§ 1. Подготовка к войне

Сравнительный анализ греческой истории Диодора должен быть начат с тех частей ее, где мы имеем параллельное связное изложение других источников. Работа по отрывкам всегда представляет собой значительные затруднения. Пока мы не имеем связного текста, мы всегда подвергаемся опасности неверно понять данное место, и, во всяком случае, не можем установить того значения, которое оно имело в пропавшем для нас контексте. Там, где мы желаем установить состав разбираемого нами исторического рассказа, работа по Фрагментам становится, именно в силу этого, почти несомненно безрезультатной — по крайней мере до тех пор, пока мы находимся в начале исследования, пока мы не установили еще принципов, по которым мы будем выделять из связного изложения составные его части.
В таком именно положении находимся мы теперь: мы должны искать такого пункта в труде Диодора, где мы его связное изложение можем противопоставить связному изложению другого писателя; такой пункт мы и найдем в начале одиннадцатой книги, в истории нашествия Ксеркса. История похода Датиса и Артаферна дошла до нас только в отрывках, да еще к тому же в виде эксцерптов. Начиная с похода Ксеркса мы опять имеем связный и несомненно Диодоровский текст, имеем и параллельное изложение Геродота.
Задача наша — решить вопрос о том, пользовался ли Диодор Геродотом, и только точный анализ обоих рассказов может решить его. Сходство отдельных черт и элементов не докажет само по себе ничего. Геродот служил несомненно одним из главных, если не главнейшим источником всей нашей, да и всей греческой традиции об эпохе греко–персидских войн. При громадной популярности Геродота[1]), отдельные его известия должны были многоразличными путями стать всеобщим достоянием и проникнуть в изложение Диодора даже в том случае, если бы он и не заглядывал в Геродота. Другое дело — связный рассказ, где мы можем установить взаимоотношение отдельных известий, где мы можем выяснить себе самый способ переработки, если она только имела место.
Раньше, чем приступить к анализу, я считаю необходимым указать на одно обстоятельство, крайне важное для нашего суждения об отношении Диодора к Геродоту. Сочинение Геродота есть, в существенных своих частях, специальный труд о греко–персидской войне. В труде Диодора это событие — один и неособенно большой отдел. Поэтому вся та масса пестрого анекдотического и эпизодического материала, которая делает столь живым и разнообразным рассказ Геродота, уже по самому своему характеру склонного к бесконечным отступлениям, должна была у Диодора исчезнуть, оставив один остов. Понятно, что в этом Фактическом остове многое должно было принять характер, совершенно отличный от того, который ему был свойствен в живом, полном подробностей оригинальном рассказе, но эти отличия не имеют значения — они являются необходимым, часто возникшим помимо воли и сознания писателя следствием особенностей задач и характера его труда.
Уже с самого начала нашего анализа мы поставлены в необходимость считаться с этими соображениями.
Bauer[2], которого очень добросовестным сравнением рассказов Диодора и Геродота мы неоднократно будем пользоваться, видит одно из главных отличий Диодора от Геродота в том, что у Диодора вся инициатива похода приписывается Ксерксу, между тем как у Геродота — Ксеркс ἐπὶ τὴν Ἑλλάδα οὐδαμῶς πρόθυμος ἧν ϰατ᾿ ἀρχὰς στρατεύεσθαι [вначале вовсе не желал идти в поход на Элладу] (VII. 5) и решился на поход только после целого ряда колебаний, побуждаемый к нему Мардонием, Алевадами, Писистратидами. Не говоря уже о том, что влияние Мардония достаточно ясно указано Диодором[3], вспомним только, что у Геродота эта история колебаний Ксеркса изложена в целом ряде речей, сновидений и т. п.; вспомним, что все это неминуемо должно было исчезнуть в кратком рассказе Диодора — и поразившая Bauer’а разница исчезает.
Существенное отличие от Геродота заключается не в этом, а в сообщенном им известии о союзе между Персами и Карфагенянами, известии, которого у Геродота нет. Диодор его должен был найти помимо Геродота, он и нашел его у Эфора (Schol. Pind. Pyth. I, 146. Müller, F. H. G. I 264 frg. III) — посредственно или непосредственно, — но вопрос именно и заключается в том, нашел ли он его в связном рассказе одного источника, или присоединил к своему источнику, заимствовав извне; мне кажется, что анализ места говорит в пользу второго предположения. Диодор рассказывает, почему Ксеркс собрался напасть на Греков. Первым побудившим его был Мардоний — это, как я указывал уже, взято из Геродота. Мардоний ἔπείσε τὸν Ξερξην ϰαταδουλώσεσαι τοὺς Ἕλληνας [уговорил Ксеркса поработить греков]. Убежденный им, βουλόμενος πάντας τοὺς Ἕλληνας ἀναστάτους ποιῆσαι, [желая погубить всех греков] Ксеркс посылает к Карфагенянам, прося их о содействии — это естественно ведет Диодора к рассказу о приготовлениях Карфагенян и Ксеркса; много солдат и кораблей собрал царь — συνεβάλετο δὲ αὐτῷ ϰαὶ ὁ πατὴρ Δαρεῖος [способствовал ему и отец Дарий][4].
В чем же заключается значение этого συμβαλεῖσθαι [способствования] Дария? Очевидно, в данной связи, в том, что приготовления Дария помогли Ксерксу сделать свои в указанных Диодором широких размерах. На самом деле оказывается однако не то. Дарий является не подготовителем войны, а лицом, которое своими приготовлениями побудило Ксеркса начать войну: ὁ Ξέρξης διὰ τὴν τοῦ πατρὸς ἐπιβουλήν ϰαὶ τὴν τοῦ Μαρδονίου αυμβουλίαν…, δεέγνω πολεμεῖν τοῖς Ἕλλησι [Ксеркс, побуждаемый как замыслом своего отца, так и советами Мардония … решил воевать с греками]. В этом, конечно, прямого фактического противоречия нет, но есть несомненно некоторое несогласие представлений, некоторое неумение приводить к единству различные мотивы. Заметив этот факт для всех наших будущих рассуждений, мы в данном случае не сможем уклониться от естественного его объяснения. И у Геродота говорится о приготовлениях Дария, и у него Ксеркс ссылается на Дария, говоря о своем желании начать войну (VII. 8, 3). Если бы эпизод об участии Карфагенян и тесно связанные с ним слова о приготовлениях Ксеркса были выпущены, изложение Диодора находилось бы в полном согласии; вставка этого известия видоизменила весь смысл места и привела к недоразумению. Очевидно, что она органически не связана с основным текстом, что она именно и есть вставка, недостаточно полно слитая с основным текстом.
Той же неполнотой слияния двух источников следует объяснить и другое несоответствие с Геродотом, отмеченное уже Bauer’ом[5]. В то время как у Геродота (VII. 20) приготовления к войне требуют около пяти лет, у Диодора они закончены в три года. Bauer объясняет это тем, что Эфор, который для него является несомненным и единственным источником всех сведений Диодора, смешал приготовления Ксеркса с приготовлениями Дария, которые действительно продолжались три года; но предположение это не имеет никакого основания. Мы можем относиться к Эфору, как нам угодно, — до тех пор, конечно, пока мы с ним ближе не познакомимся — , но и при этом мы должны признавать известные пределы; раньше чем допускать в его труде грубые промахи, подобные указанному, нужно доказать их возможность[6].
Персы готовятся к войне. Царь приказывает строить корабли по всему подчиненному ему побережью — в Египте, Финикии, Кипре, Киликии, Памфилии, Писидии, Линии, Карий, Мисии, Троаде, в Геллеспонтских городах, Вифинии и Понте. Соответственно этому перечислению у Диодора мы находим ниже и другое, более точное и определенное, с указанием числа кораблей при каждой области — точнее при каждом народе. Здесь(XІ. 3. 7) перечисляются Египтяне, Финикияне, Киликийцы, Памфилийцы, Ликийды, Кипряне, Доряне οἱ πρὸς τῇ Καρίᾳ ϰατοιϰοῦντες [живущие у Карии], Ионяне, Эоляне, Геллеспонтяне, жители Понта и островитяне–греки. Разница между этими двумя перечислениями заключается в том, что в первом из них, вместо указанных во втором Эолян, Дорян, Ионян, названы Мисия, Троада, Вифиния и Писидия. Видеть в этом последовательное применение какого бы то ни было принципа нельзя. Диодор действительно имел основание в первом из своих перечислений не упоминать Эолян, Дорян, Ионян, так как он указывает в нем страны, в которых строили корабли, между тем как Греки кораблей не строили, а только поставляли экипаж (Диод. 1. 1.); — но этот принцип не выдержан, так как упомянуты и города Геллеспонта и Понта. Диодор придерживался исключительно географического распределения местностей, перечисляя их в последовательном порядке, идя по берегу от Египта и до Понта[7].
Сходство обоих перечислений, таким образом, не существенно. Первое из них не имеет никакого исторического значения; оно может быть заимствовано из любого перипла или даже из личного запаса сведений автора. Тем важнее второе; оно несомненно составлено по Геродоту (VII. 89). Приведу параллельно оба списка.

	Геродот [8]	Диодор
Финикияне	300 триер	300
Египтяне	200	200
Кипр	150	150
Киликия	100	80
Памфилия	30	40
Ликия	50	40
Кария	70	80
Доряне	30	40
Ионяне	100	100
Эоляне	60	40
Геллеспонт и Понт	100	80
Островитяне	17	50

Рубрики те же, что у Геродота. Трудно поэтому предположить, что список составлен без его влияния, хотя цифры и различны[9]. На следы такого влияния указывают следующие обстоятельства.
1) Диодор, равно как и Геродот, корабли Понта перечисляет под одной рубрикой с кораблями Геллеспонта.
2) Число кораблей у Диодора равно 1200, между тем как сумму их он определяет словами πλείους τῶν χιλίων ϰαὶ διάϰοσίων [более тысячи двухсот]. Это объяснится, если мы вспомним, что у Геродота общее число кораблей 1207[10].
И в рассказе о прорытии канала на Афоне самые отступления от Геродота доказывают зависимость Диодора от его текста. В то время как Геродот (VII, 32 и 38) рассказывает: 1) Царь прибыл в Сарды и оттуда послал послов в Грецию, 2) в то же время строили мост, 3) в то же время был закончен прорытием канал на Афоне, Диодор в той же последовательности фактов передает их следующим образом: 1) Царь прибыл в Сарды и послал послов в Грецию[11], 2) царь послал построить мост на Геллеспонте, 3) царь послал прорыть канал на Афонской горе, что и было скоро исполнено διὰ τὴν πολυχειρίαν τῶν ἐργαζομένων [благодаря множеству рабочих рук][12]. Самая последовательность вовсе не лежит в сущности рассказываемых событий — она обязана своим происхождением влиянию Геродота. Разница заключается в том, что по Геродоту канал был тогда закончен, начались же работы (VII. 22) за три года до того. Диодор, только теперь сообщающий о канале, не забыл указания Геродота, а сознательно отступил от него, и для того, чтобы объяснить свое отступление и вместе с тем сделать вероятной ту последовательность событий, в какой он их передает, и привел цитированное мною выше замечание οπολυχειρίαν τῶν ἐργαζομένων [множество рабочих рук]. Тут та же тенденция, с которой мы уже встречались и которая еще более уяснится нам, когда мы на других, более ярких и более несомненных, примерах ознакомимся с особенностями Диодоровской композиции. События сводятся в возможно более краткий промежуток времени. Едва ли слишком смело будет уже теперь сделать предположение, что причина этому лежит в анналистическом характере изложения Диодора; этим я не хочу сказать, что Диодор сам вносил изменения подобные данному в текст источника — для решения этого вопроса мы пока еще не имеем достаточно материала — , но указанная тенденция должна была, по меньшей мере, склонять его пользоваться соответствующими ей версиями там где он их находил.
Изложение Геродота следует определенной системе. Начавши рассказ о делах Персов, он и ведет его непрерывно до пункта, где считает удобным остановиться, — затем возвращается к делам Греков и рассказывает о них вплоть до наступления нового, удобного для остановки момента. При больших размерах его изложения способ этот имеет несомненные преимущества, но в небольших рамках годового рассказа Диодора он производил бы полную путаницу. Там, где Диодор ясно сознает, что непосредственное следование источнику привело бы его к такой путанице — а он это далеко не всегда сознает — , он переставляет Факты в их действительной — или ему таковой кажущейся — хронологической последовательности.
Сейчас же в рассказе о приготовлениях Греков к войне мы ознакомимся с этим явлением. Порядок событий, как их рассказывает Геродот, следующий: царь, находясь в Сардах, посылает послов в Грецию. Греки уже давно начали готовиться к войне. <Лучшие> из них посылают своих представителей на Истм. Очевидно, должны предшествовать совещания между отдельными государствами, обмен посольств и т. д. Узнавши, что Ксеркс находится в Сардах — послы царя тогда еще, конечно, не успели обойти всех Греков, — они решили послать соглядатаев в Сарды и послов к соседям. Тогда же они должны были обменяться клятвой — διδυντων σφίσι λόγον ϰαὶ πίστιν [давая слово верности]. (VII. 145); быть может тогда же они и наложили проклятие на тех, которые дадут Персам знаки покорности (VII 132)[13].
Затем царь собирается переправиться в Европу. Фессалийцы сообщают об этом союзникам, которые совершают поход в Темпе, современный пребыванию царя в Абидосе. Затем уже, когда Персы находятся в Пиэрии, возвращаются их послы, требовавшие от Греков земли и воды.
На первый же взгляд, при этом коротком резюме пространного, прерываемого отступлениями изложения Геродота, бросается в глаза, в чем заключается его главное затруднение. Одновременно с посылкой соглядатаев в Сарды посылают послов в Аргос и Сицилию. О других греческих городах ничего не сказано, но ясно одно: к ним должны были послать еще раньше, значит до того, как царь выехал из Сард, до того, как был совершен поход в Темпе, которому предшествовало и посольство в Аргос.
Диодор взял данные Геродота, но переместил их. У него порядок событий другой.
Царь в Сардах. Эллины[14] посылают в Темпе посольство под начальством Эвайнета и Фемистокла. Последние посылают просить помощи у Греков — имеется в виду посольство ко всем Грекам. Когда большинство близких в Темпе Греков покорились Персам, это войско отступает, а затем дается взаимная клятва, налагается уже известное нам проклятие, и посылаются послы в греческие города, теперь уже во второй раз. — Правда, делается и отличие между обоими посольствами: в первый раз просили только о помощи для определенного похода.
Мне кажется вполне правдоподобным, что ошибка Диодора объясняется неясностью текста Геродота и порядком, в котором он рассказывает события. Непосредственно за перечислением тех, которые стали на сторону Персов, Геродот продолжает: ἐπὶ δὲ τούτοισι οἱ Ἕλληνες ἔτεμον ὄρϰιον [против них–то эллины принесли клятву][15]. Очень легко предположить, что Диодор понял не adversus hos[16], а post haec — да и помимо того, как мы видели, ошибка очень естественна — и тогда ему легко было союз считать непосредственно следующим за Фактом передачи земли и воды. К тому же такое понимание фактов давало Диодору возможность объяснить благоприятным образом факт отступления Эллинов от Темпе.
Но мы и далее видим следы того, как работал Диодор. Он уже рассказал о том, что Греки дали землю и воду, но затем он соображает, что послы Персов пришли к Грекам очень поздно, соображает в своем рассказе о посольстве греков в Аргос, что приход персидских послов должен следовать за греческим посольством, и, рассказавши об отношениях Аргоса к союзу, он старается исправить свою ошибку: Μετὰ δὲ ταῦτα τῶν παρὰ Ξερξου πρέσβεων ἐπιόντων τὴν Ἑλλάδα ϰαὶ γῆν ϰαὶ ὔδωρ αἰτούντων, αἱ πόλεις ἅπασαι διὰ τῶν ἀποϰρίσεων ἀπεδείϰνυντο τὴν περὶ τῆς ϰοινῆς ἐλευθερίας σπουδήν. [После этих событий, когда послы, присланные Ксерксом пришли в Грецию и потребовали землю и воду, все полисы высказали в своих ответах рвение, связанное с их стремлением к свободе.]
Уже это одно обстоятельство должно было бы показать, что у Диодора история переговоров греческого союза с Аргосом основана на Геродоте[17]. Но основана ли она на нем непосредственно, этого сказать нельзя. Весьма возможно, что между обеими версиями существует какая–нибудь посредствующая ступень, но во всяком случае мы можем считать ее только новой литературной обработкой, а не новой исторической версией. Существенным отличием между Геродотом и Диодором является то, что у первого Аргивяне требовали предоставления им права предводительствовать ϰατὰ ῆμισο πάσης τῆς συμμαχίης [половиной симмахии], Лакедемоняне же предлагают их начальнику право командования на равных правах с их двумя царями, у второго Аргивяне требуют μέρος τι[18] τῆς συμμαχίας [часть симмахии]. Но фактического значения это отличие не имеет, как оно могло бы показаться на первый взгляд. Диодор и не думает отличным от Геродота образом оценивать образ действий и Аргивян и Лакедемонян, как это, казалось бы, вытекало бы естественным образом из его слов. Далеко не одно и то же, настаивают ли Аргивяне на полном равноправии с Спартанцами или требуют какого–нибудь участия в гегемонии. На самом деле и следа этого нет. Диодор делает тот же вывод, который делает Геродот — и этот вывод, логически являясь у него менее соответствующим обстоятельствам, риторически построен гораздо удачнее. Ловким приемом Диодор влагает его в уста союзников — οἶς οἱ σύνεδροι διεσάφησαν, εἰ μὲν δεινότερον ἡγοῦνται τὸ στρατηγὸν ἔχειν Ἕλληνα ἢ δεσπότην βάρβαρον, ὀρθῶς αὐτοὺς ἔχειν ἡσοχιαν ϰτλ. [синедры открыто заявили, что если они решат, что более страшно иметь грека стратегом, чем варвара господином, то пусть они предпочтут оставаться нейтральными и т. д.] — почти дословно то же, что Геродот передает, как решение Аргивян: (VII. 141) οἱ Ἀργεῖοί φασι οὐϰ ἀνασχίσθαι τῶν Σπαρτιατέων τὴν πλεονεξιην, ἀλλ᾿ ἑλεσθαι μᾶλλον ὑπὸ τῶν βαρβάρων ἄρχεσθαι ἤ τι ὑπεῖζαι Λαϰεδαιμίνοισι [по словам аргосцев, они не могли вынести высокомерия спартанцев и предпочли скорее подчиниться варварам, чем уступить лакедемонянам]. Это чисто риторическое отличие Диодоровского рассказа, охотно выдвигающего апофтегматический элемент, мы должны себе отметить, чтобы следить за подобными явлениями в дальнейшем.
Но Геродоту же (VII. 132) составлен и список Греков, перешедших на сторону Персов[19].

Геродот	Диодор
Θεσσαλοί [Фессалийцы]	Αἰνιᾶνες [Энианы]	До ухода греков из Темпе
Δόλοπες [Долопы]	Δόλοπες [Долопы]
Ἐνιῆνες [Эниэны]	Μηλιέες [Малийцы]
Πεῤῥαιβοί [Перребы]	Πεῤῥαιβοί [Перребы]
Λοϰροί [Локры]	Μάγνητες [Магнеты]
Μάγνητες [Магнеты]	Ἀχαιοί οἱ Φθιῶται [Ахейцы фтиотийские]	После него
Μηλιέες [Малийцы]	Λοϰροί [Локры]
Ἀχαιοί οἱ Φθιῶται [Ахейцы фтиотийские]	Θετταλοί [Фессалийцы]
Θηβαῖοι ϰαὶ οἱ ἄλλοι Βοιωταί, πλὴν Θεσπιέων τε ϰαὶ Πλαταιέων [Фиванцы и остальные беотийцы кроме Феспийцев и Платейцев]	Βοιωτοί οἱ πλείους [Большинство беотийцев]

Βοιωτοί οἱ πλείους [большинство беотийцев] представляет собой ссылку на сделанное Геродотом ограничение πλὴν Θεσπιέων τε ϰαὶ Πλαταιέων [кроме Феспийцев и Платейцев]. Деление на две группы вызвано тем, что Диодор уже раньше говорил о Греках, ставших на сторону Персов. Основанием для деления относительно Фессалийцев служило прямое заявление Геродота (VII 124)[20], относительно других — частью выводы, которые легко можно сделать из Геродота же[21], частью общее соображение относительно того, что первыми подчинились наиболее близкие к проходу — т. е. опять таки предшествующее упоминание факта подчинения некоторых греческих племен.

---

[1] Kirchhoff, Ueber die Entstehungszeit des Herod. Geschichtswerks,² 1878, стр.9, высказал, правда, мнение о том, что Геродот был сейчас же забыт и оставался без всякого влияния до времен Адриана, но уже Bauer, Herodote Biographie, соглашаясь с Kirchhoff’ом относительно незначительности влияния Геродота на современников (стр. 4 слл.), указал на многочисленные следы знакомства с ним среди Александринцев (стр. 23). Wehrmann, De Herodoti codicis Romani auctoritate целым рядом цитат доказал, насколько сильно было знакомство с Геродом во все времена древности, ср. Wiedemann. Herodot, zweites Buch стр.12 и Busolt, Griechishe Geschichte стр.II² 61.
[2] Die Benutzung Herodote durch Ephoros bei Diodor. Jahrb. f. class. Phil. Suppl. X стр.292.
[3] Мотивировка у Диодора и Геродота в существенном одна и та же; ср. Диод. XI. 1. 3. ἑπεθύμει μεγάλων δυνάμεων ἀφηγήσασθαι [стремился возглавить огромное войско] = Herod. Vil. 6. Ἐθίλων αὐτὸς τῆς Ἑλλάδος ὕπαρχος εἶναι [сам желая стать сатрапом Эллады].
[4] Отмечу здесь один из обычнейших оборотов Диодора, с которым нам не раз придется встречаться.
[5] Die Benutzung Hcrodots, 293.
[6] На самом деле мы фактически знаем только то, что Эфор говорил о совместных действиях Карфагенян и Персов Sch. Pind. Pyth. I. 146 Müller F. H. G. 1264 frg. 111. Понятно, что оба похода должны начаться одновременно — τοῖς αὐτοῖς χρόνοις [в одно и то же время] (Диод. XI. 20. 1); отрывок ясно доказывает, что Эфор говорил не о греко–персидской, а о сицилийско–пунической войне. Если Диодор сообщает сведение, несогласное с сообщенным у Геродота, то причина этому должна лежать в особенностях второго из указанных событий. См. также то, что будет сказано к указанному месту Диодора.
[7] И упоминая даже Писидию, хотя она не παραθαλάσσιος [прибрежная].
[8] Порядок у Геродота несколько иной, чем у Диодора.
[9] Что касается цыфр, то мне многократно придется указывать на крупные отличия в этом отношении; скажу, поэтому, уже теперь, что к этим цифрам следует относиться с величайшей осторожностью, так как мы очень мало можем полагаться на наши рукописи. Интересные наблюдения но этому вопросу мы находим у Bröckera, Untersuchungen über Diodor, стр.7 слл.
[10] Формула πλείους [более] с дальнейшей цифрой у Диодора, как мы увидим в целом ряде примеров, означает круглую цифру, причем на πλείους, т. е. на самом больше настаивать нельзя, во всяком случае она показывает, что Диодор какую то цифру округляет. В нашем случае это округление произошло еще до Эфора, так как цифру 1200 мы находим уже у Исократа (Paneg. 93. 97. 118). У Эсхила (Persae 311) мы можем считать только 1207, так как иначе случайность совпадения была бы необъяснима. Cp. Wecklein, Sitzungsberichte der Kön. Bayer. Akad. d. Wissenschafften. Hist. Phil. Cl. 1876. стр.243 Hauvette, Herodote et les guerres mediques p. 313.
[11] Я не считал бы существенным того обстоятельства, что Диодор не упоминает об исключении, сделанном царем для Афин и Спарты.
[12] Эта фраза в той или другой форме принадлежит к тем излюбленным формулам Диодора, которые всегда — когда это нужно и не нужно — являются к его услугам; ср., напр., XI. 16. 3. XII. 61. 1.
[13] Об этом проклятии смотри комментаторов а. 1. и превосходные замечания Busolt’а, Griech. Gesch. II² 654 пр. 3. Самая историчность проклятия для меня не подлежит основательным сомнением, cp. Nordin, Dieaüssere Politik Spartos zur Zeit der ersten Perserkriege, стр.72 прим. Если какая нибудь клятва и может быть заподозрена, то только данная пред Платеями (Lycurg. in Leocr. 31. Диод. XI. 29. 3(?) Poly b. IX. 39), как ее заподозрил Феопомп (Theon. Progymn. c. 2 pag. 17, Müller F. H. G. I 306 frg. 167). слово ἔδοσαν относится, конечно, к тем, которые уже дали знаки покорности Персам, но включает и тех, которые их дадут — и в том и другом случае проклятие будете только применено в некотором более или менее отдаленном будущем, для которого и тот и другой случай будет прошедшим. Если видеть в словах Геродота определенное хронологическое указание, имеющее в виду определенные народы, то клятва могла бы быть дана только после Фермопил, ибо некоторые из народов, ὲφ᾿ οἶς ἔτεμον ὅρϰιον [против которых разрезали жертву (т. е. принесли клятву)], во время, которого касается наше место Геродота, еще не дали земли и воды ‒ очевидно перечисление Геродота не имеет хронологического значения, оно только субсуммирует общий результат. Доводы Hauvette’а о. 1. 330 слл. неубедительны. Фессалийцы могли покориться и до нашего момента (πρυθύμως μηδίζουσι [без колебания перешли на сторону персов] VII. 174). Фиванцев насильно притянули в Фермопилы (VII, 205 и 233) — это доказывает, что они еще не покорились Персам и еще не были прокляты. Локры пока остаются верными. У Геродота хронологической связи нет. Диодор ее создает на основании вполне естественного понимания места Геродота.
[14] Из текста непонятно, почему Диодор говорит об οἱ ἐν τοῷ Ἰσθμῷ [собравшихся на Истме], когда раньше об этом нигде не было сказано. Объяснения Wecklein’а о. 1. 306 я не понимаю. Ясно станет дело только тогда, когда мы прибегнем к Геродоту, который, между прочим, говорит собравшихся на Истме VII. 172, там же, где говорит о походе в Фессалию и Темпе. У Геродота об Истме говорилось и раньше — поэтому для Диодора выражение οἱ ἐν τοῷ Ἰσθμῷ вполне понятно; он забывает, что оно может быть непонятно для его читателя. Cp. Bauer, о. 1. 293. он же Themislokles S. 165 Bauer признает полную зависимость Диодора от Геродота.
[15] См. Прим. 13.
[16] Ср. комментарий Bauer’а. 1.
[17] Cp. Bauer о. 1. 295.
[18] Следует очевидно понимать какую–нибудь, а не какую–то — в противном случае смысл был бы совершенно неясен.
[19] Место, где приведено перечисление, не то, где мы его находим у Геродота. Отступление сознательно — Диодор и объясняет его своим моралистически–риторическим замечанием; Χρήσιμον δὲ ϰτλ [будет полезно].
[20] Причем Диодор, следуя ему, впадает в некоторое противоречие с самим собой, раньше (XL 2. 6) он говорит, что Фессалийцы — правда только οἱ πλείους [большое количество] — были на стороне Персов.
[21] См. прим. 13.

§ 2. Фермопильская битва

Перейдем к рассказу о Фермопильской битве.
Леонид отправляется из Спарты с недостаточным количеством войска. Требуется объяснить это обстоятельство. Как в указании самого числа взятых Леонидом воинов, так и в объяснении незначительности этого числа Диодор расходится с Геродотом. Разница источников несомненна, но, мне кажется, мы имеем вполне достаточное основание предполагать, что эта отличная от Геродота версия взята Диодором не из основного его источника, а заимствована им извне. Дело в том, что, по Диодору, Леонид берет с собой только 1000 человек. Когда эфоры замечают ему, что этого мало, он заявляет им, что для его цели их достаточно, что ведет он их не для того, чтобы помешать варварам вторгнуться в Грецию, а для того, чтобы они умерли за отечество — περὶ τῆς ϰοινῆς ἐλευθερίας ἀποθανουμένους [чтобы умереть за общую свободу]; если пойдет только 1000 человек, их смерть прославит Спарту, если же пойдут в поход все Лакедемоняне, Лакедемон совершенно погибнет, ибо никто из них не осмелится бежать ради своего спасения. Едва ли может быть сомнение, что здесь речь идет только о Спартиатах, а между тем Диодор сейчас же прибавляет: τῶν μὲν οὖν Λαϰεδαιμονίων ἦσαν χίλιοι ϰαὶ σὺν αὐτοῖς Σπαρτιᾶται τριαϰόσιοι [итак, лакедемонян была одна тысяча и вместе с ними триста спартиатов]. Эта прибавка вносит в текст Диодора внутреннее противоречие и с предыдущим и с дальнейшим; я даже позволил бы себе предположить тут интерполяцию. Говоря об экспедиции Лакедемонян, каждый древний писатель прежде всего указал бы на Спартиатов и вместе с ними на других Лакедемонян — в нашем месте выражение построено как раз в противоположном смысле. Далее, формула τῶν μὲν οὖν [итак] показывает, что мы имеем дело с рекапитуляцией, и в такой рекапитуляции присоединение столь важного факта, как посылка 300 Спартиатов, факта, определяющего все дальнейшее изложение, было бы странным и логически и стилистически. Наконец, — и это, мне кажется, одно могло бы решить вопрос — у Диодора оказался бы совершенно неверный счет. Леонид имел 1000 Лакедемонян и 300 Спартиатов, остальные Греки предоставили в его распоряжение 3000 солдат — и всего оказывается сейчас же, две строчки дальше, у Леонида 4000 солдат, между тем как их должно бы быть 4300.
Но имеем ли мы здесь интерполяцию, или нет, дело от этого не изменяется. Говорить об историческом значении анекдота не имеет смысла — а весь рассказ именно анекдот[1] с любимой Диодором риторически–апофтегматической окраской и есть. В самой Спарте Леонид знал, что идет на смерть, и на смерть вел своих. Такой анекдот теряет всякую соль, если не исполнится то, что ожидалось — вся тысяча должна погибнуть. На самом деле погибает Греков всего на всего 500[2]; против этого ничего поделать нельзя было: так стояло в основном варианте. Если бы мы даже не заподазривали интерполяции, а понимали οί Λαϰεδαιμόνιοι [лакедемоняне] в специальном государственном значении слова, если бы мы решились считать σὺν αὐτοῖς [вместе с ними] равносильным ἐν αὐτοῖς [среди них], то это делу не поможет; окажется, что Диодор в других местах, там, где говорит об оставшихся в Фермопилах (XI. 2.1), употребляет то же выражение οί Λαϰεδαιμόνιοι, употребляет его совершенно без всякого отличия от слова οί Σπαρτιᾶται [спартиаты]: Λεωνίδης ό βασιλεύς τῶν Λαϰεδαιμονίων φιλοτιμούμενος αὑτῷ τε δόξαν περιθεῖναι με άλην ϰαὶ τοῖς Σπαρτιᾶταις [Леонид, царь лакедемонян, горя нетерпением приобрести для себя и для спартиатов великую славу][3] — пока можно было бы еще установить отличие: государство — есть государство οί Λαϰεδαιμόνιοι и Леонид действительно царь τῶν Λαϰεδαιμονίων, о славе же заботится он для своих Спартиатов, — но этому противоречит дальнейшее: προσέταξε τοὺς μὲν ἄλλους Ἕλληνας ἅπαντας ἀπιέναι… αὐτους δὲ τοὺς Λαϰεδαιμονίους ἔφησε δεῖν μένειν [приказал всем остальным грекам уходить … но что касается лакедемонян, сказал он, они должны остаться].
Правильная интерпретация требует, чтобы мы здесь не отличали между οί Λαϰεδαιμόνιοι [Лакедемоняне] и οί Σπαρτιᾶται [Спартиаты]; тысяча Диодора состоит из Спартиатов[4]. Диодор имел особую традицию, знакомую нам и из других источников (Isocr. Paneg. 90 Archid. 94). Анекдот привлекал его своим риторически–апофтегматическим характером — понятно, что с ним не могло согласоваться то объяснение незначительности посланного войска, какое дает Геродот[5].
В перечисления войска Леонида Диодор поступает суммарно — поэтому отдельных дат с датами Геродота нельзя сравнивать, немногие точные указания, с которыми мы встречаемся у Диодора, не противоречат Геродотовским[6]. Характерны две особенности. Мы видели уже, что Диодор хронологически понял то, по стилистическим соображениям выбранное место, где Геродот поместил свое перечисление принявших сторону Персов Греков. Поэтому Локры и Фиванцы теперь уже должны были бы быть явными αηδίζοντες [приверженцами персов], и приходилось объяснять их присутствие в лагере Греков. Для Локров Диодор воспользовался известием Геродота о переговорах Греков с Локрами (VII. 203). Для объяснения участия Фиванцев он дал версию о существовавшей в Фивах эллинофильской партии, враждовавшей с партией τῶν μηδιζόντων [мидийствующих]. Это отличие весьма существенно. Диодор пользуется несомненно существовавшей в древности версией, на которую ссылается Плутарх в своей полемике с Геродотом[7], версией, которая не знает тяжких обвинений, взводимых на Фиванцев Геродотом. Предположение Busolt’a [8] о том, что мы здесь имеем у Геродота афинскую передачу событий, окрашенную враждебным к Фиванцам настроением, мне кажется вполне правдоподобным. Диодор, черпавший, между прочим, и из лаконофильского источника, мог из него заимствовать свой отклоняющийся рассказ[9].
В перечислении войска Ксеркса Диодор значительно отступает от Геродота, но и тут он все таки не выпускает из рук его сочинения. Это ясно 1) из того, что он, как и Геродот, помещает это перечисление непосредственно перед описанием Фермопильской битвы, и 2) из того, что, совершенно так же как и Геродот, он приведен к необходимости дать здесь второе перечисление тем обстоятельством, что в первый раз он, опять таки, как Геродот, не принимал во внимание сил европейских союзников даря — поэтому он и перечисляет войско по двум, соответствующим Геродотовским, рубрикам. Но при этом он считает нужным дать мотивировку — и для этого изобретает причинную связь между полученной царем вестью о занятии прохода Греками и призывом европейских контингентов. В этой мотивировке контаминатор сам себя изобличает.
Еще яснее зависимость Диодора от Геродота в заключительной формуле. Его общая сумма персидского войска гораздо меньше Геродотовской — и тем не менее он заканчивает: ὥστε μηδέν θαυμαστὸν εἶναι τὸ λεγόμενον ὑπὲρ τοῦ πλήθους τῶν Ξερξου συναχθέντων· φασὶ γὰρ τοὺς ἀενάους ποταμοὺς διὰ τὴν τοῦ πλήθους συνέχειαν ἐπιλιπεῖν, τὰ δὲ πελάγη τοῖς τῶν νεῶν ἱστίοις ϰαταϰαλυφθῆναι [впрочем, не следует удивляться столь великому войску, собранному Ксерксом, ибо рассказывают, что оно осушало целые реки, а паруса судов закрывали целые моря], что представляет собой расширенное и усиленное заимствование у Геродота (VII. 187) ὥστε οὐδέν μοι θαῦμα παρίσταται προδοῦναι τὰ ῥέεθρα τῶν ποταμῶν ἔστι ὤν [поэтому вовсе не удивительно, что воды некоторых рек иссякли].
Первое, что делает царь перед Фермопилами — это посылка разведчика с приказанием разузнать ὁχόσοι εἰσὶ ϰαὶ ὁ τ῾ ποιοῖεν [каковы числом и что собираются делать] Греки (Herod. VII. 208). Результатом является уверенность в том, что Греки готовы к битве, как это ясно из слов Демарата. Диодор берет эту черту и соединяет ее с чертой несомненно нетрадиционной, опять таки отличающейся риторически–апофтегматическим характером. Царь посылает τοὺς ἅμα μὲν ϰατααϰεψομένους τίνα διάνοιαν ἔχουσι περὶ τοῦ πρὸς αὐτὸν πολεμεῖν [разведчиков выяснить, как думают воевать с ним] — то, что у Геродота является результатом посылки, Диодор ставит ее целью — προσέταξε δ᾿αὐτοῖς παραγγέλλειν [приказал объявить им], что царь приказывает им всем положить оружие, самим же без всякой для себя опасности разойтись по домам и вступить в союз с Персами; если они это сделают, он даст им[10] землю лучше и больше той, которой они владеют[11]. Следует благородный ответ Леонида, ответ, ради которого и приведено предложение царя, если и имеющее в данном случае смысл, то все таки плохо понятное и плохо соединенное с предыдущим: ведь ответ на это предложение сразу и ответит на вопрос τίνα διάνοιαν ἔχουσι περὶ τοῦ πρὸς αὐτὸν πολεμεῖν [как думают воевать с ним], и двухчленное деление поручения окажется нелогичным.
Ответ в первой своей части почти дословно заимствован из Ксенофонта (Anab. II. 1. 20), замечательно при этом, что там, где Диодор передает сообщенный в указанном месте Ксенофонта ответ Клеарха (XIV. 25. 3), он повторяет те же слова и ссылается на наше место.
Следует беседа царя с Демаратом, по содержанию она совершенно отлична от приведенной у Геродота, но самая идея — в данном месте привести царя к беседе с Спартанским изгнанником — едва ли могла явиться помимо влияния Геродота[12].
Диодор переходит к описанию самой битвы. В первый день ее царь сначала посылает против Греков Мидян — Диодор приводит несколько объяснений этого факта, представляющих собой очевидный домысел его источника[13]. Мидяне побеждены. Затем идут Саки и Киссийцы — побеждены и они. Наконец, царь посылает бессмертных, но и их ждет та же участь. Геродот рассказывает в существенных чертах то же самое, но он, не упоминая о Саках, соединяет Мидян и Киссийцев. У него, таким образом, являются только две отдельных атаки, между тем как Диодор знает о трех. Но и тут, признавая существование у Диодора рядом с Геродотом и другого источника, мы не можем считать случайным следующего обстоятельства. Геродот (VII. 211) дает объяснение поражению упомянутых им бессмертных — объяснение это, если не должно, то, во всяком случае, может быть отнесено без всякой натяжки и к поражению первого его отряда — Мидян и Киссийцев. Диодор то же объяснение — риторически развивши его — относит к Мидянам и Киссийцам, представляющим у него два отдельных отряда. Но тогда не оставалось объяснения для его третьего отряда — бессмертных, именно там, где оно было всего нужней, он его и не дает. Очевидно, он пользуется Геродотом, где может, и второй его источник оставляет его в данном случае без помощи.
В том же положении Диодор при описании второго дня битвы. У Геродота нет данных относительно того, какие отряды царь в этот день посылал против Эллинов — и Диодор остается совершенно беспомощным, а между тем его риторическая манера требует частностей и подробностей, он и прибегает к повторениям. Опять появляются ἐπίλεϰτοι [отборные], соответствующие Киссийцам и ἀθανατοι [бессмертные] предшествовавшего дня. Сюда же Диодор относит подробность, заимствованную им из дальнейшего рассказа Геродота. Его ἐπίλεϰτοι бегут, но им не дают убежать остальные варвары, ставши за ними плотным строем. У Геродота то же совершается (VII. 223) в третий день битвы более энергичным образом[14]: бегущих плетьми гонят обратно в битву, но этого, понятным образом, не мог сказать Диодор о своих отборных воинах — переменив ситуацию, он только смягчает рассказ Геродота.
Я не стал бы придавать значения тому, что Геродот результат бесплодных нападений Персов выражает словами: ἀπορέοντο; δὲ βασιλέος ὅ τι χρήσεται τῷ παρεόντι πρήγματι [между тем царь не знал, что делать дальше] (VІІ. 213) и Диодор с той же целью употребляет почти те же слова: ἀπορουμένου δὲ βασιλέως [пока царь был в затруднении] — сходство лежит в самих обстоятельствах дела; мне кажется, что гораздо важнее следующее, на первый взгляд незначительное отличие между обоими сравниваемыми нами текстами. По Геродоту царя вывел из указанного выше затруднительного положения Ἐπιάλτης… ἀνὴο Μηλιεὺς [Эфиальт … малиец](официально Τρηχίνιος [трахинец], VII. 214), указавший царю роковую для Греков тропинку. У Диодора нет имени Эфиальта, а говорится о Τρηχίνιός τις τῶν ἐγχωρίων [некий трахинец из местных]. Как бы мы ни смотрели на состав Диодоровского рассказа, но что в той или другой степени, тем или другим образом он зависит от Геродота, в этом нельзя сомневаться. Кто бы ни был автором нашей версии, он знал, кого имел в виду Геродот — значит τίς [некий] не означает незнания автора[15]. Я думаю, что здесь говорит скорее его осторожность; автор не желает брать на себя решение вопроса, значит, для него вопрос существует, существуют сомнения — и эти сомнения мы находим изложенными у Геродота (1. 1.), правда решающего вопрос без всякого колебания по официальным данным; τίς Диодора отражает собой рассуждения Геродота (VII. 213. 214).
И у Геродота и у Диодора царь посылает войска в обход ночью, но дальше у Диодора происходит некоторая путаница.
По Геродоту жрец Мегистий предсказал находившимся в Фермопилах Грекам ἔσετθαι ἅμα ὴοῖ σφι θάνατον [на заре грядущую гибель] (VII 219). Предсказание, собственно говоря, не сбывается. Царь подождал ἐς ἀγορῆς πληθώρην [времени, когда рынок наполняется народом] (VII. 223) и только тогда двинул на Греков войска. Происходит битва. Греки четыре раза успевают прогнать врага, и только тогда появляется посланный с Эфиальтом обходной отряд.
Диодор не становится в противоречие с Геродотом, когда определяет время передаваемых им событий, у него все — и отправление обходного отряда, и приготовления Леонида, и начало битвы — эпизод, отсутствующий у Геродота — происходит ночью, умирают же Греки действительно утром.
Диодор был вынужден так распределить свое время, так как сверх того, что дает Геродот, он рассказывает еще один эпизод, на который я только что указывал — эпизод ночной битвы в лагере Ксеркса. Для этого эпизода ночь безусловно обязательна. Постараемся уяснить себе характер этой вставки. Темной ночью вторгаются Греки в лагерь Персов, застают их неприготовленными, распространяют среди них беспорядок и смятение, многих убивают — и убили бы и самого царя, если бы он не убежал из своей палатки; наступление дня положило конец избиению.
Почти тоже самое мы находим у Плутарха (De Herodoti malignitate 32, 2).
По Диодору Леонид «приказал солдатам вторгнуться в лагерь Персов, убивать всякого попадающегося и устремиться на самую палатку царя…. многие из варваров были убиты воинами Леонида, но еще большее число своими же…; если бы царь оставался в своей палатке, то и он был бы убит Греками; но Ксеркс, заметив смятение, выбежал из палатки, Греки же, забравшись в нее, убили почти всех оставшихся в ней, τῆς δὲ νυϰτὸς ϰαθεστώσης ἐπλανῶντο ϰαθ᾿ ὅλην τὴν παρεμβολὴν ζητοῦντες τὸν Ξέρξην» [всю ночь они бродили по лагерю, разыскивая Ксеркса].
Плутарх (1. 1.) в своей полемике против Геродота возмущается тем изложением дела, которое дает тот. Дело обстояло не так, как рассказывает Геродот, а вот как: «когда Греки ночью узнали, что неприятели их обходят, они встали и пошли на лагерь врагов и чуть ли не на самую палатку царя[16], чтобы убить его и умереть вместе с ним, — и дошли они до палатки, убивая или прогоняя встречных: ἐπεὶ δ᾿ οὐχ ηὑρίσϰετο Ξέρξης, ζητοῦντες ἐν μεγάλῳ ϰαὶ ἀχανεῖ στρατεύματι, ϰαὶ πλανώμενοι, μόλις ὑπὸ τῶν βαρβάρων πανταχόθεν περιχυθέντων διεφθάρησαν [когда же не нашли Ксеркса, они стали искать его в огромном разбросанном лагере и, блуждая, были постепенно уничтожены окружившими их со всех сторон варварами].
Очевидно, что мы имеем у Диодора и Плутарха общий источник. Отличия объясняются отчасти общей привычкой Диодора разводить свой рассказ водой общих мест, отчасти его желанием выставить на первый план ночное время, для согласия с Геродотом ему нужно было покончить с Греками днем.
Но точно также очевидно, что рассказ контаминирован — Плутарховская версия по самой своей сущности не может быть согласована с версией Геродота, как противоречащую ей и обозначает ее Плутарх. Но и тут Диодор имел предшественников в своей контаминации, это ясно из того, что подобное же. соединение мы имеем у Юстина (II. 11. 16. sqq). Всего естественней было бы предположить, что Диодор этому уже контаминировавшему рассказ предшественнику непосредственно следовал, но этому заключению препятствуют те черты непосредственного знакомства с Геродотом, на которые мы указывали и которые отсутствуют у Юстина [17]). Диодор имел под руками и Геродота и тот источник, которым пользовался Юстин и Плутарх.
Сравнительно с этим источником у Диодора прибавлена только подробность о завтраке Леонида. Самый завтрак у него, пожалуй, является вполне достаточно мотивированным — что не мешает этой мотивировке носить далеко не традиционный характер; но слова Леонида, приказавшего солдатам ταχέως ἀριστοποιεῖσθαι ὡς ἐν ᾅδου δειπνησομένους [быстро готовить завтрак, так как обедать им придется в Аиде], в данном месте теряют всякий смысл. По комбинации Диодора эти слова оказываются произнесенными вечером, а Греки завтракали, конечно, утром. Здесь мы не можем ссылаться на общее значение слова, на то, что «завтракать» могло бы быть употреблено вместо «есть»; вся соль апофтегмы заключается в действительном, точном значении слова, в противоположении ἄριττον [завтрак] и δεῖπνον [обед], в указании последовательности этих двух моментов обычного греческого дня. Апофтегма создалась в рамках Геродотовского рассказа, но затем она отрывается от своей связи и является чем то вроде наших поговорок и «крылатых слов». Такое «крылатое слово» Диодор вставил в свой рассказ, не заботясь о том, подходит ли его собственное первоначальное значение — единственное, в котором оно могло бы быть в этом рассказе употреблено, — к той обстановке, в которую он же его поставил.
Это соображение имеет свою важность в том отношении, что бросает яркий свет на способ составления занимающего нас повествования и на один специальный вопрос, могущий представить собой затруднения.
Я уже указывал (стр. 17) на заимствованный у Ксенофонта ответ Леонида на персидское требование положить оружие, указывал и на то, что сам Диодор впоследствии на него ссылается. Можно было бы аргументировать следующим образом: Если бы Диодор сам заимствовал данное выражение у Ксенофонта и сам же приписал его Леониду, он не стал бы впоследствии указывать на тождество ответов Клеарха и Леонида — тождество, которое было бы им самим созданным.
Этот аргумент имел бы силу, если бы мы могли действительно быть уверены, что Диодор или его непосредственный источник заимствовал ответ Клеарха непосредственно у Ксенофонта или заимствовал его, именно как ответ Клеарха. Вероятней, однако, другое предположение. Ответ Клеарха носит резко апофтегматический характер, благодаря этому своему характеру, он должен был уже рано быть вырван из своей связи и ходить в качестве отдельного знаменитого изречения. Такие ходячие изречения отличаются полной, если так можно выразиться, бесхозяйственностью и охотно пристают то к одному, то к другому «хозяину». Диодор мог найти его в виде такого отдельного изречения, действительно приписанного Леониду, и на этом основании вставить его в нашем месте; встретив тот же ответ в другом месте, он был поражен совпадением и дал своему удивлению соответствующее выражение.
Примеров такого перехода изречений от лица к лицу можно привести массу — достаточно будет указать на изречения семи мудрецов, corpus которых оставался неизменным, хотя самый состав «семи» изменялся по отношению к последним трем из них.
Можно привести и несколько примеров из изречений, относящихся к нашему периоду войны. Геродот (VII. 226) приписывает знаменитое изречение: «мы будем сражаться в тени» Спартанцу Диенеку. Плутарх (Apopht. Lacon. Leonidas. 6) приписывает его Леониду.
Плутарх (De Herod, malign. 32. 6) изречение Μαχατάς τοι οὐϰ ἀγγελιοφόρος [Я пошел с тобой как соратник, а не как вестоноша] приписывает безыменному родственнику Леонида; точно также не приписывается оно определенному лицу и у Плутарха Apoplit. Lacon. Leonidas 15· в другом месте того же сборника (Themisteas) мы вдруг узнаем, что изречение произнесено гадателем Фемистием (= Мегистию Геродота).
Рассказ свой о Фермопильской битве Диодор заканчивает, по своему обычаю, похвальным словом павшим в ней Грекам. Вся эта риторическая часть могла быть легко составлена на основании того, что рассказано у самого Диодора, за исключением одной только цитаты из Симонида, известной нам только из данного места Диодора[18]. Я очень охотно допускаю, что Диодор сам, непосредственно едва ли мог заимствовать эту цитату из текста Симонида, это допущение, как мне кажется, говорит против единства текста Диодора, показывает, что — худо ли, хорошо ли —, но Диодор и сам умел соединять в своем изложении различные источники. Вопрос о том, насколько самостоятелен Диодор в многочисленных похвальных словах, которыми он провожает в могилу павших героев, вообще не решен, но данное «слово» носит на себе явный след своего самостоятельного происхождения, как это доказал Busolt в своей, по моему мнению, не только фактически, но и принципиально–методологически весьма важной и прекрасной статье: Diodors Verhältniss zum Stoicismus [Связь Диодора со стоиками][19]. Диодор говорит, что Леонид и его воины, будучи побеждены, все же достигли большей славы, чем другие прекраснейшими победами: χρὴ γὰρ οὐϰ ἐϰ τῶν ἀποτελεσμάτων ϰρίνειν τοὺς ἀγαθοὺς ἄνδρας ἀλλ᾿ ἐϰ τῆς προαιρέσεως: τοῦ μὲν γὰρ ἡ τύχη ϰυρία, τοῦ δ᾿ ἡ προαίοεσις δοϰιμάζεται [ибо добродетельных людей следует судить не по результатам их поступков, а по их цели: в первом случае распоряжается Фортуна, во втором хвалится поступок] (XI. 11. 2). Мысль эта повторяется у Диодора и в части его произведения (XXVI. 24. 2), не имеющей ничего общего с Эфором, да она и не может принадлежать последнему, так как целиком коренится в воззрениях стоицизма[20]. Busolt приводит две выписки из Цицерона, очень характерно отвечающие мысли Диодора: nec enim peccata rerum eventu, sed vitiis hominum metienda sunt [ведь проступки следует измерять не их результатом, а человеческими пороками] (Parad. III. 1) и ipsum habitum per se esse praeclarum [склонность к добродетели сама по себе прекрасна] (Acad. I, 10, 38).

---

[1] Welzhofer, Jahrb. f. class. Philol. 145 стр.663 говорит об историческом его значении, но имеет он, конечно, в виду не слова Леонида, а самый факт его готовности к смерти, причем очень кстати напоминает о Кодре.
[2] Исторически Welzhofer о. 1. 669, быть может, и прав, говоря о гибели большинства во время битвы, но у Диодора в сознании этого нет. Спартанцев, Фивян и Фессалийцев было бы вместе 2400, а не 1700, как думает Welzhofer — Спартанцев 1300. Счет Welzhofer’а именно и указывает на 300 Спартанцев.
[3] Ср. Plut. Apophtegm. Lacon. Leonidas, 2, 3, 4, cp. Herod. VII. 220 — Λεωνίδην… βουλόμενον ϰλέος ϰαταθἐσθαι μοῦνον Σπαρτιατέων [Леонид … желал стяжать славу только одним спартиатам].
[4] Cp. Bauer о. 1. 296 и 297 прим. Если Busolt и указанные им (о. 1. III 674 и прим. 2) говорят о 1000 периэков и 300 спартиатах, то это есть едва ли научное слияние различных версий, все таки не разрешающее сомнений. У Диодора общее число 4000 представляет собой внутреннее противоречие, к тому же они у него не ἐϰ Πελοπόννησου [из Пелопоннеса], как у Симонида (ар. Herod. VII 228. Bergk. P. L. G. III⁴ 450 frg. 91). Ссылаться на Ктезия (De rebus Persicis 25) решительно неправильно: Ктезий говорит не о Фермопильской, а о Платейской битве — что эта ошибка сделана им, а не его эксцерптором, признает и Busolt, см. о. 1. II² 622 прим. 2,
[5] Оракул, сообщенный у Геродота VII, 220, объяснил бы гибель Леонида, но он не имеет никакого отношения к числу Спартиатов. Предание о выборе имеющих детей Спартиатов (VII. 205) говорит только об опасности, а не об ожидании неминуемой смерти. Леонид не считает положения безнадежным; он сознает, что солдат мало, и заботится о пополнении их числа (VII. 207). Версия Диодора возникла в лаконофильских кругах, как оправдание незначительности посылки; она противоречит тому, которое дает Геродот (VII. 206), но независима от него; ср. Hauvette о. 1. 357.
[6] Μηλιεῖς [Малийцы] у Диодора обязаны своим происхождением конъектуре Пальмерия — их упоминание противоречит XII. 3. 2. Paus. X. 20. 2 в части, касающейся числа Локров, содержит не традицию, а явное рассуждение автора.
[7] De Herodoti malignitate. 31, E. pag. 865, cp. Busolt о. 1. II² стр.675 прим. 1, и указанную им литературу.
[8] 1. 1. Cp. Wecklein о. 1. стр.308 слл.
[9] Следы этой версии мы находим и у Геродота XI. 67 и возражения против нее у него же IX. 87. О распространенности ее в древности говорит рассуждение Павсания IX. 6. 1. Прямой связи между источниками Диодора и Плутарха нет; последний прямо отрицает медизм, ср. Hanvette о. 1. 360 слл.
[10] Слова τοῖς Ἕλλησι [Эллинам], стоящие в тексте, не дают смысла, или лучше сказать, дают ложный смысл. Каким Эллинам и какую землю? Вероятно Ἕλλησι ошибочно заимствовано из дальнейшего πάτριόν ἐστι τοῖς Ἕλλησι.
[11] Busolt о. 1. II² 680 прим. 2 объясняет это заимствованием из Геродота VIII. 140. По моему мнению сходство здесь совершенно внешнее. К тому же мне кажется несомненным, что предложение составлено по ответу а нашего ответа у Геродота нет, есть другой, не менее эффектный, и Диодор воспользовался бы им, если бы вообще пользовался нашим местом.
[12] Едва ли нужно доказывать, что совершенно неправ Welzhofer о. 1· стр.664, полагая, что Диодор в своем изложении точней Геродота.
[13] Не самого Диодора, так как одно из его объяснений мы находим и у Юстина II. 11. 2.
[14] Ctes. De. r. pers. 23 относит то же к первому дню битвы, — судить об отношении Диодора к Ктезию весьма затруднительно при безнадежной запуганности эксцерпта.
[15] Ctes. De r. pers. 24. говорит о двух определенных Трахинянах, имена которых он знает. Неверно, поэтому, рассуждение Busolt’а, о. 1. II² 685.
[16] Слова ἀλίγου δεῖν [чуть ли не] — относятся к исполнению, а не к цели, о которой идет речь. Вставка из дальнейшего?
[17] Юстин гораздо ближе к Плутарху, чем Диодор. Он вместе с Плутархом — с свойственными ему риторическими acumina [изюминками] — настаивает на смерти Греков в лагере Персов; Диодор умеет обойти противоречие, которое возникло бы у него с Геродотом, оставивши вопрос о точном месте гибели Греков не только не решенным, но и не затронутым.
[18] Cp. Bergk. P. L. G. III⁴ стр.383 frg. 4.
[19] Jahrb. f. cl. Phil 129 стр.300 слл.
[20] Характерно, что Исократ (Paneg. 92) в своем сравнении подвигов Лакедемонян и Афинян, отдавая должное ἴσαις τολμαις [равной отваге] первых, все таки основывается в своем предпочтении Афинян на οὐχ ὁμοίαις τύχαις [неодинаковом вкладе] Лакедемонян.

§ 3. Битва при Артемисии

Прежде чем перейти к анализу Диодоровского рассказа о битве при Артемисии, я должен устранить одну ошибку в многократно мной цитированной статье Bauer’а: Die Benutzung Herodots durch Ephoros bei Diodor [Использование Геродота через Эфора у Диодора][1], работой, с которой мой опыт имеет так много общего, расходясь с ним и в исходной точке зрения и в методе. Моя работа исходит, с одной стороны, из известного нам текста Диодора, а не из гипотетического Эфора, с которым оперирует Bauer. С другой стороны, я не могу следовать за Bauer’ом, когда он, на основании сходства самых общих выражений, решается выводить заимствование — чрез посредство Эфора — из Геродота.
Вместо многих примеров приведу один[2]. Диодор, эксцерпируя Эфора, пишет γενομένης δὲ ναυμαχίας ἰσχυρᾶς πολλαὶ νῆες πάρ᾿ ἀμφοτέρων διεφθάρησαν [в произошедшей жестокой навмахии многие суда с обеих сторон пропали] — Bauer сейчас же уличает его в плагиате у Геродота, который по тому же случаю говорит: πολλαὶ μὲν δὴ τῶν Ἑλλήνων νέες διεφθείροντο, πολλοί δ᾿ἄνδρες, πολλῷ δ᾿ἔτι πλεῦνες νέες τῶν βαρβάρων ϰαὶ ἄνδρες [эллинских кораблей и воинов пропало много, но у варваров кораблей и людей пропало гораздо больше]. Как же не плагиат! И Диодор и Геродот говорят о гибели многих кораблей, и оба для означения гибели употребляют глагол διαφθείρεσθαι [пропадать]. Конечно, приведенный мною пример особенно резок, но он только особенно ясно показывает, что таким образом можно доказать все, а, значит, в сущности не доказать ничего. Подобная погоня за произвольными сближениями должна уступить место внимательному, по возможности полному анализу текста, проведенному с полной Филологической строгостью и последовательностью.
Перехожу к частному случаю моего разногласия с Bauer’ом. Bauer[3] пишет: «Когда узнали о приближении Персов, собравшиеся на Истме Эллины послали флот к Артемисию и достаточное количество войска к Фермопилам (Диод. XI, 4,1. Herod. VII, 177). Главнокомандующим по Диодору является Еврибиад, а Леонид командует только Фермопильским отрядом. Это противоречит Геродоту, у которого (VIII. 2) Еврибиад командует только флотом, и объясняется неправильным пониманием дела сопротивления Персам, которое вытекает из положения, отведенного Эфором собранию Греков на Истме. Без подобного панэллинского учреждения Эфор не мог себе представить никакого предприятия, и таким образом он и создал своего главнокомандующего, которого в данное время не было».
Вся эта тирада основана исключительно на общих фразах, которыми мы привыкли характеризовать Эфора. Допустим, что Bauer прав, что в рассказе Диодора действительно заметны следы панэллинистических тенденций. Уж не говоря о том, что именно эти тенденции — в той или другой форме — лежат в основе самого Геродотовского рассказа, нужно помнить, что ко времени Диодора составилось известное общее представление о греко–персидских войнах и что соответствующего этому представлению характера не мог не придать своему изложению всякий не отличающийся критичностью писатель, каким бы источником он ни пользовался, как невольно придает такую традиционную окраску отечественной войне всякий из нас, кто, не занимаясь ею специально, будет поставлен в необходимость изложить ее популярно. Если наш источник и будет объяснять пожар Москвы случайностью, в нашем изложении невольно проскользнет черта патриотического восторга пред «великим народом, рубящим самому себе руки».
Геродот самым решительным образом, еще последовательнее, чем Диодор, говорит об οἰ Ἕλληνες [эллинах], об οἰ ἐν Ἰσθμῷ συνεδρεύοντες [заседающих в синедрионе на Истме]. Проклятие на изменивших обще–национальному делу греков налагают οἱ Ἕλληνες οἱ τῷ βαρβάρῳ πόλεμον ἀειράμενοι [эллины, которые объявили войну варварам] (VII. 132); οἰ Ἕλληνες οἰ τὰ ἀμείνω φρονέοντες [эллины, которые были настроены более мужественно] (VII. 145) посылают разведчиков к царю и послов в Сицилию; οἰ συνωμόται Ἑλλήνων ἐπὶ τῷ Πέρση [эллины же, заключившие союз против Персии] (VII. 148) ведут переговоры с Аргосом, который отказывается ποιέεσθαι τὴν πρὸς τοὺς Ἕλληνας συμμαχίαν [вступать в симмахию с эллинами] (VII. 149); в Сицилию приходят послы ἀπὸ τῶν συμμάχων [от союзников] = τῶν Ἑλλήνων [от эллинов] (VII. 153. cp. 157); свою речь они произносят от имени Эллады (VII. 161); на Истме были собраны πρόβουλοι τῆς Ἑλλάδος ἀραιρημένοι ἀπὸ τῶν τολίων τῶν τὰ ἀμείνω φρονεουσέων περὶ τὴν Ἑλλάδα [посланцы Эллады, избранные от городов, верных эллинскому делу] (VII. 172); послать войска в Темпе решили οἰ Ἕλληνες [эллины] (VII. 173); те же собранные на Истме Эллины решают τὴν ἐν Θερμοπύλῃσι ἐσβολὴν φυλάξαι… τὸν δὲ ναυτιϰὸν στρατὸν πλέειν γῆς τῆς Ἰστιαιώτιδος ἐπὶ Ἀρτεμίσιον [занять Фермопильский проход … флот же должен был плыть к Артемисию в области Гистиеотиды] (VII. 175). Эти предприятия, таким образом, являются общими предприятиями собравшихся на Истме Эллинов, играющих именно ту роль, какую им приписывает Диодор; оба предприятия являются двумя теснейше связанными сторонами одного, с одной целью и одним планом скомбинированного, военного действия. Геродот напирает на то, что гегемония принадлежала Спарте, Еврибиад в дальнейшем является главой всех Греков — Диодор мог без всякого затруднения, не прибегая ни к какому посредствующему источнику, поставить его во главе и этого предприятия — если это ошибка, то Диодор мог бы ее сделать так же легко, как и Эфор.
Итак, тенденция у Диодора и Геродота одна и та же, но нам нет нужды привлекать эту тенденцию для объяснения той окраски, которая, по мнению Bauer’а, придана событиям в изложении Диодора. Для этого вовсе не нужна идея панэллинизма — существенна идея теснейшей связи обоих предприятий, также всецело основанная на Геродоте. Еще яснее, чем уже цитированное место, говорит об этом рассказ Геродота о том, как было организовано сообщение между комбинированными отрядами (VIII. 21). Панэллинистической идеи здесь и быть не могло; о ней могла бы быть речь тогда, если бы одним из отрядов командовали Афиняне — на деле же во главе обоих стоят Спартанцы.
Я останавливался так долго на этом эпизоде потому, что он показывает, как осторожно должны мы поступать в определении тенденций у такого писателя, как Диодор — ведь Эфор для нас все таки является только искомым иксом. Общие характеристики очень соблазнительны, но они не дают нам твердой почвы для определенных выводов.
Таким образом, принципиальные соображения заставили меня войти в некоторые подробности: с точки зрения нашего отдельного факта дело обстоит гораздо проще. Bauer понимает там, где говорится о πᾶς ό στόλος, все предприятие, и я, становясь на его точку зрения, понимал точно так же, на самом деле στόλος означает флот, и если Диодор говорить: Греки послали к Артемисию флот, к Фермопилам гоплитов, ήγεῖτο δὲ τοῦ μὲν στόλου παντὸς Εὐρυβιάδης ό Λαϰεδαιμόνιος τῶν δὲ εἰς Θερμοπυλας ἐϰπεμφθέντων Λεωνίδης [начальником всего похода был лакедемонянин Еврибиад, а отрядом, посланным в Фермопилы, командовал Леонид], то всего проще и естественней понимать: всем флотом командовал Еврибиад, гоплитами Леонид. Напирать на весь флот нужно, или, по крайней мере, можно было в виду того, что во флоте Спартанцы составляли меньшинство и командование Еврибиада над всеми — нужно помнить, что в числе этих всех были Афиняне — представляло собой нечто замечательное. Во всяком случае, это объяснение так же возможно, как и данное у Bauer’а.
Рассказ о битве при Артемисии несомненно составлен по Геродоту. Чтобы доказать это, нам достаточно будет воспользоваться двумя указанными Bauer’ом[4] замечательными совпадениями не в словах, а в мыслях.
Herod. VIII. 13. ἐποιέετό τε πᾶν ὑπὸ τοῦ θεοῦ ὅϰως ἄν ἐξίσωθείη τῷ Ἑλληνιϰῷ τὸ Περσιϰὸν μηδέ πολλῷ πλέων εἴη [Все это божество совершило для того, чтобы уравнять персидскую мощь с эллинской и чтобы флот персов не был гораздо сильнее эллинского].
Диод. XI. 13. 1…. ὥστε δοϰεῖν τὸ θεῖον ἀντιλαμβάνεσθαι τῶν Ἑλλήνων, ἵνα τοῦ πλήθους τῶν βαρβαριϰῶν νεῶν ταπεινωθέντος ἀντίπαλος ἡ τῶν Ἑλλήνων δύναμις γένηται ϰαὶ πρὸς τὰς ναυμαχίας ἀξιόχρεως [казалось, что божество стало на сторону греков, чтобы уменьшить число варварских кораблей, и вооружения греков могли бы соперничать с ними и быть достаточно сильными, чтобы предлагать бой]. Общая характеристика битвы дается у Геродота (VIII. 15) в следующих выражениях: ἦν δὲ πας ὁ ἀγὼν τοῖσι ϰατὰ θάλασσαν περὶ τοῦ Εύρίπου, ὥσπερ τοῖσι ἀμφὶ Λεωνίδεα τὴν ἐσβολὴν φυλάσσειν. Οἱ μὲν δὴ παρεϰελεύοντο ὅϰως μὴ παρήσουσι ἐς τὴν Ἑλλάδα τοὺς βαρβάρους, οἱ δ᾿ ὅϰως τὸ Ἑλληνιϰὸν στράτευμα διαφθείραντες τοῦ πόρου ϰρατήσουσι [задачей эллинского флота была только защита Еврипа, так же как отряд Леонида должен был прикрывать [Фермопильский] проход. Итак, эллины стремились не допустить варваров в Элладу, а варвары — уничтожить эллинское войско и овладеть проходом].
Диод. XI. 2. ἤν δ᾿ αὐτῶν ἡ ναυμαχία παραπλήσιος τοῖς περὶ ταῖς Θερμοπύλαις μάχαις οἱ μὲν γὰρ Πέρσαι διεγνώϰεσαν βιάσασθαι τοὺς Ἔλληνας ϰαὶ τὸν Εὔριπον διεϰπλεῦσαι, οἱ δ᾿ Ἕλληνες ἐμφράξαντες τὰ στενὰ προεμάχοντο τῶν ἐντὸς τῆς Εὐβοίας σαμμαχούντων [Последовавший морской бой походил на битву при Фермопилах; ибо персы решили сокрушить греков и прорваться через Еврип, в то время как греки, закрыв пролив, дрались ради спасения своих союзников на Евбее].
Но это основное, безусловно принимаемое мною сходство не должно нас заставить закрывать глаза на те немаловажные отличия, которые существуют между обоими рассказами.
Что Диодор заставляет войска выйти из Пидны, а не из Терм, как Геродот, который Пидны совсем не знает, это бы еще, пожалуй, не так важно, хотя аргументы вроде того, что Ephoros es in solchen Dingen nicht zu genau nimmt [Эфор не касается этих вопросов слишком уж всерьез], которыми так охотно пользуется Bauer[5], представляют собой не что иное, как фразу, при помощи которой можно любое затруднение обойти, но не объяснить, цифры Эфор мог округлить, но как мог бы он выдумать имя? Что начальником флота Диодор называет Мегабата, которого Геродот (VII. 97)[6], правда, называет среди начальников флота, но вовсе не выдвигает здесь на первый план, само по себе значило бы так же мало, как указание Пидны, но вместе эти два обстоятельства заставляют задумываться.
Но в том то и дело, что они вовсе не случайны, а стоят в связи с совершенно самостоятельным взглядом Диодора на весь ход дела: (Ξέρξης) ἐπεὶ πεζῆ τῶν παρόδων ἐϰυρίευσε τῶν ϰατὰ τὴν θάλατταν ἀγώνων ἔϰρινεν λαμβάνει πεῖραν [(Ксеркс) после того как он завладел проходом силами своих сухопутных войск, решил предпринять попытку побороться на море] — это само по себе не более, чем риторическая формула, дающая удобный антитетический переход, но употребить ее было возможно только при том предположении, что битва при Артемисии совершилась после битвы при Фермопилах. Диодор располагает события вполне последовательно. После битвы царь призывает Мегабата, очевидно, из Пидны, откуда он затем отплыл с флотом, затем Мегабат должен был вернуться, далее он едет с флотом к месту назначения, и только тогда совершается битва. Диодор настолько последователен, что решается пренебречь столь эффектным сопоставлением битв при Артемисии и Фермопилах, сопоставлением, которое ему удобно было взять непосредственно из самого Геродота. Что битва при указанных им условиях едва ли имеет смысл, это для него безразлично.
Что касается роли Фемистокла, то я не могу согласиться с тем, что она будто бы более значительна, чем та, которую ему приписывает Геродот[7], Правда, Диодор говорит: διώϰει τὰ περὶ τὸν στόλον Θεμιστοϰλῆς ὁ Ἀθηναῖος [делами флота управлял афинянин Фемистокл] — Геродот этого не говорит, но у Геродота и здесь и, главное, в дальнейшем все делает Фемистокл. Диодор или его источник, если и работал глава за главой — я буду иметь случай относительно некоторых частей сочинения Диодора доказать такой способ работы, — то знал, конечно, и дальнейшее и был под его влиянием, а затем я — вероятно не в последний раз — должен повторить: помимо того или другого источника, существовала общая традиция, и эта традиция именно такую роль Фемистоклу приписывала.
Диодор выбрасывает из рассказа Геродота все черты анекдотического характера — выбросил он и эпизод о подкупе Фемистокла. Вместе с тем у него для первого совещания ничего не осталось. (Herod. VIII. 4. 5). Дилемма для Греков у Геродота заключается в том, убежать ли, или остаться. Это данное Диодор отвергает — я не стану отрицать здесь весьма, впрочем, невинной тенденции — и ему приходится повторять дилемму второго совещания (VIII. 9). Решение вопроса Диодор здесь приписывает Фемистоклу, как его в первом случае ему приписал Геродот. Второго совещания у Диодора вовсе нет, и Фемистокл больше у него не выступает, между тем как Геродот рассказывает еще высоко замечательный анекдот о «надписях» Фемистокла. Если бы Диодор действительно отличался такими панэллинистическими наклонностями, какие хотят ему приписывать новые исследователи, он не преминул бы им воспользоваться.
Таким образом мы имеем у Диодора рассказ Геродота, в который с одной стороны привнесены самостоятельные элементы и из которого, с другой стороны, многое выпущено, отчасти под влиянием необходимости излагать возможно короче, отчасти, быть может, под влиянием тенденции.
У Геродота значительное затруднение представляет рассказ об отряде посланных в обход кораблей (Herod. VIII. 7sqq.[8] Варвары послали корабли и ждут. Скиллий убегает из лагеря Персов, переплывает пролив и является к Грекам; те обсуждают вновь возникшее положение вещей и решают день подождать, ночью же отправиться на встречу обходящим их кораблям. Ночью никто не приходит. Утром Греки нападают на варваров, стоящих при Афетах. Целый день продолжается битва. Ночью разразилась буря, которая застигла посланных вперед варваров при Κοῖλα [Лощинах] Евбеи (Herod. VIII. 13), т. е. они еще не прошли Еврипа[9] тогда — чрез полтора дня. Спрашивается, где могли бы их застать Греки. Если бы они должны были для этого обогнуть мыс Герайст, им пришлось бы предоставить Персам возможность свободного доступа в Аттику, т. е. уничтожить весь смысл своего сопротивления. Но дело не в том; Греки решаются пойти навстречу огибающим Евбею кораблям; затем, когда никто не нападал на них, они выждали поздней зари и т. д. — это имеет смысл только тогда, если Греки рассчитывали встретить врагов в непосредственной близости — мы видели, что такое понимание станет в противоречие со всем рассказом Геродота. Всякий должен рассуждать: Греки не могли не знать, когда приблизительно могут прийти враги — и по этому расчету они не могли бы рассчитывать встретиться с ними в данное время. Конечно, в этом рассуждении будет пробел. Возможно, что Персы могли прийти, а не пришли только потому, что не были достаточно внимательны к своему делу, что встретили неожиданные препятствия и т. п. — никто не может перечислить всех тех не поддающихся расчету неожиданностей, которые могли бы их задержать, — но Геродот ни одного такого обстоятельства не указал. Далее, остается непонятным, почему Греки именно теперь решились произвести нападение на персидский флот — раньше они на это не осмеливались. Персы не пришли до утра, но они могли ведь прийти чрез более или менее продолжительное, вероятнее, через очень короткое время. Что, если они появятся в тылу Греков в то время, когда они будут заняты борьбой с гораздо более многочисленным неприятелем? Гибель будет неизбежной. И здесь могут быть неизвестные нам обстоятельства, которыми руководились Греки в своем внезапном решении, но вина Геродота именно в том и заключается, что они остались нам неизвестными. Во всяком случае, рассказ Геродота представляет собой некоторые неясности.
У Диодора этих неясностей нет; он рассказывает о посылке кораблей, но у него эта посылка ровно никакой роли в дальнейшем не играет. В совещании относительно нападения на варваров ни намека на корабли нет. Для мотивировки Диодор прибегает к собственным догадкам, повторяя в существенном ту же ситуацию, которую он уже раз изобразил, говоря о последнем нападении Леонида. Что здесь он отступал от своего источника, видно уже из того, что эта ситуация в частностях решительно не связана с предыдущим. Персы почему то выезжают не из одной гавани, хотя они в одной гавани находятся. Нужно было создать беспорядок в рядах персидских кораблей, и то объяснение, которое дает Геродот: Персы не могли ждать такой дерзости от своих малочисленных врагов и потому не подготовились, — показалось, очевидно, Диодору недостаточным или невероятным. Да теперь, после Фермопил, оно и не могло иметь смысла. Во всяком случае Диодор им не воспользовался. Далее говорится о буре, рассказывается о прибытии вспомогательных кораблей Афинян, но об обходном отряде — ни слова. Очевидно, что мы либо имеем дело с сознательно сделанным опущением, либо вообще об интересующем нас факте не было речи в том источнике, которому, помимо Геродота следовал здесь Диодор.
При первом допущении мы, конечно, должны будем отнести опущение на счет самого Диодора; но будет ли то он, или его источник, придется принять крайнюю непоследовательность писателя, который, ни словом не обмолвившись о последствиях факта, упомянул однако о самом факте и, решившись произвести исключение известных элементов источника, не провел этого исключения до конца. Едва ли это вероятно.
Если же мы допустим вторую возможность, то с полной ясностью будет установлен для Диодора новый факт самостоятельного пользования источниками. При выяснении сообщения о посылке кораблей, Диодор мог не только забыть рассказать о дальнейшей их судьбе — он мог сознательно пожелать не рассказывать об ней; неясность Геродота была ему так же понятна, как и нам. Хорошо или дурно пользовался он своими источниками, он читал и Геродота и пользовался его данными и там, где не клал его в основу своего рассказа, и vice versa то же верно относительно других источников. Одно я могу считать установленным: рассказ Геродота не однородного происхождения.
Bauer (1. 1.) указывает на то, что у Диодора Греки являются гораздо более смелыми, чем у Геродота. Замечание это вполне верно; оно указывает до известной степени на тенденцию Диодоровского рассказа, сходную с той, которую мы уже имели случай отмечать.
Плутарх (de Herod, malign. 34): «Геродот рассказывает, что Эллины испугавшись задумывали убежать от Артемисия в Элладу; когда Евбейцы просили их подождать немного, пока они спасут детей и рабов, Греки оставили их просьбу без внимания, до тех пор, пока Фемистокл, сам взявши деньги, не дал из них часть Еврибиаду и стратегу Коринфян; тогда они остались и вступили в битву с варварами… Геродот, который, по мнению некоторых, прославил Элладу, делает эту победу результатом подкупа и кражи, говорит, что Греки сражались против своей воли, обманутые подкупленными военачальниками. И это еще не конец его злоречию. Почти все люди согласны в том, что, победивши в морском сражении, Греки все–таки оставили Артемисий варварам, услышав о том, что произошло в Фермопилах… а Геродот утверждает, что Греки совещались о бегстве еще раньше, чем было возвещено о смерти Леонида»[10].
Плутарх выражается вполне ясно — злоречивому рассказу Геродота он противопоставляет то, что говорят «все люди».
Этот же рассказ «всех людей» или, во всяком случае, его тенденцию передает Диодор; и у него нет и речи о бегстве эллинов, нет речи о хитрости Фемистокла. Поведение Греков безусловно благородно. Фемистокл убеждает их напасть — они хотят не убежать, а только выждать, оставаясь на месте. Даже та подробность, на которую особенно настойчиво напирает Плутарх, сохранена у Диодора: и у него Греки решаются уйти только после того, как узнают о смерти Леонида, — хотя их решение не является плодом спокойного рассуждения: они ἠθύμησαν [приуныли].
Во всяком случае и здесь — уже в третий раз — мы замечаем сходство между рассказом Диодора и исторической вульгатой, лежащей в основе Плутарха.
Мелкие отличия, касающиеся цифровых данных, ни к какому результату привести не могут, а потому я оставляю их в стороне.

---

[1] Jahrb. f. cl. Phil. X Suppl, стр.281 слл.
[2] Bauer о. 1. стр.304.
[3] о. 1. 296.
[4] о 1. 303.
[5] ср. о. 1. 304.
[6] ср. Volquardsen, Untersuchungen über die Quellen der Griechischen und Sicilischen Geschichten bei Diodor, Buch XI bis XVI стр.32.
[7] Bauer о. 1. 303.
[8] cp. Beloch. Griech. Geschichte I стр.372 примеч. 3.
[9] Τα Κοῖλα τῆς Εὐβοιας [Лощины Евбеи] находятся по обе стороны острова — преимущественно на восточной его стороне, ср. Bursian, Geograpie von Griechenland II 398, Lolling Hellenische Landeskunde 190 (Iwan Müller Handbuch III. 1). Ptolem. III 14 относит их целиком к восточной половине, Strabo X. стр.445, Liv. XXXI, 47 этому не противоречат. Cp. Busolt Griech. Gesch. II² 683 пр. 3. К тому же персидские корабли находятся ἐν πελάγει, что, конечно, гораздо более подходит к восточной стороне острова; πέλαγος означает открытое море; ср. Thuc. VI.104. Γύλιππος… ἁρπασθείς ὑπ᾿ ἀνέμου ϰατὰ τὸν Τεριναῖον ϰόλπον… αποφέρεται ἐς τὸ πέλαγος VII. 49. ταῖς δέ ναυσί ἐν πελάγει ϰαὶ οὐϰ ἐν στενοχώριᾳ… [Гилипп … увлекаемый ветром в Тарантском заливе … уносится в открытое море" VII. 49 "кораблям надо биться в открытом море, а не в узком пространстве] Эти и другие примеры см. у I. H. H. Schmidt, Synonymik der griechischen Sprache I. 645. cp. еще у Диодора (XI 15.4) ἔσεσθαι πελάγιον τὸν ἀγῶνα [борьба будет проходить в открытом море]. Если Персы находились ἐν πελάγει, то они, всего вероятней, были с восточной стороны острова, значит не только не прошли еще Еврипа, но даже не обогнули еще и мыса Γέραιστος.
[10] Bauer Themistocles 115 прим., ссылаясь на Albracht’а, De Themistoclis Plutarchei fontibus 23, сближает выражение Plut. Them 9. ϰρατεῖν Ξίρξην τῶν ϰατὰ γῆν παρόδων [Ксеркс овладел сухопутными проходами] с Диод. XL 12.1 и Plut. De malign. Herod. 34. Ξέρξου τῶν παρόδων ϰρατοῦντο [когда Ксеркс получил проходы]; но он забывает, что у Диодора указываемый факт происходит до битвы.

§ 4. Ситуация перед Саламинской битвой

Перехожу к эпизоду, непосредственно предшествующему битве при Саламине. Связь отрывка с Геродотом установлена Bauer’ом[1]. Соглашаясь с ним — со всеми вытекающими из отличия моего основного взгляда ограничениями, — я укажу только на одно опущенное им обстоятельство, характеризующее эту связь и способ работы Диодора.
Геродот (VIII. 50) сообщает, что войско Ксеркса ἐνέτρησε Θεσπιέων τὴν πόλιν αὐτῶν ἐϰλελοιπότων ἐς Πελοπόννησον χαὶ τὴν Πλαταιέων ὡσσύτως [сожгло город феспийцев, ушедших в Пелопоннес, и также [город] платейцев]. Причастие ἐϰλελοιπότων [ушедших] несомненно относится только к Θεσπιέων [Феспийцам], но очень легко было бы при небольшой невнимательности слово ὡσσύτως [также] считать подтверждением факта, заключающегося в этом придаточном предложении, и относительно Платейцев. Только на этом основании могло вырасти замечание Диодора (XI. 14. 5) о том, что «Ксеркс опустошил землю Феспийцев, а оставленные жителями Платеи сжег, ибо жители этих городов убежали все в Пелопоннес».
В рассказе о походе Ксеркса следует указать на то, что Диодор опускает то объяснение эллинофильских чувств Фокийцев, которое дает Геродот (VIII. 30). Хотя и здесь мы сталкиваемся с протестом Плутарха (De malign. Herod. 35), но я остерегся бы и здесь видеть нечто общее между обоими писателями. Возможно, и даже вероятнее то, что объяснение пропуска Диодора заключается в необходимости излагать возможно коротко. В данном случае к тому же не было и основания повторять слова Геродота, так как и он сам не выставляет своей мотивировки несомненным фактом, а только догадкой, — ὡς ἐγὼ συμβαλλόμενος εὑρίσϰω; [как я при сопоставлении нахожу] приведи Диодор это объяснение, ему пришлось бы объяснить факт существования вражды между Фессалийцами и Фокийцами, а это завело бы его слишком далеко. Конечно, вульгата, которая, как мы можем судить по указанному месту Плутарха, относилась симпатично к Фокийцам, сделала для него этот пропуск желательным.
Во взгляде на историю нападения па Дельфы я в общем схожусь с Bauer’ом, хотя не могу не указать на то, что Bauer видит отличия между Диодором и Геродотом и там, где их нет. Геродот говорит об ϰοροφαί Παρνησοῦ [вершинах Парнаса] (VIII. 37), Диодор об μεγάλαι πέτραι [громадных камнях]; в этом однако еще нельзя видеть намеренного со стороны Диодора ослабления чудесного элемента; μεγάλαι πέτραι [громадные камни] есть не что иное, как те же ϰορυφαί [вершины]; несколькими параграфами ниже Геродот называет их οἰ πεσόντες ἀπὸ τοῦ Παρνησοῦ λίθοι [упавшими с Парнаса камнями] (VIII, 38). Да вообще, едва ли так несомненно, что Диодор старается ослабить впечатление чудесного, к которому сознательно стремится Геродот. Припомним, что Геродот считает два приведенных и Диодором чуда более важными и замечательными, чем третье, Диодором опущенное.
Особой разницы между определенным θεός [божеством] Геродота и δαιμονία πρόνοια [божественным промыслом] Диодора я не могу видеть; но если бы и придавать особое значение этому отличию, то следует приписывать его не Эфору, а несомненно самому Диодору. Понятие πρόνοια [промысел] входит в состав обычных стоических терминов, и, как таковой, оно нередко употребляется Диодором — хотя бы, для примера, уже в самом введении его труда. (I. 1.3). Прибавлю еще, что, как утверждает цитированный Busolt’ом[2] Zeller[3], πρόνοια в данном смысле не встречается еще у Платона[4].
Таким образом, я полагаю, что видеть в нашем отрывке особые следы рационализующего направления, которое указывало бы на заимствование из Эфора, нет никакого основания. Диодор следует Геродоту, сокращая его в силу своей общей тенденции[5].
Прибавлена у Диодора эпиграмма, служившая надписью поставленного Дельфийцами трофея. Что она находится в противоречии с самим рассказом о нападении варваров на Дельфы, весьма вероятно. Толкование эпиграммы не свободно от затруднений: ясно, что в эпиграмме говорится об участии в спасении Дельф людей, участии, о котором речи нет в рассказе[6]. Но это неумение согласовать данную и не подлежащую изменению эпиграмму с также данным и не представляющим удобного для согласования с эпиграммой материала рассказом Геродота так же легко может быть приписано Диодору, как и его источнику, хотя бы и Эфору. Самая принадлежность хотя бы одной второй части рассказа вместе с эпиграммой Эфору, далеко не доказана; то, что Эфор охотно употреблял для своего изложения эпиграммы[7], едва ли что–нибудь доказывает — эпиграммы встречались и у других, не говоря уже о Геродоте, хотя бы у Феопомпа[8].
Укажу еще на ряд любопытных параллелей между текстом Геродота и Диодора, приведенных в цитированной мною статье Pomptow’а и дающих ему право видеть в последнем эксцерпт из Геродота, сделанный самим Диодором[9].
Ксеркс идет походом. В Фокиде войска разделяются: часть идет на Дельфы, часть в Беотию. Рассказ ведется у Диодора и Геродота одинаковым образом. Сначала говорится о походе всего войска, затем об его разделении, затем оба автора рассказывают о судьбе отряда, отправившегося против Дельф, и после этого возвращаются к Ксерксу и главному отряду. Геродот (VIII. 35): οὖτοι μὲν τῶν βαρβαρών τάυτῃ (sc. в Беотию) ἐτράποντο,…[одни из варваров устремились по этому пути (т. е. в Беотию)] другие в Дельфы. У Диодора другие напали на Дельфы — αὐτὸς δὲ Ξέρξης μετὰ τῶν ἄλλων βαρβάρων προελθὼν ἐς τὴν Βοιωτίαν ϰατεστρατοπέδευσεν [сам же Ксеркс двинулся в Беотию с остальными варварами и встал там лагерем]. На первый взгляд может показаться, что мы имеем здесь дело с новым фактом. Ксеркс стал лагерем в Беотии — вероятно было бы предположить, что он там ждал возвращения Дельфийского отряда. Спрашивается, где это было, долго ли он там сидел, когда он снялся с лагеря — ничего этого нет у Диодора. Вслед за рассказом о поражении, понесенном Персами в Дельфах, он непосредственно продолжает: Ξέρξης δὲ διὰ τῆς Βοιωτίας διεξιῳν ϰτλ [Ксеркс же, пройдя через Беотию и т. д.] — как будто о том, что он ϰατεστρατοπέδευσεν [встал лагерем] раньше не было речи. Это не противоречие, а только неудачный стилистический прием, которым Диодор заменил Геродотовское ἐτράπετο [устремился]. Ему нужно было найти какую–нибудь заключительную формулу, чтобы, покончив с рассказом о Ксерксе, перейти к Дельфийскому эпизоду войны. Геродот поступает проще. Закончив указанными словами первую половину рассказа о Ксерксе, он затем снова поднял прерванную им раньше нить изложения простым повторением: ὁ γὰρ διὰ Βοιωτίας τραπόμενος στρατός ϰτλ [ибо он, направив войско через Беотию и т. д.]. (VIII. 50).
В значительной мере выясняет нам способ работы Диодора эпизод, рассказывающий о Керкирейцах, особенно о том, почему они не пришли на помощь Грекам. В то время как Ксеркс был в Афинах, рассказывает Диодор, Керкирейцы, снарядивши 60 кораблей, стояли с ними у Пелопоннеса, как они сами рассказывают, потому, что не могли обогнуть Малейского мыса, ὡς δὲ τινες τῶν συγγραφέων ἱστοροῦσι, ϰαραδοϰοῦντες τὰς τοῦ πολέμου ῥοπάς [ожидая, как говорят некоторые из историков, исхода войны].
Отрывок этот самым несомненным образом заимствован у Геродота (VIII. 168). Геродот рассказывает о том, что Керкирейцы медлили, находясь у Малейского мыса, что они сими говорили, будто не могут обогнуть мыса, на самом же деле ждали, чем кончится война, чтобы тогда примкнуть к победившей стороне. Таким образом оба повода, указанные у Диодора, заключаются в рассказе Геродота. То, что Геродот считает истинным поводом, конечно, истинно именно по его мнению — и как мнение Геродота и обозначил его Диодор, приписывая его «некоторым из писателей».
Мы уже неоднократно убеждались в том, что наш автор не переписывает подряд Геродота, а располагает заимствуемые им из его рассказа события в определенном порядке, вытекающем из определенной комбинации. Наш эпизод рассказан у Геродота в другом месте и не в той связи, в которой его рассказывает Диодор. Для определения времени, когда событие случилось, ему приходилось прибегать к догадкам. Ἐτησίαι [этесии] Геродота едва ли могли служить исходным пунктом для такого определения; комбинация Диодора, очевидно, покоится на словах, которыми заканчивает свое изложение Геродот οῦτω οὐϰ ἀπιϰέσθαι ἐς Σαλαμῖνα ϰαὶ οὐδεμιῇ ϰαϰότητι λειφθῆναι τὴς ναυμαχίης [поэтому–то они и не прибыли к Саламину и вовсе не из коварства не участвовали в навмахии]: на основании их Диодор и приурочивает эпизод ко времени, непосредственно предшествующему битве. И здесь не обошлось без влияния Геродота.
И все таки Диодор цитирует не одного Геродота, а τινὰς τῶν συγγραφέων [некоторых из историков]. Вошло в обычай считать подобные фразы простыми формулами, не имеющими реального значения. Но доказано ли это? Мы не раз видели, что наш автор имеет не один источник. Я не сомневаюсь в том, что Диодор сам непосредственно пользовался Геродотом, но он мог в другом своем источнике, хотя бы у Эфора, который, конечно, и сам взял интересующий нас в данную минуту факт из Геродота, найти то же самое,, что он читал у Геродота, и тогда считал себя в праве говорить об οἱ συγγραφεῖς [историках].
Рассказ о совещаниях и колебаниях, предшествовавших битве, распадается у Диодора на две половины, как на две половины он распадается и у Геродота. Геродот рассказывает (VIII. 40 слл.), как Афиняне из Артемисия приплыли в Аттику, как они обманулись в своих ожиданиях относительно помощи Пелопоннесцев, которые, предоставив Аттику на произвол судьбы, занялись укреплением Пелопоннеса, как они просили других Эллинов, участвовавших в битве при Артемисии, т. е. флот собраться у Саламина, как там совещались и как Пелопоннесцы предлагали сражаться при Истме. В это время явился вестник, который рассказал ἥϰειν τὸν βάρβαρον ἐς τὴν Ἀττιϰὴν ϰαὶ πᾶσαν ἀυτήν πυρπολέεσθαι [что варвар пришел в Аттику и опустошает ее огнем] (VIII. 50) — это известие так напугало Эллинов, что многие и слушать не стали, о чем говорят совещающиеся, а сейчас же поставили паруса, чтобы убежать. Остальные тоже порешили обратиться в бегство. Ночью Фемистоклу удалось опять собрать совет и убедить вождей изменить свое решение.
До сих пор у Диодора все в главных чертах рассказано так же, как у Геродота. Пожар Афин он помещает пред началом самого совещания — для него это является необходимым вследствие изменений, которые он вообще вносит в рассказ. У него есть всего одно заседание, которое и решает дело. Понятно, что на решение этого одного совещания, как оно у него рассказано, известие не могло произвести своего влияния. Эллины в момент совещания уже находятся под влиянием страха, вызванного этим событием — под тем же влиянием находятся и другие Эллины, собравшиеся на Пелопоннесе.
В остальном — история перерыва и эпизод Мнесифила[10] могли быть опущены для краткости — рассказ очень близок к Геродоту; можно указать и заимствования в отдельных выражениях. Где есть уклонения, они объясняются особенностями рассказа Диодора. Так, у него Греки сейчас же оказываются на Саламине, между тем как по Геродоту они сначала разбрелись по городам и сошлись только потом, по просьбе Афинян. У Диодора просьба должна была бы иметь место сейчас, еще при Артемисии, так как уже там Греки знали, что царь идет на Аттику (XI. 13. 4).
Итак, наконец, решили περὶ Σαλαμῖνα ναυμαχεῖν [дать навмахию у Саламина]. У Геродота является два новых, непредвиденных обстоятельства: 1) Ксеркс двигается к Саламину, 2) пешие войска отправляются в Пелопоннес. Оба эти обстоятельства вызывают страх, начинаются толки между отдельными лицами — τέλος δὲ ἐξεῤῥάγη ἐς τὸ μέσον [наконец недовольство прорвалось наружу] (VIII. 74). Опять собирают совет, и тут то Фемистокл решается на свою хитрость.
У Диодора оба указанные обстоятельства выпущены, а потому страх Эллинов является для нас немотивированным, во всяком случае немотивированным является вторичное упоминание об этом страхе; к тому же мы наталкиваемся и на ряд неизвестных нам из Геродота фактов; оказывается, что τὸ πλῆθος [большинство] не слушается, что оно хочет убежать, что Еврибиад не может его удержать[11], что он просит Фемистокла удержать его — все черты совершенно новые.
Самая форма не имеет смысла: οἰ μὲν Ἕλληνες παρεσϰευάζοντο ϰρὸς τοὺς Πέρσας ϰαὶ πρὸς τὸν ϰίνδυνον… ὁ δ᾿ οὖν Εὐρυβίαδης παραλαβὼν τὸν Θεμιστοϰλέα παραϰαλεῖν ἐπεχείρει τὰ πλήθη ϰαὶ προτρεπεσθαι πρὸς τὸν ἐπιφερόμενον ϰίνδυνον [эллины стали готовиться к опасной борьбе против персов … Еврибиад же, пригласив Фемистокла, пытался ободрить воинов и воодушевить перед лицом предстоящей битвы], так как они боялись и не хотели драться, т. е. не παρεσϰευάζοντο [занялись необходимыми приготовлениями]!
Трудно предположить подобное недоразумение, но я, тем не менее, не могу не указать на поразительное совпадение разбираемого мной отрывка со словами Геродота (VIII. 70) οἰ δὲ περεσϰευάζοντο ἐς τὴν ὑστεραίαν… τοὺς δὲ Ἕλληνας εἰχε δέος τε ϰαὶ ἀρρωδίη [стали готовиться к бою на следующий день … эллинов же охватили страх и тревога] — разница только в том, что готовились у Геродота не Эллины, а Персы. Диодор — мы увидим, что подобное предположение относительно него не лишено вероятности — слишком поспешно читал и не заметил этого обстоятельства.
У Геродота ясно, чего боятся Греки, да оно прямо и сказано: οὐχ οὕτω περὶ σφίσι αὐτοῖσι δειμαίνοντες, ὡς περὶ τῇ Πελοποννήσῳ [они опасались не столько за самих себя, сколько за Пелопоннес] (VIII .74). У Диодора возможность этой причины отпала — он не рассказал о грозившей Пелопоннесу опасности — пришлось придумывать другую. Вот какую мотивировку дает он: «масса не слушалась; все боялись перевеса персидских сил, и никто не слушался вождей, но все спешили отплыть из Саламина в Пелопоннес; точно также и пешие войска Эллинов боялись сил врагов, так как их пугала и гибель наиболее видных мужей при Фермопилах и случившаяся на их глазах катастрофа в Аттике. Члены эллинского совета, видя смятение войска и общий страх, решили отгородить Истм стеной; ϰαὶ τάχα τῶν ἔργων συντελεσθέντων διὰ τὴν προθυμίαν ϰαὶ τὸ πλῆθος τῶν ἐργαζομένων [работы были завершены быстро вследствие усердия и большого числа работников][12], Пелопоннесцы строили стену…, а бывшие в Саламине со всем флотом настолько устрашились, что уже не слушались вождей».
Здесь все рассказано точно по Геродоту, а между тем смысла в данных словах не много. Находившиеся у Саламина боялись — τὸ μέγεθος τῶν Περσιϰῶν δυνάμεων [величины персидских войск]. У Геродота этого не сказано, у него причина всеобщего страха другая. Диодор забывает, что с той же массой врагов Греки дрались уже однажды — при Артемисии. Слова Диодора дают такую причину, которая всегда может быть пущена в ход; она не имеет определенного индивидуального характера.
Но боялись не одни стоявшие у Саламина, боялись и те, которые находились в Пелопоннесе. Рассказывается о них то же, что у Геродота, но спрашивается опять таки, чем объяснить объявший их страх. Диодор и объясняет: их испугала гибель лучших людей при Фермопилах — не тот факт, что Фермопилы взяты, а именно гибель 300 Спартанцев. Диодор свободно творит по данной Геродотом канве. У Геродота страх Пелопоннесцев также в связи с фермопильскими событиями, но связь то эта совершенно другая. Лакедемоняне боятся за Пелопоннес, потому что падение Фермопил сделало доступ к нему совершенно свободным. В том то и дело, что у Геродота описываемое событие относится ко времени, непосредственно следующему за гибелью фермопильского отряда. Диодор, между тем, тут же прибавляет и вторую причину: гибель Афин. Понятно, что датировка события совершенно передвигается. Видя страх войска, представители Эллинских государств решили построить стену на Пелопоннесе — значит это решение состоялось после падения Афин. Сейчас же, по мановению ока стены вырастают, словно волшебством, так как между падением Афин и Саламинской битвой проходит не более суток. И вот Пелопоннесцы строили стены — (они их уже построили), а бывшие при Саламине Греки перестали слушаться начальников. Это уже было рассказано, но, как и у Геродота, рассказ был прерван, и автор этим замечанием восстановляет связь — правда очень неудачно. Ср. у Геродота VIII. 74 οἰ μὲν δὴ ἐν τῷ Ἰαθμῷ τοιούτῳ πόνῳ συνεστασαν… οἰ δὲ ἐν Σαλαμῖνι ὅμως…. ἀρρώδεον [бывшие на Истме трудились настолько усердно … бывшие на Саламине однако … испытывали страх].
Но у Геродота это имеет смысл, так как рассказанные им факты нужны ему для характеристики настроения саламинского войска, у Диодора оно является совершенно ненужным, так как для выяснения положения при Саламине не привносится этими фактами ни одной новой черты, неуместным и ложным, так как он относит их ко времени, к которому они никаким образом относиться не могут.
И, наконец., по существу эти слова только повторяют уже выше сказанное: οἱ δὲ περὶ τὴν Σαλαμῖνα διατρίβοντες Ἀθηναῖοι θεωροῦντες τὴν Ἀττιϰὴν πυρπολουμένην ϰαὶ τὸ τέμενος τῆς Ἀθήνᾶς ἀϰούοντες ϰατεοϰαφθαι (в нашем случае это перешло на Пелопоннесцев) δεινῶς ἠθύμουν — ὁμοίως δὲ ϰαὶ τοὺς λοιποὺς Ἕλληνας (=οὐδὲν δ᾿ ἤττον ϰαὶ τὸ πεζὸν στρατόπεδον) πολὺς ϰατεῖχε φόβος συνεληλαμένους εἰς αὐτὴν τὴν Πελοπόννησον [афиняне, которые выжидали на Саламине, когда они увидели, что Аттика опустошена огнем, и узнали, что священный участок Афины разрушен (в нашем случае это перешло на пелопоннесцев), были крайне подавлены. Великий страх охватил также и других греков (= не меньше и сухопутное войско), которые были заперты в самом Пелопоннесе] (XI. 15. 2).
Думаю, ясно, что в тексте Диодора не все оказывается ясным и последовательным. Думаю, что объяснение лежит в основной особенности Диодоровского рассказа. Диодор, как я уже указывал, опустил два сообщенных Геродотом известия — известия о движении флота Персов к Саламину и пешего их войска к Пелопоннесу. Страх Греков у Геродота вполне объяснялся этими двумя фактами. Диодор, опустив их, тем не менее самое описание общей паники должен был оставить, так как она необходима была для объяснения поступка Фемистокла — и вот ему самому приходилось придумывать мотивировку. Где Диодор спокойно следует Геродоту, даже иной раз и приводя отдельные факты из другой связи, там все идет сравнительно гладко; где ему приходится, пользуясь Геродотом же, существенно изменять характер излагаемых им фактов, он оказывается ниже своей задачи; эта крайняя неспособность нашего автора действовать хоть сколько нибудь самостоятельно — первый вывод, к которому приводит нас произведенный нами анализ. Важнее второй вывод: если ради опущения определенных, вышеуказанных нами фактов Диодору приходится прибегать к самостоятельным комбинациям, то отсюда следует, что это опущение не случайное, а сознательное, что рассказ, которому дальше следует Диодор, этими чертами существенно отличается от Геродота и что Диодор из этого другого рассказа черпает по крайней мере отдельные черты.

---

[1] Iahrb. f. class. Phil. Suppl. X. 306.
[2] о. 1. 298.
[3] Griech. Phil. II³ 1 стр.988.
[4] ср. впрочем Herod. III. 108. τοῦ θείου ἡ πρόνοια… ἐοῦσα σοφὴ, ὅσα μὲν ψυχήν τε δειλὰ ϰαὶ ἐδώδιμα, ταῦτα μὲν πάντα πολύγονα πεποίηϰε, ἵνα μὴ ἐπιλίπτη, ὅσα δὲ σχίτλια ϰαὶ ἀνιηρὰ, ὀλιγόγονα [Божественный промысел … в своей премудрости сотворил всех робких и годных в пищу животных весьма плодовитыми, чтобы у нас не было недостатка в пище, хищных же и вредоносных — малоплодовитыми].
[5] Если и Юстин (ΙΙ. 12.10) говорит только о двух чудесах, упомянутых у Диодора, то это объясняется тем, что он только то и желает объяснить, как manus [много] врагов deleta est [погибло]. Характер чуда у него подчеркнут еще сильней, чем у Геродота.
[6] Я читаю: Ζανὶ χαριζόμενοι, Σὺν Φοίβῳ πτολίπορθον [В благодарность Зевсу и Аполлону грабителя городов и т. д.] и т. д. Ζανὶ χαριζόμενοι [В благодарность Зевсу] следует понимать, как Eurip. Phoen. 572 τρόπαια πῶς ἀναστήσεις Διί [Какой трофей воздвигнешь ты Дию]. cp. относительно толкования этих слов Pomptow, Iahrb. f. class. Phil. 129 стр.238. Preger Inscr. Metr. Graecae, стр.86.
[7] Pomptow о. 1. стр.229 сл. cp. Вergk. P. L. G. ΙΙΙ.⁴ 516.
[8] cp. Müller F. H. G. I frg. 170.
[9] ο. 1. стр, 230.
[10] Очень вероятно, что Диодор воспользовался этим эпизодом для описания паники, воцарившейся в Эллинском войске, и бессилия Эврибиода — ср. Herod. VIII 57 и Диод. XI. 16 1.
[11] Ср. предыд. примеч.
[12] Ср. Herod. VIII. 71, Diod. XI. 2. 4 и примеч. 12.

§ 5. Саламинская битва

С этими выводами мы приступаем к анализу рассказа о самой Саламинской битве.
О Саламинской битве много и безуспешно было писано. Самый ход события, сам по себе, нас в данном случае, в силу особенностей нашей задачи, совершенно не касается, и мы могли бы спокойно обойти контроверзы, которые затрудняют — на наш взгляд делают невозможным — вполне удовлетворительное решение вопроса, если бы нам не было необходимо в целях выяснения отношения Диодора к Геродоту точно определить, как представлял себе дело этот последний — а в этом то именно и заключается все затруднение. Геродот описывает битву настолько сбивчиво, что составить себе о ней ясное представление почти невозможно. Лучше всех, как мне кажется, анализировал рассказ Геродота и указал на представляемые им затруднения Löschcke[1], соображения которого я постараюсь вкратце изложить.
По Геродоту (VIII. 85) к началу битвы одно персидское крыло простиралось по направлению к Элевзину и на запад (τὸ πρὸς Ἐλευσῖνός τε ϰαὶ ἑσπέρας χέρας), другое на восток и к Пирею (πρὸς τὴν ἠῶ ϰαὶ τὸν Πειραιέα) — значит, битва произошла в самом проливе.
Löschcke полагает, что это невозможно: 1) каким образом можно допустить, что Персы ввели свой флот в узкий пролив, во многих местах имеющий не более английской мили в ширину, так бесшумно, что Греки и не заметили этого. Правда, ночь была безлунная, но таковой она была и для Персов — движенье в темноте не могло сойти так гладко[2]. 2) При таком положении оба крыла были бы не западным и восточным, а северным и южным.
Busolt[3] на это возражает: «Так как Эгиалей выступает в море на значительном расстоянии к западу от Пирея, то совершенно понятно, почему Геродот называет выдвинутое по направлению к Элевзину крыло западным, другое, обращенное к Пирею, восточным».
Это имело бы смысл, если бы мы действительно знали, как далеко простирался ряд Персидских кораблей. Я думаю, что мы должны были бы разместить их вплоть до самого Элевзина, иначе Геродот мог бы удовлетвориться одним обозначением πρὸς ἑσπερας. На юге Персы действительно стояли вплоть до Пирея в широком смысле слова. Взгляда на карту достаточно, чтобы увидеть, как произвольно объяснение Busolt’а.
3) Геродот говорит (VIII. 76), что Персы заняли остров Пситаллию, ὡς ἐπεὰν γένηται ναυμαχίη ἐνθαῦτα μάλίστα ἐξοισομένων τῶν τε ἀνδρῶν ϰαὶ τῶν ναυηγίων (ἐν γὰρ δὴ πόρῳ τῆς ναυμαχίης τῆς μελλούσης ἔσεσθαι ἔϰειτο ἡ νῆσος), ἵνα τοὺς μὲν περὶποιέωσι τοὺς διὲ διαφθείρωσι [чтобы спасать или уничтожать занесенных туда волнами людей и обломки кораблей (ведь остров лежал на пути предстоящего сражения)]. При том положении, которое вытекает из объяснения Геродота, Пситталия не находится ἐν τῷ πόρῳ τῆς ναυμαχίης [в ареале навмахии] — и никого не могут ни спасти ни погубить засевшие на ней Персы.
На этих основаниях Löschcke предполагает, что и Геродот считал битву происшедшей не в самом проливе, а у входа в него и что Греки сражались тылом к северу, Персы к югу. В затрудняющем нас месте Геродота Löschcke предлагает читать не Ἐλευσὶνος, а Σαλαμῖνος, и тогда, не без некоторых затруднений, текст Геродота будет соответствовать той картине, которую вырисовал себе Löschcke.
Прежде всего я должен предостеречь против возражения Busolt’а[4], который замечает, что уже Эфор читал в нашем месте Ἐλευσὶνος — Эфор, потому что именно так мы читаем у Диодора — возражать я должен потому, что принципиально не могу стать на эту точку зрения. Я не считаю доказанным, что все, что мы находим у Диодора, взято из Эфора; я, далее, даже и в том случае, если бы допустить это, не могу однако вместе с тем допустить, что Диодор не заглядывал в Геродота. Если бы даже у Эфора и стояло Σαλαμῖνος, то, найдя в своем экземпляре Геродота ’Ἐλευσὶνος, помня со времени своих школьных лет это ’Ἐλευσὶνος, он мог его вставить. Наконец, как я стараюсь здесь доказать, Диодор в данном месте отклоняется от своего постоянного источника.
Но это вовсе не значит, что я согласен с выводами Löschcke, хотя я признаю всю основательность его доводов. Для решения вопроса нам нужно было бы прежде всего выяснить себе следующее: 1) как стояли Персы до битвы, 2) как стояли Греки во время битвы, 3) что означают затруднительные слова Геродота (VIII. 76): τοῖσι μὲν (sc. τοῖς Πέρσαις) ὡς ἐγένετο πιστὰ τὰ ἀγγελθέντα, τοῦτο μὲν… τοῦτο δὲ, ἐπειδὴ ἐγίνοντο μέσαι νύϰτες, ἀνῆγον μὲν τὸ ἀπ᾿ ἑσπέρης ϰέρας ϰυϰλούμενοι πρὸς τὴν Σαλαμῖνα, ἀνῆγον δὲ οἱ ἀμφὶ τὴν Κέον τε ϰαὶ τὴν Κυνόσουραν τεταγμένοι, ϰατεῖχόν τε μέχρι Μουνυχίης πάντα τὸν πορθμὸν τῇσι νηοσί τῶν δὲ εῖνεϰα ἀνῆγον τὰς νέας ἵνα δὴ τοῖσι Ἕλλησι μηδὲ φυγεῖν ἐξῇ, αλλ᾿ ἀπολαμφθέντες ἐν τῆ Σαλαμῖνι δοῖεν τίσιν… [они (т. е. персы) поверили этому сообщению … потом, с наступлением полночи, корабли западного крыла отплыли с целью окружения со стороны Саламина. Отплыли и корабли, стоявшие у Кеоса и Киносуры, так что весь пролив до Мунихии заняли вражеские корабли. Варвары плыли туда для того, чтобы не дать эллинам бежать, отрезать их на Саламине …]
Ни один из этих вопросов не может быть разрешен с надлежащей полнотой. О положении персидского флота в разные моменты[5] мы узнаем, что он из Евбеи приплыл в Фалер (Herod. VIII. 66). Там происходит совещание, на котором решено дать битву — Персы ἀνῆγον τὰς νῆας πρὸς τὴν Σαλαμῖνα ϰαὶ παρεϰρίθησαν διαταχθέντες ϰαθ᾿ ἡσυχίαν…[повели корабли на Саламин и там спокойно выстроились в боевом порядке] По смыслу, кажется, ясно, что весь Персидский флот (τὰς νῆας [корабли]) перешел на Саламинскую сторону. Где он там стал, совершенно не ясно. Все известие заключается в раньше выписанных мною словах — вопрос только в том, как их объяснить.
Когда Персы получили известие от Фемистокла, какая то часть персидского флота находилась ἀμφὶ τὴν Κέον τε ϰαὶ τὴν Κυνόσουραν [у Кеоса и Киносуры]. Так, по крайней мере, ясно и точно говорит текст, и я решительно не могу понять, что заставляет Sihler’а[6], следуя Stein’у[7], а за ним и Wecklein’а[8] и Busolt’а[9] видеть в этом обозначении, равно как и в обозначении τὸ ἀπ᾿ ἑσπέρας ϰέρας [корабли западного крыла] prolepsis; ἀπ᾿ ἑσπέρας [западный] под влиянием известной особенности греческого языка: τὸ πρὸς ἐσπέραν ϰέρας ἀπ᾿ ἑσπέρας ἀνῆγον [западное крыло отплыло]. Sihler, исходя из этого, переводит: «с одной стороны Персы привели в позицию (brought into position) крыло, назначенное для западной стороны (точней северо–западной) своей линии, производя этим блокаду по направлению к Саламину, с другой стороны те, которым было приказано занять позицию у Кеоса и Киносуры, направились к ней и таким образом заняли своими кораблями весь пролив вплоть до Мунихии». Не говоря уже о том, что не мешало бы знать, откуда это «направлялись на позицию» Персы, не говоря о том, что ни о западном, ни о северо–западном крыле в сущности, как мы уже говорили, речи быть не может, последние слова делают понимание Sihler’а невозможным.. Каким образом корабли, пришедшие к Кеосу и Киносуре могли занять пролив до Мунихии, когда они, как мы достаточно несомненно знаем, до своего движения уже были на Саламинской стороне? Это было бы возможно только в том случае, если бы Кеос был на аттической стороне — Sihler локализирует его не там[10].
Но в том и беда, что мы не знаем, ни где находится Κέος, ни где находится Κυνόσουρα. Относительно последней разногласий нет. На основании этимологии — критерия, конечно, не особенно надежного — решили видеть Киносуру в узком и длинном мысе, с юга замыкающем залив, ныне известный под именем Амбелаки. Далеко не так единодушны по отношению к Κέος, о котором мы ровно ничего не знаем, память о котором не сохранилась между нынешними Греками в виде какого нибудь сходного названия.
Stein[11] полагает, что Κέος есть только иное название для той же Киносуры[12]. Sillier дал на это вполне решающий дело ответ: при слове Κέος стоит особый член.
Lolling[13] строит особую гипотезу на основании общего толкования разбираемого места; он полагает, что все движение было выполнено западным крылом, об общем смысле движения которого и было сказано раньше, затем это общее действие разбивается на частные — яснее будет, если я выпишу место Геродота так, как его предлагает писать Lolling: ἀνῆγον μὲν τὸ ἀπ᾿ ἑαπέρης ϰέρας ϰυϰλούμενοι πρὸς τὴν Σαλαμῖνα (ἀνῆγον δὲ οἱ ἀμφὶ τὴν Κέον τε ϰαὶ τὴν Κυνόσουραν τεταγμένοι) ϰατείχόν τε μέχρι Μουνυχίης παντα τὸν πορθμόν τῆσι νηυσί [корабли западного крыла отплыли с целью окружения со стороны Саламина (корабли же, стоявшие у Кеоса и Киносуры, также вышли в море), и весь пролив до Мунихии заняли вражеские корабли]. Ясно, что Lolling должен считать действующим одно только западное крыло.
С этими так понимаемыми словами Lolling сопоставляет другое место Геродота (VIII. 85): ϰατὰ μὲν δὴ Ἀθηναίους ἐτετάχατο Φοίνιϰες οὐτοι γὰρ εἶχον τὸ πρὸς τὴν ἠῶ τε ϰαὶ τον Πειραιέα [против афинян были выстроены финикийцы: ибо они занимали восточное крыло со стороны Пирея] — а затем рассуждает следующим образом: «Из присоединенных для объяснения первого из указанных мест слов ἀνῆγον δὲ οἱ ἀμφὶ τὴν Κέον τε ϰαὶ τὴν Κυνότουραν [отплыли и стоявшие у Кеоса и Киносуры], мы заключаем, что западное крыло Персов, до того как подошло к острову, было расположено ἀμφὶ τὴν Κέον [у Кеоса], восточное крыло ἀμφὶ τὴν Κυνόσουραν [у Киносуры]. Остановимся пока здесь. Спрашивается, откуда взялось восточное крыло — действовало ведь только западное. Очевидно восточным могло быть только то, которое потом, после совершения маневра, стало восточным, которое в тот момент, о котором идет речь, было западным, — но тогда мы опять сталкиваемся с тем же возражением Löschcke, которое нас затрудняло и до гипотезы Lolling’а.
Lolling продолжает: когда движение, по существу заключавшееся в том, что западное крыло[14] было двинуто вперед к Саламину, было выполнено, полукруг был замкнут, и враги окружены Для разъяснения своего построения Lolling приложил карту, к которой мы и отсылаем читателя. Lolling, представляет себе Греков в гавани города Саламина — заливе Амбелаки — и дальше вдоль берега, тянущегося к Скирадиону. Замыкающая линия врагов должна тогда, начиная у Киносуры, тянуться к северу, следуя направлению берега; если берег будет луком, то замыкающий флот тетивой — mutatis mutandis. Понятно, что тогда Lolling должен признать слова ἀμφὶ τὴν Κέον непонятными; уже давно предполагали, что Κέον не верно; вместо Κέον следует по мнению Lolling’а писать Λερόν, «потому что больший из лежащих в западной части пролива островов еще теперь носит, подобно островку между Калимносом и Патмосом, античное название Лерос».
Lolling не прав в самой своей исходной точке. И до него, и после него, благодаря энергичному отпору Wecklein’а[15]. ἀνῆγον μὲν… ἀνῆγον δὲ [отплыли эти … отплыли и те] понимали, как два совершенно равносильных предложения; трудно объяснить себе, как Busolt[16] столь остроумно доказавший невозможность гипотезы Lolling’а, мог разделять его основную ошибку. К поучительной статье Busolt’а я и отсылаю читателя, указавши только на один решающий дело аргумент: «если бы Персы стояли при Леросе и одновременно при Киносуре, греческий флот не имел бы выхода, и все рассуждения вождей о том, драться ли у Саламина или отправиться к Истму, были бы бездельными».
И так, мы не знаем, где находится Кеос, и должны помириться с этим, так как попытка Wecklein’а[17] поместить на основании оракула Геродота (VIII. 77) Кеос на аттической стороне едва ли заслуживает упоминания, тем более, что и там мы о подобном имени ничего не знаем.
Геродот отличает до[18] маневра два крыла: одно, которое он называет западным, и другое, расположенное подле Кеоса и Киносуры — всего естественнее в таком случае предположить, что это второе крыло было и называлось восточным; а тогда, мне кажется, ясно вытекает тот вывод, что персидский флот не был расположен вдоль берега пролива — ибо в таком случае называть крылья западным и восточным не имело бы смысла.
К тому же выводу ведет и история дня. Персы решили дать битву, перевели флот на Саламинскую сторону и παοεϰρίθησαν διαταχθέντες — [выстроились в боевом порядке] значит в полной готовности[19] — ϰατ᾿ ἡσυχίην, τότε μέν νον οὐϰ ἐξεχρησε ἡ ἡμέρη ναυμαχίην ποιήσασθαι [сохраняя спокойствие. Однако днем они не могли уже вступить в бой] (VIII. 70) — значит, Персы были в боевом порядке, готовые напасть на врагов; так как Персы были на Саламинской стороне, то ясно, что мы не можем себе представить их в том положении, в какое их ставит Lolling. Флот должен был, западным крылом упираясь в Саламин, оттуда тянуться на восток, восточным крылом касаясь Киносуры и Кеоса. Я предположил бы, что Кеос лежит где–либо в конце Киносуры, либо вне ее, но в ее непосредственной близости[20]; тогда я ясно понял бы употребленное Геродотом выражение ἀμφὶ Κέον [у Кеоса] — оно было бы только более ясным и точным определением.
Стоял ли флот к югу или к северу от Киносуры, я определить не могу, но судя потому, что только ночь помешала Персам начать битву, я предположил бы, что они стояли возможно ближе к врагу, значит, к северу от Киносуры, — но это не существенно.
Если мы еще предположим, что флот Персов стоял не параллельно к Киносуре, то станет вероятным следующий вывод. Западное крыло стоит, упираясь в берег острова несколько ниже или выше того места, где выходит из него Киносурский полуостров. Восточное крыло сгруппировано около конца его. Таково положение до посольства Фемистокла.
Прежде чем перейти к дальнейшему, я остановлюсь на общем положении дел и постараюсь ответить на некоторые, по моему крайнему разумению, несправедливые замечания исследователей.
Артемисия предлагает царю не вступать в битву у Саламина, а перевести пешее войско в Пелопоннес (Herod. VIII. 63). На этом плане ее основывает свое крайне неясное рассуждение о ходе битвы Busolt. Действительно, он прав, говоря, что движение войск в Пелопоннес, которое, на основании слов Артемисии, должно было заставить Пелопоннесцев уйти от Саламина, не согласуется с планом «поймать» флот в Саламинской бухте, но 1) совет Артемисии не принят во внимание, 2) Ксеркс не думал о том, чтобы «поймать флот в Саламинской бухте», 3) оба движения комбинированы. Ксеркс мог рассчитывать дать битву в тот же день — тогда наступившая среди Греков под влиянием вести о движении пешего войска Персов на Пелопоннес паника должна была благоприятствовать его целям. Следует настаивать на том факте, что только наступление ночи помешало Ксерксу сейчас же завязать сражение. Но ночь наступила — и тут–то в положении вещей является новый, неожиданный фактор. Днем насильно помешать врагам уйти для Ксеркса не могло представить никакого труда. Ему стоило двинуть на врагов свои корабли и, если они повернутся к нему кормой, уничтожить их всех до единого, — имея врагов лицом к лицу, Греки не могли и помышлять о бегстве. Поэтому в данный момент не имела бы смысла посылка обходного отряда с целью не выпустить врагов, как ее для этого именно момента и с этой именно целью предлагает Busolt. Единственной целью такого маневра могло бы быть захватить врагов и с тылу, поставить их между двух огней. Но о таком маневре Геродот ничего не знает, и Busolt, горячо протестующий против произвольного кантаминирования различных известий, должен был бы и сам воздержаться от него. Точно также на полнейшем произволе основано предположение о том, что Персы в данный момент заняли Пситталию[21]. Геродот (VIII. 76) ясно говорит, что это занятие произошло после посольства Фемистокла.
В чем же заключается значение хитрости Фемистокла, если Ксеркс и до нее решился дать битву, если, как выражается Welzhofer[22], «битва при Саламине состоялась исключительно вследствие решения царя и его военного совета»? «Так как», продолжает Welzhofer, «решение было принято еще за день до битвы, то весьма невероятно, чтобы посольство Фемистокла, последовавшее только вечером или ночью, имело какое нибудь значение. Греки и без хитрости Фемистокла были бы принуждены к битве — враги направлялись к Саламинской бухте, и Греки должны были выйти из нее, чтобы не быть отрезанными от линии отступления». В том то и дело, что наступила ночь. Для того, чтобы в битве не дать уйти врагу, нужно иметь только удобный пункт; для того, чтобы не дать врагу ускользнут, нужно окружить его со всех сторон. Ночь помогла Персам совершить свое движение, та же ночь могла бы помочь и Грекам ускользнуть в открытый для бегства северный проход, — пожалуй, даже в узкое пространство между Киносурой и аттическим берегом. А именно о тайном бегстве помышляли Афиняне. Посланник говорит Ксерксу (Aesch. Persae. 355 слл.)
ὡς εἰ μελαίνης νυϰτος ἳξεταί ϰνεφας,
Ἕλληνες οὐ μενοῖεν ἀλλὰ σέλμααιν
ναῶν ἐπενθορόντες ἄλλος ἄλλοσε
δρασμῶ ϰρυφαίῳ βίοτον ἐϰσωσοίατο.
[что, если черной ночи мрак придет,
и греки не останутся, но по скамьям
судов рассыпавшись, спасать побегом
тайным жизни кинутся]
Геродот VIII. 75[23] ὅπι οἳ Ἕλληνες δρησμὸν βουλεύονται ϰαταῤῥφδηϰότες ϰαὶ νῦν παρέχει ϰάλλιστον ὑμέας ἔργων ἁπάντων ἐξεργάσεσθαι ἢν μὴ περιίδητε διαδράντας αὐτούς [что эллины в страхе замышляют бегство и что теперь вы имеете возможность совершить славнейший подвиг, если только не дадите им разбежаться].
Для Ксеркса это настроение греческого флота должно было послужить побудительной причиной запереть Греков в проливе и немедленно дать им сражение. Так и говорит Геродот (VIII. 76).
Смысл слов Геродота ясен: Персы, во первых, заняли Пситталию, чтобы помогать подплывающим своим и избивать подплывающих врагов — и затем произвели маневры флота; τῶν δ᾿εὕεϰα ἀνῆγον τὰς νῆας [они двинули суда для того], чтобы эллинам и убежать нельзя было, но… (VIII. 76). Очевидно., обе стороны двустороннего маневра имели целью запереть Афинян, не только первый, при котором сказано, что Персы ἀνῆγον [двинули] корабли ϰυϰλούμενοι [с целью окружения]. В чем же состоял маневр[24]? Относительно второго отряда мы знаем результат, к которому привел его маневр — корабли заняли весь πορθμός [пролив] — не в техническом смысле переправы (Fähre): весь пролив вплоть до Мунихии был πορθμός[25]. И так, восточная эскадра замыкала пролив с юга. Ясно, что с севера, и, если нужно было, с востока замыкала его западная. Так и выходит по Геродоту. Корабли западной эскадры выходят в море, ϰυϰλούμενοι πρὸς Σαλαμῖνα [с целью окружения со стороны Саламина], замыкая свою дугу по направлению к нему, составляя нечто вроде того μηνοειδές [полумесяца], о котором говорится в описании битвы при Артемисии — οἱ δὲ βάρβαροι μηνοειδές ποιήσαντες τῶν νεῶν ἐϰυϰλέοντο ὡς πεοιλάβοιεν ἀυτοὺς [варвары построили свои корабли полумесяцем (дугой), чтобы окружить врага] (VIII. 16); стараясь держаться возможно дальше от Греков и ближе к аттическому берегу, враги обошли их; они могли частью выстроиться против бухты, частью дальше на север, могли и все пройти на север И в том, и в другом случае Греки были действительно отрезаны от северного прохода. При таком распределении отдельных эскадр флота в сущности и нельзя было говорить об его крыльях: он разделялся на две более или менее самостоятельно действовавшие части Геродот удерживает прежнее свое обозначение крыльев; часть, которая, после совершения маневра, должна была называться северной, по прежнему называется τὸ πρὸς ἑσπέρης ϰέρας [западное крыло] — и для более точного определения прибавляется: πρὸς Ἐλευσῖνος [со стороны Элевсина]; нынешняя южная часть, прежде бывшая восточной, продолжает называться τὸ πρὸς τὴν ἠῶ ϰέρας [восточное крыло] — и для более точного определения нынешнего его положения прибавляется ϰατὰ τὸν Πειραιᾶ []против Пирея. Этим и объясняется то затруднение, которое заставило Löschcke прибегнуть к изменению рукописного чтения.
Может показаться, что подобное расположение флота могло быть достигнуто гораздо удобнее иным, совершенно противоположным, движением. Ближе было бы пожалуй пойти на север восточной эскадре, на юг западной — особенно в том случае, если, как обыкновенно предполагают, флот Персов стоял к югу от Киносуры. Но военная сторона дела для нас совершенно неясна. Кто может сказать, под каким углом к Киносуре стоял флот? Тем не менее, допуская даже самое невыгодное для произведенного движения положение западной части флота, мы можем оправдать образ действий персидского главнокомандующего. Роль играют не только чисто технические условия, а и живой материал, которым приходится работать. На западном крыле стояли Финикияне (VIII. 85), которые внушали военному начальству больше доверия, чем подозрительные Ионяне. Мог ли персидский адмирал быть уверен в том, что Ионяне пожелают произвести тайное ночное движение достаточно ловко, что они какой нибудь преднамеренной неосторожностью не дадут знать соплеменникам об угрожающей опасности. Могло случиться, что тот или другой корабль под покровом ночи перейдет на сторону врагов. Словом, причин, которые могли бы сделать предпочтительным более медленный и затруднительный в техническом отношении маневр, могло быть не мало.
Южный отряд, растянувшись вплоть до Мунихии, произвел высадку на Пситталию, которая, таким образом, и была действительно пунктом, с которого можно было подавать помощь погибающим. Это не могло помешать тем из Греков, которые по своему положению были в состоянии это сделать, выплывать на Саламин. Персы не могли же рассчитывать перебить всех попавших в воду Греков.
Нужно думать, что занятие Пситталии послужило главной причиной странного расположения восточного крыла флота. Для того, чтобы замкнуть Греков в проливе, Персам было совершенно невыгодно занять такую растянувшуюся позицию, сравнительно столь отдаленную от врага. Гораздо легче и выгодней было бы занять позицию между Киносурой и Гераклеоном — самое узкое место пролива[26], — ту позицию, которая была ими занята, по словам Диодора (XI. 18.2). Но раз занятие Пситталии было включено в цель маневра, приходилось располагаться другими способами[27].
Наконец, вполне естественное положение занял тогда и царь, сидевший ὑπὸ τῷ οὖρει τῷ ἀντίον Σαλαμῖνο; τὸ ϰαλέεται Αἰγάλεως [у подошвы горы под названием Эгалеос напротив Саламина] (Herod. VIII. 90). С вершины горы он, находясь между обоими отрядами своего флота, мог ясно видеть все происходившее[28].
Таким образом, представляется мне, понимал положение дел Геродот. Я вовсе не хочу решать, насколько это положение соответствует действительности, но мы должны признать, что мы имеем цельное, во всех своих частях согласное описание, в достаточной мере ясное и понятное.
В этом описании рассказ об обходной эскадре не имеет смысла. Он не был случайно опущен Геродотом, Геродот не мог бы им воспользоваться, если бы даже и знал его, так как по той традиции, которая была в его руках, окружение греческого флота произошло другим способом, им прямо и указанным. Из отделения этого варианта от других, с точным определением основных черт каждого из них, должно исходить всякое научное исследование Саламинской битвы.
Раньше чем перейти к исследованию отношения Диодора к Геродоту, остановимся несколько на встречаемом у Эсхила описании битвы.
Это описание отличается от Геродотовского двумя характерными и в высшей степени важными чертами.
1) Нет речи о первой высылке флота Персов. Когда приходит вестник Фемистокла, Персы находятся на суше
πᾶς ἀνὴο ϰώπης ἄναξ
ἐς ναῦν ἐχώρει, πᾶς δ᾿ὅπλων ἐπιστάτης
(Aesch. Pers. 376 сл.).
[муж каждый господин весла
взошел на борт, оружия владетель каждый]
2) Движение кораблей, имевших целью окружить флот Греков, произошло иным способом. Царь приказывает
εὗτ᾿ ἄν φλέγων ἀϰτῖσιν ῆλιος χθόνα
λήξη, ϰνέφας δὲ τέμενος αἰθέρος λαβή,
τὰθαι νεῶν στῖφος μὲν ἐν στοίχοις τρισίν,
ἔϰπλους φυλάσσειν ϰαὶ πόρους ἁλιῤῥθους,
ἄλλας δὲ ϰύϰλῳ νῆσον Αἴσντος πέριξ
ὡς σἱ μόρον φευξοίαθ Ἕλληνες ϰαϰόν,
ναυσὶν ϰρυφαίως δρασμὸν εὑρόντες τινά
πᾶσι στέρεσθαι ϰρατὸς ἦν προϰείμενον
(Aesch. Pers. 362 слл.)
[когда лучами солнце землю перестанет жечь
и мраком будет поглощен святой эфир,
сонм выстроить судов тремя рядами,
гавани стеречь и трассы в море,
а другим Аянтов остров окружить кольцом,
чтоб если греки избегут злой участи,
устроив тайно бегство для судов своих,
лишить голов приказы исполняющих]
Персы по приказанию царя производят два движения: с одной стороны στῖφος кораблей, разделенный на три στοῖχοι занимает ἔϰπλους ϰαὶ πόρους άλιῤῥόθους [гавани и трассы в море] с целью стеречь выход (или выходы), с другой особый отряд располагается νῆσον Αἴαντος πέριζ [вокруг Аянтова острова]. По точному смыслу слов мы должны предполагать, что Персы ставят корабли вокруг острова — и больше ничего — так и понимает большинство исследователей[29]. Эсхил прямо говорит, что посылка кораблей имела целью помешать Грекам убежать, и от этого вывода не уйдешь. А между тем убежать не чрез Элевзинский пролив Греки могли бы только в том случае, если бы перешли чрез Саламин пешком, таща на руках корабли[30]. А так как это, как мне представляется, совершенно невозможно, то движение явилось бы бессмысленным, и мы, вопреки непосредственному смыслу слов Эсхила, не можем отказаться от предположения, что Эсхил предполагает посылку особого отряда, который, обойдя остров с западной стороны, должен был отрезать Грекам выход с севера. Тогда и смысл первого движения будет ясен — его целью является закрытие южного выхода из пролива[31]. Филологические затруднения, представляемые данным местом[32], дают нам некоторое право принять такое толкование.
Здесь не место решать вопрос о том, насколько возможно такое обходное движение, насколько оно соответствует обстоятельствам дела. Замечу только, что мне доводы Grote’а[33] и его последователей, доказывающих его невозможность, кажутся не опровергнутыми и неопровержимыми.
Мы должны таким образом установить новый, отличный от Геродота вариант, основанный на традиции о предпринятом Персами обходном движении. Попытки путем интерпретации устранить это разногласие, сделанные Busolfc’ом[34] и Goodwin’ом[35], бесплодны.
Возможно ли такое противоречие между Геродотом и Эсхилом? Мне кажется, вполне возможно. Движение было произведено ночью, тайком. Греки могли знать его результат (Аристид видел только окончательный результат движения. Herod. VIII 79 сл.). Объяснять себе каждый мог его, как хотел. Греки видели только то, что они окружены и с севера п с юга. Настаивать на том, что Эсхил был очевидцем и участником сражения, не основательно. Эсхил был солдатом и знал то, что происходило на его корабле. Даже действия в собственном лагере не могли быть ему известными во всей полноте[36]. Тем менее могли быть ему известны тайные движения во враждебном лагере — также мало, как и Геродоту, или, пожалуй, еще меньше. Со времени битвы не один из участвовавших в битве на стороне Персов — какой нибудь Ионянин или Галикарнассец из кругов Артемисии — мог сообщить Геродоту более или менее аутентичные сведения.
Но общий результат движения Персов должен быть верен у Эсхила — ведь зрителями «Персов» были участники великой битвы — , и этот результат у него тот же, что у Геродота, если понимать текст последнего сообразно нашему толкованию. И это совпадение подтверждает наше толкование. Геродот имел в виду прежде всего Афинскую читающую публику, а она этот результат знала и по личным воспоминаниям, и по рассказам старших и по «Персам» Эсхила.
Перехожу к Диодору.
Что и в изложении Саламинской битвы Диодор пользовался Геродотом, не может подлежать никакому сомнению. В доказательство этого я приведу только одну параллель, приведу ее, между прочим, потому, что она основывается на месте, обыкновенно неверно понимаемым. Диодор (XI. 18. 1) говорит о том, что правое крыло занимали Эгинеты и Мегаряне, которым назначили эту позицию потому, что их считали наилучшими моряками после Афинян и думали, что они μάλιστα φιλοτιμήσεσθαι διὰ τὸ μόνους τῶν Ἑλλήνων μηδεμίαν ἔχειν ϰαταφυγὴν, εἴ τι συμβαίη πταῖσμα ϰατὰ τὴν ναυμαχίαν [будут биться с наибольшей славой, поскольку в случае поражения в навмахии они единственные из эллинов не имели убежища]. Duucker[37] видит в этом внутреннее противоречие Диодора. При том положении греческого флота, какое принимает Диодор, правое крыло будет касаться Саламина, а, значит, именно Эгинетам будет легче всего туда доплыть. Но мне кажется совершенно ясным, что не то имеет в виду Диодор. Когда располагают войска, когда вступают в битву, не о том думают, куда и кому легче убежать. Эго может входить в соображения только отдельного солдата, для которого спасение зависит не от того, победит ли его сторона, а от того, уцелеет ли его корабль. Для войска вопрос совершенно в другом. Если Персы победят, все остальные могут убежать на Пелопоннес и укрыться под защитой стены, выстроенной на Истме. Эгина и Мегара в таком случае немедленно попадут в руки неприятеля эта мысль и заставит их граждан драться возможно ожесточенней. Словом, мы здесь имеем не что иное, как повторение мысли, не раз настойчиво повторяемой, по рассказу Геродота, Фемистоклом во время спора из–за места битвы: ἢν νιϰήσομεν τῇσι νηυσί… Μεγάροισί τε ϰερδανέομεν περιεοῦσι ϰαὶ Αἰγίνῃ ϰαὶ Σαλαμῖνι [если мы со своими кораблями одержим победу … мы спасем Мегары, Эгину и Саламин] (VIII. 60. ср. 64). Диодор воспользовался этим мотивом[38], но не там, где следует, а перенес его в свою произвольную диспозицию флота. Выдает он себя своей ссылкой на то, что место, занятое Эгинетами и Мегарянами, объясняется их превосходными морскими качествами. Во первых, не ясно, почему это именно правое крыло требует наилучших моряков; во вторых, Эгинеты действительно ναυτιϰώτατοι [наилучшие мореплаватели]: они ἐν τῇ ναυμαχίῃ ἤϰουσαν Ἕλήνων ἄριστα ]превзошли в [этой] навмахии всех эллинов] (Herod. VIII. 93), но Мегаряне этой репутацией вовсе не пользуются.
В предыдущем я с особой обстоятельностью останавливался на месте Диодора XI. 16. 1. 2, стараясь показать, что оно составлено с специальной целью перебросить мост между предыдущей и последующей частями рассказа, для того, чтобы обосновать те отступления от Геродота, которые позволяет себе сделать Диодор; так как отступления эти имеют фактический характер, то ясно, что он должен иметь для них новый источник.
Главное отличие от Геродота, как мы видели, именно то отличие, которое поставило Диодора в затруднение, заключалось в том, что у него 1) не упомянуто о том, что Персы до извещения Фемистокла послали свои корабли к Саламину. Движение таким образом у него должно было начаться от Аттического берега, как у Эсхила, и действительно началось оно у Фалера; 2) не упомянуто о посылке пешего войска на Истм. Я думаю, что именно этот второй пункт имеет особое значение, что именно в этом втором опущении — я хочу сказать, в выборе такой версии, которая это опущение заключала, — проявилась самостоятельная умственная работа Диодора, критическое отношение к своему главному источнику Геродоту. Сознательность отступления, которую я пытался доказать, делает вероятным, что мы имеем дело с результатом критики самого Диодора.
Дело в том, что известие Геродота о пешем войске, посланном на Истм царем Персов, должно было поразить своею странностью древнего ученого. Ксеркс собрал совет и спрашивает, εἰ ναυμαχίην ποιέοιτο [следует ли давать навмахию] (VIII 67). Говорили разно — царь решил дать морскую битву. Следует рассказ о мерах, принятых для того, чтобы дать эту битву. Греки были в великом страхе — и тут вдруг, без всякого приготовления врывается замечание: τῶν δὲ βαρβαρών ὁ πεζὸς ὑπὸ τὴν παρεοῦσαν νύϰτα ἐπορεύετο ἐπὶ τὴν Πελοπόννηαον [ночью сухопутное войско варваров двинулось на Пелопоннес] (VIII. 71), Персы идут на Пелопоннес — пришли ли они, этого мы не знаем. С той минуты, как они отправились, их и след простыл. Геродот о них больше ни слова не говорит, влияния на дальнейший ход событий они никакого не оказывают — , а стоит только подумать, какое громадное влияние должно было бы иметь их появление у Истма. И в нас это известие возбуждает не мало сомнений — древний ученый мог на их основании решиться прямо выбросить его, тем более, что он имел древнейшее свидетельство, тоже не говорящее об этой посылке — свидетельство Эсхила. В обоих указанных нами отрицательных пунктах, создающих для истории битвы совершенно отличные от Геродотовских условия, новый источник Диодора сходится с Эсхилом — настолько мы, значит, должны признавать влияние Эсхиловской версии на рассказ Диодора, влияние, которое признает и Busolt[39].

---

[1] Ephoros–studien I, Jalirb. f. cl. Phil. 115 стр.25 слл,
[2] Hauvette о. 1. стр.414 указывает на то, что большинство греческих триер были вытащены на берег, что пролив только в одном месте имеет 1900 метров, а на всем расстоянии от Пирея он в три, четыре раза шире. Но первое обстоятельство могло только воспрепятствовать Грекам помешать движению Персов — услышать они его все таки должны были, второе также не важно — услышать достаточно было на одном только пункте, cp. Milchhöfer Erlaüterungen zu den Karten von Attica, herausgegeben von E. Curtius u. Kaupert VII. стр.32.
[3] Griech. Gesch. II³ 760 пр. Hauvette 1. 1. думает, что западным правое крыло будет, если смотреть de la pointe du Mont Aegaleos à Munichie [с вершины горы Эгалеос на Мунихию] — но почему именно так смотреть?
[4] 1. 1. и Rhein. Museum. 38 стр.627.
[5] Отличение отдельных моментов в высшей степени важно. К сожалению, исследователи именно на это обстоятельство обращают слишком мало внимания. Так, мне кажется, что прекрасное во многих отношениях рассуждение Hauvette’а о. 1. 411 подрывается тем, что автор смешивает эти отдельные моменты; к этому рассуждению я еще вернусь. Не могу не выразить сожаления о том, что статья Hauvette’а Rapport sur une mission scientifique en Grèce, дающая подробное описание местности, осталась мне недоступной.
[6] Transactions of the American philological Association 1877 стр.112.
[7] a. 1. cp. Dimker Griech. Gesch. III стр.218 примеч.
[8] Sitzungsberichte d. K. Bayer. Akad. d. Wissensch. Hist. — phil. kl. 1892 стр.23.
[9] 1. 1.
[10] o. 1. стр.115.
[11] a. 1.
[12] Hauvette (о. 1. 412) поддерживает Stein’а, указывая на то, что у Греков два обозначения для одного и того же места вполне обычны (Лакедемон и Спарта, Гистиея и Ореос); я не отрицаю верности этого замечания, но нельзя же сказать: Еврот протекает чрез Лакедемон и Спарту.
[13] Die Meerenge von Salamis. Historische und philologische Aufsätze E. Curtius gewidmet стр.3 слл.
[14] Очевидно, западное крыло нового строя, того, который образовался после совершения движения; если бы западное крыло прежнего боевого порядка было придвинуто к Саламину, то корабли не достигали бы Мунихии, восточного киносурского крыла нельзя было бы двинуть.
[15] o. 1. стр 22.
[16] Zur Chronologie u. Geschichte der Perserkriege. Iahrb. f. dass. Phil. 135 стр.40 слл.
[17] o. 1. 23.
[18] Дальнейшее рассуждение по своему методу значительно сходится с уже цитированным рассуждением Hauvette’а о. 1. 411, но Hauvette упускает из виду, что Геродот говорит о положении флота до маневра. Сравни рисунок Hauvette’а на стр.418.
[19] ср. Baer а. 1.
[20] Milchhöfer o. 1. 31 также настаивает на этой близости; его сближение Кеоса с Таландовизи (Ἀταλάντη) сильно говорило бы в пользу моего объяснения.
[21] ο. 1. 28 слл.
[22] Die Seeschlacht hei Salamis. Historisches Taschenbuch XII. стр.55.
[23] ср. Duncker. Der vermeintliche Verrath des Themistokles. Sitzungsber. d. Berl. Akad. d Wissenschaf. 1882. I. стр.382.
[24] Построение Milchhöfera o. 1. 33 не может быть правильно, так как исходит из неправильного толкования текста. Если говорится только о западном крыле, то понятно, только к нему относится ϰατεῖχόν τε ϰτλ [заняли и т. д.]. При этом: если ϰυϰλούμενοι [с целью окружения] означает окружить остров, обогнуть его, то не имеет смысла выражение: заняли весь пролив до Мунихии; если оно этого не означает, то тогда при толковании Milchhöfer’а не может быть речи о закрытии пролива. На самом деле есть два движения: западное и Киносурское, Киносурское занимает весь пролив поперек до Мунихии; оба движения имеют одну цель.
[25] Нс могу отрицать возможности того, что упоминание Мунихии взято Геродотом из намека на нее в приведенном им сейчас же после него оракуле (VIII. 77), но то, что вероятно, тем самым еще не действительно. В самом оракуле намек на Мунихию мог быть вставлен на основании совершившегося факта — среди многочисленных vaticinia ex eventu [прогнозы задним числом] этот не будет казаться странным. Почему бы нам и не верить Геродоту, который заявляет свое удовольствие по поводу того, что оракул Бакида вполне отвечает истине? С дальнейшим известием о том, что восточное крыло стояло πρὸς Πείραιᾶ [со стороны Пирея], наше не составляет противоречия, так как в нем Πειριεύς, как и Ἐλευσίς указывают только выдающиеся и всякому известные пункты, по направлению к которым расположен был флот.
[26] ) Возможно, что указанное Диодором место пролива оказалось бы недостаточно большим, чтобы вместить флот. Не следует впрочем упускать из виду, что во время самой битвы не было иушды удерживать прежнюю позицию; на севере, ио крайней мере, она должна была быть изменена.
[27] ср. Lolling о. 1. стр.6. Точное положение Гераклейона не может быть определено; cp. Milchhöfer о. 1. стр.30.
[28] Очевидно, битва происходила на сравнительно небольшом пространстве, но это было бы и само собой понятно и нисколько не говорит о расположении флота до битвы, вызванном не тактическими соображениями, а исключительным желанием замкнуть флот Греков в πορθμός [пролив]. Одиноко стоит свидетельство Акестодора (ap. Plut. Them. 13. Strabo IX. 395. Müller, F. H. G. II 464 a.) о том, что царь сидел на границе с Мегаридой, в Κέρατα.
[29] ср. комментарий Conrad’а a. v. 366.
[30] Лодки, о которых говорит Conrad. 1. 1., не соответствует ναυσ Эсхила. Точно также ни на чем не основано предположение Hauvette’а o. 1. 416 о намерении царя захватить «население, укрывшееся на острове». Эсхил говорит об эллинах, которые, спасшись от злой гибели, — конечно, в битве — вздумали бы тайно убежать на кораблях.
[31] Не южного и северного, как предполагает Conrad a. v. 364 ср Anhang,, стр.114.
[32] Хорошо формулирует их Wecklein o. 1. 26. 1) после ἄλλας δὲ ϰύϰλῳ νῆσον Αἴαντος πέριξ [другим Аянтов остров оцепить кольцом] мы ждем какого–нибудь ближайшего определения — можно было бы предположить выпадение стиха, 2) ἐν στίχοις τρισί [тремя рядами] указывает на боевой порядок — тогда странной является цель ἔϰπλους φυλάσσειν ϰτλ [выходы стеречь и т. д.] (?). И то и другое затруднение устранится перестановкой Köchly (прибавлю, что тогда получает полный смысл pluralis ἔϰπλους [множественного числа "выходы"]).
τάξαι νεῶν μὲν στῖφος ἐν στοίχοις τρισίν,
ἄλλας δὲ νῆσον Αἴαντος πέριξ
ἔϰπλους φυλάσσειν ϰαὶ πόρους ἁλιῤῥόθους
[сонм выстроить судов тремя рядами,
а другим Аянтов остров окружить кольцом,
чтоб выходы стеречь и трассы в море]
[33] History of Greece V стр.172, прим. 1.
[34] Busolt Jahrb. f. class. Philol. 135 стр.43 полагает, что Эсхил имеет в виду движение вдоль западного берега острова — но можно ли тогда говорит о движении νῆσον πέριξ [вокруг острова] — особенно при исходной точке движения от аттического берега?
[35] Papers of the American scool of Athens I 1885 стр.248. Goodwin желает вычитать у Геродота известие об обходном движении, но текст Геродота явно противоречит этому толкованию: Геродот говорит: ϰυϰλούμενοι πρὸς Σαλαμῖνα [чтобы окружить со стороны Саламина].
[36] Известный военный корреспондент Forbes в своей весьма поучительной статье Ten jears of war correspondence сообщает слова Скобелева, жаловавшегося на то, что каждый читающий по утрам свою газету знает о положении дел на театре войны нисколько не меньше, если не больше тех, которые находятся в огне, слыша свист пуль и гром залпов.
[37] Gesch. d. Altherth. VII⁵ стр.283, cp. Wecklein о. 1. стр.19.
[38] Опущение Саламина объясняется той обстановкой, в которую поместил слова Геродота Диодор; он говорит о сражающихся, а среди них Саламинцев нет — как и вообще есть Саламин, но нет «Саламинцев».
[39] Ephoros als Quelle für die Schlacht bei Salamis, Rein. Museum. 38 стр.629 сл.

