Цель этой книги — предоставить в меру краткие данные о сочинениях ораторов и дать общее представление о стиле каждого. Мне с самого начала казалось, что эта цель будет наилучшим образом достигнута не с помощью применения методов научного анализа, но путём приведения многочисленных цитат из речей, подчёркивающих те моменты, которые я хотел бы выявить. Я, таким образом, буду избегать, сколько то возможно специальных аспектов критики и иллюстрировать мои замечания переводами характерных мест, надеясь, таким образом, сделать моё сочинение легко доступным не только студентам–классикам, но так же и всем тем, кто интересуясь классическими писателями не располагает временем или возможностью изучать их в оригинале.
У меня нет намерения заменить классические работы на эту тему, такие как «Аттические ораторы» Джебба или «Аттическое красноречие» Бласса, рассматривающие тему более полно и с несколько отличающейся точки зрения. Ни один человек, изучающий ораторов, не может позволить себе пренебречь трудами этих учёных, но хотя я буду часто с ними сверяться, всё же я не считаю себя связанным их мнениями; фактически, моё главное требование к рассмотрению то, чтобы мои собственные суждения были полностью независимы от авторитетов и были основаны главным образом на непосредственном исследовании сохранившихся текстов греческих ораторов.
Главный труд, кроме двух вышеупомянутых, которому я обязан — это «История греческой литературы» Круазе.
Бристоль, июль 1919.
Глава I. Начало ораторского искусства
§ 1
Ораторское искусство — одна из наиболее ранних потребностей общества. Как только человек сорганизовался на условиях равенства для совместных действий, тут же должны были возникать ситуации, когда проявлялось различие мнений относительно того, каким путём к той или иной цели лучше следовать и если не было вдохновенного правителя, беспрекословный авторитет которого мог навязать свою волю, тогда большинство должно было решать бежать или сражаться, убить или оставить в живых. Таким образом, различные планы и намерения должны были обсуждаться и в тех случаях, когда мнения были примерно равными, должна была одержать верх та сторона, которая могла представить своё мнение более убедительно; и таким–то образом должна была возрастать необходимость в совещательном ораторском искусстве.
У греков ораторское искусство было бессознательным; в наиболее ранних полуисторических текстах, которыми мы располагаем, красноречие было даром, ценившимся не менее высоко, чем доблесть в битве; цари и иные правители были не только «силою славны своей», но и были «вождями народа в советах……красноречивы и мудры в своих наставленьях»; силой и храбростью мог обладать каждый, но истинными лидерами должны были быть вожди совета, βουληφοροι ανδρες. Нестор, старейший по возрасту из сражавшихся, почитался среди первых за своё красноречие и в то время как Ахилл в «Илиаде» разделяет воинскую славу со многими другими, Одиссей, плодовитый в совете, является главным героем целой поэмы. Речь Феникса в IX книге «Илиады» показывает нам идеалы, на которое было направлено воспитание будущего правителя. Он говорит, как он обучал юного Ахилла, чтоб он «был бы в речах вития и делатель дел знаменитый» [1]. И Ахилл, сколько мы знаем его, оправдал это обучение. Главные герои гомеровских поэм — хорошо владеющие речью ораторы, способные и готовые разумно спорить по любому конкретному вопросу и более того опираться на общие принципы. Так Нестор часто обращается к историческим прецедентам, Феникс вводит аллегорическую иллюстрацию [2], многие ораторы ссылаются на святость закона и обычая; и хотя в первую очередь в уме держится отдельный случай, разного рода обобщения тем не менее не редки. Гомеровский муж совета в состоянии побуждать своими доводами и опровергать своего оппонента со столь естественной лёгкостью речи и резкостью обличения, которым мог бы позавидовать даже обладатель такой блестящей индивидуальности как Демосфен.
От спонтанных излияний Ахилла и его сверстников до изощрённого искусства Лисия и Демосфена лежал долгий путь через неизвестную страну и очевидно, что точный путь развития проследить невозможно; но ссылки на Гомера значимы вдвойне. Во–первых, они могут служить свидетельством того, что греческое красноречие совершенно очевидно имеет местное происхождение, так как зародыши его обнаруживаются в самых ранних летописях. Во–вторых, Гомер так благоговейно изучался не только самим афинскими ораторами, но и их непосредственными литературными предшественниками — космополитическими софистами и сицилийскими риторами, что его влияние могло быть больше, чем на первый взгляд кажется возможным.
§ 2
Тексты ораторов можно исследовать с различных точек зрения, которые можно грубо классифицировать как «литературные» и «практические», хотя и не всегда просто сохранить различие между ними. Изучение стиля афинских ораторов должно находить себе место в любом систематическом исследовании аттической прозы, но в работе подобной настоящей, которая имеет дело лишь с ораторами, такое исследование не может быть проведено со сколько–нибудь большой степенью полноты; таким образом, в то время как вполне возможно обсудить влияние Фукидида или Платона на Демосфена, здесь нет места рассмотреть, как на самого историка мог повлиять Антифон или на философа Горгий, хотя можно дать беглое указание, что такое влияние в их трудах прослеживается. Но когда, однако мы посмотрим на риторику не со стороны её литературной ценности, а как на практическое действие наша задача станет более выполнимой; в литературе масса водоворотов и встречных течений, но в ораторском искусстве, особенно в судебном, течение более равномерно. Антифон и Демосфен имеют в большой мере сходную почву для обсуждения, сходные препятствия для преодоления или же обхода; и исследование различных методов их подхода к таким проблемам может дать обоснованные и интересные результаты, которые послужат вкладом в историю «искусства убеждения». Но и здесь мы встретим трудности, ведь один из тех кого считают величайшими ораторами, Исократ, как известно, вовсе не был практиком в том смысле, в каком был Демосфен; его так называемые речи никогда не предназначались для произнесения и их сила заключается больше в их литературном стиле, чем в их практических особенностях. Есть, возможно, только один великий пункт, одинаковый для всех ораторов; они все дают нам, прямо и косвенно, неоценимые материалы для исследования афинской истории, информацию относительно как общественной и частной жизни, так и национального характера. В то время как речи перед народным собранием и на публичных судебных процессах увеличивают наши исторические знания в широком смысле, частные речи, часто имеющие дело с предметами почти тривиальными, представляют собой кладезь разнообразной информации по частным делам, сравнимый только с тем, что в последнее время извлечён из египетских папирусов.
§ 3
Может показаться, что гражданская свобода и прочное гражданское чувство обязательны в качестве почвы для роста ораторского искусства. Такое утверждение надо делать с осторожностью, так как оно не учитывает тысячи влияний, которые тут могли воздействовать; но мы не имеем образцов ораторского искусства из Афин до установления демократии и после ограничения влияния Афин в связи с распространением эллинизма при Александре ораторское искусство очень быстро пришло в упадок.
Фантазия Геродота даёт нам, в описании обсуждения дел при персидском дворе, некоторое представление о том, как он понимает то, каково было ораторское искусство наиболее раннего времени; но так как он переносит представления своей собственной страны на другую, без сколько–нибудь серьёзной попытки реализма, то такие речи имеют для нас мало ценности. Фукидид свободно вставляет речи в свою историю, но как он откровенно сознаётся, это не подлинные записи, а воображаемые реконструкции. Тем не менее, информацию о красноречии деятелей ранней эпохи демократии мы извлекаем главным образом из Фукидида.
Фемистокл оставил по себе репутацию хорошего оратора. Геродот показывает, как он обратился с речью к грекам перед битвой при Саламине [3]; Фукидид хвалит его за умение разъяснить свою политику [4], а автор псевдо-Лисиевой «Эпитафии» называет его «равно способным в речах, решениях и действиях» [5]. Кроме этих скудных замечаний и беглом упоминании о его красноречии у Цицерона [6], у нас нет ничего более раннего, чем Плутарх [7], который рассказывает нам, что с ранней юности тот проявлял интерес к практике красноречия и что он учился у софиста Мнесифила, который обучил его также науке государственного управления. Плутарх сохранил его ответ Еврибиаду, который насмехался над ним в союзном совете как над человеком без родного города — ведь Афины были эвакуированы — таким образом не имеющего права слова.
«Негодяй! Да, мы оставили дома и стены, не желая быть рабами из–за бездушных вещей, а город у нас есть, больше всех городов в Элладе, — двести триер, которые теперь стоят здесь, чтобы помогать вам, если вы хотите искать спасения; а если вы уйдёте вторично и измените нам, то сейчас же кое–кто из эллинов узнает, что афиняне приобрели и свободный город и землю не хуже той, какую потеряли» [8].
Другой фрагмент, сохранённый Плутархом, обращён к Ксерксу и выдержан в совершенно ином ключе, содержа в себе сложную метафору, которая могла быть подходящей для восточного ума.
«Речь человеческая похожа на узорчатый ковёр: как ковёр, так и речь, если их развернуть, показывают свои узоры, а если свернуть, то скрывают их и искажают» [9].
Сохранилось много и других его высказываний; все они более или менее апокрифические, как находчивый ответ одному серифянину, который намекнул на то, что своим величием Фемистокл обязан тому факту, что его город был великим. «Ты, Фемистокл никогда не стал бы знаменит, если б был серифянином» — «А ты бы не был, если б даже был афинянином» [10]. Его толкование оракула, объяснявшее «деревянные стены» как корабли, показывает человека, готового на хитрость, подобно Одиссею; и впечатление, что мы составляем о нём на основе очень незначительных данных, которыми мы обладаем, то что это человек ясный и умеющий внушать доверие в своих заявлениях, никогда не теряющийся в оправданиях и возможно скорее хороший спорщик, чем оратор.
Относительно Перикла, представляющего следующее поколение, мы имеем более ясную картину. Нам известно больше о его частной жизни и о соратниках, влиявших на его мнение. Самыми первыми его наставниками были музыканты Дамон и Пифоклид, из которых первый всю жизнь оставался близким его другом [11] и если верить Плутарху, был способен дать ему совет даже по вопросам управления государством [12]. Дружба с Анаксагором несомненно оказывала на него мощное влияние, как утверждает Платон в хорошо известном месте «Федра»: «Сколько ни есть великих искусств, все они, кроме того, нуждаются в тщательном исследовании природы вещей возвышенных. Отсюда, видимо, как–то и проистекает высокий образ мыслей и совершенство во всём. Этим и обладает Перикл кроме своей природной одарённости. Сблизившись с Анаксагором, человеком, по–моему, как раз такого склада, Перикл преисполнился познания возвышенного и постиг природу ума и мышления, о чём Анаксагор часто вёл речь; отсюда Перикл извлёк пользу и для искусства красноречия» [13]. Он также был знаком и с Зеноном Элейским, совершенным диалектиком и с великим софистом Протагором.
Плутарх рисует его, как проводившего своё время, обсуждая с Протагором вопрос, который является темой одной из тетралогий Антифона: человек в гимнасии случайно убивает другого копьём. Кто виноват? [14] В «Меморабилиях» Ксенофонта [15] мы находим его вовлечённым в софистическую дискуссию с его молодым племянником Алкивиадом, который, недавно из риторической школы, явно превосходил его в мелочно–педантичных доводах.
Фукидид вкладывает в уста Перикла три речи; хотя язык их — это язык самого историка, некоторые их мысли могут принадлежать самому государственному деятелю. Мы должны признать его высокий ум, развитый изучением философии, возвышенный образ мыслей и совершенство, о которых говорит Платон [16].
Комический поэт Эвполид рисует нам картину с другой точки зрения:
А. Когда ни пребывает он в Совете,
Встаёт такой могучий он оратор,
Такой горячий, что другим даёт три ярда форы в гонке.
В. Его успех я признаю; к тому же
Таинственные чары на его губах;
Он обольщает и один из всех
Имеет сзади что–то, словно жало у пчелы [17].
Нам известна из Фукидида степень его влияния на народ. Он не был демагогом в вульгарном смысле; народ знал его как человека честного и неподкупного. Его никогда не сдерживала непопулярность его политики; он вел народ, скорее чем подчинялся ему и следовал за ним; он мог снизить его чувства, когда они были чересчур приподняты или придать ему уверенности, когда он необоснованно впадал в уныние [18]. На пике карьеры красноречие его было более действенным, так как редко применялось; мелкие дела в собрании велись его подчинёнными; когда сам Перикл поднимался говорить, это был знак того, что будет обсуждаться дело всенародной важности и его появление порождало уверенное ожидание, что трактовка дела окажется его достойной [19]. Эпитет «олимпиец» прилагавшийся к нему первоначально саркастически, был к нему применим более, чем, возможно, предполагал его изобретатель. Его красноречие было прекрасным свидетельством его превосходного ума и высокой души, которая первой требовала, чтоб ему внимали.
Хотя мы не располагаем словесными записями его речей, некоторые из его фраз застряли в памяти летописцев. Так Эгина была для него «бельмом на глазу Пирея» — она портила вид из афинской гавани [20]; самосцы, которые очень неохотно подчинялись благам афинской цивилизации «похожи на детей, которые хотя и берут предлагаемый им кусочек, но продолжают плакать» [21]; Беотия, распавшаяся из–за внутренней междоусобицы «похожа на дубы: как дубы разбиваются один о другой, так и беотийцы сражаются друг с другом» [22]. Прекраснейшее из его сравнений, хоть возможно и не оригинальное, так как Геродот приписывает сходную фразу Гелону, когда Греция отвергла его неоценимую помощь, происходит, согласно Аристотелю из надгробной речи: «потеря юношества имеет для отечества такое же значение, как если бы из года исчезла весна» [23].
§ 4
Красноречие этих наиболее ранних государственных деятелей, хотя и знаменовавшее собой тенденцию аттического гения, было изолированным феноменом. Оно не имеет никакого отношения к развитию афинского ораторского искусства. Рассмотрим теперь два прямых влияния на него — софистику и раннюю сицилийскую риторику.
В середине V в. до н. э, когда, в свою очередь, неограниченное воображение ионийских философов оказалось не в состоянии объяснить на физическом основании загадку существования, метафизик Парменид отверг возможность точного знания, а Зенон, диалектик из Элеи, ограничил сам себя немотой вывода, что не только знание невозможно, но и даже грамматическая предикация неоправданна, ведь ты не можешь сказать, что одна вещь в то же время и другая или что подобная вещь неподобна, чем философия себя дискредитировала. Дух скептицизма охватил греческий мир и величайшие мыслители, потерпев неудачу в своих попытках открыть высочайшие истины, обратили своё внимание на практическую сторону образования. В различных городах Великой Греции появились люди высокого интеллектуального уровня, удобно классифицируемые вместе под названием «софисты» (учителя, наставники), которые, пренебрегая отвлечёнными вопросами, брались готовить разного рода наставлениями людей к тому, чтоб они могли занимать высочайшее положение в общественной жизни. Самый выдающийся из них, Протагор из Абдеры выражал своё презрение к философии следующими хорошо известными словами: «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют». Он посвятил себя изучению литературы и в особенности Гомера. Он добился огромной популярности; в ходе долгих путешествий по греческому миру, он несколько раз посетил Афины, где познакомился с Периклом. Платон, в диалоге названном его именем, даёт нам некоторое представление о том, какое влияние его личность оказывала на молодых людей в Афинах, ведь и в самом деле «софистика» была чрезвычайно популярна. Все молодые люди из хороших семей, стремившиеся к участию в политической жизни стекались слушать лекции софистов. Алкивиад, Критий и другие несомненно обязаны этому движению многими из своих политических умений и навыков.
Мораль софистики вызывала много споров. Комические поэты изображали их как главное орудие разрушения древних норм поведения. Платон, хотя и признавал их гуманистическую ценность и относился к уважением к некоторым из учителей, порицал их учение в целом. Несомненно, утверждение Протагора, что он может представить наихудшее дело наилучшим, делали его в особенности объектом нападения. Протагор давал некоторые элементарные сведения в грамматике, по–видимому, в качестве основания для логики. Его метод обучения основывался, вероятно, на примерах. В своём диалоге Платон демонстрирует, как должна обсуждаться конкретная тема: обсуждение состоит прежде всего из «мифа», затем непрерывной речи, наконец, критики поэтических цитат. Мы можем предположить, что это разумное подражание его методам. Его ученики сохраняли в памяти такие речи или резюме из них на различные темы и были таким образом довольно хорошо подготовлены к обсуждению различных тем.
Продик из Кеоса, который был, как кажется, намного моложе Протагора [24], более имел дело с моральной философией, чем с диалектическими упражнениями. Во всём своём обучении он уделял наибольшее внимание ορθοεπεια , верному употреблению слов, т. е различию в значении между словами, которые в народном языке трактовались как синонимы [25]. Такая точность могла бы восприниматься как педантизм, но так как точное употребление слов — важный элемент прозаического стиля, то его исследования заслуживают рассмотрения.
Гиппий из Элиды менее значителен. Он был готов обсуждать любой предмет под солнцем и прививал сходную бойкость своим ученикам; изобилие слов скрывало отсутствие мыслей.
§ 5
Цицерон сохранил, из Аристотеля, утверждение, что судебная риторика зародилась в Сиракузах, когда после изгнания тиранов в 465 г. до н. э. многие семьи, собственность которых была конфискована ими, попытались вернуть утраченное [26]. Несомненно Коракс, основатель риторики, учил около 466 г. и составил τεχνη — справочник принципов риторики [27]. Ему наследовал его ученик Тисий, который так же написал курс риторики, который Аристотель считал лучшим, чем курс его учителя и который был, в свою очередь, вскоре заменён ещё лучшим [28]. И Коракс и Тисий придавали огромное значение εικος (вероятность, правдоподобие), как средству убедить судей. Образец употребления этого приёма из сочинения Коракса — дело человека, обвиняемого в нападении, который отвергает обвинение и говорит: «Для вас очевидно, что я слаб телом, в то время как он силён: таким образом, в сущности невозможно, чтобы я дерзнул напасть на него». Этот довод, конечно, мог быть обращён в другую сторону обвинителем: «Обвиняемый слаб телом и поэтому никто не стал бы подозревать его в насилии». Мы обнаружим впоследствии, что εικοτα — довод очень характерный для оратора Антифона; он встречается в его судебных речах, в том числе и в тетралогиях, которые были своего рода образцовыми упражнениями. И в самом деле кажется, что он едва ли не предпочитает этот род довода истинному доказательству, даже когда доказательства имеются в наличии [29]. Тисий дал импровизацию на тему Коракса: предположим, что слабый, но храбрый человек нападает на сильного, но трусливого и затем оба лгут в суде. Трус не желает сознаваться в своей трусости и утверждает, что на него напал не один человек, а несколько. Виновник же будет доказывать, что это ложь и вновь обращаться к доводу Каракса: «Я слабый, а он сильный; я не мог напасть на него или ограбить» и так далее [30].
Анекдот об этих двух риторах демонстрирует шаткость почвы, на которую они опирались [31]. Тисий брал уроки у Коракса на условиях, что заплатит за них только если выиграет первое дело в суде. Через некоторое время Коракс стал проявлять нетерпение и наконец возбудил дело, первое, которое пришлось вести Тисию. Коракс утверждал: «Если я выиграю дело, я получу свои деньги по решению суда; если же проиграю, то потребую уплаты по контракту». «Нет», — заявил на это Тисий, — «если я выиграю, то не плачу, а если проиграю, то также не плачу». Суд отклонил иск с замечанием: «У плохой вороны и яйца плохие» [32]. И это совершенно очевидно было успехом молодого человека, который имел девять пунктов закона на своей стороне.
И хотя никаких письменных свидетельств ни от того, ни от другого не сохранилось, мы всё же можем составить представление об их методах. Они были совершенно аморальными или безморальными и извращённо–софистическими. Правдоподобие предпочиталось истине и единственной целью была победа на суде. Из метод обучения был, согласно Аристотелю «быстрым, но ненаучным» [33] и состоял в том, что ученики выучивали наизусть большое количество общих мест и стандартных доводов, подходящих ко всем видам судебных процедур. Они, как кажется, не уделяли никакого внимания стилю с литературной стороны.
§ 6
Горгий из Леонтин, современник Протагора, начал, подобно другим софистам, с положения, что ничего нельзя познать и что заниматься философией — всё равно что пахать песок. Он, как говорят, был учеником Тисия и занимал место между ранней риторикой и теми, кого обычно называют софистами. Подобно первым, он изучал ораторское искусство и учил ему, но в то время как их заботила лишь победа в спорах, он имел, подобно Протагору, широкий взгляд на обучение и по–прежнему рассматривая риторику как искусство убеждения [34], уделял художественной, артистической стороне более внимания, чем любой другой преподаватель. Он стал первым знаменитым мастером прозаического стиля.
Подобно другим софистам он переезжал из города в город, демонстрируя своё искусство и приобретая богатства, которые он щедро тратил [35]. В 427 г. он прибыл в Афины в качестве посла от родного города [36] и произвёл замечательное впечатление на своих слушателей, не только на толпу, перед которой говорил, но и на высоко образованный класс, который мог оценить его технику. Фукидид кое–чем ему обязан и поэт Антифон демонстрирует следы его влияния [37]. Нам известно о его временном проживании в Лариссе, где фессалийцы в восхищении произвели от его имени слово, которое Филострат применил, чтобы выразить его цветистый стиль [38].
Его первым трудом было, как говорят, было скептическое сочинение «О не–сущем или О природе» [39]. За ним последовало некоторое количество речей, самой знаменитой из которых была «Олимпийская», в которой подобно тому как позднее Исократ, он убеждал греков в необходимости объединения. «Погребальная речь», к которой мы ещё вернёмся, как предполагают, была составлена для Афин, но это вряд ли может быть на самом деле, так как такие речи регулярно составлялись видными афинскими государственными деятелями и не было необходимости приглашать для их составления иностранца. Им была составлена также «Пифийская речь» и различные «Энкомии» (хвалебные речи), одни в честь мифических персонажей и их можно рассматривать как простые упражнения, другие в честь реальных людей, например элейцев [40]. Он, как кажется, не писал судебных речей; он стремился как в своих личных привычках, так и в речах, демонстрировать себя и таким образом он явился зачинателем ораторского стиля известного как эпидиктический, который Исократу предназначено было в следующем столетии довести до совершенства. Хотя он был ионийцем по рождению, он инстинктивно сознавал огромные возможности аттического диалекта и выбрал именно его как средство выражения; это был, однако, не повседневный аттический, но язык обогащённый изобилием поэтических выражений. Из его подлинных сочинений мы располагаем только заслуживающим внимания извлечением из «Погребальной речи». Из него, соединённого из нескольких критических замечаний и фраз, сохранённых комментаторами, так же как из речи, приписанной Платоном его подражателю Агафону [41], мы можем составить некоторое представление о его помпезных преувеличениях.
Он был очень склонен заменять обычные формы речи редкими выражениями – γλωτται , как их называли греческие критики. Его язык изобиловал архаическими и поэтическими словами, поразительными метафорами и необычными соединениями. Он часто пользовался прилагательными среднего рода и причастиями, предпочитая их соответствующим абстрактным существительным. Он любил употреблять глагольные существительные, сопровождаемые вспомогательными глаголами в тех местах, где мог быть естественно использован простой глагол. Наконец, хоть он и не стремился облекать свою речь в тщательно разработанные периоды, подобно Исократу или Демосфену, он развил употребление антитезисов — слов отвечающих на слово и предложение на предложение, отмечая свой антитетический стиль не только частым употреблением μεν и δε , но и использованием ассонансов в конце фраз, сходных форм глаголов в сходных положениях и отличался некоторым вниманием к ритму и равенству длины слогов в контрастных предложениях.
Главным недостатком его была избыточность; он был пионером в выразительности и проделал очень ценную работу; но он лишён был чувства меры. Результатом этого является то, что те фрагменты подлинных его сочинений, которыми мы располагаем, читаются как пародия на стиль, поскольку каждая характерная черта доводится до крайности. Но учителя следует извинить за преувеличения или ученик не усвоит его уроков и потому труды Горгия имели значительную ценность. Это была первая попытка создать стиль, и его последователи учились отчасти подражая, отчасти избегая ошибок, которые были слишком очевидны. Самый факт, что сохранившийся фрагмент возможно не в его лучшем стиле облегчает проследить его влияние на последователей — Антифона, Фукидида и многих последующих авторов художественной прозы.
Вдобавок к уже упомянутым речам мы располагаем двумя приписываемыми ему энкомиями (хвалебными речами) в честь Елены и Паламеда. Их аутентичность очень сомнительна, но Бласс, тщательно исследовавший этот вопрос в своих «Аттических ораторах» не придя к отрицательному решению, с того времени склонился к их подлинности [42]. Это всецело его личное мнение; но даже если они и не подлинные, они возможно являются искусными подражаниями стилю и методу Горгия. Фрагмент из «Эпитафии» едва ли возможно перевести так, чтобы он мог дать точное понятие о его аффектированности, но некоторое представление о его поразительных изъянах можно составить и из перевода. В греческом оригинале в некоторых местах как кажется было очень мало смысла и он был полностью подчинён произнесению (Плануд к Гермогену, V, 548 ; русский перевод А. О. Маковельского, Софисты, вып. 1 , 1940): «В самом деле каких качеств, которые должны быть присущи мужам, у этих мужей не было, и какие качества, которых не должно быть, у них были? Да смогу я, сказать то, что желаю, да смогу желать то, что должно, скрывшись от божьего гнева и избегнув человеческой зависти! А именно, они обладали божественной доблестью, человеческой же у них была их смертность, Часто они предпочитали мягкую справедливость жесткому праву, часто также правоту сущности дел (ставили выше) буквы закона, признавая, что самый божественный и самый всеобщий закон заключается в том, чтобы то, что. должно в должное время говорить и (когда должно) молчать, (то, что должно, в должное время) делать и (когда должно) не делать. Более всего из того, что нужно, они упражнялись в двух (вещах): в умственной силе и в телесной силе, первую (приобретая) путем участия в совете, вторую же вырабатывая (в себе), выступая на помощь тем, кто несправедливо терпит несчастие, и карая тех, кто незаслуженно пользуется счастием, будучи непреклонны в отношении того, что касается (общего) блага, ревниво оберегая добрые нравы, рассудительностью ума одерживая неразумие телесной силы, надменные в отношении к надменным, скромные в отношении к скромным, бесстрашные в отношении к бесстрашным, страшные в страшных (боях). В качестве свидетельств (всего) этого, они воздвигли памятники побед над врагами, (служащие) богатыми дарами для Зевса и знаками памяти для самих себя. Не были чужды им ни врожденный воинственный пыл, ни справедливая любовь, ни вооруженная борьба, ни мир, являющийся другом всего прекрасного и хорошего. Они относились к богам с благоговением в силу своей праведности, были почтительны в отношении к родителям вследствие уважения (к ним), были справедливы по отношению к своим согражданам в силу (присущего им) чувства равенства, были преданы своим друзьям вследствие своей верности. Поэтому хотя они и умерли, любовь к ним не умерла, но бессмертно живет в смертных телах (любовь) к ним, (более) не живущим».
Контраст и параллелизм процветают во всём этом невероятном образце напыщенности. которая вдобавок к странным созвучиям производится такими словами как γνωμην και ρωμην ; δυστυχουντων , ευτυχουντων демонстрирует поэтический словарь в таких выражениях как εμφυτος Αρης («врождённый Арес» т. е «врождённый воинственный пыл»), ενοπλιος ερις («вооружённая борьба» ), φιλοκαλος ειρηνη («мир, являющийся другом всего прекрасного»). Антифон и Фукидид сильно пострадали от заразы этого стиля, а его сознательный подражатель, автор псевдо-Лисиевой «Эпитафии» воспроизвёл его цветистую монотонность.
Глава II. Антифонт
§ 1
Антифонт, как говорят, был почти современником Горгия, но немного младшим [1]. Он родился ок. 480 г. до н. э. Он не принимал участия в общественной жизни, возможно гнушаясь служить демократии из–за своих сильных аристократических предубеждений. Он написал множество речей для других, но сам никогда не выступал в собрании и очень редко в судах. Большинство его речей были написаны для частных лиц, но мы имеем фрагменты речи «О форосе самофракийцев», составленной в защиту этой общины против чрезмерного его повышения. Прожив в сравнительной безвестности всю свою жизнь, он выступил внезапно на яркий свет в 411 году, в год революции Четырёхсот. Согласно Фукидиду, он был мозгом, который спланировал все детали этого антидемократического заговора. Историк отдаёт дань уважения его способностям как организатора: «Предложение это внес Писандр, и во всем прочем явно и с величайшим рвением содействовавший ниспровержению демократии. Однако лицом, устроившим все дело так, что оно могло достигнуть такого успеха, и задолго радевшим о нем, был Антифонт, афинский гражданин, никому из современников не уступавший в нравственных качествах, человек изобретательнейшего ума, прекраснейший оратор. Хотя он и не выступал в качестве оратора в народном собрании и по доброй воле никогда не участвовал ни в каком другом судебном процессе, потому что к нему как к прославленному оратору народ относился с подозрением, однако это был единственный человек, который мог всего больше помочь своими советами каждому, кто имел дело в суде и в народном собрании. Антифонт, после того как правление четырехсот позже было ниспровергнуто и они подверглись преследованию со стороны демократии, будучи обвинен в организации этого правления и присужден к смертной казни, произнес, по–видимому, лучшую защитительную речь, какая мне известна, по этому делу» [2].
В ходе краткого правления Четырёхсот он, как кажется, был одним из вождей крайней партии, противостоявшей сторонникам Ферамена, защищавшим примирительные меры. Он отправился с Фринихом и восемью другими послами для ведения переговоров о мире со Спартой, в надежде таким образом упрочить олигархическое правление. Вскоре после провала этого посольства, произошло убийство Фриниха и падение Четырёхсот; демократия возжаждала мести. Большинство предводителей Четырёхсот бежали в Декелею; Антифонт и Архептолем остались, обвинены были в измене народу, осуждены и казнены. Их собственность была конфискована, их дома снесены до основания, их потомки навсегда лишены гражданских прав, их телам отказано в погребении в земле Афин или любого из их союзников.
В ходе этого суда оратор, который провёл лучшие годы своей жизни защищая интересы других, ведя дела, которые были ему не интересны, оправдал свою славу и далеко превзошёл всякие ожидания, произнеся лучшую, по мнению Фукидида, речь в защитительном роде, из всех, какие ему были известны. Аристотель сохранил анекдот, рассказывающий как поэт Агафон похвалил его блестящую защитительную речь, хоть она и не имела у судей успеха, а Антифонт ему на это ответил, что «он скорее примет во внимание мнение одного достойного человека, чем многих случайных людей» — οι τυγχανοντες , превосходное аристократическое обозначение для великого афинского народа [3].
§ 2
В то время когда Антифонт сочинял свои речи, аттическая проза ещё не облеклась в сколько–нибудь определённые формы. Первый из ораторов был таким образом и первопроходцем языка; он не был связан традицией и эта свобода была его преимуществом. Но, с другой стороны, недостаток образцов вынуждал его полагаться только на свои собственные средства.
Из его предшественников в прозе ранних историков нельзя считать стилистами. Геродот писал на чужом диалекте, в дискурсивной разговорной манере, не подходившей для нужд ораторского искусства; Горгий правда пользовался аттическим диалектом, но мешал росту прозы слишком обильным употреблением цветистых поэтических выражений. Антифонт, таким образом, имел очень мало тех, кто бы мог направлять его и вполне ожидаемо следует находить в его сочинениях недостатки, являющиеся естественными на экспериментальном этапе любого искусства.
От его сочинений сохранилось так немного, что мы не можем проследить какое–либо развитие его стиля. Можно только предположить относительно некоторых влияний, которые помогли его сформировать.
Он должен был быть близко знаком с методами лучших ораторов в народном собрании и в судах перикловой эпохи; без большого знания процедуры в обоих он не мог бы надеяться на какой–либо успех в качестве составителя речей (спичрайтера). Он должен был быть сведущ в теориях великих софистов, таких как Протагор и в особенности Горгий; и образцовые речи, которые они и другие сочинили для обучения своих учеников, несомненно были ему доступны. Общее влияние софистики однако больше прослеживается в характере его доводов, чем в стиле [4].
§ 3
Что касается его лексики, нас сразу поражает то, что Антифонт использовал много слов, которые помимо их употребления в его речах, можно классифицировать как редкие или поэтические, т. е слова которые зрелый прозаический стиль имеет обыкновение отвергать. Это было, отчасти, результатом обстоятельств; как уже отмечено было, не существовало ещё канона стиля и словаря, а влияние Горгия скорее запутывало, чем способствовало различию поэтической и прозаической манеры, в то время как великое значение, придаваемое поэзии в софистическом обучении того времени увеличивало трудности любого экспериментального писателя, не желавшего прибегать к разговорному языку. Во многих случаях, однако, мы должны воздать Антифонту должное за стремление к осознанному употреблению поэтических слов .«Строгое построение любит растягиваться», — говорит Дионисий -, «за счёт больших размашистых слов» [5]; и запас таких слов обнаруживается у поэтов, особенно у Эсхила [6].
Антифонт не единственный из прозаиков вводит поэтические слова. Платон, величайший мастер аттической прозы, в некоторых случаях более поэтичен, чем поэты, хотя его гения вполне достаточно, чтобы устранить любое ощущение резкости или неуместности. Но для оратора такая резкость может иногда, при случае, быть полезной, вызывая особый эффект: в худшем случае необычное слово может привлекать внимание, в лучшем — придаёт достоинство скучной, прозаической мысли. Дионисий объединяет Антифонта и Эсхила вместе как мастеров «строгого» стиля и иные слова и выражения оратора, совершенно независимо от его трактовки темы, имеют определённое соприкосновение с величавостью Эсхила.
Кроме поэтических слов — слов, которые, как мы видели, могут быть использованы преднамеренно, в предпочтении их обычным эквивалентам повседневной речи — он использует, по тем же самым причинам, некоторое количество необычных слов и выражений, не являющихся с необходимостью поэтическими. Всякий сознательный стилист неизбежно экспериментирует; некоторые из его инноваций могут превратиться в ходячую монету, другие никогда не входят в общее употребление и остаются неиспользуемыми до тех пор пока, после многих поколений какой–нибудь антикварий обнаруживает и использует эти скрытые запасы [7]. Некоторые обычные слова встречаются в необычных формах и рассматриваются как неаттические; если они не были удалены путём эмендации, то можно предположить, что они использованы были преднамеренно, чтоб придать архаический тон [8].
Другая заметная черта языка Антифонта — частое использование парафраза в глаголах и в существительных; причастие среднего рода или прилагательное в сочетании с определённым артиклем исполняют обязанности существительного в то время как отглагольное существительное присоединённое к вспомогательному глаголу занимают место глагола. Так с помощью уловки, которая становится очень обычной у позднейших писателей «прекрасный» используется как синоним для абстрактного существительного «красота», а «судить по правде» заменяется на «судить правду». Такого рода искусственность часто отмечается у Фукидида, особенно в речах и возможно ведёт своё начало от Горгия, который, как кажется, создал эту моду [9].
