Глава II. Антифонт

Глава II. Антифонт
§ 1
Антифонт, как говорят, был почти современником Горгия, но немного младшим [1]. Он родился ок. 480 г. до н. э. Он не принимал участия в общественной жизни, возможно гнушаясь служить демократии из–за своих сильных аристократических предубеждений. Он написал множество речей для других, но сам никогда не выступал в собрании и очень редко в судах. Большинство его речей были написаны для частных лиц, но мы имеем фрагменты речи «О форосе самофракийцев», составленной в защиту этой общины против чрезмерного его повышения. Прожив в сравнительной безвестности всю свою жизнь, он выступил внезапно на яркий свет в 411 году, в год революции Четырёхсот. Согласно Фукидиду, он был мозгом, который спланировал все детали этого антидемократического заговора. Историк отдаёт дань уважения его способностям как организатора: «Предложение это внес Писандр, и во всем прочем явно и с величайшим рвением содействовавший ниспровержению демократии. Однако лицом, устроившим все дело так, что оно могло достигнуть такого успеха, и задолго радевшим о нем, был Антифонт, афинский гражданин, никому из современников не уступавший в нравственных качествах, человек изобретательнейшего ума, прекраснейший оратор. Хотя он и не выступал в качестве оратора в народном собрании и по доброй воле никогда не участвовал ни в каком другом судебном процессе, потому что к нему как к прославленному оратору народ относился с подозрением, однако это был единственный человек, который мог всего больше помочь своими советами каждому, кто имел дело в суде и в народном собрании. Антифонт, после того как правление четырехсот позже было ниспровергнуто и они подверглись преследованию со стороны демократии, будучи обвинен в организации этого правления и присужден к смертной казни, произнес, по–видимому, лучшую защитительную речь, какая мне известна, по этому делу» [2].
В ходе краткого правления Четырёхсот он, как кажется, был одним из вождей крайней партии, противостоявшей сторонникам Ферамена, защищавшим примирительные меры. Он отправился с Фринихом и восемью другими послами для ведения переговоров о мире со Спартой, в надежде таким образом упрочить олигархическое правление. Вскоре после провала этого посольства, произошло убийство Фриниха и падение Четырёхсот; демократия возжаждала мести. Большинство предводителей Четырёхсот бежали в Декелею; Антифонт и Архептолем остались, обвинены были в измене народу, осуждены и казнены. Их собственность была конфискована, их дома снесены до основания, их потомки навсегда лишены гражданских прав, их телам отказано в погребении в земле Афин или любого из их союзников.
В ходе этого суда оратор, который провёл лучшие годы своей жизни защищая интересы других, ведя дела, которые были ему не интересны, оправдал свою славу и далеко превзошёл всякие ожидания, произнеся лучшую, по мнению Фукидида, речь в защитительном роде, из всех, какие ему были известны. Аристотель сохранил анекдот, рассказывающий как поэт Агафон похвалил его блестящую защитительную речь, хоть она и не имела у судей успеха, а Антифонт ему на это ответил, что «он скорее примет во внимание мнение одного достойного человека, чем многих случайных людей» — οι τυγχανοντες , превосходное аристократическое обозначение для великого афинского народа [3].
§ 2
В то время когда Антифонт сочинял свои речи, аттическая проза ещё не облеклась в сколько–нибудь определённые формы. Первый из ораторов был таким образом и первопроходцем языка; он не был связан традицией и эта свобода была его преимуществом. Но, с другой стороны, недостаток образцов вынуждал его полагаться только на свои собственные средства.
Из его предшественников в прозе ранних историков нельзя считать стилистами. Геродот писал на чужом диалекте, в дискурсивной разговорной манере, не подходившей для нужд ораторского искусства; Горгий правда пользовался аттическим диалектом, но мешал росту прозы слишком обильным употреблением цветистых поэтических выражений. Антифонт, таким образом, имел очень мало тех, кто бы мог направлять его и вполне ожидаемо следует находить в его сочинениях недостатки, являющиеся естественными на экспериментальном этапе любого искусства.
От его сочинений сохранилось так немного, что мы не можем проследить какое–либо развитие его стиля. Можно только предположить относительно некоторых влияний, которые помогли его сформировать.
Он должен был быть близко знаком с методами лучших ораторов в народном собрании и в судах перикловой эпохи; без большого знания процедуры в обоих он не мог бы надеяться на какой–либо успех в качестве составителя речей (спичрайтера). Он должен был быть сведущ в теориях великих софистов, таких как Протагор и в особенности Горгий; и образцовые речи, которые они и другие сочинили для обучения своих учеников, несомненно были ему доступны. Общее влияние софистики однако больше прослеживается в характере его доводов, чем в стиле [4].
§ 3
Что касается его лексики, нас сразу поражает то, что Антифонт использовал много слов, которые помимо их употребления в его речах, можно классифицировать как редкие или поэтические, т. е слова которые зрелый прозаический стиль имеет обыкновение отвергать. Это было, отчасти, результатом обстоятельств; как уже отмечено было, не существовало ещё канона стиля и словаря, а влияние Горгия скорее запутывало, чем способствовало различию поэтической и прозаической манеры, в то время как великое значение, придаваемое поэзии в софистическом обучении того времени увеличивало трудности любого экспериментального писателя, не желавшего прибегать к разговорному языку. Во многих случаях, однако, мы должны воздать Антифонту должное за стремление к осознанному употреблению поэтических слов .«Строгое построение любит растягиваться», — говорит Дионисий -, «за счёт больших размашистых слов» [5]; и запас таких слов обнаруживается у поэтов, особенно у Эсхила [6].
Антифонт не единственный из прозаиков вводит поэтические слова. Платон, величайший мастер аттической прозы, в некоторых случаях более поэтичен, чем поэты, хотя его гения вполне достаточно, чтобы устранить любое ощущение резкости или неуместности. Но для оратора такая резкость может иногда, при случае, быть полезной, вызывая особый эффект: в худшем случае необычное слово может привлекать внимание, в лучшем — придаёт достоинство скучной, прозаической мысли. Дионисий объединяет Антифонта и Эсхила вместе как мастеров «строгого» стиля и иные слова и выражения оратора, совершенно независимо от его трактовки темы, имеют определённое соприкосновение с величавостью Эсхила.