§ 6. Посольство Фемистокла

Перехожу к рассказу о посольстве Фемистокла и принятых царем мерах.
У Геродота (VIII. 75) Сикинн, посланный Фемистоклом в Персидский лагерь, говорит с полководцем Персов, у Диодора посланный говорит с царем. Это, мне кажется, не больше, чем случайное отступление. Диодор стремится сделать разбираемое посольство возможно более сходным со вторым посольством Фемистокла. Так как во втором говорится о царе, то он говорит о нем и в первом. Думать поэтому поводу о влиянии Эсхила (Persae 353), как это делает Wecklein[1], едва ли есть основание. Не стану я настаивать и на том, что Диодор не упоминает имени Сикинна[2] — гораздо существенней отличия в самой формулировке посольства и мотивировке действий царя.
В то время, как у Геродота Фемистокл заявляет о том, что Греки собираются бежать, а царь запирает их в проливе затем, чтобы им убежать не удалось, у Диодора Фемистокл советует запереть их в проливе, чтобы они «не убежали оттуда и не собрались у Истма», и царь, «поверив сообщению «διὰ τὴν πιθανότητα» [из–за его правдоподобия], исполняет совет Фемистокла, чтобы не дать Грекам соединиться с пешим войском, не позволить τὰς ναυτιϰὰς δυνάμεις τῶν Ἑλλήνων τοῖς πεζοῖς στρατοπέδοις πλησιάζειν [морским силам эллинов приблизиться к сухопутным войскам].
Тут нам приходится привлечь к сравнению рассказ Плутарха (Them. XII), который исследователи обыкновенно значительно сближают с рассказом Диодора[3]. Но в сущности то, что сообщает Плутарх в данной части, почти дословно сближает его изложение с Геродотовским — за исключением одной черты, на которой и основывается Albracht. Фемистокл советует напасть на Греков ἐν ᾧ ταράττονται τῶν πεζῶν χωρίς ὀντες [пока они пребывают в смятении без сухопутных войск]. О πεζοί [О сухопутных войсках] в своей мотивировке говорит и Диодор. Но сходство тут совершенно внешнее. У Диодора желательно напасть на Греков раньше, чем они соединятся с пешими, предупредить их соединение и, стало быть, усиление; у Плутарха следует напасть, пока они не соединились, пока это разъединение приводит их в ταραχή [замешательство], воспользоваться этой ταραχή [тревогой]. Материал, конечно, у того и другого один, но мотивы различны, и мотивировка Плутарха гораздо более совпадает с характеристикой положения у Геродота (VIII 74), чем с мотивировкой у Диодора.
По Диодору царь посылает корабли в битву — τὸ τῶν Αἰγυπτίων ναυτιϰὸν ἐξέπεμψε, προστάξας ἐμφράττειν τὸν μεταξὺ πόρον τῆς τε Σαλαμῖνας ϰαὶ τῆς Μεγαρίδος χώρας, τὸ ἀλλο πλῆθος τῶν νεῶν ἐξέπεμψεν ἐπὶ τὴν Σαλαμῖνα… [направил египетский флот с приказом блокировать пролив, который отделяет Саламин от Мегариды. Остальную часть своих кораблей он направил к Саламину…] для нападения на Греков.
Прежде всего непосредственно ясно, что здесь мы имеем не Геродотовскую версию. Во первых, Диодор знает только один акт, в результате которого состоялось нападение на Греков и обход Греков — Геродот знает их два; во вторых — и это важнее — у Диодора упоминается о посылке Египтян, а это сведение не только не может быть возводимо к Геродоту, но и стоит с ним в прямом противоречии. Геродот (VIII. 100) говорит об участии Египтян в битве, а по Диодору услан и, поэтому, не участвует в ней весь Египетский флот (τὸ ναυτιϰόν), не часть его, как кажется Bauer’у[4].
Тем не менее Busolt[5] старается показать, что разбираемое известие построено на основании Геродота Эфором, откуда брали Диодор и Плутарх[6] (Them. 12). Комбинация его очень остроумна, но едва ли основательна. В целях методологических я остановлюсь на ней.
Busolt полагает: 1) что Эфор говорил о 200 египетских кораблях — полагает это на основании указанных мест Диодора и Плутарха, из которых один говорит об египетских, другой о 200 кораблях[7]. Для того, чтобы иметь право на такую комбинацию, нужно доказать, что оба писателя пользовались Эфором и только Эфором, чего я доказанным не считаю.
2) Эфор имел в виду лучшие корабли, как 200 лучших кораблей были посланы вокруг Евбеи. Но этого нет нигде ни в одном из наших текстов, да едва ли и быть могло. Зачем посылать лучшие корабли для простой сторожевой службы — особенно, если, как это делает между прочим и Busolt, думать об объезде вокруг острова.
3) Лучшими кораблями Персов при Артемисии были египетские — Эфор оттуда и взял их. Но раз вообще нет речи о лучших кораблях, то незачем и говорить об этом доводе.
Но и помимо всех этих фактических невероятностей, самый способ рассуждения крайне ненадежен. Если с самого начала освободить себя от обязанности делать строго логичные выводы, если предположить, что исследуемый автор делал свои построения всякими правдами и неправдами, можно вывести все, что угодно. Если верить Busolt’у, то Эфор рассуждал следующим образом: послали вокруг Евбеи 200 кораблей, значит 200 кораблей было послано вокруг Саламина. Эти 200 кораблей были не египетские, но Эфору это все равно: лучшими при Артемисии были египетские, значит и теперь послали Египтян — и все таки 200. Да если бы Эфор захотел предположить что нибудь неосновательное, ему незачем было искать столь неосновательных оснований.
Совершенно не ясно, как представлял себе Диодор самый процесс, которым были замкнуты в проливе Греки. В результате движения оказалось то, что замыкающий отряд расположился в северной части Саламинского пролива — значит, приблизительно там же, где располагал его Геродот. Но прошел ли отряд к этому месту по самому проливу, как полагал Геродот, или обогнул для этого остров Саламин, как рассказано у Эсхила, этого сжатое изложение Диодора нам не объясняет.
Более ясен этот вопрос у Плутарха. В биографии Фемистокла (12) Плутарх повествует: царь приказал командирам кораблей διαϰοσίαις ἀναχθέντας ἤδη περιβαλέσθαι τὸν πόρον ἐν ϰύϰλῳ πάντα ϰαὶ διαζῶσαι τὰς νήσους [с двумястами судов тут же снявшись с якоря, запереть весь пролив и удерживать острова]. Здесь, кажется, не может быть сомнения в том, что Плутарх не имеет в виду движения вокруг Саламина. Корабли, конечно, входят в самый πόρος [пролив] — иначе не имело бы никакого смысла указывать на πάντα τὸν πόρον [весь пролив]. Περιβαλέσθαι[8] τὸν πόρον ἐν ϰύϰλῳ [Запереть пролив] должно в таком случае совпадать с ϰυϰλεῖσθαι ποὸς τὴν Σαλαμῖνα [окружением со стороны Саламина] Геродота. К тому же выводу приводит параллельное место в биографии Аристида (8)[9]: αἱ βαρβαριϰαὶ τριήρεις… τόν τε πόρον ἐν ϰύϰλῳ ϰαὶ τὰς νήσους ϰατεῖχον[10] [варварские триеры … заперли пролив и удерживали острова] — Персы проходили по проливу [11]), огибая остров с западной стороны. Как бы ни понимать рассказ Эсхила, у него корабли обходной эскадры были на востоке от Саламина[12].
К сожалению, этот результат нам не поможет решить вопрос о понимании Диодора, так как мы не можем утверждать единства источников обоих писателей.
Зато совершенно ясно, что никакого сходства между Диодором и Геродотом нет в понимании положения остальной части флота. У Геродота Греки замкнуты с двух сторон. У Диодора речи об этом нет. Прямо в битву идут у него корабли Персов от аттического берега, они начинают битву, вплывая в пролив, сначала ἔχοντες πολλὴν εὐρυχωρίαν [имея достаточно пространства] и только затем входя ἐς τὸ στενόν [в узкое пространство]. Понятно, что об этом и речи быть не может у Геродота. А между тем это представление для Диодоровской версии существенно. Оно вытекает из его представления о предшествующем битве расположении сил обеих воевавших сторон. Представление об εὐρυχωρία [просторе] не внесено произвольно Диодором — оно даже ставит его в затруднительное положение; варвары отступают в εὐρυχωρία [широкое пространство], но далее эта εὐρυχωρία [просторность] никакой роли не играет. Не в более или менее открытое море уходят в конце концов варвары, а Афиняне пригоняют их к суше. Если же мы теперь опять вспомним, что влияющие здесь на Диодора премиссы встречаются уже у Эсхила, что они тождественны у Плутарха, то мы поймем, что имеем здесь дело с независящей от Геродота самостоятельной версией.
Совершенно вне всякой зависимости от Геродота стоит рассказ о Самосском вестнике. Геродот (VIII. 85) рассказывает о том, что из лагеря Персов приплыл корабль Теноссцев, который и присоединился к Грекам, но дальнейшего влияния это не имело, ибо ἐθελοϰάϰεον… αὐτῶν (sc. τῶν Ἰώνων)… ὀλίγοι, οἱ δὲ πλεῦνες οὐ [отлынивали … из них (т. е. ионян) … немногие, большинство наоборот].
У Диодора дело имеет совершенно другой вид. Военачальники Ионян посылают к Грекам ἄνδρα Σάμιον [самосца], который διανηξάμενος [переплыв], значит, не на корабле, извещает Греков о движении царя и заявляет, что Ионяне отпадут во время битвы. Все это соответствует известию Геродота, но не является его повторением; описанное событие имеет совершенно другое значение и смысл; оно ободряет Эллинов надеждой на помощь Ионян, о чем у Геродота речи быть не может. Но вместе с тем отрывок носит на себе явные признаки неорганического придатка. Вестник со слов ионийских военачальников обещает отпадение Ионян; на самом деле, в дальнейшем, естественным образом, об отпадении Ионян речи быть не могло; наоборот Ионяне держатся дольше всех; уже давно было разбито крыло Финикиян, когда еще боролось другое — ионийское. Диодор вставил на место Геродотовского рассказа о Теносском корабле другой, заимствованный из другого источника. Возможно само по себе, что этот новый рассказ был комбинацией по Геродоту, как это думает Biisolt[13], но это во первых, ничем не доказано, а во вторых, ясно то, что комбинация не принадлежит автору всего данного рассказа.
У Геродота известие о замкнутии флота приносит сначала Аристид, которому Греки плохо верят, затем Теносцы, убедившие Греков в действительности сообщенного факта. Диодор об Аристиде ничего не сообщает и сообщать не может. Сообщении Самосца достаточно для того, чтобы убедить — не Греков, а Фемистокла, который, конечно, не мог бы сомневаться, кто бы ни принес известие, — ведь он подготовил сообщенное движение царя (ϰατὰ νοῦν αὐτῷ προϰεχωρηϰότος τοῦ στρατηγήματος [он понял, что его хитрость удалась]); два известия в данной связи немыслимы, значит чужд нашей версии по самому ее существу рассказ об Аристиде[14].
Отступает Диодор от Геродота и в расположении кораблей по обоим крыльям войска. На левом по Геродоту (VIII. 85) стояли Афиняне, на правом Лакедемоняне. Диодор и тех и других располагает на левом крыле, на правом стоят Эгинеты и Мегаряне. Объяснять это отступление простой ошибкой значит ничего не объяснять. Но видеть новый источник также нет основания. У Геродота только и говорится о Лакедемонянах на правом крыле. Пользовавшийся им автор мог совершенно основательно заметить, что Лакедемоняне, имевшие самое ничтожное число кораблей, не могли составить особого крыла. Так как весь рассказ и Диодора и Геродота изображает Лакедемонян действующими всегда в полном согласии с Афинянами, то Диодору естественно было и в битве поставить их рядом[15].
Поставить Эгинетов и рядом с ними Мегарян [16] на правое крыло он мог потому, что первым, как особенно отличившимся в битве и представившим наибольшее после Афинян число кораблей, естественно было отвести особое место — оставалось только правое крыло.
Я прибегаю к этому толкованию только крайне неохотно. Комбинация выдает себя своею крайней неудачностью. Никакое действительно традиционное известие не могло создать такой неравномерности крыльев на левом крыле оказывается 196 кораблей, на правом 50, или maximum 60 (Herod. VIH 43 sqq.)[17]·
Я говорил о том, что Диодор всегда рассматривает действия Афинян и Лакедемонян, как вполне согласные. На совещаниях у него везде Еврибиад на стороне Фемистокла; отчаявшись в возможности удержать в повиновении союзников, Еврибиад обращается к Фемистоклу с просьбой убедить их; пред самым выступлением в битву войска располагаются ὑπὸ τῶν περὶ Εὐρυβιάδην ϰαὶ Θεμιστοϰλέα [под началом Еврибиада и Фемистокла]. Роль Фемистокла здесь далеко не так выдвигается на первый план, как у Геродота — ясное доказательство того, как неправы те, которые в Диодоровском рассказе о битве при Артемисии желают видеть стремление Диодора возможно более выдвинуть Фемистокла.
Начинается самая битва. О том, как она произошла, мы из Геродота знать ничего точного решительно не можем, потому что у него нет указаний относительно положения, которое занимали Греки до начала битвы, Тот факт, что Диодор относительно этого положения дает точные и ясные, хотя, быть может, и неверные указания, как нельзя более соответствующие тем, которые он дает относительно общего расположения Персов, показывает, что он имеет здесь независимый от Геродота источник и притом источник тот же самый, из которого им заимствованы все существенно от Геродота отступающие подробности. Οὔτοι μὲν [Они же] (т. е. указанные раньше отряды греческого флота) ἐξέτλευσαν ϰαὶ τὸν πόρον μεταξὺ Σαλαμῖνας ϰαὶ Ἡράϰλείου ϰατεῖχον [отплыли и заняли пролив между Саламином и Гераклеоном] — так начинается у Диодора описание битвы. Совершенно ясно, что слова эти относятся ко всему греческому флоту[18], а не к одному правому крылу[19]. Так как мы, повторяю, не знаем положения Греков у Геродота, мы не можем сказать, противоречит ли ему известие Диодора. Важно то, что мы имеем свидетельство, которое не могло быть выведено из слов Геродота, которого нет у Эсхила. Здесь мы имеем особый источник.
Но не могу я делать заключения относительно нового источника из того обстоятельства, что у Диодора Финикияне оказываются побежденными раньше, чем Ионяне. Это весьма легко объяснить желанием Диодора показать, что везде, по всей линии битвы главную роль сыграли Афиняне — таков ведь общий характер вульгаты. Для того, чтобы Афиняне могли принять участие в обеих частях битвы, они должны были победить тех врагов, с которыми им пришлось столкнуться раньше, чем битва кончилась. Выводить это из рассказа Геродота (VIII. 90) о τῶν τινες Φοινίϰων τῶν αἱ νέες διεφθείρατο [некоторых из финикиян, корабли которых погибли], обвиняющих в измене Ионян, как это делает Busolt[20], неправильно. Геродот говорит об отдельных Финикиянах, корабли которых погибли; не у всех же они погибли сразу — остальные могли продолжать драться. Нужно отличать существенные черты рассказа от несущественных его украшений, придающих ему большую живость и могущих легко быть придуманными, но придуманными свободно, без сложных, затруднительных и все таки произвольных комбинаций, по общему риторическому рецепту, которому, как мы в этом многократно будем убеждаться, так охотно следует Диодор.
Не стал бы я, поэтому, затрудняться и отысканием источника для свидетельства Диодора о том, что царь «наиболее виновных из начавших бегство Финикиян казнил, остальным же пригрозил надлежащим наказанием» — меньше всего искал бы его в только что цитированном месте Геродота, где имеются в виду вовсе не те, которые начали бегство, и где говорится о казненных еще до конца битвы. И это тоже есть одна из особенностей риторического рецепта — необузданный тиран казнит правых и виновных.
Но дело изменяется в виду того, что здесь же присоединяется и факт, который должен быть Диодору дан и который стоит одиноко посреди всего дальнейшего рассказа — факт сообщаемого Диодором бегства Финикиян в Азию. Чем страннее этот факт, тем более он для нас значителен. Диодор мог неверно истолковать его, мог поставить его в неверную связь, но изобрести он его не мог, как не мог никакими комбинациями извлечь его из Геродота; он взял его из независимого от Геродота источника, в его рассказе он не только не нужен, но прямо таки неудобен.
Точно также не могут быть основаны на Геродоте указанные Диодором цифры потерь, понесенных в битве обеими сторонами[21]. Сами по себе эти цифры, конечно, округленные, очень вероятны [22]).
Следует у Диодора рассказ о втором посольстве Фемистокла. Я уже указывал на то, что Диодор старается поставить его в возможно полную параллель с первым — Θεμιστοϰλῆς δόξας αἴτιος γενέσθοι τῆς νίϰης ἕτερον οὐϰ ἐλάττον τούτου στρατήγημα ἐποίησε [Фемистокл, чьей заслугой была достигнутая победа, пустил в ход другую не менее остроумную хитрость], раньше он нечто ἐμηχανήσατο [задумал]; у Диодора эти понятия совпадают. По воспоминанию об употребленном в рассказе о первом посольстве выражении διὰ τὴν πιθανότητα τῶν παραγγελθέντων πιστεύσας [поверив сообщению из–за его правдоподобия] он и здесь пишет: ὁ βασιλεὺς πιστεύσας τοῖς λόγοις διὰ τὴν πιθανότητα [царь, поверив словам из–за правдоподобия]. Наконец, давая общее заключение, он говорит: Θεμιστοϰλῆς μὲν οὖν δυσί στρατηγήμασι χρησάμενος μεγάλων προτερημάτων αἴτιος ἐγένετο [Итак, Фемистокл путем использования двух стратагем стал виновником великих успехом]. В связи с этой строгой параллелизацией обоих рассказов находится и отличное от Геродотовского понимание события у Диодора.
По Геродоту Греки после битвы далеко не считают опасности миновавшей; они, наоборот, ждут возобновлении битвы. Царь, желая отвлечь их внимание, строит насыпь, которую рассчитывает довести до Саламина, и в то же время замышляет отступление. Следует известие о предложении Мардония и совете Артемисии; наконец, начинается отступление, царь усылает флот и чрез несколько дней уходит с большею частью войска. Афиняне преследуют Персов до острова Андроса. Фемистокл предлагает сейчас же плыть к Геллеспонту и разрушить построенный на нем мост. Когда этот план был отвергнут Пелопоннесцами, Фемистокл сумел убедить Афинян отказаться от него и отправил посла к царю, бывшему тогда еще в Аттике; посол и сообщил ему: «послал меня Фемистокл…, чтобы я сказал тебе, что… желая тебе услужить, он удержал Эллинов, желавших преследовать твои корабли и разрушить Геллеспонтский мост: ϰαὶ νῦν ϰατ᾿ ἡσυχίην ἀσφαλὴς ϰομίζου» [теперь возвращайся совершенно спокойно]. Сделал он это, ἀποθήϰην μέλλων ποιήσεσθαι ἐς τὸν Πέρσην, ἵνα, ήν ἄρα τί μιν ϰαταλαμβάνη πρὸς Ἀθηναίων πάθος ἔχη ἀποστροφὴν [чтобы обеспечить себе убежище у персидского царя на случай, если в Афинах его постигнет какая–нибудь беда] (Herod. VIII. 110).
Никакого влияния на ход дела это иметь не могло. По рассказу Геродота известие Фемистокла не имело целью побудить Ксеркса уйти с пешим войском из Аттики. Уход уже решен. Фемистокл только дает царю уверенность в том, что он может уйти, ничего не опасаясь.
Но тут мы должны считаться с мнением Дункера. Знаменитый ученый в своей уже цитированной нами статье[23] доказывает, что Фемистокл, только что так жестоко обманувший царя, не мог рассчитывать на то, что царь ему поверит[24]. Наоборот, вся сущность хитрости Фемистокла заключалась в расчете на то, что царь ему не поверит, что он предположит противоположное тому, что говорит коварный враг. Если тот говорит, что Греки не пойдут к Геллеспонту, то, значит, они именно туда и пойдут, а потому и ему следует пойти туда возможно скорее.
Верно ли это или неверно фактически, вопрос другой — Геродот дела так не понимал, другие писатели сообщают о нем совершенно иначе, никто, значит, в древности так не понимал его — для меня этого достаточно. В той связи, в которой нам сообщает о событии Геродот, подобная хитрость, пущенная в ход с такою целью, едва ли имела бы смысл. Как бы ни спешили пешие войска Ксеркса, они не могли бы прийти раньше греческого флота, не могли бы спасти моста. Если бы Геллеспонт был во власти Греков, переход для Персов не был бы возможен ни с мостом ни без него. Всякая основанная на известии Фемистокла мера прежде всего должна была бы иметь своим последствием движение персидского флота — так и говорит Геродот (VIII. 107): «ночью по приказанию царя полководцы увели корабли из Фалера обратно к Геллеспонту, ὠς ταэχεος εἴχε ἕϰαστός, διαφυλαξούσας τὰς σχεδίας περευθῆναι βασιλέι» [чтобы с возможной для каждого быстротой охранить мост для перехода царя]. Находилось ли с этим в связи и движение пешего войска, я не берусь прямо утверждать в виду того, что такой авторитетный знаток военного дела, как Hans Delbrück[25] утверждает, что отступление было совершено лично Ксерксом и его охранителями, и притом в целях вовсе не военных, и что главная часть войска, которая только одна и может быть принимаема в расчет при суждении о военной стороне дела, осталась в Греции. Во всяком случае только в комбинации с посылкой флота могло иметь смысл отступление пехоты.
У Диодора Фемистокл посылает к царю сейчас же вслед за битвой, т. е. тогда, когда и флот и пешие войска еще в Аттике, и посылка его имеет другую цель. Не заручиться расположением царя желает Фемистокл, а удалить его возможно скорей из Греции; он извещает его не о том, что он помешал Грекам плыть к Геллеспонту, а, наоборот, о том, что Греки хотят идти туда. Царь сейчас же убегает, и Греция оказана великая услуга.
Ясно вполне, что мы здесь имеем совершенно другую традицию, другое объяснение того же факта, исходящее из другого взгляда на деятельность и характер Фемистокла. Характерное соединение обеих версий мы находим у Плутарха[26]. Фемистокл посылает к царю вестника[27], который извещает его о намерении Греков плыть к Геллеспонту. Для удаления царя этого и было достаточно — и именно в этом удалении царя и видит автор смысл и цель хитрости Фемистокла — благодаря ей Греки при Платеях столкнулись παλλοστομορίῳ τῆς Ξέρξου δυνάμεως [с ничтожной частью Ксерксова войска].
Но тут же рядом вестник царя прибавляет, что «Фемистокл, заботясь о царе, советует ему поспешить… μέχρι αὐτὸς ἐμποιεῖ τινας διατριβὰς τοῖς σομμάχοις χαὶ μελλήσεις πρὸς τὴν διωξιν» [пока сам он будет устраивать союзникам разные проволочки и замедлять их погоню]. Очевидно, здесь есть и второй элемент — , то объяснение, которое дает факту Геродот: Фемистокл желает заручиться милостью царя. Оба объяснения у Плутарха соединены так тесно, что их нельзя разорвать[28]. У Диодора об этой связи речи быть не может, говорится только об одной цели спасения Греции — понятно, что вместе с этим меняется и вся характеристика Фемистокла[29], характеристика, всецело соответствующая тому представлению о Фемистокле, которое всюду проводит Диодор. Таким образом, мы замечаем значительное отличие от Плутарха; обязано ли оно своим возникновением изменениям, внесенным Диодором в его источник, или тому, что Диодор следует другому источнику, чем Плутарх, сказать я не могу; во всяком случае общность источника Плутарха и Диодора не может считаться доказанной[30].
Мы видели, что Диодор в рассказе о хитрости Фемистокла отступил от Геродота. Но в то же время одна особенность в изложении (не в самых излагаемых фактах) Диодора невольно наводит на мысль о влиянии Геродота. Писатели, сообщающие о хитрости Фемистокла, точнее не определяют, какая именно часть войска — сухопутное или флот — была удалена вследствие получения известия о предполагаемом Греками разрушении моста. Так как по многим версиям и, между прочим, Диодоровской, хитрость относится ко времени, когда флот еще не ушел, то естественно полагать, что, по воззрению указанных писателей, результатом хитрости было и удаление флота. Между тем Диодор с особенной настойчивостью указывает именно на отступление пешего войска — φοβούμενων γὰρ τῶν Ἑλλήνων πεζῆ διαγωνίζεσθαι πρὸς τοσαύτας μυριάδας, ἐταπείνωσε τολὺ τὰς δυμάμεις τῶν πεζῶν στρατοπέδων ϰτλ. [так как греки боялись сражаться на суше против стольких мириад персов, он значительно сократил количество персидских бойцов и т. д.] — дело именно не в факте удаления пешего войска, а в том, что Диодор именно на него так напирает. И это у него не случайность, не простой риторический прием; в том «слове», которое он посвящает восхвалению Фемистокла вслед за известием о его смерти (XI. 59), в одном из тех похвальных слов, которые, как мы уже видели, обыкновенно составлены более или менее свободно самим Диодором, он опять таки подчеркивает указанное обстоятельство — τίς πολέμου μεγίστου ϰατασχόντος αὐτὴν (sc. τὴν πατρίδα) διέσωσεν, μιᾷ δ᾿ἐπινοίᾳ τῇ περὶ τοῦ ζεύγματος γενομένῃ τὴς πεζὴν τῶν πολέμίων δύναμιν ἐξ ήμίσους μέρους ἐταπεινωσεν ϰτλ [который, когда гигантская война охватила его родину, спас ее и одной хитростью с мостом уменьшил сухопутные вооружения противника в два раза и т. д.].
Не ясно ли, что настаивать на удаления пешего войска можно именно при тех обстоятельствах, которые рисует нам Геродот, по рассказу которого флот удален еще раньше? Не вероятно ли, что разбираемые места Диодора составлены под впечатлением Геродотовского рассказа[31]?
В дальнейшем изложении войны Диодор еще теснее примыкает к Геродоту. Сейчас же в описании действий флота он почти дословно следует ему (VIII. 130), но верный заимствованному им из другого источника сведению о том, что Финикияне еще в Аттике убежали от гнева царя в Азию, он и тут, говоря о стоянке персидского флота в Кумах, прибавляет: πλὴν Φοινίϰων [кроме финикиян]. Этого известия он не мог бы ни. каким образом вывести из Геродота, так как последний сообщает нечто этому прямо противоположное (IX. 96). Весьма вероятно, что интересующее нас замечание не взято Диодором из источника — он только, помня сообщенное им раньше сведение и сознавая свое отступление от Геродота, старается свое дальнейшее, основанное на Геродоте изложение привести в согласие с предыдущим[32].
Геродот любит после описания битвы указывать на то, кто в ней оказался ἄρίστος [наилучший]. Так поступает он и закончив рассказ о Саламинской битве; основывается ли он при этом на каком нибудь официальном акте, трудно сказать; сам он рассказывает об этом ἄρίστος, как об определенном мнении, не как об официальном титуле. Между тем Диодор именно в этом последнем смысле понимает слова Геродота. Только на основании такого понимания он и может рассказывать о том, что Лакедемоняне, желая обидеть Афинян, признали, что из городов ἀριστεῖα заслужила Эгина, из отдельных лиц Аминий, брат трагика Эсхила, между тем как Геродот заявляет только, что из городов ἤϰούσαν Ἑλλήνων ἄριστα — Эгина, а затем Афины, из мужей же Эгинет Поликрит и Афиняне: Эвмен Ἀναγυράσιος· и Аминий Παλληνεὺς, δε ϰαὶ Ἀρτεμισίην ἐπεδίωξε [Эвмен из дема Анагирунта и Аминий из Паллены, который преследовал Артемисию] (VIII. 93 ср. VIII. 87)[33].
Самый порядок изложения — πόλεων — ἀνδρῶν [из городов — из мужей] указывает на влияние Геродота, но есть и отклонения. Отклонения эти заключаются, во первых, в выпуске одного из имен Афинян, что можно бы пожалуй объяснить самым понятием об официальных ἀριστεῖα — первым может быть один — , во вторых, в опущении имени Эгинета. Этого опущения нельзя признать тенденциозным — раз говорится о желании Лакедемонян отодвинуть на задний план Афинян, нельзя думать о намеренном опущении соответствующего этому желанию факта. Очевидно, кроме Геродота, Диодор имеет другой источник, сведения которого вдвинуты в заимствованные у Геродота рамки.
К тому же ведет и упоминание Аминия. Упоминает его имя и Геродот, но Диодор, кроме простого упоминания, присоединяет и указание причины, по которой Аминий получил приз — не той, которая указана у Геродота, если он вообще указывал причину[34]. Возможно, что это однако основано на комбинации сообщенного Геродотом (VIII. 44) сведения о том, что Аминий первый сцепился с вражеским кораблем, с другим сведением, рассказанным им самим (XI. 18. 4) и не взятым из Геродота, сведением о навархе Персов, который первый столкнулся с врагом и погиб λαμπρῶς ἀγωνισάμενος [блестяще сражаясь] — Диодор и рассказывает, что Аминий потопил корабль персидского наварха. Тем не менее и при этом предположении остается еще один элемент, не взятый из Геродота и не происшедший из комбинации — указание на то, что Аминий был братом Эсхила. Это указание должно было быть заимствовано прямо или посредственно либо из исторического источника, между прочим заметившего, что Аминий был брат Эсхила, либо из биографии Эсхила, заметившей между прочим, что брат его отличился в Саламинской битве, как биографии поэта сообщают анекдоты о Кинегире[35].
В рассказ о распределении наград совершенно произвольно внесена тенденция. Лакедемоняне, предвидя, что им придется состязаться с Афинянами из за гегемонии, желают уже теперь ταπεινοῦν [] их φρόνημα. Афиняне обижены, и Лакедемоняне, боясь, как бы Фемистокл ἀγαναϰτήσας ἐπὶ τῷ συμβεβηϰότι [недовольный результатом], не задумал чего нибудь дурного против них и против Эллады, почтили его дарами в размере двойном против получивших ἀριστεὶα — очевидно, желая помирить с собой Фемистокла. Если мы будем искать соответствующего места у Геродота, то окажемся в некотором затруднении. Геродот в одном месте (VIII. 123) говорит о том, что, когда зашла речь об ἀριστεῖα стратегов, то первой награды не получил никто, вторая большинством голосов была присуждена Фемистоклу. Сейчас же затем (VIII. 224) говорится о поездке Фемистокла в Спарту и об исключительных почестях, оказанных Спартанцами Фемистоклу. Очевидно, Диодор пользуется вторым указанием, беря из него упоминание о данных Фемистоклу рядом с Еврибиадом ἀριστεῖα мудрости, причем не забывает и первого. Характер этому он, однако, придал другой — именно вследствие связи, в которую поставлены эти оказанные Фемистоклу почести с предыдущим поведением Лакедемонян — и нельзя не сознаться, что эта связь неудачна. Во первых, неясно, каким образом Спартанцы могли распределять общие ἀριστεῖα, во вторых, неясно, какую связь имеет недовольство Афинян — недовольство, которого Лакедемоняне не могли не ожидать, — с почестями оказанными Фемистоклу — отдельному человеку; ведь и непосредственно после битвы и Афинянин получил ἀριστεῖα.
Почести, оказанные Фемистоклу, Диодор связывает с его дальнейшей судьбой. Повод для этого ему мог дать Геродот, говорящий о φθόνος [зависти] и упреках, вызванных этими почестями (VIII. 125). Но у Геродота это частный, не имеющий значения случай, Диодор придает ему другое значение. Δωρεαί [дары], бывшие по его же рассказу только заменой ἀριστεῖα — простыми почестями — у него вдруг являются действительными дарами, чем то вроде подкупа, и принятие Фемистоклом этих даров ведет к его политическому падению — ὁ δῆμος… ἀπέστησεν αὐτὸν ἀπὸ τῆς στρατηγίας, ϰαὶ παρέδωϰε τὴν αρχήν Ξανθίπῳ Ἀρίφρονος [демос … отстранил его от командования и передал должность Ксантиппу, сыну Арифрона]. Этого у Геродота нет. У него Фемистокл молча сходит со сцены. Конечно, Диодор мог бы сделать некоторые выводы из того, что в следующем году стратегом был Ксантипп[36]. но это одно само по себе не давало бы ему права говорить об отставлении Фемистокла; он мог бы просто не быть выбран на следующий год. Так ли это фактически[37], об этом нам здесь говорить не приходится — Диодор говорит не об естественном переходе власти из одних рук в другие, а о политическом перевороте; для этого он должен был иметь известные указания. Является ли вообще связь, в которую поставил дело Диодор, результатом простой комбинации, это вопрос совершенно другой, от вопроса о самом характере отставки Фемистокла независящий[38].
На той же почве недовольства Афинян развивается у Диодора и дальнейшая история посольства Мардония. Признавать эту связь по существу дела необходимой мы едва ли можем. Геродот в эту связь событий не ставит. Он и вообще не останавливается на специальных причинах, побудивших Персов войти с Афинянами в переговоры — очевидно, он их определенно не знает, так как предположительно высказывается относительно значения полученного Мисом (Μυς) оракула. Как бы то ни было, Мардоний посылает послом в Афины царя Македонян Александра, и Спартанцы, узнав об этом и боясь, чтобы Афиняне не сдались на предложения царя, и с своей стороны посылают в Афины послов.
Диодор причину посольства знает. Персы узнали, что Афиняне недовольны Эллинами и потому посылают к ним в надежде склонить их на свою сторону. Поэтому же посылают послов и Лакедемоняне. Почему и для чего? Лакедемоняне специально желали ταπεινοῦν τὸ φρόνημα [смирить гордость] Афинян, и теперь, когда результаты их действий проявились, они посылают к ним послов. Смысл это имело бы только в случае известных примирительных предложений, извинений и т. п. Но ни о чем подобном у Диодора речи нет. Оказывается, что послы фактически посланы только для того, чтобы возражать послу Персов, но тогда посольство Лакедемонян должно было бы явиться результатом посольства Мардония, и именно эту связь обоих посольств между собою Диодор и уничтожил, поставив их оба в связь со слухами об ἀλλοτριότης [отчуждении][39] Афинян. Очевидно, Диодор не сумел достаточно полно слить двух своих мотивов — заимствованного из Геродота повествования о посольствах и извлеченного из предыдущего изложения мотива распри между союзниками.
Эта неполнота слияния особенно ясно проявляется в самой композиции занимающего нас отрывка. Послы были посланы Эллинами, а между тем говорят послы Лакедемонян. Реально тут никакого противоречия нет; Лакедемоняне, как гегемоны обще–эллинского союза, могли своих послов послать, как представителей Эллинов; эти послы могли в качестве представителей Эллинов говорить — но за то есть противоречие формальное. Ни один, совершенно свободно, aus einem Zuge, как говорят немцы, работающий писатель не скажет: διαβοηθείσης τῆς τῶν Ἀθηναίων πρὸς τοὺς Ἕλληνας ἀλλοτριότητος ἥχον εἰς τὰς Ἀθήνας πρέσβεις παρὰ Περσῶν ϰαὶ παρὰ τῶν Ἕλλήνων [40]… οἱ μὲν ὑπὸ τῶν Περσῶν ἀποσταλέντες… οἱ δὲ παρὰ τῶν Λαϰεδαιμονίων πεμφθέντες [когда об отчуждении, возникшем между афинянами и другими греками стало широко известно, в Афины прибыли послы от персов и от греков … те, кто пришли от персов … но те, что пришли от лакедемонян], никакой самостоятельный писатель, написав о том, что посылка послов вызвана ἀλλοτριότης [отчуждением] Афинян по отношению к Эллинам, не заставит этих послов — без всяких с своей стороны оговорок — просить Афинян τηρεῖν τὴν πρὸς τοὺς Ἕλληνας ϰαὶ συγγενεῖς ϰαὶ ὁμοφώνους εὔνοιαν [придерживаться своей верности по отношению к грекам, которые были с ними людьми одной крови и одного языка].
Повторяю, противоречие только формальное — но в этой то формальной неудачности лучшее доказательство того, что Диодор только перерабатывает рассказ Геродота, находясь под влиянием чуждой Геродоту тенденции, которую он раньше внес в свой рассказ. Свою роль играет и простой стилистический прием удобного перехода от одной части рассказа к другой.
В ответе Афинян отмечу стилистически красивую фразу: «нет ни земли такой, ни такого количества золота, которое побудило бы нас изменить обще–эллинскому делу». У Геродота (VIII. 144) она служит ответом Спартанцам, у Диодора Персам, но этому отличию не следует придавать особенного значения. Фраза могла Диодору в таком виде казаться более удобной с риторической точки зрения.
Точно также не следует придавать особенно важного значения отличию, существующему между Диодором и Геродотом в описании дальнейших действий Мардония. Диодор рассказывает, что «Мардоний, находясь в Беотии, сначала старался склонить на свою сторону Пелопоннесские города, рассылая стоявшим во главе их деньги». Связь места указывает на то, что мы имеем не что иное, как свободное распространение совета, вложенного Геродотом (IX. 12) в уста Фивян. «Посылай деньги имеющим власть в городах и, посылая их, ты произведешь раскол в Элладе». То, что у Геродота является невыполненным советом Фиванцев, Диодор выдает за совершившийся факт, факт, который дальнейших последствий не имеет, что и показывает, что мы здесь не имеем у Диодора действительного расширения Геродота, как это думает Bauer[41], не обративший внимания на параллельное место последнего[42].
Цифры, которыми Диодор определяет размеры бывшего в распоряжении Мардония войска, в данном случае можно, кажется, отчасти без натяжки объяснить данными Геродота. По Геродоту число варваров, данных Мардонию царем и участвовавших в Платейской битве, было 300000 (VIII. 113). Диодор сообщает, что число союзников было 200000, и я не понимаю, как можно иначе понимать место Диодора[43] — χωρὶς τῆς διδομένης ὑπὸ Ξερξου στρατιᾶς πολλοὺς ἄλλους αὐτὸς Μαρδόνιος ἐϰ τῆς Θρᾷϰης ϰαὶ Μαϰεδονίας ϰαὶ τῶν ἄλλων τῶν συμμαχίδων πόλεων ἠθροίϰει, πλείους τῶν εἴϰοσι μυριάδων [помимо переданных ему частей армии Ксеркса, сам Мардоний набрал много других солдат из Фракии, Македонии и других союзных государств, — более двухсот тысяч человек]. В этом последнем числе Диодор мог свободно отступить от Геродота, который признает, что числа присоединившихся к Мардонию «никто не знает», и указывает свое число 50000 только по догадке (IX. 32), чем я, конечно, вовсе не хочу сказать, что Диодор свое число свободно выдумал. Складывая 300000, указанных Геродотом, со своими 200000, он и получил указанные им (XI. 30. 1) 500000[44].
Все те колебания Лакедемонян, которые так подробно описаны Геродотом (IX. 6. sqq.), опущены у Диодора. Он прямо идет к цели — Пелопоннесцы идут на помощь Афинянам. Эта прямолинейность есть следствие того же желания опускать эпизодические подробности, которое мы уже неоднократно отмечали.

---

[1] Ueber die Tradition der Perserkriege. Sitzungsber. d. Bayer. Akad. Hist. phil. kl. 1876 стр.29.
[2] Во всяком случае заслуживает быть отмеченным то обстоятельство, что при первом посольстве Диодор совершенно отказывается определить, кто был посланный Фемистоклом, при втором, где Геродот (VIII. 110) называет посланца οἰϰέτης [слугой] Фемистокла, Диодор называет его педагогом его детей, каким и был, по Геродоту, Сикинн. Выходит так, будто оба раза были посланы различные люди. При указанном уже стремлении Диодора сблизить оба посольства это не может не показаться несколько странным.
[3] Cp. Albraclit De Themist. Plutarchei fontibus. 43.
[4] o. 1. 309.
[5] Ephoros als Quelle u. s. w. стр.629.
[6] В Griech. Gesell. II² стр.698 пр. Busolt говорит о «некоторых пунктах соприкосновения источника Плутарха с Эфором».
[7] Следует отметить существенное отличие обоих рассказов. У Диодора обходная и наступательная эскадра выступают одновременно. Это едва ли вероятно, но Диодор не мог бы говорить этого, если бы его источник настаивал на противном: источник Плутарха именно на противном настаивает; наступательной эскадре приказано было ϰαθ᾿ ἡσυχίαν [в спокойствии] оставаться, обходной ἀναχθέντας ἤδη [немедля снявшись с якоря] отплыть.
[8] Если только περιβαλέσθαι [запереть] верно; судя по употреблению глагола, смысл могло бы в данном сочетании иметь только activam [действительный залог], но никак не medium [медиальный]. В Arist. 8 Плутарх, действительно, в совершенно тождественном смысле употребляет выражение περιβαλοῦσαι [окружив].
[9] Полную тождественность обоих мест, помимо всего прочего, подтверждает и одинаковое упоминание в них странных и необъяснимых из контекста αἱ νῆσοι [островов].
[10] Это вовсе не значит, что Персы произвели замкнутие тем, что выставили корабли вдоль пролива; в описанный у Плутарха момент они только ϰατεῖχον [удерживали], а не ϰατέσχον [забрали] пролив — движение не было закончено. В противоположность Геродоту у Плутарха Аристид увидел маневр не законченным, а совершавшимся — τούτων πραττομένων [пока это совершалось] (Them, 12).
[11] Ср. Mohr. Die Quellen Plutarchs und Nepos Themist., sowie d. entsprechenden Partien d. Diodor u. Justin стр.33 и возражение Holm’а в Bursians Jahresberichte. 23 стр.385.
[12] ср. Busolt 1. 1.
[13] о. 1. II² 703 пр. 1; нужно отметить, что рассказ Геродота IX. 90 сл., послуживший будто бы источником этой комбинации, обработан в соответствующем месте Диодора (XI. 33. 2).
[14] Если только не предположить, что Диодор, вставив в свой рассказ эту версию, привел в соответствие с нею остальной свой рассказ. Мы видели, как мало он вообще умеет это делать, видели, что по отношению к известию об отпадении Ионян он этого в данном случае сделать не умел.
[15] Hauvette o. 1. 422 объясняет это обстоятельство на основании Herod. VIII. 87, где рассказывается о преследовании Афинским кораблем корабля Артемисии; само по себе это бы еще ничего не доказывало, так как в битве расположение флота изменилось и сама битва превратилась в ряд отдельных схваток, но возможность такого вывода со стороны Диодора не исключена, хотя он представляет себе битву совершенно правильной.
[16] См. стр.57.
[17] Beloch, Die Bevölkerung d. griech. — römischen Welt, стр.508 полагает, что кораблей Эгинетов было не 30, а 40, и уменьшает число афинских триер (cp. Ctes. De r. pers. 26); cp. Stein ad Herod. VIII. 42. Paus. II, 29, Aesch. Persae. 336. Общая сумма у Геродота 378, подсчет отдельных чисел дает 366.
[18] Toepffer, Quaestiones Pisistrateae стр.16.
[19] Breitung, Jahrb. f. dass. Phil. 129 стр.859,
[20] Rhein. Mus. 38 стр.629.
[21] Комбинация Busolt’a, Ephoros über die Verluste bei Salamis und bei Plataiai, Rhein. Mus. 38 стр.629 основаны на грубой арифметической ошибке (1000000 :1000=1000 :1, не 100 :1).
[22] Cp. Duncker, Abhandlungen и. т. д.51.
[23] Abhandlungen и т. д. стр.41 слд.
[24] Не могу не сказать, что мне это представляется недостаточно выясненным. Должен ли был царь считать себя обманутым Фемистоклом? Что Греки не замышляли бегства, он не мог бы знать, да они ведь его в действительности замышляли. Мог ли Фемистокл нести ответственность за неудачный исход битвы? Cp. Wecklein о. 1. стр.12 слл.
[25] Die Perserkriege und. die Burgunderkriege стр.102; cp., впрочем Thuc. I. 73. 5 и Hauvette о. 1.434.0 значении разрушения моста и хитрости Фемистокла см. у Debrück’а 1. 1.
[26] См. Themist. 16 и сокращенный, но почти дословный пересказ в Arist. 9 cp. Bauer Plutarchs Themistocles für Quellenkritische Uebungen а. 1.
[27] Одного из царских евнухов Арнака — один из фактов существенного отличия между Плутархам и Диодором cp. Holzapfel, Untersuchungen über die Darstellung der Griechischen Geschichte von 489 bis 413 V. Chr. bei Ephoros, Theopomp u. a. Autoren стр.160 Albracht De Themistoclis Plutarchei fontibus стр.42, A. Schmidt Das Pericleische Zeitalter I. стр.125.
[28] Особенно ясна эта неразрывность связи, с явной наклонностью к объяснению Геродота, в сжатом изложении того же посольства Arist. 9; вестник сообщает: ὅτι πλεῖν ἐπὶ τὰς γεφύρας ὡρμημένους τοὺς Ἕλληνας αὐτὸς ἀποστρέψειε σώζεαθαι βασιλέα βουλόμενος [что греки уже были готовы плыть к мосту, но он отговорил их, заботясь о спасении царя].
[29] Ср. Bauer, Themistocl. стр.95; изложение Nep. Them. 5 слишком сжато, чтобы можно было точно судить о его составе и отношении к Диодору.
[30] См. Прим. 129.
[31] Объяснение Геродота могло вызывать критику в древности, как оно вызывает ее теперь. Представленные Wecklein’ом Sitzungsberichte u. s. w. 1876 стр.225, Bauer’ом Themistocles стр.21 и др. возражения направлены именно против этого объяснения, а не против самого факта ср. Savelli, Themistocle стр.31. Не подобной ли критикой объясняется возникновение двух указанных нами версий?
[32] Указанное Диодором число кораблей не согласуется с Геродотовским (ср. прим. 9); важно, однако, что Диодор, как и Геродот, считает нужным привести вообще цифру.
[33] Желает ли этим Геродот указать на причину, по которой Аминий ἤϰουσεν ἄριστος [был объявлен лучшим], для меня очень сомнительно.
[34] У Bauer’а Benutzung и т. д. стр.316, очевидно, простой недосмотр.
[35] Ср. vita Эсхила 4, Suidas s. v.; уже то, что братья Эсхила отличаются и в Марафонской и в Саламинской битве, делает традиционность сообщения подозрительной. К тому же Геродот называет Аминия Παλληνεύς [палленцем], между тем как Эсхил был Ἐλευσίνιος [элевсинцем]. Очевидно, здесь комбинация ср. G. Herman, Opuscula II 166, Dieterich y Pauly–Wissowa I 1066. Но едва ли можно приписывать эту комбинацию Эфору — время подобных историко–литературных построений несколько позже.
[36] Herod. VIII 131 — cp. Bauer, Die Benutzung и т. д. стр.317‑хотя впрочем из этого места вовсе не следует, что Фемистокл не был стратегом — он только не был главнокомандующим.
[37] Решение зависит от сложного вопроса о времени избрания стратегов; cp. ex. gr. Grote History of Greece V, 196. Wilamovitz, Aus Kydathen стр.78, Hauvette о. 1. стр.440.
[38] Связь между Диодором с одной стороны и Thuc. I. 74.1 и Herod. IX. 71 с другой стороны (Bauer Them. стр.85 и 103) для меня не ясна. Эфор (Müller F. H. G. I стр.264 frg. 112) только об ἀριστεῖα Эгинетов и говорит.
[39] Уже отсюда ясно, насколько неправ Busolt о. 1. II² 720 пр. 2, и тут видя в рассказе Диодора пересказ изложения Эфора.
[40] Фактически Диодор во всем следует Геродоту (VIII 136 sqq.) Послы действительно пришли вместе (Herod. VIII. 141) — дело только в том, что они не могли выйти вместе.
[41] Die Benutzung и т. д. стр.318.
[42] Посольство Артемия из Зелеи едва ли относится сюда; ср. Ael. Arist. Panath. Dind. 310 sch. 327 Busolt о. 1. Il² 653 пр. 3.
[43] Cp. Bauer 1. 1.
[44] Никакого противоречия здесь нет — у Bauer’а здесь какое то странное недоразумение. Противоречие получилось бы только с указанными в XI. 12. 5. 400000, но там уже Weselling изменил в 300000.

§ 7. Платейская битва

По Геродоту Греки собираются на Истме, откуда идут в Беотию и по дороге, в Элевзине, соединяются с Афинянами (IX. 19).
По Диодору на Истме находятся οἱ σύνεδροι τῶν Ἑλλήνων [синедры эллинов] — наши старые знакомые; они являются у Диодора как будто постоянным учреждением. Эти σύνεδροι решают παραλαβεῖν τοὺς Ἀθηναίους [пригласить афинян] и отправиться πανδημεί [всем народом] в Беотию; когда же Эллины собрались на Истме — значит раньше на нем были не Эллины, а только их представители — σύνεδροι — , решено было принести клятву. Приходится предполагать или, что Афиняне пришли на Истм, но это не значило бы, что их παρελαβον [пригласили]; это последнее имело бы смысл только в том случае, если бы дело происходило так, как его описывает Геродот — или, что Афиняне не принимали участия в клятве, что опять таки невозможно. Почему бы именно Афинян от нее освободили? Да мы и имеем свидетельства других источников, говорящих о клятве, как об обще–эллинской[1].
Σύνεδροι [Синедры], очевидно, неудачная прибавка Диодора — в источнике говорилось об Эллинах, собравшихся на Истме. Приведенная у Диодора клятва другими источниками обыкновенно относится к Платейскому эпизоду войны. Диодор перенес ее на Истм. Вся она целиком заимствована из источника, отличного от Геродота. Нам она известна из уже цитированного места Ликурга. Хотя тот текст ее, который мы находим у Ликурга, быть может, и позднейшего происхождения, но из слов самого оратора мы видим, что часть ее, по крайней мере по содержанию, древняя. Но так как за самый текст клятвы мы ручаться не можем, то с такой же вероятностью, с какой говорят, что Диодор выпустил параграф клятвы, гласящий τὰς δὲ τὰ τοῦ βαρβάρου προελομένας ἁπάσας (se. τὰς πόλεις) δεϰατεύσω [все (города), выбравшие сторону варвара, я обложу десятиной], на том основании, что он привел его раньше (XI. 3.3)[2], мы можем, наоборот, полагать, что составитель клятвы у Ликурга вставил этот параграф из своих сведений относительно приведенной у Геродота (VII. 132) клятвы.
Феопомп (Müller F. H. G. I 306 frg. 167) заявляет, что клятва эта идет из Афинских источников, которые относят ее к Платеям, куда она по своему значению более всего и подходит. Спрашивается, каким образом мог бы источник Диодора отнести ее к Истму — раз она, идя из Афинских источников, сообщалась в связи с Платейской битвой. Остается предположить, что он нашел ее где нибудь вне этой связи — я и полагал бы такое, к тому же сравнительно позднее происхождение версии Диодора. По крайней мере, я не мог бы иначе понять той ее части, в которой говорится о запрещении восстановлять святыни Греков. Ведь это значило бы не более не менее, как одним взмахом лишить Афинян всех их святынь, которые все были «сожжены и разрушены» варварами. Первое, что должны были сделать и сделали Афиняне, по прогнании врага, было восстановление святынь. Во всяком случае такой клятвы не могли изобрести Афиняне. Она, если и была действительно дана, то только до стрясшегося над Афинянами несчастья.
Все замеченные нами в изложении Диодора несообразности стали бы для меня ясными, если бы предположить, что Истм в этот рассказ введен совершенно произвольно и, мне кажется, не без уверенности утверждать, что он введен именно Диодором. Дело в том, что он же в другом месте говорит, что при Платеях была дана клятва, но клятва другого рода: «Греки поклялись при Платеях детям и внукам передать свою вражду к Персам до тех пор, пока реки текут в моря и существует род людской и плодоносная земля» (IX. frg. 10 Exc. Vat pg. 17 — 19). Теперь он опять говорить о новой клятве при Платеях не мог, и найдя такую новую клятву, перенес ее на Истм. Думаю, что заимствовал он ее либо из позднейшего издания речей Ликурга, либо из какого нибудь риторического источника, к какому возводит ее Relidantz в своем издании оратора[3].
Из приведенного тем же Rehdanz’ом места Исократа (Paneg. 158)[4] ясно, что оратор не понимал ее так, как Геродот, и не считал ее клятвой всех Греков: иначе он не одних Ионян восхвалял бы: «τὶ δ᾿οὐϰ ἐχθρὸν αὐχοῖς (sc. τοῖς βάρβαροι;) ἐστι τῶν παρ᾿ ἡαῖν» [и что в нашей стране не вызывает у них (варваров) ненависти?] спрашивает он. Ведь они осмелились во время войны ограбить и сжечь храмы и седалища богов. Поэтому достойны похвалы и Ионяне, которые наложили проклятие на тех, которые стали бы исправлять или восстановлять сожженные храмы οὐϰ ἀποροῦντες, πόθεν ἐπισϰευάσωσιν, ἀλλ᾿ ἵνα ὑπόμνημα τοῖς ἐπιγιγνομένοις ᾖ τῆς τῶν βαρβάρων ἀσεβείας [не от недостатка средств на восстановление, но чтобы сохранить для потомков память о нечестии варваров] ср. Диод. XI. 29, 3=Lyc. in Leocr. 81 τῶν ἱερῶν ἐμπρησθέντων ϰαὶ χαταβλτιθέντων οὐδὲν ἀνοιϰοδομήσω, ἀλλ᾿ ὑπόμνημα τοῖς ἐπιγιγνομένοις ἐάσω ϰαὶ ϰαταλείψω τῆς τῶν βαρβάρων ἀσεβεἰας [Я не буду отстраивать заново ни один из сожженных и разрушенных варварами храмов, но допущу, чтобы они были оставлены как напоминание потомкам о бесчестии варваров].
Движения соединенного греческого войска и Персов рассказаны точно по Геродоту. Персы располагаются укрепленным лагерем у Азопа, Греки на Азойском предгории. В рассказе о схватке, послужившей προαγών [увертюрой] настоящей битвы, Диодор опять таки следует Геродоту до мельчайших подробностей, до дословных заимствований, сокращая только, по своему обыкновению, рассказ своего источника; упрекать его в стремлении к эффектам нет никакого основания. Эффектные подробности убийства Мегистия, чисто эпический рассказ о битве за его труп им безжалостно выпущены. Можно ли поэтому находить стремление к эффекту в том, что Диодор, вопреки Геродоту, заставляет Мардония начать битву ночью, как находит в этом обстоятельстве признаки такого стремления Bauer[5] Объяснить этого отличия я не умею, но не считаю себя вправе придавать ему особое значение, так как для рассказа оно проходит бесследно[6]. Особой версии я в нем не могу усмотреть[7].
Ободренные этой победой, Греки решаются сойти с гор и занять новую позицию. У Геродота до битвы происходит целый ряд передвижений — обо всех их Диодор не говорит ни слова. У него Греки сразу занимают такое положение, при котором они одним крылом упираются в Азоп, другим в Киферон. Диодор имеет здесь в виду первое из занятых Греками, по Геродоту, положений, но описание его в значительной мере подходит и ко второму. Причины, по которым Греки считают новую позицию более выгодной, чем старая, различны у Диодора[8] и Геродота; что объяснение Диодора схематически построено на основании аналогии с битвами при Фермопилах и Саламине, верно заметил Bauer[9].
Как бы то ни было, Диодор опускает подробности относительно маневров, найденные им у Геродота — и это не случайное опущение, не простое бестендендиозное опущение подробностей. Дело в том, что в связи с маневрами, непосредственно предшествовавшими битве, находится взгляд Геродота на всю битву и на поведение в ней союзников Лакедемонян и Афинян. Когда по решению вождей начали отступать ближе к Платеям, на так называемый «остров», то произошла путаница: центр ушел еще дальше, чем ему было приказано, Лакедемоняне не ушли тогда, когда было условлено, а несколько позже — в их собственном лагере произошло несогласие. Эти недоразумения порвали связь между ними и Афинянами, и битва распалась на две части — битву между Лакедемонянами и Персами с одной, и битву между Афинянами и стоявшими на стороне Персов Греками с другой стороны (Herod. IX. 60. 1). Центр совершенно не принимал участия в деле[10]. Понятно, что при таких условиях Греки были бы рады уйти невредимыми, и не могли думать о том, чтобы начать битву.
У Диодора этого последнего маневра нет, и вместе с тем отпадают все те его последствия, на которые я только что указал. Битва у него ведется всеми греческими войсками и ими начинается: οἱ περὶ τὸν Παυσανίαν ϰαὶ Ἀριστείδην… προῆγον τὴν δύναμιν εἰς τὴν μάχην… Μαρδόνιος δὲ ἀπήνιησε τοῖς Ἕλλησι [Павсаний и Аристид … вывели войско в битву … Мардоний же двинулся навстречу грекам]. Правда, Диодор не может ничего рассказать о том, что делали в битве Афиняне; заимствуя реальное содержание своего рассказа из Геродота, он говорит только о Лакедемонянах, но при этом он умеет избежать противоречия с своим общим воззрением на битву: он не исключает из битвы Афинян, а только не говорит о них. Ни на минуту Диодор не выпускает из рук своего основного источника. Согласно, однако, тому побочному источнику, из которого он заимствовал свой взгляд на единство и нераздельность битвы, он заставляет Греков после битвы — и только после нее — разделиться на три части[11]: Лакедемоняне осаждают запершихся за деревянной стеной Персов; Афиняне, Платейцы и Феспийцы преследуют убежавших к Фивам; Коринфяне, Сикионяне, Флиунтийцы и некоторые другие преследуют Артабаза. Здесь особенно характерно, что в преследовании войска Артабаза, кроме Сикионян, участвуют еще Коринфяне и Флиунтийцы, которые по свидетельству Геродота (IX. 69) пришли на поле битвы слишком поздно и подоспели только для того, чтобы быть разбитыми Фиванцами.
Таким образом ясно, что Диодор в своем изложении Платейской битвы исходит из представления, резко отличного от представления Геродота; это представление проведено вполне последовательно и, как далеко простираются его последствия, так далеко распространяются и различия между рассказами Диодора и Геродота. Мы имеем здесь дело с двумя самостоятельными тенденциями[12]. У Диодора мы имеем версию, сложенную в том же духе, которым проникнут его рассказ в стольких уже указанных нами случаях. Как, вопреки Геродоту, он старается не набрасывать тени на поведение Фиванцев при Фермопилах (ср. стр.15), всех Греков при Артемисии (ср. стр.31 слл.), Коринфян при Саламине, точно также он здесь старательно избегает той версии, которая оставляет некоторое пятно на памяти всех Греков, кроме Афинян, Лакедемонян, Платейцев и Тегеатов — и в этом отношении, очевидно, находясь в полном согласии с вульгатой. Как в вышеприведенных случаях, он и здесь откидывает именно те черты Геродотовского рассказа, против которых полемизирует Плутарх (de Herod, malign. 42), ссылающийся между прочим на Симонида, удостоверяющего участие в битве Коринфян — черта, очевидно, традиционная, не придуманная, не скомбинированная Диодором. Правда, мы из приведенного Плутархом отрывка (frg. 84 Bergk. P. L. G. III⁴ pg. 424) не можем сделать точных выводов о τάξις и τέλος Коринфян, но Плутарх их мог сделать — он мог знать из стихотворения Симонида больше, чем нам сообщил.
В биографии Аристида (19) Плутарх рассказывает всю историю Платейской битвы по Геродоту, но по вопросу об участниках ее он вступает с ним в ту же полемику, ссылаясь на те же аргументы, которыми пользуется в трактате De Herodoti malignitate.
Диодор продолжает:
Греки, стоявшие на стороне Персов, бегут по направлению к Фивам. Фиванцы принимают к себе бегущих и вместе с ними нападают на преследующих их Афинян. Происходит новая битва, в которой Фиванцы опять побеждены и опять запираются в Фивы. Этот эпизод совершенно отсутствует у Геродота, но в его рассказе имеются почти все его элементы. Самое описание битвы составлено по Геродоту (VIII. 67), причем я решительно не вижу здесь следов риторического разукрашивания, которое усматривает в рассказе Диодора Bauer[13]. Геродот говорит о битве между Фиванцами и Афинянами, происшедшей в то же время, как дрались Лакедемоняне с Персами — Диодор все время говорит об общей битве, в которой он не отличает отдельных моментов — он приписывает всем Грекам то, что Геродот рассказывает об одних Лакедемонянах. Геродотовский эпизод о битве Афинян и Фиванцев у него является таким образом в описании самой общей битвы излишним; он может им воспользоваться отдельно. Ему приходится только перенести его куда нибудь по близости к Фивам — именно куда нибудь: он не определяет места, где Фиванцы ἐπέθεντο τοῖς διώϰουσι Ἀθηναίοις [выступили против преследующих афинян]. В самой датировке своего эпизода он старается соблюсти согласие с Геродотом — ξύλινον τεῖχος [деревянное укрепление] у него, как и у Геродота (IX. 70), берется только тогда, когда являются к нему — у Диодора возвращаются к нему — Афиняне.
Как бы то ни было, у Диодора есть новый факт — битва под стенами Фив, являющаяся результатом вылазки Фиванцев; этот новый факт видоизменяет характер основного, взятого из Геродота рассказа, как ни усердно старается Диодор остаться близким к своему главному источнику. Строить гипотезы относительно того, откуда заимствован Диодором этот новый Факт, при отсутствии всяких данных, бесполезно[14].
Описание битвы при лагере Персов несомненно сильно риторично. Вместе с Bauer’ом я этой риторичностью объясняю запрещение ζωγρεῖν [брать пленных], запрещение, которое вводит Диодора в противоречие с данными его же рассказа. Из 500000 врагов, бывших по Диодору под Платеями, следует вычесть известное число Греков, спасшихся в Фивах, или хотя бы всех Греков, 40000 воинов Артабаза и 100000 убитых — остается еще громадное войско. Что делать с ними? Диодор, добросовестно следуя Геродоту, сообщает о судьбе отряда Артабаза, но оставшиеся в живых сотни тысяч варваров исчезают из его рассказа бесследно. В этом, как мне кажется, мы имеет право видеть доказательство того, что число 100000 Диодором не выдумано и не добыто им путем комбинаций[15]. Никто сам себя добровольно и сознательно не поставит в такое неудобное положение.
Число войск Диодор определил отчасти по Геродоту, отчасти по другим основаниям (ср. стр.78); по Геродоту, все войско погибло, кроме отряда Артабаза; понятно, Диодору неоткуда было взять описания судьбы спасшихся, которых и не было при заимствовании числа павших из другого источника, Диодор мог и не заметить, в какое противоречие он впадает с самим собой.
Прибавлю еще, что самая мотивировка запрещения ζωγρεῖν [брать пленных] носит на себе явные черты обычных Диодоровских приемов и плохо согласована с обстоятельствами дела.
Битва кончена. Греки из добычи посвящают треножник в Дельфы, — об этом в соответствующем месте сообщает и Геродот (IX. 81); на треножнике находится надпись, приводимая Диодором; надписи этой у Геродота нет. Уже по этому одному ясно, что Диодор воспользовался и независящим от Геродота источником. Для нашей непосредственной цели достаточно было бы установить этот только факт, но понятно, что наш общий взгляд на Диодора в значительной мере определится в зависимости от того, есть ли эта приведенная у него надпись поздняя подделка, или она действительно стояла на треножнике[16]. Свидетельство об этой надписи сохранилось только у Диодора — понятно, что сохранение ее — если она подлинна — составит особую его заслугу. Единственное, что противоречит подлинности эпиграммы — возражения Frick’а[17] могут доказать только то, что Диодор мог небрежно списать, но отнюдь не то, что он мог выдумать эпиграмму; уж не небрежности же списывателя обязана своим происхождением эпиграмма — это свидетельство Фукидида (I. 132). «Павсаний на Дельфийском треножнике, который посвятили некогда Эллины ἀπὸ τῶν Μήδων ἀϰροθινιον ἠξίωσεν ἐπιγράψασθαι αὀτὸς ἰδίᾳ τὸ ἐλεγεῖον τόδε [из начатков мидийской добычи, самовольно велел написать следующую элегию].
Ἑλλήνων ἀρχηγὸς ἐπεὶ στρατὸν ὤλεσε Μήδων,
Παυσανίας Φοίβῳ μνῆμ᾿ ἀνέθηϰε τόδε.
[Эллинов вождь, когда войско погубил мидийцев,
Павсаний, Фебу памятник этот воздвиг]
Но стихи эти Лакедемоняне тогда же сейчас стерли с треножника и написали имена городов, которые, победив совместно варвара, поставили приношение».
Беспристрастное толкование слов Фукидида должно признавать, что слова эти обозначают замену одной уничтоженной надписи другою, означают, что новая надпись стояла на месте старой. Это единственный пункт, в котором я не могу согласиться с мнением Fabricius’а[18]. Во всем остальном он, как мне кажется, безусловно прав. В настоящее время мы имеем на сохранившемся памятнике только список участвовавших в войне с варварами государств и слова: τοίδε τὸν [πόλεμον ἐ] πολεμουν [вот кто [на войне] воевали][19]. Обыкновенно желают в свидетельстве Фукидида видеть доказательство того, что на надписи больше ничего не стояло. Это едва ли могло быть; ἀνάθημα [подношение] должно было заключать указание того, кто посвящает — кому, могло быть ясно из места, на котором оно стояло. Да и свидетельство Фукидида не доказывает, что другого посвящения, кроме указанного им, не было: он не описывает треножника, который сам по себе для него нисколько не интересен; значение для него имеет только царь Павсаний и его ὐβρις. Естественно было бы поэтому с его стороны опустить и другую, находившуюся на треножнике надпись, раз она к этой ὐβρις отношения не имела. Если, таким образом, свидетельство Фукидида не доказывает отсутствия на треножнике надписи, помимо указанной у него и сохранившейся до нашего времени, то мы не имеем никакого основания сомневаться в подлинности приведенной у Диодора эпиграммы. Если бы Диодор заимствовал ее у Эфора, как это обыкновенно полагают, то очень странно было бы, что никто другой ее из этого столь распространенного в древности писателя не заимствовал.
Две другие приведенные у Диодора надписи взяты им несомненно из Геродота; это явствует из связи, в которой они между собою приведены: [20] ἐπέγραφον δὲ ϰαὶ τοῖς ἐν Θερμοπύλαις ἀποθανοῦσι Λαϰεδαιμονίοις ϰοινῆ μὲν πᾶσι τάδε, μυριάσιν ϰτλ… ἰδίᾳ δὲ αὐτοῖς τόδε. ὧ ξεῖν᾿ ϰτλ [погибшим при Фермопилах лакедемонянам надписали всем миром следующее: «против мириад и т. д.» … от себя же те добавили: «о чужестранец и т. д.»]. Cp. Herod. VII 228. Θαφθεῖσι δὲ σφι… ἐπιγέγραπται ἐπιγράμματα λεγοντα τάδε [Погребенным им … написали эпиграмму, гласящую следующее] (следует первая эпиграмма), ταῦτα μὲν δὴ τοῖσι πᾶαι ἐπιγεγραπται, τοῖσι δὲ Σπαρτιήτῃσι ἰδίῃ [Это надписали всем, спартиатам же отдельно] (следует вторая эпиграмма). Некоторую разницу в тексте эпиграмм следует объяснить их популярностью. В позднейшее время был распространен тот вариант, который мы имеем у Диодора: τειθόμενοι τοῖς νομίμοις [заветы блюдя][21].
То обстоятельство, что Диодор не поместил этих эпиграмм там, где он их нашел у Геродота, следует, по моему мнению, объяснить стилистическими соображениями — там (XI. 11) он уже воспользовался цитатой из Симонида и мог счесть неудобным ослаблять ее впечатление новыми цитатами. Нельзя не признать, что место для помещения обеих эпиграмм Диодором выбрано не без оснований. Только теперь могли Греки позаботиться об увековечении памяти павших при Фермопилах, которые до того времени находились во власти врагов. Теперь, когда страна была очищена от врагов, когда легко вздохнувшие Греки могли подумать о богах, героях и погибших соотечественниках, — теперь было время воздать заслуженную честь Леониду. Поводом могли послужить слова речи Павсания (Herod. IX. 79), относящиеся к Леониду и павшим в Фермопилах.
Чисто механически присоединено к двум указанным эпиграммам известие о почестях, которые оказали своим умершим Афиняне. Лакедемоняне[22] надписали такие–то эпиграммы — ὁμοίως δὲ χαὶ ὁ Ἀθηναίων δῆμος [сходно и афинский демос] украсил могилы павших в войне с варварами и установил τὸν ἀγῶνα τὸν ἐπιτάφιον [погребальные игры] и постановил тогда впервые, чтобы речь над пользующимися общественным погребением говорили первые из ораторов.
Ничего подобного у Геродота нет; у него только сказано (IX. 85), что Греки похоронили своих павших на Платейском поле. К этому присоединяется рассказ Фукидида (III. 58.4) о почестях и культе, которыми пользуются эти могилы со стороны Платейцев, и о празднике Элевтерий[23]. Но не эти празднества имеет в виду Диодор: они совершаются в Платеях, а не в Афинах, они празднуются всеми Греками, они посвящены всем павшим только в Платейской битве, а не вообще в войне с варварами. Диодор желает указать на совершенно другое — на знаменитый ἀγὼν ἐπιτάφιος [погребальный агон][24], ежегодно праздновавшийся в Афинах, и еще более знаменитый λόγος ἐπιτάφιος [погребальный логос], классический образец которого представляет собой известная речь Перикла. Ничего общего, таким образом, между Диодором с одной и Геродотом и Фукидидом с другой стороны нет. Об Ἐλευθέρια [элевфериях], о которых в этой связи говорят другие источники, Диодор рассказал в другой связи (XI. 22), в истории клятвы, данной Греками пред переходом чрез Истм. Мы уже видели, что весь этот эпизод самым неудачным образом помещен там, где мы его у Диодора находим, и что он составлен не по Геродоту. Само по себе известие об ἐλευθέρια, вне той обстановки, в которую оно Диодором поставлено, не вызывает никаких подозрений. Если мы предположим, что в первоначальном источнике оно находилось на принадлежащем ему по праву месте — немедленно после описания Платейской битвы, и затем было перенесено в ту обстановку и в то место, в котором мы его читаем у Диодора, то в разбираемом нами месте у Диодора образовался некоторый пробел, который он, рядом с известиями об оказанных Лакедемонянам почестях, естественно рад был пополнить и, надо ему отдать справедливость, пополнил достаточно удачно. Если мы далее предположим, что устройство ἐλευθέρια в первоначальном источнике было сообщено так, как у Плутарха, т. е. как дело Аристида, то это могло подать повод заполнить пробел именно действиями Афинян. Понятно, что тогда у них источник свидетельств об ἐλευθέρια и об ἀγὼν ἐπιτάφιος [погребальном агоне] был различный. Но все это гипотезы — к твердому выводу здесь прийти едва ли можно. Имеем ли мы дело с определенной традицией или домыслом, я не могу решить. Вероятнее последнее, но для Диодора это уже не домысел, а общее убеждение, вульгата — по крайней мере, современник его, Дионисий Галикарнасский (Ant. Rom. V. 17 cp. Diog. Laert. I. 55), не сомневается в том, что происхождением своим знаменитые надгробные речи обязаны персидским войскам; сомнения вызывает в нем только тот их момент, которому принадлежит решающее значение.

---

[1] Lyc. in Leocr. 81;, ср. комментаторов a. 1.
[2] См. прим. 13.
[3] Стр. 171 sqq. Anhang. III.
[4] Ср. Benseler a. 1.
[5] Die Benutzung и т. д. стр.120.
[6] В описании битвы нет ни одной черты, которая характеризовала бы ее как ночную, как нет и указаний на то, почему она начата или должна была быть начата ночью, а между тем для описания ночной битвы у Диодора есть ряд почти обязательных шаблонных черт; ,ср. хотя бы XI. 9. XI. 61. XI. 80. — Текст вызывает во мне некоторые сомнения: πρῶτοι δὲ ϰατήρξαντο μάχης οἱ βάρβαροι νυϰτὸς ἐϰχυθέντες ἐπ᾿ αὐτοὺς ϰαὶ πᾶσι τοῖς ἱππεῦσι πρὸς τὴν στρατοπεδείαν ἐπελάσαντες [Первыми бой затеяли варвары, ночью обрушившись на них и всей конницей напав на лагерь]. 1) не понятно ἐπ᾿ αὐτούς, [на них] грамматически в нашем контексте невозможное. 2) при наличности ἐπ᾿ αὐτούς [на них] дальнейшее πρὸς τὴν στρατοπεδείαν [на лагерь] является излишним и vice versa. 3) В нашем тексте вырываются из лагеря все варвары, как целое противополагаемые τοῖς ἱππεῦσι [коннице] а между тем описывается только кавалерийская битва. Все это заставляет меня предполагать первоначальную крупную порчу текста, затем произвольно исправленную. Не стояло ли вместо νυϰτὸς — ἑϰτὸς, [ночью — снаружи] легко доступное порче рядом с ἐϰχυθέντες? [обрушившись]
[7] Рассказ Плутарха (Arist. 14) составлен по Геродоту и ничего общего с Диодором не имеет; cp. Busolt o. 1. II² 727 пр. 1.
[8] Указание о στενοχωρία [тесноте], которой придает такое значение Диодор, Busolt’ом о. 1. II² 623 пр. 6 сближается с Эфором, причем указывается frg. Müller F. H. G I стр.254, в котором, однако, ничего о местности не говорится.
[9] o. 1. 321.
[10] Об общем положении войск см. Hauvette Herodote et les guéris Mediques стр.473.
[11] Это деление основано на Herod. IX. 67. Артабаз побежал οὔτε ἰς τὸ ξύλινον οὔτ᾿ ἐς τὸ Θηβαῖον τεῖχος [не к деревянному укреплению и не за стены Фив].
[12] Тенденция Геродота вполне ясна. В истории передвижений Павсания видны явные следы Афинских симпатий и антипатий ср. Hauvette o. 1. стр.469. (Критика их у Delbrücka о. 1. стр.112 слл., Афинскую версию выделил Nitsehe, Rhein Mus. XXVII стр.248. На партийность источника Геродота указывает Busolt о. J. II² 732 пр. 4.
[13] Die Benutzung, u. s. w. 323.
[14] Построение Bauer’а 1. 1. страдает непримиримым противоречием.
[15] Хитроумные соображения Busolt’а Rh. Mus., 38 стр.630 я оставляю в стороне; ср. прим. 123.
[16] Литературу и свидетельства древних см. у Roehl’а. I. G. A. № 70. Preger, In scriptiones graecae metricae стр.74 № 85.
[17] Das Plaläische Weihgeschenk, Jahrb f. cl. Phil. Supplem. III стр.603.
[18] Das Platäische Weihgeschenk, Jahrb. des deutschen archäologischen Instituts I стр.141.
[19] о. 1. стр.180 cp. Roehl. 1. 1.
[20] Cp. Hauvette о. 1. стр.461 пр. 4.
[21] Preger o. 1. № 21 стр.17. Reitzenstein Epigramm u Scholion стр.112.
[22] Эта параллель служит явным доказательством того, насколько прав был Sintenis, заменив невозможное чтение рукописей Λαϰεδαμονίοις [лакедемонянам] конъектурой Λαϰεδαιμόνιοι [лакедемоняне].
[23] Ср. Plut. Arist. 19 sqq. De malign. Herod. 42 и мн. др. ср. коммент. а· 1. и Daremberg–Saglio s. v. Ἐλευθερία.
[24] Plato, Menex. 249 А. Arist. Ἀθ. Πολιτ. 58 ср. Sandys а. 1. и др коммент. Daremberg–Saglio s. v. ἐπιτάφια.

§ 8. Битва при Микеле

Перехожу к битве при Микале.
Едва–ли может быть более явное доказательство влияния, которое оказывает Геродот на повествование Диодора, чем диспозиция, которую дал Диодор своему рассказу о битве при Микале и предшествующих обстоятельствах. Геродот рассказал, что сталось с персидским флотом после битвы при Саламине; затем, возвратившись к материку, рассказал о том, что делалось там, и затем, после рассказа о Платейской битве, снова возвращается к судьбам персидского флота. У Геродота это имеет смысл. Говоря об уходе Ксеркса, он, прерывая, правда, свой рассказ многочисленными отступлениями, все таки доводит его до того момента, когда Персы остановились подле Самоса. Небольшой эпизод, выполняющий у Диодора годовой рассказ, является у Геродота окончанием длинного повествования, а потому обрыв его не является неестественным.
У Диодора рассказ ведется в точно таком же порядке, но того оправдания, которое имеет Геродот, у него нет. После известия о бегстве царя он обрывает рассказ эпизодом, посвященным Сицилийским делам, и затем, после длинного отступления, говорит пару слов о персидском флоте, чтобы, снова оборвав это повествование рассказом о действиях Персов и Греков на материке, вернуться к нему. У него эти предварительные несколько слов являются началом, сейчас же после которого делать отступление по меньшей мере неудобно; эта странность диспозиции всего естественней может быть объяснена заимствованием из источника. Диодор здесь был совершенно свободен. В пределах года он мог переставлять события, как ему было удобней.
Но все это не говорит за прямое заимствование у Геродота. Если, как обыкновенно предполагают, Диодор списывает Эфора, то ведь и Эфор мог найти удобным оставить в своем изложении порядок изложения Геродота. Едва ли, однако, такое предположение объяснит дело. Эфор, как известно, не держался строго хронологического порядка. У нею Диодор не мог заимствовать своего деления на годы — и это деление в настоящем случае вполне совпадает с изложением Геродота (VIII. 130), здесь начинающего свой год: флот Ксеркса… перезимовал в Кумах, ἔαρος δὲ ἐπιλάμψαντος πρώιος συνελέγετο ἐς Σάμον [с наступлением весны флот поспешно стал собираться к Самосу] (Диод. XI. 27.1 ). ἐπὶ τούτων (sc. τῶν ὑπάτων) ὁ μὲν τῶν Περσῶν στόλος… διέτριβε περὶ τήν Κόμην, ἐνταῦθα δὲ παραχειμασας, ὠς τὸ θέρος ἐνίστατο, παρέπλευσεν εἰς Σάμον [при них (консулах) персидский флот … пребывал около Кимы и здесь перезимовав, с наступлением лета от плыл к Самосу]. Годы у Диодора и Геродота различные: Геродот имеет в виду естественное начало года, Диодор гражданское — тем не менее разрез производится в одном и том же месте, вопреки ходу рассказа, вопреки всяким правилам композиции. Очевидно, что здесь была сделана справка у Геродота, а если это так, то всего вероятней, что и сходство во всем остальном объясняется простым, непосредственным заимствованием у Геродота.
Но не будет–ли это совпадение случайным? Что, если Диодор действительно закончил свой год битвой при Саламине, т. е. срединой сентября, как это полагает Unger[1]? Это имеет за себя все шансы. Действительно, годовой рассказ Диодора обрывается сейчас же после Саламинской битвы и начинается с весны, пожалуй, потому, что за всю осень и зиму нет никаких событий, о которых сообщил бы Геродот — вполне естественно: военные действия у древних обыкновенно начинаются с весны и покоятся во время всего неблагоприятного сезона.
Тем не менее я продолжаю стоять на своем. Весна служит у Диодора началом изложения — служит ли она началом года? Нужно только условиться относительно того, как понимать начало Диодоровского года[2]. Само по себе это начало не соответствует никакому, ни гражданскому, ни естественному году, так как соединяет в себе три совершенно несогласимых элемента: год по олимпиадам, год по консулам, при чем неясно, какой момент считать моментом вступления консулов в должность — тот ли когда они вступали в нее во времена Диодора, или тот, когда начиналась их служба во время описываемых в каждый год событий, и, наконец, год по архонтам. Понятно, поэтому, что Диодор делает свой годовой разрез, соображаясь каждый раз с обстоятельствами[3], и если этот разрез так совпадает с Геродотовским, как это показывает выше отмеченная параллель, то можно ли сомневаться в том,· чем объяснять это совпадение?
Правда, в описании действий сухопутной армии Диодор как будто возвращается обратно и в новом году рассказывает о вопросе об ἀριστεία, который, по Геродоту, должен был рассматриваться еще до весны — сейчас же после битвы. Но тут дело совершенно особого рода.
1) Диодор, пользуясь, как мы видели, касающимся ἀριστεία отрывком Геродота, все таки его самостоятельно переделал, видоизменил, соображаясь с своими целями, именно для того, чтобы теснейшим образом связать всю историю ϰρίσις [кризиса] с посольством Мардония. Для этого ему, конечно, необходимо было непосредственно связать изложение χρίσις с рассказом об этом посольстве; следуя и здесь Геродоту, он должен был бы отделить первое от второго длинной историей Гелона.
2) Мне кажется, следует рассматривать данный эпизод в связи с рассказом, вводящим читателя в изложение битвы при мысе Микале. Вот как начинает рассказывать Диодор о битве: περὶ ἤς μέλλοντες γράφειν ἀναληψόμεθα τὴν ἀπ᾿ ἀρχῆς διήγησιν [поскольку мы собираемся описать ее, мы должны приступить к рассказу с самого начала]. Леотихид и Ксантипп τὸν στόλον ἐϰ τὴς περὶ Σαλαμῖνα ναυμαχίας ἀθροίσαντες εἰς Αἰγιναν [собрав после битвы при Саламине флот в Эгине], пробыли там несколько дней и затем оттуда отправились на Делос. Когда же они прибыли туда, прибыли от Ионян послы, которые просили им помочь. Греки решили отправиться в Ионию и ϰατὰ τάχος ἐζεπλευσαν ἐϰ Δήλου [побыстрее отплыли из Делоса].
Все это потребовало, конечно, не особенно много времени, во всяком случае не целого же почти года — от битвы при Саламине до битвы при Микале. Когда начались все эти движения, ясно сказано у Геродота (VIII. 131 sqq. IX. 90 sqq.), откуда выписал свои сведения Диодор. Отсюда вытекают два вывода. Становится, во–первых, ясно, что считать началом τῆς διηγήσεως [рассказа]; ясно, во–вторых, то, что он, тем не менее, это начало непосредственно связывает с битвой при Саламине — флот был собран ἐϰ τῆς ναυμαχίης [с навмахии]. В том то и дело, что разрез делается вполне механически, при чем на действительные перемены естественного года не обращается никакого внимания. Если бы Эфор на самом деле имел определенное время начала года, и если бы Диодор действительно списывал его, подобные явления не могли бы иметь места.
Персы, узнав о том, что Греки плывут к Самосу, высаживаются на берег при мысе Микале, где они вытаскивают на сушу корабли и обносят их стеной и рвом[4]. Этим они не довольствуются, но вызывают из Сард и других мест в окрестностях войска — таким образом им удается собрать до 100 000 человек Цифра эта разнится от Геродотовской (IX. 96), но разница эта объясняется вполне естественным образом. В то время как Геродот, не заботясь о числе воинов, бывших на кораблях, сообщает только о численности персидского корпуса, оставленного царем у берегов Малой Азии, Диодор сообщает общую сумму[5].
Но главное, это та связь, в которую Диодор приводит все действия расположенных при Микале Персов с Сардами — и, признавая, как это делает и Bauer[6], значительность этой связи, нельзя в то же время признавать измышлением Эфора–Диодора этого первого ее звена.
Так как эта связь с Сардами есть самая основная характерная черта Диодоровского рассказа, вокруг которой группируются все его главные отличия, то я прежде всего обращусь к ней.
Когда должна была начаться битва, персидские командиры сказали солдатам, что сам Ксеркс придет к ним на помощь — это в значительной мере ободрило войска. Точно определить, когда это произошло, мы не можем. Был ли это обман? Диодор об этом не говорит. Уже это одно должно было бы заставить Bauer’а[7] остеречься приводить это известие в связь с рассуждением Диодора относительно значения сообщения о Платейской победе, тем более, что в тексте Диодора никаких данных для создания этой связи нет, и Bauer ее произвольно вносит в слова писателя. Как бы то ни было, будь ли это обман Персидских вождей, либо действительный факт, Греки об этом знают. Когда Ионяне опять являются к ним, чтобы перейти на их сторону, они думают, что это идет Ксеркс со своими войсками. Очевидно, оба известия взаимно друг друга поддерживают.
Попробуем дать себе ясный отчет в ходе дела.
Персы обезоружили Эллинов, говорит Диодор, но мы не должны строго настаивать на этом слове: он произвольно и promiscue [без разбора] употребляет выражения: Ἕλληνες, Ἴωνες, Σάμιοι, Μιλήσιοι [эллины, ионяне, самосцы, милетяне]. И вот часть этих обезоруженных Эллинов решается перейти на сторону союзных Греков — конечно, просто убежать из персидского лагеря; у Геродота они помогают соплеменникам, как могут сделать это обезоруженные люди. Но Греки совершенно непонятным образом не узнают идущего им на встречу соплеменного войска, а принимают незначительный отряд Милетян и Самосцев, которых только одних и имеет в виду Диодор, за войско самого Ксеркса, идущее под предводительством самого даря. Как Греки могли не узнать Ионян, которые προιόντες εἰς ὄψιν ἦλθον [появились в поле зрения], в обстоятельствах, указанных Диодором, объяснить себе нельзя.
Прежде всех пошли в бой Персы; это и само собой понятно: не могли же Ионяне осмелиться уйти из лагеря Персов на глазах у этих Персов; не будем забывать, что они обезоружены; ясно из самого рассказа, что они приходят после Персов. Итак, ситуация такая: на построенных в боевом порядке Эллинов несется нафанатизированная толпа персидских воинов. За ними — во всяком случае, дальше их — идет другой отряд, несомненно уже видный. Этот второй отряд возбуждает в Эллинах страх, и они начинают совещаться, не уйти ли им на корабли. Трудно представить себе более невозможное положение. Имея в нескольких минутах от себя атакующее войско, то войско, против которого идет атака, не может думать о посадке на корабли; ведь для этого пришлось бы расстроить боевой порядок, показать врагу тыл, словом, подставить шею под нож. Такое решение могут принять люди, обезумевшие от страха, а между тем Греки спокойно рассуждают и совещаются. Нет ничего удивительного, что, пока они рассуждали, атака коснулась их, и им волей–неволей пришлось сражаться, ожидая каждую минуту атаки нового и более сильного отряда. Затем появляются Самосцы и Милетяне — как успокоились Греки, не сказано — и своим появлением решают битву, которая до тех пор велась с равным для обеих сторон успехом. Греков они подкрепили, Персы испугались — и все это произошло от того, что к Грекам присоединилась кучка невооруженных людей.
Мы видим, что во всем этом описании есть какое–то странное недоразумение, делающее ситуацию невозможной; вместе с тем мы должны отметить, что оно существенно отличается от Геродовского (IX. 102 слл,).Самый характер битвы у Геродота совершенно не тот. Наступающей стороной у него являются Греки. С самого начала Персы выставляют пред своим фронтом бруствер из своих γέρρα [плетеных щитов] (как в Платейской битве IX. 61) и ждут нападения. Когда эта своеобразная стена была разбита, Персы побежали в лагерь, где Греки их беспрепятственно резали. Самосцы до битвы находятся в лагере, как в лагере находятся и сами Персы. Действовать они начинают только во время самой битвы. Милетянам с самого начала отведена Геродотом другая роль. Вероятно, Диодор соединил их с Самосцами для того, чтобы не рассказывать о них отдельно. Притом ошибка Греков, видевших в приближавшемся ионийском отряде войска царя, тем вероятней, чем больше эта наступающая толпа.
Но ошибка все таки остается мало понятной. О предстоящем прибытии царя было объявлено в лагере. Как узнали об этом сообщении Греки, Диодор не рассказал. Почему, видя приближавшихся Ионян, они приняли их за войско царя, Диодор нам ничего не объяснил. Фактически все эти обстоятельства, конечно, вполне возможны, но рассказ Диодора оставляет читателя в каком–то недоумении, усиливаемом вышеуказанными фактическими несообразностями.
Перейдем в персидский лагерь. Солдатам сообщают, что к ним идет на помощь царь. Вполне понятно, что это их ободряет. Но в таком случае солдат должен быть уверен в том, что нападение начнется тогда, когда царь придет — в противном случае его приход не имеет для него никакого значения. Если солдаты победят до прихода царя, зачем тогда ему приходить; если они будут побеждены до его прихода, он придет для них поздно. Словом, ожидание царя несогласимо с добровольным начатием наступательных действий со стороны ждущего его войска. Если мы предположим, что царя действительно ждали, что полководцы не обманывали своего войска — Диодор, собственно говоря, нигде этого не утверждает — , то ожидание это может быть фактически согласовано с страхом Греков, которые от перебежчиков могли об этом узнать: между сообщением о предстоящем приходе царя и самой битвой прошел некоторый, более или менее значительный, промежуток времени. Видя нападение врагов, они могли бы заключить, что помощь подоспела. Но у Диодора положение не такое. У него полководцы сообщают уже выстроенным для нападения Персам о приходе царя, и битва сейчас же начинается.
В тех условиях, которые мы имеем у Геродота, ожидание царя было вполне естественно: у него Персы не нападают, нападают Греки; понятно, что нападение могло и должно было быть сделано до прихода царя.
Словом, в связи Геродотовского рассказа ожидание царя имеет свой смысл, и нет никакого основания сомневаться в его исторической верности; внесенное в рассказ Диодора, оно производит путаницу. Из этого следует, что оно дано Диодору традицией и только неудачно соединено с остальным рассказом. Следы комбинирующей деятельности Диодора постоянно видны. Так, нельзя сомневаться в том, что идея заставить Греков сражаться и победить против их воли, идея лежащая в основе предания о Саламинской битве, сыграла свою роль при составлении рассказа о битве при мысе Микале. Поводом для создания подобной ситуации и образцом для ее описания могло послужить следующее место Геродота (IX. 98) Οἱ δὲ Ἕλληνες ὡς ἐπυθοντο οἰχωϰότας τοὺς βαρβάρους εἰς τὴν ἤπειρον… ἐν ἀπορίῃ τε εἴχοντο ὅτι ποιέωσι, εἴτε ἀπαλλάισσωνται δτίσω εἴτε ϰαταπλώωσι ἐπ᾿ Ἑλλήσποντον [При известии о том, что варвары ушли на материк, эллины … недоумевали, что делать: возвращаться ли назад, или плыть дальше к Геллеспонту]. Кроме этого колебания Геродот описывает и страх Греков (IX. 102).
Нападение Персов Диодор рисует себе по общему шаблону нападений варварских войск, вспоминая при этом и свое описание Фермопильского боя — и здесь, как и там (XI. 10. 4) οἱ Πέρσαι θεωροῦντες ὀλιγους ὄντας τοὺς Ἕλληνας ϰατεφρόνησαν αὐτῶν [персы заметив, что греки были немногочисленны, стали смотреть на них с презрением] — фраза, в описании Фермопильской битвы имеющая гораздо более смысла; здесь разница между численным составом обоих вступающих в бой войск далеко не такая значительная.
Для своего описания деятельности Самосцев Диодор также имел исходной точкой Геродота. При небольшой натяжке немудрено было ему вывести свой рассказ из слов Геродота IX. 103[8].
В этом заключается главное, наиболее существенное отличие между рассказами Диодора и Геродота. Все остальное — отличия чисто редакционные, для которых Диодор в особом источнике не нуждался. Отсылаем читателя, интересующегося этими частными отличиями, к указанной нами уже статье Bauer’а.
Остается еще только указать на число 40000 погибших, внесенное из особого источника, вероятно, того же автора, который и раньше снабжал Диодора его отличными от Геродотовских цифрами; как и в рассказе о битве при Платеях, Диодор не знает, что ему сделать с громадным числом оставшихся в живых Персов. Совершенно произвольно он заставляет их спастись в лагере — в лагерь они бегут у него и раньше. То же мы имеем у Геродота, но у него именно в лагере и начинается настоящая резня, как и в битве при Платеях. Диодор эту вторую часть битвы выпускает. Στρατοπεδεία, конечно, та же παρεμβολή, то же τεῖχος, которым Персы окружили корабли. Если бы этот лагерь уцелел, то битва не была бы решена, так как у Персов оставался бы их флот. Очевидно, мы здесь имеем дело не с определенным фактом, а с простой заключительной фразой[9].
Независимо от Геродота прибавленным считают известие о том, что Ксеркс, узнав о поражениях при Микале и Платеях — одновременно? — удаляется в Экбатану; у Геродота его действительно прямо нет в такой связи, но, думается мне, если где нибудь, то именно здесь, мы имеем право видеть простую комбинацию по Геродоту.
У Геродота (IX. 107 sq.) сказано, что во время прихода в Сарды беглецов из–под Микале, там находился царь. Далее рассказывается роман Ксеркса и брак, которым этот роман заканчивается; вслед за этим браком царь отправляется в Сузы. Таким образом у Геродота есть и пребывание царя в Сардах около времени битвы при Микале и его отправление оттуда. Стоило только связать эти два обстоятельства, стоило только видеть в страхе, наведенном на царя битвой при Микале, причину того, что он покинул Сарды — и рассказ Диодора готов.
Переходя затем к главе, посвященной описанию результатов битвы при Микале, следует указать на роль, которую играют здесь Эолийцы. Правда, Диодор с самого начала руководился желанием изобразить движение, как общее движение малоазийских Греков; правда, он promiscue переходит от обозначения Ἴωνες [Ионяне] к обозначению Ἕλληνες [Эллины] и обратно; правда, говоря об отпадении Греков, он называет не только Ἴωνας ϰαὶ Αἰολεῖς [ионян и эолян], но и τῶν ἄλλων πολλοὺς τῶν ϰατὰτὴον Ἀσίαν [многих других в Азии], — но, тем не менее, я не могу отрицать, что в данном месте он особое внимание обращает на Эолийцев, везде называя их наряду с Ионянами. Для объяснения этого факта обыкновенно ссылаются на Эолийца Эфора, который везде выдвигал свой родной город Кумы и своих соплеменников — Эолийцев.
Дело, однако, в том, что в данном случае мы без всякой натяжки, без всякого насилия над текстами можем вывести сообщение Диодора из рассказа Геродота, который сам же рассказывает о том, что Греки освободили подвластных Персам соотечественников. В данное время, по известию Геродота, Греки Σαμίους τε ϰαὶ Χίους ϰαὶ Λεσβίους ϰαὶ τὸυς ἄλλους νησιώτας, οἶ ἔτυχον συστρατευόμενοι τοῖς Ἕλλησι, ἐς τὸ συμμαχιϰὸν ἐποιήσαντο [приняли в союз самосцев, хисцев, лесбосцев и прочих островитян, сражавшихся в рядах эллинов] (IX. 106). Их то имеет в виду, или, по крайней мере, может иметь в виду Диодор, когда говорит, что Греки τοὺς Ἴωνας (Самос и Хиос) ϰαὶ τοὺς Αἰολεῖς (Лесбос) συμμάχους ἐποιήσαντο [сделали союзниками ионян (Самос и Хиос) и эолян (Лесбос)]. Даже Милет не принят в союз: Греки еще не решаются вступить на материк.

---

[1] Diodors Quellen im XI Buch, Phil. 40 стр.60.
[2] Относительно хронологии Диодора ср. Reuss. Iahrb. f. cl. Phil. 153 стр.642. Droysen, Gesch. Alexanders III стр.359. Ad. Schmidt, Das Pericleische Zeitalter I стр.9. Unger o. 1. и Sitzungsberichte d. Bayer, Aknd. Hist. phil. KJ. 1878 стр.379. Holm, Griech. Gesch. II стр, 126. Adams, Iahrb. f. cl. Phil. 1886 стр.379.
[3] К вопросу о начале Диодоровского года мне придется еще неоднократно возвращаться.
[4] Ξύλινόν τεῖχος [Деревянный частокол] Диодора вполне соответствует ἑοϰος λίθων ϰαὶ ξύλων [ограде из камней и дерева] Геродота (IX. 97); τάφρος βαθεῖα [глубокий ров] прибавлено Диодором, у которого χάραξ [глубокий ров] и τάφρος βαθεῖα [лагерь с палисадом] является чуть ли не стереотипной фразой; ср., нпр. XIX 39. XVIII. 13. XXI. 108.
[5] Bauer (Die Benutzung и т. д. стр.326) полагает, что Диодор–Эфор именно это последнее известие и имеет в виду — его только извращая; это будто бы доказывает его прибавка νομίσχντες ϰαὶ τοὺς Ἴωνας ἀποστήσεοθαι πρὸς τοὺς πολεμίους [считая, что и ионийцы перейдут на сторону врагов], соответствующая указанию Геродота на то, что войска Тиграна Ἰωνίην ἐφύλασσε [охраняли Ионию]. Но ведь сведение об охране Ионии (от врагов?) не равняется сведению об опасности отпадения Ионян — да и связь, в которой стоит оба известия, различная. Не могу однако не заметить, что и вообще связь Диодоровской прибавки мне кажется несколько странной. Персы укрепили лагерь, призвали войска — ἐποιοῦντο δὲ χαὶ τῶν ἄλλων ἁπαντούν τῶν εἰς πόλεμον χρησίμων παρασϰευὰς, νομίζοντες ϰαὶ τοὐς Ἴωνας ϰτλ [они приготовили всякое другое снаряжение, которое полезно во время войны, считая, что и ионяне и т. д.]. Что это значит? Само собою понятно, что люди готовятся к битве, когда им грозит битва — все равно, ждут ли они измены, или нет. Что значит ϰαὶ τοὐς Ἴωνας [и ионяне]? Разве кто нибудь уже перешел к врагам? Мне кажется, что в тексте произошли ошибки: либо выпало что–нибудь пред νομ(νομίζοντες [считая]. либо это слово попало не на надлежащее место — смысл оно имело бы, например, после указания о созыве войска. Замечу еще, что рукописи все, кроме Р., читают не ἀποστήσεσθαι [перейдут], а ἀποστήσασθαι [перешли].
[6] Die Benutzung и т. д. стр.322.
[7] I. 1.
[8] Самые отношения Самосцев к Грекам Диодор понимает не совсем так, как Геродот. У последнего (IX. 82) Самосцы в прямом формальном союзе. Диодор об этом союзе не сообщает. Греки у него, не смотря на посольство Самосцев, только рассчитывают ἀϰοστήσειν [на отпадение] Ионян.
[9] Укажу еще на особенность, которой отличается эпизод относительно попыток Греков склонить Ионян к отпадению: Греки говорят о том, что они победили в Платеях. Никакой писатель не будет таким «нетотным», чтобы говорить о победе за день раньше самой битвы (Bauer o. 1. 328). Несомненно прав поэтому Madwig (Advers. erit, стр, 448), считающий слова ἐν ταῖς Πλατοπαῖς [при Платеях] (Диод. XI. 34. 4) интерполяцией: ipsa verba (νενιϰηϰότες πάρεισι) satis ostendunt intellegi superioris anni victoriam [сами слова («победители явились сюда») вполне показывают, что речь идет о победе предыдущего года]. Melber (Jahbr. f. cl. Phil. Suppi. 14, стр.437) сближает эпизод о влиянии известия о Платейской победе (XI. 35) с повествованием Полиэна (I. 33). Но сходство не достаточно полное, чтобы дать нам право делать выводы. У Полиэна στρατήγημα имеет целью побудить Ионян к отпадению, у Диодора — ободрить своих же солдат; у него первая цель по самому ходу рассказа невозможна; к тому же Полиэн прямо видит в сообщении στρατήγημα, Диодор только говорит о том, что в нем можно было видеть также στρατήγημα — и он приводит тому основания: διόπερ ἔδοξαν… σρατηγήματος ἔνεϰα τοῦτο πεποιηϰέναι [поэтому, казалось … применил стратегему], что сильно напоминает цитату.

§ 9. Итог

Подведем итоги нашему столь затянувшемуся анализу повествования Диодора в его отношениях к Геродоту.
Повествование это по своему составу самым несомненным образом распадается на две части. Прежде всего мы имеем основной источник, которым посредственно или непосредственно служит Геродот.
Рассказ этого основного источника передается в достаточной мере точно, постепенно и последовательно, но сообразно различию целей, преследуемых оригинальным писателем и его заимствователем, он отличается от него тем, что все эпизодическое и анекдотическое, все, что не служит непосредственно целям изложения хода событий, обрезано самым систематическим образом. Вместо широкого течения Геродотовского рассказа, останавливающегося на всякого рода подробностях, охотно расплывающегося в бесчисленных эпизодических отступлениях, мы имеем сухой перечень событий, от времени до времени заменяющий поэтические красоты несравненного оригинала риторически–морализующими блестками.
Этой потребностью сжаться до пределов возможности объясняются многие опущения фактов, сообщаемых Геродотом, характеризующие рассказ Диодора. Я указал в своем месте (ср. стр.3), что таким образом должно объяснить то обстоятельство, что у Диодора опущены все те речи, которые у Геродота подготовляют поход Ксеркса.
Но далеко не все опущения могут быть объяснены таким образом. Часто опускаются обстоятельства, слишком существенные для самого хода рассказа, часто опущения вытекают из отличия отношений обоих рассматриваемых нами писателей к описываемым ими событиям, к характерам действующих лиц и народов, из различных симпатий и антипатий того и другого. Такие опущения никогда просто опущениями не бывают — образовавшийся от них пробел заполняется новым материалом, носящим совершенно отличную от Геродотовской окраску; этот новый материал заимствован из той второй составной части Диодоровского рассказа, о которой я только что говорил.
Рядом с указанным основным источником мы замечаем целый ряд сведений, которые либо отсутствуют у Геродота, либо стоят с ним в прямом противоречии, либо исходят из совершенно несоответствующих ходу Геродотовского рассказа премисс.
Я с особенною тщательностью старался выделить именно эти элементы; количество их оказалось довольно значительным, и сами они очень характерными. Я старался, насколько мог, Доказать, что в большинстве случаев такого разногласия Диодор не мог вывести своих сведений из рассказа Геродота, как это утверждают многие современные ученые, приписывающие древнему автору свои, более или менее остроумные, комбинации; что в остальных случаях, где возможность такой комбинации нельзя отрицать, самая ее действительность далеко не доказана; что только в некоторых, сравнительно немногочисленных, случаях Диодором действительно сделаны выводы из Геродота, но что тогда новые данные им выведены действительно логическим путем и стоят в полном согласии с Геродотом. Я старался, наконец, самым энергичным образом протестовать против метода, применяемого большинством исследователей, раз на всегда признавших, что Диодору можно приписать всякую бессмыслицу, приписывать ему явно неверные комбинации; я указывал при этом на то, что раз мы — хотя бы и становясь на точку зрения древнего писателя — позволяем себе делать неверные выводы, мы можем вывести все, что угодно. Какова, в самом деле, степень ошибочности в самых элементарных выводах, дальше которой не может заходить Диодор, какова та степень произвола, которую мы можем ему приписывать? Большинство исследователей полагает, очевидно, что границы этому произволу нет.
Признавая, таким образом, в большинстве случаев, где существует разногласие между Диодором и Геродотом, наличность у первого не исходящих из последнего сведений — причем вопрос об их верности и традиционности мною принципиально сам по себе не затрагивается — я старался определить влияние, которое они оказывают на ход рассказа, и определить способы, которыми Диодор соединяет эти побочные сведения с рассказом основного источника. Мне, позволяю себе надеяться, удалось показать, что, с одной стороны, это соединение источников вполне сознательно, что Диодор знает, что новыми фактами он в более или менее значительной мере видоизменяет те условия, при которых происходят события у Геродота, и старается по мере возможности примирить вытекающие вследствие этого противоречия. Новая, вводимая им ситуация подготовляется им исподволь, факты, заимствованные из Геродота, вдвигаются в новую связь и обрисовываются в новом освещении; с другой стороны, однако, мы замечаем, что эта контаминация различных элементов производится подчас крайне неудачным образом, что, стремясь по возможности сохранить и Факты Геродота я даже иногда порядок их изложения и в то же время согласить с ними новые, иногда с ними по существу несогласимые данные, Диодор не остается в согласии ни с теми ни с другими, обнаруживая далеко не достаточно глубокое понимание излагаемых событий, далеко не полное проникновение сущностью рассказываемых исторических фактов; каждый раз в таких случаях мы замечаем неловкости и недоумения, а иной раз и прямые противоречия. Слова Геродота, будучи поставлены в чуждую им обстановку, явным образом выделяются из нее, чуть ли не громко заявляя о том, что они значат вовсе не то, что им в этой обстановке приходится обозначать.
Основному источнику Диодор следует с возможной точностью; даже там, где он находит для себя возможным отступить от него, он старается сохранить из него возможно больше. Эта верность источнику особенно ярко выказывается в том, что события по возможности располагаются в том же порядке, в котором они идут у Геродота, даже там, где это вовсе не требуется сущностью самых событий. Это обстоятельство, по моему мнению, имеет гораздо большее значение, чем мнимые или даже действительные дословные заимствования из Геродотовского текста, за которыми с таким неослабевающим рвением следит Bauer в своей неоднократно мной цитированной статье, к достоинствам которой я, впрочем, отношусь с полным уважением. Указав в своем месте несколько примеров рассуждений Bauer’а, я в остальном отсылаю читателя к его статье.
Вывод, к которому приходит и Bauer и я, — очень близкое сходство Диодора с Геродотом; кажется, ясно, что чем ближе это сходство, тем больше вероятностей за то, что Диодор непосредственно списывал Геродота. Bauer’у не удалось указать ни одного случая, на основании которого можно было бы хотя с некоторой долей уверенности утверждать, что этого не было; я, думается мне, указал не один такой случай, где характер изложения Диодора объясняется именно известными случайными особенностями слов Геродота. Для того, чтобы принять, что между Диодором и Геродотом есть некоторое посредствующее звено, нужно допустить либо, что этот посредник так точно списывал Геродота, что Диодор из него мог вывести то же самое, что из самого Геродота, либо, что Диодор так точно списывал свой непосредственный источник, что следы Геродота, бывшие в этом источнике, остались и у него нисколько не изглаженными. Но вероятно ли это? Конечно, самой возможности того, что п ясные следы непосредственного следования Геродоту, и явные швы, соединяющие сведения побочного источника с главным, и ошибки понимания, обнаруживаемые при этом, и крайняя неудачность контаминации перешли к Диодору по наследству от его непосредственного источника — этой возможности я отрицать не могу. Дело однако в том, что это и мало вероятно, и не доказано, между тем как onus probandi лежит именно на тех, которые это утверждают.
Виновник взгляда, против которого я борюсь, автор, на которого ссылается большинство исследователей, считая его выводы незыблемо твердыми, это Volquardsen[1], давший твердое обоснование теории, уже раньше выставленной Ed. Cauer’ом[2]. Оба ученые полагают, что в частях, касающихся собственно греческой истории, единственным источником Диодора был Эфор[3]. Рассмотрим доводы Volquardsen’а возможно внимательно, настолько, насколько они касаются анализированной нами до сих пор части рассказа Диодора.
Если оставить в стороне предвзятые мнения о «переписывателе» Диодоре и совершенно неправильное убеждение, будто Диодор располагает события не в том порядке, как Геродот — мы видели, что, как правило, допускающее, конечно, исключения, верен противоположный взгляд, — то останется у Volquardsen’а одно доказательство: многие отступления Диодора мы находим и у других писателей. Уже теоретически это ничего не доказывает. Нет никакого основания думать, что Диодор что нибудь прибавил от себя. Ясно только то, что он кое что брал не из Геродота.
Некоторые из тех сопоставлений, которые делает Volquardsen, указаны уже мною. Важней всего те его сопоставления, которые он делает между текстами Диодора и Юстина.
Volquardsen сравнивает описание Фермопильской битвы у Диодора, Плутарха и Юстина. Я в своем месте только слегка коснулся возбужденного Volquardsen’ом вопроса, потому что откладывал его подробное обсуждение до того времени, когда мне придется разобраться во взглядах Volquardsen’а.
Отсылая читателя к сочинению Volquardsen’а[4], я уверен, что сделанные последним параллельные выписки из занимающих нас писателей действительно убедят его в некоторой существующей между ними общности. Но если мы внимательней вглядимся в разбираемые места, то мы убедимся, что процесс гораздо сложнее, чем его описывает Volquardsen, и что теория Volquardsen’а указанными им местами не подтверждается.
Я не отрицаю — наоборот, я с особенной настойчивостью напираю на то, что эпизод ночной битвы не заимствован из Геродота; этого недостаточно: нам нужно установить, как он относится к связи всего рассказа, есть ли он у Диодора вставка или органическая часть неразделимого целого. Я уже указывал на то, что весь эпизод есть вставка (ср. стр.20 слл.) — попробую полней обосновать это.
Из трех хронологических моментов, указываемых Диодором, только один мы находим и у Плутарха и у Юстина — это получение известия о движении обходного отряда ночью — ср. Диод. XI. 8. 5. 9. 1. Plut, de Herod, malign. 32. У Юстина II. 11. 5. sqq. это прямо не говорится, но не может быть сомнения, что и у него в основе лежит то же самое: Quarta die cum nuntiatum esset Leonidae a XX milibus hostium summum cacumen teneri, tum hortatur socios .. Dimissis igitur sociis hortatur Spartanos… nec expectandum, ut ab hostibus circumvenirentur, sed dum nox occasionem daret, securis et laetis superveniendum [На четвертый день Леониду донесли, что вершина горы занята 20 000 врагов. Тогда он обратился к союзникам … Отослав союзников, он стал увещевать спартанцев … не ждать, пока неприятель их окружит, но как только ночь даст к тому возможность, надо нагрянуть на беззаботных и ликующих врагов].
Вероятно, поэтому, что это хронологическое определение может быть возведено к общему источнику — вероятно, Геродоту, который получение известия об обходном отряде от перебежчиков относит к ночи (VII. 219).
Далее, Диодор указывает на то, что Эфиальт повел Персов ночью. Этого нет ни у Плутарха ни у Юстина. Но я не позволяю себе строить выводов на основании отсутствия этого указания у обоих писателей, так как и тот и другой могли его опустить, считая его по той или другой причине излишним.
Другое дело — третья из указанных дат.
Когда выступили Греки против Персов? Понятно, чем раньше, тем лучше — сейчас после того, как решили услать союзников. Плутарх так торопится начать битву, что даже забывает рассказать о том, что союзники были отпущены. Юстин прямо заявляет, что битва была начата раньше, чем появилось обходное войско: non expectandum, ut ab hostibus circumvenirentur [не ждать, пока неприятель их окружит][5]. Диодор прямо рассказывает, что Спартанцы вступили в бой после того, как οἱ μετὰ τοῦ Τραχινίου Πέρσαι περιελθόντες δυσχωρίας τοὺς περὶ τὸν Λεωνίδην ἀπέλαβον ἐς τὸ μέσον [персы с трахинцем, пройдя по труднопроходимой местности, вдруг взяли Леонида в клещи] (XI. 9. 3). Этого не могло быть в общем источнике, и, если мы спросим, откуда оно явилось, ответ не может быть сомнителен: из Геродота. В природе описываемых им событий это не лежит, у Геродота битва начинается, когда враги находятся уже сзади Но у него приходят они не ночью — об этом он не говорит, у него и битва не тогда происходит. Диодор, введший ночную битву, должен был и Персов провести ночью. Склейка двух версий и произвела путаницу — в злосчастную ночь происходит гораздо больше, чем естественно могло бы произойти. Эпизод ночной битвы остальному рассказу по существу своему чужд.
Если, таким образом, мы встречаем не находящиеся в других вариациях общего источника элементы, более того, элементы, с этими другими вариациями несогласимые, если мы можем определить происхождение этих элементов из другого источника, то не имеем ли мы право утверждать, что у Диодора соединено два источника — неизвестный X, лежащий в основе всех трех вариантов, и тот, из которого эти особые элементы заимствованы — Геродот.
Я напирал в свое время на то, что Диодор именно из желания согласовать свой рассказ с рассказом Геродота перенес окончание битвы на день. Этим я не хотел утверждать, что Диодор сделал это сам, по собственному почину, не утверждал этого потому именно, что и у Юстина Греки погибают днем. Но мне кажется, что всякий, кто спокойно и беспристрастно разберет соответствующее место Плутарха, поймет, что последний не только не говорил о дне, а прямо имел в виду ночь. Вместо продолжительных разъяснений я позволю ограничиться тем, что поставлю рядом параллельные места Диодора и Плутарха.

Diod. τῆς δὲ νοϰτὸς ϰαθεστώσης ἐπλανῶντο ϰαθ᾿, ζητοῦντες τὸν Ξέρξην, ἡμέρας δὲ γενομένης ϰαὶ τῆς ὅλης περιστάσεως δηλωθείσης.	Plut. μέχρι μὲν οὖν τῆς σϰηνῆς ἀεὶ ἐμποδὼν φονεύοντες, τοὺς δὲ ἄλλους τρεπόμενοι προῆλθον, ἐπεὶ δ᾿ οὐχ᾿ ηὑρισϰετο ὁ Ξέρξης, ζητοῦντες ἐν μεγάλῳ ϰαὶ ἀχανεῖ στρατεύματι ϰαὶ πλανώμενοι, μόλις ὑπὸ τῶν βαρβάρων περιχυθέντων διεφθάρησαν.
Diod. На протяжении всей ночи они бродили по лагерю, разыскивая Ксеркса — разумный поступок, но когда рассвело, и все обстоятельства дела прояснились	Plut: Частью убивая, частью обращая в бегство тех, которые выходили им навстречу, они дошли до палатки. Но Ксеркса там не оказалось; они стали искать его в огромном разбросанном лагере и, блуждая, были постепенно уничтожены окружившими их со всех сторон варварами.

Плутарх полемизирует с Геродотом; вероятно, поэтому, что, если его источник более или менее свободен от влияния Геродота, он в этот свой источник черт из Геродота не внесет, что он, во всяком случае, влияния Геродота на свой рассказ не допустит; его передача источника в этом, по крайней мере, отношении будет наиболее чистой. Относительно Диодора мы влияние Геродота доказали — нельзя не предположить, что Геродот остался не без влияния на Трога, который его несомненно читал же. Анализ рассказа Юстина во всяком случае не неблагоприятен для такого предположения. Между рассказами Диодора и Юстина есть не одно отличие. Рассказывая о походе Леонида и указывая на малое число его солдат, Юстин приводит и ту причину незначительности этого числа, которую приводит и Диодор[6], но прибавляет и указание на сообщаемый у Геродота (VII. 220) оракул, по которому погибнуть предстоит либо царю, либо Лакедемону. Само по себе это соединение двух причин не должно вызывать подозрений, но неловкость соединения невольно наводит на мысль о контаминации. По рассказу Юстина Грекам дан оракул о том, что aut regi Spartanorum aut urbi cadendum [надлежит пасть либо царю спартанцев, либо их государству]. Поэтому Леонид 1) подготовил своих солдат к тому, что они идут на смерть; 2) занял теснины, чтобы либо с большой славой победить, либо с меньшим ущербом для государства погибнуть. Против самой мысли о возможности удачи я не стал бы возражать; но в этой связи, в связи с оракулом, по которому величайшим уроном для государства будет именно спасение царя, приведенная Юстином дилемма теряет всякий смысл. Очевидно, что эта дилемма, по существу соответствующая тому рассуждению царя, которое приводит Диодор (XI. 4. 4), с известием об оракуле соединена насильственным способом — известие об оракуле приведено Трогом из Геродота.
Другое крупное отличие между разбираемыми текстами состоит в том, что Диодор отводит битве два дня и на третий утром кончает ее избиением Греков, у Юстина самая битва продолжается три дня, затем на четвертый день только то и совершается, что приходит известие об обходном отряде, и, наконец, на пятый день Греки погибают. Это распределение дано у Юстина вполне сознательно — он explicite [ясно] указывает на отдельные даты. Нельзя, поэтому, не отметить здесь крупного разногласия между ним и Геродотом. Позволю себе высказать предположение относительно способа его возникновения.
Рассказавши о нападении Мидян и Киссийцев и об его неуспешности, Геродот (VII. 219) вставляет замечание: ἐγίγνετο δὲ ἡ συμβολὴ δι᾿ ἡμερης [бой продолжался в течение дня]. Слова эти дают право сделать само по себе (cp. VII. 212) ложное заключение, что здесь Геродот заканчивает день[7]. Если же допустить эту ошибку, то действительно окажется, что битва в своей первой стадии продолжалась не два, а три дня, как рассказано у Юстина. Таким образом и в этом мы увидим влияние, — пожалуй непосредственное — Геродота. Но мы можем пойти и дальше — не скрываю от себя, что тут почва становится шаткой. Думаю, не лишено вероятности, что уже цитированные слова Юстина: cum nuntiatum esset Leonidae a XX millibus hostium summum cacumen teneri [когда Леониду донесли, что вершина горы занята 20 000 врагов] восходят к замечанию Геродота, что в определенный момент Персы ἐγένοντο ἐπ᾿ ἀϰρωτηρίω/ τοῦ ὄρους [взошли на гору] и что об этом моменте известили Греков οἱ ἡμεροσϰόποι ϰαταδραμόντες ἀπὸ τῶν ἄϰρων ἤδη διαφαινούσης ήμέρης [соглядатаи, сбежавшие с горных вершин еще на рассвете]. Так как оказалось, что известие Греки получили днем, то пришлось принять четвертый день, а так как с другой стороны ночной эпизод битвы требует ночи, то оказалась необходимость ввести один совершенно незаполненный день — он есть у Юстина — и перенести заключительный акт драмы на пятый день.
Если, таким образом, мы и в рассказе Юстина видим — в одних случаях с большей, в других с меньшей степенью несомненности — следы влияния Геродота, то не естественно ли предположить, что сведения, общие между рассказами Диодора и Юстина, с которыми мы считались в анализе Диодоровского изложения, обязаны своим происхождением тому, что и Диодор и Юстин, помимо некоторого общего, отличного от Геродота источника, независимо один от другого, пользовались Геродотом и в таких чертах, которые в этом общем источнике отсутствовали, как это последнее обстоятельство явствует из Плутарха, передававшего тот же источник и притом с наименьшими отклонениями.
Я имел, главным образом, в виду рассказ о гибели Греков у Юстина и Диодора. Не только риторическое заключение рассказа, но и самое представление об этом конечном акте фермопильских сражений у обоих авторов (cp. Jost. II. 11. 19. Diod. XI. 10. 4) не совпадает.
Другой аргумент Volquardsen’а[8], заслуживающий внимательного рассмотрения, касается Фразы, которой Диодор и Юстин вводят нас в изложение битвы при Артемисии.
Diod. (XI. 12. 1) ἐπεὶ δὲ πεζῇ τῶν παρόδων ἐϰυρίεοσε, τῶν ϰατὰ θάλατταν ἀγώνων ἔϰρινε λαμβάνειν πεῖραν [И после того как он завладел проходом силами своих сухопутных войск, он решил предпринять попытку побороться на море].
Just. (II. 11. 19). Xerxes, duobus vulneribus terrestri proelio acceptis, experiri maris fortunam statuit [Ксеркс же, потерпев поражения в двух сражениях на суше, решил испытать счастье на море].
Несомненно, фразы эти при точном анализе окажутся не вполне соответствующими. Можно понимать Фермопильское дело как vulnus [поражение] для Ксеркса, можно в то же время считать его победой, но то, что Юстин прямо выставляет его таким vulnus и видит в последующих действиях даря что то вроде желания получить реванш, между тем как Диодор указывает на победу (ἐϰυρίευσε [завладел]) и видит в дальнейшем продолжение направленных к тем же целям, что и занятие Фермопил, действий, устанавливает между обоими писателями значительное отличие. Тем не менее общий строй обеих Фраз настолько сходен, что я вполне согласен с Volquardsen’ом, когда он полагает, что мы в них имеем не более, чем вариации одной и той же основной мысли.
Volquardsen обратил внимание на употребленное Юстином выражение duobus vulneribus [в двух поражениях], которое в данном месте не имеет никакого смысла. Рассказано вообще только об одной битве, больше одной и не было, да и той так прямо vulnus назвать нельзя. Volquardsen ограничился тем, что поставил здесь вопросительный знак. Дело однако в том, что таких вопросительных знаков здесь пришлось бы поставить далеко не один.
Прежде всего в тексте Юстина ни одного слова не сказано о битве при Артемисии. Написанные нами раньше слова, служащие параллелью к словам Диодора; не служат введением к рассказу о битве при Артемисии — уже этого одного достаточно для того, чтобы не позволить нам делать какие бы то ни было выводы на. основании сходства этих слов с словами Диодора.
Указанное место Юстина продолжается: sed… Themistocles… symbolos proponi et saxis praescribi jussit etc [но Фемистокл велел поставить условные знаки и начертать на скалах]. Это sed [но] не может не казаться странным. Оно в сущности никакого отношения к предыдущему — ни в смысле его продолжения, ни в смысле его противоположения — не представляет. Самые далее приведенные надписи на скалах представляют собой не что иное, как перифраз Геродотовского известия о том письме, которое написал Фемистокл Ионянам после битве при Артемисии.

Herod. VIII. 22. Θεμιστοκλέης ἐπορεύετο…, ἐνταμὼν ἐν τοῖσι λιθοισι γράμματα… ἄνδρες Ἴωνες, οὐ ποιέετε, δίϰαια ἐπὶ τοὺς πατέρας στρατευόμενοι ϰαὶ τὴν Ἑλλάδα κατὰδουλούμενοι; ἀλλὰ μάλιστα μὲν πρὸς ἡμέων γινεσθε, εἰ δὲ ὑμῖν ἐστι τοῦτο μὴ δυνατὸν ποιῆσαι, ὑμεῖς δὲ ἔτι ϰαὶ νῦν ἐϰ τοῦ μέσου ἡμῖν ἔζεσθε… εἰ δὲ μήδέτερον τούτων οἴόντε γινεσθαι, ἀλλ᾿ ὑπ᾿ ἀναγϰαίης μέζονος ϰατεζευχθε ἢ ὥστε ἀπίστασθαι, ὑμεῖς δὲ ἐν τῷ ἔργῳ. ἐπεὰν συμμίσγομεν, ἐθελοϰαϰέετε, μεμνημένοι ὅτι ἀπ᾿ ἡμέων γεγόνατε ϰαὶ ὅτι ἀρχῆθεν ἡ ἔχθρη πρὸς τὸν βάρβαρον ἀπ᾿ ὑμέων ἡμῖν γέγονε.

Just. II. 12 sqq. (Themistocles)… qua applicituri erant, symbolos praeponi et saxis praescribi curat: quae vos Iones dementia tenet? quod facinus agitatis? bellum inferre olim conditoribus vestris, nuper etiam vindicibus cogitatis. An ideo moenia vestra condidimus, ut essent qui nostra delerent? Quasi non haec et Dareo prius et nunc Xerxi… belli causa nobiscum foret, quod vos rebellantes non destituerimus. Quin vos in haec vestra castra ex obsidione transitis? aut si hoc parum tutum est, at vos comisso proelio ite missim, inhibete remis et a bello discedite.

Herod. VIII. 22 Фемистокл … велел вырезать на камнях надпись … «Ионяне! Вы поступаете несправедливо, идя войной на своих предков и помогая [варварам] поработить Элладу. Переходите скорей на нашу сторону! Если же это невозможно, то, по крайней мере, хоть сами не сражайтесь против нас … А если не можете сделать ни того, ни другого, если вы скованы слишком тяжелой цепью принуждения и не можете ее сбросить, то сражайтесь, как трусы, когда дело дойдет до битвы. Не забывайте никогда, что вы произошли от нас и что из–за вас первоначально пошла у нас вражда с варваром.

Just. II 12 sqq. (Фемистокл) велел поставить в тех местах, где ионяне намеревались пристать к берегу, условные знаки и начертать на скалах: «Что за безумие охватило вас, ионяне? Какое преступление вы совершаете? Вы задумали идти войной на тех, которые некогда основали ваши города, а еще недавно были вашими защитниками? Для того ли мы заложили ваши стены, чтобы вы разрушили наши? Как будто не за то сперва Дарий, а теперь Ксеркс затеял с нами войну, что мы не покинули вас, когда вы восстали. Почему же вы не переходите из вашего зависимого положения в наш лагерь? А если это не безопасно, то, по крайней мере, когда завяжется сражение, оставайтесь в стороне, гребите потихоньку и покиньте бой.

У Юстина нет ни одной мысли, которая не была бы взята у Геродота, но вместе с тем все письмо перенесено на время, непосредственно предшествующее битве при Саламине — оттого то Греки in castris [в лагерях], Ионяне in obsidione [в осаде], оттого то действия Ионян во время самой саламинской битвы (II. 12. 25) вполне соответствуют указаниям Фемистокла. Но между этим письмом и описанием битвы вдвинут рассказ о походе на Дельфы, взятии Платей и Афин, планах Фемистокла и т. д. Очевидно, весь рассказ в полном беспорядке. Недостаточно поставить знак вопроса при пресловутом duobus [в двух], нужно действительно спросить себя, в чем дело, какое это действительно второе volnus terrestri proelio acceptum [поражение на суше]; я могу найти только одно такое поражение — это именно поражение при Дельфах, когда, по рассказу Юстина (II. 12. 8 sqq.), 4000 человек погибли до единого. Если это так, то соответствие разбираемых нами слов с Диодоровскими становится еще сомнительней: они относятся к поражениям при Фермопилах и Дельфах, они вводят в изложение саламинской битвы. В тексте Юстина произошла какая то путаница, в которой повинен, вероятно, сам Юстин.
Как бы то ни было, в этом тексте нет ни одного слова, которое указывало бы на битву при мысе Артемисии — отсюда с большой вероятностью следует, что об ней едва ли упоминалось и в источнике, так как иначе пришлось бы объяснить себе, каким образом Трог и Юстин могли решиться ее выпустить и, решившись на это, произвели это опущение столь важного факта так тщательно, что от него не осталось и следа; вместе с этим падает и вся сила аргумента Volquardsen’а, Что же в том, если совпадают — и то, как мы видели, совпадают не вполне — отдельные фразы, если совершенно не совпадают факты?
Но допустим, что самые факты заимствованы обоими писателями из одного и того же источника, что Трог или Юстин выпустили битву при Артемисии — надеюсь, мне удалось установить, что в Диодоровском рассказе есть черты не Геродотовского происхождения, которые ясно выдают себя резкой противоположностью с чертами, заимствованными из Геродота. В данном случае противоречие состояло в том, что Геродот считает битву при Артемисии происшедшей в один и тот яге день с битвой при Фермопилах, между тем как Диодор относит факт посылки Мегабита ко времени, следующему за этой битвой, чем совершенно и последовательно (ср. стр.28) уничтожает Геродотовский синхронизм. Правда, Volquardsen старается ослабить значение этого факта, не видя в нем указания на отступление Диодора от своего основного источника. «Писатель, которому он следовал, вероятно словами Ξέρξης τῶν ϰατὰ θαλατταν ἀγώνων ἔϰρινεν λααβάνειν πειραν [Ксеркс решил предпринять попытку побороться на море] перешел к описанию действий персидского флота, следовавших за взятием Фермопил, и затем Саламинской битвы, но предварительно рекапитулировал предшествовавшую битву при Артемисии, и начал поэтому с рассказа о том, как Мегабит по приказанию Ксеркса отплыл из Пидны к Артемисию; небрежно эксцерпировавший Диодор это перепутал так, что у него Мегабат отплывает из Пидны только после смерти Леонида».
Прежде всего, это, конечно, только предположение, основанное при этом на допущении со стороны Диодора крупной ошибки — я уже говорил, как следует быть осторожным с такими допущениями. Затем, вся гипотеза построена на Юстине — мы видели, как обстоит дело у Юстина. Для доказательства гипотезы Volquardsen’а требовалось бы, чтобы Юстин действительно «рекапитулировал» рассказ о битве при Артемисии, между тем как на самом деле он его просто на просто выпустил, если он только вообще был в его источнике.
Далее, едва ли после битвы при Артемисии можно было сказать, что Ксеркс решил попытать счастья на море — он его уже испытал; наконец, из Диодора вовсе не видно, чтобы царь после этой битвы искал морского сражения; наоборот, все его движение рассчитано на Аттику. Словом, все построение Volquardsen’а основано на тех же остроумных, но шатких комбинациях, на каких стоят и падают характеризованные выше гипотезы Busolt’а, с той только разницей, что Busolt приписывает Диодору слишком хитроумные соображения, Volquardsen слишком грубые ошибки.
Опровергать Volquardsen’а, собственно говоря, никто не обязан; наоборот он обязан доказывать вероятность и верность своих предположений. Особенно тяжело лежит на нем это onus probandi [бремя доказательства] в настоящее время. Когда Volquardsen написал свою книгу, достоинств и заслуг которой я, конечно, нисколько не желаю умалять, дело обстояло иначе. Он был совершенно прав, когда писал: «Нет никакого основания выводить рассказ Диодора из Геродота, Фукидида и Ксенофонта,… но дать этому полные доказательства крайне трудно, потому что противники не выставили никаких определенных специальных положений, не указали мест, из которых, по их мнению, явствовало бы заимствование из этих писателей».
С тех пор однако такие положения были выставлены, такие места указаны, но не противниками, а последователями Volquardsen’а, проводившими его теорию без колебаний и ограничений. Получилось довольно забавное qui pro quo [кто вместо кого]. Bauer указывает места, из которых несомненно явствует заимствование из Геродота; но, говорит при этом Bauer, произвел это заимствование не Диодор, а Эфор, а почему это так, смотри у Volquardsen’а, который это доказал. А между тем в числе доказательств Volquardsen’а находится и тот принципиально и методически крайне важный аргумент, что нельзя указать у Диодора и не указано следов пользования Геродотом, Фукидидом и Ксенофонтом. Volquardsen слишком строго мыслящий исследователь, чтобы отрицать значительность и доказательность всей той массы параллелей, которые выставил, между прочим, Bauer — он только этих параллелей не заметил.
Разобранные два аргумента суть те, которые, по моему крайнему разумению, наиболее существенны среди доказательств Volquardsen’а, насколько они касаются уже анализированной нами части Диодоровского рассказа. Остальное, что и верно, не существенно, а очень многое далеко не верно.
Но я не стану останавливаться на этих более или менее важных частностях: во всякой научной работе не трудно указать ошибки. Вместо этого я укажу на те положительные результаты, к которым ведет работа Volquardsen’а, и скажу, в чем его основная ошибка.
Volquardsen указал с большой проницательностью на ряд весьма решительных параллелей к Диодору, несомненно имеющих важное значение для решения вопроса об его источниках. Рассуждает он при этом следующим образом: мне удалось доказать, что Диодор пользовался источниками, отличными от Геродота, и источники эти те же, которые лежат в основе изложения у Плутарха, Юстина, Корнелия Непота. В этом наблюдении положительный результат исследования Volquardsen’а. Диодор пользовался некоторым неравным Геродоту источником. Но VoJquardsen идет дальше; из своих наблюдений он выводит, что Диодор везде пользовался этим им открытым источником и не пользовался Геродотом. Volquardsen отлично понимает, что это утверждение из ею рассуждений может вытекать только тогда, если a priori допустить, что Диодор на всем протяжении определенных отделов своего труда пользовался только одним источником. Это так называемая Einquellentheorie. Пока эта теория господствовала, как априорная истина, выводы Volquardsen’а можно было принимать на веру; теперь теория свое непреложное априорное значение потеряла, и тем не менее исследователи источников греческой истории продолжают следовать взглядам Volquardsen’а, которые теряют свою доказательность с того момента, как пала теория единого источника, и не приобретет вновь значения до тех пор, пока не будет доказано — уже a posteriori — , что она верна для Диодора, — а это не сделано, да, по моему крайнему разумению, сделано быть не может, так как доказано может быть противное.
Для контроля высказанного мной только что утверждения я укажу мимоходом, чтобы оставаться в тех пределах, где возможно сравнение Диодора с Геродотом, на начальные страницы знакомого читателю исследования Bauer'а[9], касающиеся известий об Египте, составляющих первую книгу сочинения Диодора.
Рядом примеров, подобранных одни более, другие менее удачно, Bauer, насколько я могу об этом судить, несомненно доказал — и выводы его подкрепил и пополнил Evers[10] — , что Диодор в некоторых местах пользовался Геродотом; в сущности это и не требовало доказательств; скорее должно было бы быть доказано противное. Но здесь, полагает Bauer, дело особого рода. Диодор путешествовал по Египту и изложил в своем сочинении результаты своих личных наблюдений и исследований. Там, где эти результаты сталкивались с тем, что сообщили об Египте его литературные предшественники — значит, он их знал — он становился к ним в определенное отношение. Чаще всего он подобным образом принимал во внимание Геродота, дополняя его сведениями свое изложение. «Первая книга Диодора», говорит Bauer, «есть самостоятельная работа, для которой Диодор от времени до времени и притом в очень незначительных размерах считал нужным черпать материал у своих предшественников по описанию Египта».
Как мы видим, Bauer имеет очень высокое мнение о Диодоре. Здесь он совсем не похож на робкого списывателя Эфора, сохраняющего все случайные обороты речи своего оригинала — он является самостоятельным исследователем.
Но едва ли кто нибудь теперь станет разделять мнение Bauer’а. Два года спустя после появления работы Bauer’а было с значительной долей вероятности доказано[11], с одной стороны то, что источником первой книги Диодора следует считать Абдерита Гекатея, с другой, что Диодор непосредственно следовал и Манефону. Ясно, во всяком случае, что у Диодора был некоторый — один или больше — литературный источник; удерживая положительные результаты работы Bauer’а, мы увидим, что сведения этого своего основного литературного источника он пополнял сведениями из других писателей — словом, выясним себе тог самый способ работы Диодора, который я желал установить всем предшествующим анализом. Основной источник для описания греко–персидской войны я считаю себя вправе видеть в Геродоте. К этому основному источнику Диодор прибавляет довольно многочисленные известия, которыми он обязан другим писателям, причем делает далеко не всегда удачные попытки органически слить эти известия с изложением основного источника.
Раньше, чем перейти к анализу тех частей сочинения Диодора, где он соприкасается с Фукидидом, я считаю долгом оговориться относительно одного термина, который я нередко употреблял для характеристики одного (или нескольких) из источников Диодора — я говорю о термине «историческая вульгата».
Говорить о живой исторической традиции во времена Диодора значило бы совершенно не понимать характера образованного общества этого времени. Но во всякое время и во всякой стране есть известная, большая или меньшая, сумма исторических представлений, настолько вошедших в сознание каждого, что трудно отдать себе отчет в их возникновении. Эта сумма слагается из тех данных, которые введены в общий обиход наиболее популярными историческими трудами, сложившимися об исторических событиях анекдотами, произведениями любимых поэтов, историческими романами, которым, до некоторой степени, соответствуют в древности произведения популярных ораторов и риторов, и т. д. Эти то распространенные взгляды и составляют «историческую вульгату». Она не отличается особенной незыблемостью и точностью во всем, что касается отдельных фактов, но зато она налагает неизгладимую печать на общую характеристику лиц и событий. Даже и в настоящее время, не смотря на общедоступность и популярность целой массы исторических трудов и общую склонность к оригинальности и оригинальничанью, главный исторический багаж массы образованной и полуобразованной публики слагается именно под такими влияниями. Тем несомненней будет предположить существование подобной исторической вульгаты в древности.
Но эта зыбкая и неопределенная вульгата, существуя в неуловимом образе общераспространенных мнений и, еще более, представлений, проявляясь в случайных заметках и систематических рассуждениях ораторов, философов, публицистов, должна была неоднократно отливаться в некотором твердом и установившемся виде — в виде исторического сочинения — и только в таком виде она и может служить источником для исторического писателя. Никто не решится писать о каком бы то ни было историческом факте на основании одних только своих представлений и воспоминаний; даже при крайнем историческом легкомыслии писатель будет искать такого источника, в котором эти общие представления отлились в твердые словесные формы — да и искать ему их не нужно будет — именно подобные, отражающие вульгату, книги и наиболее распространены; именно такая книга у него всегда будет под рукою, и ее, как представителя вульгаты, писатель и положит в основу своего изложения.
Для нас эти представители вульгаты крайне неопределенны. Рассказывая о том, что — конечно, не так определенно — знает всякий, исходя из той точки зрения, которая близка и понятна каждому, отражая унаследованный и укоренившийся взгляд общества, они теряют всякий индивидуальный характер — в период развития греческой образованности, в период действия Александрийских и Пергамских ученых таких сочинений, о которых мы теперь иногда ничего не знаем, должны были появляться десятки. Указать, какое из них влияло на разбираемого писателя, возможно только в исключительных случаях.
Диодор, эксцерпируя Геродота, в то же время стоял и под влиянием такой вульгаты и в виде общего мнения и в ее проявлении в книге. Всякий раз, когда Геродот либо только в фактах, либо, что еще важнее, во взгляде на характер описываемых событий и лиц резко отличался от того, что давала эта вульгата — укажу только для примера на взгляд Геродота на личность и деятельность Фемистокла, — Диодор останавливается в недоумении, ищет в известной ему исторической литературе подтверждения тем взглядам, которые у него составились, которые у него и для него вовсе не были субъективны, и находит его либо в своем представителе вульгаты, или, что, будучи возможно, тем не менее не особенно вероятно, в том источнике, на основании которого эта вульгата создалась.

---

[1] Untersuchungen über die Quellen d. griech. u. sicil. Geschichten bei Diodor, Buch XI bis XVI.
[2] Quaestionum de fontibus ad Agesilai historiam pertinentibus pars I Vn tislaviae 1847 — не должно смешивать с одноименной диссертацией того же автора.
[3] Заслуженный протест теория Volquardsen’а вызвала у Bröcker’а, Holm’а и M. Büdinger’а: Die Universalgeschichte im Alterthum стр.33 и 124 слл., где подробно указана литература.
[4] o. 1. 31.
[5] Ср. ΙΙ, 11, 12 proelium a principio noctis in majorem diei partem tractum [битва началась с наступлением ночи и продолжалась почти весь день]. Diod. XI, 9. 1 οἱ Ἕλληνες.,. σονήδρευσαν περὶ μέσας νύχτας [Греки … собрались вместе примерно в середине ночи].
[6] У Just. II 11. 10. объясняется не то, почему Леонид занял теснины — для этого есть своя причина, а то, почему он их занял с незначительным количеством солдат. Ср. Диод. XI. 4. 4. Текст несомненно испорчен.
[7] Этого замечания я не могу понять; не попало ли оно не на свое место?
[8] о. 1. стр.32.
[9] Die Benutzung и т. д. стр.283 слл.
[10] Ein Beitrag zur Quellenbenutzung bei Diodor. Festschrift zum Jubiläum der Königstädtischen Realschule zu Berlin стр.257 слл.
[11] G. J. Scheider, De Diodori fontibus. Krall, Manetho und Diodor. Sitzb. d. öster. Ak. 1880 стр.237 сл. ср. Wiedemann, Geschiche Aegyptens von Psammetich I. bis Alexander den Grossen стр.100 слл. Wachsmuth, Einleitung in das Studium der alten Geschichte стр.100 np. 2, стр.329. Biidinger о. 1., стр.133 слл.

§ 1. Строительство стен и Пирея

Новый год Ol. 75. 3 = 478 начинается у Диодора описанием возвращения Афинян в Афины и историей постройки Афинских стен. Диодор относит это возвращение Афинян ко времени, непосредственно следующему за битвой при Платеях, и в то же время относит его к новому году. Из этого Unger[1] выводит, что Диодор производит свой годовой разрез осенью.
Что Диодор — или здесь Эфор — следовал Фукидиду, считается более или менее установленным — у Фукидида (V. 89) рассказано, что Афиняне перевезли своих в Аттику сейчас же после того, как варвары ушли из страны. Выражение Фукидида давало некоторый простор свободному приурочению со стороны Диодора, так как у него могло быть сомнение относительно того, относится ли Фукидидовское ἐϰ τῆς χώρας [из страны] к Аттике или к Элладе вообще; Диодор пользуется этой свободой, приурочивая возвращение Афинян к тому времени, когда варвары очистили всю страну.
Дело в том, что за исходные точки дальнейшего изложения им приняты два различных момента. Рассказывая о событиях, происшедших на материке, он довел свое изложение до Платейской битвы — и, продолжая рассказ об этих событиях, начинает его с этого пункта; конечным пунктом изложения происшедших на море событий служит рассказ о судьбе Сеста; Диодора очень мало заботит, совпадают ли эти два момента — и с своей точки зрения он совершенно прав; с какого момента нового года он начнет свой новый годовой рассказ — с первого ли его месяца, или с седьмого, это вполне зависит от тех обстоятельств, о которых ему придется говорить в новом годовом рассказе.
Рассказ о переселении Афинян в их родную страну у Диодора теснейшим образом связан с историей постройки ими стен — понятно, что уже по чисто стилистическим соображениям он не мог разрывать этих двух событий, помещая одно в одном, другое в другом годовом рассказе я помещая по средине сравнительно длинный рассказ о событиях, происходивших вне материка Греции. В данном случае — я думаю и в очень многих других — он поставил себе правилом излагать и располагать события по месту их совершения, и это правило вело его к необходимости располагать события в той последовательности, которая необходима для понимания их связи, не заботясь иногда о хронологической точности. Случились ли все связно рассказанные события в одном и том же году, для него вопрос второстепенный — важно создать ясный переход от предыдущего к последующему. Наполнив весь годовой рассказ историей хитрости Фемистокла, он не мог не счесть особенно удобным ввести в его пределы те события, которые придают ему особую полноту и законченность.
Итак, перерыв годового рассказа объясняется не наступлением осени. Разрез производится там, где события приходят к известному завершению На море таким конечным пунктом служит конец кампании, на суше — та битва, которая положила конец войне в пределах Греции, решив ее столь благоприятным для Греков образом. Геродотом здесь Диодор уже пользоваться не мог, но он, очевидно, и здесь руководится тем же принципом, которому следовал в описании прошлого года, которое, как я старался показать, составлено по Геродоту; конец военного года, совпадающий для материка с осенью, служит и концом его рассказа.
Главным источником для истории построения Афинских стен служит для нас Фукидид (I. 89 sqq). В видах выяснения отношения к нему Диодоровского рассказа, позволю себе вкратце остановиться на вариантах изложения этого события. Плутарх (Them. 19) дает возможно краткий очерк анекдота, интересуясь только тем, что касается непосредственно самого Фемистокла. Некоторые черты заимствованы им из Феопомпа (frg. 89 Müller F. H. 6. I стр.292); из того, что он отвергает его объяснения, не следует, что он не пользуется его фактами, как это утверждает Schmidt[2]. Главное же содержание своего известия он почерпал из Фукидида. Schmidt, судя об отношении Плутарха к Фукидиду, основывается на том, отправляется ли Фемистокл в Спарту с остальными послами, или без них — по моему мнению этот признак не имеет приписываемого ему Schmidt’ом значения. Плутарх в своем торопливом рассказе и вообще не говорит о других послах: они никакой роли не играют, а потому его и не интересуют.
Я должен вообще высказаться против всего метода рассуждения Schmidt’а раз на всегда, ибо иначе мне придется полемизировать с ним на каждом шагу. Schmidt представляет себе наших авторов безусловными списывателями, неспособными самостоятельно придумать риторического приема, неспособными прибавить к своему источнику самого простого мотива. Собирая отрывочные выражения авторов, он думает создать полную картину общего их источника, и если он у писателя б видит черту, не находящуюся у писателя а, он отрицает заимствование б у а. При таком методе дело исследования источников становится очень легким. Простым бухгалтерским — sit venia verbo [с позволения сказать] — подсчетом слов и фраз мы восстановляем древнюю историографию. Что не только Плутарх, но даже Юстин, как бы то ни было, все таки были людьми думавшими о том, что пишут — нередко мы можем об этом только пожалеть — , этого Schmidt не желает признавать. Эта полная противоположность Бузольто–Бауеровского направления ведет к таким же печальным результатам: если при первом методе можно из какого угодно свидетельства вывести какое угодно заключение, то при втором в сущности никогда нельзя установить связи между двумя писателями: кто нам поручится за то, что какой нибудь оборот, находящийся у Юстина, был и у Стесимброта — ведь Стесимброта то у нас нет; а раз это сомнение имеет право на существование, то для нас, если мы будем исходить из критериев Schmidt’а, связь между Юстином и Стесимбротом сразу рухнет. Дело, конечно, не в случайных отдельных выражениях; только высокая степень дословного сходства дает нам право делать вероятные выводы — дело в фактах и их освещении, дело в постепенности изложения и, наконец, в тенденции.
Итак, я не имею основания сомневаться в том, что Плутарх следовал Фукидиду. По Плутарху писал Полиэн (I. 30. 5); это ясно из крайней сжатости начала, которым Полиэн должен был от себя пополнить опущенное у Плутарха.
Корнелий Непот (Themist. VI. VII) ведет свой рассказ в той же связи и последовательности, что и Фукидид. В некоторых случаях мы можем считать его слова простым переводом Фукидида. Единственное сколько нибудь значительное отступление от основного текста заключается в том, что по Корнелию в Спарте остался один Фемистокл, остальные же послы вернулись домой.
Schmidt в этом обстоятельстве, как я уже указывал, видит крупное отличие от Фукидида — и заключает на основании этого, что Корнелий Непот не пользовался Фукидидом, а только общим с ним источником — Стесимбротом. Одно из двух: Стесимброт сказал либо, что послы–спутники Фемистокла остались в Спарте, либо что они не остались в ней; возможно, пожалуй, третье — Стесимброт ничего об этом не говорил; либо Фукидид это сведение от себя прибавил, либо Корнелий его произвольно опустил, если оно было в источнике. Допустив, что в этом отношении Стесимброт лучше представлен Корнелием Непотом, что, не будучи вероятно, все таки возможно, мы должны будем допустить, что Стесимброт дал очень неудачный и неясный рассказ. Послы пришли в Спарту — для того чтобы сейчас уйти? Нет, для того, чтобы по вопросу о постройке стен переговорить с спартанскими властями. Почему же они ушли? Почему спартанские власти их отпустили? Не следует забывать, что правильные переговоры еще и не начинались; если могли уйти остальные послы, почему не мог уйти и Фемистокл? если, как говорит Корнелий Непот, дело идет о заложнике, почему Спартанцы не удержали всех?
Словом, так автор, рассказывающий события по живым их следам, рассказывать не мог. Остается предположить, что Стесимброт верно представлен Фукидидом и что Корнелий прибавил свое сведение к тексту Стесимброта — но тогда мы не можем уйти от предположения, что он точно также мог его прибавить к рассказу Фукидида, как и Стесимброта. Тесная связь, в которой у Фукидида говорится о посылке из Спарты в Афины и о прибытии в Спарту товарищей Фемистокла (I. 91. 3), могла подать повод к недоразумению. Корнелий допустил далеко более крупный грех в переводе письма Фемистокла к Грекам.
Юстин (II. 15. 1 sqq) точно также основывается на Фукидиде. На первый взгляд может показаться, что этому противоречив роль, которую он приписывает сопровождавшим Фемистокла послам, и характер извинения, которое представляет Фемистокл Лакедемонянам; но это, с одной стороны, цветы Юстинова красноречиям другой — плоды его небрежности. Болезнь, которая задерживает Фемистокла в пути, есть такой цветок красноречия, жалоба на медленность послов — не что иное, как повторение Фукидида, только в неясной форме и с бестолковой мотивировкой. Юстин не сообщает, что послы пришли, но это только плоды непродуманности его рассказа — результаты их прихода есть. Как мог Фемистокл знать, что стены уже выстроены, когда он об этом сообщает Лакедемонянам, если бы не пришли его товарищи?
Точно также в близком отношении к Фукидиду стоит и схолиаст Аристофана (Equit. 614).
Остальные известия древних писателей не имеют сколько нибудь важного значения[3].
Рассказ Фукидида в чертах, существенных для нашего специального вопроса, заключается в следующем: сейчас же по возвращении с Саламина и других мест, куда Афиняне перевезли свое имущество, жен и детей, чтобы спасти их от варваров, они начали строить вокруг родного города стены. Лакедемоняне и их союзники, узнав об этом, боялись усиления Афин и потому послали в Афины послов с требованием, чтобы Афиняне не строили стен: это–де представляет обще–греческую опасность. Если варвар опять придет в Грецию, то в каждом укрепленном городе он найдет готовый опорный пункт, каким ему в прошлую кампанию послужили уже Фивы. Афиняне обещают послать послов и посылают вместе с другими Фемистокла, которому принадлежит самая идея посольства. Фемистокл просит выслать остальных послов попозже, строить в его отсутствие, ничего не щадя, и отправляется. Он просит не посылать товарищей по посольству сейчас для того, чтобы выиграть время, и в Спарте отказывается толковать с властями о деле до тех пор, пока эти товарищи не придут; последние отправляются из Афин в тот момент, когда дело постройки стен подвинулось уже достаточно далеко, для того, чтобы Афиняне могли не бояться нападения Лакедемонян.
Но система проволочек оказалась недостаточной вследствие неудобного любопытства некоторых союзников Лакедемонян, которые разузнали, что Афиняне все таки строят свои стены — очевидно постройка была приостановлена во время присутствия в Афинах первых послов из Лакедемона. Фемистокл прибегнул к обману, предлагая послать в Афины послов · когда же он уверен в безопасности Афин, он заявляет Спартанцам, что стены уже готовы и т. д.
У Диодора остов рассказа тот же самый, но разница — и очень важная для характера рассказа — замечается в двух отношениях.
По Диодору, Фемистокл уже до своего отправления из Афин предусмотрел свое задержание в Спарте и потому наперед уже просил Афинян задержать послов, которые придут из Спарты. Сама по себе эта особенность могла бы быть сочтена несущественной, если бы случайно нам не было засвидетельствовано то же самое, как господствовавшее, в четвертом веке представление (Demost. Lept. 73).
Далее, у Диодора все послы отправляются вместе, и в связи с этим меняется весь внутренний смысл рассказа. У Фукидида вся сущность хитрости Фемистокла, поскольку она заранее задумана, заключается в проволочке. Предложение послать из Спарты послов, с одной стороны, вызвано неожиданными обстоятельствами, с другой — имеет в виду не постройку стен, а личную безопасность Афинских послов. У Диодора дело обстоит иначе — так как все послы вышли из Афин вместе, то идея создания проволочек сразу оказалась устраненной. В чем же заключается хитрость Фемистокла? Рассказ в дальнейшем идет по Фукидиду. Афиняне строят возможно быстро. Спартанцы призывают Фемистокла — так как все послы на лицо, они должны были бы сделать это сейчас же но их приходе — и упрекают их в постройке стен; Фемистокл убеждает их не верить ложным слухам, а послать послов посмотреть самим. Ясно, что Спартанцы имеют в виду возобновление работ, совершенно так же, как у Фукидида, но о самых слухах Диодор нам ничего не сообщил. В Афинах послов Лакедемонян арестовали, и Лакедемоняне вынуждены освободить Фемистокла и его товарищей, когда стены уже готовы. Τοῦ δεе χρόνου διεξελθόντος [В этом интервале] определяет это время Диодор. Какой это ὁ χρόνος [интервал]? Какое значение имеет он для рассказа? У Фукидида такого определенного времени после отправления послов не может быть указано. Уже приход товарищей Фемистокла из Афин убедил его в том, что дело постройки стен зашло достаточно далеко. У Диодора это время нужно — оно необходимо для постройки стен. Στρατήγημα все к выигрышу этого времени и направлено. Все оно в заранее задуманном задержании послов Спартанских в Афинах и заключается.
Факты в существенном одни и те же — но значение и освещение их различное. Очевидно, мы имеем два варианта одного и того же рассказа. Но Диодор соединяет оба варианта — оттого то его рассказ и является столь мало последовательным. Стоит только устранить те черты, которые заимствованы у Фукидида, и общее понимание дела станет вполне ясно. Тех нескольких дней, которые необходимы на дорогу в Спарту Фемистоклу и его товарищам и на отправление послов в Афины, вместе с тем таинственным ὁ χρόνος [интервалом], о котором я говорил, достаточно для того, чтобы построить стены; обычная у Диодора πολυχειρία [множество рук] и προθυμία [энтузиазм] и здесь творят чудеса.
Восстановить этот отличный от Фукидидовского вариант в его полном виде я не берусь. Влияние Фукидида разрушило некоторые его существенные черты. Не ясно, например, как объяснить себе факт приглашения Фемистокла и его предложение послать послов. Это место и есть, как мне кажется, тот узловой пункт, где произошло соединение двух вариантов и где контаминация произвела порчу в них обоих.
Некоторые характерные черты не-Фукидидовского варианта я считаю возможным усматривать в том грубом характере, которым отличаются в нем действия обеих сторон. Когда Афиняне не желают приостановить постройки стен, Лакедемоняне приказывают рабочим немедленно приостановит работы. Когда они во второй раз приходят в Афины и видят, что стены все таки воздвигаются, они разражаются упреками и угрозами; не менее резко поступают с ними Афиняне: они их παρέδωϰαν εἰς φυλαϰήν [передали под стражу], и тут, впрочем, предупрежденные Спартанцами, которые точно так же поступили с их послами. У Диодора грубое, откровенно враждебное столкновение — у Фукидида тонкая, чисто дипломатическая интрига, при которой обе стороны стараются сохранить по возможности внешний вид дружественных отношений — οὐδὲ γὰρ ἐπὶ ϰωλύμη, ἀλλὰ γνώμης παραινέσει δῆθεν ἐπρεσβεύταντο (Thuc. I. 92) [они отправили посольство не с целью воспрепятствовать (возведению стен), но чтобы подать совет (для общего блага)][4].
Общий вывод заключается в том, что в основе изложения Диодора мы имеем рассказ Фукидида, соединенный с другим вариантом — или наоборот. Этого варианта мы не имеем ни у одного другого историка. Только первая из указанных нами черт отличия Диодора от Фукидида — его предвидение конечного пункта всей интриги и факт задержания послов в Афинах, стоящий в органической связи со всем рассказом — находится и в случайной заметке Демосфена. Такая случайная заметка дорога, не смотря на свою случайность, тем, что она представляет собой общее место. Оратор, обращаясь к своим слушателям, сообщает им из истории такие факты, которые отвечают их историческим представлениям.
Состав рассказа Диодора о постройке Пирея несколько сложен и запутан. Отрицать влияние Фукидида трудно, но это во всяком случае только влияние — источником признать Фукидида я не могу.
Общим является только самый факт постройки и мотивировка в ее основаниях. У Фукидида (I. 93. 4) Фемистокл убеждает Афинян построить Пирейскую гавань, νομίζων..,. αὐτοὺς ναυτιϰοὺς γεγενημένυς μέγα προφέρειν ἐς τὸ ϰτήσεσθαι δύναμιν [считая… что если они станут моряками, это будет много содействовать приобретению могущества]. У Диодора это развито в длинное рассуждение: благодаря этой гавани, Афиняне достигнут гегемонии, ибо они имеют и наибольшее количество кораблей и наибольшую опытность в военном деле; кроме того, он рассчитывает, что Афиняне будут иметь на свой стороне Ионян διὰ τὴν συγγένειαν [из–за родства], других Греков Азии διὰ τῆν εἰεργεσίαν [потому что оказали им благодеяние], а островитян πεπληγμένους τὸ μέγεθος τῆς ναυτιϰῆς δονάμεως [поскольку впечатлили их мощью своих морских сил] (по смыслу = διὰ τὸν φόβον [запугав]). Не отрицая некоторой риторической красоты расчленения, мы не можем не видеть вместе с тем и некоторой нелогичности всего рассуждения. Оно объясняет шансы Афинян на гегемонию, а не причины, по которым следует строить гавань. Оно основано не на факте, а на том объяснении факта, которое дает ему Фукидид — его оно и развивает.
Фемистокл желает обсуждение вопроса о плане постройки Пирея скрыть от Лакедемонян, предвидя, что они постараются этой постройке помешать. Для этого он и прибегает при этом обсуждении к тайне. Он требует, чтобы народ выбрал двух лиц, которым он мог бы сообщить свой план и которых решению народ мог бы слепо доверить. Когда эти выбранные народом лица — Аристид и Ксантипп — одобряют план Фемистокла, народ неудовлетворен и требует тайного сообщения плана βουλή; ее одобрение решает дело, и народ уходит из собрания — все происходит в одном заседании — , все таки не зная, в чем дело. Тогда Фемистокл начинает строить — и общее рвение народа поддерживает его в его деле. Понятно, это рвение было бы объяснимо только тогда, если бы народ узнал, в чем дело — да этого и скрыть, конечно, нельзя было бы. Когда и как народ это узнал, об этом Диодор умалчивает. Конечно, рассказ не свободен от неясностей, конечно, мы можем спросить, стоило ли рисковать самим делом постройки стен ради того, чтобы выгадать один — другой день (помимо того, что народ должен был узнать, в чем дело, Фемистокл сам же спешит сообщить о постройке Лакедемонянам) — народ мог и не оказать Фемистоклу такого безграничного доверия: тем не менее я не стал бы подрывать доверия к рассказу Диодору, если бы то же, что рассказывает он здесь,.не рассказывалось по совершенно другому поводу (Plut. Arist 22. Themist. 20. Cic. d, off. II. 11. 49)[5]. Фемистокл старается сжечь место стоянки греческого флота — тут таинственность вполне уместна: исполнение есть дело нескольких часов; важно, чтобы те, которые пострадают, о самом плане ничего не знали — пожалуй, они и не узнают о виновниках.
Диодор делает историю постройки гавани вполне аналогичной истории постройки стен: 1) постройка производится в самое короткое время; слова употреблены в описаниях обеих построек чуть ли не те же самые 2) Для сохранения секрета Фемистокл говорит о своем плане только βουλή, точно также как она одна была посвящена в тайну той хитрости, благодаря которой удалась постройка стен. 3) Фемистокл опять таки старается обмануть Лакедемонян — но у нашего автора не хватило изобретательности: весь обман Фемистокла заключается в том, что он говорит им вещь в существенном совершенно верную — «полезно для Эллады иметь на случай нападения со стороны царя хорошую гавань». Этим он Спартанцев ἀμβλοτέρους ἐποίησε [запутал].
Очевидно, мы имеем вариант, выросший на основании Фукидидовского рассказа, риторически развитый и расширенный на основании аналогичных рассказов, едва ли правильно поставленных в настоящую связь. Едва ли однако мы можем отнести это расширение рассказа целиком на счет Диодора. Интересно, что в своем месте (XI. 37. 2) Диодор говорит об освобождении Ионян и Эолян — здесь освобожденными считаются одни только Ионяне — , остальные только будут при их помощи освобождены.

