπόλει, εἰς τὸν πόλεμον τὰ πλεῖστα ἀνάλωσε… φασὶ δὲ ὅτι ϰαὶ λογισμοὺς διδοὺς τάλαντα εἴϰοσι ἁπλῶς εἴπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰεναι [Из массы денег, хранящихся в акрополе, Перикл бóльшую часть потратил на войну … говорят, что он, сдавая отчеты, о двадцати талантах сказал просто, что потратил их на необходимое].
Начало отрывка вполне соответствует нашему месту Диодора — сходен один из наиболее существенных элементов: указание на находящиеся на акрополе деньги, особые неприкосновенные суммы; для данного факта это обстоятельство не только не существенное, но прямо таки не подходящее — на войну находившиеся на акрополе деньги, кроме исключительных случаев, не тратились. 20 талантов Перикл истратил, конечно, из текущих средств. Если он истратил деньги на войну[3], то ему нечего бояться, по представленному схолием варианту. В схолии мы имеем новую версию, определенным образом объясняющую знаменитое εἰς τὸ δέον [на необходимое] Перикла;, это не версия Эфора: что в нашем схолии должно быть возведено к Эфору, об этом мы уже говорили. Наконец, в том же схолии мы находим и третью версию, которая приурочивает изречение Перикла к истории плаща Афины.
Итак, мы имеем определенное изречение, которое было первоначально известно само по себе, как с крылатое слово»[4], и это крылатое слово затем вдвигается то в тот то в другой анекдот из жизни Перикла. Тот вариант, который мы имеем у Диодора, обнаруживает столь малое знакомство с афинскою древностью, что было бы несправедливо возводить его к Эфору. Разве война освободила бы Перикла от необходимости отчитываться пред народным собранием — εὔθονα [подотчетность] была обязательна для всякого афинского чиновника при всех обстоятельствах. Правда Wilamowitz[5] отрицал εὔθονα стратегов, пока они на службе, как правильное установление в 5‑м веке; но это мнение встретило почти общий заслуженный протест[6].
Последний и самый решительный аргумент в пользу мнения Vogel’я дает нам в руки Плутарх (Per. 31); мы сейчас же обратимся к нему более подробно, но уже с первого взгляда ясно, что Плутарх знал Эфора, что рассказ его находится под влиянием Эфора. Точно также ясно, что Плутарх не упрекает Перикла в растрате денег, не указывает, как на причину войны, на желание Перикла скрыть свою растрату; не нужно особенно хорошо знать Плутарха, чтобы быть убежденным в том, что, знай он о растрате Перикла, он не считал бы процесса Фидия «наиболее дурной» из указанных причин войны. Плутарх известия о растрате не имел — он перечисляет самые разнообразные известия, самые различные мотивировки, он перечисляет три различного рода мнения — той мотивировки события, которую мы находим у Диодора, у него нет.
Вполне ясно это, однако, станет после внимательного анализа рассказа Плутарха в связи с рассказом Диодора.
Разные, говорит Плутарх, разно объясняют причины, побудившие Перикла вести народ к войне, причины, по которым он противился отмене Мегарской псефизмы — ἡ δὲ χειρίστη μὲν αἰτία πάντων, ἔχουσα δὲ πλείστους μάρτυρας οὕτω πως λέγεται [но самое тяжкое обвинение, подтверждаемое, однако, большинством свидетелей, состоит, как говорят, в следующем]. 1) Процесс Фидия. Фидия обвиняют в том, что он при работе над статуей Афины украл что–то — именно что–то. В обвинении точней не сказано, что было именно украдено — заметим, что этого точного определения нет и у Диодора. Читая Плутарха, мы невольно должны будем остановиться в недоумении: а если золото и не было украдено, доказывает ли это что нибудь? могло быть украдено что нибудь из других частей статуи, Фидий мог недобросовестно показать размер платы рабочим, мог нажиться на указании цены материалов — в каждой смете есть достаточно простора для недобросовестности. Это соображение придает вероятность мнению Schöll’я[7], полагающего, что история взвешивания золотого плаща — эта Küsterlegende, как называет ее Müller–Strübing[8], есть только прибавка к сообщению основного источника.