Кроме поэтических слов — слов, которые, как мы видели, могут быть использованы преднамеренно, в предпочтении их обычным эквивалентам повседневной речи — он использует, по тем же самым причинам, некоторое количество необычных слов и выражений, не являющихся с необходимостью поэтическими. Всякий сознательный стилист неизбежно экспериментирует; некоторые из его инноваций могут превратиться в ходячую монету, другие никогда не входят в общее употребление и остаются неиспользуемыми до тех пор пока, после многих поколений какой–нибудь антикварий обнаруживает и использует эти скрытые запасы [7]. Некоторые обычные слова встречаются в необычных формах и рассматриваются как неаттические; если они не были удалены путём эмендации, то можно предположить, что они использованы были преднамеренно, чтоб придать архаический тон [8].
Другая заметная черта языка Антифонта — частое использование парафраза в глаголах и в существительных; причастие среднего рода или прилагательное в сочетании с определённым артиклем исполняют обязанности существительного в то время как отглагольное существительное присоединённое к вспомогательному глаголу занимают место глагола. Так с помощью уловки, которая становится очень обычной у позднейших писателей «прекрасный» используется как синоним для абстрактного существительного «красота», а «судить по правде» заменяется на «судить правду». Такого рода искусственность часто отмечается у Фукидида, особенно в речах и возможно ведёт своё начало от Горгия, который, как кажется, создал эту моду [9].
§ 4
Аристотель и последующие критики установили в прозе стиль беспрерывный (ειρομενη λεξις) и периодический (т. е делящий речь на периоды) (περιοδικη). Характерной чертой первого является то, что предложение состоит из последовательности частей, тесно связанных вместе (ειρω) подобно ряду бусин, обычно с помощью τε , δε и других связок; всё предложение начинается и заканчивается без определённого плана и может быть любой длины. В слове «период» метафора скорей похожа на кольцо; фраза не продолжается бесконечно по прямой, но как бы изгибается назад, так что конец соединяется с началом. Период должен быть, согласно Аристотелю [10], ограниченной длины, не длиннее чем может охватить взор и произнести с одного дыхания весь, а так же иметь точно обозначенные начало и конец [11].
Аристотель находит рыхлый, беспрерывный стиль утомительным, потому что он сам по себе не имеет конца, до тех пор пока не закончится предмет, о котором идёт речь. Нам сегодня кажется, что польза от этого невелика, что всегда можно остановиться, если сказал то, что собирался, не испытывая при этом соблазна погрузиться в антитезу или заплутать на перекрёстках хиазма до того, как достигнешь своего назначения; ведь хотя в периодическом стиле конец заключённой в периоде мысли должен идеально совпадать с концом периода, на практике бывает много примеров, когда мысль уже полностью выражена и сентенция может кончиться до того, как период художественно завершён.
Простейшие примеры «связанного» стиля можно найти во фрагментах ранних историков; но Геродот достаточно близок к ним, чтобы дать нам наглядный пример. Возьмём, например, следующее место: «После 49-летнего царствования Ардиса престол перешел по наследству к его сыну Садиатту, который царствовал 12 лет, Садиатту же наследовал Алиатт. Последний начал войну с Киаксаром (внуком Деиока) и с мидийцами, затем изгнал киммерийцев из Азии, завоевал Смирну, колонию Колофона, и пошел войной на Клазомены. От Клазомен ему пришлось вернуться не так, как он бы хотел, но с большим уроном. Из других деяний его царствования вот наиболее достойные упоминания. Продолжая войну, начатую еще его отцом, он воевал с милетянами…» [12].
Ведь даже Геродот, наиболее очевидный сторонник рыхлого стиля, проявляет тенденцию к большему уплотнению периодической речи. Эта тенденция временами достаточно заметна, например в речах знатных персов–заговорщиков [13]. Здесь видно непрерывное стремление к равновесию частей; это ещё очень далеко от гармонической структуры Исократа и возможно бессознательно, но элементы периодического стиля — налицо.
Особенность этого последнего стиля в том, что он выразительнее и точнее прежнего. Он должен быть концентрированным, сжатым (κατεστραμμενη) [14], если фраза будет умеренной длины; он стремится, как сказал Дионисий «сконцентрировать мысли вместе и высказать их компактно» [15].
Эти качества, концентрация мысли и точность выражения — главные для адвоката и потому вполне естественно, что развитие периодического стиля совпало в Афинах с ростом судебного красноречия. Антифонт — первый практикующий защитник на научном основании, так же и первый из дошедших до нас писателей известный тем, что тщательно исследовал периодические обороты речи.
Не следует предполагать, что все его сочинения состоят из тщательно уравновешенных периодов. С одной стороны, невозможно сразу же достичь совершенства; многие из оборотов ещё несовершенны; в некоторых случаях имеет место недостаток выразительности, вызванный недостаточным владением формой; с другой стороны, имеются места, где стиль более свободный и более сходный с простой плавностью ειρομενη λεξις . Очевидно, что метод Геродота — самый подходящий для ведения простого рассказа с одной единственной точки зрения, в то время как периодический стиль возникает спонтанно ради критики или когда мы противопоставляем то, что могло бы быть, или в споре, где мы выдвигаем альтернативы друг за другом с целью выбора между ними.
По мнению Геродота, главная цель историка — рассказать историю и он обычно её придерживается. Фукидид, в некоторых частях своего повествования поступает точно так же, но поскольку у него ярче выражается тенденция рассматривать каждое событие не само по себе, но в связи с другими обстоятельствами, такими как мотивы действий, их итоги и влияние, которое они оказывают, то он часто пользуется периодическим стилем даже и в повествовании. И ещё более он поступает так в речах. Цель совещательной речи — не рассказать простую историю, но её приукрасить; говорящий упоминает факты для того, чтобы их критиковать и сделать вывод или вывести мораль.
Если это верно для речей Фукидида, то должно быть ещё более применимо к судебному оратору. У Антифонта мы находим короткие пассажи в простом нарративном стиле, например, при изложении фактов в «Героде»; но за коротким разделом в таком духе следует критика и доводы, выраженные в более художественном периоде. И это неизбежно, так как нет времени на долгий рассказ.