---

[1] Rhein. Mus. 40 стр.62.
[2] Das Perikleische Zeitalter II стр.300.
[3] Cp. Bauer, Plutarcbs Themist. für quellenkritische Uehungen — таблица. A. Schäfer, Rhein. Mus. 34 стр.616. Bauer, Themistocles стр.106 слл.
[4] Cp. Schäfer 1. 1., который, верно подметив эту особенность тона, не указал однако и на черты близости Диодора к Фукидиду.
[5] Cp. Bauer, Themistocles u. s. w. a 1.

§ 2. Смерть Павсания и изгнание Фемистокла

Рассказ об измене и падении царя Павсания представляет для Диодора интерес как одно целое — он и рассказан у него весь под одним годом. Причина может быть двоякая: либо Диодор руководствовался риторически–стилистическими соображениями, либо его источник был не хронологический. В этом отношении мы могли бы беспрепятственно видеть источник в Фукидиде, но точно также может быть им и Эфор. Но Фукидид не говорит, что все относящиеся к Павсанию события произошли в один год — вероятно, не говорит этого и Эфор, между тем как Диодор explicite [прямо] говорит это, в угоду своему сближению делает известные выпуски и вследствие их утрачивает связь между событиями и создает значительную путаницу.
Как завязались сношения, как Павсаний отослал царю письмо, как он с ним обменялся письмами — все это рассказано по Фукидиду[1]. Из письма Павсания (Thuc, I. 128. 7) взято известие о предполагаемом браке его с дочерью царя, из ответа царя (Thuc. 1. 129. 3) известие о посылке денег, объясненное Диодором необходимостью подкупа. Но далее начинаются затруднения. Диодору надобно рассказать, как попался Павсаний; спартанец ведет себя слитком гордо с подчиненными, живет роскошно, по–персидски. Вследствие этого начинаются волнения между союзниками. Пелопоннесцы оставляют Павсания, отплывают в Пелопоннес и чрез послов обвиняют Павсания в Спарте — обвиняют не Спартанцы, а их Пелопоннесские союзники. Это факт совершенно новый; ни у кого из других писателей мы его не находим. По Фукидиду, в Спарте узнали о поведении союзников, но от кого, этого не сказано. О происхождении известия мы судить не можем — взваливать ответственность за него на Диодора у нас нет оснований. Оно и введено в изложение извне и органически с ним не связано. Последствий взведенного против Павсания обвинения мы никаких у Диодора не находим. Павсаний даже домой не возвращается — по крайней мере, Диодор этого не говорит. Единственное, что связано со всей предыдущей историей Павсания, это то, что Аристид сумел склонить на свою сторону союзников.
Следующий факт, смерть Павсания, должен был бы быть отделен от предыдущего целым рядом фактов: возвращением Павсания, судом над ним, отплытием Павсания из Спарты, рассказом о том, как его вытребовали обратно, как его судили, но для этого нужно время, а у Диодора его нет — ему приходится сейчас же рассказать об его смерти. Получается нечто в высшей степени странное. Павсаний, только что бывший в Византии, вдруг, неведомо каким образом, оказывается в Спарте. Павсаний, только что обвиненный вдруг оказывается совершенно чистым. Что именно Диодор виновен во всех этих недоразумениях, ясно из соединительной фразы: ἔτι δὲ μᾶλλον συνήργησε τοῖς Ἀθηναίοις τὸ αὐτόματον διὰ ταύτας τὰς αἰτίας [еще более содействовало афинянам случившееся само собой следующее обстоятельство]. Фраза эта есть неудачная попытка соединить обе части рассказа, неудачная потому, что дальнейшее не соответствует ее смыслу. Открытие измены Павсания и его смерть нисколько не способствуют успехам Афинской гегемонии; по Фукидиду. смерть Павсания случилась значительно позже потери Спартанцами гегемонии, у Диодора нет и намека на то, что Спартанцы, вследствие смерти Павсания или открытия его измены, решили отказаться от надежд на сохранение гегемонии, как это указано у Фукидида (I. 95. 7); наоборот, они продолжают негодовать на Афинян. Быть может, на Диодора при выборе фразы повлияло указанное замечание Фукидида, но оно не введено у него в органическую связь рассказа; фразы мы не можем считать заимствованной Диодором у кого бы то ни было — она есть одно из излюбленных им выражений, с которым мы уже встречались и еще будем встречаться[2].
История Аргилия заимствована из Фукидида. Наилучшим, быть может, доказательством явится следующая, крайне неловкая, фраза: οἱ ἔφοροι τότε μὲν ἡσυχίαν ἔσχον, ὕστερον δὲ τῶν Λαϰεδαιμονίων τοῖς ἐφόροις ουλλαμβανόντοων, προαισθόμενος ἔφθασε ϰαὶ ϰατέφυγε εἰς ἱερὸν τὸ τῆς Ἀθηνᾶς τῆς Χαλϰιοίϰου [эфоры тогда сохранили спокойствие, но позже, когда лакедемоняне вместе с эфорами стали его ловить, он, заранее узнав об этом, успел бежать в храм Афины Меднодомной]. Вполне понятными становятся слова Диодора только тогда, если мы рядом с ними поставим соответствующее место Фукидида: ἀϰούσαντες δὲ ἀϰριβῶς τότε μὲν ἀπῆλθον οἱ ἔφοροι, βεβαίως δ᾿ ἤδη εἰδότες ἐν τῇ πόλει τὴν ξύλληψιν ἐποιοῦντο. Λέγεται δ᾿ αὐτὸν μέλλοντα ξολληφθήσεσθαι ἐν τῇ ὁδῷ… πρὸς τὸ ἱερὸν τῆς Χαλϰιοίϰου χωρῆσαι δρόμῳ ϰαὶ ϰροϰαταφυγεῖν [Выслушав весь этот разговор, эфоры возвратились уже совершенно убежденные в виновности Павсания и приказали задержать его. Говорят что когда Павсания пытались схватить на улице … он бежал к находившемуся поблизости святилищу Меднодомной богини, где и нашел убежище].
Разногласия начинаются с описания смерти Павсания. Прибавлен, сравнительно с Фукидидом, рассказ о матери царя, показавшей, как следует убить ее сына[3]. Из того же источника взято и упоминание о том, что труп умершего царя был схоронен его родственниками.
Бог гневается, и Спартанцы спрашивают совета в Дельфах. Ответ бога не тот, что у Фукидида (I. 134. 4); бог приказывает возвратить τὸν ἱϰέτην [умоляющего]. Лакедемоняне в большом недоумении относительно того, как понимать веление бога, пока они наконец не догадываются поставить в храме Афины два медных изображения царя — то же самое, что и у Фукидида, но там дело совершенно ясно: бог приказал δύο σώματα ἀνθ᾿ ἑνὸς τῇ Χαλϰιοίϰῳ ἀποδοῦναι [посвятить Афине Меднодомной два тела взамен одного]. У Диодора связь между приказанием бога и его исполнением едва ли понятна, Что Спартанцы истолковали возвращение τὸν ἱϰέτην в смысле воздвижения его статуи, это само по себе, пожалуй, не вызывало бы затруднений, но то, что они, по рассказу Диодора, поставили две статуи, можно объяснить не существом дела, а только влиянием Фукидида. Введя в свой рассказ интересную подробность из другого источника — трудно объяснимый и на первый взгляд неисполнимый совет бога (Диодора, как очень часто, соблазняло его ταράδοξον [необычность]) — Диодор вернулся к своему основному источнику и из него заимствовал исполнение совета, данное этим источником.
При рассказе о падении Павсания Диодор уже упоминал о том, как союзники перешли на сторону Афинян. После «слова», которым он проводил в могилу погибшего царя, он опять возвращается к тому же факту. Этот порядок изложения объясняется: 1) уже неоднократно указанным стремлением Диодора давать за один прием по возможности полный, законченный рассказ; 2) явным влиянием Фукидида, у которого также после рассказа о том, как союзники перешли на сторону Афинян, следует прерывающий изложение эпизод, излагающий историю Павсания в Спарте и дальнейшие действия Спартанцев; вслед за тем прерванный рассказ возвращается к союзникам. Общим является, таким образом, у обоих авторов самый порядок изложения, общая у них и основная точка зрения на причины и характер событий. И тот и другой стараются рельефно оттенить связь отпадения союзников от Спартанцев с действиями спартанского полководца. и характеризовать союз с Афинами, как вполне добровольный. Общий ход событий у обоих один и тот же. Спартанские полководцы, которых, по Диодору, и слушать не хотели союзники, соответствуют Фукидидовским Доркису и его товарищам (I. 95. 6); из Фукидида заимствовано сведение. о казнохранилище на Делосе и т. д. Сжатый рассказ Фукидида развит по риторическому шаблону. Разница в определении цели союза — у Фукидида ἀμύνασθαι ὧν ἔπαθον δηοῦντας τὴν βασιλέως χώραν [чтобы отомстить за причиненные бедствия опустошением варварской земли] (I. 96.1), у Диодора πρὸς τὸν ἀπὸ Περσῶν ὑποπτευόμενον πόλεμον [для войны, которая, как подозревали, придет от персов] — основана на общем понимании дела каждым из писателей. Особенно резко выставлена на первый план роль Аристида и объяснено его прозвание «справедливый».Последнее мы, как кажется, можем смело счесть самостоятельным измышлением Диодора. Нужно оно ему здесь ради эффектной антитезы с Павсанием, ϰαϰία [пороки] которого лишила Спартанцев принадлежавшей им морской гегемонии, между тем как ἀρετή [добродетель] Аристида доставила его гражданам τὴν οὐϰ οὖσαν στρατηγίαν [командование, которым они ранее не обладали]. На самом деле, здесь это объяснение прозвища δίϰαιος [справедливый] едва ли уместно. Диодор ставит его в непосредственную связь с действиями Аристида по распределению φόρος, между тем как знаменитый анекдот по поводу остракизма Аристида предполагает существование этого прозвища гораздо раньше. Важно однако то, что Плутарх (Arist. 24) и Корнелий Непот (Arist. 3) не приводят названия в связь с распределением φόροι, хотя оба говорят по этому поводу об его справедливости и оба связывают его с анекдотом об остракизме (Pint. Arist. 7. Corn. Nep. Arist. 1). Если, таким образом, правильно предположение о том, что и Плутарх и Корнелий Непот следовали Эфору, то появится вероятность предположения, что Диодор ему не следовал или, по крайней мере, позволил себе видоизменить его изложение.
Остается еще остановиться на спорном вопросе о πρῶτος φόρος ταχθείς [определении первоначального фороса], от разрешения которого в значительной мере зависит наше суждение об отношении Диодора к Фукидиду.
Фукидид (I. 96) рассказывает: «Афиняне ἔταξαν [определили], каким из городов следует вносить для действий против варвара деньги и каким доставить корабли… впервые тогда была установлена должность гелленотамиев, которые получали τὸν φόρον [форос], ибо этим именем обозначался взнос денег; ἤν δὲ ὁ πρῶτος φόρος ταχθείς τετραϰόσια ταλαντα ϰαὶ ἑξήϰοντα, ταμιεῖόν τε Δῆλος ἧν αὐτοῖς ϰαὶ αἱ ξυνοδοι ἐς τὸ ἱερὸν ἐγίγνοντο» [первоначальный форос был определен в 460 талантов. Казнохранилищем был Делос, и в тамошнем храме происходили собрания делегатов союзников].
У Диодора указана для этого первого взноса сумма 560 талантов; мы уже привыкли встречать у Диодора подобные уклонения в цифровых данных, но в данном случае никакого отклонения нет. Kirchhoff[4] заметил, что мы здесь имеем дело с простой опиской вместо 460, а Busolt[5] сделал это несомненным ссылкой на Диодора XII. 40, где наш писатель по аналогии с XI. 47 заменил Фукидидовскую цифру 600 (II. 13. 3) цифрой 460.
Таким образом, мы могли бы признавать оба сравниваемые текста и в этом отношении сходными, если бы текст Фукидида не вызывал недоумений, и настолько сильных, что даже могла явиться мысль об интерполяции.
Kirchhoff[6] доказал, что данная Фукидидом цифра невозможна, так как максимальная сумма союзных взносов, которую мы можем вывести по надписям, все еще ниже этой Фукидидовской цифры первого взноса. Каким же образом объяснить тогда эту цифру Фукидида?
Kirchhoff полагает, что мы вовсе не обязаны предполагать, что Фукидид имел в виду именно ту цифру налога, которую определил Аристид. Это только та сумма, которая была внесена, как первый получивший название φόρος взнос, или, как резче и определенней формулирует это положение Leo[7]: «когда Фукидид говорит ἦν δὲ ὁ πρῶτος φόρος ταχθείς 460 τάλαντα [первоначальный форос был определен в 460 талантов], то он имеет в виду ту сумму налога, которую впервые наложили на союзников Афиняне не по соглашению с союзниками, а путем законодательного акта после подчинения союзников, другими словами — после превращения союза государств в Афинское государство».
Это объяснение, несмотря на все свое остроумие, отличается крупными недостатками: 1) оно заставляет придавать слову ταχθείς [определен] особенно резко выраженное техническое значение, между тем как немного раньше слово ἔταξε [определили] не имеет его[8]; 2) оно заставляет нас видеть в этом замечании слишком много; мы должны себе, без всякого со стороны Фукидида указания, представить всю историю постепенного перехода от формы равноправного союза к форме подчинения союзников Афинянам; 3) как заметили Frankel[9] и Classen[10] и еще раньше их Kirchhoff[11], всякий непредубежденный читатель, знакомясь с дальнейшим рассказом, не может не подумать, что раньше рассказанные факты раньше и случились.
В виду этого приходится искать другое объяснение. Мне кажется, что на верном пути Frankel. Союз должен был снарядить новый флот. В дальнейшем необходимо было только поддерживать старый; расход на его поддержание, распределяясь на значительное количество лет, был, конечно, значительно меньше; в настоящую минуту, когда всем нужно было обзаводиться, требовались большие «единовременные» затраты. Этот то исключительный взнос мог быть и значительно выше каждого из остальных, даже максимального.
Нам необходимо было доказать возможность цифры Фукидида. Устранять вместе с Classen’ом[12] все место как интерполяцию мы, таким образом, совершенно не в праве. С точки зрения языка и ratio нет никаких оснований для атетезы. При таких условиях здоровая методическая критика требует строгого консерватизма.
Таким образом, мы не имеем права утверждать, что цифра явилась как результат измышлений Эфора; она была у Фукидида, и Диодор мог ее у него заимствовать.
По Фукидиду, Спартанцы сразу решили отказаться от морской гегемонии; они боятся, что она испортит их граждан. Диодор опять возвращается к тому же вопросу; он рассказывает о том, как спартанская молодежь желала возвращения гегемонии, как готовилась война против Афин и как геронт Этоймарид доказал, что для Спартанцев морская гегемония представляет не выгоду, а опасность. К сожалению, мы совершенно лишены возможности контролировать рассказ Диодора, так как, во первых, не имеем никаких параллельных известий, сколько нибудь полно ему соответствующих, во вторых, в изложении Диодора странным образом выпущено именно то, что, казалось бы, было бы всего существенней — указание тех доводов, на основании которых Этоймарид полагал μὴ συμφέρειν τῆ Σπάρτη τῆς θαλάττης ἀμφισβητεῖν [что не в интересах Спарты претендовать на море][13] — единственное, на основании чего можно было бы устанавливать отношение между Диодором и Фукидидом. Если исходить из общего предположения о том, что здесь, как и везде, Диодор основывался на Эфоре, у которого «речь Этоймарида была развита»[14], то получится нечто очень уже странное. Мнение сторонников удержания гегемонии Диодор очень подробно обосновал, между тем как его и обосновывать, пожалуй, не зачем было — и без того ясно все, что говорит в пользу гегемонии; мнение Этоймарида, тоже изложенное у Эфора, он выпустил, а между тем геронт говорит πρὸς παράδοξον ὑπόθεσιν [о необычном решении]. его мнение действительно нуждалось в обосновании. Едва ли в таких условиях выпущение вероятно — мне представляется гораздо более вероятным, что Диодор имел здесь не Фукидида, и не Эфора, а какой нибудь краткий источник, сообщавший о том, что в то время как большинство Лакедемонян было за сохранение гегемонии, геронт Этоймарид убедил Спартанцев в том, что она невыгодна. Самостоятельно подыскать доводы в пользу мнения большинства не представляло никакого труда, между тем как ἡ παράδοξος ὑπόθεσις [необычный совет] Этоймарида требовала большей изобретательности, чем та, которой обладал Диодор.
В истории обвинения и изгнания Фемистокла мы имеем, помимо рассказа Фукидида (I. 135 sqq.), несомненно во многих отношениях самостоятельный рассказ Плутарха (Them. 22 sqq,), имеем рассказ Диодора, имеем, наконец, отрывок Эфора (Plut. De malign. Herod. 5. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 114), благодаря которому мы имеем редкую возможность непосредственно контролировать общее мнение об Эфоре, как единственном источнике Диодора. Но для этого нам придется подвергнуть рассказ Диодора особенно тщательному анализу.
Итак, Диодор рассказывает: Лакедемоняне, видя Спарту ταπεινῶς πράττουσαν [в униженном состоянии] — опозоренной вследствие измены ее полководца — , Афинян же εὐδοϰιμοῦντας [прославляемыми] потому, что ни один из их граждан не попался в измене, решили взвалить на Афинян такой же позор, — и жертвой выбрали Фемистокла. Едва ли нужно доказывать, что мотивировка поражает своей крайней наивностью: у Спартанцев оказался изменник, так пусть же и Афиняне не будут лучше их. Почему Спартанцы останавливаются именно на Фемистокле, против которого они ничего собственно не имеют, также не понятно; то, что говорит об этом Диодор, дела не объясняет. Если он действительно был в таком почете у Афинян[15], то это только затрудняло бы дело. Как бы то ни было, Спартанцы именно его обвиняют в измене, говоря, что он был в тесной дружбе с Павсанием и вместе с ним согласился предать Элладу варвару. Беседуют они и с врагами Фемистокла, поощряют их обвинение, даже дают им деньги и сообщают им — очевидно, что нибудь особенно интересное, что нибудь, что могло бы ожесточить этих врагов Фемистокла, дать им в руки орудие против него — сообщают им, что Павсаний, решившись предать Эллинов, рассказал о своем замысле Фемистоклу и приглашал его принять участие в его предприятии; Фемистокл не принял предложения, но и не пожелал выдать друга.
Само собой понятно, что это сообщение одно едва ли могло бы послужить для врагов Фемистокла побудительной причиной для того, чтобы обвинить его. Дело однако не в том. Я готов допустить, что сообщения Лакедемонян могли бы при известных условиях быть для Фемистокла очень опасными; Лакедемоняне могли считать для себя выгодным сообщить факт, но сообщая его, они не стали бы приводить того, что могло бы служить в оправдание человека, против которого направлены их интриги, — а как же иначе, как не оправданием Фемистокла, объяснить слова Диодора: οὔτι διαβάλλειν ἔϰρινε δεῖν ἄνδρα φίλον [решил, что его долг не обвинять человека, который был его другом]. Если первые слова и можно было бы еще принять за инстанцию против Фемистокла, то ἄνδρα φίλον [человек, который был его другом] для Грека, да и для всякого, звучит именно извинением. Словом, то, что сообщали Лакедемоняне врагам Фемистокла, здесь, в данной связи, едва ли можно признать уместным, а где и в какой связи оно уместно, это мы увидим в течение дальнейшего анализа.
Но, продолжает Диодор, будучи обвинен, Фемистокл избежал осуждения за измену; так приходится переводить, хотя, собственно говоря, этого у Диодора нет. Диодор говорит, что Фемистокл избежал τὴν τῆς προδοσίας ϰρίσιν [процесса по обвинению в предательстве] — значит, самого суда не было. Но как представлял бы себе тогда дело Диодор? Фемистокл официально обвинен — да еще обвинен иностранной державой (Лакедемоняне ϰατηγόρησαν προδοσίας αὐτοῦ [обвинили его в предательстве]) — нужно же было так или иначе отнестись к этому обвинению, нужна же была какая нибудь ϰρίσις [процесс]. Как поступили с обвинением? Но допустим, что здесь только неловкость выражения Диодора.
Поэтому Фемистокл в первое время после осуждения μέγας ἦν παρὰ τοῖς Ἀθηναίοις [имел большой авторитет у афинян] — смысл имело бы только μείζων [увеличил авторитет], иначе Диодор сказал бы то же самое, что было сказано раньше; μετὰ δὲ ταῦτα и т. д. Что это значит? После чего? Не после ϰρίσις [процесса], которой не было, да если бы она и была, то так объяснять не позволяет конструкция. Грамматика допускает только одно объяснение — ταῦτα соответствует тому, что непосредственно раньше сказано: после того как Фемистокл μέγας ἦν παρὰ τοῖς Ἀθηναίοις [побыл в большом авторитете у афинян], так как граждане его любили за его дела; μετὰ δὲ ταῦτα отвечает предыдущему τὸ μὲν πρῶτον [поначалу].
Итак, «после этого» одни, боясь его усиления, другие, завидуя его славе, забыли об его славе и рады были ослабить его силу и унизить его гордость. — Враги у Фемистокла были и раньше; все дело в том, что враждебное настроение против него усилилось; вопрос только в том, почему это произошло, но ответа на этот то именно вопрос мы у Диодора не находим; мы продолжаем недоумевать, почему это Фемистокл, только что избежавший обвинения, теперь вдруг пал.
Анализ Диодоровского рассказа мне был нужен для того, чтобы показать — я думаю, мне это до некоторой степени удалось — , что никакого реального содержания в нем нет, что мы имеем дело с фразами, которые нам ничего не объясняют. Причина этой бессодержательности заключаются в том, что Диодор желал объяснить остракизм Фемистокла, для которого мы не имеем в наших источниках никакого объяснения. Имея известие об одном суде над Фемистоклом, суде, следовавшем за остракизмом, он желал создать и другое, которое объяснило бы и самый остракизм, и создал таким образом дублет, но дублет, лишенный всякого самостоятельного значения. Я думаю, что действовал он более или менее самостоятельно, заимствовав незначительную фактическую основу рассказа — сообщение о сношениях Фемистокла с Павсанием — из основного своего источника.
Мне могут возразить: Диодор должен был пользоваться Эфором, который в вышеуказанном месте сообщает как раз то, что приведено у Диодора, как факт, сообщенный Лакедемонянами врагам Фемистокла. Но я надеюсь, что мой анализ показал, что это известие у Диодора не на месте; я надеюсь, что анализ свидетельства Эфора покажет, что оно у него имеет другой смысл и другую историческую обстановку. Плутарх, говоря о свойствах историка, указывает, как на особенность неблагосклонного историка, на страсть выставлять на вид именно дурное; историк должен, по его мнению, не скрывать того, что наверное знает; там же, где есть сомнение, он должен давать веру лучшему: «многие вообще выпускают худшее. Так поступает Эфор в своем рассказе о Фемистокле, говоря, что он знал об измене Павсания, но, не смотря на все его убеждения, не хотел примкнуть к нему. Фукидид же совершенно выпустил это известие».
Итак, из двух способов отношения к сомнительным известиям Эфор следует одному — выбору лучшего, Фукидид другому: он выпускает τὰ χείρω [худшее]. Очевидно, Эфор выбрал из двух известий то, которое приводит Плутарх; оно есть «лучшее». Эфор считает его верным. Ясно, что он передает его как факт, как свое мнение, не как один из пунктов обвинений, взводимых на Фемистокла Лакедемонянами. Связь, в которой говорилось об этом у Эфора, вполне выясняется: рассказавши о том, в чем обвиняли Фемистокда, он должен был рассказать, в чем в действительности было дело.
В Плутарховой биографии Фемистокла разбираемый случай опять таки значительно отличается от Диодоровского варианта. Плутарх 1) ничего не знает о двух обвинениях, 2) самые сношения между Павсанием и Фемистоклом он относит ко времени после изгнания последнего, 3) известие Эфора он ставит в ту связь, которую мы для него предположили на основании фрагмента. От своего лица рассказывает он о том, как Павсаний склонял Фемистокла, и тот, не согласившись на его предложение, никому об его словах не сказал и на него не донес. Это последнее сближение позволяет нам видеть источник Плутарха в Эфоре.
Наконец, аргумент, который, по моему мнению, решит вопрос о двух обвинениях Фемистокла — это самая ненужность и противоречивость связи, в которую известие о первом обвинении поставлено со вторым — я выше подробно показал, насколько бессодержателен в этом отношении рассказ Диодора.
Сравнение известий Диодора и Плутарха покажет, что для рассказа об остракизме их источник один и тот же. Помимо очень близкого сходства в словах и мыслях[16], в пользу этого говорит тот Факт, что оба писателя свое изложение сущности остракизма помещают именно в данном месте, делая из него отступление. Мы не знаем времени составления отдельных биографий Плутарха, но Диодор несомненно имел неоднократно и случай и обязанность упомянуть об остракизме и объяснить его характер; если он это делает теперь, то, очевидно, для этого было основание в его источнике — то же тогда должно будет быть предположено для Плутарха, а вместе с тем мы будем поставлены в необходимость признать и общий источник обоих известий. Ясно тогда станет и то, что Диодор соединил два известия. К тому источнику, который имеется у Плутарха, он прибавил свои измышления о первом обвинении. Таким образом, мне кажется, можно с источника Плутарха — как я предположил, Эфора — снять обвинение в удвоении процесса Фемистокла.
В данном случае мы можем и объяснить возникновение варианта Диодора.
У Плутарха (Them. 23) рассказывается, что после смерти царя Павсания были найдены письма и документы, которые εἰς ὑποψίαν ἐνεβαλον τὸν Θεμισχοϰλέα ϰαὶ ϰατεβόων μὲν αὐτοῦ Λαϰεδαίμιόνιοι, ϰατηγόρούν δ᾿ οἱ φθονοῦντες τῶν πολιτῶν, οὐ παρόντος, ἀλλὰ διὰ γραμμάτων ἀπολογουμένου, μάλιστα. ταῖς προτέραις ϰατηγορίαις [набросили подозрение на Фемистокла. Подняли крик против него спартанцы, а обвинять стали завидовавшие ему сограждане. Отсутствуя в Афинах, он письменно защищал себя, главным образом против прежних обвинений].
Вместе с Bauer’ом я поставил после ἀπολογουμένου [защищал себя] запятую. Тогда смысл получится тот, что Фемистокла обвиняли на основании прежних обвинений. Иначе понимать нельзя, так понимает и Bauer, в примечании к этому месту приводящий место Диодора, говорящего об этом прежнем обвинении. Но контекст показывает, что такое понимание не имеет смысла — оно станет в противоречие с дальнейшими словами: διαβαλλόμενος γὰρ ὑπὸ τῶν ἐχθρῶν πρὸς τοὺς πολίτας ἔγραφεν, ὡς ἄρχειν μὲν ἀεὶ ζητῶν ἄρχεσθαι δὲ μὴ πεφυϰὼς μηδὲ βουλόμενος, οὐχ ἄν ποτε βαρβάροις ϰαὶ πολεμίοις αὑτὸν ἀποδόσθαι μετὰ τὴς Ἑλλάδος [В ответ на клевету врагов он писал согражданам, что он, всегда стремившийся к власти и не имевший ни способности, ни желания подчиняться, никогда не продал бы варварам и врагам вместе с Элладой и самого себя]. Обвиняли Фемистокла не в стремлении к власти, а в измене. Конечно, здесь запятая не на месте, и Bauer ошибся в понимании текста. Правильное толкование уже давно дал Madvig[17]: haec omnia sunt Themistoclis διὰ γραμμάτων ἀπολογουμένου. Defendebat enim se, cui hoc ipsum objiceretur, quod imperio parere nesciret, non fuisse se Graeciam domino barbaro venditurum [Камнем преткновения является "письменная защита" Фемистокла. Ибо он защищал себя от обвинений в стремлении к власти и планировании предать Грецию господству варвара]. Madvig предлагает уничтожить слово ἔγραφε [писал]. Текст и с ним и без него имеет данный смысл, но, я думаю, Madvig прав, потому что тогда текст еще труднее и ошибка грека понятней — та же ошибка, которую допустил Bauer. Что Диодор понимал так же, как Bauer, ясно из его текста (XI. 55. 8). Те ϰατηγορίαι [обвинения], о которых здесь говорится, связаны такой тесной внутренней связью с приведенным у Плутарха же обоснованием остракизма Фемистокла, что едва ли можно сомневаться в том, что указание на них заимствовано из того же источника — Эфора[18]. Диодор, найдя у него αἱ πρότεραι ϰατηγορίαι [прежние обвинения], счел нужным эти прежние обвинения обосновать. Если прежде была ϰατηγορία [обвинение], то было и ἀπολογία [защита] — такую прежнюю ἀπολογία Диодор и предлагает и ее считает одной из ἀφορμαί [причиной ] прежней ϰατηγορία [обвинения]. Это возвращение к прежнему не может быть случайным; оно показывает связь с источником. Не поняв, что у Эфора в сущности есть обоснование его замечания, Диодор счел себя обязанным придумать свое. Иначе я не могу себе объяснить крайней натянутости и неестественности объяснения. Фемистокл сознался, что Павсаний писал к нему и приглашал его вступить в соглашение, но именно из того, что он его приглашал, он старался доказать свою невинность. Нужно признаться, что и обвинение, построенное на одном приглашении, и аргументация обвиняемого, основывающегося именно на этом приглашении, не смотря на всю пикантность излюбленного Диодором παράδοξον [необычности], не отличаются основательностью.
Лакедемоняне обвиняют Фемистокла и требуют суда над ним в общем собрании Эллинов. Так нам рассказывает Диодор, то же несомненно лежало в основе рассказа Плутарха (Thim. 23)[19]; я готов и здесь видеть следы Эфора. Плутарх, очевидно, считал это свое утверждение не противоречащим известию Кратера (frg. 5. Müller F. H. G. II стр.619 cp. Plut. Them.‘22), по которому процесс Фемистокла был εἰσαγγελία. Не наше дело рассматривать, верно ли это исторически. Спрашивается только, обязательно ли полагать, что Эфор свое сообщение выдумал произвольно. Во всяком случае, то основание, по которому Busolt (1. 1.) заставляет Эфора выдумать этот общий суд, не имеет значения — «Афиняне, по Эфору, оправдали Фемистокла, у него остается только другое партийное судилище» — не имеет значения потому, что, как я старался доказать, ничего подобного у Эфора не было. Если Эфор и мог выдумать свое свидетельство, то он мог это сделать по более основательным соображениям, которые, как мне кажется, должны и нас заставить задуматься.
Что Эфор знал Фукидида и пользовался им, в этом ни у кого не может явиться сомнения. У Фукидида о modus’е обвинения нет ни слова, нет его собственно и о суде. Лакедемоняне требуют наказания Фемистокла, Афинян они убедили, Афиняне посылают взять Фемистокла, где его найдут. Фемистокл бежит. Тут совершенно ясно, почему он бежит. Если дело идет о суде, то гораздо проще было бы его пригласить в Афины на суд; рассчитывают однако не на это, а на. насильственный его захват. Фемистокл в это время имеет место постоянного жительства в Аргосе, где он находится под покровительством местных властей; власть Афинян туда не простирается — ничего с Фемистоклом поделать нельзя было. Для того, чтобы его, изгнанника, жившего вне пределов Афинской власти, насильно захватить, нужно было согласие местных властей, где бы он ни был. Так и действуют. Куда ни кинется Фемистокл и за пределы союза, повсюду появляются послы Афинян и Лакедемонян, значит именно главных представителей союза, и требуют его выдачи, которой, разумеется, ни от кого не могли требовать Афиняне[20].
Вот это то обстоятельство требовало объяснения, которое естественней всего давалось тем, что предполагалась союзная инициатива. При этом предположении и ясно будет бегство Фемистокла, которое из самого факта суда не вытекает и которое вызвало неудачные объяснения Диодора — я не вижу основания и их приписывать Эфору.
Как фактически произошло дело, мы при скудости наших данных не можем судить, но я думаю, ничто не мешает предположить, что в событиях были такие черты, которые давали Эфору некоторое право говорить об общеэллинском суде.
Фемистокл убежал из Аргоса к царю Молоссов Адмету. Диодор пропускает промежуточную стадию пребывания Фемистокла на Керкире. Об этом пребывании можно сообщить только то, что в более ярких красках рассказано относительно его пребывания у Адмета. Пропуск можно, поэтому, объяснить соображениями стилистически–композиционного характера. Что при этом получается фактическая ошибка, это Диодора нисколько не беспокоит.
Дальнейший рассказ представляет собой полное, в себе законченное целое, в котором нет никаких противоречий. Тенденции учительной, которую усматривает в нем Bauer[21], я в нем видеть не могу. Диодор списывает определенную версию рассказа, столь распространенного в древности — вспомним ту массу имен, которую приводит Плутарх (Them. 26), выбирая из нее и распространяя то, что ему особенно нравится.
Во всяком случае, это не то, что у Фукидида, не то, что мы имеем у Плутарха. Целая масса мелких черт не позволяет нам сближать эти источники единством происхождения.
Рассказ о Лисифиде очень похож на то, что Плутарх рассказывает о Никогене A. Schmidt[22] на основании этого сходства предполагает общий источник, конечно, все того же Стесимброта. Отличие по его мнению заключается только в именах. «Плюс у Диодора заключается только в мнимой дружбе Лисифида с царем… Лисифид, очевидно, есть alter ego Пифея (Herod. VII. 27)…. редкая форма Λοσιθείοης произошло из сокращения ἀνὴρ Λυδ. Πύθης (sic!)». Говорить о последней части этой гипотезы — значит только напрасно тратить время, но и первая не выдерживает критики. Плюс у Диодора состоит действительно только в факте дружбы Лисифида с царем, но этот факт входит, как необходимая составная часть, в весь дальнейший рассказ. Благодаря этой дружбе Лисифида, Диодор обходится без всех тех посредствующих звеньев, которые понадобились Плутарху для того, чтобы сделать возможным свидание Фемистокла с царем.
A. Schmidt предполагает, что Фукидид заменил Никогена своим неопределенным анонимом — не шло ли дело совершенно обратно? Известно, что кто то привел Фемистокла к царю. Фантазия древних разрабатывалей новеллы легко могла из богатого запаса лиц, так или иначе связанных с царем, выбрать то или другое[23].
Приблизительно таково же происхождение рассказа о сестре царя Мандане. Диодор выражается не вполне ясно. Во время Саламинской битвы Мандана потеряла двух сыновей — употребленное Диодором выражение ἀνοίρεσις говорит не о смерти в бою — и за это хотела мстить Фемистоклу. Перипатетик Фаний (ap. Plut. Them. 13. Müller F. H. Gr. II стр.295 frg. 8) по поводу Саламинской битвы рассказывает о том, что во время жертвоприношении жрецы побудили Фемистокла принести в жертву ὠμηστγῇ Διονύσῳ [Дионису Оместу] двух сыновей сестры Ксеркса Сандаки. Так как Фаний рассказал и дальнейшую судьбу Фемистокла, то трудно предположить, что он не рассказал и эпилога этого жертвоприношения, разыгравшегося при дворе Ксеркса. Это устанавливает некоторую связь между Диодором и Фанием — какую, я не могу решить, но не вижу основания принимать мнение Holzapfel’а[24], полагающего, что Фаний пользовался Эфором, потому что мы не знаем, что сообщил Эфор в данном месте Если бы мы в действительности здесь имели у Диодора рассказ Эфора, то получился бы значительной важности вывод — что Диодор не пользовался Эфором в истории Саламинской битвы, ибо едва ли естественно предполагать, что Диодор выпустил из своего источника начало рассказа и поместил из того же источника его конец. Что касается разницы имен, то не будет ли всего проще предположить, что рассказчик интересной истории, которую мы находим у Диодора, заменил малоизвестное имя Сандаки находившимся у всех на языке именем Манданы?
Итак, анализ изложения Диодора в достаточной степени ясно показал, что рассказ об изгнании Фемистокла и суде над ним, если исключить комбинации Диодора, в основе своей восходит к тому же источнику, которым пользовался Плутарх. В этой части своего рассказа Плутарх, как мы на основании сохранившегося отрывка Эфора имеем право предположить, восходит к Эфору. Значит, и для Диодора мы установим тот же источник. В дальнейшем Плутарх следует не одному какому нибудь источнику, а составляет свой рассказ на основании свидетельств целого ряда источников. Рассказ Диодора отступает от Плутарховского, в себе составляя несомненным образом единое целое. Всего естественней, поэтому, предположить, что и здесь он продолжает следовать Эфору. Для контроля мы имеем отрывок Эфора (ap. Plut. Them. 27. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 11), и этот фрагмент дает нам признак, показывающий, что рассказ Диодора, по крайней мере, не стоит в противоречии с Эфором: как и у Эфора, Фемистокл у Диодора приходит к Ксерксу, а не к его преемнику Артаксерксу, как это утверждал, между прочим, Фукидид.
Рассказ Фукидида, конечно, принят во внимание — следы его особенностей еще видны в изложении Диодора — , но в общем у Диодора мы находим значительные отступления от Фукидида и в целом и в частностях. Непосредственных заимствований из Фукидида в тексте Диодора нельзя указать: естественно, поэтому, думать, что то немногое общее, что есть у обоих писателей, объясняется как сущностью самых событий, так и тем влиянием, которое должен был иметь Фукидид на изложение Эфора.

---

[1] По Thuc. I. 128. 5 sq. — τῷ δὲ λόγῳ ἀπίδρασαν (sc. οἱ αἰχμάλωτοι) αὐτὸν, ἔπρασσε δὲ ταῦτα μετὰ Γογγύλου τοῦ Ἐρετριέως, ᾦπερ ἐπίτρεψε τότε Βυζάντιον ϰαὶ τοὺς αἰχμαλώτους [по его словам они (т. е. пленники) бежали, но он устроил этот побег вместе с эретрийцем Гонгилом, которому поручил тогда Византий и пленников], составлено известие Диодора XI. 44 — πολλοὺς ζωγρήσας ἄνδρας πάρέδωϰε εἰς φυλαϰὴν Γογγύλῳ τῷ Ἐρετριεῖ τῷ μὲν λόγῳ πρὸς τιμωρίαν τηρήσυντι, τῷ δὲ ἔργῳ διασώσοντι πρὸς Ξέρξην [взяв многих людей, он передал их под стражу эретрийцу Гонгилу на словах, чтобы он стерег их для казни, на деле же чтобы тот отпустил их к Ксерксу]. причем не без значения осталось и то обстоятельство, что письмо царю передано Гонгилом; ср., впр., Conradt, Jahrb. f. cl. Phil. 129 стр.530 слл.
[2] См. прим. 4; cp. ex. gr. XI. 21. 3. XII. 38. 4. XII. 82. 7.
[3] Замечательно, что еще довольно поздно существовала версия, по которой дело совершено отцом Павсания, Chryserm. ap. Plut. Parali. Min. c. 3 Mor. 308. Тот же Хрисерм сообщает, что тело царя было брошено несхороненным.
[4] Hermes XI. стр.29.
[5] о. 1. II² 352 пр. 2.
[6] о. 1. стр.30 слл.
[7] Ueber die Eutstehung des attisch–delisclien Bundes, Verhandlungen d. Versamm. deutsch. Phil. u. Schulmänner XXXII. Wiesbaden 1878 стр.70.
[8] ср. Boeck–Fränkel. Staatshaushaltung u. s. w. III² Anhang 88 пр. 626.
[9] 1. 1.
[10] a. 1.
[11] о. 1. стр.36 слл.
[12] a. 1. ср. Busolt о. 1. III. 1, стр.79 и указанную там литературу.
[13] Ср. Гершензон, Афинская полития Аристотеля стр.70.
[14] Busolt III. 1 стр.71 пр. 2.
[15] εὐδοϰιμοῦντος παρ᾿ αὺτοῖς Θεμιστοϰλέους ϰαὶ μεγάλην δόξαν ἔχοντος [поскольку был прославляем ими и имел великую славу] — странная амплификация: εὐδοϰιμεῖν [прославлять] в сущности совершенно совпадает с μεγάλην δόξαν ἔχειν [иметь великую славу].
[16] Cp. Bauer, Themistocles стр.113 слл.
[17] Adversaria critica 1 стр.572.
[18] О двойной ϰατηγορία [обвинении] в том же смысле говорит Wilamowitz, Aristoteles und Athen I стр.142 пр. 33.
[19] Cp. Busolt o. 1. III. стр.126 пр. 1.
[20] О значении судебного приговора союза см. Wilamowitz, Aristoteles und Athen I стр.145 пр. 38.
[21] Themistocles, стр.117.
[22] о. 1. II стр.151, cp. I стр.236 слл.
[23] Ср. то, что говорит о сгруппировавшейся вокруг Фемистокла новелле Wilamowitz o. 1. I. 148.
[24] Untersuchungen и т. д. стр.164.

§ 3. События в Малой Азии

В рассказе о событиях 470 года мы встречаем в двух пунктах согласие с известными нам отрывками Эфора. Во 1‑х, Диодор согласно с Эфором называет начальниками Персов Тифравста и Ферендата, во 2‑х, оба писателя одинаково указывают число персидских кораблей (Plut. Cim. XI. Müller F. H. G. I стр.265 frg. 116)[1].
При наличности таких двух совпадений предположение о зависимости Диодора от Эфора является вполне законным. Анализ Диодора покажет нам, должны ли мы весь его рассказ возвести к Эфору.
В архонтство Демотиона Кимон в качестве стратега отправляется на помощь греческим городам, находящимся еще под властью варваров, и захватывает Эйон и Скирос — порядок соответствует Фукидидовскому. Но затем у Кимона является новый, более широкий, план, для исполнения которого он нуждается в более значительных средствах. Поэтому он возвращается в Афины, берет там 200 кораблей и с ними едет совершать великие подвиги. Вся эта история о планах Кимона и об его возвращении в Афины имеет смысл только у Диодора и для Диодора. Если ему для истории битвы при Евримедонте был дан, как факт, выезд из Афин, то он вынужден был рассказать о возвращении Кимона в Афины, потому что у него и взятие Эйона и Скироса и битва при Евримедонте сжаты в один год. Я уже указал на то, что изложение Эфора не определялось хронологическим принципом, и здесь он мог не касаться вопроса о том, в течение какого промежутка времени произошли описанные события. Он рассказал об одном за другим и этим сделал свое дело. Таким образом, даже признавая здесь источником Диодора Эфора, мы не имеем права возлагать на него ответственность за царящую у Диодора хронологическую путаницу.
Итак, Кимон ищет подвигов. После освобождения Карий и Ликии[2] он, полагая, что персидский флот находится в Кипрских водах, направляется туда, чтобы там дать битву; там она и происходит; больше 100 кораблей σὺν αὐτοῖς τοῖς ἀνδράσι [вместе с экипажами] были взяты в плен, большая часть затонула, остальные бежали к Кипру, где солдаты высадились, оставив корабли на произвол судьбы. Такова была первая битва (чего, странным образом, не понял Keil[3], на ошибку которого указал уже Preger[4], противополагаемая второй, происшедшей при Евримедонте в тот же день. Немыслимость этого совпадения ясна сама собой: расстояние между Кипром и устьем Евримедонта слишком значительно — , но дело теперь не в том[5].
Кимон пускается на хитрость: у нашего автора неудержимая страсть к στρατηγήματα. На захваченные им персидские корабли он сажает своих солдат, одев их по–персидски, и в таком виде приводит их к устью Евримедонта. Ночью он их высаживает. Персы принимают их как друзей — и начинается ночная свалка и избиение Персов. Эта ошибка Персов — на понятии φίλοι [друзья] Диодор особенно настаивает — все таки кажется несколько странной; он и старается ее объяснить: Персы не ждали, что Афиняне могут на них напасть μετὰ δυνάμεως [с сухопутным войском], так как они, по их мнению, не имеют пеших войск, а ждали они нападения с суши со стороны Писидов — вот почему они и пошли на встречу кораблям. Далее следует опять описание битвы и ее сумятицы. Что все описание битвы представляет собой крайнюю путаницу, замечено уже давно[6]. Мы опять встречаемся с излюбленными приемами Диодора. Образец для описания ночной битвы мы имели уже в описании битвы при Фермопилах, — та же ταραχή [неразбериха], та же ἄγνοια [дезориентация], тот же πολύς φόνος [большая резня]; даже убийство Ферендата в его палатке очень живо напоминает намерение воинов Леонида убить царя.
Эта победа Кимона имела очень важные последствия. Персы снова создали флот, боясь τὴν Ἀθηναίων αὔζηοιν [усиления афинян]; Афиняне с того времени очень усилились. Из добычи Афиняне поставили ἀνάθημα [посвящение] и сделали на нем следующую надпись:
ἐξ᾿οὔ γ᾿ Εὐρώπην Ἀαίας δίχα πόντος ἔνειμε
ϰαὶ πόλιας θνητῶν θοῦρος Ἄρης ἐπέχει
οὐδέν πω τοιοῦτον ἐπιχθονίων γένετ᾿ ἀνδρῶν
ἔργον ἐν ἠπείρῳ ϰαὶ ϰατὰ πόντον ἅμα.
οἵδε γὰρ ἐν Κύπρῳ Μήδους πολλοὺς ὀλέσαντες
Φοινίϰων ἑϰατὸν ναῦς ἕλον ἐν πελάγει
ἀνδρῶν πληθούσας, μέγα δ᾿ ἔστενεν Ἀσὶς ὑπ᾿ αὐτῶν
πληγεῖσ᾿ ἀμφοτέραις χερσὶ ϰράτεί πολέμου.

С тех пор, как море отделило Европу от Азии,
с тех пор, как бурный Арей вторгся в города смертных,
жители земли не совершили столь великого подвига ни на суше, ни на море.
Те, кто посвятил этот памятник,
погубили много мидян на Кипре
и взяли сто финикийских кораблей
со всем экипажем. Азия,
разбитая двойной армией, испускала долгие стоны
С эпиграммой связан целый ряд затруднительных вопросов, разрешение которых важно для нашего анализа. Эпиграмма помимо Диодора передана нам еще дважды[7]) — в Палатинской антологии (VII. 296) с lemma Σιμωνίδου τοῦ Κήου [Симонида Кеосского] и у Элия Аристида (III, 209 Д.) тоже с упоминанием Симонида, подтверждаемым и схолиастом к другому месту (III. 525)[8].
Вопрос о принадлежности стихотворения Симониду поднимался уже давно. Неточность нашей хронологии пентекантаэтии не дает нам возможности решить вопрос на основании чисто хронологических соображений[9], тем более, что мы точно не знаем и года смерти Симонида. Приходится прибегать к тем указаниям, который дает самый памятник.
Диодор выдает стихотворение за надпись на ἀνάθημα, но уже Krüger[10] указал на то, что в таком случае не имело бы смысла местоимение οἱ δὲ: pronomen quasi digito mortuorum corpora monstrat [оно словно пальцем показывает на мертвые тела][11]. Значит, памятник был не анатемой, а надгробным камнем. Для нашей непосредственной цели из этого следует одно: ни Диодор ни Эфор, если из него взял эпиграмму Диодор, не могли списать ее с камня: не трудно было отличить оба рода памятников. Либо тот, либо другой заимствовали ее из какого нибудь литературного источника; всего вероятней, ее никогда и не было на камне, так как, переходя от источника к источнику, мы в конце концов придем же к такому, который должен был бы списать эпиграмму с самого памятника, и тогда для него так же мало вероятной будет возможность ошибки, как для Диодора или Эфора. Конечно, это только соображение по вероятности, а не фактическое доказательство: ошибка могла явиться результатом автосхедиазмы какого нибудь из писателей, передававшего эпиграмму и заимствовавшего ее из литературного источника.
Keil в своей уже цитированной статье указал на несколько стилистических странностей нашей эпиграммы; особенно заслуживает внимания переход от singularis (единственного числа) οὐδενί [никому] к pluralis (множественному) οἵδε [те] и неправильность выражения ὀλίσαντες ἕλον [погубив взяли], между тем как, по рассказу приводящего эпиграмму Диодора, дело происходило как раз наоборот: Греки сначала взяли корабли и только затем погубили их экипаж — , но это стоит в связи с более трудным вопросом, совершенно неправильно поставленным и решенным Keil’ем.
В пятом стихе эпиграммы мы читаем в тексте Диодора ἐν Κύπρῳ [на Кипре], в тексте, сообщаемом Элием Аристидом, читается ἐѵ γαίῃ [на суше].
Keil совершенно неправильно отрицает, что Диодор имел в виду битву при Кипре, и потому несправедливо полагает, что и в тексте Диодора первоначально стояло ἐѵ γαίῃ. Наоборот, рассказ Диодора самым несомненным образом покоится на ἐν Κύπρῳ — и в этом лежит самое значительное из представляемых эпиграммой затруднений, подмеченное Junghahn'ом[12]. Вся соль стихотворения заключается в противоположении двух побед — на суше и на море. У Диодора ясно сказано, что Кипрская битва произошла на море — ясно поэтому, что при Диодоровском тексте эпиграммы именно этого противоположения и не получится — и битва ἐν Κύπρῳ и битва ἐν πελάγει [на море] — обе битвы морские. Junghahn надеется устранить эту несообразность конъектурой αὐθ᾿ ἑτέραισι [и там, и там] в стихе 8‑м, желая видеть в последних двух стихах описание этой битвы, но Keil в рецензии на сочинение Junghahn’а[13] показал неправильность этой конъектуры и предложил помириться с необходимостью признать неправильность в выражениях стихотворения. Но затруднения исчезают, если в тексте стоит γαίῃ [суша], а не Κύπρῳ [Кипр]. Если бы это было конъектурой, то тогда неудачной ее можно бы признать только с точки зрения чисто палеографической — но это вовсе не конъектура; чтение γαίῃ нам засвидетельствовано ничуть не хуже Диодоровского. Нужно предполагать, что уже в древности явилась интерполяция ἐν Κύπρῳ, возможная, может быть, вследствие неправильного предположения о том, что эпиграмма относится к Кипрским победам Кимона. То же чтение γαίῃ устраняет и затруднение, представляемое словами ὀλέσαντες ἕλον. Следуя Bergk’у, эти слова всегда применяли к рассказу Диодора — , но Диодор имел неправильное чтение, да и как он с ним справился, это вопрос, к которому мы еще вернемся. Оставим в стороне Диодора — и все затруднения рассеиваются. Ведь и по рассказу Плутарха (Сim. 13) сначала были разбиты Персы, а затем взяты корабли Финикийцев. Отчего не предположить, что эпиграмма соответствует этой именно версии исторического предания.
Таким образом, я, как и Hiller[14], полагаю, что не все замечания Keil’я правильны, но доказанным я считаю одно: относится ли наше стихотворение к роду посвятительных или надгробных, оно не отвечает установленным для таких произведений формам, оно носит на себе все характерные признаки подражания, с самого начала рассчитанного на книгу, а не камень. На это укажет одно сравнение нашего стихотворения с действительной эпиграммой, найденной на камне (C. I. A. IV. 446a).
Οἱ δὲ παρ᾿ Ἑλλήσποντον ἀπώλεσαν ἀγλαὸν ἥβην
βαρνάμενοι, σφετέραν δ᾿ ηὔϰλεισαμ πατρίδα,
ὥστ᾿ ἐχθροὺς σταναχεῖμ πολέμου θέρος ἐϰϰομίσαντες,
αὐτοῖς δ᾿ ἀθανάτων μνῆμ᾿ ἀρετῆς ἔθηϰαν.

У Геллеспонта они лишились блестящей юности,
сражаясь, но прославили свое отечество,
так что враги стенали, вынося страду войны,
они же оставили бессмертную память о своей доблести.
Это несомненная надгробная надпись, действительно отвечающая обычной форме таких эпиграмм. После рассуждения Keil’я, на мой взгляд, не может быть сомнения, что наше стихотворение есть подражание тому, которое мы здесь имеем на камне, которое вызвало еще целый ряд других[15]. Таким образом, становится ясно, что наше стихотворение не может принадлежать Симониду — оно позже пятого века; раньше 375 года, как полагает Keil, оно не должно быть написано, так как оно не служило оригиналом двум нами цитированным в пр. 44 репликам, относящимся к тому времени.
Вообще, из того, что стихотворение не принадлежит Симониду, еще не следует ничего относительно времени его возникновения. Keil считает его ничтожным центоном, а потому склонен относить его к очень позднему времени. Я уже указывал на то, что критика Keil’я слишком строга и не везде основательна. Но если бы Keil и был прав, это ничего бы не доказывало: скверные стихи писались во все времена; по качеству стихов нельзя судить о времени, к которому они относятся.
Тем не менее, по существу Keil прав. Вся суть в том, что эпиграмма написана не для камня, а для книги и притом старается выдать себя за настоящую надпись[16]. Когда можно предположить возможность возникновения таких эпиграмм? Reitzenstein считает ее первой из таких «книжных» эпиграмм и старается доказать их появление около времени Исократа. Мне кажется, его доводы доказывают только то, что в то время появлялись сборники действительных эпиграмм — и именно такие сборники должны были подать повод к составлению эпиграмм «книжных», и по тому самому должны были им предшествовать. Эпиграмма C. I. A. могла попасть в такой сборник и тогда легко могла послужить источником литературного подражания. Наконец, свидетельство Ликурга (in Leocr. 72) вовсе не предполагает существования нашей эпиграммы, а как это признает и сам Reitzenstein, только ее оригинала.
Таким образом, мы должны отодвинуть возникновение нашей эпиграммы в значительно позднее время. Если же еще принять во внимание предположенное нами — надеюсь, с значительной долей вероятности — вторжение в нее интерполяции, которая притом не успела захватить всей традиции, значит, едва ли могла явиться в очень древнее время, то придется отодвинуть тот вид ее, в котором ее получил Диодор, еще позже, т. е. станет крайне невероятным, чтобы он мог ее заимствовать из Эфора. Я обеими руками подписываюсь под фразой Reitzenstein’а: «Диодор нашел наше стихотворение в сборнике эпиграмм, относящихся к греко–персидским войнам», подписываюсь и под концом ее: «и изменяет сообразно с нею изложение своего источника». В этом последнем выводе заключается весь смысл всего предшествовавшего рассуждения: Диодор не вставил механически эпиграммы — он видоизменил под ее влиянием изложение в очень значительной мере.
Характерный признак я вижу в том, в чем обыкновенно видят противоречие между «Эфором» и Фукидидом. Диодор настаивает на том, что в плен взято 100 кораблей, у Фукидида дана цифра 200. Но не следует забывать, что Фукидид говорит не только о пленных, но и о потопленных кораблях. С другой стороны, нет и противоречия между двумя известиями Диодора. В плен взято, говорит он немного дальше, 340 кораблей, — раньше он говорит о 100, но о ста, взятых вместе с их экипажами; здесь полное соответствие с данными эпиграммы: ναῦς ἀνδρῶν πλνθούσας = σὺν αὐτοῖς τοῖς ἀνδράσι.
Если мы, таким образом, правы в нашем предположении внесения Диодором нового элемента в рассказ Эфора — я уже раньше указывал на то, что Эфор служил здесь основным источником, — то приобретает особое значение черта, которая сама по себе едва ли могла бы что нибудь доказывать. После описания битвы при Евримедонте Диодор говорит о том, что Кимон отплыл к Кипру. Какой имеет смысл это отплытие теперь, после того как битва у Кипра уже дана, трудно сказать. Здесь это едва ли может быть объяснено, ибо сейчас после этого Диодор помещает свое похвальное слово Кимону — ряд его подвигов закончен. Если мы на основании всего остального предания предположим[17]), что и Эфор описывал сначала сухопутную, потом морскую битву, то отплытие Кимона на Кипр — или вообще на место новой битвы — имело бы полный смысл. У Диодора это упоминание, будучи заимствовано у Эфора, осталось, но не было согласовано с внесенными им в изложение изменениями.
Если мы теперь спросим себя, в чем заключается существенная черта изложения Диодора, то нам придется указать на то, что у него морская битва предшествует сухопутной — и это обстоятельство самым явным образом доказывает, что Диодор не мог иметь в эпиграмме, к которой он так сознательно отнесся, чтения ἐѵ γαίῃ [на суше] — оно устанавливает обратный порядок событий. К сожалению, я в своем анализе вынужден ограничиться этими общими указаниями; я считаю рискованным пытаться точнее определить, что именно принадлежит Эфору и что внесено в его рассказ под влиянием эпиграммы. Я даже не решусь утверждать, что у Эфора порядок битв был не тот, что у Диодора, с той смелостью, с которой это делают Duncker[18] и Melber[19].
Решение вопроса зависит от толкования места Полиэна (I. 34): «Кимон побеждает у реки Евримедонта сатрапов царя, и, взявши много варварских судов, приказывает солдатам сесть на них, одеть Мидийское платье и плыть к Кипру. Кипряне, обманутые видом варварской внешности, принимают флот, как дружественный; они же, сойдя, показали себя Эллинами, вместо варваров, и победили Кипрян».
Полиэн самым очевидным образом рассказывает первую битву, как морскую, вторую как сухопутную. Таким образом он оказывается в таком же противоречии с другими, как и Диодор. Но рядом с этим у него битва на Кипре является сухопутной битвой с какими то «Κύπριοί» [кипрянами]. У него, просто–на–просто, наоборот рассказано то, что рассказано у Диодора. Стоит только подставить в рассказ первого другие имена, и получится то же, что мы имеем у второго — это не перестановка фактов, а имен. Я думаю, и вообще самой последовательности фактов, как она дана у Диодора, нельзя изменить. Вся история предполагает, что прежде была дана морская битва — нужно же было добыть вражеские корабли; самый маскарад воинов предполагает высадку; мы должны, поэтому, либо предположить, что вся история обмана не существовала у Эфора, — как я очень склонен думать — или полагать, что перестановка не произведена Диодором под влиянием эпиграммы. Что верно, этого не поможет решить свидетельство Полиэна. Лучше всего механический характер произведенной Полиэном перестановки покажет нам свидетельство Фронтина, писавшего раньше Полиэна и отличающегося своей добросовестностью. Фронтин (IV. 7. 2 = II. 9. 10[20]) рассказывает факты в той же последовательности, что и Диодор: Кимон, вождь Афинян, победив флот Персов у острова Кипра, дал своим воинам оружие пленных и на кораблях варваров отплыл против врагов в Памфилию к реке Евримедонту. Персы, узнав свои корабли и оружие, не приняли мер предосторожности; таким образом они были захвачены врасплох и в один и тот же день были побеждены и на море и на суше.
Итак, Полиэн не дает ответа на затрудняющий нас вопрос. Есть вопросы, от разрешения которых нам приказывает отказаться мудрая ars nesciendi [искусство незнания]. Весь утомительный путь, который мы только что прошли, привел только к вероятности того, что мы в данном случае у Диодора имеем не один источник, но стараться проследить шаг за шагом, строка за строкою происхождение Диодоровского рассказа — значит напрасно терять свои силы. Но мне кажется, что я все таки не напрасно потратил свой труд, если на этот раз показал, что эти вопросы гораздо сложнее, чем это полагает Busolt, смело пишущий вместо Диодор — Эфор.

---

[1] Цифры не вполне совпадают: Диодор насчитывает 340, Эфор 350 кораблей, но при непрочности рукописной традиции это отличие едва ли имеет значение. Замечу еще, что во мне возбуждает некоторое сомнение указанная Диодором цифра греческих кораблей, участвовавших в битве, — 250; Кимон выехал из Афин с 200 кораблей, в Ионии он получил еще 100, в своем победном шествии вдоль берегов Малой Азии он τῶν ἀεὶ προστιθεμένων συμμάχων προσλαβόμενος ναῦς ἐπὶ πλέον ηὔξησε τὸν στόλον [приняв дополнительные корабли союзников, которые постоянно прибавлялись, он еще больше увеличил размер флота]. О каком нибудь уменьшении флота нет нигде речи — почему же в битве только 250? Замечательно еще, что Диодор не указывает explicite, как он это обыкновенно делает, на численный перевес персидского флота.
[2] У Диод. XI. 60. 5 я вместе с большинством рукописей читаю πάσας [все], а не πείσας [убедив], как P. A. H.
[3] Zu den simonideischen Eurymedonepigrammen. Hermes XX стр.344 пр. 1.
[4] Inscriptioues Graecae metricae 215.
[5] De Sanctis, Rivista di filologia, XXI стр.97 слл,
[6] 3δ) Cp нпр. Busolt о. 1. III. стр.146 пр. 5 и указанную там литературу.
[7] Cp. Preger о. 1. № 269 стр.213 и Bergk P. L. G. III⁴ стр.487 № 142.·
[8] Cp. Keil, o. 1. стр.343 и Hiller, Bursians Jahresberichte XLVI стр.74.
[9] Cp. Köhler, Hermes 24 стр.88 и Wilamowitz o. 1. II стр.292.
[10] Historisch–philologische Studien стр.66.
[11] Quaestiones Simonideae, Rhein. Mus. 28 стр.439.
[12] De Simonidis Cei epigrammatis. Vierter Bericht des Luisenstädter Gymnasiums, Berlin 1869 стр.28 сл.
[13] Jahrh. f. cl. Phil. 105 стр.798.
[14] 1. 1.
[15] Anth. Pal. VII 258=Bergk. P. L. G. III⁴ стр 460, cp. 105; Kaibel. Epigram. Gr. 786. 844.
[16] Reitzenstein, Epigramm und Skolion стр.114 слл.
[17] Если только в месте Плутарха (Cim. 13) правильна конъектура Κύπρον [Кипр] вместо Ὑδρον [Гидр].
[18] G. d. A. VIII. стр.210 пр. 2.
[19] Jahrb. f. cl. Phil. Suppl. XIV стр.437.
[20] J. Frontini Strategematon libri IV cd. G. Gundemann, Praefat. pag. V.

§ 4. События в Греции

Содержание двух следующих глав Диодора было подвергнуто тщательному анализу в моем труде о Мессенских войнах[1] — и здесь результат был против предположения об одном источнике; что касается отношения к Эфору, то мой анализ привел к откровенному non liquet [не ясно]. Фукидид не был источником[2].
Рассказ Диодора о взятии Микен представляет собой нечто в себе целое и законченное — особый вариант предания рядом с другими.
У Павсания (VII. 25. 5) мы по поводу упоминания Ахейского города Керинеи находим рассказ о судьбе Микен: Павсаний рассказывает о том, что Микеняне переселились к Керинейцам ϰατὰ συμφορὰν [из–за несчастья]; «стены Микенян не могли быть взяты Аргивянами вследствие их крепости (как и стены Тиринфа, их построили, так называемые, киклопы), но Микеняне по необходимости должны были оставить свой город, так как у них не хватило съестных припасов, и некоторые удалились в Клеоны, большая часть населения убежала в Македонию, остальные в Керинею». Основанием служит факт, который не должен подвергаться сомнению. Павсаний, или скорее его источник, застал в Керинее людей, которые выдавали себя за потомков Микенян, если и не были ими. Эти потомки Микенян говорили о том, что город их не был взят, а что они вышли из него и разбрелись по Греции — это может быть и правда и не правда; что причиной того, что их города не могли взять, была крепость их циклопических стен — , это может быть домыслом писателя, может быть историческим фактом; но несомненно одно: существовала традиция, по которой Микены не были взяты, жители их не были проданы в рабство, а им позволено было выселиться. Диодор, наоборот, говорит explicite и то и другое. Мы должны, таким образом, признавать существование двух различных традиций. Какая из них верна, это особый вопрос. Конечно, версия Диодора могла явиться результатом комбинации, но не доказано, что она была им. Другое свидетельство мы имеем у Страбона, который рассказывает, что на Микенян напали Аргивяне вместе с Клеонейцами и Тегеатами (VIII. 377). Если в числе нападавших были Клеонейцы, то, во всяком случае, невероятно, чтобы Микеняне добровольно переселились в Клеоны; значит, источник Страбона не тот, что у Павсания. Что этот источник ничего вообще не знал о переселении Микенян, видно из другого места Страбона (VIII. 373), где перечисляется, куда переселились жители других Арголидских городов, и о Микенянах не сказано ничего.
Так как Клеонейцы и Тегеаты Страбона соответствуют ταῖς συμμαχίσι πόλεσι [союзным городам] Диодора и так как источник Страбона выражается так же энергично, как и Диодор, об уничтожении города — ϰατεσϰοίφησαν ὑπ᾿ Ἀργείων ὥστε νῦν μηδ᾿ ἴχνος εὑρίσϰεσθαι τῆς Μυϰηναίων τόλεως [был срыт аргосцами, так что теперь не находят ни следа города микенцев] (VIII. 372) — сходству некоторых отдельных выражений я не придаю особой цены — , то общность источника Страбона и Диодора станет вероятной. Источником Страбона, как можно считать доказанным, был Аполлодор, который, по крайней мере здесь, не пользовался Эфором — это ясно из того, что у него жители Тиринфа переселяются не в Ἁλιεῖς, как у Эфора (Steph. Byz. s. v. Ἁλιεῖς. Müller F. II. G. I стр.261 frg. 98). Отсюда и прямой вывод: и у Диодора мы имеем не Эфора. Конечно, этого нельзя считать полным доказательством — но во всяком случае, считать доказанным, как это общепринято, что рассказ Диодора восходит к Эфору, после приведенного рассуждения нельзя; onus probandi падает на плечи сторонников этого мнения.
Затруднительным является еще одно обстоятельство. Если мы у Диодора имеем отличный от Павсаниевского источник, то как объяснить совпадение мотивировки, которой Диодор объясняет поведение Микенян во время греко–персидских войн, с такой же мотивировкой у Павсания (II. 16. 5): «в то время как Аргивяне во время нашествия варвара бездействовали, Микеняне послали в Фермопилы 80 человек, которые вместе с Лакедемонянами приняли участие в битве»?
Исходя из моих взглядов на состав изложения Диодора, я мог бы легко предположить контаминацию источников, и данное место легко свел бы к Геродоту (VII. 202). Если я не прибегаю к этому объяснению, то только потому, что не уверен в толковании места. Дело в том, что у Диодора указанная мотивировка введена при посредстве союза ὅτι, который грамматически невозможен и дает право подозревать интерполяцию. Dindorf это ὅτι устраняет из текста, но затруднение не исчерпывается им одним; в разбираемом месте говорится о приглашении Аргивян участвовать в походе к Фермопилам, между тем как по Диодору же отказ их предшествовал отправлению в Фермопилы и самое приглашение их к участию имело общий характер. Наконец, мотивировка у Диодора не закончена, и нет именно того решительного указания, которое есть у Павсания — указания на ζηλοτυπία [зависть] Аргивян. Все это заставляет меня относиться к данному месту с осторожностью, и я предпочитаю не делать на основании его никаких выводов[3].
Рассказ о событиях на Фасосе и история основания Амфиполя взяты Диодором из Фукидида. Яснее всего это будет, если я выпишу рядом соответствующие места из обоих писателей, причем сейчас же укажу на то обстоятельство, что у Диодора оба события рассказаны в такой же тесной связи, как у Фукидида.

Diod. ἀποστάντες Θάσιοι ἀπὸ Ἀθηναίων, μετάλλων ἀμφισβητοῦντες ἐϰπολιορϰηθέντες ὑπὸ τῶν Ἀθηναίων ἠνάγϰάσθησαν πάλιν ὑπ᾿ ἐϰείνους τάττεσθαι… ἅμα δὲ τούτοις πραττομένοις Ἀθηναῖοι θαλατταϰρατοῦντες εἰς Ἀμφίπολιν ἐξέπεμψαν οἰϰήτορας μυρίους, οὓς μὲν ἐϰ τῶν πολιτῶν, οὓς δ᾿ ἐϰ τῶν συμμάχων ϰαταλέξαντες ϰαὶ τὴν χώραν ϰαταϰληρουχήσαντες μέχρι μὲν τίνος ἐϰράτουν τῶν Θραϰῶν, ὕστερον δὲ αὐτῶν ἀναβάντων εἰς Θρᾴϰην, συνέβη παντας τοὺς ἐσβαλόντας εἰς τὴν χώραν τῶν Θρᾴϰῶν ὐπὸ τῶν Ἡδωνῶν ϰαλουμένων διαφθαρῆναι.

Thuc. Ι. 100 ξυνέβη Θασίους αὐτῶν ἀποστῆναι διενεχθέντας περὶ τῶν ἐν τῇ ἀντιπέρας Θρᾴϰῃ ἐμπορίων ϰαὶ τοῦ μετάλλου, ἃ ἐνέμοντο… (I. 101. 3) Θάσιοι δὲ τρίτῳ ἔτει πολιορϰούμενοι ὡμολόγησαν Ἀθηναίοις τεῖχός τε ϰαθελόντες ϰαὶ ναῦς παραδόντες, χρήματά τε ὅσα ἔδει ἀποδοῦναι αὐτίϰα ταξάμενοι ϰαὶ τὸ λοιπὸν φέρειν…. (I. 100. 3) ἐπὶ δὲ Στρυμόνα πέμψαντες μυρίους οἰϰήτορας αὑτῶν ϰαὶ τῶν ξυμμάχων ὑπὸ τοὺς αὐτοὺς χρόνους ὡς οἰϰιοῦντες τὰς τότε ϰαλουμένας Ἐννέα όδοὺς, νῦν δὲ Ἀμφίπολιν, τῶν μὲν Ἐννέα ὁδῶν αὀτοὶ μὲν ἐϰράτησαν ἂς εἰχον Ἡδωνοὶ, προελθόντες δὲ τῆς Θρᾴϰης ἐς μεσόγειαν, διεφθάρησαν ἐν Δραβησϰῷ τῇ Ἠδωνιϰῇ ὑπὸ τῶν Θρᾳϰῶν ξύμπαντες ϰτλ.

Diod. В этом году фасосцы восстали против Афин, поссорившись из–за рудников; но они были вынуждены капитулировать перед афинянами и снова подчиниться их господству … Пока происходили эти события, афиняне, которые теперь владели морем, направили десять тысяч колонистов в Амфиполь, набрав часть из собственных граждан и часть из союзников. Они разделили территорию на наделы и некоторое время верховодили над фракийцами, но впоследствии, в результате дальнейшего продвижения во Фракию, все, кто углубились в страну фракийцев, были перебиты народом, известным как эдоны.

Thuc. I. 100 Вскоре после этого против афинян восстали фасосцы, поссорившись с ними из–за расположенных напротив острова во Фракии торгово–перевалочных пунктов и золотых копей … (I. 101.3) Фасосцам же на третий год осады пришлось сдаться афинянам: они были вынуждены срыть стены своего города, выдать корабли, немедленно уплатить денежную контрибуцию, уплачивать отныне дань … (I. 100.3) они отправили на Стримон во Фракии 10 000 колонистов частью из самих Афин и из других союзных городов с целью основать на побережье поселение, тогда называвшееся «Девять Путей», а теперь — Амфиполь. Колонистам удалось, правда, захватить «Девять Путей» (которыми владели эдоняне), но, проникнув в глубь Фракии, они потерпели решительное поражение у Драбеска в земле эдонян от объединенных сил фракийцев и т. д.

Раз начавши рассказ о каком нибудь событии, Диодор должен его непрерывно кончить. Он начал о восстании на Фасосе, как Фукидид. Фукидид вставил в этот рассказ эпизод об основании Амфиполя, которым также воспользовался Диодор, но для того, чтобы не прерывать рассказа о Фасосе, он произвел очень простую перестановку своего источника. Для ясности параллели я в своей выписке из Фукидида соответствующим образом изменил порядок рассказа Фукидида. Трудно подыскать более ясное доказательство указанного мной композиционного принципа Диодора. Но и в другом отношении наше место высоко замечательно. Осада Фасоса продолжалась три года, но это так же мало смущает Диодора, как и то, что между основанием Амфиполя и несчастным исходом всего предприятия прошел известный промежуток времени, на который он и указывает своим ὕστερον δὲ [но впоследствии]. То, что он начинает под определенным годом, он, по возможности, под тем же годом желает и закончить. Понятно, что резко выраженных противоречий он при этом избегает — вот почему он и не указывает на продолжительность осады Фасоса.
Несколько затруднительней вопрос об отрывке, касающемся войны с Эгиной. В соответствующем месте Фукидид ничего об этом не говорит, и там, где он действительно о войне с Эгиной рассказывает (I.103. 2 ssq. 108), он ни словом не обмолвился о том, что и раньше Афиняне с Эгинетами воевали. С другой стороны, не может не остановить нашего внимания то, что и Диодор в месте, соответствующем месту Фукидида (XI. 78), опять таки говорит об Эгинской войне, говорит о ней в вполне соответствующей Фукидидовской связи и опять таки ни словом не указывает на то, что и раньше он о такой же войне говорил.
Но что рассказывает Диодор об этой первой войне? В сущности ничего. Он начинает с указания ее причин. Но эта мотивировка, во первых, совершенно бессодержательна, во вторых, вполне совпадает с той, которая дана при второй войне, где она также мало содержательна и не заимствована из Фукидида. Далее следует рассказ о войне, но сказано только то, что Афиняне воевали — и больше ничего. Война должна же была как нибудь кончиться или, по крайней мере, прерваться; но об этом нет ни слова; Диодор только и знает, что Афиняне πολιορϰεῖν ἐπεχειρησαν [предприняли осаду] Эгину, что они ее πολιορϰοῦντες ἔσπευδον ἑλεῖν ϰατὰ ϰράτος [осаждая спешили взять всеми силами]. Почему это им не удалось, об этом Диодор не говорит. Нельзя и думать, что Диодор здесь рассказывает начало войны — это не соответствует выясненному нами приему Диодора, да это и должно было бы быть указано. Ясно, таким образом, что мы имеем здесь дублет. Диодор нашел в источнике, отличном от того, которым он руководился при втором упоминании Эгинской войны, особый рассказ о ней, не сумел его идентифицировать — в дальнейшем мне, как я надеюсь, удастся раскрыть тот способ работы Диодора, который объяснит подобные его ошибки — , не умел определить его хронологически, и отнес его к году, для которого он не имел много материала — он мог при этом руководиться и другими соображениями, о которых мы ничего не знаем. Но при этом ему пришлось отказаться от рассказа о конце войны. Война ведь кончилась полным поражением Эгинетов, и Диодору пришлось бы объяснить, откуда у Эгинетов так скоро явились те 70 триер, о которых рассказывает Фукидид. Поэтому он и превратил войну в простую попытку; как мотивировать то, что она не привела ни к какому результату, он не знал, и предпочел совершенно не мотивировать этого.
К тому же выводу относительно двух различных источников наших двух мест мы придем из других соображений.
Была ли Эгина до войны членом Афинского союза? Прямых указаний у нас на это нет. Древнейшее упоминание Эгины в Афинских податных списках относится к 454/3 году (C. I. A. I. 236); оно, значит, следует за упомянутою Фукидидом войною и соответствует φόρος, который был тогда наложен на Эгинетов ἐς τὸν ἔπειτα χρόνον [на будущее время] (Thuc. I. 108. 4). Во всяком случае, Диодор понял его как вступление в союз — ἠναγϰάσθησαν ἐς τὴν Ἀθηναίων συντέλειαν ϰαταταχθῆναι [они были вынуждены вступить в афинский союз и выплачивать дань]. Между тем рассказ о «первой» войне исходит из предположения о принадлежности Эгинетов к союзу (Αἱγινήτας ἀποστάντας [по отпадении эгинетов]) — и здесь мы имеем не случайное выражение Диодора: он присоединяет здесь довольно длинное рассуждение относительно обращения Афинян с союзниками. Итак, мы имеем в наших двух местах два диаметрально противоположных воззрения — понятно, мы не можем возводить их к одному источнику.
И еще один вывод напрашивается, как мне кажется, сам собою. Если мы имеем два друг от друга независящих источника, то то, что обще обеим исследованным версиям и притом не лежит в самой природе излагаемых событий, должно же, хотя в одной из них, принадлежать самому Диодору. Я имею в виду мотивировку войны. Так как ее нет у Фукидида, то она должна либо в обоих местах, либо во втором быть обязана своим происхождением Диодору, мотивировка однако так бессодержательна и шаблонна, что, я думаю, наиболее вероятно первое предположение.
Позволю себе высказать одно, несколько рискованное, предположение. Диодор во втором из указанным мест говорит о том, что война с Эгиной продолжалась девять месяцев. Фукидид прямо не говорит, сколько времени длилась война, но из его текста ясно, что гораздо больше указанного Диодором срока. Не будет ли вероятно, что Диодор свое указание вставил во второе место из источника первого — там он этим указанием не мог воспользоваться. Этим могли бы, пожалуй, быть устранены все те недоразумения, которые так усиленно занимали ученых[4].
История Египетского восстания не заимствована из Фукидида. Это доказывается не столько отдельными тенденциозными отклонениями, сколько общим пониманием дела и характером изложения. В то время как Фукидид рассматривает событие и рассказывает его как эпизод пентеконтаэтии, у Диодора оно с самого начала рассматривается с более широкой точки зрения и вдвинуто в ту всемирно–историческую обстановку, в которой оно по справедливости должно рассматриваться — в связи персидско–египетской истории. Изложение совершенно едино и восходит к одному источнику.
С полной уверенностью можно сказать, что источник хронологический и даже анналистический.
Диодор рассказывает, как вступил на престол Артаксеркс. Изложение ведется так, что продолжительность всего переворота не может превышать нескольких дней. Сейчас после убиения Ксеркса Артабан отправляется к принцу Артаксерксу, сейчас же Артаксеркс убивает брата, сейчас же после этого Артабан совершает свое покушение на жизнь Артаксеркса и убит им — именно сейчас; если бы между убийством Дария и покушением Артабана прошло некоторое время, Диодор должен был бы рассказать о вступлении Артаксеркса на престол раньше этого покушения. Этим и закончен 465 = Ol. 78.4 год. Следующий год (Ol. 79.1 = 464) выполнен рассказом о событиях в Греции. Под 463 = Ol. 79.2 годом Диодор опять возвращается к Персидской истории, рассказывает о том, как Артаксеркс начал править, как он наказал заговорщиков, словом — Диодор имеет в виду первый год царствования Артаксеркса, между тем как у него же он является вторым, если не третьим. Рекапитуляцией, с какой мы сейчас же встретимся, этого назвать нельзя: мы узнаем совершенно новые факты. У Диодора мы имеем промежуточный год, в течение которого ровно ничего не случается; стилистическими или композиционными соображениями этого объяснить нельзя. Точно также, как он под тем же годом находит возможным рассказать еще о сицилийских событиях, он мог рассказать о персидских под предыдущим. Ясно, что он имел основание рассказать об этих событиях именно под этим годом. Мне кажется, что есть следы, указывающие на некоторый пропуск в изложении Диодора.
После того, как Артабан убил царя, он ὥρμησε ἐπὶ τοὺς υἱοὺς τοῦ βασιλέως [выступил против сыновей царя]. Сыновей этих, рассказывает Диодор, было три: Дарий, Артаксеркс и Гистасп. Упоминание последнего могло, конечно, быть вызвано стремлением к полноте; но все таки невольно является у читателя вопрос о том, что же сталось с третьим, о котором в дальнейшем ни словом не упоминается, или, по меньшей мере, вопрос о том, в какой мере принимал его в соображение в своих планах Артабан; затруднение вызывается еще тем, что в собственном смысле ὁρμᾶν [выступить] против него Артабан не мог; он находился в отсутствии в Бактрии.
Все это, конечно, предположения, но они получат особое значение, если мы примем во внимание, что в действительности дело происходило вовсе не так гладко, как рассказывает Диодор. Артабан имел на своей стороне партию, которая не легко подчинилась царю. Мы имеем сведения о том, что некоторое время власть находилась в руках Артабана[5]. Мы знаем, что в Бактрии произошло восстание (Ctes. Dereb. pers. 31). Вероятно, что в этом восстании сыграл свою роль и третий сын Артаксеркса, сатрап Бактрии[6]. Трудно уклониться от предположения, что все эти события выполняли в источнике Диодора 464 год. Диодор их выпустил, но сохранил хронологическую рамку, хотя она у него и потеряла свой смысл.
Тем же хронологическим характером источника я объяснил бы, почему войска Мегабаза так долго остаются в Киликии (XI. 74. 5. 7) — пришлось выполнить год; здесь мы имеем характерную рекапитуляцию, служащую для удобства стилистического перехода от начала повествования, помещенного под одним годом, к его продолжению под другим. Этот характер рекапитуляции резко бросается в глаза: ἐπὶ τούτων [в этом году] (т. е. при эпонимах 460 — Ol. 80. 1 года) ϰατὰ μὲν τὴν Ἀσίαν οἱ τῶν Περσῶν στρατηγοὶ διαβάντες ἐπὶ τὴν Κιλιϰίαν [персидские стратеги в Азии перейдя в Киликию] (что случилось в предшествовавшем году и было в своем месте рассказано) ναῦς μὲν ϰατεσϰεύασαν… [приготовили суда … ] (что тоже было уже рассказано, как совершившийся факт) τὸ δὲ πεζὸν στρατόπεδον λαβόντες προῆγον [продвигались с сухопутным войском] (здесь начинается самый рассказ; характерен имперфект προῆγον [продвигались] рядом с предшествующими аористами), συμπαραπλεοντος δὲ τοῦ στόλου [тогда как флот следовал вдоль берега] — это именно и есть то, что в сущности должно было быть рассказано о факте под упомянутым годом.
Итак, источник Диодора хронологический, а тогда и приобретает свое значение тот факт, что хронология Диодора в данном случае независима от Фукидидовской: в то время как по Фукидиду (I. 108) война продолжалась шесть лет, Диодор определяет ее продолжительность только в четыре года.
Тенденция рассказа явно афинофильская[7], явно проникнутая афинским национальным тщеславием. Едва ли будет неосторожным предположить влияние Аттиды — источником она не была[8].
Рассказ о деятельности Эфиальта и об его убийстве написан сжато и в столь общих выражениях, что едва ли можно составить себе ясное представление об его составе и происхождении. Важно однако, что Диодор не только не знает имени убийцы Эфиальта, но прямо указывает на то, что оно неизвестно — ἄδηλον ἔσχε τῆν τοῦ βίου τελευτὴν [умер при темных обстоятельствах] — , что и препятствует сближению его рассказа с рассказами Аристотеля (Ἀθ. Πολ. 25) и Плутарха (Cim. 10)[9].
Следует история, так называемой, первой Пелопоннесской войны. Общий характер изложения может быть довольно точно определен[10]. Весь рассказ проявляет несомненные афинофильские тенденции. В течение всей войны мы не можем указать ни одного поражения Афинян. Затруднение представляет только объяснение этой тенденции. Конечно, весьма важную роль играют здесь личные симпатии Диодора, но они не могут объяснить всего. Многое нужно отнести на счет его источника, а так как мне представляется вполне ясным, что он имел в своем распоряжении несколько источников, то мне кажется всего вероятней предположить, что его общие симпатии, или, точнее выражаясь, сложившееся под влиянием исторической вульгаты общее представление о ходе войны побуждало его из различных, находимых им в источниках, версий отдавать предпочтение тем, которые передавали излагаемые им события в наиболее благоприятном для Афинян освещении.
При решении вопроса о происхождении рассказа, мы прежде всего должны отказаться от сравнения с Юстином: его изложение представляет собой неразрешимую путаницу Фактов и риторических блесток, в которые я отказываюсь внести какой нибудь порядок[11].
Что касается Фукидида, то я считаю себя в праве смело утверждать, что Диодор им непосредственно пользовался. Возражения Унгера, мне кажется, не доказывают противного. Стоит указать на Эгинский эпизод, которого тождественность с Фукидидовским рассказом слишком ясна. Тождественность цифр, сходство отдельных выражений сами по себе еще не много доказывают, но за то весьма существенно поразительное сходство в рассказе о битве при Танагре вплоть до момента встречи обоих войск. Именно та часть Диодоровского рассказа, в которой мы замечаем отступление от Фукидида, более всего покажет истинное отношение обоих писателей. Афиняне, говорит Фукидид (I. 107. 3), собирались помешать на кораблях Спартанцам, если они попробуют воспользоваться в своем пути Крисейским заливом. Пройти чрез Геранею Спартанцы не считали безопасным, ибо Геранея трудно проходима и всегда охранялась Афинянами ϰαὶ τότε ἤσθάνοντο αὐτοὺς μέλλοντας ϰαὶ ταυτῃ ϰωλύσειν [и тогда узнали, что те собирались воспрепятствовать им]. У Диодора все то, что, по Фукидиду, Афиняне собираются совершить, уже совершено, но это есть не что иное, как развитие и продолжение того, что сказано у Фукидида — текст это покажет с достаточной ясностью: ἐστράτευσαν ἐπ᾿ αὐτοὺς παραλαβόντες τοὺς Ἀργείους ϰαὶ θετταλούς. ϰαὶ πεντήϰοντα μὲν ναυσί, στρατιώταις δὲ μυρίοις ϰαὶ τετραϰισχιλίοις ἐπιβαλόντες[12] αὐτοις, ϰατελάβοντο τὰς περὶ τὴν Γεράνειαν παρόδους [они направили против них армию, включив в нее аргивян и фессалийцев; намереваясь напасть на них с пятьюдесятью кораблями и с четырнадцатью тысячами человек, они заняли проход около горы Геранея]. Здесь, конечно, корабли не имеют никакого смысла — они не могут иметь отношения к Геранейскому проходу, у Фукидида они совершенно уместны. Диодор хотел переработать свой оригинал и не сумел этого сделать; еще ясней это из дальнейшего. Спартанцы, рассказывает Диодор, остались в Танагре. Когда же Афиняне пришли в Беотию…, но ведь тогда они должны были оставить Геранею. Объяснить себе этот уход, сам по себе, можно, но ведь всякий писатель рассказал бы и факт ухода. Фукидид этого не должен был делать, так как, по его рассказу, Афиняне вовсе и не были в Геранее, и, следуя ему, точно также не делает этого Диодор.
В дальнейшем Диодор пользуется отличным от Фукидида источником; весьма вероятно, что он и раньше заглядывал в этот источник, и тогда заимствованием из него я объяснил бы цифру 50 кораблей, которой нет у Фукидида.
В описании второй части битвы Busolt[13] видит дублет, которого он однако не ставит на счет Диодора, так как то же, что рассказывает Диодор, мы находим у Павсания (I. 29. 9): μελλούσης Ἀθηναίων ἐν Τανάγρᾳ γενέσθαι πρὸς Βοιωτοὺς ϰαὶ Λαϰεδαιμονίους μάχης ἀφίϰοντο Ἀθηναίοις Ἀργεῖοι βοηθοῦντες, ϰαὶ παραυτίϰα μὲν ἔχοντας πλέον τοὺς Ἀργείους νὺξ ἐπελθοῦσα ἀφείλετο τὸ σαφὲς τῆς νίϰης, ἐς δὲ τὴν ύστεραίαν ὑπῆρξε ϰρατῆσαι Λαϰεδαιμονίους, Θεσσαλῶν προδόντων Ἀθηναίους [когда предстояла битва под Танагрой между афинянами и между беотийцами и лакедемонянами, аргивский отряд пришел на помощь афинянам. Вначале аргивяне одерживали уже верх над ними, но наступившая ночь помешала им явно закрепить за собою победу; на другой же день лакедемонянам удалось победить их, так как фессалийцы изменили афинянам].
Конечно, мы здесь имеем двухдневное, дважды начатое сражение, но видеть здесь дублет нет основания. Почему бы в самом деле сражение не могло быть прервано с наступлением ночи? Потому, что Фукидид об этом ничего не рассказывает? Но, при крайней сжатости Фукидидовского рассказа, аргументировать ex silentio [из умолчания] крайне опасно.
Во всяком случае ясно, что мы у Павсания имеем вовсе не то же самое, что у Диодора. Уже то, что у Павсания Лакедемоняне оказываются победителями, составляет очень крупное его отличие от Диодора. Можно было бы сказать, что Павсаний в этом отношении отступает от своего источника: он знал победную эпиграмму Лакедемонян (V. 10. 4) и мог на основании ее говорить и вопреки источнику об их победе. Конечно, само по себе такое предположение возможно, но оно должно было бы быть доказано, а это едва ли возможно: вся постройка фразы Павсания антитетична; указание перевеса Аргивян в первый день битвы имеет смысл только тогда, когда ожидается указание их поражения во второй день. Далее, не менее важное значение имеет то, что Павсаний вообще говорит о первоначальном перевесе Аргивян, и, наконец, нельзя не указать на то, что, по Павсанию, Фессалийцы переходят на сторону Лакедемонян только на второй день битвы.
Если это так, то, отрицая дублет Павсания, мы тем самым не должны отрицать его у Диодора. Весьма вероятно, что измена Фессалийцев в первый день, как ее рассказывает Диодор, заимствована из рассказа о втором дне — в первый день она не оказывает никакого влияния; но дальше простой вероятности мы не можем зайти; правда, в виду общего характера рассказа о первой Пелопоннесской войне, вообще изобилующего дублетами, эта вероятность приобретает свое значение.
Вероятным представляется мне также, что в описания второй части битвы мы имеем аналогию к битве при Евримедонте.
Переходя к битве при Ἁλιεῖς, я с особенным удовольствием вижу себя в полном согласии с Unger’ом[14], который доказывает, что Диодор дважды рассказывает одно и тоже, когда пишет: Κορινθίοις ϰαὶ Ἐπιδαυρίοις ἐνστάντος πολέμου, ἐστράτευσαν ἐπ᾿ αὐτοὺς Ἀθηναῖοι, ϰαὶ γενομένης μάχης ἰσχυρᾶς ἐνίϰησαν Ἀθηναῖοι, μεγάλῳ δὲ[15] στόλῳ ϰαταπλεύσαντες πρὸς τοὺς ὀνομαζομένους Ἁλιεῖς, ἀνέβησαν εἰς τὴν Πελοπόννησον ϰαὶ τῶν πολεμίων ἀνείλον οὐϰ ὀλίγους [при начале войны с коринфянами и эпидаврийцами афиняне выступили против них, и в произошедшем жестоком сражении победили афиняне; отплыв же с большим флотом к так называемым Галиям, вошли в Пелопоннес и перебили немало врагов]. Я думаю, однако, что вторая часть дублета заимствована из Фукидида; вероятно, во всяком случае, что Диодор этим местом не обязан Эфору; Эфор не давал бы объяснения слова Ἁλιεῖς [Галия] словом ὀνομαζομένους, [так называемые] так как он это слово упоминал и объяснял по другому более раннему случаю. Стефан Византийский цитирует место Эфора, указывая книгу (s. v. Ἁλιεῖς. Miiller F. H. G. I стр.261 frg. 98).
Первая часть дублета совершенно обща: ни одного имени, ни одного определенного факта — имей их Диодор в своем распоряжении, он их едва ли выпустил бы для того, чтобы отличить оба им описываемые сражения.
Далее, Unger[16] сделал то же наблюдение относительно рассказа о битве при Энофитах; и здесь одно и то же рассказано дважды, и здесь один из рассказов лишен всяких деталей, не имеет обозначений места и т. д. Диодор сам это отмечает, жалуясь на то, что историки не сообщили οὔτε τὸν τρόπον οὔτε τὴν διάταξίν [ни его ход, ни боевой распорядок] сражения, хотя оно так важно. Нет никакого основания подвергать это замечание Диодора сомнениям. Он нашел в своем источнике описание битвы без точных данных — он не разобрал, что это та же битва, о которой он дальше говорит — он не нашел у историков сведений об этой битве. Busolt[17] допускает, что в основании дублета лежат два различных источника: Аттида и Фукидид — мы это допущение должны зарегистрировать; если Busolt говорит о том, что этими двумя источниками пользовался Эфор, а не Диодор, то это вытекает из его общего взгляда на состав Диодоровского изложения, для нас никогда не обязательного.
Но еще в третий — если считать и рассказ о битве при Танагре, в четвертый — раз мы сталкиваемся если не с дублетом, то, во всяком случае, с фактом пользования Диодором двумя источниками. Я говорю о Мегарском походе. Правда, и Фукидид (I. 105) рассказывает о двух сражениях, и возможно, что две рассказанные Диодором битвы действительно соответствуют Фукидидовским. О второй мы вообще судить не можем, так как образовавшаяся в тексте Диодора лакуна могла поглотить и описание битвы в Кимолии, но и самого имени Кимолии у Фукидида нет; это имя для обозначения Мегарской местности встречается крайне редко, быть может, вообще только в данном месте, и едва ли можно допустить, что Диодор (или Эфор) его выдумал. Оно взято из источника. Итак, по крайней мере трижды мы имеем у Диодора следы двух различных источников. Не дает ли это нам право заключить, что рядом с Фукидидом Диодор пользовался еще другим источником, сведениями которого он расширял рассказ Фукидида. Был ли этот второй источник Аттидой, этого нельзя с уверенностью утверждать. Разве знаменитое место Платоновского Менексена (peg. 242), свидетельствующее нам ту же версию Танагрской битвы, которую мы имеем у Диодора, непременно должно восходить к Аттиде? То, что версия благоприятна для Афинян, еще ничего не доказывает.
Представляемые рассказом Диодора затруднения становятся все многочисленней, но мне кажется, мы можем их разрешить, если обратим внимание на следующие обстоятельства.
1) Диодор рассказывает о ведении войны в Мегаре, причем он предпосылает довольно обстоятельное изложение борьбы Мегарян с Коринфянами. Из спора из–за пограничных земель возникла война. Сначала вся война заключалась во взаимных грабежах, но затем Мегаряне, все более страдавшие в этой борьбе, заключили союз с Афинянами, и из этого союза вытекают все те события, ради которых и начал свой рассказ Диодор.
Могло ли все это случиться в один год? Это само собой невероятно. Но мы знаем еще из Фукидида (I. 103. 4), что союз Афинян с Мегарой существовал уже давно и был одной из причин, вызвавших войну. Диодор и не думает о хронологии. Его рассказ есть не что иное, как введение, каких мы у него встретим не мало — но какое основание имеют тогда рассуждения Unger’а, строго определяющего точную хронологию событий Диодора и делающего из этого значительные выводы?
Изложение Диодора может легко быть объяснено. Возникновение войны в Мегаре объясняется у Фукидида, как диверсия против Афинян, имеющая целью отвлечь их от Эгины. Этой причиной Диодор не мог воспользоваться, так как у него Эгинский эпизод рассказан уже раньше. Ему приходится найти новую причину, и он нашел ее в Коринфско–Мегарской распре, которую он знал и которой он хотел воспользоваться. Этим было изменено все описание, изменена и основная точка зрения. Действие направлено против Мегары, Афиняне только посредственно, как союзники Мегарян, привлечены к участию — у Фукидида мы имеем совершенно обратное: Коринфское нападение превращено в один из фактов правильной войны.
2) Второе, на что следует обратить внимание, — это история событий, явившихся результатом Танагрской битвы. Обе воюющие стороны заключают четырехмесячное перемирие, о котором Фукидид ничего не знает. Лакедемоняне пользуются этим временем для того, чтобы упорядочить положение дел в Беотии в смысле благоприятном для господства Фив над остальными беотийскими городами; когда они покончили с этим делом, Афиняне вторгаются в Беотию, сражаются и побеждают. С кем они сражаются? Каждый, кто хотя бы очень внимательно прочтет в первый раз место Диодора, невольно подумает, что сражение происходит с Лакедемонянами, и данная Диодором мотивировка нападения — τὴν ἐπιβολὴν τῶν Λαϰεδαιμονίων διαϰόψαι στεύδοντες [стремясь разрушить замысел лакедемонян] — только укрепит его в этом мнении. Но скоро возникают сомнения. Если Афиняне хотели διαϰόψαι τὴν ἐπιβολὴν [разрушить замысел] Лакедемонян, им следовало бы поспешить несколько раньше, теперь они не могут помешать ἐπιβολὴν, которая уже совершилась. Да Диодор и сам говорит, что имеет в виду Беотян.
Что здесь далеко не все в порядке, показывает уже изложение Busolt'а[18], который всю историю спартанского вмешательства в беотийские дела рассказывает по Диодору, но относит событие ко времени, предшествующему битве при Танагре. Не буду останавливаться на том, что исторически подобный порядок событий мне представляется не вполне вероятным: до поражения Афинян Спартанцам едва ли могло показаться удобным возбуждать против себя беотийские города; подчинять их Фивам — значило прямо делать из них верных союзников Афинян; для меня достаточно того, что построение Busolt’а совершенно произвольно. Дело объясняется проще. Диодор забыл рассказать об уходе Спартанцев — и я могу себе объяснить это только тем, что рассказ о Фиванско–Лакедемонском союзе он заимствовал из нового источника, которому вовсе не было нужды рассказывать о том, что Спартанцы ушли из Беотии: ведь этот источник мог и не рассказывать о битве при Энофитах. Этот источник был особенно осведомлен в Фиванских делах — тоже факт, который нам в виду дальнейшего не мешает зарегистрировать. Что Диодор имеет относительно Фив некоторые самостоятельные данные, нам помимо него неизвестные, мы уже отмечали[19].
Поход Толмида рассказан у Диодора очень подробно, но следует проводить отличие между анекдотом о хитрости, при помощи которой Толмид собрал свое войско, и остальными фактическими данными Диодора; что касается последних, то мы должны отметить значительные отступления от Фукидида. Фукидид (I. 108. 5) рассказывает, что Толмид объехал вокруг Пелопоннеса, сжег верфь спартанцев, взял город Коринфян Халкиду, высадился в Сикион и разбил Сикионян. Рассказ Фукидида крайне сжат. Он сообщает ряд успехов Афинского оружия в борьбе против спартанцев и их союзников, он рассказывает только то, что имеет прямое отношение к поездке Толмида вокруг Пелопоннеса. Заключать ex silentio Фукидида мы не имеем права: могло случиться многое, что он счел нужным опустить.
Диодор знает многое из опущенного Фукидидом. Афиняне начинают с Метоны, — но так как Лакедемоняне приходят на помощь, то они поспешно уходят и сжигают Гитеон. Оттуда они продолжают свое плавание вокруг полуострова, совершают экскурсию в Кефалонию, захватывают Закинф, заключают союз с некоторыми Кефалонскими городами, вплывают в залив и основывают Навпакт, где селят Мессенян, только что закончивших свое восстание.
Об основании Мессенской колонии в Навпакте и уже имел случай высказаться в моем труде о Мессенских войнах[20]. Там же я указал, что исторически этот факт не связан с походом Толмида. Тем не менее, приурочение поселения Мессенян в Навпакте к этому походу должно было быть засвидетельствовано Диодору и не могло явиться плодом его собственной комбинации; он, наоборот, постарался бы, если бы мог, избегнуть этого противоречия. Начало Мессенского восстания он отнес к 469 г., списал у Фукидида, что оно продолжалось 10 лет, и не мог по собственному побуждению кончить его только теперь, в 459 г,; он должен был быть побужденным к этому указанием какого нибудь из своих источников. Объяснение возникновения приурочения дано в указанной моей книге. Но и в остальном комплекс сообщенных Диодором фактов не может быть им самостоятельно придуман. Почти все — и даже некоторые, им не сообщенные — мы можем подтвердить свидетельствами других авторов.
Если Эсхин (II. 75) сообщает, что Толмид с 1000 человек прошел поперек через весь Пелопоннес, то это, вероятно, есть не что иное, как плод ораторского увлечения и недомыслия — оратор только разукрасил известие о плавании вокруг полуострова. Схолиаст к указанному месту имеет очень детальные указания: объехав вокруг Пелопоннеса вместе с Афинянами, Толмид получил великую славу и взял Βοιαί и Киферу в архонтство Каллия. ἐνέπρησε δὲ ὁ Τολμίδης ϰαὶ τὰ νεώρια τῶν Λαϰεδαιμονίων [сжег Толмид и верфи лакедемонян]. Последние слова уже чисто грамматически производят впечатление прибавки — замечательно, что факт сожжения верфи прибавлен после указания архонта, при котором произошли остальные указанные события. Если же мы к этому еще присоединим, что прибавленная фраза дословно совпадает с Фукидидовской ϰαὶ τὸ νεώριον τὸ Λαϰεδαιμονίων ἀνέπρησεν [сожгли верфь лакедемонян], то станет ясным, что схолиаст к заимствованным из другого источника указаниям о походе Толмида прибавил из Фукидида известие о сожжении верфи. Первый из указанных источников в значительной мере совпадает с тем, которому следует Диодор. Оба относят событие к году архонтства Каллия.
Еще больше имеет Павсаний (I. 27. 5); кроме Βοιαί [Бойев] и Киферы, в указании которых он совпадает с схолиастом к Эсхину, он указывает еще на Сикион — , что заимствовано из Фукидида, с указанием которого совпадает кое–где дословно, — но из дальнейшего ясно, что он нашел в своем источнике еще более; Толмид ἄλλους τε ἐϰάϰωσε ϰαὶ Πελοποννησίων τὴν χώραν [разорил и других и страну пелопоннесцев]; ἀλλοι [другие] — не Пелопоннесцы; мы в полном праве видеть в них Кефалонян. Таким образом мы у Павсания — explicite [явно] или implicite [невольно] — находим весь тот комплекс фактов, который мы имеем у Диодора, причем они в значительной мере совпадают с данными схолиаста к Эсхину; мы можем, таким образом, реконструировать тот один и единый источник, которому следовал Диодор. Не он соединил отдельные факты. Приписать ли их соединение комбинации его источника, это для меня представляется очень сомнительным. Указание никому не известных Βοιαί производит впечатление строгой фактичности. Busolt[21] едва ли не прав, когда видит во всей версии следы преувеличения аттического источника.
Остается еще коснуться стратегемы, при помощи которой Толмид набирает своих 4000 человек. Первоначальное число 1000 древнее Эфора — мы находим его уже у Эсхина в речи περὶ παραπρεσβείας [о преступном посольстве]; это число составляет зерно всего рассказа, без которого он весь немыслим. Плутарх (Pericles 18) сообщает, что Толмид собрал 1000 волонтеров, чтобы с ними отправиться в Беотию. Поход характеризуется, как частное предприятие. К анекдоту Диодора это отношения не имеет; общего — число 1000 и указание на сбор волонтеров, но у Диодора волонтеров не 1000, а 3000, и предприятие не имеет частного характера. Число 1000 есть общая традиция — Диодор имеет 4000, и в объяснение этого числа он рассказывает о хитрости Толмида — это и есть στρατήγημα, одно из тех, которые так любит Диодор. Полиэн (III. 3), вероятно, прямо из Диодора внес его в свой сборник[22].
Укажу еще на некоторые неловкости в самом изложении. Уж не говоря о том, что Диодор не указывает в своем месте на то, что Толмид имеет право выбирать по своему произволу людей для своего похода, странно повторение — βουλόμενος λαθραίως πλέονας ὁπλίτας ἐξαγαγεῖν [желая скрытно вывести большее число гоплитов] и σπεύδων μὴ μόνον τοὺς τεταγμένους ἐξαγαγεῖν [спеша вывести не только уже взятых в строй], причем первая фраза едва ли имеет смысл: λαθραίως Толмид не мог и не хотел взять с собой до 3000 человек. Первая фраза кажется составленной по второй и составленной неудачно. Едва ли удачно и противоположение: οἱ μὲν πολίται… ὁ δὲ Τολμίδης [граждане … но Толмид]; логически могла бы быть оправдана только причинная связь. Трудно, поэтому, уйти от предположения, что Диодор неудачно присоединил к изложению своего основного источника στρατήγημα, которое он нашел в постороннем источнике, пожалуй — в сборнике стратегем.

---

[1] Стр. 140 слл.
[2] Мои критики (проф. Фон–Штерн и Зелинский), которым я, пользуясь настоящим случаем, приношу искреннюю благодарность, раскрыли в моем анализе ряд ошибок; однако, как я позволяю себе думать, их замечания не подрывают верности главного вывода.
[3] Замечу, что и вообще текст излагающих мотивы нападения на Микены параграфов представляется мне сильно испорченным.
[4] Ср. Busolt о. 1. III¹ стр.321 пр. 4.
[5] Syncell. pg. 478 Bonn. Euseb. ap. Hieron. a. 1552 Abr. Ol. 78, 4=465 cp. Nöldecke y Pauly–Wissowa II. 1312.
[6] Не могу отрицать влияние на наш рассказ начала Ксенофонтовского анабазиса.
[7] Cp. Holzapfel, o. 1. стр.26.
[8] Диодор знал и Фукидидовскую версию, выразившуюся в речи сиракузца Николая XIII. 25. 2. Противоречия с XII. 3. нет.
[9] Cp. Busolt. о. 1. III. 1. стр 240 пр. Гершензон, Афинская полития Аристотеля стр.75 сл.
[10] Cp. ex. gr. Holzapfel, о. 1. стр.25 сл,
[11] Phil. 41 стр.124.
[12] Так читают рукописи, и я не вижу необходимости изменять текст; в крайнем случае можно воспользоваться конъектурой Hertlein’а ἐπιβαλοῦντες [атакуя]; принятая Vogel’ем в текст конъектура того же Hertlein’а ἐπιβουλεύοντες [злоумышляя] фактически не вносит никаких изменений.
[13] о. 1. III 1. 315 пр. 1.
[14] o. 1. стр.114.
[15] Слово δὲ [же] читается в Р.; неправ, поэтому, Unger, когда ссылается на асиндетичность предложения.
[16] о. 1. стр.124.
[17] о. 1. III. 1. стр.318 пр. 1.
[18] o. 1. III. 1. стр.312.
[19] Ср. стр.86.
[20] o. 1. стр.186 сл.
[21] о. 1. III. 1. стр.326 пр. 1.
[22] У Диодора, как кажется, число триер должно считаться вперед определенным; Толмид обещает взять 1000 человек εἰς τὰς τριήρεις [на триеры]. Так и понимает Полиэн: ποντήϰοντα τριήρεις ἐπλήρωσεν ἀντί χιλίων τετραϰισχιλίοις ἀνδράσιν [заполнил пятьдесят триер вместо тысячи четырьмя тысячами мужей].
Busolt (1. 1.) указывает на то, что 4000 человек на 50 триер слишком много. Действительно, мы имеем доказывающие это цифры. 2000 гоплитов на 90 триер Thuc. I. 61. 4000 — на 100. II. 56, 2000 на 60. III.91. 1000 на 30. C. I. A. I 54. cp. Boeck. Haushaltung, u. s. w. I² 344. Но здесь мы имеем не экипаж, а сухопутные войска, рассчитывают не на морские сражения, а на грабеж берегов, к тому же обстоятельства экстраординарные. В Сицилию было послано на каждом корабле 100 человек.

§ 5. Деятельность Перикла

Под 455 годом Диодор рассказывает о походе Перикла. Уже давно замечено[1], что то же самое рассказано у Диодора под 453 годом. Самый дублет несомненен, вопрос только в том, как объяснить его происхождение.
Второй из рассказов мне представляется несомненно восходящим к Фукидиду (I.111.2); следует решить только, посредственно или непосредственно. Так как те же события рассказаны и у Плутарха (Pericl. 19), то надлежит сравнить все три версии.
Плутарх, в общем сходясь с Фукидидом, прибавляет к его изложению еще следующие частности: 1) указание на число 100 кораблей; 2) указание на ϰατάϰλεισις εἰς τὰ τείχη [укрывательство за стенами]; 3) упоминание Немеи — , не Немейского ручья[2]: Плутарх совершенно ясно указывает на то, что столкновение произошло πόρρω τῆς θαλάσσης [далеко от моря], и в этом видит особенно выдающуюся черту стратегии Перикла; 4) восхваление Акарнанской экспедиции и указание на то, что она принесла много добычи. Диодор совершенно не упоминает о числе кораблей, но он говорит о заключении Афинянами Сикиона, говорит о том, что Лакедемоняне подоспели на выручку Сикионцам, указывает на Акарнанскую экспедицию.
Отличия между Плутархом и Диодором совершенно незначительны; общая окраска обоих рассказов и сходство в некоторых несущественных частностях доказывают, что оба рассказа восходят к одной версии, если не к одному литературному источнику[3], который, в свою очередь, строит свое изложение на Фукидиде — от его рассказа он также отличается только несущественными частностями.
Отличия, существующие между рассказами Диодора и Плутарха, объясняются влиянием первого Диодоровского рассказа, а этот рассказ самым очевидным образом отличается и от Фукидидовского и от Плутарховского. В то время, как Фукидид совершенно не называет числа кораблей, Диодор говорит о 50 кораблях — у Плутарха дана цифра 100. Это отличие, подмеченное Rühl’ем[4] и Holzapfel’ем[5], не может быть устранено никакой интерпретацией — оно говорит о том, что Диодор в этом своем отрывке имел, помимо Фукидида и того источника, который у него общ с Плутархом, еще какой то другой. С Фукидидом разбираемый рассказ не имеет ничего общего, кроме числа 1000 гоплитов, что, быть может, объясняется не заимствованием из Фукидида, а влиянием рассказа об экспедиции Толмида; вспомним, что и Толмид имеет 50 кораблей и в связи с Толмидом изложены вообще события нашего отрывка; о Сикионе не говорится ни слова — вместо этого сказано только, что Перикл τῆς Πελοποννήσου πολλὰ ἐπόρθησεν [разорил большую часть Пелопоннеса]; о войне в Акарнании, собственно говоря, и не сказано ничего; Диодор рассказывает только, что Перикл προσηγάγετο [подчинил] города Акарнанцев.
Но, помимо этих существенных отличий, весьма важно то, что первый рассказ уже имеет в виду второй. Говоря о том, как Перикл привел на свою сторону города Акарнанцев, Диодор благоразумно прибавляет πλὴν Οἰνιαδῶν [кроме Эниад]; без этого ограничения второй рассказ был бы совершенно невозможен. В то же время в этом втором рассказе почти незаметно видоизменено то, что говорит Плутарх. Вместо Плутарховского Ἀϰαρνανίαν ϰατέδραμε ϰαὶ ϰατέϰλεισε Οἱνιάδας ϰαὶ τεμὼν τήν γῆν ϰτλ., [совершил набег на Акарнанию, запер эниадцев и разорил землю и т. д.] мы у него читаем: ἐς δὲ τὴν Ἀϰαρνανίαν πλεύσας ϰαὶ τὴν τῶν Οἰνιαδῶν χώραν ϰαταδραμὼν ϰτλ. [отплыв в Акарнанию и совершив набег на страну акарнанцев и т. д.] — очевидно, что из первого рассказа следовало, что остальные Акарнанские города уже находились под властью Афинян, и из этого–то факта Диодор и вывел в первом рассказе свое заключение о том, что в этом (т. е. 455) году Афиняне πλείστων πόλεων ἤρξαν [подчинили большинство городов].
Это в высшей степени продуманное и осторожное распределение событий между двумя рассказами было бы совершенно невероятно, если бы оба они вытекали из одного и того же источника. Если невероятно и вообще подобное возникновение дублета, то тем более оно невероятно в данном случае. Найдя в двух различных источниках описание Периклова похода, Диодор принял их за описания двух различных событий и постарался сгладить существовавшие в них разноречия.
Я уже указывал на отношение, в котором находится первый рассказ к Толмиду. Толмид послан в Беотию, в которой ему, собственно говоря, решительно делать нечего. Второй рассказ заканчивается известием о посылке Периклом клерухов в Херсонес, и в соответствующем отрывке Плутарха эти клерухии так же тесно связаны с походом Перикла; правда, самый характер другой. Диодор к известию о Херсонесской клерухии сейчас же присоединяет известие о том, что Толмид вывел клерухии в Евбею и Наксос[6]. Плутарх в данном месте ничего об этом факте не говорит, но в другом месте (Pericl. 11) он совершенно ясно приписывает основание клерухии не Толмиду, а Периклу.
Все это приобретет особое значение, если мы примем во внимание, что и Павсаний (I. 27. 5) приписывает основание обеих клерухий Толмиду, что он же говорит о походе Толмида в Беотию, и он же, как кажется, приписывает Толмиду ту победу над Сикионцами, которая, по Фукидиду, одержана Периклом. Нельзя ли все это объяснить одной причиной? Нельзя ли признать вероятным, что Диодор следует источнику, который очень высоко ставит заслуги Толмида? Из этого источника осталось упоминание похода Толмида в Беотию и факт высылки Толмидом клерухии; рассказ об его подвигах под Сикионом был устранен Диодором в угоду Фукидидовской версии, которую он имел в виду для второго рассказа.
Наконец, нельзя не указать на следующее обстоятельство. Сейчас же после первого рассказа о походе Перикла Диодор говорит о пятилетнем перемирии. Это не может быть взято из Фукидида, как не взят из него и весь рассказ. Фукидид говорит, что перемирие произошло чрез три года после перипла. С другой стороны, тот же источник, который рассказывал о перемирии сейчас же после перипла, не мог говорить о войне в 458 году, когда, по его же словам, царило перемирие. Но мне представляется, что дело можно объяснить и иным образом. Мы уже видели, что рассчитывать на хронологию Диодора нельзя; весьма вероятно, что источник Диодора сообщал о перемирии сейчас после рассказа о походе Перикла, не говоря о том, что оно и было заключено сейчас же после него. Диодор по своему обычаю рассказал историю до конца и поместил перемирие под 454 годом на свой собственный страх. Понятно, что тогда потеряет всякое основание предположение Volquardsen’а[7] относительно хронографического характера источника нашего отрывка.
Против этого хронографического характера источника говорит то, что известие не имеет никакого влияния на хронологию Диодора: все дальнейшие события датируются вне зависимости от него. Путаница могла бы произойти только в том случае, если бы у Диодора поход в Кипр следовал непосредственно за заключением мира, как это было общепринято в древности. Это общее мнение и заставило Феопомпа[8] отнести этот поход ко времени, непосредственно следовавшему за возвращением Кимона. У Диодора этого нет. Сейчас после похода Перикла следует поход Кимона, как это мы находим у Фукидида, и этим Диодор возвращается к правильной хронологии — я говорю именно о правильности не абсолютной, а только относительной. Понятно, что во второй раз рассказать о пятилетнем перемирии он не мог[9].
Перехожу к, так называемому, Кимонову миру. Как ни интересен сам но себе этот вопрос, которому Onken[10] для развития исторической науки приписывает такое же значение, как Гомеровскому для истории литературы, тем не менее здесь не место касаться его по существу. Моя задача разобрать свидетельства и установить значение среди них Диодоровского.
Фукидид (I 112) рассказывает: Афиняне пошли под начальством Кимона в Кипр, имея 200 кораблей; 60 было послано в Египет по просьбе Амиртея, остальные же осадили Китион. Κίμωνος δὲ ἀποθανόντος ϰαὶ λιμοῦ γενομένου ἀπεχώρησαν ἀπὸ Κιτίου ϰαὶ πλεύσαντες ὑπὲρ Σαλαμῖνος τῆς ἐν Κύπρῳ Φοίνιξι ϰαὶ Κίλιξι ἐναυμάχησαν ϰαὶ ἐπεζομάχησαν ἅμα ϰαὶ νιϰήσαντες ἀμφότερα ἀπεχώρησαν ἐπ᾿ οἶϰου ϰαὶ αἱ ἐξ Αἰγυπτου νῆες παλιν αἱ ἐλθοῦσαι μετ᾿ αὐτῶν [После смерти Кимона, когда у афинян кончились запасы продовольствия, им пришлось, однако, отступить. Отплыв затем от Саламина на Кипр, афиняне одновременно вступили в сражение на море и на суше с финикийцами, киликийцами и кипрянами. Тут и там афиняне одержали победу и возвратились домой вместе с кораблями, вернувшимися из Египта].
Ни о каком особенно существенном успехе не говорит Фукидид, ни словом он не упоминает о мире.
Плутарх (Cim. 18), если исключить все анекдоты о предсказаниях, сновидениях, Фемистокле и т. п., рассказывает о походе на Кипр, о посылке кораблей в Египет, о битве с Киликиянами и Финикийцами, о завоевании окружных городов[11], об осаде Кимоном Кития и его смерти. Эллины скрывают его смерть, но отступают.
Отличие на первый взгляд только незначительное, но оно меняет весь смысл изложения. Морская битва предшествует смерти Кимона и дана под его предводительством. Это и показывает, что здесь мы имеем не ошибку Плутарха, а источник, отличающийся особенной склонностью к Кимону. По Фукидиду, он не сделал ничего, по Плутарху, (Cim. 19) он сделал все: после него πρὸς τοὺς βαρβάρους οὐδὲν ἔτι λαμπρὸν ὑπ᾿ οὐδενὸς ἐπράχθη στρατηγοῦ τῶν Ἑλλήνων ϰτλ [никто из эллинских стратегов не совершил ничего блестящего против варваров и т. д.].
Но о мире и здесь не сказано ничего; зато сказано о нем в связи рассказа о битве при Евримедонте, после которой и как о следствии которой о нем рассказывает Плутарх.
Единственное свидетельство, говорящее о заключении мира после Кипрского похода — это наш Диодор. Все остальные либо совсем не означают времени, либо согласны с Фукидидом — , начиная с Каллисфена, explicite отрицающего заключение мира (Cim. 13). Это последнее свидетельство для нас в высшей степени важно, так как оно указывает на древность традиции. Против остальных можно бы еще спорить, как и спорили. Вместо того, чтобы приводить и разбирать остальные свидетельства, сошлюсь на Krüger’а[12]. Что Плутарх понимает так Каллисфена, это бы, пожалуй, не много доказывало — он мог его понять так под влиянием своего мнения о времени заключения мира, но Каллисфен ссылается на поход Эфиальта, а Эфиальт умер задолго до Кимонова похода в Кипр[13].
Что касается формулы мира, то существуют две основные версии: 1) версия, основанная на псефизме, записанной Кратером — ей следует Плутарх, который знал сочинение Кратера и, очевидно, им воспользовался. Самая надпись была, пожалуй, сравнительно позднего происхождения, как на это указал Феопомп (ap. Theon, prog. 2 pag. 17 sq. Arg. 167 и Harpocr. s. v. Ἀττιϰοῖς γράμμασι, frg. 168 Müller F. H. G. I. стр.306). так как она была написана ионийскими буквами. Edm. Müller[14] высказал предположение, что стела не могла бы сохраниться, так как она, по обычаю Афин, должна была быть уничтожена при новой войне с Персами — в открытой войне с Персами Афиняне находились с 412 г.; но если все это верно — а быть может это и не верно[15] — то из этого вовсе не следует, ни что содержание стелы подложное, ни что ее и вообще никогда не было — из этого вытекает только возможность некоторых отступлений в тексте сообщенного нам мирного договора, возможны некоторые прибавки в новой стеле, возможны версии, идущие непосредственно от старой стелы и т. п.
По версии Плутарха–Кратера мирный договор имеет два пункта: 1) не подходить к морю с пешим войском на дневной переезд коня; 2) не плыть военным флотом, ни даже военным кораблем ἔνδον Κυανέων ϰαὶ Χελιδονίων [между Хелидонскими и Кианейскими островами]. Ту же версию мы находим у Демосфена (De falsa leg. 273) в точно в тех же словах, за одним, никакого значения неимеющим, исключением.
2) Вторая версия имеет, вместо указанных в первой, как южная граница, Χελιδόνια — Φασηλίς [Хелидонии–Фаселида]. В наиболее полном виде мы находим ее в нашем месте Диодора; мирный договор заключает в себе три пункта: 1) не подходить к морю на три дня пути; это не противоречит первой версии; бег коня переведен на обыкновенные меры[16], как у Исократа (см. ниже) расстояние определено географически, конечно, совершенно неправильно; 2) граница, определяющая предел морского владычества Персов, — как уже указано, вместо Χελιδόνια поставлено Φασηλίς — указывается проведенной с севера на юг линией, дальше которой Персам запрещается заплывать военным кораблем. В этом отношении между обоими, указанными версиями, крайними пунктами существенной разницы нет, так как они находятся на одной почти линии, Φασηλις немного северней. Оба определения даны с греческой точки зрения, равно как и определение Исократа — ἐπὶ τάδε Φασήλιδς [Фаселида намного северней]; та же самая форма — ἐντός [внутрь] — употреблена все три раза, когда у него говорится о факте (Paneg. 118, Areop. 60, Panathen. 59). Та же точка зрения у Плутарха. Уже это единство точки зрения — исторически вполне понятной, но и логически и стилистически легко могущей быть замененной Персидской точкой зрения — ἐϰτός [вне] — может быть всего вероятней объяснено строго формулированной традициею. 3) Тот же мирный договор устанавливает автономию греческих городов. Этот пункт, кроме Диодора, мы имеем у Ликурга (in Leocr. 72. 3), который указывает и Фазелиду. У него мы, правда, можем сомневаться, как это заметил Koepp[17], не имеет ли он в виду битву при Саламине, но это будет тогда только путаницей оратора, произвольно обращающегося с данными установившейся традиции. Исократа я поместил бы в числе источников второй версии, хотя он explicite и не указывает на автономию греческих городов. К этому меня побуждают следующие соображения: во первых, мы у Исократа имеем на это косвенное указание; если, говорит он, сравнить (на слово ἀναγιγνώσϰειν я, вполне соглашаясь с Krüger'ом[18], не стал бы особенно напирать) наши συνθῆϰαι [договоры] с теми, которые заключили с царем Лакедемоняне, то мы убедимся в τὸ μέγεθος τῆς μεταβολῆς· τότε μὲν γὰρ ἡμεῖς φανησόμεθα τὴν ἀρχὴν τὴν βασιλέως ὀρίζοντες ϰαὶ τῶν φόρων ἐνιους τάττοντες ϰαὶ ϰωλύοντες αὐτὸν τῆς θαλάσσης χρῆσθαι [величине перемены: тогда мы ограничили власть царя, на некоторых наложили дань и запретили ему пользоваться морем] (Paneg. 120). Здесь первый пункт, представляется мне, достаточно ясно говорит об автономии малоазийских греков — именно она и налагает пределы власти (ἀρχή) Царя — при этом указании нет нужды говорить о границах, дальше которых царь не должен заходить с войском. Но если здесь, пожалуй, и может быть сомнение, то второй пункт, как мне кажется, этих сомнений не допускает; ἐνίους τῶν φόρων τάττειν, как мне представляется, может только значить: налагать некоторые из налогов, которые раньше налагал царь, Τάττειν φόρον есть техническое выражение, о котором мне уже приходилось говорить: оно означает определение взноса, который делают в союзную кассу союзники–подданные Афинян. Об этих то союзниках, получивших с Персидской стороны автономию, и говорится здесь. Предполагать, как делает Müller[19], что Исократ имеет в виду тот maximum налога, который по мирному договору царь имеет право налагать на некоторые находящиеся у него в подчинении города, можно только отвлеченно–филологически; исторически это мало вероятно; нужно было бы раньше доказать, что царь имел побуждение и основание допустить подобное вмешательство в свои внутренние дела. Форма слов Исократа объясняется их целью: прежде мы распоряжались, теперь распоряжается царь — вот смысл его выражений. В целях этого противоположения трудно выбрать более энергичные выражения. Он говорит о мире — σονθῆϰαι [договорах] — только здесь, только здесь он приводит все три их пункта; окраска его речи определяется требованиями не исторической правды, а риторического пафоса.
Koepp[20] предлагает другое объяснение места Исократа, совершенно перемещающее историческую его подкладку. Исократ противополагает Анталкидов мир какому то другому мирному договору, но так как Анталкидов мир не был договором между царем и греками, а договором между отдельными греческими городами, заключенным по проекту и под покровительством царя, то и те σονθῆϰαι [договоры], которые Исократ сравнивает с Анталкидовыми, всего вероятней представляют собой договор между греками: «союзные договоры, заключенные во время Афинской гегемонии, договоры именно с теми городами, которых Анталкидов мир выдал Персам… В этих договорах было, между прочим, сказано о податях, которые обязались платить города — «некоторые», потому что не все, которые платили царю, были в то время обложены податью» и т. д. Мне кажется, что, при всем своем остроумии, это объяснение страдает одним крупным недостатком: оно смешивает исторические факты с пониманием их оратором; оратор не говорит об Анталкидовом мире, как о мире, заключенном между Греками; он говорит о Лакедемонянах, как виновниках нынешнего мира, благодаря которому царь является ὁ διοιϰῶν τὰ τῶν Ἑλλήνων [управляющим делами эллинов]. Но помимо того: из договора, заключенного Персами с Греками, нельзя видеть, какие границы поставляют Греки Персам, а только то, какие границы они желают им поставить, а именно о таких фактических границах и говорит Исократ, о тех же границах, о которых он говорил в нескольких других местах.
Итак, я считаю себя вправе видеть в разобранном месте указание на автономию малоазийских греческих городов.
Но, далее, я полагаю, отсутствие в других местах указания на этот пункт договора, не доказывает того факта, что Исократ не знал его; в каждом отдельном случае это опущение может быть объяснено риторическими целями данного места. В Panathenaicus Исократ говорит: прежде Персам нельзя было заплывать за такие то пределы — теперь они заплывают за них: в этой связи упоминание автономии неуместно, как нет в нем нужды в Areopagiticus, где опять таки противоположение другое: прежде царь не вмешивался в наши дела, не смел и являться к нам, теперь же царь нами распоряжается по своему усмотрению.
Мы видели, что условия мира известны в двух версиях, известны притом в твердо установленных традиционных формах. Мы видели (Ликург — Исократ), что та версия, которую мы полностью имеем у Диодора, существовала одновременно, если не раньше версии Демосфена–Плутарха. Обе версии идут от письменного памятника, обе в существенном сходны, разнясь в частностях Формулировки. На камне (Кратер) указания на автономию нет; explicite его и быть не должно было, так как оно вытекает из первых двух условий. Если военная сила царя не может проникать в Малоазийское побережье, eo ipso [тем самым] исчезает власть царя над Малоазийскпми Греками, не говоря уже об островитянах.
Версия Диодора есть версия объяснительная — одна из тех, которые в ходу в Афинах вероятно только до Кратера, так как он первый опубликовал стелу; из того, что она стояла на акрополе, вовсе не следует, что ее и знали. Много ли было людей, читавших надписи?
Перехожу к анализу рассказа Диодора о событиях, приведших к миру.
Мотивировка событий не равняется той, которую дает Плутарх. У Фукидида связь с Египтом еще ясна; у Диодора она фактически исчезает — о посылке кораблей в Египет он не рассказывает, но в виде риторической фигуры она остается — постройка фразы рассчитана на конец рассказа. Ἀθηναῖοι διαπολεμήσαντες ὑπὲρ Αἰγυπτίων πρὸς Πέρσας… βραχὺν χρόνον διαλιπόντες ἔγνωσαν πάλιν πολεμεῖν τοῖς Πέρσαις ὑπὲρ τῶν ϰατὰ τὴν Ἀσίαν Ἑλλήνων [Афиняне, помогая египтянам в войне с персами … через некоторое время решили начать войну снова за греков Азии]. Антитеза привлечена с риторической целью. Это не что иное, как продолжение введения, обнимающего первую и вторую главы двенадцатой книги; такие введения составляют полную собственность Диодора. В дальнейшем рассказ подвигается словно по ступенькам, обнаруживая странную стилистическую неуклюжесть. Диодор находится под обаянием собственной фразы, постоянно вынуждающей его повторяться. Афиняне решили πολεμεῖν τοῖς Πέρσαις [воевать с персами]. Набравши флот и выбравши вождем Кимона, они ему προσέταξαν πλεῖν ἐπὶ Κύπρον ϰαὶ διαπολεμεῖν τοῖς Πέρσαις [приказали плыть к Кипру и атаковать персов]. Кимон, взяв флот, ἔπλευσεν ἐπὶ Κύπρον [отплыл к Кипру]. Все это опять таки риторика — очень неловкая. Только цифра 200 может быть взята непосредственно из источника — при Евримедонте Кимон тоже взял 200 триер.
Фактический рассказ начинается с повествования о персидских силах. Персами командуют Артабаз и Мегабаз. Артабаз с флотом находится на Кипре, Мегабаз в Киликии; ὁ δεе Κίμων ϰαταπλεύσας εἰς τὴν Κύπρον ϰαὶ θαλαττοϰρατῶν Κίτιον μὲν ϰαὶ Μάριον ἐξεπολιόρϰησεν ϰαὶ τοῖς ϰρατηθεῖσι ιλανθρώπως προσηνεχθη [Кимон, прибыв в Кипр и став владыкой на море, взял осадой Китион и Марион и с побежденными поступил гуманно]. Почему это Кимон является θαλαττοϰρατῶν [владыкой на море]? Ведь в Кипрских водах находится персидский флот, и притом более сильный. При наличности этого флота на Кипре осада городов едва ли возможна. Дело однако в том, что флота на Кипре нет — μετὰ δὲ ταῦτα ἐϰ Κιλιϰίας ϰαὶ Φοινίϰης προσφερομένων τριήρων τῇ νήσῳ [после этого, когда триеры из Финикии и Киликии приблизились к острову] — трудно сказать яснее, что до этого «μετὰ ταῦτα» [после этого] флота на острове не было. И действительно, когда Кимон победил эти пришедшие на помощь корабли, у него развязаны руки, и Диодор это вполне основательно отмечает — Κίμων ὁ τῶν Ἀθηναίων στρατηγός θαλαττοϰρατῶν [Кимон, афинский стратег, стал владыкой на море].
Затруднение тут несомненно. Диодор имел в источнике указание на наличность персидских кораблей на Кипре, он имел и рассказ о битве при Китии, вероятно с мотивировкой θαλαττοϰρατῶν [владыки на море]. Здесь две версии. Для того, чтобы ввести первую, дававшую экспозицию всего рассказа, он и говорит о расположении войск. Вторая версия предполагала очищение острова. Для того, чтобы перейти ко второй, как продолжению первой, Диодор должен был ввести свою Фразу о приходящих кораблях. Первая версия имела приблизительно такой вид: Битва на Кипре. Персы бегут в те места, где находились войска Мегабаза. Афиняне высаживаются и бьют их, садятся опять на корабли и возвращаются на Кипр — схема не отличается от той, которую мы имеем в описании битвы при Евримедонте, если, конечно, мы в ней опустим анекдот о στρατήγημα Кимона.
Влияние этого рассказа простирается даже на мелочи. Мы знаем, что войска стояли в Киликии, где и высадились беглецы. Между тем преследование продолжается до Финикии. Казалось бы в таком случае, что высадка войск Кимона должна была бы произойти там, или должно было бы быть рассказано, что Кимон там повернул обратно — а между тем Греки высаживаются там же, где Персы: οἱ Ἀθηναῖοι προσπλεύσαντες ϰαὶ τοὺς στρατιώτας ἐϰβιβάσαντες συνῆψαν μάχην [афиняне, подплыв туда, высадили солдат и вступили в сражение] — связь с предыдущим так тесна, что не указано, с кем сразились Греки. И та же черта встречается в описании битвы при Евримедонте: Персы бегут на Кипр, Афиняне затем высаживаются в Киликии.
В битве при Евримедонте погибает один из Персидских военачальников — здесь один из Афинских — ὁ ἕτερος τῶν στρατηγῶν; что было их два, об этом не было сказано. Наступает перерыв. На следующий год Кимон является уже действительно θαλαττοϰρατῶν. В Саламине был значительный гарнизон, много оружия и запасов; взять его было трудно. Кимон решает поэтому его осадить. Диодор сам находит это «поэтому» — а причинную связь выражает, конечно, genet, absolutus Диодора — не вполне логичным и приводит другую причину. Кимон понимал, что «так», т. е. если он возьмет Саламин, он легко завладеет всем островом и испугает врагов. Ход мыслей такой: Если Кимон возьмет Саламин, он завладеет всем Кипром и испугает даря, так как тот окажется не в состоянии помочь Саламину; если же царь покинет союзников, то те станут его презирать — и вся война будет решена, если Кипр будет завоеван, т. е., если Саламин будет взят. Ясно, что все рассуждение построено на предположении о взятии Саламина. Саламин не взят — и все рассуждение оказывается бесполезным; это бы еще не беда, но Диодор пишет: ὅπερ ϰαὶ συνέβη γενέσθαι [что и произошло]. Что συνέβη γενέσθαι [произошло]? Следует мотивировка действий даря. Услышав о τὰ περὶ τὴν Κύπρον ἐλαττώματα… [неудачах на Кипре] Спрашивается, об каких ἐλαττώματα [неудачах] говорится тут? Осада Саламина не есть ἐλάττωμα [неудача]. Помощь Саламину не должна была быть послана из за моря — на Кипре есть персидские стратеги и войска. Осада Саламина не могла иметь влияния на ход событий — Кимон должен был ее снять. Все это, несомненно, очень странно. Если же мы выпустим всю историю Саламина вместе с рассуждениями Диодора, мы получим рассказ, в котором не заметим пропуска.
Итак, мы в нашем рассказе повсюду замечаем контаминацию двух элементов. Если я где нибудь и зашел слишком далеко в своей критике, то общий вывод все таки, кажется мне, остается правильным. К истории Саламина сообщение о мире присоединено произвольно. Без него связь ясна, и эта связь в высокой степени замечательна Если мы вспомним, насколько велико сходство между описанием битвы при Евримедонте с описанием нашей битвы[21], то увидим, что в существенном мы имеем то же, что у Плутарха, который относит мир в битве при Евримедонте, как это делает все предание. Весь крайне странный характер Диодоровского рассказа, с его резко выраженным противоречием Фукидиду, объясняется простым недоразумением Диодора, принявшего простой дублет битвы при Евримедонте за особое событие.
Этим я становлюсь в противоречие с A. Schmidt’ом[22], уверяющим, что Диодор добросовестно списывал свой источник, но Schmidt не дал обещанного анализа Диодора, да мне пришлось уже обосновать свое отрицательное отношение к выводам A. Schmidt’a вообще.
Мир заключается по инициативе даря[23]. О самом Каллии[24] Диодор ничего не говорит. У Плутарха (Cim. 13) присоединено еще сообщение о почете, который ему оказали — свидетельство, основанное на обще–афинском, вероятно, позднем предании (Paus. I. 8. 3.). У Демосфена (De f. leg. 274) говорится, наоборот, о том, что его наказали. Если Диодор не сообщает ни того ни другого, то из этого нельзя делать выводов.
Обыкновенно предполагают, что отрывки Аристодема восходят к Эфору. Если это так, то несомненно, что Эфор не был источником Диодора, так как изложение Аристодема совпадает с Фукидидовским. Но относительно Аристодема вообще мы знаем слишком мало, присоединение договора к взятому из Фукидида изложению слишком странно, чтобы делать решительные выводы. Не исключена возможность и того, что Аристодем, между прочим, пользовался и самым Диодором.
Общий тон рассказа — тон симпатии к Афинянам и Кимону, но и из этого нельзя делать заключений об отношении Диодора к Эфору. Если бы рассказ действительно принадлежал ему, мы имели бы следы его влияния в позднейшей литературе — их нет.
Под 448 годом Диодор рассказывает о восстании Мегары, под 447 о нападении Лакедемонян на Аттику и о битве при Коронее, под 446 о покорении Евбеи — те же факты, что и у Фукидида (I. 113. 4), но расположение их другое. О событиях в Беотии Фукидид рассказывает прежде всего, затем рассказывается о восстании в Евбее, о походе на нее, прерванном нападением Пелопоннесцев, об отпадении Мегары и возвращении Перикла. Вслед за уходом Лакедемонян Перикл возвращается в Евбею и заканчивает ее покорение.
То, что так тесно связано у Фукидида, разбито у Диодора по отдельным годам. Тем не менее, связь восстания Мегары с нападением Лакедемонян оставила свои следы в известии о союзе Мегарян с Лакедемонянами.
Но выделение истории восстания в особый год вызвало необходимость дать рассказу какой нибудь конец — и он дан на основании сильно патриотического источника, рассказывающего о поражении Мегарян, рассказывающего, впрочем, в самых общих чертах[25]. Ни в одном из дошедших до нас свидетельств ничего подобного нет, нигде и не рассказано о том, какое течение имело восстание.
Гибель Толмида рассказана очень точно по Фукидиду, с тем, однако, весьма значительным отличием, что Беотийская война у Фукидида предшествует, у Диодора следует за нападением Пелопоннесцев.
У Диодора нет цифры войска Толмида, но зато мы имеем у него странную особенность. Мы никак не сообразим, откуда вдруг появился в Беотии Толмид. Никакого введения, вроде обычной фразы: «Толмид отправился походом в Беотию», нет. Это указывает на то, что о Толмиде раньше говорилось — и мы это упоминание раньше имели (XI. 85. 1) — под 455 годом, Τολμίδης μὲν περὶ τὴν Βοιωτίαν διέτριβεν [Толмид находился в Беотии]; затем мы видим его на Евбее — и далее его след исчезает. По Павсанию (I. 27. 5), он именно из Евбеи возвращается в Афины и отправляется походом на Беотию, причем первое его пребывание там не упоминается ὡς ἐπανῆλθεν ἐς Ἀθήνας, ἐσήγαγε μὲν ἐς Εὔβοιαν ϰαὶ Νάξον Ἀθηναίων ϰληρούχους, ἐσέβαλε δὲ ἐς Βοιωτοὺς στρατῷ [затем, вернувшись в Афины, он вывел афинских клерухов на Евбею и Наксос и напал с войском на беотийцев]. Ни у Фукидида ни у Плутарха об этом пребывании Толмида на Евбее нет ничего; оно и было бы несколько странно; клерухия могла быть выведена на Евбею только после покорения острова. Предыдущее упоминание о Толмиде избавляло Диодора от необходимости говорит о нем теперь. Во всяком случае, важно одно: он не выставляет, да едва ли и может выставлять поход Толмида чем то легкомысленным, как это делает Плутарх — уже это дает нам право предполагать у него не тот же источник.
Обратимся к вставленному между известиями о Беотии и Мегаре сообщению о нападении Плейстоанакта. Известие Диодора очень обще и неопределенно: оно дает меньше, чем Фукидид, и ничего больше его — одного Фукидида достаточно, чтобы его объяснить. А между тем мы имеем относительно данного события отрывок из Эфора, с нашим местом не согласный (Schol. ad. Arist. Nub. 859. Müller F. H. G. I стр.266 frg. 118): «на акрополе было много денег, и Перикл большую часть их истратил на войну; говорят, что, давая отчет, он τάλαντα εἴϰοσιν ἁπλῶς εἶπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰέναι. Φησὶ δὲ Ἔφορος ὅτι μετὰ ταῦτα μαθόντες οἱ Λαϰεδεμόνιοι [сказал просто, что двадцать талантов потратил на необходимое. Эфор же рассказывает, что после этого лакедемоняне, узнав все], Клеандрида изгнали, а Плейстоанакта оштрафовали в 15 талантов, ὑπολαβόντες δωροδοϰήσαντας αὐτοὺς, διὰ τὸ φείσασθαι τῆς λοιπῆς Ἀθηναίων τῆς, ὑπὸ τῶν περὶ τῶν ΙΙεριϰλέα, μὴ θελήσαντα γομνῶς εἰπεῖν, ὅτι δέδωϰα τοὶς Λαϰεδεμονίων βασιλεῦσι τὸ ἐνδεές [подозревая, что они приняли взятку от Перикла и потому пощадили остальную часть аттической земли. А Перикл не хотел прямо сказать согражданам, что он дал эту сумму царям лакедемонян].
Μετὰ ταῦτα [После этого] — очевидно после того, как Перикл сказал свое εἰς τὸ δέον [на необходимое] — и это понимание проходит через весь отрывок, и это же понимание проходит через другие версии того же схолия. Так понимал и Свида, списывавший наш схолий — сомневаться в этом решительно невозможно — я не могу у него усмотреть то лишнее против схолия, что находит в нем A. Schmidt[26]!· Уже нелепое Κλεάνδρῳ τῷ άρμοστῇ [гармосту Клеандру], повторяющееся в одном из схолиев, доказывает, откуда черпал Свида свои сведения. Он только объясняет то, что в схолии могло бы на первый взгляд показаться непонятным — ὑπολαβόντες.. τὸν Περιϰλέα οὕτω αινίξασθαι [считая, что Перикл так намекнул]. Все отдельные версии схолия относятся к одному источнику — все они покоятся на Эфоре, но не Эфора они списывают, равно как и не друг друга; последнее потому, что в то время, как одни называют и Плейстоанакта и Клеандрида царями, другие называют и того и другого эфорами, третьи, наконец, называя одного Клеандрида, дают ему нелепый титул гармоста. В связи изложения Эфор должен был хоть где нибудь указать, кто был Плейстоанакт; ясно, что списывался не Эфор, а выписанный из него отрывок, по отрывочности ставший не вполне понятным. Это видно и из самого понимания хода дела. Спартанцы ждали, пока придет Периклу пора сдавать отчет — и только тогда, когда он сказал свое εἰς τὸ δέον [на необходимое], им пришло в голову: а ведь δέον [необходимое] то должно быть не что иное, как взятка. Когда царь вернулся, ничего не выполнив, тогда они и не думали о причинах. Таково понимание схолиаста. У Эфора, вероятно, было не так. Он, конечно, рассказал об изгнании Плейстоанакта и Клеандрида сейчас же после рассказа об их возвращении из Аттики, как об этом и рассказывает Плутарх (Pericl. 22).
Схолиаст напутал, переписывая свой источник — первоначальный александрийский схолий. Насколько мы после этого имеем право толковать о «тексте» Эфора и радоваться тому, что и у Эфора и у Плутарха мы имеем слово ἐζημίωσαν [оштрафовали]?
Позволю себе немного забежать вперед, чтобы объяснить конец свидетельства Плутарха: Спартанцы приговорили к смерти находившегося в изгнании Клеандрида; он был отец Гилиппа, воевавшего в Сицилии с Афинянами. Ἔοιϰε δὲ ὥσπερ συγγενιϰὸν αὐτῷ προστρίψασθαι νόσημα τὴν φυλαργυρίαν ἡ φύσις, ὐφ᾿ ἤς ϰαὶ αὐτὸς οἰσχρῶς ἐπὶ ϰαϰοῖς ἁλοὺς ἐξέπεσε ἐϰ τὴς Σπάρτης [Должно быть, природа привила Гилиппу корыстолюбие, как некую наследственную болезнь; после славных подвигов он тоже из–за корыстолюбия должен был с позором бежать из Спарты]. Почти тоже мы встречаем в биографии Никия (28 ср 19). ὡς Τιμαῖός φησι ϰαὶ μιϰρολογίαν τινὰ ϰαὶ πλεονεξίαν αὐτοῦ ϰατεγνωϰότες, ἀῤῥώστημα πατρῷον, ὑφ᾿ ᾧ ϰαὶ Κλεανδρίδας ὁ πατὴρ αὐτοῦ δώρων ἁλοὺς ἔφευγε ϰαὶ οὗτος αὐτὸς ἀπὸ τῶν χιλίων ταλάντων, ἃ Λύσανδρος ἔπεμψεν εἰς Σπάρτην ὁφελόμενος τριάϰοντα ϰαὶ ϰρυψας ὑπὸ τὸν ὄροφον τὴς οἰϰίας, εἴτα μηνυθεὶς, αἴσχιστα πάντων ἐξέπεσε [как сказано у Тимея, ему ставили в вину скупость и алчность, эту наследственную болезнь, из–за которой его отец Клеандрид, бравший взятки, принужден был покинуть отечество. Да и сам Гилипп со страшным позором удалился в изгнание, когда на него донесли, что он похитил и спрятал под крышей своего дома тридцать талантов из той тысячи, что Лисандр отправил в Спарту]. В обоих случаях есть факты из биографии Лисандра (16) — в биографии Лисандра только самая история Гилиппа и есть, и притом, странным образом, менее точно, чем в биографии Никия; ясно, что в своем Никии Плутарх не списывал своего Лисандра, а только вспомнил о нем, что, конечно, не мешает нам думать, что он пользовался тем же источником. Вопрос для нас в том, что заимствовано из Тимея — история Гилиппа или история Клеандрида? Вероятно, и то и другое в связи. Выражение ἀῤῥώστημα πατρῷον [наследственная болезнь] слишком тесно связано с словом μιϰρολογία [скупость]. Характер слов Δημοσθένην δὲ ϰαὶ Νιϰίαν ἀποθανεῖν Τιμαῖος οὔ φησιν [Тимей сообщает, что Демосфен и Никий не были казнены] указывает на то, что и предыдущее находится в связи с Тимеем. Наконец, так как во всяком случае, либо одно известие, либо оба взяты из Тимея, и, по крайней мере, упоминание Клеандрида должно было быть у него, то неминуемо должно быть привлечено и свидетельство Диодора (XIII. 106), где после рассказа об обмане Гилиппа таким же образом, как у Плутарха в биографии Лисандра — хотя и не без отличий — прибавляется — παραπλησίως δὲ ϰαὶ τὸν Γυλίππου Κλέαρχον ϰτλ [то же произошло и с отцом Гилиппа Клеархом и т. д.] — читай, конечно, Κλεανδρίδαν [Клеандридом]. Что мы здесь имеем один и тот же источник, ясно не столько из одинаковости сообщенных фактов, сколько из самого факта сравнения. Еще, пожалуй, важней то, что рассказ о судьбе Клеандрида доведен до конца — ϰαὶ φυγὼν ἐν Θουρίοις τῆς Ἰταλίας διέτριβεν [и бежав в Фурии, проживал в Италии]; это сведение есть и у Фукидида (VI. 104. 3), но, во первых, в совершенно другой связи, а во вторых, в столь неясном виде, что из него нельзя было вывести, что Клеандрид был беглецом. В основе лежит тот же Антиох, которым, как предполагают, пользовался и Фукидид, Антиох, у которого Клеандрид был прямо назван φυγάς [беглецом] (ap. Strab. VI pag. 264. Müller F. H. G. I pag. 183 frg. 12). Понятно, Диодор в Антиоха и не заглядывал, а имел его сведения при посредстве того писателя, который им особенно охотно пользовался — Тимея. Этим устанавливается тот факт, что параллель между Гилиппом и Клеандридом взята не из Эфора, а из Тимея. Исключая ее из разобранного места Плутарха, мы найдем более или менее точный смысл Эфорова отрывка, совпадающий с свидетельством схолия.
Этого отрывка у Диодора нет, и отсутствие его вполне гармонирует с общим характером его рассказа, везде выставляющего в благоприятном виде действия Афинян. Он не мог и не должен был передавать рассказов о подкупе Плейстоанакта. Мы видели близкое сходство его рассказа с Фукидидовским: из Фукидида он мог почерпать все свои сведения, не обративши внимания на то, что в дальнейшем (II. 21. 1 V. 16. 6) Фукидид намекает на те подозрения, которые вызвали в Спарте странное удаление Плейстоанакта из Аттики.
Но могут сказать: установленная у Диодора тенденция уничтожает всякое значение аргумента ex silentio. Диодор мог нарочно выпустить указанный факт, если даже нашел его у Эфора. Такое рассуждение будет вполне правильно, возможности делаемого на его основании предположения нельзя никаким образом отрицать, но не следует в таком случае прибегать к этому столь распространенному способу аргументации для того, чтобы в том или другом историческом памятнике видеть следы влияния Эфора; не следует говорить об Athenerfreundlichkeit [склонности к Афинам] Эфора. Кто знает, сколько раз эксцерпировавшие Эфора писатели употребляли тот же прием.
Но помимо этого является вопрос, понимал ли Эфор историю произведенного Периклом подкупа как нечто для Афинян и Перикла позорное — кажется, что нет, кажется, что мы можем до известной степени восстановить рассказ Эфора и установить его тенденцию. В настоящем случае я вполне согласен с Holzapfel’ем[27] ), развившим и обосновавшим идеи Sauppe[28].
В Плутарховой биографии Перикла главы 20 и 21 несомненно составляют одно целое: они обе основаны на одной идее — идее противоположения между стремлением Афинян разбрасываться, их широкими планами и смелыми надеждами, заставлявшими их тратить силы и средства на фантастические предприятия в Египте и Сицилии с одной стороны — и благоразумной сдержанностью Перикла, стремившегося концентрировать силы Афинян в самой Элладе, с другой: ὁ Περιϰλῆς ϰατεῖχε τὴν ἐϰδρομήν ταύτην ϰαὶ περιέϰοπτε τὴν πολυπραγμοσύνην ϰαὶ τὰ ϰλεῖστά τῆς δυνάμεως ἔτρεπεν εἰς φυλαϰὴν ϰαὶ βεβαιότητα τῶν ὑπαρχόντων [Перикл сдерживал стремление сограждан к предприятиям в чужих странах и направлял силы государства главным образом на охрану и укрепление наличных владений][29]
В той же тесной связи находится и 22 глава: ὅτι ὀρθῶς ἐν τῇ Ἑλλάδι τὴν δύναμιν τῶν Ἀθηναίων συνεῖχεν, ἐμαρτύρησε αὀτῷ τὰ γενόμενα [Перикл правильно поступал, удерживая силы афинян в Элладе, как это доказали дальнейшие события][30]. Точно также представляет собой нечто целое вся глава, целое, в которое естественно входит известный нам отрывок из Эфора. Таким образом, можно безусловно согласиться, что все указанные три главы находятся в связи с Эфором. Эфор, значит, выставляет в особенно ярком свете осторожность и благоразумие Перикла. В этом свете его подкуп является мерой благоразумия, смягчающего его позорность — он в тесной связи с той характеристикой Перикла, которую дает[31] в другом месте (Per. 18) Плутарх. В своих военных делах он больше всего прославился διὰ τὴν ἀσφάλειαν [осторожностью]; он неохотно вступал в битву, если исход ее был очень неверен, он не завидовал и не подражал стратегам ἐϰ τοῦ παραβάλλεσθαι χρησαμένους τύχῃ λαμρᾷ ϰαὶ θαυμασθέντας ὡς μεγάλους [которые рискованным путем получали блестящий успех и возбуждали общий восторг]; он всегда говорил гражданам, ὥς ὅσον ἐπ᾿ αὐτοῦ μενοῦσιν ἀθάνατοι πάντα τὸν χρόνον [что, насколько от него зависит, они навсегда останутся бессмертны].
Отмечу, что такое же освещение подкупу давал между прочим и Феофраст: Перикл подкупал Спартанцев οὐ τὴν εἰρήνην ὠνούμενος, ἀλλὰ τὸν χρόνον, ἐν ᾧ παρασϰευασάμενος ϰαθ᾿ ἡσυχίαν ἔμελλε πολεμήσειν βέλτιον [тем, что не покупал мир, а только выигрывал время, в которое мог спокойно приготовиться, чтобы потом успешнее вести войну] (Plut. Per. 23). Эфор рисует нам Афинян в большой опасности — она их извиняет. Диодор об этой опасности не говорит — и в этом решающее дело отличие. Эфор изображал события в том самом порядке, в котором они изображаются у Фукидида — у Диодора, как мы видели, этот порядок нарушен. Ясно, что Диодор либо совсем не пользовался Эфором, либо сознательно отступил от него — , но это нужно бы доказать: onus probandi [бремя доказательств] лежит на тех, которые утверждают, что Диодор пользовался исключительно Эфором. Но если бы это и было доказано, последователям Volquardsen’а пришлось бы допустить факт свободной деятельности Диодора, деятельности, которая привела бы к тем же результатам, если бы имела исходной точкой не Эфора, а Фукидида. При наличности еще отрицательного признака — отсутствия у Диодора переданного нам под именем Эфора отрывка, я считаю себя в праве с уверенностью утверждать, что Диодор не пользовался Эфором.
Все мое рассуждение в значительной мере построено на там предположении, что разобранные главы Плутарха целиком восходят к Эфору. Rühl[32] возражает против этого предположения на основании противоречия, существующего между ними и известным нам Эфоровским отрывком. Если это различие существует, то оно вовсе не устраняется замечанием Holzapfer’а[33]: с Плутарх имел в виду упомянутое в 23 главе известие Феофраста, по которому Перикл ежегодно посылал в Спарту 10 талантов» — почему бы Плутарх не сумел вообще отличить в этой части двух версий, разницу которых он отлично сознает и резко выражает? Но в том то и дело, что у Эфора ничего о сумме, которой Перикл подкупил Спартанцев, нет; цитата из Эфора начинается там, где упоминается его имя; дело в том, что Эфор, как я старался показать, по всем вероятиям, рассказывал о подкупе Спартанцев в той связи, в которой он имел место, а вовсе не в связи с историей τὸ δέον [необходимого]; схолиаст, т. е. источник его, связывает эти два рассказа — правильно или неправильно, но связывает. В той версии схолия, которая упоминает 20 талантов, о подкупе ничего не говорится. Περιϰλῆς πολλῶν ὄντων χρημάτων ἐν τῇ ἀϰροπόλει, εἰς τὸν πόλεμον τὰ πλεῖστα ἀνήλωϰε — φασὶ δὲ, ὅτι ϰαὶ λογισμοὺς διδοὺς τάλαντα εἴϰοσιν ἁπλῶς εἰπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰέϰαι [На Акрополе хранилось много денег на случай войны, а Перикл бóльшую их часть израсходовал. Говорят, что он, сдавая отчеты, о двадцати талантах сказал просто: «Потрачены на необходимое»].
23 глава, таким образом, не противоречит 22‑й; обе могут быть взяты из Эфора. Для нас важен конец 23 главы. Он следует той же версии, что и предыдущий рассказ, предполагая уже раньше случившимся восстание Евбеи, война с которой была прервана нападением Лакедемонян. И эта часть рассказа так тесно связана с предыдущим, что несомненно восходит к тому же источнику, т. е. к Эфору. Во всяком случае, этот источник не равняется тому, которому следует Диодор: 1) потому что он делит войну на две части, чего не делает Диодор, 2) потому что у Диодора нет ни слова о Халкиде, 3) потому что, по Плутарху, Перикл ϰατεστρέψατο τὰς πόλεις [Перикл покорил города] — из контекста ясно, что военной силой, у Диодора также ясно, что силой взяты одни Гестиеи, все же другие города Перикл ϰαταπληξάμενος ἠνάγϰασε πάλιν πειθαρχεῖν Ἀθηναίοις [устрашив, принудил опять подчиниться власти афинян]. Это отличие станет ясно, если мы привлечем к сравнению соответствующее место Фукидида, — τὴν μὲν ἄλλην ὁμολογίᾳ ϰαταστήσαντε, Ἑστιαιᾶς δ᾿ ἐξοιϰίσαντες αὐτοὶ τῆν γῆν ἔσχον [по договору с жителями они установили во всех городах угодное им государственное устройство. Только гестиейцев они изгнали из их области и сами завладели ею]. Диодор только объясняет Фукидида, объясняет его едва ли правильно.
Некоторое сомнение возбуждает переданное нам под именем Филохора свидетельство о том же факте (ap. Sch. ad. Arist. Nub. 213. Müller F. H. G. I pag. 398 frg. 89). Можно было бы подумать, что Диодор следовал Филохору. Но я очень колебался бы пользоваться этим свидетельством. Приписываемый Филохору текст слово в слово сходен с текстом Фукидида. Не следовало ли бы нам просто заменить в тексте схолия слово Φιλόχορος [Филохор] словом Θουϰυδίδης [Фукидид]? последний у схолиаста Аристофана цитируется нередко и притом очень часто дословно[34]. Правда, Müller относит к Филохору и слова: Περιϰλῆς γὰρ αὐτὴν ὑπὸ τοὺς Ἀθηναίους ἐποίησεν, ἐν πολέμῳ νιϰήσας τοὺς Ἄβαντας [ибо Перикл подчинил ее (Евбею) афинянам, победив абантов]; — но это лишено всякого основания; наоборот, есть все основания отрицать их принадлежность Филохору, или, вообще, тому же автору, из которого взято предыдущее: 1) они заключают в себе не что иное, как перифраз предыдущих слов, служащий к их пояснению (γὰρ), 2) только поздний автор мог назвать Евбейцев без всякой особой причины и в таком контексте Абантами — это название принадлежит поэтическому языку, 3) наконец, этих слов нет в древнейших рукописях — Venetus и Romanus.
В упоминании тридцатилетнего мира есть черты, требующие объяснения, которого я, к сожалению, не могу дать с уверенностью. Во первых, у Диодора указаны лица, которые составили и клятвенно подтвердили мирный договор — этих имен мы нигде больше не находим, не находим и у Плутарха–Эфора. Мы легко могли бы быть наведены на мысль об официальном происхождении этого известия; но мы знаем, что этих клявшихся лиц было не двое, а десять, знаем и имя одного из них — деда оратора Андокида (Andoc. de pace 6). Павсаний видел стелу, содержавшую текст мирного договора, но не приводит никаких имен (V. 23. 4). Странна и самая формулировка Диодора: απονδὰς δ᾿ ἐποιήσαντο [заключили мир] и т. д., причем решительно не сказано, с кем заключен мир, а по контексту этот мир мог быть заключен только с Беотянами — иначе не может понять никакой читатель нашего автора. Этого, несомненным образом, быть не может — здесь либо механически происшедший выпуск слов τοῖς Πελοποννησίοις [с пелопоннесцами]; либо новый источник, который не имел нужды этого указывать, так как оной без того было ясно по его контексту — стало быть не Фукидид. Упомянуть о мире здесь Диодор, очевидно, был вынужден не только связью рассказа у Фукидида, но и предшествующими хронологическими определениями. Нет, по крайней мере, никакого основания предполагать, что Павсаний, видевший стелу, черпал из Диодора, а между тем и он относит договор к тому же году. Мы уже видели, что Диодор имеет привычку доводить раз начатый рассказ до конца, а между тем здесь он сознательно обрывает свой рассказ, и затем, в следующем году, после довольно значительного отступления, подхватывает оборванную им нить изложения. Я говорю сознательно, так как в этом дальнейшем месте он своей рекапитуляцией самым несомненным образом указывает на предыдущее. Для целого года Диодор из эллинских событий только и может указать, что на высылку клерухов на Евбею — это естественное завершение событий, рассказанных раньше. Очевидно, он мог сделать это только в силу каких нибудь соображений, ему казавшихся очень вескими. На эту апорию мог бы быть дан ответ в смысле Унгеровской теории; заселение было совершено осенью, т. е. в следующий Эфоровский год — и ему следовал Диодор. Но мы видели, что у Плутарха–Эфора, как и у Фукидида, заселение рассказывается сейчас же за завоеванием — у Фукидида едва ли можно без натяжки предполагать возможность того порядка, которому следует Диодор: Ἑστιαιᾶς δ᾿ ἐξοιϰίσαντες αὐτοὶ τὴν γῆν ἔσχον. ἀναχωρήσαντες δὲ ἀπ᾿ Εὐβοίας οὐ πολλῷ ὕστερον σπονδὰς ἐποιήσαντο [выселив гестиейцев, сами заняли страну и, отступив от Евбеи, немного спустя заключили мир]. Не буду отрицать самой фактической возможности ухода Афинян раньше, чем были поселены новые жители, но, во первых, в изложении Фукидида этого совершенно не видно, а во вторых, вероятным такой уход мне не представляется; мне кажется гораздо более естественным, что войска не удалились, не гарантировав себе обладания островом. Все это делает применение к данному месту Унгеровской теории очень сомнительным. Следующее объяснение я предлагаю с большой неуверенностью.
Год архонта Каллимаха для заключения мира несомненно верный и традиционный[35] — сведение идет из хронографического источника. Но есть и другая дата, которая также обязательна для Диодора. Фукидид говорит, что мир продолжался 14 лет и на 15‑м началась война, в год архонта Питодора; это начало знает Диодор (XII. 372), но сам он относит начало войны к архонтству Эвтидема (XII. 34.1) — это его хронология, а не композиция. Если теперь мы будем считать обратно, то 15‑ым архонтом от Эвтидема и будет Лисимахид, под которым помечено устройство клерухии. Так как наша традиция помещает мир после ее устройства, то естественно предположить, что Диодор оба события нашел в архонтство Лисимахида, и мир отбросил, ибо об нем он уже раньше рассказал, а устройство острова оставил, вполне основательно предполагая, что оно требует времени. Я настаиваю на том, что наша традиция предпосылает основание клерухии заключению мира — изложение Фукидида не допускает колебаний. Свидетельство, сохраненное для нас у Гесихия (s. v. Ἐρετριαϰὸς ϰατάλογρς), только то и говорит, что в архонтство Дифила Афиняне имели, или полагали, что имеют основание не доверять Эретрийцам, а потому потребовали от них заложников, а вовсе не говорит против раннего замирения Евбеи[36], и, во всяком случае, не разъединяет завоевания и немедленного выселения клерухов. Отсутствие Гестиеи в списке платящих φόρος городов под годом Каллимаха, само собой понятно, не может служить опорной точкой в решении нашего вопроса[37].