§ 4
Аристотель и последующие критики установили в прозе стиль беспрерывный (ειρομενη λεξις) и периодический (т. е делящий речь на периоды) (περιοδικη). Характерной чертой первого является то, что предложение состоит из последовательности частей, тесно связанных вместе (ειρω) подобно ряду бусин, обычно с помощью τε , δε и других связок; всё предложение начинается и заканчивается без определённого плана и может быть любой длины. В слове «период» метафора скорей похожа на кольцо; фраза не продолжается бесконечно по прямой, но как бы изгибается назад, так что конец соединяется с началом. Период должен быть, согласно Аристотелю [10], ограниченной длины, не длиннее чем может охватить взор и произнести с одного дыхания весь, а так же иметь точно обозначенные начало и конец [11].
Аристотель находит рыхлый, беспрерывный стиль утомительным, потому что он сам по себе не имеет конца, до тех пор пока не закончится предмет, о котором идёт речь. Нам сегодня кажется, что польза от этого невелика, что всегда можно остановиться, если сказал то, что собирался, не испытывая при этом соблазна погрузиться в антитезу или заплутать на перекрёстках хиазма до того, как достигнешь своего назначения; ведь хотя в периодическом стиле конец заключённой в периоде мысли должен идеально совпадать с концом периода, на практике бывает много примеров, когда мысль уже полностью выражена и сентенция может кончиться до того, как период художественно завершён.
Простейшие примеры «связанного» стиля можно найти во фрагментах ранних историков; но Геродот достаточно близок к ним, чтобы дать нам наглядный пример. Возьмём, например, следующее место: «После 49-летнего царствования Ардиса престол перешел по наследству к его сыну Садиатту, который царствовал 12 лет, Садиатту же наследовал Алиатт. Последний начал войну с Киаксаром (внуком Деиока) и с мидийцами, затем изгнал киммерийцев из Азии, завоевал Смирну, колонию Колофона, и пошел войной на Клазомены. От Клазомен ему пришлось вернуться не так, как он бы хотел, но с большим уроном. Из других деяний его царствования вот наиболее достойные упоминания. Продолжая войну, начатую еще его отцом, он воевал с милетянами…» [12].
Ведь даже Геродот, наиболее очевидный сторонник рыхлого стиля, проявляет тенденцию к большему уплотнению периодической речи. Эта тенденция временами достаточно заметна, например в речах знатных персов–заговорщиков [13]. Здесь видно непрерывное стремление к равновесию частей; это ещё очень далеко от гармонической структуры Исократа и возможно бессознательно, но элементы периодического стиля — налицо.
Особенность этого последнего стиля в том, что он выразительнее и точнее прежнего. Он должен быть концентрированным, сжатым (κατεστραμμενη) [14], если фраза будет умеренной длины; он стремится, как сказал Дионисий «сконцентрировать мысли вместе и высказать их компактно» [15].
Эти качества, концентрация мысли и точность выражения — главные для адвоката и потому вполне естественно, что развитие периодического стиля совпало в Афинах с ростом судебного красноречия. Антифонт — первый практикующий защитник на научном основании, так же и первый из дошедших до нас писателей известный тем, что тщательно исследовал периодические обороты речи.
Не следует предполагать, что все его сочинения состоят из тщательно уравновешенных периодов. С одной стороны, невозможно сразу же достичь совершенства; многие из оборотов ещё несовершенны; в некоторых случаях имеет место недостаток выразительности, вызванный недостаточным владением формой; с другой стороны, имеются места, где стиль более свободный и более сходный с простой плавностью ειρομενη λεξις . Очевидно, что метод Геродота — самый подходящий для ведения простого рассказа с одной единственной точки зрения, в то время как периодический стиль возникает спонтанно ради критики или когда мы противопоставляем то, что могло бы быть, или в споре, где мы выдвигаем альтернативы друг за другом с целью выбора между ними.
По мнению Геродота, главная цель историка — рассказать историю и он обычно её придерживается. Фукидид, в некоторых частях своего повествования поступает точно так же, но поскольку у него ярче выражается тенденция рассматривать каждое событие не само по себе, но в связи с другими обстоятельствами, такими как мотивы действий, их итоги и влияние, которое они оказывают, то он часто пользуется периодическим стилем даже и в повествовании. И ещё более он поступает так в речах. Цель совещательной речи — не рассказать простую историю, но её приукрасить; говорящий упоминает факты для того, чтобы их критиковать и сделать вывод или вывести мораль.
Если это верно для речей Фукидида, то должно быть ещё более применимо к судебному оратору. У Антифонта мы находим короткие пассажи в простом нарративном стиле, например, при изложении фактов в «Героде»; но за коротким разделом в таком духе следует критика и доводы, выраженные в более художественном периоде. И это неизбежно, так как нет времени на долгий рассказ.
Со стремлением к периодическому стилю тесно связана тенденция частого употребления словесной антитезы — художественной фигуры, предоставляющей удачные средства для завершения периода и смысла. Антитеза полезна тем, что её вторая часть даёт читателю или слушателю то, чего он уже ждёт. Это применение на практике известного психологического закона об ассоциации по контрасту. Такой контраст подчёркивается в греческом употреблением частиц μεν и δε и они излишне часто появляются у афинских писателей. Все читавшие Фукидида вспомнят о его настойчивом стремлении к противопоставлению между «словом и делом». В судебной риторике этот род противопоставления неизбежно должен был встречаться очень часто. Ведь совершенно естественно то, что каждый оратор стремится настаивать на своей правдивости и лживости противников; истина которую он противопоставляет их лжи и контраст их выступлений, представляющих подзащитного в столь чёрном виде с очевидной чистотой и незапятнанностью его нрава, как то видно из истинного и достоверного изложения им дела. Но Антифонт, подобно ораторам у Фукидида, заходит в этом употреблении антитез слишком далеко, ведь фраза, содержащая слишком много противопоставлений трудна для восприятия и потому теряет силу.
Превосходный пример этого можно найти в третьей речи второй тетралогии: «Я же, не совершив ничего дурного, но претерпев ужасные беды — а теперь они еще ужаснее, — на деле, а не на словах прибегаю к вашей милости и прошу вас, о мужи, наказывающие нечестивые дела и награждающие благочестивые, не поддаться вопреки явной действительности подлому сплетению слов и не принять истину содеянного за ложь. Ибо последняя сочинена скорее убедительно, чем истинно, а первая прозвучит более искренне и беспомощно».Эта вспышка — часть периода, в котором обвинитель выражает своё возмущение тем, что противник, обвиняемый им в убийстве, имел дерзость так долго и упорно защищаться.
Еще одни пример, из речи по обвинению в отравлении, почти смешной: «Ведь судьба и сами эти люди вынудили меня вчинить иск против тех, кому прилично было бы стать мстителями за умершего, а обвинителю — помощниками, ибо сами они являются моими противниками и убийцами».
§ 5
Все ораторы должны были принимать во внимание кроме грамматической структуры фразы то, как она звучит и у всех заботящихся о своей репутации писателей мы находим, что они уделяют внимание равновесию частей предложения. Некоторые ораторы идут и дальше; они подчёркивают противопоставления или параллели повторением сходных звуков и даже оказывают предпочтение определённым ритмам и это сделалось максимой позднейшей риторики, что проза, хоть и не столь строго метрическая как стихи, должна обладать характерным внутренним ритмом.
Некоторые авторы заходят так далеко, что меняют естественный порядок слов для того, чтобы избежать зияния открытых гласных, которое было неудобным для произношения при быстрой речи. Это нам знакомо по чтению Демосфена и то, что позднейшие авторы делали систематически и осознанно, Антифонт и даже Фукидид применяли временами, инстинктивно.
Что касается равновесия частей, то хороший пример можно найти во вступлении к речи «Об убийстве Герода»:
τοῦ μὲν πεπείραμαι πέρᾳ τοῦ προσήκοντος, τοῦ δὲ ἐνδεής εἰμι μᾶλλον τοῦ συμφέροντος,
где соотношение двух частей в равном количестве слогов просто замечательно. Следующее предложение демонстрирует тот же самый род соотношения, хотя и не столь точного; здесь структура более сложная, так как мы имеем две части, каждая из которых делится ещё на две, противопоставляемые в целом и в частях:
А. οὗ μὲν γάρ με ἔδει κακοπαθεῖν τῷ σώματι μετὰ τῆς αἰτίας τῆς οὐ προσηκούσης, α. ἐνταυθοῖ οὐδέν με ὠφέλησεν ἡ ἐμπειρία, B. οὗ δέ με δεῖ σωθῆναι μετὰ τῆς ἀληθείας εἰπόντα τὰ γενόμενα, β. ἐν τούτῳ με βλάπτει ἡ τοῦ λέγειν ἀδυνασία.
Хоть здесь и нет ритмического соотношения и длины слогов соответствуют друг другу только приблизительно, всё же «антистрофическая» структура очевидна.
Горгий, если мы вправе судить о нём на основании одного единственного краткого фрагмента, кажется воздействовал с помощью рифмы — во всяком случае его сочетание γνωμην и ρωμην не может быть случайным — и сходный звук окончаний двух частей в первом из вышеприведённых примеров доказывает, что Антифонт по крайней мере не стремился избегать таких естественных созвучий. Во флективном языке, где всегда имеется большая вероятность, что рифма будет встречаться всякий раз когда мы будем пользоваться прилагательным согласуемым с существительным или двумя глаголами в одном и том же времени и лице, порой надо применять некоторую изобретательность, чтобы избегать рифмы и Антифонт здесь, во всяком случае, не старается её избегать. Пользование рифмой в стихе как кажется было противно греческому уху [16]; возможно по этой самой причине она могла быть иногда желанной в прозе, её резкость производила тот же самый эффект, которого Антифонт всюду добивается с помощью необычных слов.
Довольно обычным явлением у Антифонта является хиатус и я не могу привести никакого примера, где бы он пытался избежать его изменяя естественный порядок слов.
Антифонт мало заимствовал из обычной речи; возможно достоинство не позволяло ему усиливать смысл с помощью употребления тех γνωμαι — общеизвестных сентенций — которые рекомендовал Аристотель; и он редко пользуется разговорными словами. Но мы склонны, однако, поставить в этот разряд такое выражение περιεπεσεν οις ουκ ηθελεν («он получил то, чего вовсе не хотел»), употреблённое в отношении несчастного, который был случайно убит по собственной своей небрежности. Метафоры у него редки, но когда имеют место, выразительны: δικη κυβερνησειε («и пусть ведёт меня сама справедливость», ζωντες κατορωρυγμεθα («я погребён в живой гробнице»), употреблено в отношении человека, потерявшего своего единственного сына; обращение подсудимого к судьям не осуждать его на смерть - ἀνίατος γὰρ ἡ μετάνοια τῶν τοιούτων ἐστίν(«ведь в таких делах раскаяние уже не поможет»).
Оратору позволительна некоторая гиперболизация языка. Обвиняемый в первой тетралогии так взывает к жалости: «или я уйду в изгнание и буду не имеющим отечества стариком нищенствовать на чужбине».
Так называемые «фигуры мысли» (σχηματα διανοιας), такие как ирония и риторические вопросы, так часто встречающиеся у Демосфена едва ли употреблялись Антифонтом. Примеров умолчания (παραλειψις), столь обычного у позднейших ораторов, которое намеренным умалчиванием о некоторых вопросах намекает на большее, чем может доказать, у него нет вовсе.
Греческие ораторы связаны условностями, которых даже величайшие из них не могли совершенно избежать. В некоторой степени это можно приписать дурному влиянию учителей риторики, но большей частью упрек должен пасть на афинских слушателей.
Дикасты (судьи суда присяжных в Афинах) с любопытной непоследовательностью требовали законченного стиля речи и в то же время были подозрительны к любому оратору, проявлявшему слишком большое мастерство. Владение этим качеством делало Антифонта непопулярным. Оратор, ощущавший опасность подвергнуться такому подозрению, должен был заранее извиняться перед своей аудиторией, заявляя, что любая сила, которой его доводы могут, как кажется, обладать, обязаны их собственной, присущей им справедливости, а не его умению предъявлять их. Он должен был хвалить судей за их всем известную беспристрастность и выражать глубокое уважение к святости законов. Ранние риторы собирали коллекции таких топосов (общих мест) и обучали своих учеников пользоваться ими. Судебный процесс становился просто механическим; любой оратор мог взять из руководств по риторике образцы сентенций, относящихся ко всем его нуждам, но только человек редкостного гения мог, оригинальностью трактовки, сделать их звучащими убедительно. Позднее Аристотель собрал практически исчерпывающую коллекцию таких топосов [17].
В своих «Тетралогиях» Антифонт показал, как можно использовать некоторые из этих общих мест. В своих подлинных речах он пользовался ими свободно и с такой небрежностью, что не раз повторялся даже в рамках немногих сохранившихся речей [18].
В пользовании этими приёмами он, однако, выказывал известное мастерство. Речь об убийстве Герода местами очень тонкая. Похвалы судьям воздаются, но открытой лести нет. Эффект иногда достигается намёками, чем прямыми утверждениями. «я не стремлюсь избегать суда вашего множества», говорит обвиняемый; «разумеется, я вполне мог бы доверять вам, если б вы и не были связаны присягой». Здесь и в других местах содержится немногим более чем намёк, который умный присяжный мог понять.
Самое выдающееся из всех общих мест, используемых Антифонтом — это апелляция к божественному закону, при помощи которого злодейство постигает кара; убитый, неотмщённый человеческим правосудием, найден будет божественными защитниками, которые не только призовут к ответу убийцу, но и покарают город, осквернивший себя укрывательством его. Этой концепции божественного правосудия придаётся столь большое значение, что некоторые учёные полагают будто Антифонт обладал прочными религиозными воззрениями, которые он таким образом выражал. Это мнение может быть разумным, но на нём нельзя настаивать. Нам известно из иных источников. Нам известно: Антифонт не питал симпатии е тогдашнему государственному строю; но те, кто речи его произносил, выражали или подразумевали восхищение демократией; сочинитель речей составляет их скорее так, чтоб они могли быть приемлемы для судей, чем выражает то, во что он верит сам. Исходя, следуя самому Антифону, из наиболее вероятного, мы вполне можем допустить, что образованный современник Анаксагора и Перикла в частной жизни исповедовал скорей умеренный скептицизм, чем беспрекословную веру в проклятие того рода, что разрушило дом Атрея, хоть бы стиль Антифонта и был вполне эсхиловским. Довод обвиняемого в «Героде», что «я плыл вместе со столькими людьми, и плавание прошло великолепно; когда я участвовал в жертвоприношениях, не было такого случая, когда жертвоприношения не совершались бы самым лучшим образом. Я считаю, что это для меня — веские доказательства относительно моей вины: они обвиняют меня ложно» не убедителен для нас, не верящих в виновность в убийстве общины, которая по неведению приютила в нём виновного. Это могло иметь или не иметь вес в глазах самого Антифонта, но это несомненно имело влияние на афинское простонародье, которое верило, что весь город осквернён был святотатством разрушения герм. Тот факт, что это должно было произвести впечатление на судей, был хорошей причиной для включения его в речь, вне зависимости о того испытывал ли сам Антифонт какие–либо религиозные чувства или нет [19].
§ 6
Остаётся рассмотреть то, как Антифонт трактует свои темы. Его личное достоинство замечательно как в трактовке тем, так и в стилистических формальностях. Когда мы возвращаемся к нему от Демосфена и Эсхина, которые снизили тон судебного красноречия в угоду современным вкусам, мы с удивлением обнаруживаем, что он почти никогда не снисходит до насмешек и никогда до непристойных обвинений и брани. Его противники в суде не были в его глазах людьми низкого происхождения, аморального поведения и бесчестящих занятий. Они с большой вероятностью могли быть лжецами, ведь его собственное изложение дела должно было предполагаться содержащим в себе всю правду и следовательно противная сторона должна была опираться на неправду; но даже здесь оратор готов признать, с почти что неаттическим великодушием, что его противники просто заблуждаются, а не действуют в соответствии с истинным своим характером. Возьмём начало третьей речи второй тетралогии: «Как мне кажется, этот человек на деле, а не на словах показывает, что сама нужда заставляет всех и говорить, и действовать вопреки природе. Ибо в прежнее время он, во всяком случае, менее всего был бесстыдным и дерзким, а теперь он самим своим несчастьем принужден говорить так, что мне и в голову бы не пришло, что он может такое сказать».
Метод построения Антифонтом своих речей прост: стандартное введение, из тех что имеются в запасе у любого ритора [20], за которым следует интродукция (вступление), описывающая и критикующая обстоятельства, при которых действие, служащее предметом данного судебного разбирательства, произошло [21]. Таким образом излагались все факты или выборка из фактов дела [22], а затем следовали доводы и доказательства [23]. Свидетельские показания могли быть вкраплены в рассказ, излагаемый последовательно; или если рассказ был простым и коротким, все показания приберегались на конец. Перорация [24], обобщавшая ситуацию и содержавшая финальное обращение к судьям, обычно завершала речь.
Речи в «Тетралогиях», являющиеся только заготовками, составленными для практики или как образцы для исследования, содержат только введение, доводы и перорацию; здесь нет реальных фактов дела, нет интродукции или рассказа.
Специфический недостаток сохранившихся речей состоит в том, что они много более опираются на доводы из общей вероятности (εικοτα), чем на реальную защиту на основе доказательств [25].
Так обвиняемый в «Героде» только вскользь упоминает, что не покидал корабль в ночь, когда убийство было совершено на берегу, не даёт никаких доказательств для своего алиби и трактует это как нечто совершенно второстепенное [26]. Он настаивает гораздо более на том, что раб, давший против него ложные показания, принуждён был к этому обвинителями. Другое доказательство против него состоит в утверждении, что он написал письмо Ликину о том, что совершил убийство. «Зачем», — вопрошает он, — «надо было мне писать письмо, если сам его доставляющий был моим соучастником»?
Может быть в этом случае дело ответчика было очень слабо и он вынужден был опираться лишь на общие положения, но однако первая тетралогия даёт нам интересную параллель. Там обвиняемый, во второй своей речи, последней речи процесса, заявил, что он, по всей вероятности просто забыл упомянуть раньше, что не покидал своего дома в ночь убийства.
Самый серьёзный художественный недостаток сохранившихся речей состоит в отсутствии того реализма, который у греков назывался ηθος , характеристика персонажей. Язык обвиняемых в «Героде» и в «Хоревте» очень сходен, хотя первый — молодой лесбосец, а второй — афинянин средних лет. А когда молодой лесбосец извиняется за свою неопытность и отсутствие способности к красноречию, он делает это в изысканных периодах, составленных по всем правилам искусства риторики — антитезы в словах и мыслях, тщательно соразмеренная длина фраз и весьма разумное использование ассонанса.
Внимательное чтение введения к речи «Об убийстве Герода» может нам помочь лучше, чем детальная критика понять его композиционные приёмы. Следует отметить слишком длинное введение, которому сочинитель очевидно придаёт большее значение, чем опровержению самого обвинения [27]. Его исследование приводит нас к мысли, что сама по себе вина или невиновность подсудимого очень мало влияли на решение судей, если защитнику удавалось преуспеть в том, чтобы произвести благоприятное впечатление на судей. Он, в артистичных периодах, извиняется за свою пассивность в общественных делах и распространяется по поводу общего места о том, что истина часто заглушается из–за недостатка у неё силы выражения.
Он не взывает к беспристрастности, ибо целиком доверяет судьям — другое избитое общее место (§§ 1-7).
Образ действий его противников столь же бесстыдный, сколь и несправедливый (§§ 8-9). Они даже святотатствуют (§§ 10-12), так что заслуживают негодования судей, в то время как обвиняемый чтит бога и людей, любит своё отечество, а потому заслуживает всяческого снисхождения (§§ 13-15). Жестокость обвинителей объясняется их неверием в правосудие и недоверием к честности судей (§§ 16-17). Наконец, у них было достаточно времени, чтобы подготовиться к процессу, в то время как жертва их козней призвана была внезапно отвечать на серьёзнейшие обвинения (§§ 18-19).
Об убийства Герода
1. Хотел бы я, граждане, чтобы способность говорить и опытность в делах были у меня такими же, как мое несчастье и обрушившиеся на меня беды! А теперь в делах я опытен далеко не так, как нужно, а в словах слишком слаб, чтоб себе помочь.
2. Ведь когда моему телу пришлось пострадать из–за неподобающего обвинения, — тогда опыт мне нимало не помог. А когда я должен спастись, рассказав истинно, как все было, — в этом мне вредит мое неумение говорить.
3. Ведь уже многие люди из числа неспособных говорить, чьи истинные показания были сочтены не заслуживающими доверия, из–за этого самого погибли, — они не смогли доказать истину. А многие из числа способных говорить, чьи ложные показания сочли заслуживающими доверия, таким образом спаслись — из–за того, что солгали. Итак, с неизбежностью, если кто–то неопытен в судебных тяжбах, он больше зависит от слов обвинителей, чем от самих дел и от истины вещей.
4. Итак, я, граждане, не буду просить у вас выслушать меня, как просят многие тяжущиеся, которые самим себе не верят, а от вас заранее ждут чего–то плохого. Нет, естественно, от добрых мужей и без всякой просьбы можно ожидать выслушивания обвиняемых, как и обвинителей выслушивают, хоть они о том и не просят.
5. А я вас прошу вот о чем: с одной стороны, если я своим языком совершу какую–нибудь ошибку, проявить ко мне снисхождение и считать, что причина ошибки — неопытность, а не преступность; с другой же стороны, если я скажу что–нибудь верное — приписывать это истине, а не моему красноречию. Ведь несправедливо ни согрешившему на деле спастись благодаря словам, ни правильно поступавшему на деле погибнуть из–за слов. Ибо одно дело — погрешность языка, другое дело — грешный настрой ума. 6. Но неизбежно человек, когда подвергается опасности, в чем–то и ошибется. Ведь необходимо думать не только о том, что говорится, но и о том, что будет: ибо все, что пока еще не ясно, находится скорее во власти случая, чем предвидения. Соответственно, это с неизбежностью приводит в сильный ужас того, кто подвергается опасности.
7. Да я и сам вижу, что даже люди весьма опытные в тяжбах говорят намного хуже самих себя, когда окажутся в какой–нибудь опасности; а когда они делают что–нибудь, не подвергаясь опасности, то выглядят гораздо лучше. Итак, граждане, эта моя просьба и законна, и благочестива, и справедлива для вас не меньше, чем для меня; а теперь я буду оправдываться по каждому пункту обвинения.
8. Прежде всего, поскольку я был вовлечен в этот процесс самым беззаконным и насильственным образом, — это–то я вам и покажу: не для того, чтобы избегать суда вашего множества — даже если бы вы были не связаны присягой и каким–либо законом, я бы вверил свою жизнь вашему решению (ведь я, со своей стороны, верю, что я совершенно невиновен в этом деле и что вы раскроете истину). Нет, я покажу это, чтобы у вас были свидетельства насилия и беззакония этих людей, как по отношению ко мне, так и в других делах.
9. Ведь прежде всего я являюсь ответчиком в процессе об убийстве, при этом подвергшись доносу как злодей; но такого еще ни с кем никогда не случалось в этой земле! А в том, что я не злодей и не подпадаю под закон о злодеях, — сами же эти люди мне в том стали свидетелями. Ибо против воров и грабителей направлен этот закон, а они не доказали, что я имею какое–то отношение к ворам или грабителям. Таким образом, они именно сам арест сделали для вас законнейшим и справедливейшим поводом оправдать меня.
10. Опять же, они, со своей стороны, говорят, что убить — это великое злодейство. И я, со своей стороны, с этим согласен: величайшее! Равно как и совершить святотатство или изменить своему государству. Однако о каждой из таких вещей существуют отдельные законы. А мне, во–первых, устроили суд вот здесь, на агоре, хотя другим, являющимся ответчиками в делах об убийстве, именно здесь специальным объявлением запрещают находиться. Далее, они сделали так, чтобы суд определял мне меру наказания (хотя, согласно закону, убийца в возмездие сам должен умереть); но сделали они это не для того, чтобы мне помочь, а в своих собственных интересах, и притом оказали меньшее почтение умершему, чем того требует закон. А из–за чего они так поступили — это вы узнаете из дальнейшего изложения.
11. А затем — я полагаю, что вы все это знаете, — все суды разбирают дела об убийствах под открытым небом, и не ради чего иного, как ради того, чтобы, с одной стороны, судьи не входили в одно помещение с теми, у кого руки нечисты, а с другой стороны, чтобы обвинитель в деле об убийстве не оказывался под одной кровлей с убийцей. А ты, с одной стороны, нарушая этот закон, поступил противоположным образом по сравнению с другими. С другой стороны, тебе требовалось принести величайшую и сильнейшую клятву, призвав погибель на себя, на свой род и на свой дом; ты должен был поклясться, что будешь обвинять меня не в чем ином, а только в самом убийстве, что я его совершил. Тогда я, даже если бы сделал много зла, был бы осужден не из–за этого, а только по самому предмету рассмотрения; равным образом, если бы я сделал много хорошего, это хорошее меня не спасло бы.
12. Это–то ты и нарушил, сам для себя изобретя законы; и вот, сам обвиняешь меня, не принеся клятвы, и свидетели дают показания против меня, не принеся клятвы, хотя им нужно принести одинаковую с тобой клятву, прикоснуться к жертвам и только после этого свидетельствовать против меня. Кроме того, ты настаиваешь, чтобы судьи разбирали дело об убийстве, поверив свидетелям, не приносившим клятвы, — хотя ты сам, нарушив установленные законы, сделал этих свидетелей не заслуживающими доверия. И опять же, ты считаешь, что судьи должны предпочесть твое беззаконие самим законам!
13. Ты заявляешь, будто я не остался бы в городе, если бы меня отпустили, а спасся бы бегством, — словно ты меня против моей воли принудил прибыть в эту землю. Однако, если для меня не имело никакого значения, что я лишусь этого города, я мог с тем же успехом вообще не явиться, когда был вызван на суд, — и пусть бы меня осудили в мое отсутствие. А в делах об убийствах ответчику позволено после первой речи удалиться, и это правило, общее для всех. Ты же пытаешься частным образом лишить меня того, что является общим для других эллинов, то есть сам для себя придумываешь закон.
14. Однако [я считаю, все согласятся, что законы, имеющиеся относительно таких дел, — самые лучшие и самые благочестивые из всех законов. По крайней мере, они — древнейшие в этой земле; далее, об этих делах всегда оставались одни и те же законы, а это вернейший признак, что законы хорошо составлены. Ведь время и опыт учат людей отвергать то, что не хорошо. Так что не следует вам учиться со слов обвинителя относительно законов — хороши они для вас или нет. Напротив, вы на основании законов должны распознавать слова обвинителей: правильно ли и законно ли они вам разъясняют дело или нет.
15. Такими–то] наилучшими являются законы об убийстве, которые никто никогда не дерзнул изменить. И один только ты дерзаешь стать законодателем, изменяя их в худшую сторону; нарушая их, ты стремишься несправедливо погубить меня. Сами эти твои беззакония являются великолепными свидетельствами в мою пользу: ведь ты хорошо знал, что для тебя никто не стал бы свидетельствовать против меня, если бы ему пришлось принести эту клятву.
16. Далее же, ты не возбудил один процесс по этому делу, как человек, непоколебимо верящий в свою правоту; нет, ты приберег для себя еще одно рассмотрение и речь, а значит, ты не доверяешь и этим судьям. Ты устроил так, чтобы мне ничего не оставалось делать, даже если я буду оправдан: ты сможешь говорить, что от обвинения в злодействе–то меня оправдали, а по делу об убийстве — нет! А если ты выиграешь процесс, то, опять же, потребуешь, чтобы меня казнили как осужденного по делу об убийстве. Однако могут ли быть более чудовищные мошенничества? Вы, если один раз убедите судей, добьетесь того, чего хотите, а для меня, даже если я буду один раз оправдан, все–таки останется та же самая опасность.
17. Вот еще что: я, граждане, был заключен в тюрьму самым беззаконным образом из всех людей. Ведь, хотя я желал, согласно закону, представить трех поручителей, эти люди так устроили, что мне не было позволено это сделать. А ранее всегда, если кто–нибудь из чужеземцев желал представить поручителей, — никто из них никогда не заключался в тюрьму. Однако должностные лица, ведающие злодеями, используют один и тот же закон — этот самый. Так что и он, будучи общим для всех остальных, только мне одному не смог помочь.
18. Ведь этим людям была от того следующая польза: чтобы я, прежде всего, не мог сам хлопотать о своих делах и оказался неподготовленным; затем, чтобы я претерпел телесные страдания; да чтобы и друзья мои стали более склонны ложно свидетельствовать в их пользу, чем истинно — в мою. Позором окружили и меня самого, и моих близких на всю жизнь!
19. Вот так–то я, во многом лишенный защиты ваших законов и справедливости, вступаю в процесс; однако я, тем не менее, со своей стороны, даже и в таких условиях попробую показать, что невиновен. Хотя, конечно, тяжело тотчас изобличить давние клеветы и злоумышления: ведь чего человек не ожидал, от того он не может остеречься.
После всей этой длинной преамбулы оратор наконец приступает к обсуждению сути обвинения (§§ 19 sqq) и довольно удовлетворительно справляется с обвинениями — целиком основанными на косвенных данных- выдвинутыми против него. И хотя мы уже отмечали, что он попутно отмечает то, что могло бы послужить ему алиби, он не подчёркивает этого утверждения и гораздо более заинтересован в том, чтоб продемонстрировать невероятность того, чтобы он мог быть убийцей. Последний и вероятно самый важный довод извлекается им из отсутствия божественных знаков, которые могли бы подтвердить вину оратора. Он не пытается, как обвиняемый в первой тетралогии, предложить другие объяснения преступления; прежде многие преступления, говорит он, ставили в тупик расследование и его заботит только опровергнуть обвинение против самого себя.
§ 7
В жизнеописании Антифонта, ошибочно приписываемом Плутарху[28], мы читаем, что под именем оратора существует шестьдесят речей, но из них двадцать пять сочтены были Цецилием Калактийским подложными. Мы теперь располагаем пятнадцатью, в т. ч тремя тетралогиями или наборами по четыре речи, а так же «Об убийстве Герода», «О хоревте», «Против мачехи по обвинению в отравлении». Все они имеют отношение к убийствам, область в которой Антифонт, видимо, выказывал наибольшее умение. Бласс, кроме того, собрал заголовки двадцати трех других речей на разные темы [29].
Тетралогии, каждая из которых состоит из четырёх коротких речей на выдуманные темы — две обвинителя и две защитника — представляют особый интерес потому, что стоят на пограничной линии между теорией и практикой. Они отличаются от упражнений, составлявшихся другими ранними риторами и от декламаций эпохи Римской империи тем, что они не касаются исторических и мифологических персонажей в возможных или невозможных положениях, но рассматривают дела, которые хоть и являются фиктивными, но того рода, какой мог возникать в повседневной жизни Афин. Потому–то эти костяки речей дают нам ясное представление о пределах в которых та или другая сторона могла отстаивать своё дело в реальном суде. Профессиональный адвокат должен быть готов защищать любое дело на любой стороне и здесь мы находим Антифонта составляющим речи, подходящие для обеих сторон. Как уже было отмечено, он даёт очень мало подробностей. Нет рассказа о происшедших фактах; фактические обстоятельства можно собрать только из использованных доводов; результатом этого является то, что основные принципы речей и в обвинении и в защите были очень ясно обозначены.
Доказательная часть (argumentum) в первой тетралогии (http://simposium.ru/ru/node/13546) состоит в следующем. Некий гражданин был убит по пути домой с пирушки. Его раб, который был смертельно ранен успел сообщить, что один из убийц был врагом господина и возбуждал против него многочисленные и серьёзные иски. Дело разбиралось перед Ареопагом.
А. Обвинитель доказывает, что покойный не мог быть убит грабителями, так как он не был ограблен; не мог он быть убит и в пьяной драке, которая была невозможна принимая во внимание время и место. Таким образом. преступление было преднамеренным и мотивом его была жажда мести или страх. У обвиняемого есть оба этих мотива и к тому же раб опознал его.
В. Обвиняемый доказывает, что убийство могли совершить грабители, которых спугнули до того, как они ограбили тело или неким преступником, опасавшимся показаний умершего, или каким–либо другим врагом, который чувствовал себя в безопасности потому что знал: подозрение падёт на обвиняемого. Раб мог ошибиться или возможно был подкуплен. Если суть состоит в том, чтоб найти наиболее вероятное решение, то более вероятно, что подсудимый использовал для совершения убийства кого–либо другого, нежели того, кого раб наверняка бы опознал. К тому же опасность проиграть тогда процесс была менее серьёзна, чем теперешняя потерять свою жизнь.
С. Обвинитель во второй своей речи изобретательно отвечает на доводы Б пункт за пунктом; и
D. Обвиняемый раскритиковал доводы С и мимоходом упомянул, что может доказать алиби, хоть и не акцентирует на этом внимания.
За исключением показаний раба, к тому времени умершего, всё дело опирается на обсуждение вероятностей.
Во второй тетралогии (http://simposium.ru/ru/node/13547) речь идёт о смерти мальчика, случайно убитого дротиком, с которым другой юноша тренировался в гимнасии. Вопрос, который надо было решить: кто виноват — обвинитель, настаивавший, что это дело об убийстве или защитник, полагавший, что имело место неумышленное убийство самого себя (самоубийство) [30].
Третья тетралогия (http://simposium.ru/ru/node/13548) основана на том, что старик был жестоко избит молодым человеком и от этого умер через несколько дней. Обвиняемый пытался возложить вину прежде всего на покойного, так как он ударил первым и во вторых на лекаря и найдя это недостаточно правдоподобным, удалился в изгнание. Потому вторую защитительную речь произносит его друг.
Сохранившиеся речи, составленные для реальных дел, можно расположить по степени их значимости.
«Об убийстве Герода» (http://simposium.ru/ru/node/13549). — Герод, афинский гражданин, поселившийся в Митиленах, совершал путешествие в Энос во Фракии, чтоб продать рабов неким фракийцам. Он плыл вместе с обвиняемым, митиленянином, отец которого жил в Эносе. Будучи застигнуты бурей они пристали в каком–то местечке в мефимнской области и здесь перешли со своего открытого судна на судно с крышей. Они проводили время за выпивкой и Герод, сойдя ночью один на берег, больше на судно не вернулся. Его собутыльник продолжил путешествие и вернувшись в Митилену был обвинён в убийстве. Утверждали, что один из рабов, бывших с обвиняемым, признался в соучастии в убийстве и что обвиняемый написал письмо некоему Ликину, который предположительно был подстрекателем убийства.
По законам Афинского союза, такой процесс должен был проходить в Афинах; обычно дела об убийстве велись перед Ареопагом, но в действительности обвиняемому предъявлялось обвинение как malefactor’у [31], его арестовывали и он представал перед обычным судом. Обвиняемый счёл это поводом для жалобы, ведь если обвинение потерпит неудачу, он может ещё предстать перед ареопагом. Далее, он содержался в тюрьме и ему было отказано в залоге. Это было, вероятно, незаконно.