Со стремлением к периодическому стилю тесно связана тенденция частого употребления словесной антитезы — художественной фигуры, предоставляющей удачные средства для завершения периода и смысла. Антитеза полезна тем, что её вторая часть даёт читателю или слушателю то, чего он уже ждёт. Это применение на практике известного психологического закона об ассоциации по контрасту. Такой контраст подчёркивается в греческом употреблением частиц μεν и δε и они излишне часто появляются у афинских писателей. Все читавшие Фукидида вспомнят о его настойчивом стремлении к противопоставлению между «словом и делом». В судебной риторике этот род противопоставления неизбежно должен был встречаться очень часто. Ведь совершенно естественно то, что каждый оратор стремится настаивать на своей правдивости и лживости противников; истина которую он противопоставляет их лжи и контраст их выступлений, представляющих подзащитного в столь чёрном виде с очевидной чистотой и незапятнанностью его нрава, как то видно из истинного и достоверного изложения им дела. Но Антифонт, подобно ораторам у Фукидида, заходит в этом употреблении антитез слишком далеко, ведь фраза, содержащая слишком много противопоставлений трудна для восприятия и потому теряет силу.
Превосходный пример этого можно найти в третьей речи второй тетралогии: «Я же, не совершив ничего дурного, но претерпев ужасные беды — а теперь они еще ужаснее, — на деле, а не на словах прибегаю к вашей милости и прошу вас, о мужи, наказывающие нечестивые дела и награждающие благочестивые, не поддаться вопреки явной действительности подлому сплетению слов и не принять истину содеянного за ложь. Ибо последняя сочинена скорее убедительно, чем истинно, а первая прозвучит более искренне и беспомощно».Эта вспышка — часть периода, в котором обвинитель выражает своё возмущение тем, что противник, обвиняемый им в убийстве, имел дерзость так долго и упорно защищаться.
Еще одни пример, из речи по обвинению в отравлении, почти смешной: «Ведь судьба и сами эти люди вынудили меня вчинить иск против тех, кому прилично было бы стать мстителями за умершего, а обвинителю — помощниками, ибо сами они являются моими противниками и убийцами».
§ 5
Все ораторы должны были принимать во внимание кроме грамматической структуры фразы то, как она звучит и у всех заботящихся о своей репутации писателей мы находим, что они уделяют внимание равновесию частей предложения. Некоторые ораторы идут и дальше; они подчёркивают противопоставления или параллели повторением сходных звуков и даже оказывают предпочтение определённым ритмам и это сделалось максимой позднейшей риторики, что проза, хоть и не столь строго метрическая как стихи, должна обладать характерным внутренним ритмом.
Некоторые авторы заходят так далеко, что меняют естественный порядок слов для того, чтобы избежать зияния открытых гласных, которое было неудобным для произношения при быстрой речи. Это нам знакомо по чтению Демосфена и то, что позднейшие авторы делали систематически и осознанно, Антифонт и даже Фукидид применяли временами, инстинктивно.
Что касается равновесия частей, то хороший пример можно найти во вступлении к речи «Об убийстве Герода»:
τοῦ μὲν πεπείραμαι πέρᾳ τοῦ προσήκοντος, τοῦ δὲ ἐνδεής εἰμι μᾶλλον τοῦ συμφέροντος,
где соотношение двух частей в равном количестве слогов просто замечательно. Следующее предложение демонстрирует тот же самый род соотношения, хотя и не столь точного; здесь структура более сложная, так как мы имеем две части, каждая из которых делится ещё на две, противопоставляемые в целом и в частях:
А. οὗ μὲν γάρ με ἔδει κακοπαθεῖν τῷ σώματι μετὰ τῆς αἰτίας τῆς οὐ προσηκούσης, α. ἐνταυθοῖ οὐδέν με ὠφέλησεν ἡ ἐμπειρία, B. οὗ δέ με δεῖ σωθῆναι μετὰ τῆς ἀληθείας εἰπόντα τὰ γενόμενα, β. ἐν τούτῳ με βλάπτει ἡ τοῦ λέγειν ἀδυνασία.
Хоть здесь и нет ритмического соотношения и длины слогов соответствуют друг другу только приблизительно, всё же «антистрофическая» структура очевидна.
Горгий, если мы вправе судить о нём на основании одного единственного краткого фрагмента, кажется воздействовал с помощью рифмы — во всяком случае его сочетание γνωμην и ρωμην не может быть случайным — и сходный звук окончаний двух частей в первом из вышеприведённых примеров доказывает, что Антифонт по крайней мере не стремился избегать таких естественных созвучий. Во флективном языке, где всегда имеется большая вероятность, что рифма будет встречаться всякий раз когда мы будем пользоваться прилагательным согласуемым с существительным или двумя глаголами в одном и том же времени и лице, порой надо применять некоторую изобретательность, чтобы избегать рифмы и Антифонт здесь, во всяком случае, не старается её избегать. Пользование рифмой в стихе как кажется было противно греческому уху [16]; возможно по этой самой причине она могла быть иногда желанной в прозе, её резкость производила тот же самый эффект, которого Антифонт всюду добивается с помощью необычных слов.
Довольно обычным явлением у Антифонта является хиатус и я не могу привести никакого примера, где бы он пытался избежать его изменяя естественный порядок слов.
Антифонт мало заимствовал из обычной речи; возможно достоинство не позволяло ему усиливать смысл с помощью употребления тех γνωμαι — общеизвестных сентенций — которые рекомендовал Аристотель; и он редко пользуется разговорными словами. Но мы склонны, однако, поставить в этот разряд такое выражение περιεπεσεν οις ουκ ηθελεν («он получил то, чего вовсе не хотел»), употреблённое в отношении несчастного, который был случайно убит по собственной своей небрежности. Метафоры у него редки, но когда имеют место, выразительны: δικη κυβερνησειε («и пусть ведёт меня сама справедливость», ζωντες κατορωρυγμεθα («я погребён в живой гробнице»), употреблено в отношении человека, потерявшего своего единственного сына; обращение подсудимого к судьям не осуждать его на смерть - ἀνίατος γὰρ ἡ μετάνοια τῶν τοιούτων ἐστίν(«ведь в таких делах раскаяние уже не поможет»).