Но ϰλοπαὶ μὲν οὐϰ ἠλέγχοντο [воры не были изобличены] — и все таки Фидий попал в тюрьму. Почему, объясняет дальнейшее, но то, что приводит Плутарх, не есть новое обвинение, как это обыкновенно утверждают, заходя даже так далеко, что, как Petersen[9], предполагают два отдельных процесса. На самом деле здесь не о новых пунктах обвинения говорится, а о совершенно неюридических мотивах, которыми руководились судьи в своем решении: ἡ δὲ δξςα τῶν ἔργων ἐπὶέζε φθόνῳ τὸν Φειδίαν ϰαὶ μάλιστ᾿ ὅτι ϰτλ. [но над Фидием тяготела зависть к славе его произведений, особенно за то и т. д.], иначе пришлось бы и эту φθόνῳ [зависть] выставить, как такой пункт обвинения. Фидию завидовали, на Фидия сердились за то, что он позволил себе изобразить свой портрет на щите богини, и потому охотней склонялись на сторону его обвинителей. Что подобное обвинение исторически невозможно, показал Müller–Strübing, что оно не объясняет осуждения Фидия. ясно само собой, но тем не менее у Плутарха оно, именно как объяснение мотивов Факта осуждения, дано.
Перикл здесь не обвиняется — об этом и не говорит Плутарх; у него обвинение Перикла стоит в другой логической и хронологической связи; если бы, поэтому, оно действительно было у Диодора, как это обыкновенно полагают, то это, против Swoboda[10] и Saupe[11], говорило бы о различии источников Диодора и Плутарха. На самом деле, однако, у Диодора этого нет; αὐτοῦ Περιϰλέους ϰατηγόρουν ἱεροσυλίαν [самого Перикла обвинили в святотатстве] говорит не о формальном судебном обвинении, а о пускаемых врагами Перикла среди народа слухах, догадках, предположениях; лучший комментарий к словам Диодора дает нам Плутарх — Фидия обвинили ποιούμενοι πεῖραν ἐν ἐϰείνῳ ποῖός τις ἔσοιτο Περιϰλεῖ ϰριτής [чтобы проверить, как поступит народ в случае суда над Периклом] и дальнейшие слова Диодора: συνέπλεϰον ἐν ταῖς ϰατηγορίαις ϰαὶ διαβολαῖς Περιϰλέα [опутали Перикла обвинениями и клеветой].
Löschcke[12] настаивает на том, что у Диодора говорится о некоторых, севших у алтарей — у Плухарха говорится о Меноне, но, конечно, рассказ о Меноне, просящем άδεια [безопасность], находится в связи с рассказом о Меноне, получившем эту άδεια [безопасность] и άτελεια [свободу] — этот же последний, как в том никто не сомневается, основан по официальном документе (γράψαντος Γλαυϰωνος [по предложению Главкона]), значит по Συναγωγή ψηφισμάτων [Сборнику псефизм] Кратера. Таким образом Менон мог быть внесен Плутархом и не из того источника, на котором основано все его изложение. У Диодора нет ни рассказа, мотивирующего осуждение Фидия, ни рассказа об его смерти, ни рассказа об άδεια [безопасности], полученной Меноном. Мы уже видели, что связь между этими отдельными Фактами далеко не тесная. Пока не доказано противное — а Müller–Strübing в указанной своей статье вовсе этого не доказал — , мы должны думать, что цитата Диодора цитата и есть, что, если он говорит о причинах, приводимых Эфором, то Эфор их как причины и приводил. Естественней поэтому предположить, что Плутарх прибавил то, что, касаясь Фидия, никакого отношения к вопросу о причинах Пелопоннесской войны не имеет, чем чтобы Диодор это выпустил[13].