---

[1] Обширную литературу вопроса см. у Busolt’а III. 1 стр.23 пр.
[2] o. 1. III. 1 стр.334 пр. 4
[3] Cp. Sauppe. Gesammelte Schriften стр.560.
[4] Jahrb. f. cl. Phil. 97 стр.665.
[5] o. 1. стр.72, 115.
[6] Таков общий смысл испорченного места.
[7] o. 1. стр.20; слова Диодора: ϰατὰ τοῦτον τὸν ἐνιαυτὸν [в этом году] я объяснил иным образом.
[8] Ap. Plut. Cim. 17. Müller F. H. G. I стр.293 frg. 92; остальные свидетельства см. у A. Sclimidt’a, Pericleisches Zeitalter II. 191.
[9] Я сознательно оставил в стороне место Андокида (περὶ εἰρ [О мире]. 3. 4) и соответствующее — позднюю интерполяцию — место Эсхина (περὶ παρασπρεοβ [О преступном посольстве]. 172), ибо оба места либо непонятны, либо лишены всякого исторического значения.
Мы читаем у Андокида: Пока у нас была война в Евбее и мы имели Мегару и Пеги и Тройзен, мы желали мира, и в виду этого приняли обратно Мильтиада, сына Кимона, изгнанного остракизмом и находившегося в Херсонесе, так как он был проксен Лакедемонян, чтобы послать его в Лакедемон с мирными предложениями ϰαὶ τότε ἤμῖν εἰρήνη ἐγένετυ πρὸς Λαϰεδαιμονίους ἔτη πεντήϰοντα, ϰαὶ ἐνεμείναμεν ἀμφότεροι ταύταις ταῖς σπονδαῖς ἔτη τριαϰαίδεϰα [Мы заключили тогда с лакедемонянами мир на пятьдесят лет, и обе стороны соблюдали этот договор в течение тринадцати лет].
Обыкновенно (cp. Unger 1. 1. и Busolt III. 1. стр.339 пр. 2) относят это место к нашему перемирию. Для этого приходится 1) πεντήϰοντα [пятьдесят] изменить в πέντε [пять] и 2) τριαϰαίδεϰα [тринадцать] в τρία ϰαὶ ἥμισυ [три с половиной], как это делает Unger. Палеографически это, пожалуй, и не особенно трудно, но дает ли это правильный смысл вашему месту?
Конечно, Афиняне в это время имели Мегару и Пеги и Тройзен, но для чего бы упоминать об этом, как не в связи с дальнейшим восхвалением мира, с дальнейшим указанием на то, что, благодаря миру, нигде не ϰατελύθη о δἤμος [ниспровергнута демократия] — упомянуты, значит, эти перлы для того, чтобы показать, что их потеря не была вредна для Афинян — но это бы пожалуй не важно, что будет означать в том случае, если место действительно относится к пятилетнему перемирию, война на Евбее — эта война возникла только после заключения перемирия? А между тем число 13 лет, в течение которых тянулся мир, превосходно подходит ко времени заключения тридцатилетнего мира. 14 лет прошло от вторжения Плейстоанакта в Аттику до начала Пелопоннесской войны (Thuk. II. 2): от заключения мира до нее прошло около 13 лет.
Если, таким образом, две черты — число 13 лет и потеря Мегары и т. д. — подходят к тридцатилетнему миру, то мы должны заключить, что оратор его и имел в виду — лучше сказать: то, что оратор знал о тридцатилетнем мире, он смешал отчасти с пятидесятилетним Ниниевым миром — чем объясняется число 50 — , частью с каким нибудь, безразлично каким, другим миром; все, что он сообщает относительно времени, протекшего между этим миром и тридцатилетним, полная бессмыслица: вместо всяких доказательств, отошлю читателя к превосходному анализу Krüger’а (Historisch–philol. Studien II. 244 елл.), с выводами которого я, правда, не согласен. Во всяком случае, для нас разбираемое место совершенно бесполезно.
[10] Hellas und Athen II. 131.
[11] ἐν ϰύϰλῳ [окружных] — я охотно исправил бы вместе с другими в ἐν Κύπρῳ [на Кипре], если бы это не стояло в противоречии с дальнейшей осадой Кития.
[12] o. 1. 124 слл.
[13] Платонов Менексен (242) несомненно говорит о мире, заключенном после Кипрского похода.
[14] Rhein. Mus. XIV. 153.
[15] Cp. Koepp, Rhein. Mus. 48. стр.486.
[16] Koepp, o. 1. стр.502.
[17] o. 1. стр.107.
[18] 1. 1.
[19] 1. 1.
[20] o. I. стр.496.
[21] Cp. Holzapfel o. 1. стр.31.
[22] Das Pericleische Zeitalter I. 383.
[23] Слова οἱ περὶ Ἀρτάβαζον χαὶ Μεγάβαζον [Артабаз и Мегабаз], собственно говоря, находятся в противоречии с историей Саламина.
[24] Что Геродот (XII. 151) не имеет в виду нашего мира, как старался показать Duncker (Abhandlungen стр.120), показал Koepp, o. 1 стр.490.
[25] Ср. рассказ о действиях Перикла в Сикионе у Диод. XI. 88.
[26] 7) о. 1. стр.254.
[27] o. 1. стр.73 слл.
[28] Ausgewählte Schriften стр.505.
[29] Сходство с Alc. 17 ничего не доказывает, так как не доказано, что Плутарх там пользовался Эфором, (Holzapfel o. 1. стр.77. Fricke, Untersuchungen über die Quellen des Plutarch in den Biographien des Nikias und Alkibiades стр.56). Наоборот, как мне кажется, влияние Эфора на биографию Алкибиада будет доказано нашим местом.
[30] Ср. A. Schmidt o. 1. II стр.252.
[31] По Эфору? Sauppe (1.1.) утверждает это, Holzapfel (o. 1. стр.72) отрицает, главным образом, на основании нехронодогического характера соответствующих глав. Уже не говоря о том, что нехронологичность не есть аргумент против пользования Эфором, она не мешает отдельным чертам быть сгруппированными по Эфору, в этой группировке они могли дать характеристику, которой explicite могло и не быть у Эфора, как я и не предполагаю, что мысли, которые мы находим в 20. 21. 22 главах Плутарха, в таком именно виде и порядке встречались у Эфора — достаточно, если они взяты из него и сгруппированы сообразно его общей идее.
[32] Iahrb. f. cl. Phil. 97 стр.665.
[33] o. 1. стр.74.
[34] Cp. ex. gr. Sch. ad Nab. 984=Tlmc. I. 6. 2.
[35] Cp. Wilamowitz, Aristot. u. Athen II. стр.298, Hermes XX. стр.481. U. Köhler, Der delische Bund стр.125.
[36] Cp. Wilamowitz, aus Kydathen стр.73.
[37] Cp. Kirchhoff, Abhandl. d. Bcrl. Akad. 1873 стр.4 — 7.

§ 6. Война с Самосом

Для истории войны с Самосом мы имеем рядом с Диодором два источника — Фукидида (I. 115 sqq.) и Плутарха (Pericl. 25 sqq.), параллельно с которыми и следует рассматривать рассказ нашего писателя.
У Фукидида Милетяне жалуются Афинянам; те посылают корабли. Почему? Это и желают объяснить и Плутарх и Диодор. Последний говорят, что Самосцы ἀπέστησαν, ὁρῶντες τοὺς Ἀθηναίους ταῖς εὐνοίαις διαφέροντας πρὸς Μιλησίους [отпали, видя склонность афинян к милетцам]. В случае отпадения Самосцев посылка кораблей Афинянами вполне естественна. Самый факт отпадения легко согласуется с Фукидидом; с ним гармонирует и контрибуция в 80 талантов, наложенная на Самосцев. Не объяснен только самый факт отпадения Самосцев — то, что Диодор говорит об его причинах, в его связи является не более, чем фразой, быть может, указывающей на какие то, быть может, упомянутые в источнике Диодора факты.
У Плутарха дело обстоит иначе. Факта отпадения нет — нет параллельно с этим и контрибуции, но за то есть факт, объясняющий посылку экспедиции. Афиняне приказали Самосцам подвергнуть свой спор их третейскому суду — те отказались. Ясно, что источник Диодора и Плутарха не общий — оба источника пользуются Фукидидом, но независимо один от другого. Замечу, впрочем, что оба автора выпускают очень характерный факт — участие самих граждан Самоса в подстрекательстве Афинян против родины.
Афиняне отправляют экспедицию. И Диодор и Плутарх называют начальником ее Перикла, хотя его не называет Фукидид. Оба могли это прибавить от себя — оба справедливо; в первый год войны Перикл, действительно, был стратегом, как это ясно из показания Андротиона (Sch ad. Ael. Arist. pg. 485 D. Müller F. H. G. IV pag. 645) и построенного на нем рассуждения Beloch’а[1].
Но я говорю о двух годах войны — это покоится на ясном свидетельстве источников (Sch. ad Arist. Vesp. 284), указывающих обоих архонтов и несомненно восходящих к Аттиде. Ни Фукидид, ни Плутарх не говорят о двух годах — это и не обязательно для них, так как их изложение и вообще не хронологическое; если Диодор делает то же самое, то у него дело совсем другое. Если Фукидид и Плутарх не говорят о двух годах, то они только не говорят об них, Диодор disertis verbis [доходчиво] говорит, что событие продолжалось один год — и это делается совершенно сознательно. Ради необходимости скомкать всю историю события в один год, он и выпускает свидетельство о девяти месяцах осады Самоса, при котором ясно было бы, что все событие при одном архонте совершиться не могло. Вся теория Unger’а разбивается об один этот факт.
В рассказе об усмирении и наказании Самосцев наш текст значительно отличается от текста Фукидида. Wesseling справедливо, по моему, вставил после слова τάλαντα [талантов] слова ϰαὶ πεντήϰοντα ἄνδρας [и пятьдесят мужей][2], но и в этом случае остается еще сверх того, что мы имеем у Фукидида, известие о контрибуции в 80 талантов, которого нет у Плутарха. Если бы последний нашел его в своем источнике, он бы его едва ли выпустил.
Если Диодор раньше опустил известие о происках демократов в Афинах, то теперь он пополняет свой пропуск, применяясь к словам Фукидида. Если кажется, что теперь только вспыхнули в Самосе распри, то и это объясняется близостью к Фукидиду. Плутарх весь отрывок об этих распрях выпускает — у него все представление другое. Параллельно с этим идет и другое крупное отличие. В то время как у Диодора, следующего Фукидиду, Писсуфн дает Самосским беглецам солдат, при помощи которых они овладевают Самосом и затем освобождают хранимых на Лемносе заложников, у Плутарха крадет их сам Писсуфн; об овладении городом нет и речи, да всего этого и быть не может — у Плутарха и самих то беглецов нет. Имя Писсуфна упоминается еще раньше — он старается подкупить Перикла. Характер его действий для Плутарха обязателен в виду его общего представления о ходе дела. Писсуфна просить о помощи не нужно: он старый, испытанный друг.
Есть еще одно важное отличие обоих позднейших источников от Фукидида. В то время как Фукидид говорит об оставленном в Самосе гарнизоне, ни Диодор ни Плутарх о нем не говорят. Но, мне думается, и это может быть объяснено у Плутарха краткостью изложения, у Диодора недоразумением. С первого взгляда может показаться, будто φρουραί [караульные] оставлены не на Самосе, а на Лемносе. Только вдумавшись в известие о выдаче φρουραί [караульных] Персам, можно вполне уяснить себе понимание Фукидида.
Быть может, однако, известие о гарнизоне на Самосе оставило по себе следы у Диодора. В описании завладения Самосом у Диодора есть некоторая трудность: οἱ Σάμιοι… πλεύσαντες εἰς τὴν Σάμον ἔλαβόν τε τὴν πόλιν παρεισελθόντες, τῶν πολιτῶν συνεργούντων ϰτλ [Самосцы … отплыв на Самос и тайно проникнув в город при содействии граждан и т. д.]. Каким образом они ἔλαθον (скрылись) — от кого? Ведь граждане им помогали. Дело, однако, в том, что по Фукидиду мы знаем, что граждане — οἱ πολῖται — им не помогали: в Самосе господствовали друзья Афинян, демократы. Но и само по себе свидетельство Диодора имело бы смысл только в том случае, если бы граждане хотели впустить в город нападающих, но не могли, т. е., если бы в городе был вражеский гарнизон, как о нем повествует Фукидид. Я и принял бы это предположение, если бы естественней и проще не было предположить в тексте выпадение слова τινῶν [некоторых]; συνεργούντων [при содействии] в одних рукописях стоит после слов τῶν πολιτῶν [граждан], в других перед ними; предположим, что оно выпало и затем приписано с полей; как легко было вместе с ним выпасть и написанному аббревиатурой словечку τινῶν.
В остальном продолжаются мелкие черты сходства; разбирать их от строки до строки не стоит. Сходство в отдельных выражениях я не считаю нужным отмечать, и ограничусь в опровержение взгляда Schniidt’а[3] относительно заимствования рассказа Плутарха из Эфора ссылкой на Holzapfel’а[4]. Я не думаю отрицать, что Плутарх пользовался Эфором, но сравнение с Диодором этого не докажет — требуется еще доказать, что Диодор списывал его. О методе рассуждений Schmidt’а я уже высказывался (ср. стр.121).
Holzapfel в указанном месте желает доказать, что Плутарх не пользовался Эфором, на основании замечания первого о том, что Перикл действовал δαπάνῃ ϰαὶ χρόνῳ μᾶλλον ῆ τραύμασι ϰαὶ ϰινδύνοις τῶν πολιτῶν περιγενέσθαι ϰαὶ συνελεῖν τὴν πόλιν βουλόμενος [предпочитая тратить деньги и время, чтобы одолеть врагов и взять город, но не подвергать сограждан ранам и опасностям] (Per. 27), между тем как Эфор говорит, что он и μηχαναῖς [машинами] пользовался — , но это, во первых, не противоречие (μᾶλλον [предпочитал]), во вторых, находится в полном согласии с уже цитированными словами Плутарха — στρατγίαις εὐδοϰίμεί μάλιστα διὰ τὴν ἀσφάλειαν ϰτλ. [как стратег, Перикл славился больше всего своею осторожностью], которые и Holzapfel возводит к Эфору.
Мы имеем у Диодора упоминание об инженере Артемоне, совпадающее с переданным нам у Плутарха под именем Эфора (Per. 27. Müller F. H. G. I pag. 265 frg. 118). Что Диодор мог иметь это известие и не из Эфора, конечно, возможно, но и допуская даже зависимость его от Эфора в данном случае, я не могу допустить на этом основании необходимости заимствования из того же автора и всего рассказа. Сходство с Фукидидом слишком велико. За особую близость этого взаимоотношения говорит следующая черта: заканчивая свой отчет о войне, Фукидид прибавляет: Μετὰ ταῦτα δὲ ἤδη γίγνεται οὐ πολλοῖς ἔτεσι ὕστερου τὰ προειρημένα, τὰ Κερϰυραϊϰὰ ϰαὶ τὰ Ποτιδαιατιϰὰ ϰαὶ ὅσα πρόφασις τοῦδε τοῦ πολέμου ϰατέστη [Через несколько лет произошли упомянутые выше раздоры на Керкире и в Потидее, а также и остальные события, послужившие непосредственным поводом к этой войне]. У Фукидида это заключение имеет полный смысл — именно потому, что у него Керкирейские дела и т. д. рассказаны раньше. Отступление им закончено, так как он подошел к тому месту, от которого он его и начал. У Диодора в соответствующем месте сказано: Ἀθηναίοις δὲ ϰαὶ Λαϰεδοιμονίας μέχρι τούτων τῶν χρόνων αἱ τριαϰοντούτεις σπονδαί διέμειναν ἀσάλευτοι [Что касается афинян и лакедемонян, то тридцатилетнее перемирие, заключенное между ними, к этому времени оставалось непоколебимым] — к чему у него это заключение, к тому же не вполне верное, так как σπονδαί [перемирие] остались в силе еще после того? Диодор мог это написать только в виде переделки слов Фукидида и в виду его понимания Керкирейской войны и других указанных рядом с ней событий, как πρόφασις [предлог] Пелопоннесской войны.
Остановлюсь еще на одном соображении, не лишенном значения для характеристики Диодора. Я уже указывал на то, что события скомканы им в один год. В этих целях изменен и самый характер осады, в этих целях Диодор настаивает на ее решительности: ἐνεργῶς πολιορϰήσας ϰαὶ ταῖς μηχαναῖς ϰαταβαλών τὰ τείχη [энергично приступив к осаде, он при помощи машин обрушил стены].
И рядом с этим у Диодора есть два раза выборы в стратеги — дважды Афиняне выбирают стратегом Перикла, что, конечно, в пределах одного архонтского, да и вообще всякого года случиться не могло. На самом деле события тянулись более года, и выборы могли происходить два раза — Диодор оставил это, не смотря на различие своей хронологии; можно ли искать более ясного доказательства того, что его деление на годы не может служить основанием сколько нибудь серьезной хронологической системы?
Откуда взята Диодором цифра 200 талантов, определяющая размеры наложенной Афинянами контрибуции? Orelli[5] исправил ее на 1200. Если эта цифра верна — едва ли можно сомневаться в ее верности — , то существовала она еще до Эфора, и не Эфор ее округлил, как думает Busolt[6]; она была у Исократа (1.1.)[7], и У Исократа — в той или другой инстанции — списал ее Корнелий Непот (Them. I); это ясно из того, что Корнелий Непот точно также, как и Исократ, говорит об осаде Самоса по поводу фактов из жизни Тимофея. Очевидно, «округленная» цифра Диодора была цифрой традиционной. Ораторы для составления своих речей не читали документов.
В описании Керкирейско–Потидейской войны Диодор следует Фукидиду. Это общее положение не трудно доказать и отрицательно и положительно. Нет ни одного сколько нибудь значительного отступления от Фукидида. Единственное отличие, на которое можно было бы указать, заключается в том, что по Диодору Керкирейцы посылают в Эпидамн 50 кораблей, между тем как у Фукидида (I. 26. 4) говорится только о 40, но это отличие можно объяснить неясностью Фукидидовского текста. Я не буду перечислять всех существующих к данному месту конъектур — читатель найдет их у Classen’а a. 1. и в обозрении Herbst'а[8] — но самая многочисленность их доказывает, насколько затруднительно место; Диодор мог просто удвоить раньше указанное Фукидидом число 25, основываясь на его словах: πλεόσαντες τέντε ϰαὶ εἴϰοσι ναυσὶ ϰαὶ ὕστερον ἑτέρῳ στόλῳ [отплыв с 25 судами и затем со второй эскадрой], тем более, что не лишено вероятия, что слова τεσσαράϰοντα ναυσί [с сорока судами] в тексте Фукидида должны быть выпущены[9].
Но кроме этого полного отсутствия разногласий, нужно указать на следы прямого заимствования. Диодор нередко объясняет и расширяет слова Фукидида Так, например, он говорит, что изгнанники вместе с варварами напали на Эпидамн — ϰαὶ τὴν μὲν χώραν ϰατασχόντών τὴν δὲ πόλιν πολιορϰούντων…[они захватили территорию и принялись осаждать город]; это поставит нас в немалое затруднение. Город осажден, а между тем жители свободно посылают посольства, к ним свободно входят φρουροί [караульные]. Больше того — Коринфяне посылают в осажденный город колонистов, о которых просят осажденные жители Эпидамна. Все это объяснится, если мы предположим, что слова Диодора обязаны своим возникновением объяснению слов Фукидида — (οἱ φυγάδες) μετὰ τῶν βαρβάρων ἐληίζοντο τοὺς ἐν τῇ πόλει ϰατά τε τὴν γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν [(изгнанники) в союзе с варварами принялись грабить жителей города на суше и на море] — объяснению, которое являлось особенно привлекательным для Диодора, как расчлененная фраза, одна из тех общих фраз, которые вошли у него на столько в привычку, что он перестает сознавать их полное значение. Но раз будучи сказана, эта фраза начинает влиять на дальнейшее изложение — и нигде в дальнейшем о начале осады ничего не сказано: места, соответствующего Фукидидовскому οἱ Κερϰυραῖοι ἐπολιόρϰουν τὴν πόλιν [керкиряне начали осаду города] (I. 26. 3), мы напрасно искали бы у Диодора. Город уже раньше осажден. Нет соответственно с тем и рассказа о просьбе эпидамнских беглецов.
В рассказе о предложении третейского суда текст Диодора несомненно испорчен; исправление Hertlein'а я считаю вполне удачным, но и при нем в словах Диодора остается неясность, не устранимая никакой конъектурой. Не подлежит сомнению, что слова Диодора πρὸς Κορινθίους πρέσβεις ἀπέστειλαν ἀξιοῦντες διϰαστηρίῳ ϰριθῆναι περὶ τῆς ἀποιϰίας μὴ πολεμῳ [отправил послов к коринфянам с тем чтобы вопрос о колонии был решен в суде, а не с помощью войны] — соответствуют (в сокращенном виде) словам Фукидида οἱ Κερϰυραῖοι ἐλθόντες ἐς Κόρινθον… ἐϰελευον Κορινθίου; τοὺς ἐν Ἐπιδάμνῳ φρουρούς τε ϰαὶ οἰϰήτορας ἀπάγειν, ὡς οὐ μετὸν αὐτοῖς Ἐπιδάμνου, εἰ δὲ τι ἀντιποιοῦνται, δίϰας ἤθελον δοῦναι… πόλεμον δ᾿ οὐϰ εἴων ποιεῖν [Керкиряне, прибыв в Коринф … потребовали от коринфян отозвать гарнизон и колонистов из Эпидамна, ибо у них нет права на Эпидамн. Если же коринфяне выставляют какие–либо притязания на этот город, то они, керкиряне, желали бы передать спор на суд … войну они не хотят начинать]. С какой стати посылают Керкирейцы в Коринф, почему они говорят о войне? У Диодора и на этот вопрос нет ответа, но зато он есть у Фукидида. Выписанная нами фраза начинается словами: Ἐπειδὴ δὲ ἐπὺθοντο οἱ Κερχυραῖοι τὴν παρασϰευήν [Когда керкиряне узнали о приготовлениях] — и в предыдущем говорится о приготовлениях Коринфян к войне; Диодор выпустил эти приготовления, и потому в его изложении появилась неясность, а выпустил он их здесь для того, чтобы ими закончить свой год, а закончить ими он хотел потому, что цель всего его рассказа показать, как возникла Коринфская война. В этих видах всего удобней, конечно, было именно приготовлениями к этой войне и закончить изложение.
Рассказ у Фукидида до первого поражения Коринфян ведется непрерывно, без всяких временных границ — Диодор делает годовой разрез; для него он здесь именно удобен, потому что причины войны вполне удобным и естественным образом закругляют рассказ и ему нужно до начала Пелопоннесской войны выполнить промежуток в целых восемь лет, для которого у него в распоряжении очень мало материала. Я думаю, этих соображений достаточно, чтобы показать непосредственное влияние Фукидидовского рассказа на Диодора. Остановлюсь еще только на некоторых соображениях хронологического характера.
Что абсолютная хронология Диодора не находится в согласии с Фукидидовской, вполне ясно, необходимо даже a priori именно в том случае, если Диодор следовал Фукидиду — повторяю, что говорю именно об абсолютной хронологии. Тем не менее, следы Фукидидовской хронологии достаточно ясны. Так, Фукидид рассказывает, что приготовления к войне продолжались два года, и на два же года распространяет их Диодор. Если он ко второму году после начала приготовлений Коринфян относит союз Керкирейцев с Афинянами, то и это вытекает непосредственно из слов Фукидида; ясно, что в течение двухлетнего периода приготовлений Коринфян к войне был заключен союз (Thuc. I. 31 1); ясно, что он был заключен непосредственно перед битвой, происшедшей [немного позднее] οὐ πολλῷ ὕστερον в Керкирских водах (Thuc. I. 45. 1)[10].
Заметка об основании Амфиполя не находится в соответствующем месте Фукидида, но за то она совершенно явным образом и выпадает из контекста. Свидетельство это повторяется у Диодора еще раз (XII. 68. 2), в той же связи и с теми же данными, в которой событие рассказано в соответствующем месте Фукидида (IV. 102); так как там взаимоотношение между Диодором и Фукидидом не подлежит сомнению, то становится очень вероятным, что разбираемое нами здесь свидетельство Диодора не есть перенесение Фукидидовского рассказа в чуждую ему обстановку; оно принадлежит к тем чисто анналистическим заметкам, которые Диодор из какого то нам неизвестного источника то там то здесь вставляет в свой рассказ.
Другой интересный с точки зрения Диодоровской хронологии вопрос ставит нам рассказ о Потидейской войне.
История Потидейского восстания рассказана под 435 г. — непосредственно после Керкирских событий, как она и должна быть рассказана по Фукидиду (I. 56. 1 μετὰ ταῦτα δ᾿ εἰθὺς [непосредственно после этого]). Все, до битвы включительно, рассказано точно по Фукидиду, рассказан и исход битвы, приведшей к заключению Потидеатов в их городе — и затем рассказ обрывается, и нить поднимается только под 432 годом. Начинается там рассказ рекапитуляцией битвы, затем переходит к выбору Формиона и говорит об осаде. Каков бы ни был источник Диодора, это является странным. Чем объяснить то обстоятельство, что между смертью старого стратега Каллия и выбором нового — Формиона — проходит два года? Volquardsen[11] настаивает на том, что Диодор здесь следует нехронологическому источнику, но, мне кажется, именно тогда был бы непонятен ход его рассказа. Диодор мог это сделать только в том случае, если должен был это сделать, если он следовал рассказу, не имевшему абсолютной хронологии, но имевшему хронологию относительную, заставившую его именно таким образом фиксировать известие об осаде Потидеи. Именно в том случае, если бы он знал, что и осада началась не за четыре года до Пелопоннесской войны, а за полгода до нее[12], именно зная Фукидида, он должен был поступить так, как поступал; исходной точкой для него послужило Фукидидовское χρόνῳ δ᾿ ὕστερον [некоторое время спустя] — , которое, конечно, не делает образа действий Диодора последовательным, но, повторяю, эта самая непоследовательность ручается нам за то, что мы здесь имеем дело вовсе не с произволом Диодора.

---

[1] Die attische Politik seit Pericles стр.289. 298.
[2] Лучше было бы πεντήϰοντα δ᾿ ἄνδρας [пятьдесят же человек]; цифра была написана буквенным обозначением: вместо: τάλαντα ν᾿ δ᾿ ἄνδρας [талантов 50 же человек] переписчик прочел τάλαντανδρας и отбросил потерявшее смысл νδρας.
[3] ο. 1. II. стр.37.
[4] o. 1. стр.66. сл.
[5] Ad. Isocr. XV, 111.
[6] Rhein. Mus. 38 стр.309.
[7] Что у Исократа нужно читать не διαϰοσίων νεῶν ϰαὶ χιλίων ταλάντων [двести судов и тысяча талантов], а διαϰοσίων ϰαὶ χιλίων ταλάντων [тысяча двести талантов], признало большинство исследователей — Orelli, Cobet, Weil, Jahn, Blass.
[8] Phil. 16 стр.272.
[9] Ср. Jahrb f. class. Phil. 75 стр.175.
[10] То именно так следует понимать слова Фукидида, ясно, мне кажется, из самого их tenor’а — πάντα [целый] относится к τὸν μετὰ τὴν ναυμαχίαν ἐνιαυτόν [году после навмахии]; никакого противоположения в дальнейшем нет. Но относительно этого можно бы, пожалуй, еще спорить; дело решают фактические соображения. Если понимать иначе, то придется относить посольства к 432 г., а между тем из надписи, указывающей расходы на помощь Керкирейцам (C. I. A. 1.179). мы знаем, что в год архонта Апсевда (433) были посланы и первые 10 и вторые 20 кораблей; ср. Boeck, Kl. Schriften VI. 84 пр., Müller–Strübing, Jahrb. f. cl. Phil. 125 стр.307 пр. Придется тогда признать, что Диодор расположил события правильно.
[11] o. 1. стр.34.
[12] Этого, впрочем, Диодор не должен был знать; он не исследовал, а последовательно рассказывал — во всяком случае, он знал, что война непосредственно следует за осадой.

§ 7. Причины Пелопоннеской войны

Причины Пелопоннесской войны изложены Диодором, как на первый взгляд может показаться, целиком но Эфору — так и полагали все до Vogel’я [1], прекрасной статьи которого я буду держаться в своем изложении.
Изложение этих причин начинается словами: ἁναγϰαῖόν ἐστι τὸ προεϰθέσθαι τὰς αἰτίας αὐτοῦ τοῦ πολέμου [Будет необходимо, в соответствии с планом нашей истории, изложить причины этой войны] и кончается словами ἀιτίαι μὲν οὗν τοῦ Πελοποννησιαϰοῦ πολέμου τοιαῦταί τινες ὑπῆρξαν, ὡς Ἔφορος ἀνέγραψε [вот причины Пелопоннесской войны, как их записал Эфор]. Казалось бы вполне естественным, что последние слова отсылают читателя к первым и все изложение представляет собой, таким образом, нечто единое. Но к конце 39 главы говорится: πρὸς δὲ ταύτην τὴν ἀφορμὴν συνεβάλετ᾿ αὐτῷ ϰαὶ ταὐτόματον διὰ τοιαύτας αἰτίας [К этой причине вскоре присоединилась другая, очень случайная] — и к этим словам могут относиться заключительные слова Диодора точно так же, как и к начальным. Таким образом, есть возможность предполагать, что из Эфора взяты только две последние главы, первые же другого происхождения. Это только возможность. Vogel доказывает, что это также и необходимость. Правда, стилистические соображения Vogel'я не вполне доказательны. Что Перикл назван ὁ Ξανθίππου [сыном Ксантиппа], стилистически нисколько не затруднительно — странно только то, что это обозначение дано здесь, сейчас же после того, как дана была характеристика Перикла. Vogel указывает на то, что у Диодора Перикл трижды подряд характеризован как δεινὸς λέγειν [искусный оратор], то и это также, не имеет особого значения: последние два раза эта характеристика вполне уместна, так как является мотивировкой того, что Перикл убедил своих сограждан; близость всех трех употреблений у Эфора, который, конечно, излагал гораздо подробней, не была такой ощутительной, и стилистическая ее неловкость тем самым исчезала.
Важнее другое. Какой смысл имеет характеристика Перикла здесь, когда о нем уже столько раз было говорено, характеристика, касающаяся не только его λόγου δεινότης [больших ораторских способностей,], но и εὐγένεια [благородства] и δόξα [славы]? Если это и имеет какой либо смысл, то только, как мотивировка того, что μετήνεγϰαν τάλαντα σχεδὸν ὀϰτάϰις χιλια… ϰαὶ παρέδωϰαν φυλάττειν Περιϰλεῖ [переместили почти восемь тысяч талантов … и передали под охрану Периклу], а это стоит в явном противоречии с несомненно Эфоровским сообщением о 10000 талантов Делосской казны[2], не говоря уже о странности известия о передаче денег на хранение Периклу, который никогда не был ἑλληνοταμίας [казначеем].
Мне думается, что этого одного противоречия достаточно для того, чтобы показать, что оба отрывка не могут быть взяты из одного источника. К тому же ведет и уже цитированная формула перехода, составляющая, как я уже указывал, обычную фразу Диодора, здесь едва ли имеющую полный смысл.
Но различия тенденций я здесь видеть не могу. Если первый рассказ носит на себе явный характер недоброжелательства к Периклу, то я не вижу, чтобы автор второго становился на его сторону. Его цель показать, что Перикл повинен в этой войне — и с этой целью приводятся отрывки из комиков, причем первый из Аристофановских отрывков несомненно враждебен Периклу. Эфору не было никакого интереса говорить ни за ни против Перикла — его рассуждение основано на комиках, его уверение в том, что в процессах Фидия и Анаксагора Перикл был невинен, основано на общераспространенном и им далее рассказанном анекдоте о снимающемся плаще Афины и убеждении в невозможности вины в деле Анаксагора. Но и в первой части разбираемого отрывка я не вижу тенденции — тенденции рассказчика; ему интересен пикантный анекдот, интересно bon mot Алкивиада. Важно то, что эта острота Алкивиада с историей растраты Перикла, собственно говоря, не связана, или связана не прочно — неясно, какая именно растрата имеется в виду. У Валерия Максима (III. 1. ext) рассказывается, что Алкивиад помог Периклу, затруднявшемуся по поводу того, что он растратил деньги на Пропилеи и статую Афины, у Плутарха (Alc. VII.) и вообще о растрате ничего нет, а дело представлено как нечто совершенно нормальное — Πυθόμενος (Περιϰλέα) μὴ σχολάζειν ἀλλὰ σϰοπεῖν ϰαθ᾿ ἑαυτὸν, ὅπως ἀποδώσει λόγον Ἀθηναίοις, ἀπιὼν ὁ Ἀλϰιβιάδης [Когда ему ответили, что Периклу недосуг, потому что он размышляет над отчетом, который должен будет дать афинянам, Алкивиад, уходя, заметил] — следует его острота. Очевидно, дело идет об обыкновенной εὔθυνα [ревизии], которой нормально подвергается всякий афинский чиновник.
Что собственно имеется в виду, ясно из уже привлеченного к исследованию схолия к Аристофанским «Облакам» (a. v. 859), в котором, как мне кажется, находится основа той версии, которой следует Диодор — там вне связи с растратой Алкивиада — Περιϰλῆς πολλῶν ὄντων χρημάτων ἐν τῇ ἀϰροπόλει, εἰς τὸν πόλεμον τὰ πλεῖστα ἀνάλωσε… φασὶ δὲ ὅτι ϰαὶ λογισμοὺς διδοὺς τάλαντα εἴϰοσι ἁπλῶς εἴπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰεναι [Из массы денег, хранящихся в акрополе, Перикл бóльшую часть потратил на войну … говорят, что он, сдавая отчеты, о двадцати талантах сказал просто, что потратил их на необходимое].
Начало отрывка вполне соответствует нашему месту Диодора — сходен один из наиболее существенных элементов: указание на находящиеся на акрополе деньги, особые неприкосновенные суммы; для данного факта это обстоятельство не только не существенное, но прямо таки не подходящее — на войну находившиеся на акрополе деньги, кроме исключительных случаев, не тратились. 20 талантов Перикл истратил, конечно, из текущих средств. Если он истратил деньги на войну[3], то ему нечего бояться, по представленному схолием варианту. В схолии мы имеем новую версию, определенным образом объясняющую знаменитое εἰς τὸ δέον [на необходимое] Перикла;, это не версия Эфора: что в нашем схолии должно быть возведено к Эфору, об этом мы уже говорили. Наконец, в том же схолии мы находим и третью версию, которая приурочивает изречение Перикла к истории плаща Афины.
Итак, мы имеем определенное изречение, которое было первоначально известно само по себе, как с крылатое слово»[4], и это крылатое слово затем вдвигается то в тот то в другой анекдот из жизни Перикла. Тот вариант, который мы имеем у Диодора, обнаруживает столь малое знакомство с афинскою древностью, что было бы несправедливо возводить его к Эфору. Разве война освободила бы Перикла от необходимости отчитываться пред народным собранием — εὔθονα [подотчетность] была обязательна для всякого афинского чиновника при всех обстоятельствах. Правда Wilamowitz[5] отрицал εὔθονα стратегов, пока они на службе, как правильное установление в 5‑м веке; но это мнение встретило почти общий заслуженный протест[6].
Последний и самый решительный аргумент в пользу мнения Vogel’я дает нам в руки Плутарх (Per. 31); мы сейчас же обратимся к нему более подробно, но уже с первого взгляда ясно, что Плутарх знал Эфора, что рассказ его находится под влиянием Эфора. Точно также ясно, что Плутарх не упрекает Перикла в растрате денег, не указывает, как на причину войны, на желание Перикла скрыть свою растрату; не нужно особенно хорошо знать Плутарха, чтобы быть убежденным в том, что, знай он о растрате Перикла, он не считал бы процесса Фидия «наиболее дурной» из указанных причин войны. Плутарх известия о растрате не имел — он перечисляет самые разнообразные известия, самые различные мотивировки, он перечисляет три различного рода мнения — той мотивировки события, которую мы находим у Диодора, у него нет.
Вполне ясно это, однако, станет после внимательного анализа рассказа Плутарха в связи с рассказом Диодора.
Разные, говорит Плутарх, разно объясняют причины, побудившие Перикла вести народ к войне, причины, по которым он противился отмене Мегарской псефизмы — ἡ δὲ χειρίστη μὲν αἰτία πάντων, ἔχουσα δὲ πλείστους μάρτυρας οὕτω πως λέγεται [но самое тяжкое обвинение, подтверждаемое, однако, большинством свидетелей, состоит, как говорят, в следующем]. 1) Процесс Фидия. Фидия обвиняют в том, что он при работе над статуей Афины украл что–то — именно что–то. В обвинении точней не сказано, что было именно украдено — заметим, что этого точного определения нет и у Диодора. Читая Плутарха, мы невольно должны будем остановиться в недоумении: а если золото и не было украдено, доказывает ли это что нибудь? могло быть украдено что нибудь из других частей статуи, Фидий мог недобросовестно показать размер платы рабочим, мог нажиться на указании цены материалов — в каждой смете есть достаточно простора для недобросовестности. Это соображение придает вероятность мнению Schöll’я[7], полагающего, что история взвешивания золотого плаща — эта Küsterlegende, как называет ее Müller–Strübing[8], есть только прибавка к сообщению основного источника.
Но ϰλοπαὶ μὲν οὐϰ ἠλέγχοντο [воры не были изобличены] — и все таки Фидий попал в тюрьму. Почему, объясняет дальнейшее, но то, что приводит Плутарх, не есть новое обвинение, как это обыкновенно утверждают, заходя даже так далеко, что, как Petersen[9], предполагают два отдельных процесса. На самом деле здесь не о новых пунктах обвинения говорится, а о совершенно неюридических мотивах, которыми руководились судьи в своем решении: ἡ δὲ δξςα τῶν ἔργων ἐπὶέζε φθόνῳ τὸν Φειδίαν ϰαὶ μάλιστ᾿ ὅτι ϰτλ. [но над Фидием тяготела зависть к славе его произведений, особенно за то и т. д.], иначе пришлось бы и эту φθόνῳ [зависть] выставить, как такой пункт обвинения. Фидию завидовали, на Фидия сердились за то, что он позволил себе изобразить свой портрет на щите богини, и потому охотней склонялись на сторону его обвинителей. Что подобное обвинение исторически невозможно, показал Müller–Strübing, что оно не объясняет осуждения Фидия. ясно само собой, но тем не менее у Плутарха оно, именно как объяснение мотивов Факта осуждения, дано.
Перикл здесь не обвиняется — об этом и не говорит Плутарх; у него обвинение Перикла стоит в другой логической и хронологической связи; если бы, поэтому, оно действительно было у Диодора, как это обыкновенно полагают, то это, против Swoboda[10] и Saupe[11], говорило бы о различии источников Диодора и Плутарха. На самом деле, однако, у Диодора этого нет; αὐτοῦ Περιϰλέους ϰατηγόρουν ἱεροσυλίαν [самого Перикла обвинили в святотатстве] говорит не о формальном судебном обвинении, а о пускаемых врагами Перикла среди народа слухах, догадках, предположениях; лучший комментарий к словам Диодора дает нам Плутарх — Фидия обвинили ποιούμενοι πεῖραν ἐν ἐϰείνῳ ποῖός τις ἔσοιτο Περιϰλεῖ ϰριτής [чтобы проверить, как поступит народ в случае суда над Периклом] и дальнейшие слова Диодора: συνέπλεϰον ἐν ταῖς ϰατηγορίαις ϰαὶ διαβολαῖς Περιϰλέα [опутали Перикла обвинениями и клеветой].
Löschcke[12] настаивает на том, что у Диодора говорится о некоторых, севших у алтарей — у Плухарха говорится о Меноне, но, конечно, рассказ о Меноне, просящем άδεια [безопасность], находится в связи с рассказом о Меноне, получившем эту άδεια [безопасность] и άτελεια [свободу] — этот же последний, как в том никто не сомневается, основан по официальном документе (γράψαντος Γλαυϰωνος [по предложению Главкона]), значит по Συναγωγή ψηφισμάτων [Сборнику псефизм] Кратера. Таким образом Менон мог быть внесен Плутархом и не из того источника, на котором основано все его изложение. У Диодора нет ни рассказа, мотивирующего осуждение Фидия, ни рассказа об его смерти, ни рассказа об άδεια [безопасности], полученной Меноном. Мы уже видели, что связь между этими отдельными Фактами далеко не тесная. Пока не доказано противное — а Müller–Strübing в указанной своей статье вовсе этого не доказал — , мы должны думать, что цитата Диодора цитата и есть, что, если он говорит о причинах, приводимых Эфором, то Эфор их как причины и приводил. Естественней поэтому предположить, что Плутарх прибавил то, что, касаясь Фидия, никакого отношения к вопросу о причинах Пелопоннесской войны не имеет, чем чтобы Диодор это выпустил[13].
2) Процесс Аспазии. Аспазия обвиняется по δίϰη ἀσεβείας — Ἑρμίππου τοῦ ϰωμῳδοποιοῦ διώϰοντος [делу о нечестии — обвинял комедиограф Гермипп]; точное сведение, определенно указывающее и личность обвинителя и предмет обвинения; к этому обвинению прибавлено обвинение в сводничестве. Но в δίϰη ἀσεβείας προσϰατηγοοεῖν [в обвинении в нечестии обвинять] в сводничестве едва ли можно было. Содержание обвинения в документе обвинителя должно было быть вполне точно определено. Формулировка второго обвинения не так точна, как первого. К тому же это второе обвинение не строго приурочено к Аспазии. Тоже самое в тех же почти выражениях относят к Фидию: ὠς ἐλευθέρας τῷ Περιϰλεῖ γυναῖϰας εἰς τὰ ἔργα φοιτώσας ὑποδεχομένου τοῦ Φειδίου [будто Фидий принимает для Перикла свободных женщин, приходящих осматривать постройки] (Piut. Per. 13) = ὡς Περιϰλεῖ (ἡ Ασπασία) γυναῖϰας ἐλευθέρας εἰς τὸ αὐτὸ ὑποδέχοιτο [что к ней ходят свободные женщины, которых она принимает для Перикла] (Plut. Per. 31).
Сведение об ἀσεβεία [нечестии] принадлежит Антисфену (ap. Athen. XIII. 589), которым Плутарх, как показал Natorp[14], несомненно пользовался. Второе обвинение могло бы быть взято из Сократика Эсхина, из которого взято и заключение процесса Аспазии (Plut. Per. 32), если только не прав Jacobs[15], предлагающий писать вместо Αἰσχίνης ’Αντισθένης [вместо Эсхин Антисфен]. Во всяком случае то, что касается Аспазии, взято не из Эфора, а из сочинений, посвященных специально Аспазии, и составляет прибавку к основным частям изложения. Если таким образом у Диодора ничего об Аспазии не говорится, то из этого не следует, ни что Диодор эту часть рассказа Эфора выпустил, ни что Плутарх вообще Эфором в этой части своего рассказа не пользовался.
3) Обвинение, выставленное против Анаксагора; это обстоятельство есть и у Диодора, но разница заключается в том, что у Плутарха сообщается и псефизма Диопиф — опять, конечно, из Кратера — , которая приводится в связь с Анаксагором. Псефизма, как оно и естественно, имеет общий характер. Целью ее — конечно, не прямой — служит Анаксагор; и его обвиняют, чтобы посредственно нанести удар Периклу — последнее не может быть взято из Кратера. Сведения Кратера легко выделяются из сведений другого источника — и то, что остается после этого выделения, совпадает с Диодором.
4) Наконец следует обвинение Перикла, Что раньше обвинений не было, ясно из слов, которыми вводит свой рассказ Плутарх: Δεχομένου δὲ τοῦ δήμου ϰαὶ προσιεμένου τὰς διαβολὰς, οὕτως ἤδη ψήφισμα ϰυροῦται Δραϰοντίδου γράψαντος [Так как народ охотно принимал эти наветы, то, по предложению Драконтида, было, наконец, сделано постановление]. В ряде нападок, направленных против Перикла, это есть первая прямая, следующая за всеми остальными; к какому времени она относится, Плутарх не говорит — она отлично может относиться ко времени, следующему за началом войны. Следует помнить, что Плутарх вовсе не выставляет псефизмы Драконтида одной из тех причин, которые повели к войне. Из всего контекста Плутархова рассказа ясно видно, что это не что иное, как вставка, предложение в скобках, как сказали бы мы.
Итак, Плутарх указывает следующие факты, следующие ἐγϰλήματα [обвинения]: 1) Процесс Фидия, 2) процесс Аспазии, 3) процесс Анаксагора, 4) псефизма Драконтида.
1) Ἐγϰλημα [Обвинение], касающееся Аспазии, находит себе ответ в рассказе о том, как ее выручил Перикл. В сущности это и не есть ἐγϰλημα — но зато эта часть рассказа, как я старался показать, и есть вставка. Обвинение против Аспазии возбуждено не для того, чтобы впутать Перикла, а для того, чтобы огорчить его. Аспазия оправдана. Ее процесс не может для Перикла служить побудительной причиной начать войну.
2) Рассказ об обвинении Анаксагора находит себе окончание в рассказе о том, как Перикл постарался его удалить из города. Таким образом и эта причина является для Перикла устраненной.
3) Остается, помимо обвинения Драконтида, только процесс Фидия, с заключающимся в нем против Перикла обвинением — этот процесс Плутарх и выставляет главной и основной причиной действий Перикла: ὡς δὲ διὰ Φειδίου προσεπταισε τῷ δήμῳ φοβηθεὶς τὸ διϰαστήριον, μέλλοντα τὸν πόλεμον… ἐξέϰαυσεν ἐλπίζων διασϰεδάσειν τὰ ἐγϰλήματα ϰαὶ ταπεινώσειν τὸν φθόνον ϰτλ [когда же из–за Фидиева дела его популярность пошатнулась, то он, опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения рассеются и зависть смирится и т. д.]. Говорится самым несомненным образом не о формальном обвинении, а об упреках, о моральном недовольстве граждан. Причиной выставлены опасения, вызванные в Перикле процессом Фидия, и не говорится о прямом обвинении Драконтида; этот факт остается без соответствующего объяснения. Остается из рассказа Плутарха именно то, что мы соответственно имеем у Диодора.
Но, рядом с этим нашим специальным выводом, получается и другой, не лишенный исторического значения. Общее мнение о двух процессах Перикла лишено даже всякого основания в традиции, как оно и невозможно с чисто исторической точки зрения — со времени Beloch’а[16] в этом едва ли можно сомневаться.
Я уже указывал на то, что слова Диодора: ϰατηγορούν ϰτλ. я понимаю не как указание на формальное обвинение — и потому не вижу в его изложении противоречия с Плутархом. Цель Перикла вовсе не заключается в том, чтобы избежать ευθυνα [отчета] в употреблении находившихся в его распоряжении денег[17] — этот мотив вставлен у Диодора из не Эфоровского источника — , а в том, чтобы заставить замолчать клеветников, вернуть себе доверие граждан и т. п. Свидетельство Кратера и вставлено у Плутарха не ради Кратера, а вопреки ему.
Выделив все, что, по всем вероятиям, вставил в рассказ своего источника Плутарх — мы видели, что он тем или другим путем, но несомненно делал вставки из Кратера и Эсхина (или Антисфена? непосредственно?) — , мы получили рассказ тождественный с рассказом Диодора, причем мы при этом выделении не руководились сравнением с Диодором. Если бы это одно еще не доказывало зависимости Плутарха от Эфора, то ее доказывала бы та цель, ради которой приводит Плутарх отдельные Факты своего рассказа — желание объяснить причины Пелопоннесской войны, поставить эти Факты в непосредственную связь с отказом Перикла отменить Мегарскую псефизму — последним поводом войны.
Эта главная цель Плутарховского рассказа и дает мне право считать именно Эфоровский рассказ основным.
Итак, Плутарх черпал из Эфора; если мы теперь сравним рассказ его с Диодоровским и убедимся в их совпадении, то и появится тот вывод, ради которого и был сделан наш анализ — Диодор не выпустил из Эфоровского рассказа ничего существенного, и из Эфора им заимствована только вторая часть изложения причин войны, связанная с первой чисто механически.
Этим мы и заканчиваем наш анализ части Диодоровского рассказа, описывающей события пентеконтаэтии. Подводя теперь итоги, мы прежде всего должны считать установленным тот Факт, что Диодор пользовался не одним источником. Это с безусловной ясностью доказывается существованием в его рассказе дублетов.
Если нам придется затем обратиться к указанию этих источников, то мы должны будем сказать, что на первом месте стоит Фукидид. Целый ряд мест представляется почти дословно заимствованными из Фукидида, ряд дублетов, ряд недоразумений может быть объяснен только непосредственным влиянием Фукидида.
Но рассказ Фукидида в иных частях своих слишком резко разнится от общераспространенных мнений, чтобы воспитанный на исторической вульгате Диодор мог ему везде следовать. Он и прибегает к другим источникам. Из них на первом месте следует назвать Эфора, влияние которого можно установить на основании довольно многочисленных для данного периода времени отрывков этого писателя. Но везде, или почти везде, где контроль на основании отрывков возможен, мы убеждаемся, что соответствующие части Диодоровского рассказа представляют собой не невыделимую его часть, а неорганические вставки.
Далее, мы выделяем ряд мест, которые не могут быть возведены ни к Фукидиду ни к Эфору. Они восходят частью к анналистическому источнику, частью, быть может, к вытекшим из аттиды источникам, частью не могут быть точней определены. Во всяком случае, и здесь мы должны в очень значительной мере признать влияние исторической вульгаты. Способ работы Диодора тот же, что и в частях, разобранных нами в предшествующей главе нашего труда.

---

[1] Rein. Mus 44 стр.552 слл. ср. Swoboda Hermes 28 стр.538 пр. 4.
[2] Что противоречие действительно есть, что во втором случае имеются в виду именно те деньги, которые были перенесены с Делоса, видно из Диод. XII. 54.
[3] ἰδίᾳ [для своих целей] Диодора, как правильно заметил Vogel, означает не для себя, а на собственный риск и страх — именно та идея, которая требуется связью места.
[4] Ср. Wilamowitz, Aus Kydathen стр.61.
[5] Aus Kydathen стр.59 слл. и Aristoteles und Athen II. 12 и 249.
[6] Ср. Hermann, Griech. Staatsaltertümer 6 стр.651 пр. 9.
[7] Sitzungsberichte d. Münch, Akad. Hist. phil. Kl. 1888 стр.15.
[8] Jahrb. f. cl. Phil. 1882. стр.294 слл.
[9] Schöl о. 1. стр.9. Müller–Strübing 1.1.Petersen Arch. Zeit. 1867 стр.24.
[10] Hermes 28. стр 539.
[11] Nachrichten der Köu. Gesell, d. Wissensch. Göttingen 1867 стр.175, 189 = Gesamm. Schrif. 527. 545.
[12] Historische Aufsätze A. Schäfer gewidmet стр.25 слл.
[13] Cp. Saupe о. 1. стр.189=535.
[14] Philol. 51 стр 492.
[15] Mus. Att. III. 2. стр.265 et in notis manuscriptia ap. Sintenia Pericles a. 1.
[16] о. 1. стр.330 слл. cp. Swoboda о. 1. стр.637 слл.
[17] Ср. Swoboda о. 1. стр.539.

§ 1. Битва при Гимере

Приступая к изучению сицилийской истории Диодора, мы прежде всего не должны упускать из виду, что как ни развиты были местные истории, они никогда не достигали такого развития, как история общегреческая или та, которая вскоре — к началу научно–исторических трудов в древней Греции — получила значение такой общегреческой истории — история аттическая. Истории эти не возбуждали того широкого и общего интереса, с которым греческий мир относился к общегреческой истории. Поэтому, либо вообще не могло возникнуть многообразия традиций, столь затрудняющих изучение вопросов о составе наших источников, либо эти традиции, раз возникнув, погибали под влиянием отсутствия к ним интереса; сохранялся тот вариант, или те варианты, который или которые попадали либо в общераспространенные общие изложения греческой истории, либо в какую нибудь частную историю, почему либо пользовавшуюся особым авторитетом. Таким образом, автор, излагавший такую частную историю, в непосредственно интересующем нас случае Диодор в изложении Сицилийской истории, имеет под рукой меньшее количество источников. Поэтому, его изложение имеет более простой, более единый, характер, что, конечно, в значительной мере упрощает задачу нашего исследования.
С другой стороны, я нахожу необходимым всегда иметь в виду, что Диодор — Сицилиец. Нельзя каждый раз, когда он ссылается на местные черты, свидетельствующие об особенном интересе к Сицилии и особенном с ней знакомстве, заключать на этом основании к особому характеру источника. Диодор сам и непосредственно мог иметь такие сведения, сам мог знать многое из того, что он описывал, сам не мог не оказывать особого и исключительного внимания истории своего родного острова. Об этом яснее всяких доводов говорит уже то несоразмерно большое место, которое он в своем труде уделил ее изложению. Volquardsen[1] вполне справедливо замечает, что изложение Диодора содержит в себе строго Сицилийскую историю, что оно характеризуется сицилийской окраской, проявляющейся в указании целой массы обстоятельств, которых не упомянул бы никто, кроме сицилийца, потому что они говорят о точном знании топографии острова и имеют интерес только для сицилийца, но выводить отсюда необходимость сицилийского источника для Диодора — неправильно. Диодор все эти сицилийские черты мог и сам внести.
С этими частно сицилийскими чертами мы столкнемся с первых же шагов нашего анализа, с изучения истории поражения Карфагенян при Гимере.
Нам придется однако начать несколько издалека. Чем объясняется поход Карфагенян?
Тут существуют две резко отличающиеся версии. Геродот (VII. 165) рассказывает, что Карфагенян привел в Сицилию Терилл, сын Криниппа, тиран Гимеры, выгнанный оттуда Фероном, тираном Акраганта; зять Терилла, Анаксилай, помог тестю убедить Карфагенян вторгнуться в Сицилию, давши им в заложники сына. Эта версия ничего не сообщает, не говорю — не знает, о совместных действиях Персов и Карфагенян.
Диодор устанавливает полный союз этих двух народов. «Царь», рассказывает он (XI. 1. 4), «желая уничтожить (ἀναστάτοιϰ ποιῆσαι) всех эллинов, послал к Карфагенянам послов относительно совместных действий и заключил с ними договор, по которому ему надлежало напасть на жителей материка, а Карфагенянам — произвести одновременное нападение на Сицилийцев и Италиотов. Одновременно и производят свое нападение оба народа (XI. 20. 1).
Взгляд Диодора находит себе параллель во взгляде Эфора, рассказывающего, по словам схолиаста к Пиндару (Pyth. I. 146. Müller F. H. G. I. pg. 264 frg. 111), что παρασϰευαζόμενου Ξέρςου τὸν ἐπὶ τῇ Ἑλλάδι στόλον,… ἐϰ Περσῶν ϰαὶ Φοινιϰών (παραγενέσθαι) πρέσβεις πρὸς Καρχηδονίους, προστάσσοντας ὡς πλεῖστον δέοι στόλον (lacuna?) εἰς Σιϰελίαν τε βαδίζειν ϰαὶ ϰαταστρεψαμένους τοὺς τὰ τῶν Ἑλλήνων φρονοῦντας πλεῖν ἐπὶ Πελοπόννησον [когда Ксеркс готовился к походу в Элладу … от персов и финикийцев (прибыло) посольство к карфагенянам с предписанием идти с наибольшей частью флота в Сицилию и, подчинив приверженцев дела эллинов, плыть в Пелопоннес]. Мы здесь имеем дело не с текстом Эфора, а с передачей его у схолиаста, к тому еще в тексте, несомненно испорченном. Настаивать на προστάσσοντας [предписании], говорящем о приказании, данном Персами Карфагенянам, едва ли возможно, тем более, что чтение рукописей не установлено; нельзя, поэтому, видеть здесь разницы между Эфором и Диодором. Meitzer[2], настаивавший на этом отличии, и все те, которые следовали ему[3], исходят из представления о подчинении Карфагена Персии, но далеко не доказано, чтобы это подчинение было действительным фактом; наоборот, все, что мы знаем, говорит против этого, как это показано Freeman’ом[4]. В данном случае, где нам доступен контроль, установить отличия между Эфором и Диодором нельзя. Представление о сознательном единстве действий Карфагенян и Персов, на котором покоятся весь рассказ Диодора, решительно Эфоровское.
Но рассказ Эфора заключает в себе не только указание на союз Персов с Карфагенами. Рядом с этим говорится и о союзе материковых греков с Гелоном. По Эфору Гелон не только соглашается помочь грекам, но даже уж успел приготовить флот, но в это время он услышал о движении Карфагенского флота на Сицилию и, конечно, отложил посылку вспомогательного отряда.
Как понимает дело Диодор, трудно сказать. Сейчас же после своей победы над Карфагенянами Гелон готовится отправиться на помощь грекам, и если не делает этого, то потому, что уже поздно, что Греки и без того успели справиться с Персами. Этот рассказ о сборах Гелона вводится непосредственно, без всякого объяснения — он несомненно производит впечатление чего то, подготовленного предыдущим изложением; это и дает нам право полагать, что предыдущее изложение именно ведет к союзу между Греками и Гелоном — тогда непосредственность, с которой тиран сейчас же после изгнания Карфагенян готовится к войне против Персов, станет понятна. Он и раньше хотел пойти, но ему помешали враги — теперь, когда враги сделаны совершенно безопасными, он только возобновляет прерванное их нападением дело[5]. Что о союзе Диодор рассказывал, ясно из введения к XI-ой книге, по которой десятая книга τὸ τέλος ἔσχε τῶν πράξεων…. εἰς τὰς γενομένας δημηγορίας ἐν τῇ ϰοινῇ αυνώδῳ τῶν Ἑλλήνων ἐν Κορίνθῳ περὶ τῆς Γέλωνος συμμαχίας τῶν Ἑλλήνων [завершалась событиями … когда в Коринфе в общем собрании обсуждали заключение симмахии между Гелоном и эллинами]. Очевидно, что в этой предыдущей книге излагался и результат этих δημηγοριῶν [обсуждений], но, к сожалению, мы от этой предыдущей книги имеем только отрывки. Сохранилось только известие об условиях союза, ставимых Гелоном, и несколько отрывков из сказанных по поводу этих условий речей, общий тон которых, враждебный Гелону, должен, понятно, быть отнесен не на счет Диодора, а на счет говорящих эти речи. Отношение Диодора к Гелону не изменяется с переходом от десятой книги к одиннадцатой, как это на первый взгляд могло бы показаться.
Некоторое указание в пользу того, что переговоры между Греками и Гелоном не повели к отрицательному результату, можно видеть в ответе, данном соединенными Греками Аргивянам, ставившим те же требования, что и Гелон — εἰ φιλοτιμοῦνται λαβεῖν τὴν τῶν Ἑλλήνων ἡγεμονίαν, ἄξια αὐτῆς δεῖν ἔφασαν πεπραχότας ἐπιζητεῖν τὴν τηλιϰαύτην δόξαν [если они хотят командовать греками, то пусть сначала покажут дела, достойные этой чести](Диод. XI. 3. 5). Как мы сейчас же увидим, существовала традиция, по которой именно такой ответ был дан Гелону. Диодор пользуется им по отношению к Аргивянам, а потому едва ли мог такой же ответ Гелону вложить в уста Грекам — тем более, что по общей риторической склонности Диодора к параллелизации он не преминул бы здесь упомянуть и Гелона.
Объяснение лежит в одном из вариантов, которым следует Геродот; рассказавши о переговорах Гелона с Греками и об окончательной их неудаче, он присоединяет однако замечание о том, что Сицилийцы однако, говорят, что все таки, ϰαὶ μελλων ἄρχεσθαι ὑπὸ Λαϰεδαιμονίων [даже под начальством лакедемонян], Гелон помог бы Грекам, если бы не начался поход Карфагенян — т. е. говорит то же, что и Эфор, который несомненно в значительной мере им пользовался. Этот то поход, по всем вероятиям, и был дан у Диодора, рассказ которого таким образом всецело совпадает с рассказом Эфора. Мы имеем сицилийскую версию предания — и имеем ее не у Тимея[6].
Значительные недоумения вызывает ответ, данный у Геродота Гелоном послам Греков. «Вы, говорит Гелон, осмеливаетесь требовать от меня помощи против варвара, а сами, ἐμεῦ πρότερον δεηθὲντος βαρβαριϰοῦ στρατοῦ συνεπάψασθαι, ὅτε μοι πρὸς Καρχηδονίους νεῖϰος συνῆπτο, ἐπισϰήπτοντός τε τὸν Δωριέος τοῦ Ἀναξανδρίδεω πρὸς Ἐγεσταίων φόνον ἐπαρήξασθαι, ὑποτείνοντός; τε τὰ ἐμπόρια συνελευθεροῦν..,. οὔτε ἐμεῦ εἷνεϰα ἤλθετε βοηθήσοντες, οὔτε τὸν Δωριέος φόνον ἐϰπρηξόμενοι [Вы, говорит Гелон, осмеливаетесь требовать от меня помощи против варвара, а сами когда я просил вас также сообща напасть на варварское войско, когда у меня разгорелась война с карфагенянами и я настоятельно просил вас отомстить за умерщвление эгестейцами Дориея, сына Анаксандрида, и даже обещал помочь вам освободить ваши эмпории … вы не пожелали ни помочь мне, ни отомстить за умерщвление Дориея], но все это уладилось — и дело обошлось без вас. Теперь же, ἐπεὶ, περιελήλυθε ὁ πόλεμος ϰαὶ ἀπὶϰται ἐς ὑμεας, οὕτω δὴ Γελωνος μνῆστις γεγονε» [когда эта война дошла до вас и стоит у вашего порога, тут–то вам пришлось вспомнить и о Гелоне].
Сказал ли это или что нибудь подобное Гелон, вопрос недоступный для решения. Геродот влагает в его уста то, что, по его мнению, Гелон мог сказать, но факт то, что Геродот считает указанное им столкновение предшествующим битве при Гимере — и с этим нам должно неизбежно считаться; это до тех пор будет являться препятствием толкованию Holm’а[7], идентифицирующего оба события и поэтому полагающего, что битва при Гимере предшествует вторжению Персов в Грецию, пока он не докажет, что понимание Геродота неверно и невозможно. Объяснение Melzer’а[8], видящее в словах Гелона отзвук тенденциозного оправдания Сицилийцами своего отсутствия среди боровшихся с Персами Эллинов, оправдания, спутавшего все обстоятельства дела, опять таки возможно только тогда, если не может фактически быть прав Геродот. На самом деде прежде всего нужно бы установить, насколько совпадает событие, о котором говорит Гелон, с историей поражения при Гимере. Война, о которой говорит Гелон, имеет целью: 1) победить Карфагенян, 2) отомстить жителям Эгесты за смерть Дориея, 3) освободить торговые места, — конечно, находившиеся во власти Карфагенян. О нападении Карфагенян нет ни слова — не об отражении его и идет речь; о спасении от Карфагенян должен бы был говорить Гелон. Эгеста в истории поражения при Гимере не играет никакой роли. Месть за убийство Дориея, освобождение находящихся во власти Карфагенян городов — все это далеко не совпадает с историей нападения на Гимеру[9].
Мы должны предполагать другую войну с Карфагенянами, войну, размеров которой не следует себе представлять слишком широкими. Столкновение с Эгестой должно было вызвать борьбу с находившимися на острове Карфагенскими войсками. Такое предположение высказал уже Grote[10], развил и обосновал его Freeman[11], показавший, что после неудачной попытки Дориея должно было последовать враждебное столкновение с Карфагенянами, поведшее к разрушению Гераклеи и подчинению Селинунта Карфагену.
Уже Дункер[12] сослался в подтверждение просьбы о помощи Гелона на Just. XIX. 1. Несмотря на некоторые допущенные им ошибки, не смотря на то, что вместо рукописного Leonidam несомненно следует принять конъектуру Гутшмида Leonidae, все таки общий результат остается — мы имеем свидетельство о просьбе, с которой к Грекам обращались Сицилийцы задолго до поражения при Гимере.
Для того, чтобы вернуться к Диодору, нам следует еще разобрать свидетельство Аристотеля (Poet. 23, 1459 a), рассматриваемое обыкновенно в связи с исследуемым нами вопросом об ответе Гелона: ϰατὰ τοὺς αὐτοὺς χρόνους ἡ τ᾿ ἐν Σαλαμῖνι ἐγένετο ναυμαχία ϰαὶ ἡ ἐν Σιϰελίᾳ Καρχηδονίων μάχη, οὐδεν πρὸς τὸ αὐτὸ συντείνουσαι τέλος [морское сражение при Саламине и битва с карфагенянами в Сицилии, совершенно не имеющие общей цели, произошли в одно и то же время]. Что место это имеет не историческое, а строго эстетическое значение, в этом безусловно прав Meitzer[13]. Аристотель желает показать, что в эпическом произведении должно быть некоторое единство[14], между тем как, по его мнению, история часто этого единства не имеет, а связана только единством времени. Так, единством времени связана битва при Саламине и битва при Гимере, но эти различные πράξεις [события] имеют различные τέλη [результаты], между тем как единство поэтическое образовалось бы, если бы они шли к одному (τὸ αὐτὸ) τέλος [(тому же самому) результату]. Аристотель, значит, не видит этого общего исхода — историческая сторона дела его не интересует, он не говорит о связи между событиями, он скорее отрицает эту связь, эту общность; но выводить, что он и не признавал ее исторически, нельзя, как нельзя и следовать туманным гаданиям Meltzer’а, видящего в замечании Аристотеля об отсутствии связи нечто вроде полемики против Эсхила, связавшего события[15], быть может, против существовавшей эпической поэмы того же направления.
С другой стороны, нет никакого основания утверждать, что Аристотель отрицает совпадение дней битв при Саламине и Гимере — он говорит только то, что ему нужно сказать, а нужна ему простая одновременность без всякой ее ближайшей квалификации.
Геродот говорит, что битва при Гимере совпала с днем битвы при Саламине. Диодор говорит о совпадении ее с битвой при Фермопилах. Само по себе это совпадение возможно, но нужно заметить, что из современников, сближающих оба события, ни у Пиндара (Pyth. I. 146), ни у Симонида (epig. 141 Berglc), ни тем более у Эсхила ни прямо ни в свидетельствах древних нет указания на совпадение в днях. Самое противоречие между Геродотом и источником Диодора показывает, что традиция знает только простую одновременность, и приурочивание к отдельным дням явилось позже — я думаю, что и практически, при трудности сообщений в эпоху войны, при различии и путанице календарей, современники могли и не заметить совпадения дней; известия пришли не скоро, да и тогда, когда они пришли, обеим сторонам не до сравнения календарей было. Приурочение Диодора вызвано риторическими побуждениями, но оно вполне совпадает с премиссами Эфора, и не должно быть объясняемо заимствованием из Тимея.
И в самом деле, какое мы имеем право говорить о связи с Тимеем? Что было у Тимея относительно интересующих нас событий? Обыкновенно ссылаются в данном случае на отрывок Тимея, касающийся союза Греков с Гелоном (Müller F. H. G. I стр.213 frg. 87). Но дело в том, что мы имеем не Тимея, а Полибия (XII. 26. 6), полемизирующего с Тимеем, и даже не Полибия, а текст его константиновских эксцерпторов. Эксцерптор сообщает: когда Гелон обещал (ἐπαγγελομένου) помочь Грекам 20000 пехотинцев и 200 военных кораблей (цифры те же, что у Геродота (VII. 158), с тем отличием, что у него тоже кратное двух число распространено еще дальше: по 2000 всадников, лучников, пращников и гиподромов), если они уступят ему гегемонию на море или на суше (у Геродота это есть второе предложение, уступка Гелона) тогда, говорят, собравшиеся в Коринфе представители Греков дали послам Гелона πραγματιϰώτατον ἀπόϰριμα [мудрейший ответ]: пусть Гелон придет со своей силой, как ἐπίϰουρος, τὴν δ᾿ ηγεμονίαν ἀνάγϰη τὰ πράγματα περιθήσειν τοῖς ἀρίστοις τῶν ἀνδρῶν [союзник, а что касается главнокомандования, то война сама неизбежно предоставит его достойнейшему] (=тому ответу, который у Диодора Греки дают Аргивянам). Итак, Греки не возлагали всех своих надежд на Сицилийцев, а верили в свои силы и вызывали τὸν βουλόμενον ἐπὶ τὸν τῆς ἀνδρείας ἀγῶνα ϰαὶ τὸν περὶ τῆς ἀρετῆς στέφανον, ἀλλ᾿ ὅμως Τιμαιος [всякого желающего выходить на состязание в мужестве и на борьбу за венок, однако Тимей] — итак, до сих пор говорит не Тимей[16], до сих пор приводится тот рассказ, которому Полибий придает значение истинного — ἀλλ᾿ ὅμως Τίμαιος εἰς ἕϰαατα τῶν προειρημένων τοσούτους ἐϰτείνει λόγους ϰαὶ τοιαύτην ποιεῖται σπουδὴν [однако, Тимей на каждое из вышесказанного тратит очень много слов и проявляет всяческое усердие], для того, чтобы показать, что Сицилия выше всей остальной Эллады, что совершенные в ней дела славней и прекрасней всех, совершенных во всем мире, что из всех отличившихся мудростью людей всех мудрей оказались Сицилийцы, что всего деятельней, всего более проникнуты божественным духом (θειοτάτους) из всех Сиракузяне — и все это по поводу посольства Гелона? Не о речах Тимея говорит Полибий, как думают многие,[17] а об изложении Тимея — понятно, не по поводу одного посольства все это им сказано — ἕϰαστα τῶν προειρημένων [каждое из вышесказанного] не к одному факту относится, а к целому ряду их. Мы имеем эксцерпт — и только один из пунктов, приведенных у Полибия, как употребленных Тимеем для возвеличения Сицилии на счет Эллады, приведен у эксцерптора. Вся суть в том, чтобы показать, как уверены в своем превосходстве Греки материка, и противопоставить этому риторическое упражнение Тимея.
Словом, фактически мы ничего не узнаем относительно показания Тимея. Если даже допустить, что весь тот поток похвального красноречия, которое, по словам Полибия, излил Тимей, излит им по поводу посольства Гелона, то мы все таки ничего фактического не узнаем, кроме того, что факт посольства признавался Тимеем и что он считал притязания Гелона основательными. Но чем это поможет нам для критики Диодора? Самый факт посольства известен ему мог быть по Эфору и Геродоту; как я старался показать, Эфоровское воззрение на дело и послужило основой его изложения, а что касается оценки притязаний Гелона, то знаем мы по этому вопросу из Диодора не много, а то, что нам известно, скорей говорило бы против заимствования из Тимея. Тон приведенных отрывков несомненно враждебен Гелону. Единственное фактическое указание (X. 33) соответствует Геродоту (Гелон предлагает συμμαχῆσαι ϰαὶ σιταρϰῆσαι [заключить союз и предоставить продовольствие] = Herod. VII. 157 Гелон предлагает уже указанное количество солдат — αῖτόν τε ἁπάση τῇ Ἑλλάδι, ἔστ᾿ ἄν διαπολεμήσομεν [и продовольствие всей Элладе, пока мы будем воевать]). Конечно, возможно, что в дальнейшем у Диодора были и речи в честь Гелона, но мы их не имеем, да они ничего бы и не доказывали. Ритор рассуждает pro и contra.
Если характеристика Полибия и может быть к чему нибудь применена, то только к той параллели, которую проводит Диодор между подвигами спасших Элладу героев и подвигом Гелона. Но уж не говоря о том, что здесь мы должны иметь общераспространенный взгляд сицилийских патриотов, Диодор сам характеризует эту параллель как вставку, как ссылку на этих патриотов, которые сравнивают битву при Платеях с битвой при Гимере — πολλοὶ τῶν συγγραφέων [многие из историков] делают это. Что в числе этих πολλοὶ [многих] может быть и Тимей, это не только возможно, но и вероятно — Диодор эту вставленную им параллель теснейшим образом связывает со своим текстом. Именно поэтому он и сравнивает не Саламин, а Платеи. Битва при Гимере была до битвы при Саламине, но известие о последней пришло в Сицилию во время сборов Гелона. Очевидно, к тому же времени пришло в Грецию и обратное известие — т. е. уже после битвы при Саламине. Ободрять оно могло только для битвы при Платеях. Но тут то и видно отличие текстов — Диодор имеет в виду далее именно Саламинскую победу — только к ней относится: ϰαὶ τῶν τὴν ἄλλην ἡγεμονίαν παρ᾿ ἀμφοτέροις ἐσχηϰότων παρὰ μὲν τοῖς Πέρσαις διαπεφευγέναι τὸν βασιλέα ϰαὶ πολλὰς μυριάδας μετ᾿ αὐτοῦ, παρὰ δὲ τοῖς Καρχηδονίοις μὴ μόνον ἀπολέσθαι τὸν στρατηγὸν ϰτλ.[и судьба вождей в обоих случаях была различна: у персов царь спасся, и многие мириады вместе с ним, тогда как у карфагенян не только погиб полководец и т. д.]; при Платеях то же погиб стратег. Θεμιστοϰλέους ἐπινοήματα [Интрига Фемистокла] не относятся к битве при Платеях. Автор или авторы, из которых заимствовал Диодор, понимали дело шире — они сравнивали всю войну, всю историю изгнания Персов с битвой при Гимере. Τὰ ἐπινοήματα Θεμιστοϰλέους не относятся специально к Саламинской битве; это ясно из πρὸ τῆς μάχης [прежде битвы], которое в данной связи может относиться только к одной битве — той, которая указана, т. е. Платейской[18].
Посмотрим же, что мы далее знаем относительно Тимея.
Схолиаст к Pind. Olymp. II. 29 сообщает, что Дидим, μάρτυρα Τίμαιον, τὸν συντάξαντα τὰ περὶ τῆς Σιϰελίας, προφερόμενος [приводя свидетельство Тимея, сочинившего историю Сицилии], передает, что Θηρών… Γέλωνι τῷ Ἱέρωνος ἀδελφῷ ἐπιϰηδεύσας γάμῳ συνάπτει τὴν αὑτοῦ θυγατέρα Δημαρέτην, ἀφ᾿ ἤς ϰαὶ τὸ Δημαρήτειον νόμισμα ἐν Σιϰελίᾳ [Ферон породнился с тираном Гелоном, дав ему в жены свою дочь Демарету, от которой была названа сицилийская монета демаретейон]. Фактически несомненно только то, что Тимей говорит о свойстве между Гелоном и Фероном — об этом ничего Диодор не говорит ни там, где рассказывает о призыве Гелона на помощь (XI. 20. 5), ни там, где рассказывает о самой Демарете (XI. 26. 8). Что же касается самого свидетельства о монете, то по форме оно очень может быть вставкой самого Дидима, так как оно нисколько не связано с самым рассказом. Но если оно даже и принадлежит Тимею, то для того, чтобы утверждать, что оно взято Диодором именно из него, нужно прежде всего знать, что именно сказал Тимей, как объяснил он происхождение монеты и ее связь с Демаретой.
До известной степени можно определить это. Мы имеем два указания относительно происхождения Δημαρήτειον: Гесихия Александрийского s. v. Δημαρήτειον — νόμισμα ἐν Σιϰελίᾳ ὑπὸ Γέλωνος ϰαπὲν ἐπιδούσης αὐτῷ Δημαρέτης τῆς γυναιϰὸς εἰς αὐτὸ τὸν ϰόσμον [сицилийская монета, отчеканенная Гелоном, когда его жена Демарета вручила ему для этой цели украшения] и дополняющее его свидетельство Поллукса (IX. 85): ἡ Δημαρέτη Γέλωνος οὖσα γυνὴ ϰατὰ τὸν πρὸς Λίβυας πόλεμον ἀποροῦντος αὐτοὺ τὸν ϰόσμον αἰτησαμένη παρὰ τὼν γυναιϰῶν συγχωνεὺσασα νόμισμα ἐϰόψατο [Демарета, жена Гелона, который испытывал затруднения во время войны в Ливии, потребовала от женщин украшения и, переплавив их, отчеканила монеты]. Свидетельство Поллукса развивает свидетельство Гесихия — быть может и даже вероятно, очень произвольно, но основа обоих свидетельств одна и та же, и, так как каждый из писателей, которыми мы пользуемся, черпал из Дидима, то мы и можем возвести совпадающие свидетельства к Дидиму же. Итак, Дидим — или Тимей, если интересующее нас замечание восходит к нему — объясняли возникновение Δημαρήτειον тем, что Демарета отдала на него свои — или добытые ею у Сиракузянок — сокровища, т. е. не так, как объясняет Диодор; у последнего монета вычеканена из данного Демарете Карфагенянами венка. Быть может и первое объяснение αὐτοσχεδίασμα [ни к селу, ни к городу], но второе несомненно такой же домысел, но только неверный. Как показал Hulfcsch[19], весь венок весил 2,62 килограмма — из такого количества металла монет не чеканят; с другой стороны мнение Bergk’а[20] о том, что в венке было 2620 килограммов, не выдерживает критики; венков в 100 пудов не делают. Но это не важно, важно только то, что мы, во 1), не можем утверждать, что Тимей говорил о Δημαρήτειον, и 2), что если он говорил о нем, то не то, что говорит Диодор.
Единственное непосредственное и несомненное совпадение заключается в сообщенном Диодором факте уплаты Карфагенянами контрибуции (XI. 26. 2). Равным образом и Тимей сообщает, что Гелон потребовал у Карфагенян χρήματα εἰς φέρειν [внести средства][21] (Schol ad Pind. Pyth. Il, 3 Muller F. H. G. I pg. 214 frg 89). Но совпадения одних фактов недостаточно, если мы не знаем ни обстановки, в которой сообщен факт, ни освещения, в котором он представлен.
Далее, Volquardsen[22] и за ним Unger[23] указывают на то, что сведения о числе Карфагенского войска (XI. 20. 2) повторяются (XIII. 59 и 94 и XIV. 67), сведение о ϰολομβήθρα [купальне] в Акраганте (XI. 25. 4) повторено (XIII. 82. 5) — и то и другое в частях, заимствованных из Тимея; но, не говоря уже о том, что последнее требует доказательства, все эти повторения — особенно первые — должны быть объяснены, как реминисценции, которые с таким же правом могут принадлежать Диодору, как и Тимею; замечание о ϰολομβήθρα на столько местного характера, что без труда может быть объяснено личным знакомством Диодора с местностью[24].
Словом, относительно Тимея мы ничего не знаем, зато знаем, что свое влияние на обстановку, в которой рассказана битва при Гимере, оказал Эфор.
Переходим к рассказу о самой битве и приготовлениях к ней. Число Карфагенских воинов совпадает у Диодора с числом, данным у Геродота(VII. 165) — эти 30 мириад, очевидно, черта традиционная, если исторически, пожалуй, и не верная. Числа кораблей Геродот не указывает — у Диодора оно дано — 200 кораблей[25]. Перечисление народностей в существенном передано по Геродоту, с той только разницей, что Диодор переводил их на более понятный его времени язык, приспособил его к понятиям своего времени[26]. Елисики Геродота равняются Галлам Диодора[27]. Непосредственный отзвук Геродотовского текста я желал бы видеть в словах, которыми Диодор мотивирует назначение Гамилькара главнокомандующим Карфагенян — στρατηγόν εἵλοντο Ἁμιλϰωνα, τὸν μάλιστα παρ᾿ αὐτοῖς θαυμαζόμενον προϰρίναντες [избрали стратегом Гамилькара, считая его среди своих наиболее уважаемым], передающих слова Геродота (VII. 166) τὸν Ἁμίλϰων…. βασιλεύσαντα ϰατ᾿ ἀνδραγαθίην Καρχηδονίων… [Гамилькара … царствовавшего карфагенянами благодаря своей доблести] Самая форма выражения, конечно, не сходна — для Диодора употребленное им выражение одно из обычных в его стилистическом обиходе — характерно и не случайно то обстоятельство, что Диодор счел нужным приводить самую мотивировку.
Флот двинулся в путь. На пути его встречает буря. Играет ли здесь свою роль аналогия с бурей, разрушившей флот Мегабита (XI. 12. 3) — ναῦς μαϰρὰς… ὑπὲρ τὰς τριαϰόσιας ἱππαγωγούς τε ϰαὶ τῶν ἄλλων παμπληθεῖς [военных судов более трехсот и других с лошадьми и с прочим грузом] — , не могу утверждать. Во всяком случае, если не видеть в этом исторического факта, то все таки объяснение того обстоятельства, что уничтожены были как раз τῶν σϰαφῶν τὰ ϰομίζοντα τοὺς ἱππεῖς ϰαὶ τὰ ἅρματα [суда, везущие лошадей и оружие], вероятней лежит в этой аналогии, чем в том, что предание не могло ничего рассказать о применении этих в позднейшее время столь характерных для Карфагенян родов оружия[28]; при том характере, который в рассказе Диодора приняли дела, коннице места действительно не было, да о каком роде оружия и сообщает «старое предание»?
Диодор дает очень точное и обстоятельное описание действий Гамилькара, описание, в значительной мере основанное на знании местности[29]. До самой битвы все просто, связно и понятно. Несколько риторический характер описания и. некоторые преувеличения вполне естественны для Диодора.
Трудность начинается с рассказа о битве.
У Геродота о самой битве почти ничего не сказано, зато сообщены две версии относительно судьбы Гамилькара. По рассказу Сицилийцев он исчез неведомо куда. Ни живого ни мертвого не могли найти его, хотя Гелон искал его повсюду, Busolt прав, когда говорит[30], что рассказ Сицилийцев основан на предположении о том, что спастись с острова нельзя было; Сицилийская версия признает также, как и Диодор, что не осталось даже вестника победы — все или были убиты, или взяты в плен; между теми и другими искал его Гелон. Нечто чудесное видит версия Сицилийцев в этом исчезновении.
Вторая сообщенная Геродотом версия — версия Карфагенян — не стоит с первой в противоречии; наоборот, она только служит ответом на вопрос о чудесном исчезновении Карфагенского вождя. Целый день, говорят Карфагеняне, продолжалась битва. Все это время вождь Карфагенян ἐθύετο ϰαὶ ἐϰαλλιρέετο [приносил жертвы и испрашивал благоприятных знамений]; когда же он увидел, что его войска побеждены, он сам бросился на костер — οὕτω δὴ ϰατοτϰαυθέντα ἀφανισθῆναι [и так сгоревши, погиб] (к этому ведет и весь рассказ — к ответу на вопрос, как ἠφανίσθη [погиб] Гамилькар; тоже слово употреблено в Сицилийской версии).
У Диодора дело несколько сложнее. Гелон желает ἀϰινδύνως [без всякого риска] уничтожить силу врагов — συνεβάλετο δὲ αὐτῷ ϰαὶ τὸ αὐτόματον [неожиданно ему представился случай] — обычное выражение Диодора, на которое я уже не раз указывал; ϰρίναντος δ᾿ αὐτοῦ τὰς τῶν πολεμίων ναῦς ἐμπρῆσαι [когда он решил сжечь вражеские корабли], Гамилькар находился ϰατὰ τὴν ναυτιϰὴν στρατοπεδείαν [в морском лагере] и готовился принести Посейдону жертву. Это жертвоприношение не оказывает никакого влияния на ход дела; между тем, оно здесь рассказано, как одно из обусловливающих его обстоятельств. И далее, Гелон, воспользовавшись перехваченным им письмом, извещавшим Гамилькара о дне прихода к нему вспомогательного отряда из Селинунта, ϰατὰ ταύτην [при наступлении] послал в лагерь всадников — οὔσης τῆς ἡμέρας ταύτης, ϰαθ᾿ ῆν ἔμελλε συντελεῖν τὴν θυσίαν Ἁμίλϰας [это был именно тот день, когда Гамилькар собирался принести жертву]; почему всадники приходят именно в ναυτιϰὴν στρατοπεδείαν [в морской лагерь], куда им меньше всего приходить следовало? Объяснение Freeman’а[31], делающего их ассистентами жертвоприношения греческому богу Посейдону, по меньшей мере, фантастично; они застали Гамилькара за жертвой и за жертвой убили. Эта жертва сама по себе не нужна; если Диодор так настаивает на ней, то, очевидно, она ему в предании дана; жертва Посейдону объясняет, почему Гамилькар в лагере кораблей, но почему именно ему приносится жертва? План заключается в том, чтобы сжечь корабли и убить Гамилькара. План этот удается, но тогда начинается битва с пешим войском. Битва эта описана яркими красками — неясно только, каким это образом Карфагеняне не знают того, что знают их враги, каким образом они только во время битвы узнают о пожаре кораблей и гибели вождя[32]. Происходит большое кровопролитие — τῆς μάχης δεῦρο ϰαὶ ἐϰεῖσε ταλαντευομένης [победа склонялась то к одной стороне, то к другой]. Это любимый стилистический прием Диодора (cp. XVI. 4. XVII. 33), но он показывает, что Диодор представляет себе битву очень продолжительной; если же присоединить исходящий из тех же представлений рассказ Полиэна (I. 28) о деятельности Ферона, о его победе и борьбе с Иберийцами, то подучится еще большая продолжительность битвы — и все таки Карфагеняне не знают, что за ними горят их корабли, и все таки они нисколько не удивляются тому, что вождя их нет пред ними, что он не отдает никаких приказаний. Мне кажется, что рассказ самого Диодора вполне цельный, но что в основе его лежат два представления: 1) то самое, которое, по существу, лежит в основе Геродотовского представления. Жертва существенна. Гамилькар жертвует — битва идет и идет долго. Гамилькар исчез. В эту версию, как часть входил и рассказ, переделанный Полиэном, хотя источник, непосредственный источник не тот, что у Диодора; 2) версия, объясняющая исчезновение Гамилькара убийством и στρατήγημα, но все же не упускающая связи этого убийства с укоренившейся традиционной чертой — жертвоприношением Гамилькара. Первая версия не отличала двух лагерей — и у Диодора в изложении битвы роль корабельного лагеря не ясна. Ведь не был же он не защищен сильным отрядом. Что делали всадники Гелона, взявши лагерь и поджегши корабли? Ведь, оказавшись в тылу у Карфагенян, они должны были бы оказать влияние на битву. Вторая версия должна была рассказать о сожжении кораблей, чтобы объяснить, почему Карфагеняне не кинулись на них. Определенные исторические данные, вероятно, были и здесь, иначе трудно было бы объяснить себе рассказ о судьбе последних 20 карфагенских кораблей[33].
Насколько обязательно для всех преданий о гибели Гамилькара жертвоприношение, видно из странного рассказа Полиэна, где спутан целый ряд преданий и культовых элементов. Στρατήγημα Гелона заключается в том, что он заставляет Педиарха, очень похожего на него, одеть свое платье и в сопровождении переодетых лучников[34] выйти из лагеря и приносить жертву. Когда же они увидят, что выйдет Гамилькар и т. д. — казалось бы ясно, что он выйдет для того, чтобы напасть на находящегося вне лагеря Педиарха, которого он будет считать Гелономͺ для этого именно и устраивается весь маскарад. На самом деле он тоже выходит, чтобы приносить жертвы, и вот в это то время, в то время, когда он ἔθυε ϰαὶ ἔσπενδε [приносил жертву и совершал возлияния], его и убили. Στρατήγημα должно быть, его придумывают или передают различно, но в конце концов Гамилькар должен быть убит во время жертвоприношения. В каком бы смысле в Карфагене ни был связан Гамилькар с общественным культом города[35], Греки вместе с Геродотом и вслед за ним полагали, что его чтут, как героя — Сицилийским Грекам это легко было знать, так как во всех Сицилийских колониях Карфагенян[36] ему были установлены μνήματα [памятники]. Полумифическим лицом он и представлялся Грекам — и в этом мифе о нем существенную роль играет жертвоприношение.
Следует история наград, розданных солдатам, история распределения пленных[37], примирения с Карфагенянами и, наконец, отчета, который дает Гелон своему народу — отчета, который окончательно утверждает за ним власть. У Диодора все написано вполне последовательно, в вообще ему свойственном риторически–поучительном духе. Тиран является невооруженным — τῶν ὅπλων γυμνὸς [не только без оружия] и ἀχίτων ἐν ἱματίω [но даже без туники, одетый только в плащ][38]. Рассказ Полиэна (I. 27. 1) передает то же самое, только в более грубых чертах — здесь Гелон прямо раздевается пред глазами народа. Результат также выражен смелей — Гелон становится ἀντὶ στρατηγοῦ τύραννος [вместо стратега тираном]. Очевидно усиление того же варианта, очевидна общность основного источника[39], но точно также ясно, что не из того же источника заимствован уже разобранный нами рассказ Полиэна о смерти Гамилькара — там Гелон уже является тираном[40].
Итак, в результате мы получаем следующее. Рассказ Диодора отличается вполне цельным характером; только в рассказе о ходе самой битвы мы можем заметить следы различных вариантов, но соединенных не самим Диодором. Есть некоторые пункты непосредственного соприкосновения с Геродотом. В остальном мы можем проследить наличность тех основных положений, на которых построено было изложение Эфора, и не можем показать сколько нибудь значительных следов знакомства с Тимеем.

---

[1] Untersuchungen über die Quellen der Griechischen und Sicilischen Geechichten bei Diodor, Buch XI bis XVI. Kiel 1868 pg. 78.
[2] Geschichte der Karthager. Berlin 1879 I. стр 214.
[3] Busolt о. 1. II² стр.788. пр. 7.
[4] The history of Sicily. Oxford 1891, I pg. 510 sqq.
[5] Этим устраняется соображение Unger’а, Diodors Quellen im XI Buche. Phil. XL. стр.79.
[6] Simon, frg. 141 (Bergk P. L. G. III⁴ 495), говорит об этой помощи — не тем ли Гелон Παρίσχε πολλὴν σύμμαχον Ἕλλησιν χεῖρ᾿ εἰς ἐλευθερίαν [весьма способствовал свободе для эллинов], что победил Карфагенян? Bergk о. 1. 487 (a. 1.).
[7] Gesch. Siciliens стр.416.
[8] о. 1. стр.495.
[9] Какие εμπόρια [эмпории] имеются в виду, неясно. Толкование Barth’а, Rh. Mus. VII 75 мне непонятно. Stein а. 1, понимает это, кажется, слишком широко. Слова Plass’а (Die Tyrannie. Leipzig 1859 pg. 288) о столкновениях, бывших между Гелоном и отдавшимися под защиту Карфагенян жителями Эгесты, сами по себе верны, неверно только замечание его о том, что дело не дошло до войны — это безусловно противоречив словам Геродота (cp. Meitzer 1. 1.).
[10] History of Greece V. стр.219 пр.
[11] о 1. стр.477 слл. и 514 сл.
[12] Gesch. d. Alt. VI стр.664.
[13] о. 1. 477.
[14] Ср. Vahlen а. 1.
[15] В трагедии Γλαῦϰος [Главк]: Πόντιος [Понтий] cp. Welcker, Aesehyl. Trilogie 477, 481 и возражение у Gruppe, Ariadne 92.
[16] Как, очевидно, полагает Busolt o. 1. II² стр.290 пр.
[17] Имей здесь Полибий в виду речи, он говорил бы не о «речах» Тимея, а речах послов, как говорил τοσούτοις τίσιν χρώμενον εἰσάγει λόγοις τὸν Ἑρμοϰράτην [вводит Гермократа с речью следующего содержания] (XII. 25. к.). Разбираемый нами отрывок служит уже примером не неудачных — главным образом по своей ἀϰαιρία [неуместности] — речей, а примеров παραδοξολογία [парадоксологии] Тимея.
[18] Тимей ли здесь, нельзя сказать с уверенностью; употребленное Диодором выражение: τὸ λεγόμενον μηδὲ ἄγγελον διασωθῆναι [как говорится, не уцелело даже вестника] недоказательно (Holm. Geschichte Siciliens II 364). Это пословица, употребленная еще у Гомера JI. XII. 73. ср. Herod. VIII. 6. Just. I 8,12); у Диодора она дважды встречается в речах Сицилийцев, вероятно не взятых из Тимея (XIII. 21. XIV. 67). ср. Bachof. Jahrb. f. Phil. 129, 459; одни антитезы еще ничего относительно роли Эфора не доказывают, Ср. Endemann, Beiträge zur Kritik des Ephoros, 15.
[19] Römische und Griech. Metrologie1 стр.433 cp. Bergk P. L. G. 4 стр.485.
[20] См. у Hultsch’а o. 1. стр.434 пр. 2.
[21] О требовании прекращения человеческих жертв Тимей не говорил. как полагает Volquardsen o. 1. стр.89. Свидетельства о требованиях Дария (Just XIX. 1) и Гелона (Plut. Mor. 172a и Theophr. ap. sch. ad. Pind. Pyth. II. 3) нас не касаются.
[22] o. 1. стр.93.
[23] Plut. 40 стр.79.
[24] Ἀξιοθέατον ϰατασϰεύασμα, ὥστε πρόσοψιν ἰπιτερπῆ γενίσθοα [Достойное зрелища творение, приятное для созерцания] (XI. 25. 4) = ὥστε μεγάλην τέρψιν παρασϰευάξειν τοῖς θεωμένους [так что доставляло большое наслаждение для созерцающих] (XIII. 82. 5); об этом он, впрочем, может судить только понаслышке, так как ϰολομβήθρα была засыпана — διὰ τὸ πλῆθος τῶν χρόνων [со временем] — а что Диодор имеет в виду свое именно время, а не время Тимея, ясно из замечания XIII. 82. 6 — ἂ Τίμαιος ἑωραϰέναι φησι μέχρι τοῦ ϰαθ᾿ ἑαυτὸν βίου διαμίνοντα [об этом говорит Тимей, видевший эти памятники в свое время].
[25] Диодор дважды говорит о численности войска — XI. I. 5 и 20. 2. Если число 200 кораблей традиционно, то нет нужды полагать, что придумано число 3000 транспортных судов (Busolt, Rhein. Mus. 40 стр.157); оба числа одинаково засвидетельствованы. Что о последних Диодор упоминает только при самом походе, понятно.
[26] Busolt o. 1. II², стр.792 пр. 3.
[27] Müllenhof, Deutsche Alterthumskunde I 186 сл.
[28] Melzer о. 1. I стр.217. Busolt Rh. Mus. 40 стр.167.
[29] План расположения Карфагенян см. у Freeman’а o. 1.1. стр.187.
[30] 1. 1. Rh. Mus. 40.
[31] о. 1. II. стр.195 сл.
[32] Cp. Bueolt, Rh. Mue. 40 стр.158.
[33] Указывает ли находящееся на Гимерских монетах рядом с словом Νίϰη aplustre (Head., Hist. Num. 127) непременно на морскую битву, сомнительно.
[34] Τοξόται… τόξα ὑπόе ταῖς μυρρίναις ϰρύπτοντες [Стрелки … скрывая луки под миртовыми ветвями] очень напоминает знаменитый схолий ἐν μύρτου ϰλαδί τὸ ξίφος φορήσω, ὥσπερ Ἁρμόδιος ϰαὶ Ἀριστογείτων [в миртовых ветвях меч понесу, как Гармодий и Аристогитон].
[35] Cp. Meltzer o. 1. I. стр.215.
[36] Не этих ли Сицилийских Финикиян и имеет вообще в виду Геродот, говоря о Карфагенской версии.
[37] Характерно, как неосторожно обращается Диодор с отдельными словами и как, поэтому, осторожны должны быть мы. 22. 4 рассказывается, что 150000 Карфагенян было убито, οἱ δὲ λοιποί [остальные] убежали к какой то укрепленной (?) местности и там сдались — 25.2 оказывается, что многие разбежались ἐς τὸ μεσόγειον — μάλιστα δ᾿ εἰς τὴν τῶν Ἁϰραγαντίνων [вглубь страны, особенно на земли акрагантинцев]; значит в разные стороны; 20.3 τὰς μαϰράς ναῦς ἁπάσας ἐνεώλϰησε [все военные корабли он (Гамилькар) вытащил на сушу] и окружил рвом и стеной — 24.2 оказывается, что с 20 этого не сделано; вставка οὐϰ обязательна.
[38] Ср. Γυμνὸς ἐν τῷ χιτωνίσϰῳ [полуголый в одном хитониске] Demosth. XXI. 216. pag. 583; обыкновенно это выражение означает нечто другое. В гиматие без хитона на статуях часто изображают богов, философов, государственных мужей (cp. Baumeister s. v. himation и рисун. 46) — не воспоминание ли это о статуе Гелона?
[39] Cp. Melber. Jahrb. f. Phil. Suppl. XVI pg. 484.
[40] У Элиана то же, что у Полиена — хотя прямой источник другой; точно также Гелон снимает с себя, но не ἐσθήτα [одежду], а πανοπλίαν [доспехи] — и в конце концов оказывается ἐν χιτωνίσϰῳ [хитониске]: солдат, конечно, под панцирем не носил ἱμάτιον [плаща]; в таком виде он изображен на статуях ἐν ἀζώστῳ χιτώνι [в неподпоясанном хитоне]. Ael. V. H. XIII. 37. VI 11. ср. Plut. Tim. 23 sub finem.

§ 2. Тираны Сицилии

Уже в разобранном нами отрывке упоминается о смерти Гелона — Диодор желает дать до известной степени законченный рассказ; начав рассказывать о сооружениях Гелона, он хотел рассказать о всех и должен был сказать о смерти, помешавшей тирану закончить сооружение храма Деметры в Этне. 38 глава, посвященная рассказу о кончине Гелона, начинается рекапитуляцией, в широких штрихах рисующей общее благосостояние Сицилии — затем рассказывается, как умер и был схоронен виновник этого благосостояния, Гелон, и глава, равно как и весь рассказ о Гелоне, кончается торжественным восхвалением великого мужа; это патетическое заключение несомненно обязано своим происхождением Диодору, так как вполне отвечает изложенной им в начале всего труда программе. Сравню только ex. gr. почти дословно сходные выражения 38.6 ἡ γὰρ τῆς ἱστορίας διϰαία μαρτορία τετήρηϰε τὴν περὶ αὐτοῦ φήμην, ϰηρύττουσα διαπρυσίως εἰς ἅπαντα τὸν αἰῶνα [ибо простое свидетельство истории сохраняло его безукоризненную славу, звонко возвещая ее повсеместно и во веки веков] и I. 2. 3… δόξαν αἱ πράξεις ἅπαντα τὸν αἰῶνα μνημονεύονται, διαβοώμεναι τῷ θειωτάτῳ τῆς ἱστορίας στόματι [славные деяния будут помнить вечно, так как они прославляются божественными устами истории].
Рассказ и по содержанию, и по тенденции, и по тону составляет продолжение выше разобранного; он вполне последователен и целен. Если Freeman[1] желал видеть в распоряжении Гелона относительно похорон противоречие закону, запрещавшему будто бы παντελῶς τὰς ἐνταφιων σπουδὰς [роскошные погребения], то он был введен в заблуждение неверным рукописным чтением: лучшие рукописи имеют — ἐγγεγραμμένων δὲ ἐѵ τῷ νόμῳ ϰαὶ τῶν παντελῶς ἐνταφιων ἠμεληϰότων [законом были определены недорогие похороны] (38. 2). Это, впрочем, и без рукописей было бы понятно — невозможно себе представить греческое законодательство, запрещавшее всякую заботу о похоронах.
За то вполне правильно подмечено тем же Freeman’ом другое противоречие: Гелон умирает не позже, чем чрез два года после битвы при Гимере, — он ἐπταετῆ χρόνον ἐβασίλευσε [он царствовал семь лет] (38. 7), а между тем в уже разобранном нами сравнении между битвой при Гимере и битвой при Платеях сказано, Γέλωνα μετὰ τὴν μάχην ἀεὶ ϰαὶ μᾶλλον ἀποδοχῆς τυγχάνοντα παρὰ τοῖς Συραϰοσίοις ἐγγηρᾶσαι τῇ βασιλείᾳ [Гелон после битвы постоянно получая от сиракузян все больше почестей, состарился на царстве]. Это не случайная описка, как говорит Freeman, а действительное противоречие. Писавший эти слова, конечно, не думал, что Гелон жил еще долго, он вообще не думал о том, сколько он еще жил — и не мог он чрез несколько страниц точно определить, когда он умер. Я не стал бы настаивать на этом, если бы уже и другие, вышеуказанные соображения не делали вероятным, что мы здесь имеем дело с вставкой; новый признак только подтверждает это предположение; общий риторический характер отрывка, столь склонный вообще к преувеличениям, объясняет, думается мне, и 200 стадий, на которые отстоит гробница Гелона от города, между тем как топографически это оказывается невозможным[2]; эти 200 стадий нужны Диодору для того, чтобы показать, как велика была любовь Сиракузян к своему тирану.
Гелон, умирая, передает царство брату своему Гиерону — ни об уделе другого брата Полизела, ни о том, что у Гелона остался сын, Диодор не говорит. В конце 38‑й главы Гелон умирает, оставив царство Гиерону, в начале 48‑й главы Гиерон — царь. Полизел не является облеченным никакой властью, только его популярность заставляет Гиерона бояться его — νομίζων αὐτὸν ἔφεδρον ὑπάρχειν τῆς βασιλείας [он считал, что тот ждет случая, чтобы захватить царство]. Этот факт следует твердо помнить. Прав ли Диодор или нет, но таково его мнение.
Посмотрим теперь, что говорит Тимей — и опять таки мы имеем не Тимея, а Дидима и его только в очень бестолковой передаче схолиаста ad Pind. Ol. IL 22 Müller. F. H. G. I pag. 214 frg. 90. Гелон был женат на дочери Ферона, Демарете, τοῦ δὲ Γέλωνος τελευτᾶν τὸν βίον μέλλοντος Πολύζηλος ἀδελφὸς τὴν στρατηγίαν ϰαὶ τὴν γαμετὴν τοῦ ἀδελφοῦ διαδέχεται ϰατὰ τὰς Γέλωνος τοῦ ἀδελφοῦ προστάξεις [когда Гелон собрался умирать, его брат Полизел наследовал от него и стратегию, и жену по приказанию самого Гелона, желавшего перенести свое родство с Фероном на Полизела][3] — так что и он вступил в родство с Фероном, λαμπρῷ δὲ αὐτῷ ϰαὶ περίβλεπτῳ τογχανοντι ϰατὰ τὴν Σιϰελίαν Ἱέρων φθονήσας ὁ ἀδελφὸς ϰαὶ πρόφασιν σϰηψάμενος τὸν πρὸς Συβαρίτας πόλεμον, ἀπελαύνει τῆς πατρίδος. ἀλλὰ ϰαὶ τοῦτον ϰατώρθωσε τὸν πόλεμον ὁ Πολύζηλος, ὁ δὲ μὴ φέρων γυμνότερον αὐτοῦ ϰατηγορεῖν ἐπειρᾶτο νεωτερισμοῦ ϰαὶ οὕτω τὸν Θήρωνα ὑπεραγαναϰτήσαντα θυγατρὸς ἅμα ϰαὶ γαμβροῦ συῤῥῆξαι πρὸς Ἱέρωνα πόλεμον παρὰ Γέλλᾳ τῷ Σιϰελιωτιϰῷ ποταμῷ, οὖ Καλλίμαχος μέμνηται. Οἱ δὲ Γέλᾳ ποταμῷ ἐπεϰείμενον ἄστυ [ему (Полизелу), ставшему прославленным и знаменитым человеком в Сицилии, брат Гиерон завидовал, и под предлогом войны с сибаритами удалил его из отечества. Но и с этой войной Полизел справился. Гиерон же, не вынеся [его нового успеха], попытался прямо обвинить его в мятеже, но в результате Ферон, разгневанный обидой, нанесенной его зятю и дочери, начал военные действия с Гиероном близ Геллы, сицилийской реки, которую упоминает Каллимах: „Я знаю лежащий у реки Гелы город“].
Схолиаст заявляет, что Ферон поднял войну (именно войну) у Геллы, о которой упоминает Каллимах. Οἱ δὲ Γέλᾳ ποταμῷ ἐπεϰείμενον ἄστυ [Лежащий у реки Гелы город]. Причем здесь Каллимах и его ничего не подтверждающая цитата? Цитата на самом деле подтверждает нечто, но не то, что здесь нужно. В 16‑м стихе второй Олимпийской оды Пиндар говорит о ἱερὸν οἴϰημα ποταμοῦ [священном обиталище реки]. Между древними учеными возник спор, какой город имел в виду поэт. Аристарх утверждал, что это Акрагант, διὰ τὸ ὁμώνυμον εἴναι τῷ ποταμῷ Ἀϰράγαντι [так как он является омонимом реки Акрагант]; Артемон Пергамский полагал, что здесь следует видеть Геллу, которую Пиндар назвал по одноименной ей реке, как это сделал и Каллимах (Sch. ad. Pind. Olym. II. 16). Схолиаст воспользовался этим материалом — в схолий все это попало, конечно, из Дидима — и весь его свалил в одну кучу. Спрашивается, на сколько можно быть уверенным, что в остальном схолиаст не соединил целого ряда совершенно различных элементов и что мы здесь имеем только Тимея и Тимея в чистом виде. Постараемся однако восстановить Тимея, насколько это возможно.
Тимей здесь о сыне Гелона ничего не говорит, но зато говорит об этом в другом месте — ἐπιτρόπους δὲ τοῦπαιδὸς μετ᾿ ἐϰεῖνον ϰατέστησεν Ἀριστόνουν ϰαὶ Χρόμιον τοὺς ϰηδεστάς [опекунами сына после него (Гелон) назначил Аристона и Хромия, своих зятьев][4]; что это так действительно было, ясно из места Аристотеля (Polit. 1312 b.), но ни Тимей, ни кто бы то ни было из других древних свидетелей не говорит, что он предназначил его для царствования, что братья были только регентами. Если некоторые из новых ученых так полагают, то ответственность за это всецело ложится на них — древние этого не передают.
Тимей — наш схолиаст — утверждает, что Полизел получил στρατηγία и жену Гелона. Что получил Гиерон? Об этом ничего не сказано; «die Leitung der Staatsangelegenheiten» [управление делами государства], отвечает Holm[5]. Holm приводит весьма интересную параллель. Людовик XIV передает регентство герцогу Орлеанскому, команду над гвардией герцогу de Maine. Comparaison n’est pas raison [Сравнение не является доказательством] — положение совершенно различное. Прежде всего, речь идет не о регентстве. Во вторых, во Франции опорой трона служило главным образом чувство легитимизма. Король — особа священная; гвардия есть только второстепенная защита трона. Греческий тиран основывает свое могущество исключительно на своей военной силе, силе, составленной из наемников. Отнять у тирана его военную силу, значит сделать его существование немыслимым. Beloch[6] вводит очень остроумное построение; власть находилась не в руках того или другого, а целого рода — к сожалению, это предположение нисколько не подтверждается данными традиции.
Но в мои цели не входит критика ученых построений новых исследователей; Тимей не говорит о власти Гиерона — имеет ли он какую нибудь власть? Полизел становится λαμπρὸς ϰαὶ περίβλεπτος ϰατὰ τὴν Σιϰελίαν [прославленным и знаменитым человеком в Сицилии]; Гиерон начинает ему завидовать и — под предлогом войны с Сибаритами (именно против Сибаритов τὸν πρὸς Συβαρίτας πόλεμον[7] — удаляет (ἀπελαύνει) его из отечества. Если Полизел стратег, то ему естественно отправиться на войну. Если Гиерон пользуется войной, как предлогом, то, очевидно, тем, что вызывает ее. Как имеющий власть? Неужели же Гелон поручил команду над войском одному, право решать вопрос о войне и мире другому? Это не кажется нам странным на первый взгляд, благодаря ежечасной аналогии из современной жизни, но в современной Европе верховный глава государства, если и поручает команду другому, то этот другой ему подчинен, им назначен, от него зависит. Чего же хочет Гиерон? Удалить Полизела. Это возможно, это может иметь цель, но нам это не объяснено, мы можем только предполагать нечто очень странное. Своего могучего соперника Гиерон удаляет из отечества, теряет из виду — и дает ему при этом войско и средства привязать это войско к себе.
Гиерон остается в Сиракузах, Полизел счастливо кончает войну. Тогда Гиерон обвиняет его в νεωτερισμός [мятеже]. Что делает Полизел, неизвестно; но Гиерон начинает войну — мирит их Симонид.
Остановлюсь пока здесь. Через сколько рук прошел основной текст Дидима, трудно сказать, но стоило ему пройти еще чрез одни руки, чтобы окончательно потерять всякий смысл. Более поздний схолиаст (у Boekh’а стр.65) очевиднейшим образом списывает его — и у него уже прямо заявлено, что Полизел, по смерти Гелона, τὴν βασιλείαν αὐτοῦ διαδέχεται [наследует его царство]. Я думаю, этот пример ясно показывает, как трудно доверять тексту схолиаста. Мы безусловно не в состоянии нигде быть уверенными в том, что схолиаст верно передал текст.
С этой оговоркой я позволяю себе предположить, что текст схолия следует видоизменить следующим образом. Гиерон несомненно должен иметь власть — без этого схолий не имеет смысла. Рассказ о браке Полизела введен для объяснения участия в его судьбе Ферона. Поэтому текст должен заключать указание на власть Гиерона и брак Полизела. Этого мы достигнем, предположив, что по смыслу у Тимея стояло: Γέλωνος…., Ἱέρων τὴν στρατηγίαν ϰαὶ Πολύζηλος τὴν γαμετὴν [Гелона … Гиерон стратегию и Полизел жену] и т. д. — повторяю, я восстанавливаю по смыслу, не по словам. С этим падают все домыслы новейших ученых. Что Тимей говорит о στρατηγία [стратегии], а не о βασιλεία [царстве], объясняется тем названием στρατηγὸς αὐτοϰράτωρ [стратег автократор], с которым мы раньше встречались у Диодора[8]. Тогда схолий приобретет некоторое значение, но все таки отличия его от текста Диодора будут очень значительны[9]. Во первых, Диодор не говорит о браке Полизела и Демареты, как он и раньше не говорил о родстве Гелона с Фероном; это опущение не случайный и не посторонний элемент; вместе с ним отпадает мотивировка заступничества за Полизела со стороны Ферона, заступничество, несомненно характерного для Тимея; 2) Гиерон признан царем, у Тимея στρατηγία, во всяком случае, не могло явиться случайно; обратное: замена στρατηγία βασιλεία было бы вполне понятно; у Диодора — βασιλεία обеспечена дальнейшим ἔφεδρος βασιλείας [сидящий на царстве]; 3) цель, с которой посылает Полизел брата на войну, другая. Он собирает войска из наемников, он привязывает их к своей особе, он платит им жалованье — и это ему послушное войско он дает брату, не затем, конечно, чтобы удалить его из Сиракуз, а в расчете, αὐτὸν ὑπὸ τῶν Κροτωνιατῶν ἀναιρεθήσεσθαι [он будет убит кротонцами], что очень напоминает известный план, с которым под Нуманцию был послан Югурта. Конечно, мысль о том, что послушное Гелону войско не откажется послужить ему и здесь, а вина может быть свалена на врагов, тоже не чужда ему. И в связи с этой новой целью, находится и отличие следствий. В то время, как у Тимея Полизел побеждает врагов, у Диодора он отказывается исполнить приказание Гиерона и, как естественно в таком случае, убегает, убегает к Ферону. Войну собирается начать не Ферон против Гиерона, как у Тимея, а наоборот — и примирителем является не Симонид.
Я думаю, что все эти отличия настолько существенны и так тесно между собой связаны — что мне кажется особенно важным — , что говорить о заимствовании Диодором своих сведений у Тимея нет никакой возможности. Busolt[10] желает избежать этого вывода допущением ошибки схолиаста, возможной при состоянии текста. Это верно, но, во первых, отличий слишком много — ни Busolt ни даже Unger не отмечают их всех — , во вторых, состояние текста Пиндаровских схолий, на которое я настоятельно указывал, лишает достоверности вообще всякий вывод, но не подкрепляет достоверности того, что источником Диодора был Тимей.
Способ, каким совершается примирение, может, пожалуй, на первый взгляд вызвать недоумение, так как может показаться, что Гиерону, начинающему войну, нет причины самому искать путей к нему. На самом деле, я думаю, в рассказе Диодора изложен исторически верный ход событий. В Сиракузах есть две партии; одна стоит за Гиерона, другая, вероятно, против тирании вообще: она может в случае нужды опереться на Полизела — во всяком случае Полизел как претендент, действительный или мнимый, может стать опасным для тирана: он находит опору вне Сиракуз, у тирана Акраганта Ферона — это делает его еще более опасным. В Гимере, зависящей от Ферона и управляемой его сыном Фрасидеем, существует движение против тирании. Движение это рассчитывает опереться на Гиерона, как Полизел на Ферона. Гиерон и предлагает компромисс, равно выгодный для обеих сторон — он отдает Гимерейцев головой своему соседу; тот, конечно, отказывается от поддержки претендента, восстанавливая мир между братьями. Претендент, понятно, отказывается от всяких дальнейших притязаний, если он только имел их. Нужно надеяться, что Симонид посредником при этом не особенно красивом договоре не был. Диодор, повторяю, о нем ничего не знает. Принадлежит ли то, что говорится в разобранном нами отрывке схолиаста, Тимею или Дидиму, неизвестно, хотя очень соблазнительно думать, что вся история основана на домысле какого нибудь Александрийского грамматика, объяснявшего какое нибудь место поэта. Единственное свидетельство, сколько нибудь определенно говорящее о роли Симонида (Sch. ad. Pind. Ol. II. 24 в начале), настолько странно и запутано, что оперировать с ним слишком опасно, да и не входит в нашу непосредственную задачу[11].
История основания Этны представляет большие затруднения, к удивлению не замеченные исследователями. Ἱέρων τοὺς Ναξίους ϰαὶ τοὺς Καταναίους ἐϰ τῶν πόλεων ἀναστήσας, ἰδίους οἰϰήτορας ἀπέστειλεν, ἐϰ μὲν Πελοποννήσου πενταϰισχιλίους ἀθροίσας, ἐϰ δὲ Συραϰουσῶν ἄλλους τοσούτους προσθείς [Гиерон изгнал народы Наксоса и Катаны из их городов и послал туда выбранных им самим поселенцев, набрав пять тысяч из Пелопоннеса и добавив равное количество из Сиракуз], говорит Диодор. Куда послал Гиерон этих οἰϰήτορας [поселенцев] — это не дано, а раз этого не сказано, кажется трудно не предположить, что в оба города: изгнав из этих городов, Гиерон послал — казалось бы понятно — в них; на самом деле этого нет; это несомненно доказывается тем, что всего послано 10000 человек, а новый город, основанный на месте Катаны — и только ее — называется μυρίανδρος πόλις [десятитысячный полис]. Καὶ τὴν μὲν Κατάνην μετωνώμασεν Αἴτνην [И Катану он переименовал в Этну], τὴν δὲ [далее] — всякий естественно ожидал бы τὴν δὲ Νάξον [а Наксос], а между тем этого нет; дальше рассказывается о том, как земля Катаны разделена между всеми 10000 жителей — для Наксоса опять таки ничего не остается. Катанцы и Наксосцы переселены в Леонтины — а что же случилось с самим Наксосом? Очевидно, он остался в запустении — но неужели же об этом факте не было бы сообщено? Что нигде не упоминается о выселении из Наксоса, что ни Страбон (VI, 2. 3 pg. 268) ни схолиаст ad. Pind. Pyth. 1,118, ни схолиаст ad Pind. Nem. I 1[12] ни словом не упоминают о Наксосе, тоже очень странно. Больше того — Диодор и сам забывает о нем. В 76‑й главе XI книги он говорит о времени всеобщей реакции против тирании и перечисляет тех, которые при владычестве Гиерона были изгнаны из родных городов и теперь вернулись в них, и при этом перечислении, не забывая Катаны, Гелы, Акраганта, Гимеры, Регия, Занклы, опять таки не упоминает о Наксосе. А между тем Наксос, который, если допустить единственное возможное толкование Диодора, должен был бы остаться без жителей, должен был бы исчезнуть с лица земли, продолжал существовать (Диод. XIII. 4. 2. Thuc. IV. 25. VI. 50. 2 и passim).
Все это придает известное значение той стилистической неловкости, которую вводит в текст Диодора упоминание Наксоса. Я не думаю отрицать историчности факта; но мне представляется очень вероятным, что заметку о выселении жителей Наксоса из родного города Диодор нашел где нибудь помимо своего общего источника — я не знаю, почему мне не решиться сказать, нашел ее среди своих collectanea — и. внеся ее в свой текст, не умел ее вполне с ним связать.
То же место представляет и другой признак сложности текста Диодора. Ферон перерезал значительную часть жителей Гимеры — тогда, видя, что их осталось немного, он συνῴϰισεν εἰς ταύτην τούστε Δωριεῖς ϰαὶ τῶν ἄλλων τοὺς βουλομένους ἐπολιτογράφησεν [поселил там дорийцев и остальных желающих записал как граждан][13]. Вот эти то вместе поселенные μετ᾿ ἀλλήλων ϰαλῶς πολιτεύομενοι διετέλεσαν ἔτη πεντήϰοντα ϰαὶ ὀϰτώ [прожили в благоустроенном государстве пятьдесят восемь лет][14]. Это должно относиться к одной Гимере, а между тем у Диодора (XI. 78. 8) сказано, что жители ее были изгнаны уже в 461 году, т. е. задолго до эпохи, указанной им здесь.
И, наконец, еще третье затруднение. По рассказу Диодора очевидно, что из Гимеры жители не были изгнаны — число их только стало меньше — , а между тем то же место говорит о возвращении жителей в город.
Мне кажется, из всего этого ясно, что в тексте Диодора произошло слияние нескольких источников. Один мы можем выделить по одной его характерной черте — это указание на значение Карфагенского нашествия, уничтожившего многое из того, что создано тиранами. В нашем случае его отличие от общего изложения ясно. Мы отметим этот факт и будем следить за этим источником, если его так можно назвать, в дальнейшем. Заметим пока только то, что все или большая часть известий, носящих этот общий характер, сводятся к μέχρι τῶν ϰαθ᾿ ἠμᾶς χρόνων [до нашего времени], выражено ли это словами или нет.
Что касается хронологии, то достойно замечания, что упомянув о смерти Гелона под ol. 75.3, Диодор рассказывает о делах Гиерона только под 76.1. — , пропустив, значит, целый год; исторически это, конечно, может быть вполне объяснимо, но нельзя при этом не указать на то, что хронологическая традиция древних колебалась в определении времени воцарения Гиерона[15].
Победа, которую Гиерон одержал над Этрусками, помогая Кумам, описана Диодором очень коротко, но вполне последовательно. Здесь Диодор является единственным нашим источником, почему, конечно, место недоступно для анализа. Я называю его единственным источником, потому что свидетельство Schol. ad Pind Pyth. I. 137. является не чем иным, как толкованием места Пиндара[16] — и толкованием притом неправильным. Месту Пиндара соответствует единственно толкование, данное Boeckh’ом[17]: я молю, чтобы Пунийцы и Этруски оставались дома, узнав о Кумском поражении; поэт надеется, что и Пунийцев это поражение отвратит от нападений на Греков[18].
Рассказ о войне между Тарентинцами и Регинцами точно также не доступен контролю. Правда, здесь есть и другой источник — Геродот (VII. 170), но и его показание не разъясняет нам вопроса. Он излагает историю войны в другой связи, сообщает настолько краткие и неполные сведения, что в них не может быть достаточно элементов для сравнения. Существенно важно, что Диодор не упоминает о том, что Микиф вынудил 3000 Регинских граждан оказать помощь Таренту. Это, впрочем, кажется мне, стоит в связи с общей тенденцией Диодора, крайне симпатично относящегося к Микифу. В первоначальном источнике это могло и быть. Существенней самое опущение цифры 3000, особенно характерное рядом с указанием всего числа союзных Япигов и других соседей. Этой цифры Диодор бы не выпустил: если ее нет, то, очевидно, ее не было — не было вообще цифры в первоначальном источнике, который, таким образом, будет отличен от Геродота.
В рассказе о падении тирании в Акраганте мы имеем возможность сравнивать нашего писателя с Тимеем (ap. Diog. Laert. VIII. 66. Müller F. H. G. I. pg. 213 frg. 88). В данном случае я согласен с Unger’ом[19], относящим данный отрывок к Тимею. Правда, отрывок этот не носит имени Тимея — оно упомянуто раньше, но 1) каждое сведение у Диогена в этой, по крайней мере главе, относится к одному какому нибудь всегда указываемому автору[20] — поэтому наше указание, при котором особой цитаты нет, должно быть приписано тому же автору, который по поводу аналогичных сведений цитирован выше; 2) как указал Unger, текст Диогена, в котором за поименной цитатой из Тимея рассказ продолжается при посредстве πάλιν [впоследствии же] и ὕστερον δὲ [опять], говорит о том, что повсюду имеется в виду один автор; 3) сейчас же за приведенным свидетельством следуют слова ὅ τέ τοι Τιμαῖος — не ὁ δέ, или ὅγε — , что теснейшим образом связывает наше свидетельство с предыдущими.
Итак, я охотно допускаю, что мы имеем дело с Тимеем[21], но будет ли это что нибудь доказывать? Эмпедокл, рассказывается у Диогена Лаэртия, уничтожает существовавшую до него олигархию тысячи человек. У Диодора говорится, что граждане Акраганта сейчас же после изгнания тирана δημοϰρατίαν ἐϰομίσαντο [возвратили демократию]. Это не составляет противоречия, как показал Unger (1. 1.) δημοϰρατία употребляется «в более широком смысле, как правление δῆμος, т. е. полноправного гражданства, как обозначение республики в противоположность монархии». Соглашаясь с этим, я все таки не вижу, какое значение это может иметь. Того, что Диодор в фактическом сообщении, может быть, и не противоречит (именно только может быть, ибо указанное Unger’ом значение слова δημοϰρατία не единственное и не обязательное) Тимею, недостаточно для того, чтобы показать, что он от него зависит, тем более, что Тимей в нашем отрывке вовсе не сообщает того же, что Диодор; это только может следовать из его слов. Сообщал ли факт восстановления демократии Тимей, в каком виде и каком освещении он его изображал, мы не знаем.
Нельзя сказать, чтобы рассказ Диодора был вполне ясен. Упомянув о смерти Ферона и воздав его памяти должный почет, Диодор переходит к его сыну Фрасидею, известному нам из истории неудавшегося восстания в Гимере (XI. 48. 6). Его жестокое поведение вызывает недоверие, ненависть и заговоры среди его подчиненных ὅθεν ταχέως τῆς ἰδίας παρανομίας οἰϰείαν ἔσχε τὴν τοῦ βίου ϰαταστροφήν [откуда из–за своего беззакония скоро катастрофически окончил жизнь]. Итак, ненависть граждан, вызванная его παρανομία [параномией] (ἤρχε τῆς πατρίδος παρανόμως ϰαὶ τυραννιϰῶς [управлял отечеством беззаконно и тиранически]), привела его к достойному концу. Следует объяснение. Фрасидей собирает множество наемников, к ним присоединяет некоторое количество граждан из Акраганта и Гимеры — очевидно, тиран собирает войска, чтобы быть в безопасности от заговорщиков — и собирается начать войну с Гиероном. Гиерон предупреждает его, и разбивает его войска. Граждане изгоняют тирана; его затем казнят в Мегаре (на материке), граждане восстанавливают демократию, которую дает им Гиерон. Почему Фрасидей казнен, неизвестно; не казнили же его в Мегаре за то, что он был тираном в Акраганте. Важно однако то, что связь между его παρανομία и его концом не выяснена. Мы ожидали бы с самого начала столкновения с гражданами, а не с Гиероном. После жестокого понесенного им поражения, когда Гиерон так охотно мирится с демократией, оно вполне естественно и без этих παρανομίαι. Словом, я не хочу говорить о том, что здесь есть противоречие — мне кажется, можно утверждать только то, что здесь есть нечто недоказанное и в тоже время, если можно так выразиться, пересказанное — рассуждения о тиранических действиях Фрасидея развиваются по обычному у Диодора рецепту, по аналогии с дальнейшей характеристикой Фрасибула и как контраст ранее данным характеристикам Гелона и Ферона; они — собственное добро Диодора; бедный фактический материал приведен в сокращенном и отчасти скомканном виде.
Анаксилай, тиран Занклы и Регия, умирает τὴν δὲ τυραννίδα διεδέξατο Μίϰυθος, πιστευθείς, ὥστε ἀποδοῦναι τοῖς τέϰνοις τοῦ τελευτήσαντος οὔσι νέοις τὴν ἡλιϰίαν [и его тиранию наследовал Микиф, которому был поручен этот пост с тем условием, что он сохранит его для сыновей Анаксилая, которые еще не достигли совершеннолетия].
Уже в этих немногих словах in nuce заключается все дальнейшее изложение Диодора; все оно служит подтверждением тому, что πιστευθείς [нагруженный поручением] Микиф оправдал оказанное ему доверие; все изложение проникнуто чувством глубочайшей симпатии к Микифу.
Эта симпатия проявляется в нескольких чертах, из которых две резко отличают показание Диодора от остальной традиции. Правда, традиция эта не богата, но за то она заключает в себе показание почти современника — Геродота.
Геродот (VII. 170) упоминает о Микифе случайно; его показание очень коротко, но вполне определенно: ὁ Μίϰοθος οἰϰέτης ἐὼν Ἀναξίλεω ἐπίτροπος Ῥηγίου ϰαταλέλειπτο… ὅσπερ ἐϰπεσὼν ἐϰ Ῥηγιου ϰαὶ Τεγέην τὴν Ἀρϰάδων οἰϰήσας, ἀνέθηϰε ἐν Ὀλυμπίη τοὺς πολλοὺς ἀνδριάντας [Микиф этот являлся слугой Анаксилая и был оставлен правителем Регия. Впоследствии после изгнания из Регия он поселился в Тегее в Аркадии и посвятил в Олимпии много статуй].
Итак, Микиф — раб Анаксилая. Freeman[22] доказывает, что οἰϰέτης не всегда должно означать раба — для нас это безразлично; так понимал слово Павсаний, так понималось оно и источником Юстина (IV. 2), все свое построение основавшим на этом понимании. Далее, Микиф ἐϰπεσὼν ἐϰ Ῥηγιου [был изгнан из Регия] — должен был уйти из Регия, был оттуда выгнан.
У Диодора нет и следа этого; Микиф не раб, т. е. об его рабстве ничего не сказано; он не ἐξέπεσε [изгнан] из Регия, а добровольно ушел оттуда, не смотря на все просьбы удерживавших его сыновей Анаксилая.
Что Микиф ἐπίτροπος [опекун] детей Анаксилая, это Диодор отлично знает; когда последние требуют от него отчета в делах правления, он и называет его этим, наиболее подходящим выражением; но во всех других случаях он предпочитает называть его более почетным именем династа или даже тирана. После смерти тиранию получил Микиф (XI. 48. 2); Пиксунт основал Микиф ὁ τὴν δυναστείαν ἔχων Ῥηγίου ϰαὶ Ζάγϰλης [в качестве династа Регия и Занклы] (XI. 59. 4).
Далее интересным является то, что по Диодору у Анаксилая остаются несовершеннолетние дети — по другим он передает власть Леофрону, который уже раньше делил вместе, с ним власть (Dion. Halic. XX. 7 Scholia in Pind. Pyth II. 34)[23] — несомненно взрослому. Победа, одержанная им в Олимпии (Athen. I. 3 D.)[24] не должна, конечно, относиться ко времени после смерти Анаксилая, но вместе с тем я не вижу, почему (К) Леофрон должен умереть раньше своего отца[25]. Schneidewin[26], пожалуй, прав, настаивая на том, что Геродот вовсе не называет Микифа опекуном детей Анаксилая, а только ἐπίτροπον Ῥηγίου, и предполагая, что Диодор (лучше его источник) неверно истолковал слова Геродота.
Как бы то ни было, несомненно то, что существовало два различных варианта: по одному — Микиф был ἐπίτροπος несовершеннолетних детей Анаксилая, по другому — Анаксилай оставил совершеннолетнего (К)леофрона. Оба эти варианта могли возникнуть вне всякой тенденции, но раз они существовали, то выбор одного из них мог совершиться и под ее влиянием. Микиф, благородно уходящий, после того как сделал свое дело, конечно гораздо легче мог быть себе представлен, как опекун молодых принцев; согласовать его деятельность, представленную в этом столь благородном свете, с существованием взрослого принца было невозможно.
Что касается источника, которому следовал Диодор, то и здесь вопрос может быть решен только условно.
Я уже указывал на свидетельство Юстина (IV. 2); самое это свидетельство довольно далеко от Диодора, но в источнике Юстина находилось, вероятно, больше, чем списал он: это станет ясно из сравнения его текста с отрывком Макробия (I, 11, 29).