Оратору позволительна некоторая гиперболизация языка. Обвиняемый в первой тетралогии так взывает к жалости: «или я уйду в изгнание и буду не имеющим отечества стариком нищенствовать на чужбине».
Так называемые «фигуры мысли» (σχηματα διανοιας), такие как ирония и риторические вопросы, так часто встречающиеся у Демосфена едва ли употреблялись Антифонтом. Примеров умолчания (παραλειψις), столь обычного у позднейших ораторов, которое намеренным умалчиванием о некоторых вопросах намекает на большее, чем может доказать, у него нет вовсе.
Греческие ораторы связаны условностями, которых даже величайшие из них не могли совершенно избежать. В некоторой степени это можно приписать дурному влиянию учителей риторики, но большей частью упрек должен пасть на афинских слушателей.
Дикасты (судьи суда присяжных в Афинах) с любопытной непоследовательностью требовали законченного стиля речи и в то же время были подозрительны к любому оратору, проявлявшему слишком большое мастерство. Владение этим качеством делало Антифонта непопулярным. Оратор, ощущавший опасность подвергнуться такому подозрению, должен был заранее извиняться перед своей аудиторией, заявляя, что любая сила, которой его доводы могут, как кажется, обладать, обязаны их собственной, присущей им справедливости, а не его умению предъявлять их. Он должен был хвалить судей за их всем известную беспристрастность и выражать глубокое уважение к святости законов. Ранние риторы собирали коллекции таких топосов (общих мест) и обучали своих учеников пользоваться ими. Судебный процесс становился просто механическим; любой оратор мог взять из руководств по риторике образцы сентенций, относящихся ко всем его нуждам, но только человек редкостного гения мог, оригинальностью трактовки, сделать их звучащими убедительно. Позднее Аристотель собрал практически исчерпывающую коллекцию таких топосов [17].
В своих «Тетралогиях» Антифонт показал, как можно использовать некоторые из этих общих мест. В своих подлинных речах он пользовался ими свободно и с такой небрежностью, что не раз повторялся даже в рамках немногих сохранившихся речей [18].
В пользовании этими приёмами он, однако, выказывал известное мастерство. Речь об убийстве Герода местами очень тонкая. Похвалы судьям воздаются, но открытой лести нет. Эффект иногда достигается намёками, чем прямыми утверждениями. «я не стремлюсь избегать суда вашего множества», говорит обвиняемый; «разумеется, я вполне мог бы доверять вам, если б вы и не были связаны присягой». Здесь и в других местах содержится немногим более чем намёк, который умный присяжный мог понять.
Самое выдающееся из всех общих мест, используемых Антифонтом — это апелляция к божественному закону, при помощи которого злодейство постигает кара; убитый, неотмщённый человеческим правосудием, найден будет божественными защитниками, которые не только призовут к ответу убийцу, но и покарают город, осквернивший себя укрывательством его. Этой концепции божественного правосудия придаётся столь большое значение, что некоторые учёные полагают будто Антифонт обладал прочными религиозными воззрениями, которые он таким образом выражал. Это мнение может быть разумным, но на нём нельзя настаивать. Нам известно из иных источников. Нам известно: Антифонт не питал симпатии е тогдашнему государственному строю; но те, кто речи его произносил, выражали или подразумевали восхищение демократией; сочинитель речей составляет их скорее так, чтоб они могли быть приемлемы для судей, чем выражает то, во что он верит сам. Исходя, следуя самому Антифону, из наиболее вероятного, мы вполне можем допустить, что образованный современник Анаксагора и Перикла в частной жизни исповедовал скорей умеренный скептицизм, чем беспрекословную веру в проклятие того рода, что разрушило дом Атрея, хоть бы стиль Антифонта и был вполне эсхиловским. Довод обвиняемого в «Героде», что «я плыл вместе со столькими людьми, и плавание прошло великолепно; когда я участвовал в жертвоприношениях, не было такого случая, когда жертвоприношения не совершались бы самым лучшим образом. Я считаю, что это для меня — веские доказательства относительно моей вины: они обвиняют меня ложно» не убедителен для нас, не верящих в виновность в убийстве общины, которая по неведению приютила в нём виновного. Это могло иметь или не иметь вес в глазах самого Антифонта, но это несомненно имело влияние на афинское простонародье, которое верило, что весь город осквернён был святотатством разрушения герм. Тот факт, что это должно было произвести впечатление на судей, был хорошей причиной для включения его в речь, вне зависимости о того испытывал ли сам Антифонт какие–либо религиозные чувства или нет [19].
§ 6
Остаётся рассмотреть то, как Антифонт трактует свои темы. Его личное достоинство замечательно как в трактовке тем, так и в стилистических формальностях. Когда мы возвращаемся к нему от Демосфена и Эсхина, которые снизили тон судебного красноречия в угоду современным вкусам, мы с удивлением обнаруживаем, что он почти никогда не снисходит до насмешек и никогда до непристойных обвинений и брани. Его противники в суде не были в его глазах людьми низкого происхождения, аморального поведения и бесчестящих занятий. Они с большой вероятностью могли быть лжецами, ведь его собственное изложение дела должно было предполагаться содержащим в себе всю правду и следовательно противная сторона должна была опираться на неправду; но даже здесь оратор готов признать, с почти что неаттическим великодушием, что его противники просто заблуждаются, а не действуют в соответствии с истинным своим характером. Возьмём начало третьей речи второй тетралогии: «Как мне кажется, этот человек на деле, а не на словах показывает, что сама нужда заставляет всех и говорить, и действовать вопреки природе. Ибо в прежнее время он, во всяком случае, менее всего был бесстыдным и дерзким, а теперь он самим своим несчастьем принужден говорить так, что мне и в голову бы не пришло, что он может такое сказать».
Метод построения Антифонтом своих речей прост: стандартное введение, из тех что имеются в запасе у любого ритора [20], за которым следует интродукция (вступление), описывающая и критикующая обстоятельства, при которых действие, служащее предметом данного судебного разбирательства, произошло [21]. Таким образом излагались все факты или выборка из фактов дела [22], а затем следовали доводы и доказательства [23]. Свидетельские показания могли быть вкраплены в рассказ, излагаемый последовательно; или если рассказ был простым и коротким, все показания приберегались на конец. Перорация [24], обобщавшая ситуацию и содержавшая финальное обращение к судьям, обычно завершала речь.