Процесс имел место видимо около 417 или 416 гг. Введение к этой речи мы приводили уже выше. Рассказ прежде всего сообщает факты имевшие место до прибытия обвиняемого в Афины (§§ 19-24) и показывает, что обвинение неправдоподобно (§§ 25-28); далее — возвращение в Митилену и признание раба под пыткой (§§ 29-30). Показания раба оказались бесполезными (§§ 31-41). Далее обсуждается поддельное письмо Ликина и обвиняемый доказывает, что не имел мотива для убийства и невозможно установить, кто действительно является виновником (§§ 42-73). Ненависть несправедливо обрушилась на него из–за нелояльности его отца к Афинам (§§ 74-80). Отсутствие признаков божественного гнева — дальнейшее доказательство его невиновности (§§ 81-84). Наконец, он умоляет дать ему по крайней мере шанс, ибо если он будет сейчас оправдан, он может быть вновь судим ареопагом (§§ 85-95).
В речи «О хоревте» (http://simposium.ru/ru/node/13550) речь идёт о смерти мальчика Диодота, обучавшегося петь в хоре на празднике Фаргелий и случайно отравленного средством, данным ему для улучшения голоса. Хорег обвинён был в отравлении перед ареопагом. Сохранившаяся речь — это вторая речь защитника; датируется она примерно 412 годом. Оратор сетует на коварство противников, которые отказываются допрашивать рабов под пыткой и вносят много не имеющих отношения к делу вопросов. Он противопоставляет им прямоту собственного своего поведения. Заключение речи утрачено.
Речь «Против мачехи по обвинению в отравлении» (http://simposium.ru/ru/node/13545) иногда считают только упражнением, но в резком контрасте с «Тетралогиями» она содержит полный и детальный рассказ. Подлинность её подвергалась сомнению, но мы имеем так мало материала для того, чтобы судить о стиле Антифонта, что невозможно выступить уверенно против утверждения, что она была сочинена им. Может быть это ранняя его работа; она несомненно слабее, чем другие два подлинные его речи.
Argumentum. — Молодой человек обвиняет свою мачеху в том, что она отравила его отца с помощью другой женщины, наложницы. Отец совершал после обеда возлияние с Филонеем, бывшим любовником этой женщины и ее подговорили поднести обоим якобы приворотное зелье. Оба мужчины умерли, наложница была за это казнена и обвинитель теперь требует, чтобы мачеха, которая была организатором преступления понесла кару за своё злодеяние.
Из речей, известных нам только по имени или по коротким фрагментам, некоторые возможно были сочинениями софиста Антифонта, с которым нашего автора часто путают. Под именем оратора также были в ходу риторические сочинения и собрание проэмиев (вступлений) и заключений.
§ 1
Новый период начинается с Фрасимаха из Халкедона, который принял Афины как свой дом. Аристотель помещает его между Тисием, одним из основателей риторики и Феодором из Византия [1], который был современником Лисия. Согласно хронологии платоновского «Федра» он был уже в расцвете своих сил когда Исократ был ещё только многообещавшим юношей [2]. Если датой написания диалога является 410 г. до н. э, мы можем предположить, что он родился между 460 и 450 гг, хотя и нет никаких ясных указаний.
Он, как кажется, следовал по путям своих предшественников. Он сочинил τεχνη или учебник риторики и сочинил или скомпилировал сборник отрывков, служивший образцом для его учеников и названный Свидой αφορμαι ρητορικαι (oratorical resources). Он возможно включал в себя exordia и epilogues, упомянутые Афинеем [3]. Аристотель упоминает его сочинение под названием Ελεοι («О возбуждении сострадания») [4] и книгу с таинственным заглавием θπερβαλλοντες , завершавшую курс его обучения [5]. Он сочинил так же несколько эпидиктических речей которые, судя по тому, что Свида называет их παιγνια , были возможно мифологического типа, примерами которого являются «Елена» и «Паламед» Горгия. Дионисий говорит, что он не оставил по себе ни совещательных речей, ни судебных и это согласуется с тем известным фактом, что он был чужестранцем и потому не мог появляться ни в судах, ни в собрании [6]. С другой стороны, Свида упоминает публичные речи и сам Дионисий сохранил фрагмент того, что, как кажется, было совещательной речью [7]. Возможно, что она была составлена только в качестве образца для его учеников и пригодна почти что для любых обстоятельств.
Он был превосходен в «патетическом» стиле: «Но в жалобно–стонущих речах о старости и нужде всех одолели, по–моему, искусство и мощь халкедонца. Он умеет и вызвать гнев толпы, и снова своими чарами укротить разгневанных — так он уверяет. Потому–то он так силен, когда требуется оклеветать или опровергнуть клевету», — говорит Сократ [8]. Этот дар, как кажется, был естественным выражением его порывистого и страстного характера, как он представлен в «Государстве» [9].
Об утрате его сочинений стоит пожалеть, так как он был изобретателем стиля — «умеренного», как его именует Дионисий — который, стоя между строгостью Антифонта и Фукидида и тщательно продуманной простотой, усовершенствованной Лисием, сочетал лучшие качества обоих. Он был, таким образом, предвестником Исократа. В сохранившемся фрагменте мы не находим следов редких или поэтических слов, или смелых сочетаний, какими пользовался Горгий; нет в нём ни сложных предложений Фукидида, ни натянутых антитез; стиль плавный и манера выражения ясная. Он, как кажется, был первым автором, тщательно исследовавшим метрический эффект и он упоминается Аристотелем за частое употребление пеона и тот очевидно рассматривал его в числе тех авторов, для которых стиль важнее мыслей [10].
Уже упомянутый фрагмент вероятно был exordium политической речи: «Я, афиняне, хотел бы жить в то древнее время, когда молодые люди могли молчать, так как им не было надобности выступать на собраниях, поскольку старшие правильно управляли государством».
Это традиционное вступление; сходным пожеланием (εβουλομην) начинается речь Антифонта об убийстве Герода [11] и Эсхин разрабатывает ту же самую тему превосходства над нынешней политической жизни во времена Солона так, что приводит нас к мысли, что он держал в уме prooemium Фрасимаха [12].
От трудов Феодора Византийского не сохранилось ни одной фразы. Современник Лисия, он обучал риторике и написал несколько сочинений на эту тему [13]. Он создал собственное деление речей, добавив к обычному изложению (рассказу) поповествование и предповествование и к доказательству — подоказательство (επιπιστωσις) [14]. Из–за этой то сверхтонкости различий Платон высмеивает «премудрого в речах» Фрасимаха из Византия [15].
§ 2
Андокид родился ок. 440 г. до н. э в семье известной уже в течение трёх поколений. Прадед его, как он сообщает нам, боролся с писистратидами; дед был одним из послов для заключения мира со Спартой в 445 г. и дважды впоследствии был стратегом; отец упоминается Аристофаном как любитель разведения фазанов [16]. Сам оратор был членом εταιρεα — вероятно скорее общественного, чем политического клуба, так как судя по упоминаниям члены его собирались только для пирушек.
В 415 г. , в самый канун Сицилийской экспедиции, Афины были поражены и напуганы страшным актом святотатства. Изображения Гермеса, стоявшие повсюду в городе, за одну ночь были изуродованы и обезображены. Суеверные граждане, думая что вся община должна нести ответственность за преступления своих членов, сочли это дурным предзнаменованием для удачи сиракузской экспедиции и менее резонно, восприняли это как знак предстоящего переворота и попытки свергнуть демократию. Их тревога возросла из–за слухов, что в некоторых частных домах совершалась для непосвящённых пародия на элевсинские мистерии. Подобные безбожные действия должны были навлечь на Афины гнев богов, до сего времени покровительствовавших им.
Здесь стоит напомнить как Алкивиад, один из руководителей экспедиции, обвинён был в соучастии в заговоре и как это обвинение привело к его отзыву из Сицилии и его отчуждению от родного города, что в свою очередь привело к полному провалу великого завоевательного предприятия и в конечном счёте, через полную потерю лучшей армии и флота, к падению и гибели самих Афин.
Андокид был обвинён в соучастии как в профанации мистерий, так и в разрушении герм. По первому обвинению ему удалось, вероятно, оправдаться, но он признал, что ему известно было о деле с гермами.
Некий Тевкр обвинил восемнадцать человек как виновных в порче герм. Из них некоторые были казнены, а остальные отправлены в изгнание. Список включает некоторых членов того клуба, к которому принадлежал Андокид. Другой доносчик, Диоклид, выступил с заявлением, что в преступление вовлечено было около 300 человек и он назвал 42 из них, включая Андокида и 12 его близких родственников. Афины были в панике и жаждали немедленной мести. Жертвы доносчиков были тотчас же брошены в тюрьму и их положение было крайне тяжёлым. Андокид описал как, для того чтобы спасти своего отца и других невинных, он наконец решился рассказать что знал. Он дал информацию под гарантию иммунитета от наказания, но согласно принятому постановлению претерпел атимию, включавшую в себя отлучение от агоры и храмов; будучи таким образом лишён права на общественную деятельность и карьеру, он решил удалиться из Афин.
В речи «О своём возвращении», произнесённой в 410 г. , пять лет спустя после всего этого безобразия, Андокид намекает, что сам участвовал в этом деле и просит прощения за свою «юношескую глупость» (§ 7). Фукидид [17] и другие так же намекают, что он обвинил вместе с другими и себя. Содержание речи «О моём возвращении» не даёт, однако, в этом полной уверенности и не противоречит заявлению сделанному двенадцатью годами позже в речи «О мистериях». В этой речи Андокид утверждает, что о заговоре знал и был против его осуществления, но он был осуществлён без его ведома. В доказательство этого он приводит то, что герма, стоявшая напротив его собственного дома единственная не была повреждена (de Myst., §§ 61-64):«(61) Поэтому я заявил Совету, что знаю тех, кто совершил преступление, и представил в истинном виде все, что произошло. Я рассказал, что предложение совершить такое дело внес во время нашей пирушки Эвфилет, я же высказался против, и потому тогда все это не состоялось из–за меня. Позже, в Киносарге, садясь на молоденькую лошадь, которая у меня тогда была, я упал и сломал себе ключицу, разбил голову и на носилках был доставлен домой. (62) Зная, в каком я состоянии, Эвфилет заявил им, что я согласился на это дело и обещал ему участвовать в выполнении и разрушить герму, стоящую у храма Форбанта. Он говорил так, обманывая их. Поэтому–то герма, которую вы все видите — она стоит у нашего отчего дома и была воздвигнута здесь филой Эгеидой — оказалась единственной из афинских герм, которую не разрушили. А ведь Эвфилет уверял их, что я обязательно это сделаю. (63) Теперь, узнав обо всем, они ужаснулись тому, что я знал о предприятии, но не участвовал в нем. Мелет и Эвфилет пришли ко мне на следующий день и заявили: "Андокид! Дело состоялось, и было совершено оно нами. Если ты сочтешь нужным соблюдать спокойствие и молчать, то, конечно, как и прежде, будешь иметь в нас своих друзей. Если же нет, то мы станем для тебя врагами в еще большей степени, чем некоторые другие из–за нас — друзьями". (64) Я сказал им, что считаю Эвфилета негодяем вследствие всего происшедшего и что для них опасность представляю не я — тем, что я знаю, но много более само дело — тем, что оно совершено».
Рассказ этот по крайней мере правдоподобен. Единственная деталь, вызывающая подозрение в этом откровенном признании оратора состоит в том, что все те, кого он обвинил (за исключением четверых) были уже прежде названы Тевкром и наказаны, некоторые смертью, остальные изгнанием, так что его признание не могло нанести им дальнейшего вреда. Четверо других, кого он ещё назвал не были ещё под стражей, хоть о них и было известно, что они были связаны с теми, кто понёс наказание. У них было время отправиться в изгнание (§ 68). Мы можем заподозрить, что Андокид вовремя предупредил их о своих намерениях. Так ценой отправления в изгнание четырёх человек, которые возможно были виновны, Андокид несомненно спас жизнь себе, своему отцу и остальным 42 обвинённым. Доносчик Диоклид отказался от своих слов и заявил, что принуждён был Алкивиадом и Амиантом дать ложные сведения. Он был предан суду и казнён (§ 66). Андокид, претерпев частичное лишение прав, вынужден был на много лет удалиться из Афин. Он занимался торговлей во многих странах и зарабатывал деньги, хоть иногда и недостойным образом. Он имел дела в Сицилии, Италии, на Пелопоннесе, в Фессалии, в Ионии, на Геллеспонте и наконец, на Кипре, где Евагор, царь Саламина, даровал ему ценную собственность [18].
В 411 г. он сделал попытку восстановиться в правах. Он приобрёл вёсла для афинского флота на Самосе и вернулся в Афины, умоляя пересмотреть своё дело. К несчастью, тогда в Афинах захватили власть «четыреста» и они отказали ему в просьбе на том основании, что он помогал их врагам. Позднее, в 410 или 408 г. он сделал вторую попытку и сочинил речь «О моём возвращении», но опять безуспешно. Только после амнистии Фрасибула (403 г.) он восстановил своё полное гражданство и в дальнейшем принимал активное участие в общественной жизни, выступая теперь как рьяный демократ. произнося речи в собрании и исполняя литургии. В 399 г. вспыхнула старая вражда и он был обвинён в нечестии по двум пунктам: как участвовавший в элевсинских мистериях, в то время как ему было это запрещено официально и как возложивший в качестве умоляющего ветвь на алтарь в Элевсине во время мистерий, что было профанацией. Карой за то и за другое была смерть и «О мистериях» — его успешный ответ на эти обвинения. В 391 г. ,в качестве одного из послов направленных для переговоров и мире со Спартой, он произнёс речь «О мире». Но мир не был заключён. Это последнее упоминание об Андокиде, хотя Псевдо–Плутарх заявляет, что он снова отправился в изгнание. Если это верно, то у него были удобные места, куда он мог вернуться — на Кипр или куда–либо ещё.
§ 3
Древние учёные очень суровы к Андокиду. Хотя александрийские критики и включили его в список десяти нормативных ораторов, Дионисий лишь вскользь его упоминает [19]. Квинтилиан третирует его сочинения [20], а Герод Аттик выражает скромную надежду, что он превзошёл по крайней мере Андокида [21]. Гермоген подвёл итог его недостатков как оратора: «Андокид стремится быть политическим оратором, однако не очень–то в этом преуспевает. Ибо он чужд стремления расчленить свою речь посредством риторических фигур и не придерживается строгого порядка. Он часто приплетает несущественные подробности и пускается в беспорядочные рассуждения, ибо он пользуется вставками без должного выбора. Вследствие этого некоторые находили его болтливым и вообще неясным. Ему мало свойственны заботливость и стремление к порядку, как впрочем и истинный пафос, а что касается искусства в отношении метода изложения, то этим он всё же одарён, пусть и в малой, даже в очень малой степени, прочим же искусством и вовсе почти не владеет» [22].
Это означает, что хотя Андокид и пользовался фигурами, такими как антитезы, риторические фигуры и ирония, но не достигал точности и не делал их достаточно отчётливыми. Его фразы подчас искажаются тем, что он пользуется вставками без должного выбора. Его стиль неотшлифован и неубедителен. Единственное, за что он заслуживает похвалы, хоть и малой, это его μεθοδος — система расположения материала; что до этого, то Гермоген имел в виду возможно то, каким способом оратор группирует материал, давая за раз лишь часть рассказа (narrative), вместо того, чтобы совершенно разделять рассказ и доводы. Более поздних и искусных ораторов за такое смешение только одобряли. Под некоторой одарённостью Гермоген, может быть, так же имеет в виду мастерство употребления обычных риторических уловок.
Псевдо–Плутарх в «Жизнеописаниях десяти ораторов» менее суров к оратору: «Его стиль в речах ясен и прост, без малейшего притворства или каких–либо образных украшательств».
Следует сразу признать, что многие пункты критики, направленной против Андокида, попадают в цель. Но можно сомневаться в том могут ли они проникнуть так глубоко, чтобы нанести жизненно важный удар по его репутации. Древние критики были учёными и склонны были упускать из виду практические подробности. Они, как правило, обращали больше внимания на то какое впечатление речь производит на читателя, чем на её воздействие на слушателей; они уделяли большое внимание художественной стороне и при исследовании речи тщательно смотрели на то сколь близко оратор следовал искусственным правилам риторики. Но такая оценка может быть несправедливой, потому что учёный не только должен опираться на искусственную норму установленную правилами, норму, которая возможно не была бы признана современниками оратора; ведь даже при условии, что необходимо следовать определённым правилам риторики мы всё равно можем утверждать, что определённые обстоятельства могут оправдать оратора, если он от них отступит. Ведь риторика — искусство практическое; цель его, как считал Платон — убеждение; и хотя большинство тех, кто им занимается лучше всего движутся по проторенным путям, но есть те, кто может добиваться успеха и не следуя по избитой колее.
Андокид не идёт ни в какое сравнение со своим предшественником Антифонтом в том, что касается главных достоинств последнего — благородства стиля, уравновешенности фраз и глагольных антитез; но с другой стороны, он владеет довольно ясным стилем и даром просто излагать события — два предмета, в которых Антифонт не был видимо успешен. Далее, Андокид обладает одним выдающимся преимуществом. Если мы перечтём тетралогии Антифонта, превосходно демонстрирующие нам технику его труда и от них обратимся к его речам на реальные темы, например к «Героду», мы увидим сколь велика польза от того, чтоб иметь пред собой человеческие интересы. Речь о реальных лицах всегда имеет преимущество над упражнением в декламации. Но и в этих реальных речах мы еще чувствуем, что личностный элемент в них не столь ощутим, как мог бы быть, просто потому что оратор не даёт права голоса своим чувствам в ситуации когда глубоко затронуты личные его интересы, но всего лишь строит фразы, какие мог бы говорить, неловко запинаясь и не вдумываясь в них, тёмный молодой человек из Митилены. Андокид же живой реальный человек, говорящий от собственного имени в собственную свою защиту по тягчайшим обвинениям. Он в великой опасности и должен приложить максимум усилий; он должен возвыситься до величия события или ожидать кары, может быть даже и расстаться с жизнью. Это случай, может быть единственный, когда стиль полностью отходит на задний план, когда предмет важнее способа выражения, когда средства ничего не значат, если не может быть достигнуто конца. Ведь остроумная сентенция не может смягчить чашу с ядом и афинские законы строже, чем правила ораторского искусства.
Для Антифонта было естественным уделять внимание деталям стиля и его стиль скорее архаический или же архаизирующий. Андокид, с другой стороны, не был подготовленным оратором, во всяком случае не более, чем любой афинянин в юности обучен был основам красноречия. Он не был ни профессиональным защитником, ни человеком часто выступающим перед народом — в самом деле, из того факта, что он долго жил в изгнании следует, что он имел немного возможностей появляться в судах или же в собрании. Обладая надлежащей беглостью произношения и отлично зная повседневную речь, он находил в ней вполне удовлетворительные средства выражения. В большинстве случаев он, как кажется, обладал от природы тем, что Лисий приобрёл искусством — способность ясно и прямо выражать свои мысли, простоту языка, в котором ничто не напрягало и не поражало неприятно ухо. С другой стороны, есть в его стиле и несообразности; временами, может быть непреднамеренно, он употребляет слова и выражения несколько чуждые повседневной речи. Мы чувствуем, что это делается безо всякой аффектации, что в потоке текучего и бурного высказывания он употребляет только те слова, которые естественно приходят ему в голову как уместные [23]. В этом он отличается от Лисия, который берёт обычную речь и усовершенствует её, придавая ей литературную форму, добиваясь трудом утончённой простоты и чистоты, какие может дать лишь старательная практика.
В целом Андокид более всего впечатляющ, когда более всего прост, когда пользуется обычными словами и не делает попыток прибегать к риторическим уловкам, которые для него не являются естественными. Следующий рассказ подчеркнёт мою точку зрения (de Myst ., §§ 48-50): «(48) Мы все были заключены в одну тюрьму. Наступила ночь, и тюрьма была заперта. Тогда пришли: к одному — мать, к другому — сестра, к третьему — жена и дети. Слышались крики и вопли людей, рыдающих и оплакивающих случившееся несчастье. И вот Хармид, мой двоюродный брат и сверстник, с детских лет воспитывавшийся в нашем доме, говорит мне: (49) "Андокид, ты видишь величину нынешних бедствий. В прежнее время мне не было необходимости говорить и огорчать тебя, теперь же я вынужден это сделать из–за случившегося с нами несчастья. Ведь те, с кем ты общался и с кем поддерживал связь, — все они вследствие обвинений, из–за которых гибнем и мы, либо уже погибли, либо бежали, признав тем самым свою вину… (50) Так вот, если ты слышал что–либо о деле, которое произошло, то скажи и спаси, во–первых, самого себя, во–вторых, отца, которого ты должен любить более всего на свете, затем зятя — мужа твоей сестры, единственной у тебя, наконец, прочих родичей и близких людей, столь многочисленных, а также меня, кто в течение всей своей жизни никогда не доставлял тебе никаких огорчений и всегда был предан тебе и твоим интересам, что бы ни требовалось сделать".
Его разоблачение Диоклида просто и эффектно; он повторяет утверждения доносчика и с каждым новым его комментарием они выглядят всё более смешными (de Myst., §§ 37-39): «(37) И вот, подстрекаемый несчастиями города, выступает в Совете Диоклид с заявлением о совершении преступления против государства. Он утверждает, что знает тех, кто разрушил гермы, и что было их до трехсот. И он рассказал, как он увидел и столкнулся с этим делом. Я прошу вас, граждане, обратить на это свое внимание и вспомнить, правду ли я говорю, и объяснить друг другу. Ведь те речи велись перед вами, и, стало быть, вы — мои свидетели в этом деле. (38) Так вот, Диоклид утверждал, что у него есть раб в Лаврии и что ему было нужно получить с него оброк. Он встал очень рано и, ошибшись во времени, пошел; а было полнолуние. Когда он уже был у пропилеев Диониса, он увидел много людей, спускавшихся из Одеона в орхестру. Испугавшись их, он зашел в тень и присел между колонной и стелой с медным изображением стратега. Он увидел, что людей было до трехсот и что они стояли кругом группами по пятнадцать, а иные и по двадцать человек. Видя их при свете луны, он узнал лица большинства из них. (39) Таким образом, граждане, он прежде всего позаботился о том, — и это самое чудовищное, — чтобы в его власти было о ком угодно из афинян говорить, что он был среди тех людей, и о ком угодно — что не был. Увидя это, продолжал он, он пошел в Лаврий и на следующий день услышал о разрушении герм; и вот он сразу же понял, что это было делом тех людей».
Начало речи демонстрирует нам разумное пользование общими местами того рода, каких обычай требует в качестве введения к доводам (argument) — злонравие и изощрённость врагов оратора и растерянность, вызванная количеством их обвинений, что затрудняет понимание того, с чего начать (de Myst., 1-3 et 8): «(1) Об интригах, граждане, и стараниях моих врагов, которые стремятся причинить мне зло всяческим образом, справедливо и несправедливо, с тех самых пор, как я приехал в этот город, — об этом все вы, по–видимому, знаете, и нет нужды здесь много говорить. Я, граждане, будут просить у вас только справедливости, которую и вам легко пожаловать, и мне весьма приятно получить от вас. (2) И прежде всего я попрошу вас обратить внимание на то, что нынче я явился на суд, хотя не было ничего, что принуждало бы меня остаться здесь, ибо ни поручителей я не выставлял, ни в оковы не был заключен. Нет, я явился потому, что я верю: более всего правде, а затем и вам, убежденный, что вы вынесете справедливое решение и не допустите, чтобы я несправедливо был погублен моими врагами, но, напротив, спасете, как того требует справедливость, в соответствии с законами вашими и клятвами, которыми вы поклялись и по которым вам предстоит подавать голос. (3) Естественно было бы, граждане, чтобы вы придерживались того же мнения относительно тех, кто добровольно подвергается опасностям, какого придерживаются о себе они сами. Ведь о всех, кто не пожелал отважиться на судебный процесс и тем самым признал собственную виновность, — естественно, конечно, и вам судить о них так, как и сами они о себе судили. Напротив, о всех, кто, веря в свою невиновность, отважился на судебный процесс, — справедливо и вам о них такого придерживаться мнения, какого и сами они о себе придерживаются, и не предрешать заранее их виновность…(8) Итак, я думаю сейчас, граждане, откуда начать защитительную речь: с последних ли событий, чтобы доказать, что меня привлекли к суду противозаконно, или с постановления Исотимида, чтобы доказать, что оно не имеет законной силы, или с законов и клятв, принятых вами ранее, или же просто с самого начала объяснить вам происшедшее. Более всего меня приводит в затруднение то, что не все вы, возможно, одинаково возмущены всеми выдвинутыми против меня обвинениями: вероятно, каждого из вас волнует какой–то один из пунктов обвинения, на который он и хотел бы прежде всего получить от меня разъяснения. Но сразу обо всем сказать невозможно. Поэтому мне кажется, что лучше всего объяснить вам все происшедшее с самого начала, не оставляя в стороне ничего. Ибо если вы правильно будете осведомлены о содеянном, то вы легко поймете, в чем оклеветали меня обвинители».
Заключение же просто и сильно в его прямоте (Ibid., § 150): «Поэтому не лишайте ни себя тех услуг, которые вы можете ожидать от меня, ни меня тех надежд, которые я возлагаю на вас. Со своей стороны, я прошу тех, кто уже представил вам доказательства своей величайшей преданности интересам народа, выступить здесь и изложить вам все, что они думают на мой счет. Сюда, Анит, Кефал и вы, члены моей филы, избранные для того, чтобы защищать меня на суде, вы — Фрасилл и другие!».
Мы уже упоминали об энергичности и живости его речи. В сравнении с его жизненной энергией «строгость» Антифонта становится скучной и напыщенной. Самая поразительная особенность его сочинений — лёгкость и простота, с которой, сообщая о чём–либо или объясняя мотивы, он переходит к прямому цитированию, пересказывая собственными словами или вкладывая слова в уста других, чтобы выразить то, что они говорят или думают. В этом его качестве есть что–то гомеровское. Это сравнимо с эпическим употреблением ωδε δε τις ειπεσκε и και ποτε τις ειπησι .
Следующая выдержка покажет как основная тема предложения может затеряться в путанице таких вводных вопросов (de Myst., 4-5): «(4) Взять к примеру меня. Многие говорят мне, что враги утверждают, будто я не отважусь на судебный процесс и буду искать спасения в бегстве. "Да и чего ради, — заявляют они, — Андокиду отваживаться на такой судебный процесс, если он может, уехав отсюда, иметь все необходимое, если, уплыв на Кипр, откуда он и приехал, он будет располагать большим количеством хорошей земли, предоставленной ему в качестве дара? Разве такой человек пожелает рисковать собственной жизнью? Да и на что рассчитывая? Не видит он что ли, в каком состоянии находится наш город?" Однако я, граждане, придерживаюсь совершенно отличного мнения. (5) Я никогда не согласился бы жить на чужбине и располагать там всеми благами, лишившись за это отечества; и даже если бы город находился в таком состоянии, как утверждают мои враги, я все равно предпочел бы быть гражданином его, а не других городов, хотя бы они и считались в настоящее время благоденствующими. Вот, придерживаясь такого образа мыслей, я и предоставил вам решить мою судьбу».
Отмечалось уже, что Андокид не был склонен пользоваться глагольными антитезами, тогда как ждя Фукидида и Антифонта это было вполне обычным делом. Мы не видим его играющим на контрастах между «словом и делом», «бытием и видимостью» с таким периодическим однообразием.
Впрочем есть род антитез, к которым он имел некоторое пристрастие — антитеза мысли скорей, чем языка. Он любил объяснять трудность выбора представляя его в форме дилеммы.
Что до личного его поведения, он часто должен был вставать перед лицом дилемм. При том участии, которое он принимал в святотатстве и том затруднительном положении, в которое он соответственно себя поставил, для него было равно трудно и опасно и лгать и говорить правду. Потому ничего нет неестественного в том, что мы часто находим у него фразы, подобные следующим (de Myst., § 57): « Что сделал бы каждый из вас на моем месте? Ведь если бы можно было выбрать одно из двух: либо с честью умереть, либо с позором спастись, то тогда всякий мог бы сказать, что происшедшее было делом подлым, хотя, впрочем, многие выбрали бы и это, предпочтя жизнь прекрасной смерти». Это обращение к индивидуальному чувству, а особенно просьба, которой оно предваряется, судить «по меркам человечности» (ανθρωπινως), эффектно по своей смелости. Оратор должен был быть уверен в своей аудитории, прежде чем рискнуть обратиться к низшей природе, которую каждый хотел бы отвергнуть.
В заметном контрасте с достоинством Антифонта, Андокид время от времени впадает в непристойность, вкрапляя в свою речь замечания позорящие своих противников, совершенно не относящиеся к теме и единственная цель которых — рассмешить аудиторию. Так длинный рассказ о домашних делах Каллия (§§ 123-130) не имеет вовсе никакого отношения к процессу. Человек, отец которого трижды несчастливо женился, всё еще мог быть заслуживающим доверия свидетелем. Таким образом, введение в речь не имеющей отношения к делу истории, выглядит совершенно неоправданным, но так как такие примеры дурновкусия были вполне терпимы в Афинах, то стоило острить таким грязным образом, особенно если этим можно было нанести удар так же ловко, как в следующем пассаже (de Myst., § 126): «Тогда, во время Апатурий, родственники этой женщины взяли ребенка и вместе с жертвенным животным пришли к алтарю. Они попросили Каллия начать жертвоприношение. Когда Каллий спросил, чей это ребенок, они ответили: "Каллия, сына Гиппоника". — "Но ведь это я!" — "Так, стало быть, это твой сын". Тогда, положив руку на алтарь, Каллий поклялся, что у него нет и не было другого сына, кроме Гиппоника от дочери Главкона; и что если это не так, то пусть погибнет и он сам, и дом его (что, несомненно, и сбудется!)».
Стоит ещё кое–что сказать в оправдание нападения на Эпихара. Доказать или даже просто голословно заявить, что его обвинитель — враг демократии и человек низкий и гнусный по характеру склоняло мнение судей в пользу обвиняемого. Сам Демосфен не гнушался подобного приёма и бывал не менее неразборчив или неуместен, чем Андокид (de Myst., § 95): «А этот вот Эпихар, который всех подлее и который сам хочет быть таким? Он злопамятен в ущерб самому себе: ведь он был членом Совета при Тридцати. А о чем гласит закон, выбитый на стеле перед булевтерием? "Всякий, кто станет исполнять какую–либо должность в городе после ниспровержения демократии, может быть безнаказанно убит, и убийца останется чист и незапятнан и получит имущество убитого". Не правда ли, Эпихар, выходит, что теперь у всякого, кто убьет тебя, руки будут чисты и незапятнаны, по крайней мере по закону Солона? Зачитай же мне закон, выбитый на стеле».
Андокид в подобных случаях безусловно нарушает законы хорошего вкуса и в делах личной брани, хоть и менее изобильный в выражениях, всё ж является достойным предшественником великих ораторов. Его непристойность и грубость с трудом искупаются изощрённостью эпиграмматической формы (de Myst., § 99): «Так как же, закон — слышишь ты, сикофант и продувная бестия! — имеет теперь силу или не имеет? Я думаю, он стал недействителен именно потому, что законами следует пользоваться, начиная с архонта Эвклида. И вот ты живешь и разгуливаешь по этому городу, ты, кто вовсе не достоин этого, кто при демократии жил за счет доносов, а при олигархии как раб пресмыкался перед Тридцатью, боясь, как бы тебя не принудили отдать все те деньги, которые ты получил, занимаясь ремеслом сикофанта» [24]. И ещё (Ibid., § 93): «Ибо закон гласит, что Совет имеет право заключать в оковы любого, кто, взяв на откуп сбор налогов, не внесет затем деньги. Тем не менее этот человек, поскольку вы вынесли постановление о том, чтобы законами можно было пользоваться, начиная с архонта Эвклида, считает справедливым не отдавать вам денег, которые он взыскал с вас же самих. Он стал теперь из изгнанника гражданином, а из лица, лишенного гражданских прав, сикофантом, и все это потому, что вы пользуетесь теми законами, которые установлены теперь».
Пользование парентезой иногда доводится Андокидом до крайности. Мы уже приводили пример (Ibid., §§ 4-5), в котором грамматическая конструкция ломается, потому что автор вводит посреди неё воображаемый разговор. Стиль его иногда до того сбивчивый и рыхлый, что не только трудно проследить грамматическую конструкцию, но и содержание неясно. Автор страдает от неспособности держаться сути или скорее он пытается объяснить несколько вещей сразу и таким образом всё становится неясным. Крайний пример этого можно обнаружить в §§ 57 слл. речи «О мистериях». Мысли обгоняют язык и его мастерство не таково, чтоб придать им правильный порядок. Такие фразы являются как бы комментарием ко введению к той же самой речи (§ 8), в котором он заявляет, что не знает откуда начать защитительную речь.
С другой стороны, можно обнаружить места, в которых ряд коротких фраз, свободно сочетаемых и нарушаемых анаколуфом и в самом деле эффектны, так как воспроизводят прерывающуюся речь человека охваченного страстью. Вот, например, такое место (de Myst., § 112): «И вот мы явились туда согласно приказанию. Когда Совет собрался в полном составе, встал Каллий, сын Гиппоника, одетый в полное парадное облачение, и заявил, что на алтаре лежит масличная ветвь, и показал ее членам Совета. Вслед за тем глашатай стал спрашивать, кто положил эту ветвь. Никто не отвечал. А между прочим я стоял рядом, и Кефисий меня видел. Поскольку никто не отвечал, Эвкл, вот этот самый, вновь возвратился в зал заседания. Позови же мне его. Итак, прежде всего, засвидетельствуй, Эвкл, эти мои слова: правду ли я говорю»?
§ 4
До сих пор я касался главным образом речи «О мистериях» (http://simposium.ru/ru/node/1187) — лучшем из творений Андокида. Кратко остановимся теперь на других его речах. Речь «О своём возвращении» (http://simposium.ru/ru/node/1188) (407 г.) заметно отличается от более поздней речи «О мистериях» (399 г.), но отличие главным образом в тоне. Стиль большей частью тот же самый, хотя в большей степени проявляется тенденция к пользованию антитезами. Язык простой, предложения менее отягощены парентезами. Но здесь он выглядит более смиренным, ибо здесь он молодой человек без друзей, выступающий перед критически настроенным и враждебным собранием; он воздержан на язык, тон его — апологетический, он очень осторожен, как бы не обидеть судей каким–нибудь саркастическим или же неосмотрительным высказыванием. В речи «О мистериях» он говорит с сознанием не лучшего дела, но возросшей силы и уверенного положения в государстве. Он уверен в себе, временами почти высокомерен, в нападениях на врагов резок и неистов.