2) Процесс Аспазии. Аспазия обвиняется по δίϰη ἀσεβείας — Ἑρμίππου τοῦ ϰωμῳδοποιοῦ διώϰοντος [делу о нечестии — обвинял комедиограф Гермипп]; точное сведение, определенно указывающее и личность обвинителя и предмет обвинения; к этому обвинению прибавлено обвинение в сводничестве. Но в δίϰη ἀσεβείας προσϰατηγοοεῖν [в обвинении в нечестии обвинять] в сводничестве едва ли можно было. Содержание обвинения в документе обвинителя должно было быть вполне точно определено. Формулировка второго обвинения не так точна, как первого. К тому же это второе обвинение не строго приурочено к Аспазии. Тоже самое в тех же почти выражениях относят к Фидию: ὠς ἐλευθέρας τῷ Περιϰλεῖ γυναῖϰας εἰς τὰ ἔργα φοιτώσας ὑποδεχομένου τοῦ Φειδίου [будто Фидий принимает для Перикла свободных женщин, приходящих осматривать постройки] (Piut. Per. 13) = ὡς Περιϰλεῖ (ἡ Ασπασία) γυναῖϰας ἐλευθέρας εἰς τὸ αὐτὸ ὑποδέχοιτο [что к ней ходят свободные женщины, которых она принимает для Перикла] (Plut. Per. 31).
Сведение об ἀσεβεία [нечестии] принадлежит Антисфену (ap. Athen. XIII. 589), которым Плутарх, как показал Natorp[14], несомненно пользовался. Второе обвинение могло бы быть взято из Сократика Эсхина, из которого взято и заключение процесса Аспазии (Plut. Per. 32), если только не прав Jacobs[15], предлагающий писать вместо Αἰσχίνης ’Αντισθένης [вместо Эсхин Антисфен]. Во всяком случае то, что касается Аспазии, взято не из Эфора, а из сочинений, посвященных специально Аспазии, и составляет прибавку к основным частям изложения. Если таким образом у Диодора ничего об Аспазии не говорится, то из этого не следует, ни что Диодор эту часть рассказа Эфора выпустил, ни что Плутарх вообще Эфором в этой части своего рассказа не пользовался.
3) Обвинение, выставленное против Анаксагора; это обстоятельство есть и у Диодора, но разница заключается в том, что у Плутарха сообщается и псефизма Диопиф — опять, конечно, из Кратера — , которая приводится в связь с Анаксагором. Псефизма, как оно и естественно, имеет общий характер. Целью ее — конечно, не прямой — служит Анаксагор; и его обвиняют, чтобы посредственно нанести удар Периклу — последнее не может быть взято из Кратера. Сведения Кратера легко выделяются из сведений другого источника — и то, что остается после этого выделения, совпадает с Диодором.
4) Наконец следует обвинение Перикла, Что раньше обвинений не было, ясно из слов, которыми вводит свой рассказ Плутарх: Δεχομένου δὲ τοῦ δήμου ϰαὶ προσιεμένου τὰς διαβολὰς, οὕτως ἤδη ψήφισμα ϰυροῦται Δραϰοντίδου γράψαντος [Так как народ охотно принимал эти наветы, то, по предложению Драконтида, было, наконец, сделано постановление]. В ряде нападок, направленных против Перикла, это есть первая прямая, следующая за всеми остальными; к какому времени она относится, Плутарх не говорит — она отлично может относиться ко времени, следующему за началом войны. Следует помнить, что Плутарх вовсе не выставляет псефизмы Драконтида одной из тех причин, которые повели к войне. Из всего контекста Плутархова рассказа ясно видно, что это не что иное, как вставка, предложение в скобках, как сказали бы мы.
Итак, Плутарх указывает следующие факты, следующие ἐγϰλήματα [обвинения]: 1) Процесс Фидия, 2) процесс Аспазии, 3) процесс Анаксагора, 4) псефизма Драконтида.
1) Ἐγϰλημα [Обвинение], касающееся Аспазии, находит себе ответ в рассказе о том, как ее выручил Перикл. В сущности это и не есть ἐγϰλημα — но зато эта часть рассказа, как я старался показать, и есть вставка. Обвинение против Аспазии возбуждено не для того, чтобы впутать Перикла, а для того, чтобы огорчить его. Аспазия оправдана. Ее процесс не может для Перикла служить побудительной причиной начать войну.
2) Рассказ об обвинении Анаксагора находит себе окончание в рассказе о том, как Перикл постарался его удалить из города. Таким образом и эта причина является для Перикла устраненной.