Речи в «Тетралогиях», являющиеся только заготовками, составленными для практики или как образцы для исследования, содержат только введение, доводы и перорацию; здесь нет реальных фактов дела, нет интродукции или рассказа.
Специфический недостаток сохранившихся речей состоит в том, что они много более опираются на доводы из общей вероятности (εικοτα), чем на реальную защиту на основе доказательств [25].
Так обвиняемый в «Героде» только вскользь упоминает, что не покидал корабль в ночь, когда убийство было совершено на берегу, не даёт никаких доказательств для своего алиби и трактует это как нечто совершенно второстепенное [26]. Он настаивает гораздо более на том, что раб, давший против него ложные показания, принуждён был к этому обвинителями. Другое доказательство против него состоит в утверждении, что он написал письмо Ликину о том, что совершил убийство. «Зачем», — вопрошает он, — «надо было мне писать письмо, если сам его доставляющий был моим соучастником»?
Может быть в этом случае дело ответчика было очень слабо и он вынужден был опираться лишь на общие положения, но однако первая тетралогия даёт нам интересную параллель. Там обвиняемый, во второй своей речи, последней речи процесса, заявил, что он, по всей вероятности просто забыл упомянуть раньше, что не покидал своего дома в ночь убийства.
Самый серьёзный художественный недостаток сохранившихся речей состоит в отсутствии того реализма, который у греков назывался ηθος , характеристика персонажей. Язык обвиняемых в «Героде» и в «Хоревте» очень сходен, хотя первый — молодой лесбосец, а второй — афинянин средних лет. А когда молодой лесбосец извиняется за свою неопытность и отсутствие способности к красноречию, он делает это в изысканных периодах, составленных по всем правилам искусства риторики — антитезы в словах и мыслях, тщательно соразмеренная длина фраз и весьма разумное использование ассонанса.
Внимательное чтение введения к речи «Об убийстве Герода» может нам помочь лучше, чем детальная критика понять его композиционные приёмы. Следует отметить слишком длинное введение, которому сочинитель очевидно придаёт большее значение, чем опровержению самого обвинения [27]. Его исследование приводит нас к мысли, что сама по себе вина или невиновность подсудимого очень мало влияли на решение судей, если защитнику удавалось преуспеть в том, чтобы произвести благоприятное впечатление на судей. Он, в артистичных периодах, извиняется за свою пассивность в общественных делах и распространяется по поводу общего места о том, что истина часто заглушается из–за недостатка у неё силы выражения.
Он не взывает к беспристрастности, ибо целиком доверяет судьям — другое избитое общее место (§§ 1-7).
Образ действий его противников столь же бесстыдный, сколь и несправедливый (§§ 8-9). Они даже святотатствуют (§§ 10-12), так что заслуживают негодования судей, в то время как обвиняемый чтит бога и людей, любит своё отечество, а потому заслуживает всяческого снисхождения (§§ 13-15). Жестокость обвинителей объясняется их неверием в правосудие и недоверием к честности судей (§§ 16-17). Наконец, у них было достаточно времени, чтобы подготовиться к процессу, в то время как жертва их козней призвана была внезапно отвечать на серьёзнейшие обвинения (§§ 18-19).
Об убийства Герода
1. Хотел бы я, граждане, чтобы способность говорить и опытность в делах были у меня такими же, как мое несчастье и обрушившиеся на меня беды! А теперь в делах я опытен далеко не так, как нужно, а в словах слишком слаб, чтоб себе помочь.
2. Ведь когда моему телу пришлось пострадать из–за неподобающего обвинения, — тогда опыт мне нимало не помог. А когда я должен спастись, рассказав истинно, как все было, — в этом мне вредит мое неумение говорить.
3. Ведь уже многие люди из числа неспособных говорить, чьи истинные показания были сочтены не заслуживающими доверия, из–за этого самого погибли, — они не смогли доказать истину. А многие из числа способных говорить, чьи ложные показания сочли заслуживающими доверия, таким образом спаслись — из–за того, что солгали. Итак, с неизбежностью, если кто–то неопытен в судебных тяжбах, он больше зависит от слов обвинителей, чем от самих дел и от истины вещей.
4. Итак, я, граждане, не буду просить у вас выслушать меня, как просят многие тяжущиеся, которые самим себе не верят, а от вас заранее ждут чего–то плохого. Нет, естественно, от добрых мужей и без всякой просьбы можно ожидать выслушивания обвиняемых, как и обвинителей выслушивают, хоть они о том и не просят.
5. А я вас прошу вот о чем: с одной стороны, если я своим языком совершу какую–нибудь ошибку, проявить ко мне снисхождение и считать, что причина ошибки — неопытность, а не преступность; с другой же стороны, если я скажу что–нибудь верное — приписывать это истине, а не моему красноречию. Ведь несправедливо ни согрешившему на деле спастись благодаря словам, ни правильно поступавшему на деле погибнуть из–за слов. Ибо одно дело — погрешность языка, другое дело — грешный настрой ума. 6. Но неизбежно человек, когда подвергается опасности, в чем–то и ошибется. Ведь необходимо думать не только о том, что говорится, но и о том, что будет: ибо все, что пока еще не ясно, находится скорее во власти случая, чем предвидения. Соответственно, это с неизбежностью приводит в сильный ужас того, кто подвергается опасности.
7. Да я и сам вижу, что даже люди весьма опытные в тяжбах говорят намного хуже самих себя, когда окажутся в какой–нибудь опасности; а когда они делают что–нибудь, не подвергаясь опасности, то выглядят гораздо лучше. Итак, граждане, эта моя просьба и законна, и благочестива, и справедлива для вас не меньше, чем для меня; а теперь я буду оправдываться по каждому пункту обвинения.
8. Прежде всего, поскольку я был вовлечен в этот процесс самым беззаконным и насильственным образом, — это–то я вам и покажу: не для того, чтобы избегать суда вашего множества — даже если бы вы были не связаны присягой и каким–либо законом, я бы вверил свою жизнь вашему решению (ведь я, со своей стороны, верю, что я совершенно невиновен в этом деле и что вы раскроете истину). Нет, я покажу это, чтобы у вас были свидетельства насилия и беззакония этих людей, как по отношению ко мне, так и в других делах.