Речь «О мире» (http://simposium.ru/ru/node/1189) в целом сходна по стилю с прочими, кроме некоторых грамматических особенностей. Дионисий считал ее подложной, но большая часть современных учёных считает её подлинной. Главное основание для подозрений — неточности в историческом рассказе (§§ 3-9) и тот любопытный факт, что у Эсхина есть очень сходное место (de F. L., §§ 172-176), где воспроизводятся даже некоторые детали фразеологии [25]. Что до истории, то ораторы часто бывали неточны в том, что касается прошлого их собственной страны. Небрежные утверждения встречаются и в речи «О мистериях». Демосфен — ненадёжный авторитет даже для событий почти современных. Что касается второго вопроса, есть веские основания полагать, что Эсхин позаимствовал пассаж у Андокида, а именно тот факт, что упоминание Андокида, деда оратора, имеющееся в обеих речах, в речи Андокида уместно, в то время как нет никакой особой причины почему Эсхин, если он сочинил это место, должен был его упоминать. В некоторых деталях, как продемонстрировал Джебб, Андокид точнее, чем Эсхин. Таким образом, неприемлемо и предположение, что «О мире» — подложная речь, сочинённая неким позднейшим ритором, который многое заимствовал у Эсхина. Правда остаётся ещё третья возможность, именно что Эсхин и Андокид оба заимствовали из одной и той же полуисторической компиляции, возможно утраченного риторического упражнения.
«О мире» и «О возвращении» не оживляются анекдотами или вкраплениями прямой речи, что характерно для речи «О мистериях». Упомянутый уже исторический рассказ сам по себе скучен, но скука речи «О мире» несколько скрашивается нередким употреблением риторических вопросов, напр. в §§ 24-26 : «(24) Итак, о чем же еще осталось потолковать? О Коринфе и о призывах, с которыми обращаются к нам аргивяне. Во–первых, о Коринфе. Пусть кто–нибудь объяснит мне, какая нам польза от Коринфа, коль скоро беотийцы в войне не участвуют и заключают с лакедемонянами мир? (25) Вспомните, афиняне, о том дне, когда мы вступили в союз с беотийцами: с каким намерением мы это делали? Не с той ли целью, чтобы беотийские войска в союзе с нашими были в состоянии дать отпор любому врагу? А теперь, когда беотийцы заключают мир, мы раздумываем над тем, как мы сможем вести войну с лакедемонянами без беотийцев. (26) Конечно, утверждают некоторые, конечно, сможем, если будем охранять Коринф и вступим в союз с аргивянами. Однако, если лакедемоняне пойдут на Аргос, пойдем мы аргивянам на помощь или нет? Ведь придется выбрать что–то одно. Но тогда, если мы не придем на помощь, нашему проступку не будет никакого оправдания, и аргивяне будут вольны поступить, как им угодно. Если же мы придем на помощь Аргосу, не ясно ли, что это будет означать войну с лакедемонянами? А ради чего? Ради того, чтобы в случае поражения потерять, помимо коринфской, также и собственную страну, а победив, сделать область коринфян собственностью Аргоса? Не ради ли этого мы будем воевать?».
Призыв к миру не даёт оратору таких возможностей, как призыв к оружию; тем не менее, более крупный оратор мог бы сделать что–то большее на эту тему.
Речь «Против Алкивиада» (http://simposium.ru/ru/node/1190) несомненно неподлинная и относится ко много более позднему времени. Это мнение основано на совершенно неверном представлении её автора о природе закона об остракизме. Оратор обсуждает вопрос о том кого следует подвергнуть остракизму — его самого, Никия или Алкивиада — постановка вопроса совершенно невозможная. Речь эта — немногим более чем набор заезженных анекдотов об Алкивиаде, вроде тех, что имеются у Плутарха.
Сохранились названия четырёх утраченных речей – Προς εταιρους , Συμβουλευτικος , Περι της ενδειξεως , Απολογια προς Φαιακα. Фрагменты (в каждом случае несколько строк) сохранились от двух неназванных речей. Так как в одном из них говорится о Гиперболе как всё ещё находящемся в Афинах, то он должен относиться не позднее чем к 417 году, году когда Гипербол был подвергнут остракизму. Он сохранился как типичный пример снобизма молодого аристократа, ещё не укрощённого несчастьями: «"В самом деле, Андокид заявляет: "О Гиперболе мне стыдно говорить: его отец, клейменый раб, еще и сейчас работает у нашего государства на монетном дворе, а сам он, чужеземец и варвар, занимается изготовлением ламп"" (Схолии к "Осам" Аристофана, 1007; ср. схолии к "Тимону" Лукиана, 30).
§ 1
Хотя мы стараемся располагать ораторов в хронологическом порядке, такой метод может вводить в заблуждение, ведь время их жизни и периоды их деятельности в значительной мере друг друга перекрывают. Ок. 390 г, когда Андокид ещё сочинял свои речи, Лисий был уже в расцвете сил, Исократ уже составил себе репутацию. а Исей начал приобретать уже известность. Таким образом, было б опрометчивым пытаться проследить в сочинениях одного влияние на других. Современники, выступая и сочиняя, все они могли чему–то учить и сами что–то узнавать, но мы вряд ли сможем сказать, что один в полном смысле был предшественником или же учеником другого.
Лисий был по происхождению сиракузянином; его отец Кефал, очаровательный портрет которого даёт нам Платон в начальных главах «Государства» был приглашён Периклом поселиться в Афинах, где и родился Лисий. Псевдо–Плутарх даёт в качестве даты его рождения 459 год и Дионисий даёт тот же самый; но они основываются на предположениях. Известно, что он отправился в Фурии в возрасте 15 лет, а Фурии были основаны в 443 году. Но нет доказательств, что Лисий отправился в Фурии в год их основания; мы знаем только, что он не мог родиться раньше 459 года. Традиция сообщает, что он прожил 80 или 83 года и позднейшая известная его речь датируется приблизительно 380 годом, так что если мы допустим, что он умер вскоре после 380 года, то будем последовательны [1]. Нынешняя точка зрения. поддерживаемая Блассом, что Лисий родился не раньше 444 года имеет мало данных в свою поддержку. Она основана главным образом на утверждении Псевдо–Плутарха, что Лисий не ездил в Фурии до смерти его отца и предположении, что Кефал был жив в 430 году, времени когда происходили данные сцены «Государства». Но Бласс сам собрал примеры ненадёжности датировок Платона.
Таким образом, Лисий отправился в Фурии со своими братьями Полемархом и Евтидемом. Как сообщают, он учился у сиракузского ритора Тисия. После потери афинянами армии в Сицилии в 413 году Лисий и его братья оказались среди 300 лиц, обвинённых в том, что они симпатизировали Афинам и были изгнаны из Фурий. Они возвратились в Афины в 412 году. С этого времени до 404 года братья жили в процветании и благополучии, сделав значительное состояние как владельцы мастерской по производству щитов, где они эксплуатировали 120 рабов.
У них было много друзей; они принадлежали к самому высшему разряду чужестранцев, тем кому была дарована исотелия и данные Платона и Дионисия делают ясным, что они вхожи были в самое культурное и утончённое общество; они гордились отправлением всех тех общественных обязанностей, которые выпадали на их долю.
Судьба переменилась к сыновьям Кефала, когда в 404 году успешный переворот привёл к власти Тридцать тиранов. Сам оратор даёт яркое описание того как произошло их разорение.
Тридцать, говорит он нам, заявили что «должны очистить город от преступников и обратить остальных граждан к добродетели и справедливости. Двое из их вождей обратили внимание на то, что иные из метеков были недовольны новой конституцией; эти метеки богаты, так что их наказание не только моральный долг, но и хороший финансовый шаг. Их мнение легко взяло верх у их коллег«для которых убивать людей было нипочем, а грабить деньги было делом желанным». Имя оратора оказалось в списке и он был арестован за пирушкой в собственном своём доме. Он описывает как это случилось (Contra Eratosth., 8-10): «Я спросил Писона, не согласен ли он за взятку освободить меня; (9) он ответил, что да, если взятка будет большая. Я сказал, что готов дать талант серебра; он согласился на это. Хоть я и знал, что он ни богов не боится, ни людей не стыдится, но все–таки, при данных условиях, мне казалось крайне необходимым взять с него клятву, (10) Когда он, призывая гибель на свою голову и на голову своих Детей, дал клятву, что за талант освободит меня, я вошел в спальню и открыл сундук». Вид его содержимого, а там было около шести талантов в золоте и серебре, а так же некоторое количество столового серебра, что было слишком для честности Писона. «Я стал просить его дать мне денег на дорогу; но он отвечал, что я должен быть доволен, если сам останусь цел».
Лисий, схваченный, передан был Дамниппу и Феогниду для содержания в доме первого и Дамнипп, который. как кажется, был мягкосердечней остальных, согласился поговорить с Феогнидом ради Лисия. Ведь тот знал Феогнида и полагал, что он за деньги всё сделает. И пока они меж собою это дело обсуждали Лисию удалось ускользнуть незамеченным через заднюю дверь и на следующий день спастись, уплыв на корабле в Мегару. ; его брат Полемарх был арестован Эратосфеном и казнён.
В изгнании, продолжавшемся менее года, Лисий выказал себя истинным другом демократии. Он дал противникам олигархии 200 щитов, рекрутировал для них новобранцев и давал денежные дары. Когда в 403 г. олигархия пала, экклесия, по предложению Фрасибула, проголосовала за предоставление ему гражданства; но вследствие какого–то нарушения формальностей её постановление было объявлено незаконным и он тотчас же утратил эту свою привилегию. С этого времени и примерно до 380 года он активно занимался написанием речей, лишь немногие из которых были произнесены им самим. Его производительность должна была быть весьма значительной, так как Дионисий приписывает ему не менее 200 судебных речей.
Обвинение Эратосфена в 403 году было, насколько мы знаем, его единственным личным контактом с афинской политикой. «Олимпийская речь» показывает нам Лисия обращающимся к много более широкой аудитории олимпийских игр 388 года. Умер он, по расчетам древних, вскоре после 380 года, в возрасте около 80 лет.
§ 2
Как в политике мы устали слышать о справедливом Аристиде, так в литературе совершенные писатели менее восхищают. чем должны бы. Как в латинской литературе Теренций восхваляемый всеми за чистоту своего стиля менее читается, чем грубый Плавт, так и в греческой Лисий, почитаемый древними образцовым аттическим прозаиком [2], менее ценим, чем Демосфен.
Пользуясь обыденным языком как литературным средством, Лисий, благодаря своему исключительному умению и мастерству, возвышает его до такой простоты и точности в выражениях, что она никогда не была превзойдена другими авторами. Но эта простота обманчива (Horace, Ars poetica, 240-242):
Я бы составил мой слог из знакомых для всех выражений,
Так чтобы каждому легким сначала он мог показаться,
Но чтоб над ним попотел подражатель иной.
До сих пор пока мы не проанализируем какое–нибудь место из его речей или же не попытаемся подражать его стилю, мы не сможем понять сколь велика роль искусства в той структуре, которая кажется нам столь естественной.
Плавность утомляет нас, через некоторое время, своей монотонностью и многие читатели с облегчением отвращаются от совершенства Лисия к более выразительной неровности Антифонта или разнообразному великолепию Платона. Лисий даёт нам великолепный пример чистейшей прозы, но относительно грубый средний вкус предпочитает что–либо менее утончённое, менее тщательно очищенное от естественных примесей, от которых речь как бы делается жизненной, менее свободное от окраски, которая придаёт характерность.
Далее мы рассмотрим только общее впечатление, производимое языком, отдельно от более личных элементов стиля.
Как оратор, Лисий при первом знакомстве с ним разочаровывает. Он выглядит лишённым огня и подчиняющим силу точности.
Для этой кажущейся вялости и слабости мы должны сделать некоторые скидки. Так мы должны помнить, что судим о нём главным образом по речам написанным для других и касающимся таких дел, которые по самой своей природе часто незначительны и в своих подробностях малоинтересны.
Было б нерезонным требовать каких–либо иных качеств, чем ясное изложение фактов от речи по поводу расхищения опекуном имущества подопечного (Against Diogition) или от обвинения Никомаха, не внесшего своевременно отчёта по должности. Такие речи имеют немалое опосредованное значение: для юристов, как содержащие подробности аттических законов; для обычных читателей, так как помогают ощутить в подробностях картину общественной и частной жизни в Афинах. Нам не следует поспешно судить о писателе оттого. что рассмотрев образцы его речей мы найдём, что они менее привлекательны и впечатляющи, чем иные из более знаменитых образцов.
Единственную речь в которой глубоко вовлечены личные чувства Лисия — обвинение Эратосфена, мы рассмотрим позже. Из других его речей нет ни одной, которую, взятую в целом, можно было бы сравнить с лучшими из публичных или же судебных речей Демосфена. Хотя Лисий часто имел дело с судебными процессами людей публичных, эти процессы никогда общественной значимости не имели. Это было не его делом пролагать определённую политическую линию, чтобы город ей последовал. ; это было не его делом пробуждать апатичный народ к непрерывным и решительным действиям. Мы не можем поверить, чтоб любая из его речей обращалась или предназначена была для обращения к афинскому народу в целом.
Даже когда он касается событий имевших место в ходе тирании Тридцати, хотя чувства были всё ещё в волнении, всё же создаётся впечатление, что только та часть общины, которая была непосредственно заинтересована в организации или же напротив в пресечении переворота, была так же непосредственно заинтересована и ходом наказания или оправдания тех, кто играл в нём второстепенные роли; большинство принимало, с большим или меньшим нежеланием, перемены и теперь, когда все треволнения остались в прошлом стремилось искать лучшего в настоящем; политическая память в Афинах была короткой.
В этом отношении позиция Демосфена очень отличалась; главная его деятельность была не после кризиса, но во время национальной опасности. Он обнаружил в обществе великие возможности, и он до них поднялся.
Великий энтузиазм стремится порождать великие личности, будь то ораторы или государственные деятели. Одарённый человек под влиянием великой созидательной идеи и при исключительных возможностях, становится Периклом; крайне благоприятное сочетание таких возможностей смогло породить Александра.
В наши дни более красноречива обычно оппозиция и во все времена дело, потерпевшее поражение, производит более выдающиеся личности.
Демосфен приобрёл свою великую репутацию отчасти исключительными своими способностями, но по большей части всё же тем, что использовал представившиеся ему благоприятные возможности, тем что боролся с национальной апатией и чужеземной агрессией за благородный идеал — за свою концепцию афинской свободы. И меньший ум мог бы засверкать при подобных обстоятельствах; а с другой стороны Демосфен, если б не имел удобного случая произнести свои Филиппики, оставался бы почти в одном разряде с такими ораторами, как Лисий.
§ 3
Лисий не менее прост в распределении содержания своих речей, чем в языке. Практически каждую из дошедших до нас полностью речей можно разобрать по четырём её элементам — введению, рассказу, доказательству и заключению. Введение или заключение могут быть очень краткими; рассказ может быть настолько самоочевиден, что в доказательстве практически нет необходимости или с другой стороны, может и не быть никаких фактов для рассказа, так что кроме самого обвинения требовалось только накопление доказательств; но порядок частей, как кажется, был неизменным. Мы уже видели, что Андокид подсознательно делил рассказ, если в нём содержалась длинная история и перемежал его частями с доказательствами. Исократ, утверждавший необходимость тех делений, которые Лисий молчаливо принимал, сам порой отступал от собственных своих правил, в то время как Исей с помощью умелого подразделения и перемены частей, умудрялся, как сказал Дионисий «перехитрить» [3] судей.
Но в этих ограниченных пределах Лисий достаточно гибок; хотя форма речи и была точно установлена, его художественное чутьё требовало разнообразия в деталях. Дионисий заметил, что сочинив двести речей, он ни разу не использовал дважды одно и то же предисловие. Ведь для иных ораторов было вполне обычным делом вновь использовать в зачине речи фразы. уже служившие введением к прежним речам и даже целиком заимствовать такие проэмии из речей своих предшественников или же из пособий по риторике.
Лисий со своим превосходным инстинктом уместного, составлял для каждой речи проэмий приспособленный к её требованиям. Его гибкость и разнообразие в этой узкой сфере просто восхитительны. Так же замечается и немалое разнообразие в способах завершения речей; хотя многие из его заключений говорят в разных выражениях практически одно и то же, в них ему почти всегда удаётся сказать это образом, подобающим именно данной речи, чем любой другой.
И поскольку существует разнообразие в их формах, потому существует великое разнообразие и в деталях выражения. В них очень мало формальных особенностей на которые мы могли бы опереться если б захотели спародировать его стиль. Да и в самом деле есть одна или две неизбежных общих фразы, которыми он часто пользуется, но даже и они время от времени предстают в различных формах [4].
§ 4
Лисий очень сильно варьирует структуру предложений и то порождает периоды чётко продуманные, с тщательно сбалансированными фразами, то пишет в стиле, лишённом всякой периодичности; так же он варьирует его форму, смешивая два способа — вставляя в середину периода парентезу или относительное предложение, которое держит нас в напряжении и присоединяя к концу периода дополнительный член который, с технической точки зрения нарушает его симметрию. Доказать эти тезисы подробно невозможно без большого числа примеров, коротко же можно утверждать, что в речах наиболее серьёзных, затрагивающих общественные интересы, стиль более периодический; в некоторых же из частных речей на сравнительно тривиальные темы стиль более прямолинейный и простой.
Но очень часто велико разнообразие в пределах одной и той же речи; как указывают Бласс и другие исследователи рассказ обычно ведётся в простом стиле [5], в то время как для доводов и доказательств применяются более разработанные периоды. Как я отмечал уже в предыдущей главе кажется естественным пользоваться разными стилями в рассказе и в доказательстве и можно далее продолжить эту мысль, что судьи, разбирающие серьёзные дела более ожидают от оратора тщательно отделанного стиля речи, чем разговорной простоты, которая допустима в мелких делах полицейского суда. Но даже маловажные частные речи Лисий пишет не по одному лекалу и мы чувствуем, что он варьирует свой стиль и в частности строит фразу в соответствии с характером того, для кого он пишет. Так юный Мантифей столь же прост в речи, сколь простосердечен в мыслях, в то время как калека, который, как мы чувствуем, был большим мошенником, порождает многоречивые ряды ловких, искусных антитез, таких как следующая (За инвалида, 17-18): «Богатый откупится деньгами от суда, а бедного нужда заставляет быть смирным; молодой вправе рассчитывать на снисхождение старых, а старого за проступок осуждают равно и молодые и старые; (18) сильный может обижать кого хочет без вреда для себя, а слабому нельзя ни защищаться от нападающего, который ему хочет нанести оскорбление, ни одолеть того, кого он сам обижает, желая нанести ему оскорбление».
§ 5
Но одного разнообразия в построении предложения всё же недостаточно для обрисовки характера — необходимой части дела профессионального спичрайтера, который стремится быть реалистичным. Для того, чтобы речь подходила говорящему нужно чтоб не только лишь слова и фразы, но и выражаемые ими чувства соответствовали бы характеру говорящего. Этот эффект Лисий и пытается создать и достигает в этом немалого успеха.
Мы сейчас можем извлечь из его речей то, что составляло характер говорящего только лишь отчасти, ибо не имеем никаких данных относительно интонации или манеры произнесения.
Однако, мы всё же в состоянии, из различного рода данных, составить представление о многих говорящих. Так обвиняемый в лихоимстве (Or., XXI) длинно и скучно перечисляет все свои заслуги перед государством, сообщая так же сколько денег было им потрачено на литургии (§§ 1-10); всё это, по мысли Лисия, должно привести слушателей к выводу что тот, кто так мало желает для себя и расходует всё своё имущество на благо родины, не имеет никаких мотивов к столь несправедливому деянию, как брать взятки.
Речь в защиту Мантифея рисует нам живой и привлекательный портрет молодого афинянина хорошего происхождения и воспитания, который представлен преисполненным модной манерности и имеющим непреодолимое стремление отличиться в качестве оратора в экклесии, ибо он прошёл уже хорошую службу в поле. Речь его простосердечна и самоуверенна, но никоим образом не хвастлива (§§ 18-21): «(18) Равным образом не уклонялся я никогда и в других случаях от полевой и гарнизонной службы: всегда в числе первых я шел в поход, в числе последних отступал. А при суждении о гражданах честолюбивых и исполняющих свой долг надо принимать в соображение такие факты, а не относиться с ненавистью к человеку за то лишь, что он носит длинные волосы: такие особенности не вредят ни отдельным лицам, ни всему государству, а от людей, храбро идущих в бой с врагом, вы все получаете пользу. (19) Таким образом, по внешнему виду, члены Совета, нельзя любить или ненавидеть человека; нет, надо судить о нем по делам его: часто люди, говорящие тихо, одевающиеся чинно, бывают виновниками больших бедствий; а другие, напротив, не обращающие внимания на подобные мелочи, часто оказывают вам великие услуги.(20) Я заметил, члены Совета, что некоторые осуждают меня еще за то, что я в такие молодые годы решился говорить перед народом. Но, во–первых, говорить публично меня заставила нужда для защиты моих личных интересов; а во–вторых, я и сам нахожу, что честолюбие развилось во мне больше, чем бы следовало; но у меня в душе живет память о том, что мои предки никогда не переставали принимать участие в общественной жизни; (21) а к тому же я вижу (надо уж говорить правду), что вы только таких людей сколько–нибудь цените. Зная такой взгляд ваш, кто не почувствует в себе стремления делом и словом служить на благо отечества? Наконец, за что вы можете осуждать подобных людей? Ведь судьями их являются не другие, а вы».
Резко отличается от этой картина изображающая инвалида (Or., XXIV), который защищается от обвинения в получении от государства пенсии на ложных основаниях. Он выглядит слишком много распространяющимся о своей беспомощности, бедности и немощи, в то время как тон его в течение всей речи насмешливый и он почти что не пытается скрывать свой злобный нрав (§§ 1-3 ; 10-12 ; 19-20): «(1) Члены Совета! Я почти что благодарен своему противнику за то, что он возбудил против меня это дело. Раньше у меня не было повода дать отчет в своей жизни, а теперь благодаря ему я получил его. В своей речи я постараюсь показать, что он лжет, а что я своей жизнью до нынешнего дня скорее заслуживал похвалы, чем зависти: не по другой какой причине, думается мне, он возбудил против меня это дело, а только по зависти. (2) А кто завидует тому, кого все жалеют, пред какой подлостью, как вы думаете, остановится подобный человек? Ведь если он сделал на меня ложный донос из–за денег…; но если он говорит, что мстит мне по личной вражде, то это ложь: с таким подлым человеком я никогда не был ни в дружбе, ни во вражде. (3) Значит, члены Совета, уже сразу видно, что он завидует мне, — именно, что я, несмотря на свой недостаток, более, чем он, честный гражданин. Да, члены Совета, по моему мнению, телесные недостатки надо уравновешивать душевными достоинствами, это верно. Если, например, направление ума у меня и весь вообще образ жизни будет в соответствии с моим недостатком, то чем же я буду отличаться от него?» … (10) Что касается моей езды верхом, упомянуть о которой перед вами он решился, судьбы не боясь и вас не стыдясь, то об этом разговор короток. Все, имеющие какой–нибудь недуг, члены Совета, конечно, направляют свои старания и помыслы на то, чтобы сделать постигшее их страдание как можно менее болезненным. Один из них — я: попавши в такое несчастие, я нашел себе в езде на лошади облегчение, когда мне предстоит более или менее далекий путь по необходимым делам. (11) Но самое главное доказательство, члены Совета, того, что я езжу не из чванства, как он утверждает, а вследствие своего недуга, — это вот какое. Если бы у меня было состояние, я ездил бы на муле, а не на чужой лошади; но так как я не могу его купить, то часто бываю вынужден брать чужую лошадь. (12) Если бы он видел, что я езжу на муле, то молчал бы (что тут мог бы он сказать?): так не глупо ли с его стороны, члены Совета, на том основании, что я езжу верхом на лошади, которую выпрошу у кого–нибудь, стараться уверить вас, будто я здоров? Еще: он не указывает в своем обвинении, как на признак моего здоровья, то, что я хожу с двумя палками, тогда как все ходят с одной: так не глупо ли приводить вам в доказательство моего здоровья то, что я езжу на лошади? Ведь я прибегаю и к тому, и к другому средству по одной и той же причине»… (19) Далее, он говорит, что у меня собираются разные негодяи и в большом числе, — люди, которые свое состояние промотали и теперь ищут случая напасть на тех, кто хочет сберечь свое. Но вы все должны иметь в виду, что он, бросая такой упрек мне, обвиняет меня не больше, чем всех занимающихся разными мастерствами, и моих посетителей обвиняет не больше, чем посетителей всех других ремесленников. (20) Ведь каждый из вас имеет обычай заходить куда–нибудь: — один — в парфюмерный магазин, другой — в цирюльню, третий — в сапожную мастерскую, четвертый — куда придется; чаще всего заходят куда–нибудь поблизости от рынка и очень редко — куда–нибудь далеко от него. Таким образом, если кто из вас признает негодяями моих посетителей, то, очевидно, признает такими же и тех, кто бывает у других; а если этих, то и всех вообще афинян, потому что вы все имеете обычай заходить куда–нибудь и там проводить свободное время».
Другой хороший пример его реализма в обрисовке характера — речь «Об убийстве Эратосфена». Лисий, кажется, представляет нам здесь речь того типа, что присуща глупому человеку низшего среднего класса который, на его же собственный взгляд, ничуть не лучше своих соседей, хотя и не хуже. Кроме того, вся эта речь — важный вклад в наши знания о внутреннем устройстве афинского дома (§§ 11-14): «(11) Время шло, господа, и вот как–то я вернулся неожиданно из деревни; после обеда ребенок стал кричать и капризничать: его нарочно для этого дразнила служанка, потому что тот человек был в доме; впоследствии я все узнал. (12) Я велел жене пойти и дать грудь ребенку, чтобы он перестал плакать. Она сначала не хотела, потому будто бы, что она давно не видалась со мной и рада была моему возвращению. Когда же я стал сердиться и велел ей уходить, она сказала: "Это для того, чтоб тебе здесь заигрывать с нашей девчонкой; ты и раньше выпивши приставал к ней". (13) Я смеялся, а она встала и, уходя, как будто в шутку заперла дверь за собой и ключ унесла. Я, не обращая на это никакого внимания и ничего не подозревая, сладко уснул, потому что вернулся из деревни. (14) На рассвете она вернулась и отперла дверь. Когда я спросил, отчего двери ночью скрипели, она отвечала, что в комнате у ребенка потухла лампа и тогда она послала взять огня у соседей. Я промолчал: думал, что так и было. Но показалось мне, господа, что лицо у нее было набелено, хотя не прошло еще и месяца со смерти ее брата; но все–таки и тут я ничего не сказал по поводу этого и вышел из дома молча».
§ 6
Но хоть Лисий и выказывает чутьё драматурга в изображении характера, он однако редко пользуется театральными эффектами, чтоб взять верх над чувствами судей. Он более полагается на логику, чем на сострадание и страх и выказывает умеренность языка, подобающую самоограничению, характеризующему его стиль в целом. Он избегает любого преувеличения; даже рассказ о своём собственном аресте выдержан в бесстрастном, почти безличном стиле. Несомненно, что Лисий, таким образом, сильно выигрывает в достоинстве. Сцена в тюрьме, описанная Андокидом, более взывает к нашим чувствам, но несомненно, что торжественность подобной сцены у Лисия более впечатляюща ( Сontra Agoratus, §§ 39-40): «(39) Затем, господа судьи, когда они были осуждены на смерть и им предстояла казнь, они созвали к себе в тюрьму родных: кто сестру, кто мать, кто жену, кто другую какую родственницу, какая у кого была, чтобы перед концом жизни проститься в последний раз со своими. (40) Дионисодор также призвал к себе в тюрьму сестру мою, бывшую за ним замужем. Узнав об этом, она пришла в траурном платье… как и было естественно, когда ее муж был в таком несчастии».
Затем заключённый распорядился своими домашними делами и «также и жене своей, которую он считал беременной от него, завещал, если у ней родится сын, сказать ему, что его сгубил Агорат, и велеть ему мстить за него Агорату как убийце».
Здесь нет и намёка на такие рыдания и плач, какие описывает Андокид; тихий пафос рассказа сам по себе воздействует на чувства. На иных слушателей этот стиль оказывает большее воздействие, чем несдержанность горя и такого рода мест вполне достаточно, чтобы опровергнуть обычное обвинение а адрес Лисия, что у него отсутствует пафос.
§ 7
Лисий не лишён был чувства юмора и иногда пользуется сарказмом, который в зависимости от конкретных обстоятельств может быть то мягким и шутливым, то горьким до жестокости. Так в «Эпитафии» он замечает: персы полагали, что их шансы на победу будут наиболее велики если вторгнуться в Грецию « пока в Греции будет всё ещё длиться раздор относительно наилучшего способа защиты от вторжения».
Другие примеры сарказма можно найти в речи «За калеку». Иногда сарказм вводится с помощью игры словами, как например βουλευειν – δουλευειν в «Филоне» (§ 26): «человек, так явно, как он, предавший свободу, по справедливости должен бы был бороться на суде не из–за места в Совете, а защищать себя от рабства и полного лишения гражданских прав». Из нескольких примеров в «Никомахе» можно процитировать один, в сравнении с другим сходным местом у Андокида: «он сделался из раба гражданином, из нищего — богачом, из подьячего — законодателем». Впрочем это намного менее эффектно, чем неожиданный оборот в сходном примере у Андокида» [6].
Наконец, фрамгент речи против сократика Эсхина содержит длинный юмористический пассаж. У Эсхина была мания занимать деньги, которые он никогда не возвращал: «соседям его разве не приходится так плохо от него, что они бросают собственные дома и нанимают другие подальше? Сколько ни соберет он взносов, взносы других он присваивает себе, а своих не платит; они разбиваются об этого кабатчика, точно о беговой столб. К его дому с самого утра приходит столько народа требовать уплаты долгов, что прохожие думают, что он умер и что народ сошелся на его похороны» и так далее в комическом духе и заканчивает язвительным замечанием о его жене, что «у неё легче пересчитать зубы, чем пальцы на руке».
§ 8
Лисий сочинил чрезвычайно большое количество речей; из 425 ему приписываемых, Дионисий считает подлинными 233[7]. До нас дошло 34, целиком или с некоторыми пробелами. 127 речей известны по заголовкам или по небольшим фрагментам.
Так как мы не можем проследить в хронологической последовательности развитие его стиля, то наиболее удобной классификацией его речей будет деление по их предназначению.
Эпидиктические (торжественные по случаю) речи.
Фрагмент «Олимпийской речи» (http://simposium.ru/ru/node/733), несомненно подлинной, представляет собой интересный образчик такого рода сочинений.
Софисты ранее уже пользовались удобным случаем, который великое собрание всех греческих государств предоставляет для выражения национальных чувств и хотя возможно произнесение здесь речей было введено ими главным образом для демонстрации своего ораторского искусства, всё ж вошло в обычай пользоваться случаем для обсуждения важнейших политических вопросов. Так Горгий проповедовал здесь необходимость объединения греков, а позднее Исократ в своем «Панегирике» призывал отложить в сторону мелкие распри между городами для пользы греческой нации.
В 388 г. Дионисий Сиракузский направил на Олимпийский праздник великолепное посольство. Лисий, понимая, что этот деспот Запада, покоривший важнейшие города Сицилии, победивший Карфаген и угрожавший теперь городам Великой Греции, мог стать, особенно в союзе с Персией серьёзной угрозой независимости самой Греции, призвал греческие города отбросить их взаимную враждебность ради общего блага и предвкушая их вражду к тирану, призвал их снести палатки дионисиева посольства и разграбить их сокровища. В сохранившемся фрагменте он напоминает своим слушателям, что многие из греков уже в руках тиранов или же под властью варваров. А произошло это из–за слабости, вызванной внутренним раздором. Власть должна опираться на господство на море и Дионисий и Александр оба обладали сильным флотом.
«Поэтому вам следует прекратить войны между собою, единодушно стремиться к общему спасению, стыдиться прошлого, бояться за будущее, подражать предкам, которые у варваров, желавших завладеть чужой землей, отняли их собственную и, изгнавши тиранов, сделали свободу общим достоянием».
Он призывает Спарту стать во главе греков. Содержание конца речи известно нам только из «довода» (argument), но фрагмент достаточно велик, чтоб судить о том, что речь обладала простой, но величавой композицией.
В «Эпитафии» (http://simposium.ru/ru/node/707) или погребальной речи идёт речь об афинянах, павших в Коринфской войне 394 года, хотя год её точно установить невозможно. Для выполнения такой услуги афиняне обычно выбирали ораторов с установившейся репутацией. Лисий, не будучи гражданином, не мог быть для этого выбран и если речь эта действительно была произнесена, то едва ли была сочинена им; практикующим публичным ораторам обычно не требовались услуги профессиональных логографов [8].
Выдержка из заключения (§§ 79-81) даст нам общее представление о её стиле: «Поэтому надо считать их в высшей степени счастливыми, так как они окончили жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, не предоставляя себя в распоряжение судьбе и не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую. И действительно, память о них не может состариться, честь, оказываемая им, желанна всем. (80) Их оплакивают за их природу как смертных, а прославляют как бессмертных за храбрость. Поэтому их погребает государство; в честь их устраивают состязания в силе, уме и богатстве на том основании, что погибшие на войне заслуживают почитания наравне с бессмертными. (81) Я, с своей стороны, считаю их счастливыми и завидую их смерти и думаю, что им одним стоило родиться на свет, так как они, получив в удел тело смертное, благодаря своей храбрости оставили по себе память бессмертную. Однако надо соблюдать древние обычаи и, уважая закон отцов, оплакать погребаемых».
В этом заключении нет ничего удивительного или необычного; оно напоминает фрагмент из погребальной речи Горгия, особенно в натянутых, повторяющихся противопоставлениях между «смертный» и «бессмертный». И по форме и по содержанию она бесконечно ниже знаменитой речи Перикла, которая несмотря на все свои изыски стиля, отмечена истинным чувством. «Эпитафия» Лисия звучит фальшиво; образы её слабы, она содержит очень мало ссылок на умерших и не дарует живым никакого утешения. Ссылки на Персидскую войну является частью риторического убранства, возбуждавшего приливы желчи у Аристофана, в то время как исторические ссылки, подобающие обстоятельствам произнесения речи слишком неопределённы и расплывчаты, чтобы соответствовать конкретному случаю. Таким образом, на основе внутренних данных мы вправе счесть, что это не реальная речь, а риторическое упражнение, декламация.
Возникает дальнейший вопрос, составлена она Лисием или нет. Составитель декламации мог позволить себе вольности, какие не могли б иметь место в реальной речи. Однако, трудно поверить. чтобы Лисий мог так погрешить против вкуса, чтобы обсуждать войны амазонок или предаваться преувеличениям в начальных разделах: «весь мир во веки веков не сможет составить речи, достойной их подвигов» и «везде, во всем мире люди, оплакивающие свои бедствия, тем самым прославляют их доблестные деяния».
Всё это не годится ни для Коринфской войны, ни для любой другой войны во время жизни Лисия и он никогда б не смог сказать ничего столь неподобающего [9].
Речь эта, вероятно, упражнение, составленное сочинителем имевшим пред собой речь Перикла и другие речи ей подобные. Она и в самом деле цитируется Аристотелем, но однако он не приписывает её Лисию [10]. Общее отсутствие сдержанности в тоне, столь характерной для Лисия, делает её подозрительной и служит сильнейшим доводом против её аутентичности.