Justinus.	Macrobius.
(Tyrannorum) ex numero Anaxilaus iustitia cum ceterorum crudelitate certabat, cujus moderationis haud mediocrem fructum tulit; quippe decedens cum filios parvulos reliquisset tutelamque eorum Micytho, spectatae fidei servo, commisisset, tan tus amor memoriae ejus apud omnes fuit, ut parere servo, quam deserere regis filios mallent, principesque civitatis, obliti dignitatis suae, regni majestatem administrari per servum paterentur.	Anaxilaus Messenius… cum parvos relinqueret liberos, Micytho servo suo commendasse contentus est; is tutelam sancte gessit, imperiumque tam clementer obtinuit ut Rhegini a servo regi non dedignarentur.; perductis inde in aetatem pueris et bona et imperium tradidit, ipse parvo viatico sumpto profectus est, et Olympiae cum summa tranquillitate consenuit.
Один из их числа — Анаксилай, в противоположность другим тиранам, отличался не жестокостью, а справедливостью, и кротость его правления принесла благие плоды. А именно, умирая, он оставил после себя малолетних сыновей и поручил опеку над ними рабу испытанной верности по имени Микиф. Уважение к памяти Анаксилая было настолько велико, что граждане предпочли повиноваться рабу, чем оставить на произвол судьбы сыновей умершего правителя, и первые люди в государстве, не считаясь со своим достоинством, терпели, что верховная власть в государстве находится в руках раба.	Анаксилай Мессенский … умирая решил поручить [своих] малых детей рабу Микифу. Тот свято осуществлял опеку и настолько мягко употреблял власть, что регийцы не считали недостойным быть под управлением раба. Затем, когда дети Анаксилая вошли в возраст, он передал [им] и имущество, и власть. Сам [же], взяв немного прогонных [денег], уехал в Олимпию, где состарился в глубоком спокойствии.

Здесь есть, конечно, очень крупное отличие — в то время, как у Юстина спокойствие граждан обязано своим происхождением благоговению к памяти тирана, у Макробия оно объясняется достоинствами самого Микифа, но, тем не менее, ясно, что в основе обе передачи восходят к одной риторически окрашенной обработке предания, объяснявшего, каким образом граждане свободного города согласны были терпеть власть a servo regi [от царского раба]. Из Макробия ясно, что в эту обработку, как черта, возвышающая благородство этого servus, входило и его добровольное удаление от дел. Этим Юстиновская версия сближается с Диодоровской, но, тем не менее, они совпадать не могут. То, что Микиф — раб, слишком существенно для Юстина и Макробия; в их передаче это не может быть случайной чертой; то, что он не раб, слишком характерно для Диодора, чтобы признавать общность непосредственного, по крайней мере, источника. Если, поэтому, Юстин следовал Тимею, то Диодор ему не следовал и vice versa.
Одна черта Диодоровского рассказа свидетельствует о том, что Диодор в нем несколько отступил от того источника, которому следовал в предыдущем изложении. Гиерон призвал к себе молодых Регинских принцев, он одарял их великими подарками и напоминал о благодеяниях, оказанных их отцу Гелоном. В чем заключались эти благодеяния? Freeman[27] указывает на то, что таким благодеянием можно было бы считать примирение Гелона с Анаксилаем и брак его с дочерью Регинского тирана (Sch. ad Pind. Pyth. I. 112) — но ни о том ни о другом Диодор не говорит. У Диодора нигде нет ни слова ни о каком благодеянии Гелона. Если только он здесь не увлекся риторическим приемом, то заметку о благодеяниях он заимствовал из какого нибудь особого источника. Впрочем, риторический прием здесь вполне вероятен. Напоминание о прежних благодеяниях — да еще благодеяниях Гелона — здесь совершенно лишнее: ведь Гиерон ничего для себя не требует, не просит. Вся фраза может, пожалуй, быть только риторическим развитием простой мысли: Гиерон обласкал молодых людей.
О приношениях Микифа в Олимпии ничего у Диодора прямо не говорится — если не видеть намека на них в словах ἐѵ Τεγέαις τὴς Ἀρϰαδίας ϰατεβίωσεν ἐπαινούμενος [провел остаток своей жизни в Тегее в Аркадии, наслаждаясь одобрением людей][28].
Гиерон умирает — и получает τιμὰς ἡρωιϰὰς [героические почести] в Катане ὣς ἀν ϰτίστης γεγονώς [как ее основатель] — его желание исполнилось; именно для того он и основал Этну. Диодор здесь очевидно имеет в виду свое замечание 49. 2: σπεύδων τιμὰς ἔχειν ἡρωιϰάς [усердствуя получить героические почести].
Гиерон царствует 11 лет — так говорит здесь Диодор; несколько раньше (38.7) он же сказал, что он царствовал 11 лет и 8 месяцев. Аристотель (Polit. V. 12 pg. 1315b) определяет продолжительность его царствования в 10 лет. Оставляя в стороне Аристотеля, мы не можем не остановиться на противоречии, устанавливаемом у Диодора. Unger[29] старается смягчить его; вместо рукописного 11 лет 8 месяцев; он читает 11 лет 2 месяца, а 11 считает умышленной заменой Диодора — в угоду дальнейшему указанию 11 лет. Это в сущности очень мало ослабит противоречие, тем более, что замена 10 — 11‑ю будет очень мало вероятна. Мне сдается, что дело в расположении по годам; найдя указание об 11 годах 8 месяцах, Диодор его и сообщил, но затем, выполнив 11 годовых рассказов, что для него важней 11 полных лет, он находит необходимым под 12 рассказать об изгнании Фрасибула, который царствует около года — у него прямо год, у Аристотеля 11 месяцев. Считая 8 месяцев Гиерона, он непременно должен был бы отнести изгнание Фрасибула на 13 годовой рассказ. Что касается года правления Фрасибула, то и он совпадает для Диодора с годовым рассказом. В сущности у него Фрасибул правит меньше года — после его изгнания происходит в том же году еще многое.
В рассказе о падении Фрасибула следует отличать, рассуждение от собственно фактического изложения. Это рассуждение безусловно принадлежит самому Диодору — оно составлено на основании излюбленных им фраз и отчасти на основании им же раньше сказанного. Характеристика Гелона вполне отвечает сказанному им раньше: χρησάμενος δὲ ἐπιειϰῶς τοῖς ϰαταπολεμηθεῖσι ϰαὶ ϰαθόλου τοῖς πλησιοχώροις πᾶσι προσενεχθεὶς φιλανθρώπους [так как он обращался с побежденными умеренно и, вообще, по отношению ко всем своим непосредственным соседям вел себя гуманно] = ὀ δὲ πᾶσιν ἐπιειϰῶς χρησάμενος [он же, поступив со всеми умеренно] — , Карфагеняне просят его ἀνθρωπίνως αὐτοῖς χρήσασθαι [обойтись с ними человеколюбиво] см. XI. 26. 1; повторяется даже та же ошибка, на которую в свое время было указано — как 23. 4 говорится, что Гелон ἐνεγήρασε τῇ βασιλείᾳ [Гелон состарился на царстве], так и здесь он διετέλεσε τὸν βίον εἰρηνιϰῶς μέχρι τῆς τελευτῆς [проводил жизнь в мире до кончины]. Перейдя к характеристике Гиерона и обрисовав его в самых черных красках, Диодор спрашивает себя, почему он все таки остался при власти; на это он находит ответ в своем прежнем изложении — ϰαὶ τοσοῦτον ἰσχῦσαι τὴν πρὸς αὐτὸν εὔνοιαν παρὰ τοῖς πολίταις, ὥστε ϰαὶ τρισὶν ἐϰ τῆς οἰϰίας ἐϰείνου τὴν ἀρχὴν διαφυλαχθῆναι [и настолько велика была любовь к нему со стороны сограждан, что трое из его дома правили после него сиракузянами][30] — и здесь говорится, что желавшие восстать воздерживались διὰ τὴν Γέλωνας δόξαν ϰαὶ τὴν εἰς τοὺς ἅπαντας Σιϰελιώτας εὔνοιαν [из–за славы Гелона и добросердечия, проявленного им по отношению ко всем сицилийским грекам] (конечно Гелона). Характеристика Фрасибула дана в тех же выражениях, что и характеристика Фрасидея; βίαιος ὤν ϰαὶ φονιϰὸς… μισῶν ϰαὶ μισούμενος…, μισθοφόρων πλῆθος ἐξονολόγησεν [жестокий и кровожадный … ненавидящий и ненавидимый … принял на службу большое количество наемников] — все эти выражения почти дословно заимствованы из 53, 2. 3. Переход от рассуждения к изложению резко отмечен одним повторением. Μισῶν ϰαὶ μισούμενος [Ненавидящий и ненавидимый] Фрасибул собирает наемников — и это же самое замечание повторяется затем опять, когда происходит уже восстание, как будто этих наемников и не было вовсе.
Самое изложение несомненно все взято из одного источника — некоторые неясности (какие были союзники у тирана, как он их потерял, какие города были под властью тиранов) должны быть отнесены на счет Диодора[31].

---

[1] о. 1. II стр.215 пр. 2.
[2] Holm. G. S. I стр.418. Lupus, Die Stadt Syrakus im Alterthum (перевод сочинения Holm–Cavallari, Topografie archeologica di Siracuea) стр.103. 4.
[3] Что Полидвел женится на супруге своего брата, когда тот еще собирается умереть, конечно, только стилистический недосмотр; ср. Freeman o. 1. II 526.
[4] Кто этот ἐϰεῖνον [он]? Если многие (ср. Boeckh, Explic. ad Pind. 118. Holm G. S. I стр.213) думают, что это Полизел, то это только ни на чем не основанная догадка.
[5] 1. 1.
[6] Griech. Geseh. I стр.444 пр. 1.
[7] Cp. Boeckh o. 1. стр.118. Volquardsen o. 1. стр.90. Liibbert, Dissertatio de Pindari carmine Pythico secundo; объяснять, как это делает Lübbert, bellum adversus Sybaritae [войну против Сибаритов] как bellum Crotoniatorum adversus Sybarites [войну кротонцев против сибаритов] — полный произвол. Я этого не вменяю, конечно, в вину Тимею — это только недомыслие схолиаста.
[8] Bornemana, Phil. 50 стр.244 на основании несогласия схолиаста к Pind. Pyth. III. 1 с хронологией Диодора полагает, что Гиерон только чрез некоторый промежуток времени после смерти Гелона принял титул царя. Мне кажется, что хронология, которой следовал схолиаст, недостаточно прочна, чтобы на основании ее делать выводы.
[9] Их признает Volquardsen о. 1. стр.90, Unger, Phil. 41 стр.132, Lübhert о. 1. стр.9 сл., допускающий 2 версии Тимея.
[10] o. 1. II² стр.789 пр. 3.
[11] Предположение что Капис и Гиппократ, бунтовавшие против Ферона — именно участники Гимерского восстания (Sch. Pind. 01. II. 8. 173, Pyth. VI. 4. Boekh. Explic. ad. Pind. pg. 119, очень вероятно, но не поддается доказательству; судя по словам Диодора войны, кажется, и не было. Ферону удалось предупредить ее, схвативши вождей противной партии и казнив их (XI. 48. 8).
[12] Восходит к Дидиму? По крайней мере, на это указывает цитата ив Тимея.
[13] Τοὺς Δωριεῖς [Дорийцев] несколько странно, так как неизвестно, о каких Δωριεῖς говорится, в источнике это было известно, так как древние настаивали на доризме новых поселенцев (Pind. Pyth. I. 59 schol. Pind. Pyth. I. 118); ἐπολιτογράφησεν [записал как граждан] — во всяком случае могло бы отсутствовать.
[14] На самом деле 68 лет cp. Holm G. S. стр.419.
[15] Ср. Unger, Phil. 46 стр.133.
[16] Ср. Melzer o. 1. I стр.503.
[17] Expl. стр.235.
[18] Ср. впрочем Christ, Pindari carmina. Lipsiae 1893 a. 1.
[19] Phil. Suppl. IV стр.527.
[20] Своего мнения у него нет, как это, по отношению к данному месту, утверждает Freeman o. 1. III. 560.
[21] Весь отрывок имеет тесную связь. Тимей объясняет причину — τοῦ δημοτιϰὸν εἴναι τὸν ἄνδρα [демократичности этого мужа] — оказывается, что причина в личной обиде. Казнью обидчиков он начинает свою карьеру — ἀρχὴ μὶν οὖν αὐτῷ τῆς πολιτείας ἥδε [так он начал политическую карьеру]. Далее следует его история с Агроном, в которой Эмпедокл опять проявляет свой демократизм, наконец, его демократическая реформа — и все таки заключает Тимей — ἐναντίαν γνώμην ἐσχηϰέναι αὐτὸν τῇ πολιτείᾳ φαίνεσθαι [в политике он, кажется, мыслил по–другому (чем в стихах)].
[22] o. 1. II стр.546.
[23] Весьма вероятно, что Юстин (XXI. 3) именно этого (К) Леофрона имеет в виду. Ср. Schneidewin, Simonidis Cei carminum reliquiae стр.24.
[24] Cp. Bergk P. L. G. III³ стр.1119.
[25] Freeman o. 1. II. стр.491. Boeckh Explicat, in Pind. стр.241.
[26] 1. 1.
[27] o. 1. II. стр.211.
[28] В 1879 году в Олимпии найден обломок большой базы с надписью, которая всеми издателями (см. Olympia–Inschriften 267) единогласно приписывается Микифу и идентифицируется с упоминаемой Павсанием V.26.2. Для меня все таки остается некоторое сомнение. Дело в том, что текст Павсания: οἰϰεῖν δὲ τὰ μὲν ἐπιγράμματα ἐν Τεγέᾳ φησὶν αὐτὸν, τὰ δὲ ἀναθήματα ἀνέθηχεν [надписи говорят, что жил он в Тегее, а эти приношения посвятил] и т. д. — едва ли понятен. Мне кажется, что старая конъектура, вставляющая пред φησὶν [говорят] — οὐ [не] обязательна, а надпись прямо говорит, что Микиф жил в Тегее.
[29] Phil. 41 стр.133 слл.
[30] Среди этих трех Диодор считает, конечно, и самого Гелона, но, увлекаясь, забывает, что третьему — Фрасибулу — достоинства Гелона не сохранили власти.
[31] 68. 6 ἐπιδοσιν ἔλαβε [достатком наслаждался] не ἡ πόλις [полис], т. е. Сиракузы, как вставляет Wurm, а ἡ Σιϰελία [Сицилия] cp. 72. 1. Замечание о том, как Фрасибул потерял полученную им крепкую власть (68. 7), ср. с замечанием о таком же конце тирании Дионисия Младшего XVI. 70. 2.

§ 3. Дукетий

Тираны изгнаны — Сицилия развивается и богатеет; этими словами заканчивается рассказ об изгнании Фрасибула из Сиракуз и других тиранов из других городов — этими же словами начинается и 72‑я глава, после двухлетнего перерыва продолжающая историю Сиракуз и остальной Сицилии. Итак, Сицилия богатеет — богатеет, благодаря, конечно, продолжительному миру. Μετὰ δὲ ταῦτα [после этого] — т. е. после того как она разбогатела, начинаются опять στάσεις ϰαὶ ταραχαί [мятежи и волнения]. Это само по себе представляет некоторую странность, но она станет еще очевидней, если мы вспомним, что весь этот период мирного развития продолжается всего два года — неужели за это время отсутствие расходов на войны вызвало такие блистательные результаты? Очевидно, тут у Диодора не все в порядке. Он слишком поспешил с своим общим заключением; только после того, как στάσεις ϰαὶ ταραχαί были улажены, можно было начать говорить о периоде мира. Рассуждение либо принадлежит самому Диодору, либо заимствовано им не из того же источника, который руководит им в фактической стороне изложения дела.
Как я уже сказал, два года у Диодора пропущены. Неужели же Сиракузяне 2 года пропустили раньше, чем подумали о том, чтобы, не говорю уже устроить свои дела, а чтобы отблагодарить богов за освобождение от тирана? На самом деле это, конечно, не так. История народного собрания и постановленного им решения должна быть отнесена раньше — ко времени, указанному Диодором (463 г. а. Ch. N) относятся только его результаты — восстание обиженных наемников тиранов. Рассказ вполне точен и правилен, но здесь портит дело рассуждение Диодора. Народное собрание решает 1) устроить ряд торжеств и постоянных празднеств, поставить Зевсу освободителю колоссальную статую, 2) дать право быть избираемыми на государственные должности только старым гражданам, лишая этого права тех, которые получили права Сиракузского гражданства от Гелона и его наемных солдат — εἴτε οὔϰ ἀξιους ϰρίναντες [то ли потому что они осуждали их как недостойных], рассуждает Диодор, εἴτε ϰαὶ ἀπιστοῦντες [то ли потому что не доверяли им] — боясь, что они, привыкши к тирании νεωτερίζειν ἐπιχεφήσωσι [могут предпринять мятеж], т. е., очевидно, Сиракузян продолжает беспокоить боязнь пред Фрасибулом или каким нибудь другим претендентом далеко еще не вымершего дома Гелона; они боятся, что бывшие солдаты тирана произведут переворот в пользу тирании, если подучат гражданские права — ὅπερ ϰαὶ σονέβη γενέσθαι [что и произошло] — , но ведь они не получили прав, они не имели власти; произошло, очевидно, не то, чего боялись Сиракузяне, из страха пред чем они лишили восставших полноправия. То, что произошло, именно потому и произошло, что их обидели, а их обидели, по Диодору, именно для того, чтобы это не произошло. Рассуждение, конечно, само по себе могло бы иметь смысл, но в форме, которую ему дал Диодор, оно в этом месте не годится.
Начинается в Сиракузах междоусобная война, описываемая у Диодора с большим знанием местности вполне ясно и последовательно. Восставшие заперты в занятой ими части города; в битвах они побеждают, но вырваться из кольца осаждающих не могут — и так продолжается, трудно сказать, сколько, но во всяком случае больше года — Диодор опять пропускает в изложении истории Сицилии год и продолжает свой рассказ под ol. 79.4=461, предпославши своему изложению короткую рекапитуляцию. Действительно ли осада так затянулась, не знаю. Диодор руководится, думаю я, годом начала деятельности Дукетия, одновременным борьбе Сиракузян с восставшими. После долгих неудач им удается наконец победить; я не думаю, чтобы Диодор забыл рассказать о судьбе восставших[1] — он рассказывает о ней только в самом конце рассказа вместе с судьбой вообще новых граждан, конечно отдельно их не называя[2]. Дело в том, что он рассказа своего не кончает и переходит к тому, что совершилось одновременно с осадой восставших: ἅμα δὲ τούτοις πραττομένοις [пока происходили эти события] Дукетий, вождь Сикелов, коренных жителей Сицилии[3] осаждает Катану, чтобы отнять у ее поселенных в ней Гиероном жителей данные им тираном, принадлежащие Сикелам, земли (ср. 49. 2). Вместе с ним пошли, в то же время, как шла осада, и Сиракузяне; вместе с ним они ϰατεϰληρούχησαν τὴν χώραν [нарезали землю на наделы] — и воевали против Катанцев. Катана падает, старые граждане опять получили свое отечество. Это подает сигнал к общему перевороту — отовсюду собираются изгнанные тиранами с своих старых пепелищ и изгоняют с них населенных там тиранами новых обитателей. Диодор перечисляет между ними граждан Гелы, Акраганта, Гимеры. Граждане Гелы вновь основывают уже раньше ими заселенный город Камарину; относительно этого факта мы имеем свидетельство Тимея, но передающий его схолиаст (ad. Pind. Ol. V. 19) так извратил его текст, что мы не только не в состоянии установить отношение к нему Диодора, но даже не можем решить, что, собственно говоря, хотел сказать Тимей. Мессена и Регион освобождаются от тирании, общий совет Сицилийских городов устраивает modus vivendi по отношению к ξένοι [чужеземцам] — при этом общем примирении, нужно думать, и устраивается судьба восставших в Сиракузах.
Мы видели, что у Диодора отдельные факты сообщены вполне ясно — трудность представляет только их хронология. Я думаю, что вся беда в том, что он поспешил, по своей привычке, дать каждому факту определенную законченность. Сейчас же после изгнания Фрасибула — еще в том же году, — а Фрасибул должен был править почти до конца его — Сиракузяне успели изгнать тиранов из всех Сицилийских городов. Да где же они были — где из тех городов, о которых упоминает Диодор, когда почти все эти города пришли на помощь Сиракузам, значит, либо не имели тиранов, либо имели, но дружественных Сиракузянам — не их же сейчас после оказанной им услуги изгнали они. В Занкле, как сообщает сам Диодор, тираны были изгнаны позже, в Катане, по вероятному предположению Freeman’а[4], продолжал еще править сын Гиерона — словом тирания, не смотря на уверения Диодора, не везде еще была уничтожена. События, рассказанные Диодором, произошли только постепенно; полное освобождение и замирение Сицилии последовало только, как результат всего изложенного им ряда действий и событий; этот естественный порядок он нарушил своими рассуждениями.
Глава 86 заключает в себе прежде всего рассказ о войне между Эгестой и Лилибеем — это одна из тех коротких заметок, которые мы так часто встречаем у Диодора. Ни в какой связи с дальнейшим изложением этот эпизод не стоит; напрасно Freeman[5] старается искать связи с πολιτογρβφια [политографией — запись в число граждан], о которой идет речь дальше.
Большие затруднения и споры вызывает вопрос о смысле этого известия. В том виде, в котором оно нам сообщено, оно верно быть не может — по сообщению самого же Диодора (XIII 54. 4. XXII. 10. 4) Лилибей основан значительно позже. Grote[6] предположил, что имеется в виду война между Эгестой и Селинунтом. Не знаю, как объяснил себе Grote ошибку Диодора — дублетом истории войны 416 года данная война быть не может, так как содержание рассказов не одинаково. По тому же пути догадок пошли и многие другие. Schubring[7] и, следуя за ним, Holm[8], принимая мнение Wesseling’а, полагают, что Лилибей есть не точное выражение вместо Μοτύη [Мотия]; вместо Эгесты они ставят Селинунт. Сохранилась надпись о какой то победе Селинунтян (J. G. A. 515), но ни точное время этой надписи ни, главным образом, победы не может быть определено.
В 1879 году Köhler[9] издал интересную надпись, заключающую в себе ответ Афинян на посольство Сегестян — посольство это имело какое то отношение к какому то народу, от названия которого сохранились буквы ϰυαίοις. К сожалению, именно это название не поддается восстановлению: в надписи пропало слишком много — даже число букв строки может быть определено только слишком приблизительно. Если Köhler читает после Ἁλυϰιαίοις — ἐπὶ, то H. Droysen[10] с этим же правом читает εἰναι συμμαχίαν [быть союзу] — от буквы следующей за ε сохранилась только часть. Lolling[11] и Beloch[12], присоединяясь к мнению Köhler’а, полагают, что Афиняне были посредниками в заключении союза между Сегестой и Галикийцами против Селинунта. Поэтому, если Köhler говорит о войне Сегестян против Галикийцев, то Droysen с таким же правом говорит об их союзе.
Benndorf[13] возвращается к конъектуре Grote’а и подтверждает ее соображениями, которые представляют большой интерес для наших специальных целей. Я уже указал на то, что отрывок Диодора о войне Лилибея с Эгестой не связан с дальнейшим, что в связи с ним он теряет всякий смысл. Это указывает, по моему мнению, на то, что он взят не из того же источника, из которого взято дальнейшее изложение, или на то, что он взят из другого какого либо места того же источника, или, наконец, что Диодор настолько сокращал свой источник, что порвал эту связь; мне кажется, что остается только первая возможность: Диодор начал рассказ — и не окончил его, оставил его на самом интересном месте; была битва — но τῆς φιλοτιμίας μὴ λῆξαι τὰς πόλεις [города не прекратили соперничества] — мы уже не раз встречали это слово φιλοτιμία [соперничество] — оно означает просто–на–просто войну (ср. 52. 3) — итак, война не прекратилась. Прервавши здесь рассказ об этой войне, Диодор должен был бы во втором и третьем из указанных случаев продолжить его в другом месте — и, по своей неизменной привычке, начать свой рассказ с рекапитуляции. Я утверждаю, что такого продолжения у Диодора нет, несмотря на то, что Benndorf именно такое продолжение хотел найти и, думая, что нашел его, на нем основал свое предположение. Диодор (XII. 82) действительно говорит о войне Эгестян и Селинунтян — но во первых войну, начавшуюся в 416 году нельзя назвать продолжением той, которая началась в 454 — или для этого нужно иметь особые доказательства, во вторых, форма упоминания в XII. 82 вовсе не содержит в себе указания на XI. 86; выражение ἀμφισβητήσιμος [спор] ничего не доказывает, как обще-Диодоровское выражение[14]; что же касается упоминаемой в обоих случаях пограничной реки, то самое упоминание имеет в каждом из них особую цель. В нашем месте оно указывает положение спорной территории, в XII. 82 оно указывает пограничную черту и необходимо для объяснения непосредственно следующего — Σελινούντιοι δὲ διαβάντες [селинунтцы же переправившись].
Итак, мне кажется, ясно, что разбираемый отрывок отличен от предшествующего и последующего, будучи взят из особого источника. А в этом случае все споры о значении его остаются праздными. Я уж не говорю о том, что тогда острота противоречия с другими местами Диодора, говорящими о времени основания Лилибея, ослабляется; самый вопрос передвигается. Ошибку мог сделать источник Диодора, Диодор мог неправильно хронологически приурочить первоначально совершенно правильное замечание, наконец, Диодор мог изменением одного–двух слов внести ошибку в совершенно правильный текст источника. Только для примера предположим, что в источнике было сказано τοῖς τὸ Λιλυβαῖον ἐνοιϰοῦσιν [заселившими Лилибей], что могло иметь правильный смысл, так как Λιλυβαῖον [Лилибей], как имя местности, издревле существовало, а Диодор совершенно наивно и невинно заменил его словом Λιλυβαίοις [лилибейцами], придавшим всему рассказу совершенно другой вид.
Следующий затем рассказ о смутах в Сиракузах — единственный источник для излагаемых в нем событий, но собственно фактический материал, даваемый им, далеко не велик — главное содержание его рассказа — общая характеристика положения Сиракуз, характеристика, для которой мы не всегда, правда, можем указать источник, но, по большей части, знаем аналогию.
Что причиной смут является неправильность πολιτεία [государственного устройства] и γῆς ἄναδασμός [новый раздел земли ] — эта общая мысль, не раз являющаяся у древних писателей. Для Сиракуз нам подтверждает возникновение, по крайней мере, многочисленных процессов Аристотель (ap. Cic. Brutus 12. 46). В глазах Афинянина население Сиракуз представлялось каким то сборищем плохо между собой связанных разнородных элементов, всегда готовых к политическим переворотам — ὄχλοις τε γὰρ ξυμμίϰτοις πολυανδροῦσιν αἱ πόλεις ϰαὶ ῥᾳδιας ἔχουσι τῶν πολιτειῶν τὰς μεταβολὰς ϰαὶ ἐπιδοχὰς [ведь многочисленное население сицилийских городов — это сборная толпа: города эти с легкостью меняют своих граждан и принимают новых] (Thuc. VI. 17. 2).
Вот это то положение ведет к различным попыткам восстановления тирании. Диодор рассказывает об одной из таких попыток — попытке Тиндарида. Нигде, кроме Диодора, мы о нем ничего не слышим и контролировать рассказ Диодора не можем. Повторение подобных попыток ведет к учреждению петализма, являющегося пересаженным на Сицилийскую почву остракизмом. О петализме мы имеем еще только ничего не дающее нам свидетельство Гесихия (s. v.), но и Диодор нам почти ничего ни дает; не довольствуясь постоянными параллелями с афинским остракизмом, он чуть ли не дословно списывает то, что сообщил об этом остракизме в своем месте; ср. XI 55 — ᾧ δ᾿ ἄν ὄστραϰα πλείω γένηται, φεύγειν ἐϰ τῆς πατρίδος ἐτέταϰτο πενταετῆ χρόνον, ναμοθετῆσαι δὲ ταῦτα δοϰοῦσι Ἀθηναῖοι, οὐχ ἵνα τὴν ϰαϰίαν ϰολάζωσιν, ἄλλ᾿ ἵνα τὰ φρονήματα τῶν ὑπερεχόντων ταπεινότερα γένηται διὰ τὴν φυγὴν = (ἔδει) διαριθμηθέντων τῶν πετάλων τὸν πλεῖστα πέταλα λαβόντα φεύγειν πενταετῆ χρόνον τούτῳ γἀρ τῷ τρόπῳ διελάμβανον ταπεινώσειν τὰ φρονήματα τῶν πλεῖστον ἰσχυόντων ἐν ταῖς πατρίσι ϰαθόλου γὰρ οὐ πονηρίας ϰολάσεις ἐλάμβανον παρὰ τῶν παρανομούντων, ἀλλὰ δυνάμεως ϰαὶ αὐξήσεως τῶν ἀνδρῶν ἐποίουν ταπείνωσιν [человек, который получил наибольшее число черепков, был обязан по закону отправиться в изгнание из родной земли сроком на пять лет. Афиняне, как представляется, приняли этот закон не с целью наказания преступлений, но с целью умалить через изгнание честолюбие людей, которые поднялись слишком высоко = когда листья подсчитывались, человек, который получил наибольшее количество листьев, удалялся в изгнание на пять лет. Этим средством они думали, что смогут укротить высокомерие самых влиятельных мужей в городах, ибо, вообще говоря, они не требовали от нарушителей закона наказания за совершенное преступление, но добивались уменьшения влияния и уменьшения могущества обсуждаемых мужей]. Очевидно, особого источника для характеристики петализма Диодору не было нужно.
Но петализм ведет к странным последствиям — к полной разнузданной демократии, которую Диодор и рисует самыми яркими, но совершенно избитыми чертами. И здесь есть целый ряд черт, аналогичных с приводимыми у Фукидида. Так, в речи Алкивиада (VI. 17. 3) упоминается о красноречии демагогов, выставляемом и Диодором, как черта упадка нравов. В другом месте (III. 83. 3) Фукидид говорит, как об общем явлении, о той крупной роли, которую играют дурные люди, отодвигающие на задний план предпочитающих оставаться в бездействии лучших людей. То же замечание мы находим у Аристотеля, где, однако, вместо хороших людей, в той же пассивной роли выступают богатые, что, впрочем, большой разницы не составит (Arist. Pol. VI (IV) 6 pg. 1293 a). И у Фукидида общее положение Сицилии представляется, как τῶν πολλῶν ἀσύνταϰτος ἀναρχία — ἡ πόλις… ὀλιγάϰις ἡσοχάζει, στάσεις δὲ πολλὰς ϰαὶ ἀγῶνας οὐ πρὸς τοὺς πολεμίους πλείονας ἢ πρὸς αὑτὴν ἀναιρεῖται ϰτλ [во многом беспорядочная анархия — полис … редко пребывает в спокойствии, но частые мятежи и распри вредят не врагам, а в первую очередь ему самому и т. д.] (VI. 77.4). Число этих аналогий можно было бы произвольно увеличить; ясно и без того, что Диодор оперирует ходячими фразами; что ново и интересно, это та связь, в которую он ставит πεταλισμός с этим полным разгулом демократии — откуда взята им эта связь, мы не знаем; что, как объяснение самого уничтожения петализма, развитие демократии не особенно удачно выбрано, ясно само по себе.
Интересен отрывок в хронологическом отношении. Не может подлежать сомнению, что и попытка Тиндарида, и ряд таких же попыток других, и введение петализма, и развитие демократии — все это не могло совершиться в пределах одного года, как это говорит Диодор.
Здесь стараться точно определить, какой· год лежит в основании изложения Диодора, очевидно, бесцельно.
И опять для целого ряда событий нашим единственным источником является Диодор. Все написано в том же духе, каким характеризуется предшествующее описание политического положения Сиракуз — является как бы его иллюстрациею, хотя здесь Диодор строго объективен.
Несколько раз в продолжении своего рассказа Диодор говорит о состояниях, продолжающихся μέχρι τῶν ϰαθ᾿ ἡμᾶς χρόνων [до нашего времени] — я уже указывал на такие же замечания раньше. В нашем случае мы можем, кажется, до известной степени установить значение этого термина. Диодор говорит об основании Дукетием города Палики; город был уничтожен ϰαὶ διέμεινεν ἀοίϰητος μέχρι τῶν ϰαθ᾿ ἡμᾶς χρόνων [и оставался без жителей до нашего времени] — но в связи с этим он считает нужным сделать отступление, в котором рассказывает о древности и чудесах храма. Все, что он здесь рассказывает, он рассматривает с точки зрения τὸ παράδοξον [необычного], как некоторое чудо и вместе с тем как некоторое проявление божьей воли — τοῖς ἐπιορϰήσασι συντόμως ἡ τοῦ δαιμόνιου ϰόλασις ἀϰολουθεῖ [клятвопреступников тут же настигает небесная кара] — и идея и выражение, столь свойственные Диодору и вытекающие, как показано Бузольтом[15], из его особой склонности к стоическому учению (cp. XVI. 64. 1. слл.). Как чудо, он понимает Паликские гейзеры и их охрану клятвы, как, впрочем, понимают все наши источники; нигде мы не видим указания на то, чтобы клятвопреступники были сжигаемы[16], везде они сгорают; у Диодора клятвопреступник слепнет.
Важней однако то, что все сообщающие нам о Паликских источниках знают только о том, что они охраняют святость клятвы, и ничего не знают о том, что они служат asylum [убежищем] для рабов[17], которые здесь вступают со своими господами в договор, охраняемый святостью этой клятвы. Трудно предположить, чтобы Полемон, несомненно наблюдавший на месте интересное явление, сообщивший об обряде клятвы, если не по личному наблюдению, то со слов очевидцев, не сообщил бы об asylum, если бы оно в его время существовало, или значительно развилось.
И действительно, оно не современно самому обычаю клятвы, а привходит несколько позже — ἔστι δὲ τοῦτο τὸ τέμενος ἔχ τινων χρόνων ἄσυλον τετερημένον [это священное место также признавалось в течение некоторого времени как место убежища], сообщает Диодор. Мы можем даже указать время, когда это признание уже совершилось — в 104 году τέμενος [святилище] Паликов уже был ἄσολον [убежищем]; в этом году туда сбежались рабы, восставшие против господ — очевидно, в расчете на то, что господа их там не тронут (Диод. XXXVI. 3. 3). В своих источниках об этом событии Диодор и мог узнать о самом факте, но описание его свидетельствует о живом впечатлении, которое, весьма вероятно, вынесено из личного наблюдения. Во всяком случае, здесь настоящее время в описании действительно соответствует современному или почти современному положению дел. Я позволю себе даже в самом описании клятвы видеть следы этой современности. Древние источники говорят, что каждый ἐπιορϰήσας [клятвопреступник] гибнет — падает в гейзер и сгорает. Очевидно, во время Диодора никто туда не падал; никто, говорит он, не знает в действительности, горяча ли вода, так как никто не решается подойти к ней; в прежнее время приносящий клятву касался этих кратеров — значит, очевидно, мог заметить, горячи ли они; конечно, можно было заметить, что делалось с падавшим, конечно знали, что становилось со сгоравшим. Для того, чтобы поддержать все таки святость клятвы и веру в чудодейственность источника, говорили, что бывают случаи, когда клятвопреступник слепнет — τινὲς γὰρ τῆς ὁράσεως στερηθέντες τὴν ἐϰ τοῦ τεμένους ἄφοδον ποιοῦνται [некоторые люди ослепли, когда они еще не вышли из священного участка] — глухое выражение, очень может быть, основанное на рассказах проводников.
Очень характерно еще выражение — τοῖς ἀτυχοῦσιν οἰϰέταις ϰαὶ ϰυρίοις ἀγνώμοσι περιπεπτωϰόσι [несчастным рабам, попавшим в руки жестоких господ] — ἀγνώμων [жестокий] для Диодора, опять таки по его стоическим наклонностям, равняется ϰαϰός [злодей][18].
В рассказе о восстании Дукетия случайно указывается несколько признаков времени — случайно на средину рассказа приходится зима, и затем с начала лета рассказ продолжается. На основании этих совершенно случайных признаков Unger[19] уверяет, что источником служит Эфор, так как его год расположен именно так, что зима предшествует лету — мы уж столько раз говорили о том, что Диодор не соблюдает в пределах одного года своего рассказа размеров действительного года, что можем теперь обойти аргументацию Unger’а молчанием. Точно так же мы отнесемся к аргументации Volquardsen’а[20], видящего в описании святилища Паликов следы характерной для Тимея δεισιδαιμονία [суеверия] — отсылаем при этом читателя к возражению Unger’а[21].
Судьба Дукетия описана очень яркими красками — в 451 году он удален из Сицилии и поселен в Коринфе. Описание народного собрания, решившего пощадить умолявшего Дукетия, окрашено явно антидемократической тенденцией.
В XII. 8. рассказ после обязательной рекапитуляции продолжается. Дукетий изгнан в 451, возвращается в 446 году — все это достаточно ясно сказано; если Диодор прибавляет, что Дукетий пробыл в Коринфе ὀλίγον χρόνον [немногое время], то это имеет целью, во первых, риторическое противоположение — уже после короткого времени Дукетий нарушил договор — , а, во вторых, имеет и реальное значение. Не все, что рассказано под одним годом, в этот год и совершилось. Я думаю, что Диодор этого не скрывает — и это то и обозначает своим «вскоре»[22]. Для него возвращение Дукетия важно только, как объяснение возникновения войны между Акрагантом и Сиракузами — и он о нем должен упомянуть в данном месте, хотя бы оно и совершилось раньше, что само собой очень вероятно.
Но посмотрим, насколько Диодор сумел указать причинную связь между возвращением Дукетия и началом войны.
Дукетий занят основанием Калеакты (в 446 году) — περὶ τὸν οἰϰισμὸν τῆς ϰαλῆς Ἀϰτῆς ἐγίνετο. Ἀϰραγαντῖνοι οὗν πόλεμον ἐξήνεγϰον τοῖς Συραϰοσίοις [стал заселять Калеакту. Акрагантинцы же начали войну с сиракузянами]. Почему? 1) φθονοῦντες τοῖς Συραϰοσίοις [из зависти к сиракузянам]. В предшествующем изложении нет ни следа этой зависти ни какого бы то ни было повода для нее. Сиракузяне и Акрагантинцы идут рука об руку; вторые не делают никаких успехов сравнительно с первыми; во всяком случае, нет никакого основания для зависти в том факте, что Дукетий занят основанием нового города. Это, впрочем, и не есть причина, это только обычная формула объяснения вражды. 2) ἅμα δ᾿ ἐγϰαλοῦντες…, ὅτι Δουϰέτιον ὄντα ϰοινὸν πολέμιον διέσωσαν ἄνευ τῆς Ἀϰραγαντίνων γνώμης [заодно обвиняя … что Дукетию, общему врагу, сохранили жизнь, не спросивши акрагантинцев]. Упрек, конечно, вполне основательный — войны начинались и по менее основательным поводам; как повод и выставляет это Диодор, как высказанную причину; но, во первых, это и может быть только поводом, а, во вторых, несколько поздно вздумали Акрагантинцы упрекать Сиракузян в давно уже прошедшем деле — главное, однако, то, что остается совершенно непонятным, почему упрек в произвольном освобождении Дукетия поднят именно теперь, когда Дукетий вернулся, почему именно теперь поднята война, теперь, когда в Сицилию вернулся старый общий враг, когда, казалось бы, следовало соединиться против него. Дукетий мог стать опасным; он не остался без поддержки; для строимого им города он нашел помощь и сочувствие среди Сикелов, даже среди целых племен — ὁ τῶν Ἑρβιταίων δυναστεύων [династ Гербиты] помогал ему — Диодор даже утверждает, что, ставши твердой ногой в Калеакте, Дукетий опять ἀντεποιήσατο τῆς τῶν Σιϰελῶν ἡγεμονίας [стал претендовать на гегемонию над сикелами] (XII. 29. 1). Holm[23] для объяснения всех фактических странностей рассказа строит предположение о том, что Дукетий возвратился по желанию Сиракузян, надеявшихся воспользоваться им, как орудием против Акраганта. Действительно, в пользу этого говорит то, что он в своих стремлениях не встречает никакого препятствия со стороны Сиракузян, но это можно было бы объяснить совершенно обратно — ему дали свободно строить свой город именно потому, что на острове война либо уже была, либо отношения до того обострились, что война каждую минуту могла вспыхнуть, и в этом положении ни один из враждебных городов не считал для себя удобным выступать против вождя Сикелов, несомненно, продолжавшего пользоваться симпатиями своих соплеменников. Находясь в Коринфе, он, вероятно, поддерживал связи с родиной и вернулся только тогда, когда и политическое настроение в стране и желания и стремления варваров Сицилии казались ему благоприятными. Сикелы оставили своего вождя только потому, что дела его были плохи, что против соединенных сил главных держав острова он и они ничего не могли поделать. Теперь, когда именно эти державы ссорились, их шансы повысились. Дукетий приехал.
Конечно, и это есть только гадание, но оно не противоречит единственному нашему источнику. Предположение Holm'а, как указал уже Grote[24], ему противоречит. Верно или нет исторически предположение Holm'а, представление Диодора не совпадает с ним. Диодор не признает соглашения Сиракузян с Дукетием; этот последний, вернувшись в Сицилию, τὰς ὁμολογίας ἔλοσε [разрушил согласие].
Затруднения нашего текста лежат не в фактическом материале, а только в освещении его, в установлении причинной связи между главными событиями — следовательно, объяснения их следует искать либо в том, что события были переданы Диодору отдельно — в двух разных (перво) источниках — , вне этой связи и он только предположил и старался объяснить эту связь, точно также, как сделал это Holm, как пытался сделать это я, — либо в том, что Диодор, найдя в источнике эту связь, выпустил в своем изложении какой нибудь наиболее существенный факт. Возможно, конечно, что, в известной мере, произошло и то и другое.
Под 442 годом Диодор, сообщая о всеобщем мире, господствовавшем повсюду, рекапитулирует положение дел и в Сицилии. Сиракузы оказываются имеющими гегемонию в Сицилии, все находящимися в мире. Эта гегемония Сиракузян является несколько внезапно — я думаю, что здесь Диодор находится под влиянием своего же упоминания Гелона. Войны, во всяком случае, нет.
Под 440 годом рассказывается о том, как Дукетий τὴν τῶν Καλαϰτίνων πατρίδα ϰατεστησε [основал отечество калактинов] — это он сделал уже в 446 году, или по крайней мере делала — Диодор не желает сказать, что основание города тянулось так долго, он только опять рекапитулирует. Дукетий добивается гегемонии над Сикелами, но ему мешает смерть.
Συραϰόσιοι δὲ πάσας τὰς τῶν Σιϰελῶν πόλεις ὑπηϰόους ποιησάμενοι [Сиракузяне, подчинив все города сикелов], направились на покорение последнего, оставшегося свободным городом — Тринакии. Существует ли между этими событиями связь? Pais[25] утверждает, что она должна быть, так как иначе Диодор не сообщил бы их так непосредственно рядом, но тогда нужно бы показать эту связь. Сопоставление у Диодора ничего не доказывает: он нашел известия о смерти Дукетия — единственное фактическое, что он здесь говорит — и это известие сообщил безотносительно ко всему дальнейшему. Не завоевание же Тринакии должно быть в этой связи — этому противоречит общая характеристика события — , а ставить в нее покорение всех (со всевозможными ограничениями) городов Сикелов нельзя — Дукетий ими не владел. Когда Сиракузяне ими овладели, Диодор не говорит, и это характерный для него признак. Дукетий в свое время передал им власть над землей, ἧς ἧν ϰυριος [которой он владел], но это может относиться только к его собственным владениям — земли τῆς τῶν Σινελῶν συντελείας [земли, подвластной сикелам], которой ἡγεμών [гегемоном] он был, не были его землями — и, кроме того, недостаточна была бы его передача, нужно было взять их, отвоевать их от Сикелов. Часть была в руках Сиракузян, но часть была в руках Акраганта. Этого не мог бы допустить Акрагант, занятие земель Сикелов одними Сиракузами должно было бы быть предметом его зависти, объектом его упреков — , но всего этого у Диодора нет. Что то он выпустил, и это что то очень важно — оно подтверждает мое предположение о том, что, говоря о связи между возвращением Дукетия и войной, он также мог выпустить что нибудь существенно важное.
Диодор, конечно, преувеличивает — не все Сикелы были под властью Сиракуз, не все Сицилийские Эллины подчинялись их гегемонии, но это только риторическое увлечение, не стоящее в существенном противоречии с приписываемыми Диодором же (XII. 30. 1) Сиракузянам планами подчинения всей Сицилии. Сведения об увеличении армии и флота, о сборах податей с Сикелов должны иллюстрировать это последнее положение.

---

[1] Busolt G. G. III³, стр.172 пр. 2. Holm. Gesch. Sicil. I стр.430.
[2] Аристотель (Aristot. Polit. VIII (V) 2. 3. 1303 a) говорит, что Сиракузяне, сделавши μετὰ τὰ τυραννιϰά [после тирании] гражданами τοὺς ξένους ϰαὶ τοὺς μισθοφόρους [чужеземцев и наемников], вследствие этого перенесли смуты. Это несомненно противоречит Диодору, но это находится в тексте, не смотря на попытки Susemihl’я (Aristoteles Politik II (Anmerkungen) pg. 330) и Holm’а (o. 1. I 430).
[3] Я не могу придать никакого значения тому, что Дукетий здесь (76. 3) назван ἡγερών [гегемоном], несколько позже (78. 5) βαοιλεύς {царем] (Unger Phil. XLI стр.136).
[4] ,о. 1. II. 34.
[5] II. 340 и 351.
[6] II. о. G. VII. 197.
[7] Phil. 24 стр.62.
[8] o. 1. стр.431.
[9] Mittheilungen d. d. arch. Inst. i. Athen 1879 стр.30. C. J. A. IV. 22 k. стр.58.
[10] Athen und der Westen vor der Sicilischen Expedition стр.57 сл.
[11] Δελτίον ἀρχαιολ. 1891 стр.108.
[12] Hermes 28, стр.633.
[13] Die Metopen von Selinunt стр.28 слл.; с ним согласен Holm Bursians Jahresber. I стр.53
[14] Cp. Holm. 1. 1.
[15] Jahrb. f. Phil. 139 (1849) pg. 304.
[16] A. Holm G. S. I. 77.
[17] Cp. Macrob. V. 19. Stepli. Byzant. s. v.
[18] · Busolt. 1. 1.
[19] Phil. XVI. pg. 137 сл.
[20] o. 1. 83.
[21] 1. 1.
[22] Holm. G. S. I. 431.
[23] G. S. I. 260.
[24] History of Grèce VII. 170 up.
[25] Studi di Phil, class. I. 122 (тот же Pais предполагает читать вместо Τριναϰία [Тринакии] — Πίαϰος [Пиак].

§ 4. Фурии

В 90-ой главе XI книги Диодор рассказал о возобновлении Сибариса, о его быстром расцвете и обещал рассказать об его вторичном падении, о котором он тут только упоминает.
Под 446 годом, годом, к которому должно относить это падение, он как будто бы вспоминает свое обещание. На самом деле этого однако нет; здесь он только повторяет свое первоначальное упоминание, ничем его не дополняя — и повторяет его не ради него самого, а только ради рассказываемого им в дальнейшем основания Фурий. Судьба Сибариса должна была быть рассказана раньше — и от этого рассказа мы имеем отрывки (VIII. 18. sqq. X. 23) — здесь Диодор только повторяет его, конечно, в кратких чертах, только для восстановления связи. К данному году он очевидно относит самое изгнание Сибаритов из вновь основанного ими города. Тогда, по уже выясненному нами принципу расположения Диодором своего материала, мы не должны будем относить истории основания Фурий целиком к этому году — μετὰ βραχὺ [вскоре после] может быть значительно растянуто; что это μετὰ βραχὺ (XII. 10. 3) должно определять время от падения нового Сибариса до призвания новых колонистов, не может подлежать сомнению.
Итак, вся история падения Сибариса приведена только ad hoc [специально], полная история сообщалась в другом месте, от которого мы имеем только отрывки; тем не менее мы все таки можем до известной степени установить характер рассказа. В нашем месте — история богатства Сибариса есть только постоянная формула — новая и характерная черта только та, что Сибариты охотно дают право гражданства соседям, но едва ли эта черта не внесена самим Диодором. В параллельном и весьма сходном свидетельстве Страбона (VI. 263) ее нет. Сходство доходит даже до сходства в отдельных словах. Strabo — Ἀχαιῶν ϰτίσμα ἡ Σύβαρις, δυεῖν ποταμῶν μεταξύ Κράθιδος ϰαὶ Συβάριος. τοσοῦτον δὲ διήνεγϰεν ἡ πόλις αὕτή τὸ παλαιὸν, ὥς τεττάρων μὲν ἐθνῶν τῶν πλησίον ὑπῆρξε, πέντε δὲ ϰαὶ εἴϰοσι πόλεις ὑπηϰόους ἔσχε, τριάϰοντα δὲ μυριάσιν ἀνδρῶν ἐπὶ Κρατωνιάτας ἐστράτευσεν [Сибарис, основанный ахейцами, находится между двумя реками — Крафидой и Сибаридой. Город этот в древности настолько преуспел, что властвовал над четырьмя соседними народами, 25 городов находились от него в зависимости; в поход против кротонцев выступило 300 000 сибаритов]. Сведения о подчиненных областях у Диодора нет, но следы его есть в выражении πολλοῖς δὲ μεταδιδόντες τῆς πολιτείας ἐπὶ τοσοῦτο προέβησαν — , ὥστε δόξαι πολὺ προέχειν τῶν ϰατὰ ’Ἰταλίαν οἰϰούντων [так как они предоставляли гражданство многим иностранцам, то увеличили свое население настолько, что стали первыми по всей Италии], что не может относиться ни к чему, кроме их силы и власти, так как то, что логически должно бы заключаться в этих словах — именно указание на многочисленность граждан — выражено отдельно: πολυανθρωπίᾳ τε τοσοῦτον διήνεγϰαν, ὥστε τὴν πόλιν ἔχειν πολιτῶν τριάϰοντα μοριάδας [наконец, население разрослось настолько, что город насчитывал триста тысяч граждан]. И здесь, в этом последнем указании нет отличия от Страбона, хотя этот говорит о 300 000 солдата, обозначение граждан было для Диодора удобней стилистически, так как ему нужно было указать на πολυανθρωπία [многолюдство] Сибариса — фактического отличия нет: и Диодор говорит о 300 000 Сибаритов, пошедших походом на Кротон (XII. 9. 5. X. 23). Сходство на этом не останавливается. Не смотря на всю краткость своего рассказа, Страбон считает необходимым объяснить причину падения Сибариса — ὑπὸ μέντοι τρυφῆς ϰαὶ ὕβρεως ἅπασαν τὴν εὐδαιμονίαν ἀφῃρέθησαν ὑπὸ Κροτωνιατῶν [однако, вследствие роскоши и заносчивости они были лишены благополучия кротонцами]. И для Диодора в этом лежит главная сущность дела. В εὐδαιμονία [благополучии] и τροφή [роскоши] и для него причина падения города; τροφή его посвящен ряд замечаний (VIII. 14. 18. 20) — об εὐδαιμονία и гибели говорит он далее X. 23… πόλεμον ἄδιϰον ἐπανελόμενοι (ὕβρις) τοῖς ὅλοις ἐπταισαν ϰαὶ τὴν εὐδαιμονίαν οὐϰ ἐνεγϰόντες ἐπιδεξίως ἱϰανὸν παράδειγμα τὴν ἰδίαν ἀπώλειαν ϰατέλιπον τοῦ πολὺ μᾶλλον δεῖν προσέχειν ἐν ταῖς ἰδίαις εὐτυχίαις ἤπερ ἐν ταῖς ταλαιπωρίαις [вступили в несправедливую войну против жителей Кротона, но потерпели неудачу. Они не смогли должным образом выдержать свое процветание и своей гибелью доказали, что следует быть настороже скорее в благополучии, нежели в бедствиях] — т. е. опять таки то же, что сказано у Страбона, но в связи с общими философствующими замечаниями о том, как следует переносить счастие[1].
И фактический материал и точка зрения, очевидно, те же, что у Страбона — вполне естественно, поэтому, предполагать, что источник у них общий; что этим источником является Тимей, ясно из совпадения встречающегося у Страбона свидетельства об особых свойствах реки Кратиса с свидетельством Тимея (Antig. Carys. Hist, mirabil. 149 Müller F. H. G. I pag. 206 frg. 63)[2]. С другой стороны подтверждает наш вывод и то, что описание τρυφή Сибаритов несомненно вытекает из Тимея (Athen. 519 b. и 518 d. Müller F. H. G. I pg. 205 frg. 60. 59; Diod. VIII. 20 и 18. 1. 2) и, по всем вероятиям, из него же вытекает (Athen. XII. 541 с. Müller F. H. G. I pag. 204. frg. 58) отрывок Diod. VIII. 19.
Что касается Телиса, то в противоположность и Геродоту (V. 44. 47) и всей остальной традиции Диодор называет его не тираном или царем, а δημαγωγός [демагогом] — , но, если это отличие объясняется общей тенденцией Диодора и некоторой неточностью его способа выражаться, то зато чрезвычайно важно то, что Телис, очевидно, является виновником войны; этим сразу устраняется всякая связь с засвидетельствованной нам Гераклидом Понтиком историей о низвержении и убиении тирана и его близких на алтарях (ар. Athen. XII. 521 f.). С другой стороны, всем тоном изложения устраняется всякая связь как с вышеуказанным, так и с целым рядом других преданий, одинаковым образом оканчивающихся гневом Геры и чудом, проявляемым ее ἄγαλμα [ее статуей] — гневом Геры, служащим главной причиной гибели города. По Филарху (ap. Athen. XII. 215 e. Müller F. H. G. I. 347 frg. 45), Сибариты убили послов, посланных к ним Кротониатами, по Элиану (V. H. III. 43) они убили на алтаре кифареда, по Стефану Византийскому (s. v. Σύβαρις) раба — везде есть кровавое преступление, святотатство и кара бога. Можно ручаться, что Диодор, как бы он ни сокращал своего предшествующего изложения, не выпустил бы этого столь патетического и столь нравоучительного эпизода.
Точно также устраняется и сохранившаяся у Ямвлиха (133. 177) версия об убийстве Пифагорейцев в Сибарисе и о присутствии среди послов Сибариса в Кротоне некоторых из этих убийц — Диодор не упустил бы случая противопоставить их Пифагору. На самом деле Пифагор здесь руководится чисто–этическим и религиозным мотивом — он здесь играет ту же роль, которую сыграли лучшие граждане Сиракуз, когда речь шла о прибегнувшем к алтарям богов Дукетии. Здесь мы тоже имеем таких ἱϰέται [умоляющих][3].
У Геродота о деятельности Пифагора нет и слова. Здесь эта деятельность весьма характерна; я думаю, что в связи с Пифагором введен в картину и Милон Кротонский, о котором раньше Диодор говорил в духе прямо противоположном тому, в котором отзывается о нем теперь; здесь он человек, τὴν ἀλϰὴν ἀϰόλουθον ἔχων τῇ ϰατὰ τὸ σῶμα φύσει (?) [с отвагой, соответствовавшей его телесной силе], и побеждающий благодаря ей врагов; раньше эксцерптор (IX. 14) выписывает из Диодора: ὅτι μέγα ἐστὶν οὐ τὸ δύναμιν ὅτου δήποτε σχεῖν, ἀλλὰ τὸ ταύτῃ δεόντως χρῆσθαι. ἐπεί τί ὄφελος Μιλωνι τῷ Κροτωνιάτῃ τὸ μέγεθος τῆς περὶ τὸ σῶμα ῥώμης [Важно не обладать силой, какого бы рода она ни была, но использовать ее как следует. Какую пользу дала Милону Кротонскому его большая телесная сила?]; очевидно, здесь роль Милона определяется источником, а раз этот источник связан с Пифагором, то упоминание Милона понятно — Пифагорейские источники считали его членом Пифагорейского союза (Strabo VI. 26. 3).
О самом Пифагоре здесь Диодор почти ничего не говорит, и определить хотя в общих чертах характер его источника в сведениях о Пифагоре по предшествующему изложению в сохранившихся его отрывках (X. 3 — 11), едва ли можно: мы не знаем, в какой связи он говорил о Пифагоре там, но прежде всего нам следует определить, возможно ли вообще, чтобы и это упоминание Пифагора шло от Тимея. E. Rohde[4], ссылаясь на Volquardsen’а[5] утверждает, что это невозможно — и подтверждает это ссылкой на пользовавшегося Тимеем Юстина (XX. 4), который об участии Пифагора в войне не упоминает. Что касается этого последнего аргумента, то он вполне основательно отвергнут Унгером[6], справедливо указавшим на то, что Юстин и вообще то не рассказывает об этой войне; из того, что Юстин что нибудь выпускает, еще не следует, чтобы это было выпущено Трогом; отрицательно Унгер был прав, хотя его положительное доказательство того, что Трог действительно упоминал о Пифагоре, я считаю недостаточным.
Из аргументов Yolquardsen’а в данном случае мне представляется неопровержимым последний: Тимей (ap. Cicer. de legg. II. 6 frg. 69. Müller F. H. G. I. pag. 209) отрицал существование Залевка — Диодор приписывает ему ряд законов. Но этот аргумент доказывает только для этого одного эпизода, пожалуй, для всего эпизода о законах, а вовсе не для сообщений чисто исторических, на которых мы пока остановились.
Общий характер упоминания определяется отрицательно; философ здесь выставляется, как политический деятель; все чудесное старательно выброшено — т. е. по характеру упоминание вполне могло бы подходить к той характеристике Дикеарха и Аристоксена, которую дает Rohde[7] и особенно к характеристике Дикеарха, которому, как показал тот же Rohde, во многом следовал Тимей. Что элемент чудесного у Дикеарха все таки остался, ясно из того, что он упоминал о предсуществовании Пифагора[8] (Gell. Noct. att. IV. 11. Müller F. H. G. II 245 frg. 30).
С другой стороны, рассуждения того же Rohde, показавшего, что речи, которые говорит Пифагор кротониатам у Ямблиха (§ 37 sqq.), восходят к Тимею[9], подтверждают лишний раз, что законы Залевка изложены у Диодора не по Тимею, так как Диодор приписывает ему то, что Тимей приписывает Пифагору (Janibl. § 40; Diod. XII. 20. 3).
То, что рассказывается у Диодора о Пифагоре и Пифогорейцах, не восходит во всяком случае к Дикеарху — это совершенно несомненно может быть доказано относительно рассказа о Ферекиде (X. 3. 4), так как Диодор утверждает, что к умиравшему Ферекиду Пифагор приехал из Италии, между тем как Дикеарх (ap. Porphyr, vit. Pythag. pg. 88. Müller F. H. G. II. 245 frg. 31) прямо отрицает это — Φερεϰύδην πρὸ τῆς ἐϰ Σάμου ἀπαρσεως τελευτῆσαι [Ферекид скончался еще до его отъезда из Самоса], равно как и относительно рассказов о предсуществовании Пифагора в образе Эвфорба, где Дикеарх следует гораздо более сложной версии. Сходство с Аристоксеном здесь ничего не доказывает (ibid. pg. 23. Müller F. H. G. II. 779) — предание об Эвфорбе слишком распространено; ничего не доказывает и указанное Nauck’ом[10] отличие Диодора от Аристоксена в рассказе о Дамоне и Финтиасе (Diod. X. 4; 3 — 6 и Jambl. § 233 Müller F. H. G. II 273 frg. 9), хотя нельзя не признать его существенности; в то время, как Диодор признает факт заговора против Дионисия, Аристоксен его отрицает. Никто не может сомневаться, что ни Дикеарх ни Аристоксен непосредственно не служили источниками для Диодора; здесь это даже специально ясно из цитаты Каллимаха. Насколько позднейший источник в угоду общераспространенной традиции — а Диодоровская версия предания о великодушных друзьях и была такой общепринятой версией — изменил свой источник, нельзя сказать.
Связанная у Диодора с преданием о верных друзьях история о Клинии и Проре (Diod. X. 4. Jambl. 239, cp. Jambl. 198 Diod. Laert. IX. 40) сводится Rohde[11] также к Аристоксену, как и история Архита (X. 7. 4)[12], как рассказ об отношении Пифагора к ἀφροδίσια [делам Афродиты] (X. 9. 3. 4. Diog. Laert. VIII. 9. 10. Stob. Florii. Cl. 4. Müller F. H. G. II 278 fig. 20[13], о мнемонике Пифагорейцев (X. 5 Jambl. 163 — 6)[14], о Килоне и Лизисе (Diod. X, 11, 1, 2. Jambl. 248 sqq.. Müller F. H. G. II. 274 frg. Il); к Аристоксену можно бы, пожалуй, свести и характеристику воздержанности Пифагорейцев (X. 5. 2). (у Jambl. 187. Plut. De gen. Socratis 15).
В связи с этими замечаниями о Пифагоре я позволю себе остановиться на главах, посвященных законам Харонда и Залевка.
У Стобея (Florii. XLIV) сохранились два отрывка: Ζαλεύϰου προοίμιον νόμων [предисловие к законам Залевка] и Χαρώνδα Καταναίου προοίμια νόμων [предисловие к законам Харонда Катанского]. Параллельно с этим мы должны указать на то, что Диодор, с одной стороны, прямо говорит о προοίμιον τῆς ὅλης νομοθεσίας [предисловии ко всему законодательству] (XII. 20. 2), с другой — прямо цитирует слова законодательства Залевка (XII. 21. 1). Значит, несомненно, что он имел — в той или другой инстанции — рукопись законодательства Залевка. Если мы теперь сравним то, что Диодор относит к προοίμιον [предисловию] законов Залевка, с тем, что передано у Стобея под этим именем, то убедимся в почти полном дословном сходстве обоих текстов. Этот результат непоколебим, и для него совершенно безразлично, подделка или нет προοίμιον Стобея. Что оно поддельно, предположил еще Bentley[15]. Busolt показал, что во время Платона не было известно ни одного προοίμων какого бы то ни было законодательства[16] — и после Платона достаточно времени для того, чтобы составить подделку. Подделка составлена в Пифагорейском духе — это опять таки для нас пока не важно — если это так, то становится ясно, почему Диодор считал Залевка Пифагорейцем. Воспользовался ли Диодор непосредственно той версией текста, которую мы имеем под рукой, это другой вопрос — скорее не пользовался, так как иначе трудно было бы объяснить, почему он приписал Харонду некоторые положения, которые Стобеевская версия приписывает Залевку — например, закон о способе, каким изменяются законы, он приписал Харонду, между тем как προοίμιον Стобея относит его к законодательству Залевка. Далее наша версия имеет кое что — правда не существенное — , больше, чем Диодор, но за то и Диодор имеет кое что, чего нет в Стобеевском προοίμιον — рассказ о том, как Залевк уничтожил распутство; сведение восходит к Филарху (ap. Athen. XII. 521 а Müller F. H. G I. 347 frg. 45), который относит его к Сиракузам, но и этот рассказ несомненно попал в разряд обрабатываемых Пифагорейцами. Дело объясняется очень просто. Диодор имел προοίμιον — и только προοίμιον — разобранное нами свидетельство он относит не к нему, а к τὰ ϰατὰ μέρος νομοθετήματα [отдельному изданию законов], которых он в своем προοίμιον не нашел; то, что он нашел в προοίμιον, совпадает с Стобеевским, которое однако относит к этой вводящей части и общее положение о преобразованиях в законодательстве[17]. Значит, другую редакцию имел Диодор. Вероятно, в этой редакции законы Залевка и Харонда не были ясно разделены; по крайней мере, иначе трудно объяснить постоянную путаницу.
Согласно с Стобеевским προοίμιον законов Харонда Диодор к нему относит закон о вторичном браке, согласно с ним приводится закон о ϰαϰομιλία — но здесь опять таки προοίμιον не служило источником Диодора: словесного совпадения нет, а сверх того Диодор и в этих отрывках дает больше — дает цитаты из комиков, подтверждающие прямо и косвенно и самую принадлежность законов Харонду и то мнение, которое Диодор высказывает о них; здесь источником — вероятно посредственным — служит какой нибудь ученый грамматик. Вспомним, что здесь Диодор не ссылается на προοίμιον, что здесь у него нет из него цитат, что здесь, наконец, Диодор не говорит о пифагореизме Харонда. Диодор приписывает Харонду закон об «оке за око». Демосфен (ϰατὰ Τιμοϰράτους [Против Тимократа] 140 sqq.) утверждает, что этот закон существует в Локрах — и его связывает с рассказываемым также у Диодора анекдотом о том, как кто то выбил глаз кривому и как благодаря этому был изменен закон. Если Демосфен утверждает, что это единственный случай изменения закона в Локрах, то он это делает либо по забывчивости, либо, скорее, потому, что это ему нужно в его ораторских целях[18]. Тот же закон приводится и у Гераклида Понтика (Müller F. H. G II. 221), но там он имеет и другое значение и другую связь — он показывает, как свято соблюдал законы Залевк; когда его сын, уличенный в каком то преступлении, должен был быть ослеплен, он вырвал один глаз у себя, один у сына.
В довершение этой путаницы прибавим, что существовали указания на то, что законодателем в Фуриях (Athen. XII. 508a) или даже в Сибарисе (Scymnus 345 sqq.) был Залевк.
Все эти несогласия показывают, что относительно и Харонда и, главным образом, Залевка, существовала делая масса преданий, но не было твердой традиции — лучше сказать, существовала целая масса анекдотически–законодательного материала, не твердо приуроченного и потому свободно приурочиваемого к тому или другому имени. Такое приурочение массы этого материала к Харонду Диодор и положил в основание своего изложения. Это и было бы весьма понятно. Общность многих из пунктов законодательства Харонда с законодательством Залевка не представляла бы собой ничего в себе самом противоречивого, так как он ἐπισϰεψάμενος τὰς ἀπάντων νομοθεσίας ἐξελέξατο τὰ ϰράτιστα ϰαὶ ϰατεταξεν εἰς τοὺς νόμους [он, изучив законодательства всех народов, выделил из них лучшие установления и включил их в свои законы] (XII. 11. 4). Что он при этом πολλὰ ἰδια [много своего] придумал, и что Диодор думает, что он только ἰδια [свое] и сообщает, за это, конечно, ответственность падает на самого Диодора. Беда только в том, что и это указание о заимствованиях в законодательстве Харонда тоже представляет собой смешение с законодательством Залевка. Эфор (ap. Strab. VI. 260. Müller F. H. G. 246 frg. 47) утверждал, что Залевк составил свое законодательство на основании критских, лаконских и принадлежащих ареопагу законов.
И Эфор, очевидно, считает если не Залевка законодателем Фурий, то, во всяком случае, его законодательство — в том или другом его виде — их законодательством; смысл его рассказа такой. Залевк в Локрах дал относительно частных отношений простые законы — Фурийцы же, желая впоследствии дойти до крайнего предела точности — ἀϰριβοῦѵ περὶ τῶν ἄϰρων [до вершины акрибии] — т. е. желая точно определить все, все испортили; потому что дело не в том, чтобы в форме закона избежать всякой возможности юридического изворота, а в том, чтобы τοῖς ἁπλοῖς ϰειμένοις ἐμμένειν [твердо придерживаться просто сформулированных законов]. Очевидно, Эфор видит в законах Фурийцев неправильное издание законов Залевка, как это и предполагает Busolt[19].
Мне кажется, что дело может быть объяснено так. Диодор говорит, что упоминает о законах Залевка по поводу Харонда, вероятнее, он был приведен к изложению законов Харонда встретившимся в его Пифагорейском источнике προοίμιον Залевка; этим он был наведен на вопрос о законодательстве Харонда, сведения о котором он и сообщил. Источник для Залевка Пифагорейский. Но определить его точней при современном положении вопроса о Пифагореизме, когда масса Пифагорейской литературы еще далеко не разобрана и не распределена, невозможно. Мы видели, что многое у Диодора восходит к Аристоксену, мы не сомневаемся в том, что Аристоксен не был непосредственным источником Диодора; нужно, стало быть, проследить дальнейшее влияние Аристоксена в Пифагорейской литературе, но это не входит в пределы нашей непосредственной задачи. Мы можем только установить, что источник Диодора заключал в себе προοίμιον законов Залевка, представлявший собой несколько отличную редакцию Стобеевского προοίμιον. На этом мы должны успокоиться.
Busolt[20] весь экскурс о южноиталийских законодательствах решительно выводит не из Тимея и не из Эфора. Относительно законов Залевка это несомненно, относительно Харонда это вероятно. Но Busolt столь же решительно возводит экскурс к Посидонию — и это я считаю не доказанным.
Аргументы Busolt’а сводятся к нижеследующим пунктам.
1) Посидоний делает Харонда и Залевка учениками Пифагора. Но, во первых, Диодор признает учеником Пифагора только одного Залевка, а не обоих; во вторых, не Посидоний изобрел эту связь наших законодателей с Пифагором — для нас она впервые проявляется у Аристоксена, из которого так много почерпал Диодор (ap. Diog. Laert. VIII. 16[21]).
2) Замечание Диодора о несомненности существования богов (XII. 20. 2) совпадает с замечанием Цицерона (de Nat. deor. II. 5. 13 sqq.), который по Посидонию сообщает о доказательствах, приводимых Клеантом и Хрисиппом в пользу существования богов. Сходство в самом деле очень не велико, но оно ничего не доказывает, именно потому, что, если Посидоний приводил это рассуждение, как одно из доказательств стоицизма, он не мог приводить его как отрывок из Пифагоровского προοίμιον — а Диодор именно προοίμιον цитирует, и с προοίμιον оно совпадает. Если оно подложно, значит Диодор подложным и пользовался — вот и все.
3) Диодор очень хвалит законы Харонда и Залевка. У Посидония Zaleuci leges et Charondae laudantur [законы Залевка и Харонда хвалятся] (Sen. ep. 90. 6) — не думаю, чтобы Бузольт и сам приписывал этому аргументу сколько нибудь серьезное значение — хвалить можно с всевозможных точек зрения[22], хвалить могут и самые различные люди.
Мне кажется, что все подобные сближения могут только тогда иметь значение, когда мы, хотя бы самых общих чертах, можем уяснить себе характер того сочинения, из которого заимствует свои сведения разбираемый нами автор. Относительно Посидония мы можем это сделать в достаточно определенной степени Что Диодор пользовался Посидонием, считается доказанным[23] — но доказано это относительно определенных частей Диодоровского сочинения, и заимствования эти сделаны либо из географического, либо из исторического труда Посидония. Что в таком Посидониевском отрывке встречается случайное упоминание Пифагора (Диод. V. 28. 6), ничего не доказывает: у Посидония оно тоже должно было быть случайно. Свою систему Пифагореизма Посидоний изложил не в этом географическом или историческом труде, а в своем комментарии к Платоновскому Тимею[24]; относительно того, что им пользовался Диодор, ничего не доказано.
Во всяком случае доказано одно: состав Диодоровского отрывка сложный — он в части рассказа пользовался Тимеем, в другой пользовался Пифагоровски–окрашенным источником, заключавшим προοίμιον Залевка, и наконец для Харонда не пользовался ни тем ни другим.
Нам остается таким образом разобраться в сложном вопросе об основания Фурий; причем, конечно, не наше дело решать вопрос о том, совершилось ли основание в один или два приема, как не будем мы и решать вопроса хронологического. Позволю себе только заметить, что исследователи придали слишком много значения противоречию двух имеющихся у нас дат — 443 года, засвидетельствованного Дионисием (Lys. I) и Псевдоплутархом (X oratorum vitae, Eth. 835 c) и 445 года, засвидетельствованного Диодором — и тот и другой источник не имеет столь точной хронологии, чтобы на ней при столь незначительной сравнительно разнице можно было бы основывать какие бы то ни было гипотезы.
Сообразно нашей специальной задаче мы ограничимся исследованием источников.
В рассказе Диодора находит следы двух источников Pappritz[25]. Его доводы кажутся мне однако неубедительными. «При объяснении рассказа Диодора, говорит Pappritz, мы легко заметим, что он распадается на две половины: первая, краткая и ясная, обнимает только XII. 10. 3…. συνφϰίσθη ϰαὶ μετὰ βραχὺ εἰς ἕτερον τόπον μετασταθεῖσα προσηγορίας ἑτέρας ἔτοχε ϰτιτιῶν γενομένων Λάμπωνος ϰαὶ Ξενοϰράτου τοῦτον τὸν τρόπον [был заселен и вскоре перенесенный в другое место получил другое название. Его основали Лампон и Ксенокрит следующим образом]. Здесь Диодор меняет свой источник и дополняет свое первое свидетельство из другого источника. Эта перемена источника видна из того, что он начинает свое дальнейшее изложение, ничем не связавши его с предыдущим.
В данном случае Pappritz частью не понял текста, частью читал не совершенно верный текст. Выписанные им слова не представляют собой особого свидетельства, — они только служат введением к дальнейшему, связью между предшествующим изложением истории Сибариса до вторичного изгнания и дальнейшей историей его восстановления. Отрывок не имеет самостоятельного значения — это ясно из его заключительных слов τοῦτον τὸν τρόπον [следующим образом], превосходно связывающих его с дальнейшим.
Этим уничтожается и второй аргумент Pappritz’а — ничего не доказывает повторение в § 4 слов ἀπεστειλαν τοῖς Συβαρίταις, ὧν ἡγεῖτο Λάμπων ϰαὶ Ξενοϰράτης [направили их (корабли) к сибаритам под командованием Лампона и Ксенокрита] — это повторение вполне законно; оно объясняет тот τρόπος [образ действий], каким эти два лица стали οἰϰισταί [ойкистами] города.
Едва ли при этом может иметь значение и третий аргумент Pappritz’а: нельзя искать противоречия между двумя версиями там, где первая и не есть версия, где первая квазиверсия есть не что иное, как стилистическое введение. Pappritz введен в заблуждение неправильностью рукописного чтения, исправленного Vogel’ем. Слова ϰαὶ συνῳϰίσθη ἐπ᾿ ἄρχοντος Καλλίμαχου [и заселен при архонте Каллимахе] могли бы иметь смысл только в том случае, если бы предшествующее не относилось Диодором к тому же году — , а между тем Диодор ясно говорит: ἐξέπεσον ϰατὰ τοὺς ὑποϰειμένους ϰαιροὺς [были изгнаны в предлежащее время], т. е. в том же году — , или если бы Диодор рассказал событие не в год архонтства Каллимаха, чего на самом деле нет. Слова эти поэтому вполне основательно выбрасываются из текста, который тогда дает нам вполне ясное и последовательное изложение; Сибариты были изгнаны ϰαὶ μετὰ βραχὺ μετασταθεῖσα εἰς ἕτερον τόπον ϰτλ [и вскоре перенесенные в другое место и т. д.][26]; тогда не будет и противоречия, указанного Pappritz’ом, при чтении рукописей действительно существующего: раз Диодор говорит о том, что был населен старый город и затем перенесен на новое место, в другой раз он прямо говорит об основании города на новом месте.
Таким образом Pappritz не доказал своего положения; гораздо основательней кажется, на первый взгляд, замечание Busolt’а, также видящего в рассказе Диодора следы версии, отличной от той, которую он передает. Когда в Афины пришла просьба Сибаритов о том, чтобы Афиняне приняли участие в основании колонии, чтобы они помогли их возвращению, Перикл кликнул клич, приглашая желающих из Пелопоннеса отправиться в новую колонию. Многие явились на его зов. Раньше они обратились к Аполлону с вопросом, и Аполлон приказал им поселиться в месте, где они будут пить воду мерой, есть хлеб немеренный. Вопрос вполне естественный — ответ вполне обычный. Насколько на самом деле историчен вопрос и ответ, это другое дело. Мне кажется, что весь этот эпизод возник на основании дальнейшей истории Фурий. В 433 году, когда возникли споры о том, кому считаться ϰτίστης [основателем] города, Аполлон заявил, что им следует признавать его самого (Диод. XII. 35) — тогда ссылка на оракул должна была иметь значение.
Получивши изречение оракула, Греки отправились искать такое место. Тут то и является то противоречие, на которое указывает Busolt. Афиняне знают, где им селиться; они и идут для того, чтобы вместе с Сибаритами поселиться в Сибарисе — зачем им искать места? Busolt[27] и желает здесь видеть следы двоякого поселения, которого рассказ Диодора не знает.
Едва ли однако это так. Несомненно, что Греки питали постоянную привязанность к месту, на котором они раз жили[28] — спрашивается только, могли ли Сибариты поселиться на нем. Если верить Страбону, то не могли — , по той простой причине, что этого места не было. Страбон (VI. 263) уверяет, что Кротониаты, ἑλόντες τήν πόλιν ἐπηγαγον τὸν παταμὸν ϰαὶ ϰατέϰλυσαν [захватив город, направили на него реку и затопили] — и справедливость этого рассказа подтверждается указанием Геродота на существование ξηρὸς Κρᾶθις [высохшей Крафиды], в котором Grote[29] видит старое русло реки, отведенной в другую сторону. Когда чрез много лет Сибариты вернулись, они могли поселиться конечно только вблизи старого места — и этим местом, на котором они жили только немного времени, они не должны были особенно дорожить. Вообще, близко их сердцу должно было быть не место города, а местность — плодородие долины между Кратисом и Сибарисом было источником благосостояния города, и небольшая разница в положении не могла играть той роли, какую она играла при большинстве других городов. Самые слова оракула имеют только сравнительное значение — ведь и при втором поселении, если оно было, не искали же места по указанию оракула, а определили его раньше. Новое место найдено все тоже вблизи Сибариса — и прибывши в Италию, поселенцы не прямо наугад ищут себе места, а сначала приплывают к Сибарису, и не за тем, конечно, чтобы встретиться там с Сибаритами — Сибаритов там нет: они ведь изгнаны оттуда Кротониатами.
Повторяю, вопрос о двойном поселении нас здесь не занимает, но не могу не указать на одно затруднение, встречаемое этой теорией, тем более, что оно указывает и вообще на состояние наших источников.
Сибариты изгнаны — они обращаются к Грекам с просьбой помочь им вернуться; ради этого они готовы отказаться от национальной исключительности, поделиться землями, которые они считают принадлежащими им, с новыми пришельцами. Вернуться сами они не могут — Кротониаты их не пускают, с Кротониатами приходилось считаться; нужно было вынудить τὴν ϰάθοδον [возвращение]. Возможно ли было это при тех условиях, в которых, по мнению Pappritz’а и Busolt’а, был совершен первый поход? Но допуская даже эту возможность, мы должны спросить себя, что сделали Кротониаты, видя восстановление Сибариса, как они допустили его — обо всем этом наши источники молчат. При значительных силах колонистов это молчание может еще быть объяснено. Кротониаты ничего не сделали, потому что сила врагов была для них слишком опасна.
Итак, поиски нового места поселения вблизи старого понятны — я не говорю исторически, понятны они во всяком случае в рассказе Диодора[30], вполне последовательном. Вместе с Сибаритами Греки основывают Фурии, там они с ними ссорятся, выгоняют их, и остаются одни в своем новом городе — тот же рассказ лежал в основании у Аристотеля (Polit. VІІІ (V) 1303 а.) ϰαὶ ἐν Θουρίοις Συβαρῖται (sc. ἐστασίαζον τοῖς συνοιϰήσασιν) πλεονεϰτεῖν γὰρ ἀξιοῦντες ὡς σφετέρας τῆς χώρας ἐξέπεσον [и в Фуриях сибариты враждовали с теми поселенцами, которые вместе с ними основали этот город; упирая на то, что страна принадлежит им, сибариты требовали себе преимуществ]; и у Аристотеля στάσις [мятеж] происходит уже в Фуриях, и у Аристотеля та же причина, что и у Диодора старые Сибариты и Фурии считают своей землей — здесь смешения Фурий с Сибарисом быть не может: для этого слишком резко противоположение ἐν Θουρίοις Συβαρῖται [в Фуриях сибариты] — уже одно это показывает, что Аристотель ясно сознавал, что Сибариты жили в Фуриях. К тому же исторически мне не совсем ясно, почему Греки выгнали бы из Сибариса Сибаритов, если, проживши с ними определенное время, они сами ушли оттуда. Что никаких подтверждающих это свидетельств не было, ясно из того, что многие древние писатели прямо утверждают, что Фурии и есть Сибарис. Если бы действительно источник Страбона — к нему мы сейчас перейдем — имел сведения о Сибарисе, отличном от Фурий, едва ли стал бы их отождествлять Плутарх (Pericl. XI), столь начитанный в древней литературе.
Что касается Страбона (VI. 263), то, действительно, то, что мы у него читаем, находится в резком противоречии с Диодором: ὕστερον δὲ οἱ περιγενόμενοι συνελθόντες ἐπῴϰουν ὀλίγοι, χρόνῳ δὲ ϰαὶ οὕτοι διεφθάρησαν ὑπὸ Ἀθηναίων ϰαὶ ἀλλων Ἑλλήνων, οἷ συνοιϰήσοντες μὲν ἐϰείνοις ἀφίϰοντο, ϰαταφρονήσαντες δὲ αὐτῶν τοὺς μὲν διεχειρίσαντο, τὴν δὲ πόλιν εἰς ἕτερον τόπον μετέθηϰαν πλησίον ϰαὶ Θουρίους προσηγόρευσαν ἀπὸ ϰρήνης ὁμωνύμου [Впоследствии немногие оставшиеся в живых жители собрались вместе и вновь заселили город. Но с течением времени и этих сибаритов уничтожили афиняне и другие греки, которые хотя и прибыли, чтобы жить вместе с ними, но относясь к ним с презрением, перебили их, а город перенесли в другое место поблизости и назвали его Фуриями по одноименному источнику]. Отрывок находится между двумя частями, восходящими к Тимею — трудно бы предположить, что здесь источник изменен. Аргументы Pappritz’а[31] в пользу Антиоха едва ли убедительны — хотя, собственно говоря, здесь не было бы противоречия, так как Страбон мог бы пользоваться Антиохом чрез посредство Тимея.
1) Противоречие с Диодором заключается в фактах; непосредственное толкование текста Страбона ведет к тому, что Афиняне и остальные Греки сначала перерезали Сибаритов, и только потом перенесли город на новое место, основали Фурии. Собственно говоря, точный смысл получается такой: они пришли, чтобы жить (συνοιϰήσοντες) с Сибаритами, но не жили с ними, а, перерезавши их, и т. д. — т. е. текст Страбона не говорит о том, что Афиняне сначала поселились в Сибарисе. Принимая во внимание данные Диодора, мы могли бы объяснить дело тем, что еще до поселения — ведь Сибариты не были в Сибарисе — они ἐξέπεσον [были изгнаны] — произошла распря и поэтому город был перенесен. Но в том то и дело, что Страбон о вторичном изгнании Сибаритов не говорит: погибли от руки новых поселенцев те немногие, которые поселились на месте старого Сибариса. Мне сдается, что это факт высокого значения — Страбон рассказывает очень сжато и в этой сжатости и выпускает отдельные факты; так он и выпустил факт вторичного изгнания — ведь, действительно, погибли те, которые ἐπῴϰουν древний Сибарис. Нельзя ли объяснить этой сжатостью и поспешностью рассказа недостаточно ясное разграничение моментов действия?
2) Разница заключается в окраске. Рассказ Диодора, очевидно, настроен к Афинянам вполне симпатично — их поступок с Сибаритами объясняется их действительно несправедливым образом действий: у Страбона всех этих объясняющих дело обстоятельств нет — ведь ϰαταφρονήσαντες [относясь с презрением] не есть объяснение — , и потому характер изложения получается враждебный к Афинянам. Но на этом основании делать выводов нельзя — опять таки в виду краткости изложения Страбона.
Диодор несомненно имеет очень осведомленный источник — конечно не Аттиду, о которой думает Pappritz[32]: могли ли в Аттиде быть подробности о городском устройстве Фурий? Если он сейчас же говорит о демократическом устройстве Фурий, то это, очевидно, его собственное измышление, основанное на первенствующей роли Афин в основании колонии. Аристотель, которого представление, как я уже указывал, совершенно совпадает с Диодоровским, говорит о первоначальном олигархически–тимократическом устройстве города (Pol. 1307b,[33]).
Диодор сообщает о выселении Сибаритов в новый, основанный или город на реке Траенте под следующим же годом — действительно ли у него есть источник для хронологического определения, трудно сказать; замечание производит несомненно впечатление хронографического источника. Вывести приурочение к данному году из своего же рассказа он не мог — промежуток слишком короток; ὀλίγος χρόνος [небольшой срок] добрых отношений между новыми и старыми переселенцами заполнен столькими событиями, что Диодор не мог бы произвольно определить его в один год.
Рассказ о войне Фурий с Тарентом у Диодора сообщен очень коротко — под двумя различными годами. Под 444 годом рассказано, что оба города воевали, что был ряд стычек, но ничего особенно выдающегося не произошло. Конца войны здесь нет, нигде он не сообщен. Но уже чрез два года Диодор может сообщить о том, что повсюду царил мир, значит дальше сведений о войне он не имеет.
В 36 главе той же книги Диодор рассказывает о том, что Таретинцы τοὺς τὴν Σῖριν ϰαλουμένην οἰϰοὺντας μετοιϰίσαντες ἐϰ τῆς πατρίδος ϰαὶ ἰδίους προσθεντες οἰϰήτορας, ἔϰτισαν πόλιν τὴν ὀνομαζομένην Ἡράϰλειαν [вынудили жителей так называемого Сириса оставить свой родной город и, присоединив к ним колонистов из числа своих собственных граждан, основали город, названный Гераклеей]; фактически это совпадает со версией Антиоха, который (ap. Strab. VI. 264. Müller F. H. G. I. pg. 183 frg. 12) рассказывает, что Фурийцы и Тарентинцы воевали из–за области Сириса, затем пришли к соглашению и вместе основали город, τὴν δ᾿ ἀποιϰίαν ϰριθῆναι Ταραντίνων, Ἡράϰλειαν δ᾿ ὕστερον ϰληθῆναι μεταβαλοῦσαν ϰαὶ τοῦνομα ϰαὶ τόν τόπον [который считался колонией тарентинцев; впоследствии он был назван Гераклеей, изменив свое имя и местоположение]. Выпущено у Диодора только известие о мире и вместе с ним о восстановлении Сириса — остались два крайних пункта: война и перемещение Сириса, на эти пункты отвечают Антиоху. Замечания эти восходят к нему (чрез Тимея), но и они представляют собой образец разбросанных заметок хронографического характера.
С событиями Сицилийской истории мы еще столкнемся — но уже теперь мы можем сделать некоторый вывод: состав Диодоровского рассказа очень сложен: несомненно влияние Эфора и Тимея, ясно и собственное знакомство Диодора с местностью, вероятно влияние Пифагорейских источников.

---

[1] Многочисленные аналогии см. у Schmidt, Die Ethik der alten Griechen I. cp. 267. слл.
[2] Cp. Geffken, Timaios Geographie стр.140.
[3] У Диодора 500 изгнанных Телисом бегут в Кротон и сейчас же садятся у алтарей; сейчас же там делать нечего. Диодор несколько забегает вперед, если только в его рассказе вообще не опущено какое то очень существенное обстоятельство. Когда людей изгоняют, то — при обыкновенных обстоятельствах — вполне естественно, что они ищут приюта где нибудь в другом месте; — тогда их выдачи от приютившего их города не требуют и за отказ войны не объявляют, но это, конечно, именно при обыкновенных обстоятельствах — я и думаю, что у Диодора это необыкновенное обстоятельство, объясняющее дело, и выпущено.
[4] Rh, Mus. 27 стр.44.
[5] о. 1. стр.102
[6] Sitzungsberichte d. Bayer. Akad. d. Wissensch. Hist. Phil. CI. 1883 стр 133 пр. 4.
[7] Rh. Mue. XXVI. 561.
[8] Rohde (Psyche II²1 418), видит в этом пародию Дикеарха — это возможно само по себе, но становится мало вероятным по той причине, что таже история рассказывается Клитархом.
[9] Rh. Mus. XXVII. стр.29.
[10] Jamblichi de vita Pythagorea liber LVII и np. 39.
[11] Rh. Mus. XXVII. 56 пр. 2 и 51.
[12] 1. 1.
[13] o. 1. стр.58 пр. 1.
[14] 1. 1.
[15] Dissertation upon Phalaris, ed. by Wagner 1874 pg. 351; литературу ем. y Busolt. G. G. I² 425.
[16] Jahrb. f. Phil. 138 стр.308 пр.
[17] Относительно этого предания существовала совершенно отличная от Диодора версия, переданная у Полибия (XII. 16); предание связано у Диодора с тремя различными фактическими случаями, при чем он настаивает на том, что их только три и было; у Полибия приведен четвертый, ничего общего с прежними не имеющий.
[18] Элиан (V. H. XIII. 24) рассказывает о том же законе, также приписывай сто Залевку, но у него он имеет совершенно другое значение — глаз выкалывается тому, кто совершил прелюбодеяние (ср. Valer. Max. VI. 5. 3).
[19] G. G. III² 535 пр.
[20] Jahrb. f. Phil. 1. 1.
[21] Ср. Rohde Rh. Mus. XXVII. 42 пр.
[22] У Сенеки это laudantur только стилистический прием. Фактически можно сказать только то, что Посидоний в подтверждение своей мысли о том, что законодателями являлись sapientes (в техническом значении слова) ссылался на Солона, Ликурга, Харонда и Залевка. Что последние два были sapientes, доказывается их Пифагореизмом. Это устанавливается не сходство между Посидонием и Диодором, а отличие. Хиронд и Залевк у Диодора — не философы.
[23] Cp. Susemihl. Gech. d. Griech. Litt, in d. Alexandriner Zeit II. 177 пр. 188.
[24] Schmekel. Die Philosophie der mittleren Stoa 483 sqq.
[25] Thurii, seine Entstehung u. seine Entwickelung bis zur Sicilischen Expedition, Berlin 1891 pg. 14 sq.
[26] Мне думается, что вставки интерполятора испортили текст; уже грамматически требуется вставка ἡ πόλις [полис] (все равно, примем ли мы конъектуру Vogel’а или нет); кроме того, я вставил бы (συνῳϰίσθη ἡ πολίς ϰαὶ [полис был заселен]); к этому слову συνῳϰίσθη [заселен] было сделано на полях замечание интерполятора; когда оно попало в текст, оказались два συνῳϰίσθη, и одно, конечно, было лишним.
[27] G. G. III² 526 пр.
[28] Примеры Pappritz’а (o. 1. 8) очень неудачны — Мессеняне не восстановляли старого города; новая Мессена построена на месте, где никогда города не было; область Платей была так мала, что негде было выбирать места для восставляемого города.
[29] History of Greece IV. 555.
[30] Странно однако одно обстоятельство — ведь Греки нашли место, удовлетворяющее одному только условию: воду они будут пить мерянную, так как самый источник есть мера (μέδιμνος [медимн]) — а почему они хлеб будут есть ἀμετρί [без меры]. Я очень склонен думать, что оракул действительно внесен в рассказ Диодора из собрания оракулов и не имеет значения.
[31] o. 1. 13
[32] o. 1. 14 sq.
[33] Монеты, указанные у Busolt’а G. G. III² 525 пр. доказывают только временное влияние Афинян на Сибаритов, но не различие места жительства, тем более, что объяснение Head’а (Hist, mimraorum 71), приписывающего эти монеты Сибарису на Траенте, также заслуживает внимания.

§ 1. События первых лет Пелопоннесской войны

С пелопоннесской войной мы вступаем в эпоху, когда Диодор, как источник, естественно отступает на задний план; естественно, его значение падает, но изучение его становится легче, так как мы везде можем его контролировать — и в этом контроле мы руководимся таким писателем, как Фукидид. Наша главная и непосредственная задача — установить, в каком отношении стоит Диодор к Фукидиду; наша вторая задача — постараться выяснить себе, насколько непосредственно это его отношение.
Уже с самого начала мы видим несомненную связь нашего писателя с Фукидидом; он начинает с того же момента, с какого начинает и Фукидид — с нападения на Платеи.
Это вовсе не так просто и не так естественно, как может показаться. Начать с того, что в сознании Афинян война началась раньше — в мире Аристофана (290) хор молит богиню явиться ἡμῖν οῖ τρυχόμεθ᾿ ἤδη τρία ϰαὶ δέϰ᾿ ἔτη [нам, которые мытаримся уже тринадцать лет#] (мир дан в 421 году)[1]. На это представление массы, судящей только по тому, что ей пришлось вынести, может и не соответствовать более глубокому историческому взгляду на дело историка[2]. Однако и у самого Фукидида вопрос поставлен далеко не ясно; считая началом войны нападение на Платеи (II 1, II 3), он в то же время в других местах прямо и ясно считает началом войны первое нападение на Аттику войск Архидама — только так можно понять слова I. 125. 2 πρὶν ἐσβαλεῖν ἐς τήν Ἀττιϰὴν ϰαὶ τὸν πόλεμον ἄρασθαι φανερῶς [прежде вторжения в Аттику и открытого начала военных действий] и (V. 20. 1) ἡ ἐσβολή ἡ ἐς τή1ν Ἀττιϰὴν ϰαὶ ἡ ἀρχὴ τοῦ πολέμου τοῦδε [со времени первого вторжения в Аттику и начала этой войны]. В каждом из приведенных выражений оба обозначения вполне совпадают. Относить слова ἀρχὴ τοῦ πολέμου τοῦδε [начало этой войны] к нападению на Платеи, как этого требует Muller Strübing[3], не позволяет нам уже порядок слов. Противоречие, несомненно, есть[4]. В нашу задачу не входит ни объяснять, ни устранять это противоречие[5] — для нас важно только то, что, не смотря на все это, Диодор все таки в начале своего изложения войны последовал именно началу Фукидида, хотя едва ли от него ускользнуло и противоречие изложения Фукидида. Дело не в отдельных датах или словах — сходство гораздо существенней. Трудность, вызвавшая разногласие в точном определении начала Пелопоннесской войны, заключалась в том, что ей предшествовал ряд военных действий, и задача заключалась именно в том, чтобы определить, какой именно пункт следует рассматривать, как начало самой войны, какие события считать либо просто ей предшествующими, либо причинно с нею связанными. Фукидид и внес это деление; начав с изложения причин, вызвавших войну (I. 23. 4. 5. cp. I. 65. 3), он доходит до нападения на Платеи — и здесь он считает начало самой войны, — и в этом ему последовал Диодор. Это то отличие и имеет гораздо большее значение, чем самое указание на то, что с этого пункта начинается описание Фукидида. Это последнее замечание есть не что иное, как общая историко- литературная заметка, одна из тех, которые проходят чрез весь труд Диодора[6].
Фукидид начинает войну с архонтства Питодора, Диодор с архонтства Евтидема — но это вовсе не составляет отличия в самом пункте начала войны, как это утверждает Müller–Strübing[7], следующий Ullrieh’у[8] — Диодор все таки начинает войну с нападения на Платеи; никакого другого источника, кроме посредственно или непосредственно Фукидида, здесь он не имеет. Он и не мог начать с другого пункта — и по очень простой причине. Причины войны изложены им по Эфору — Эфор, вместе с Фукидидом перечисляя причины войны, доходит до нападения на Платеи — очевидно, это последнее должно было уже быть отнесено к войне. Если он отнес это событие к архонтству не Питодора, а Эвтидема, то в этом вина его хронологической системы. Мне думается, что здесь опять таки дело композиции. Год войны должен, конечно, относиться к архонтству Эвтидема, будем ли мы принимать конъектуру Krüger’а к Thuc. II. 2. 1, или нет — Диодор и считал для себя удобным соединить все события, связанные с этим первым годом войны и не вошедшие в изложение причин, в один композиционный комплекс; поэтому он сюда же отнес не только нападение на Платеи, но даже и Пелопоннесский конгресс, а он произошел за 5½ месяцев до начала войны[9]. Для Диодора он нужен был здесь, так как он представляет собой наиболее важный исходный пункт для рассказа о войне.
Вполне естественным образом Диодор и считает начавшими войну Лакедемонян, и в этом, если не следуя непосредственно Фукидиду, то делая из него вывод — Λαϰεδαιμόνιοι — πρῶτοι τοῦ πολέμου ϰατήρξαντο [лакедемоняне первыми начали войну], хотя он же и говорит, что они δύναμιν ἀξιόλογον ἤθροιοαν… ϰρίναντες ϰαταλελύσθαι τὰς σπονδὰς ὑπὸ τῶν Ἀθηναίων [собрали большое войско … считая, что афиняне нарушили перемирие] — и затем он приводит силы Пелопоннесцев и Афинян; и здесь Диодор следует Фукидиду в самом расположении фактов — Γεγενημένου τοῦ ἐν Πλαταιαῖς ἔργου ϰαὶ λελυμένων λαμπρῶς τῶν σπονδῶν — οἱ Ἀθηναῖοι παρεσϰευάζοντο…. παρεσϰευάζοντο δὲ οἱ Λαϰεδαιμόνιοι [После событий в Платеях и громкого нарушения перемирия — афиняне готовились … готовились и лакедемоняне] — и далее перечисляются союзники каждой стороны. Разница только в том, что Диодор рассказывает только об имевшихся уже союзниках, а о посольствах рассказал уже раньше, между тем как Фукидид рассказывает о них только теперь. Но эта разница не фактическая — в этом убедит нас простой анализ.
XII. 41. 2. Диодор рассказывает, что Лакедемоняне послали к царю Персидскому, к Итальянским городам — αὐτοὶ δὲ μετὰ τῶν Πελοποννησίων τὰς πεζὰς δυνάμεις διατάξαντες ϰαὶ τἄλλα τὰ πρὸς τὸν πόλεμον ἡτοιμασμενοι ϰτλ [сами же, совместно с пелопоннесцами, собрали сухопутные силы и сделали прочие приготовления и т. д.]. Далее следует рассказ о Платеях — и затем опять говорится о том, что они δύναμιν ἀξιόλογον ἤθροισαν [собрали большое войско], тогда, когда ἔϰριναν [сочли], что στονδαὶ [договоры] уничтожены. Верно должно было бы быть одно из двух, но первое упоминание есть не что иное, как обычное у Диодора общее введение, суммирующее то, что должно быть дальше рассказано. Диодор желает показать, как Лакедемоняне начали первые войну — и вот, сказавши это в общих чертах, он далее переходит к объяснению и подтверждению своей общей мысли. Что для этого общего введения он воспользовался все таки Фукидидом, ясно из того, между прочим, что он говорит о призыве τῶν ϰατὰ τὴν Σιϰελίαν ϰαὶ Ἰταλίαν συμμάχων [сицилийских и италийских союзников]. У Фукидида при первом упоминании не ясно, что это за союзники — об этом мы у него узнаем дальше (III. 86), но у Фукидида это понятно[10] — за то совершенно не понятно это у Диодора. Мы только что прочли у него довольно подробную историю Сицилии — и нигде, ни одним словом он и не заикнулся о каких бы то ни было отношениях Сицилийцев к Спартанцам; если здесь он говорит о них, как существующих, то уже из этого ясно, что он переменил источник и пользовался тем, в котором такое упоминание будет естественно — т. е. Фукидидом.
Разница, далее, заключается к том, что у Фукидида Спартанцы[11] собирались послать к Персидскому царю (II. 7. 4 — исполнено это позже II 67) — у Диодора они это уже сделали, но это объясняется тем же суммарным характером введения, в целях которого не лежит разбирать отдельные моменты.
Откуда Диодор знал, что Италийцы и Сицилийцы дали 200 кораблей, я не знаю[12]. Не могу я также сказать, откуда Диодор знает, что Опунтийские Локры были все на стороне Спарты, из других же Амфиссейцы. Из Thuc. III. 101 это, собственно, говоря не следует[13] — Амфиссейцы там также, как и остальные из Локров, только вступают в союз.
Во всяком случае здесь, кроме Фукидида, у Диодора есть еще источник, так же охотно дающий точные цифровые данные, как тот, с которым мы уже часто встречались.
Перехожу к эпизоду взятия Платей. Здесь сходство с Фукидидом бросается в глаза — целый ряд черт далеко не существенных общ и тому и другому рассказу; тем большего внимания заслуживают отдельные отличия, показывающие непосредственную близость обоих текстов.
У Фукидида вторгнувшиеся в город Фиванцы объявляют, что желающие могут быть приняты в союз Беотян. Платейцы τρὸς ξύμβασιν ἐχώρησαν [пошли на соглашение]. То же рассказывает и Диодор, присоединивши еще то, что Платейцы для этого послали послов. Но сделали они это потому, что полагали, что Фиванцев очень много, а полагали они это потому, что была ночь. Из этого Диодор поспешно делает вывод, что увидеть врагов они могли только со светом — и, действительно, в его рассказе начинается битва только утром[14]. Диодор здесь слишком поспешно ухватился за Фукидидовское выражение τὸ περίορθρον [под утро] — и просмотрел, что по всему ходу рассказа у Фукидида ясно, что битва происходила ночью (укажу на параллельные выражения Thuc. II. 3. 2 τῷ γὰς πλήθει τῶν Πλαταιῶν οὐ βουλομένῳ ἤν τῶν Ἀθηναίων ἀφίστασθαι [большинство платейцев не хотели отпадать от афинян] = Diod. XII. 41. 5 οἱ δὲ Πλαταιῶν βουλόμενοι τὴν πρὸς Ἀθηναίους συμμαχίαν διαφυλάτιειν [платейцы, желая сохранить союз с Афинами]).
К утру начинается битва. Известное время Фиванцы держатся — ритор Диодор, конечно, прибавляет объяснение: διὰ τὰς ἀρετὰς προεῖχον [превосходили в силу своей доблести]. Фукидид живо описывает ожесточенную борьбу Платейцев, описывает усилия мужей, действия рабов и женщин, неблагоприятную погоду — Диодор выбирает из всего этого только одно — τῶν δ᾿ οἰϰειῶν ϰαὶ τῶν παίδων βαλλόντων τὰς ϰεραμίδας [когда рабы и дети принялись бросать черепицу] (cp. Thuc. 4. 2) — и это выставляет причиной; его увлекает τὸ παράδοξον [необычность] этого.
Несколько человек спаслось — они довели до сведения Фиванцев о гибели отряда, те сейчас же двинулись из Фив πανδημεί [всеми силами] — у Фукидида, несомненно, они вышли еще раньше, но это сказано на столько неясно[15], что при некотором невнимании очень не трудно это упустить из виду.
Фиванцы входят в землю Платейцев. Все данные одинаковы у Диодора и Фукидида, но здесь начинается более существенное отличие несомненно тенденциозного характера. Никто не. ожидал нападения — ἧσαν γὰρ ϰαὶ ἄνθρωποι ϰατὰ τοὺς ἀγροὺς ϰαὶ ϰατασϰευή, οἰα ἀπροσδοιήτου τοῦ ϰαϰοῦ ἐν εἰρήνῃ γενομένου [ибо на полях были люди и движимое имущество, так как зло свалилось внезапно посреди мира]. У Фукидида это вполне естественно, так как время, прошедшее от нападения передового отряда на Платеи до вторжения всего войска в их область, не больше одной ночи — у Диодора это уже гораздо менее понятно: там прошла не только вся ночь, но и большая часть дня — или должна была пройти; на самом деле, Диодор в указании побочных обстоятельств, как начало битвы, место, где были Фиванцы, отправившиеся после получения посольства πανδημεί [всем народом] уклонился от Фукидида бессознательно — поэтому то он и рисует положение теми же чертами, что и Фукидид — διὰ δὲ τὸ παράδοξον ἀνετοίμων ὄντων τῶν ϰατὰ τὴν χώραν [из–за внезапности застигнутые врасплох на своей территории]. Но далее, по рассказу Фукидида, Фиванцы собираются воспользоваться этим положением — и только собираются, между тем как у Диодора они очень многих убили, многих взяли в плен. У Фукидида Фиванцы рассчитывают, взявши в плен — не убивши, конечно — возможно большее количество находящихся в полях Платейцев, иметь пленных ἀντὶ τῶν ἔνδων, ἢν ἄρα τύχωσι τίνες ἐζωγραμένοι [как заложников за фивян, находившихся в городе, если только кто–нибудь из них еще остался в живых]. Диодор, изменивши факты, пользуется предположением Фиванцев, превращая его в факт. И у Фукидида и у Диодора Платейцы посылают послов к Фиванцам, но у Фукидида они грозят убить пленных, если те обидят кого нибудь из находящихся вне города Платейцев. Фиванцы уходят, οὐδὲν ἀδιϰήσαντες [не причинив никакого вреда]; у Диодора они естественно предлагают обмен пленных, на условии возвращения добычи и ухода из страны — и действительно условия эти исполняются, пленные обмениваются, Платейцы не убивают Фиванцев, как это говорит Фукидид, как это говорит Демосфен[16]. Здесь не может не быть тенденции. Злые Фиванцы совершили гнусное нападение, они затем убили многих Платейцев, а Платейцы только защищались; безоружных пленных они не убивали. Но эта тенденция не исключительно афинофильская[17]. Фукидид давал в руки такой тенденции отличное средство защиты Афинян; их руки были в крови Фиванцев неповинны; они сделали, что могли, чтобы спасти пленных, и не их была вина, если Платейцы раньше совершили дело, чем они могли ему помешать (Thuc. II. 6. 2). Это и не может быть Платейской версией: по уверению Фукидида, (II. 5. 6) Платейцы не отрицали факта убийства — во время Фукидида такой факт должен был бы быть слишком свежим в памяти всех — они только утверждали, что не обещали, а главное не обещали клятвенно, не убивать пленных.
Это и вообще не есть определенная версия, а только сознательное, хотя для меня плохо понятное извращение Фукидидовского рассказа. Это видно из того, что в дальнейшем Диодор опять следует Фукидиду, нисколько не принявши во внимание изменившихся оснований, которые должны бы привести к другим последствиям.
Платейцы посылают в Афины — τῆς συνθεσεως γενομένης [по заключении договора] — , а сами свозят с полей все, что могут. У Фукидида это вполне понятно: 1) Платейцы, конечно, ежеминутно могут ждать нападения; они начинают свозить свое имущество еще раньше, чем убили Фиванских пленных; раз они убиты, вполне естественно, что Фиванцы, свободные от той угрозы, которая заставила их уйти, вернутся; 2) в Афины из Платей посылаются два вестника — оба до ухода Фиванцев, когда грозила настоятельная опасность. У Диодора нет ни того ни другого основания. Фиванцы, конечно, могут вернуться — почему они должны вернуться, почему помощь нужна сейчас, это далеко неясно, не выяснено, по крайней мере, у Диодора. Вестник послан, когда непосредственная опасность миновала. Афиняне высылают τους ἱϰανούς [достаточно сил]; те спешат, сколько могут, но не застают Фиванцев (μὴ φθασαντες τοὺς Θηβαίους). Это решительно непонятно. Фиванцы ведь ушли раньше, чем Платейцы послали в Афины. Афиняне не могли спешить для того, чтобы застать ушедших врагов. Эта несообразность до того ясна, что Reiske предложил уничтожить μὴ [не], но ведь ни Фукидид ни Диодор не говорят же о том, что Фиванцы сейчас же напали на Платеи (ср. Thuc. II. 12. 5. II. 71. Diod. XII. 47). При рассказе Фукидида это замечание имело бы смысл, хотя он его прямо не делает, у Диодора оно не имеет его[18].
Таким образом весь рассказ тесно примыкает к Фукидиду. Диодор — или его источник, пользуясь Фукидидом, — частью сознательно, частью бессознательно вносят в него различные изменения. Сознательные изменения имеют в виду оправдание Платейцев и упрек Фиванцам. В то время как Фукидид уверяет, со слов Фиванцев, которых традиция оказала сильное влияние на его рассказ[19], что те ничем не обидели Платейцев помимо самого нападения, Диодор, как будто полемизируя с ним, уверяет, что, наоборот, они убили многих.
Думаю, что этого вполне достаточно, чтобы доказать всю неосновательность столь далеко заходящих предположений Iunghahn’а[20], основывающегося на нашем месте.
Вторжение Пелопоннесского войска в Аттику рассказано в самых общих чертах, но и тут общий характер удержан, сохранено противоречие между Афинянами, рвущимися в бой, и Периклом, удерживающим их. Что Афиняне ушли в город, об атом Диодор второпях забыл рассказать — здесь это ему было не нужно. Посылка кораблей в Пелопоннес представляется Диодором, как особое στρατήγημα Перикла. Если в том обстоятельстве, что, по Диодору, удаление Пелопоннесцев из Аттики вызвано именно этой посылкой кораблей, и есть значительное отличие от Фукидида, то для объяснения этого отличия нет никакой нужды предполагать особый источник — для Диодора post hoc [после этого] почти всегда равняется propter hoc [вследствие этого]. Частных отличий от Фукидида почти нет — я могу отметить только то, что Диодор говорит об опустошении Акте, которой не называет Фукидид, но Диодор мог поставить себе тот вопрос, какой ставит себе Müller Strübing[21], — что же делали Афиняне до нападения на Мефону? Найдя у Фукидида (II. 25. 1) выражение ἄλλα τὲ ἐπόρθουν παραπλέοντες ϰαὶ ἐς Μοθώνην ϰτλ [опустошали и другое, проплывая мимо, и у Мефоны и т. д.], он пожелал выяснить себе, что это за ἄλλα — и его географические сведения, равно как и чтение Фукидида (II. 56. 3) подсказали ему ответ — ἀϰτή [побережье].
Некоторые мелкие отличия объясняются частью привычками Диодора, частью его соображениями. Там, где Фукидид, всегда принимающий в соображение специальные особенности данного факта, сообщает, что Брасид вошел в Метону, ὀλίγους τινὰς ἀπολέσας τῶν μεθ᾿ ἑαυτοῦ [потеряв немногих своих] (II. 25. 2), Диодор, знающий, что победа всегда сопровождается гибелью многих из побежденных, пишет: πολλοὺς ἀνελὼν [убив многих] — и, конечно, затем начинает осаду, которой у Фукидида нет; Афинянам некогда было осаждать. Фукидид рассказывает, что Афиняне укрепили Аталанту. Диодор пишет πολέμων πρδς τους εγχωρίους [чтобы воевать с местными], забывая, что таких έγχώρίοι [местных] нет, так как Аталанта была до того не заселена (Thuc. II. 32).
Укрепление исполнено по Фукидиду Афинянами — Диодор и знает, кем: Клеопомпом, понятно, знает из Фукидида же: Аталанта в Локриде, а в Локриду послан был Клеопомп. Соображения же заставили Диодора объяснить поселение Эгинетов в Фиреатиде как бы отместкой за то, что Афиняне в свое время поселили в Навпакте Мессенян, изгнанных Спартанцами, как были изгнаны Эгинеты Афинянами. Диодор прочел у Фукидида следующее объяснение: ϰατά τε τὸ Ἀθηναίων διάφορον ϰαὶ ὅτι σφῶν εὐεργέται ἧσαν ὑπὸ τὸν σεισμὸν ϰαὶ τῶν εἱλώτων τὴν ἐπανάστασιν [отчасти из вражды к афинянам, отчасти за те благодеяния, которые оказали им эгинцы во время землетрясения и восстания илотов] (II. 27. 2). Каким образом Эгинеты оказали Спартанцам услугу во время Мессенского восстания, Диодор не знал, но упоминание его направило его мысль вообще на историю этого восстания; τὸ Ἀθηναίων διάφορον [вражда к афинянам] заставило его думать о роли Афинян в этом восстании — и он воспользовался уже раньше рассказанным им (XI. 84. 7) фактом. Черты сходства с Фукидидом безусловно доказательны. Укажу ex. gr. только на два случая. Фукидид (II. 26. 1) рассказывает, что Афиняне послали корабли περὶ τὴν Λοχρίδα ϰαὶ Εὐβοίας ἅμα φυλαϰήν [к Локриде, чтобы одновременно сторожить и Евбею]. Диодор переводит сжатую фразу Фукидида на свой расплывчатый язык: προστάξαντες τὴν τε Εὔβοιαν παραφυλαττειν ϰαὶ Λοχροῖς πολεμεῖν [с приказом охранять Евбею и вести войну с локрами]. Что мы имеем здесь сознательное переложение Фукидида, сохраняющее его расчленение, кажется несомненно.
Еще более доказателен следующий пример. Говоря об Аталанте, Диодор называет ее островом, точно также как это делает и Фукидид. Между тем Диодор в другом месте (XII. 59. 3) заявляет, что только тогда (в 426 году) Аталанта вследствие землетрясения сделалась островом — значит, в 430 им не была. Во втором месте Диодор и отступает от Фукидида (III. 89. 3) — там он имеет другой, не вполне им понятый, источник[22].
Принцип расположения материала очень простой. Рассказавши об удалении Архидама с полей Аттики, Диодор заканчивает год, — но он всегда старается дать годовому рассказу какое нибудь окончание, и поэтому он в общих чертах рассказывает о событиях на море; πορθήσαντες τῆς παραθαλαττίου χώρας πολλὴν ϰαὶ τινα τῶν φρουρίων ἑλόντες [опустошив много прибрежных областей и взяв несколько крепостей] — выражает собой всю сумму того, чтобы было сделано афинским флотом; он должен был начать рассказ о них и поэтому считал себя обязанным и кончить. Фактически он однако относит рассказ о морских операциях к следующему году — и опять таки о всех вместе, хотя некоторые, заставившие Спартанцев издать приказ о возвращении домой союзных контингентов, должны были совершиться в предшествующем году — и здесь он старается дать цельный рассказ, рассказать о всем, что сделал флот, под одним годом. Что это не год Фукидида, это его нисколько не должно смущать — он сознает, что годы Фукидида суть не архонтские годы, а годы войны.
В пределах одного года он следует еще более простому принципу — рассказать сообщенное Фукидидом в той последовательности, в какой оно рассказано у Фукидида, хотя бы оно и не случилось в такой последовательности; по большей части он считает последовательностью временной последовательность рассказа, иной раз даже забывая, что этим противоречит Фукидиду. Так, Фукидид рассказывает о походе в Локриду после похода в Пелопоннес — Диодор и заявляет, что первый совершился после второго, хотя Фукидид утверждает их одновременность (II. 26. 1). Никакого внимания на временные указания Фукидида Диодор иной раз не обращает. Далее, события располагаются в пределах одного года по группам, при чем соблюдается опять тот же принцип цельности рассказа. Проследить, насколько указанные принципы соблюдаются во всем изложении, и составит одну из задач нашего дальнейшего изучения Диодоровского рассказа, причем я буду указывать специальней только случаи уклонения от них или случаи, особенно резко доказывающие их применение.
В дальнейшем изложении наиболее крупное отклонение от Фукидида представляет собой упоминание Аттического тетраполя, пощаженного Пелопоннесцами (XII. 45. 1); Фукидид (II. 56. 2) утверждает, что Спартанцы γῆν πᾶσαν ἔταμον [опустошили всю землю]. Диодор, очевидно, принимая во внимание это выражение своего источника, изменяет его в σχεδὸν πᾶσαν [почти всю]. Самый факт, особенно в связи с мотивировкой, представляет собой явное противоречие с Фукидидом — он не знает чувств, питаемых Пелопоннесцами к Οἰνόη [Эноя] (II. 181. 2), городу Аттического тетраполя (Strab. VIII. 383 Steph. Byzant. s. v. τετράπολις).
Из какого источника заимствовал здесь свое указание Диодор, наверное указать нельзя, но едва ли можно сомневаться, что источник здесь тот же, что и в IV. 57. 58, где Диодор подробней рассказывает о судьбе Гераклидов в Аттике — за это ручается встречающийся в обоих местах термин тетрапол и общий тон всего отрывка, отличающегося симпатиями к Афинянам. Что версия в общем одна и та же, ясно с первого взгляда. Для нас интересна только связь рассказанного мифа с пощадой, оказанной Пелопоннесцами тетраполю. Самый миф мы имеем и у Фукидида (I. 9. 2), но там он упомянут вскользь для особых целей. У Геродота (IX. 27) он уже является в строго выработанной тенденциозной форме — одни из всех Эллинов граждане тетраполя приняли изгнанных Еврисфеем Гераклидов. Полная тенденциозная обработка именно в связи с событиями Пелопоннесской войны дана в Гераклидах Еврипида[23]. Вслед за ним эта версия получает наиболее широкое распространение: она становится принятой аттической версией — о пощаде, оказанной священным деревьям Афинян во время Пелопоннесской войны, говорят и Филохор, и Истр, и Андротион[24], об истории поселения Гераклидов в тетраполе говорит Ферекид (ap. Anton. Liberal, с. 33. Muller F. H. G. I. 82 pg. 11). О пребывании Гераклидов в Аттике и оказанной им Афинянами помощи упоминает Эфор (Sch. in Pind Pyth. V. 101. Müller F. H. G. I. pg. 295 frg. 11), но его версия в значительной мере отличается от Диодоровской. Аттическая версия в той или другой обработке[25] была изложена Диодором в четвертой книге его труда, и оттуда, не прибегая ни к какому новому источнику, Диодор взял ее для своего замечания в нашем месте. В остальном мы можем проследить, как Диодор шаг за шагом идет за Фукидидом. По принятому им правилу post hoc, ergo propter hoc обычную высылку кораблей он считает следствием бедствий Афинян — и далее, уход Пелопоннесцев считает следствием высылки кораблей — ясно, как он точно установленную Фукидидом временную связь (когда Перикл отправился в поход, Пелопоннесское войско еще было в стране (II. 56. 3), когда он вернулся, его уже там не было (II. 56. 6)) превращает в причинную, хотя Фукидид указывает совершенно другую причину ухода врагов (II. 57).
Начавши о Перикле, Диодор должен о нем и кончить — но здесь он отступает от Фукидида в одном важном пункте. Объяснивши причину недовольства Периклом почти дословно взятыми у Фукидида выражениями, он рассказывает, что Афиняне лишили Перикла стратегии, что они оштрафовали его в 80 талантов и после тою послали в Спарту с просьбой о мире. Что Диодор говорит о лишении Перикла звания стратега, это не важно: он легко мог вывести это низложение Перикла из замечания Фукидида об его вторичном избрании[26]; не имеет здесь также значения и то, что и Плутарх (Pericl 35) говорит о низложении Перикла — рассказ Диодора отличается от рассказа Плутарха в существеннейших чертах; об общности источника и речи быть не может. За то невольно заставляет недоумевать Диодоровское приурочение времени посылки послов в Спарту. У Фукидида Афиняне, гневаясь на Перикла, посылают в Спарту послов с просьбой о мире. Когда же послы эти потерпели неудачу, тогда то они ἐνέϰειντο τῷ Περιϰλεῖ [стали нападать на Перикла] (II. 59. 2); Периклу удается примирить их с собой до известной степени — οἱ δὲ δημοσίᾳ μὲν τοὶς λόγοις ἀνεπείθοντο ϰαὶ οὔτε πρὸς τοὺς Λαϰεδαιμονίους ἔτι ἔπεμπον [открыто следовали его внушениям и больше к лакедемонянам послов не отправляли], но затем все таки наказали Перикла. У Диодора они, наоборот, после того, как наказали Перикла, посылают послов в Спарту; ὥς δὲ οὐδεὶς αὐτοῖς προσεῖχεν [так как никто не обратил на них никакого внимания], они вынуждены были опять выбрать стратегом Перикла — т. е. совершенно наоборот: неудача посольства ведет не к падению, а к восстановлению власти Перикла.
Среди известных нам очень немногочисленных рассказов об интересующих нас событиях подобной версии нет. Это, конечно, само по себе ничего бы еще не доказывало. Тем не менее, я думаю, мы и здесь должны предположить свободную переделку источника со стороны Диодора. Isler[27] вполне справедливо указывает на значительную неясность в изложении Фукидида; неясно, почему Перикл все таки был наказан, несмотря на впечатление, произведенное его речью — еще менее ясно, почему он затем был опять восстановлен в стратегии. Незначительно переставивши Факты, Диодор получил обоснование этого вторичного восстановления. У него оно выражено крайне неудачно, но мне кажется, что некоторая доля истины лежит в его рассказе.
Beloch[28] в высшей степени ясно излагает положение в Афинах. Партии, враждебные Периклу, соединяются против него; пароль их — мир. И цель их достигнута — Перикл не выбран в стратеги; следствием является процесс. Коалиция, достигнув результата, должна была дать народу то, ради чего тот пошел против Перикла, но она потерпела неудачу; она не добилась мира; переговоры с Спартой не привели ни к какому результату. Спрашивается только, когда это случилось. Beloch должен признать: — когда Перикл еще был стратегом, до процесса. Но в таком случае, раз враги Перикла не дали того, что обещали, чем же объяснить то, что народ не выбрал Перикла, чем объяснить то, что он осудил его. Интересно, что в своей греческой истории[29] тот же Beloch вынужден рассказать о посольстве после процесса Перикла и неудачей посольства объяснить вторичное возвышение Перикла — т. е. поступает так же, как Диодор. Вопрос слишком запутан, чтобы мы могли здесь исчерпать его. Действительно ли Перикл не был выбран, или он был лишен стратегии[30] и вновь избран в тот же год, или он вообще не потерял стратегии, что тоже возможно — все это вопросы, которых я здесь касаться не буду.
Остается еще отметить размер пени, наложенной на Перикла. Фукидид его не указывает, Плутарх говорит, что в различных источниках она определялась в размере от 15 до 50 талантов (Pericl. 35). Диодор определяет ее в 80 талантов; само по себе возможно, что Диодор имел источник, которого не знал Плутарх, но мне кажется, что при порче, которой легко подвергаются в самых рукописях цифры, мы можем, вслед за Wilamowitz’ем[31], предположить описку в тексте.
Что история взятия Потидеи списана с Фукидида, не может подлежать сомнению; один пример покажет это наилучшим образом. Фукидид, говоря о походе Агнона и Клеопомпа, прибавляет, что отправившись они взяли войско, которым раньше пользовался Перикл (II. 57. 1). У Фукидида это имеет смысл — Перикл либо уже потерял стратегию, либо находится под судом, но Фукидид об этом расскажет только в следующей главе — ему поэтому здесь приходится указать на то, что Агнон отправился в поход вместо Перикла. Диодор это списывает, хотя у него выражение теряет смысл, так как он уже раньше рассказал о смерти Перикла; что у него, таким, образом оказывается, будто за смертью Перикла начал командовать Агнон, что осада Потидеи значительно перемещается хронологически, — это нас удивлять не должно.
Цифры и здесь отличаются от цифр Фукидида, но в данном случае едва ли взяты из какого нибудь другого источника. Если Фукидид говорит о 1050 погибших под Потидеей солдат Агнона, то Диодор может себе позволить упомянуть о πλείους τῶν χιλίων [более тысячи]. Крупней отличие в цифре военных расходов — в то время как Фукидид говорит, что осада обошлась в 2000 талантов, Диодор говорит о более, чем 1000 талантов — но здесь это отличие может легко быть объяснено другим более существенным отличием. Фукидид относит свою цифру к концу осады, Диодор ко времени, когда уехал Агнон — времени, после которого осада продолжалась. Диодор это соображение принял во внимание — и поставил свое неопределенное «больше тысячи», именно принимая во внимание рассказ Фукидида. Цифры приведены не ради них самих, а как мотив действий того или другого лица; интересно отметить, что Диодор здесь воспользовался Фукидидом совершенно свободно. Фукидид приводит свои цифры, как соображение, заставившее Афинских полководцев согласиться на капитуляцию Потидеи. Ему эти соображения нужны были — он раньше рассказывает о том, как гневались Афиняне на своих стратегов за выгодные условия, предоставленные ими Потидейцам. Диодор этого последнего факта не приводит; мотива для принятия условий Потидейцев ему также не нужно — болезнь достаточно сильный мотив для того, чтобы заставить Афинян охотно согласиться на капитуляцию. Таким образом у него остается в распоряжении заимствованное из Фукидида соображение: мы уже столько то истратили — и он распоряжается им по своему усмотрению. Как усиленно старался Агнон взять Потидею, об этом он не мог не рассказать: все эти μηχαναί [штучки] для него слишком интересны; он не только здесь передает Фукидида, но даже распространяет его — ἔτι δὲ σίτου δαψίλεὶαν ἱϰανὴν πάσῃ τῇ δυνάμει [изобилие зерна для всего войска] развито из слов Фукидида ἄλλη παρασϰευή [прочие приготовления]. И все таки он не сейчас уходит, а остается, не смотря на чуму — это для Диодора ясно из потерянных им более, чем тысячи солдат. Это упорство нужно мотивировать — и он пользуется мотивом Фукидида, совершенно извращая его: Афиняне не ушли, потому что уже истратили на осаду более, чем тысячу талантов; Диодор вполне разумно указывает на необходимость закончить дело, так дорого уже стоившее. Для ухода Агнона ему затем не нужно указывать причин. Агнон старается взять город силой — опять таки для того, чтобы не увеличивать еще расходов — это не удается; тогда он уходит, рассчитывая на то, что оставленных им солдат будет достаточно для того, чтобы взять город голодом.
Насколько близок Диодор к Фукидиду, прекрасно показал Stahl[32]; весьма вероятно его предположение о том, что и Фукидид указывал на 1000 поселенцев, посланных в Потидею (Thuc. II. 70. 4 ἐποίϰους (ἐς α΄) ἑαυτῶν [колонистов (тысячу) своих]), как это делает Диодор (XII, 46. 3).
Далее Диодор изменяет своему принципу досказывать начатое до конца; начавши о Формионе, он перескакивает к осаде Платей, причем переход у него так неловок, что при беглом чтении может показаться, будто осада Платей есть противовес действиям Формиона. Осада Платей рассказана по Фукидиду — рассказана очень сжато и вполне ясно. Некоторое отклонение от Фукидида замечается в рассказе о поражения при Спартоле — не столько в числе войск (у Диодора одна, у Фукидида 2 тысячи), сколько в названии и числе стратегов. Фукидид говорит о Ксенофонте, сыне Еврипида, начальствовавшем τρίτος αὐτός [третьим]. Диодор называет только двух и полагает, что два и было. Имена он мог заимствовать из Фукидида же — Ксенофонт был одним из тех стратегов, которые взяли Потидею (II. 70. 1) — те же стратеги, очевидно, были посланы и против Халкидян и Фракийцев, может быть, и не все, так как им пришлось выдержать процесс из–за капитуляции Потидеи[33], но то, что Диодор заимствовал только два имени, оставивши третье в стороне, заставляет думать, что здесь он имел сведения помимо Фукидида, тем более, что и Плутарх (Nic. VI) упоминает тоже только о двух стратегах, причем второго называет Каллиадом[34].
Точный сжатый пересказ Фукидида, сохраняющий при всей сжатости даже некоторые выражения своего оригинала, представляет собой изложение похода Спартанцев (Thuc. II 80. 81. 2) в Акарнанию. Интересно только, что Диодор считает этот поход современным поражению при Спартоле, основываясь, конечно, на словах Фукидида τοῦ δ᾿ αὐτοῦ θέρσος [тем же летом] и не обращая внимания на следующее οὐ πολλῷ ὕστερον [немного позднее].
Обе битвы Формиона рассказаны сжато, но небрежно — я позволю себе объяснить эту небрежность тем, что Диодору пришлось здесь перелагать довольно обширный отрывок своего источника и его внимания не хватило для того, чтобы точно уяснить себе смысл его. Только этим, я думаю, следует объяснить то, что Диодор говорит о взятом Афинянами адмиральском корабле врагов (τὴν στρατηγίδα ναῦν), между тем как Фукидид говорит об одном из адмиральских кораблей (τῶν στρατηγίδων νεῶν μίαν) — Диодор просмотрел, что в Пелопоннесском флоте было несколько стратегов (Thuc. II. 83. 4); второпях Диодор оставил Спартанский флот в Патрах, не досмотревши, что он успел побывать в Киллене. Не уследивши за длинным рассказом Фукидида о том, как Формион выжидает момента и только вынужденный принимает битву, он заставил его начать битву, не преминувши сказать пару слов об его τόλμη; об удалении Лакедемонян в Коринф Диодор рассказал совершенно верно, почти дословно по Фукидиду — , но вставивши здесь указание, сообщенное у Фукидида раньше, о посланных Афинянами 20 кораблях, он несколько извратил смысл сообщения — всякий подумает, что Афиняне именно теперь и послали корабли.
Кнем и Пелопоннесский флот находятся в Коринфе, оттуда они замышляют совершить нападение на Пирей; не имей мы Фукидида, мы не поняли бы рассказа Диодора. Кнем, находящийся в Коринфе, берет в Мегаре τὰς νενεωλϰημένας τετταράϰοντα τριήρεις [сорок вытащенных на берег триер]? Каким образом он очутился в Мегаре? Что это за οἱ τριήρεις [триеры]? Почему владеющий флотом Кнем берет триеры в Мегаре? — все это вопросы, на которые у Диодора нет ответа. У Фукидида (II. 93 sqq.) сказано, что Пелопоннесцы, взявши весла и все необходимое, решили пешком перейти в Мегару, взять там находящиеся в ней 40 кораблей и оттуда поплыть в Пирей. Так они и сделали, взяли τὰς ναῦς [корабли] и т. д. Диодор выпустил начало и, списывая остальное, не подумал об этом. Точно также в его рассказе совсем бессмысленным является нападение на Саламин. Для войска, желающего внезапно напасть на Пирей, нет лучшего средства испортить себе дело — у Фукидида и это ясно: Пелопоннесцы боялись, да и ветер им помешал. И здесь Диодор выпустил объяснение Фукидида.
В рассказе о походе Ситалка есть несколько довольно крупных отклонений от Фукидида — это одно из тех мест, которые многих заставляют отказаться от мысли о непосредственной зависимости Диодора от Фукидида[35]. Принявши во внимание то, что нами сказано о небрежности, проявляемой Диодором там, где ему приходится сокращать значительные — в данном случае отрывок, если не очень велик (II. 95 102), за то очень запутан, представляет ряд перечислений и отступлений — отрывки Фукидида, попробуем оценить его отступления.
То, что Диодор говорит о силах Ситалка, несомненно заимствовано из Фукидида — тут доказательством служит не столько общее совпадение фактов, сколько самая мысль по поводу похода Ситалка сообщить об этих фактах и порядок, в котором они сообщаются; к тому же ведет и совпадение отдельных выражений. Но тут же есть и отличие — у Диодора виновником возвышения царства Одризов служит Ситалк, у Фукидида Терей[36]. Мне кажется, однако, что это отличие скорей говорит в пользу непосредственного заимствования Диодора, чем против него. В нашем отрывке Фукидида говорится только о Ситалке, говорится о силе государства, говорится о том, какой силы оно достигло при нем. Мысль сообщить о возвышении царства должна была явиться у Диодора — и, именно следуя этому месту, он и должен был это сделать так, как сделал. Что царство было раньше незначительным, а возвысилось только в последнее время, он помнил из первого упоминания о нем (Thuc. II. 20), но при общей своей небрежности спутал Терея с Ситалком. Если предположить, как это обыкновенно делают, что Диодор списывает Эфора, то придется ту же небрежность приписать последнему. Отличие представляют далее цифры. В то время как у Фукидида доход государства определяется в 400 талантов, Диодор говорит о 1000 круглым счетом. Собственно говоря, здесь цифры и не могут равняться, так как Фукидид говорит о доходах Севта, Диодор Ситалка. Эго опять таки можно приписать небрежности Диодора. Самую цифру Диодора можно, следуя Pack’у[37], объяснить тем, что он постарался определить цифру всех доходов, между тем как у Фукидида определена только цифра доходов, получаемых в деньгах и прямыми сборами, причем сказано, что не меньше этого приносят и подарки и деньгами и другими ценными вещами. Но тогда все таки остается необъясненным отличие в цифре воинов. Конечно, и здесь есть попытка объяснить Фукидида, разбивши его общую цифру на частные цифры пехоты и кавалерии, но все таки общая цифра оказывается не равной. Мы опять имеем того же дающего точные цифры писателя, которого встречали так часто — но его данные вставлены в рассказ Фукидида, в данную им рамку и в данном им порядке: размер царства, затем сумма доходов, затем число войска. Из того же писателя и точно так же вставлено и упоминание Ахейцев среди восставших против Одризов народов — заимствовано оно из того же Фукидида (VIII. 31), где в числе подчиненных Фессалийцам народов перечисляются и Ахейцы Фтиотийские[38].
Несомненно самому Диодору принадлежат слова, которыми он вводит изложение причин войны Ситалка — об этом свидетельствует их неловкость. Уж не говоря о том, что это введение оказывается более обширным, чем тот рассказ, к которому оно служит введением, Диодор не сумел даже провести его последовательно и логично Обещавши изложить причины войны, чтобы легче было читающим уяснить себе то, что о войне будет сказано, он затем, оказывается, излагает причины, по которым Ситалку пришлось собрать войска (δι᾿ ἀμφοτέρας οὖν τὰς προειρημένας αἰτιας ἧν ἀναγϰαῖον αὐτῷ συστήσασθαι δύναμιν ἀξιόλογον [эти две вышеуказанные причины и заставили его поднять столь значительную армию]). Да и вообще причины войны не излагаются — по крайней мере, относительно той войны, о которой только и говорит Диодор — войны с Пердиккой: ἀλλοτρίως διαϰείμενος [пребывание в плохих отношениях] нисколько не объясняет ни возникновения войны, ни чего бы то ни было в самой войне. Диодор и тут следовал Фукидиду — он только передает слова его δύο ὑποσχέσεις τὴν μὲν βουλόμενος ἀναπρᾶξαι, τὴν δὲ αὐτὸς ἀποδοῦναι [желая добиться исполнения обещанного ему и самому выполнить свое обещание] (II. 95. 1). Фукидид говорит о причинах, говорит о них и Диодор.
Дальнейшей торопливостью рассказа объясняются и его мнимые отступления от Фукидида. Что Ситалк вел на царство Филиппа, об этом Фукидид говорит, что он его привел, это уже добавил Диодор, но добавил только на словах — фактически о воцарении нет и речи; какое же это воцарение, когда все Македоняне сидят в крепостях и Ситалк ни одной крепости еще не взял? Фукидид рассказывает о сопротивлении Македонян, Диодор чрез него перескакивает, сразу переходя к тому положению, к которому Македоняне, наконец, по словам Фукидида (II. 100. 6), пришли.
Затем Ситалк обращается против Халкидян. Афинян и у него нет — причину этого он пропускает. О действиях Ситалка против Халкидян он не говорит. Говорит он сообразно с Фукидидом о собравшемся против Ситалка войске. В перечислении он прибавляет Халкидян — для этого ему особого источника не нужно; ему кажется, что именно Халкидянам, против которых пошел Ситалк, прежде всего естественно вооружиться; по Фукидиду однако этого сообщать не имело смысла — Халкидяне либо уже раньше были вооружены, либо в это время, когда страна их была занята врагами, вооружиться не могли. Диодор и присоединяет Халкидян вне общего перечисления — он вполне резонно отделяет всех остальных, боящихся вторжения Ситалка, от Халкидян, в стране которых тот уже находится. Но далее он связывает удаление Ситалка с этим вооружением остальных народов и Халкидян — и главным образом последних; здесь он опять действует по принципу post hoc ergo propter hoc [после этого — значит по причине этого] — на этот раз, пожалуй, и справедливо. С Пердиккой царь раньше уже вступил в переговоры; почему ему не удавалось ничего у Халкидян, Фукидид не говорит. Рассказ Фукидида далеко не ясен — быть может, с целью не ясен[39] — Диодор самостоятельно подыскивает причину, как умеет.
Итак, оценив отличия Диодора от Фукидида, мы едва ли придем к необходимости посредствующего между ними звена.
К концу годового рассказа Диодор говорит о вторжении Пелопоннесцев к кратких словах, в общем написанных не столько по Фукидиду (Фукидид в данном случае (III. 1) сообщает о кой каких столкновениях, между тем как Диодор по прежнему — в существенном верно — говорит, что Афиняне не осмеливались ϰατατάξασθαι [выйти против]), сколько по установившемуся у него шаблону; этому же шаблону он следует и в характеристике ὑπὸ δὲ τῆς νόσου ϰαὶ τῆς σιτοδείας πιεζόμενοι, ϰαϰὰς περὶ τοῦ μέλλοντος ἐλάμβανον ἐλπίδας [страдая от болезни и бескормицы, питали только мрачные надежды на будущее]; что здесь шаблон, следует из упоминания σιτοδεία [бескормицы], которой в Афинах, не осажденных с моря, не было и быть не могло; самая фраза вызвана подражанием фразе Фукидида: οἱ Ἀθηναῖοι.,., ἧταν γὰρ τεταλαιπωρημένοι ὑπό τε τῆς νόσου ϰαὶ τοῦ πολέμου ἄρτι ϰαθισταμένου ϰαὶ ἀϰμάζοντος [афиняне … бедствовали и от болезни, и от войны, недавно возникшей и набирающей обороты].

---

[1] Ср. Ullrich, Beiträge zur Erklärung des Thukidides pg. 38 и пр. 57.
[2] Ср. Herbst, Philologus стр.637.
[3] Iahrb. f. cl. Phil. 127 pg 668.
[4] Cp. Ullrich, o. 1. стр.36 np. 53. Unger, Sitzungsber. der Bayer. Akadem. d. Wissenschaften. Hist. phil. kl. 1871 pg. 41.
[5] Cp. Steup, Thukydideische Studien II 56.
[6] Перечисление их см. у Volquardsen’а o. 1. pg. 5 sqq.
[7] Cp. Jahrb. f. Phil. 594 sqq.
[8] o. 1. стр.33.
[9] Steup. o. 1. 55.
[10] Ср. Freeman, History of Sicily II 626. H. Droysen, Athen und der Westen 55.
[11] Не только Спартанцы, как у Диодора, но и Афиняне cp. Krüger, Dionysii Halicam. Histöriogr. pg. 350 Herbst, Zur geschichte der auswärtigen Politik Spartas 33 sqq.
[12] Herbst, Zu Tlmkydides. Erklärungen und Wiederherstellungen I. 50 предполагает, что Фукидид (II. 7. 4) написал — ναῦς ἐπετάχθη ς᾿ [судов приказали соорудить ς'] — т. е. 200 — эта конъектура объясняла бы цифру Диодора — ср. его же Zur Geschichte der auswärtigen Politik Spartas стр.27.
[13] Volquardsen o. 1, pg. 40.
[14] Интересно, что это представление вообще существовало среди Греков. Демосфен (contra Neaeram 25 pg. 1379) тоже полагает, что борьба началась днем, хотя в общем его изложение совпадает с Фукидидовским ср. Szanto, Wiener Studien VI. 168.
[15] Ср. мою статью: «Рассказ Фукидида о нападении Фиванцев на Платеи». Филологическое Обозрение VI. стр.71 слл.
[16] Знал ли об убийстве пленных Геродот (VII. 223), нельзя сказать. Эвримах мог бы быть убит во время битвы в городе — так мог бы думать Геродот, хотя Фукидид этого не думает (Thuc. II. 5. 7).
[17] Cp. Holzapfel, Untersuchungen über die Darstellung der griechischen Geschichte von 487 bis 413 vor Ohr. hei Ephoros Theopomp. u. a. Autoren 10,
[18] Интересную особенность представляет собой рассказ Демосфена (1. 1.). Сейчас же после победы над Фиванцами Платейцы посылают в Афины просить помочь им, ἂν οἱ Θηβαῖοι τὴν χώραν αὐτῶν δῃῶσι [если фиванцы будут опустошать их страну]; Афиняне помогают, и Фиванцы, увидев их, уходят. Здесь конъектура Reiske имела бы, пожалуй, значение.
[19] См. мою вышеуказанную заметку.
[20] Jahrb. f. Phil. 135 pg. 748.
[21] Jahrb. f. Phil. 127, стр.626
[22] Ср. Strabo I pg. 60. ср. Lolling. Athen. Mittheilungen I. 255.
[23] См. Wilamowitz. De Euripidis Heraclidis commentatiuncula pag. XV. sq.
[24] Scliol. ad. Soph. Oed. Col. 697. Müller F. H. G. I. 401 frg. 102. I. frg. 27.
[25] Ср. Busolt. G. G. I² 159 пр.
[26] Ср. Gilbert. Beiträge zur inneren Geschichte Athens. 119.
[27] Jnhrb. f. Phil. 103. стр.383.
[28] Attische Politik стр.24.
[29] I стр.531.
[30] Wilamowitz, Aristot. u. Athen II. 248.
[31] o. 1. II 247. пр. 51.
[32] Rhein. Mus. 39. 307.
[33] Gilbert, o. 1. 122.
[34] Ср. Beloch, Att. Polit. 300.
[35] Ср. Pack. Hermes X. 283.
[36] Hoeck, Hermes XXVI. 77 пр. 5.
[37] 1. 1.
[38] Источник Диодора (XI. 3. 1) этого подчинения не признает. Там, как и XV. 80. 6, Ахейцы перечисляются рядом с Фессалийцами.
[39] Cp. Müller–Strübing, Aristophanes und die historische Kritik 721 sqq.