9. Ведь прежде всего я являюсь ответчиком в процессе об убийстве, при этом подвергшись доносу как злодей; но такого еще ни с кем никогда не случалось в этой земле! А в том, что я не злодей и не подпадаю под закон о злодеях, — сами же эти люди мне в том стали свидетелями. Ибо против воров и грабителей направлен этот закон, а они не доказали, что я имею какое–то отношение к ворам или грабителям. Таким образом, они именно сам арест сделали для вас законнейшим и справедливейшим поводом оправдать меня.
10. Опять же, они, со своей стороны, говорят, что убить — это великое злодейство. И я, со своей стороны, с этим согласен: величайшее! Равно как и совершить святотатство или изменить своему государству. Однако о каждой из таких вещей существуют отдельные законы. А мне, во–первых, устроили суд вот здесь, на агоре, хотя другим, являющимся ответчиками в делах об убийстве, именно здесь специальным объявлением запрещают находиться. Далее, они сделали так, чтобы суд определял мне меру наказания (хотя, согласно закону, убийца в возмездие сам должен умереть); но сделали они это не для того, чтобы мне помочь, а в своих собственных интересах, и притом оказали меньшее почтение умершему, чем того требует закон. А из–за чего они так поступили — это вы узнаете из дальнейшего изложения.
11. А затем — я полагаю, что вы все это знаете, — все суды разбирают дела об убийствах под открытым небом, и не ради чего иного, как ради того, чтобы, с одной стороны, судьи не входили в одно помещение с теми, у кого руки нечисты, а с другой стороны, чтобы обвинитель в деле об убийстве не оказывался под одной кровлей с убийцей. А ты, с одной стороны, нарушая этот закон, поступил противоположным образом по сравнению с другими. С другой стороны, тебе требовалось принести величайшую и сильнейшую клятву, призвав погибель на себя, на свой род и на свой дом; ты должен был поклясться, что будешь обвинять меня не в чем ином, а только в самом убийстве, что я его совершил. Тогда я, даже если бы сделал много зла, был бы осужден не из–за этого, а только по самому предмету рассмотрения; равным образом, если бы я сделал много хорошего, это хорошее меня не спасло бы.
12. Это–то ты и нарушил, сам для себя изобретя законы; и вот, сам обвиняешь меня, не принеся клятвы, и свидетели дают показания против меня, не принеся клятвы, хотя им нужно принести одинаковую с тобой клятву, прикоснуться к жертвам и только после этого свидетельствовать против меня. Кроме того, ты настаиваешь, чтобы судьи разбирали дело об убийстве, поверив свидетелям, не приносившим клятвы, — хотя ты сам, нарушив установленные законы, сделал этих свидетелей не заслуживающими доверия. И опять же, ты считаешь, что судьи должны предпочесть твое беззаконие самим законам!
13. Ты заявляешь, будто я не остался бы в городе, если бы меня отпустили, а спасся бы бегством, — словно ты меня против моей воли принудил прибыть в эту землю. Однако, если для меня не имело никакого значения, что я лишусь этого города, я мог с тем же успехом вообще не явиться, когда был вызван на суд, — и пусть бы меня осудили в мое отсутствие. А в делах об убийствах ответчику позволено после первой речи удалиться, и это правило, общее для всех. Ты же пытаешься частным образом лишить меня того, что является общим для других эллинов, то есть сам для себя придумываешь закон.
14. Однако [я считаю, все согласятся, что законы, имеющиеся относительно таких дел, — самые лучшие и самые благочестивые из всех законов. По крайней мере, они — древнейшие в этой земле; далее, об этих делах всегда оставались одни и те же законы, а это вернейший признак, что законы хорошо составлены. Ведь время и опыт учат людей отвергать то, что не хорошо. Так что не следует вам учиться со слов обвинителя относительно законов — хороши они для вас или нет. Напротив, вы на основании законов должны распознавать слова обвинителей: правильно ли и законно ли они вам разъясняют дело или нет.
15. Такими–то] наилучшими являются законы об убийстве, которые никто никогда не дерзнул изменить. И один только ты дерзаешь стать законодателем, изменяя их в худшую сторону; нарушая их, ты стремишься несправедливо погубить меня. Сами эти твои беззакония являются великолепными свидетельствами в мою пользу: ведь ты хорошо знал, что для тебя никто не стал бы свидетельствовать против меня, если бы ему пришлось принести эту клятву.
16. Далее же, ты не возбудил один процесс по этому делу, как человек, непоколебимо верящий в свою правоту; нет, ты приберег для себя еще одно рассмотрение и речь, а значит, ты не доверяешь и этим судьям. Ты устроил так, чтобы мне ничего не оставалось делать, даже если я буду оправдан: ты сможешь говорить, что от обвинения в злодействе–то меня оправдали, а по делу об убийстве — нет! А если ты выиграешь процесс, то, опять же, потребуешь, чтобы меня казнили как осужденного по делу об убийстве. Однако могут ли быть более чудовищные мошенничества? Вы, если один раз убедите судей, добьетесь того, чего хотите, а для меня, даже если я буду один раз оправдан, все–таки останется та же самая опасность.
17. Вот еще что: я, граждане, был заключен в тюрьму самым беззаконным образом из всех людей. Ведь, хотя я желал, согласно закону, представить трех поручителей, эти люди так устроили, что мне не было позволено это сделать. А ранее всегда, если кто–нибудь из чужеземцев желал представить поручителей, — никто из них никогда не заключался в тюрьму. Однако должностные лица, ведающие злодеями, используют один и тот же закон — этот самый. Так что и он, будучи общим для всех остальных, только мне одному не смог помочь.
18. Ведь этим людям была от того следующая польза: чтобы я, прежде всего, не мог сам хлопотать о своих делах и оказался неподготовленным; затем, чтобы я претерпел телесные страдания; да чтобы и друзья мои стали более склонны ложно свидетельствовать в их пользу, чем истинно — в мою. Позором окружили и меня самого, и моих близких на всю жизнь!