Лишь один фрагмент (XXXIV (http://simposium.ru/ru/node/734)) сохранился от речи составленной для выступления в экклесии. Судя по её заголовку, она была составлена против некоторых предложений отменить или ограничить древнюю конституцию после падения Тридцати (403 год). Дионисий сомневается была ли она действительно произнесена, но тем не менее считает, что она написана в стиле подходящем для публичных прений [11]. Исторически весьма многозначительно, что оратор дерзает сравнивать отношения Афин со Спартой с отношениями Аргоса и Мантинеи. Афиняне должны были сильно пасть духом, чтоб стерпеть подобное сравнение.
Публичные процессы
Эти γραφαι подпадают под различные разделы; здесь и все преступления против государства включая измену, святотатство, растрату, действия против конституции, уклонение от военной службы, незаконные требования помощи от государства или против государства олицетворяемого физическими лицами, напр. убийство или покушение на убийство. По степени важности они ранжируются от государственной измены (напр. «Эргокл») и преднамеренного убийства (напр. «Эратосфен») до попытки калеки (речь XXIV) получать незначительную пенсию под ложным предлогом.
«За Полистрата» (http://simposium.ru/ru/node/723) (речь XX) (411 – 405 гг.). Эта речь озаглавлена «Речь в защиту Полистрата от обвинения в попытке ниспровергнуть демократию». Полистрат обладал должностью при Четырёхстах и даже был членом этого органа. Суть выдвинутого против него обвинения неясна, но так как в качестве наказания предлагался только штраф, то оно не могло быть столь серьёзным, как подразумевает заголовок. Современные учёные, всецело на основании её стиля, полагают, что речь неподлинная. Построение её подчас сбивчиво, аргументация невнятна, стиль рыхлый. Такого рода доводы против подлинности субъективны и труднодоказуемы. Так речь «Против Феомнеста» имеет недостатки, недостойные Лисия и однако, по мнению тех же самых учёных, несомненно подлинная.
Следует напомнить, что данная речь на несколько лет более ранняя (ок. 407 г.), чем любая из речей признаваемых подлинными и возможно в наиболее ранних произведениях оратора следует ожидать менее точности и законченности.
От речи XXI (http://simposium.ru/ru/node/9074), по обвинению в лихоимстве, сохранилась только вторая половина. Первая часть, в которой речь шла о конкретных обвинениях, утрачена. Обвиняемый выдвигает свои выдающиеся общественные заслуги в качестве доказательства, что он не такой человек, чтоб за взятки предавать свою страну. Датируется она приблизительно 402 годом.
«Против Эргокла» (http://simposium.ru/ru/node/730) (речь XXVIII), «Против Эпикрата» (http://simposium.ru/ru/node/729) (речь XXVII) и «Против Филострата» (http://simposium.ru/ru/node/9075) (речь XXIX) можно объединить в качестве речей, произнесённых общественным обвинителем, все в 389 году; они предполагают, что предыдущие ораторы выступили уже с обвинениями, так что им самим осталось только резюмировать их. Ораторы были энергичны и кратки, но безличны. В столь формальных речах не было необходимости применяться к характеру говорящего, как мы это видим повсюду. Эргокл был осуждён и казнён за сдачу греческих городов в Азии и обогащение путём присвоения казённых денег. Филострат был его подчинённым и сообщник. Эпикрат также был обвинён в присвоении казённых денег, которые ему были доверены.
Речь «Против Никомаха» (http://simposium.ru/ru/node/9076) (XXX) датируется примерно 399 года. Единственное обвинение против Никомаха состояло в том, что он будучи назначен пересмотреть некоторые законы, тянул с этой работой, не закончил её в установленное время, что вызвало большой перерасход казённых денег, не без собственной его выгоды. Хотя Никомах был, в худшем случае, непрактичен и неосторожен, обвинитель обливал его грязью, главными образом в связи с его низким происхождением, ведь его отец был вольноотпущенником.
«Речь против хлебных торговцев» (http://simposium.ru/ru/node/724) (XXII) — простая, без претензий речь на основе законов о спекуляции хлебом; торговцам запрещалось получать выгоду более чем в один обол с форма зерна против его себестоимости и монополизировать торговлю, сосредоточивая её в одних руках. Датировка её неясна, возможно около 390 года.
«Речь о конфискации имущества у Никиева брата» (http://simposium.ru/ru/node/721) (XVIII).ок. 396-385 гг. Брат Никия Евкрат был казнён Тридцатью в 404 г. , а через несколько лет было внесено в народное собрание предложение о конфискации его имущества Сыновья и племянник Евкрата выступили против этого предложения. Сохранившийся фрагмент большей частью состоит из просьб о милосердии, которые очень необычны в речах Лисия.
«Речь в защиту солдата» (http://simposium.ru/ru/node/714) (IX) (394-387 гг.) представляет собой защиту Полиэна, обвинявшегося в неуплате штрафа; аутентичность её сомнительна, хотя доводы против её аутентичности неубедительны.
«Речь в защиту имущества Аристофана» (XIX) (http://simposium.ru/ru/node/722) (387 г.) — ещё одно дело о конфискации имущества. Речь очень тщательно выстроена, потому что дело было очевидно очень трудным.
«Речь против Эвандра» (XXVI) (http://simposium.ru/ru/node/728) (382 г.) — значительный фрагмент речи по поводу испытания (δοκιμασια). Леодамант, будучи избран в 381 году первым архонтом, был отвергнут при докимасии как непригодный и запасной кандидат — Эвандр, стал бы архонтом, если б смог пройти докимасию. Но его враги, ссылаясь на его действия во время олигархии, не смотря на то, что он был безупречен со времени восстановления демократии, полностью отказывали ему в доверии. Горечь и несправедливость этой речи необычны для Лисия, но её подлинность несомненна.
«Речь в защиту Мантифея» (http://simposium.ru/ru/node/719) (XVI) (ок. 392 г.), «Речь против Филона» (XXXI) (http://simposium.ru/ru/node/731) (405-395 гг.) и ошибочно называемая «Речь в защиту по обвинению в ниспровержении демократии» (XXV) (402-400 гг.) все имеют отношение к докимасии. В речи против Филона больше горечи, чем в речи против Эвандра, но это вполне оправданно, ведь Филон, если то, что сообщается о нём — правда, был отъявленным мерзавцем.
«Речь за калеку» (XXIV) (http://simposium.ru/ru/node/726) так же имеет отношение к докимасии, но иного рода. Государство давало пенсию некоторым лицам, которые по причине телесной немощи не могли содержать себя и не имели других средств к жизни. Против ответчика по этому делу выдвигалось обвинение, что он претендовал на пенсию, хотя был сравнительно здоров.
«Речь против Эратосфена» (http://simposium.ru/ru/node/716) (XII) (403 год) — самая знаменитая из речей Лисия, в некоторой степени имеющая дело с современной политической жизнью. Она обычно классифицируется как речь по обвинению в убийстве, но кажется более вероятным, что она была произнесена при сдаче Эратосфеном отчёта в своей деятельности (ευθυνα). Ведь амнистия, объявленная после изгнания Тридцати особо предусматривала чтоб любой, из Тридцати, Десяти и Одиннадцати, кто пожелал бы представить отчёт о своей должности, подлежал амнистии [12]. Эратосфен и Фейдон были единственными, кто воспользовался этой возможностью.
Последняя точка зрения находит некоторую опору в том факте, что только первая часть речи (§§ 1-37) имеет отношение к убийству Полемарха; остальная, большая её часть (§§ 37-100) более касается нрава Эратосфена и преступлений Тридцати в целом.
«Речь против Агората» (http://simposium.ru/ru/node/717) (XIII) (400-398 гг.). Он обвиняется в том, что будучи доносчиком, обвинил во время тирании Тридцати Дионисодора — родственника его теперешнего и обвинителя и тот был казнён. В речи много исторического материала, но обвинитель строго придерживается обвинения в убийстве, политических вопросов касаясь бегло, лишь по ходу дела.
«Речь об убийстве Эратосфена» (http://simposium.ru/ru/node/706) (I), неясной датировки интересна главным образом изображением домашней жизни среднего класса Афин.
«Речь в защиту против обвинения Симона» (http://simposium.ru/ru/node/708) (III) (после 394 года) и «Речь о нанесении раны с заранее обдуманным намерением» (IV) (неясной датировки) — обе в защиту от обвинения в нанесении ран с целью убийства (τραυματος εκ προνοιας). Обвиняемый второй из них, желая доказать. что он был прежде в хороших отношениях с обвинителем, рассказал необычайную историю подкупа. Он заявил, что обязался способствовать назначению обвинителя судьёй на Дионисиях на том условии, что если тот будет назначен, то должен присудить награду хору филы обвинителя. Обвинитель даже записал это в условие, но к несчастию он не был избран и награда досталась хору, который или пел лучше или организовал подкуп с большей ловкостью.
«Речь за Каллия» (http://simposium.ru/ru/node/710) (V) (датировка неясна) — защита, вероятно, от обвинения в святотатстве. Точное обвинение неизвестно.
«Речь о священной маслине» (http://simposium.ru/ru/node/712) (VII) (ок. 395 г.) в защиту лица, обвиняемого в том, что он срубил священную маслину и выкорчевал её пень — святотатство, наказуемое изгнанием и конфискацией имущества.
«Речи против Алкивиада I (http://simposium.ru/ru/node/718) и II (http://simposium.ru/ru/node/9073) (XIV-XV) (ок. 395 г.) — первая по обвинению в дезертирстве, вторая — в уклонении от военной службы — две различные стороны одного и того же обвинения. Обвиняемый, сын великого Алкивиада, предпочёл служить в кавалерии, хотя служить имел право лишь в гоплитах. Молодой Алкивиад, вероятно, расплачивался за грехи его отца, которому посвящена половина обвинительного акта По этому вопросу, мы можем сравнить содержание этой речи с речью Исократа в защиту Алкивиада и с речью против него приписываемой Андокиду, но возможно более поздней.
Речи на гражданских процессах
«Речь против Феомнеста» (http://simposium.ru/ru/node/715) (X) (384-383 гг.) — речь по обвинению человека, незаконно выступившего в народном собрании, так как ранее он бросил щит в сражении; уличённым в таком позорном поступке выступать в народном собрании запрещалось. Оратор придал совершенно непропорциональную длину тем словесным увёрткам, с помощью которых обвиняемый пытался избежать правосудия. Доводы весьма искусны, но из–за ничтожности самого предмета речи, она лишена интереса, кроме разве изучающих стилистику Лисия [13].
«Речь против Диогитона» (http://simposium.ru/ru/node/732) (XXXII) (400 год) — воистину превосходное изложение дела против бесчестного опекуна. Вдобавок к умелой трактовке финансовых деталей, здесь много драматического мастерства в описании и изображении характера персонажей.
«Речь об имуществе Эратона» (http://simposium.ru/ru/node/720) (XVII) (397 год) касается διαδικασια (встречного иска о возврате той или иной части конфискованного в казну имущества), т. е иске между отдельным лицом и государством. Оратор выдвигает, для уплаты долга, иск по поводу собственности Эратона (которая была конфискована).
«Речь против Панклеона» (http://simposium.ru/ru/node/725) (XXIII) (датировка неясна). Панклеон, против которого было выдвинуто какое–то неизвестное нам обвинение и по поводу которого обвинитель утверждал, что он является метеком, заявил, что он гражданин Платей и таким образом неподсуден закону, по которому его обвиняли. В конце концов он оказывается беглым рабом.
Эти две последние речи почти полностью состоят из рассказа.
Неподлинные или сомнительные речи
«Речь против Андокида» (http://simposium.ru/ru/node/711) (VI) (399 год). Обычно считают, что эта речь не принадлежит Лисию и наиболее серьёзный довод в пользу этого тот, что автор допустил в ней грубые просчёты. Как заметил Джебб, он сделал по крайней мере три дискредитирующих признания, способных серьёзно повредить его делу. Но, однако, это действительно может быть речь, направленная против Андокида. Она содержит некоторые утверждения, несогласные с признаниями самого Андокида, но, как мы уже видели, это не может служить доказательством, что Андокид всегда правдив. На основании общего совпадения с утверждениями Андолкида мы можем допустить, что она была составлена неким оратором–современником, а не, как иногда предполагают, неким поздним софистом. Она и в самом деле могла быть произнесена на процессе Андокида в 399 году.
Речь Лисия о любви (http://simposium.ru/ru/node/735). Федр в диалоге Платона, который назван его именем, читает вслух речь Лисия, которую критикует Сократ. Если понимать Платона буквально, мы должны будем поверить в то, что он зачитывает подлинное сочинение Лисия; но есть что–то слишком уж навязчивое в попытках Платона создать такое впечатление и у большинства читателей, возможно, создаётся впечатление, что Платон следует своему обыкновению — старается придать им самим созданному мифу видимость подлинности и создаёт имитацию слишком близкую к оригиналу, чтобы быть названной пародией. В этой связи мы можем сравнить воспроизведение им речи Аспазии в «Менексене».
Речь «Жалоба товарищам по поводу злословия» (http://simposium.ru/ru/node/713) (VIII) не имеет никаких разумных оснований быть атрибутируемой Лисию, ведь она столь банальна, что едва ли может быть даже сочинением какого–либо уважающего себя фальсификатора. Возможно, её следует считать упражнением в декламации. Оратор сетует, что вынужден отказаться от дружбы с ними, вследствие их дурного поведения в отношении него; они продали ему больную лошадь и обвиняли его в том, что он побуждал других клеветать на них. Он поэтому порвал с ними дружбу.
Отрывки из шести следующих речей сохранились в цитатах у различных авторов: «Против Кинесия» (http://simposium.ru/ru/node/740) (Athen., XIII, 551d); «Против Тисия» (http://simposium.ru/ru/node/741) (Dion., de Demos, XI), «За Ференика» (http://simposium.ru/ru/node/742) (Dion ., de Isaeo, VI); «Против сыновей Гиппократа» (http://simposium.ru/ru/node/739) (Ibid); «Против Архебиада» (http://simposium.ru/ru/node/738) (Ibid., X), «Против Эсхина» (http://simposium.ru/ru/node/736) (Athen., XIII, 611e -612 c). Отрывки из других речей у Свиды, Гарпократиона и других крайне незначительны.
§ 1
Дионисий не смог найти у тех авторов, к которым он обращался никакой определённой информации о жизни Исея. Даты его рождения и смерти неизвестны; мы не можем, замечает Дионисий, сказать каковы были его политические взгляды и даже были ли они вообще [1]. Мы так же в сомнении относительно места его рождения; некоторые авторы называют его афинянином, а другие халкидянином. Предположение, что он мог быть потомком афинянина, поселившегося на Халкиде в качестве клеруха вполне правдоподобно, но не имеет никакого подтверждения [2]. Вывод из того факта, что он не принимал участия в общественной жизни потому, что был возможно чужеземцем, неприемлем. Тот факт, что будучи афинянином или нет, он никогда не выступал ни на одном из великих национальных собраний, где выступали риторы изо всех греческих государств кажется доказывает то, что он не имел амбиций на известность в качестве оратора, но довольствовался тем, что был профессиональным спичрайтером.
Существует легенда, что молодой Демосфен, под воздействием речей Исея, пригласил последнего жить в своём доме, с тем чтобы всесторонне обучить его всем премудростям судебного оратора. Говорят даже, что самая ранняя из речей Демосфена — «Против Афоба», была в действительности сочинена его учителем. Степень достоверности этих рассказов совершенно незначительна, но влияние Исея на Демосфена было тем не менее значительно, вне зависимости от того были ли у них личные контакты или нет.
Дионисий пишет, опираясь на авторитет Гермиппа, что Исей был учеником Исократа и учителем Демосфена и тесно общался с лучшими из философов [3]. Но нет данных, что он был когда–либо спутником Сократа, так как его имя ни разу не упоминается Платоном.
Самая ранняя из его речей («По делу о наследстве Дикеогена»), может с некоторой вероятностью быть датирована 390 годом, а самая поздняя («По делу о наследстве Аполлодора») — 353 годом.
Если дата 390 год верна, то период его учения у Исократа резонно можно поместить между 393-390 гг., когда этот оратор открыл свою школу и на этом основании мы можем поместить рождение Исея приблизительно в 420 год. Но хронология основывается исключительно на внешних данных, которые в данном случае двусмысленны; ведь равно возможна более поздняя датировка и в этом случае самой ранней речью будет «По делу о наследстве Аристарха» 377-371 гг. Исей, таким образом, не мог бы родиться до 400 года. Больше уверенности в датировке его последней сохранившейся речи 353 годом, но мы не располагаем данными относительно того долго или нет жил оратор после её сочинения. Он ведь мог прожить много лет после удаления от дел. Исократ писал до самой своей смерти, но он стремился к выражению великих мыслей; Исей же, не имея политических интересов, мог, оставив монотонную задачу написания речей для других, быть доволен, не находя более в сочинительстве никакой необходимости. Однако, приблизительные даты жизни 420-350 дают большую продолжительность такой жизни.
Исей возможно единственный изо всех ораторов к которому мы не можем питать никаких чувств. Если бы во внешних источниках содержался хоть бы маленький ключик к его истинным чувствам, мы могли бы извлечь из его речей хоть какие–то намёки, которые помогли бы нам представить его личность. Он известен нам только по речам написанным для других и все они, кроме одного фрагмента относятся к делам о наследстве — далеко не самой интересной отрасли закона. Ни в одном из данных процессов он лично заинтересован не был, если разумеется не принимать на веру более чем сомнительное утверждение греческого краткого содержания четвёртой речи, что он сам он сам выступал в защиту Гагния и Гагнофея, будучи их родственником.
Мы можем противопоставить его случай случаю Антифонта, который сходным образом известен нам главным образом из его речей в одной области права — процессам по убийствам. Но в случае с антифоном нам повезло в том, что мы располагаем кратким, но выразительным сообщением о его жизни Фукидида, которое даёт общие контуры картины; и вдобавок текст тетралогий оказывает нам довольно существенную помощь в установлении деталей. Об Исее как о человеке нам известно пожалуй даже меньше, чем о Гомере. Мы обладаем только ощущением превосходного умения вести дела относительно предметов особого рода — его исключительного знания тонкостей наследственного права и его способности применять эти знания наилучшим образом — умения вызывающего восхищение, но и скуку.
Исей — наш главный источник относительно аттического наследственного права [4]. Право это было часто произвольным и хотя до некоторой степени упрощалось фактом, что лицо имевшее сыновей, не могло законно завещать имущество кому–либо помимо них, сложность и запутанность степеней родства была столь велика, что лишь специалист мог в них в совершенстве разбираться. В Афинах не было сословия профессиональных юрисконсультов; аттические законы очень широко и превратно толковались дилетантами, о чём мы имеем сведения в ряде сообщений относительно того, что лица вносившие законы часто обвинялись в противозаконии, т. е в том, что они вносили законопроекты, противоречащие уже существующим законам. И как их составление было делом случайной, бессистемной импровизации, так и их толкование часто было вопросом настроения судей в данный, конкретный момент. Несомненно сохранялись какие–то записи судебных решений, но афиняне не питали большого уважения к прецедентам или не могли широко ими пользоваться из–за отсутствия профессиональных судей, которые были бы экспертами в таких вопросах. Потому–то для человека подобного Исею, сочетавшего детальное знание законов и юридической процедуры с мастерством в применении своих знаний открывалось множество возможностей; тот, кто мог трактовать как ему угодно закон или прецедент, чтоб их обойти, когда в формулировках законов оставалось место для их двусмысленной интерпретации, мог поворачивать их смысл в ту или другую сторону в соответствии со своим делом.
Та отдельная отрасль правосудия, которую Исей выбрал как свою особую вотчину была важна из–за большого количества дел о наследстве, разбираемых афинскими судами и дела эти часто сами по себе важны были ещё из–за того, что факт наследования имел религиозное значение. Афинянин стремился сохранить за собой наследство не только для того, чтоб имущество оставалось бы в семье, но и для того, чтоб семья имела представителя, который отправлял бы частный культ домашних богов и в особенности должным образом исполнять погребальные обряды в отношении завещателя и прежде всего жертвоприношения на его могиле. Наследование, таким образом, связано было с определёнными религиозными обязанностями и те, кто не мог иметь детей, обычно старались обеспечить продолжение семейных культов усыновлением при жизни или же по завещанию.
Мастерство Исея в ведении сложных дел хорошо демонстрируется значимостью раздела доводов в любой из сохранившихся речей; например, речь V («По делу о наследстве Дикеогена») касается претензий племянника некоего лица к своему кузену, который унаследовал третью часть по завещанию, которое было фальшивым, как то было впоследствии доказано и в итоге унаследовал всё по второму завещанию, которое, по мнению истцов, также было фальшивым. Два завещания и исходы двух предыдущих процессов судьи держали в уме, так же как сложные и запутанные отношения сторон; но Исей представил дело в совершенно ясном свете. А в XI речи («По делу о наследстве Гагния») упоминаются по именам 23 члена семьи и надо было проследить семейные ответвления большого количества троюродных братьев, на степень родственной близости которых в некоторых случаях влияют браки между двоюродными братьями и сёстрами. В сути дела нелегко разобраться даже и при чтении и кажется, что судьи в этом деле, озадаченные, вынесли ошибочный вердикт
Но ораторские приёмы Исея можно, однако, более тщательно исследовать на примере более простой речи — «По делу о наследстве Кирона» (VIII). Основные факты этого дела следующие: Кирон от своего первого брака имел дочь — мать двух истцов. Кирон женился вторично, на сестре Диокла. Сын брата Кирона, подстрекаемый Диоклом, внёс встречный иск на основании того, что (1) дочь Кирона была незаконнорождённой и следовательно её сыновья так же были незаконнорождёнными; (2) сын брата в любом деле имеет преимущество перед сыном дочери. Оратор, старший из истцов, прежде всего юридически доказал законность происхождения своей матери, показав, что Кирон всегда рассматривал её как свою дочь, дважды давал ей приданое и считал её сыновей своими естественными наследниками:
По делу о наследстве Кирона
«(1) В таких случаях, граждане, неизбежно приходится негодовать, когда некоторые не только осмеливаются оспаривать чужое имущество, но и надеются своими доводами доказать, что у противника нет тех прав, которые предоставляются законами. Именно это сейчас вот они и пытаются делать. Ведь хотя дед наш Кирон скончался не бездетным, а оставил после себя нас, детей своей законнорожденной дочери, они и иск подают о вступлении в наследство как ближайшие по степени родства, и издеваются над нами, утверждая, будто мы не дети его дочери и будто у него вообще никогда не было ее. (2) А причина того, что они поступают так, это их корыстолюбие и размеры имущества, которое Кирон оставил после себя, а они силой завладели им и держат в своих руках, и они осмеливаются говорить, будто он ничего не оставил после себя, и вместе с тем прибегать к оспариванию его наследства. (3) Однако ж надо считать, что судебное разбирательство у меня в действительности направлено не против подавшего иск о вступлении в наследство, а против Диокла из дема Флия, прозванного Орестом: это ведь он и есть подговоривший его учинить нам хлопоты, лишающий нас имущества, которое Кирон, дед наш, умирая, оставил после себя, а нас подвергающий этим опасностям, чтобы ничего не вернуть нам из этого имущества, если вы будете введены в заблуждение, дав убедить себя его доводами. (4) Конечно, при таких их уловках вам надо узнать все проделки их, чтобы, не оставшись неосведомленными ни о чем из происшедшего, но с ясностью зная все это, вы затем подали свой голос. И если вы и на каком–нибудь другом деле в суде когда–нибудь особенно заостряли внимание, я прошу вас и на этом деле таким же образом заострить внимание, как того требует и справедливость. Хоть и много было в нашем полисе судебных дел, вам станет видно, что никто более бесстыдно, чем они, и более явно не домогался чужого имущества. (5) Однако ж это трудно, граждане, против изощренности речей и против свидетелей, свидетельствующих неправду, вступать в тяжбу о столь значительном совершенно неопытному в судах, и все же я очень надеюсь, что и добьюсь здесь у вас справедливости, и, во всяком случае в пределах изложения справедливого, сам тоже буду говорить удовлетворительно, если не получится что–то такое, что сейчас как раз ожидается мной. Так я прошу вас, граждане, и выслушать меня с благосклонностью и, если вы решите, что со мной поступили несправедливо, помочь мне в справедливости.
(6) Так вот, прежде всего, что мать моя была законнорожденной дочерью Кирона, я докажу вам, приводя для давних событий слышанное из разговоров и свидетелей слышанного, а для тех событий, о которых и сами помнят, знающих свидетелей и еще очевидные доказательства, которые более вески, чем свидетельства. После того как я покажу все это с ясностью, тогда я покажу, что и наследовать более полагается нам, чем им, имущество Кирона. Итак, с чего они начали об этом, начиная с того и я попытаюсь излагать вам.
(7) Дело в том, что дед мой, граждане, Кирон вступил в брак с моей бабушкой, которая была его двоюродной сестрой, родившейся от сестры его матери. Так вот, она, прожив с ним в браке недолго времени, родив ему мою мать, через четыре года окончила жизнь, а дед, так как у него была одна только дочь, вторым браком берет в жены сестру Диокла, от которой у него рождаются два сына. И он и воспитывал ее у своей жены вместе с детьми от нее, (8) и еще при их жизни, поскольку она вошла в возраст для замужества, выдает ее замуж за Навсимена из дема Холарг, дав за ней в приданое двадцать пять мин с одеждами и золотыми вещами. И тот через три–четыре года после этого, занедужив, умирает, не имея детей от нашей матери, а дед наш, взяв ее к себе и не вернув себе все то приданое, которое дал за ней, вследствие безвыходного положения дел Навсимена, вторым браком выдает ее замуж за моего отца и дает за ней в приданое тысячу драхм. (9) Ну и вот это все в ответ на те обвинения, которые они сейчас выдвигают, как можно было бы показать с очевидностью, что так и было? Я, ища, нашел. Обязательно о моей матери, была ли она дочерью Кирона или нет, проживала ли она у него или нет, устраивал ли он в честь ее пиршественные угощения при обоих ее бракосочетаниях или нет, и получил ли каждый из вступивших в брак такое–то приданое за ней, всё это должны знать те слуги и служанки, которые были у него. (10) Так вот, желая вдобавок к имеющимся свидетелям привести доказательство относительно этого на основании допросов под пыткой, чтобы вы больше верили им, которым не надо будет приводить доказательства, но которые уже привели его относительно того, о чем свидетельствуют, я считал, что вот они должны выдать служанок и слуг для допроса под пыткой относительно и этого и всего остального, что им приходится знать. (11) Но он, который сейчас будет считать, что вы должны верить его свидетелям, отказался прибегнуть к допросу под пыткой. Да ведь если будет ясно, что он не согласился на это, что еще остается свидетелям, кроме решения теперь свидетельствовать ложь, раз он отказался от такого важного доказательства. Я‑то думаю — ничего. Ну а что я говорю правду, возьми–ка прежде всего вот это свидетельство и зачитай…
[Свидетельства]
(14) Кому естественно знать те давние события? Ясно, что тем, кто был с нашим дедом. Так вот, эти свидетели засвидетельствовали слышанное ими. Кто должен знать все касающееся выдачи замуж моей матери обязательно? Помолвившиеся и присутствовавшие при них, когда они помолвливались. Так вот, засвидетельствовали это близкие родственники и Навсимена, и моего отца. А кто знает то, что она воспитывалась в доме и была законнорожденной дочерью Кирона? Оспаривающие сейчас наследство на деле с очевидностью свидетельствуют, что это правда, раз отказываются прибегнуть к допросу под пыткой. Так что естественно, конечно, чтобы вы не поверили не нашим, а скорее их свидетелям.
(15) А теперь мы вдобавок к этим доказательствам имеем привести еще и очевидные доказательства для того, чтобы вы узнали, что мы происходим от дочери Кирона. В самом деле, как это естественно бывает, когда есть дети [сыновья] от своей дочери, никогда он не совершал ни одного жертвоприношения без нас, но, будь это у него малое жертвоприношение, будь большое, мы всюду присутствовали и участвовали с ним в жертвоприношениях. И не только на такие призывались мы, но и на Сельские Дионисии водил всегда нас, (16) и вместе с ним мы и зрителями были, сидя рядом с ним, и праздники справляли у него все; и когда он совершал жертвоприношение Зевсу Ктесию, к каковому жертвоприношению он относился особенно ревностно и ни рабов не привлекал поэтому, ни чужих свободных, но сам лично все делал, мы принимали участие в этом жертвоприношении, вместе с ним подготовляли жертвы, вместе возлагали их на алтарь и все прочее делали вместе, и он молил дать нам здоровье и достояние доброе, как это естественно для деда. (17) Да ведь если бы он не считал нас сыновьями своей дочери и не видел в нас единственных своих отпрысков, которые останутся после него, то он отнюдь не делал бы ничего этого, а приблизил бы к себе вот его, который сейчас утверждает, что он его племянник. И что все это правда, совершенно доподлинно знают слуги нашего деда, которых вот он не согласился передать для допроса под пыткой, знают с совершенной очевидностью и некоторые из тех, кто бывал с нашим дедом, которых я представлю свидетелями. Возьми–ка эти свидетельства и зачитай».
Оратор продолжает, что он и его брат были введены Кироном во фратрию и им позволено было Диоклом совершить погребальный обряд над Кироном и таким образом Диокл молчаливо признал их претензии.
Далее он приводит юридический довод, что прямые наследники обладают большими правами, чем родственники по боковой линии. В качестве заключения он даёт сведения об имуществе и о махинациях Диокла, нрав которого он порицает и заканчивает приводя доказательства, что его следует признать виновным в прелюбодеянии.
§ 2 Художественные достоинства
Исей учился у Исократа и поэтому логично было бы последовать хронологическому порядку и повести речь сначала об учителе; но поскольку учитель пережил ученика на несколько лет и был активен до самой своей смерти, то обычно соображения старшинства в расчет не принимаются. Более приемлемо изучать Исея в связи не с Исократом, но с более ранними спичрайтерами, Антифонтом и Лисием. Он теснее связан с ними по своему содержанию, так как он, подобно им, главным образом практический писатель и его деловой стиль имеет больше сходства со сжатым обсуждением дела Лисием, чем с пышным «эпидиктическим» стилем автора «Панегирика».
По языку различие между Лисием и Исеем незначительно; оба пользуются обыденным современным языком, держась разумной середины по отношению к современной им народной речи. Поиск в речах последнего позволяет обнаружить несколько слов которые, насколько позволяют судить наши знания имеют поэтический оттенок; но практически всеми ими пользуются и другие ораторы и прозаики [5].
Также у Исея есть несколько заслуживающих внимания метафор, таких как εκκοπτειν — «стучать», «бить по голове» (употреблено потом Динархом) и καθιπποτροφειν — «гнать от себя деньги прочь», т. е беспрерывно расточать, проматывать их. Мы мало знаем о тех идиоматических выражениях, что были в ходу на афинских улицах в IV веке, но мы знаем, что народная речь всегда имеет тенденцию к пользованию грубыми метафорами и когда мы контактируем с разговорной речью, мы вполне ожидаем находить такого рода выражения [6]. Изучение частных писем, сохранившихся среди оксиринхских папирусов, даёт нам тому множество примеров [7]. Наконец, некоторые слова напоминают язык комедии [8].
Мы охотно готовы поверить, что допуская эти небольшие отступления от чистоты своего аттикизма, оратор делал кой–какие снисхождения реализму, от которого мы, как правило, находим очень мало следов в литературной прозе [9].
Его грамматика, если мерить её в соответствии со строгими аттическими нормами, подчас далеко не безупречна [10] и рукописи дают некоторое количество словесных форм, которые предположительно являются неаттическими [11]. Следует ли нам исправлять подобные места в соответствии с предполагаемым стандартом или сделать стандарт более либеральным, принимая подобные места — это вопрос дискуссионный. Рукописи Фукидида демонстрируют необычайную разноголосицу в грамматике и хотя одни учёные изощряются в приведении текста к порядку и благопристойности, противоположная школа критики полагает, что историк мог предпочитать писать так, как пожелает. Величайшие художники выше законов их искусства и Исей мог снизойти до уровня который, как он знал, не является высочайшим.
Таким образом, в отношении чистоты языка Исей, хоть и превзойдён Лисием и Исократом, всё ж не далеко от низ отстал. Он на одном уровне с Лисием также и по ясности и точности мысли, а так же в том, что Дионисий именует εναργεια — живость изображения. Но в структуре предложения некоторое различье между ними может быть замечено. Лисий, как уже отмечалось, сильно варьирует её в соответствии с предметами своей речи, последовательность периодов нарушается введением более свободного стиля, но в то же время он любит антитезы, которым иногда приносит жертвы.
Исей свободен от такого напряжения (straining) после антитез и едва ли вообще связан схоластическими правилами. Мы не можем утверждать, что его стиль непериодический, ведь формально периоды у него присутствуют; но характерная черта его стиля заключается в искусстве пользования короткими предложениями, часто резкими, почти всегда энергичными и сильными. В доказательной части, он использует воображаемые вопросы и ответы; в рассказе он иногда даёт нам ряд коротких предложений, связанных по мысли, но формально не соединённых вместе. Иногда его стиль кажется небрежным, но сила его воздействия даёт основание заключить, что небрежность эта была умышленной. Следующее место иллюстрирует эти стилистические особенности («По делу о наследстве Аполлодора (VII), § 5): «Дело в том, что Эвполид, граждане, Трасилл и Мнесон были братьями единоутробными и единокровными. Им отец их оставил после себя состояние большое, так что было сочтено, что каждый из них должен и нести общественные повинности у вас. Они втроем поделили его между собой. Из них двое скончались приблизительно в одно и то же время, Мнесон — здесь, безбрачным и бездетным, а Трасилл — в числе триерархов в Сицилии, оставив после себя сына Аполлодора, который усыновил меня».
Речь по делу о наследстве Кирона содержит превосходный пример доказательства посредством вопросов и ответов (§ 28): «На основании чего сказанное должно вызывать доверие? Не на основании ли свидетельств? Да, думаю. А на основании чего — свидетели? Не на основании ли прибегания к допросам под пыткой? Да, естественно. А на основании чего — не верить их словам? Не на основании ли их отказа от средств доказательства? Всенепременно. Как же можно было бы с большей очевидностью доказать, что моя мать была законнорожденной дочерью Кирона, как не доказывая таким вот образом?».
Третья цитата даёт хороший пример чисто декоративного употребления риторического вопроса; она ценна тем, что показывает нам: Исей мог, при случае, пользоваться более лёгкими штрихами и оттенками. Обычно он так холодно–логичен, что мы с радостью обращаемся к любому проявлению самого обычного чувства («По делу о наследстве Никострата, §§ 7-10): «(7) Да не только на основании этого вы могли бы узнать, что выдвигающие это против вот них — люди чужие какие–то, но и на основании происшедшего вначале. Ведь кто только не обрёзал у себя волосы, после того как из Аки пришло два таланта?! Или кто только не стал носить черную одежду, словно благодаря этой скорби унаследует это состояние? Или сколько только родственников и сыновей по отказу не стало притязать на имущество Никострата? (8) Демосфен, вот, стал утверждать, что он племянник ему, но после того как был разоблачен ими, отступился, а Телеф — что Никострат отказал ему все свое имущество, и этот вскоре унялся. Аминиад явился к архонту с сыном ему, которому не было и трех лет, и это при том, что Никострат не проживал в Афинах вот уже одиннадцать лет. (9) Пирр из дема Ламптры стал утверждать, что имущество это посвящено Никостратом Афине, а ему самим Никостратом отказано. Ктесий из дема Беса и Кранай сперва стали утверждать, что им по иску присужден один талант с Никострата, а после того как не могли этого доказать, вымыслили, будто он был их вольноотпущенником, — но и тут не доказали того, что говорили. (10) Это — тотчас же в первое время ринувшиеся за имуществом Никострата. Хариад же тогда ничего не оспаривал, а потом явился не только сам, но и усыновляя ребенка от гетеры. А это было у него, что или он унаследует имущество, или сделает этого ребенка горожанином. Но и он поняв, что относительно родства будет, пожалуй, изобличен, оспаривание со стороны ребенка снял, а за себя внес залог в обеспечение своего иска по отказу».