§ 2. Восстание Лесбоса

Перейдя к следующему году, Диодор уже в расположении отступает от Фукидида — он сразу переходит к Сицилийским событиям, между тем как Фукидид раньше рассказывает о восстании Митилены. Причину этого отступления я постараюсь выяснить впоследствии, а теперь буду следовать порядку Фукидида.
В описании восстания Лесбоса мы находим замечательные отступления от Фукидида. Я думаю, что здесь несомненно есть и другой источник, хотя Диодор имел под рукой и непосредственно Фукидида, как это, между прочим, высказал и Stahl[1].
Уже с самого начала Диодор отступает от Фукидида в указании причины восстания — ἐνεϰάλουν γὰρ αὐτοῖς, ὅτι βουλομένων συνοιϰίζειν πάσας τὰς ϰατὰ τὴν Λέσβον πόλεις εἰς τὴν Μυτιληνά ων πόλιν διεϰώλυσαν [ибо питали по отношению к ним недовольство тем, что когда они захотели объединить все города Лесбоса в Митилене, афиняне не дали им это сделать]. Фукидид также говорит о замышляемом синойкизме Лесбоса, но у него он причиной восстания быть не может. Лесбосцы уже давно замышляют восстание; для этого они сносятся с Беотийцами и Лакедемонянами. Когда появляется мысль о синойкизме, об этом мы не знаем, но когда об этом дошло до сведения Афинян, те считали уже восстание начавшимся и только не желали верить. Мне думается, что, собственно говоря, здесь дело не было в самом факте насильственного синойкизма; трудно думать, что в Афинах о нем могли не знать, могли не верить, как бы им этого ни хотелось; ведь те самые, которых насильственно вводили в состав Лесбосского гражданства, имели полную возможность, да и крайнюю необходимость уведомить и убедить своих естественных защитников Афинян. Конечно, факт синойкизма не мог быть удобным для Афинян; они должны были действовать против него, но положение их в данную минуту, когда была настоятельная необходимость бороться с Пелопоннесцами и по возможности щадить сильных союзников[2] и с падением Перикла внутренняя политика еще не вполне установилась, должно было заставить их сквозь пальцы смотреть на поведение Лесбоссцев — они могли думать, что успеют справиться с ними в более удобное время. Положение сразу изменилось, когда было сообщено доносчиками о сношениях с врагами страны; это должно было быть действительно новостью. Этого не могли знать в Афинах, это и на Лесбосе знали не все. Тут нельзя было медлить; с этой целью и были посланы послы, приказавшие остановить συνοιϰισμός [синойкизм] и прекратить τὴν παρασϰευὴν [подготовку] — приготовление к восстанию совместно с Лакедемонянами и Беотийцами. Именно эти совместные действия с теми и другими уже были в собственном смысле слова восстанием; предшествуя συνοιϰισμός, они делают его запрет, как причину восстания, невозможным. Оно и само собой понятно. Не может быть сомнения, что самый συνοιϰισμός был не чем иным, как шагом к нему, средством для его успешности; Митиленейцы, к выгоде которых клонился он, надеялись благодаря ему иметь возможность подавлять враждебные тенденции в других городах острова.
Но Диодор о причине восстания и не говорит — он говорит об ἔγϰλημα [обвинении], которое делают Афинянам Митиленейцы — тем менее близость к Фукидиду. Ἐγϰλήματα Лесбоссцев ясно выражены у Фукидида в речи, которую держат в Олимпии послы Митиленейцев (II. 9 — 14); ни слова о запрете συνοιϰισμός там нет; собственно говоря Митиленейцы откровенно признаются, что им не в чем упрекнуть Афинян[3].
Но есть и другая точка зрения, с которой, руководясь самим Фукидидом, можно прийти к выводу, данному Диодором.
Фукидид рассказывает (III. 4. 4), что Лесбоссцы ждут помощи из Пелопоннеса ϰαὶ γὰρ αὐτοῖς Μελέας Λαϰών ἀφιϰνεῖται ϰαὶ Ἑρμαιώνδας Θηβαῖος οἳ προαπεστάλησαν μὲν τῆς ἀποστάσεως, φθάσαι δὲ οὐ δυνάμενοι τὸν τῶν Ἀθηναίων ἐπίπλουν ϰρυφά μετὰ τὴν μάχην ὕστερον ἐσπλέουσι τριήρει…. [на помощь к ним действительно прибыли лакедемонянин Мелей и фиванец Гермеонд. Они были посланы еще до восстания, но не могли прибыть раньше афинской эскадры и только после битвы на одной триере незаметно пробрались в город …] Итак Мелей и Гермеонд были посланы до восстания. Это дает нам в руки довольно точное определение того, что считает Фукидид началом восстания. Оба посла не успели прибыть до прибытия Афинских войск; они приплыли после него. Плавание — откуда не сказано, но откуда бы из греческого мира оно ни началось, измерять его продолжительность нужно днями, даже не неделями.
Афиняне получили донос, отправили послов; послы были в Лесбосе некоторое время; послы вернулись, доложили если не народу, то стратегам; был отдан приказ кораблям отправиться в путь — во всяком случае все это должно было потребовать столько времени, что за это время оба посла Пелопоннесцев могли успеть приехать в Митилену. Значит, в момент посылки послов восстания еще не было; для нашей цели и этого определения достаточно. Ясно, что восстание связано с рядом действий, последовавших за отправкой послов. Может быть, даже и первая попытка морской битвы еще не ἀπόστασις — ведь они еще и потом вступили в переговоры. Пелопоннесский корабль только после битвы вошел тайно в гавань; долго быть у берегов он, оставаясь незамеченным, едва ли мог. После первой попытки битвы опять прошла по меньшей мере неделя[4]; в этот промежуток должны были приехать послы, значит уехать из дому не многим раньше. Но это не важно. Ясно, что восстание в зависимости от требований послов в тех или других их последствиях. Послы требуют: 1) не готовьтесь к восстанию, 2) не устраивайте синойкизма. Отказ от второго и является именно этим толчком, который определяет момент, после которого могут начаться военные действия. Это не причина восстания, а толчок, выводящий его из скрытого состояния, так сказать ультиматум, после которого прерываются официально добрые союзные отношения. Во всяком случае, возможно и такое толкование — оно и было дано, возможно, конечно, что оно дано и самим Диодором.
Но этому противоречит другое соображение.
Когда был заключен союз с Лакедемонянами? По рассказу Диодора Лесбоссцы отпали после того, как им помещали провести συνοιϰισμός [синойкизм]; διό [поэтому] — значит после этого запрета — они заключают союз с Лакедемонянами (συμμαχίαν συνθέμενοι [сделав симмахию]) и советуют им стремиться к гегемонии. Лакедемоняне охотно соглашаются и готовят корабли для посылки в Лесбос, но Афиняне, φθάσαντες αὐτῶν τὴν παρασϰευήν [чтобы упредить их приготовления] — послали туда свои корабли под начальством Клейниппида.
Итак, союз составлен до первой посылки кораблей Афинян; τῶν δὲ Λαϰεδαιμονίων ψηφισαμένων βοηθεῖν τοῖς Μυτιληναίοις ϰαὶ περασϰευαζομένων στόλον ἀξιόλογον, ἔφθασαν Ἀθηναῖοι ναῦς ἄλλας σὺν ὁπλίταις χιλίοις ἀποστείλαντες εἰς Λέσβον [Тем временем лакедемоняне постановили отправить помощь митиленцам и снарядили сильный флот. Но афиняне опередили их, отправив к Лесбосу дополнительно корабли с тысячей гоплитов]. — Но ведь это уже было сказано — и, главное, сказано в той же обстановке. Чтобы предупредить исполнение решения Спартанцев, послали Афиняне корабли в первый раз — чтобы предупредить решение Спартанцев, посылают они во второй раз; решение состоялось в первый раз, решение состоялось во второй раз. Не может быть и речи о том, что мы здесь имеем дублет. Несомненно, что Диодор рядом с Фукидидом, которого он сокращал сам, имел и другой источник. Именно вторая часть рассказа взята Диодором непосредственно из Фукидида. Правда, причина присылки войска дана им неверно — у Фукидида она вызвана необходимостью окружить город и с суши, да и не флот был послан, а гоплиты[5] — но и тут Диодор вводит причинную связь там, где ее нет. Выпустивши рассказ о действиях на острове, он получил присылку Пахета сейчас же после решения о союзе — и post hoc ergo propter hoc.
Первая часть и мотивировка восстания[6] и первое решение Спартанцев — взяты из другого источника, который также пользовался Фукидидом. И первое решение Спартанцев не лишено своего основания в тексте Фукидида.
В речи, произнесенной Митиленейцами в Олимпии, указано на то, что Лесбоссцы были побуждены к восстанию Беотянами (Thuc. III. 13. 1); к этому Classen вполне справедливо замечает — daher auch cap. 5.4 der thebanische Emissär Hermaiondas [поэтому и в главе 5.4 фиванский эмиссар Гермеонд]; но там указан не один Фиванский эмиссар, указан и Лакедемонянин Мелей — оба были посланы. Если Гермеонд был послан для того, чтобы вызвать Лесбос к отпадению от союза с Афинами, то ничего не может быть естественней, чем предположить, что с той же целью был послан и Мелей. Конечно, это только предположение, но достаточно допустить его естественность, чтобы объяснить возникновение версии о предшествующем самому отпадению острова союзу с Лакедемоном — версии, которую мы имеем у Диодора.
Фукидид в своем месте сообщает о предложении Лесбоссцев вступить в союз с Спартой; Спарта от этого предложения отказывается, но когда? (III. 2. 1. cp. III. 13. 1) еще до войны. Вполне понятно, что, когда война вспыхнула, Спартанцы не стали бы отказываться от союзника, владевшего флотом. На первое время это специальных обязанностей не налагало. В союзе с Спартанцами находятся Лесбоссцы при начале восстания, если верить доносу, полученному Афинянами. Новое посольство нужно было не для того, чтобы заключить союз, а для того, чтобы побудить союзников взяться за оружие — ὅπως τις βοήθεια ἥξει [прибыли, чтобы просить хоть какой–нибудь помощи]. Совещание союзников в Олимпии, решению которого представляют вопрос об этой βοήθεια [помощи], в сущности совершенно напрасно выслушивает объяснения Лесбосцев — дело вовсе не в том, были ли они вправе отпасть от Афин: уже союз с Пелопоннесцами есть отпадение от них. Было ли формальностью все совещание, как полагает Müller–Strübing[7], мне сомнительно. Если дело шло о действительной помощи, то Спартанцам, если не необходимо, то во всяком случае выгодно было заручиться добровольным согласием союзников, без флота которых они Лесбоссцам помочь не могли; Спартанцы, решаясь — да не совсем еще решаясь, на заморское предприятие, желали на худой конец иметь в глазах союзников оправдание[8].
Итак, союз мог быть, желающий мог заключить о нем из слов Фукидида, хотя сам Фукидид ясно и точно говорит: οἱ δὲ Λαϰεδαιμόνιοι ϰαὶ οἱ ξύμμαχοι, ἐπειοὴ ἤϰουσαν (sc. τὰ ὑπὸ τῶν Μυτιληναίων ῥηθεντα) προσδεξάμενοι τοὺς λόγους ξυμμάχους τε τοὺς Λεσβίους ἐποιήσαντο ϰτλ [лакедемоняне и союзники, когда выслушали (сказанное митиленцами), то, согласившись с их речами, сделали союзниками и лесбосцев и т. д.]. т. е. союза до тех пор он не признает.
Спартанцы посылают в Лесбос 45 кораблей. Опять мы имеем цифру не сходную с Фукидидовской. Теперь, когда мы знает о существовании второго источника, мы можем приписать ему эту цифру, но дело в том, что и у Фукидида его число возбуждает некоторые недоумения. Число кораблей определяется несколько раз; III. 16. 3 и 25, говорится о 40 кораблях. 26. 1. кораблей становится 42. Classen (a. 1.) замечает: здесь при исполнении точное число вместо круглого, которое приводилось, пока говорилось о цели. Это мне кажется вполне вероятным, но я не могу допустить, что раз упомянувши точное число, Фукидид затем, когда речь идет уже не о предполагаемом, а вполне реальном флоте, будет давать опять таки круглое число — οἱ δ᾿ ἐν ταῖς τεσσαράϰοντα ναυσί Πελοποννήσιοι [между тем 40 пелопоннесских кораблей] (29. 1) и οἱ δὲ τεσσαράϰοντα νῆες [сорок кораблей] — с прямой ссылкой в виде члена на предшествующее упоминание. Müller–Strübing[9] считает цифру 42 неправильной и предполагает читать 40. Я привожу все это только для того, чтобы показать, как неустойчивы в нашем предании цифры и как трудно на них основываться.
Рядом с отправлением флота Диодор рассказывает о вторжении в Аттику, впервые не выделяя его в отдельный рассказ. Это тем более замечательно, что это вторжение отмечено Фукидидом, как одно из наиболее важных (III. 26). Диодор сильно сократил Фукидида, но то, что он дал, почти дословно примыкает к нему. Если он сообщил именно таким образом об этом нападении, то, очевидно, потому что хотел связать его с отправлением кораблей в Лесбос, как оно связано и у Фукидида — ὅπως οἱ Ἀθηναῖοι ἀμφοτερωθεν θορυβούμενοι ἤσσον ταῖς ναυσὶν ἐς τὴν Μυτιλήνην ϰαταπλεούσαις ἐπιβοηθήσουαιν [чтобы афиняне, тревожимые с двух сторон, имели тем меньше возможности помочь шедшим в Митилену кораблям][10]. Это обстоятельство, думается мне, настолько веско, что ослабляет значение незначительного отличия в цифрах.
О судьбе этих Спартанских кораблей мы у Диодора ничего не узнаем. Подробный рассказ Фукидида о движениях их ему показался не важным — ведь они ни к каким результатам не ведут; он выпустил его и вместе с тем позабыл рассказать и то, что было было бы для него важно — почему они не помогли Лесбосу.
Падение Митилены рассказано очень кратко, но точно по Фукидиду; почти каждое выражение Диодора можно подтвердить параллельным выражением Фукидида — кроме, пожалуй, одного. Пахет, говорит Диодор, узнавши о μετάνοια Афинян, обрадовался. Наши немногочисленные источники (Plut. Nic. 6. Arist. 25. Anthol. Palat. VII 614)[11] изображает нам Пахета не в таком добродушном виде. По всем вероятиям эта радость Пахета есть выражение радости самого Диодора. Он с очевидным старанием желает показать, как все хорошо кончилось, несмотря на то, что опасность была так близка. Эта тенденция была бы невозможна при сообщении свидетельства Фукидида о казни тысячи знатнейших Митиленцев. Диодор мог опустить его ради этой тенденции, он не мог сообщить его по той простой причине, что ничего не сообщил и о отсылке Пахетом глав революционной анархической партии в Афины. Этим смягчается для нашей цели резкость вопроса о том, сообщил ли действительно о казни 1000 Митиленцев Фукидид — вполне возможно, что Диодор это известие выпустил, если оно даже в тексте Фукидида было.
К сожалению я не могу исчерпать интересного вопроса о казни Митиленейцев, поднятого Müller–Strübing’ом[12], так как он не имеет непосредственного отношения к Диодору. Müller–Strübing несомненно прав в своем утверждении, что никто из последующих писателей прямо на казнь эту не указывал[13] Для нас это важно потому, что касается толкования места Диодора XIII. 30. 4. «Афинян жалеть нечего — кого они жалеют, говорит Гилипп — ἐπεὶ… πῶς ἐχρήβαντο Μυτιληναίοις; ϰρατήσαντες γὰρ αὐτῶν… ἐψηφίσαντο τοὺς ἐν τῇ πόλει ϰατασφάξαι — ὠμόν τε ϰαὶ βάρβαρον τὸ πεπραγμένον [как, заметьте, они обошлись с митиленцами? ибо, захватив их … они постановили предать мечу всех жителей в городе — и жестокий, и варварский поступок], Müller–Strübing[14], следуя Wesseling’у (a. 1.) относит это утверждение к первому решению Афинян, приговоривших к смерти всех Митиленцев. Я думаю, что он совершенно прав. Гилипп, не сказавший о том, что часть Митиленцев была переведена в Афины, не мог рассчитывать на то, что кто нибудь поймет слова τοὺς ἐν τῇ πόλει [жителей в городе] иначе как τοὺς ἐν Μυτιλήνη [в Митилене]; это выражение заменяет ему слова πάντας [всех]. И ψήφισμα [постановление] есть ὠμόν τε ϰαὶ βάρβαρον πεπραγμένον [жестокий и варварский поступок], тем более, что Гилипп говорит invidiose [со злобой] (Wesseling). Относительно Мелийцев Диодор не говорит ἐψηφίσαντο [постановили], а ἀπέϰτανον [перебили][15]. Если бы мы случайно не имели заметки Фукидида, никто бы ни видел малейшего затруднения отнести слова Гилиппа так, как это делал Wesseling.
Остается еще один вопрос, поднятый Müller–Strübing’ом[16] и согласно ему решенный и Holzapfel’ем[17]. Müller–Strübing считает невозможным, чтобы Афиняне действительно отняли землю у всех Лесбоссцев, кроме жителей Митилены и полагает, что в тексте Фукидида (III. 50. 2) стояло рядом с πλὴν τῶν Μηθυμναίων [кроме мефимнян] еще какое нибудь ограничение. Stahl[18] указал на грамматическую и стилистическую невозможность такого ограничивающего слова. Мне кажется, что вопрос решается Диодором, которого здесь можно упрекнуть в небрежности совсем другого рода, а не в выпущении слов Фукидида. Его вина именно в том, что он не выпускает. О роли Мефимнейцев в истории восстания он не обмолвился ни одним словом, не назвал их имени — и вдруг оказывается, что они исключены из общего наказания. Читатель Диодора в недоумении ставит вопрос, почему, но ответа у Диодора нет — он списал у Фукидида то, что нашел; вероятно ли предположить, что списав это у него непонятное и неожиданное ограничение общего наказания, он выпустил бы другое?
Рассказ о падении Платей представляет в общем те же особенности, как и уже разобранный рассказ о первом нападении на них. Как и там, близость к Фукидиду несомненна и доходит до почти дословных заимствований — они указаны Szanto[19], но как там, так и здесь есть целый ряд отступлений и очень характерных опущений, доказывающих, что рядом с Фукидидом имелся и другой источник.
Платейцы собираются уйти из города. Но Фукидиду в городе находятся и Афиняне. Диодор об этом ничего не знает. Это, конечно, может быть простой небрежностью. Там, где говорится о приходе Афинян, о том, что они остались в городе, не сказано ничего (II. 6) — там, где затем Фукидид об этом сообщает (II. 78. 3), Диодор мог указания не заметить, как и вообще он несомненным образом на это место внимания не обратил. Это и видно из его рассказа о подготовке ухода из осажденного города. Фукидид говорит, что на вылазку решилась половина — εἰς ἄνδρας διαϰοσίους ϰαὶ εἴϰοσι [около двухсот двадцати человек]. У него эта цифра совершенно верна. В свое время (1. 1.) он указал на то, что Платейцы удалили из города всех неспособных носить оружие, женщин и детей, что осталось в нем 400 человек Платейцев и 80 Афинян. Если принять во внимание, что во время осады кое кто погиб, то 220 человек и составить около половины. Но Диодор не сообщил о высылке большой части Платейцев, не сообщил о числе оставшихся — и поэтому он вполне последовательно говорить не о половине оставшихся, а о πολλοί [большинстве], которые решили ἡσυχίαν ἔχειν [ничего не предпринимать]: в городе должно быть 400 человек; число уходящих он определяет в 200 — круглой цифрой — ὡς διαϰόσιοις οὖσι [числом около двухсот]. Эта последовательность указывает на то, что опущение сведений Фукидида о высылке негодных для дела из Платей, не случайность — с ним меняется ситуация и Диодор последовательно ее проводит.
200 решившихся приступают к исполнению своего намерения. Прежде всего они условливаются с остающимися, чтобы те напали на осадные сооружения Лакедемонян в месте, где уходящих не будет, чтобы отвлечь нападающих от них. Фукидид об этом не говорит, но для Диодора достаточно того, что это действительно случилось (III. 22. 5), чтобы предположить, что это было предусмотрено — он получает таким образом излюбленное им στρατήγημα, излюбленный образец военной πρόνοια [премудрости].
Szanto[20] указал на сходство выражений Диодора τηρήσαντες οὖν νύϰτα ἀσέληνον [дождавшись безлунной ночи] и Фукидида (III. 22. 1) τηρήσαντες νύϰτα χειμέριον ὕδατι ϰαὶ ἀνέμῳ ϰαὶ ἁμ᾿ ἀσέληνον [дождавшись бурной ночи с ливнем и ветром, и к тому же безлунной]. Сходство здесь конечно большое, но Szanto не обратил внимания на существенную разницу. У Диодора о непогоде ничего не сказано — как ничего не сказано о непогоде, господствовавшей в ночь первого нападения на Платеи — случайным это совпадение быть не может; опущение непогоды должно способствовать особому восхвалению Платейцев. Но здесь дело имеет другую сторону. У Фукидида погода имеет особенно важное значение; темнота благоприятствует Платейцам, но была непогода и это только затрудняло их действия. У Диодора темнота ночи есть, но о непогоде нет ни слова. И это проведенное последовательно опущение и здесь не случайное — оно связано со всей ситуацией. Между тем как у Фукидида Платейские беглецы совершают свой подвиг зимой, а сдача Платей происходит только следующим летом, у Диодора сдача происходит на следующий же день после подвига — и эта связь не только просто временная: Диодор устанавливает и причинную. Спартанцы приведены в негодование бегством, они пошли на город штурмом, употребляя все усилия, чтобы взять его. Платейцы испугались и сдались. Не было бы ничего замечательного, если бы Диодор рассказал о сдаче сейчас же после спасения Платейских смельчаков, не было бы даже замечательно, если бы он привел оба события в близкую временную и причинную связь — это только соответствовало бы его знакомым нам приемам[21]); но строго определенное τῇ ὑστεραίᾳ [на следующий день] не могло бы быть им выдумано; оно должно быть взято из отличного от Фукидида источника.
Весь рассказ сохраняет благосклонную Платейцам окраску, с особенной настойчивостью указывая на их верность Афинянам (cp. XII. 42. 5. 47. 1). В этом отношения несомненно влияние Фукидида (cp. II. 74 1).
Рассказ о στάσις [мятеже] в Керкире крайне сжат. В общем сходство с Фукидидом есть, но несомненно одно крупное отличие, явно доказывающее и другой источник. Диодор ничего не знает о тех ужасах избиения олигархов, о которых так красноречиво говорит Фукидид. Это бы еще ничего не доказывало — , но он прямо их отрицает — οἱ δὲ Κερϰυραῖοι διὰ τὴν πρὸς θεοὺς εὐσεβειαν τῆς μὲν τιμωρίας αὐτοὺς ἀπέλυσαν, ἐϰ τῆς πόλεως δὲ ἐξέπεμψαν [керкиряне из благочестия к богам освободили их от наказания, но изгнали из города]. Но если видеть здесь тенденцию особой склонности к Афинянам, как это делает Holzapfel, то мы eo ipso не можем приписать это место Эфору, так как последний должен служить источником и для XIII. 48, где рассказывается и об избиении массы граждан расположенным к Афинам демосом и об резне предшествующего времени, где Эфор, значит, нисколько не боится повредить Афинянам в глазах читателя — ведь в злодеяниях Керкирейцев Афиняне не повинны (cp. Thuc. III. 75).

---

[1] Rh. Mus. 38, 148.
[2] Об отношении к ним Афинян см. Müller Strübing Ἀθηναίων πολιτεία (Philologus. Suppl. IV) pg. 180 sqq. Grote History of Greece VI. 300.
[3] Grote, History of Greece VI. 307. Onken, Athen und Hellas II. 235.
[4] Определить продолжительность плавания из Афин в Лесбос можно по рассказу Фукидида о вестнике, прибывшем при отчасти наилучших, отчасти наихудших (до Герайста пешком) условиях на третий день (III. 3. 5).
[5] Клейниппид осадил город. Пахет περιετείχισε τὴν πόλιν ϰαὶ συνεχεῖς προσβολὰς ἐποιεῖτο οὐ μόνον ϰατὰ γῆν ἀλλὰ ϰαὶ ϰατὰ θάλλαταν [окружил город стеной со всех сторон и принялся совершать на город непрерывные атаки как с суши, так и с моря]. По Фукидиду первые неудачи Афинян объясняются именно тем, что они не имеют опоры ϰατὰ γῆν. Пахет, приведший с собой гоплитов, исправил этот недостаток — теперь Лесбоссцы окружены ϰαὶ ἐϰ γῆς ϰαὶ ἐϰ θὰλάσσης [и с суши и с моря] (Thuc. III. 18. 5), раньше только со стороны моря (Thuc. III. 6. 2) Диодор следует Фукидиду — люди Пахета и у Фукидида περιτείχιζουσι Μυτιλήνην [окружили Митилену стеной] (III. 18. 4). Диодор рядом с этим περιτείχισε [окружил стеной] не мог поставить οὐ μόνον ϰατὰ γῆν ἀλλα ϰαὶ ϰατὰ θαλάσσαν [не только с суши, но и с моря], а только наоборот. Переписчик невольно заменил обычным terra marique.
[6] На существование и других версий указывает Aristot. Polit. V (VIII.) 1304 a.
[7] Thukydideische Forschungen 106 sq.
[8] Ibidem 115 пр. 1 ср. Herwerden, Studia Thucydidea 40. Classen в издании 1892 г. выбрасывает слова δύο ϰαὶ τεσσαράϰοντα [сорок два].
[9] Cp. W. Herbst. Zur Geschichte der auswärtigen Politik Spartas im Zeitalter des Peloponnesischen Krieges pg. 60.
[10] Cp. Müller Strübing o. 1. 112. L. Herbst. Phil. 42 pg. 693.
[11] Cp. Grote. History of Greece VI 348 sq. и пр. Miiller–Strübiug o. 264 sqq. Jacobs a. 1. Plelm Lesbiacorum liber pg. 61.
[12] o. 1. pg. 101 sqq.
[13] Указанные Bauer’ом, Philologus 43, 362 Либаний πρὸς Καισάριον Μάγιστρον XXXI. 630 и Элий Аристид XXXII Dind. I 607 и XLIV Dind. I 541 легко могут быть истолкованы в другом смысле.
[14] о. 1. pg. 164 sqq.
[15] Неправ, поэтому Holzapfel, Rh. Mus. 37 pg. 450.
[16] о. 1. стр.225.
[17] Rh. Mus. 37 pg. 462 sqq. и 38 pg. 631.
[18] Rh. Mus. 38 pg. 148.
[19] Wiener Studien VI. 164.
[20] 1. 1.
[21] Cp. Holzapfel o. 1. pg. 11 sq.

§ 3. Сицилийские события

Возвратимся теперь к событиям истории Сицилии, которые Диодор описывает раньше всех других событий данного года. Хронологического основания здесь быть не может, так как события, рассказанные у Диодора занимают далеко больше года.
Мы видели, что для событий Сицилийской истории Диодор имел свои специальные источники. Вполне естественно, поэтому ожидать, что, возвращаясь к ней, он не оставит без внимания этих своих источников; естественно также, что он не отбросит и Фукидида, которым так усердно пользовался до тех пор. И действительно, мы можем вполне ясно отличить в его изложении два источника.
Рассмотрим сначала его отношение к Фукидиду.
Тут прежде всего нам следует устранить одно, возникшее на основании порчи текста недоразумение, приведшее к неверным заключениям Holm’а[1] и не оставшееся без влияния и на труд Freeman’а[2], хотя он мог пользоваться и исправленным текстом в издании Vogel’а.
В старых изданиях Диодора XII, 54 печаталось: Афиняне послали в Сицилию ναῦς ἑϰατόν [сто судов]; к ним присоединились там на месте опять таки сто; затем Афиняне прислали еще сорок, так что образовался флот, состоявший из νεῶν πεντήϰοντα διηϰοσίων [двухсот пятидесяти] — по рукописи A (Coislinionus) πεντήϰοντα ϰαὶ τρείς [пятидесяти трех].
Holm на основании чтения этих изданий и отметил необыкновенно высокое число кораблей и, сопоставивши известную из Дионисия страсть Эфора к высоким цифрам, усмотрел здесь след его влияния.
Текст старых изданий есть текст всех рукописей, но древнейшая и лучшая рукопись cod. Patmius читает в указанных местах оба раза вместо ἑϰατόν — εἴϰοσι [сто — двадцать] и вместо πεντήϰοντα ϰαὶ διαϰοσίων — ὀγδοήϰοντα [двухсот пятидесяти — восьмидесяти]. Это одно не доказывало бы еще верности этого чтения. Григорий Хиосский, надпись которого есть на рукописи, исправил в ней многое — он мог и исправить цифры по Фукидиду, как мог это сделать кто нибудь и раньше его. Но правильность чтения Патмосской рукописи доказывается самым текстом. Чтение других рукописей ведет к противоречию: Афиняне сразу послали 100 кораблей, к ним присоединилось 100 Сицилийских — образовался флот из 200 кораблей — затем Афиняне посылают еще 40 (эти сорок даются всеми рукописями и подтверждается подведенной в них суммой 250 — круглое число) чтобы γενναιότερρν ἅπτεσθαι τοῦ πολέμου [чтобы вести войну наиболее энергично]. Когда послано сразу 100 кораблей, то, желая действовать более энергично, не посылают 40, тем более, что флот состоит уже не из 100, а из 200 кораблей. Это γενναιότερον ἅπτεσθαι [наиболее энергично] — значит более γενναίως [энергично], чем раньше, возможно только при увеличении числа посланных кораблей. Чтение Патмосской рукописи вполне отвечает этому условию и вдобавок отвечает и Фукидиду (III. 86. 1). За то неправ Vogel, вопреки всем рукописям читающий в 5-ой точке той же главы вместо Σιϰελῶν Σιϰελιωτῶν (конъектура Wesseling’а)[3]. Фукидид знает среди союзников Афинян Сицилийских варваров Сикелов (III. 103. 1). Описывая битву при Милах, он говорит об участии союзников (III. 90. 2). Далее (IV. 25. 9) он рассказывает о том, как Сикелы помогли Наксосцам против Мессенян; участие Сикелов не подлежит сомнениям. Обозначение πλησιόχωροι Σιϰελιῶται [соседние сикелиоты] ничего не говорит. Диодор назвал бы город — ведь греки только в городах жиля. Правда, мы получим не то, чего мы ожидали бы по Фукидиду — у него Сикелы, по крайней мере, часть их, за Афинян, но это не единственное отступление от Фукидида в данном эпизоде.
Прежде всего нападение на Милы состоялось у Фукидида раньше нападения на Локры, между тем как у Диодора оно следует за ним. Правда, текст Диодора несомненно испорчен[4], но эта временная последовательность остается несомненной. Далее вставлены Диодором цифры убитых и взятых в плен Афинянами врагов. Нападение на Локры разыгрывается у Диодора далеко не так, как у Фукидида — у Диодора дело ограничивается действиями на море, Фукидид говорит о действиях на суше. Точно также отступает Диодор от Фукидида в определении времени приплытия флота Евримедонта и Софокла. Не следует забывать, что Диодор сжал в пределы одного года то, что у Фукидида распространено на несколько лет; естественно он должен был значительно сближать события. Евримедонт и Софокл пришли в Сицилию гораздо позже (Thuc. IV. 48. 6), чем рассказывает об этом Диодор — тем не менее я нашел бы вполне понятным, что Диодор рассказал об их приходе сейчас же после рассказа о падении Мил. Он ведь кроме него ничего больше не рассказывает; сейчас же после приплытия Афинян — τοῦ πολέμου χρονίζοντος [так как война затягивалась] — Леонтинцы мирятся с Сиракузянами — , и Диодор должен был рассказать об Афинских подкреплениях здесь, либо совсем не рассказать о них; он даже мог бы, сделать свое приурочение, руководясь Фукидидом. Следуя своему принципу расположения сообразно Фукидиду, он — сделав все показавшиеся ему нужными пропуски — в порядке изложения Фукидида пришел к рассказу о присылке подкреплений (III. 115); разница только в том, что у Фукидида корабли были посланы, у Диодора они пришли; это легко можно было бы объяснить, тем более, что часть подкреплений под начальством Питодора действительно пришла.
Тем не менее здесь Диодор не следует Фукидиду; во первых, допуская все вышеприведенные соображения, мы все таки не объясним устанавливаемую Диодором хотя бы приблизительную одновременность падения Мил и прихода флота; у Фукидида — при всех пропусках — эти события неодновременны (первое летом, второе зимой). Во вторых — и это важнее — существенна разница в мотивировке посылки новых подкреплений. Диодор прибегает для нее к своему уже указанному γενναιότερον ἀπτεσθαι τοῦ πολεμου [вести войну более энергично], у Фукидида причина ясно и точно указана — Сицилийцы убедили Афинян помочь им[5].
Рядом с этими отступлениями есть целый ряд признаков непосредственной близости Диодора к Фукидиду. Подобно ему он указывает на родство Леонтинцев с Афинянами, на Халкидское происхождение Регия, подобно ему указывает explicite на союз Липарейцев с Сиракузянами (τὰς Λιπαραίων νήσους ϰατεδραμεν διὰ τὸ συμμαχεῖν τοὺς Λιπαραίους τοῖς Συραϰοσίοις [напали на Липарские острова, поскольку те были в союзе с сиракузянами] = Thuc. III 88,4… αἱ νῆσοι… ξύμμαχοι δ᾿ ἧσαν Συραϰοσίων, τεμόντες δ᾿ οἱ Ἀθηναῖοι τὴν γῆν ϰτλ. [Острова эти … состояли в союзе с Сиракузами; афиняне разорили их земли и т. д.]). Одинаковым образом указывает они причину войны — πρόφασιν μὲν φέροντες τὴν τῶν συγγενῶν χρείαν ϰαὶ δέησιν, τῇ δ᾿ ἀληθείᾳ τὴν νῆσον σπεύδοντες ϰαταϰτήσεσθαι [выставляя предлогом то, что помогают связанным с ними кровными узами, на деле же желая завладеть островом#] — Thuc. III. 86. 4 ἴπεμψαν οἱ Ἀθηναῖοι τῆς μὲν οἰϰειότητος προφάσει,… βουλόμεν δὲ μήτε σῖτον ἐς τὴν Πελοπόννησον ἄγεσθαι πρόπειραν τε ποιούμενοι εἰ σφίσι δυνατὰ εἶη τὰ ἐν τῆ Σιϰελίᾳ πράγματα ὑποχείρια γενέσθαι [Афиняне послали эскадру под предлогом старинной дружбы, а на самом деле — чтобы отрезать подвоз оттуда хлеба в Пелопоннес и чтобы выяснить одновременно, не удастся ли захватить Сицилию]. Сходство на этом не останавливается; слова Фукидида о доставке хлеба в Пелопоннес явным образом указывают на место в речи Керкирейцев, склоняющих Афинян к союзу и мотивирующих свою просьбу, между прочими соображениями и тем, что Керкира — τῆς τε γὰρ Ἰταλίας ϰαὶ Σιϰελίας ϰαλῶς παράπλου ϰεῖται, ὥστε μήτε ἐϰεῖθεν ναυτιϰὸν ἐᾶσαι Πελοποννησίους ἐπελθεῖν μήτε ἐνθένδε πρὸς τἀϰεῖ παραπέμψαι [удобно лежит на пути в Италию и Сицилию, благодаря чему она может не пропускать оттуда корабли к Пелопоннесу и равно препятствовать движению пелопоннесского флота в те страны]. И у Диодора этот факт приведен, как иллюстрация поползновений Афинян на Сицилию — Афиняне заключили союз διὰ τὸ τὴν Κέρϰυραν εὐφυῶς ϰεῖσθαι πρὸς τὸν εἰς Σιϰελίαν πλοῦν [по той причине, что Керкира была удобно расположена на морском пути к Сицилии] (ср. Thuc. I. 44. 2) ἅμα δὲ τῆς τε Ἰταλίας ϰαὶ Σιϰελίας ϰαλῶς ἐφαίνετο αὐτοῖς ή νῆσος ἐν τῇ παράπλῳ ϰεῖσθαι [наконец, афинянам казалось удобным положение острова, лежавшего на пути в Италию и Сицилию]. Что касается выражения употребленного Диодором — Ἀθηναῖοι δὲ ϰαὶ πάλαι μὲν ἧσαν ἐπιθυμηταὶ τῆς Σιϰελίας διὰ τὴν ἀρετὴν τῆς χώρας [афиняне уже давно желали владеть Сицилией из–за плодородия ее земель], то последние слова, конечно, измышление Диодора — вспомним, как часто он в Сицилийской истории говорит об этом ἀρετή [плодородии], но остальное, хотя не заимствовано из Фукидида, несомненно имеет действительное историческое значение. Подобные же указания и выражения мы имеем у Плутарха (Pericl. XX и особенно Alcibiades XVII); то же течение усматривается и современными исследователями в различных отрывках и намеках Аристофана[6].
Рассуждение о силах и росте Афин, как о причинах, поведших к стремлению завладеть Сицилией, построено главным образом на предшествующем изложении (cp. XII. 38. 40); самое рассуждение, конечно, в значительной мере собственное измышление Диодора, но то, что он вообще рассуждал в данном месте о силах Афинян, о завоевании Сицилии как о завершении идей все–греческого господства Афинян, должно зависеть от источника — и в этом отношении явна связь Диодора с источником крайне запутанного и несомненно неверного рассказа Юстина (IV. 3. 4. Catinienses(?) qui, cum Syracusanos graves paterentur… auxilium ab Atheniensibus petivere qui seu studio majoris imperii, quod Asiam Graeciamque penitus occupaverant, seu metu factæ pridem a Syracusanis classis, ne Lacedaemoniis illae vires accedereut e. q. s. [жители Катаны, страдая от притеснений со стороны сиракузян … попросили помощи у афинян. Афиняне, либо побуждаемые стремлением еще более расширить свою державу, [стремлением], движимые которым они захватили едва ли не всю Азию и Грецию, либо опасаясь, как бы недавно построенный сиракузянами флот не присоединился к лакедемонянам и т. д.] Упоминание Делоса для Диодора нечто вроде постоянного припева — в речи Диокла, где он желает характеризовать могущество Афинян в противоположность всей глубине их падения, он упоминает опять о тех же 10000 талантов (XIII. 21. 3); эта цифра ведет свое начало из Фукидида (II. 13. 3) и перенесена сюда из XII. 80. 1.
Этим приблизительно исчерпаны все общие с Фукидидом элементы рассказа — мы видели, что и здесь заметно влияние не Фукидидовского источника. К нему должен был прибегнуть Диодор для рассказа о Горгии.
В самом переходе к речи о Горгии мы замечаем следы механического перехода от одного источника к другому. Если в самом изложении Диодора следов противоречия нет, то такое противоречие есть несомненно в источниках.
Фукидид рассказывает о посольстве Леонтинцев, но имени послов не указывает. Во всяком случае послы эти приходят просить не о союзе, а о непосредственной помощи; союз заключен уже раньше — на παλαιάν σομμαχίαν [древнюю симмахию] они ссылаются[7].
Диодор вполне точно списывает Фукидида — и у него говорится о βοήθεια [помощи]. Далее он обращается к другому источнику и из него сообщает, что Горгий говорит в Афинах уже не о βοήθεια [помощи], а о συμμαχία [симмахии]. Диодор не стал бы строго отличать — как и в рассказе о союзе Лакедемонян с Митиленейцами, он смешивает два момента — , но писатель, действительно соединяющий в одно целое два своих источника, а не механически их контаминирующий, только что прочтя у Фукидида о уже существующем союзе, не стал бы сейчас же рассказывать о вновь заключенном[8]. Что подобную небрежность мы охотней припишем Диодору, чем Эфору или Тимею, само собой ясно.
Относительно источника сведения о Горгии мы имеем некоторые данные для сравнения. Мы уже указали на то, что второй источник, которым пользовался Диодор, общий у него с Юстином. Для Юстина, как известно, в той или другой инстанции весьма вероятен, как источник, Тимей.
Тимей сообщил и о Горгии и о его посольстве. Дионисий Галикарнасский пишет (De Lys jud. 3): ἥψατο δὲ ϰαὶ τῶν Ἀθήνησι ῥητόρων ἡ ποιητιϰή τε ϰαὶ τροπιϰὴ φράσις, ὡς μὲν Τίμαιός φησι, Γοργίου ἄρξαντος, ἡνίϰα Ἀθήναζε πρεσβεύων ϰατεπληξε τοὺς ἀϰούοντας ἐν τῇ δημηγορίᾳ [По словам Тимея, поэтический и образный стиль проник в красноречие афинян после того, как Горгий, отправленный в Афины послом, поразил своими речами слушателей в собрании]. На основании этого места и полагают, что Диодор заимствовал свое сведение из Тимея[9], но мне кажется, что этот вывод несколько поспешен; ϰατέπληξε τοὺς ἀϰούνοτας [поразил слушателей] Дионисия совпадает с ἐξέπληξε τοὺς Ἀθηναίους [поразил афинян] Диодора, но это сходство ничего не доказывает, так как слово это несомненно внесено в текст Дионисием — это ясно из фразы, предшествующей цитированной нами; ради ее значительного сходства с Диодоровской я здесь ее выпишу — Лизий, говорит он, умел выражать περιττὰ ϰαὶ σεμνὰ ϰαὶ μεγάλα… τοῖς ϰοινοτάτοις χρώνομενος ὀνόμασι ϰαὶ ποιητιϰῆς οὐχ ἃπτόμενος ϰατασϰευῆς. Τοῖς δὲ προτέροις οὐχ αὕτη ἡ δόξα ἧν ἀλλ᾿ οἱ βουλόμενοι ϰόσμον τινα προσεῖναι τοῖς ὅλοις ἐξήλλατον ἰδιώτην ϰαὶ ϰατέφευγον εἰς τὴν ποιητιϰὴν φράσιν, μεταβολαῖς τὲ πολλαῖς χρώμενοι ϰαὶ ὑπερβολαῖς ϰαὶ ταῖς ἄλλαις τροπιϰαῖς ἰδέαις, ὀνομάτων τε γλοττηματιϰῶν ϰαὶ ξένων χρήσει ϰαὶ τῶν οὐϰ εἰωθότων σχηματισμῶν τῇ διαλλαγῇ ϰαὶ τῇ ἄλλη ϰαινολογίᾳ ϰαταηληττόμενοι τὸν ἰδιώτην. Δήλοῖ δὲ τοῦτα Γοργίας τε ὁ Λεωντῖνος ϰτλ [возвышенность, величие, грандиозность даже используя самые распространенные слова и не прибегая к поэзии. Ораторы, ему предшествовавшие, не заслуживают той же похвалы: повсюду ревностно расточая прикрасы, они отказались от простоты ради поэтического языка; они рассыпают с щедростью метафоры, гиперболы, тропы всякого рода, слова необычные и иноземные; они удивляют толпу экстравагантными оборотами и суровостью нового языка. Объявляет это и Горгий из Леонтин и т. д.]. Самое слово ἔϰπληξίς [поразил] для Дионисия особенно характерно[10].
Это сходство мысли и некоторых выражений Дионисия с выражениями Диодора имеет свое значение. Диодор не только сообщает факт, но и высказывает определенный взгляд на значение красноречия Горгия — взгляд несомненно отрицательный. Я думаю, что искать основания этому взгляду в древних для Диодора писателях, Эфоре или Тимее, нет основания. Наши критики, превращая Диодора в простого переписчика, слишком легко забывают, что Диодор человек определенной эпохи, и образованный человек ее; он читает не только Эфоров и Тимеев, он, как и все мы, читает произведения современной литературы. Его время — время аттицизма; и это время, ставившее себе идеалом аттическую простоту, все ухищрения напыщенной риторики, все θεατριϰὰ σχήματα [театральные схемы] должны были и были на самом деле предметом тщательного изучения, ожесточенных нападок с одной, страстной защиты с другой стороны. Диодор стоит в этом движении, оно не могло обойти его. Хронология произведений Дионисия настолько не установлена, что нельзя решиться утверждать, что Диодор мог читать его — , но Дионисий своих тенденций не выдумал, и Диодор мог с ними познакомиться и из других источников — этим несомненно объясняются многочисленные аналогичные суждения, встречающиеся в современной Диодору литературе. Подобно Диодору, Дионисий (ad. Amm. II. 2) указывает на παρισώσεις ϰαὶ παρομοιώσεις ϰαὶ παρανομασίας ϰαὶ ἀντιθέσεις, ἐν αἰς ἐπλεόνασε Γοργίας ὁ Λεωντῖνος [сходное построение частей предложения, созвучия, игру сходными словами и противопоставления, которыми так изобиловали сочинения леонтинца Горгия] — и все эти фигуры он называет μειραϰιώδεις σχηματισμοί [мальчишеским хвастовством] (ad. Amm. II. 17). Другое произведение, вероятно, тоже относящееся к той же эпохе (περὶ Ὕψους 3 pg. 247 Sp.) подобно Диодору заявляет, что известные выражения Горгия осмеиваются; критикуя Платона, (ad. Pomp. II) Дионисий недоволен тем, что иногда речь его теряет обычную простоту, что она ἐναβρύνεται τοῖς Γοργιείοις ἀϰαίρως ϰαὶ μειραϰιωδῶς [в манере Горгия кипит неуместно и ребячливо][11]. Число этих примеров может быть увеличено[12], но и их достаточно, чтобы показать, что Диодор в своей характеристике следует вкусам известной группы своих современников, не прибегая к более древним источникам, хотя и в более древнее время, уже с Аристотеля, в научно–риторической литературе нередко встречаются протесты против крайностей Горгианизма.
Если, таким образом, для объяснения суждений Диодора мы не будем обращаться к Тимею, то посмотрим, есть ли доказательства того, что самый факт заимствован им из него, а для этого вернемся к свидетельству Дионисия.
Конечно, сведения о посольстве Горгия сообщались не у одного только Тимея — одно только совпадение фактов ничего не доказывало бы. И мы имеем другое свидетельство, столь же полно и даже полней нам сообщающее его (Plat. Hipp. moj. 282 B) — здесь сообщается и о том, что Горгий много зарабатывал своим красноречием. (Размер гонорара одинаково с Диодором определяется у Свиды s. v. Γοργίας). Дионисий цитирует Тимея не ради самого факта, а ради высказанного им мнения, против которого он полемизирует. Тимей утверждает, что в Аттику Горгианизм перешел от Горгия, привившего его Аттикам во время своего посольства. Тимей только то и утверждает, что родина и начало Горгианизма в Сицилии. Против этого и восстает Дионисий, доказывающий более раннее и следовательно местное происхождение течения. Тимей исходит из своего патриотизма, точно также как этот патриотизм заставляет его присваивать Сицилии и Лисия (Cic. Brutus 16. Müller F. H. G. I. pg. 216 frg. 96). Но именно то, что несомненно сообщил Тимей, не сообщено у Диодора.
Если это так, то мы вправе предположить, что здесь Диодор исходил не столько из определенного источника, сколько из общераспространенного сведения, которое он мог получить еще в школе, где учился риторике — на это и будет указывать ряд технических терминов, им употребленных, сведение о том, что Горгий изобрел τέχνας ῥητορηϰάς [риторическое искусство], и вообще высокое значение, которое он придает посольству Горгия — заметим, что наши источники этого значения не свидетельствуют (кроме древних риторов, особенно Гермогена). То, что мы о данном времени имеем у Тимея, у Диодора не встречается. О Диотиме (Tzetzes ad Lycophr, 722 Müller F. H. G. I. pg. 218 frg. 99) он не говорит, о Гермократе он не упоминает ни словом, хотя Тимей уделил ему много внимания. В этом отрывке из Тимея (Polyb. XII 25 к. Müller F. H. G. I pg. 218 frg 97) мы можем, хотя в общих чертах, установить его взгляд на войну — он не сходится с изложением Диодора. В то время как Тимей инициативу в деле примирения приписывает Геле и Камарине и не упоминает — в изложении Полибия — о Леонтинах, Диодор говорит только о Леонтинах; они διαπρεσβευσάμενοι πρὸς τοὺς Συραϰοσίους διελύθηθαν [отправив посольство к сиракузянам, заключили мир] — и, кончивши о них, он вообще считает дело поконченным. Это не доказывает ничего против пользования Тимеем — Тимей рассказывает то же самое, что и Фукидид (IV 58 — 66) — , но это делает его маловероятным. Диодор, начавши по Фукидиду, спешит кончить и, так как он начал с Леонтин, то он ими и кончает — и этот конец написан по Фукидиду (V. 4), хотя торопливость Диодора исказила положение. В то время, как, по Фукидиду, превращение Леонтин в Сиракузское укрепление произошло значительно позже, после внутренних смут, у Диодора оно происходит сейчас же — и оказывается, что примирение Сицилийцев привело к уничтожению политической самостоятельности Леонтин. Именно для того, чтобы устранить этот бросающийся в глаза вывод, нелепость которого ему не могла не быть ясной, он и говорит о даровании прав Сиракузского гражданства всем Леонтинцам, в то время как Фукидид говорит о том, что олигархи τὴν πόλιν ἐρημώσαντες, Συραϰούσας ἐπὶ πολιτείᾳ ᾤϰησαν [разорив город, поселились в Сиракузах в качестве граждан].

---

[1] Gesch. Siciliens II. 365.
[2] o. 1. III. 29.
[3] Wesseling мотивирует свое исправление тем, что Мессеняне — значит Сикелиоты — помогли Милейцам; но Мессеняне были в Милах, стояли там гарнизоном, а Сикелы пришли на помощь.
[4] Ср. Freeman o. 1. III. 43. пр.
[5] Нужно, впрочем прибавить, что у Фукидида есть прибавка: Афиняне послали, ἡγούμενοι θἅσσον τὸν ἑϰεῖ πόλεμον ϰαταλυθήσεσθαι [в надежде скорее закончить там войну], но факт опущения Диодором посольства Сицилийцев от этого не теряет своей силы.
[6] Cp. ex. gr. Müller–Strübiug Aristoph. u. d. hietor. Kritik. 11 sqq. H. Droysen Athen und der Westen 17 sqq.
[7] Фукидид, собственно говоря, указывает не на Леонтинцев, а на их союзников; включены ли сюда и Леонтинцы, грамматически сомнительно (Classen ad 1.), но во всяком случае дело идет о помощи Леонтинцам. H. Droysen (o. 1. 13 пр.) прав, говоря, что παλαιά συμμϰχία [древняя симмахия] не относится к заключенному при архонте Апсевде союзу (C. I. A. IV 33 a Dittenberger, Syiloge 23) — этот столь недавний союз нельзя назвать παλαιά [древним].
[8] Фактически Горгий только и участвовал в просьбе о βοήθεια [помощи], в списке имен послов, просивших о союзе, его имени нет. Союз, вероятно, обязывал Афинян к помощи, но понятно, что фактически нужно было позаботится о том, чтобы она своевременно была оказана.
[9] Blass, Attische Beredsamkeit 49. E. Norden. Die antike Kunstprosa I. 16.
[10] Gilbert, Beiträge zur inneren Geschichte Athens 150, сближает выражение Диодора ξενιζοντι τῆς λίξεως [чужеземной речью] с Arist. Ach. 63. 4 ξενιϰοὶ λὸγοι; это, конечно, только случайность.
[11] Norden, o. 1. pg. 80.
[12] Blase, Att. Beredsamkeit I² 65. 66 np. W. Schmidt. Der Atheismus I. 13.

§ 4. Чума в Афинах

Сейчас же вслед за Сицилийскими событиями Фукидид рассказывает о втором приступе чумы — верный ему Диодор также сейчас же за комплексом событий, к которому он отнес Сицилийскую войну, переходит к описанию чумы — здесь явней, чем где бы то ни было, виден способ его работы. Мысль объяснить возникновение чумы не тогда, когда она возникла, а только при втором появлении — Диодор вполне согласно с Фукидидом говорит о том, что она не прекращалась, а только ослабела — сама по себе странна. Но еще странней покажется это нам, если мы вспомним, что в сущности Диодор уже объяснял ее возникновение — πολλοῦ γὰρ πλήθους ϰαὶ παντοδαποῦ συνεῤῥυηϰότος εἰς τὴν πόλιν διὰ τὴν στενοχορίαν εὐλογώς εἰς νόσους ἐνέπιπτον ἕλϰοντες ἁέρα διεφθαρμένον [из–за большого количества людей, скопившихся в тесных кварталах и вынужденных дышать загрязненным воздухом]. Теперь он дает новое объяснение, ничего общего с Фукидидовским не имеющее, наоборот, ему противоречащее; Фукидид отказывается объяснить болезнь, но он ясно указывает на то, что возникла она не и Афинах, а была привезена извне, Диодор объясняет ее местными причинами. Новый источник несомненен; кажется, ясно, что мы имеем простой дублет. Фукидид говорит о том, что второй приступ эпидемии был зимой — Диодор объясняет ее предшествующей зимой и текущим летом. Это противоречие слишком ярко; только механическим сопоставлением и можно его объяснить. Диодор говорит о том, что προγεγενημένων ἐν τῷ χειμῶνι μεγάλων ὄμβρων [в результате проливных дождей предыдущей зимой] — спрашивается, какой это χειμών [зимой] — кажется, ясно, что этой зимой можно считать только ту, которая предшествовала первому появлению чумы[1] — появление вообще болезни, а не болезни в данный год объясняет Диодор. Это указание на предшествовавшую зиму указывает на то, что источник Диодора имел в виду вовсе не то время, о котором говорит Диодор, и что он только насильственно вдвинул его объяснение в данную обстановку.
К сожалению, медицинские взгляды древних и вообще недостаточно разработаны и в частности еще менее достаточно известны мне, чтобы я мог рассчитывать определить источник представленного Диодором объяснения — представлю только следующие соображения, вполне сознавая их недостаточность.
Сущность представленного Диодором объяснения сводится к указанию климатических случайностей, того, что Гиппократ называет ϰατάστασις [состояние] года. Целый ряд подобных объяснений мы находим в сочинениях, носящих имя Гиппократа. Все его знаменитое сочинение περὶ ἀέρων ὑδάτων τόπων [О воздухах, водах, местностях] посвящено выяснению влияния климатических особенностей на здоровье человека (относительно τῶν ὠρέων [времен года] см. главы 10 — 12). Характерный пример ϰατάστασις [состояния], аналогичной той, которую в нашем месте описывает Диодор, мы найдем в другом сочинении Гиппократа ἐπιδημίαι [Эпидемии] (III 2)… χειμών νότιος ὑγρὸς… θέρος αἰθριον, θερμὸν, πνίγεα μεγάλα, ἐτησίαι σμιϰρά διεσπασμένως ἔπνευσαν [зима с южным ветром, влажная … лето ясное, жаркое; удушливая жара; летние ветры дули очень немного]. Результатами являются между прочим… ϰαῦσοι φρενετιϰοί, στόματα ἀφθώδεα, αἰδοίοισι φύματα, ὀφθαλμίαι… [горячки; френиты; афты во рту; опухоли на половых органах; офтальмии и т. д.] и т. д., т. е. целый ряд признаков общих с чумой, в описании Фукидида[2]. Я, конечно, не думаю, что Диодор лично справлялся у Гиппократа — он и не нашел бы того, что ему нужно; указанные рассуждения древнего медика и не совпадают с его объяснениями во всех частях.
Но Гиппократовское учение не умирает — в Аристотелевское время мы находим его вполне развитым — у Аристотеля (προβλήματα I. 21 pg. 862 a) мы находим почти то же, что и у Диодора (предшествующий вопрос вполне ясно указывает на связь с Гиппократом). Διά τι ὅταν ἐϰ γῆς ἀτμὸς ἀνίῃ πολὺς ὑπὸ τοῦ ἡλιου, τὸ ἔτος λοιμῶδες γίνεται ; ἢ ὅτι ὑγρὸν ἀνάγϰη ϰαὶ ἔπομβρον τὸ ἔτος σημαίνειν ; οἶον οὖν ἐν ἑλώδει τόπῳ ἡ οἴϰησις γίνεται, νοσώδης δὲ ἡ τοιαύτη ἐστίν [Почему, когда солнце вытягивает из земли большое количество пара, год становится чумным? Потому что это обязательно знак того, что год сырой и дождливый, а земля обязательно влажная?]. То же объяснение встречается затем у стоиков. Посидоний усердно занимался объяснением возникшей в его время в Ливии чумы (Oribasius Ἰατριϰαί συναγωγαί 44. 17[3]) — объяснение, данное Посидонием, во многом совпадает с объяснением Диодора (ap. Strab. XVII pg. 830. Müller F. H. G. III. pg. 284 frg. 73 πολλάϰις λοιμιϰὰ ἐμπίπτειν ὑπὸ ἀυχμῶν ϰαὶ τὰς λίμνας τελμάτων πίμπλασθαι ϰτλ. [от засухи нередко возникают заразные заболевания; озера заполняются тиной и т. д.]). Близкое знакомство Диодора с Посидонием доказано. Едва ли ученый грек, говоря о чуме в Ливии, преминул упомянуть и о чуме в Аттике. На стоический источник указывает и рационализм, с которым относится к болезни Диодор — οἱ Ἀθηναῖοι διὰ τὴν ὑπερβολὴν τῆς νόσου τὰς αἰτίας τῆς συμφορᾶς ἐπὶ τὸ θεῖον ἀνεπεμπον. [Афиняне же, из–за тяжести болезни, приписывали причины своего несчастья каре богов]
В это заимствованное из позднейшего источника объяснение чумы вкраплены с большой точностью сведения из Фукидида; если число погибших гоплитов дано в форме ὑπὲρ τοὺς τετραϰισχιλίους [более четырех тысяч], то это отвечает Фукидидовскому τετραϰοσίων ϰαὶ τετραϰισχιλίων οὐϰ ἐλάσσους [не менее четырех тысяч четырехсот] (III. 87. 2). Как при этом объяснить замену числом τετραϰοσίους [четырехсот] Фукидидовского τριαϰοσίων [трехсот], я не могу себе представить: ни в каких тенденциях не могло лежать это изменение — мне думается, что это просто ошибка переписчика, легкая и вообще и в данном случае в особенности, благодаря близости предшествующего τετραϰισχιλίων [четырех тысяч]; ὑπὲρ μυρίους [более десяти тысяч] не представляет собой отличия от Фукидидовского указания — τοῦ δ᾿ ἄλλου ὄχλου ἀνεξεύρετος ἀριθμός [сколько погибло остальных, установить невозможно]: μύριοι [десять тысяч] ведь в сущности только ἀνεξεύρετος ἀριθμός [неустановленное число] и значит, и своим μύριοι Диодор желает придать неопределенному числу определенный характер[4].
Эпизод о людях, бросающихся в колодцы, прямо заимствован из Фукидида (II. 49. 5); сообразно с медицинской теорией, жар, которым страдают больные, связан с царившей жарой — у Фукидида этой связи нет.
Уже указанным замечанием об объяснении болезни вмешательством τὸ θεῖον Диодор связывает эпизод о чуме с заимствованным из Фукидида (III. 104) рассказом об очищении Делоса. Единственное отличие от рассказа Фукидида заключается в указании перенесения вывезенных из Делоса гробов на Ренею, но это указание естественно, хотя, быть может, и неверно выведено из замечания Фукидида о решении, чтобы рожениц и умирающих впредь переносили на этот близкий к Делосу островок.
О походе Агиса Диодор рассказывает то же, что Фукидид (III 89), но с своим обычным старанием объяснить себе текст он вводит в него нечто ему совершенно чуждое. По Фукидиду Пелопоннесцы вышли в поход против Аттики, дошли до Коринфского перешейка и повернули — у Диодора они засели лагерем на перешейке, думая напасть на Аттику.
Пелопоннесцы повернули потому, что испугались землетрясения. О землетрясении говорит Фукидид, говорит о нем и Диодор; сообразно Фукидиду он говорит в общих чертах о затопленных городах и затем касается судьбы Аталанты, о которой было в свое время[5] сказано; там же было сообщено и о источнике этого сведения.
В то же время произошло основание новой колонии в Трахине. В рассказе об этом новоосновании древнего города Диодор дополняет и видоизменяет рассказ Фукидида отчасти из своего собственного запаса сведений, отчасти из других источников. Несколько раньше он рассказал о том, как Гераклиды были приняты Афинянами. Уже там я указывал на то, что он черпал из своего же рассказа о судьбе Геракла и Гераклидов, И теперь он возвращается к тому же источнику. Естественно, что он и вообще относится свободней к Фукидиду. Рассказ ведется по обычной схеме — город опустел вследствие борьбы с Этейцами, Граждане просят Спартанцев помочь им — чем, не сказано, как не сказано и у Фукидида. И у Фукидида не ясно, о чем просят Трахиняне — προσθεῖσθαι αφᾶς αὐτοὺς [обратиться] они хотят τοῖς Λαϰεδαιμόνιοις [к лакедемонянам] (III. 92. 2). Но тут Диодор вспоминает о том, что он раньше рассказал о Геракле и Гераклидах, и исправляет Фукидида. У последнего вместе с Трахинянами просят и Доряне. Доряне присоединяются, потому что и они страдают от враждебных действий Этейцев; к тому же они рассчитывают и на то, что они, как родоначальники Спартанцев — ἡ μητρόπολις τῶν Λαϰεδαιμονίων [метрополия лакедемонян] — , будут своей просьбой иметь больше весу, чем Трахиняне.
Диодору Доряне неудобны. В ответ на просьбу Трахинян Спартанцы посылают колонию в Трахин — по его изложению для того, чтобы дополнить население города — я уже говорил, что у него это схема. Что же Трахин сделал для Лакедемонян? Этот вопрос и мы должны были бы предложить Фукидиду, если бы мы стояли на точке зрения Диодора. На самом деле он решительно неправ. Трахиняне просили о помощи против Этейцев, а не о пополнении города. Спартанцы и помогают им наиболее действительным, как им казалось, способом; они создают сильный город, который мог бы служить уздой против Этейцев и других опасных соседей, служить оплотом и гарантией мира и для Трахинян, и для Дорян, и для всей местности; они не основывают своей колонии на месте древнего города; Ἡράϰλεια ἐν Τραχῖνι [Гераклея в Трахинии] — даже ἐν Τραχινίοις[6] [у трахинян] называет его Фукидид; он описывает точно его место, чего он не сделал бы, если бы он заменил собой древний город. Это показывает, что Фукидид так понимал дело; что оно так и было, несомненно, благодаря свидетельству Страбона (IX. pg. 428) о том, что Гераклея от древнего Трахина отстоит приблизительно на 6 стадий[7]. По Диодору новый город, конечно, совпадает с старым, а потому Доряне ему неудобны; он не будет знать, что с ними делать. Он их выпускает, но замечанием ἡ μητρόπολις τῶν Λαϰεδαιμονίων [метрополия лакедемонян] он пользуется, влагая его в уста самим Трахинянам — ἠξίωσαν Λαϰεδαιμόνιος ἀποίϰους ὄντας ϰτλ [просили лакедемонян, являвшихся колонистами и т. д.]. Для объяснения этого ἀποίϰους ὄντας [являвшихся колонистами] он имеет два соображения. Во первых он знает и в свое время (IV. 36. 5) сообщил о том, что Геракл поселился у Кейка в Трахине — он сейчас же и указывает на это. Лакедемоняне согласились на просьбу Трахинян διὰ τὸ τὸν Ἡραϰλέα, πρόγονον ἑαυτῶν ὄντα, ἐγϰατῳϰηϰεναι… ἐν τῇ Τραχῖνι [потому, что их предок Геракл некогда жил в Трахине]. В Афинах во время Фукидида тоже знали об этом (Soph. Trach. 36), но, конечно, на основании этого не считали Лакедемонян колонистами Трахинян — Фукидид и не указывает на это.
С другой стороны, связь между Спартанцами и Трахинянами устанавливается тем, что Гераклиды жили в Трахине и оттуда начали свое движение (IV. 57). Спартанские цари, действительно, до известной степени ἄποιϰοι [колонисты] из Трахина[8].
Что город должен был быть большим, это было известно из Фукидида (III. 93. 2); этим можно бы объяснить и πάλις μυρίανδρας [многолюдный полис] (любимое выражение Диодора, хотя Диодор, живший в Риме и имевший более широкое понятие о большом городе, перенял это выражение несомненно литературным путем — в его время πόλις μυρίανδρος большим городом не был), но та же цифра засвидетельствована из древних источников Скимном Хиосским (586); с другой стороны, частные цифры — 4000 Лакедемонян и Пелопоннесцев и 6000 других — указывают на отдельный от Фукидида источник.

---

[1] Это и ясно из того, что, по словам Диодора, плоды были гнилы — в предшествовавшие годы никаких ϰαρποί [плодов] не собрали Афиняне.
[2] Ср. Littré, Oeuvres complètes d’Hippocrate III pg. 10.
[3] Ср. Littré o. 1. II. 585.
[4] Cp. Beloch. Die Bevölckerung der Griechisch–römischen Welt 66. пр. 3.
[5] См. стр.292.
[6] Cp. Weil. Hermes VII. 381.
[7] Ср. Classen–Steup. a. 1.
[8] Текст Диодора несомненно испорчен; неизвестно, кто назвал город Гераклеей — грамматически оказывается — οὗτοι [они], т. е. те 6000, которые присоединились к Лакедемонянам; исправление Reiske Λαϰεδαιμόνιοι ἐξίπεμψαν… προσεδέξαντο [лакедемоняне выслали … приняли] едва ли верно; προσεδέξαντο [приняли] должно относиться к Трахинянам, которые приняли в свой город; διὸ [поэтому] должно объяснить, почему назвали город Гераклеей — этого нет; поэтому вероятней пропуск перед διὸ. Причиной основания не может быть то, что Геракл основал Трахин (Classen–Steup. n. 1.) — Диодор этого предания не знает, оно образовалось позже (Steph. Byzant. s. v. Athen XI 461 f. Müller F. H. G. IV. pg. 491). Cp. Weil Hermes III. pg. 381.

§ 5. Деятельность Демосфена

Глава, посвященная Диодором деятельности Демосфена в Акарнании, представляет собой любопытный образец путаницы, возникшей вследствие способа его работы — имея пред собой довольно значительный отрывок Фукидида, он не дал себе труда уяснить себе его содержание в целом; он читал и перелагал его постепенно, рабски его копируя — это покажет нам анализ рассказа.
Афиняне высылают Демосфена с 30 кораблями и достаточным числом солдат — из дальнейшего изложения у Фукидида (III. 95. 2) известно, что их было 300; куда посылают, Диодор не говорит. Демосфен берет у Керкирян 15 триер, у Акарнанян, Мессенян, Кефалленян солдат. У Фукидида нет Мессенян, но есть Закинфяне; но это не значит, что действительно Мессенян в войске не было[1] — наоборот, из Фукидида ясно, что они были в войске; несколько позже (95. 2) он рассказывает, как Демосфен действовал τῇ λοιπῆ στρατιᾷ (кроме Акарнанян) Κεφαλλῆσι ϰαὶ Μεσσηνίοις ϰαὶ Ζαϰυνθίοις [с остальным войском (кроме акарнанян), с кефалленянами, мессенцами и закинфянами], причем раньше нигде не упомянул о присоединении Мессенян. Диодор не заменил Закинфян Мессенянами, а, выпустив Закинфян, — быть может и по небрежности — , вставил Мессенян из второго из указанных мест (если только их не было в тексте Фукидида). Насколько близко следовал Диодор Фукидиду, видно из отличия, которое он делает между Кефалленцами и остальными союзниками — Ἀϰαρνᾶσι… ϰαὶ Ζαϰυνθίοις ϰαὶ Κεφαλλῆσι ϰαὶ Κερϰοραίων πεντεϰαίδεϰα ναυσί [с акарнанами, закинфянами, кефалленянами и с пятнадцатью кораблями из Керкиры] (Thuc. 94. 2). Первое нападение на Левкаду без союзников он прямо выпускает.
Затем следует рассказ о нападении на Этолию, на несчастную битву, на удаление Афинян в Навпакт; все это рассказано только в голых фактах; все объяснения выпущены, о том, что Афиняне из Навпакта отправились домой, что Демосфен остался περὶ Ναύπαϰτον ϰαὶ τὰ χωρία ταῦτα [в Навпакте и его окрестностях] (Thuc. III. 28. 5), нам не сообщается — мы невольно должны думать, что и Афиняне и Демосфен находятся в Навпакте. Между тем оказывается, что дело обстоит не так — и вместе с тем начинается путаница. Этоляне нападают на Навпакт — мы должны предполагать, что они нападают на Афинян и Демосфена, находящихся там — на самом деле об Афинянах нет речи; как будто с целью, Диодор прибавляет — ϰαιοιϰούντων ἐν αὐτῇ τότε Μεσσηνίων [живущих в нем тогда мессенцев]. Только несколькими строками раньше, говоря о Мессенянах в греческом войске, он назвал их Μεσσήνιοι οἱ ἐν Ναοπάϰτω [мессенцы, которые в Навпакте]; он, очевидно, сознавал, что выпущением указания об уходе Афинян он может ввести читателя в заблуждение и предупреждает его указанием на Мессенян.
Этоляне напавшие на Навпакт, ἀπεϰρσύσθησαν [были отбиты] — здесь Диодор отступает от Фукидида: у него (III. 102.2) нападавшие вовсе не ἀπεϰρούσθησαν [], а, наоборот, ἐδῄουν — ἐδῄωσαν τὴν γῆν ϰαὶ τὸ προάστειον ὀτείχιστον ὄν εἶλον [принялись разорять поля и захватили неукрепленное предместье города] — по крайней мере, раньше, чем взяли Моликрейон. У Диодора они взяли его после неудачи под Навпактом. Но это только небрежность Диодора, как это видно из дальнейшего. Демосфен боится, чтобы враги, взявшие Моликрейон, ϰαὶ τὴν Ναύπαϰτον ἐϰπολιορϰήσωσν [не захватили и Навпакт]; это, конечно, возможно и после того, как они потерпели неудачу, но уж не говоря о том, что после поражения, нанесенного им одними Навпактянами, меньше оснований призывать в город помощь, в данном положении следует прежде бояться, что враги πολιορϰήσωσι [осадят] город, чем что они его ἐϰπολιορϰήσωσι [возьмут]. Диодор переложил только Фукидидовское δείσας περὶ αὐτῆς [опасаясь за участь города]; (III. 102. 3), имеющее полный смысл при указанных у Фукидида обстоятельствах. Но это еще не все. Демосфен, по Диодору, приглашает Акарнанян помочь осажденному городу — они не исполняют его просьбы, а дальше что? дальше о городе ни слова нет, и быть не может, потому что Диодор уже раньше сказал, что было — именно тут враги, если и не ἀπεϰρούσθησαν [были отбиты], то во всяком случае ушли. Диодор только забежал вперед.
Рассказ о помощи, оказанной Демосфену, вводится словами ὁ δὲ τῶν Ἀθηναίων στρατηγὸς Δημοσθένης. Почему здесь это указание, указание совершенно не нужное, так как то, что Демосфен был стратегом Афинским, сказано было уже раньше, сказано в обычной у Диодора форме — Ἀθηναῖοι Δημοσθένη προεχεφίσαντο στρατηγόν? [Афиняне избрали стратегом Демосфена]
Как это ни странно, но это повторное указание на стратегию Демосфена объясняется именно тем, что он в данное время стратегом не был. Несмотря на в высшей степени остроумные соображения Müller–Strübing’а[2], свидетельство Аристотеля (Ἀθ. Πολ. 44) вполне подтверждает давно существовавшее мнение о времени выбора стратегов и доказывает верность соображений Droysen’а[3], установившего тот факт, что Демосфен во время, о котором мы теперь говорим, не был стратегом. Это свидетельствует и Фукидид, говоря, что Акарнанцы призвали Демосфена, τὸν ἐς τὴν Αἰτωλίαν Ἀθηναίων στρατηγήσαντα [командовавшего афинянами в Этолии] (III. 105. 3). Это выражение, и помимо аориста, который Classen–Steup. a. 1. желает объяснить иначе, имеет смысл только тогда, если Демосфен уже не был стратегом — иначе зачем бы повторять то, что уже сказано. И в нашем месте (III. 102. 3) есть подобное же необыкновенное упоминание ethnicon Демосфена Δημοσθένης ὁ Ἀθηναῖος [Демосфен афинянин] — Classen упоминает в объяснение этого das ganz persönliche Auftreten des Demosthenes. В сущности для наших целей именно это и важно; не как стратег Афинский, а как частное лицо выступает здесь Демосфен. Вот это то Δημοσθένης ὁ Ἀθηναῖος [Демосфен афинянин] и побудило Диодора развить и объяснить его в Δημοσθένης ὁ Ἀθηναίων στρατηγός [Демосфене стратеге афинян].
Где находится Демосфен? По связи мы должны бы думать, что в Навпакте; на самом деле, его там нет — нет даже и после приглашения Акарнанян, хотя, по Фукидиду, он вместе с ними пришел туда. Диодор говорит, что он ἀπέστειλεν [посылал] туда солдат. Я думаю, что это затруднение вызвано дальнейшим περὶ τὴν Ἀϰαρνανίαν διατριβών [пребыванием в Акарнании]. Диодор, выпустив рассказ о том, как враги ушли из Навпакта, перескочивши чрез весь обстоятельный рассказ Фукидида о том, как завязалась борьба между Амбракиотами и Акарнанями, как они обратились к Демосфену, что сделали Амбракиоты и Демосфен, сразу свел обе стороны — понятно, что Демосфен должен был оказаться там же, и Диодору неудобно было его отправить в Навпакт.
Рядом с этим, все таки, до известной степени сомнительным, во всяком случае носящим следы хоть какого бы то ни было размышления приемом, мы замечаем и полное рабское следование Фукидиду. Предыдущая фраза началась словами ὁ δὲ Δημοσθένης [но Демосфен] и кончилась словами ἀπέστειλεν ἐς Ναύπαϰτον [отправил в Навпакт]. Новая фраза начинается словами Δημοσθένης δὲ [Демосфен же]; подобная стилистическая неловкость требует объяснения. Мне думается, объяснение лежит в указанном мною способе работы. Дочитавши до конца 102 главы, Диодор остановился, изложил прочтенное, затем, перескочивши чрез главы 103 и 104, которыми он уже воспользовался, перешел к дальнейшему и, прочитав его, написал дальше, не заметивши, что стилистически его продолжение не совпадает с началом. Представим себе иное деление Диодора на главы, допустим, что наши издатели остановились бы пред вторым Δημοσθένης δὲ [Демосфен же] — многих, ли из читателей заставила бы остановиться стилистическая несообразность. Такую главу в ходе свой работы сделал и Диодор.
Как я уже сказал, Диодор чрез все объясняющие дело обстоятельства перескочил. Амбракиоты расположились лагерем — где, неизвестно; остальные вышли πάνδημεὶ [всем народом] — как, неизвестно; Демосфен побивает и их. Все точно по Фукидиду.
Поражение Амбракиотов Диодор характеризует словами σχεδὸν πάντας ἀνεῖλε [почти всех убил] и πλείους αὐτῶν ἀπέϰτεινε [большинство их уничтожил]. Последнее, очевидно, вызвано словами Фукидида ὀλίγοι ἀπὸ πολλῶν ἐσώθησαν ἐς τὴν πόλιν [немногим удалось спастись в город] (III. 112. 7).
Дальнейшие отступления Диодора от Фукидида объясняются тем, что первый ложно понял положение. Война ведется между Амбракиотами и Акарнанянами; Акарнаняне обращаются к Демосфену лично с просьбой предводительствовать ими; он собственно солдат не имеет; 200 Мессенян и 60 Афинских стрелков — это не войско, которое могло бы дать ему возможность самостоятельно действовать. 20 Афинских кораблей, не стоящих под его командой, приглашены Акарнанями на помощь. Понятно, что, когда Акарнаняне хотели решиться на нападение на Амбракию, Демосфену и Афинянам ничего не оставалось делать, как уйти. Так изображает дело Фукидид.
У Диодора дело обстоит иначе. О том, что Акарнаняне ведут войну, у него ни слова нет — ведет ее Демосфен; какое у него войско, об этом мы ни слова не знаем. Когда Акарнаняне в конце появляются, мы никак не можем сообразить, что они собственно здесь делают. Демосфен все еще Афинский стратег; 20 кораблей принадлежат ему; с ними он удаляется в Афины — и эти 20 кораблей являются неожиданно — Δημοσθένης σὺν ταῖς εἴϰοσι ναυσὶν εἰς Ἀθήνας [Демосфен с двадцатью кораблями отплыл в Афины] — эти αἱ εἴϰοσι νῆες [двадцать кораблей] явно указывают на то, что Диодор черпал из Фукидида, у которого эти αἱ νῆες [корабли], как и Акарнаняне, раньше были введены в рассказ.
При измененном положении и исход должен быть другой; Демосфена нужно заставить уйти. У Фукидида Демосфен естественно уходит, и затем Акарнаняне мирятся. У Диодора между Акарнанцами и Афинянами происходят ссоры — его любимая στάσις; Акарнаняне мирятся, и тогда Демосфен уходит, оставленный союзниками, уходит, как было сказано, вместе с Афинянами — у Фукидида он уезжает в Афины, Афиняне остаются в Навпакте; Диодор не мог провести это деление, так как представлял себе Демосфена стратегом.
При этом несомненном следовании Фукидиду, я не могу придавать значения тому, что Диодор говорит о φρουρά [гарнизонах] Лакедемонян, Фукидид — Коринфян; Диодор, думая о Пелопоннесцах, которые, как он помнил из всего рассказа, были в союзе с Амбракиотами, невольно думает о Спартанцах.
То же ложное представление о роли Демосфена проводит Диодор и в рассказе о Пилосском эпизоде войны — здесь он является стратегом; сообразно с этим он и совершает поход на Пилос; о собственной цели экспедиции мы не находим у него ни слова. Придавая Демосфену значение самостоятельного полководца, Диодор, вполне правильно понимая Фукидида, предполагает, что он намеревался с самого начала пойти на Пилос[4], и заставляет его прямо направиться туда. Опять таки сообразно с этим он не говорит ничего о том, что корабли Афинян отправились из Пилоса дальше, оставивши Демосфена с незначительным отрядом. Это представление совершенно отлично от Фукидидовского. Я думаю, что это отличие объясняется исключительно тем, что Диодор выпустил наиболее существенные подробности Но само по себе возможно и другое предположение. Диодор мог следовать другому источнику и из него заимствовать и самую ситуацию. Что у него, кроме Фукидида, был и еще источник, этого я отрицать не буду, так как это подтверждается целым рядом признаков — прежде всего опять таки цифрами; по Фукидиду (IV. 5. 2) Афиняне закончили работы по укреплению Пилоса в 6 дней, по Диодору в 20. Müller–Strübing[5] пытается согласовать эти различные цифры, полагая, что все войско работало 6 дней, а затем оставшиеся солдаты делали то же в «стальные 14 дней. Как бы мы ни толковали Диодора, он говорит, что все войско закончило всю работу в 20 дней — и эту цифру считает признаком большой скорости — это станет ясней, когда я точнее установлю отношение его к Фукидиду, объяснение Müller–Strübing’а противоречит Диодору и становится ни на чем не основанной гипотезой. Так или иначе, но и Müller–Strübing здесь принимает отдельный от Фукидида источник. Я далеко не придаю особого значения разнице в цифрах, но не могу отрицать этого значения в тех случаях, когда Диодор дает их там, где Фукидид цифр вообще не дает — свои 12000 человек он взял откуда нибудь; у Фукидида ни этой ни какой бы то ни было цифры войска нет. Конечно, явно Диодор этого не говорит, но из его слов следует понимать снаряжение Спартанцев, как акт поспешный. У Фукидида они далеко не так торопятся — они не желают себе испортить праздник — ϰαὶ ἅμα πονθανόμενοι ἐν ὀλιγωρίᾳ ἐποιοῦντο… ϰαὶ τι ϰαὶ ὁ στρατὸς ἔτι ἐν ταῖς Ἀθήναις ὢν ἐπέσχε [да и полученное известие мало их встревожило … задержало их и то, что войско их все еще находилось в области Афин] (IV. 5. 1); находившиеся в Аттике войска, услышав о нападении на Пилос, действительно поспешили вернуться домой ϰατὰ τάχος [как можно быстрее], но и сам Фукидид не уверен в том, что именно это их заставило спешить — по крайней мере, он прибавляет другую причину: у Пелопоннесцев не было провианту. Когда войска вернулись, и тут они еще неособенно спешат. Спартиаты идут к Пилосу сейчас — но остальные Лакедемоняне предпочитают отдохнуть. Сами Спартиаты не считают положения требующим безотлагательного общего движения. Они распускают остальных Пелопоннесцев, а затем опять требуют помощи. Вероятно, они должны были распустить союзников, но это только покажет, что и вообще на Пелопоннесе попытка Демосфена не вызвала особого волнения. Если Афинские стратеги были так близоруки, что заявляли Демосфену — πολλὰς εἶναι ἄϰρας ἐρήμους τῆς Πελοπόννησου, ἢν βούληται χαταλαμβάνων τήν πόλιν δαπανᾶν [в Пелопоннесе необитаемых мысов много для того, чтобы вводить государство в расходы, если ему это желательно] (IV. 3. 3), то почему бы быть более дальновидными Пелопоннесцам?
Диодор, наоборот, напирает на ярость, в которую пришли Пелопоннесцы при мысли о том, что Афиняне захватили клочок Пелопоннесской земли. Мне думается, что ярость эта совершенно не исторична. Афиняне не раз брали Пелопоннесские φρούρια [укрепления]; правда, им не удавалось держаться в них, но ведь вопросом еще было, удержатся ли они в Пилосе.
В связи с общим представлением Диодора — в данном случае его источника — находится отсутствие упоминания о возвращении войска из Аттики. Сколько раз объяснял он уход Пелопоннесского войска нападением Афинян на Пелопоннес — только тут он не пользуется этим мотивом, не пользуется потому, что не упоминает и самого нападения — в первый раз за всю войну. Это не может быть случайно; этим он пожертвовал в пользу нового источника, пленившего его живой картиной стихийного движения Пелопоннесцев, вызванного негодованием против Афинян, которые, не осмеливаясь спасать свою же разоряемую страну, заняли место на самом Пелопоннесе, пылким изображением отчаянной борьбы, разыгравшейся под Пилосом. Ему он обязан всеми теми фразами, которые рисуют ожесточение Пелопоннесцев — я вовсе не думаю, что он их списал из этого источника; достаточно, если он взял из него общий тон и фон картины.
Далее, из того же источника заимствовано сведение о предложении обменяться пленными, отпустить равное количество военнопленных в обмен на находящихся на Сфактерии и связанное с ним рассуждение.
Наконец, из него же, вероятно, взято и известие о том, что пленных на Сфактерии взяли τῇ σπάνει τῶν ἀναγϰαίων [доведя до крайности отсутствием необходимого] — , чем сразу уничтожается вся роль Клеона. Вообще, вся история Клеона совершенно опущена — только в конце концов он вдруг появляется в фразе; пленные ὑπὸ Κλέωνος τοῦ δημαγωγοῦ στρατηγοῦντος τότε δεθεντε; ἤχθησαν εἰς τὰς Ἀθήνας [демагогом Клеоном, который тогда командовал, были приведены в цепях в Афины][6], взятой из Фукидида (IV. 39. 3) — вероятно, под влиянием источника, либо тоже его опустившего, либо представлявшего себе дело, как долговременную осаду, голодом заставившую Спартиатов сдаться. У Фукидида о голоде не может быть речи — после сдачи ἠν σῖτος ἐν τῇ νήσῳ, ϰαὶ ἀλλα βρώματα ἐγϰατελήφθη [на острове был захвачен хлеб и другая пища] (IV. 39. 2).
Если, таким образом, у Диодора, кроме или помимо Фукидида, есть другой источник, то постараемся выяснить себе, какую он себе рисует ситуацию и возможна ли она при сделанном нами предположении, что этот источник не удалял из Пилоса Афинского флота. Лакедемоняне собирают войско не только сухопутное, но и морское и осаждают город не только с суши, но и с моря. С моря они входят в рейд Пилоса — спрашивается, что же делают при этом Афинские корабли? ничего. Я, конечно, очень не много понимаю в морском деле, но достаточно вспомнить хотя бы недавнее дело под Сантьяго, чтобы и не специалисту понять, что войти в рейд, где находятся вражеские корабли далеко не легко, что сделать этого без боя нельзя. Если же теперь вспомнить местные условия — крайнюю узость входа в рейд — , если вспомнить все те преимущества, которые имеют в военно–морском деле Афиняне, то станет ясно, что вход в гавань становится почти невозможным… но ведь боя то не было, корабли исчезли; ситуация при присутствии кораблей становится немыслимой.
С другой стороны, тот же результат следует из самых слов Диодора. Корабли Пелопоннесцев были поставлены у входа в рейд так, ὅπως διὰ τούτων ἐμφράξωσι τὸν εἴσπλουν τῶν πολεμίων [чтобы предотвратить попытку врагов прорваться] — но ведь дело не в εἴσπλους [вход в гавань], враги в самой гавани и находятся; если думать о врагах, которые придут вновь, о новом отряде, то едва ли тогда положение станет возможным — между двумя флотами Спартанцам это положение придется оставить. Очевидно, источник, которому следует Диодор, не знает о флоте в гавани, и рисует себе положение таким же, как и Фукидид. А тогда мы получим новую трудность — получим противоречие в одном источнике. Таким образом, анализ текста заставляет нас прийти к первому высказанному нами объяснению: Диодор по своей небрежности выпустил слово об уходе флота — и, конечно, затем, когда ему флот понадобился, не рассказал о возвращении; работая чисто механически, он в этом последнем случае спокойно написал, что Афиняне победили кораблями, не задаваясь вопросом, откуда они взялись.
Доказательство этого происхождения текста Диодора лежит в самом тексте. Демосфен, рассказывает Диодор, высадился в Пелопоннесе ἔχων δὲ τότε ϰαὶ ναῦς πολλὰς ϰαὶ στρατιώτας ἱϰανοὺς ἐν εἴϰοσι ἡμεραις ἐτείχισε τὴν Πύλον [и имея тогда и много кораблей и достаточно войско, за двадцать дней окружил стеной Пилос]. Это τότε [тогда] не имеет в тексте Диодора никакого смысла — само собой понятно, что это было тогда. Смысл оно могло иметь только при подразумеваемом противоположении другого мнения; как в том же Пилосском эпизоде Диодор, говоря ὑπὸ Κλέωνος… στρατηγοῦντος τότε [Клеоном … который был тогда стратегом], словом τότε [тогда] противополагает то время, когда были взяты Спартиаты, другому более раннему времени, когда стратегом был не Клеон, а Демосфен, так и здесь он под τότε понимает то время, когда Демосфен строил укрепление Пилоса, в противоположность другому, конечно, более позднему времени, когда он защищал свои укрепления, когда у него не было ни многих кораблей, ни достаточного количества солдат, т. е. предполагает опять таки то же положение, которое рисует Фукидид.
Тогда весь рассказ получает связность и цельность — и начало и продолжение его взяты из одного источника, в котором Диодор делал крайне необдуманные выпуски и не менее необдуманные вставки из других источников, как и некоторые совершенно произвольные изменения.
Таким произвольным изменением я считаю сообщение Диодора о псефизме, которой Афиняне постановили оставить пленных в живых, если Лакедемоняне не пожелают прекратить войну, и убить их, если они предпочтут продолжать ее. Близость к Фукидиду очевидна. Ἐψηφίσατο [Постановили] Диодора равняется ἐβούλευσαν [решили] Фукидида (IV. 41. 1); φολάττειν αὐτοῦς [охранять их] у Диодора равняется δεσμοῖς αὐτοὺς φυλάττειν [охранять их в цепях] у Фукидида (δεσμοῖς [в цепях] выпущено, потому что только что было сказано, что Клеон увел пленных δεθεντας [скованными]), но отклонение заключается в том, что Афиняне решили убить пленных не в случае продолжения войны, а в случае нового вторжения в Аттику. Версия Диодора стоит в противоречии с его дальнейшим изложением: война продолжается, а пленные не убиты.
Раньше, чем оставить Пилосский эпизод, подсчитаем, что выпустил из Фукидида и что оставил Диодор. Он выпустил: 1) уход Афинского флота из Пилоса, 2) приход его в Пилос, 3) всю историю политической борьбы в Афинах, 4) всю историю действий, клонившихся к взятию Сфактерии — т. е. выпустил самое существенное, и рядом с этим он оставил подвиг Брасида (и вставил рассуждение по поводу его — вставил ради παράδοξον [парадокса]), оставил рассуждение Фукидида о том, как случилось, что ἐς ταῦτα περιέστη ἡ τύχη ὥστε Ἀθηναίους μὲν ἐϰ γῆς[τε] ϰαὶ ταύτης Λαϰωνινῆς ἀμύνεσθαι ἐϰείνους (sc. Λαϰεδαιμονίους) ἐπιπλέοντας, Λαϰεδαιμονίους δὲ ἐϰ νεῶν τὲ ϰαὶ ἐς τὴν ἑαυτῶν πολεμίαν οὖσαν ἐπ᾿ Ἀθηναίους ἀποβαίνειν [так переменилась судьба: афиняне отбили натиск лакедемонян на суше, и притом в самой Лаконике, тогда как лакедемоняне действовали против афинян на море, пытаясь высадиться с кораблей на своей собственной земле, которая теперь стала для них неприятельской] (Thuc. IV. 12. 3. Diod. XII. 62. 7) — оставил, конечно, ради того же παράδοξον[7]. Он выпустил наиболее существенное, но с жадностью ухватился за наиболее эффектное.
В 65 главе Диодор рассказывает все, что может рассказать о Никии, о том, как он ἐπόρθησε τοὺς Λαϰεδαιμονίων συμμάχους [грабил лакедемонских союзников] — до хронологии ему дела нет.
В истории осады Мелоса Диодор, кроме непосредственно сюда относящегося отрывка из Фукидида (III. 91. 1. 2), воспользовался и другим (V. 84. 2); из этого последнего он заимствовал указание на то, что жители Мелоса ἄποιϰοι [колонисты] Лакедемонян и что остров единственный из Циклад не повиновался Афинянам ὥσπερ οἱ ἄλλοι νησιῶται [как остальные островитяне] (Thuc. 1. 1.).
Из Мелоса Никий отправляется в Ороп, из Оропа в Танагру; там происходит битва, затем Никий грабит Локриду. Все это точно так же описано у Фукидида, но дальше Фукидид рассказывает, что Никий вернулся домой, у Диодора этого нет — у него поход против Коринфа на первый взгляд составляет непосредственное продолжение того же ряда действий. Но это только небрежность Диодора, на самом деле он рассказывает о приготовлениях, как приготовлениях к новому походу; если союзники и могли прислать к Никию на кораблях в Локриду (хотя не ясно будет, что он пока делал), то собрать многочисленное ополчение гоплитов он мог только в Афинах. И здесь Диодор выпустил существенную черту, так как ему пришлось в своем рассказе перескочить чрез значительное число глав. Нового он прибавил число 40 кораблей союзников, которого у Фукидида нет.
Далее идет поход на Коринф, представляющий собой до нельзя сжатое изложение Фукидида; δυσί μάχαις ϰρατήσας [победив в двух сражениях] не совсем точно передает Фукидидовское описание происходившей одновременно на двух флангах битвы (IV. 42 sqq.).
В описании экспедиции против Кроммиона вопреки Фукидиду прибавлены слова ϰαὶ τὸ φρούριον ἐχειρώσατο [и захватил крепость]. Написал ли это Диодор, если позволено так выразиться, по инерции, или имел здесь особый источник, не могу решить; вероятней второе, так как и кроме того есть значительное отступление в числе убитых на каждой из боровшихся под Коринфом сторон.
Зато в походе против Киферы отступлений от Фукидида (IV. 53 sq.) нет; точно по Фукидиду упомянувши о грабеже Пелопоннесского побережья, Диодор переходит к история взятия Фиреи. Но здесь возникают значительные затруднения, раскрытые до известной степени Müller–Strübing’ом[8]).
И здесь, как и столько раз раньше, Диодор выпускает сообщенный Фукидидом факт избиения Эгинетов. Müller–Strübing, как и в случае Самоса, утверждает, что Фукидид ничего об этом не сообщал, а что заметка есть измышление досужого интерполятора. Как и там, мы уклонимся от решения самого вопроса, так как не видим возможности доказать положение Müller–Strübing’а. Понятно, верность этой гипотезы только подтверждала бы верность высказанного нами предположения относительно близости Диодора к Фукидиду — во всяком случае, с точки зрения Müller–Strübing’а здесь посредствующее звено является совершенно излишним.
Текст Диодора в лучших рукописях читается следующим образом: οἱ δὲ Ἀθηναῖοι τὸν μὲν Τάνταλον δήσαντες ἐφύλλαττον μετὰ τῶν ἄλλων αἰχμαλώτων ϰαὶ τοὺς Αἰγινήτας [афиняне с одной стороны сковав Тантала охраняли вместе с другими пленными и эгинетами]; некоторые рукописи прибавляют ἐν φυλαϰῇ ϰατεῖχον [держали под стражей]. Ни то ни другое чтение не дает правильного смысла. Не только одно μὲν [с одной стороны] (ему в крайнем случае могло бы отвечать и ϰαὶ [с другой стороны])[9] требует противоположения, его требует еще более выдвинутое вперед Τάνταλον. Очевидно, если Тантала ἐφύλαττον [охраняли], то с Эгинетами сделали что нибудь другое. Правда, это другое могло заключаться в том, что их ἐφυλαττον не μετὰ τῶν ἄλλων αἰχμαλώτων [с другими пленными] — ясно, что имеются в виду другие пленные Спартанцы, как и говорит Фукидид — , но тогда 1) вероятней был бы другой порядок слов: ex. gr. οἱ δὲ Ἀθηναῖοι τὸν μὲν Τάνταλον μετά τῶν ἄλλων αἰχμαλώτων δήσαντες ἐφύλαττον, ϰαὶ τοὺς Αἰγινήτας τοῖς συμμάχοις ἐς φυλαϰὴν ἔδοσαν [афиняне с одной стороны Тантала вместе с другими пленными сковав охраняли, тогда как эгинетов отдали под стражу союзникам], 2) и в дополненном рукописями чтении противоположения нет, не указан тот специальный способ охранения пленных, который противополагался бы способу охранения Тантала. Это доказывает, что чтение дополняющих текст рукописей есть попытка объяснительной интерполяции, для нас нисколько не обязательная. Остается нам этот пропуск дополнить.
Такую догадку предлагает Müller–Strübing, исходя из предшествующего текста Диодора и из места Аристотеля (Rhetor. II. 22. 139 6 a.). У Диодора мы читаем ϰαὶ Θυρέας μὲν… ἐϰπολιορϰήσας ἐξηνδραποδίζετο ϰαὶ ϰατέσϰαψε, τοὺς δ᾿ ἐν αὐτῆ ϰατοιϰοῦντας Αἰγινήτας.., ζωγρήσας ἀπήγαγεν εἰς τὰς Ἀθήνας [и Фирею … взяв осадой поработил и срыл до основания, поселенных же в ней эгинетов … пленив отвел в Афины]. Müller–Strübing находит затруднение в слове ἐξηνδραποδίζετο [поработил]. Во первых, его смущает отсутствие при нем объекта. Если я только верно понял Müller–Strübing’а, это не должно нас затруднять. Объектом служит слово Θυρέας; название города таким дополнением служит, например, у Геродота (VI. 94) и Ксенофонта (Hellen. II. 1. 15. Λύσανδρος… Κεγχρείας ϰατὰ ϰράτος αἱρεῖ ϰαὶ ἐξηνδραπόδισεν [Лисандр … взял Кенхреи приступом и поработил]); Диодор в этой замене жителей города названием города идет и гораздо дальше; XII. 80. 5. он пишет τήν τε Μῆλον ἐϰπολιορϰήσαντες ἡβηδὸν[10] ἀπέσφαξαν [и взяв осадой Мелос, перебили молодых]. Далее критик не понимает, кого продал в рабство победитель. «Женщин и детей?», спрашивает он, но едва ли они были в городе; они должны были уйти в горы с Спартанским гарнизоном. Да, но, во первых, они могли не успеть, во вторых, в Платеях положение было не лучше, а там все таки женщины были (какие, это все равно), в третьих важно не то, было ли это на самом деле, а то, мог ли это написать Диодор.
Остается третье возражение — действительно существенное: sie (женщины) waren doch immer ἐν αὐτῆ οἰϰοῦντες Αἰγινῆται und konnten also nicht durch das δέ von dem zu ἐξηνδραποδίσατο zu ergänzenden Object unterschieden, ja ihm entgegengesetzt sein [они (женщины) были всегда в числе живущих там эгинетов и не могли из–за частицы δέ (же) отделяться от дополнительного от «поработил» объекта, ему противопоставляться]. Несомненно, грамматическая форма крайне не ловка и требует либо исправления либо объяснения. Возможно и то и другое, благодаря сопоставлению с соответствующим местом Фукидида: οἱ Ἀθηναῖτοι… αἱροῦσι τὴν Θυρέαν [афиняне … взяли Фирею] (раньше сказано τὴν ἄνω πόλιν, ἐν ᾗ ᾤϰοον [верхний город, где жили эгинеты]) ϰαὶ τήν τε πόλιν ϰατεϰαυσαν[11] ϰαὶ τὰ ἐνόντα ἐξεπόρθησαν, τούς τε Αἱγινήτας… ἄγοντες ἀφίϰοντο ἐς Ἀθήνας…. ϰαὶ… Τάνταλον… ἐζωγρήθη γὰρ ϰτλ [и сожгли город и разорили имущество и ведя эгинетов, прибыли в Афины… и… Тантал… попал в плен, ибо и т. д.]. Сходство и в словах, и в фактах, и в построении фразы так велико, что заимствование мне кажется несомненным. Если это так, то сами собой возникают две возможности: 1) мы исправим текст и будем вместо ἐξηνδραποδισαντο [поработили] читать ἐξεπόρθησαν [разорили], причем будем предполагать небрежность писца, который заменил первое вторым и вследствие одинаковых начальных звуков и по привычке к соединению понятий ἐξεπολιόρϰησαν и ἐξηνδραποδίσαντο. 2) предположим, что сам Диодор увлекся этой невольной ассоциацией понятий и, списывая, заменил более обычным ἐξηνδραποδίσαντο менее обычное ἐξεπόρθησαν.
Аристотель сообщает (1. 1.), что можно сказать в речи в похвалу или порицание Афинян — ψέγουσιν… ὅτι τοὺς Ἕλληνας ϰατεδουλώσαντο, ϰαὶ τοὺς πρὺς τὸν βάρβαρον ἀριστεύσαντας ϰαὶ συμμαχεσαμένους ἠνδραποδίσαντο, Αἰγινήτας ϰαὶ Ποτειδαιάτας, ϰαὶ ὅσα ἄλλα τοιαῦτα, ϰαὶ εἴ τι ἄλλο τοιοῦτον ἁμάρτημα ὑπάρχει αὐτοῖς [их порицают за то… что они поработили греков и обратили в рабство эгинетов или потидейцев, сподвижников и союзников своих в борьбе против варваров, и вообще порицают за все их прегрешения этого рода]. Здесь прямо и ясно сказано, что Эгинеты были проданы в рабство. Но точно также сказано, что были проданы и Потидейцы. Müller–Strübing исправляет текст на том основании, что Потидейцы, по Фукидиду, не ἠνδραποδίσθησαν [были порабощены] — , но точно также по Фукидиду не случилось этого с Эгинетами. Свидетельство нужно или целиком брать или целиком отбрасывать. Да и что делать с местом, в котором приходится 1) выбросить несколько слов, 2) вставить одно слово, 3) переставить два слова, для того, чтобы получить требуемый смысл? Если это так, то я не вижу основания, по которому мы в одном месте выбросим ἠνδραποδίσαντο [поработили] и вставим его в конце, где пропуск действительно есть[12]. А если и это так, то при общем несомненном сходстве с Фукидидом, признаваемом и Müller–Strübing’ом мы должны считать наиболее правильным продолжить текст Диодора по Фукидиду ϰαὶ τοὺς Αἰγινήτας ἀπεϰτειναν πάντας διὰ τὴν ἀεί ποτε ἔχθραν [и эгинетов перебили из–за всегдашней вражды] (последнего Диодор ни в каком случае не выпустил бы, хотя дал бы его в другой форме).
Замечу мимоходом, что Plut. Nic. VI нисколько не говорит в пользу взгляда Müller–Strübing’а. Плутарх не рассказывает истории Эгинетов, а только перечисляет подвиги Никия. Никий и не убил Эгинетов, а только привел их в Афины — поэтому только то об этом и рассказывается.
Переходя к истории нападения Афинян на Мегару, мы сейчас же наталкиваемся на серьезное критическое затруднение. Диодор начинает: Μεγαρεῖς θλιβόμενοι τῷ πολέμῳ τῷ πρὸς τοὺς Ἀθηναίους ϰαὶ τῷ πρὸς τοὺς φυγάδας [мегаряне, угнетаемые войной с афинянами и изгнанниками] — и затем следует новая фраза, имеющая свое подлежащее и свое сказуемое; очевидно, к данному придаточному нет главного предложения. Codex Venetus (у Vogel’я M.) читает вместо θλιβόμενοι [угнетаемые] — ἐθλίβοντο [угнетались], но из дальнейшего видно, что это только конъектура, как ту же конъектуру сделал Stephanus. Фактически scriptura codicis veneti нас все таки не impedit, ne quid de defectu…. suspicemur [не останавливает подозревать повреждение], как пишет Wesseling (a. 1.). Что то несомненно выпало. Сейчас же после выписанной фразы Диодор продолжает: διαπρειβευσάμενοι δὲ πρὸς ἀλλήλους [отправляя послов друг к другу] — это может значить: 1) что Мегаряне, Афиняне, изгнанники обменялись посольствами, 2) что ими обменялись Мегаряне и Афиняне, 3) Мегаряне и изгнанники, 4) Афиняне и изгнанники — т. е. ровно ничего не значит. В выпавшем главном предложении должно было стоять что нибудь, дававшее более точный смысл дальнейшему. Отлично годилась бы для этой цели — mutatis mutandis [с соответствующими изменениями] — фраза Фукидида (IV. 66. 1) ἐποιοῦντο λόγους ἐν ἀλλήλοις ὡς χρὴ δεξαμένους τοὺς φεύγοντας μὴ ἀμφοτέρωθεν τὴν πόλιν φθείρειν [стали между собою говорить, что для избавления города от двойной беды необходимо возвратить изгнанников]. Выпуск мы заметили несколькими строками раньше, выпуск мы констатируем теперь — я думаю, что это обилие пропусков в тексте нисколько не будет подрывать их вероятности, а наоборот будет подкреплять ее, если только мы не будем сваливать вины на переписчика, а предположим чисто механическое повреждение текста — пятно на данной странице — я не думаю, чтобы повреждена была самая бумага, потому повреждение обратной ее стороны не может быть нами констатировано.
Наше дополнение из Фукидида выиграет в вероятности, когда мы докажем, что Диодор и здесь следовал Фукидиду; мне кажется, что, не смотря на крупные фактические отличия, мы должны это предположить: фактические отличия обязаны своим происхождением небрежности Диодора.
Враги изгнанников обещают Афинянам προδώσειν τὴν πόλιν [предать город] — это совершенно верно по Фукидиду. Диодор однако выпустил из Фукидида указание относительно того, что Афиняне должны сначала занять τὰ μαϰρὰ τείχη [длинные стены]. Туда они и направляются. Диодор заставляет их войти в город. Изменники впускают их — и Диодор говорит ἐντὸς τειχῶν [внутрь стен]; Диодор несомненно полагает, в город, иначе понимать текста его нельзя, но самый выбор выражения показывает, что Диодор все таки следует Фукидиду; да, действительно ἐντὸς τῶν τειχῶν [внутрь стен], а не εἰς τὴν πόλιν [в город] впустили Мегарские изменники Афинян; μαϰρὰ τείχη не окружали города и не входили в него как часть; они только соединяли город с Нисеей; в самый город вели особые ворота. Это ясно и из дальнейшего; когда Афиняне входят, являются в качестве борющейся стороны Лакедемоняне; из Диодора не ясно, откуда они берутся; затем, когда Мегаряне собираются их оставить — συνέβη τοὺς φροροῦντας τὰ μαϰρὰ τείχη ϰαταλιπεῖν [случилось, что караульные оставили длинные стены]; очевидно это φρουροῦντες [караульные] есть те же, которые боролись, очевидно, что они были в μαϰρὰ τείχη [длинных стенах] — т. е. ситуация та же, что и у Фукидида, хотя Диодор плохо ее сознает. У него в месте, где происходит борьба, находятся Мегаряне вообще. Измена становится явной; одни становятся на сторону Лакедемонян, другие Афинян — происходит борьба; всего этого у Фукидида нет, но едва ли это у Диодора больше чем фраза. Как и чем кончается борьба, у него не сказано, да и вообще она не кончается; διόπερ τῶν Λαϰεδαιμωνίων ἐγϰαταλείπεσθαι μελλόντων ὑπὸ τῶν Μεγαρέων [поэтому когда стало казаться, что лакедемоняне будут оставлены мегарянами] только неудачно передает то, что, по Фукидиду, казалось Лакедемонянам. То, что кто–то сказал: τοὺς βουλομένους τίθεσθαι τὰ ὅπλα μετὰ Ἀθηναίων ϰαὶ Μεγαρεων [любой желающий может взяться за оружие на стороне афинян и мегарян][13] — достаточная причина для того, чтобы Лакедемоняне думали, что Мегаряне их оставят, но не для того, чтобы они это действительно сделали. Я написал: «кто–то сказал» — именно кто–то: Диодор добросовестно списывает у Фукидида: ἐϰήρυξέ τις ἀφ᾿ ἑαυτοῦ [кто–то от себя объявил] (τῶν Ἀθηναίων ϰήρυϰα ἀφ᾿ ἑαυτοῦ γνώμης ϰηρύξαι [афинский глашатай без специального приказа объявил] (Thuc. IV. 68,3).) Диодор свободно рисует картину занимаемого призванными одной стороной врагами города и открытие заговора (ϰαταφανοῦς δὲ τῆς προδοσίας γενομένης ϰατὰ τὴν πάλιν [когда о предательстве стало известно всему городу] — еще бы она не стала ϰαταφανής [известна], когда врагов в самый город ввели) — все это взято из Фукидида же, с той разницей, что там разгадавшие заговор этого не выдают.
Далее Диодор рассказывает, как Афиняне окружили город рвом, как они затем получили из Афин ремесленников и, благодаря, им выстроили вокруг города стену — и это у Фукидида есть, но только не в этом схематическом порядке; Диодор самостоятельно, но неверно, провел его.

---

[1] Oberhummer, Akarnanien 105. пр. 1.
[2] Aristophanes und die historische Kritik pg. 484 sqq. ,5)
[3] Hermes XI. 17.
[4] См. Müller–Strübing. Aristophanes u. die historische Kritik 659.
[5] Jahrb. f. phil. 131 pg. 343 пр.
[6] Выражение Диодора очень подходит к замечанию Schol. ad Aristoph. Equites 1053… αἰχμαλώτους τοὺς τ΄, οὕς ἐλαβε Δημοσθένης…, ἤγαγε δὲ Κλέων [пленных числом 300, которых захватил Демосфен, привел Клеон], но это сходство случайное; здесь мы у схолиаста не имеем непосредственного источника, а перифраз соответствующего стиха Аристофановской комедии
ἢγαγε (sc. ὁ ἱέραξ) συνδήσας Λαϰεδαιμονίων ϰοραϰίνους.
[привел (ястреб) скованными лакедемонских воронов]
[7] Как образец такого παράδοξον он и приводит свое рассуждение о щите Брасида; лаконофильской окраски тут нет. Ranke Weltgeschichte III. 2. 43.
[8] Thuk. Forschungen pg. 207. sqq.
[9] Cp. Kühner, ausführliche Grammatik II. 813,
[10] Vogel вставляет πάντας [всех] — при ἡβηδόν [молодых] оно не необходимо (Ср. Диод. III. 54. 4), во всяком случае следовало бы не ἅπαντας [всех], а ἄνδρας [людей].
[11] Müller–Strübing (1. 1.) весьма остроумно предлагает вместо ϰατέϰυσαν [сожгли] читать по–новогречески почти одинаково звучащее ϰατάσϰαψαν [разрушили].
[12] XII. 65· 4. Vogel печатает… οὗτοι μὲν (sc. οἱ Ἀθηναῖοι) ἐπεπορεύοντο τὴν χώραν πορθοῦντες, τῶν δὲ Θηβαίων ἐϰβοηθούντων, συνάψαντες αὐτοῖς μάχην οἱ Ἀθηναῖοι… Ἐνίϰησαν [они (афиняне) следовали, разоряя страну, по прибытии же на помощь фиванцев сразившись с ними в битве афиняне … Победили]. При этой интерпункции Ἀθηναῖοι [афиняне] невозможно; мы можем однако поставить после πορθοῦντες [разоряя] точку, и тогда Ἀθηναῖοι станет возможным, хотя будет все таки лишним.
В той же главе в § 7 мы читаем αὐτὸς δὲ (sc. Νιϰίας)… ἑπανῆλθεν εἰς τὰς Ἀθήνας μετὰ δὲ ταῦτα… ναῦς ἀπέοτειλαν ϰτλ [сам же (Никий) возвратился после этого … послали корабли и т. д.]. Кто ἀπέοτειλαν [Кто послал]? Конечно, Афиняне, но это грамматически и должно быть сказано и здесь, очевидно, выпало — и в таком случае становится весьма вероятным, что, будучи написано на полях, оно попало в первое из указанных нами мест и должно быть там выброшено.
[13] Текст здесь испорчен; раз Мегаряне на стороне и Лакедемонян и Афинян, нельзя приглашать их τίθεσθα τὰ ὅπλα μετὰ Ἀθηναίων ϰαὶ Μεγαρέων [взяться за оружие на стороне афинян и мегарян] — уж не говоря о том, что нельзя приглашать τοὺς βουλομίνους Μεγαρεῖς τίθεσθαι τὰ οπλα μετὰ Μεγαρέων [желающих взяться за оружие мегарян на стороне мегарян]. Фраза целиком заимствована из Фукидида; поэтому следует писать τοὺς βουλομένους τῶν Μεγαρέων [желающих из мегарян]; ϰαὶ [и] явилось впоследствии, когда Μεγαρέων попало в не принадлежащее ему место.

§ 6. Деятельность Брасида

Далее следует рассказ о деятельности Брасида. Собравши большое войско (что он собирал его не для похода на Нисею, Диодор не говорит, хотя в его целях это было бы важно для его представления о походе на Фракию; но в том то и дело, что у него не представления, а слова), Брасид берет Нисею, освобождает Мегару и присоединяет ее к Спартанскому союзу. Только последнее говорит Фукидид; освобождение Мегары фраза Диодора. Но это, конечно, не важно, важней то, что Диодор говорит о том, что Брасид выгнал Афинян из Нисеи, между тем как на самом деле, по Фукидиду, Нисея осталось в их руках; да и сам Диодор гораздо позже говорит, что Нисея им не принадлежала (XIII. 65). Как ни существенна эта разница, я думаю, что ввел ее сам Диодор в угоду заметке, которую поместил позже, заметке, взятой им из своих collectanea. XII. 80. 5 он сообщает — в форме своих обычных кратких заметок, которые он прибавляет к годовому рассказу, посвященному более крупным событиям — Ἀθηναῖοι δὲ Νιχίου στρατηγοῦντος εἰλον δύο πόλεις, Κύθηρα ϰαὶ Νίσαιαν [афиняне, когда стратегом был Никий, взяли два города, Киферу и Нисею]. Что существовала версия, по которой Никий действительно взял Нисею, видно из свидетельства Плутарха (Nic. 6) — ϰαταϰλείσας δὲ Μεγαρεῖς εἰς τὴν πόλιν εὐθὺς μὲν ἔσχε Μίνωαν τὴν νῆσον, ὀλίγῳ δ᾿ ὕστερον ἐϰ τούτης ὁρμώμενος Νισαίας ἐϰράτησε [заперев мегарян в их городе, он тотчас же взял город Миною, затем немного спустя выступив оттуда, покорил Нисею]. Версия эта, как видно из слов Плутарха, возникла на основании неверного понимания Фукидидовского рассказа о нападении Никия на Миною (III. 51). У Диодора мы имеем несомненный дублет; Никий, как оказывается, берет не только Нисею, но и Киферу, которую он, на самом деле, давно уже взял (Diod. XII. 65. 8). Нисея, если была взята Никием, то много раньше. Как бы то ни было, Диодор отнес взятие Нисеи к этой эпохе и потому не мог оставить ее в руках Афинян после похода Гиппократа и Демосфена.
Сейчас же после взятия Нисеи Брасид отправляется на север, между тем как у Фукидида он отправляется сначала домой; пример подобного же случая мы имели в истории Никия. и точно также, как и там, это отражается и в дальнейшем. Брасид вышел против Нисеи, имея войско, значительное войско, как говорит Диодор. Войско это, как мы знаем из Фукидида, состояло из Лакедемонян и союзников, которые вместе с концом похода, как обыкновенно, разошлись по домам — Брасид волей–неволей должен был вернуться домой. У Диодора он отправляется дальше — значит, войско у него есть; тем не менее, Диодор находит указание о новом войске, и его он должен поместить. Ясно, что, если он прямо из Нисеи пошел на север, то он этого нового войска взять с собой не мог, а был должен впоследствии μεταπέμψασθαι [вызвать] его из Лакедемона.
Диодор следует указанному нами принципу — рассказывать по возможности в порядке изложения Фукидида — , и здесь это видно с особенной ясностью. Фукидид рассказывает о том, как Брасид собрал войско не тогда, когда он его собирал, а тогда, когда он уже с этим войском был в Македонии — рассказывает с специальной целью объяснить, почему Лакедемоняне выслали войско и почему именно такое. Эту логическую связь Диодор превращает во временную. Но по рассказу Диодора у Брасида есть уже войско — нужно, следовательно, объяснить, почему нужно новое — объяснение легко дать — βουλωμένος ἐνεργότερον ἅψασθαι τοῦ πολέμου… σπεύδων ὀξιόλογον συστήσασθαι δύναμιν [желая вести войну более энергично … спешил собрать значительную силу] — , забыто только, что и раньше была δύναμις ἱϰανή [достаточная сила]; вообще, что войско уже было, Диодор забывает: τῷ Βρασίδᾳ παραγενομένων χιλίων εἱλώτων, ἐϰ τε ζυμμάχων στρατολογηθέντων[1] συνέστη δύναμις ἀξιόχρεως [когда Брасид присоединил тысячу илотов, и было набрано войско из союзников, составилась значительная армия] — звучит так, как будто раньше войска и не было[2].
Заимствование из Фукидида несомненно — даже пояснительная заметка о двух тысячах исчезнувших гелотов взята целиком. Для того, чтобы объяснить исчезновение их тем, что τοῖς χρατίστοις [наиболее авторитетным] из Спартиатов было приказано убить их в их домах, особого источника не нужно было. И Плутарх (Lyc. 28), взявший рассказ об этой мере Спартанцев из Фукидида, связывает его с криптеей — вероятно, рассказов ходило об этом случае не мало.
Но если где нибудь безусловно несомненно заимствование из Фукидида, то это в кратком экскурсе о предшествующей судьбе Амфиполя — доказательно не столько безусловное сходство (что писать нужно не διαλιπόντες ἔτη δύο [два года спустя], а ἑνὸς δέοντι τριαϰοστῷ [двадцать девять], сомнения быть никакого не может), сколько самая идея дать экскурс. Характерно еще выражение στρατοπεδεύσας πλησίον τῆς γέφυρας [разбив лагерь у моста]; что это за мост, мы не знаем, не сказано даже, что Амфиполь лежит на реке. Диодор, выпустивший все подробности взятия города, оставил это τῆς γεφύρας [у моста], совершенно ясное у Фукидида. Почему Брасид предлагает каждому желающему выйти из города, ясно, опять таки, только у Фукидида — Диодор не рассказал о раздорах в Амфиполь, не рассказал об измене.
Отличие от Фукидида заключается только в числе гелотов — у Диодора 1000 (та же цифра повторяется XII. 76. 1), у Фукидида 700; эта цифра, как и многие другие, не поддается объяснению — и в подробностях вооружения Брасида. Не могу судить, взял ли он эти подробности о приготовлении паноплий и о раздаче их τοῖς ἀόπλοις τῶν νέων [безоружной молодежи] (что это за νέοι [молодежь]?) из своего второго источника, или мы имеем в них только развитие того, что дано у Фукидида (IV. 108. 6).
Битва при Делии описана Диодором особенно подробно, как и вообще он с большой охотой останавливается на описании битв. Здесь не может быть сомнения в том, что Диодор не обошелся без заимствований из другого источника, помимо Фукидида, но точно также едва ли можно сомневаться в том, что сведения из этого второго источника присоединены к Фукидиду. Такими сведениями безусловно следует считать указание на роль παραβάται [парабатов] и ἡνίοχοι [гениохов][3], которого в рассказе Фукидида нет. Но об них сказано с такой особой похвалой, что следовало бы ожидать, что мы об них в дальнейшем услышим еще что нибудь. На самом деле они никакого влияния на ход дела не оказывают — очевидно, они вставлены извне. Замечательно, что мы вообще нигде о таком отряде в Фиванском войске не слышим, хотя имеем довольно значительное число описаний битв, в которых участвуют Фиванцы; замечательно далее, что в эпоху диадохов колесницы опять начинают приобретать некоторое значение, и мы в эту эпоху находим опять указание на παραβάται и ἡνίοχοι — и опять в том же числе (Диод. XX. 44. 1 cp. XVIII 19. 4, Alen. Tact. XVI. 14). Я думаю, что это обстоятельство не будет лишено значения, если мы присоединим сюда и вопрос о втором прибавлении, сделанном Диодором к тексту Фукидида — по Фукидиду Фиванцев пало около 500, Афинян около тысячи и, кроме того, много легковооруженных. У Диодора Беотян пало тоже 500, Афинян πολλάπλάβιοι [во много раз больше], — пало бы больше, если бы не помешала ночь. Но все таки их пало столько, что на деньги, вырученные от продажи добычи Фиванцы выстроили τὴν μεγάλην στοάν [большую стою] и украсили ее бронзовыми статуями, а оружием украсили храмы и остальные портики площади; кроме того, на те же деньги τὴν τῶν Δηλίων πανήγυριν ἐνεστήσαντο ποιεῖν [постановили справлять делийские игры].
К рассказу о битве, как он дан Фукидидом и передан затем Диодором, этот вывод совершенно не подходит, уж не говоря о том, что присоединен он у Диодора так, что может быть устранен без всякого ущерба. План Афинян заключается в том, чтобы, с одной стороны, захватить выдаваемые беотийскими предателями города, с другой — построить крепость на Беотийской почве; о вооруженном столкновении они не думают — во всяком случае, его не ожидают. Πανδηαεὶ [всем народом] они выходят не для того, чтобы сражаться, а для того, чтобы возможно скорее построить укрепление. Оттого то ψιλοὶ [налегке] и не вооружены. По Фукидиду, они свое дело сделали и уже уходили, когда на них напали Беотийцы. Итак, у нас войско, отправившееся на несколько дней, на столько поторопившееся, что даже не успело захватить оружия (так понимает Диодор) — и вдруг у него столько добычи можно взять, что на цену ее можно выстроить портик, да еще устроить национальный праздник. Диодор имеет подобные примеры, но это тогда, когда он рассказывает о поражении Карфагенян — там и могла быть добыча[4]. Нужно при этом заметить, что Диодор не говорит о пленных (которых греки отличают от λάφυρα [добычи]), не говорит и о продаже оружия — оно было помещено в храмах и портиках.
С другой стороны, ἡ τῶν Δηλίων πανήγυρίς [Делийские игры] не может соответствовать Фукидиду; у него Δήλιον [Делий] не город, а только Ἀπόλλωνος ἱερόν [святилище Аполлона], поэтому Δήλιοι [делийцы] и быть не может; о посаде Делийцев он не говорит; что такой посад вокруг святилища вырос — вероятно, не без влияния созданной в нем πανήγυρις и неразлучной с ним ярмарки — , подтверждается свидетельствами древних (Strabo IX. 403 Steph. Byzant s. v.). С точки зрения этого позднейшего, если не факта, то словоупотребления и следует понимать выражение Диодора[5].
Таким образом это указание ясно отделяется от Фукидида некоторой разницей в представлении общего хода дела. Характерно для Диодора, главным образом, точное знакомство с Фивами и с их топографией; ἡ μεγάλη στοά [большая стоя] с ее статуями, храмы и другие портики с находящимся в них оружием, ἡ τῶν Δηλίων πανήγορις — все это говорит о непосредственном знакомстве с местностью. Στοά на площади известна нам из Ксенофонта (Hellen. V. 2. 29); находящееся в ней и других портиках оружие сыграло свою роль во время восстания Фиванцев против Лакедемонского гарнизона и местных тиранов (Xenoph. Hellen. V. 4. Plut. Pelop. 12) — очевидно, данные Диодора вполне заслуживают доверия.
Wilamowitz[6] указывает на то, что Диодор хорошо осведомлен относительно всего, что касается Фив. Это совершенно верно принципиально, но неверно по стольку, по скольку Wilamowitz, вместо Диодора, подставляет Эфора. Действительно, Диодор интересуется Фивами и с особенным вниманием останавливается на том, что касается их. Говоря о походе Миронида (XI. 81. 3) он с сожалением высказывается о том, что никто из историков не дал описания битвы, в которой победил Миронид, битвы, которую он сравнивает с битвами при Марафоне и Платеях; тут же он ссылается на битвы при Мантинее и Левктрах.
С такой же любовью останавливается он на истории освобождения Фиванцев от Лакедемонского гарнизона. Я думаю, что в обоих случаях он исходит из одного источника. Характерной общей чертой является участие в одном случае Лакедемонян, в другом Афинян. В 457 году Лакедемоняне помогают νομίζοντες τὰς Θήβας, ἐὰν αὐξήσωσιν, ἔσεσθαι τῆς τῶν Ἀθηναίων ὥσπερ ἀντίπαλόν τινα [считая, что, если Фивы наберут силу, они будут своего рода противовесом возвышению мощи афинян] (XI. 81. 3) — и далее дается характеристика Фиванцев — δοϰοῦσι οἱ Βοιωτοὶ ϰατὰ τὰς τῶν δεινῶν ὑπομονάς ϰαὶ τοὺς πολεμιϰοὺς ἀγῶνας μηδενὸς λείπεσθαι τῶν ἄλλων [ибо беотийцы в стойкости перед лицом опасности в ожесточенных боевых схватках, как принято считать, не уступают никакому другому народу]. Афиняне помогают Фиванцам, βουλόμενοι τοὺς Βοιωτοὺς ἐξιδιώσασθαι ϰαὶ συναγωνιστὰς ἰσχυροὺς ἔχειν ϰατὰ τῆς Λαϰεδαμονίων ὑπεροχῆς τὸ γὰρ ἔθνος τοῦτο ϰαὶ πλήθει τῶν ἀνδρῶν ϰαὶ ἀνδρείᾳ ϰατὰ πόλεμον οὐδενὸς τῶν Ἑλληνιϰῶν ἐδόϰει λείπεσθαι [движимые желанием привлечь беотийцев на свою сторону и иметь в их лице мощного соратника в борьбе против гегемонии лакедемонян. Ибо по числу мужей и в воинской доблести беотийцы не уступали ни одному из народов Греции] (XV. 26. 1). Относительно второго из этих мест von-Stern[7] показал, что оно не зависит от Эфора. И далее, опять касаясь Фиванцев, Диодор опять прибегает к той же характеристике. Лакедемоняне решаются вторгнуться в Беотию — σφόδρα γὰρ ὑφεωρῶντο τὴν αὐξησιν αὐτῶν,… ἐν τὲ γὰρ τοῖς γυμνασίοις συνεχῶς διατρίβοντες εὔρωστοι τοῖς σώμασιν ὑπῆρχον ϰαὶ φύσει φιλοπόλεμοι ϰαθεστῶτες οὐδενὸς ἔθνους Ἑλληνιϰοῦ ταῖς ἀνδρείαις ἐλείποντο [ибо они крайне ревниво смотрели на их растущую мощь … так как те постоянно упражнялись в гимнастике и имели большую телесную силу, и так как они были по природе воинственны, то были они отнюдь не последние храбрецы среди греков] (XV. 50. 5). Описание битвы дано с большой подробностью, но еще более подробно останавливается Диодор на знамениях, предшествующих ей — и здесь он опять обнаруживает знакомство с местностью: так, он говорит о могиле, где были схоронены павшие в походе Агесилая Лакедемоняне и Пелопоннесцы (XV. 52. 5), говорит о храме Геракла и о находящемся в нем оружии[8] (вспомним об оружии, помещенном в храмах Фиванских после битвы при Делии), говорит о πανήγυρις, которую в честь Левктрийской победы учредили Беотяне в Лебадее, которую они, по его словам, празднуют (XV. 53. 4) — ποιοῦσι [справляют] относится ко времени не Диодора, а его источника.
Точно также подробно описана и битва при Мантинее (XV. 84 — 88). Здесь, конечно, места для сведений местно-Фиванских не было, но характеристика Фиванцев все та же. Наконец, перейдя к последней борьбе Фиванцев (XVII. 8 — 65), мы встретимся с теми же характерными чертами. И здесь, как и в истории битв при Левктрах и Мантинее, идет целый ряд неблагоприятных знамений; и здесь мы имеем ряд чисто–местных данных; говорится о храме Деметры, о статуях на площади, о Дирке и т. д.; наконец опять встречается та же характеристика Фиванцев, проходящая красной нитью чрез все, что рассказывает об них Диодор.
В рассказе о битве при Делии победа объясняется тем, что Фиванцы были διαφέροντες ταῖς τῶν σωμάτων ῥώμαις [сильнее физически] — и здесь эта черта далеко не случайная. В описании решительного момента сражения Диодор отступил от Фукидида. В то время, как последний объясняет поражение до тех пор победоносного правого крыла Афинян тем, что Пагонд послал против него в обход два отряда конницы, до тех пор не бывшей в деле — Афиняне, полагая, что идет все войско Фиванцев, убежали (IV.46.4. 5) — , у Диодора дело обстоит иначе. Фиванцы прогнали стоявшее против них крыло Афинян, затем ἐπέστρεψαν ἀπὸ τοῦ διωγμοῦ [возвратились из преследования] и напавши на другое победоносное крыло Афинян, прогнали и его. Для того, чтобы объяснить, как они, несмотря на один раз уже данную битву, несмотря на усталость преследования, могли прогнать врага, и упомянута их телесная сила.
В описании битвы при Левктрах мы опять имели указание на то, что Фиванцы εὔρωστοι τοῖς σώμασι [крепки телами], что они ἐν γυμνασίοις συνεχῶς διατρίβοντες [постоянно проводят время в гимнасиях]. В описании Мантинейской битвы победа объясняется тем, что οἱ Θηβαῖοι τῇ ῥώμῃ τῶν σωμάτων προέχοντες ϰατεπόνησαν τοὺς Λαϰεδαιμονίους [фиванцы, превосходя телесной силой, одолели лакедемонян] (XV. 87. 2). В характеристике Эпаминонда Диодор, указывая на то, что он обладал всеми добродетелями, на первом месте говорит о ῥώμη σώματος [физической силе] (XV 88. 3). Наконец, в рассказе о падении Фив рассказывается, как οἱ Θηβαῖοι ταῖς τῶν σωμάτων ῥώμαις ὑπερεχοντες ϰαὶ τοῖς ἐν τοῖς γυμνασίοις σονεχέσιν ἀθλήμασιν… ἐνεϰαρτέρουν [превосходя физической силой благодаря постоянным физическим упражнениям … стойко держались]. Эта черта не может быть случайной; для этого она проводится с слишком большой последовательностью.
Если, таким образом, все рассказы о Фиванцах отличаются одним характером, то ясно, что мы должны их отнести все к одному источнику — и конечно не раньше того времени, к которому относится последний из них: к источнику Александрийской эпохи: не много позже падения Фив. Фивы были уничтожены Александром, от старых Фив не осталось почти следа — тем и объясняется бедность периэгезы Павсания; те черты, о которых говорит Диодор, относятся к старым Фивам, до эпохи восстановления их Кассандром; рассказы, на которых основывался Диодор, должны были быть записаны, когда память о старых Фивах была еще жива, когда еще помнили о στοα на площади и ее украшениях, которых Павсаний совершенно не знает. Что литературное описание Фив — в отдельном ли сочинении или как часть отдельного труда — могло возникнуть именно в эту эпоху, вполне вероятно — именно по поводу уничтожения Фив могли вспомнить о том, чем они были. Кое что, конечно, осталось и после того. Празднество в честь Аполлона осталось до римских времен, празднество в Лебадее существовало, во всяком случае, и после возрождения Фив при Кассандре[9]. Schönle[10] сделал вполне вероятным, что источником Диодора в семнадцатой книге служило какое нибудь сочинение всемирно–исторического характера — это только подтверждает нашу гипотезу; было ли оно посвящено только эпохе Александра и диадохов, или обнимало всю историю вообще, в введении[11] к нему должны было быть или в крайнем случае могли быть отдельные экскурсы.
Таким образом, вероятность говорит против того, что Диодор черпал здесь из Эфора. Тем не менее, нельзя обойти молчанием и некоторых Фактов, на первый взгляд говорящих в пользу этого заимствования. Мы имеем два фрагмента из Эфора, до известной степени совпадающие по содержанию с тем, что говорит Диодор. Стефан Византийский (s. v. Βοιωτία, Müller F. H. G. I. pg. 234 frg. 5) сообщает: Ἔφορός φησιν ὅτι Ἀθηναῖοι περὶ τὴν ναυτιϰὴν, Θετταλοὶ περὶ τὴν ἱππιϰὴν ἐπιμέλειαν, Βοιωτοὶ περὶ τὴν τῆς γομνασίας ἐπιμέλειαν, Κορηναῖοι δὲ περὶ τὴν διφρευτιϰὴν ἐπιστήμην ἠσχόληνται [Эфор говорит, что афиняне озабочены морским могуществом, фессалийцы — опытностью в конном деле, беотийцы — упражнениями в гимнасии, киренцы умением ездить на колесницах]. Это напоминает собой то постоянное напирание на силу тела и отчасти упражнение в гимнастике, на которое мы указали у Диодора. Но не может быть сомнения в том, что именно то сопоставление, которое дает Стефан Византийский, он и нашел в своем источнике; весьма вероятно, что именно в таком виде оно и находилось у Эфора, а тогда ничто не доказывает нам, что Эфор воспользовался указанной им чертой Беотян (NB. не Фиванцев) для объяснения отдельных фактов их истории. У Диодора она упомянута и в таком отрывке, который из Эфора взят быть не мог. Но больше доказывает другое соображение. Сила и военная доблесть Фиванцев не могли не быть упомянуты и у других писателей; для нас важно уяснить себе, как относится к этим свойствам Эфор — это освещение голого факта больше значит, чем самый факт. Эфор смотрит на Беотян с строго афинской точки зрения. Признавая за ними военную доблесть, он скорее видит в ней упрек для них, он напирает на то, что у них только она одна и есть, он указывает на τὸ λόγων ϰαὶ τῆς πρὸς ἀνθρώπους ὁμιλίας ὀλιγωρῆσαι, μόνης δ᾿ ἐπιμεληθῆναι τῆς ϰατὰ πόλεμον ἀρετῆς [пренебрежение науками и общением с людьми и на одну только заботу о военных доблестях] (ap. Strab. IX. pg. 400 Müller F. H. G. I. pg. 254 frg. 67) — именно этого μόνον [только] нет в изложении Диодора, здесь очевидно симпатизирующего Фиванцам[12].
Установивши таким образом существование источника, которым Диодор пользовался помимо Фукидида, постараемся распределить между ним и Фукидидом то, что передает нам Диодор, насколько это возможно.
По Фукидиду Демосфен должен был занять Сифы и Херонею (IV. 76. 1. 2. 3); если Диодор вместо этого говорит о городах Беотии вообще, то это, конечно, только поспешное обобщение; сложнее другое отклонение Диодора. По Фукидиду (IV. 77, 89. 1) Демосфен имел только 40 Афинских кораблей, вероятно, с небольшим, как это всегда бывает, числом гоплитов на них; главную силу его составляют собранные им союзники. Диодор утверждает, что он взял с собой большую часть Афинского войска; однако и тут едва ли есть влияние нового источника; вполне вероятно, что Диодор старался объяснить себе, почему Гиппократ выходит πανδημεί [всеми силами], почему его войска так плохо вооружены; возможности влияния нового источника я не отрицаю; в дальнейшем изложении этот факт значения не имеет.
Ни в каком случае не следует видеть влияние особого источника в определении местности Делия, отступающем от Фукидида и видоизменяющем рассказ. По Фукидиду Делион есть τὸ ἐν τῇ Ταναγραίᾳ πρὸς Εὔβαιαν τετραμμένον ἱερόν [обращенное в сторону Евбеи святилище в Танагре]. Диодор вместо этого определяет положение Делия πλησίον τῇς Ὠρωπίας ϰαὶ τῶν ὅρων τῆς Βοιωτίας [близ Оропии, на границе с Беотией]. Это, строго говоря, нисколько не противоречит показанию Фукидида — положение Делия можно определить и тем и другим способом — , если бы только и это определение не было заимствовано из Фукидида — ἐν μεθορίοις τῆς Ὠρωπίας ἧσαν οἱ Ἀθηναῖοι, ὅτε ἔθεντο τὰ ὅπλα [афиняне были на границе с Оропией, когда они разбили лагерь] (IV. 91). Действительно, на этом месте была битва, но не здесь был Делион. Диодор сразу перескочил чрез все подробности движения Афинян и поместил Делион там, где была битва, но, раз сделавши это отступление, он остается верен источнику, только везде называя местом битвы Делион. Расположение войск дано по Фукидиду; сведение о том, что Беотийцы напали, когда Афиняне еще строились, взято из плохо понятого указания о речи Гиппократа (τοιαῦτα Ἰπποϰράτους παραϰελευομένου ϰαὶ μέχρι μὲν μέσου τοῦ στρατοπέδου ἐπελθόντος, τὸ δὲ πλέον οὐϰέτι φθάσαντος ϰτλ [со столь ободрительным увещанием Гиппократ прошел только половину войска; н не успел пройти дальше и т. д.]. Thuc. IV. 96. 1). Число солдат дано приблизительно то же, Диодор только, вполне последовательно забывая об уходе большинства ψιλοί [безоружных], присчитывает их и получает численный перевес со стороны Афинян (20000 Фиванцев он мог приблизительно получить, сосчитавши отдельные данные Фукидида — тоже приблизительные — IV. 93. 3). Прибавлено, как я уже указал, сведение о παραβάται [парабатах] и ἡνίοχοι [гениохах]. Далее, я уже указал на одно изменение в рассказе о ходе битвы; есть однако и другое, не менее, мне кажется, важное. У Фукидида всадники играют роль только на Фиванской стороне; это те два τέλη, которые решают битву; у Диодора, наоборот, на первом плане выступают всадники как раз на Афинской стороне — о Фиванских всадниках нет и слова. Это отступление находится в слишком резком противоречии с словами Фукидида (оба войска ϰαρτερᾷ μάχῃ ϰαὶ ὠθισμῷ ἀσπίδων ξυνειστήϰει [бились с ожесточением, и щиты сражающихся ударялись один о другой] Thuc. IV. 96. 2), чтобы допустить здесь произвол Диодора, и здесь мы предположим наш поздний источник. Поражение и бегство рассказаны точно по Фукидиду; в угоду прибавке из другого источника изменено показание о числе убитых[13].
В рассказе о Скионе, Лесбосе и Амфиполе, с точки зрения расположения, странна вставка истории Лесбоса — в остальном Диодор следует порядку изложения Фукидида. Сходство в некоторых случаях поразительно — укажу только на начало похода Клеона, почти дословно списанное из Фукидида — с значительными, конечно, сокращениями (Thuc. V. 2. sqq.) — , где почти каждое слово можно свести к подлиннику.
Но еще более значительны некоторые кажущиеся отступления. В изложении отпадения Скионы Диодор вставляет заметку ϰαταφρόνησαντες τῶν Ἀθηναίων διὰ τὴν περὶ τὸ Δήλιον ἧτταν [презирая афинян из–за их поражения при Делии]. У Фукидида в данном месте (IV. 120. 1) этого объяснения нет — но за то оно есть в другом месте, где Фукидид дает общее объяснение факту отпадения многих из подчиненных Афинам Фракийских городов — ἅμα δὲ τῶν Ἀθηναίων ἐν τοῖς Βοιωτοῖς νεωστι πεπληγμένων… ἐπίστεουν μηδένα ἑπὶ σφᾶς βοηθῆσαι [кроме того, вследствие недавнего поражения афинян в Беотии … было известно, что им никто не поможет]. У Фукидида есть и другие причины — Диодор привел эту, потому что только что рассказал о Делии.
Быть может, еще доказательней рассказ о перемирии — именно в его непонятности у Диодора лежит доказательство заимствования. Лакедемоняне и Афиняне заключили перемирие на таких то условиях; — συνιοντες δὲ πολλάϰις εἰς λόγους ᾤοντο δεῖν [часто сходясь для переговоров, они считали, что необходимо] заключить окончательный мир. Почему они сходились εἰς λόγους [для переговоров], почему они ᾤοντο δεῖν [считали, что необходимо], какое все это отношение имеет к перемирию? Диодор читал и акт договора у Фукидида, и прочел там, что вестнику и другим… περὶ ϰαταλύσεως τοῦ πολέμου… σπονδὰς εἶναι ἰοῦσι ϰαὶ ἀπιοῦσι [для переговоров о прекращения войны … приходить и уходить], он понял из этого, что перемирие заключается именно с целью прийти к полному миру — на это ведь рассчитывают Афиняне и Лакедемоняне (IV. 117)[14] — отсюда он и вывел, что обе стороны действительно встречались и что ᾤντο δεῖν ϰαταλῦσαι τὸν πόλεμον [они считали, что необходимо прекратить войну]. Продолжая следовать той же главе Фукидида, он пишет Λαϰεδαιμόνιοι δὲ ἔσπευδον ϰτλ [лакедемоняне спешили и т. д.]. В связи с предыдущим это, явным образом, не клеится; невольно возникает мысль о пропуске — он и есть, но не в тексте Диодора — Диодор только выпустил то, что Фукидид сказал относительно побуждений Афинян, выпустил, между прочим, потому, что у Фукидида, них сказано косвенным образом — указано то, на что со стороны Афинян рассчитывали Спартанцы; что предположения их были верны, Фукидид специально указывает…
Значительное отступление находим мы в истории Лесбосских беглецов. Рассказавши по Фукидиду о беглецах (πολλοί τὸν ἀριθμὸν ὄντες [в большом количестве] = οἱ πολλοί [большинство] (Thuc. IV. 52. 2), он говорит о взятии ими Антандра — ϰἀϰεῖθεν ὁρμώμενοι διεπολέμουν τοῖς ϰατεχουσι τὴν Μυτιλήνην Ἀθηναίοις — ῥᾳδίως ἀπ’ αὐτῆς (sc. Ἀντάνδρου) ὁρμώμενοι τήν τε Λέσβον… ϰαϰώσειν [откуда они стали тревожить афинян, находившихся в Митилене — чтобы легко устремляясь из него (Антандра) грабить Лесбос] (Thuc. IV. 52. 3). Эта разница не в одних словах. Как мы из Фукидида знаем, Митилена не была занята Афинянами (III. 50); далее у Фукидида беглецы грабят не Митилену. а Лесбос. Разница объясняется тем, что Диодор считает Антандр находящимся на самом Лесбосе и поневоле должен вместо Лесбоса подставить другое понятие — вполне естественно назвать почти единственное известное ему имя. Слыша об Антандре и других местностях материка, прежде принадлежавших Митиленцам, а теперь Афинянам, он, перенеся Антандр на Лесбос, невольно перенес туда же и владычество Афинян. Таким образом здесь он пользовался Фукидидом, не смотря на то, что от него отступал. Конечно, он мог бы свое изложение взять и из вторых рук, но кому же мы припишем такое полное для историка Греции и грека невежество, как помещение Антандра на острове? Во всяком случае, ученый Эфор, уроженец Малой Азии, живший много времени в двух шагах от Антандра, не мог допустить такой ошибки.
Прибавку Диодора относительно убийства и изгнания завладевших Антандром Лесбосцев я не считаю важной — было сделано то, что обыкновенно делается, когда берут город; не важно и то, что стратегов посылают специально из Афин — Диодору нужен был гнев Афинян, а были ли стратеги уже посланы или только тогда посланы, это безразлично; подобные примеры мы уже у него имели.
Но затруднения возбуждают имена стратегов — у Фукидида Ἀριστείδης ϰαὶ Δημόδοϰος [Аристид и Демодок], у Диодора Ἀριστείδης ϰαὶ Σύμμαχος [Аристид и Симмах]. Если это отличие существует, то нужно признать, что Диодор пользовался кроме Фукидида другим источником. Но появление в этом другом источнике нового имени было бы в высшей степени странно. Имя Симмаха в Аттике в древнюю эпоху не встречается — в первом томе Аттических надписей его нет. Это наводит на мысль о порче текста. Некоторые подтверждения ее вероятности есть — не скрою, что доказать ее нельзя.
В лучшей рукописи (Codex Patmius) мы читаем σύμμαχον, причем сверху надписано другой рукой Λα — исправлявший хотел, очевидно, написать Λάμαχον. Это исправление мне кажется вполне возможным. Окончивши рассказ о взятии Антранда, Диодор продолжает: μετὰ δὲ ταῦτα Λάμαχος ὁ στρατηγὸς ἔπλευσεν εἰς τὸν Πόντον [после этого стратег Ламах отплыл в Понт]. Всякий непредупрежденный читатель поймет, что он послан с Лесбоса. У Фукидида о нем упомянуто вместе с другими двумя стратегами, и плывет он в Понт тогда же, когда два другие в Лесбос. Возможно, что Диодор заставляет и его отплыть из Афин, и прямо в Лесбос — не скрою, однако, возможности того, что Диодор только списал ὕστερον δὲ [впоследствии же] Фукидида, и его ἔπλευσεν [отплыл] объясняется исключительно композиционными соображениями. Возможно однако и первое, и тогда мы читали бы вместо Σύμμαχον Λάμαχον. Чтение же Σύμμαχον (рукопись σύμμαχον) я объяснил бы выпуском, вполне возможным при состоянии данного места нашей рукописи. По обычаю своему Диодор рассказал, что высланные стратеги взяли с собой союзников; в рукописи стояло οὔτοι δὲ μετὰ τῶν συμμάχων [они же с союзниками] — и это συμμάχων перескочило на место столь близкого Λάμαχον — быть может, с полей рукописи.
Отступление от Фукидида представляет нам текст Диодора и в том отношении, что Диодор утверждает, что перемирие было прервано из за Скионы, чего, конечно, Фукидид не говорит. Это противоречие на столько резко, что Müller- Strübing[15] предложил изменить текст и писать τὰς σηονδάς[οὐ] ϰατελύσαντο [[не] отказались от перемирия] вместо τὰς σπονδὰς ϰατελυσαντο [отказались от перемирия]. Одной вставкой отрицания тут ничего не поделаешь — διεπολέμουν πρὸς ἀλλήλους [воевали друг с другом] говорится дальше. В этом πρὸς ἀλλήλους [друг с другом] лежит вся разница представлений Диодора и Фукидида; Лакедемоняне и Афиняне не воюют друг с другом; они могут находить те или другие поступки противников нарушением σπονδαι [перемирия], но все таки войны между ними нет; Диодор упускает из виду и совсем не понимает особенности положения Брасида, почти независящего от Спарты, воюющего с помощью Пелопоннесских наемников, которые у Диодора, конечно, обращаются в οἱ Πελοποννήσιοι [пелопоннесцев]. Он, конечно, мог понять слова Фукидида так, как он их передал. Указание Фукидида (V. I) на то, что перемирие продолжалось весь год и даже после истечения срока, им не было понято, как не понимаем его мы и теперь после целого ряда трудов современных ученых[16]. Несомненно из другого источника прибавил Диодор к Фукидидовскому рассказу об изгнании Делосцев новое объяснение; очевидно, объяснение Фукидида было для него не совсем понятно, либо не удовлетворяло его — не напрасно же отвергают его и многие среди новых ученых[17].
Прибавлено из другого источника и изречение матери, Брасида; определить этот источник я не берусь — очевидно, он тот же, из которого заимствовал Диодор свое рассуждение по поводу щита, потерянного Брасидом во время его нападения на Пилос. Мы имеем его еще раз, почти в тех же выражениях, в каких передает его Диодор, у Плутарха (Apopktegmata Laconica. Eth. pag. 219) — нет в нем только указания на почет, оказанный старухе эфорами; он не входит в апофтегму. Взял его Диодор ради его эффектности, ради его оригинальности, взял из за своей столько раз уже отмеченной нами погони за παράδοξα [парадоксами][18]; не могу согласиться с Ranke[19], видящим в этом анекдоте следы особого лаконофильства источника Диодора.
С другой стороны, мне думается, в изложении битвы при Амфиполе Диодор никакого источника, кроме Фукидида, не имел, хотя его описание решительно противоречит описанию Фукидида. Для Диодора существовал факт битвы и исход ее — оба полководца пали, Афиняне были побеждены; остальное он свободно творит по данному рецепту. Повсюду он небласклонен к Клеону.
Содержания, в сущности, в описании Диодора нет. Сначала, τῶν στρατοπέδων ἀγωνισαμένων ἀμφοτερων λαμπρῶς [пока оба войска сражались блестяще] битва была ἰσόρροπος [равной] — а затем? затем вступили в битву оба полководца, и битва была опять ἰσόρροπος. Полководцы ὑπὲρ τῆς νίχης ἀνυπέρβληχον φιλοτιμίαν ἐισήνεγϰαν [сражались за победу с неудержимым соперничеством], пало много выдающихся людей, пали и полководцы, наступает ἀναρχία [замешательство] — но наступает она одинаковым образом в обоих войсках, пока наконец не победили Лакедемоняне; весь рассказ построен с целью объяснить эту победу — как мы видели, он ровно ничего не объясняет. Затем заключается мир — условия в двух–трех словах передают Фукидида — и кончается Πελοποννησιαϰὸς πόλεμος [Пелопоннесская война], продолжавшийся μέχρι τῶν ὑποϰειμε'νων [продолжавшаяся до сего времени] 10 лет — точная передача слов Фукидида (V. 20).

---

[1] Текст здесь не полон; στρατολογηθέυτων [было набрано войско] не зависит от ἐϰ [из], а есть Genet, absol. Dindorf, кажется, верно предлагает вставить цифру; σύμμαχοι [союзники] здесь, вероятно, не Пелопоннесские, а οἱ ἐπὶ Θρᾴϰης ξύμμαχοι [из Фракии].
[2] Сомнение вызывает только то, что Диодор рассказывает о сборе войска не сейчас же после прихода к Пердикке, а после взятия Аканта: но 1) Диодору нужно было закончить рассказ вплоть до Амфиполя, 2) должен же был Брасид, раньше чем ἐνεργότερον [энергичнее] взяться за войну, что нибудь сделать.
[3] Конечно, если указание исторично, в них не следует видеть действительно борющихся с колесниц — сохранились только имена. Büchsenchütz, Besitz und Erwerb im grieeh. Altertbum 212 пр. 7.
[4] О размерах добычи, см. Pol. II. 62. 12, опровергающего преувеличенные сведения о добыче в Мегалополе; ср. также Xenoph. Hellen V. 1. 24, где Телевтий, пограбивший берега Аттики, продает добычу и получает месячное жалованье войску.
[5] Выражение это на столько мало понятно, что Spannheim отнес его к πανήγορις, празднуемой на Делосе (ad. Call. Hym. in Delum v. 1); это, конечно, невозможно; вероятней, что Беотийцы именно и желают делать Афинянам конкуренцию; около этого времени они и стараются связать свое Δήλιον с Делосом cp. Töpfer Hermes XXIII 326 пр.; о культе Аполлона в Делии cp. Thuc. IV. 97. sqq. Schalderer Tanagraearum antiquitatum specimen. Berolini 1855 pg. 57 sq.
[6] Hermes XXVI pg. 203 пр.
[7] Geschichte der Spartanischen und Thebanischen Hegemonie vom Königsfrieden bis zur Schlacht bei Mantinea pg. 69 пр.
[8] То же рассказывается у Xenoph. Hellen VI. 4. 7, но в то время, как у Ксенофонта дается только ряд благоприятных знамений, Диодор знает и неблагоприятные.
[9] C. I. G. G. S. 2532.
[10] Diodor–Studien 34 sqq.
[11] Ibidem 76.
[12] Roberts, Ancient Boetians pg. 12 sqq.
[13] И в данном отрывке наш текст представляет следы пропусков; один из них отмечен Диндорфом: ὡπλισμένοι δὲ οὐχ ὁμοίως τοῖς πολεμίοις [вооружены не сходно с врагами] очевидно не полно; нужно дополнить ἦσαν [были] или ὑπῆρχον [случились]. Другой несомненный пропуск в фразе, заключающей расположение беотийских войск: παρὰ τοῖς Βοιωτοῖς ἐτάχθησαν ἐπὶ το δεξιὸν ϰέρας Θηβαῖοι, ἐπὶ δὲ τὸ εὐώνυμον Ὀρχομένιοι, τήν δὲ μέσην άνεπλήρουν φάλαγγα Βοιωτοί [Со стороны беотийцев фиванцы занимали левый фланг, орхоменцы — правый, а середину заполняли беотийцы]. И Фиванцы и Орхоменцы — Βοιωτοί [беотийцы], и нельзя сказать, что Беотийцы расположились так, что в центре были Беотийцы (если, конечно, на крыльях не союзники, которых здесь нет). Следует вставить перед Βοιωτοί — οἱ ἄλλοι [остальные]. У Диодора имеются в виду Ἁλιάρτιοι ϰαὶ Κορωναῖοι ϰαὶ Κωπαιῆς ϰαὶ οἱ ἄλλοι οἱ περὶ τὴν λίμνην [галиартцы, коронейцы, копейцы и остальные из окрестностей озера] (Thuc. IV. 93. 4) ср. также Diod. XII. 70. 2 — Θηβαίους… τοὺς ἄλλους Βοιωτούς.
Наконец, последний пропуск заключается в фразе ἐπιγινομένης δὲ τῆς νυϰτὸς ἔπεσον [ко времени наступления ночи пало]. Когда наступила ночь, пало… (не было павших) — разве они пали, когда наступила ночь? Смысл это имело бы, если бы на следующее утро убийство опять не началось, на что Диодор не указывает. Кроме того, в нашем тексте нет указания на преследование. Выпало что нибудь в роде ἐπαύσαντο τοῦ διωγμοῦ ϰαὶ ϰατελύθησαν ἔπεσον δὲ ϰτλ [прекратили преследование и не воевали: пало же и т. д.].
Интересно еще, что Диодор называет Пагонда не беотархом и не ἄρχών [архонтом], а стратегом — употребление, которого он вообще часто придерживается cp. Wilamowitz, Hermes VIII. 438.
[14] Kirchhof, Thukydides and sein Urkundenmaterial, pg. 11.
[15] Thukydideische Forschungen 93 пр. δέ у Диодора очень часто служит для продолжения рассказа, совершенно не имея противительного значения.
[16] Müller–Strübing, Aristophanes u. s. w, 387. Classen a. 1. u. Anhang.
[17] Schüler, De Deli insulae rebus 41 Boekh. Kleine Schriften V. 436.
[18] Schönle, Diodorstudien в одной только семнадцатой книге Диодора отмечает около 25 случаев употребления этого понятия.
[19] III. 2. 43.