19. Вот так–то я, во многом лишенный защиты ваших законов и справедливости, вступаю в процесс; однако я, тем не менее, со своей стороны, даже и в таких условиях попробую показать, что невиновен. Хотя, конечно, тяжело тотчас изобличить давние клеветы и злоумышления: ведь чего человек не ожидал, от того он не может остеречься.
После всей этой длинной преамбулы оратор наконец приступает к обсуждению сути обвинения (§§ 19 sqq) и довольно удовлетворительно справляется с обвинениями — целиком основанными на косвенных данных- выдвинутыми против него. И хотя мы уже отмечали, что он попутно отмечает то, что могло бы послужить ему алиби, он не подчёркивает этого утверждения и гораздо более заинтересован в том, чтоб продемонстрировать невероятность того, чтобы он мог быть убийцей. Последний и вероятно самый важный довод извлекается им из отсутствия божественных знаков, которые могли бы подтвердить вину оратора. Он не пытается, как обвиняемый в первой тетралогии, предложить другие объяснения преступления; прежде многие преступления, говорит он, ставили в тупик расследование и его заботит только опровергнуть обвинение против самого себя.
§ 7
В жизнеописании Антифонта, ошибочно приписываемом Плутарху[28], мы читаем, что под именем оратора существует шестьдесят речей, но из них двадцать пять сочтены были Цецилием Калактийским подложными. Мы теперь располагаем пятнадцатью, в т. ч тремя тетралогиями или наборами по четыре речи, а так же «Об убийстве Герода», «О хоревте», «Против мачехи по обвинению в отравлении». Все они имеют отношение к убийствам, область в которой Антифонт, видимо, выказывал наибольшее умение. Бласс, кроме того, собрал заголовки двадцати трех других речей на разные темы [29].
Тетралогии, каждая из которых состоит из четырёх коротких речей на выдуманные темы — две обвинителя и две защитника — представляют особый интерес потому, что стоят на пограничной линии между теорией и практикой. Они отличаются от упражнений, составлявшихся другими ранними риторами и от декламаций эпохи Римской империи тем, что они не касаются исторических и мифологических персонажей в возможных или невозможных положениях, но рассматривают дела, которые хоть и являются фиктивными, но того рода, какой мог возникать в повседневной жизни Афин. Потому–то эти костяки речей дают нам ясное представление о пределах в которых та или другая сторона могла отстаивать своё дело в реальном суде. Профессиональный адвокат должен быть готов защищать любое дело на любой стороне и здесь мы находим Антифонта составляющим речи, подходящие для обеих сторон. Как уже было отмечено, он даёт очень мало подробностей. Нет рассказа о происшедших фактах; фактические обстоятельства можно собрать только из использованных доводов; результатом этого является то, что основные принципы речей и в обвинении и в защите были очень ясно обозначены.
Доказательная часть (argumentum) в первой тетралогии (http://simposium.ru/ru/node/13546) состоит в следующем. Некий гражданин был убит по пути домой с пирушки. Его раб, который был смертельно ранен успел сообщить, что один из убийц был врагом господина и возбуждал против него многочисленные и серьёзные иски. Дело разбиралось перед Ареопагом.
А. Обвинитель доказывает, что покойный не мог быть убит грабителями, так как он не был ограблен; не мог он быть убит и в пьяной драке, которая была невозможна принимая во внимание время и место. Таким образом. преступление было преднамеренным и мотивом его была жажда мести или страх. У обвиняемого есть оба этих мотива и к тому же раб опознал его.
В. Обвиняемый доказывает, что убийство могли совершить грабители, которых спугнули до того, как они ограбили тело или неким преступником, опасавшимся показаний умершего, или каким–либо другим врагом, который чувствовал себя в безопасности потому что знал: подозрение падёт на обвиняемого. Раб мог ошибиться или возможно был подкуплен. Если суть состоит в том, чтоб найти наиболее вероятное решение, то более вероятно, что подсудимый использовал для совершения убийства кого–либо другого, нежели того, кого раб наверняка бы опознал. К тому же опасность проиграть тогда процесс была менее серьёзна, чем теперешняя потерять свою жизнь.
С. Обвинитель во второй своей речи изобретательно отвечает на доводы Б пункт за пунктом; и
D. Обвиняемый раскритиковал доводы С и мимоходом упомянул, что может доказать алиби, хоть и не акцентирует на этом внимания.
За исключением показаний раба, к тому времени умершего, всё дело опирается на обсуждение вероятностей.
Во второй тетралогии (http://simposium.ru/ru/node/13547) речь идёт о смерти мальчика, случайно убитого дротиком, с которым другой юноша тренировался в гимнасии. Вопрос, который надо было решить: кто виноват — обвинитель, настаивавший, что это дело об убийстве или защитник, полагавший, что имело место неумышленное убийство самого себя (самоубийство) [30].
Третья тетралогия (http://simposium.ru/ru/node/13548) основана на том, что старик был жестоко избит молодым человеком и от этого умер через несколько дней. Обвиняемый пытался возложить вину прежде всего на покойного, так как он ударил первым и во вторых на лекаря и найдя это недостаточно правдоподобным, удалился в изгнание. Потому вторую защитительную речь произносит его друг.
Сохранившиеся речи, составленные для реальных дел, можно расположить по степени их значимости.
«Об убийстве Герода» (http://simposium.ru/ru/node/13549). — Герод, афинский гражданин, поселившийся в Митиленах, совершал путешествие в Энос во Фракии, чтоб продать рабов неким фракийцам. Он плыл вместе с обвиняемым, митиленянином, отец которого жил в Эносе. Будучи застигнуты бурей они пристали в каком–то местечке в мефимнской области и здесь перешли со своего открытого судна на судно с крышей. Они проводили время за выпивкой и Герод, сойдя ночью один на берег, больше на судно не вернулся. Его собутыльник продолжил путешествие и вернувшись в Митилену был обвинён в убийстве. Утверждали, что один из рабов, бывших с обвиняемым, признался в соучастии в убийстве и что обвиняемый написал письмо некоему Ликину, который предположительно был подстрекателем убийства.
По законам Афинского союза, такой процесс должен был проходить в Афинах; обычно дела об убийстве велись перед Ареопагом, но в действительности обвиняемому предъявлялось обвинение как malefactor’у [31], его арестовывали и он представал перед обычным судом. Обвиняемый счёл это поводом для жалобы, ведь если обвинение потерпит неудачу, он может ещё предстать перед ареопагом. Далее, он содержался в тюрьме и ему было отказано в залоге. Это было, вероятно, незаконно.