Дионисий, очень тонкий и глубокий художественный критик не находит в Исее грации и шарма Лисия, но зато признаёт его более одарённым [12].
Этот «шарм», с помощью которого Дионисий мог отличать подлинную речь Лисия, не поддаётся определению и слишком неуловим, чтобы наш более грубый и непонятливый ум мог его почувствовать; но мы всё же в состоянии составить общее впечатление, что стиль Лисия временами был более приятен, чем стиль Исея. Возможно что–то есть в том, что древний критик сравнивает речи первого с ясно написанной картиной простого колорита и рисунка, а последнего — с более разработанной и искусной композицией, где присутствуют игра света и тени, а глубина и блеск колорита в некоторых случаях делают контуры неясными — с намёком, что рисунок может иметь недостатки [13]. Но сравнение это более верно в отношении структуры речей, чем стиля. Дионисий обращается к их стилю [14] и приводит параллельные места из введений к их речам, чтоб продемонстрировать простоту Лисия и искусственность Исея. Но демонстрация далеко не убедительна. Первый пример из Лисия в самом деле простой и ясный, но выдержка из Исея, хоть язык её и в самом деле несколько более усложнённый, кажется равно пригодной для своей цели.
Лисий пишет следующее: «Судьи, я не раз оказывал услуги Евмафу, и должен оказать еще одну. Сегодня при вашей поддержке я приложу все усилия, чтобы спасти его. Уделите мне несколько минут вашего внимания и не думайте, что я взялся за это дело с необдуманным усердием без каких–либо законных оснований. Во время архонтства Кефисодора, когда я командовал триерой, моя семья получила известие о моей гибели в морском сражении. Евмаф, которому я доверил деньги, поручил сообщить моим родителям и моим друзьям, что я передал ему средства и они остались нетронутыми, столь порядочно и справедливо выполнял он свой долг. Когда я возвратился к родному очагу, весьма признательный за такое благородство, я познакомился с ним ближе, и когда он вел свои дела, я ссужал его деньгами. Впоследствии, когда Дионисий уводил его как раба, я заставил отпустить его на свободу, потому что знал, что Эпиген освободил его перед магистратами. Но я не буду вдаваться в подробности по этому делу».
А вот параллельное место из Исея: «Граждане судьи, я и прежде Эвмату вот этому был полезен справедливым образом, и сейчас, если это сколько–нибудь по моим силам, попытаюсь спасти его вместе с вами. Выслушайте меня немного, чтобы никто из вас не подумал, будто я взялся за дела Эвмата по опрометчивости или по какой–нибудь другой несправедливости. Дело в том, что когда я был триерархом в архонтство Кефисодота и к моим родным пришла такая весть, будто бы я погиб в морском сражении, а поскольку у меня был вклад у Эвмата вот этого, Эвмат, позвав к себе моих родных и друзей, объявил им о моих деньгах, которые находились у него, и отдал все правильно и справедливо. За это я, спасшись, стал еще больше иметь дело с ним и, когда он устраивал свою трапезу, я содействовал ему в обеспечении деньгами, и после этого, когда Дионисий пытался увести его в рабство, я не дал сделать это, заявив, что он свободный, зная, что он был отпущен на волю Эпигеном в суде. Но с этим я повременю».
Дионисий так оценивает их: «Какая разница между этими двумя вступлениями? Вот какая: Лисий, главным образом, приятен естественностью и простотой: «Ἀναγκαῖόν μοι δοκεῖ εἶναι, ὦ ἄνδρες δικασταὶ, περὶ τῆς φιλίας τῆς ἐμῆς καὶ τῆς Φερενίκου πρῶτον εἰπεῖν πρὸς ὑμᾶς» (Я считаю необходимым, господа судьи, прежде всего сказать вам о дружбе моей с Фереником). Дальше еще проще; это самый обыденный язык: «Ἵνα μηδεὶς θαυμάσῃ, ὅτι ὑπὲρ οὐδενὸς ὑμῶν πώποτε εἰρηκὼς πρότερον, ὑπὲρ τούτου νῦν λέγω»( чтобы никто из вас не удивлялся, что я, никогда прежде не говоривший ни за кого из вас, теперь говорю в его защиту» У Исея работа скрывается под кажущейся простотой; мы понимаем, что так говорит оратор: «Ἐγὼ καὶ πρότερον Εὐμαθεῖ τούτῳ ἐγενόμην χρήσιμος, καὶ δικαίως· καὶ νῦν, εἴ τι ἐστὶ κατ' ἐμὲ, πειράσομαι συσσώζειν αὐτόν» (Судьи, я не раз оказывал услуги Евмафу, и должен оказать еще одну. Сегодня при вашей поддержке я приложу все усилия, чтобы спасти его). Его стиль более возвышенный и не такой простой, как у Лисия. Эта разница еще яснее, когда он говорит: «Μικρὰ δέ μου ακούσατε, ἵνα μηδεὶς ὑπολαβῃ ὑμῶν, ὡς ἐγὼ προπετείᾳ, ἢ ἄλλῃ τινὶ ἀδικίᾳ, πρὸς τὰ Ευμαθοῦς πράγματα προσῆλθον» (Послушайте меня чуть–чуть, чтобы никто из вас не заподозрил, чтобы безрассудство или какая другая несправедливость подтолкнули меня взяться за дело Евмафа)».
Дионисий находит, что употреблённое здесь выражение προπετείᾳ, ἀδικίᾳ, πρὸς τὰ Ευμαθοῦς πράγματα προσῆλθον звучит скорее искусственно, деланно, чем непринуждённо. В этом он может быть прав; но мы чувствуем, что он чересчур критичен, когда порицает следующую фразу за отсутствие простоты и пытается, несколько её изменив, показать как её можно было бы улучшить, так её переделав: «Деланности не было бы заметно, если бы оратор сказал: «Ὅτε γὰρ ἐτριηράρχουν, καὶ ἀπηγγέλη τοῖς ἐνθάδε, ὡς ἄρα τετελευτηκὼς εἴην, ἔχων μου παρακαταθήκην Εὐμαθὴς οὑτοσί» (Ибо когда я был триерархом и пришла весть находившимся здесь, что меня убили, мною хранился залог у этого самого Евмафа)». Здесь он несомненно удачлив в том, что один раз опустил имя Евмафа, дважды у Исея встречающееся; но другие изменения состоят чисто в замене двух временных придаточных предложений, вводимых οτε (когда) двумя причастными оборотами в genetivus absolutus — конструкция, которая, конечно столь обычна у всех греческих писателей, чтобы избежать порицания в том, что она является риторической.
§ 3 Структура речей
Сила Исея как оратора состоит, таким образом, не в каком–либо обаянии его языка или же в ораторском даре, но в его исключительном, можно сказать исчерпывающем знании законов и его замечательном искусстве аргументации. Он обладал почти уникальным даром косвенного утверждения и доказательства фактов, относящихся к данному делу. Это то мастерство (δεινοτης), о котором Дионисий столь часто отзывается со скупым восхищением.
Речи его не составлены все по одному простому плану, но, напротив, представляют великое разнообразие структуры. Лисий держится практически одного и того же плана — введение, рассказ (изложение дела), доказательство, заключение. Исей, когда рассказ слишком долог или же его суть сложно уяснить с одного раза, не даёт его целиком, но разбивает на части, каждая из которых сопровождается данными и доводами [15]. Дионисий говорит: «Так как в этих речах повествование очень длинное, Исей не обсуждает его целиком: он делит его на несколько частей и каждую часть подкрепляет свидетелями и доказательствами. Он без сомнения опасался, что слишком длинное дело сделает речь трудной для понимания, а нагромождение доказательств повредит ясности, если они будут объединены». Он особенно ссылается на речь за Евфилета, большой отрывок из которой, в его цитате, дошёл до нас. Анализ любой из сохранившихся речей показывает, что они искусно составлены по различным планам, а материал их умело приспособлен соответственно требованиям дела. Это мастерство, заточенное скорее на успех дела. чем на литературную славу показывает, что Исей был прежде всего умелым тактиком, таким мастером доказательства, что «Лисий кажется заслуживающим доверия, даже если он говорит что–то несоответствующее действительности; тогда как Исей вряд ли застрахован он подозрений, даже когда он не искажает истины» [16].
Дионисий несомненно слишком далеко заходит в своём стремлении противопоставить Лисия Исею; он старается приписать Исею дурную репутацию и ищет средства оправдать своё осуждение человека, который «искусно нападает на противника и овладевает разумом судей» [17].
Этот грек поздней эллинистической эпохи, глубоко проникся афинским духом, требующим артистического склада ума и при этом подозрительно относящимся к любому человеку выглядящему чересчур ловким и искусным, духа находящего своё выражение у Антифонта, самого раннего из всех ораторов, когда он делает своих героев оспаривающими собственную свою неопытность и намекающими, что их оппоненты потому только кажутся сильными, что обладают некоторым позорным умением представить плохое дело в лучшем свете.
Исей иногда повторяет доводы и даже приводит некоторые документы дважды. Это нехудожественно, но это окупается. Заметный прогресс по сравнению с его предшественниками обнаруживается в форме некоторых из его эпилогов. Более ранние ораторы обычно довольствовались тем, что изложив дело, взывали к справедливости или к милосердию. Исей делает более практическое применение заключительным периодам; он резюмирует дело, указывая на то, что доказал то, что доказать намеревался [18]; даёт краткое резюме рассказа, ход которого он теперь считает точно установленным или требований выдвигаемых им и его противником. В одной речи (VIII, § 46) он уже достигает конца и суммирует всё чего достиг, как вдруг в самых последних словах поражает нас неожиданным нападением на нрав своего противника: «Не знаю, что еще надо говорить: думаю, вам ничего не остается неизвестным в сказанном. Возьми же оставшееся свидетельство, о том, что он попался на прелюбодеянии, и зачитай».
Некоторые из более ранних сочинителей речей делали попытки давать очерки характеров и старались, чтоб их речи соответствовали нраву (ηθος) их клиентов. Исей эту иллюзию не соблюдает; стиль его отчасти варьируется в зависимости от предмета, но каждая речь несёт на себе, как отмечает Дионисий печать профессионального писателя, что должно было притуплять остроту восприятия афинских судей [19]. Вероятно, опыт накопленный ораторами показал, что такие попытки были совершенно бесполезными; ведь для определённого рода клиентов необходимо было или писать плохие речи или делать очевидным, что оратор был только рупором защитника более умного, чем он сам и поскольку успех в деле был важнее художественной иллюзии, то выбор был очевидным. Этос у Исея состоит не в том, чтобы сделать своих персонажей говорящими совершенно натурально, а в том, чтоб представить доводы в их пользу так, чтоб они наилучшим образом обращались к разуму и чувствам судей. Кроме того опыт показал, что хотя из уст реального оратора обращение к чувствам и страстям может иметь большой эффект, такие обращения сами по себе, не поддерживаемые доводами или сделанные в неблагоприятный момент, могут принести больше пользы, чем вреда. Обращение к разуму всегда сильнее, если только говорящий не оскорбляет слушателей слишком уж высокомерным к ним отношением.
Когда суд убеждён уже доводами в пользу справедливости дела, апелляция к состраданию или же к негодованию может стать успешной; без такой подготовки, она лишь последняя надежда в слабости.
Исей, хоть и пользовался такими апелляциями, как владел и всяким иным оружием из арсенала оратора, но с умеренностью и тактом, выказывая в этом, как и во всей своей тактике, глубокое знание практической полезности.
§ 4 Речи
«Жизнеописания» Псевдо–Плутарха сообщают нам, что Исею приписывалось 64 речи, из которых 50 считались подлинными. Он так же сочинил «Искусство риторики». Мы теперь располагаем одиннадцатью и большим фрагментом двенадцатой и знаем заголовки сорока двух других. Все 11 дошедших до нас речей имеют прямое или косвенное отношение к наследованию. Шесть из них связаны с διαδικασιαι — процессами на которых решалось кто правильный истец. Это следующие речи: «По делу о наследстве Клеонима» (http://simposium.ru/ru/node/13791) (речь I, датируется 360 – 353 гг); «По делу о наследстве Никострата» (http://simposium.ru/ru/node/13793) ( речь IV, датировка неясна), по поводу которой автор «содержания» (argumentum) утверждает, не без правдоподобия, что Исей лично произнёс эту речь; «По делу о наследстве Аполлодора» (http://simposium.ru/ru/node/13796) (речь VII, ок. 353 г.); «По делу о наследстве Кирона» (http://simposium.ru/ru/node/13797) (речь VIII, датировка неясна, возможно ок. 375 г); «По делу о наследстве Астифила» (http://simposium.ru/ru/node/13798) (речь IX, датируется возможно, примерно 369 г); «По делу о наследстве Аристарха» (http://simposium.ru/ru/node/13799) (датируется между 377 и 371 гг).
Три речи связаны с обвинениями в даче ложных показаний в связи с делами о наследстве, а именно «По делу о наследстве Менекла» (http://simposium.ru/ru/node/14204)(речь II, датируется примерно 354 годом), «По делу о наследстве Пирра» (http://simposium.ru/ru/node/13792) (речь III, неясной датировки) и «Речь о наследстве Филоктемона» (http://simposium.ru/ru/node/13795) (речь VI, датировка этой речи может быть установлена с точностью как 364-363 гг), так как мы узнаём из § 14 , что прошло 52 года с афинской экспедиции на Сицилию.
Речь V «О наследстве Дикеогена» (http://simposium.ru/ru/node/13794) — это εγγυης δικη , процесс с целью принудить Леохара, который был поручителем за Дикеогена в соглашении относительно завещания двоюродного брата последнего, так же звавшегося Дикеогеном, к исполнению договора, так как Дикеоген, обязавшись, уклонялся от его исполнения. Дата её может быть установлена только по упоминанию смерти завещателя, который был убит в битве при Книде. Речь здесь может идти о двух сражениях — первое в 412 , а второе в 394 году. Между этим событием и настоящим процессом прошло 22 года, так что процесс можно датировать или 390 годом (на много лет раньше, чем любую другую речь Исея) или 372 годом.
«О наследстве Гагния» (http://simposium.ru/ru/node/13800) (речь XI) — обвинение опекуна в плохом исполнении опеки, установленной по завещанию.
«Речь за Эвфилета» (http://simposium.ru/ru/node/13801) (XII), значительный фрагмент которой сохранил Дионисий — это единственный образец речи Исея, не связанной с делами по завещанию. Она связана с обращением Эвфилета в суд по поводу решения членов его дема, которые исключили его из списка граждан.
Остальные фрагменты маловажны, кроме разве того, что они сообщают нам названия нескольких утраченных речей. А один из них (фр. 23) содержит несколько фраз, буквально повторяемых в § 28 VIII (Кирон) речи.
Фрагмент речи «За Евманфа», сохранённый Дионисием, был уже упомянут нами выше.
§ 1
Исократ родился в 436 году и прожил 97 лет в полном обладании своими способностями. Его детство и юность протекли среди ужасов Пелопоннесской войны; он был уже совершеннолетним, когда провал сицилийской экспедиции склонил чашу весов против Афин. В зрелом возрасте он видел падение его города в результате капитуляции Лисандру. Он жил под спартанской гегемонией, видел основание нового Афинского союза в 378 году, рост и падение власти Фив. В то время когда Филипп получил трон Македонии он был уже. по обычным меркам, стариком, но законы смертности сдерживали свой ход в случае этого афинского Нестора. Некоторые из его важнейших сочинений были им написаны после 80 лет; «Филипп», который он написал в возрасте 90 лет, не показывает ни малейшего упадка сил; одну из длиннейших своих речей — «Панафинейскую» он сочинил в возрасте 97 лет и дожил до того, чтобы поздравить Филиппа с победой при Херонее в 338 году.
В жизни столь протяжённой и столь замечательной по жизненному опыту, мы должны были б отыскать много перемен, со временем, прежних взглядов. Но Исократ был человеком очень устойчивым в своих воззрениях. Что до воспитания и образования, в 391 году в речи против софистов он сформулировал взгляды практически идентичные с теми, которые он выразил почти 40 лет спустя в речи об обмене имуществом и которые сохранил и в своём последнем сочинении — «Панафинейской речи» (339 г.). Что касается греческой политики, он до конца жизни держался мнений, выдвинутых в «Панегирике» 380 г. Цели его оставались неизменными, хотя по необходимости менялись способы, с помощью которых он надеялся достичь их.
О ранних годах его жизни мы имеем мало сведений. Сам он сообщил нам, что его отцовское достояние погибло из–за Пелопоннесской войны [1], так что он принуждён был приобрести себе профессию, чтобы зарабатывать на жизнь.
Содержащийся в его «Жизнеописании» рассказ о том, что он пытался спасти Ферамена, когда тот был осуждён Тридцатью тиранами, содержится только у Псевдо–Плутарха и не имеет другого подтверждения. Из «Федра» Платона [2] кажется явствует, что он был близок с Сократом, что Сократ был о нём высокого мнения и считал, что этот молодой человек может добиться успеха в ораторском искусстве или в философии. В числе первых его учителей традиция называет софистов Продика, Протагора и Горгия. Полагали, что он посетил Горгия в Фессалии.
Плутарх утверждает, что он открыл на Хиосе риторическую школу с девятью учениками, что здесь он вмешивался в политику и способствовал установлению демократии [3]. Рассказ этот может быть принят с оговорками. Сам Исократ никогда не имел к этому отношения и в письме 6 (§ 2) (к детям Ясона) отговаривается от посещения Фессалии тем, что создастся неблагоприятное мнение о человеке, который всю свою жизнь «пребывал в покое», а на старости принялся путешествовать [4]. Джебб полагает, что он пробыл на Хиосе недолгое время в 404-403 гг.
Между 403 и 393 гг. Исократ сочинил некоторое количество судебных речей, но однако никогда не выступал в качестве защитника по причине природной неспособности — отсутствию голоса и нервности, на которые он с сожалением ссылался, что они делают его непригодным для подобной деятельности.
Около 392 года он открыл школу в Афинах и в 391 г. обнародовал в речи «Против софистов» свои взгляды на образование. Ученики его были большей частью афинянами, многие из них впоследствии стали заметными людьми [5].
Возможно между 378 и 376 гг. Исократ совершил несколько поездок с сыном Конона Тимофеем, который участвовал в организации нового морского союза. С этого времени и до 351 года у него было много выдающихся учеников из различных областей — из Сицилии и Понта, так же как и изо всех частей Греции и достиг, как он говорит нам, неплохого материального положения, хоть и не имел большого состояния.
В 351 году, когда Артемисией, вдовой Мавсола из Карии, было объявлено большое состязание в красноречии в память её мужа, сообщается, что все участники были учениками Исократа.
В последний период своей жизни (351-338 гг.) Исократ всё ещё продолжал обучать и всё так же настойчиво занимался сочинительством. Так в 346 г. он издал «Филиппа» — одно из самых важных своих сочинений и одно из величайших по своему историческому интересу; в 342 г. он начал длиннейшую «Панафинейскую речь», которая была уже наполовину закончена, когда он был сражён болезнью, вынудившей его растянуть её завершение на три года. Она была закончена в 339 году. На следующий год, вскоре после битвы при Херонее, он умер. В древности распространено было мнение, что он покончил с собой, уморив себя голодом вследствие новостей о падении греческой свободы; мнение совершенно невероятное, если мы примем во внимание, что исход битвы дал возможность исполнения надежд, которые Исократ лелеял полжизни, над осуществлением которых трудился свыше 40 лет — надежд на сосредоточение власти в руках одного человека, который должен был спасти Грецию, объединив её и повести на завоевание Востока.
В своём последнем письме, написанном после битвы при Херонее, он поздравлял Филиппа с его победой; и даже если письмо это неподлинное, всё равно, судя по тону всех прежних его речей, очень вероятно, что он расценивал успех Македонии как победу его имперских идей.
§ 2 Стиль
Хотя Исократ сочинил в юности несколько судебных речей, но это не те сочинения, по которым следует о нём судить; ведь и сам он, будучи далёк от того, чтобы требовать себе за эту деятельность одобрений, принимал позднее извиняющийся тон, говоря об этих ранних своих работах. Как учитель риторики он приобрёл вели кую известность, зачисляя, как он хвастался, даже и царей в число своих учеников; и он достиг полноты совершенства в технике искусства риторики.
Он был так же мастером стиля, обладавшим теориями композиции, которые применял на практике с таким искусством, что должен занимать выдающееся место в любом труде по истории развития греческой прозы.
Но величайшего уважения к себе он требует как политический писатель. Его потрясающе смелые теории греческой политики выражены в совершенной прозе и в завершённой риторической форме; но художественная форма — только добавочное украшение, орнамент. Даже если б Исократ писал в самом простом и лишённом украшений стиле всё равно он сделал бы себе имя своими изысканиями в области политической науки и тем фактом, что обладал более широким и либеральным взглядом на эллинство, чем любой афинянин до или после. Потому–то он, вероятно никогда не произнесший ни одной публичной речи, приобрёл большую значимость, чем любой другой оратор; и хотя он не был политиком в узком смысле слова, он был более влиятелен, чем любой из тех, не исключая Демосфена, кто посвятил свою жизнь политике, ведь он породил и пропагандировал идеи, осуществление которых коренным образом меняло ход развития греческой цивилизации. Он был возможно тем, кто первым побудил Филиппа попытаться завоевать Азию, как до того он уже побуждал сделать это Дионисия и других — всё ради единства греческих государств и распространения эллинства. Несомненно, он побуждал македонян к осуществлению этого проекта и возможно именно ему мы обязаны тем, что после смерти Филиппа Александр нашёл уже путь к её осуществлению расчищенным.
Исократ не мог предвидеть каковы будут результаты завоеваний Александра; Александр сам изменял и расширял свои цели по мере своего продвижения вперёд. Но несомненно, Исократ возбуждал общее желание к осуществлению этого предприятия и ясно видел, до определённой степени, контуры в которых оно должно было осуществиться. Мелкие судебные дела, составлявшие предмет занятий Лисия и Андокида выглядят незначительными и банальными и даже патриотические заявления Демосфена кажутся второстепенными по сравнению с публичными речами Исократа, в которых цивилизация и варварство, единение и распри были сторонами тяжбы, а судом — весь мир.
Дионисий приводит Исократа в качестве примера гладкого (или цветистого) стиля, походящего на хорошо вытканные ткани или картины, где светлое оттенено тёмным [6].
Ясно. что осознанно стремиться к таким эффектам означает возносить простое выражение до высот с риском утратить выразительность и ясность. Мнение Исократа относительно структуры прозы мы узнаём частично из его собственных высказываний, частью из сочинений Дионисия, частью из исследования стиля Исократа. Этот вопрос был очень тщательно и полно исследован Блассом, мы же попытаемся только кратко суммировать результаты его исследований.
Самая замечательная черта его стиля — забота о том, чтобы избегать зияния (хиатус). Это отмечает в частности и Дионисий, который процитировав из «Ареопагитика» длинный пассаж, особенно его восхитивший, замечает: «среди гласных здесь нет ни единой противности слуху из числа нами указанных, да такова, пожалуй, и вся речь, если только от меня в ней ничто не ускользнуло; среди полугласных и безгласных букв таких противностей мало, да и те неявные, да и те не подряд» [7].
Следовало б ожидать, что для того, чтобы этого добиться надо было б часто отступать от естественной формы выражения или изменяя обычный порядок речи или же вставляя ненужные слова. Может быть Исократ к этим способам и прибегал, но мастерство с которым он группирует материал такова, что надо очень тщательно вчитываться в текст для того, чтобы обнаружить искажения [8].
Далее Дионисий отмечает, что неблагозвучие или столкновения согласных у него редки и в этом Исократ, как кажется, следовал правилам евфонии, изложенным в его собственном Τεχνη . Во фрагменте сохранённом Гермогеном он советует своим читателям избегать повторения одних и тех же звуков в следующих друг за другом словах, как напр. ηλικα καλα , ενθα Θαλης [9]. Наблюдательность Бласса позволила обнаружить места в которых естественная форма фразы изменена была, чтобы избежать такого соседства сходных звуков. [10] Также, некоторые сочетания согласных трудны для произношения и поэтому их также надо избегать. Много справедливого так же в замечании Дионисия, что при чтении Исократа надо принимать во внимание не отдельные слова, а фразы в целом.
Третья характерная черта стиля Исократа — это внимание, которое он уделяет ритму.
Экстравагантность Горгия была помехой развитию языка из–за введения в прозу ритмов и языка поэзии; Фрасимах, как мы знаем из «Риторики» Аристотеля изучал эффект применения пеонийской стопы в начале и в конце периодов [11]. Исократ, осуждая пользование поэтическими метрами в строгом смысле слова допускал, что в ораторской прозе должны быть свои собственные ритмы и благоприятные сочетания трохеев и ямбов. В этом он отличался от Аристотеля, который отвергал ямбический ритм как слишком близкий к естественному течению обычной речи и трохаический, как слишком легковесный и быстрый, в противовес гекзаметру, слишком торжественному для обычной речи [12].
Периоды Исократа замечательны по своей отделанности. Анализ Бласса демонстрирует нам сложность структуры некоторых из самых длинных предложений, почти сравнимую со сложностью структуры предложений в одах Пиндара. Никогда, возможно, не было писателя достигавшего такой цветущей сложности в построении фраз. Но Исократ — раб своих собственных достоинств: его периоды столь протяжённы, столь закончены, столь равно художественны, что их вечное течение монотонно. Лисий, менее безупречный по форме, в результате более разнообразен; Демосфен, так же сочинявший длинные периоды, в них не замыкается и разнообразит свой стиль с помощью противопоставлений.
Структура периода приспосабливается естественным образом к антитетическим формам выражения. Мы уже заметили у Антифонта частое повторение разного рода словесных антитез - λογω и εργω , μεν и δε и других. Исократ, располагая примерами предшественников и наставлениями прежних риторов, обладая собственной системой взглядов на строение фразы, очень полно развивает систему параллелизма в слове, смысле и звуке.
Таким образом, период у него состоит, как мы видим, из последовательности колонов, каждый из которых соотносится с другим по величине и пары соотносящихся между собой колонов содержат пары слов, параллельных по смыслу, форме или звуку. Таким способом весь период оказывается тесно связан вместе.
Словарь. Schemata
Его словарь избегает неумеренности и излишества; он, по мнению Дионисия, чистейший из аттикистов, за исключением Лисия. Но если мы сравним их двоих, мы найдём у Исократа много больше склонности к изящному письму. Он умеет достигать замечательных результатов, пользуясь обычными словами и он всегда сознательно к этому стремится после некоторой напыщенности выражений. Это наиболее заметно в учебных речах, таких как «Елена» и «Бусирис», где высокопарные сложные слова нередки, а метафоры более часты и более разительны, чем в речах на реальные темы.
Одна из черт такой искусственности стиля, которой подражали почти все последующие ораторы, не вызванное необходимостью нагромождение слов почти синонимичных, чтобы выразить одну идею [13]. С другой стороны, мы находим иногда синонимы, с виду контрастные, в разных частях предложения; но контраст этот лишь словесный и используется для того только, чтобы округлить период; в любом случае, мы можем отметить, что автор отказывается от простоты для того, чтобы усовершенствовать звучанье слов, но не для того, чтоб добавить что–то к смыслу [14].
Другая характерная черта его стиля — использование множественного числа абстрактных существительных в значении единственного [15]. Все эти особенности его стиля — пристрастие к сложным словам, сосредоточение синонимов и использование множественного числа вместо единственного можно обозначить как преувеличения выражения (exaggerations of expression) и счесть характерными чертами эпидиктического стиля.
В целом, тон речей повышенный и Исократ выглядит более цветистым по сравнению с Лисием; но если. с другой стороны, взять за образец Горгия, то увидим как далеко Исократ, несомненно подражавший сицилийскому стилю, превзошёл свой образец в изяществе и утончённости.
§ 3 Исократ — педагог
Так как природная неспособность возбраняла ему выступать публично, он, побуждаемый необходимостью зарабатывать на жизнь, оттого что имущество его погибло в огне Пелопоннесской войны, обратился к профессии, которая ему подходила более всего, а именно учителя. Долгие годы он, подобно Горгию, обучал риторике и подобно Горгию можно счесть его софистом. Термин этот вводит в заблуждение. В действительности, он не означает ничего более чем преподаватель или учитель мудрости и ранние писатели вкладывали в него положительный смысл. Так Геродот прилагает его к Семи мудрецам. Но в IV веке он принял уничижительное значение, отчасти благодаря стараниям комических поэтов, отражавших народную привычку насмехаться надо всем, чего толпа не в силах понимать, но более всего из–за Платона и притом более искреннего и систематичного; он, хотя и признавал, что иные из софистов, такие как Протагор, достойны величайшего уважения, всё же пользовался любой возможностью третировать софистов как класс и софистику как профессию.
Нет сомнения, что он был совершенно искренним, потому что очень старался провести различие между ними и своим собственным наставником Сократом, которого Аристофан уже поставил в их число [16]. Нам кажется, что принципиального различия обнаружить невозможно; кроме отказа Сократа брать плату со своих учеников, он отличался от них только более высокой моралью, чем остальные софисты. Подобно им, он был скептиком когда дело касалось философии и подобно им был преподавателем.
Мы обычно принимаем это слово в значении, которое ему придал Платон; но не следует думать, что в этом значении оно обычно употреблялось. Это ясно из того факта, что иначе Исократ не мог бы пользоваться им не в уничижительном смысле.
Хотя Исократ написал речь «Против софистов», она направлена не против профессии в целом, но против некоторых категорий софистов, которых он именует αγελαιοι σοφισται («софисты низшего сорта»).
Эта речь «Против софистов» — самое раннее сочинение Исократа о преподавании; она датируется началом его профессиональной карьеры, возможно ок. 390 года. До нас дошла только часть, возможно менее половины этой речи. То, что сохранилось — чисто отрицательная критика, которая, как это ясно из заключительных слов, должна была подводить к изложению собственных принципов и теории писателя. Об утраченном стоит сожалеть, но оно не является непоправимым, так как речь «Об обмене имуществом», написанная тридцатью пятью годами позже, содержит их последовательное изложение.
Введение к речи «Против софистов» решительно в своей суровости [17]: «Если бы все те, кто берется воспитывать друг их, старались говорить правду и воздерживались от обещаний, выходящих за пределы того, что они в состоянии исполнить, то, естественно, они не пользовались бы дурной славой у простых людей. Теперь же смелость, с которой некоторые лица предаются необдуманному хвастовству, привела к тому, что действия тех, кто предпочитает нисколько не заботиться о своем образовании, кажутся исполненными большего смысла, чем поступки людей, специально занимающихся философией».
Далее Исократ порицает их различные деяния: «Эти люди делают вид, что стремятся к истине, а между тем уже в самом начале своих обещаний начинают лгать. (2) Ибо, я думаю, для всех совершенно очевидно, что предвидеть будущее не свойственно нашей натуре; наоборот, мы настолько далеки от того, чтобы обладать такими способностями, что даже Гомер, который снискал величайшую славу за свою мудрость, изобразил в ряде случаев, как сами боги совещаются о будущем, — не потому, что он знал об их замыслах, но тугому, что хотел показать нам, что для людей эта область — одна из недоступных. (3) Между тем эти люди дошли до такой наглости, что пытаются убедить молодых людей в том, что если они станут их учениками, то будут знать, как надо поступать, и благодаря этому знанию добьются счастья. При этом, выставляя себя учителями и хозяевами столь ценных знаний, они не стыдятся запрашивать за них всего лишь по три или по четыре мины. (4) Однако если бы они стали продавать какие–нибудь другие вещи за незначительную часть стоимости, то им бы и в голову не пришло оспаривать, что они поступают неразумно. Теперь же, оценивая так недорого всю совокупную добродетель и счастье человека, они выдают себя за разумных людей и претендуют на то, чтобы быть учителями других. При этом они заявляют, что ничуть не нуждаются в деньгах, с презрением называя богатство «жалким серебром» и «жалким золотом», а сами ради ничтожной прибыли чуть ли не бессмертными обещают сделать своих учеников. Но самое смешное — это то, (5) что людям, от которых они должны получить плату, они не доверяют–, хотя эти люди — те самые, кого им предстоит научить справедливости».
Общий тон этого порицания напоминает нападения платоновского Сократа на «эристических» софистов; но ясно, что «эристика» на которую Исократ здесь нападает — это «эристика» младших сократиков. Это делается ясным из упоминания в § 3 знания (επιστημη), которое, согласно этим наставникам должно вести к правильному поведению или к добродетели и таким образом к счастью. А точка зрения сократиков, что знание — основа добродетели, а добродетель — счастья, хорошо известен. Сам Сократ не обучал добродетели за плату, но мегаряне, последователи его ученика Евклида, обучали и на них то, кажется, и был направлен сарказм Исократа. И в самом деле, в других местах Исократ определённо говорит о платоновской школе как о положившей начало эристическому обучению [18].
Следующими анафеме предаются учителя «политического красноречия», т. е практической риторики, судебной или совещательной [19]. «Они нисколько не заботятся об истине», в то время как эристики по крайней мере заявляют, что её ищут, « и считают, что в том и состоит их наука, если они ничтожностью платы и грандиозностью обещаний привлекут к себе как можно больше учеников и смогут что–нибудь получить от них. Они настолько глупы сами и так убеждены в глупости других, что, составляя речи хуже, чем это делают некоторые из неспециалистов, все же обещают сделать своих учеников такими искусными ораторами, что от их внимания не ускользнет при разборе дела ничего существенного. При этом в вопросе о приобретении такой способности они не придают никакого значения ни опыту, ни природным дарованиям ученика, но утверждают, что искусство красноречия они смогут передать все равно что знание алфавита …но кто, кроме этих людей, не знает, что буквы неизменны и всегда остаются теми же самыми, так что мы постоянно пользуемся одними и теми же обозначениями для одних и тех же вещей, тогда как с речами все обстоит совершенно иначе, ибо сказанное одним не является столь же пригодным для следующего оратора, но как раз наоборот, тот именно и считается наиболее искусным, кто говорит так, как того требует дело, и, однако, умеет находить выражения, еще не использованные другими. Величайшим же признаком несхожести этих двух предметов является следующее: речи не могут быть составленными хорошо, если они не соответствуют обстоятельствам, не приспособлены к теме и не отличаются новизною, тогда как от букв ничего подобного не требуется».