§ 7. Перемирие. Война Спарты и Аргоса

Диодор переходит к гнилому миру; кончилась Пелопоннесская война — но сейчас же опять ταραχαὶ ϰαὶ ϰινήσεις πολεμιϰαί συνεβησαν ϰατὰ τὴν Ἑλλάδα διὰ τοιαύτας τινὰς αἰτίας [в Элладе начались военные волнения и движения по следующим причинам]. Что понимает Диодор под этими ταραχαί [волнениями], что относит он к αἰτίαι [причинам], что к самим ταραχαί ϰαὶ ϰινήσεις [волнениям и движениям]? Мы уже видели, что у Диодора подобные вещи не легко отличить. Диодор утверждает, что это движение началось уже в первый год мира. В той связи, в которой мы находим выражение, у него эти πολεμιϰαὶ ϰινήσεις [военные движения] не могут значить ничего, кроме войны — между тем в том году ни одного военного действия у него не указывается, если не считать взятия Скионы, но и это событие не стоит ни в какой связи с теми причинами, о которых говорит Диодор. Скиона была уже давно окружена Афинянами, по Никиеву миру Афинянам было предоставлено делать с нею, что угодно (V. 18. 8)[1]. Избиение граждан Скионы было решено еще два года тому назад (IV. 122. Диод. XII. 72. 8) и не может быть объяснено новыми причинами. Если Диодор (но не Фукидид V. 32, 1) это делает, то это объясняется особенностью данного места — он старается по возможности связать указываемые им обстоятельства в одно целое[2]. Во всяком случае, эти обстоятельства не могут быть теми ταραχαί [волнениями], которых мы ищем; они поставлены в полную параллель с действиями Спартанцев, освободивших гелотов Брасида и возвративших гражданскую честь взятым в Сфактерии Спартанцам — это ведь уж наверное не πολεμιϰαὶ ϰινήσεις [военные движения]. Диодор приводит эти факты именно ради параллели и контраста с действиями Афинян — причинную связь с ранее указанными им событиями он устанавливает, но она везде оказывается неудачной. Лакедемоняне, видя, что Пелопоннес восстает против них, τὰ ϰατὰ τὴν ἡγεμονίαν ὡς ἧν δυνατὸν ἠσφαλίζοντο [стали предпринимать все меры, чтобы сохранить свою гегемонию]. С этой целью они: 1) освобождают гелотов, 2) возвращают права пленным, 3) наградами за военные заслуги поддерживают военный дух, 4) ласково обходятся с союзниками. Первые две меры взяты из Фукидида, остальные две у него не находятся — они и представляют собой общие фразы, не имеющие реального значения. Но ясно, что только последняя действительно непосредственно отвечает условию обеспечения гегемонии — первые три имеют другое значение. В рамки контраста — Афиняне старались действовать на союзников страхом, Лакедемоняне любовью — они входят только с натяжкой. И, действительно, они введены в него насильно. Фукидид ни первой ни второй не считает мерами для обеспечения гегемонии. Относительно гелотов он ничего не говорит, относительно пленных из Сфактерии он говорит совершенно противоположное тому, что говорит Диодор — именно после возникновения опасности Спартанцы подвергают их атимии ἤδη ϰαὶ ἀρχάς τινάς ἔχοντας [хотя они уже занимали некоторые должности] [3] и только позже опять их от нее освобождают. Диодор относит освобождение именно к этому времени.
Во всяком случае, до сих пор ταραχαὶ [волнения] и ϰινήσεις [движения], конечно, πολεμιϰαί [военными] не было, настолько, насколько они были бы связаны с указанными Диодором причинами — да и причины им не исчерпаны; во всяком случае, то недоверие, которое возникает между Афинянами и Спартанцами, должно быть отнесено к числу движений τῶν ϰατὰ τὴν Ἑλλάδα [в Элладе] — а об этом недоверии и его последствиях рассказано только под следующим годом.
Все эти затруднения облегчаются тем, что Диодор не строго отличает αἰτίαι [причины] от вытекающих из них последствий, что он не строго соблюдает им самим установленные рамки, но они окончательно устранятся только тогда, когда мы сравним Диодора о Фукидидом. Именно то, что оказывается несогласным с его собственным изложением, внесено Диодором в текст Фукидида — μετὰ δὲ τὰς σπονδὰς ϰαὶ τὴν ξυμμαχίαν τῶν Λαϰεδαιμονίων ϰαὶ τῶν Ἀθηναίων,… οἱ‥ Κορίθνιοι… διεϰίνουν τὰ πεπραγμένα, ϰαὶ εὐθὺς ἄλλη ταραχὴ ϰαθίστατο τῶν ξυμμάχων πρὸς τὴν Λαϰεδαίμονα. ϰαὶ ἃμα ϰαὶ τοῖς Ἀθηναίοις οἱ Λαϰεδαιμόνιοι προιόντος τοῦ χρόνου ὕποπτοι ἔγένοντο, ἔστιν οἶς οὐ ποιοῦντες ἐϰ τῶν ξυγϰειμένων ἃ εἴρητο. [по заключении мирного договора между афинянами и лакедемонянами … коринфяне … стали расшатывать достигнутые результаты, и тотчас началось новое брожение в отношении союзников к Лакедемону. Кроме того, с течением времени афиняне стали подозрительно относиться к лакедемонянам, так как последние кое в чем не исполнили постановлений договора] (V. 25). Здесь заключается полная программа для Диодора. Он только вставил словцо πολεμιϰαί [военные], но вставил его, не обдумавши и не приведя с ним в согласие остального рассказа. Фукидид понимал все те движения, которые привели к отдельному союзу союзников против и помимо Спарты — и об этих собственно движениях рассказал Диодор. Подставивши вместо Лакедемона вообще Элладу, он должен был обобщить и недовольство союзников, которое у него направлено против Афинян.
Причины их ϰινήσεις [движений] излагаются Диодором опять таки точно по Фукидиду. Первой является отдельный союз Спарты с Афинянами. Этот союз вызывает подозрение ώ(ς ἐπὶ ϰαταδουλώσει τῶν ἄλλων Ἑλλήνων ἱδίᾳ ποποιημένοι συμμαχίαν [что он заключен с целью порабощения остальных греков] — и это подозрение подтверждается διὰ τὸ προσγεγράφθαι ταῖς ϰοιναῖς συνθήϰαις: ἐξεῖναι Ἀθηναίοις ϰαὶ Λαϰεδαιμονίοις, ὅπερ ἄν δοϰῇ ταύταις ταῖς πόλεσι, προσγράφειν ταῖς συνθήϰαις ϰαὶ ἀφαιρεῖν ἀπὸ συνθηϰῶν [тем, что к общему соглашению была добавлена статья, гласившая о том, что афиняне и лакедемоняне имели право, в соответствии с тем, как посчитают нужным, добавлять к условиям новые статьи, или удалять их]. Диодор сообщает это так, как будто он действительно видит в этой приписке доказательство широких планов обоих союзных государств. Но это у него только неудачное выражение; на самом деле он только списывает у Фукидида. Коринфяне говорят в Аргосе о том, что союз Лакедемонян и Афинян составлен ἐπὶ ϰαταδοολώσει τῆς Πελοποννήσου [для порабощения Пелопоннеса] (V. 222) — это мнение распространено среди союзников — μάλιστα τὴν Πελοπόννησον διεθορύβει ϰαὶ ἐς ὑποψίαν ϰαθίστη μὴ μετὰ Ἀθηναίων σφᾶς βουλωνται Λαϰεδαιμόνιοι δουλώσασθαι [особенно беспокоило пелопоннесцев и внушало им подозрение то, что лакедемоняне вместе с афинянами подчинят их себе] — именно та же приписка, какую мы находим у Диодора. Диодор несомненно правильно понял ее, но не передал более существенного. Classen (a. 1.) совершенно неправ, говоря, что имеются в виду оба акта: мира и союза. Правда, указанная приписка одинаковым образом находится и в том (V. 18. 11) и в другом (V. 23. 6) документе; но это объясняется тем, что подобная приписка «есть только вариация известной Формулы, которой заключающие договор стороны удерживают за собой право, несмотря на данную ими клятву, по взаимному соглашению делать необходимые изменения и добавки»[4]. Дело не в самой приписке, а в том факте, что право изменений предоставляется одним только Афинянам и Лакедемонянам, между тем как договаривающейся стороной являются и союзники Лакедемонян, которые также должны было бы иметь это право[5] — понятно, что это могло относиться только к документу мира, а не акту союза, так как в последнем союзники Лакедемона не участвовали; Диодор это совершенно верно выразил словами ἐν ταῖς ϰοινοῦς σονθήϰαις [в общем соглашении], являющимися таким образом только комментарием к словам Фукидида.
Но он имеет и еще одно доказательство действительности властолюбивых планов Спарты и Афинян. Афиняне διὰ ψηφίσματος ἔδωϰαν δέϰα ἀνδράσι ἐξουσίαν ἔχειν βουλευεσθαι περὶ τῶν τῇ πολει συμφερόντων [назначили десять уполномоченных соблюдать интересы города]. То же сделали и Лакедемоняне — и это будто бы сделало несомненной их πλεονεξία [корыстолюбие].
Фукидид ничего об этом не знает. Никаких сведений в других источниках мы об этом факте не имеем. На первый взгляд и не ясно, почему этот факт может вызывать подозрения. Но здесь Диодор опять выпустил самое существенное — тайну совещаний этих выбранных 10 человек.
В наше время, когда дипломатические отношения стараются прикрыть непроницаемой тайной, кажется совершенно непонятным, как могли они существовать при полной публичности народных заседаний, как можно было заключать какой бы то ни было тайный договор, который мог разболтать любой Дикеополис. Этот недостаток живо чувствовался в древности, которая и старалась, по мере возможности, устранить его. Когда Спартиаты были окружены на Сфактерии, в Афины были посланы послы с предложением мира. Афиняне ставят невозможные условия. Спартанцы понимают, что так в сущности всегда делается, что следует запросить больше, чтобы получить что нибудь — они и готовы сделать уступки, но, понятно, им вовсе неудобно, чтобы об этих переговорах знала вся Греция — они готовы вступить в переговоры, но ξυνέδρους σφίσιν ἐϰέλευον ἑλέσθαι οἵτινες λέγοντες ϰαὶ ἀϰούοντες περὶ ἑϰάστου ξυμβήσονται ϰατὰ ἡσυχίαν ὅτι ἄν πείθωσιν ἀλλήλους [предложили афинянам выбрать десять уполномоченных для того, чтобы каждая сторона могла спокойно высказаться и выслушать другую, чтобы убедить друг друга] (IV. 22. 1). Клеон понимает, что подобный путь действительно может привести к миру; ему важно, чтобы переговоров не было; он требует, чтобы они велись в ἐѵ τῷ πλήθει [народном собрании] — и план мира падает[6].
Для каких целей могут быть выбираемы такие ξύνεδροι [синедры], ясно говорит Фукидид (V. 85. 1) ὅπως… μὴ… οἱ πολλοὶ ἐπαγωγὰ ϰαὶ ἀνέλεγϰτα ἐσάπαξ ἀϰούσαντες ἡμῶν ἀπατηθῶσι [чтобы большинство … выслушав убедительные и неопровержимые наши доводы, не было введено в заблуждение].
С такой же целью возможности тайных переговоров выбирают двенадцать человек и Аргосцы (Thuc. V. 28. 1) — τοῦ μὴ ϰαταφανεῖς γίγνεσθαι τοὺς μὴ πείσαντας τὸ πλήθος [чтобы лица, не убедившие народ, не засветились] (V. 27. 2); подобные случаи встречаются не раз. Понятно, что назначение такой комиссии в Афинах и Спарте должно было вызвать подозрения союзников. Изобрести этого факт Диодор не мог — очевидно, он взят им из его второго источника. В этом источнике факт должен был быть и объяснен — иначе Диодор не мог бы и воспользоваться им. Относился ли факт к тому именно времени и тем обстоятельствам, о которых Диодор говорит, или он неправильно поместил его в эту обстановку, об этом я не могу судить.
Указывая на Аргос, Фивы, Коринф и Элиду, как на главы движения против Лакедемона, Диодор не отступает от Фукидида — Фактически Фивы не присоединились к союзу, но они играли в движении крупную роль, и Диодор хочет только о движении этом и говорить — выражение его, правда, очень неловко; оказывается, что во главе τῆς ὁμονοίας ϰαὶ συμμαχίας [согласия и союза] стоят эти города (иначе грамматически понимать нельзя), но ведь ὁμονοία ϰαὶ συμμαχία [согласия и союза] еще и нет, о ней только ведутся переговоры.
В словах, говорящих об окончательном заключении союза, Диодор указывает на падение престижа Афин и Спарты. У Фукидида указывается только на Спарту (V. 28. 2) — Диодор делает прибавку по тому же стремлению к обобщению, которое указал я раньше.
Рядом с указанием на падение престижа Спарты, Фукидид сейчас же указывает на надежды Аргивян на гегемонию в Пелопоннесе. Точно также поступает Диодор; он приводит два основания: 1) ἔχει πόλις… μέγα ἀξίωμα διὰ τὰς παλαιὰς πράξεις [этот город пользовался великой славой по причине своих заслуг в прошлом] — указывается на значение Аргоса до возвращения Гераклидов. Фукидид здесь этого факта не приводит, но он указывает на былую гегемонию Аргоса в другом месте (V. 69. 1); об этих же основаниях Диодор прочел в свое время у Геродота (VII, 148. ср. Диод. XI. 3. 4) — да, кроме того, он ведь раньше рассказывал о возвращении Гераклидов; мы не раз уже видели, что он охотно возвращается к этой частя рассказа. 2) πρὸς δὲ τούτοις πολὺν χρόνον εἰρήνην ἔχουσα προσόδους μεγίστας ἐλάμβανε, ϰαὶ πλῆθος οὐ μόνον χρημάτων εἰχεν, ἀλλὰ ϰαὶ ἀνδρῶν, [кроме того, с тех пор как город в течение долгого времени наслаждался миром, он значительно увеличил свои доходы и обладал не только большим богатством, но и огромным населением] — все это, конечно, есть не что иное, как развитие слов Фукидида: οἵ τε Ἀργεῖοι ἄριστα ἔσχον τοῖς πᾶσιν, οὐ ξυναράμενοι τοῦ Ἀττιϰοῦ πολέμου, ἀμφοτέροις δὲ μᾶλλον ἔνσπονδοί ὄντες ἐϰϰαρπωσάμενοι [аргивяне же находились во всех отношениях в благоприятнейшем положении, потому что они не участвовали в Аттической войне и даже извлекли для себя выгоды из того, что были в мире с обеими воюющими сторонами].
Тут же Диодор прибавляет рассказ о возникновении отряда 1000 λογάδες. Фукидид упоминает о них по другому поводу — οἱ χίλιοι λογάδες, οἰς ἡ πόλις ἐϰ ττολλοῦ ἄσϰησιν τῶν ἐς τὸν πόλεμον δημοσίᾳ παρεῖχε (V. 67. 2) [тысяча избранных, которых государство с раннего их возраста обучало военным упражнениям за общественный счет]. То, что сообщает Диодор, несомненно частью покрывает собой слова Фукидида, но есть и кое какие дополнения. Я не придаю большего значения тому, что, по Диодору, отряд был учрежден именно теперь — это объясняется способом рассказа Диодора: ему хотелось связать учреждение отряда с стремлением к гегемонии; понимает он дело слишком механично: νομίζοντες αὑτοῖς συγχωρηθήσεσθαι τὴν ὅλην ἡγεμονίαν [считая, что им будет уступлена вся гегемония], они именно поэтому и устроили отряд. На самом деле, войны они должны были давно ждать и давно готовиться к ней; своим требованием возвращения Кинурии они сами ее вызывали; Диодор — это не первый случай — вводит в рассказ неупомянутое раньше учреждение, как вновь учреждаемое, и здесь противоречия с Фукидидом нет[7].
Но за то есть другое отличие, кажется очень существенное; если Диодор говорит, что Аргоссцы доставили отборному войску τροφὰς δημοσίας [государственное обеспечение], то это, очевидно, только передает слова ἄσϰησιν τῶν ἐς τὸν πόλεμον δημοσίᾳ παρεῖχε [обучало военным упражнениям за общественный счет] — передает, конечно, не совсем точно; отсюда же Диодор мог бы вывести свои положения относительно συνεχεῖς μελέται [постоянных тренировок]; но рядом с этим несколько странно звучит то, что он говорит об избрании этих 1000 человек из числа сильных τοῖς τε σώμασι ϰαὶ ταῖς οὐσίας [физически и богатых]; для этих, конечно, казенные харчи едва ли могли иметь значение, как могло его иметь освобождение от литургий. Эти две черты: освобождение от литургий и избрание из числа богатых — черты не придуманные Диодором и не взятые им из Фукидида, а заимствованные из какого нибудь хорошо осведомленного источника.
Grote в только что цитированном месте, принимая положение Диодора относительно времени возникновения отряда, в виде аргумента приводит следующее соображение: нельзя вообразить себе, чтобы Аргивская демократия решилась подвергнуться расходам и опасности содержания подобного отряда во время всего длинного времени мира, теперь пришедшего к концу. Это соображение очень остроумно, но мне кажется, что в нем заключаются два недоразумения. Что касается расходов, то они существуют только при версии Фукидида, что касается опасности? то она существенна только при версии Диодора. Я думаю, что либо отряд состоял из олигархов, либо он содержался на счет государства — не то и другое вместе. Диодор именно соединил две версии. Но даже допуская опасность, я считаю возможным предположить правильность давнего существования отряда; он не был опасен, пока положение было нормально; народ Аргоса был слишком силен для того, чтобы бояться этих 1000 человек; даже после того, как Аргивяне понесли тяжкое поражение, почти невредимые λογάδες ничего не могли поделать без помощи Лакедемонян (Thuc. V. 81. 2), а демосу ничего не стоило опять свергнуть их, когда Лакедемоняне ушли (V. 82. 2).
Олигархический элемент[8] Аргоса, имевший свой главный орган в отряде «1000», и выясняется нам из Диодора — и за ним мы можем следить у него и дальше. Как ни смелы иной раз гипотезы Müller–Strübing’a, в этом случае он прав: в рассказе Фукидида ясно далеко не все, и мы имеем у Диодора рядом с ним и другую версию, значительно от него отличающуюся[9] — вспомним, что Фукидид вовсе и не говорит, что демократию в городе уничтожили 1000 λογάδες· — это едва можно прочесть у него между строк.
Нам придется, пропустивши пока целый ряд событий у Диодора, проследить за судьбой этих λογάδες, начиная с Мантинейской битвы[10]. Здесь мы имеем значительное отступление от Фукидида. В то время как у Фукидида λογάδες никаких особых подвигов не совершают (прямой противоположностью Диодору звучат слова Фукидида: μάλιστα ϰατὰ πάντα τῇ ἐμπερίᾳ ἐλασσωθέντες τότε τῇ ἀνδρείᾳ ἔοειξαν οὐχ ἥσσον περιγενόμενοι [хотя в опытности оказались на этот раз во всех отношениях слабее неприятеля, однако, доказали превосходство свое в мужестве] (V. 72. 2); в то время как они там, где побеждают, побеждают вовсе не своей ἀνδραγαθία [отвагою], а только благодаря ошибке и непослушанию Спартанских офицеров, побеждают не одни, а вместе с Мантинейцами и их союзниками: в то время, когда они, столкнувшись с Спартиатами, сейчас же бегут, — у Диодора они оказываются всесокрушающими героями — и помимо Диодора мы имеем прямое свидетельство, выставляющее их в таком же виде: ϰαὶ ἐν Ἄργεί οἱ γνώριμοι εὐδοϰιμήοαντες περὶ τὴν ἐν Μαντινείᾳ μάχην τὴν πρὸς Λαϰεδαιμονίους ἐπεχειρηοαν ϰαταλύειν τὸν δῆμον [в Аргосе знатные, прославившиеся в Мантинейской битве против лакедемонян, предприняли упразднить демократию] (Arist. Polit. 1304 а). И здесь, значит, λογάδες отличились, и здесь они олигархи.
К тому же в битве при Мантинее Диодор упоминает еще одно обстоятельство, говорящее о том же — я имею в виду рассказ о Фараксе.
Но Фукидиду λογάδες дерутся вместе с Мантинейцами и союзниками. Когда на них напали Спартанцы, они οὐϰέτι πρὸς τὸ ἐγϰεῖσθαι τοῖς ἐναντίοις τὴν γνώμην εἶχον [более не думали о наступлении на врага], а сейчас побежали (V. 73. 3) ϰαὶ τῶν μὲν Μαντινέων ϰαὶ πλείους διεφθάρησαν, τῶν δ᾿ Ἀργείων λογάδων τὸ πολὺ ἐσώθη [и мантинейцы потеряли многих убитыми, напротив, большая часть отборных аргивян уцелела]. Само по себе это вполне вероятно, но Фукидид считает долгом прибавить объяснение — ἡ μέντοι φυγὴ ϰαὶ ἀποχώρησις οὐ βίαιος οὐδέ μαϰρὰ ἧν [однако, бегство и отступление не были стремительными и долгими], потому что Спартанцы вообще не любят долго преследовать. Это объяснение делает подозрительным факт, без того нисколько не возбуждающий недоразумений. Положим, что Спартанцы βραχείας ϰαὶ οὐϰ ἐπὶ πολὺ τὰς διώξεις (ποιοῦσι) [преследуют недолго и недалеко], но почему же это относится только к одним λογάδες и не имеет значения для Мантинейцев и союзников, почему тех пало больше (Мантинейцев 200 человек). Невольно является мысль о том, не умолчал ли о чем нибудь Фукидид, не пощадили ли Спартанцы λογάδες с какой нибудь особою тайною целью.
У Диодора дело обстоит иначе; λογάδες сокрушают все, но все остальное войско побеждено и обращено в бегство; тогда все Спартанское войско обращается на них, окружает их и рассчитывает перебить всех; τῶν δὲ λογάδων τῷ μὲν πλήθει πολὺ λειπομένων [отборных, уступающих числом] (все Лакедемонское войско против 1000 человек, — да и не тысячи; ведь они давно уже дерутся) ταῖς δ᾿ ἀνδραγαθίαις προεχόντων, ὁ μὲν βασιλεὺς ἐνεϰαρτέρησε τοῖς δεινοῖς… [но превосходящих неустрашимостью, царь атаковал] Царь Агис желает их перебить всех, чтобы смыть пятно, лежащее на нем со времени его отступления из Арголиды. Но один из данных ему из Спарты советников, Фаракс, заставляет его пропустить врагов. Положение, действительно, странное; небольшой отряд окружен победоносным войском — и вдруг это войско расступается, давая дорогу обреченным на смерть врагам. Это положение требует объяснения — Диодор его и дает — Фаракс διεϰελεύετο τοῖς λογάσι δοῦναι δίοδον, ϰαὶ μὴ πρὸς ἀπεγνωϰότας τὸ ζῆν διαϰινδυνεύοντας πεῖραν λαβεῖν ἀτυχούσης ἀρετῆς [посоветовал открыть ряды, чтобы пропустить отборных аргивян, для того чтобы они, доведенные до отчаяния, не проявили всю свою доблесть]. Это что то уж не по–спартански! Я думаю, ясно, что это объяснение есть не что иное, как риторическое пустословие[11]. В основе лежал факт: Спартанцы дали уйти λογάδες — тот же факт, который лежит и в основе Фукидидовского рассказа. Здесь однако известна еще одна подробность; λογάδες дали уйти не по инициативе царя, а по настоянию одного из доверенных лиц правительства — конечно, эфоров, посланных для того, чтобы контролировать действия скомпрометированного царя. Этот комиссар, очевидно, знал, что делал, когда унимал царя. Было бы делом крайней политической близорукости уничтожать именно тот элемент Аргосского населения, который давно уже поддерживал в Аргосе интересы Спарты, который мог именно теперь стать для нее опорным пунктом при восстановлении Спартанского всемогущества в Пелопоннесе.
Диодор и его источник видят факт не в этом освещении; они и ему придают такой вид, что он является лишним лавром в венке доблестных λογάδες. В дальнейшем Диодор рассказывает о судьбе λογάδες в значительной мере согласно Фукидиду, но опять таки в несколько другой окраске. Фукидид рассказывает о революции в Аргосе крайне глухо[12] — Λαϰεδαιμόνιοι ϰαὶ Ἀργεῖοι, χίλιοι ἑϰάτεροι… τὸν ἐν Ἄργεί δῆμον ϰατέλυσαν ϰαὶ ὀλιγαρχία ἐπιτηδεία τοῖς Λαϰεδαιμονίας ϰατέστη (V. 81. 2) [лакедемоняне и аргивяне, те и другие в числе тысячи человек … низвергли демократию в Аргосе и установили удобную для лакедемонян олигархию]. Эти 1000 Аргивян сначала вместе с Спартанцами идут против Сикиона — идут туда с специальной целью установить олигархию. Очевидно, в Аргосе получает после поражения и союза с Спартой сильный перевес олигархическая партия. Раз олигархическая партия могла добиться от Аргивского правительства согласия на такую меру, как поход против Сикиона, окончательная революция не должна была встретить сильного сопротивления, и я, вопреки Müller–Strubing’у, нахожу рассказ Фукидида, поскольку он касается самого переворота, достаточно полным.
Диодор сообщает гораздо более определенные, хотя, быть может, и не столько верные сведения. Переворот производят λογάδες — и еще раз Диодор настаивает на том, что они имели πολλοὺς σονεργοὺς διὰ τὸ προέχειν τῶν πολιτῶν ταῖς οὐσίαις ϰαὶ ταῖς ἀνδραγαθίαις [много пособников из числа знатных граждан, оказавших помощь смелыми поступками], т. е. у него отряд λογάδες вполне совпадает с олигархической партией; за то об участии Лакедемонян у него нет ни слова — и это не пропуск[13], какие мы так часто видели у Диодора; в этом убеждает нас упоминание о συνεργοί [пособниках] (хотя, быть может, и заимствованное в общей мысли из Фукидида, с той только разницей, что συνεργοί Лакедемонян превратились в споспешников олигархов): это участие συνεργοί делается не нужным при помощи Лакедемонян — не нужным не фактически, а логически. Диодор прибегает к ним для объяснения успеха λογάδες; при участии Лакедемонян он и без того объясняется. Для фактов, сообщенных Диодором, особого источника не нужно было, но для того, чтобы сообщать их, нужно было иметь представление, отличное от Фукидидовского.
Далее Диодор рассказывает, что олигархия эта была уничтожена чрез 8 месяцев — даты этой нет у Фукидида[14]. К этой общей фразе прибавлено замечание из Фукидида(?) διὸ ϰαὶ τούτων ἀνοιρεθέντων ὁ δῆμος ἐϰομίσατο τὴν δημοϰρατίαν [поэтому и когда они были казнены, народ вернул демократию]. Странность его заключается, во первых, в вводящем его διὸ ϰαὶ [поэтому и]; олигархия была уничтожена, почему и народ добыл себе демократию; это «почему и», очевидно, только неловкий способ присоединения новой мысли; во вторых, прибавлено собственно ὁ δῆμος ἐϰομίσατο τὴν δημοϰρατίαν [народ вернул демократию] — , но это не что иное как то, что было сказано раньше οἱ ὀλίγοι ϰατελύθησαν, τοῦ δήμου συστάντος ἐϰ᾿ αὐτοὺς [олигархи были уничтожены, когда у них установилась демократия] и значит не что иное, как то, что народ восстановил демократию. Таким образом, фактического присоединено только то, что Диодором запрятано в придаточное предложение τούτων ἀναφεθέντων [когда они были казнены]. Неловкость присоединения говорит о том, что Диодор не нашел его в связном тексте, а присоединил его к главному источнику — им, я думаю, был в данном случае не Фукидид. И это мне кажется ясным из дальнейшего. Рассказывая о действиях Алкивиада, вполне восстановившего демократию, Диодор, опять следует Фукидиду (это мы сейчас же увидим), но тут он невольно впадает в противоречие с этим τούτων ἀναιρεθέντων. При форме, которую он придал фразе, мы должны думать, что убиты все — тем более, что это отряд определенных 1000 человек. Далее, однако, оказывается, что живы еще многие из τῶν τὴν ἀριστοϰρατίαν αἱρουμένων [сторонников аристократии], и их приходится выгнать. Фраза τούτων ἀναιρεθέντων и есть только неловкая прибавка, которой Диодор не сделал бы, следуя все время Фукидиду[15].
Связи олигархов с Лакедемоном, связь Лакедемонского вторжения с внутренними делами в Спарте, естественно, должна была быть выпущена.
Вставивши уже известным нам образом рассказ о падении Скионы, Диодор, следуя Фукидиду, переходит сейчас же к рассказу о возвращении Делоса Делоссцам и затем, опять таки в порядке изложения Фукидида, рассказывает о недовольстве между Афинянами и Лакедемонянами. Сильно сокращая, он непосредственно связывает вопрос о возвращении Пилоса (V. 31) с союзом между Афинянами и Аргосом. Οἱ δὲ Ἀργεῖοι [Аргивяне], говорит Фукидид (V. 44. 1),… ἐπειδὴ ἔγνωσαν… ἐς διαφορὰν μεγάλην ϰαθεστῶτας αὐτους (sc. τοὺς Ἀθηναίους) πρὸς τοὺς Λαϰεδαιμονίους,… πρὸς τοὺς Ἀθηναίους μᾶλλον τῆς γνώμης εἶχον [… когда узнали … что между афинянами и лакедемонянами возник сильный разлад … стали больше уповать на афинян]. Это совершенно совпадает с словами Диодора. Если он утверждает, что Аргивяне убедили Афинян заключить с ними союз, то он этим передает то, что Фукидид говорит о совещаниях в народном собрании Афин (V. 44 sqq.). Говоря о том, что Лакедемоняне убедили Коринфян выйти из Аргивского союза и пристать к ним, он соединяет показание Фукидида о послах Лакедемонян в Коринфе (V. 50. 5) с его словами о том, что Коринфяне ἀπέστησαν τῶν ξυμμάχων ϰαὶ πρὸς τοὺς Λαϰεδαιμονίους πάλιν τὴν γνώμην εἶχον [отделились от союзников и снова стали склоняться к лакедемонянам] (V. 48. 3)[16].
О Гераклее Диодор рассказывает в порядке изложения Фукидида, но рядом с тем встречаются отступления, доказывающие, что и здесь Диодор заглянул в другой источник; важное значение, имеет то, что Диодор сообщает о числе посланных в Гераклею Фиванцев, но гораздо важнее то, что Фиванцы приглашены Гераклейцами, что Диодор совершенно не знает о том, что в Гераклее находится Спартанский начальник (даже несколько — по смерти Ксенара сейчас же оказывается новый), что он ничего не знает об изгнании этого Спартанского начальника. У него занявшие город Фиванцы остаются только вспомогательным отрядом. Гераклейцы μετ᾿ αὐτῶν (sc. τῶν Θηβαίων) ἠμύνοντο τοὺς ἐπεστρατευϰότας [с их (фиванцев) помощью оборонялись от атакующих]; у Фукидида Фиванцы захватывают город.
Сведение о Мекиберне взято из Фукидида (V. 39. 1); перенесено оно сюда, под конец года, как Диодор обыкновенно делает с мелкими известиями.
Гораздо затруднительнее рассказ о первом походе Агиса.
Аргивяне обвинили Лакедемонян в том, что те τὰ θύματα οὐϰ ἀπέδοσαν τῷ Ἀπόλλωνι τῷ Πυθίῳ [не оплатили жертву Аполлону Пифийскому]. Прежде всего, причем тут Аполлон Πύθιος? у Фукидида не Πύθιος, а Πυθαευς (V. 53.1). Диодор спутал их. Дело не в том, знает ли человек о существовании Аргивского святилища, а в том, что Пифийскому оракулу здесь делать нечего. Но Диодор и не мог бы взять из Фукидида этого места — Фукидид сейчас же говорит ϰυριώτατοι τοῦ ἱεροῦ ἧσαν Ἀργεῖοι [верховное заведывание святыней принадлежало аргивянам] — столько о Ливийском святилище знал и Диодор, чтобы здесь не напутать. Но если бы допустить здесь простую ошибку в тексте, пожалуй описку самого автора, то тот же вывод следует из другого отступления Диодора. Лакедемонянам объявили войну Аргивяне, говорит Диодор. Мы знаем из Фукидида, что они объявили ее Эпидаврянам, а по Диодору они ведут ее непосредственно с Трезенянами. Интересно, как стараются выпутаться из этого затруднения старые комментаторы (a. 1.). Palmerhis предлагает читать Ἐπιδαυρίοις [Эпидавряне], Wesseling поступает осторожней: fecisset Diodorus rectius, si τοῖς Ἐπιδαυρίοις scripsisset; sunt tamen Λαϰεδαιμονίων voce eorundem socii complecti, cuius usus exempla in hac belli Peloponnesiaci historia conplura sunt [Диодор поступил бы вернее, написав "с эпидаврянами"; "лакедемоняне" могли состоять из их же союзников, примеров чего в истории Пелопоннесской войны немало]. Но и та и другая возможность отрезывается текстом Диодора. Он сознательно пишет Λαϰεδαιμόνιοι [лакедемоняне] — и именно с этой точки зрения только и можно объяснить, почему он, рассказывая о походе на Трезен, поясняет πόλιν σύμμαχον Λαϰεδαιμονίων [город, союзный лакедемонянам] (очевидно, он Трезенян не желает назвать Лакедемонянами); эта прибавка и объяснит нам загадку. Диодор имеет особый от Фукидида источник, который понимает поход против Трезена (не Эпидавра, как говорит Фукидид), как действие, направленное против Лакедемонян; Аргивяне по тому или другому основанию, объявивши войну против Лакедемонян, не решаются напасть на них, а начинают с нападения на находящийся с ними в союзе город. Можно даже и сказать, почему — Афиняне не могут решиться явно порвать договор, они действуют против нужного им для специальных целей Трезена — правда, они этим точно также действуют против Лакедемона, но отсутствие «последовательности», как вполне справедливо выражается Busolt[17], в высшей степени характерно для Афинской политики данного. времени. Эта связь действий Афинян и Аргивян вполне ясно выражена у Диодора. Καθ᾿ ὃν δὴ χρόνον Ἀλϰιβιάδης ἐνέβαλεν εἰς τὴν Ἀργείαν δύναμιν ἔχών. τούτους δὲ οἱ Ἀργεῖοι παραλαβόντες ϰτλ [В это время Алкивиад вторгся в Арголиду, имея силу. Аргивяне, присоединившись к афинянам и т. д.]. Алкивиад ἐνέβαλεν [вторгся] — напал; известно, что Трезен относится к Арголиде — правда, только позже. У Фукидида Алкивиад приходит не для этой одной цели; это ἐμβαλὼν ἐς τὴν Ἀργείαν [вторгшись в Арголиду] — есть собственно новый факт; у Фукидида нападение происходит значительно позже[18]. Диодор не знает об остальной деятельности Алкивиада в Пелопоннесе, не знает и о помощи, которой ждали при встрече с Агисом от него; в его изображении остается один факт действий против Эпидавра (или Трезена). Итак, здесь не одни только новые слова, но и новое представление — очевидно, здесь новый источник, что, конечно, не исключает знакомства и справок по Фукидиду. При крайней краткости рассказа трудно это, однако, установить — так, я не могу сказать, обязано ли однократное нападение на Трезен (Эпидавр) своим происхождением новому источнику, или оно объясняется сокращением и упрощением рассказа Фукидида, к изложению которого Диодор сейчас же переходит. Этот переход здесь засвидетельствован самым рельефным образом: οἱ δὲ Λαϰεδαιμόνιοι τ:αροξυνθέντες ἐπὶ τοῖς εἰς τοὺς Τροιζηνίους παρανομήμασιν ἔγνωσαν διαπολεμεῖν πρὸς Ἀργείους. [лакедемоняне, будучи в ярости от этих беззаконных действий, совершенных против трезенян, решили начать войну против аргивян] — Да, но ведь война им уже давно объявлена — именно объявлена им, и дело не в том, решат ли они воевать; война уже существует. Для того, чтобы решиться воевать с Аргивянами, им не нужно ждать, пока их раздражат τὰ εἰς τοὺς Τροιζηνίους παρανομήματα [преступления против трезенян]. Здесь, конечно, фактического отличия нет, но является отличие в представлениях; по представлению, из которого вытекла новая фраза, война не была объявлена Лакедемонянам, нападение на Трезен была частной войной двух городов — словом, мы имеем опять дело с Фукидидом, Λαϰεδαιμόνιοι, ὡς αὐτοίеς οἱ… Ἐπιδαύριοι σύμμαχοι ὄντες ἐταλαιπώρουν… ἐστράτευον αὐτοὶ ϰαὶ οἱ εἴλωτες πανδημεὶ ἐπ᾿ Ἄργος [Лакедемоняне, когда их союзники эпидавряне были в бедственном положении … выступили в поход сами и с илотами всем войском против Аргоса] (V. 57. 1)[19] — чрез все предыдущие попытки нападения Спартанцев на Аргос (Thuc. V. 54. 1. 55. 3) Диодор благоразумно перескочил.
Дальнейший рассказ представляет собой некоторую особенность. Агис сразу подходит к Аргосу, Аргивяне выходят к нему из города. Но это я объяснил бы спешностью рассказа. Если Аргивяне сидели в городе и вышли из него только, когда под ним находился царь, то они не могли выйти из него προσλαβόμενοι [присоединив] Мантинейцев и Элидян. Диодор только то и уяснил себе из сложных движений Лакедемонян и Аргивян, что встретились они под самым городом. Точно также не имеет существенного значения то, что Агис вызывает врагов на битву. В остальном рассказы Диодора и Фукидида вполне сходны.
О битве при Мантинее я уже говорил, и мне теперь придется коснуться только некоторых частностей самой битвы и подготовительных действий. Указывая на отличия от рассказа Фукидида, Hertzberg и Schneideirwirt[20] отмечают: 1) число всадников (у Фукидида 300, у Диодора 200), посланных Афинянами. Разница настолько незначительна (и, при состоянии нашего рукописного предания, далеко не несомненна), что я не могу придать ей особого значения. 2) То, что Алкивиад следовал за войском не как посол, а как ἰδιώτης [частное лицо]. Это отличие было бы существенно, если бы оно существовало. На самом деле ἰδιώτης означает только то, что Алкивиад не был стратегом[21]; он следовал за войском так же, как Демосфен находился во флоте Евримедонта и Софокла, не будучи облечен определенной высшей властью, хотя имея определенные полномочия; для переговоров Афиняне нередко назначали лиц, не занимавших определенных должностей[22], если они почему либо для этой роли особенно подходили, как подходил для нее в данном случае Алкивиад[23]. Важнее прибавка Диодора — συνῆν Αλϰιβιάδης… διὰ τὴν φιλίαν τὴν πρὸς Ἠλείους ϰαὶ Μαντινεῖς [Алкивиад сопровождал их … из–за дружбы с элейцами и мантинейцами]. Алкивиад именно у Аргивян persona gratissima — это я себе могу объяснить только тем, что Диодор таким именно образом передал показание Фукидида о Мантинейцах и Элидянах, принудивших Аргивян допустить Афинян πρὸς τὸν δῆμον [к народному собранию]. Это собрание он, несомненно, имел пред глазами, когда писал — иначе неясно, что означает σονεδρευσάντων δὲ πάντων [когда все собрались на совет] — только из Фукидида можно понять, что это за πάντες [все], только из него можно понять, каким образом дружба с Мантинейцами и Элидянами могла заставить Алкивиада принять участие в походе (Thuc. V. 61. 2 ἔλεγον οἱ Ἀθηναῖοι Ἀλϰιβιάδοο πρεσβευτοῦ παρόντος ἔν τε τοῖς Ἀργείοις ϰαὶ ξυμμάχοις ϰτλ [афиняне, среди которых был в звании посла и Алкивиад, указывали аргивянам и союзникам и т. д.]).
Но рядом с этим есть черты, которые не могут быть объяснены из Фукидида. Афиняне пришли в Арголиду морем — конечно, морем — это настолько естественно, что говорить об этом не зачем, и если Диодор об этом говорит, несмотря на то, что Фукидид этого не упоминает, то для этого он должен иметь свои основания.
Другое, что гораздо более замечательно, это его изложение событий, предшествующих выходу в Орхомен. По Фукидиду Диодор, как мы уже видели, рассказал, что все собрались и порешили τὰς μὲν σπονδὰς ἐᾶν χαίρειν, πρὸς δὲ τὸν πόλεμον ὁρμῆσαι [нарушить перемирие и начать войну], и затем он продолжает: διὸ ϰαὶ τοὺς ἰδίους ἐϰαστος στρατηγοὺς παρώρμησε πρὸς τὸν ἀγῶνα, ϰαὶ πάντων προθύμως ὑπαϰουσάντων, ἑϰτὸς τῆς πόλεως ϰατεστρατοπέδευσαν [каждый стратег возбуждал своих воинов к бою; те охотно повиновались и встали лагерем за пределами города].
Mùller–Strübing, быть может, заходит в своей характеристике Фукидидовского рассказа слишком далеко, но что слишком многое в нем неясно, это не может подлежать сомнению. Один стратег приходит к Агису и приводит ему те и другие доводы, которые должны его убедить упустить из рук весьма для него славную победу. Победа для него обеспечена, у Аргивских дипломатов нет полномочий — Агис уходит. Охотно допускаю, что длинная речь, которую вложил в уста им Müller Strübing[24], вполне отвечает обстоятельствам дела; они убедили Агиса. Отсутствие у них полномочий не должно было его смущать; это, во первых, их дело, а, во вторых, ведь будут σπονδαί [договоры], значит, им придется раньше переговорить со своими, убедить их. Очевидно это они и сделали, так как σπονδαί заключаются, по крайней мере, власти приняли участие в договоре. Условия им сообщаются, народ знает о них. Но народ недоволен ими. Спрашивается, насколько действительно демократично государственное устройство Аргоса, если власти могут себе позволить заключить перемирие без воли, но не без ведома народа. Как бы то ни было, с народом они поладят, но что делать с союзниками? Ведь Аргивяне совершенно оставляют их на произвол судьбы. По договору Аргивяне отказываются от борьбы с Спартой — что же будут делать Мантинейцы и Элидяне? Неужели и их убедили Аргивские друзья Спарты? Для них слишком многое стояло на карте, они должны были употребить все усилия для того, чтобы этот ненавистный договор уничтожить. Вот почему они и не уходят, а все еще остаются в Аргосе; единственное для них средство достигнуть своей цели — это прибегнуть к Афинянам и убедить их вмешаться в дело. Для Афинян с договором между Аргосом и Спартой исчезла вся цель союза; они могли очень лениво помогать Аргосу, по небрежности ли или вследствие особых политических видов известных партий, но упустить союз совершенно не могло быть в их видах; теперь, когда часть союзников была еще под Аргосом, следовало ковать железо. Они, конечно, действовали в своих интересах, но и в интересах Мантинейцев и Элидян — вот почему Алкивиад пришел διὰ τὴν φιλίαν τὴν πρὸς Ἠλείους ϰαὶ Μαντινης [из–за дружбы с элейцами и мантинейцами]. Müller–Strübing удивляется незначительности посланного Афинянами отряда — я вполне согласен с ним, но я не могу выразить сомнения в том, что он был послан для борьбы со Спартанцами. Быть может, цель похода была не столько военная, сколько политическая: надлежало произвести давление на олигархов, друзей Спарты, в руках которых власть. Если не все, имевшие власть, и были в душе спартанофилами, то в данную минуту им приходилось стоять за мир, который они против воли народа — употреблю современное выражение — подписали. Они и не желают допустить беседы Афинских послов с народом — они боятся, что народ, увидя за собой Афинскую силу, не захочет признавать и навязанных ему σπονδαί [договоров], так как ему не будет причины бояться олигархов. Вспомним, что Аргосский народ не боялся Спартанцев, что Аргивяне полагали, что их начальники не спасли их от поражения, а дали врагу ускользнуть (Thuc. V. 59. 4. 60. 5)[25].
Я говорю, не допустили к народу Афинских послов — я думаю, что это весьма существенно; если Аргивские власти ἀπιέναι ἐϰέλεουν αὐτοὺς (sc. τοὺς Ἀθηναίους) [приказали им (афинянам) удалиться], то мне кажется ясным, что это относится к войску, что войско и не было впущено в город; когда наконец впустили Афинян, то впустили именно их послов.
Это приводит нас к вопросу о том, где находились союзники Аргивян и их войско. Если мои рассуждения относительно недовольства, существовавшего между Аргивянами и союзниками, верны, то, мне кажется, будет ясно, что войско союзников — около 6000 человек — не вошло в город; оно дало бы слишком сильный перевес партии, не желавшей σπονδαί. Само по себе не имело бы смысла впускать в городские стены такой сильный отряд; я думаю, что и начальники союзных отрядов не охотно согласились бы ввести туда свое войско — , насколько, конечно, для них имели значение чисто дисциплинарные соображения. В Аргосе, конечно, не было казарм для такого отряда — не постоем же размещать солдат.
Словом, мне кажется вполне естественным, что войска и союзников и Афинян стояли лагерем под Аргосом — и там они должны были служить для Аргивских власть имеющих далеко не удобным камнем в их опасной политической игре. Когда и Афиняне и союзники, стоявшие под городом, потребовали допущения к народному собранию, им нельзя было отказать.
Народ тогда решил, как этого и следовало ожидать, τὰς σπονδὰς ἐᾶν χαίρειν [нарушить перемирие]; eo ipso [тем самым] наступало военное положение; надлежало соединиться с союзниками — всего удобней было сделать это, выйдя самим из города, а не впустив их в город — ἐϰτὸς τῆς πόλεως ϰατεστρατοπέδευσαν [встали лагерем за пределами города]. И здесь, когда все было поставлено на военную ногу, произошел и военный совет и нападение на Орхомен — этот вопрос не мог и не должен был быть решен в народном собрании. У Диодора это отличие двух заседаний вполне ясно: συνεορευσάντων… ἔδοξε [когда собрались … решили]; ϰατεστρατοπέδευδαν — ἔδοξεν οὖν ϰτλ [встали лагерем — решили же и т. д.].
Таким образом, мы у Диодора имеем рассказ, представляющий собой если не историческую истину, то то, что исторически безусловно могло быть — и чего у Фукидида explicite[26] нет — и здесь он привлек кроме Фукидида новый источник. В дальнейшем изложении рассказ Диодора отличается крайней торопливостью — ею объяснил бы я его отступления от Фукидида. Так, когда он говорит, что Орхомен был взят приступом, между тем как у Фукидида орхоменцы сдаются, он только выпускает подробности, одним словом χειρωσάμενοι [покорив] передавая то, что подробно рассказано у Фукидида (προσϰαθιζόμενοι τοῖς τείχεσι ϰαθ᾿ ἡμέραν ἐποιοῦντο προσβολὰς τοῖς τείχεσι [подойдя к городу, совершали ежедневные атаки на стены] = τὸν Ὀρχομενόν πάντες ἐπολιόρϰουν ϰαὶ προσβολὰς ἐποιοῦντο [все войска осаждали Орхомен и производили приступы] Thuc. V. 61. 4.).
Тегея у Диодора осаждена; чтобы отвлечь от нее врагов, Агис нападает на Мантинею. Ни факта осады Тегеи ни этой мотивировки у Фукидида нет; но надо сознаться, что рассказ его далеко неясен. Союзники παρεσϰευάζοντο ἐν τῇ Μαντινείᾳ ὡς ἐπὶ Τεγέαν ἰόντες [готовились в Мантинее к нападению на Тегею]. Тегеаты извещают о грозящей им опасности Спартанцев. Спартанцы помогают ϰατὰ τάχος [как можно быстрее] — и начинается ряд движений, направленных то на Мантинею, то на Тегею — чем объяснить эти движения, Фукидид каждый раз не говорит — Диодор и не потрудился уяснить себе это. На самом деле, Тегеаты извещали не об опасности, которой грозил враг. В Тегее была партия, которая готова была отпасть от Лакедемона. Теперь, когда в Мантинее стояли войска союзников, готовые идти на Тегею, они желали исполнить свой план. Тегея — ὅσον οὐχ ἀφέστηϰεν πρὸς Ἀργείους ϰαὶ τοὺς ξυμμάχους [почти отпала к аргивянам и союзникам] (Thuc. V. 64. 2). Поход Агиса имел две цели: 1) прежде всего надлежало обеспечить Тегею от замыслов антиспартанских Тегеатов — для этого достаточно было военной демонстрации под стенами Тегеи; Агис для этого туда направился, туда же направив ближайших из союзников, Аркадян (Thuc. V. 64. 3); 2) следовало сокрушить врага — и для этой цели Агис отправился в Мантинею, туда же приказав явиться и более далеким союзникам. Диодор всего этого не понял — да и не упомянул даже о замыслах Тегеатов. Ему нужно было таким образом объяснить непонятное для него движение Агиса в Мантинею; битва в конце концов должна была быть там — много остроумия для того, чтобы придумать данное им объяснение не нужно было, но мы смело можно приписать его ему лично.
После битвы при Мантинее происходит союз между Аргосом и Спартой; к нему присоединяются и Мантинейцы — все это точно по Фукидиду, Как и Фукидид, Диодор говорит только о Мантинейцах, не говоря об Элидянах, хотя в свое время не упомянул о том, что они не участвовали в битве.
Итак, заключен мир, и сейчас же после того Лакедемоняне вторгаются в Арголиду, берут Гисии и разрушают строимые Аргивянами стены[27]; каким образом это возможно, кажется совершенно непонятным — и остается непонятным до тех пор, пока мы не прибегнем к Фукидиду. Недоразумение, вызываемое текстом Диодора, объясняется тем, что он следовал Фукидиду, причем ситуация изменилась под влиянием другого источника. Как мы уже видели, Диодор изображает олигархическую революцию в Аргосе чисто внутренним делом, не говоря об участии в ней Лакедемонян. Поэтому мир и союз с Спартой и разрыв с Афинами с ней в связи не стоит — о последнем он и не упоминает. В виду этого он поставлен в необходимость выпустить из Фукидида, которому он теперь следует, все то, что тот говорит о сношениях Аргивских олигархов с Спартанцами и помощи, которую им оказывают или не оказывают из Спарты. Таким образом новое вторжение Спартанцев является совершенно немотивированным, как является и немотивированным возобновление дружественных отношений с Афинами и помощь, которую оказывают против олигархов последние[28].
Только в последнем эпизоде борьбы Лакедемоняне связаны с Аргивскими олигархами; Орнею берут Спартанцы и дают ее Аргивским изгнанникам. Но и здесь Диодор должен был иметь источник, помимо Фукидида (V I. 7), Отличия рассказа Фукидида установлены Schneiderwirth’ом[29] — многое объясняется у Диодора обычными фразами, но, как мне кажется, решающее значение имеют слова: προσέταξαν ϰαϰοποιεῖν τοὺς Ἀργείους [велели вредить аргивянам], между тем как у Фукидида сказано прямо противоположное — σπεισάμενοί τινα χρόνον ὥστε μὴ ἀδιϰεῖν Ὀρνεάτας ϰαὶ Ἀργείους τὴν ἀλλήλων [заключив договор на некоторое время, чтобы орнеаты и аргивяне не обижали друг друга] — имеются в виду, конечно, не Орнеаты и φυγάδες [изгнанники][30], а Орнеаты и φαγάδες с одной стороны — Аргивяне с другой.
Верный своему обыкновению, Диодор к концу года прибавляет ряд мелких заметок. О делах Никия мы уже говорили; заметка о Мелосе так сжата, что мы не можем судить об ее источнике. Заметка о Фокидянах не может быть заимствована из Фукидида, так как из него (V. 32. 3) Диодор не мог бы узнать даже, кто победил. Очевидно, найдя у Фукидида короткую, ничего не говорящую заметку Диодор не успокоился, пока не нашел в своем другом, или даже других источниках более подробных указаний. В недостатке вдумчивости мы можем его обвинить, но ни в каком случае не в недостатке прилежания и интереса к взятой на себя задаче.

---

[1] Kirchhof, Thukydides und sein Urkundenmaterial 56 sqq. неправильно относят решение к пленным; к Скионе оно не могло бы быть применено — ϰαὶ εἴ τινα ἄλλην πόλιν ἔχουσι [и какого–либо другого города во владении афинян] не может относиться к пленным. Cp. Steup, Thukydideische Studien I. 52.
[2] Поэтому нет нужды предполагать особый источник; что Диодор говорит о Скионе, как об острове, объясняется (Wesseling, a. 1) неправильным пониманием Thuc. IV. 120. 3 и 121. 2. Если Müller–Strübing не желает допустить, что такую ошибку сделал Эфор (Thuc. Forsch. 147), он, пожалуй, прав, во почему не предположить, что ее сделал Диодор, так хорошо определивший положение Антандра?
[3] Это относится, конечно, ко времени их возвращения (Busolt, Forschungen zur Griechischen Geschichte 126), а не ко времени до их плена, как полагает Classen a. 1.; из этого ясно, как поздно последовало наложение на них ἀτιμία [атимии]; нельзя объяснить анахронизма Диодора, предполагая что наложение ἀτιμία и снятие ее последовало в тот же год.
[4] Kirchhof o. 1. 61.
[5] Busolt o. 1. 115.
[6] Ср. Grote, History of Greece VI. 446 sqq.
[7] Ср. Grote, History of Greece VII. 16 up. Sclmeiderwirth, Politische Geschichte des dorischen Argos 52.
[8] W. Herbst, o. 1. стр.45. Busolt о. 1. стр.79.
[9] Aristophanes und die historische Kritik 468 sqq.
[10] Сравнение рассказа Диодора с рассказом Фукидида см. у Hertzberg, Alkibiadеs 135 и Schneiderwirth o. 1. 52 пр. 83.
[11] Впоследствии это событие послужило источником для апофтегм plut. Apophteg. Lac. Eth. 215. cp. Wesseling a. 1.
[12] Müller–Strübing o. 1. Classen, Thukydid es V Vorbemerkungen 22 sqq.
[13] Как думает Fricke, Untersuchungen über die Quellen des Plutarchos im Nikias und Alkibiades pg. 54.
[14] Ср. Stahl и Classen ad Thuc. V. 82. 2, определяющих продолжительность правления олигархии в 5 месяцев.
[15] В основном источнике не было ничего о способе восстановления демократии; поэтому он не совпадает с источником Павсания (II. 20.) Плутарх (Alcib. XV) следует Фукидиду (его версии).
[16] На сколько они делают это из дружбы к Спартанцам, сомнительно. В конце концов Спартанцы знали это лучше, чем Classen а. 1, cp. Busolt o. 1. 149.
[17] o. 1. 159.
[18] Что означает ἔχων δύναμιν [имея силу] — понятно, что нападение происходит с войском. У Фукидида сказано, что у Алкивиада было немного солдат, Афинская традиция знала, что у Алкивиада было 200 гоплитов (Isocr. XVI. pg. 349). Не знаю, можно ли предположить у Диодора пропуск.
[19] В высшей степени характерно для способа выражения Диодора то, что он уверяет, будто для этого похода Лакедемоняне ἐπέατησαν ἥγεμόνα Ἄγιν τὸν βασιλέα [назначили предводителем царя Агиса], что, конечно, не значит, что его специально для этого назначили; это façon de parler; я уже неоднократно указывал, что всякий рав, когда Афиняне посылают войско, они это делают, στρατηγὸν προχειρισάμενοι τὸν δεῖνα [избрав стратегом того–то].
[20] 1.1.
[21] Gilbert, Beiträge 239.
[22] Müller–Strübiug о. 1. 413.
[23] Beloch Att. Politik. 54.
[24] o. 1. 419 sqq.
[25] Müller–Strübing o. 1. 404. Busolt o. 1. 167.
[26] Если не читать вместе с Classen’ом ad. Thue. V. 61. 2 ἔλεγον οἱ Ἀθηναῖοι.,. ταῦτα [говорили афиняне … следующее] вместо традиционного ταὐτὰ [то же самое]. Реальное положение Classen представляет себе вполне верно; cp. Grote, History of Greece VII. 102; источник Диодора однако в одном сильно отступает от Фукидида: действительно ли расположились Аргивяне лагерем рядом с союзниками — могли ли они тогда остаться, когда союзники пошли против Орхомена (V. 62. 3)?
[27] У Диодора взятие Гисий предшествует разрушению стен, у Фукидида наоборот — Диодор следовал географическому порядку.
[28] Если Aen. Tact. 26. 7 относится к этому времени, то олигархи готовили вооруженное восстание; характерно, что здесь они называются οἱ πλούσιοι [богатыми], как и Диодор характеризует их богатством.
[29] о. 1.
[30] Sclmeiderwirth о. 1. I. 43.

§ 8. Причины Сицилийской экспедиции и ее начало

Переходя к причинам Сицилийского похода, Диодор начинает так же, как и Фукидид, с просьбы Сегесты о помощи — на самом деле он, как мы сейчас увидим, вовсе не считает этой просьбы наиболее существенным фактом.
Фукидид начинает (VI. 6. 2): μάλιστα αὐτοὺς (sc. τοὺς Ἀθηναίους) ἐξώρμησαν Ἐγεσταίων πρέσβεις…. ὅμοροι γὰρ ὄντες τοῖς Σελινουντίους ἐς πόλεμον ϰαθεστασαν… περὶ γῆς ἀμφισβητήτου [особенно подстрекали их (афинян) послы эгестян … ибо являясь соседями селинунтцев, они начали с ними войну … из–за спорной земли]. Точно так же начинает Диодор: Ἐγεσιαῖοι πρὸς Σελινουντίους ἐπολέμησαν περὶ χώρας ἀμφισβητησίμου [эгестяне воевали с селинунтцами за спорные территории]. Но здесь он не останавливается. О борьбе Сегесты с другим городом из–за спорной земли он рассказывает уже раньше (XI. 86. 2), о войне Сегесты с Селинунтом он будет рассказывать еще позже (XIII. 43. 2); и там война происходит из–за χώρας ἀμφισβητησίμου [спорной территории], и там Селинунтяне χωρὶς τῆς ἀμφισβητησίμου πολλήν τῆς παραϰειμένης ἀπετέμοντο [кроме спорной земли забрали много прилегающей]; точно также, как и здесь, они сначала заняли эту спорную землю, а затем и τῆς προσϰειμένης χώρας πολλὴν ἀποτεμόμενοι ϰατεφρόνησαν τῶν ἠδιϰημένων [забрав много соседней земли, презирали обиженных]. Не может быть сомнения, что мы имеем дело с однородным источником, если не прямо с дублетом; источник этот тот же, которым руководился Диодор в истории второго Карфагенского нашествия. Поэтому и здесь Сегеста поставлена в связь с Карфагеном.
Сегестяне просят помощи в Акраганте, Сиракузах (у Фукидида Сиракузяне помогают Селинунтянам), Карфагене; когда же это им не удается, они ищут τινὰ διαπόντιον συμμαχίαν. οἶς σονήργησεν ταὐτόματον [союза за морем, и тут им подвернулся удачный случай]. Мы знаем, что это значит. Когда Диодору нужно связать два факта, идущих к одной цели, на выручку является ταὐτόματον [удачный случай] — случайности тут не должно быть[1]. Для той же связи служат и поиски заморской державы — слова эти самой своей формой уже странны. Ведь Карфаген же есть такая заморская держава — после посольства туда можно бы искать только ἄλλην τινα διαπόντιον ξομμαχίαν [второго союза за морем]. Они только и служат для перехода к дальнейшему — к роли Леонтинцев.
У Диодора, собственно говоря, инициаторами являются Леонтинцы — и их просьба открывает войну. Леонтинцы потеряли свой город — здесь Диодор возвращается к своему предшествующему изложению (XII. 54. 2), и рисует положение так, как рисовал его Фукидид; — решившись опять обратиться к помощи Афинян, они ϰοινολογησάμενοι τοῖς ἔθνεσι οἶς συνεφρόνησαν, ϰοινῇ πρέσβεις ἐξέπεμψαν [посовещавшись с народами, которые приняли их дело, сообща отправили послов] в Афины.
В этом факте желали видеть крупное отличие от Фукидида. Holm[2] указал на то, что совершенно безразлично, говорит ли Диодор (и Плутарх Nic. XII)[3] πρέσβεις или φογάδες, как говорит Фукидид. Это безусловно верно — дело не в слове; Диодор никогда точно о нем не заботится; если φογάδες, находящиеся в Сицилии, посылают в Афины людей с определенною целью, то они πρέσβεις, как посланные, φογάδες по общему положению[4]. Существенно не это, а то, что Леонтинцы именно и являются инициаторами дела, что они выступают с самого начала рядом с Сегестянами, что им влагаются в уста известные заявления.
Тем не менее, здесь мы имеем дело с Фукидидом, сведения которого перетасованы Диодором. Леонтинцы упоминаются у Фукидида с самого начала — главное, на что ссылаются Сегестяне, эта обида, нанесенная Леонтинцам. Фукидид (VI. 6. 1) говорит о том, что Афиняне пошли в Сицилию βοηθεῖν εὐπρεπῶς βουλόμενοι τοῖς ἑαυτῶν ξυγγενεσι ϰαὶ τοῖς προγεγενημένοις ξομμαχοις [на словах желая помочь своим сородичам и прежним союзникам];
Что касается родства, то оно относиться к Сегесте не может — Никий позволяет себе называть Сегестян варварами (VI. 11. 7), и Фукидид вполне разделяет его мнение (VI. 11. 7, VII. 57. 11); что касается прежнего союза, то у Фукидида мы находим фразу, толкование которой очень спорно — τὴν γενομένην ἐπὶ Λάχητος ϰαὶ τοῦ προτέρου πολέμου Λεοντίνων ϰαὶ Ἐγεσταίων ξυμμαχίαν ἀναμιμνήσϰοντες ϰτλ [напоминая о союзе леонтинян и эгестян в прежнюю войну при Ламахе и т. д.][5]. Слово Λεοντινων [леонтинян] одинаковым образом может быть отнесено и к πολέμου [войне] и к συμμαχιαν [союзу]; толкователи относят и к тому и другому; что Сегестяне были союзниками Афинян, это из Фукидида безусловно ясно (VI. 10. 5); но следует ли из этого, что они на свои союзные права ссылаются? Конечно, это всего естественней, но дальнейшая повторная ссылка на союзников позволяет в этом сомневаться. Для меня важно только то, что можно понимать место, как ссылку на союз с Леонтинцами — Диодор так и понял. Таким образом указание на родство и старый союз всецело подходит к Леонтинцам, и нет ничего удивительного, если Диодор эту ссылку влагает в уста послам Леонтинских изгнанников.
Представление Диодора нисколько не противоречит тому, которое мы имеем у Фукидида — и здесь Сегестяне говорят одни, но говорят они не от одного своего имени; о помощи Леонтинцам, о защите остальных союзников от притязаний Сиракузян взывают они к Афинянам — такой же союз стоит за их спиной, какой стоит у Диодора за Леонтинцами. Диодор, выдвинув на первый план Леонтинцев, быть может и имел основание в источнике: но что он непосредственно примыкает к Фукидиду, видно из его непоследовательности. Сегестянам грозят Селинунтяне, Леонтинцам Сиракузяне. Сегеста с Сиракузами не находится в враждебных отношениях — на столько, что Сегестяне могут решиться обратиться к Сиракузянам с просьбой о союзе. Сиракузы в нем отказывают, Сегестяне ищут другого союза — это еще не повод к вражде против Сиракуз. Они могут идти рука об руку с Леонтинцами против Сиракуз, если того требуют их политические выгоды, но целью их стремлений должна быть борьба против Селинунта, который и один справился с ними; между тем у Диодора они требуют войны против Сиракузян — о Селинунте они не говорят и слова. У Фукидида это понятно: там Селинунтяне Συραϰοσίους ἐπαγαγόμενοι ξυμμάχους εἴργον αὐτοὺς τῷ πολέμῳ ϰαὶ ϰατὰ γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν [привлекши сиракузян, сделали их союзниками в войне на суше и на море]. У Диодора это является противоречием, объяснимым только тем, что он списывал в одном случае Фукидида, в другом другой источник — , но и в этом втором случае он руководился данной ему Фукидидом рамкою.
Рассказавши так подробно о Сицилийских делах, Диодор слишком поспешно относится к тому, что совершается в Афинах. Предварительное принципиальное решение Афинян помочь Сицилийцам он пропускает и сразу переходит к народному собранию, в котором говорят Никий и Алкивиад. Этой поспешностью мы и должны объяснить, что именно это собрание решает у него поход — у Фукидида оно только оставляет в силе прежнее решение[6].
Что касается характеристик и речей, то и те и другие могут бы даны свободно Диодором; в общем — а характеристика Никия, как и характеристика Алкивиада даны в самых общих выражениях — они совпадают с Фукидидовскими. Речь Никия в существенных чертах также согласна с речью, как она дана у Фукидида (VI. 9 — 14). Два главных пункта речи Никия — ὡς δὲ οὔτε ἐν χαιρῷ σπεύδετε οὔτε ῥᾴδιά ἐστι ϰατεχεῖν ἐφ᾿ ἃ ὥρμησθε, ταῦτο διδάξω [но я постараюсь доказать, что рвение ваше несвоевременно и что нелегко добиться того, к чему вы стремитесь] — повторяются и у Диодора. Но есть одна черта в этой речи, которая понятней, если считать речь Никия незаимствованной. Никий, желая указать на несоответствие сил Афинян с задачей, которую они берут на себя, говорит им: вы хотите сделать то, чего не могли сделать Карфагеняне — а ведь вы гораздо слабее Карфагенян. Чтение Фукидида не могло навести его на эту мысль, — Алкивиад, против которого направлена речь Никия, только и мечтает, что о завоевании Карфагена (VI. 15. 2), да и вообще представление о Карфагене совсем другое; Гермократ уверяет сограждан, что Карфагеняне ἀεὶ διὰ φόβου εἰσὶ μή ποτέ Ἀθηναῖοι αὐτοῖς ἐπὶ τὴν πόλιν ἔλθωσιν [всегда боятся, что афиняне когда–нибудь придут к ним в город] (VI. 34. 2). То же соображение говорит об отличии источника Диодора от Плутарха[7] (Nic. XII. Alcib. XVII), который дает то же представление, какое мы встречаем у Фукидида — Диодор ни словом не упоминает о Карфагенских мечтаниях Афинян; конечно, это касается только этого пункта и речи Никия. Если Fricke (1. 1.) желает видеть источник Плутарха в Тимее, то это, как показано Holm’ом, только произвол. Возможно поэтому, что Диодор пользовался им — вторичная, в течение небольшого промежутка времени, ссылка на Карфагенян говорит в пользу того источника Карфагенских сведений, на который мы только что указывали,[8]
В том же собрании, в котором говорят Никий и Алкивиад, постановляется решение; сейчас же происходят приготовления — народ берет у союзников 30 кораблей, сам снаряжает 100, набирает 5000 гоплитов и выбираете трех полководцев. Сходство чисел ясно показывает, что Диодор немедленно привел в исполнение то, что только что предлагал Никий[9]. Причина этой поспешности вполне понятная: если Диодор желает каждый годовой рассказ довести по возможности до известного завершения, то еще более естественно у него желание таким же образом закончить и книгу — не останавливаться же ему на решении, чтобы следующую книгу начать с исполнения.
Новую, тринадцатую, книгу он начинает с подготовлелений к войне, после того как они уже были закончены в предыдущей книге; более резкого доказательства композиционного принципа в работе Диодора искать нельзя; конфликт с хронологией нисколько его не смущает, не смущает, что два года подряд одни и те же лица для одного и того же дела выбираются стратегами, — выбор стратегов тоже относится к подготовлениям. Фукидида он все же не оставляет; именно слова о выборе стратегов основаны на том же месте Фукидида: ᾑρημένοι δὲ τρεῖς στρατηγους [выбрав трех стратегов] (perfectum для того, чтобы связать с предыдущей книгой: для этого же деление: тогда выбрали стратегами, теперь дали неограниченную власть) αὐτοϰράτορας αὐτοὺς ϰατέστησαν ἁτάντων τῶν ϰατὰ πόλεμον [дали им полную власть по всем вопросам, связанным с войной] = Thuc. VI. 26. 1. οἱ Ἀθηναῖοι ἐψηφίσαντο εὐθὸς αὐτοϰράτορας εἶναι ϰαὶ περὶ στρατιᾶς πλοῦ ϰτλ [афиняне тотчас постановили назначить автократоров в морском походе и т. д.].[10] В общем отрывок не может не начаться с рекапитуляции. Такой рекапитуляцией являются слова Ἀθηναῖοι, ψηφισάμενοι τὸν πρὸς Συραϰοσίους πόλεμον [афиняне, постановив вести войну с сиракузянами]. Этим именем он вполне разумно называет всю войну, к описанию которой он приступает (ср. XIII. 12 τὰς ἀπὸ τῶν Τρωιϰῶν πράξεις ἕως εἰς τὸν ὑπὸ τῶν Ἀθηναίων ψηφισθέντα πόλεμον ἐπὶ Συραϰοσίους [события от Троянской войны до войны, которую афиняне народным постановлением объявили сиракузянам]). Если Фукидид прямо не называет ни VI. 6. 2 ни VI. 8. 2. 3[11] войны войной против Сиракузян, то это ровно ничего не значит. Диодор не переписчик, и Фукидид вполне ясно говорит то же, что Диодор. В первом из указанных мест только о Сиракузянах и говорится, во втором, правда, стратегам указано, что они βοηθοὶ Ἐγεσταίοις πρὸς Σελινουντίους [должны были подать помощь эгестянам против селинунтян], но вместе с тем им в дипломатически неясной форме приказано ξυγϰατοιϰίσαι ϰαὶ Λεοντίνους, ἢν τι περιγίγνηται αὐτοῖς τοῦ πολέμου [помочь опять водвориться у себя и леонтинянам, если те будут иметь успех в войне] — без борьбы с Сиракузянами невозможно ни первое ни второе: Селинунт в союзе с Сиракузами, Леонтины во власти Сиракуз; наконец, в 3-их, стратегам в силу их широких полномочий приказано τἀλλα τὰ ἐν τῇ Σιϰελίᾳ πρᾶξαι, ὅπη ἄν γιγνώσϰωσι ἄριστα Ἀθηναίοι [вообще устраивать дела в Сицилии так, как они признают наиболее выгодным для афинян]? — все это звучит тоном неофициальной инструкции, но оно вполне ясно для всякого. И Никий, и Алкивиад, и Фукидид от себя говорят везде о войне против Сиракуз.
Самое описание приготовлений тесно примыкает к Фукидидовскому, хотя гораздо подробней данного им; некоторые черты прямо противоречат ему — так уверение, что в ряды солдат спешили записываться не только δημοτιϰοί πολῖται [полноправные граждане], но и ξένοι (очевидно метэки) не соответствует Фукидиду, отличающему между ἀστοί [горожане] и ξένοι[12] (VI. 30. 2. 31. 1). Имеет ли здесь Диодор определенный источник, или он свободно развивает находящиеся у Фукидида черты, я не могу судить; откуда W. Stern (1. 1.) заключает, что сведения эти основаны (должны быть основаны) на надписном материале, я не могу понять. Именно то, что касается снаряжения флота, отлично может быть заимствовано из Фукидида.
В противоположность своему прежнему утверждению о числе собранных военных сил Диодор дает теперь новые; но как прежние были даны по одному месту Фукидиду, так и нынешние даются по другому — цифра πλείους τῶν ἑπταϰισχιλιων [более семи тысяч] соответствует выводу, получаемому из данных Фукидида (6430) — мы видели, что πλείους [более] означает только круглое число[13], как округлено число кораблей.
Описание отъезда представляет собой слабую копию великолепной картины Фукидида. Существенно новым является у Диодора сведение о совещании стратегов и афинской буле относительно того, πῶς χρὴ διοιϰῆσαι τὰ ϰατὰ τὴν Σιϰελίαν [как должно управлять делами Сицилии][14], и решения Селинунтян и Сиракузян продать в рабство, на остальных Сицилийцев наложить подати. У Фукидида об этом нет ничего. Этого одного факта вполне достаточно, чтобы опровергнуть теорию Holzapfel’а[15] об особой склонности к Афинянам, которую будто бы проявляет Диодор в первых главах тринадцатой книги; к особой славе Афинян это не служит — и не как славное дело поминается это решение и в речи Гилиппа (XIII. 30, 3), ставящего это решение в параллель с решением относительно Митилены — и там мы имеем не Фукидида; наоборот, представление о Гилиппе резко идет в разрез с тем, которое дает нам о Спартанском полководце Фукидид (VII. 86) — впрочем об этой речи Гилиппа будет сказано необходимое в свое время. Уже в третий раз мы находим у нашего писателя сходство и параллели из источников, которыми он несомненно пользовался впоследствии[16].
В рассказе о военных событиях первого года столько отклонений от Фукидида, что мы опять должны будем принять источник кроме него, но, я думаю, целый ряд черт покажет нам, что все таки в основе изложения лежал Фукидид.
Прежде всего значительно подробней, чем у Фукидида, рассказано о плавании у берегов Италии[17]. Здесь нужно однако отличать между указаниями маршрута и указаниями пунктов, где пристают Афиняне. Фукидид говорит о том, что Афиняне шли мимо городов Италии — Диодор мог почувствовать желание указать, мимо каких именно. Фукидид говорит, что они кое где приставали (VI. 44. 2) — Диодор говорит это, кроме указанных Фукидидом Тарента и Кротона, только в одном случае. Остальные указанные им города только пункты побережья, мимо которого они плыли. Исторический источник знал бы что нибудь об отношениях этих городов к Афинянам. Все вероятия в пользу того, что Диодор имел в виду чисто географическое определение — причем пользовался либо собственными знаниями, либо географическим сочинением. Прибавляет он из числа пунктов, им указанных, кое что о Фуриях — именно потому, что он знал или думал, что знает, как Фурийцы приняли Афинян — ему кажется естественным, что приняли хорошо. Несомненно, что он много раз забегал здесь вперед, брал сведения из дальнейшего — сведения о Фурийцах встречаются не раз, в конце концов Фурийцы все же оказываются союзниками Афинян (VII. 35. VII. 33. указывает несколько из отмеченных Диодором пунктов), еще раньте они во всяком случае не хотят склониться на сторону Гилиппа (VI. 104. 2). Совершенно противоположное тому, что сказал Фукидид, утверждается у Диодора относительно Кротона. Здесь Диодор не мог сделать вывода из другого места Фукидида; мы имеем дело либо с поспешностью, либо с особым источником[18].
Рядом с этим мы в упоминании Регия имеем почти дословное сходство с Фукидидом (VI. 44. 3), но еще более важно выражение ἐγγὺς ἔπειθον Ῥηγίνους συμμαχεῖν [склоняли к союзу регийцев], ясно указывающее на слова Фукидида (VI. 46. 2) — οὕς πρότερον ἤρξαντο πείθειν ϰαὶ εἰϰος ἧν μάλιστα [которых прежде начали убеждать и на которых наиболее могли рассчитывать][19].
Сейчас же после прибытия в Регий Фукидид рассказывает о мерах, принимаемых Сиракузянами, — тогда они узнают о планах Афинян (VI. 46). Точно также поступает и Диодор. По своему обычаю он соединяет по возможности все, что может; рядом с известиями о посольстве, он сообщает о выборе стратегов — раз начинается война, они должны быть. Рассказывая о нем в начале войны, он, естественно, лишен возможности следовать Фукидиду в рассказе о реформе в коллегии стратегов и сразу рассказывает результат — выбор трех стратегов (VI. 73. 1).
Стратеги, согласно Фукидиду, посылают к Селинунтянам и Сикелам с просьбой о союзе — мотивировки в данном месте у Фукидида нет, но Диодор пользуется двумя другими местами Фукидида, чтобы, видоизменив их сообразно своим целям, употребить их в данном месте. VI. 76. 2, уже. после того, как Афиняне напали на Сиракузы, когда, следовательно, не может быть сомнения в их планах, Сиракузяне посылают в Камарину посла, который и заявляет: ἥϰουσι γὰρ ἐς Σιϰελίαν προφάσει μὲν πονθάνεσθε, διανοίᾳ δὲ ἣν πάντες ὑπονοοῦμεν [под каким предлогом афиняне явились в Сицилию, вы знаете, а о планах их мы догадываемся все]. Диодор это место дополняет местом из речи Гермократа (VI. 33), где то же сказано ясней — и перетолковывает так, как это ему удобно, подставляя вместо Сегестян и Леонтинцев Сиракузян[20].
Далее следует перечень союзников, которого у Фукидида нет[21], но он мог быть составлен и им самим на основании данных Фукидида[22], причем он не раз точно также забегает вперед, как он сделал это, говоря о выборе стратегов; не историческую картину последовательного развития отношений дает он, а общую характеристику их. Но как бы то ни было, место это вставка — и именно она показывает нам, что Фукидид был основным источником Диодора.
Сиракузяне посылают послов — они и должны получить ответ. Диодор выражается не особенно удачно, иные из данных ответов не особенно подходят к ситуации, но это только будет доказывать, что Диодор взял свои сведения не из связного источника. Все таки мы можем понять, что Акрагантинцы ответили Сиракузянам, что они за Афинян, Катанейцы, что они за них, Сикелы ничего им не ответили — но каким образом мы поймем τῶν δ᾿ Αἰγεσταίων οὐχ ὁμολογουμένων δώσειν πλέον τῶν τριάϰοντα ταλάντων, οἱ στρατηγοὶ τῶν Ἀθηναίων ϰτλ [когда эгестяне отказались выдать более тридцати талантов, афинские стратеги и т. д.]? Грамматическая связь заставила бы нас понять и это, как ответ на запрос Сиракузям. Конечно, этого нет. Диодор здесь делает то, что мы выражаем новой главой или красной строкой; он только забывает, что его вставка может изменять смысл, и спокойно продолжает по Фукидиду — Фукидид непосредственно после известия о мерах Сицилийцев переходит к рассказу о Сегесте.
И с другой стороны ясна связь с Фукидидом. Всякий, читающий одного Диодора и уже немного смущенный указанным грамматическим недоразумением, еще раз придет в недоумение. Афиняне находятся в Регии — откуда вдруг являются Сегестяне и каким образом они могут отказаться дать деньги? это недоразумение легко разрешится при взгляде на изложение Фукидида; Диодор выпустил все то, что рассказывает Фукидид о посылке кораблей еще из Керкиры (VI. 42. 2) и о том, что. они ждали их в Регии (VI. 44. 3) — и в то же время оперирует с этими данными: как могли иначе Афиняне, ἐγϰαλέσαντες αὐτοῖς (sc. τοῖς Ἀίγεσταίος) [обвинив их (эгестян)] уехать из Регия? Диодор представляет себе, что прибывшие в Регий корабли привезли и представителей Сегестян — если он себе вообще ясно представляет дело.
Рассказ о взятии Гиккар, о завладении Катаной и нападении на Сиракузы представляет столько пунктов сходства, даже в отдельных выражениях, с Фукидидом[23], что не может быть сомнения в том, что именно Фукидид лежал в основе изложения. Отличие в цифре от Фукидида — 100 вместо 120‑я объяснил бы стремлением к округлению, но большее затруднение представит замена цифры 260 павших Сиракузян цифрой 400‑я готов допустить, что Диодор воспользовался другим источником, — хотя, повторяю, не особенно доверяю цифрам[24].
Существенней отличие в описании маршрута Афинян, шедших против Сиракуз. Если Диодор указывает, что Афиняне пристали к большой гавани, чего Фукидид не указывает, то это вполне отвечает маршруту Фукидида: именно там они и должны были пристать[25]; дополнение свидетельствует о знании местности, но для объяснения его достаточно вспомнить, что Диодор — Сицилиец, который, вероятно, лично видел знаменитый храм Олимпиейон. Но Диодор заявляет, что Афиняне завладели храмом — по Фукидиду, они им не завладели. Я охотно объяснил бы это поспешностью Диодора, плохим пониманием нескольких мест Фукидида, особенно VI. 64. 1 ἐδίδασϰον δ᾿ αὐτοὺς περὶ τοῦ πρὸς τῷ Ὀλυμπιέιῳ χωρίου, ὅπερ ϰαὶ ϰατέλαβον, Συραϰοσίων φυγάδες, οἳ ξυνείποντο [Сведения о местности подле святилища Зевса Олимпийского, которую афинские стратеги действительно заняли, они получили от следовавших за ними сиракузских изгнанников][26]. К тому же нужно принять во внимание, что именем Ὀλυμπιείον назывался не только самый храм, но и храмовая, довольно обширная территория. Все это возможно само по себе, но дело в том, что существовала традиция, по которой Афиняне взяли святилище, и именно самый храм, причем не тронули в нем ничего (Paus. X. 28. 3). Возможно, что Диодор эту традицию имел под рукой. Если это так, то мы имеем уже во второй раз аргумент против предполагаемого Holzapfel’ем афинофильства источника Диодора. Диодор–то во всяком случае не упустил бы возможности указать на столь выдающийся случай εὐσέβεια чьей бы то ни было — ясно, что источник его не имел случая, столь очевидно клонящегося к прославлению Афинян.
Я довел до конца анализ описания первого года войны, чтобы затем в связи изучить Диодоровские известия о процессе гермокопидов. К нему я и перехожу. Полная зависимость Диодора от Фукидида (VI. 27 sqq. 60 sqq.), доходящая до заимствования целых выражений, настолько несомненна, что было бы излишней тратой времени доказывать ее.
Единственное, что прибавляет Диодор, это анекдот о доносчике, уверявшем в том, что он при лунном свете видел преступников в то время, когда луны не было. Анекдот этот — именно анекдотичность прельстила Диодора — сам по себе характеризуется, как вставка, вырванная из какой то связи. Что собственно означает донос, нельзя и понять. Доносчик видел несколько человек, входивших в дом какого то метэка — но какое же отношение имеет это к осквернению герм? Нам казалось бы, что это всего скорее могло бы иметь отношение к обвинению в участии в мистериях — в доме какого то метэка они и могли происходить. Во всяком случае, из Диодора это неясно, между тем как рассказ носит очень определенные черты. Плутарх (Alcib. 20), правда, рассказывает тот же анекдот, относя его к доносу относительно разрушения герм, но у него рассказ передан в такой сжатой, очевидно, сильно совращенной форме, что слово τοὺς ἑρμοϰοπίδας [гермокопиды] могло быть им вставлено для пояснения. У Диодора оно, строго говоря, тоже непременно должно было бы к ним относиться, так как он говорит о первом решении буле, которым объявлялись награды для того, кто донесет об осквернителях герм, но это объясняется простым пропуском. Во всяком случае рассказ не может относиться к доносу Диоклейда[27]. Во первых, Диоклейд видел указанных им не в частном доме, а в театре Диониса (Antloc. de myst. 37 sqq); 2) насколько нам известно, он не назвал Алкивиада, и в 3) его донос кончился для него удачно. Если это так, то теряет всякий смысл спор о том, прав ли Диоклейд, говоря, что в ночь, когда пострадали гермы, было полнолуние. Алкивиад его не опровергает, свидетельство Диодора и Плутарха ему не противоречит. Я отнес бы факт — если это только факт — к первым доносам, касавшимся кощунственного отправления мистерий — к одному из тех, о которых говорит Исократ (περὶ τοῦ ζεύγους [Об упряжке] 7), доносов, которые окончились полным посрамлением доносчиков. Насколько историчны эти сведения, вопрос другой — относительно доноса Питоника мы можем с уверенностью утверждать, что они не верны, но достаточно того, что о них можно было говорить ко времена Исократа, чтобы они могли попасть к позднейшему писателю именно в такой форме.
Близость к Плутарху — далеко не совершенная — могла бы указывать нам на источник, если бы мы только знали, какому источнику следовал Плутарх. Fricke[28] желал сводить показание его к Эфору, но доводы его опровергнуты уже Holm’ом[29], а Krech[30] очевидно доказал, что Плутарх между прочим пользовался и Кратером, что, значит, в основе его изложения лежит не один источник, не один Эфор.
Вставивши свой анекдот и, сообразно Фукидиду, только несколько в усиленном виде, заключивши словами τῶν δ᾿ ἀλλων οὐδ᾿ ἴχνος οὐδείς τῆς πραξεως εὐρεῖν ἠδυνήθη [больше ничего нельзя было узнать] (Thuc. τὸ δὲ σαφὲς οὐδεὶς οὔτε τότε οὔτε ὕστερον ἔχει εἰπεῖν περὶ τῶν δρασάντων τὸ ἔρψον [но как тогда, так и впоследствии никто не мог сказать ничего достоверного о виновниках преступления]), Диодор не может сейчас же начать рассказ о процессе против Алкивиада — поэтому он все, что говорится у Фукидида о возведенном сейчас же против Алкивиада обвинении, о предложении его сейчас же подвергнуться суду, выпускает, чтобы вернуться к рассказу об Алкивиаде как раз в том пункте, когда к нему возвращается Фукидид — во время пребывания Алкивиада в Катане, и продолжает его. строго следуя Фукидиду. Весь эпизод передан крайне сжато — пропуски изложенного у Фукидида иной раз ведут к кажущимся противоречиям и неясностям, но все они выясняются при сверке с текстом Фукидида. Так, в рассказе о смутах в Аргосе мы останавливаемся в недоумении, какое значение для обвинения Алкивиада могло иметь то, что его ἰδιόξενοι [гостеприимцы] в Аргосе были убиты. Но дело объясняется только неловко построенной фразой: суть не в том, что они были убиты, а в том, что они ὑπωπτεύθησαν τῷ δήμῳ ἐπιτίθεσθαι [подозревались в покушении на демократию] (Thuc. VI. 61. 3). Диодор это запрятал в придаточное предложение; Фукидид собственно не говорит об убийстве этих ἰδιόξενοι, но Диодор очень легко мог сделать вывод; для него это было удобней, чем говорить об убийстве Аргивских заложников, τῶν ἐν τῇ νήσῳ ϰειμένων [на близлежащем острове], о которых он раньше не говорил (Thuc. V. 84. 1). Точно также читатель в недоумении остановится, прочтя, что Алкивиад взял с собой τοὺς συνδιαβεβλημένους [подельников] — раньше было сказано только о том, что обвинен был Алкивиад, что потребовали привлечения к суду и призвания в Афины Алкивиада. Фукидид этого недоразумения не возбуждает — Афиняне πέμπουσι… τὴν Σαλαμινίαν ναῦν… ἐπί τε ἐϰεῖνον ϰαὶ ὧν περὶ ἄλλων ἐμεμήνυτο [посылают … корабль Саламинию … за ним и за другими лицами, названными в доносе].
415 год Диодор закончил посылкой в Афины письма с просьбой о присылке денег и всадников. Желая закончить рассказ, Диодор присоединяет о решении послать и то и другое. У Фукидида (VI. 93 43) здесь не приведены цифры, Диодор для денег цифру взял у него из следующей главы, для всадников ее не определил — он сейчас же в начале следующего года приводит то же сведение, и опять из Фукидида. Это двукратное упоминание равно такому же повторению у Фукидида (VІ . 93. 4. 94. 4) и показывает, как близко он держался его.
Раньше, чем я перейду к операциям следующих лет, позволю себе еще два замечания относительно требования Никия.
Диодор говорит, что Никий послал в Афины письмо. Holm[31] замечает, что этого пока не случилось — по Фукидиду (VI. 74. и VII. 11(?)), Но Диодор не мог этого считать существенным; для него всего естественней было бы видеть в сообщении, которое стратег посылает домой, письмо. В данном случае он мог опереться на заявление самого Никия во втором его письме: τὰ μὲν πρότερον πραχθέντα, ὧ Ἀθηναῖοι, ἐν ἄλλαις πολλαῖς ἐπιστολαῖς ἴστε [что произошло ранее, афиняне, вы знаете из многих других писем] (VII. 11. 1).
Другое дело мотивировка требования. Диодор, рассказывая раньше о возвращении в Катану, правильно по Фукидиду, мотивирует его тем, что стратеги θεωροῦντες τοὺς πολεμίους ἱπποϰρατούντας [видя, что неприятель превосходит их в кавалерии], но здесь он не останавливается — ϰαὶ βουλόμενοι βέλτιον τὰ πρὸς τὴν πολιορϰίαν ϰατασϰευάσθαι [и желая подготовиться к осаде города] — и здесь он оставляет Фукидида. У последнего Афиняне находят невозможным τὸν πόλεμον ποιεῖσθαι, πρὶν ἄν ἱππέας τε μεταπέμψωσιν ἐϰ τῶν Ἀθηνών…, ὅπως μὴ παντάπασιν ἱπποϰρατῶνται, ϰαὶ χρήματα… ἔλθη, τῶν τε πόλεων τινας προσαγάγωνται… τά τε ἄλλα ϰαὶ σῖτον ϰαὶ ὅσων δέοι παρασϰευάσωνται, ιὁς ἐς τὸ ἔαρ ἐπιχειρήσοντες τοῖς Συραϰοσίοις [вести войну, прежде чем они не получат из Афин конницу … чтобы их не подавляли кавалерией, и не придут … деньги, не привлекут некоторые из городов … и вообще не подготовят продовольствие и все необходимое, чтобы весной атаковать Сиракузы] (VI. 71. 2). Мы видим, что Диодор подставил вместо πόλεμον [войны] и ἐπιχείρησις [атаки] осаду — это совершенно невинная замена слова другим, невинная с его точки зрения. Фактически Афиняне еще не могли знать, будет ли осада. Но Диодор, раз написавши «осада», остается при этом — и затем, мотивируя требование Никия, прибегает к ней опять: πολυχρόνιον γὰρ ἔσεσθαι τὴν πολιορϰίαν ὑπελάμβανον [ибо считали, что осада будет продолжительной]. У Фукидида никакой мотивировки нет. Для требования всадников он дал ее раньше, требование денег само собой понятно, так как война затягивается по всяком случае до будущего лета. Диодор мог объяснить себе первое, для второго он искал объяснения и, раз сказавши об осаде, зная, что она довольно продолжительна, ссылается на эту продолжительность — забывая при этом, что всадники одинаково нужны, или не нужны, при продолжительной и кратковременной осаде. Несомненно, мотивировка принадлежит ему лично — мы видели, как она постепенно появилась.
Я специально остановился на этом случае больше, чем он этого заслуживает, чтобы показать, как осторожно следует поступать в анализе Диодора, как не легко сказать, явилось ли отступление от Фукидида следствием заимствования из другого источника, потому что слишком часто оно является результатом почти незаметного и для писателя едва ли сознательного постепенного изменения одних слов и понятий своего источника другими.
Именно теперь мы переходим к отделу, где отступлений встречается очень много, где некоторые исследователи не желают видеть ничего общего с Фукидидом. Мне кажется, что, кроме отдельных частных случаев, тщательный анализ покажет, что в основе все таки лежит Фукидид — но для этого нам придется сразу разобрать весь отрывок об осаде Сиракуз. Благодаря очень осторожной и добросовестной работе Holm'а, уже много раз нами цитированной, мы сможем быть сравнительно краткими, хотя в общих выводах мы с Holm’ом все таки согласиться не можем; Holm обратил слишком много внимания на частности и не попытался должным образом установить взаимоотношение между ними. Начну с одного из наиболее резких пунктов противоречия между Фукидидом и Диодором. Афиняне, говорит последний, τὸν ὑπερϰείμενον τοῦ λιμένος τόπον ϰατέλαβοντο, ϰαὶ τήν ϰαλουμέην Πολίχνην τειχίσαντες τό τε τοῦ Διὸς ἱερὸν περιεβαλοντο ϰαὶ ἐξ ἀμφοτερων τῶν μερῶν τὰς Συραϰούσας ἐπολιορϰουν [заняли прилегающее к гавани место и, укрепив так называемую Полихну, окружили и храм Зевса и тем самым осадили Сиракузы с двух сторон] (XIII. 7, 5). Holm[32] вполне справедливо замечает, что этого не только нет у Фукидида, но и быть не может, так как по Фукидиду Ὀλυμπιείον и Πολίχνη находятся в руках Сиракузян (VII. 4. и 37) — и таким образом Диодор находится в неразрешимом противоречии с Фукидидом.
Во первых, это противоречие, если не разрешимо, то во всяком случае объяснимо — Диодор находится под влиянием своего же рассказа о борьбе Карфагенян с Сиракузами[33]. Диодор полагает, что лагерь Гимилькона находился на том же месте, где и лагерь Афинян — ϰαὶ γὰρ Ἀθηναῖοι πρότερον τὴν αὐτὴν ἔχοντες παρειιβολὴν πολλοὶ δὲ ἐφθάρησαν ὑπο τῇς νήσου, ἑλώδους ὄντος τόπου [ибо и афиняне, разбившие на этом самом месте лагерь, в больших количествах страдали от чумы, так как местность была болотистой] (XIV. 70. 5 ср. XII. 12. 1). Имеется в виду не местность вообще, а специально окруженный стеной лагерь — и рядом с этим лагерем, находящимся ἐν τῷ παραϰειμένῳ [находившимся по соседству] (sc. τῷ τοῦ Διος νεῴ [с храмом Зевса], в котором разбил свой шатер сам Гимилькон) τόπῳ [месте] он строит три φρούρια: ᾠϰοδόμησε δὲ ϰαὶ τρία φρούρια παρὰ θάλατταν, τὸ μὲν ἐπὶ τοῦ Πλημμυρίου, τὸ δὲ ἐπὶ μέσου τοῦ λιμένος, τὸ δὲ ϰατὰ τὸν νεὼν τοῦ Διός [он возвел три укрепления вдоль моря: одно на Племмирии, другое посреди гавани, а третье около храма Зевса] (XIV. 63. 3). Из дальнейшей судьбы этих φρούρια ясно, что третье из них = Πολίχνη (XIV. 72. 3). Отсюда с несомненной ясностью следуем, что Πολίχνη, по мнению Диодора, и находилась при море, что, следовательно она не совпадает с указанной у Фукидида Полихной — , у него она не собственное имя города, а имя нарицательное, какой то форт в области храма. Оно и не совпадает с храмом — Πολίχνη находится при море, ϰατά τὸν τοῦ Διὸς νεών [около храма Зевса].
Самая παρεμβολή от φρούρια отличается — ὁ δὲ Διονύσιος ἅμα τήν τε παρεμβολὴν ϰαὶ τά φρούρια πολιορϰείν ἐπεχείρησε [Дионисий предпринял осадить одновременно и лагерь, и укрепления]. И точно также παρεμβολή следует отличать от φρούρια в рассказе об Афинской осаде — это мы сейчас же увидим. Афиняне заняли 1) ὑπερϰείμενον τοῦ λιμένος τόπον [прилегающее к гавани место], 2) Πολίχνην [Полихну], 3) τὸ τοῦ Διὸς ἱερόν [храм Зевса]. Полихну Диодор вставил, потому, что считал ее находящейся именно там, где действительно были Афиняне, и не заметил своего противоречия с Фукидидом — если действительно ἡ ἐν Ὀλυμπιείῳ Πολίχνη [Полихна в Олимпиейоне] и есть позднейшая Πολίχνη, то Диодор этого мог и не знать; храм Зевса он вставил под влиянием ему уже известной версии.

---

[1] Ср. Freeman, History of Sicily II. 64. 2.
[2] Geschichte Siciliens II. 346 и 357.
[3] Место Плутарха до того сжато, что основываться на отдельном выражении решительно нельзя.
[4] Неправ, поэтому W. Stern в своем возражении против Holm’а, Philologus 42. pg. 440.
[5] Ср. Classen a. 1. и Freeman о. 1. III. 644.
[6] W. Stern, Phil. 42 pg. 463. Holzapfel о. 1, pg. 76 sq.
[7] Cp. Holm o. 1. II. 346 и 355. Fricke o. 1. pg. 34. 56. 7.
[8] W. Stern, Philologus 42, 461.
[9] 30 союзных кораблей выросли на основании окончательного расчета Фукидида и поспешного толкования слов Фукидида (VI. 25. 2) ϰαὶ ἄλλας (sc. ναῦς), ἐϰ τῶν ξυμμάχων μεταπεμπτέας εἴναι [и другие (корабли) следует потребовать от союзников].
[10] Cp. Holm o. 1. II. 357. CoUmann. De Diodori Siculi fontibus 31.7
[11] W. Stern Phil. 42. 447.
[12] Если только Диодор понял Фукидида. Место Фукидида — ξνγϰατέβη δὲ ϰαὶ ὁ ἄλλος ὅμίλος ἅπας… ὁ ἐν τῇ πόλει ϰαὶ ἀστῶν ϰαὶ ξενων, οἱ μὲν ἐπιχώριοι τοὺς αφετέρους αὐτῶν ἕϰαστον προπέμποντες οἱ μὲν ἑταίρους οἱ δὲ ὑιεῖς… οἱ δὲ ξένοι,… ϰατὰ θέαν ἦϰον [собралось здесь все прочее население, какое было в городе, горожане и чужеземцы; местные жители явились проводить своих близких, одни друзей, другие сыновей … иностранцы … явились на зрелище] — передано Диодором — συναϰολουθεί πᾶς ὁ ϰατὰ τὴν πόλιν ὄχλος, ἐϰαστου τοὺς ἰδίους συγγενεῖς τε ϰαὶ φίλους προπέμποντος [все население города, как граждане, так и иностранцы, столпились, сопровождая их, чтобы пожелать счастливого пути своим родственникам и друзьям#] (XIII. 3. 1). Сходство поразительное, но и тут Диодор не отличает между ἀστοί и ξένοι.
[13] К тому же текст Диодора несомненно заключает пропуск, ср. Vogel, а, 1.
[14] Cp. Hertzberg о. 1. 204 Holm o. 1. II. 357; почему Holm думает, что Diodors Fassung selbst die Sache als blosses Gerücht charakterisirt [сама версия Диодора характеризует дело как простой слух], я не знаю.·
[15] o. 1. 34.
[16] Описывая настроение Афинян, Диодор (XIII. 22) пишет, что они μεμετεωρισμένοι. ταῖς ἐλϰίσιν, ἐξ ἑτοίμου ϰαταϰληρουχεῖν ἤλπιζον τὴν Σιϰελίαν [питали надежды и с нетерпением желали получить наделы земли на Сицилии]. Это столь характерное выражение мы находим и в речи Гилиппа — Σιϰελίαν ἐπεθύμησαν ϰαταϰληρουχῆσαι [они очень хотели выслать колонистов на Сицилию]. Связь очевидна.
[17] Freeman o. 1. III. 135 пр. весьма остроумно указывает на то, что Фукидид строго отличает между Япигией и Италией и Тарент считает к ней не относящимся; Диодор employs the geography of his own age, по которой Тарент давно уже относится к Италии. Для этого он впрочем не должен следовать географии своего времени, а может следовать источнику, хотя бы и Тимею. Дело однако в том, что определение границ Италии колеблется уже во времена Фукидида — да и вообще этот вопрос о границах Италии далеко не прост и не решен. Cp. Nissen, Italische Landeskunde 64 sq. Pais, Storia di Sicilia 40.
[18] В связи с Кротоном Диодор упоминает о святилище Ἥρας Λαϰινίας [Геры Лакинии] и ἄϰρα Διοσϰουριάς [мысе Диоскуриаде]. Вторая известна нам из Plin. III. 10, первое упоминается в источниках, восходящих к Тимею (Geffken, Die Geographic des Timaios 96 Arist. Mirab. auscnlt. 96. Schol. ad Lycophr. 856).
[19] Cp. Holm o. 1. II. 375 sq. Colmnnn o. 1. 17 sq.
[20] Cp. W. Stern, Philologus 42 pg. 447.
[21] W. Stern, ibidem pg. 458.
[22] Ibidem. Относительно Акраганта он мог сделать вывод (пожалуй, не совсем правильный) на основании VII. 32. 1 и 46 (ср. Holm 1. 1.); o Сикелах см. W. Stern Phil. 42. 453. Holm o. 1. II. 411.
[23] Ср. Colmann o. 1. 18; для примера укажу только на заимствованное у Фукидида расчленение: ἄνδρα, ἑαυτοῖς μὲν πιστὸν, τοῖς δὲ Συραϰοσίων στρατηγοῖς πιθανὸν [человека, которому доверяли сиракузские стратеги] — Thuc, ἄνδρα σφίσι μὲν πιστὸν, τοῖς δὲ τῶν Συραχοσίων στρατηγοῖς… ἐπιτήδειον [человека им верного, сиракузским стратегам … приятеля] (VI. 62. 5).
[24] Cp. Glasen, Historisch - Kritische Untersuchungen über Timaios von Tauromenion 47 sq., считающего последнюю цифру палеографической ошибкой самого Диодора.
[25] Топографические данные см. Lupus, Die Stadt Syracus, deutsche Bearbeitung der Cavalari–Holmsclieu Topographie archeologica di Siracusa 188 sqq.
[26] Holzapfel 1. 1.
[27] Droysen. Kleine Schriften II. 39. Fellner, Wiener Studien I. 172. Gilbert, Beiträge 270.
[28] o. 1. 57 sqq.
[29] o. 1. III. 356.
[30] De Crateri ψηφισμάτων συναγωγῇ pg. 30 sqq.
[31] o. 1. I. 356.
[32] 1. 1.
[33] Для дальнейшего cp. Lupus o. 1. pg. 179 sqq.

§ 9. Осада Сиракуз

Происходит первая морская битва. Все находящиеся в φρούρια Афиняне сошли к морю, чтобы посмотреть на битву и помочь своим. Что это за φρούρια, мы знать не можем; Πολίχνη, находящаяся при море, конечно, может сюда относиться, но не может относиться τὸ τοῦ Διὸς ἱερόν, так как это святилище не находится при море. Афиняне могли бы спуститься и подальше, но тогда они не могли бы с моря заметить, как на φρούρια напали враги; когда в φρούρια поднялся περὶ τὰ φρούρια ϰαὶ τὴν παρεμβολήν [около укреплений и лагеря] большой крик, находившиеся в кораблях Афиняне испугались — значит, они услышали его, значит, φρούρια были при море; о них мы ничего не знаем. К тому же, их было три — и Диодор полагает, что мы это знаем; Афиняне обратились πρὸς τὸ λειπόμενον τῶν φρουρίων [к оставшемуся из укреплений], два уже были во власти Афинян — здесь несомненно дело в том, что Диодор списывает Фукидида, у которого тоже три φρούρια, но, конечно, раньше упомянутых. Παρεμβολή также находится у моря — в тех же условиях, что и φρούρια — находится там же, где она находится у Фукидида (конечно, приблизительно). В этом нас убеждает и ряд следующих мест — οἱ Συραϰόσιοι τῆ παρεμβολῇ τῶν πολεμίων ϰαὶ ϰατὰ γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν πρασβάλλοντες [сиракузяне изо дня в день атаковали лагерь противника как с суши, так и с моря] (XIII. 10. 4). Повсюду, где говорится о τὸ πεζὸν στρατόπεδον [сухопутном войске], оно под рукой, оно оказывает поддержку борющимся на море, оно выходит εἰς τὸν αἰγιαλὸν [на побережье], чтобы вытаскивать прибитые к нему корабли — нельзя сомневаться в том, что оно подле этого αἰγιαλός [побережья] и находится.
Я говорил о первой морской битве. Holm[1] указал на некоторые черты ее сходства с описанием Фукидида, но они идут гораздо дальше. Не может быть сомнения, что из двух предполагаемых им объяснений: 1) в описании битвы Диодор следовал Фукидиду, между тем как раньше он имел другой источник[2], 2) Диодор внес свое замечание о занятии Ὀλυμπιεῖον — allein aus einer schläfrigen Lektüre des Thukydides [одно из неободряющих чтений Фукидида] (VII. 4 ἐπὶ τῇ πολίχνη Диодор понял против Полихны, что решительно невероятно), второе неправильно, так как мы видели тот источник, из которого он внес свое замечание, первое правильно только отчасти — в 9-ой главе он пользовался Фукидидом, раньше только сделал вставку. Что касается девятой главы, то я укажу только на его замечание относительно взятых в φρούρια денег и добычи; это безусловно взято из Фукидида — χρήματα πολλὰ τὰ ξύμπαντα ἑάλω ϰτλ [было взято множество всякого добра и т. д.]. Сообщение о том, что Афиняне были сначала побеждены, взято также из Фукидида: αἱ γὰρ τῶν Συραϰοσίων… νῆες βιασάιιενοι τὰς τῶν Ἀθηναίων ναῦς οὐδενὶ ϰόαμῳ ἐσέπλεον ϰαὶ ταραχθεῖσαι περὶ ἀλλήλασ παρέδοσαν τὴν νίϰην τοῖς Ἀθηναίοι? [ибо корабли сиракузян, одолев суда афинян, вошли в гавань без всякого порядка и, приведя друг друга в замешательство, уступили победу афинянам] (VII. 23. 3). Из рассказа Фукидида Диодор мог извлечь сведение о том, что Сиракузяне преследовали Афинян — значит Афиняне, чтобы победить их, должны были повернуть. Для этого маневра он и должен был подыскать объяснение; что это объяснение крайне неудачно, совершенно справедливо заметил Holm. Диодор связал его с судьбой двух φρούρια. В то время, когда их брали, Афиняне уже побеждали — Диодор это переворачивает — когда эти φρούρια были взяты, Афиняне победили. Из взятых φρούρια Афиняне легко παρέπλευσαν [миновали] — куда, у Фукидида не сказано — Диодор на этом построил свое сообщение о τὸ λειπόμενον φρούριον [оставшемся укреплении]. Уяснить себе смысл нашего места мы едва ли когда нибудь сможем, так как мы имеем в тексте пропуск. В этом пропуске не могло стоять, как думает Holm, «что они взяли φρούρια, кроме одного» — этого решительно не допускает конструкция. Сиракузяне пошли ἐπὶ τὰ τῶν Ἀθηναίων ὀχυρώματα — ἅδε ϰαταλαμβάνοντες [на укрепления афинян — их захватывая], прямо и ясно говорится, что они берут все, сколько их ни есть, и в пропуске, пока мы не разорвем фразы, кроме διήρπασαν [разорили], которое должно стоять здесь и вставлено в тексте Диодором, ничего стоять не может. Быть может, разрешение загадки в praesens ϰαταλαμβάνοντες [захватывая]. Не следует забывать, что далее мы имеем — ϰραυγῆς δὲ ϰολλὴς γενομενης ϰτλ [когда поднялся большой крик и т. д.]. Афиняне поворачивают в то время, как вокруг φρούρια идет еще бой, поворачивают очевидно для того, чтобы подоспеть к ним на выручку; именно поэтому они и обращаются опять против врагов, когда φρούρια оказываются потерянными. Но и этому представлению Диодор не остается верным, так как все таки Афиняне, как оказывается, не могут убежать на землю — спрашивается только, как они все таки в конце концов убежали.
Но все эти трудности нисколько не отрицают того, что в основе лежит Фукидид, а это все, что требуется теперь доказать. Оставшееся φρούριον в дальнейшем не играет никакой роли — оно ее вообще не играет. Афиняне бегут к нему, но не берут его, оно очевидно совершенно не существует в тот момент, когда Афиняне опять поворачивают[3].
Тем не менее, мы постараемся восстановить до известной степени ход мыслей Диодора, воспользовавшись при этом описанием битвы, которое мы находим у Плутарха (Nic. 20). На Никия — т. е. афинское войско — производится нападение и на суше и на море — сначала побежденный на море, он в конце концов победил и прогнал врагов — πρὸς δὲ τὸ πεζὸν οὐϰ ἔφθασε βοηθῶν [но не успел прийти на помощь пехоте]. Никий не успел помочь пешему войску — он пришел тогда, когда Гилипп уже взял τὸ Πλημμύριον [Племмирий]. Очевидно, он шел на помощь ему. У Диодора представление то же. Сначала он, вполне следуя Фукидиду, досказывает до конца о взятии укреплений; это мы можем утверждать несмотря на пропуск в тексте Диодора — ἀπέϰτειναν [перебили] в конце фразы указывает на конец описания. Затем он, опять таки следуя Фукидиду в описании морской битвы, начинает с ее начала. Уясним себе ход дела по Фукидиду, Морская битва происходит сразу в двух пунктах — в самой большой гавани и у входа в нее, куда стараются проникнуть из малой гавани корабли второй Сиракузской эскадры. Сначала побеждены Афиняне в большой гавани, затем у входа в нее. Они бегут от первого отряда, к нему присоединяется второй, но в преследовании они приходят в беспорядок, Афиняне обращаются против них и прогоняют их. То же мы имеем у Плутарха — то же беспорядочное преследование и объясняемая им победа Афинян. Теперь следует только задать себе вопрос: когда была победа на стороне Сицилийцев? — ответ совершенно ясен: в то время когда было взято первое φρούριον[4], а остальные два не были взяты. У Диодора победы собственно нет — Никий поворачивает тогда, когда поднимается шум в τὰ φρούρια, т. е. тогда, когда начинается битва; уходя, он может иметь две цели — либо прогнать Спартанцев из занятого ими укрепления — а занято, как мы видели только одно в тот момент, когда он уходит — , или занять два другие раньше, чем успеют подоспеть враги — но в этом он не успевает; враги раньше подоспели туда и брали их — тогда он бросается обратно в непроигранную им битву. Таким образом Афиняне действительно идут к одному из укреплений и уходят, когда взяты два. Но и сам текст очевидно неправилен; λειπόμενον [оставшееся] должно быть исправлено; вместо него должно быть слово, означающее что нибудь вроде αἱρούμενον [взятое], νιϰώμενον [побежденное], тогда τὰ δύο [два] будет равняться τά ἄλλα δύο [остальным двум], как у Фукидида. Во всяком случае это место несомненный crux et nux.
Второй существенно важный пункт — это участие Гилиппа в битве, в которой погибает Ламах. Проследим для удобства изложения роль Гилиппа с начала. Сиракузяне посылают просить о помощи. По Фукидиду, они, собственно говоря, рассчитывают не столько на помощь, сколько на то, что Спартанцы нападут на Афинян у них дома и тем отвлекут их силы от Сицилии (VI. 73. 2). У Диодора есть в распоряжении патетическая фраза. Сиракузяне просят βοηθῆσαι ϰαὶ μὴ περιορᾶν αὐτοὺς περὶ τῶν ὅλων ϰινδυνεύοντας [оказать помощь и не бросать их, подвергавшимся за всех опасностям]. Теперь она далеко еще не уместна, но Диодор берет ее не столько из общего запаса своих готовых фраз, сколько из своего позднейшего Сиракузского источника. Когда Карфагеняне грозят Сиракузам, Дионисий посылает послов, между прочим, опять к Лакедемонянам и Коринфянам, δεόμενος βοηθεῖν ϰαὶ μὴ περιιδεῖν τὰς ἐν Σιϰελίᾳ πόλεις τῶν Ἑλλήνων ἄρδην ἀναιρουμενας [умоляя прийти на помощь и не допустить уничтожения греческих городов на Сицилии] (XIV. 62. 1).
Как у Фукидида, Спартанцы назначают Гилиппа стратегом, не дав ему войска; как и у него, Коринфяне решают сначала дать 2 корабля, затем послать еще. Затем рассказывается, что Гилипп прибывает в Гимеру с четырьмя кораблями — откуда они взялись у него, неясно, но цифра соответствует цифре Фукидида, у которого она и объясняется (VI. 104. 1). Пропустив историю его действий в Италии, Диодор прямо переходит в Гимеру; Гилипп убеждает Гимерейцев вступить в союз с Сиракузянами; это говорит Фукидид (VII. 1. 3), Диодор его списывает, списывает, несмотря на то, что по его же рассказу Гимерейцы уже находятся в союзе с Сиракузянами; это повторение может быть объяснено только тем, что он пред глазами имел Фукидидовский текст и что уже разобранный нами список союзников есть именно вставка в основной текст, о которой он успел хорошо забыть.
Затем Гилипп берет солдат у Гимерейцев, Селинунтян, граждан Гелы и Сикелов — список один и тот же у обоих наших авторов — и собирает 3000 пеших и 200 конных; Диодор только сосчитал и округлил цифры Фукидида[5].
Итак, до сих пор строго по Фукидиду. Но далее является крупное отличие — у Диодора Ламах убит в битве, которая дается под начальством Гилиппа, у Фукидида он убит еще до его прихода.
W. Stern[6] утверждает, что эта описанная у Диодора битва соответствует той, которая у Фукидида описана VII. 5. 2 — 3, Holm[7] сопоставляет ее с описанной — VII. 6. 3. Самый спор имеет смысл только тогда, когда мы будем предполагать, что Диодор держался Фукидида — иначе она может не соответствовать никакой. Вопрос тогда может быть только в том, вставил ли Диодор факт участия Гилиппа в ту Фукидидовскую битву, в которой пал Ламах, или он наоборот вставил факт смерти Ламаха в рассказ о битве, в которой командовал Гилипп. Это мы увидим из анализа хода военных действий, как они даны у Диодора.
Начинаются они, как и у Фукидида, нападением на Эпиполы. В своем стремлении к сокращениям, в своей торопливости Диодор делает несколько промахов. У него не разберешь, ночью ли пристали, или ночью заняли Афиняне Эпиполы, он, вероятно, думает, что и то и другое совершено ночью; этим он объясняет то, что они ἔλαθον [действовали незаметно]; на самом деле, Афиняне только отплыли ночью из Катаны, заняли они Эпиполы после зари (Thuc. VI. 97). Той же поспешностью объясняется и уверение Диодора, что Афиняне пристали к городу — этого быть не может, и, если бы Диодор сознательно написал эти слова, если бы он взял их из источника, то ему или автору, из которого он черпал, следовало бы задать себе вопрос: если Афиняне могли высадить в городе солдат, то почему они не взяли города? что вышло из этого? Несомненно, Диодор только необдуманно употребил слово, не желая точней определять, куда пристали солдаты. Что Диодор имел перед глазами соответствующее место Фукидида, видно из того, что опущенные им λογάδες им же упоминаются затем в битве Демосфена в тех же Эпиполах (XIII. 11. 4), где Фукидид (XII. 43. 4) их этим именем не называет, упоминаются, как старые знакомые, хотя раньше о них не говорится. Затем следует укрепление Лабдала и приход всадников — из Эгесты 300 (как и у Фукидида VI. 98. 1) и Сикелов 250 (у Фукидида 100 ibidem). Если эти цифры и различны, то за связь с Фукидидом говорит то, что Диодор здесь счел нужным повторить указание о числе уже бывших у Афинян всадников (у Фукидида это имеет свой смысл и необходимость: он рассказывает о том, как всадники были снаряжены) и подсчет всего числа.
Затем следует у Диодора ἱππομαχία, вполне естественная после перечисления всадников и соответствующая описанной у Фукидида (VI. 98).
И далее до битвы Гилиппа ни одна битва не описана. Вся борьба, которую ведут Афиняне с целью разрушения построек Сицилийцев, опущена. Это и понятно, так как Диодор нигде и словом не упоминает о сооружаемых Сицилийцами контр–стенах. К тому же он имел и внешний повод для опущения ряда битв: οἱ δὲ Συραϰόσιοι [сиракузяне], говорит Фукидид (VI. 94. 2)… μάχαις μὲν πανδημεί πρὸς Ἀθηναίους οὐϰέτι ἐβούλοντο διαϰινδυνεύειν, ὑποτειχίζειν δὲ ἄμεινον ἐδόϰει εἶναι [… больше не хотели рисковать против афинян битвами всем войском, но предпочли построить стену]. Диодор сейчас же и переходит к сообщению о возведении Афинянами осадных сооружений по всей линии. Фукидид, начав говорить о сооружении длинной стены к югу (VI. 101. 1), затем прерывает свой рассказ, рассказывает о битве, в которой пал Ламах, и затем, возвращаясь к осадным работам, продолжает и кончает свой рассказ об них. Диодор сразу рассказал всю историю — и битва Ламаха, естественно, исчезла в его изложении; он перескочил через нее. Отсюда, т. е. со времени, когда Сицилийцы окружены по всей линии, он продолжает свой рассказ, а так как это время следует за Ламаховской битвой, то очевидно, что его Гилипповская битва не соответствует этой принесшей Ламаху смерть битве, а первой битве, в которой участвовал Гилипп. В нее вставлена смерть Ламаха.
Вопрос только в том, вставил ли Диодор смерть Ламаха произвольно — потому что где нибудь ведь нужно было о ней упомянуть — , или он нашел в каком нибудь источнике его смерть в этой связи. В последнем случае объяснилось бы, почему он мог с удобством, вперед рассчитывая в другом месте упомянуть о ней, пропустить рассказ об ней раньше.
Но теперь мы можем указать на два существенных отличия. У Фукидида Гилипп прямо с дороги нападает на Афинян, даже еще не придя в Сиракузы. Сиракузяне вышли к нему на встречу (VII. 2. 3). Плутарх (Nic. 19) особенно настаивает на этом обстоятельстве, видя в нем особенную славу Гилиппа — ϰαὶ προσῆγεν εὐθὺς ὁ Γύλιππος ἐξ ὁδοῦ παρατεταγμένος ἐπὶ τοὺς Ἀθηναίους [и подошел тотчас Гилипп, прямо с дороги выстроившись против афинян]. У Диодора Гилипп приходит в Сиракузы, там берет с собой ополчение и идет на Афинян μετ᾿ ὀλίγας ἡμέρας [несколько дней спустя].
Но как ни существенно это отличие, оно само по себе может быть объяснено простым сокращением рассказа. Гилипп сейчас же с дороги только повел войско против Афинян — битва произошла действительно только чрез несколько дней. Получается нечто обратное Плутарху. У него выходит так, как будто битва произошла сейчас, так как он пропускает промежуточные между нападением и битвой подробности, у Диодора наступление происходит по той же причине позже.
Второе отличие заключается в описании второй битвы Гилиппа. У Фукидида первая битва не удалась потому, что дрались между укреплениями — μεταξὺ τῶν τειχισμάτων, т. е. между укреплениями Афинян с одной и Сиракузян с другой стороны[8]. Для рассказа поэтому стены Сиракузян в высшей степени существенны; так как Диодор об этих стенах ничего не упомянул, то, естественно, у него не может быть этой мотивировки, а потому не может быть и того объяснения победы Гилиппа во втором сражении, которое мы находим у Фукидида, и на котором так настаивает Плутарх (1. 1.) εἰς δὲ τὴν ἐπιοῦσαν ἡμέραν ἔδειξεν ὁ Γύλιππος, οἱόν ἐστι ἐμπειρία [в последующие дни Гилипп показал, насколько он опытен][9]. У Диодора мы поэтому находим совсем другое объяснение. После первой неудачи Гилиппа приплывают Коринфяне. У Фукидида они приплывают только после этой победы, но упоминает их Фукидид и до нее, даже до первой битвы — Никий посылает Афинские корабли, чтобы перехватить их (VII. 47) — , но Диодор пользуется несомненно вторым местом — это ясно из цифры, которую он дает. Фукидид говорит об αἱ ὐπόλοιποι δώδεϰα νῆες [остальных двенадцати кораблях]; это ὑπόλοιποι [остальные] заставляет Диодора поискать других указаний; один корабль Гонгила (VII. 2 1) заставляет его определить все число их, вполне согласно с Фукидидом VII. 13. Поэтому разновременность связанных им событий должна быть ему ясна; между тем он пользуется прибытием Коринфских судов для объяснения победы Гилиппа. Последний берет их матросов — τοὺς ἐϰ τῶν πληρωμάτων — и с этим подкреплением идет опять на врагов. Самое пользование матросами может быть взято из Фукидида. Гилипп уже раньше (VII. 1. 3)[10] взял матросов со своих четырех кораблей. Все элементы могли быть взяты из Фукидида, но связать их таким именно образом Диодор едва ли мог на основании Фукидида. Если мотивировка последнего его не удовлетворяла, то он мог бы прямо ее отбросить — впрочем и здесь собственно мотивировки нет, а утверждается только фактическая связь. Во всяком случае, эта связь, если в ней и не видно старания умалить славу Гилиппа, характерна, по крайней мере, уже в том смысле, что не выставляет Гилиппа в особом блеске. Характерна потому, что вообще изложение Диодора не выставляет Гилиппа на первый план. Укажу хотя бы и на то, что в уже анализированном нами двойном нападении с суши и моря Гилипп у Диодора не играет никакой роли, между тем как у Фукидида и Плутарха именно он является инициатором предприятия. Диодор старается указать на значение задуманного внезапного нападения — по его рассказу стратеги Сиракузян предусмотрели то, что Афиняне сбегутся смотреть на морскую битву — он любит στρατηγήματα, но вместо индивидуального Γύλιππος [Гилипп] он ограничивается неопределенным οἱ τῶν Συραϰοσίων στρατηγοί [стратеги сиракузян].
Фукидид считает главным деятелем Сиракузской эпопеи Гилиппа. Великий развенчиватель героев Тимей — ὀ Ἐπιτίμαιος — развенчивает и этого героя. Это нам свидетельствует Плутарх (1. 1. Müller F. H. G. I. pg. 218 frg. 102) Τίμαιος δὲ ϰαὶ τοὺς Σιϰελιώτας φησὶν ἐν μηδενὶ λόγῳ ποιεῖσθαι τὸν Γύλιππον, ὕστερον μὲν αἰσχροϰέρδειαν αὐτοῦ ϰαὶ μιϰρολογίαν ϰαταγνόντας, ὡς δὲ πρῶτον ὤφθη, σϰώπτοντας εἰς τὸν τρίβωνα ϰαὶ τὴν ϰόμην… ϰἀϰείνου τὸ πᾶν ἔργον γεγονέναι φησὶν οὐ Θουϰυδίδης μόνον ἄλλά ϰαὶ Φίλιστος, ἀνὴρ Συραϰόσιος ϰαὶ τῶν πραγμάτων ὁρατὴς γιεγνόμενος [Тимей, говорит, что и сицилийцы ни во что не ставили Гилиппа, впоследствии же обвиняли его в корыстолюбии и скряжничестве; когда же в первый раз его увидели, то насмехались над его грубым плащом и волосами … О том, что он сделал все дело, говорит не только Фукидид, но и Филист, сиракузянин и очевидец тех событий]. Holm[11] говорит только половину истины, когда утверждает, что неблагосклонны к Гилиппу Сицилийцы, а не Тимей. Действительно, в данном месте только констатируется мнение Сицилийцев, но делается это в такой форме, что несомненно таким же является и мнение Тимея. Сицилийцы не симпатизировали Гилиппу сначала потому, что увидели его плащ и волосы, затем потому, что поняли его αἰσχροϰέρδεια [корыстолюбие] и μιϰρολογία [скряжничество] — все эти свойства, и внешние и внутренние, предполагаются как факт, т. е. считаются Тимеем таковым. Впрочем, в данном случае мы не нуждаемся в этом толковании, так как то же мнение Тимея засвидетельствовано нам более непосредственно (Plut. Nic. 28 и Plut. Corap. Timol. et Aemil. Pauli 2). Тимей при этом соединял повествование о дурных качествах Гилиппа с упоминанием таких же качеств его отца Клеандрида — то же делает и Диодор (XIII. 106. 9). Важно, конечно, не то одно, что он упоминает о дурном поступке Гилиппа, а то, что он не забывает при этом упомянуть о Клеандриде (или Клеандре, как читают рукописи)[12] — это доказывает, что в указанном месте Диодор черпал так или иначе из Тимея.
Но мы можем извлечь из наших свидетельств гораздо более важные указания относительно Тимея. Цитированное нами место Плутарха ясно показывает, что у Тимея не Γυλίππου τὸ πᾶν ἔργον γεγονέναί [Гилипп сделал все дело] — это прямой вывод из противоположения, в которое ставит Плутарх Тимея с Фукидидом и Филистом. К тому же ведет и другое свидетельство Плутарха (Nic. 1), разъясняемое и подтверждаемое Лонгином (De sublim. IV, 3, p. 14 Weiske. Müller F. H. G. I pg. 219 frg. 103. 104). Человек, который погубил Афинян, который наказал их за кощунство по отношению к Гермесу — был Гермократ: для этого утверждения нужно было видеть главное лицо во всем событии не в Гилиппе, а в Гермократе; то же высоко симпатичное его отношение к Гермократу явствует из уже упомянутого места Полибия (XII 25 к.)[13], где его называют (Полибий, очевидно, по Тимею) αὐτανδρίᾳ χειρωσάμενον τὰς Ἀθηναίων δυνάμεις ϰαὶ τοὺς στρατηγοὺς ϰατὰ Σιϰελίαν [тем, кто силой одолел войско и стратегов афинян в Сицилии].
И то и другое, и сравнительно незначительная роль Гилиппа и крупная роль, предоставленная Гермократу, говорит в пользу того, что именно Тимею, а не Филисту, как это желал показать W. Stern[14], следовал Диодор, у которого мы можем отметить те же особенности. Нужно помнить, однако, что 1) Диодор крайне сокращает свое изложение и 2) что следует он, главным образом, Фукидиду и пока только случайно привлекает к делу Тимея — понятно, что черты Тимеевского характера сильно сглаживаются в его изложении, и мы только изредка можем констатировать его влияние — тем важней эти отдельные случаи.
С большей долей вероятности доказано, что основой изложения Плутарховского Тимолеона служил Тимей; из этого следует тот вывод, что Тимей относился с особой симпатией к Коринфянам; он для этого имел и личные основания в услугах, которые Тимолеон оказал его отцу Андромаху[15]. Если это верно, то мы найдем и объяснение для значения, которое придает Диодор Коринфянам во второй битве Гилиппа. Вовсе не необходимо, чтобы Тимей непосредственно связал эту битву с приходом Коринфян; достаточно было только общего впечатления, которое вынес Диодор из чтения Тимея — впечатления, что в победе над Афинянами львиная доля принадлежит Коринфу, чтобы он скомбинировал в этом смысле найденные им у Фукидида данные.
Рассказывая о битве, Диодор сообщает, что Гилипп напал на лагерь врагов и осадил Эпиполы, что, победивши Афинян, он разрушил стены δι᾿ ὅλης τῆς ἐπιπολῆς [по всей длине Эпипол], что Афиняне ϰαταλιπόντες τὸν πρὸς ταῖς Ἐπιπολαῖς τόπον πᾶσαν τὴν δύναμιν εἰς τὴν ἄλλην παρεμβολὴν μετήγαγον [покинув место у Эпипол, переместили все войско в другой лагерь]. Здесь что ни слово, то отступление от Фукидида, но мы увидим, что отступления эти далеко не так существенны, как это может на первый взгляд показаться.
Фукидид здесь не говорит о нападении на Эпиполы, но он говорит об этом при первой битве — там он сообщает что на Эпиполах стоят укрепления (VII. 5. 1); постройка этих укреплений продолжается, она представляет собой ἀποτείχισις [ограждение] Афинян, она и ведет к битве — нет ничего удивительного, если Диодор представляет себе ряд этих работ как πολιορϰία [осаду]. Но и самое это слово не имеет особого значения; нападение ведется вообще на лагерь и на Эпиполы — т. е. по всей линии, что вполне соответствует Фукидиду.
Афиняне оставили северный лагерь; у Фукидида этого нет, но за то нет нигде и слова об этом лагере — до самого конца он для истории военных действий не существует. Когда Демосфен делает попытку завладеть укреплениями Сиракузян и нападает на Эпиполы, Фукидид опять не упоминает о том, что в этом пункте есть укрепление, на которое мог опереться Демосфен, и Афиняне, находящиеся здесь, не оказывают никакой помощи своим соотечественникам. Только тогда, когда предстоит последнее решение, Афиняне, собравшись на военный совет, решают увести войска из этих ставших бесполезными укреплений[16]. В действии о них никогда более не упоминается, и Диодор мог уже из чисто композиционных соображений здесь же рассказать о переходе войск на юг — только там он будет иметь с ними дело. К тому же он имеет и кое какие основания для этого. Мы уже видели, что он не раз путает первую и вторую битву; о переходе войска начал Фукидид говорить еще раньше (VII. 4. 5); о том, что оно возвратилось, или, что это было только часть войска, Фукидид ничего не говорит — Диодор, естественно, мог воспользоваться этим местом там, где это было ему удобно. К тому же, Фукидид рассказ о второй победе кончает рассуждением о полной бесполезности дальнейших работ на севере. При этой безрезультатности северной позиции Диодор мог считать себя в праве, заканчивая рассказ, сообщить о переходе на юг. Для него владение Эпиполами имеет смысл только как средство для того, чтобы окружить город — для этого желает завладеть ими Демосфен.
Вслед затем Диодор рассказывает о посольствах Сиракузян и письме Никие. Число посланных Лакедемонянами и союзниками солдат он высчитывает по отдельным данным Фукидида (VII. 19. 3. 4). Число собранных Гилиппом солдат он у Фукидида не мог найти (VII. 21. 1). Не могу скрыть, что мне кажется очень подозрительным сходство результатов этой агитации Гилиппа с теми, к которым она привела в первый раз; и тогда он собирает солдат у Гимерейцев и Сиканов, и теперь дают их они же; и тогда ему удается набрать 3000 солдат, и теперь дается та же цифра. На Гилиппа нападают по дороге Афиняне и убивают половину. Holm[17] предполагает, что это известие составлено по Фукидиду же (VII. 21 и 32). Во втором из указанных мест рассказывается о том, как Сикелы по просьбе Афинян, напали на собранный Сиракузскими послами отряд и перебили 800 человек; 1500 вернулись домой. Диодор, по мнению Holm’а, воспользовался этим известием для того, чтобы, соединив его с известием VII. 21, приписать ведение этого отряда Гилиппу. Доказать этого нельзя — цифры доказывали бы это только в том случае, если бы мы знали, откуда взял Диодор свое число 3000 для всего отряда. Если Holm полагает возможным объяснить указание о половине убитых тем, что спаслось 1500, что действительно составит половину 3000, то можно ведь вопрос поставить совершенно обратно — не потому ли общее число составляет 3000, что половине составила 1500. Мне вообще все построение представляется сомнительным, именно потому, что у Фукидида погибла не половина, что Диодор имел пред глазами его цифры; рядом с этим приобретает свое значение то обстоятельство, что нападающими являются не Сикелы, а Афиняне. Свободная замена одного понятия другим говорила бы о слишком большой непродуманности изложения Диодора, непродуманности, которую нам иной раз приходится констатировать, но которой нельзя в каком бы то ни было отдельном случае, где она ad hoc [специально] не доказана, класть в основание гипотезы. В том положении, в которое поставил Диодор Афинян, они не могут нападать на идущее на подкрепление Сиракузянам войско. У Фукидида вполне естественно Афиняне поручают это другим. Я склоняюсь к предположению, что факт заимствован из другого источника — , который здесь о переходе Афинян в южный лагерь не сообщал — , при чем это будет подтверждать мое предположение о том, что самое сообщение об этом переходе создано Диодором на основании текста Фукидида, отчасти ради композиционных соображений.
Письмо Никия приводится сейчас же после сообщения о морских приготовлениях Сиракузян — точно так же сообщает об этом и Фукидид (VII. 7. 4) — самое слово ἀνάπεῖρας ἐποιοῦντο [провели испытания] взято из Фукидида. Прибавлено только указание на то, что производились эти ἀνάπεῖραι [испытания] в малой гавани — но для этого не нужно особого источника. Кроме общего представления о ситуации, Диодор мог воспользоваться хотя бы Thuc. VII. 22. 1, где говорится о νεώρια [верфях] Сиракузян, находящихся в малой гавани.
Письмо Никия проведено в крайне сжатом виде и в косвенной речи; общие мотивы его совпадают с Фукидидовскими, но непосредственно заимствования тут нет. Письмо, должно быть, скомпоновано более или менее свободно на основании ситуации и, конечно, письма у Фукидида. Этой свободой композиции я объяснил бы мотивировку просьбы о присылке стратегов τῶν συνδιαϰηαόντων τὸν πόλεμον [для совместного ведения войны] — она так естественна, что не зачем было бы трудиться искать ее в источниках; самое содержание просьбы — послать стратегов, которые бы вместе с ними вели войну, между тем как у Фукидида Никий просит заместителя — составлено на основании результата: Афиняне назначают τοὺς σανδιοιϰήσοντας τὸν πόλεμον [полководцев для совместного ведения войны]. Результат письма изложен по Фукидиду. Отступление представляет только сообщение о сумме посланных денег[18]. В то время, как Фукидид говорит о 20 талантах, Диодор говорит о 140. Но цифра Фукидида не совершенно установлена, так как существуют кое какие указания на то, что в некоторых рукописях стоит не 20, а 120[19]; возможно (Stahl а. 1.), что число Диодора (ρμ΄ [140]) испорчено из ρϰ΄ [120]. Предположение Boeck’а[20] о том, что Афиняне послали сначала 20, а затем 120 талантов, ни на чем не основано, и нам, во всяком случае, не помогает — остался бы вопрос, откуда узнал цифру Диодор.
В главе, посвященной морской битве до прихода Афинских подкреплений, мы должны отметить пользование источниками, не совпадающими с Фукидидом. Дело не столько в отдельных фактах, сколько в общем представлении. По Фукидиду Сиракузяне спешат покончить дело до прихода подкреплений (VII. 36. 1). Это передает и Диодор, но он рядом с этим сообщает, что Афиняне, наоборот, уклонялись от битвы, желая выждать прибытия своих соотечественников. Это не противоречит Фукидиду, как думает W. Stern[21]. Никий вовсе не желает битвы: ἐλπιζων αὐτοὺς αὖθις ἐπιχειρήσειν [ожидая их нового нападения] (Thuc. VII 38. 2) значит только: ожидая, что Сиракузяне и т. д.[22], но этого и нет у Фукидида. Само по себе это не много доказывало бы: Диодору ничего не стоило бы параллельно с желанием Сиракузян вывести нежелание Афинян. Дело однако в том, что, во 1‑ых, мы тоже находим у Плутарха (Nic. 20); это обстоятельство еще не доказывает ничего, так как общее представление у Плутарха совершенно иное. У Диодора решили не начинать битвы Афиняне — , у Плутарха они этого не решили, да и вообще этого решения не было постановлено. За уклонение от битвы Никий, против него Менандр и Эвтидем. В конце концов битва и дается; характер изложения крайне благоприятный Никию, что объясняется, конечно, специальной целью Плутарха. У Диодора нет и следа этого раздора между стратегами. — Во 2‑х, положение Диодора относительно решения Афинян лежит в основании всего рассказа. Сиракузяне непременно желают битвы; для этого они производят ряд нападений с моря, но Афиняне битвы не принимают. Как они могут это сделать, я решительно не могу себе представить. Корабли их не вытащены были на берег, не окружены палисадом — враг может напасть на них, где бы они ни были, а они должны будут защищаться. При том положении, которое рисует Фукидид, это было бы неизбежно. У него нападение производится одновременно и с суши и с моря. Сухопутные войска отвлечены от морского берега. Флот не находит поддержки в сухопутном войске, которое могло бы отразить нападающий на находящиеся у берега корабли. Но у Диодора и нет нападения с суши. Корабли Сиракузян ϰαθ᾿ ἡμέραν ἐπιπλέον:ες ἐξήπτοντο τῆς μάχης [ежедневно показывались перед афинским флотом, вызывая его на бой] — но Афиняне сидят спокойно; Сиракузянам не удается вызвать их на бой.
Я сказал, что Диодор не говорит ничего о нападении с суши. Это не совершенно верно. Так дело поставлено в начале изложения. Сиракузяне, ϰαθ’ ἡμέραν ἐπιπλέοντες [ежедневно показываясь], старались завязать битву — следует эпизод о переустройстве кораблей, и затем Диодор возвращается к первоначальному изложению — ἐπὶ μὲν οὖν σοχνὰς ἡμέρας οἱ Συραϰόσιοι τῇ παρεμβολῆ τῶν πολεμίων ϰαὶ ϰατὰ γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν προσβάλλοντες ϰτλ [теперь сиракузяне изо дня в день атаковали лагерь противника как с суши, так и с моря и т. д.]. Но ведь раньше было сказано, что они ἐπέπλεον [показывались], что они приплывали к кораблям Афинян, откуда же вдруг берется παρεμβολή [лагерь], откуда берется γῆ [суша]? И дальше во всем изложении ни слова о битве на суше нет. В конце концов некоторые триерархи не выдерживают — а что же делают сухопутные солдаты? — , и завязывается πασῶν τῶν τριήρων ναυμαχία [навмахия с участием всех триер], кончающаяся поражением Афинян, понесших значительные потери — но потери кораблями. Что же было на суше, не сказано. Только затем, когда Диодор рекапитулирует общее содержание рассказа, он опять говорит о τὸ ϰαὶ ϰατὰ γῆν ϰαὶ ϰατὰ θάλασσαν νενιϰηϰέναι [победах на суше и на море]. Очевидно тут γῆ [суша] в самый рассказ не входит, а вносится в него извне. Это обстоятельство указывает на то, что здесь соединены два варианта: по одному произошла только морская битва — этому варианту в существенном следовал Диодор, его же мы находим у Плутарха, который тоже говорит только о ναυμαχία [навмахии]; другой вариант был у Фукидида, и, желая привести свое изложение в согласие с Фукидидом, Диодор прибавляет к своему рассказу — совершенно механическим способом — слова ϰατὰ γῆν [на суше].
Далее, из Фукидида он прибавляет сообщение об улучшении кораблей. Характер прибавки ясен сам собой; не тогда о нем следовало бы говорить, когда Сиракузяне ἥπτοντο τῆς μάχης [вызывали на битву], а либо во время самой μάχη [битвы], либо, когда речь шла о приготовлениях — так оно и есть у Фукидида, который рассказывает об этом обстоятельстве раньше, чем происходит нападение (VII. 32). Диодор приписывает введение нового способа устройства ἔμβολον [корабельного носа] совету Аристона Коринфянина; Фукидид тоже говорит о Коринфском происхождении этого способа, и у него Аристон является, хотя по другому случаю, советником Сиракузян (VII. 39. 2). В той же роли советника он является и еще другой раз у Плутарха (Nic. 25).
Об истории битвы существовало несколько вариантов. Кроме рассказа Фукидида, мы видели еще две версии — одну у Диодора, другую у Плутарха. В основании обеих последних лежит один факт: уклонение от битвы на афинской стороне — точней то обстоятельство, что Афиняне некоторое время не дерутся. И причины этого уклонения и причины, приведшие наконец к битве, изложены различно. Но и то и другое есть уже не факт, а объяснение его — факт один и тот же, и я думаю, что это факт исторический. В сущности нечто подобное есть и у Фукидида; до решительной битвы происходит несколько столкновений, ни к чему не ведущих. Афиняне, если прямо не уклоняются от боя, то во всяком случае занимают выжидательное положение, только защищаются, но и не думают о нападении — единственное, что они при данном положении вещей могут делать, но непременно и должны делать; попытки иного объяснения вызваны тем, что обе остальные версии упускают сухопутные действия Гилиппа.