Процесс имел место видимо около 417 или 416 гг. Введение к этой речи мы приводили уже выше. Рассказ прежде всего сообщает факты имевшие место до прибытия обвиняемого в Афины (§§ 19-24) и показывает, что обвинение неправдоподобно (§§ 25-28); далее — возвращение в Митилену и признание раба под пыткой (§§ 29-30). Показания раба оказались бесполезными (§§ 31-41). Далее обсуждается поддельное письмо Ликина и обвиняемый доказывает, что не имел мотива для убийства и невозможно установить, кто действительно является виновником (§§ 42-73). Ненависть несправедливо обрушилась на него из–за нелояльности его отца к Афинам (§§ 74-80). Отсутствие признаков божественного гнева — дальнейшее доказательство его невиновности (§§ 81-84). Наконец, он умоляет дать ему по крайней мере шанс, ибо если он будет сейчас оправдан, он может быть вновь судим ареопагом (§§ 85-95).
В речи «О хоревте» (http://simposium.ru/ru/node/13550) речь идёт о смерти мальчика Диодота, обучавшегося петь в хоре на празднике Фаргелий и случайно отравленного средством, данным ему для улучшения голоса. Хорег обвинён был в отравлении перед ареопагом. Сохранившаяся речь — это вторая речь защитника; датируется она примерно 412 годом. Оратор сетует на коварство противников, которые отказываются допрашивать рабов под пыткой и вносят много не имеющих отношения к делу вопросов. Он противопоставляет им прямоту собственного своего поведения. Заключение речи утрачено.
Речь «Против мачехи по обвинению в отравлении» (http://simposium.ru/ru/node/13545) иногда считают только упражнением, но в резком контрасте с «Тетралогиями» она содержит полный и детальный рассказ. Подлинность её подвергалась сомнению, но мы имеем так мало материала для того, чтобы судить о стиле Антифонта, что невозможно выступить уверенно против утверждения, что она была сочинена им. Может быть это ранняя его работа; она несомненно слабее, чем другие два подлинные его речи.
Argumentum. — Молодой человек обвиняет свою мачеху в том, что она отравила его отца с помощью другой женщины, наложницы. Отец совершал после обеда возлияние с Филонеем, бывшим любовником этой женщины и ее подговорили поднести обоим якобы приворотное зелье. Оба мужчины умерли, наложница была за это казнена и обвинитель теперь требует, чтобы мачеха, которая была организатором преступления понесла кару за своё злодеяние.
Из речей, известных нам только по имени или по коротким фрагментам, некоторые возможно были сочинениями софиста Антифонта, с которым нашего автора часто путают. Под именем оратора также были в ходу риторические сочинения и собрание проэмиев (вступлений) и заключений.


[1] Ps.-Plut., Lives of the Orators, Antiphon, § 9.
[2] Thuc., VIII, 68.
[3] Eth. Eudem., III, 1232 b7.
[4] Софистический элемент очень заметен, особенно в тетралогиях. Подобно Тисию, он очень часто пользуется доводами из общей вероятности.
[5] De comp. verborum, XXII.
[6] Такими словами были например αωατροπευς ; μηνιμα и αλιτηριος , отдельно, как μηνιμα ακεσασθαι , δεινους αλιτηριους εξομεν или вместе, μηνιμα των αλιτηριων προστριψομαι ; θεια κηλις , γεγωνειν , οπτηρ , αειμνηστος.
[7] Редкими, но не поэтическими словами были, напр. υπηρκτο , χωροφιλειν , καταδοχθεις , επιδοξος и из утраченных речей μοιρολογχειν , τριβωνευεςθαι , αστοργια и многие другие, цитируемые лексикографами за из необычность.
[8] Напр. οιδαμεν , ηδεις и замечательное εικοτερον.
[9] Замечательный пример глагольного парафраза у Антифонта, Herodes, § 94 : νῦν μὲν οὖν γνωρισταὶ γίγνεσθε τῆς δίκης, τότε δὲ δικασταὶ [τῶν μαρτύρων]5 νῦν μὲν δοξασταί, τότε δὲ κριταὶ τῶν ἀληθῶν.
[10] Rhet., III, 9 , 1-2.
[11] Rhet., III, 9,3 : λέξιν ἔχουσαν ἀρχὴν καὶ τελευτὴν αὐτὴν καθ᾽ αὑτὴν καὶ μέγεθος εὐσύνοπτον. Ibid., 5 : εὐανάπνευστος.
[12] Hdt., I, 16-17.
[13] Hdt., III, 80-81.
[14] Arist., Rhet., III, 9,3.
[15] Dion., De Lysia, 6 : ἡ συστρέφουσα τὰ νοήματα καὶ στρογγύλως ἐκφέρουσα λέξις.
[16] См. Verrall, Rhyme and Reason, in The Bacchants of Euripides.
[17] Arist., Rhet., I.
[18] Напр. по поводу законов Herodes, § 14 и Choreutes, § 2 , где имеется одно и то же место примерно из восьми строк с заменой только двух или трёх неважных слов.
[19] Джебб (Attic Orators, Vol. I, pp. 40-41) настаивает на том, что эффект, вызывавшийся такого рода доводами основывается на глубоком религиозном чувстве в сердце самого оратора. Но, однако, с такого рода доводами мы встречаемся и у Эсхина, которому такой глубины чувства обычно не приписывают.
[20] Ср. демосфенову коллекцию προοιμια.
[21] Προκατασκευη.
[22] Διηγησις.
[23] Πιστεις.
[24] Επιλογος.
[25] Это еще одна характерная черта ранних риторик. См. гл.1, § 5.
[26] Herodes, § 26.
[27] Введение занимает 1\5 всей речи.
[28] Ps. — Plut., Lives of the Ten Orators.
[29] Attische Beredsamkeit, Vol. I, pp. 104-105.
[30] В сходном деле, обсуждавшемся Периклом и Протагором, рассматривалась и третья возможность — виновность дротика (Plut., Pericles, XXXVI).
[31] Ενδειξις κακουργιας.