3) Остается, помимо обвинения Драконтида, только процесс Фидия, с заключающимся в нем против Перикла обвинением — этот процесс Плутарх и выставляет главной и основной причиной действий Перикла: ὡς δὲ διὰ Φειδίου προσεπταισε τῷ δήμῳ φοβηθεὶς τὸ διϰαστήριον, μέλλοντα τὸν πόλεμον… ἐξέϰαυσεν ἐλπίζων διασϰεδάσειν τὰ ἐγϰλήματα ϰαὶ ταπεινώσειν τὸν φθόνον ϰτλ [когда же из–за Фидиева дела его популярность пошатнулась, то он, опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения рассеются и зависть смирится и т. д.]. Говорится самым несомненным образом не о формальном обвинении, а об упреках, о моральном недовольстве граждан. Причиной выставлены опасения, вызванные в Перикле процессом Фидия, и не говорится о прямом обвинении Драконтида; этот факт остается без соответствующего объяснения. Остается из рассказа Плутарха именно то, что мы соответственно имеем у Диодора.
Но, рядом с этим нашим специальным выводом, получается и другой, не лишенный исторического значения. Общее мнение о двух процессах Перикла лишено даже всякого основания в традиции, как оно и невозможно с чисто исторической точки зрения — со времени Beloch’а[16] в этом едва ли можно сомневаться.
Я уже указывал на то, что слова Диодора: ϰατηγορούν ϰτλ. я понимаю не как указание на формальное обвинение — и потому не вижу в его изложении противоречия с Плутархом. Цель Перикла вовсе не заключается в том, чтобы избежать ευθυνα [отчета] в употреблении находившихся в его распоряжении денег[17] — этот мотив вставлен у Диодора из не Эфоровского источника — , а в том, чтобы заставить замолчать клеветников, вернуть себе доверие граждан и т. п. Свидетельство Кратера и вставлено у Плутарха не ради Кратера, а вопреки ему.
Выделив все, что, по всем вероятиям, вставил в рассказ своего источника Плутарх — мы видели, что он тем или другим путем, но несомненно делал вставки из Кратера и Эсхина (или Антисфена? непосредственно?) — , мы получили рассказ тождественный с рассказом Диодора, причем мы при этом выделении не руководились сравнением с Диодором. Если бы это одно еще не доказывало зависимости Плутарха от Эфора, то ее доказывала бы та цель, ради которой приводит Плутарх отдельные Факты своего рассказа — желание объяснить причины Пелопоннесской войны, поставить эти Факты в непосредственную связь с отказом Перикла отменить Мегарскую псефизму — последним поводом войны.
Эта главная цель Плутарховского рассказа и дает мне право считать именно Эфоровский рассказ основным.
Итак, Плутарх черпал из Эфора; если мы теперь сравним рассказ его с Диодоровским и убедимся в их совпадении, то и появится тот вывод, ради которого и был сделан наш анализ — Диодор не выпустил из Эфоровского рассказа ничего существенного, и из Эфора им заимствована только вторая часть изложения причин войны, связанная с первой чисто механически.
Этим мы и заканчиваем наш анализ части Диодоровского рассказа, описывающей события пентеконтаэтии. Подводя теперь итоги, мы прежде всего должны считать установленным тот Факт, что Диодор пользовался не одним источником. Это с безусловной ясностью доказывается существованием в его рассказе дублетов.
Если нам придется затем обратиться к указанию этих источников, то мы должны будем сказать, что на первом месте стоит Фукидид. Целый ряд мест представляется почти дословно заимствованными из Фукидида, ряд дублетов, ряд недоразумений может быть объяснен только непосредственным влиянием Фукидида.
Но рассказ Фукидида в иных частях своих слишком резко разнится от общераспространенных мнений, чтобы воспитанный на исторической вульгате Диодор мог ему везде следовать. Он и прибегает к другим источникам. Из них на первом месте следует назвать Эфора, влияние которого можно установить на основании довольно многочисленных для данного периода времени отрывков этого писателя. Но везде, или почти везде, где контроль на основании отрывков возможен, мы убеждаемся, что соответствующие части Диодоровского рассказа представляют собой не невыделимую его часть, а неорганические вставки.
Далее, мы выделяем ряд мест, которые не могут быть возведены ни к Фукидиду ни к Эфору. Они восходят частью к анналистическому источнику, частью, быть может, к вытекшим из аттиды источникам, частью не могут быть точней определены. Во всяком случае, и здесь мы должны в очень значительной мере признать влияние исторической вульгаты. Способ работы Диодора тот же, что и в частях, разобранных нами в предшествующей главе нашего труда.