Несомненно сам Исократ считал необходимым давать практическую подготовку к общественной жизни; но он здесь утверждает то же, что с большей выразительностью повторяет в своей позднейшей речи [20]: «Мы говорим, что те, кто хочет выделяться среди остальных или в области ораторского искусства, или в сфере государственной деятельности, или в каком–либо ином деле, прежде всего должны быть хорошо одаренными от природы в области той деятельности, которую они для себя избрали; затем они должны пройти обучение и овладеть теорией, которая существует в каждой области; наконец, они должны приобрести достаточный опыт и проделать ряд упражнений, используя и применяя этот опыт …из них природное дарование является самым главным и далеко превосходит все остальное». Софисты полагали, что без дарования можно обойтись и это служило для философов основанием для спора с ними.
В Третьем разделе речи «Против софистов», следующем естественно за вторым, речь идёт о писателях — составителях руководств по риторике (τεχναι): «Эти люди давали обещания научить судиться, выбрав, таким образом, для своей пауки из всех названий самое неприятное — такое, какое пристало употреблять врагам, а не поборникам столь важной формы воспитания. А между тем речь шла о таком искусстве, которое — в той степени, в какой оно может быть преподано, — могло оказаться полезным не только для судебных выступлений, но ничуть не меньше и для всех других видов красноречия. Однако те софисты были намного хуже даже нынешних специалистов по спорам. Эти последние, хотя и занимаются рассуждениями столь жалкого свойства, что любая попытка применить их на практике тотчас ввергла бы всякого в неисчислимые беды, все же обещают таким путем научить добродетели и целомудрию; те же, наоборот, хотя и призывали к занятию политическим красноречием, в действительности относились с полным пренебрежением к тому ценному, что присуще этому предмету, и становились учителями одной лишь пронырливости и стяжательства»[21].
Здесь опять Исократ, сам составивший «Искусство риторики» вовсе не порицает всех, кто пытался учить этому предмету; он лишь сетует на то, что большинство таких учителей ограничивались неблагородной отраслью профессии. Эта критика вполне обоснованна и эхом отзывается у Аристотеля, заявляющего что выступать перед народным собранием менее бесчестно (κακουργον), чем в суде [22].
Речь«Об обмене имуществом» — действительная защита Исократом его жизни и профессии. В 355 году он был обвинён неким Мегаклидом в том, что должен был или выполнять триерархию или совершить антидосис, т. е обмен имуществом. Дело разбиралось на суде, по итогам которого Исократ вынужден был выполнить триерархию. Некоторое время спустя, возможно двумя годами позже, он написал эту речь не имеющую исторического значения, так как даже имя обвинителя — Лисимах, фиктивно. Введение (§§ 1-13) делает ясным, что судебный процесс введён ради местного колорита. Сама речь начинается как стилизация под судебные речи (§ 14), но длится это очень недолго. Защита возобновляется в эпилоге (§§ 320-323); но большая часть речи не имеет никакого отношения к судебному процессу, истинному или мнимому.
Трактат, как мы назовём его, распадается на две части: в §§ 14-166 автор защищает лично себя, а в §§ 167-319 — свою систему образования.
Обвинение против которого он защищается состоит в том, что он развращает молодое поколение тягой к сутяжничеству. Ему было нетрудно доказать, что его главные труды лежат в намного более благородной сфере, чем судебная риторика. В то время как другие ораторы погружены в мелочные судебные распри, он сочиняет речи, касающиеся политики всей Греции. Это он доказывает, приводя длинные выдержки из своих самых знаменитых речей: из «Панегирика» (§ 59), «О мире» (§ 66), «Никокл» (§ 72).
Вторая половина речи содержит, как уже нами отмечалось, изложение и защиту теории Исократа: «Философия», — говорит он , — «для души всё равно, что гимнастика для тела». Эту аналогию он далее развивает: «(183) Когда они берут себе учеников, педотрибы обучают поступивших к ним в учение приемам и положениям, изобретенным для борьбы; те же, кто преподает философию, обучают учеников всем основным темам, которые используются при составлении речи…(185) Но ни тот, ни другой учитель не владеют наукой, при помощи которой они могли бы воспитать изо всех, кого ни захотят, одни — атлетов, другие — искусных ораторов… (187) Ведь те, кто хочет выделяться среди остальных или в области ораторского искусства, или в сфере государственной деятельности, или в каком–либо ином деле, прежде всего должны быть хорошо одаренными от природы в области той деятельности, которую они для себя избрали; затем они должны пройти обучение и овладеть теорией, которая существует в каждой области; наконец, они должны приобрести достаточный опыт и проделать ряд упражнений, используя и применяя этот опыт. В результате каждый из них достигнет совершенства в своем деле и оставит далеко позади себя всех остальных. (188) Существуют необходимые условия и для тех, кто учит, и для тех, кто учится: последние должны обладать надлежащими природными данными, первые же должны оказаться в состоянии обучать таких людей. Но общим и для тех, и для других является постоянное упражнение с целью приобретения опыта: одни должны со всей тщательностью обучать учащихся, другие же, в свою очередь, твердо придерживаться правил, которые им преподаются …(199) Некоторые люди требуют, чтобы поступившие к нам в обучение, едва лишь они успели переступить через порог, стали уже иными по сравнению с тем, какими они были раньше. (200) Они требуют, чтобы эти ученики сразу же после нескольких дней обучения стали более искусными в красноречии и лучшими ораторами, чем старшие и имеющие больший опыт люди, чтобы, после того как они проведут только один год в обучении, они превратились бы все в прекрасных и совершенных ораторов и, наконец, чтобы ленивые оказались нисколько не худшими, чем трудолюбивые, а бездарные — не хуже одаренных от природы могучим духом. Это смешно; ни один род образования не может дать подобных результатов; и нет никакой надобности третировать нас, учителей, потому что мы не можем сделать больше, чем открыто признаём. Мы не можем сделать всякого оратором, но мы можем сделать всякого культурным, просто более приятным собеседником. …Другие заявляют, что философия наша аморальна. Я не защищаю здесь всех, кто претендует быть учителями, но лишь тех, кто этого имени достоин. Нам нет никакой выгоды делать людей аморальными; напротив величайшее удовлетворение для софиста состоит в том станут мудрыми и достойными людьми, уважаемыми окружающими… (224) Я охотно бы узнал от людей, злобно настроенных против меня, и то, что думают они о прибывающих сюда для обучения ораторскому искусству из Сицилии, Понта и других мест. Полагают ли наши противники, что указанные лица совершают этот переезд вследствие недостатка в дурных людях у себя на родине? Но ведь тот, кто хотел бы предаваться порокам и заниматься дурными делами, сможет везде найти их с избытком! (225) Или, может быть, они тратят большие суммы, чтобы стать сикофантами и дурными людьми? Но ведь имеющие такие намерения прежде всего с гораздо большей охотой стремятся завладеть чужим имуществом, чем пожертвовать хоть самой малой частью свое- то! Да и кто стал бы тратить деньги для того, чтобы его сделали негодяем, в то время как для него существует полная возможность стать таковым без всяких затрат, когда бы он ни захотел! Дурным делам не надо учиться, на них надо только отважиться. (226) Но ведь ясно, что они совершают эти морские путешествия, и отдают деньги, и делают все остальное только потому, что рассчитывают и сами стать лучше; а учителей, преподающих здесь, они считают гораздо более знающими, чем живущих у себя на родине. Опять же, власть даваемая публичным обсуждением вопросов сама по себе вещь вовсе не разрушительная. Величайшие государственные деятели нашего и прежних поколений изучали и практиковали ораторское искусство — Солон, которого именуют одним из семи мудрецов (софистов), Фемистокл, Перикл… (248) Они стыдят фиванцев и других наших врагов за невежество, но продолжают порицать тех, кто всячески старается избавиться от этого порока. (249) А что является признаком не только душевной неуравновешенности, но и отсутствия должного уважения к богам, так это следующее. В то время как богиню убеждения Пейто они считают одним из божеств и сами видят, как государство каждый год чтит ее жертвоприношениями, они утверждают, что люди, желающие приобщиться к силе, которой обладает эта богиня, стремятся к чему–то дурному и тем самым развращаются… (258) Но следует ли удивляться этому, когда даже некоторые из числа тех, кто усердно занимается полемическими речами, подобным же образом чернят речи, составляемые на общие и полезные темы, поступая как самые дурные из людей …(261) Я же считаю, , что люди, опытные в составлении полемических речей, а также те, кто занимается астрологией, геометрией и другими науками того же рода, не только не вредят, но и приносят пользу своим ученикам, хотя и меньшую, чем они обещают, но большую, нежели это кажется другим… занимаясь прилежно и тщательно астрологией и геометрией, (265) вынужденные напрягать свой ум для изучения трудно постигаемых вещей, привыкнув подолгу задерживаться над мыслью и напрягать ум над всем сказанным и доказываемым, приучившись не рассеиваться — всем этим упражняя и оттачивая свой ум, они легче и быстрее могут усваивать и постигать более полезные, заслуживающие большего внимания науки … (271) следует определить, что же в действительности представляет собой философия, и разъяснить это всем вам. Мое рассуждение является простым и ясным. Поскольку человеческой природе не присуща способность овладеть знаниями, обладая которыми мы могли бы знать, что нам следует в жизни делать или говорить, то я из всех остальных считаю мудрецами тех, которые в своих суждениях способны прийти к наилучшему решению; философами же я назову тех, кто посвящает свое время таким занятиям, которые им помогут быстрейшим способом достичь высшей способности понимания наилучшего… (274) Я полагаю, что никогда не существовало и не существует теперь такого искусства, которое заронило в души людей, развращенных по природе, семена добродетели и справедливости; те же, которые дают обещание совершить подобное, должны будут прекратил, свою болтовню, отказавшись от обещаний, прежде чем будет изобретена подобная система воспитания; (275) но люди могут стать лучшими, более достойными, чем были раньше, если загорятся желанием научиться красноречию и страстно захотят постигнуть искусство убеждать слушателей и если достигнут, кроме тога, известных выгод — не тех, к которым стремятся невежественные люди, но тех, которые действительно ценны … (293) Итак, всем следует желать, чтобы большинство людей приобретало мастерство красноречия путем обучения этому искусству, и особенно должны желать этого вы. Ведь вы сами стоите выше других и отличаетесь от остальных людей не тщательностью военной подготовки, не наилучшим государственным порядком и также не тем, что вы лучше всего соблюдаете законы, которые завещаны вам предками, а тем, чем отличается человеческая природа от натуры животныхи род эллинов от варваров: (294) вы получаете сравнительно с другими лучшую ораторскую подготовку и более совершенный разум. Следовательно, было бы самой тяжелой ошибкой, если бы вы юношей, желающих именно в том отношении достигнуть превосходства над сверстниками, в каком вы сами превосходите всех остальных людей, постановили считать развращенными, а тех, кто трудится на поприще того образования, которое достигло у вас наивысшего уровня, стали подвергать преследованиям» [23].
Этот фрагмент даёт нам ясное понятие о системе Исократа. Его «философия» отличалась от любых чисто теоретических рассуждений, таких как физические теории ионийцев или логика Парменида, от эристики — искусства спора ради спора, от геометрии и астрономии, от литературы не имевшей практического употребления, от судебной риторики. Дети могут с пользой для себя изучать грамматику и поэзию; позже они обращаются к математике и даже эристика (искусство спора) становится хорошей тренировкой их ума; но все они — только подготовка к Исократовой «философии», которая для души — то же, что гимнастика для тела.
Как учитель гимнастики обучает прежде всего разным ударам и их отражению, так и учитель философии прежде всего даёт ученикам представление о различных стилях прозы [24]. Затем он учит их сочетать, связывать вместе (συνειρειν) вещи, которые они узнали. Темы таких упражнений должны быть выбраны правильно — они должны быть практическими и охватывать широкий круг интересов.
Подобная практика позволяет подготовить человека, насколько позволяют его способности, говорить и действовать в общественной жизни, так что то, что Исократ называет философией, в действительности — наука практической политики.
Исократ сам, как кажется, через всё это прошёл; сам великий труженик, с чрезвычайным тщанием работавший над своими сочинениями, он и от учеников ожидал упорного труда. Он не довольствовался, как иные из софистов тем, что заставлял учеников наизусть заучивать собственные «лучшие творения»; они должны были работать для себя. Он издевается над теми из учителей, которые стремятся за год полностью завершить образование их учеников; его притязания куда более умеренны, но даже и для их осуществления требуется 3-4 года. Он больше верил в индивидуальное обучение, нежели в совместное, если можно доверять рассказу Псевдо–Плутарха, который сообщает как однажды к нему явились три ученика, но он принял только двух, велев третьему прийти на следующий день. Он стремился передать своим ученикам что–нибудь от той широты взгляда, столь заметной в его собственных речах, которая позволяла ему быть выше интересов мелких судебных процессов, выше интересов партий или даже отдельных государств и обращать свой взор к концепции национального единства; и эта то высота духа, которая в век эгоистичных и грубых ораторов, позволяла ему направлять свой путь к истине, независимой от личных соображений и никогда не опускающейся до ложных обвинений или брани.
§ 4 Патриотизм
Исократ был не меньшим патриотом, чем Демосфен, но он отличался от последнего широтой своих политических взглядов. Каковы были эти взгляды можно выяснить из ряда речей на национальные темы, охватывающие период более чем в 40 лет.
Первая из них, «Панегирик» (http://simposium.ru/ru/node/10194), была возможно написана для произнесения в одном из великих национальных собраний, возможно на Олимпийских играх, ок. 380 г. Это было время, когда бесконечные раздоры городов–государств довели Грецию до кризиса. Исократу казалось, что не найти никакого решения проблем, нет шансов установить мир и согласие, если не предпринять чего–то, что объединит чувства враждующих государств, побудит их забыть распри и беззаветно обратиться к делу, которое свяжет греков как народ.
Единственным поводом, способным объединить греков, хотя бы временно, была их ненависть к варварам и Исократ её использует. Он рисует живую картину злосчастного состояния, в которое греческий мир погружён был междоусобицами и демонстрирует, как влияние Персии, кроме постоянного поддержания этого состояния войны и другими способами стремилось к разрушению Греции. Откровенно обсуждая тему претензий Спарты и Афин на гегемонию, он заявляет, что они должны найти меж собою компромисс и призывает их и все другие государства объединиться для национальной войны против персов.
Речь эта не имела никаких практических последствий. Рост влияния Фив вскоре изменил баланс сил, но не улучшил ситуации. Отчаявшись найти источник для совместных действий в самой Греции, Исократ принимается искать вождя за её пределами и около 368 года мы находим его пишущим Дионисию Сиракузскому, государство которого в то время было много более могущественно, чем любое из греческих и призывал его выступить в качестве лидера греческого национального духа [25].
В 356 году он обратил свои взоры к Спарте, где тогда Архидам (http://simposium.ru/ru/node/10193) унаследовал недавно царскую власть у своего отца Агесилая и призвал его предпринять шаги, которые бы «положили конец междоусобице в Греции, обуздали наглость варваров и лишили их части их бесчестной выгоды». По его мнению, Архидам, если б был столь же доблестным как его отец и более бескорыстным, мог бы стать подходящим вождём того крестового похода, к которому Исократ всей душой стремился.
В это время Филипп Македонский, который уже начал становиться известным и считался большинством греков нищим принцем, восседал далеко не в безопасности на троне, который узурпировал и с которого мог быть в любое время сброшен мятежом или убийством. Но в этом году он завладел золотыми рудниками Пангея и вскоре решил, что Македония должна играть ведущую роль в греческой политике.
В 346 году Исократ обратился к Филиппу (http://simposium.ru/ru/node/10195) как способному стать вождём, во–первых, в объединении греческих государств, во–вторых, в руководстве ими в деле покорения варваров [26]. Десять лет враждебности между Филиппом и Афинами теперь закончились Филократовым миром и Исократ, полагая, что Амфиполь, за который они сражались, был неудобным владением для той и другой стороны, верил и надеялся, что мир может стать постоянным.
И пускай «Панегирик» и обращения к Дионисию и Архидаму не достигли цели, Исократ надеялся, что обращение к Филиппу может стать более успешным.
«(14) Придя к этому выводу, я предпочел обратиться к тебе, сделав свой выбор не из желания угодить, хотя для меня и было бы важно, чтобы речь моя была тебе приятна: однако мысль моя была направлена не на это. Я видел, что все остальные знаменитые люди живут, подчиняясь государству и законам, не имея возможности делать что–нибудь помимо того, что им приказывают, и к тому же они гораздо менее способны совершить те дела, о которых будет идти речь ниже. (15) Тебе же одному судьба дала неограниченную возможность и послов отправлять, к кому захочешь, и принимать, от кого тебе будет угодно, и говорить то, что кажется тебе полезным; к тому же· ты приобрел такое богатство и могущество, как никто из эллинов, — то,, что единственно может и убеждать, и принуждать. Это также, думаю, потребуется и для того дела, о котором будет идти речь. (16) Дело в том, что я намерен тебе советовать привести эллинов к согласию и возглавить, поход против варваров: убеждение подходит для эллинов, а принуждение· . полезно для варваров. В этом, таким образом, заключается главное содержание всей этой речи». (Philippus, §§ 14-16).
Краткое изложение даст нам представление о содержании речи: «Твой долг — постараться примирить четыре великих города: Аргос, Спарту, Фивы и Афины; объедини их в союз и у тебя не будет проблем с остальными, которые все от них зависят (§§ 30-31). Твои предки происходят из Аргоса и города эти никогда не должны враждовать с тобой или друг с другом. Все должны делать друг другу уступки, так как все виноваты (§§ 33-38). Если Афины или Спарта станут вновь господствовать как прежде, ничего невозможно будет сделать; но теперь несчастья поставили их в одинаковое положение. Не существует враждебности столь глубоко укоренившейся, чтоб её невозможно было бы преодолеть: Афины в разное время были союзниками как Фивам, так и Спарте. Спарта, Аргос и Фивы все желают мира; Афины пришли в себя раньше других и уже заключили мир. Они готовы будут содействовать твоим предприятиям (§§ 39-56). История даёт много примеров людей, которые с минимальными способностями и даже вовсе неспособные, решали великие задачи; ты же, обладая столькими ресурсами, найдёшь что задача для тебя легка (§§ 57-67). Добившись успеха, ты не уступишь в своей славе выдающимся людям прошлого, а обманувшись в ожиданиях, приобретёшь во всяком случае расположение эллинов. Твои клеветники приписывают тебе замысел поработить Грецию; так убеди же всех, что они заблуждаются (§§ 68-80). Столько ты обязан сделать для Греции; а теперь обратимся к завоеванию Азии. Агесилай потерпел в этом неудачу оттого, что вызвал политические распри. Греки под командованием Кира потерпели поражение от персидской армии, но хотя остались без командования, всё ж сумели удачно отступить. Тебе же все условия благоприятствуют. Азиатские греки к Киру были настроены враждебно, но они готовы с радостью приветствовать тебя. Нынешний царь Персии — муж куда менее достойный, чем его предок, против которого сражался Кир. И сама Персия в состоянии распада; Кипр, Киликия и Финикия, которые поставляли царю корабли, теперь от неё отпали (§§ 83-104). Ты можешь рассчитывать на завоевание всей Персидской империи; если ж это и не так, ты всё же сможешь завоевать всё, что находится к западу от черты, проведённой от Киликии до Синопы; даже это сулит огромные выгоды. Там ты сможешь найти города для поселения орд наёмников, что движимы нищетой бродят и охотятся на оседлых поселенцев — всё растущая угроза и для греков и для персов. Ты таким образом и окажешь этим бродягам великую услугу и одновременно сделаешь их постоянной стражей собственных твоих границ. Если ж это кажется тебе слишком много, ты по крайней мере сможешь освободить греческие города Азии. И велик или мал будет твой успех, ты по крайней мере сможешь обрести великую славу за то, что возглавил объединённый поход всей Греции (§§ 119-126). Нет другого государства или частного лица, способного выполнить подобную задачу; ты свободен от ограничений, так как вся Эллада — твоя родная земля. Знаю, что ты будешь сражаться не за власть или богатство, но за славу. Миссия твоя состоит в следующем: быть благодетелем Греции, царём Македонии, властителем Азии (§§ 127-155)».
Можно сказать, что Исократ переоценил чистоту намерений Филиппа. С другой стороны, надо полагать, для Филиппа было бы весьма желанным двинуться в Азию а качестве предводителя греческих сил, добровольно для этого объединившихся. Он, кого Исократ считал греком царского или полубожественного происхождения, кого Демосфен клеймил как варвара самого низкого пошиба, был по своей природе много более греком, чем варваром. По крайней мере к Афинам он всегда был крайне снисходителен и мягок, относясь к ним с уважением, далеко превосходящим их заслуги и почитая их за древнее величие. Он делал всё возможное, чтоб расположить их к себе и политику эту он передал своему сыну. Но он не мог приступить к делам на Востоке, оставив за собой такое множество непримиримых врагов и отказ ряда государств подчиниться его гегемонии сделал Херонею неизбежной.
Тех, кто прочёл не это краткое изложение содержания, но всю речь целиком должно было поразить замечательное понимание автором современной истории и действующих сил. Но он недооценивал консерватизм городов–государств, ошибочно воображая, что большинство обладает той же широтой взглядов, как он сам.
Разделы речи посвящённые Азии показывают большие знания относительно её состояния и потребностей. Его совету относительно основания городов буквально следовал Александр, который тотчас после первой победы начал приводить в действие эту политику, закреплявшую его завоевания.
В 342 году Исократ вновь написал Филиппу, порицая его за безрассудство, с которым он подвергал опасности свою жизнь в сражениях. Он повторил некоторые из доводов первой речи и обобщил их следующим советом: «Много благороднее завоевать расположение города, чем его стены». После Херонеи, в 338 году, он вновь ему пишет, повторяя свои прежние советы и с удовлетворением отмечая, что иные мечты его юности уже исполнились, а другие близки к исполнению.
§ 5 Прочие сочинения
Общее содержание «Панегирика» мы уже обсудили, но только тщательный разбор речи выявит мастерство с которым одна тема подготавливает другую, покажет превосходную соразмерность частей и искусство собирать и переплетать вместе разные нити доводов. Многочисленные места, выглядящие на первый взгляд отступлениями от основной темы, окажутся, когда мы охватим речь целиком, очень важными для её единства и хотя по ходу её затрагивается множество вопросов, основная тема никогда не теряется из виду. Стиль везде выдержан на очень высоком уровне и никакие фрагменты не смогут в полной мере его представить. Краткий анализ может, однако, нам продемонстрировать связность и логичность доводов [27]: «Я здесь, чтоб подать совет относительно войны с Персией и единства греков. Многие уже ранее предлагали эту тему, но факт их неудачи делает оправдание этой новой попытки излишним и предмет рассуждения может быть рассмотрен лучше, чем прежде (§§ 1-14). Мои предшественники упустили из виду очень важный пункт: ничего нельзя будет сделать до тех пор, пока лидеры — Афины и Спарта не примирятся и не убедятся, что необходимо разделить бремя лидерства. В Спарте господствует ложная традиция, что лидерство над другими греками — право, завещанное её предками. Я постараюсь доказать, что право лидерства принадлежит Афинам, Спарта же должна согласиться на совместное с ними руководство (§§ 15-20). Афины первыми создали морскую империю и их цивилизация старейшая в Греции (§§ 21-25). Их претензии на гегемонию состоят в следующем: А (а) Афины первыми предоставили другим средства к жизни: Деметра ввела в Аттике возделывание зерна и учредила Мистерии; б) Афины первыми вступили на путь колонизации, расширив тем границы греческой земли и отодвинув варваров (§§ 28-37); с) Афины самыми первыми обладали законами и государственным устройством. Они создали Пирей — центр греческой торговли. Они постоянно проводили празднества, поощрявшие искусства. Практическая философия и ораторское искусство столь высоко почитались в Афинах, что имя «грек» прилагалось не по крови, но по добродетели обладания афинской культурой (§§ 38-50). Б) а) с героических времён и до наших дней Афины проявляют себя как защитники угнетённых. Даже Спарта выросла благодаря во многом их поддержке (§§ 57-65); б) Афины как в самые ранние времена так и в ходе Персидских войн отличились в борьбе против варваров (§§ 66-74).
В старые времена соперничество между противоположными политическим партиями и между Афинами и Спартой было благородным и достойное похвал состязание между этими двумя городами побудило прочих греков взять в руки оружие против Ксеркса. Афины, однако, выставили больше кораблей, чем все остальные государства вместе. Их претензия на лидерство, к концу Персидской войны, таким образом возросла и утвердилась (§§ 75-79). Это верно, что Афины сурово карали взбунтовавшихся союзников, например Мелос и Скиону; те, кто восставал против них всегда должны были ожидать себе кары. Те же, кто были нам преданы пользовались в течение 70 лет свободой от тирании, защитой от нападений варваров, прочным правительством и миром со всем миром (§§ 100-106). Спарта и её приверженцы понесли больше ущерба за немногие месяцы, чем Афины за всё время существования их империи (§ 110- 114). Наше правление предпочтительнее так называемого «мира и независимости», которые Спарта предоставляет своим союзникам. Моря переполнены пиратами и больше городов разграблено теперь, чем до того, как установился мир. Тираны и гармосты делают жизнь в городах невыносимой. Великий Царь, которого Афины сдерживали в определённых границах, разграбил Пелопоннес (§§ 115-119). Спарта бросила ионийцев и оставила их в рабстве, породила опустошение в Греции и обременила островитян поборами. Это ужасно, что мы, греки, из–за собственных мелочных ссор опустошаем нашу страну, когда могли бы пожинать золотой урожай из Азии (§§ 120- 132). Только из–за наших ссор мы позволяем Великому Царю достигать неслыханной силы, ведь в действительности он не обладает ею. Многочисленные примеры из истории демонстрируют слабость персидских царей и государственного устройства. Они часто были побеждаемы в самой Азии; когда они вторглись в Грецию, мы дали им урок; наконец, они оказались в смешном положении перед стенами своих собственных дворцов [28].
Вот что мы думаем об их образе жизни: большинство тамошнего населения более пригодно быть рабами, чем воинами; знать, в свою очередь, высокомерна перед низшими и угодлива пред высшими и будучи развращена роскошью, слабовольна и вероломна. Персы заслужили нашу ненависть и наша к ним вражда никогда не может утушиться. Даже и Гомер популярен отчасти потому, что пел о великой войне против Азии ((§§ 150- 159).
Время для нападения теперь благоприятное: Финикия и Сирия разорены войной, Тир захвачен врагами царя, большая часть городов Киликии в руках наших союзников, Египет и Кипр против царя восстали. Греки так же готовы восстать; нам следует поспешить и не дать повториться истории ионийского восстания. Нынешнее поколение греков перенесло столько бед, что заслуживает некоего возмещения — другая причина поспешить. Поскольку вожди народа в городах безразличны и бесчувственны, нам, кто находится вне политики надо взять на себя руководство, что я и делаю (§§ 160-174). Анталкидов мир не должен вставать на нашем пути; он уже в сущности нарушен. Мы отметим только те его пункты, которые служат к нашему позору, т. е те которые отдают наших союзников во власть персов. Договор этот никогда не был справедливым — мы подчинились условиям, продиктованным царём. Честь и выгода равно требуют, чтобы мы объединили усилия в той войне, слава которой станет выше, чем Троянской (§§ 175-189)».
А теперь мы рассмотрим группу речей, касающихся внутренних дел Греции. «Платейская речь» (http://simposium.ru/ru/node/10289) (XIV). Платеи, разрушенные в 427 году, были восстановлены Спартой в 386 году в качестве угрозы для Фив, но в 376 году принуждены были вступить в Беотийскую конфедерацию. В 373 году они были застигнуты врасплох фиванским войском и вновь разрушены. Жители их отправились в изгнание в Афины и их дело разбиралось в экклесии, а так же на собрании союзников. Данная речь вложена в уста платейца, выступающего перед афинской экклесией. Она состоит главным обравзом из апелляций с помощью исторических примеров к чувствам афинского народа. Оратор напоминает о том, сколь древни связи между Афинами и Платеями и таким образом подразумевает, что Афины имеют перед ними некий долг. Речь имеет форму пригодную для произнесения её перед собранием и возможно и была перед ним произнесена.
С другой стороны, речь «О мире» (http://simposium.ru/ru/node/10196) (VIII) — это предназначенный для чтения политический трактат. Она датируется 355 годом, когда Союзническая война подошла к концу. Главная тема этой речи — необходимость мира между Афинами и всем остальным миром, но побуждение к миру естественно приводит к критике партии войны и суровому осуждению не только современной политики, но и состояния дел в прежней афинской империи. Речь эта замечательна тем, что единственный раз Исократ оставляет свой умеренный и воздержанный язык и позволяет возмущению и даже горечи окрасить его критику.
«Властвовать над тем, кто не желает этого и несправедливо и неразумно. Властолюбие подобно приманке, которая завлекает дикого зверя в клетку. Наше управление прогнило; наши граждане утратили веру в свои личные усилия и мы пользуемся наёмниками, чтоб они за нас сражались. Наши политики — худшие из наших граждан, полководцами мы назначаем людей некомпетентных, совершенно не заслуживающих столь ответственных постов. Мы ещё владеем тем, что нам принадлежит, но потому только, что наши противники так же слабы, как и мы. Безрассудства нашего народного собрания поставляют союзников фиванцам; в свою очередь, наше спасение — в их безумствах. Мы и фиванцы должны были бы давать друг другу деньги на народные собрания; ведь кто из нас чаще будет собираться, тот обеспечит лучшее положение своему противнику. Наша надежда в том, чтобы отказаться от стремления к владычеству на море ибо оно несправедливо и более того, если мы не сохранили его, когда были богаты, как сможем мы приобрести его теперь, когда бедны. Наши государственные деятели прежнего времени делали всё, чтоб политика нашего государства стала бы непопулярна. Они демонстрировали напоказ дань, вымогаемую у союзников, напоминая тем самым всему миру о своей тирании; они выставляли напоказ детей тех, кто пал в войнах в различных частях греческого мира — жертвы межгреческих распрей. Как же отличалось к лучшему положение Афин при Фемистокле и Аристиде. Национальная жизнь была этим морским владычеством подорвана. История спартанского господства — другой пример того же тезиса. Перикл был демагогом и вёл государство гибельным путём, но он, по крайней мере, не стремился к личному обогащению. Наши современные демагоги все своекорыстны и их алчность ведёт не только государство, но и граждан к нищете. Единственное лекарство — мир по той цене, которую я указал. Мы должны освободить Грецию, а не разграбить. Афины должны занимать среди греческих государств то же положение, какое цари занимают в Спарте: они не должны быть тиранами, их стандарты поведения должны быть выше, чем у рядовых граждан и быть уважаемы настолько, чтоб любой кто отказался бы отдать за них жизнь на поле брани почитался бы хуже дезертира».
В обвинениях, выдвинутых против старой империи в самом деле много правды. Исократ видел кое–что кроме тех блестящих красок в которых иногда изображался век Перикла и как и Демосфен ощущал и предупреждал о нынешней слабости Афин. Но его совет, хоть и благородный, непрактичен. Он не сознавал, несмотря на всё своё знание истории, всей глубины греческого эгоизма. Ни одно государство, которое опиралось бы исключительно или главным образом на моральные ценности не могло б иметь голоса в совете Греции, а тем более доминировать в её политике.
«Ареопагитик» (http://simposium.ru/ru/node/10197) (or. VII), возможно написанный в том же самом году, во многом дополняет речь «О мире». Она построена главным образом на контрасте между величавым правлением старых времён Солона и Клисфена и неудовлетворительным состоянием дел во времена самого оратора. Описание прежнего государственного устройства — возможно плод его воображения, но противопоставление служит для того, чтобы оттенить то зло, которое Исократ видит в современном государстве. Речь касается скорее внутренней жизни Афин, чем иностранной политики и главным гарантом хорошего правления и хорошей жизни в старые времена у него выступает Совет Ареопага, этот величавый орган, который даже и теперь имеет столь великое влияние, что наихудшие люди современности, становясь его членами проникаются его духом и отринув низость своего собственного сердца, думают и действуют в согласии с его высокими традициями.
Речь «Архидам» (http://simposium.ru/ru/node/10193) (VI) вложена в уста одноимённого спартанского царя к которому, как мы знаем из письма, Исократ питал глубокое уважение. Он заявляет, что участвовал в 366 году в обсуждении предложения фиванцев заключить мир на том условии, что Спарта признает независимость Мессении. Она даёт хорошее представление о чувствах спартанцев в то время, когда им предложили создать независимое и гарантированно враждебное государство мессенян, на которых они веками смотрели как на собственных рабов.
У нас остаются ещё три категории речей Исократа: наставительные, эпидиктические и судебные.
Наставительные речи
«К Демонику» (http://simposium.ru/ru/node/10190) (I) (372 г?). Эта речь, обращённая к молодому монарху, о котором ничего больше не известно, предназначена была автором сделаться кладезем (ταμιειον) моральных максим, содержащих обязанности по отношению к богам, к другим людям и к самому себе. Она содержит большое количество наставлений, большей частью практических или полупрактических: «Золото испытывай огнём, друзей — несчастьями», «Никогда не клянись богами в денежных делах, иначе у одних прослывёшь клятвопреступником, а у других — скупцом». Иногда моральный пафос повышается: «Если ты совершил какой–либо проступок, никогда не надейся, что это не раскроется; если этого не разоблачат другие, то твоя собственная совесть разоблачит тебя перед самим собой».
«К Никоклу» (II) (374 г.) (http://simposium.ru/ru/node/10191) — речь, обращённая к Никоклу, ставшему в 374 году царём Саламина на Кипре, касается долга и обязанностей царя. «Помни о своём высоком положении и заботься о том, чтоб ни делать ничего недостойного его».
«Никокл или к жителям Кипра» (http://simposium.ru/ru/node/10192) (III) (372 г.) — дополнение к речи II. В ней сам царь рассуждает об обязанностях подданных по отношению к царю. «Какого послушания вы требуете себе от своих подчинённых, с такой же покорностью вам надлежит повиноваться моей власти».
Эпидиктические речи
Многие из софистов писали воображаемые речи на легендарные темы и Исократ, хоть это и было за пределами его интересов, забредал в эту сферу с критическими целями. «Бусирис» (http://simposium.ru/ru/node/10288) (XI) (391 г.), обращённый к софисту Поликрату, во–первых содержит критику речи, сочинённой Поликратом на эту тему, а во–вторых даёт представление о том, как сам Исократ трактовал бы подобную тему. Вкратце можно сказать, что Исократ считал древние легенды в целом истинными, отвергая некоторые их части как непристойные.
«Похвала Елене» (http://simposium.ru/ru/node/10297) (X) (370 г.) начинается с критики некой похвальной речи (энкомия) которая, как обычно считают, является одной из двух сохранившихся речей Горгия. Горгий написал не энкомий, а апологию; сам Исократ написал настоящий энкомий, опустив все те темы, которые были использованы другими.