---

[1] о. 1. II. 359.
[2] Holm не обратил внимания на проходящее по всему рассказу Диодора отличие между φρούρια [укреплением] и παρεμβολή [лагерем]; он упустил из виду ϰαὶ [и] в уже цитированной мною фразе — τὸν ὑπερϰείμενον τοῦ λιμένος τόπον ϰαὶ ϰτλ [прилегающее к гавани место и т. д.].
[3] Stern, Phil. 42. 453 указывает на то, что у Диодора Афиняне преследуют врагов до Νῆσος [острова], это взято из Фукидида — Афиняне ставят трофей ἐν τῷ Νησιδίῳ [на островке] (VII. 23. 4); фактическое несоответствие ничего против этого не доказывает.
[4] Freeman o. 1. III. 284; это ясно не только из противоположения с позднейшим — ἐπεὶ δὲ τὰ δύο τειχίσματα [когда же два укрепления] (заметь не τὰ ἄλλα [остальные] или λοιπὰ [другие]) ϰτλ., но и из описания того, как затруднительно было бегство.
[5] У Фукидида (VII. 1. 5) не 2800 (Stern Phil. 42, 453) a больше, чем 2700 пеших, и больше чем 100 конных.
[6] o. 1. pg. 464.
[7] o. 1. 358.
[8] Classen a. 1. Lupus o. 1. 139.
[9] Мне кажется, что это ясно указывает именно на Фукидида, (VIII. 5 и 6), из которого общее выражение Плутарха вполне уясняется. Fricke o. 1. 40. Holm o. 1. II. 350.
[10] Мы уже увидели, что этим местом Диодор несомненно воспользовался; укажу еще на то, что Диодор — для своей цели бесполезно — указывает на то, что Гилипп τὰς ναῦς ἐνεώλϰησες [поставил корабли на причал], у Фукидида это имеет свое значение: иначе Гилипп не мог бы воспользоваться матросами.
[11] 1. 1. ср. Clasen o. 1. 52 Fricke o. 1. 39.
[12] Эфoр (Schol. Arist. Nub. 855. Müller F. H. G. I. pg. 266 frg. 118) упоминает о поступке Клеандрида, но вне связи с Гилиппом, почему для сближения с Диодором основания нет.
[13] Cp. Clasen 1. 1. Bachof, Jahrb. f. Phil. 129 pg. 473.
[14] Philistos, ala Quelle des Ephoros.
[15] Cp. Clasen o. 1. 91. Bachof, Jahrb. f. Phil. 129,471. Reuse. Phil. pg. 252 sq.
[16] Если только τὰ ἄνω τείχη [верхние стены] означает эту часть стен, в чем я, вместе с Classen’ом (а. 1.) очень сомневаюсь, ср. Freeman о, 1. III. 686sqq. Lupus о. 1. 143.
[17] о. 1. 354.
[18] Cp. Holm. о. 1. 413. W. Stern, Phil. 42, 453.
[19] Ср. Classen а. 1. Stahl, Arnold а. 1.
[20] Staathaushaltung I² 361.
[21] Phil. 42. 441.
[22] Classen a. 1

§ 10. Осада Сиракуз. Продолжение

Следует рассказ о прибытии Демосфена и о его попытке взять Эпиполы. Holm[1], W. Stern[2], Classen[3], Bachof[4] Holzapfel[5] указывают на целый ряд отличий от Фукидида — я думаю, что они не настолько существенны, чтобы можно было отрицать на основании их заимствование из него. Прежде всего отступления эти касаются цифр, но мы уже видели, что эти отступления проходят чрез все изложение Диодора и что особого значения им везде придавать нельзя. Если Диодор говорит о πλείους τῶν ὀγδοήϰοντα [более, чем восьмидесяти] кораблях, между тем как Фукидид указывает только 73, то мы уже знаем, что πλείους [более] доказывает только округление (раньше, когда Афиняне решили послать корабли, их было только 80; собственно говоря, собрано было 83 корабля, но 10 было отдано Конону — Диодор последнее мог и забыть[6]. Во всяком случае увеличение сравнительно с Фукидидом так незначительно, что делать на этом основании заключение о Сицилийском источнике, как это думает Holzapfel (1. 1.), решительно неосновательно. Если где нибудь, то у Плутарха мы имеем Сицилийский источник; рассказ о появлении Демосфена со всем его блеском (Nic. 21) написан с несомненным сарказмом, с целью поразить контрастом между блестящим появлением и плачевным исходом — и все таки для этой цели достаточно 73 кораблей, и нет нужды доводить их до числа 80.
И рядом с этим незначительным отступлением мы находим сходство в далеко не крупных фактах — по Фукидиду указывается на помощь, оказанную Мессапийцами и Фурийцами (Thuc. VII. 33. 4 и 35. 1); несомненно по Фукидиду — только значительно развито — о παρασϰεοή [вооружении], которую везли с собой Демосфен и Евримедонт (VII. 421). Слова об испуге Сиракузян у Диодора в сущности не сильней, чем у Фукидида.
Ночью совершают нападение Афиняне Демосфена точно также у Диодора, как и у Плутарха, как и у Фукидида. Число солдат у Фукидида отсутствует — здесь Диодор несомненно дает высокие цифры. Все войско выражается Фукидид, Диодор однако легко мог определить его в 10000 человек — оба прибывшие в Сицилию войска состояли из 5000 человек каждое; потери Диодор мог и упустить из виду[7]. В битве Диодор не отдает особого предпочтения Гермократу, об ἐπίλεϰτοι [отборных] он знал из Фукидида (VII. 43. 4). Весь рассказ так короток, что нельзя требовать отличения отдельных моментов — отличаются два крупных акта; первоначально удачное нападение и последующая неудача. Этим и объясняются отличия от Фукидида.
Удача заключается в том, что Афиняне φρουρίων τέ τινων ἐϰράτησαν ϰαὶ παρεισπεσόντες ἐντὸς τοῦ τειχίσματος τῆς Ἐπιπολῆς μέρος τι τοῦ τείχους ϰατέβαλαν [взяли некоторые укрепления и, проникнув внутрь крепостных стен Эпипол, разрушили часть стен]. Какие это φρούρια [укрепления], какое это τείχισμα [стены]? Я уже указывал многократно на то, что Диодор нигде не упоминает о том, что Сиракузяне строили какие бы то ни было укрепления. Стены Афинян они разрушили — именно τὸ ϰατὰ Ἐπιπολὰς τείχισμα [стены напротив Эпипол]. И вдруг опять появляются какие то стены. Ясно, что это те стены, которые в свое время выстроил Гилипп. Дело именно в том, что, раньше списывая Фукидида, Диодор пропустил все то, что относилось к сооружениям Сиракузян, что, говоря о разрушении Афинских стен, он свободно сочинял, а теперь, говоря о походе Демосфена, опять таки списывает Фукидида (VII. 43).
Потери, как их указывает Диодор, действительно преувеличенно велики — я готов видеть в этом Сицилийскую тенденцию, но рядом с этим сохранилась и черта, ясно указывающая на Фукидида; πολλῶν ὅπλων ἐϰυρίευσαν [захватили большое количество оружия] — говорит о Сиракузянах Диодор. К чему это указание? У Диодора оно объяснения не находит — но находит оно его у Фукидида — ὅπλα μεντοι ἔτι πλείω ἢ ϰατὰ τοὺς νεϰροὺς εἰλήφθη [оружия было взято еще больше, чем сколько было убитых] (VII. 45. 2). Интересный образец работы Диодора мы видим в заметке о посольстве Сикана. Фукидид рассказывает о двух посольствах. Сейчас же после неудачи Демосфена Сиракузяне посылают Сикана с 15 кораблями в Акрагант. И у Диодора они посылают Сикана, но не с 15, а с 12 кораблями, и посылают не в Акрагас, а «εἰς τὰς ἄλλας» πόλεις [в другие города] — конечно в Сицилийские — и посылают его с другой целью. Все это совпадает с другим посольством, посланным сейчас же после поражения Афинян при Племмирии, где (Thuc. VII. 25. 1) Сиракузяне послали: 1) 12 кораблей под начальством Агатарха — на одном отправились послы в Пелопоннес ὅπως τά τε σφετερα φράσωσι ὅτι ἐν ἐλπίσι εἰσὶ ϰαὶ τὸν ἐϰεὶ πόλεμον ἔτι μᾶλλον ἐποτρύνωσι γίγνεσθαι [с поручением сообщить о положении сиракузян, что они преисполнены надежд и рекомендуют энергичнее вести войну в Элладе], 2) послов εἰς τας πόλεις [в города] (Сицилийские — это дословно списал Диодор) ἀγγέλλοντας τὴν τε τοῦ Πλημμυρίου λῆψιν… ϰαὶ ἀξιώσοντας ξομβοηθεῖν [с возвещением о взятии Племмирия … и требованием помощи] (Диод. τήν τε νίϰην ἀπαγγελοῦντα τοῖς συμμάχοις ϰαὶ βοηθεῖν ἀξιοῦντα [чтобы сообщить союзникам о победе и просить помощи]). Ясно, что оба эти рассказа соединены. W. Stern[8] не понимает, как мог Диодор сделать эту ошибку, если он имел пред глазами Фукидида, «у которого обе заметки далеко отстоят одна от другой; возможно это, если он следовал источнику, где они находились рядом». Интересно бы только знать, в каком источнике эти по времени различные посольства могли бы стоять рядом; интересно бы знать, каким образом Диодор, имея пред глазами рядом, в связном рассказе два сведения о двух посольствах, совершенных разными лицами и с разной целью, мог сделать подобную ошибку. У Диодора не ошибка, а комбинация. Он выметил себе из Фукидида оба рассказа и затем скомбинировал их данные.
В изложении совещаний относительно отплытия я не вижу никакого существенного отличия от Фукидида. Так же изложены побудительные причины, так же изложено мнение Демосфена — первое словами, безусловно напоминающими слова Фукидида[9]. Основания, по которым противится Никий, те же: 1) стыдно оставлять осаду, имея корабли, солдат, деньги; 2) опасность грозит от Афинян. Если Диодор, как и Плутарх, указывают на сикофантов[10], то это только общий прием. Некоторое отличие можно бы видеть в том, что Никий вынужден согласиться. W. Stern[11] желает видеть здесь следы тех раздоров в лагере, о которых говорит Плутарх. На самом деле Диодор нигде об этих раздорах не говорит. Бунта в войске нет. Солдаты все время кричали (Thuc. VII. 48. 4), они все время выражали свое недовольство (Thuc. 47. 1) — все это еще не бунт; свое θορυβεῖν [возбуждение] и ἐπὶ τὰς ναῦς ὁρμᾶν [стремление сесть на корабли] Диодор составил по Фукидиду. Никий был вынужден согласиться, но вовсе не силой — иначе не имело бы смысла выражение, которым Диодор делает вывод из положения: ὁμογνωμόνων δὲ ὄντων τῶν στρατηγῶν [когда стратеги согласились]. Никий так же мало был вынужден силой подчиниться солдатам, как мало он силой вынуждал их остаться (Диод. XIII. 32. 2 ἐβιάσατο [принуждал]).
Отличия от Фукидида заключаются в перечислении при шедших к Сиракузянам союзников; Сикелов, Селинунтян граждан Гелы он мог заимствовать из Thuc. VII. 50. 2 Гимерейцы и Камаринцы там не упоминаются; они прибавлены либо из другого источника, либо по соображениям Диодора. Не говорит ли о такой прибавке формула: πρὸς δὲ τούτοις [не считая] хотя самый факт прихода союзников и, что всего важней его связь с решением Афинян заимствованы из Фукидида? Другое отличие заключается в определении числа дней, которое войско должно остаться διὰ τὴν πρὸς το θεῖον εὐλάβειαν [из уважения к божеству]. У Фукидида (VII. 50. 4) обозначено трижды девять дней, у Диодора три дня. Эту разницу я считаю существенной — считаю ее и неустранимой. Старинные издатели[12] старались исправить чтение Фукидида, но оно безусловно оправдывается всем положением. Следующая глава у Фукидида начинается словами: οἱ δὲ Συραϰουσιοι ϰαὶ αὐτοὶ τοῦτο πυθόμενοι [сиракузяне же, узнав об этом]. Что означает здесь τοῦτο [об этом]? Sowohl die Absicht des Aufbruches, wie das Aufgeben desselben, отвечает Classen. Это только не точно выражено. Узнавать,, что Афиняне отказались от отплытия, им не нужно было — это было ясно из того, что они не отплыли. К тому же они и не отказывались, а только отложили. Τοῦτο должно означать точное содержание предыдущего, должно означать, что Афиняне хотели отплыть, но вследствие лунного затмения решили остаться столько–то дней. Диодор это и передает своим οἱ δὲ Συραϰόσιοι, παρά τινων αὐτομόλων πυθόμενοι τὴν αἰτίαν τοῦ ὑπερτεθεῖσθαι τὸν ἀπόπλουν [сиракузяне, узнав от перебежчиков причину задержки отплытия], решили вступить в борьбу. На первый взгляд кажется неясным, почему эта причина, по которой Афиняне отложили свое отплытие, могла повлиять на решение Сиракузян. Но в этом виновна небрежность изложения Диодора. У Фукидида все выясняется. Влияние на решение оказывает и то, что Афиняне хотели отплыть, и то, что они отложили свое отплытие до известного времени. Если первое придает Сиракузянам бодрость и уверенность, то второе приводит их к решению μὴ ἀνιέναι τὰ τῶν Ἀθηναίων… ϰαὶ ἅμα οὐ βουλόμενοι αὐτοὺς ἄλλοσέ ποι τῆς Σιϰελίας ϰαθεζομένους χαλεπωτέρους εἶναι προσπολεμεῖν, ἀλλ᾿ αὐτον ὡς τάχιστα ϰαὶ ἐν ᾧ σφίσι ξυμφέρει ἀναγϰάσαι αὐτοὺς ναυμαχεῖν [не отпускать афинян … и вместе не желая, чтобы те закрепились в другом месте Сицилии, где с ними было бы труднее бороться, стремились как можно быстрее и здесь навязать им навмахию при благоприятных для себя условиях]. Сиракузяне не хотят ждать, пока Афиняне вздумают уйти — уйти они вздумают чрез определенный известный Сиракузянам срок, — а желают заставить их драться ὡς τάχιστα [как можно скорее], раньше этого срока, когда им, Сиракузянам, этого захочется. Этот срок не может равняться трем дням. Некоторое время должно было пройти, пока Сиракузяне узнали о решении Афинян, некоторое, хотя бы незначительное, время должно было пройти, пока они приняли свое решение — и тогда они не могли бы, имея в своем распоряжении менее трех дней, производить с своим флотом упражнения ἡμέρας, ὅσαι αὐτοῖς ἐδόϰουν ἱϰαναὶ εἶναι [столько дней, сколько им казалось достаточно] — для этого необходим больший срок.
У Диодора этих ἀνάπειραι [упражнений] нет, Сиракузяне сейчас же нападают; это гарантирует верность Диодоровского рукописного чтения. Разница во всяком случае, значит, остается. Диодор заимствовал свою дату из другого источника, изображавшего битву непосредственно следовавшей за прибытием известия в Сиракузы. Под влиянием этого известия находится Диодор, но во всем остальном он, за немногими исключениями, держится Фукидида. Расположения полководцев здесь нет у Фукидида — есть только одно то указание, что Евримедонт находится на правом крыле. Это замечание берет Диодор, но и в остальном он следует Фукидиду, беря распределение из описания следующей битвы. Имена, конечно, одни и те же, хотя имеет свое значение, что имени Никия нет ни здесь ни там; во второй битве он остается на берегу. Питес (или Питен) находится, как у Фукидида, посредине (VII. 70. 1).
Число Сицилийских кораблей так незначительно разнится (84 у Диодора, 76 у Фукидида), что усматривать в нем какую бы то ни было тенденцию нет оснований.
Объяснение исхода битвы у Диодора построено на его любви к τὸ παράδοξον [к парадоксу] — οὐχ ἥϰιστα ϰαθ᾿ δ πλεονεϰτεῖν ἐδόϰουν (sc. οἱ Ἀθηναῖοι) ϰατὰ τοῦτο ἠλαττώθησαν [как оказалось, преимущество афинян способствовало их поражению]. Эвтидем слишком далеко зашел в своем стремлении обогнуть врагов, оторвался от строя и был побежден. У Фукидида есть все данные, нет только этой связи — τὸν Εὐρυμέδοντα, βουλόμενον περιϰλῄσασθαι τὰς ναῦς τῶν ἐναντίων ϰαὶ ἐπεξάγοντα τῷ πλῷ πρὸς τῆν γῆν μᾶλλον ϰτλ [Евримедонта, желавшего окружить вражеские корабли и приблизившегося к суше и т. д.], да и быть не может, потому что раньше, чем побежден он, разбит центр флота — νιϰήεταντες τὸ μέσον πρῶτον τῶν Ἀθηναίων [сперва одержав победу над центром афинян] (VII. 52. 2).
Но тут же есть и данное, несомненно прибавленное к Фукидиду, Евримедонта прогнали πρὸς τὸν ϰόλπον τὸν Δάσϰωνα μὲν ϰαλούμενον, ὑπὸ δὲ τῶν Συραϰοσίων ϰατεχόμενον [в так называемый залив Даскон, занятый сиракузянами]; здесь важно и самое имя и то обстоятельство, что ϰόλπος [залив], т. е. берег, был занят Сиракузянами — занят в то время; имеется в виду, конечно, отряд Сиракузян, находящийся на земле; βιασθεὶς εἰς τὴν γῆν ἐϰπεσεῖν, — ἐτρώθη [принужденный сойти на сушу, он пал от раны], на берегу он был ранен; у Фукидида этого нет; Евримедонта губят загнавшие его εἰς τὸν μοχὸν τοῦ λιμενος [в глубь гавани] моряки. Самое известие о его смерти взято из Фукидида, но, благодаря вставке, оно получило другой смысл.
Имя Даскон встречается у Фукидида, но в описании военных действий до второй осады Сиракуз (VI. 66. 3); оттуда взять его Диодор не мог. Встречается оно у Филиста (ap. Steph. Byzant. s. v. Δάσϰων Müller F. H. G. I. pg. 188 frg. 25), но там о нем ничего не говорится. Bachhof[13] и Reuss[14] неправильно утверждают, что по Филисту, Даскон есть «ein Castell» [Замок] или «eine Landspitze» [мыс]. Слова Σιϰελίας χωρίον [местечко в Сицилии], тоже, в сущности, ничего определенного не означающие, принадлежат не Филисту, а Стефану — из Филиста спасены только два слова εἰς τὸ Πλημμύριον ϰαὶ Δασϰωνα [до Племмирия и Даскона]. Строить на этом слове выводы относительно отношения Диодора к Филисту нельзя[15]; с другой стороны, Reuss совершенно прав, утверждая, что у Диодора XIV 72 и 73 Δάσϰων есть точно также ϰόλπος [залив], как и в нашем месте, и противоречия между этими местами нет никакого. При частом согласии между не-Фукидидовскими местами нашего текста с местами из истории Карфагенских войн не будет слишком смелым предположить и здесь влияние того же источника.
В остальном изложении битвы я не вижу никаких сколько нибудь значительных отступлений от Фукидида[16]; прибавка имени Сикана при известии о брандере, в остальном точно взятом из Фукидида (VII. 53. 4), едва ли имеет какое нибудь значение. Правда, Диодор говорит об избиении 2000 Афинян — у Фукидида этой цифры нет; но настаивать на основании этого на сицилийском источнике, преувеличивающем потери врагов, я не вижу основания. Ведь Диодор за то пропускает подробности о том, что Сиракузяне убили весь экипаж 18 афинских кораблей.
Перехожу к описанию последней битвы. Holm[17] подробно остановился на этом описании и указал на значительное присутствие в нем сицилийских элементов. В этом отношении я с ним согласиться не могу. Диодор описывает чувства Сицилийцев, но во первых, как указал сам Holm, он для этого воспользовался чертами, которые Фукидид употребляет для характеристики настроения Афинян (Thuc. 81. 3, Diod. XIII. 16 7), во вторых, некоторые черты здесь прямо взяты из Фукидида, иной раз даже почти дословно. Вся ситуация взята из него. У него мы находим и ту рамку обоюдных увещаний, которые так развиты у Диодора. Нельзя требовать от него, чтобы он точно, от слова до слова, следовал своему источнику; он не писарь, а писатель. Там, где случай дает простор его фантазии, он пользуется своим неотъемлемым правом вырисовывать частности, как ему угодно. Важно только, чтобы он сохранил ситуацию в ее существенных чертах. В этом отношении можно отметить только одну прибавку — это рассказ о Сиракузянах, не участвующих в битве, но смотрящих на нее с берега и ободряющих своих — подробность очень патетичная, но едва ли соответствующая обстоятельствам; для Афинян дело идет о жизни и смерти, для Сиракузян только о том, чтобы взять в плен врагов — они действуют, νομίζοντες μηϰέτι τὸν ϰίνδυνον εἶναι περὶ τῆς πόλεως [считая, что опасность больше не угрожает городу].
Участие юношей в битве на нее не оказывает никакого влияния — самый факт заимствован Диодором из его другого источника. Мы имеем об них и другие сведения — у Плутарха (Niс. 23), но они только показывают нам, как мало Диодор пользовался этим другим источником: Плутарх рассказывает целую эффектную историю об этих παιδάρια [мальчишках][18], которой Диодор не воспользовался.
Единственное фактическое замечание, кроме цифр[19] отступающее от Фукидида, заключается в указании трехдневного срока, в который было построено ζεῦγμα — к этому присоединяются некоторые подробности самой постройки. Я и не отрицаю влияния других источников — где это было возможно, я пытался установить их Сицилийское происхождение. Правда, я не могу при этом вместе с W. Stern’ом видеть в изложении Диодора следы изложения очевидца. Для того, чтобы вообразить себе, что корабль, который со всех сторон бьют τοῖς χαλϰώμασι [таранами], тонет (XIII. 16. 3), нет нужды видеть это — тем более, что ситуация заимствована из Thuc. VII. 70. 6; в этом меня убеждает связь, в которую поставлена она и у Диодора, с βοὴ τῶν ἐναλλάξ ἀπολλυμένων [криками убивающих друг друга людей]; у Диодора гибнет только одна сторона — у Фукидида этот крик и, главное, эта путаница превосходно объясняются. Точно также я не вижу, почему только очевидец мог рассказать, как множество летевших копий и стрел могли мешать кому бы то ни было ἐς τοὺς ϰελεύοντας βλέπειν [видеть отдающих приказы] — мне сдается, что это, наоборот, черта совершенно фантастическая, в данных обстоятельствах неудачно придуманная. Об автопсии речи быть не может, и напрасно W. Stern[20] старается на основании ее видеть источник Диодора в Филисте, А если не Филист, то всего вероятней Тимей.
Holm указал на ряд сближений с Фукидидом — число их можно бы еще и увеличить. Укажу для примера только на речь Никия. Первую речь его у Фукидида Диодор пропустил, указавши только на вторую. Уже самая ситуация указывает на Фукидида. Никий οὐϰ ἐπέμεινεν ἐπὶ τῆς ἐν τῇ γῇ τάξεως [не оставался при сухопутном войске] — это вполне понятно, когда дело идет о второй речи; не смотря на то, что он уже раз говорил солдатам, он не выдержал. Был ли уже впрочем флот в море и приходилось ли Никию переплывать от триеры к триере, сомневаюсь, но мне кажется ясным, что Диодор мог не понять ситуацию (Νιϰίας ἀποχωρήσας ἦγε τὸν πεζὸν πρὸς τὴν θάλασσαν [Никий повел пехоту к морю] Thuc. VII. 69. 3).
Но тут еще более доказывает заимствование то, чего не сказал Фукидид, чем то, что у него прямо сказано — λέγων ὅσα ἐν τῷ τοιούτῳ ἤδη τοῦ ϰαιροῦ ὄντες ἄνθρωποι οὐ πρὸς τὸ δοϰεῖν τινι ἀρχαιολογεῖν φυλαξάμενοι εἴποιεν ἄν, ϰαὶ ὑπὲρ ἁπάντων παραπλήσια ἔς τε γυναῖϰας ϰαὶ παῖδας ϰαὶ θεοὺς πατρῴους προφερόμενα [напоминал он и многое другое, о чем говорят люди в столь решительный момент, не заботясь о том, что иному могли показаться устаревшими его речи, при всех случаях одинаковые: говорил о женах и детях и об отеческих богах] (Thuc. VII. 69. 2). Фукидид считает недостойным себя повторять все эти ὑπὲρ ἁπάντων παραπλήσια [при всех случаях одинаковые] цветы красноречия, для Диодора они сущая находка: ϰαὶ τοὺς μὲν τέϰνων ὄντας πατέρας τῶν υἱῶν ὑπομιμνήσϰων, τοὺς δ᾿ ἐνδόξων γεγονότας πατέρων παραϰαλῶν τὰς τῶν προγόνων ἀρετὰς μὴ ϰαταισχῦναι… ἅπαντας δ᾿ ἀναμνησθέντας τῶν ἐν Σαλαμῖνι τροπαίων ϰτλ [тем, кто были отцами, он напоминал о детях, тех, кто являлся сыновьями выдающихся отцов, он призывал не опозорить подвиги предков … и всем он напоминал о трофеях, поставленных на Саламине и т. д.].
Некоторые будто бы местные черты отмечает Freeman[21]. Одна из них действительно характерна и отмечена и Holm’ом. Диодор сообщает, что первыми отступили те суда, которые были παρὰ τὴν πόλιν [у города] — ни в каком другом источнике этого нет; почему, однако, эта подробность должна была интересовать именно местного писателя больше, чем топографически столь точного Фукидида, я не знаю; точно также я не вижу особенной яркости местного описания в фразе вроде τὰ δὲ περὶ τὸν λιμένα τείχη ϰαὶ πᾶς ὁ τῆς πόλεως ὑπερϰείμενος τόπος ἔγεμε σωμάτων [стены гавани и все высокие места были переполнены людьми][22]. Некоторые черты битвы упоминаются у Фукидида только в рассказе о приготовлениях к ней (например σιδηραὶ χεῖρες [железные крючья]), у Диодора во время самой битвы — это прием стилистического перемещения, у Диодора далеко не необычный.
Остановимся еще только на одном отмеченном Freeman’ом обстоятельстве, так как мне сейчас придется к нему вернуться. Говоря о разрушении моста, Диодор (XIII. 15. 3) пишет: οἱ δ᾿ ἐν ταῖς ναυσὶ παιανίσαντες ἔπλεον, ϰαὶ φθάσαντες τοὺς πολεμίους διέλυον το ζεῦγμα [морские воины с пением пеана поплыли, стремясь до вмешательства врагов разрушить заграждения]. Freeman к этому замечает: Philistos had heard the paean; and the word φθάσαντες doubtless refers to the warning preserwed by Plutarch about the letting the invaders strike the first blow. Thus each of our compilers reeps something of the lost treasure [Филист слышал пеан, и слово φθάσαντες без сомнения относится к сохраненному Плутархом предупреждению позволить захватчикам нанести первый удар. Так каждый из наших компиляторов извлекает что–то из потерянного сокровища].
Филист слышал пеан — но и Диодор знал, что битва с него начинается. Φθάσαντες вовсе не должно, да и не может относиться к словам жрецов, предсказавших победу μὴ ϰαταρχομένοις μάχης, ἀλλ᾿ ἀμυνομενοις [не начавшим битву, а оборонявшимся] (Plut. Nic. 25). Начинает битву тот, кто первый производит нападение: для этого Афиняне вовсе не должны были доплыть до ζεῦγμα [заграждения]; то, что они направлялись к нему, уже было нападением; φθάσαντες именно то и будет значить, что и Афиняне и Сиракузяне направлялись к ζεῦγμα, но первые пришли раньше. Правда, Фукидиду это не соответствует, у него Афиняне раньше одолели поставленные у ζεῦγμα суда, но, рядом с этим, imperfectum διέλυον [разрушали], явным образом, соответствует Фукидидовскому ἐπειρῶντο λύειν τὰς ϰλήσεις [пытались прорвать цепи] (Thuc. VII. 70. 2).
Исход экспедиции рассказан до крайности кратко. Эта сжатость делает всякие выводы анализа в высшей степени непрочными, тем более, что именно эта часть рассказа Диодора представляет собой большие затруднения.
Начало рассказа рисует нам картину солдат, направляющихся к палаткам полководцев и молящих их μὴ τῶν νεῶν ἀλλὰ τῆς ἑαυτῶν φροντίζειν σωτήριας [позаботиться о спасении не кораблей, а их самих]. Что значит эта последняя фраза, у Диодора трудно понять: ἀναχώρησις [отступление] может быть двоякая: на судах и на суше; у Фукидида солдаты желают уйти сейчас же — из дальнейшего ясно, что он имеет в виду отступление на суше. Фраза Диодора построена по Фукидиду — построена она в связи с дальнейшим — τῶν νεῶν τινας ἐνέπρησαν [из кораблей некоторые сожгли]; Афиняне этим, очевидно, показывают, что они о кораблях больше не заботятся. Несмотря на умоляющих солдат, «вожди спокойные» обсуждают план будущих действий. Демосфен предлагает, напавши внезапно, уйти из гавани. Никий предлагает оставить корабли и сухим путем уйти πρὸς τὰς συμμαχίδας πόλεις [в города союзников]. У Фукидида дело обстоит совершенно иначе. Там Никий не предлагает своего плана, а принимает план Демосфена и даже приказывает сесть на корабли, но солдаты отказываются — приходится по неволе идти сушей. Тут противоречие с Фукидидом несомненное; представление о ситуации получается вообще несколько странное, во всяком случае не то, что у Фукидида. Никий советовал — с этим еще можно помириться, хотя трудно бы сказать, кому он советовал — , но совершенно нельзя понять, что значит ᾧ πάντες ὁμογνώμονες γενόμενοι ϰτλ [с чем все согласились и т. д.]. Кто эти πάντες [все]? Солдат в совете быть не может — мы уже видели, что они толпятся вокруг палаток τῶν στρατηγῶν [стратегов], умоляя позаботиться о них. У Фукидида все время — и до самого конца речь только о Никии и Демосфене идет. Оно и понятно. Других στρατηγοί [стратегов] нет, так как Евримедонт убит, Менандр и Эвтидем не были стратегами, а только «временно исполняющими их обязанность», ἕως ἃν ἑτεροι ξυνάρχοντες αἱρεθεντες ἀφίϰωνται [пока не прибудут другие избранные начальники] (Thuc. VII. 16. 1). Диодор об этом и не упоминает, и там, где он называет их имена, заимствуя их из Фукидида, он не называет их стратегами; напротив, он говорит о них так, что до известной степени ясно, что они не стратеги (XIII. 13. 2). Итак, кто же согласился с Никием, кто эти πάντες [все], участвовавшие в совещании? Не думаю, чтобы здесь в основании лежал реальный факт, не думаю, чтобы пред Диодором лежала версия, имевшая военный совет — мне кажется гораздо более вероятным, что Диодор копировал свой же рассказ о предшествующем совещании. И там высказывают свои мнения Никий и Демосфен, и там Демосфен за отплытие, и там говорится о волнующемся войске, и там в конце является заключение: ὁμογνωμόνων δὲ τῶν στρατηγῶν ὄντων [когда стратеги согласились]. Под влиянием этого то совещания Диодор и переработал рассказ о нашем совещании.
Замечу к слову: я уже указал на мнения, указывающие на раздоры в афинском лагере, на несогласия между полководцами, на бунты солдат, которые, по мнению некоторых исследователей, характерны для рассказа Диодора и его источника Филиста. Здесь мы имеем достаточно поучительный пример: Диодор выпускает случай прямого неповиновения солдат, указанный Фукидидом.
Гермократ охотно послал бы Сиракузян в ту же ночь занять все пути; другие стратеги, соглашаясь с ним, что это следовало бы сделать, боятся, что граждане не захотят этого сделать, потому что они ἄρτι ἀσμένους ἀπὸ ναυμαχίας τε μεγάλης ἀναπεπαυμὲνους [были рады впервые отдохнуть после большой навмахии], потому что в этот день был праздник и θυσία [жертвоприношение], и граждане ради праздника πρὸς πόσιν τετραμμένοι εἰσιν [предавались попойке] (?) (Thuc. VII. 73. 2)[23]. Диодор мотивирует это иначе — οὐ πειθομένων δὲ τῶν στρατηγῶν διὰ τὸ πολλοὺς μὲν τραυματίας εἶναι τῶν στρατιωτῶν, πάντας δ᾿ ὑπὸ τῆς μάχης ϰαταϰόπους ὑπάρχειν τοῖς σώμασιν [но стратеги не одобрили это потому, что большинство солдат были ранены и утомлены сражением]. Bachof[24] желает видеть в этом следы особого расположения писателя к Сиракузянам: Siegesjubel, Festesfreude, Trunkenheit мешают им у Фукидида, усталость и раны у Диодора. Bachof относит это на счет источника Диодора. Я согласен с Bachof’ом относительно влияния Тимея на изложение Диодора, но здесь, мне кажется, замечание почтенного ученого не основательно. Диодор приводит 2 причины: усталость и раны. Но первая есть и Фукидида: если он говорит, что солдаты охотно отдыхают от битвы, то, очевидно, они от битвы устали — я хочу, конечно, только показать, как текст Фукидида может навести на мысль об усталости. Что же касается ран, то мне очень кажется, что повинен в них сам Диодор. Вопрос ведь в том, согласятся ли граждане пойти сегодня же — завтра они идут без всяких рассуждений. Причем же тут раненые? Ведь не заживут же их раны за ночь.
Диодор соображался с своим общим впечатлением; праздник, о котором говорит Фукидид, есть специальный Факт — такие Факты легко забываются, усталость после битвы настолько естественна, что не могла не остаться в голове Диодора, а раны — плод его Фантазии. Точно также он не ясно помнил, почему не узнали Афиняне посланных Гермократа. У Фукидида Гермократ посылает τῶν ἑταίρων τινάς τῶν ἑαυτοῦ μετὰ ἱππέων [некоторых из своих товарищей вместе с конными] (VII. 73. 3) (у Диодора τινάς τῶν ἱππέων [некоторых из конных]). Эти посланные останавливаются так далеко, чтобы можно было их слышать (но, понятно, не видеть), вызывают поименно τινάς [некоторых][25] и дают им свои сведения. У Диодора они делают это ἤδη νοϰτὸς οὔσης [уже ночью] — , чем и объясняется то, что их не узнали. Афиняне приняли их за Леонтинцев. Диодор нигде ни словом не обмолвился о Сиракузянах, находившихся в тайных отношениях с Никием; это может быть и, вероятно, есть прямой пропуск и не заключает в себе никакой тенденции, но самое упоминание Леонтинцев может ее заключать. В предыдущем есть два различных упоминания Леонтинцев — Леонтинцы переселены в Сиракузы все, как друзья, и Леонтинцы переселены туда насильно. Последнее могло бы дать Диодору основание лично догадаться о том, кто эти расположенные к Афинянам Сицилийцы. Возможно, однако, что Сицилийский источник, к которому от времени до времени прибегает Диодор, не желает допустить измены среди Сиракузян и сваливает ее на Леонтинцев[26]. Решить этого я не берусь. Рассуждения Freeman’а[27], видящего здесь а genuine bit of Philistus [подлинный отрывок Филиста], для меня не убедительны.
Не совсем ясен и рассказ о самом выступлении. На следующее утро — τῆς ἡμέρας ὑποφωσϰούσης [когда день стал светать] (ἅμ᾿ ἡμέρα [на рассвете] Plut. Nic. 26. У Фукидида этого указания нет, хотя ясно, что Сиракузяне это делают сейчас) Сиракузяне ἀπέστειλαν τοὺς προϰαταληψομένους τὰ στενόπορα τῶν ὁδῶν [отправили солдат, чтобы те заранее заняли узкие проходы на дороге]. Афиняне устраивают свое войско и выступают. Самое устройство войска дано довольно точно по Фукидиду[28] ; если Диодор говорит о том, что по средине были ἄῤῥωστοι [больные] — у Фукидида больные оставлены — , то это только его объяснение фукидидовского τὸν πλεῖστον ὄχλον ἐντὸς ἔχοντες [подавляющая часть толпы была в окружении гоплитов]. Афиняне выступают — когда, у Диодора не сказано, но изложение производит такое впечатление, как будто они выступают сейчас же, тоже ἃμ᾿ ἡμέρᾳ [на рассвете]. Я думаю, что это впечатление объясняется исключительно тем, что Диодор не указал подробностей — впрочем, это сейчас же станет ясней; сейчас же после — или одновременно — Сиракузяне забирают оставшиеся 50 кораблей Афинян, высаживают с своих триер всех людей, вооружают их и μετὰ πάσης δυνάμεως ἠϰολούθουν τοῖς Ἀθηναίους, ἐξαπτόμενοι ϰαὶ βαδίζειν εἰς τούμπροσθεν ϰωλύοντες [энергично преследовали афинян, досаждая им и препятствуя продвижению вперед]. Здесь представление совершенно другое, чем у Фукидида. Кто это был на триерах — те, которых с них сняли и вооруживши повели вслед за врагами? У Фукидида Гилипп выводит все пешее войско, а корабли ограничиваются тем, что забирают афинские триеры. Афиняне идут вперед и только в пути встречают заградивших им уже раньше дорогу (VII. 74. 2); их они прогнали, и теперь, идя вперед, они уже имеют рядом с собой врага — тогда можно сказать, что враги их ἠϰολούθουν [преследовали]. У Диодора есть два действия: Сиракузяне послали людей вперед, чтобы занять дороги; Сиракузяне со всем войском идут за ними. О тех, которые ушли вперед — а в них все дело, ибо от этой посылки Гермократ ставит в зависимость исход войны — дальше нигде ничего нет. При краткости рассказа это не имеет значения, но все, что делает вся группа, совпадает с тем, что делает первая группа у Фукидида — а это делает вопрос очень затруднительным.
Элементы рассказа те же, что у Фукидида, кроме высаженных с триер. Но после того, как Афиняне решили выступить и готовятся к выступлению, после того, как они сожгли часть своих кораблей, Сиракузяне не смотрят на взятие оставшихся афинских кораблей — кораблей без экипажа — , как на военное предприятие; это дело вполне понятное, дело не требующее особых приготовлений. Много ли людей было на триерах, можно ли было именно их называть πᾶσα ἡ δύναμις [всем войском] в противоположность высланным вперед? Мне думается, все это сообщение о высадке с триер есть не что иное, как свободное развитие темы Диодором. Свое сообщение о высылке отряда для занятия дорог он взял из Фукидида, но не из известия о посылке, а из слов, относящихся к плану посылки. Гермократ заявляет, что следует ἐξελθόντας πάντας τοὺς Συραϰοσίους ϰαὶ τοὺς ξυμμάχους τάς τε ὁδοὺς ἀποιϰοδομῆσαι ϰαὶ τὰ στενόπορα τῶν χωρίων διαλαβόντας φυλασσειν [выйти всем сиракузянам и союзникам, заградить пути и занять стражею узкие проходы]. Затем Диодор естественно считает дело законченным и переходит, перескакивая чрез большой отрывок Фукидида, к выступлению Никия; остается сообщить о кораблях — и тут он, видя рядом известие о выступлении Гилиппа, связывает его с этим взятием кораблей и создает второй отряд; что сделать с первым, он не знает; в конце концов в действии оба отряда не отличаются[29].
Судьба Афинян до окончательной сдачи войска рассказана так кратко, что судить о ней крайне опасно. Диодор, например, ничего не знает о различных судьбах отрядов Демосфена и Никия, хотя раньше указал, что стратеги вели войско διελόμενοι εἰς δύο μέρη [разделив его на две части], что заставляло бы предполагать, что мы в дальнейшем что нибудь об этих δύο μέρη [двух частях] услышим; у него все войско сдается при Асинаре. Думаю, что это только поспешность, как это предполагают и многие другие.
Не из Фукидида взяты цифры убитых — мы уже привыкли к этим заимствованиям цифр, но здесь рукописное чтение слишком непрочно, чтобы можно было что нибудь утверждать с решительностью, тем более, что Vogel дает о нем противоречивые сведения[30].
Freeman[31] видит черту местной традиции в том, что Диодор говорит об Ἐλώριον πεδίον [Элорийской равнине] — , но ведь Фукидид говорит об Ἐλωρία οδὸς [Элорийской дороге], и почему бы Диодору и самому не знать о том, что есть такая долина, когда это мог знать Овидий (Fast. IV. 477) — замена одного понятия другим не могла представлять трудности.
Но здесь начинается новый источник[32]. Уже известие о том, что Сиракузяне поставили два трофея у Асинара и прикрепили в каждому τὰ τῶν στρατηγῶν ὅπλα [оружие стратегов], взято не из Фукидида, который об этом ничего не говорит. Нечто подобное сообщается у Плутарха — Сиракузяне τὰ ϰάλλιστα ϰαὶ μέγιστα δένδρα τῶν περὶ τὸν ποταμὸν ἀνέδησαν αἰχμαλώτοις πανοπλίας [на самых красивых и больших деревьях у реки развесили паноплии пленных], что собственно и есть τρόπαιον [трофей], только с той особенностью, что их поставлено много. Известие Диодора несколько странно. Τρόπαιον ставится на месте битвы и победы — ставится одно, кроме тех случаев, где самая победа двойная[33]); победа над двумя стратегами не будет двойной победой; два трофея могли быть поставлены, если было две битвы, если Демосфен сдался отдельно от Никия, как и было на самом деле. Но тогда они не были бы поставлены на одном месте — я думаю, что Диодор и здесь поторопился связать два разновременных факта, найденных им в источнике. Возможно, что о постановке трофеев было сказано вместе, хотя о сдаче рассказывалось отдельно, причем имелись в виду отдельные трофеи — у Диодора вышло недоразумение только потому, что он соединил первоначальные известия о сдаче. Тогда его источник не будет совпадать с Плутарховским, или, по крайней мере, его рассказ о трофеях имеет в виду не то обстоятельство, о котором говорит Плутарх.

---

[1] о. 1. 360.
[2] Phil. 42. 441. 446 sqq.
[3] о 1. 49.
[4] о. 1. 473.
[5] о. 1. 36 sqq.
[6] Ср. Classen ad. Thuc. VII. 42. 1.
[7] Так например XIII. 34 Лакедемонянам посылают 35 кораблей — XIII. 61 возвращаются те же 35 кораблей, хотя число их должно было бы уменьшиться, ср. Bachof, Jahrb. f. Phil. 119 pg. 172.
[8] Phil. 42. 459.
[9] Поэтому Holzapfel o. 1. pg. 50 не прав, сближая эти слова с Юстином.
[10] Holm о. 1. II. 361.
[11] Phil. 42. 448.
[12] См. Poppo–Stahl a. 1. Wesseling a. 1.
[13] Jahrb. f. Phil. 119. 170.
[14] Phil. 45, 263 пр.
[15] W. Stern, Phil. 42, 450 пр.
[16] Τὰ πεζὰ στρατόπεδα [Сухопутные войска] относится к войскам Сиракузян и Афинян — и те и другие παρεβοήθησαν [оказывали помощь].
[17] o. 1. II. 382.
[18] Диодор утверждает, что у Афинян погибло 60 кораблей — Фукидид (VII. 72. 4), что у них осталось ὡς [около] 60; так как Диодор считает 115 кораблей, то число погибших определено верно. Погибло у Сиракузян 24 — было 74, осталось 50 — та же цифра у Фукидида: ἐλλάσσους τῶν πεντήϰοντα [менее пятидесяти] (ibid.) — правда, присоединено отличие совершенно погубленных и испорченных.
[19] Возможно, конечно, что Плутарх взял ее из другого источника. Рассказ Плутарха представляет собой ряд странностей, заставивших Grote’а (Hist, of Greece VII. 446 пр.) предположить, что Плутарх спутал две последних битвы; это делает сравнение с Плутархом крайне ненадежным.
[20] Phil. 42. 452.
[21] о. 1. III. 647.
[22] Та же фраза повторяется XIX. 74. 2. 3. cp. W. Stern. Phil. 42. 463.
[23] Этот элемент есть и у Фукидида, как у Полиэна (I. 43. 2) и Фронтина (2, 9, 7), чего не заметил Melber, Jahrb. f. Phil. XIY (Suppl.) 489.
[24] Jahrb. f. Phil. 129, 473.
[25] См. Classen а. 1.
[26] Я имею в виду не данный факт, где измены нет, а вообще ту εὔνοια [благожелательность], которая вовлекла в заблуждение Афинян.
[27] о. 1. III. 700.
[28] У Диодора войско делят εἰς δύο μέρη [на две части]. У Фукидида (VII. 78. 2) большинство рукописей читает διπλαισίῳ [на две колонны] — вместо πλαισίῳ [в колонну] — не есть ли это уже в древности появившееся разночтение? ср. Poppo–Stahl а. 1.
[29] С XIV. 64. 3. и 60. 7 общего только глагол ἀνάπτεσθαι [досаждать] и факт, но факт есть и у Фукидида, да и факт не совсем тот же. Cp. W. Stern. Phil. 42. 463.
[30] а. 1. он уверяет, что PF пропускают слова ὀϰτάϰις χιλίους, ἐξώγρησαν δὲ [восемь тысяч взяли же в плен]. Praefatio pag. X он говорит: verba ἐζώγρησαν δὲ ἑπταϰισχιλίους, quae non solum in PB desunt, sed etiam in Veneto desiderantur [взяли же в плен семь тысяч, чего нет не только в PB, но и в Veneto].
[31] o. 1. III. 710.
[32] Unger (Sitzungsberichte d. Bayerischen Akad. d. Wissensch. Histphil. Cl. 1875 I pg. 64) совершенно неправильно понимает ход дела. Диодор относит не взятие в плен Никия ко времени сдачи Демосфена, а наоборот. Ведь у Асинара был взят не Демосфен, а Никий. Отсутствие указания времени объясняет «Flüchtigkeit» [краткость] Диодора. Unger старался устранить отличие в счете дней у Диодора и Фукидида, но это ему не удалось (Herbst Phil. 42. 669). У Фукидида до возвращения проходит около 5 дней, у Диодора три; здесь он справлялся в своем источнике — сводить счет дней Фукидида далеко не так легко.
[33] Cp. Thuc. V. 3, где ставятся два трофея, у гавани и крепости, так как победа одержана на суше и на море.

§ 11. Речи Николая и Гилиппа

Сиракузяне совещаются о судьбе пленных. Фукидид об этом совещании ничего не сообщает — понятно, из него здесь не черпал Диодор. Параллельный рассказ мы имеем у Плутарха. Полного сходства быть не может: 1) оба писателя независимы друг от друга; в крайнем случае, они черпают из одного источника, каждый видоизменяя его по своему произволу; 2) не подлежит ни малейшему сомнению, что Плутарх соединил — и соединил не только механически — несколько источников; мы можем отличить в его изложении Фукидида, Филохора, Филиста, Тимея — и даже, пожалуй, посредственно и других; 3) я пытался доказать, что у Диодора есть по крайней мере один источник, кроме Фукидида — может быть и больше; с его текстом могло случиться то же, что с Плутарховским. И тем не менее сходство крупное. Clasen[1] находит, что существует только одно общее место между Диодором и Плутархом — но вся история совещания, исключая речи, обнимает не больше десяти строк, а между тем в них встречается указанная Holm’ом[2] несомненно неслучайная параллель.
Diod. XIII. 19. 5. ἀναγνωσθέντος δὲ τοῦ ψηφίσματος Ἑρμοϰράτης παρελθὼν εἰς τὴν ἐϰϰλησίαν ἐπεχείρει λέγειν, ὡς ϰαλλιόν ἐστι τοῦ νιϰᾶν τὸ τὴν νίϰην ἐνεγϰεῖν ἀνθρωπίνως [когда это мнение было зачитано, Гермократ взял слово и старался показать, что наилучшая победа, это победа, перенесенная с умеренностью].
Plut. Nic. 28. Ταῦτα προσδεχομένων τῶν Συραϰοσίων Ἑρμοϰράτης… εἰπὼν, ὅτι τοῦ νιϰᾶν ϰρεῖττόν ἐστι τὸ ϰαλῶς χρήσθαι τῃ νιχῇ, οὐ μετρίως ἐθορυβήθη [когда сиракузяне это одобрили, Гермократ, сказавший, что важнее хорошо использовать победу, чем победить, был шумно освистан].
Сходство здесь полное — и не в одних словах. Диокл (по Плутарху Эврикл) вносит предложение (ἔγραψε — официальное предложение; Диодор называет его ψήφισμα). Вносящий определяется ближе (ὁ δημαγωγὸς [демагог] у Плутарха, τῶν δημαγωγῶν ἐνδοξότατος ὤν [известнейший из демагогов] у Диодора), следует его предложение, и затем говорит Гермократ. Кто выступает против определенного ψήφισμα, говорит нечто более определенное, чем: Господа, гораздо прекраснее пользоваться хорошо победой, чем победить. Так можно только начать речь — и именно начало речи — не слова, а суть — сохранены были в источнике; ἐθορυβήθη [освистали] значит: его закричали, он не говорил, а только пытался говорить. Сиракузяне, зная его, не дали ему договорить. Диодор пользуется этим ἐθορυβήθη для перехода к своей длинной речи, Плутарх связал его другим образом с предложением: Гермократа они слушать не хотели, а Гилиппа и т. д. Но общий факт остался: Гермократ начал говорить, но его не слушали — это не только слова, а факт, и о случае здесь речи быть не может.
Содержание самого ψήφισμα[3] представляет собой в изложении обоих писателей некоторые отличия, но не представляет собой противоречия. Как бы ни были велики эти отличия, самая мысль дать ψηφίσματα имеет большее значение. Но отличия незначительны — простых опущений я не считаю, а в сущности все они сводятся к таким опущениям. Диодор выпускает сведение об устройстве празднеств, выпускает слова, ближе определяющие судьбу рабов и Сикелов, за то он ближе определяет судьбу Афинян. В то время как у Плутарха ψήφισμα предлагает их φρουρεῖν ἐμβαλόντας εἰς τὰς λατομίας [послать под охраной в каменоломни], причем относит это только к Афинянам и Сикелам, у Диодора псефизма гласит: τοὺς… αἰχμαλώτους ἐν μὲν τῷ παρόντι τιθέναι πάντας εἰς τὰς λατομίας, μετὰ δὲ ταῦτα τοὺς μὲν συμμαχήσαντας τοῖς Ἀθηναίοις λαφυροπωλῆσαι, τοὺς δ᾿ Ἀθηναίους ἐργαζομένους ἐν τῷ δεσμωτηρίῳ λαμβάνειν ἀλφίτων δύο ϰοτύλας [пленники в настоящее время все должны быть брошены в каменоломни; но потом союзников афинян нужно продать как добычу, а афиняне должны работать в месте заключения, получая две котилы ячменной муки] — т. е. псефизма устанавливает два различных момента, которых не устанавливает оно у Плутарха. При этом первый момент заключается в том, что все пленные заключаются в каменоломни — то же самое мы находим и у Фукидида: Ἀθηναίων ϰαὶ τῶν ξυμμάχων ὁπόσους ἔλαβον ϰατεβίβασαν ἐς τὰς λιθοτομίας, ἀσφαλεστάτην εἶναι νομίσαντες τήρησιν [всех афинян и союзников, которые были захвачены, сиракузяне спустили в каменоломни, надежнейшее по их мнению место заключения] — т. е. заключены и Афиняне и союзники. И Фукидид отличает два момента[4]. Сначала находились в каменоломнях все — так продолжалось 70 дней, затем были проданы союзники, кроме некоторых Сикелиотов и Италийцев, остальные остались там же, в каменоломнях. Диодор под своим δεσμωτήριον [место заключения] понимает те же каменоломни — это следует из слов, которыми он описывает исполнение решения: οἱ Ἀθηναῖοι παρεδόθησαν εἰς τὰς λατομίας, ὦν ὕστερον οἱ μὲν… διεσώθησαν, οἱ δὲ λοιποὶ σχεδὸν ἅπαντες ἐν τῷ δεσμωτηρίῳ ϰαϰούμενοι τὸν βίον οἰϰτρῶς ϰατέστρεψαν [афиняне были отправлены в каменоломни; и позднее одни… обрели спасение, но остальные, практически все, плачевно закончили свою жизнь среди тягот этого места заключения]. Да где же в самом деле найти тюрьму для стольких человек? Я не думаю, чтобы Плутарх выпустил деление, находившееся в ψήφισμα. Ψήφισμα Диодора слишком похоже на то, что было исполнено по Фукидиду. Диодор не бросает своего старого источника — свой новый источник он дополняет по Фукидиду[5]. Из него же он прибавил, вставивши это в самое ψήφισμα, и известие о двух χοίνιϰες [хойниках][6] — этим я объяснил бы и не лишенную странности форму: ἐργαζομένους [работать] — λαβεῖν [получая]. Ведь дело не в том, что они будут получать столько то, а в том, что они будут работать, получая[7].
По Диодору ψήφισμα требует: τοὺς στρατηγοὺς τῶν Ἀθηναίων μετ᾿ οἰϰίας ἀνελεῖν [афинских стратегов убить с пытками]. Слова μετ᾿ αἰϰίας [с пытками] у Плутарха нет, нет его и у Диодора там, где он говорит об исполнении решения — , но там это может быть простым опущением. У Фукидида говорится о какой то муке для Никия, но я должен признаться, что этого не понимаю[8]. Никий и Демосфен, говорит Фукидид, были убиты против воли Гилиппа. Гилипп просил дать их ему, желая привести их в Спарту — Демосфена, как злейшего врага, Никия, как лучшего друга — τοὺς γὰρ ἐϰ τῆς νήσου ἄνδρας τῶν Λαϰεδαιμονίων ὁ Νιϰίας προυθυμήθη ὥστε ἀφεθῆναι [ибо Никий приложил все старания, чтобы отпустили взятых на острове лакедемонян] — очевидно Фукидид желает сказать этим, что Гилипп желал спасти Никия. Но эта выдача Никия неугодна многим — между прочим тем, которые раньше были с ним в сношениях; они боятся μή βασανιζόμενος διὰ τὸ τοιοῦτο ταραχήν σφίσιν… ποιήσῃ [что во время пытки они покажут на них и тем самым нарушат их благополучие]. Итак, они не желали передачи Никия Гилиппу, боясь, что Никия будут пытать. Но почему Гилипп или Лакедемоняне будут пытать Никия — у них для этого нет ни побудительной причины (ведь Никий их друг) ни цели: им то какой интерес узнавать сиракузских изменников; διὰ τὸ τοιοῦτο [тем самым] т. е. для того, чтобы узнать их[9], пытать его могут только Сиракузяне; для изменников всего выгодней, если он будет отдан Лакедемонянам — и чем скорей, тем лучше. Я понял бы это только тогда, если бы Никий был убит не по народному решению, а именно этими изменниками и Коринфянами, подговорившими союзников — я не думаю, чтобы так Фукидид называл Сиракузян — убит поскорей, раньше, чем мог быть решен и был решен вопрос — именно для того, чтобы Сиракузяне не успели пытать его (изменники), но не успели и передать его Гилиппу (Коринфяне). Тогда вероятно было бы предположить, что пытка для Никия была, если не решена, то предположена, и мы получили бы аналогию для αἰϰία [пыток] Диодора. По для того, чтобы утверждать это, текст Фукидида недостаточно ясен. У Плутарха об этом также нет ничего. Таким образом, мы параллелей для этого факта не имеем — я не вижу оснований полагать, что Диодор его вставил.
Заступничество Гермократа может быть взято из Тимея — мы уже знаем, что Тимей охотно выставлял его на первый план. Утверждать, что Плутарх в своем рассказе не пользовался Тимеем, нельзя. Называет он его только тогда, когда желает отметить какое нибудь особенно характерное его мнение или желает указать на свое с ним несогласие. В данном случае он цитирует его специально для того, чтобы объяснить причины недовольства Гилиппом. Сицилийцы, говорит он, ϰαϰῶς ἔλεγον [бранили] Гилиппа, не вынося его ϰατὰ τὸν πόλεμον τραχύτητα ϰαὶ τὸ Λαϰωνιϰὸν τῆς ἐπιστασίας, ὡς δὲ Τίμαιός φησι, ϰαὶ μιϰρολογίαν ϰτλ [суровости и лаконского стиля командовать на войне, и, как говорит Тимей, и его алчности и т. д.]. Это не исключает возможности того, что и Тимей говорил о τραχύτης [суровости] Гилиппа — что он указывал на τὸ Λαϰωνιϰόν [лаконство] его, мы уже видели. Смысл Плутарховского места заключается в том, что Сиракузяне не выносили того–то, а Тимей еще прибавляет (ϰαὶ [и]) и то–то.
Во всяком случае, не из Тимея[10] известие о казни полководцев: по Тимею, тот же Гермократ, их добрый заступник, дал им возможность покончить жизнь самоубийством. Соединить это известие нельзя ни с рассказом Диодора, ни с рассказом Фукидида, как это пытался сделать Grote[11].
Известие о раскраденных из тюрьмы Афинянах, отличавшихся образованием, также совпадает с Плутархом (Nic. XXIX), с той только разницей, что Диодор сократил его и вместо специальных указаний, сохраненных у Плутарха, поставил общее παιδεία [обтесанность], отвечающее его воззрению на Афинян, как оно отразилось в дальнейшей речи Николая. Все эти рассказы о Сиракузских пленных, вызванные анекдотами о любви Сицилийцев к Еврипиду или связанные с ними, вероятно, довольно позднего происхождения, как и относящаяся или относимая к ним поговорка: ἤτοι τέθνηϰεν ἤ διδάσϰει γράμματα [или мертв, или учит грамоте[12]] (Zen. ІV. 17)[13].
Мне остается указать еще на одно затруднение. В рассказе об исполнении псефизмы Диокла Диодор сообщает…. τὸ πλῆθος… τὴν Διοϰλέους γνώμην ἐϰύρωσεν διόπερ οἱ μὲν στρατηγοί παραχρῆμα[14] ἀνηρέθησαν ϰαὶ οἱ σύμμαχοι [толпа … одобрила предложение Диокла: поэтому стратеги и союзники немедленно были преданы смерти]. Не говоря уже о том, что об избиении союзников не было нигде речи, оно противоречило бы псефизме Диокла, требовавшей не убийства, а продажи союзников — а ведь Диодор при всей своей краткости не забывает прибавить, что предложение Диокла было принято. Как бы низко мы ни ставили Диодора, подобной ошибки он не мог совершить — здесь несомненно есть пропуск в тексте[15] или, быть может, в рукописях спутан порядок слов[16].
Перехожу к безмерно длинной речи Николая и ответной речи Гилиппа.
Collmann[17], Holm[18], Holzapfel[19], W. Stern[20] утверждают, что она взята из Эфора, Bachof[21] — ищет ее источник в Тимее. Главный аргумент Holm’а заключается в сходстве данной речи с речью Феодора (XIV. 65 — 69), которая тоже будто бы взята из Эфора, но и здесь Bachof[22], следуя общему взгляду Volquardsen’а, настаивает на Тимее, как источнике — и Meitzer[23] и даже сам Holm[24] не отрицают верности его предположения.
Прежде всего однако следует спросить себя, не мог ли Диодор написать эти речи и сам. Раньше, чем этот вопрос решен, нельзя говорить об их источнике. Вопрос этот и ставят себе, между прочим, и Freeman и Bachof. Если Freeman[25] отделывается общими фразами, вроде того, что Диодор был для этого «too dull and too honest» — мы увидим, что для составления этих речей особого ума не нужно было — , то Bachof приводит кое–какие доводы: 1) «a priori невероятно, что составитель всемирной истории, обнимающей в 40 книгах период более 1000 лет, вставлял в ее отдельные части собственного изобретения речи, составленные по всем правилам искусства». Мне кажется, что в этой короткой фразе несколько логических ошибок. 1000 лет всемирной истории и в 40 книгах — и притом речи. Это, действительно, мудрено: для них места не хватит; но причем же тут eigene Erfindung [собственное творчество], причем тут alle Mittel der Kunst [все правила искусства]? Bachof спутал два различных понятия: с одной стороны, он думает, что в данных рамках места для речей нет; с другой, что Диодору слишком много дела было для того, чтобы еще придумывать речи, употребляя все средства, предоставляемые ему ораторским искусством. Мне кажется — и это принципиально важно — , что Bachof, как и большинство исследователей, совершенно несправедливо упускают из виду, что Диодор употребил на свои 40 книг 30 лет (I. 4. 1) — за это время он мог найти досуг, чтобы писать и речи — тем более, что он вовсе и не думал о том, чтобы вообще вставлять речи в в каждую отдельную часть своего труда — ведь всего на всего мы имеем 4 образца таких речей.
2) Второй довод Bachof а заключается в том, что Диодор не любит длинных речей. Это совершенно верно — и Диодор, как указывает Bachof, высказал и обосновал свое отношение к ним в введении к своей двадцатой книге. Но и там он говорит не против речей вообще, а против их излишка, против тех, которые πλεονάσαντες ἐν τοῖς ῥητοριϰοῖς λόγοις προσθήϰην ἐποιήσαντο τὴν ὅλην ἱστορίαν τῆς δημηγορίας [злоупотребляя риторическими пассажами, сделали всю историю придатком говорильни в народном собрании]. Но из этого не следует, чтобы он был вообще против речей — иной раз они нужны, они требуются самой историей — ὀφειλούσης τῆς ἱστορίας τῇ ποιϰιλίᾳ ϰεϰοσμῆσθαι [историю должно украшать разнообразием]; в иных случаях он счел бы виновным того, кто не привел бы речей; он не устраняет из исторического повествования речей — только то и значат его слова οὐ μὴν παντελῶς γε τοὺς ῥητοριϰοὺς λόγους ἀποδοϰιμάζοντες ἐϰβάλλομεν ἐϰ τῆς ἱστοριϰῆς πραγματείας[26] τὸ παράπαν {тем не менее не одобряя вообще риторических пассажей, мы не изгоняем их из исторического труда совсем]. Почему это выражение указывает на то, что «Диодор по крайней мере в то время, когда писал это введение, думал только о находившихся в его источниках и подлежащих устранению речах», как это думает Bachof, мне решительно непонятно.
Но как бы ни объяснять отношения Диодора к речам, оно нисколько не изменяется, будем ли мы думать о собственных речах Диодора или заимствованных им из источников. Оба аргумента Bachof’а одинаково относятся и к тем и к другим — а других он не приводит. В конце концов, почти общее убеждение в том, что Диодор не написал своих речей сам, сводится к «too dull» Freeman’а — это, конечно, не есть еще доказательство.
Разберем возможность отдельных мнений. Прежде всего, мне кажется, вообще говорить о сколько нибудь серьезном историке, как авторе, — невозможно. Речь, вроде речи, Николая возможна только на школьной скамье. Ситуация не может быть понимаема двояким образом. У Плутарха прямо и ясно говорится, что в собрании принимали участие и союзники. Диодор этого прямо не говорит, но, если только справедливо то, что я говорил относительно общности источников Плутарха и Диодора, то, очевидно, и у него это присутствие союзников имеется в виду[27]; то, что Николай начинает словами обращения к одним Сиракузянам, можно бы все таки объяснить тем, что он Сиракузян считает особенно значительными для решения вопроса, что он, как Сиракузянин, обращается только к ним. Все это неверно, но все это мы пока допустим — ведь Гилипп же участвует в собрании, значит, участвуют союзники. Но даже от этого я готов отказаться. В народном собрании находятся только Сиракузяне, чужих нет; но ведь у этих чужих есть же друзья, ведь у них же есть определенные права на благодарность — какой сколько нибудь одаренный историческим чутьем писатель может в этом положении, когда еще не успела остыть пролитая при Асинаре Афинская кровь, когда еще не успели отдохнуть от трудов Спартанцы, Беотяне, Коринфяне, друзья и спасители Сиракузян, открытые враги Афинян, какой писатель может вывести оратора, к тому еще несомненно до известной степени выражающего его мысли, и вложить ему в уста мысль о союзе с Афинянами — ϰαλὸν οὖν ἀντὶ τοῦ τὴν ἔχθραν ἐπαύξειν συμμάχους αὐτοὺς ἔχειν φεισαμενους τῶν αἰχμαλώτων [поэтому было бы хорошо вместо того, чтобы усиливать вражду, заиметь афинян в качестве союзников, пощадив пленных] (XIII. 25. 3)? Говорить о союзе с Афинянами — да ведь это измена по отношению к бывшим союзникам. Гилипп в своей речи и говорит об этом вскользь, — ἐῶ γὰρ, ὅτι τοῦτο πράξαντες ϰτλ [еще раз, поступив так и т. д.]. — автор не понимает значения сказанного им. Ни в какой действительной речи не могло быть об этом говорено — это действительно too dull. Можно ли поверить, что такую речь — в присутствии или отсутствии союзников — мог заставить сказать кого бы то ни было Филист, которого считают источником Эфора? Можно ли поверить, что ее написал Эфор? Всему можно поверить, когда оно доказано, а здесь я напрасно ищу доказательств.
Даже положительное доказательство против авторства Эфора приводит один из сторонников этой гипотезы[28]. В речи Николая говорится о том, что Афиняне в Египте потеряли 300 кораблей вместе с находившимися на них (αὐτάνδρους), между тем как раньше у Диодора говорилось о благополучном исходе экспедиции (XI. 77. 4). Если это место из Эфора, то, очевидно, речь не из него.
Остается Тимей. Я думаю, что и здесь мы имеем положительные доказательства того, что им речь не была написана. Во первых, я должен указать на отношение оратора к Алкивиаду. Николай и Гилипп (самым неудобным для него способом — ведь Алкивиад для Спартанцев теперь добрый друг) считают его главным виновником всего дела, который заслуживает тяжкого наказания: ἄτοπον… τὸν μὲν ἐπαγαγόντα τὸν πόλεμον ἐπὶ Συραϰοσίους Ἀλϰιβιάδην ἃμα ϰαὶ παῤ ἡμῶν ϰαὶ παῤ Ἀθηναίων ἐϰφυγεῖν τὴν τιμωρίαν ϰτλ [было бы нелепо … чтобы Алкивиад, человек, который породил войну против Сиракуз, избежал заслуженного наказания как от нас, так и от афинян]. (XIII. 27. 4 cp. 31. 2 и 4).
А между тем мы знаем, что Тимей, так неохотно признававший чье бы то ни было величие, преклонялся пред Алкивиадом (Corn. Nep Alcib. XI. 1. Müller F. H. G. I. pg. 218. frg. 101). На этом я бы еще не основывался. Тимей мог, и преклоняясь пред Алкивиадом, вложить в уста Сиракузянина враждебные Алкивиаду выражения, да и свидетель наш не отличается особой осмотрительностью; он и Фукидида считает одним из тех, которые Алкивиада summis laudibus extulerunt [всячески превозносят].
Большее значение для меня имеет другое место речи. Диодор влагает в уста Николая целый панегирик Афинянам — οὗτοι γάρ εἰσιν οἱ πρῶτοι τροφῆς ἡμέρου τοῖς Ἕλλησι μεταδόντες, ἣν ἰδίᾳ παρὰ θεῶν λαβόντες τῆ χρείᾳ ϰοινὴν ἐποίησαν [ибо они первые разделили с греками пищу, получаемую при обработке почвы, которую они, хотя и получили от богов для своего исключительного использования, сделали доступной всем] (XIII. 26. 3). Уже Wesseling (а. 1) не мог не выразить своего удивления по поводу этого выражения. Hoccine ab homine Siculo expectasses? Cujus insulae indigenae reperti frumenti gloriam suis majoribus asserebant, vide V. 4 et 69 [Можно ли ожидать это от сицилийца? Славу открытия зерна уроженцы этого острова приписывали своим предкам, см. V. 4 и 69.]. Обратимся действительно к этим местам. В 69 главе пятой книги Диодор разбирает различные мнения относительно народа, который первый получил от богов τὴν ἥμερον τροφήν [пищу, получаемую при обработке почвы]. Оказывается, что спорят из за этой чести Афиняне, Египтяне, Сицилийцы. Bethe[29] показал, что глава эта прибавлена Диодором к его источнику на основании того, что он лично знал; указывает Bethe на I. 29, но там говорится только о притязаниях Афинян и Египтян, о Сицилийцах же говорится в 47‑й главе той же пятой книги[30] — в месте, которое, как доказал Müllenhof[31], взято из Тимея. Тимей приписывает эту честь своей родине Сицилии и не может заставить Сиракузянина Николая отдавать ее Афинянам.
Обратимся к доводам Bachof’а.
Мы имеем двух современников событий: Филиста и Фукидида. И тот и другой говорят, что Гилипп желал помилования афинских полководцев или, по крайней мере, желал, чтобы судьба их была вверена в его руки. У Диодора Гилипп является ярым противником Афинян. Это является несомненным противоречием столь хорошо засвидетельствованной традиции.
Жестокое обращение с Афинскими пленными является позорным пятном в истории Сиракуз — и вот является человек, который берет на себя задачу снять с них это пятно; для этого он старается сделать вероятным, что они были склонны к более мягким мерам, но что речь и угрозы Гилиппа их отчасти запугали, отчасти переубедили.
Кто может быть этим человеком?
Не Эфор — так как мы нигде не можем доказать, чтобы он столь резко противоречил установившейся традиции, так как подобное изменение ее нисколько не лежало в его тенденциях — мы нигде не видим у него и следа особой склонности к Сиракузянам. Таким лицом может быть только Тимей. Его Сицилийский патриотизм вполне достаточно известен. Его дружба к Афинянам, в городе которых он прожил около полувека, могла служить для него достаточным основанием для того, чтобы попытаться устранить из воспоминаний Афинян ужасную гибель многочисленных граждан, чтобы снять с Сиракузян вину в этой гибели и смягчить ненависть к ним пострадавших.
Всего естественней было бы выставить виновником сурового решения Коринфянина, так как Фукидид засвидетельствовал нам, что они особенно ревностно противились всякой мысли об отдаче полководцев Гилиппу. Но этого не мог сделать Тимей. Его любовь к Коринфянам заставляла его пытаться снять и с них всякое пятно.
Но за то он имел все основания относиться с ненавистью к Спартанцам. Последовательный демократ, непримиримый враг Дионисия, он должен был перенести свою вражду и на поддерживавших Сиракузского тирана Спартанцев — этот враждебный Спартанцам характер мы видим везде, где можем заметить следы деятельности Тимея. Таким образом только Тимей мог иметь основания для того, чтобы создать речи, находимые нами у Диодора — никто другой в этих указанных условиях не находился.
Такова сущность аргументации Bachof’а — я оставил в стороне его рассуждения относительно отношения речей к источникам рассказа и псефизм Диокла, Bachof исходит из того, что Диодор черпает из Эфора, и, во всяком случае, не из того же источника, из какого заимствовал свои сведения Плутарх. Я старался доказать, что первое не доказано, второе неверно, но это для нас в данном вопросе несущественно.
Что доказывает остроумная аргументация Bachof’а? Только то, что один Тимей имел основания выставить Гилиппа врагом Афинян.
Но 1) чем объяснить участие Николая? Я думаю, вполне достаточно было бы заступничества Гермократа, которое было нам засвидетельствовано, и, как я полагаю, засвидетельствовано именно из Тимея, так высоко ценившего деятельность Сиракузского полководца.
2) Доводы Bachof’а доказывают происхождение ситуации, но не доказывают происхождения речей — нужно быть еще уверенным в тождестве их происхождения, для того, чтобы на основании ситуации рассуждать о самых речах.
И здесь лежит ключ к решению вопроса. Удивительно, как близко подошел Bachof к истине, все таки не сказавши последнего слова, не сделавши верного вывода[32]. Die selbstständigere stellug der reden dem vorangehenden gegenüber möge man schon aus dem umstände erschliessen, dass in ihnen weder auf den antrag des Diodes noch auf die versuchte Vermittelung des Hermocrates bezug genommen wird, und doch hätte, wenn derselbe autor, dem jene angaben über den verlauf der volksversammluug verdankt werden, auch der Verfasser der reden wäre, in diesen irgend welche bezugnahme auf das bereits erwähnte sich finden müssen. Statt dessen treten zwei völlig neue personen auf, von denen die erste in Wirklichkeit nur das, was oben Hermocrates sagt, weiter ausführt, die zweite aber den antrag des Diodes stellt. [Более независимое состояние речей по отношению к предыдущим может быть выведено из того факта, что в них не упоминается ни предложение Диокла, ни попытка вмешательства Гермократа, И все же, если бы тот же автор, которому были приписаны эти подробности о ходе народного собрания, также был бы автором речей, в них нашлось бы указание на то, что уже упоминалось. Вместо этого появляются два совершенно новых человека, из которых первый в самом деле повторяет только то, что говорит выше Гермократ, а второй, однако, отстаивает предложение Диокла.]
Так, как это говорит Bachof, это не верно. Почему выступают новые лица, у Диодора ясно сказано. Гермократа не хотят слушать, он только начинает говорить, его прерывают. Если слушают Николая, то в виду его личных условий, дающих ему право на почтительное внимание граждан и заставляющих предполагать, что он скажет не то, что он на самом деле сказал. Гилипп не ставит никакого предложения, он только поддерживает чужое. Что же касается того, что обе речи не ссылаются на предложение Диокла, то это только доказывает, что автор их — ведь никто же не будет предполагать, что они были действительно сказаны — неудачно написал их: необходимости ссылаться на самое предложение нет — была бы только связь с самыми предложениями, говорили бы оба оратора хотя бы не о предложении, а о том, что предложено.
На самом деле ораторы говорят о каком то предложении, но не о предложении Диокла, борются против того и защищают то, чего никто никогда не предлагал — и в этом лежит ключ к решению вопроса, ключ, который был уже в руках Bachof’а и которым он, как это ни странно, не воспользовался.
Не в том дело, что в речах, auf den Antrag des Diodes nirgends Bezug genommen wird [на предложение Диокла нигде указаний нет], а в том, что они ему противоречат.
Диокл предлагает: полководцев убить, остальных держать в плену. Речи говорит об убийстве всех пленных. Я предлагаю всякому свежему читателю, не знающему предложения Диокла, сказать, о чем говорится в речах — я убежден, что он скажет: дело идет о жизни и смерти пленных. Это общее впечатление по моему значительней отдельных слов и выражений; я укажу поэтому только на несколько примеров, наиболее резких и доказательных.
Николай говорит: все справедливо будут порицать Афинян: μέχρι τοῦ μηδὲν ἀνήϰεστον πεπονθέναι τοὺς εἰς τὴν ἡμετέραν πίστιν ἑαυτοὺς παραδόντας [до тех пор, пока люди, которые доверили свои жизни нашему ручательству, не пострадали от непоправимого] (XIII. 26. 2); но само собой понятно, что ἀνήϰεσιον [непоправимым] является только смерть; что дело идет о всех пленных, а не об одних полководцах, показывает связь, но это и прямо сказано в другом месте: ϰαλὸν… συμμάχους… ἔχειν αὐτοὺς (sc. τοὺς Ἀθηναίους) φεισαμένους τῶν αἰχμαλώτων ἀνελόντες μὲν γὰρ αὐτοὺς ϰτλ [было бы хорошо … заиметь афинян в качестве союзников, пощадив пленных, убив же их и т. д.]. (XIII. 25. 4) или… οὐ δυνατὸν… τοὺς τοσοίτους ἄνδρας φονεύσαντας [невозможно … умертвив столь большое количество людей] (XIII. 23. 4). Гилипп напоминает о том, что Афиняне решили перерезать Митиленцев — μὴ δή νυν ἀγαναϰτουντων, εἰ τοιᾶυτα πρὸς τοὺς ἄλλους πράξαντες αὐτοὶ παραπλησίας τευξονται τιμωρίας διϰαιότατον γάρ ἐστιν ὅν ϰαθ᾿ ἑτέρων νόμον τις ἔθηϰε, τούτῳ χρώμενον οὐϰ ἀγαναϰτεῖν [пусть теперь не сетуют, если, после того как они наломали дров против остального человечества, они сами получат подобное наказание; ибо это справедливо, что человек принимает свою судьбу безропотно, когда он сам затронут законом, который установил для других].
Этого, я думаю, достаточно. Речи предполагают такую ситуацию, которой никогда не было. Не будет же говорить Bachof, что у Тимея было предложено убит пленных. Подобного отступления от традиции нельзя предположить — тем более, что по всему смыслу речей предложение было исполнено. Итак, значит, Тимей, желая смыть с Сиракузян пятно, еще усилил его, заставил их убить тех, которых они и убивать не думали. Есть граница возможного и вероятного. Можно изменить то, что происходит в народном собрании, но никакой писатель не может решиться говорить об убийстве тысяч людей, которых близкие потомки были живы. Народ забывает о дипломатических переговорах, о государственных актах, о войнах; гибели, да еще столь недавней, тысяч своих сограждан Афинский народ не мог забыть. Могли быть колебания в частностях — факт судьбы Афинских пленных Тимей не мог и не хотел извратить.
Итак, я надеюсь, мне удалось доказать, что речи и вследствие находящегося в них противоречия с другими известными нам показаниями Тимея и по самому содержанию не могут принадлежать Тимею, из которого заимствован только самый факт противодействия Гилиппа стремлениям более умеренных Сиракузских элементов. Это содержание речей предполагает такую ситуацию, которая противоречит всей нашей традиции — вне этой традиции лежит их происхождение.
Τοὺς ἐπιδείϰνυσθαι βουλομένους λόγου δύναμιν ἔξεστι ϰατ᾿ ἰδίαν δημηγορίας ϰαὶ πρεσβευτιϰοὺς λόγους, ἔτι δὲ ἐγϰώμια ϰαὶ ψόγους ϰαὶ τἄλλα τὰ ταιαῦτα συντάττεαθαι [Те же, кто желает показать риторическое мастерство, пусть отдельно составляют публичные обсуждения, речи для послов, также хвалебные и порицающие выступления и тому подобное] — вот сфера, в которой возникли речи Диодора. Как ритор заставляет Афинян рассуждать, an tropaea Persica tollant Xerxe minante rediturum se, nisi tollerentur [уничтожить ли трофеи персидских войн, поскольку Ксеркс угрожает новой войной, если они их не уничтожат?] (Sen. Suas. 5), как Александр решает, an Babylonem intret [войти ли ему в Вавилон] (Sen. Suas. 4) и т. п., так здесь ритор заставляет Сиракузян рассуждать, an Atheniensium captivi trucidentur [убить ли афинских пленных]. Не может быть ничего эффектней, как заставить говорить в пользу Афинян несчастного старца, детей которого Афиняне убили[33]. Позволил ли себе сам Диодор невинное удовольствие написать эти речи — я не вижу основания отрицать это — , или он списал их из какого нибудь риторического сборника, вопрос в высшей степени интересный, но я позволю себе уклониться от его решения; он завел бы нас слишком далеко; с Диодором, как историком, речи эти ничего общего не имеют.

---

[1] о. 1. 53 cp. Holzapfel о. 1. 40.
[2] o. 1 II. 263 cp. W. Stern, Phil. 42. 460.
[3] Freeman, о. 1. Ill pg. 713 вполне правдоподобно предполагает, что в основе лежит действительное ψήφισμα, которое Диодор нашел у Филиста, или читал сам на камне — он мог его найти и у Тимея, который мог и не списать его у Филиста. Ведь еще неизвестно, было ли оно у последнего.
[4] Ср. Freeman о. 1. III. 716.
[5] Bachof, Jahrb. f. Phil. 129, 464.
[6] Так читают рукописи; исправлять их не методично; Диодор мог заменить ϰοτύλαι [котилы] более употребительным выражением, не заботясь о точности.
[7] Формула ψήφισμα наверное прибавила бы: в день — Фукидид не делает этой прибавки.
[8] Ср. Freeman о. 1. III. 714.
[9] Cp. Krüger а. 1.
[10] У Плутарха некоторые рукописи читают: Δημοσθένην ϰαὶ Νιϰίαν ἀποθανεῖν Τίμαιος οὔ φησιν ὑπὸ Συραϰοσίων ϰαταλευσθέντας [Тимей говорит, что Демосфен и Никий не были побиты сиракузянами камнями] — что это не может быть верно, ясно из дальнейшего, ὡς Φίλιστος ἔγραψε ϰαὶ Θουϰυδίδης [как написали Филист и Фукидид]. Фукидид, во всяком случае, об избиении камнями ничего не говорит. При краткости изложения Диодора нельзя судить об отношении его к Филисту, рассказывавшему о попытке Демосфена покончить с собой до сдачи (ap. Paus. I. 29. 9. Müller F. H. G. I. pg. 189 frg. 46).
[11] History of Greece VII 478 пр.
[12] Из захваченных с Никием афинян одни умерли в плену, другие обучали грамоте сицилийских детей. С тех пор о ком–нибудь, кто пропал без вести, говорили, что он или умер, или учит грамоте.
[13] Ср. Leutsch–Scheidewin а. 1.
[14] Не противоречит ли это παραχρῆμα [немедленно] заключающемуся в псефизме μετ᾿ αἰϰιάς [с пытками]? Предполагать после παραχρῆμα пропуск (W. Stern. Phil. 42, 439) нет никакого основания.
[15] Freeman о. 1. III. 712. 716. Bachof. Jahrb. f. Phil. 129 pg. 464.
[16] W. Stern. Phil. 47. 439.
[17] о. 1. 21 sqq.
[18] о. 1. III. 363 sqq.
[19] о. 1. 77.
[20] Phil. 42. 462.
[21] Jahrb. f. Phil. 129. 445 sqq.
[22] Jahrb. f. Phil. 119 pg. 161 sqq.
[23] Geschichte der Karthager I. 513.
[24] Burs. Jahresberichte XIX 340.
[25] о. 1. III. 714.
[26] Не из нашего исторического труда, а из исторического труда вообще — к своему труду он переходит только позже — ϰαὶ ταύτης τῆς εὐϰαιρίας οὐ δ᾿ ἄν ἑμαυτὸν ἀποστερῆσαι βουληθείην [и здесь я не хотел бы лишить себя удобного случая].
[27] Cp. Freeman о. 1. III. 403 и пр.
[28] Holzapfel о. 1. 26 пр. ср. Bachof, Jahrb. f. Phil. 129, 460.
[29] Hermes XXIV. 407.
[30] Φιλανθρωπότατα τῶν Ἀθηναίων ὑποδεξαμένων τὴν θεὸν, πρώτοις τούτοις μετὰ τοὺς Συραϰουσίους δωρήσασθαι τὸν τῶν πορῶν ϰαρπόν [Поскольку особенно гостеприимно встретили богиню афиняне, их первых, после сикелиотов, она одарила урожаем пшеницы].
[31] Deutsche Alterthumskunde I. 446. cp. Bothe, Quaestiones Diodoreae mythographae 34. Geffken, Timaios’ géographie des westeus. 53.
[32] Jahrb. f. Phil. 129, 469.
[33] W. Stern, Philistos ab Quelle des Ephoros 15. cp. Phil. 42. 462. пр. 70.

§ 12. Законодательство Диокла

Сейчас же вслед за рассказом о судьбе Афинян Диодор сообщает о законодательстве Диокла, сначала только для того, чтобы присоединить анекдот об его смерти, затем, под следующим годом, для того, чтобы охарактеризовать это законодательство. Что он при этом дважды, под двумя различными годами, сообщает о том, что Диокл написал законы, это нас не должно удивлять; оба раза это введение ему было нужно для того, чтобы рассказать дальнейшее. Но при этом следует одно из двух: или оба раза эти слова о законодательстве были даны в источнике, пли один раз он их прибавил. Но и в том и другом случае является несомненным, что источник его разный. В первом случае немыслим источник, который рассказывал бы таким образом: Диокл дал Сиракузянам законы; он умер таким то образом. Диокл дал Сиракузянам законы — они были такие то. Это возможно только у Диодора в виду особенностей его композиции. Да трудно себе и вообразить сколько нибудь разумного, самостоятельно работающего, а не компилирующего писателя, который рассказал бы сначала о смерти, потом о деятельности человека.
Во втором случае сведение о законодательстве прибавлено Диодором при первом известии. Второе не может существовать без такого введения, первое вполне возможно как отдельный анекдот, вводимый словами ὁ τῶν Συραχουσίων νομοθέτης [законодатель сиракузян].
Рассказ и является таким бесхозяйным, безыменным анекдотом. То же рассказывали о Залевке (Eustath. ad. II. 1.187), Кротониате Салете (Luc. pro mere. cond. 4), о неназванном даре Тенедоса (Heracl. Pont. VII. Müller F. H. G. II 213 и Steph. Byzant s. V. Τενεδίων πέλεϰυς)[1].
Источником этого анекдота должен быть тот, из которого списан уже разобранный нами анекдот о смерти Харонда, или один из указанных там писателей. Ἔνιοι δὲ τῶν συγγραφέων τὴν πρᾶξίν ταύτην περιτιθέασι Διοϰλεῖ τῷ Συραϰοσίων νομοθέτη [Некоторые из историков приписывают это дело Диоклу, законодателю сиракузян]. Вероятней, что Диодор нашел в источнике параллельный рассказ о Диокле с цитатой из одного пли нескольких историков, чем что он лично нашел эти рассказы у других историков; он занес вариант в свои collectanea и воспользовался им, когда дошел до Диокла. Сама по себе возможна и мысль о том, что он прямо пересказал рассказ о Харонде под именем Диокла, основываясь на имевшемся у него сведении о том, что ἔνιοι τῶν συγγραφέων [некоторые из историков] рассказывают его так, но этому противоречат довольно значительные отличия обеих версий, указанные Freeman’ом[2].
Когда Диокл был в первый раз упомянут, было сказано, что он был τῶν δημαγωγῶν ἐνδοξότατος [выдающийся из демагогов]. При первом упоминании его законодательства о нем прямо говорится Διοϰλῆς [Диокл] без какого бы то ни было указания на предшествующую его роль; когда во второй раз говорится о его законодательстве, он опять отмечается, как τῶν δημαγωγῶν ὁ πλεῖστον… ἰσχύσας [из демагогов наиболее … искусный]. К чему теперь это повторение? Я думаю, что здесь оно вызвано стилистическими соображениями. Несколько строк раньше Гермократ характеризуется, как ὁ πρωτεύων τῶν πολιτῶν [первый из граждан], слова, которыми характеризуется Диокл, должны дать параллель.
О Диокле упоминается еще много раз; нигде нет ссылки на его законы, нигде нет указания на то, что он пользовался при жизни особым почетом; конец его карьеры оказывается не более печальным, чем в анекдоте Диодора, но менее почетным. Сиракузяне его выгоняют, когда он противится погребению присланных Гермократом останков павших при Гимере (XIII. 25). Когда же мог быть построен в честь его храм, когда чрез год–другой после его изгнания власть получил бывший во враждебном ему лагере Дионисий — не говоря уже о том, что для того, чтобы согласовать это с анекдотом об его смерти, он должен успеть вернуться из изгнания и умереть? Но и без того Диодоровский рассказ о Диокле–законодателе достаточно резко отличается от его же рассказов о Диокле–гражданине и политике[3], чтобы мы смело могли утверждать, что он есть вставка в общее изложение. Это, мне кажется, служит полным подтверждением высказанного Holm’ом[4] и принятого, между прочим, Beloch’ом[5] предположения о том, что существовало два Диокла — демагог времен Пелопоннесской войны и гораздо более древний законодатель — и что Диодор этих двух деятелей спутал — я думаю, спутал он первый, присоединив различные известные ему сведения о законодателе Диокле там, где нашел упоминание о совершенно другом Диокле; побудительной причиной и оправданием для него служит то, что действительно время, непосредственно следовавшее за поражением Афинян, ознаменовано сильным поворотом во внутренней политике Сиракуз. О полной демократизации образа правления говорит нам Аристотель (Pol. V. 1304а), не называя, впрочем, никакого имени. Но это не совпадает с законодательной деятельностью, о которой говорит Диодор. Политические законы Сиракуз изменились чрез несколько лет после этого законодательства. Диодор имеет в виду уголовные и гражданские законы, устройство внутреннего быта. Тут a priori следует предполагать гораздо большую древность.
Диодор начинает с Диокла и переходит затем к Кефалу и Полидору. Процесс его мысли, вероятно, шел обратно — во всяком случае от Кефала к Диоклу. Кефал несомненно историческая личность; им установлен или восстановлен известный порядок, нарушенный тиранами; тенденция при этом — идея реставрации; поэтому законы должны служить только восстановлению πάτριος πολιτεία [отечественного государственного устройства], должны быть законами не Кефала, а Диокла. При Гиероне опять происходит пересмотр, но и тут желательно сохранить традицию, показать, что законы не нарушаются — опять устанавливается связь с Диоклом. В этой форме — все еще как законы Диокла — они существуют до времен Диодора, когда πάτριος πολιτεία заменяется римским правом. Во всяком случае, это последнее замечание сделано самим Диодором. Право римского гражданства Сицилийцы получили по Lex Julia de Siculis, данной Антонием после смерти Цезаря[6].
Но возможно, что он и вообще все замечание прибавил от себя — πολλαὶ τῶν ϰατὰ τὴν νῆσον πόλεων χρώμεναι διετέλεσαν τοῖς τούτου νόμοις μέχρι ὅτου πάντες οἱ Σιϰελιῶται τῆς Ρωμαίων πολιτείας ἡξιώθησαν [многие города острова продолжали пользоваться его законами до тех пор, пока все сицилийцы не оказались под управлением римлян]. Какие это города, мы твердо установить не можем. Но будем помнить, что, собственно говоря, практически действовали не законы Диокла, а законы Кефала и Полидора, и попытаемся установить, где действовали последние. На него указывает Диодор в дальнейшем своем изложении (XVI. 82). После победы над Карфагенянами Тимолеон занимается внутренним упорядочением Сиракуз и Сицилии; одним из первых шагов его было изгнание тиранов из Сицилийских городов. Так он выгоняет из Кентарины Никодема, из Аргирия Аполлониада — и затем τοὺς ἐλευθερωθέντας Συραϰοσίους ἐποίησε [сделал освобожденных сиракузянами] — то же он делает вообще и на острове. Затем он объявляет в Греции, διότι οἱ Συραϰόσιοι διδόασι χώραν ϰαὶ οἰϰίας τοῖς βουλομένοις μετεχειν τῆς ἐν Συραϰούσαις πολιτείας… οἰϰήτορες ἀπεδείχθησαν εἰς μὲν τὴν Συραϰοσίαν… τετραϰισμύριοι, εἰς δὲ τὴν Ἀγυριναίαν μύριοι χτλ [что сиракузяне дадут землю и дома желающим перейти под πολιτεία сиракузян … в Сиракузы было принято сорок тысяч жителей, в Агирион десять тысяч и т. д.]. Итак жители Агириона стали Сиракузянами; их πολιτεία становится πολιτεία Сиракузян — грекам было поставлено условием μετεχειν τῆς Συραϰοσίων πολιτείας [приобщиться к политии сиракузян], все равно, отправились ли они в Сиракузы или в Агирион. Процесс присоединения Агирия именно в том и состоял, что в нем было введено то государственное устройство, которое господствовало в Сиракузах. Это и было государственное устройство Диокла. Приглашенный в Сицилию Коринфянин Кефал произвел ревизию его, оставил неизмененными гражданские и уголовные законы, изменил сообразно с требованиями времени законы государственные. Понятно, что именно при этом изменении приходилось особенно настаивать на связи с старым национальным законодательством[7].
Если, таким образом, становится вероятным, что среди тех многочисленных городов, которые пользовались законами Диокла, был и родной город Диодора Агирий, то нам незачем будет искать источника для этих столь неудачно приуроченных и помещенных сведений о законодательстве Диокла — Диодор знал их с юношеского возраста; это была местная история. Найдя в своих источниках упоминание его, он был поражен тем, что они недостаточно говорят о нем, и счел долгом пополнить их изложение — ταῦτα ἀϰριβέστερον εἰπεῖν προήχθην διὰ τὸ τοὺς πλείους τῶν συγγραφέων [Я довольно подробно изложил о Диокле по причине того, что большинство писателей] (это πλείους [большинство] и есть его источники) ὀλιγωρότερον περὶ αὐτοῦ διειλέχθαι [пренебрегали им в своих трактатах] — в нем заговорил местный патриотизм[8].
Чтобы покончить с историей Сиракузской войны, укажу еще на то, что в конце ее Диодор несомненно не пользовался Тимеем. У Диодора Сиракузяне награждают τοὺς Λαϰεδαμονίους συμμαχήσαντας, ὦν ἦρχε Γύλιππος τοῖς ἐϰ τοῦ πολέμου λαφύροις [союзных лакедемонян, которыми командовал Гилипп, трофеями из военной добычи]. У Тимея Гилиппа отправили ἀϰλεῶς [без славы]. Правда Тимей говорил о Гилиппе, Диодор о находившихся под его начальством Спартанцах, но это очевидно, только façon de parler. Посылка кораблей Спартанцам разнится только числом кораблей от Фукидида (VIII. 26. 1), украшение храмов и раздача наград солдатам — обычная фраза Диодора.

---

[1] Cp. Hermann. Ueber Gesetz, Gesetzgebung und gesetzgebende Gewalt im Griechischen Alterthum pg. 46. пр. 164.
[2] о. 1. III. 725.
[3] Freeman о. 1. III. 725 sqq.
[4] о. 1. II, 78. 418
[5] G. G. I. 308.
[6] См. Marquant. Römische Staatsverwaltung I. 246. Holm. о. 1. III. 196 и 426.
[7] Относительно Полидора единственное имеющееся у нас сведение и есть наше место Диодора, как вообще о законодательной деятельности Гиерона ничего нигде не говорится. Отразилось ли законодательство это и на Агирии, мы не знаем, во всяком случае Агирий стоит близко к Гиерону, ему явно покровительствующему — ему он отдает часть земли одного из взятых городов.
[8] Текст отрывка представляет собой целый ряд затруднений, которые я могу только отчасти исправить и объяснить: 1) Сиракузянам дали законы Кефал и Поллдор, но они ούδέτερον αὐτῶν ὠνόμασαν νομοθέτην, ἀλλ᾿ ἤ Ιξηγητήν του νομοθίτου [не дали ни тому, ни другому имя законодателя, а только имя толкователя законодателя]. Это ἀλλ᾿ ἤ [только] вызывает сильные сомнения; правда соединение ἀλλ᾿ ἤ встречается и без дальнейшего ἤ, значит не в разделительном смысле, и именно после отрицательных выражений, но смысл этой конструкции не противительный, какой должен быть здесь, а ограничивающий смысл предыдущего. Из примеров, приводимых грамматиками, укажу на некоторые, ясно показывающие разницу обеих конструкций (Kühner Aussführlche Grammatik II. 824) Xen. Anab. VII. 7. 53 ἀργύριον μὲν οὐϰ ἔχω, ἀλλ᾿ ἢ μιϰρόν τι (разве только не много). Hellen. VI. 4. 4. οἱ Θηβαῖοι ἐστρατοπεδεύσαντο οὐδένας ἔχοντες συμμάχους, αλλ᾿ ἢ τοὺς Βοιωτοὺς [части золота ничем не отличаются друг от друга и от целого, кроме большей или меньшей величины] (кроме разве) Plat. Prot. 329 τὰ τοῦ χρυσίου μόρια οὐδὲν διαφέρει τὰ ἕτερα τῶν ἑτέρων ϰαὶ τοῦ ὅλου ἀλλ᾿ ἢ μεγέθεί ἢ σμιϰρότητι [серебра у меня нет, разве только немного] (кроме). Во всех этих случаях ἀλλ᾿ ἤ может быть заменено πλὴν [кроме] или εἰ μὴ [разве только], что в нашем случае сделано быть не может. Во всех этих случаях общеотрицательная частица устанавливает известное родовое понятие, из области которого исключается определенный вид; из рода союзников исключаются Беотяне, из родового понятия отличия исключается видовое понятие отличия по величине и т. д. В нашем случае ἀλλ᾿ ἤ должно было бы сделать не исключение из понятия νομοθήτης [законодатель], а ограничить οὐδέτερον [ни тому, ни другому], что, понятно, немыслимо. Мы имеем не больше, как противоположение, а тогда нам придется вставить член, который отвечал бы ἢ ἐξηγητήν [законодателя]. Этот член мы и находим в том месте, где говорится о деятельности Кефала — Тимолеон διώρθωσε [испарвил] законы Диокла; ἐπιστάτης δ᾿ ἦν ϰαὶ διορθωτὴς τῆς νομοθεσίας Κέφαλος ὁ Κορίνθιος [руководителем и исправителем законодательства был коринфянин Кефал]. Таким образом мы вставим член ἢ δίορθωτάς (διορθωτὴς, как официальное название, мы находим в Керкире (C. I. G. 1845, 147 sqq.). Затруднение заключается только в том, где вставить эти слова, так как этим одним трудности текста еще не исчерпаны.
2) Μεγάλης δὲ οὔσης ϰατὰ τὴν νομοθεσίαν ἀναθεωρήσεως, μισοπόνηρος μὲν φαίνεται ϰτλ [Много в законодательстве этом пищи для размышления, и (автор) кажется ненавистником зла и т. д.]. Связь здесь мне кажется решительно невозможной. Так как по отношению к законодательству есть большая ἀναθεώρησις [пища для размышления] — я нарочно перевожу дословно — , то он (кто этот он? Νομοθέτης ["законодатель] стоит слишком далеко. Свида вставляет ὁ ἀνὴρ [муж], но это только подчеркивает затруднение нашего текста) является таким–то. Что это значит?
3) После того как раз было указано на трудность понимания, являющуюся результатом ἀρχαία διάλεϰτος [старинного диалекта], вторично указывается на нее, но как на следствие сжатости речи; это замечание стоит решительно не на месте; непонятно, что означает здесь ἔστι δὲ ϰαὶ ϰατὰ τὴν λέξιν σύντομος [и краток слогом] — нормально это присоединяло бы новое качество к раньше перечисленным μισοπόνηρος, δίϰαιος, πραγματιϰός [ненавистник зла, справедливый, прагматичный]. Вполне на месте было бы замечание после замечания об ἀρχαία διάλεϰτος. Текст, очевидно, крайне испорчен. Мне кажется, что отчасти мы исправим его, вставив διορθωτὴς [исправитель] после δυσϰατανοήτους [трудного для понимания (диалекта)], выпустив после μεγάλης [много] — δὲ и связав начинающуюся с него фразу с предыдущим — ἤ ἐξηγητὴν διὰ τὸ… εἶναι δυσϰατανοήτους, ἤ διορθωτὴν, μεγάλης οὔσης ϰτλ [толкователя, потому что … трудно для понимания, исправителя, так как много и т. д.].

§ 13. Олигархия в Афинах

Возвращаемся к истории Афин.
Уже Collmann[1], а за ним Fricke[2] заметили, что под 412 годом Диодор дважды рассказывает одно и то же — дважды говорит о введении олигархии четырехсот. Факт этот настолько бросается в глаза, что невозможно было его не заметить, но тем трудней его объяснить.
Сравним оба рассказа. Материал, над которым они оперируют — оба раза один и тот же. Сицилийская катастрофа служит исходным пунктом. В первом варианте рассказывается: после катастрофы союзники — перечисляются Хиоссцы, Самосцы, Византийцы — отпадают от Афинян. Они добровольно отказываются от демократии и вручают власть четыремстам, эти строят корабли и посылают стратегов, которые στασιαζοντες πρὸς ἀλλήλλους [враждуя друг с другом] отплыли в Ороп — ибо туда пристали триеры врагов. Афиняне были разбиты, — и здесь Диодор останавливается. Ясно, что вся рассказанная история не имеет заключения, что она вызывает вопрос: а дальше что?
Вторая версия подробней и ясней. Единственная разница заключается в расположении фактов. В то время как в первой версии союзники Афинян (указано, какие) отпадают от них до Оропской неудачи, во второй они отпадают от них после нее — причем сказано вообще союзники, без указания отдельных имен. Ход и смысл рассказа тот же. В сознании беды Афиняне прибегают к олигархии, но и она не помогает; олигархи так дурно устраивают свои дела, что посылают на войну ссорящихся стратегов. Это есть и в первом рассказе; и там посылают находящихся во вражде стратегов (στασιάζοντες ἐξέπλεον). Действия олигархов кончаются неудачей при Оропе; Сицилийское несчастие и раздоры полководцев ведут к отпадению союзников — и к тому же еще Фарнабаз становится на сторону Лакедемонян, дает им деньги и обещает 300 кораблей.
Но здесь рассказ не обрывается. До таких несчастий дошли Афиняне[3], но тут то, когда никто не мог ожидать, что они смогут еще хоть сколько нибудь времени выдержать, является спаситель — и этот спаситель Алкивиад[4]. Он устраняет грозящую Афинянам гибель, уговоривши Фарнабаза (у Диодора Фарнабаз везде играет роль Тиссаферна); получивши прощение, он многими битвами победил Лакедемонян ϰαὶ τελέως τὰ τῶν Ἀθηναίων πράγματα πεσύντα πάλιν ἤγείρεν [и решительно восстановил пошатнувшиеся дела афинян]. Это полный связный рассказ — здесь мы не спрашиваем, что же дальше. Все здесь отлично связано, все ясно и в связи изложения необходимо — и рядом с этим первая версия, так близко стоящая к второй, но не ясная, не полная, не законченная, пли если и законченная, то только хронологически. Быть может в этом последнем и лежит разрешение загадки.
Вторую версию Диодор закачивает словами — ἀλλὰ περὶ τούτων ἐν τοῖς οἰϰείοις χρόνοις ἀϰριβεστερον ἐροῦμεν, ἳνα μὴ παρὰ φύσιν προλαμβάνωμεν τῇ γραφῇ τοὺς ϰαιροὺς [но мы обсудим эти вопросы более подробно в соответствующее время, чтобы не нарушать естественный порядок событий]. Спрашивается, что он дальше расскажет ἀϰριβέστερον [более подробно].
Рассказ о следующем годе начинается с уничтожения олигархии. Мы знаем, что переворот явился непосредственным следствием неудачи при Оропе (Thuc. VIII. 95. 6).
Ничего по времени предшествующего этому событию Диодор не рассказывает. Если бы мы поэтому пропустили весь второй вариант, то мы получили бы связный рассказ, в котором мы не потеряли бы ни одного фактического данного, так как все, что рассказывается в нем после этой неудачи, рассказано и дальше, кроме отпадения от союзников — но оно в первом варианте рассказано раньше.
Итак, Диодор заявляет о том, что он все рассказанное им после битвы при Оропе рассказал преждевременно, увлекшись какой то специальной целью — ясно, целью дать введение. Первая версия должна дать Фактический материал, вторая дать общий взгляд на дальнейшую историю войны. Иначе я никак не мог бы себе объяснить их. Конечно, это далеко не единственный дублет Диодора, но везде, где такие дублеты встречаются, возможно, если не всегда объяснить, то хоть предположить, что Диодор не сообразил, что он дважды рассказывает одни и те же события, что он думал, что эти события различные — здесь этого оправдания для него не может быть, дело слишком бросается в глаза. Обычное предположение двух источников здесь не ведет ни к чему — Диодор не мог бы быть введен в заблуждение и различием источников, он не мог не видеть тождественности фактов; не будем забывать к тому же, что обе версии помещены в пределах одного годового рассказа. Только с целью он мог повторить их. Первый заканчивает год и дает Rückblick [взгляд назад] на результаты Сицилийской войны, второй дает Ausblick [прогноз] на дальнейшую войну.
Вторая версия, как я уже сказал, гораздо подробней первой, но все таки между ними есть сходство в отдельных выражениях, которое доказывает их общее происхождение.
В первой версии сказано: олигархи ναυπηγησάμενοι πλείους τριήρεις ἀπέστειλαν τεσσαράϰοντα [построив больше триер, послали сорок]. Что здесь значит πλείους [больше], ясно: было построено больше, чем 40, но что значит оно во второй версии — ναῦς τε ϰατεσϰεύαζον πλείους [и приготовили больше судов], где о сорока посланных нет и речи. Очевидно, выражение прямо взято из предшествующего — автор не подумал о его смысле; за то в первой версии неясен смысл στασίαζοντες [враждуя]: автор объяснил его во второй; в первой версии сказано, что демос поручил олигархам τὴν διοίϰησιν τῶν ϰοινῶν [управление государством], во второй они τὸν πόλεμον διῴϰησαν [вели войну]. Писатель, очевидно, находится в обоих случаях под одним влиянием. Я не думаю утверждать, что источником служил Фукидид, но что Диодор имел в виду изложение Фукидида. мне кажется ясно. Покажу это несколькими сравнениями. Афинские стратеги отправляются στασίαζοντες [враждуя] — дерутся они ἀπαράσϰευοι [без подготовки]; связи здесь никакой нет, по крайней мере связь эта не установлена; у Фукидида дело обстоит иначе. Ἀθηναῖοι ϰατὰ τάχος ϰαὶ ἀξυγϰροτήτοις πληρώμασι ἀναγϰασθέντες χρήσασθαι οἴα πόλεως τε στασιαζούσης ϰαὶ περὶ τοῦ μεγίστου ἐν τάχει βουλόμενοι βοηθῆσαι… πέμπουσι Θυμοχάρη… ϰαὶ εὐθὺς ναυμαχεῦν ἠναγϰάζοντο… διὰ τοιαύτης δὴ παρασϰευῆς [Афиняне спешно и вынужденные пользоваться неопытными экипажами из–за распрей в городе и весьма желая поскорее оказать помощь … посылают Фимохара … и тотчас им пришлось вступить в навмахию … вот так приготовившись] (т. е. в сущности ἀπαράσϰευοι [без подготовки][5]), ἀναγαγόμενοι… ϰαὶ ναυμαχήσαντες ϰτλ [и выйдя в бой и дав навмахию и т. д.]. Элементы те же: и στάσις [распри] и отсутствие приготовлений, но только элемент στάσις видоизменен и потому потерялась связь с παρασϰευή [приготовлениями]. Внезапное отпадение союзников сейчас же после Сицилийского несчастья, еще до введения олигархии противоречит тому, что сказано дальше: на самом деле здесь ложно только «сейчас», ложно впечатление непосредственности следования фактов, которое желал вызвать в читателе Диодор. На самом деле Хиос и Византия отпали приблизительно в пределах времени обнимаемого первой версией Диодора, Самос в сущности не отпадал, да дальше он и не является отпавшим; тем не менее можно объяснить, каким образом он попал в число отпавших. В Самосе господствовала олигархия — с какого времени, мы не знаем; как это было возможно при владычестве Афин, нам также не ясно. В 412 году демос восстает против олигархов — при восстании ему помогают находящиеся в Самосе три афинских корабля. Демосу удается прогнать олигархов и Афиняне дают Самосцам автономию (Thuc. VIII. 4). Очевидно олигархи были очень уж опасны Афинянам, если они так щедро награждают тех, которые их выгнали; что олигархи находились в сношениях с Пелопоннесцами и готовились к отпадению от Афинян, нам документально засвидетельствовано (C. I. A. 56 1. 4. Σαμίων τοὺς ἐπάγοντας Πελοποννησίους έπὶ Σάμον… [самосцы завлекают пелопоннесцев в Самос]). В какой стадии находились эти переговоры, мы не знаем, ясно только, что они ἐπῆγον [завлекали] Пелопоннесцев, а не ἐπήγαγον [завлекли], но возможно, что в дальнейшей традиции намерение отпасть превратилось в исполненное отпадение.
Во всяком случае Диодор рассказывает то, чего Фукидид не рассказал — и все таки трудно отказаться от мысли о том, что даже здесь он находился под влиянием того источника, которому он так долго следовал. Когда Афиняне узнали о гибели своего Сицилийского войска, они пришли в отчаяние τούς τε ἀπὸ τῆς Σιϰελίας πολεμίους εὐθύς σφίσιν ἐνόμιζον τῷ ναυτιϰῷ ἐπὶ τὸν Πειραιᾶ πλευσεῖσθαι… ϰαὶ τοὺς αὐτόθεν πολεμίους τότε δὴ ϰαὶ διπλασίως πάντα παρασϰευασμένους ϰατὰ ϰράτος ἤδη ϰαὶ ἐϰ γῆς ϰαὶ ἐϰ θαλλάσσης ἐπιϰείσεσθαι, ϰαὶ τοὺς ξυμμάχους σφων μετ᾿ αὐτῶν ἀποστάντας [от того, что неприятель из Сицилии немедленно пойдет на них с флотом на Пирей, особенно после столь блестящей победы, что враги их в самой Элладе, располагая теперь во всех отношениях вдвое большими военными силами, будут теснить их с ожесточением с суши и с моря, что союзники отложатся и примкнут к врагам][6] (Thuc. III). Конечно, Фукидид здесь не говорит об отпадении союзников, Афиняне только видят пред глазами грозящую им опасность отпадения — но как легко при поверхностном чтении или, что еще легче, при поверхностном воспоминании принять ἀποστάντας [отложатся] (заметь аорист!) за совершившийся факт. Мы знаем за Диодором более крупные ошибки.
Но сходство идет еще дальше. Выписанная мной фраза рисует нам отчаяние Афинян при вести о катастрофе в Сицилии. То же рисует нам и начало обеих версий Диодора. Фукидид продолжает: ὅμως δὲ ὡς ἐϰ τῶν ὑπαρχόντων ἐδόϰει χρῆναι μὴ ἐνδιδόναι, ἀλλὰ παρασϰευάζεσθαι ϰαὶ ναυτιϰὸν ὅθεν ἄν δύνωνται, ξύλα ξυμπορισαμένους ϰαὶ χρήματα ϰαὶ τὰ τῶν ξυμμάχων ἐς ασφάλειαν ποιεῖσθαι ϰαὶ μάλιστα τὴν Εὔβοια, τῶν τε ϰατὰ τὴν πόλιν τι ἐς εὐτέλειαν σωφρονίσαι ϰαὶ ἀρχήν τινα πρεσβυτέρων ἀνδρῶν έλέσθαι, οἵτινες περὶ τῶν παρόντων ὡς ἂν ϰαιρὸς ἦ προβουλεύσουσι [Тем не менее афиняне находили, что, насколько позволяют обстоятельства, уступать не следует, но необходимо на какие бы то ни было средства снарядить флот, добыв лесу и денег, обеспечить себе верность союзников, преимущественно Евбеи, ввести экономию в городе и создать какую–либо магистратуру, которая была бы представлена старейшими гражданами и предназначалась для предварительного обсуждения текущих дел согласно нуждам]. У Диодора продолжение гласит: οὐ μὴν ἔληγόν γε διο τοῦτο τῆς φιλοτιμίας, ἀλλα ναῦς τε ϰατεσϰεύαζον πλείους ϰαὶ χρήματα ἐποριζοντο… ἑλόμενοι δὲ τετραϰόσες ϰτλ [они не оставили борьбу за первенство, но готовили больше кораблей и доставляли средства … избрав же четыреста и т. д.]. В первой версии последняя фраза вводится замечанием διόπερ ὁ δῆμος ἀθυμήσας ἐξεχώρησεν ἑϰουσίως τῆς δημοϰρατίας ϰτλ [поэтому приунывший народ добровольно отказался от демократии и т. д.]. Важно прежде всего самое противоположение, важно то, что говорится о приготовлениях, важно наконец и то, что говорит Фукидид об желании Афинян σωφρονίσαι τὰ ϰατὰ τὴν πόλιν [ввести экономию в городе], ведущем к выбору каких то πρεσβυτεροι ἄνδρες [старейших гражданам]; мы знаем, кто эти πρεσβυτεροι ἄνδρες[7] — это 10 πρόβουλοι [пробулов], которые служат основой дальнейшего политического переворота. Если они сами по себе и не представляют олигархического института, то из самого Фукидида ясно, что именно в целях олигархии они и выбраны[8] — для Фукидида они несомненно прямо совпадают с теми 10 συγγράφεῖς [законниками], которые (VIII. 67. 1) выбираются для того, чтобы γνώμην ἐσενεγϰεῖν ἐς τὸν δῆμον… ϰαθ᾿ ὅτι ἄριστα ἡ πόλις οἰϰήσεται [вносить в народное собрание решения … лучше всего пригодные для города][9]. У Фукидида мы имеем такой же Ausblick, как у Диодора; и он дает общую картину того, что предпринял народ для того, чтобы оправиться от последствий Сицилийской катастрофы; но он дает пока только исходный пункт движения. Диодор примыкает к этому началу и идет дальше. Знал ли он о пробулах, об этом мы толковать не будем[10] — он об них нигде не говорит, но он видел в них олигархический институт и вполне естественно мог говорит о том, что Афиняне добровольно отказались от демократии — , как и вообще это до известной степени справедливо[11].
Наконец, в том же месте говорится и об Евбее; решения народа, связанные с его стремлением к тому, чтобы ввести порядок, направлены и на Евбею; обеспечение союзников имеет главным образом в виду ее — и все эти указанные стремления приводятся в исполнение: πάντα τε πρὸς τὸ παραχρῆμα περιδεεῖς ὅπερ φιλεῖ δῆμος ποιεῖν, ἑτοῖμα ἦσαν εὐταϰτεῖν ϰαὶ ὡς ἔδοξεν αὐτοῖς ϰαὶ ἐποίουν τοῦτο [Афиняне, объятые в данный момент сильным страхом, готовы были, как обыкновенно поступает демос, ввести всюду строгий порядок. И решения свои они стали приводить в исполнение].
Итак, все элементы Диодоровского введения мы находим у Фукидида: и отчаяние Афинян, и их решимость μὴ ἐνδιδόναι [не сдаваться], и их приготовления, и отпадение союзников, и склонность к олигархии, и наконец указание на Евбею — и все это у Фукидида сосредоточено в одной главе (VIII. 1), представляющей собой такую же общую характеристику, как обе версии Диодора. Можно ли после этого сомневаться в том, что Диодор знал эту главу и находился под ее влиянием, когда писал разбираемое место.
Но только о таком влиянии и можно говорить. Фукидид прямым источником для Диодора не служил. В этом нас убеждает тенденция Диодоровского текста.
Во первых, Диодор относится безусловно отрицательно к олигархии четырех сот, между тем как уже из замечаний, сделанных Фукидидом в данном месте, видно, как симпатична она ему — еще ясней это из той характеристики ее деятелей, которую он дает и дальнейшем (VIII. 88), в особенности из характеристики Фриниха и Антифона[12].
В связи с этим находится и второе крупное отличие от Диодоровского понимания дел — вся тенденция отрывка, как я уже говорил, клонится к тому, чтобы показать, что спасителем является Алкивиад, что все шло худо, пока не явился он. Понятно, что тогда олигархия четырех сот, враждебная Алкивиаду, должна была быть изображена, как неудачная попытка спасения Афин. У Фукидида Алкивиад этой роли спасителя не играет, да и не может играть. Рассказ Диодора имеет свое естественное заключение в победах Алкивиада, возвысивших Афины. Главный источник его должен эти победы включать, — у Фукидида их нет, так как история его раньше оборвана; источник этот должен был быть поклонником Алкивиада.
В фактах Диодор близко держится Фукидида — близко до отдельных выражений. Не случайно то, что, по его словам Алкивиад ἐδίδασϰε [научил] Тиссаферна (Фарнабаза) — у Фукидида дважды употреблено то же. — διδάσϰαλος τάντων γιγνόμενος [являясь советником во всем] VIII. 45. 2 — ϰαὶ τοὺς στρατηγοὺς… ἐδίδασϰε τεῖσαι [и стратегов … научил, убедив]; довод, который приводит Алкивиад сатрапу, заимствован из Фукидида — ϰρεῖττον εἶναι περιορᾶν τοὺς διαπολεμοῦντας ἴσους εἶναι [лучше оставить воевать равносильных игроков] Diod. XIII. 37. 4. = Thuc. VII. 57. 2. — ἐβούλετο ἐπανισοῦν τοὺς Ἕλληνας πρὸς ἀλλήλους [хотел уравновесить эллинов друг с другом] [13] 87. 4. ἐμοί μέντοι δοϰεῖ σαφέστατον εἰναι διατριβῆς ἔνεϰα ϰαὶ ἀνοϰωχῆς [мне кажется, вероятнее всего, ради затяжек и помех] (Диод. ὅπως πρὸς ἀλλήλους ὡς πλεῖστον χρόνον διαφέρωνται,… φθορᾶς μὲν… ἀνισώσεως δὲ ϰτλ [чтобы как можно больше времени друг с другом воевали и т. д.]). — Освещение, конечно, этих фактов другое.
И еще один пункт того же тенденциозного отличия, пункт находящийся в связи с преклонением пред Алкивиадом должны мы отметить — это отношение к Ферамену. Фукидид высказывается о Ферамене очень сдержанно — ни похвалы, ни порицания. Если он высказывается с большой похвалою о характере произведенного им, — но не им одним (VIII. 92. 2) переворота и введения конституции (VIII. 97. 2), то за то далеко не благосклонно звучат слова посвященные деятельности этого политического ϰόθορνος [котурна] (Xenoph. Hell. 3. 31) — эту деятельность он объясняет чисто личными побуждениями. Во всяком случае единственная похвала, которою он его награждает — это слово — ὀνήρ οὒτε εἰπεῖν οὔτε γνῶναι ἀδύνατος [человек выдающийся красноречием и умом] (VIII. 68. 4). Как холодно звучит это рядом с очень сходной характеристикой Антифонта (VIII. 68. 1) ἀνήρ Ἀθηναίων τῶν ϰαθ᾿ ἑαυτὸν ἀρετῇ τε οὐδενὸς δεύτερος ϰαὶ ϰράτιστος ἐνθυμηθῆναι γενόμενος ϰαὶ ἃ νοίη εἰπεῖν [афинский гражданин, никому из современников не уступавший в нравственных качествах, человек изобретательнейшего ума, прекраснейший оратор]. Не особенно лестно отзывается о нем и Ксенофонт, который тоже мог оказать свое влияние на мнение Диодора. Правда, Ксенофонт прямо определенного мнения не высказывает, но он выставляет его в таких положениях, которые не могут не вызывать к нему антипатии (ср. особ. Hellen. II. 2. 16).
Совершенно иначе смотрит на него Диодор[14]. Он оказывает государству многочисленные услуги — и первая и главная та, что он один (XIII. 38. 2) послужил виновником возвращения Алкивиада[15]; то же самое он повторяет еще раз (XIII. 42. 2) — мы видим из этого, в какой связи находится его взгляд на Ферамена с взглядом на Алкивиада. В истории процесса Аргинузских полководцев роль его чисто пассивная — он защищается и, защищаясь, обвиняет других полководцев. При падении Афин он энергично противится стремлением тиранов, но народ видит его ἐν τοῖς τριάϰοντ᾿ ἄρχουσιν, θεωρῶν τὴν… ἐπιείϰειαν ϰαὶ νομίζων τῇ τούτου ϰαλοϰαγαθίᾳ τὴν πλεονεξίαν τῶν προεστηϰότων ἐπὶ ποσὸν ἀνασταλήσεσθαι [в числе тридцати, видя его честность … и полагая, что он будет действовать справедливо и сдерживать остальных] (XIV. 4. 1). Смерть его изображена как смерть героя и философа[16].
Ту же тенденцию мы можем отметить и у Аристотеля. Говоря об Афинских политических деятелях, он (Ἀθην. πολιτ. 28 ср. Plut. Nic. 2)[17] заявляет, что лучшими μετὰ τοὺς ἀρχαίους [после древних] считаются Никий, Фукидид и Ферамен — относительно Фукидида и Никия все согласны, относительно же Ферамена ἀμφισβήτησις τῆς ϰρίσεως ἐστι δοϰεῖ μέντοι τοῖς μὴ παρέργως ἀποφαινομένοις[18] οὐχ ὥσπερ αὐτόν διαβάλλουσι πάσας τὰς πολιτείας ϰαταλύειν, ἀλλά ϰτλ [есть разногласие: людям, серьезно судящим о деле, видится, что он не только не ниспровергал, как его обвиняют, все виды государственного строя, но и т. д.]. Ясно, что уже в древности существовало два мнения о Ферамене. Что Аристотель имеет в виду не людей вроде Лисия, мне кажется несомненным. Его полемика может быть направлена либо против историка[19], давшего неблагоприятную характеристику Ферамена, либо против политического сочинения, речи или памфлета — одного из тех сочинений, к которым желает отнести Wilamowitz[20] открытый им συμβουλευτιϰός Ферамена.
И дальше Аристотель везде очень сочувственно отзывается о Ферамене; говоря о его участии в введении олигархии четырехсот он и его характеризует теми же словами, что и его товарищей Писандра и Антифонта — ἀνδρῶν ϰαὶ γεγενημένων εὖ ϰαὶ συνέσει ϰαὶ γνώμῃ δοϰούντων διαφέρειν [мужей не только благородного рождения, но и считавшихся выдающимися умом и образом мыслей][21]. Не могу не отметить, что Диодор характеризует Ферамена очень близкими словами ἀνὴρ ϰαὶ τῷ βίῳ ϰόσμιος ϰαὶ φρονήσει δοϰῶν διαφέρειν τῶν ἄλλων [муж порядочный и в жизни, и разумом превосходивший других]. Делать выводы из этого я пока не решаюсь.
Наконец, говоря о роли Ферамена в истории тридцати, он опять таки выставляет Ферамена в лучшем свете. Лисандр ввел олигархию следующим образом: мир был заключен на условии, ἐφ᾿ ᾧ πολιτεύσονταί τὴν πάτριον πολιτείαν [при котором будут управляться государственным строем своих отцов]. Народ за то, чтобы сохранить демократию τῶν δὲ γνωρίμων [из знатных же] — те, которые не участвовали в политических клубах ἄλλως δε δοϰοῦντες οὐδενὸς ἐπιλείπεσθαι τῶν πολιτῶν τὴν πάτριον πολιτείαν ἐξητουν [но по своей репутации не уступавшие никому из граждан, стояли за отеческий строй]; к числу их принадлежали такие–то.., προειστήϰει δὲ μάλιστα Θηραμένης. Λυσάνδρου δὲ προσθεμένου τοῖς ὀλιγαρχιϰοῖς ϰαταπλαγεὶς ὁ δῆμος ἠναγϰάσθη χειροτονεῖν τὴν Ὀλιγαρχίαν [но особенно выдавался Ферамен. Когда же Лисандр принял олигархию, народ в страхе проголосовал за олигархию].
Я уже указал на то, что также симпатично характеризует деятельность Ферамена в этом случае и Диодор (XIII. 3. 6). Но здесь близость идет дальше простой тенденции. Лисандр собирает народное собрание и советует ввести олигархию тридцати, ἀντειπόντος δὲ τοῦ Θηραμένους ϰαὶ τὰς συνθήϰας ἀναγιγνώσϰοντος, ὅτι τῇ πατρίῳ συνεγώνησε χρήσεσθαι πολιτείᾳ, ὁ Λύσανδρος [когда же Ферамен выступил против этого предложения, зачитав статьи мирного договора, согласно которым они должны пользоваться государственным строем своих отцов, Лисандр] заявил, что мир нарушен и вместе с тем грозил Ферамену смертью за то, что он противится Лакедемонянам; διέπερ ὅ τε Θεραμένης ϰαὶ ὁ δῆμος ϰαταπληγεὶς ἠναγϰάζετο χειροτονεῖν ϰαταλῦσαι τὴν δημοϰρατίαν [поэтому Ферамен и демос в страхе были вынуждены голосовать за уничтожение демократии]. У Диодора есть больше, чем у Аристотеля — вся живая сцена создана им, но рядом с этим слишком рельефно выделяется момент πάτριος πολιτεία и особенно чуть ли не дословное сходство последних слов. Это уже не случайность — и тут особое значение приобретает уже указанное тоже почти дословное сходство в характеристике Ферамена, к этому следует еще прибавить несомненно значительное замечание о различном отношении к πάτριος πολιτεία демократов и олигархов (XIV. 3). Между Аристотелем и Диодором есть несомненно нечто общее[22].
Могут быть различные возможности объяснения этой связи. По большой части говорят об общем источнике, с тех пор как мы имеем Ἀθηναίων πολιτεία Аристотеля; раньше того, конечно, речи об общем источнике не было, для Диодора искали источника, где могли.
Тут есть две гипотезы — одни видят источник в Эфоре, другие в Феопомпе. За Эфора, конечно, Volquardsen[23] и Bauer[24]. Аргументация их безусловно слаба. Volquardsen ссылается на связь нашего отрывка с отрывком, посвященным Аргинузской битве и процессу — мы уже знаем, что это само по себе не доказательно. Об остроумном соображении Volquardsen’а: симпатии к Ферамену объясняются тем, что он был учителем Исократа[25], я думаю говорить не стоит. Аргументы Bauer’а сводятся к тому, что нет никого, кроме Эфора, что мог бы служить источником[26]. Его сближения между Диодором, Плутархом и Аристотелем не выдерживают критики. В занимающем нас отрывке между Плутархом и Диодором общее именно то, что у Диодора не общее с Аристотелем — слова Лизандра о нарушении мирного договора Афинянами (Lys. XV)[27].
Вопрос о том, служил ли Эфор вообще источником Аристотеля многократно разбирался[28]. Я не могу здесь входить в ближайшее его рассмотрение, могу только сказать, что в общем я согласен с мнением Wilamowitz’а[29], отрицающего это[30].
То, что важно теперь для нас, может быть решено более простым образом.
Что собственно говоря пока общего с Аристотелем? Факты введения олигархии 30 — , их мы собственно коснемся дальше. Характеристика Ферамена? Но это и есть окраска факта, не факт. Аристотель мог бы, зрело обсудивши доводы Эфора — , если такие были — , рассмотревши представляемые им факты, принять его мнение, но это не будет значить, что Эфор был его источником Для мнений Аристотеля мы не вправе искать источников. — Aristoteles hat sich selbst sein Urtheil aus der Geschichte gebildet [Аристотель сделал свое собственное суждение из истории][31]. У Диодора то же мнение отражается, причем несомненно влияние тут прямое. Читал ли Диодор самую политию, я не хочу решать. Ведь Диодор мог прочесть цитату.
За Феопомпа высказывается Fricke[32] Breitenbach[33], Pöhlig[34], Gilbert[35]. Доводы приводит собственно только первый.
Самое крупное возражение, которое можно привести против этой теории, это то, что Феопомп писал свою историю только с того пункта, где закончил ее Фукидид. Это возражение и было сделано Collman’ом[36]; таким образом сведения об олигархии 400 не могут быть у него заимствованы. Fricke[37] отвечает на это вполне основательным замечанием, что понимать это следует cum grano salis — Феопомп мог предпослать введение и в этом введении могли заключаться и интересующие нас сведения. Все это, конечно, может быть, но одинаково может и не быть; нам нужны положительные доказательства — без них мы должны считать указанный Collman’ом факт аргументом против гипотезы Fricke.
Главный аргумент Fricke заключается в том, что раз сказ Диодора сильно отличается от рассказа Плутарха, который, по его мнению, следовал Эфору[38] — значит Диодор Эфору не следовал. Но самая посылка Fricke относительно источника Плутарха далеко не доказана, и отличия от Плутарха не так крупны — на один общий элемент я указал. Далее Fricke указывает на враждебность Диодора к демократии, которая может быть объяснена влиянием Феопомпа — я уже указал на то, что в данном месте скорее можно указать на следы враждебности к олигархам. Наконец, Fricke основывается на сходстве Диодора с Корнелием Непотом и Юстином. Что касается Юстина (V. 3), то я не могу видеть в его изложении особой близости с Диодором; рассказ его гораздо подробней, гораздо ближе к Фукидиду — к тому же он представляет и значительное отличие от Диодора. В то время как у Диодора Алкивиад не оказывает никакого влияния на ход политических событий в Афинах, у Юстина он заставляет олигархов удалиться, он освобождает отечество от «внутреннего бедствия».
С Непотом (Alcib. V. 4) общего только та роль, которую играет Ферамен при возвращении Алкивиада. Собственно говоря и здесь нет полной идентичности. Theramene suffragante [По предложению Ферамена] не равняется Θηραμένης μόνος [Ферамен единственный]; наоборот это выражение скорее указывает на ту версию, которую мы имеем у Плутарха (Alb. 33) — версию, по которой внес предложение Критий, Ферамен его только поддерживает[39]. Но и кроме того история возвращения Алкивиада у Диодора далеко не так ясна, как кажется первого взгляда.
В начале 411 года олигархия в Афинах пала; виновником ее падения и устроителем нового порядка вещей был Ферамен; следует его характеристика и затем подтверждение высказанных похвал ϰαὶ γὰρ τὸν Ἀλϰιβιάδην οὖτος μόνος συνεβούλεσε ϰατάγειν… ϰαὶ πολλῶν ἄλλων εἰσηγητὴς γενόμενος ἐπ᾿ ἀγαθῷ τῆς πατρίδος οὐ με:ρίας ἀποδοχῆς ἐτύγχανεν, ἀλλὰ ταῦτα μὲν μιϰρὸν ὕστερον ἐγενήθη [ибо он единственный, кто советовал вернуть из изгнания Алкивиада … и так как он был автором многих других решений в интересах своего государства, то пользовался большой популярностью. Но эти события имели место немного позднее]. Спрашивается, что случилось μιϰρὸν ὕστερον [немного позднее]. Не может быть сомнения, что возвращение Алкивиада — ибо именно об этом возвращении он затем и рассказывает еще раз, не повторяя рассказа о восстановлении демократии; из вторичного рассказа и ясно, что демократия восстановлена; именно потому Ферамен и может быть изображен как ὁ τῆς πολιτείας ἀφηγούμενος [возглавлявший правительство].
Традиция наша (Thuc. VIII. 97. 3. Plut. Alcib. 27) вся связывает возвращение Алкивиада непосредственно с восстановлением демократии; эти события связаны не случайно и не временно, а силой безусловной политической причинности. В короткое время господства четырехсот было два Афинских государства. Рядом с οἱ ἐν ἄστει [бывшими в городе] стояли οἱ ἐν Σάμῳ [бывшие в Самосе]. Вторые признали Алкивиада своим стратегом — он до известной степени был реабилитирован. С уничтожением тирании ἐν ἄστει [в городе] эта государственная двойственность и должна была исчезнуть — практически надлежало не восстановить в правах Алкивиада, а утвердить эту реабилитацию — или, отвергнув ее, продолжать прежнее невыносимое состояние, когда войско не признавало правительства и существовало совершенно особой от него государственной жизнью. Формально новое правительство должно было, желая восстановить прежний порядок, примкнуть к войску и признать его акты. Таким образом акт о возвращении Алкивиада был формальным утверждением давно совершившегося факта, само собой явившимся в непосредственной связи с государственным переворотом[40], точно также как само собой подразумевалось, что правительство признает акт, которым οἱ ἐν Σάμῳ назначают его своим полководцем[41]. Алкивиад был возвращен еще раньше — формальный акт нового правительства, псефизма τῶν ἐν ἄστει [бывших в городе] реального значения не имела.

---

[1] ο. 1. 23.
[2] ο. 1. 14 sqq.
[3] Fricke (о. 1. 17) совершенно не понял текста; в нем несомненно заключается порицание олигархии; конечно в вину ей ставится не то, что военачальники ссорились, а то, что они таких послали; олигархи πολὺ χεῖρον τὸν πόλεμον διῴϰησαν — ἀποστείλαντες γὰρ… ναῦς συνεξίπεμψαν… στρατηγοὺς ἀλλοτρίως ἔχοντας πρὸς άλλήλους [повели войну гораздо хуже — ибо отправив … суда, послали … стратегов, которые не ладили друг с другом].
[4] Рекапитуляция судьбы Алкивиада во время изгнания принадлежит самому Диодору, кто иной мог бы объяснить его значение у Лакедемонян тем, что он был τόλμῃ πολὺ προέχων τῶν πολιτῶν ἔτι δ᾿ εὐγενείᾳ ϰαὶ πλούτῳ πρῶτος Ἀθηναίων [первым по богатству и знатности среди афинян и превосходил всех других храбростью],
[5] Ср. Classen a. 1.
[6] Ср. Natorp. Quos auctores in ultimis belli Peloponnesiaci annis describendis secuti sint Diodorus Plutarcbus Cornelius Justinus 2.
[7] Cp. Arist. Ἀθην. πολιτ. 29 и указанные Sandys’ом а. 1. свидетельства.
[8] См. Wilamowitz, Arist. u. Athen. I 102 np. Busolt, Griechische Staatsalterthümer1 172.
[9] См. Gilbert. Beiträge 395 и пр. 6 Hermann. Griech. Staatsalterthümer 720 np. 2.
[10] Schöll, Commentationes in honorem Mommseni 453 справедливо отвергает предложенное Clarisse’ом ad Thuc. epocham 64 и принятое Gilbert’ ом Beiträge 289 приурочение упомянутых Диодором XII. 75. 4. 10 мужей к Фукидидовским πρόβουλοί.
[11] Cp. Beloch, Die Attische Politik seit Pericles 69. Isocrat. περὶ εἰρήνης [О мире] 108 διὰ τὴν τῶν δημηγορούντων πονηριάν αὐτὸς ὁ δἤμος ἐπεθύμησε τῆς ολιγαρχίας τῆς ἐπὶ τῶν τετραϰοσίων ϰαταστάσης [из–за бесчестия говорунов демос сам стремился установить олигархию четырехсот].
[12] Cp. Miiller–Striibing, Aristophanes und die historische Kritik 180. Der Staat der Athener, Philologus Suppl. 4 pg. 113 sqq. Wilamowitz, Hermes XII. 335.
[13] Основное значение этого момента отмечено Poehlman’ом, Grundrisz der Griechischen Geschichte² (Iw. Müller Handbuch III. 4) 141.
[14] Pöhlig, Jahrb. f. Phil. Suppl. IX. 230 sqq. Volquardsen о. 1. 63 Fricke о. 1. 11.
[15] Müller–Strübing о. 1. Phil. Suppl. IV. pg. 108.
[16] Cp. Beloch о. 1. 75. 6 и пр.
[17] Объяснение Holm’а Gesch. Griechenlands 11.583 теперь, с открытием текста Аристотеля, потеряло всякое значение.
[18] Здесь явная полемика против литературно высказанного мнения cp. Sandys a. 1. Kaibel, Stil u. Text, der Ἀθην. πολιτεία. 31; ἀποφαίνειν [видеться] о письменном заявлении технически ibidem 129.
[19] Тоже обвинение мы находим у Ксенофонта (Hell. II. 3. 31), но там оно вложено в уста Крития — Ксенофонт Аристотеля не мог иметь в виду.
[20] o 1. I. 160 sqq. Не могу не выразить своих сомнений относительно существования этого сочинения. Обвинение, опровергаемое Аристотелем. мы находим в комедии (Arist. Ranae. 538 и 968).
[21] Sandys a. 1. сближает с этим характеристику Фукидида VIII. 68.1 — 3. О заимствовании я не стал бы говорить; я не думаю, чтобы Аристотель подобные вещи заимствовал, к тому же у Фукидида нет очень существенного εὖ γεγενημένων [благородного рождения]. Wilamowitz (o. 1. I· 99 пр. 2), приводя ряд параллелей, этой не приводит.
[22] До известной степени можно еще видеть слияние двух элементов в словах Диодора. Лисандр говорит, что мир нарушен — и поэтому должна быть введена олигархия, но народу он ничем не грозит; почему тогда народ оказывается ϰαταπλαγείς [в страхе]? — таким полагалось бы быть Ферамену, так как ему грозит Лисандр. Но это еще можно объяснить; странней то, что Ферамен был вынужден χειροτονεῖν τὴν ὀλιγαρχίαν [голосовать за олигархию] — это делает только народ, а не Ферамен. Ферамен мог бы не подымать руки, от этого ничего бы не изменилось; он мог и поднять ее — но это не было важно и не это значат слова Диодора; Диодор соединил предыдущее с данным ему ϰαταπλαγίς [в страхе] и χειροτονία [голосование] — шов виден в обоих направлениях.
[23] о. 1. 64 ср. 60. 1.
[24] Literarische u. historische Forschungen zu Aristoteles Ἀθηναίων πολιτεία 152.
[25] Cp. Wilamowitz o. 1. I. 167 пр.
[26] Bauer o. 1. Относительно Феопомпа он делает грубую ошибку, после 324 года были изданы не Hellenica, а Philippica — только на них могут указывать frg. 108 и 334 (Müller F. H. G. I. pg. 295 и 331).
[27] Весь этот вопрос требует более внимательного рассмотрения, которому здесь пока не место.
[28] См. V. v. Schöeffer. Burs. Jahresberichte 75, 36 sqq. 83, 212 sqq.
[29] о. 1. 305 sqq.
[30] Holzinger Phil. 52. 58. отрицает это только относительно некоторых частей, но его доводы имеют и принципиальное значение; некоторые заимствования допускает, однако, и он.
[31] Bruno Keil. Die Solonische Verfassung in Aristotel. Verfassungs, geschickte Athens 205.
[32] о· 1, Pg· 11 sq.
[33] Xenophons Hellenica, Einleitung pag. LXIII.
[34] Jahrb. f. Phil. 230.
[35] о. 1. 23.
[36] Beiträge 380.
[37] о. 1. pg. 15 sq
[38] о. 1. 65.
[39] Pöhlig, Jahrb. f. Phil. 250
[40] Gilbert ο. 1. 235 Herzberg, Alkibiades 289.
[41] Viecher, Kleine Schriften 119 пр. 1.

§ 14. Возвращение Алкивиада

Если это так, то я не вижу возможности предполагать, что Диодор нашел в каком бы то ни было источнике указание на то, что возвращение Алкивиада последовало не сейчас, а только μιϰρὸν ὕστερον [немного позднее] — после битвы при Сесте.
Второй рассказ о возвращении Алкивиада составлен по Фукидиду. Περὶ δὲ τὸν αὐτὸν ϰαιρὸν Ἀλϰιβιάδης ἔχων τρισχσίδεϰα τριήρεις ϰατέπλευσε πρὸς τοὺς ἐν Σάμῳ διατριβοντας [Около того же времени Алкивиад с тринадцатью триерами подошел к афинянам, стоящим в Самосе] = ϰατέπλευσε δὲ ὑπὸ τοὺς αὐτοὺς χρονους τούτους ϰαὶ ὁ Ἀλϰιβιάδης ταῖς τρισι ϰαὶ δέϰα ναυάιν… ἐς τὴν Σαμον. [Около того же времени возвратился в Самос Алкивиад с тринадцатью кораблями] (VIII. 108. 1).
Здесь περὶ τὸν αὐτὸν χρόνον [около того же времени] имеет свое значение, хотя в сущности смысл оно имеет только у Фукидида. Там это время ясно определяется — это то время сейчас после битвы при Сесте, когда Афиняне успели взять Кизик, а Пелопоннесцы послали в Евбею; Диодор вставляет рассказ о том, как был послан в Евбею Эпикл, как он там собрал корабли, и на обратном пути был застигнут бурей, погубившей его флот. Факта этого нет у Фукидида — и именно при нем Диодора указывает, как на источник, Эфора. Будем же ему верить, что этот именно факт, а не все, что рассказано до и после него, он из Эфора взял. Но вставка эта переменила и время, к которому должно бы относиться ϰατὰ τοὺς αὐτοὺς χρόνους [в тому же времени]; между тем оно остается тем же, что у Фукидида; ясно, что и слова взяты из него.
У Фукидида Алкивиад сообщает, что Тиссаферн благодаря ему не пошлет кораблей Спартанцам — у Диодора солдаты это уже раньше узнали, но и у него есть эта ссылка, только Тиссаферн по прежнему должен превратиться в Фарнабаза. Затем — пропустим средину рассказа. — Ἀλϰιβιάδης πρὸς αἶς εἶχεν ἰδίαις ναυσὶν τρισϰαίδεϰα ἐννέα προσέλαβε [Алкивиад добавил девять кораблей к собственным тринадцати], отправился в Галикарнасс взял с него деньги, затем в Μεροπίδα [Меропиду][1], и затем с большой добычей вернулся с Самос. Фукидид говорит: ϰαὶ πληρώσας ναῦς ἐννεα πρὸς αἶς εἶχεν [и вооружив девять кораблей вдобавок к тем, которые у него были] взял деньги с Галикарнассцев, укрепил Кос, поставил в нем начальника и отправился обратно в Самос.
Мы видим опять то же самое. Очень важно одно прибавленное словечко, объясняющее, мне кажется, все положение дела — это словечко ἰδίαις [собственным], которого у Фукидида нет и быть не может по той простой причине, что корабли эти вовсе не собственность Алкивиада. Алкивиад уже давно стратег Афин, он уже давно вернулся в Самос, уехал из него для переговоров с Тиссаферном, взявши эти 13 кораблей (VIII. 88.1). Диодор принимает это возвращение за первое[2] — тогда, конечно, Алкивиад не мог иметь Афинских кораблей и они по отношению к новым девяти, которые он у Афинян берет, являются ἴδιοι [собственными]. Диодор, значит, сделал крупную ошибку, отнеся к слишком позднему времени возвращение Алкивиада.
Я не могу себе объяснить эту ошибку Диодора. Мы видели, что в начале интересующего нас отрывка Диодор следует первой главе Фукидида. Затем при описании битвы при Сесте и предшествующих обстоятельств он прямо переходит к последним главам — все промежуточное, очень сложное и запутанное, богатое массой мелких событий изложение им пропущено. Я не хочу сказать, что он не читал всей книги, но он не читал ее с специальной целью воспользоваться ей для данных частей труда. Теперь, после битвы при Сесте он наталкивается на рассказ о возвращении Алкивиада — в его памяти это первое и за первое он его и принимает. Он знает, что Алкивиад воспользовался для своего возвращения влиянием, которое он имел на Тиссаферна (Фарнабаза) — он читал Фукидида и смутно помнит его — именно этим смутным воспоминанием я и объяснил бы то, что он путает Тиссаферна с Фарнабазом: у Фукидида оба они играют видную роль[3] — и здесь он видит, что Алкивиад объявляет о своем успехе у сатрапа. Это утверждает его в его мнении. Но он не видит у Фукидида рассказа о том, как произошло примирение с Афинянами — и его он тут же вставляет; откуда, я не берусь решать; возможно, что по воспоминаниям и риторическим шаблонам[4].
Но возможна ли, вероятна ли ошибка Диодора, если бы в том источнике, который сообщил Диодору о восстановлении демократии, было что нибудь сказано о возвращении Алкивиада? Я думаю, решительно невозможна. Прибавка к упоминанию деятельности Ферамена при восстановлении демократии замечания об его роли при возвращении Алкивиада сделана из другого источника — как таковая она и характеризуется самой формой — οὖτος δὲ ϰαὶ ϰτλ [он же и т. д.]. Написавши свое замечание о Ферамене, Диодор вспомнил, что Ферамен способствовал возвращению Алкивиада, и прибавил это от себя — прибавил под влиянием той же тенденции, которая заставила его начать рассказ о событиях, следующих за Сицилийской войной, введением, ведущим к вящему прославлению Алкивиада.
Отсюда вытекает в высшей степени интересный вопрос — к сожалению, только вопрос. Мы видели уже близость Диодора к Аристотелевскому изложению революции, поскольку оно касалось Ферамена. Теперь мы видим, что источник Диодора не связывал переворота с возвращением Алкивиада. Аристотель нигде не упоминает последнего[5], у Аристотеля этой связи нет — только у него одного из всех, кто о событиях эпохи говорит. Не подтверждает ли это того предположения, что Диодор — посредственно или непосредственно — следует Аристотелю?
Кто может быть источником этого известия? Самое известие встречается, как мы видели, у Непота, который, как предполагает Stedefeld[6], восходит к Феопомпу, но оно могло быть изложено и многими другими; другое дело в освещении факта, в том, что этот факт блестит, как новый перл в венце славы Алкивиада — и здесь мы имеем дело с теми трудно контролируемыми влияниями, о которых я раньше говорил.
Я не знаю, почему нам не остановиться на том писателе, который, как мы теперь несомненно знаем, служил источником Диодору, который во всяком случае влиял на него — на Тимее. Ведь Тимей был горячим поклонником Алкивиада. В Сицилийской истории он, конечно, мало мог проявить свое к нему отношение — , но именно при окончании ее в общем рассуждении об ее результатах и был простор для панегирика любимому герою. На край гибели привела катастрофа Афинян, но спас их Алкивиад. Повторяю, я говорю только о влиянии; те же мысли могли встречаться и у других писателей — мы находим ту же мысль у Плутарха (Lys. 3) в очень близкой форме[7].
Называть имена источников, по большей части, потерянная работа; достаточно, если мы выделим элементы, из которых сложился рассказ. Кажется, нам удалось выделить: 1) Фукидида, факты которого переработаны под влиянием симпатизирующей Алкивиаду тенденции, 2) источник сведений о Ферамене и отношения к нему, очень близкий к Аристотелю.
Перейдем теперь к военным событиям 411 года.
Афиняне назначили для ведения войны стратегами Фрасилла и Фрасибула; эти собрали войско и корабли в Самосе. Это многократная неправда. Афиняне не назначали теперь для ведения войны Фрасилла и Фрасибула — это, впрочем, не имеет значения, так как Диодор имеет обыкновение, много раз уже отмеченное нами, в первый раз говоря о стратегах, говорить об их назначении. Но здесь ошибка его крупнее. Дело не в том только, что их не теперь назначили, а в том, что их вообще не назначали Афиняне οἱ ἐν ἄστει [бывшие в городе] — они выбраны стратегами взбунтовавшимся войском. И это еще не все: они не собирают войска в Самосе — оно давно уже находится там; именно οἱ ἐν Σάμῳ [бывшие на Самосе] и сделали их стратегами. Здесь именно те следы пропуска, которые я раньше обещал указать: Диодор рисует себе все так, будто до момента отправления в Геллеспонт ничего и не было — он выпускает длинный ряд предшествующих событий. Оттого у него играет известную роль мотив появления Афинян в Самосе. Миндар оставляет Милет, потому что ему нет основания там больше сидеть без дела; он ждал помощи от Персидского сатрапа и узнал, что Алкивиаду удалось убедить его этой помощи не посылать — у Фукидида есть этот мотив с той однако разницей, что упомянут только факт отсутствия помощи и не упомянута причина ее, между тем как Диодор оперирует столько раз уже употребленным средством — влиянием Алкивиада.
С другой стороны Миндар отправляется в Геллеспонт, потому что узнал, что флот Афинян находится в Самосе. Это, во первых, опять та же история — Миндар давным–давно знает об этом; это, во вторых, решительно непонятно: какое основание для Миндара плыть в Геллеспонт, потому что Афиняне в Самосе? Самосский флот играет некоторую роль при его отправлении — но он заставляет его не отправиться вообще, а отправиться ἀπὸ παραγγέλματος αἰφνίδιου [при внезапном возвещении]. Диодор мог подставить вместо этой причины особенностей отправления причину самого отправления потому, что действительной причины он выставить не мог. По Фукидиду Миндар ушел потому, что Тиссаферн не помогал, а Фарнабаз обещал помочь, если Спартанцы направятся к Геллеспонту. Диодор уже запутался; у него все время действует Фарнабаз — здесь он, понятно, для целей Диодора уже не может годиться; ему пришлось бы рассказать: Фарнабаз не исполнил обещания, и потому Миндар ушел из Милета; Фарнабаз звал его в Геллеспонт, и потому он пошел туда.
Таким образом, изложение Диодора пока объясняется из Фукидида, но и здесь есть одна черта, прямо не взятая из него — это посылка Дориея в Родос, о которой не говорит Фукидид. Дорией послан в Родос, потому что некоторые там собираются произвести переворот. Мы, собственно, не можем и объяснить себе, в чем дело. Диодор не упомянул об отпадении Родоса к Лакедемонянам — мы и не знаем, в каком положении остров. У Фукидида, правда, есть объяснение — Родос отпал от Афин и пристал к Лакедемону (VIII. 44), но за то у него нет факта посылки Дориея. У Диодора факт взят из какой то связи и вставлен в первоначально чуждую ему обстановку — скажу опять, вставлен из collectanea Диодора. Посылка у Диодора не мотивируется: αὐτὸς ϰαταρτίσας τάς τ᾿ ἐϰ Πελοπόννησου ναῦς ϰαὶ τὰς παρὰ τῶν ἔξωθεν συμμάχων, Δωριέα μὲν μετὰ τριῶν χαὶ δέϰα νεῶν ἀπέστειλεν εἰς Ῥόδον… αὐτὸς δὲ τὰς ἄλλας πάσας ἀναλαβών χτλ [самостоятельно снарядив корабли, полученные из Пелопоннеса и посланные союзниками из–за границы, он отправил Дориея с тринадцатью кораблями на Родос … сам же, взяв все остальные и т. д.]. и после слов εἰς Ῥόδον [на Родос] вставлено προσφάτως γὰρ τοῖς Λαϰεδαιμονίους τινὲς τῶν ἀπὸ τῆς Ἰταλίας Ἑλλήνων ἀπεστάλχεισαν εἰς συμμαχίαν τὰς προειρημένας ναῦς [ибо упомянутые корабли были посланы лакедемонянам в помощь италийскими греками#]. Что означает это γὰρ [ибо]? я убежден, что всякий читатель, дойдя до него, будет убежден, что объяснено будет, почему в Родосе было недовольство или почему был послан Дорией, или, в крайнем случае, почему было послано как раз 13 кораблей — на самом деле ничего этого нет, да и вообще ничего не объясняется — по смыслу могло бы стоять только δὲ [же] вместо γὰρ, но в тексте γὰρ, и текст верен: при δὲ порядок слов должен бы быть другой.
Я думаю, что и это характеризуется как прибавка — сделана она из Фукидида (VIII. 35. 1). Объяснить себе ее я могу следующим образом. Диодор знал, что Дорией командует Итальянскими кораблями (XIII. 45. 1)· при посылке его на Родос ему показалось интересным, откуда явились итальянские корабли — он поискал у Фукидида или, вероятно, в своих заметках, и механически пришил ответ на свою ἀπορία к изложению. Мне кажется, этот случай показывает, что Диодор не ограничивался простым списыванием, а старался по возможности объяснить себе то, что списывает, на основании собранного им материала, своих заметок.
Движение Спартанского и Афинского флота описаны по Фукидиду с незначительными отступлениями, к которым мы уже привыкли у Диодора. Но уже при рассказе об отплытии флота Афинян в Лесбос есть одна важная черта. — В то время как у Фукидида Афиняне отправляются туда для того, чтобы, смотря по обстоятельствам, покончить с анти–афинским движением на острове или сделать его исходным пунктом против Миндара (VIII. 100), у Диодора цель совершенно другая — собрать корабли у союзников. Фактически они действительно берут несколько кораблей (Thuc. VIII 100. 5), но о цели этой речи нет; Диодор дальше и говорит, что они отказались собирать корабли, а взяли только три — это само по себе и могло бы быть взято из Фукидида, хотя у Фукидида число взятых кораблей не указано[8], но это упоминание играет слишком большую роль в дальнейшем, чтобы быть случайным.
У Сестоса происходит битва. Расположение войск взято из Фукидида (VIII. 104. 3). Диодор или рукописи перепутали только Фрасилла и Фрасибула. Если Диодор, помимо Фукидида, сообщил, что Сицилийцами командовал Гермократ, то это не говорит об отличии источника — это он знал из предыдущего[9].
Но в описании самой битвы нет и следа Фукидида. В ней нет и вообще реального содержания. Все описание состоит ив ряда обычных фраз. Начинается она с того, что обе стороны борются из за места. Καὶ τὰ μὲν πρῶτον ἔαπευδον φιλοτιμούμενοι περὶ τοῦ τόπου [И сперва обе стороны боролись за выгодное место] — между Абидосом и Сестосом, где происходит битва, очень сильное течение, и обе стороны стараются устроить так, чтобы не иметь течения против себя; долго они так плавают, пока… В том то и дело, что этого пока нет; ничего из этого плавания не выходит, т. е. Диодор ни о каком результате не сообщает. Битва еще и не начиналась, а Диодор спешит сказать οὐ μὲν ἄλλ᾿ οἱ τῶν Ἀθηναίων ϰυβερνῆται πολὺ ταῖς ἐμπειρίας προέχοντες πολλὰ πρὸς τὴν νίϰην συνεβάλοντο [афинские кормчие, имевшие превосходный опыт, внесли большой вклад в предстоящую победу]. Мотив борьбы из–за позиции им откуда то взят, но он не умеет им воспользоваться и оставляет его не использованным.
Те, кто, подобно Fricke[10] и Breitenbach’у[11], считают наш отрывок заимствованным из Феопомпа, могут ссылаться на засвидетельствованное Страбоном (XIII. pg. 541. Müller F. H. G. I.pg. 278 frg. 6) показание Феопомпа о значении течения в проливе именно для Сестоса. Но это сближение ничего не доказывает: 1) о течении в Геллеспонте Диодор мог звать и из других источников; 2) мы не знаем, в какой связи Феопомп говорит о течении при Сестосе; 3) он не мог говорить о нем в той связи, в какой о нем говорил Диодор, так как первой битвы при Сестосе он не описывал — какое оно могло иметь значение для общего введения? к тому же, по смыслу отрывка, Феопомп говорил только о том, что течение и особенности гавани Сестоса делают его ϰορίαν τῶν παρόδων [контролирующим переправу] — какое отношение это имеет к битве?
Вернемся, однако, к самой битве. Спартанцы начинают ее общей атакой — действуют ἐμβολαίς [таранами] — Афиняне ловким маневром избегают удара: они подставляют врагу не борт, а нос. Тогда Спартанцы приходят к заключению, что ἄπραϰτον εἴναι τὴν ἐϰ ἐμβολῶν βίαν [тараны неэффективны], и решаются отказаться от нее. Вместо общей атаки они приказывают ϰατ᾿ ὀλίγας ϰαὶ χατὰ μίαν συμπλέϰεαθαι [сходиться с немногими и с одним]. Смысл это будет иметь тогда, если спартанцы решаются отказаться от маневра ἐμβολαὶ и желают перейти к борьбе гоплитов — их ἐπιβάται [эпибаты] гораздо лучше. На самом деле выходит не то; они все таки производят ἐμβολαὶ [тараны]; Афиняне избегают их новым ловким маневром — впрочем, обе стороны действовали не только ἐμβολαῖς ἀλλὰ συμπλεϰόμενοι τοῖς ἐπιβάταις διεγωνίζοντο [таранами, но и сцепившись друг с другом кораблями, пустили в дело эпибатов]. Мы видим, что и здесь отдельные мотивы нагромождены и писатель не умеет с ними справиться.
Битва не приходит ни к какому результату, как вдруг являются 25 кораблей союзников — теперь мы видим, почему Диодор так усиленно настаивал на союзниках раньше, говоря о пребывании Афинян на Лесбосе — они решают победу, или собственно и не решают ее; о том, что они приняли участие в битве, и не сказано; сказано только, что они ἐπεφάνησαν [появились], что Пелопоннесцы испугались и бежали, ἐξαπτομένων τῶν Ἀθηναίων ϰαὶ φιλοτιμώτερον διωξάντων [а афиняне энергично их преследовали].
Таким образом, фактов для битвы мы не имеем; мы только и видим, что нерешительную битву и появление союзников. Диодор отказывается от изложения Фукидида, но строго фактического другого изложения не имеет.
Несколько глав позже (XIII. 45) мы имеем описание другой битвы — второй битвы, данной в тех же местах, теми же войсками, под начальством тех же лид. Фукидид этой второй битвы не описывал. Описание ее есть у Ксенофонта — не буду теперь пока решать, пользовался ли им Диодор; его описание живей и подробней Ксенофонтовского, и при этом оно, не смотря на риторический характер, не лишено реальной подкладки. Сходство с первой битвой очень велико. Расположение войск, распределение их между стратегами одно и то же. Точно также сначала говорится о борьбе ἐμβολαῖς [таранами], затем о борьбе эпибатов; точно также битва является ἰσόρροπος [равновесной] — , пока не ἐπιφάνη [появился] Алкивиад. Здесь это указание на его появление имеет свой смысл — сначала его не узнали[12]. Но он не только появляется, а и действительно участвует в битве[13].
Не найдем ли мы естественное объяснение возникновения особенностей описания первой битвы в том, что Диодор спутал ее со второй? Сходство слишком велико, а между тем без этого мы не сможем объяснить себе появление помощи в первом случае. Фукидид о ней ничего не говорит, да трудно и сообразить, откуда бы ей взяться. Σύμμαχοι [Союзники] Диодора у него ничем не подготовлены, да по обстоятельствам времени они при данных условиях не могли появиться, не говоря уже о том, что слишком невероятно было бы это внезапное появление помощи в решительную минуту. Я думаю, что, найдя два описания одной и той же второй битвы, Диодор принял их за описание двух битв и, соединивши одно из них с рассказом Фукидида и для разнообразия сделавши некоторые перемены, воспользовался им для своей первой битвы.
Здесь заканчивается история Фукидида, который, как, я надеюсь, мне удалось доказать, был постоянным спутником Диодора в тех частях его труда, которые обнимают описанную у Фукидида эпоху; с этого момента основной его источник должен был измениться.

---

[1] Μεροπίς — древнее название Коса, собственно эпитет его — так он употребляется и у Страбона (XV. 686 709), и вместе с словом Κόων у Каллимаха (in Del. 160). Так же употребляет его Фукидид VIII. 41. 2. Что Диодор взял свое обозначение оттуда, видно из того, что он говорит об ограблении Коса точно также, как в том месте говорит Фукидид.
[2] Volquardsen о. 1. 126 не совсем прав, полагая, что Диодор сознательно fingirt, dass jene Rückkehr von einem Streifzuge die Rückkehr aus der Verbannung gewesen sei [выдумывает, что то возвращение из рейда было возращением из изгнания]. Все его объяснение имеет смысл только при признании того факта, что Диодор следует Фукидиду; с этим я согласен, но Volquardsen упустил из виду пропуск в изложении Диодора.
[3] Что в путанице виноват Диодор, а не его источник, признает Volquardsen о. 1. 127 пр.
[4] На этом я останавливаюсь пока; я думаю, что эта речь в связи с той, которую в двух трех словах передает Диодор при рассказе о прибытии Алкивиада в Афины и которая подробней характеризована у Плутарха (Alcib. 33)… τὰ αὑτοῦ πάθη ϰλαύσας ϰαὶ ὀλοτυράμενος…τὸ δὲ σύμπαν ἀναθεις αὑτοῦ τινι τύχῃ πονηρᾷ… πλεῖστα δ᾿ εἰς ἐλπίδας τῶν πολεμίων… διαλεχθείς ϰτλ [со слезами и рыданиями … во всем обвиняя злую судьбу … внушая гражданам большие надежды и т. д.]. Ср. Диод. XIII. 41. 5.; не без влияния и очень близкая по содержанию и Форме речь Алкивиада у Фукидида VIII. 81.
[5] Ср. об этом интересном Факте Wilamowitz о. 1. I. 132.
[6] De Lysandri Plutarehei fontibus 27 sqq.; впрочем вывод этот очень сомнителен, см. Göthe, die Quellen des Nepos zur griechischen Geschichte pg. 19.
[7] Всего яснее эта тенденция в Исократовскоии речи περὶ ζεύγους [Об упряжке] 18 sqq. ϰρατούντών δὲ τῶν πολεμίων ϰαὶ τῆς γῆς ϰαὶ τῆς θαλάττης ἔτι δὲ χρημάτων ὑμῖν μὲν οὐϰ ὄντων, ἐϰείνοις δὲ βασιλέως παρίχοντος, πρὸς δὲ τούτοις ἐνενήϰοντα νεῶν ἐϰ Φοινίϰης εἰς Ἄσπενδον ἡϰουσῶν ϰαὶ παρασϰευασμένων Λαϰεδαιμασονίοι, βοηθεῖν… ἔπεισε μὲν Τισσαφέρνην μὴ παρίχειν χρήματα Λαϰεδαιμονίοις,ἔπεισε δὲ τοὺς συμμάχους ὑμῶν ἀφισταμένους… ἀπίστρεψε δὲ τὰς ναῦς τὰς Φοινίσσας [когда враги одерживали верх и на земле, и на море, когда у вас совсем не было денег, а неприятелю их предоставлял персидский царь, когда вдобавок девяносто кораблей явились из Финикии в Аспенд и приготовились выступить на помощь лакедемонянам … он убедил Тиссаферна не предоставлять больше денег лакедемонянам; он положил конец отпадениям ваших союзников … заставил повернуть обратно финикийские корабли].
[8] Ср. впрочем Classen а. 1.
[9] Не участвовал ли Гермократ действительно в битве? Правда, он уехал в Лакедемон (VIII. 85 4), но затем он вернулся к флоту, так как весть об изгнаний из Сиракуз застает его в Геллеспонте (Xenoph. Hellen. I. 6. 27) — когда он вернулся, мы не знаем.
[10] о. 1. 71.
[11] о. 1. pg. 70 sqq.
[12] Fricke о. 1. 67 совершенно неправильно понял дело. Неправда, что beide Flotten hofften aut die Hilfe des Alkibiades — как могли на нее теперь рассчитывать Лакедемоняне? оба флота только не знали, кто едет — πόρρω οὐσῶν τῶν νεῶν [поскольку корабли были далеко].
[13] Даже ῥοῦς [течение] находит свою очень реальную параллель в буре, которая, подняв высокие волны, препятствовала преследованию.