Речь «Эвагор» (http://simposium.ru/ru/node/10301) (XI) (365 г. ?) была составлена для праздника, отпразднованного Никоклом в честь его отца, Эвагора из Саламина, умершего в 374 г. Она содержит похвалу деяний Эвагора и побуждает его сына подражать деяниям своего отца.
«Панафинейская речь» (http://simposium.ru/ru/node/1099) была начата, когда Исократу было 94 года, т. е в 342 г. Из–за своего болезненного состояния он в течение трёх лет не мог её закончить. Она содержит много материала, который был уже использован в «Ареопагитике». Её главная тема — величие Афин, рассматриваемое исторически, а не в аспекте современной политики. Но она содержит длинные отступления — защиту его собственной системы против нападений неких подлых софистов (§§ 5-34), рассуждение об Агамемноне (§§ 62-73), личное оправдание (§§ 99 sqq) — автор заявляет, что здесь речь следовало бы закончить и говорит о тех беседах и спорах, которые побудили его её продолжить. Ведь его порицают за то, что он слишком суров к Спарте и если бы он промолчал в ответ на эту критику это породило бы к нему недоверие. В результате это на треть увеличило длину речи, совершенно нарушило равновесие её частей и нарушило единство, которым она прежде обладала.
Судебные речи
До нас дошли шесть судебных речей Исократа; они относятся к раннему периоду творчества Исократа, который позднее сожалел, что имел к судебному красноречию отношение; их можно очертить следующим, очень кратким образом: «Против Лохита» (http://simposium.ru/ru/node/10299) (XX) (394 г.) — речь по обвинению богача и аристократа Лохита в избиении некоего бедняка; «Эгинская речь» (http://simposium.ru/ru/node/10302) (XIX) (394 г.) — речь по делу о наследстве; «Против Евтиноя» (http://simposium.ru/ru/node/10298) (XXI) (403 г.) — обвинение Евтиноя в том, что он удержал за собой один талант их трёх, оставленных ему на хранение Никием; «Трапезитик» (http://simposium.ru/ru/node/10293) (XVII) (394 г.) — сходный процесс против знаменитого менялы Пасиона; «Об упряжке» (http://simposium.ru/ru/node/10295) (XVI) (397 г.) — речь в защиту Алкивиада Младшего против обвинений неким Тисием его отца Алкивиада Старшего в том, что тот якобы присвоил себе упряжку лошадей, принадлежавшую Тисию; сумма убытков по мнению истца составляла пять талантов. «Параграфэ против Каллимаха» (http://simposium.ru/ru/node/10296) (XVIII) (394 г.) — письменный протест, внесённый обвиняемым, оспаривавшим правомерность выдвинутого против него обвинения.
Письма
Мы уже упоминали некоторые письма (http://simposium.ru/ru/node/10180) — к Дионисию (368 г.), к Архидаму (365 г.), к Филиппу и Александру (342 г.). Прочие сохранившиеся адресованы к детям Ясона (ср. VI, 359 г.), т. е к Фебе и её сводным братьям, детям тирана Фер, убитого в 370 году; к Тимофею (ср. VII, 345 г.) — царю Гераклеи Понтийской; к правителям Митилены (ep. VIII, 350 г.), олигархам, недавно свергнувшим демократию; к Антипатру (ep. IV, 340 г.), в то время, вероятно, регенту Македонии во время пребывания Филиппа во Фракии. Этот список корреспондентов Исократа, по крайней мере с некоторыми из которых он был близко знаком, может служить свидетельством его значимости в греческом мире.
Исократ так же сочинил τεχνη — трактат по искусству риторики, ныне утраченный за исключением одной единственной цитаты. Кроме того, издания его текстов так же содержат некоторое количество апофтегм, приписываемых ему, но они не имеют никакого значения.
Гений Исократа затмил всех своих современников; тем не менее в его время существовали другие ораторы и другие учителя красноречия. Одним из тех, кто заслуживает серьёзного внимания был Алкидамант, ученик Горгия или кого–то из его школы и который, хоть и был соперником Исократа, был под влиянием его стиля. Под именем его до нас дошло софистическое упражнение «Обвинение Паламеда Одиссем», не имеющее особого значения и вполне вероятно подложное и декламация «Против софистов», вероятно подлинная. По крайней мере мы можем сказать, что это сочинение способного к критической оценке и изящного писателя. Среди других его работ — два риторических упражнения: «Похвала смерти» и «Похвала Наиде» и «Мессенская речь», которая вероятно противопоставлялась «Архидаму» Исократа.
«Против софистов» — на деле нападение на методы Исократа и направлена против практики тщательного сочинения письменных речей, так как она вовсе не помогает тому, кто стремится стать оратором, безразлично политическим или же судебным. Некоторые так называемые софисты, утверждает он, будучи совершенно неспособны выступать, только пишут речи и гордясь подобным достижением, хоть и могут назвать своим наделом только малую часть риторики, претендуют именоваться знатоками всей науки. Он не третировал искусство написания речей, но считал его второстепенным, так как другие части риторики заслуживают большего внимания. Любого в меру способного человека можно, по прошествии определённого времени, научить более — менее хорошо писать; для того же, чтобы хорошо говорить надо тщательно развивать особый природный дар. Быть способным говорить экспромтом — очень ценный дар; тот кто им обладает может приспосабливаться к настроению своей аудитории, тогда как тот, кто опирается только на заранее подготовленную речь часто упускает прекрасные возможности, ведь свыше человеческих сил заучить наизусть столько речей, чтобы быть готовым в любой данный момент говорить на любую тему и перед любой аудиторией. Тот, кто привык пользоваться записанными речами, вынужден будучи говорить ex tempore, не в состоянии бывает сохранить присущий ему уровень красноречия. Этому тезису приводится много более или менее ценных доводов; все они выказывают несомненный уровень автора этого сочинения.
Дионисий полагал стиль Алкидама вульгарным и банальным [1]; Аристотель говорил, что он использует эпитеты «не как приправу, а как кушанье» [2]. Эти чрезмерно строгие суждения неприложимы ни к одной из сохранившихся его работ. Он, как кажется, возвышался над общим уровнем тогдашних риторических сочинений тем, что обладал свежими идеями. Так в речи в защиту свободы мессенян встречался тезис «бог сделал всех людей свободными; природа не сотворила человека рабом»; его характеристика «Одиссеи» как «величественного зеркала человеческой жизни» сама по себе превосходна, хоть Аристотель и заметил, что такое украшательство умаляет ценность речи, создавая впечатление чрезмерной подготовки [3].
Поликрат, ритор того же самого времени, известен как автор фиктивного «Обвинения Сократа», о котором упоминает Исократ [4]. Его «Похвала Бусириду», каннибальскому царю Египта, побудила Исократа написать своего собственного «Бусирида», чтобы показать как следует интерпретировать такую тему. Дионисий находил его бессодержательным, холодным и вульгарным [5]. Ликофрон, подражатель Горгия, несколько раз цитируется Аристотелем. Кефисодор — самый известный ритор школы Исократа, написал замечательную защиту своего учителя от нападок Аристотеля [6].
Эти малые учителя красноречия, которые упоминаются только как боковые побеги известных школ, не имели постоянного влияния на рост и развитие риторики и ораторского искусства.
§ 1 Биография
Эсхин двадцать лет был ожесточённейшим из врагов Демосфена. Вражда эта составляла возможно главную пружину его жизни; во всяком случае, это основной мотив сохранившихся его речей. Демосфен, со своей стороны, не позволял себе презирать вражду, способную изрядно укусить и подлинный дар красноречия, в котором он мог убедиться в результате внимательного слушания в судах ли, пред народным ли собранием, дававший ему влияние, которое ни расплывчатость его политических взглядов, ни непостоянство его характера не могли полностью разрушить. Никакой конструктивной политики Эсхин не проводил, но он имел таланты, необходимые для лидера придирчивой и злоязычной оппозиции. Нам факт столь долго питаемой враждебности между этими двумя людьми даёт превосходную информацию из первых рук об общественной и частной жизни каждого из них. Да конечно, мы не можем принимать безоговорочно те утверждения и порицание каждого из них в отношении своего соперника; но по поводу ряда фактов данные их согласны, хоть они по разному их интерпретируют, потому–то мы при известном старании, можем добраться до основания истины.
Эсхин родился около 390 года [1]. Его отец, афинский гражданин безупречного происхождения [2], был изгнан Тридцатью и бежал вместе со своей женой в Коринф. Некоторое время он служил в Азии наёмником, но в конце концов возвратился в Афины, где стал держать школу. Его жена Левкофея отправляла мелкие религиозные обязанности, посвящая неофитов в какие–то мистерии, вероятно связанные с орфизмом. Кажется Эсхин помогал обоим родителям в их делах, если разумеется есть крупица истины в порицаниях Демосфена: «(258) Вот такова моя судьба и такова моя жизнь — я мог бы еще многое о ней порассказать, однако остерегусь, как бы не досадить кому–нибудь хвастовством. Ну, а ты, хвастун, оплевывающий всех кругом, погляди теперь на свою судьбу и сравни ее с моею. Судьба твоя была такая, что рос ты в превеликой нужде и сидел вместе с отцом при школе, а там и чернила готовил, и скамейки отмывал, и подметал за дядьками — одним словом, содержался не как свободнорожденный отрок, но как дворовый раб. (259) Возмужав, ты был на побегушках у матери и, пока она исправляла таинства, служил чтецом, а по ночам состоял при шкурах и кубках, и мыл посвящаемых, и обмазывал их грязью и отрубями, и напоминал сказать после очищения "бежал зла, нашел благо", да еще похвалялся, что никто–де не умеет завывать звончее. Этому последнему я вполне верю, и вы тоже не думайте, что если он теперь так орет, то не умеет еще и визжать лучше всех!». [3] Всё это описание — явная карикатура и ценно прежде всего тем, что показывает, что Демосфен, если бы не стал по каким–то там причинам государственным деятелем, мог бы стать успешным комедиографом средней комедии. Но его слова всё таки указывают на тот факт, что родители Эсхина пребывали в затруднительных обстоятельствах, что сам он ребёнком вёл трудную жизнь и не имел обычных возможностей получить образование, подобающее государственному деятелю [4]. После этого, в том возрасте когда прочие соискатели общественных должностей изучают под руководством учителей риторику, он был вынужден искать средства к жизни. Он отправлял мелкие должности, был актёром (согласно Демосфену, он играл мелкие роли в низменной компании и питался оливками и фигами, которыми его забрасывали зрители) [5]. Он так же служил гоплитом и как он сам об этом сообщает, отличился при Мантинее и Таминах. Затем служил писцом у оратора и государственного деятеля Аристофонта из Азении, а позже у Евбула, был писцом и при экклесии.
Благодаря женитьбе на девушке из респектабельной семьи (ок. 350 г.), он в 348 г. впервые появился на общественной арене в качестве члена посольства в Мегалополь в Аркадии. Отправлялся он туда, по общему признанию, противником Филиппа, но вернулся сторонником мира. Причины такой перемены взглядов мы обсудим позже. Его собственное объяснение, состоящее а том, что война эта бесполезна, само по себе вполне разумно [6]. Два года спустя он вместе с Демосфеном отправился в знаменитое посольство к Филиппу, которое, после долгих проволочек, завершилось неприемлемым для Афин Филократовым миром. Демосфен объявил этот мир недостойным Афин [7], хоть он и настаивал на том, что, хороший или плохой, его всё же надо соблюдать; и кроме всех прочих инсинуаций относительно поведения Эсхина как посла, он обвиняет его в утрате доверия, путём получения взятки от Филиппа. В качестве сообвинителя он выбрал Тимарха. Эсхин подготовил контрудар. Он выступил с обвинением Тимарха на том основании, что он известен был своей аморальностью и как таковому ему запрещено было выступать публично. Тимарх, как кажется, признан был виновным. В 343 г. Демосфен возбудил процесс на котором были произнесены его речь о «Предательском посольстве» и речь Эсхина, носящая то же название. ; Эсхин был оправдан с очень небольшим перевесом в 30 голосов. В следующем году Эсхин сам выдвинул обвинения против Демосфена, но вместо осуждения Демосфена поражён был встречными обвинениями со стороны своего соперника [8].
В 339 г. Эсхин был пилагором в Совете амфиктионов и пламенной речью отвратил от Афин опасность Священной войны.
В 337 году, год спустя после битвы при Херонее, предложение Ктесифона наградить Демосфена золотым венком за его заслуги перед Афинами, дало в руки Эсхину новое оружие, чтобы поразить врага. Он возбудил против Ктесифона процесс о противозаконии. Но дело было отложено до 330 года, когда Эсхин, не собрав минимального числа голосов (¹/₅), был приговорён к штрафу в 1000 драхм и будучи не в состоянии или не желая уплатить его, отправился в изгнание. Он уехал в Малую Азию и жил или в Эфесе или на Родосе. Как говорит Плутарх, он провёл остаток своей жизни в качестве профессионального софиста, т. е иными словами, в качестве учителя риторики [9]; но у нас нет иной информации о его жизни, времени и причине его смерти.
§ 2 Эсхин как общественный деятель
Мы не можем счесть Эсхина государственным деятелем, так как он не проводил определённой политики. Он был, как он сам признавал, оппортунистом: «Как частному лицу, так и государству следует менять своё положение в зависимости от изменения обстоятельств и стремиться к тому, что самое в данное время подходящее» [10]. И хотя он заявлял, что был «советчиком величайшего из всех государств» [11], он никогда не имел в государственных делах принципов более высоких, чем следовать по пути наименьшего сопротивления.
Нужно, однако, рассмотреть был ли он и в самом деле коррумпированным политиком, как его представляет Демосфен.
В том, что касается коррупции афинское общественное мнение было менее строго, чем наше; так Гиперид допускает, что существуют различные степени виновности в вопросе получения взяток; наихудшее преступление совершают те, кто берут где не следовало брать, т. е от врагов отечества и во вред государству [12].
Принцип этот подразумевает вывод, что получение взяток за исполнение обязанностей и за действия в интересах одной из сторон — это вполне простительный проступок, если даже вовсе и проступок; в таком деле вина или невинность человека могут быть делом совести отдельного лица.
Демосфен несомненно обвинял Эсхина в изменении своей политики под воздействием взяток, полученных от Филиппа. Известно, что в начале своей политической карьеры тот был противником Македонии и мы располагаем собственным его объяснением этой перемены по случаю посольства в Мегалополь: «Ты порицаешь мою речь, которую я, будучи послом, произнес в собрании Десяти тысяч в Аркадии, и упрекаешь меня в перемене убеждений, сам будучи рабской натурой и чуть ли не клейменным перебежчиком. Но я во время войны старался, сколько был в силах, восстановить аркадян и других греков против Филиппа. Так как никто не помогал нашему государству, но одни выжидали, что будет, другие шли против нас войною с Филиппом, а наши ораторы устраивали из войны источник для своих ежедневных расходов, то я, сознаюсь, посоветовал народу прекратить войну с Филиппом и заключить мир, который ты, никогда даже не прикасавшийся к оружию, признаешь в настоящее время позорным, а я утверждаю, что он гораздо лучше войны» [13].
После заключения Филократова мира обвинения стали более определёнными. Демосфен утверждал, что Эсхин во время второго посольства имел частные встречи с Филиппом и что за свои услуги тот получил некие земли в Беотии [14]; это обвинение он повторил много лет спустя в речи «О венке». Эсхин не стал этого обвинения отрицать, он его даже не упомянул в речи «О посольстве» или в обвинении Ктесифона. Демосфен, не располагая, видимо, прямыми доказательствами пытался добиться своего подчёркивая отношения Эсхина с предателем Филократом; но это слабый довод, ведь хотя Эсхин некогда этими отношениями и хвастался, позже он от них отрекался и даже ставил самого Демосфена в один ряд с Филократом [15]. Но, может быть, нам следует выказать более доверия другому подчёркиваемому Демосфеном факту, что Эсхин время от времени побуждал афинян принимать те неопределённые знаки расположения, которые выказывал Филипп; но до того, как мы обвиним его на этом основании, вспомним, что Исократ, человек много большего ума, чем Эсхин и несомненной порядочности, столь прочно попал под обаяние личности Филиппа, что глубоко верил в искренность его заявлений. Точно так же мог быть одурачен и Эсхин.
Но самое суровое осуждение политики Эсхина содержится в его собственных речах. Во время посещения македонской армии в Фокиде он провинился тем, что выказал весьма дурной вкус, когда распевал с Филиппом пеаны, празднуя поражение Фокиды. Он признал обвинение и даже заявил, что так и надо было поступить [16]. Его поведение в Совете амфиктионов вызвало много более серьёзные последствия. Он был приглашён произнести речь, но когда начал, был грубо прерван локрийцами из Амфиссы. В отместку за это ему «пришло на ум [17] напомнить о нечестии амфиссян в отношении священной земли» (Киррейской равнины). Он прочёл вслух проклятие, произнесённое после Первой Священной войны и напоминанием о забытых событиях прошлого до того возбудил аудиторию, что на следующее утро — в этот вечер было слишком поздно что–либо уже предпринимать — всё население Дельф отправилось в Киррейскую равнину, разрушило гавань и подожгло город. И хотя такие действия ввергли Грецию в Амфиктионийскую войну, Эсхин, совершенно независимо от ужасных последствий, мог остановиться на произведённом своей речью замечательном эффекте.
§ 3 Личность
Кое–что о личных качествах Эсхина можно почерпнуть как из собственных его сочинений, так и из сочинений Демосфена. Он должен был быть человеком заметным, ведь даже если он всегда был на вторых ролях, как всё время твердит Демосфен, он действовал в превосходном окружении, как его враг имел неосторожность признаваться. Обстоятельства, при которых разыгрывалась греческая трагедия требовали величавой манеры держаться даже от тритагонистов и язвительное замечание Демосфена, который назвал его «благородной статуей», делает несомненным, что Эсхин не отставал от этих требований времени [18]. Слова Демосфена подразумевают вероятно, что достоинство было несколько преувеличенным, что величавая поза бывшего актёра на суде выглядела напыщенной и утрированной. Сам Эсхин осуждал употребление ораторами пафосных, экзальтированных жестов. Он подчёркивал необходимость сдержанности и часто настаивал на том, что оратор должен, во время выступления, держать руки под одеждой, как поступали старые ораторы [19]. Это дало Демосфену повод к меткой реплике: « Руку под плащ, Эсхин, надо прятать не выступая с речью, а будучи послом» [20]. Здесь мяч явно был на стороне Демосфена, но когда не всё решали остроумие и находчивость уважение слушателей было на его стороне.
Другой выдающейся особенностью Эсхина был его великолепный голос, которым он умел пользоваться с истинным мастерством. Демосфен, у которого голос был от природы ограничен, страшно ему завидовал и потому всегда старался высмеять его манеру исполнения [21]. Сознавая несомненно свои природные достоинства, которым Демосфен всё таки однажды воздал более или менее искреннюю дань [22], Эсхин ко всем его насмешкам, видимо, оставался безразличен; но его всё же глубоко задело, когда Демосфен сравнил его с сиренами, голоса которых очаровывают людей, чтобы погубить их. Переполнившее его негодование не позволило ему дать остроумного ответа; он лишь смог заявить, что подобное обвинение непристойно и что даже если бы оно было верно, Демосфен не тот, кто его вправе выдвигать; только человек дела, государственный деятель или полководец может быть ему достойным обвинителем, у Демосфена же нет ничего за душою, кроме слов. Дальше, немного придя в себя, он заявил, что Демосфен столь же пуст и ни на что не годен как флейта, когда её лишают язычка [23].
В случае с другими ораторами я уделял мало внимания их личным качествам, ведь, как правило, об ораторе следует судить отдельно от его свойств как человека. Так например, что касается Исея (хоть это и крайний случай) личные качества и свойства характера вовсе не имеют значения. Но в речах Эсхина столько черт его характера, что мы не можем ими пренебречь; они дают нам важные данные для оценки его и как оратора и как общественного деятеля. Потому–то у нас есть оправдание для того, чтобы ознакомиться с его личностью более подробно, чем с личностью любого другого из аттических ораторов. Вопрос о его общественной морали мы уже в какой–то мере обсудили; рассмотрение его поведения в личной жизни может быть поможет нам пролить больше света на вопрос о его виновности.
Он был, как мы видим, в определённой мере человеком сделавшим себя сам. Он, по крайней мере, возвысился над тем состоянием, в котором родился. Во всех его речах сквозит гордость за то положение и культурный уровень, которых он достиг, vanité de parvenu (тщеславие выскочки), как это назвал М. Круазе. Он гордится своей образованностью, чрезвычайно ею хвалится, не сознавая, что таким образом обвиняет себя в том, что упустил лучшее, что может дать образование. Демосфен прав, хоть и чересчур суров: «По какому праву смеешь ты даже поминать о просвещенности? Никакой из людей истинно просвещенных нипочем не стал бы отзываться о себе в таком тоне, как ты делаешь, да еще и покраснел бы, услыхав, что другие о тебе так отзываются, — а вот невежам вроде тебя только и остается изводить слушателей разговорами о просвещенности, на которую вы по невежеству своему притязаете, хотя даже видимости воспитания у вас нет» [24]!
Эсхин считал απαιδευσια (необразованность) почти что основным пороком и не мог никогда осознать, что сам грешен этим [25]. Он демонстрировал свои познания приводя цитаты из поэтов, которые подчас, надо признать, очень подходили к его аргументации и ссылаясь на мифы, иногда натянуто. Пользование историческими примерами выдаёт поверхностное знание предмета; вряд ли возможно, например, что он знаком был с Фукидидом. И хотя он обладает некоторой долей знаний, всё ж страдает почти полным отсутствием вкуса. Лучший из примеров использования им цитат, когда он обращает строки из Гесиода к человеку, дела которого повлекли весь город к гибели; это место мы приведём позже. Стихи придают подчас его обвинениям истинную остроту и силу и его мнение о воспитательном влиянии поэзии и значительно и искренне. Но на этой высоте он не может удержаться. Столь превозносимая им образованность выражается у него обычно в аффектации своего рода надуманной и искусственной правильности и пристойности в действии и в языке и исповедании излишней щепетильности, на самом деле чуждой его натуре. Так он восхищается самоограничением публичных ораторов эпохи Солона и в период расцвета республики и с отвращением отзывается о Тимархе, который «буквально на днях, сбросив плащ, голый, словно борец, бесновался в народном собрании» [26]. Во вступлении к той же самой речи он возносит великие хвалы умеренности; в ходе же самого обвинения Тимарха вся его умеренность состоит в том, что намекая на некие некрасивые по своей природе занятия Тимарха, он старается, по возможности не называть их прямо: «(37) Как я и обещал вам в начале своего выступления, я хочу теперь, после того как я рассказал о законах, сравнить с ними поведение Тимарха, чтобы вы знали, насколько оно противоречит вашим законам. При этом я прошу вас, афиняне, иметь ко мне снисхождение, если, вынужденный говорить о занятиях по природе своей некрасивых, но тем не менее характерных для этого человека, я прибегну подчас к таким выражениям, которые соответствуют делам Тимарха. (38) Ибо по справедливости вам следует порицать не меня, если я что–нибудь назову своим именем, желая рассказать вам всю правду, но скорее этого человека. Ведь он вел настолько постыдный образ жизни, что всякому, кто станет рассказывать о его поступках, невозможно будет пользоваться всегда таким языком, каким хочется: придется иногда прибегнуть к словам такого же рода, как и его дела. Все–таки я постараюсь делать это как можно реже» [27].
Обратите внимание так же на подчёркнутую сдержанность или «умолчание» (paraleipsis) ( риторический приём, хорошо известный читателям Цицерона ), которая намекает на то, что невозможно доказать: « (39) Обратите также внимание, афиняне, сколь сдержанно я намерен вести себя по отношению к этому Тимарху. Я опускаю все безобразия, которые он учинил над своим телом еще мальчиком: пусть все это будет лишено силы, как не имеют силы поступки, совершенные при Тридцати, или до Евклида, или если какой другой когда–либо устанавливался срок давности. Напротив, все, что он совершил уже сознательно, юношей, когда он доподлинно был знаком с законами нашего города, — это я включу в свою обвинительную речь, к этому я прошу вас отнестись со всей серьезностью… [28] (55) такие выходки, такие глумления, как я слышал, позволил себе над личностью Тимарха этот человек, что я, клянусь Зевсом Олимпийским, не рискну даже назвать их перед вами. Ибо то, что этот человек не стыдился совершать на деле, это я ни за что на свете не согласился бы даже назвать в вашем присутствии» [29].
Несмотря на умеренность обвинителя, намёки на подобные проступки Тимарха рассеяны по всей речи; сдержанность применяется для того, чтобы намекать на то, что в действительности упомянута лишь десятая часть из всех его проступков. Весь тон речи, таким образом, лицемерный и неискренний.
С другой стороны, дань, воздаваемая оратором честности и порядочности судей, иногда преувеличена. Так он сообщает им, что «Тимарх дни напролет стал проводить в игорном доме, где устанавливают помосты для бойцовых птиц, стравливают петухов и играют в кости. Впрочем, я думаю, что некоторые из вас и сами видели все то, о чем я говорю, или, во всяком случае, слышали об этом от других» [30]. Ни одно большое собрание не могло б воспринять всерьёз такой комплимент своей невинности и должно было воспринимать его как более лёгкий штрих, призванный смягчить окружающие тёмные тона. Такие игривые реплики были у него нередки и как и эта были часто совершенно безобидны.
Более серьёзные обвинения относительно личности Эсхина выдвигает Бласс, который тщательно исследовав речь против Тимарха пришел, на хронологическом основании, к выводу о том, что большинство обвинений Эсхина были ложны. Замечательно, что обвинения в аморальности основывались почти полностью на утверждениях обвинителя. Он выражает опасение, что Мисгол, наиболее важный из свидетелей, или вовсе откажется давать показания или же не скажет правды. Столкнуться на полпути с такой проблемой как эта — очень серьёзное признание слабости, что подтверждают дальнейшие данные оратора о состоянии дела. Он располагал, как он говорит, и другими свидетелями, но «Неужели и этих людей они смогут убедить не выступать со свидетельскими показаниями? Не думаю. Но если даже и смогут, то, очевидно, не всех. Одно во всяком случае им никогда не удастся — уничтожить правду, уничтожить молву, которая ходит в нашем городе о Тимархе: ведь ею он обязан не мне, но самому себе. Ибо жизнь порядочного человека должна быть настолько чистой, чтобы не навлекать на себя даже подозрения в дурных делах» [31].
Бласс полагает, что менее серьёзные обвинения, направленные против безрассудной опрометчивости, с которой Тимарх расточал своё наследственное имущество лучше обоснованы; но их одних вряд ли было бы достаточно, чтоб добиться осуждения.
Чтобы оценить меру правдивости теорий Бласса, мы должны установить то немногое, что мы знаем о фактах. Несомненно, что Тимарх был осуждён и лишён гражданских прав [32]. Да, афинский суд вовсе не был так непогрешим и был ли то обычный суд или же как в нашем случае верховный суд экклесии, политические соображения часто брали верх над беспристрастностью; и всё же человек, который был не виновен в выдвинутых против него обвинениях, человек не только реально не совершивший никаких политических проступков, но и вообще не принимавший никакого участия в политических делах и к кому же обладавший мощным покровительством Демосфена всё ж имел хорошие шансы быть оправданным. Сам Эсхин через несколько лет был оправдан по политическим обвинениям, хоть его образ действий и требовал немалых объяснений и влияние Демосфена было не за, а против него.
Эсхин вполне мог ощущать законную гордость за то высокое положение, которого он достиг со столь невысокой стартовой точки; но вновь и вновь напоминать об этом — признак явного тщеславия. Ему нравится говорить о себе, как о друге Александра и Филиппа. «Демосфен», — говорит он , — «обвиняет меня в том, что я связан узами гостеприимства с Александром» [33] Демосфен возражал, что не делал ничего подобного: «но он–то называет свою торговлю дружбой и гостеприимством, так что даже и в сегодняшней своей речи помянул "человека, попрекавшего меня гостеприимством Александра". Это я‑то тебя попрекал Александровым гостеприимством? Да где же ты это гостеприимство добыл и чем заслужил? Никак не мог я назвать тебя ни гостем Филиппа, ни другом Александра — не настолько я ополоумел! — разве что станем мы именовать жнецов и прочих подобных поденщиков друзьями и гостями тех, кто платит им за поденщину» [34]. И далее: «Однако, едва пришли известия о битве, ты сам же сразу и безо всякого смущения во всем признался, да еще объявил, что связан–де с Филиппом дружбою и гостеприимством — так ты именовал свою наемную службу. Чтобы Эсхин, рожденный бубенщицей Главкофеей, доводился другом, гостеприимцем или хотя бы знакомцем Филиппу Македонскому — возможно ли найти для подобного дива пристойное и честное объяснение? Я такого объяснения не вижу, а вижу, что ты нанят, и нанят нарочно — вредить всякому полезному делу» [35]. Демосфенова оценка ситуации вероятно более верна; Эсхин, не смотря на всю его одарённость, не был, подобно Исократу, тем кто встречался на равных с правителями мира.
Его гордость своими речами и эффектом, который они производили засвидетельствовано различными случаями, при которых он цитирует их или на них ссылается. Так он кратко излагает содержание речи, произнесённой им перед Филиппом в качестве посла [36], резюмирует содержание речи перед экклесией [37], упоминает о речи, произнесённой перед «тысячами и тысячами аркадян» [38]. С удовольствием цитируется пресловутая речь перед амфиктионами [39], описывается её бедственный эффект, восхищение оратором силой своего собственного слова совершенно ослепляет его, заставляя забыть о серьёзнейших и далеко идущих последствиях своего преступного неблагоразумия.
Его личная жизнь, несмотря на некоторые дискредитирующие признания, сделанные в «Тимархе», удовлетворяла афинским нормам поведения. Демосфен обвиняет его в том, что он грубо оскорбил некую олинфянку. Лживо это утверждение или нет мы судить не в состоянии. Эсхин с возмущением отрицает обвинение и утверждает, что когда оно было сделано, то афинский народ отказался слушать о нём, подтвердив тем самым уважение, которое он ему оказывал: «Посмотрите, в самом деле, как бестолков и невежествен этот человек, который придумал такую небылицу относительно моего поступка с олинфской женщиной, чтобы вы прогнали его, прервав его речь. Ведь он клеветал на того, кто совершенно не способен на подобные дела, клеветал перед теми, кто его знает» [40].
Каково бы ни было его происхождение, он его не стыдился. О своём отце он упоминает не однажды и притом всегда подчёркнуто уважительно [41]. Тему своей любви к жене и детям он изобретательно вводит в один красноречивый пассаж, чтобы повлиять на чувства слушателей. Такое применение «пафоса» было для афинских слушателей достаточно привычно, но Эсхин проявил оригинальность формой, в которой он к ним с этим обратился, апеллируя к чувствам каждого слушателя к собственной его семье, а не умоляя всё собрание в целом пожалеть жертвы несчастья: «У меня, афиняне, есть трое детей от дочери Филодема, сестры Филона и Эпикрата: одна дочь и два сына. Я привел их сюда вместе с другими, чтобы предложить один вопрос и привести судьям одно доказательство, которым я теперь же воспользуюсь. Я спрашиваю вас, афиняне, кажется ли вам вероятным, чтобы я, имея отечество и преданных друзей, почитая святыни и могилы предков, мог продать Филиппу тех, кто мне дороже всех людей, и предпочесть его дружбу их жизни? Какая страсть охватила меня? Какой неблаговидный поступок совершил я когда–нибудь из–за денег? Ведь не Македония делает людей дурными или хорошими, а природа. И я не изменился, возвратившись из посольства, но я такой же, каким вы меня послали» [42].
Наконец, он мог говорить о себе с достоинством как в пассаже, процитированном выше, где он опровергает обвинения о себе как личности и в следующем: «А что касается моего молчания, Демосфен, то оно явилось результатом моего скромного образа жизни. Я довольствуюсь малым, не испытываю постыдного стремления к большему, поэтому я и молчу и выступаю по здравом размышлении, а не принуждаемый прирожденной расточительностью» [43].
§ 4 Стиль
Словарный запас Эсхина состоит большей частью из общеупотребительных слов, не требующих комментария. И хотя он был большим поклонником поэзии, его обычный стиль был не более поэтическим или изобилующим необычными словами, чем у любого другого оратора.
Отличие его стиля от стиля такого автора, как Лисий заключается главным образом не в словаре, а в тоне; тон Эсхина — приподнятый. Он имеет тенденцию употреблять слова и выражения более сильные, чем то необходимо, быть «разгневанным», когда можно быть только удивлённым, быть «до крайности возмущённым», когда речь идёт о том, чтоб быть лишь в меру обиженным, «ненавидеть», когда вполне достаточно не любить [44]. Он безо всякой надобности апеллирует к богам чаще чем любой другой оратор, кроме разве Демосфена. Преувеличение- часть тайны его splendor verborum, как это назвал один римский автор; но самая важная её часть — его подсознательный инстинкт употреблять совершенно обычные слова в наиболее эффектных сочетаниях. Лучшие места его речей, если рассмотреть их со вниманием состоят из слов общеупотребительных, но достоинство и сила их неоспоримы [45]. Древние, однако, отрицали чистоту стиля Эсхина, вероятно из–за только что описанных его особенностей.
Он, как замечает Бласс, подчас тёмен; есть фразы, смысл которых не легко понять; но они всё же редки. Ни один автор, даже Лисий, не может быть всегда абсолютно ясен [46]. Как правило Эсхин прост как в построении предложений, так и в конструкции речей и его много легче понимать, чем например Демосфена.
Он не обладает той совершенной грацией и изяществом, которое знатоки почитают главным достоинством Лисия; иногда он без всякой надобности повторяет отдельные слова, иногда использует два синонима там, где достаточно одного единственного слова; но такие повторы часто делают текст яснее, хоть и за счёт строгости формы, а скопление синонимов придаёт тексту выразительность [47]. Только великий мастер, будучи вполне уверен, что найдёт верное слово для того, чтобы адекватно выразить свою мысль самым точным образом, мог позволять себе делать это безо всяких злоупотреблений и излишеств. Эсхин не совершенный художник в языке; он стремится не к художественной прелести и красоте, но к воздействию, при котором стиль носит только подчинённое значение. Для него сочинение высокохудожественной прозы — вовсе не конечная цель.
Он предназначал свои речи вовсе не для чтенья знатоками, но для произнесения с трибуны; он стремился не к тому, чтобы удовлетворять вкусы знатоков, но к тому, чтоб воздействовать на чувства обычного гражданина. Некоторые из самых замечательных его речей вовсе не были записаны, хоть для личного пользования он возможно сохранял выписки из них, а те три, которые он записал целиком, сохранились не за их литературные достоинства, но за содержание. Время риторики ушло тогда в прошлое; ход событий требовал такого ораторского искусства, которое побуждало бы людей к действию. Что до эффективности воздействия его речей, то она несомненна. Мы знаем, правда от него самого, но ведь это никогда и никем не оспаривалось, как его речь возбудила амфиктионов; и мы так же знаем, что без каких–либо выдающихся моральных качеств, без каких–либо преимуществ, даваемых влиятельностью семьи и без определённых политических принципов, он приобрёл в Афинах влияние только силой своего красноречия.
Эсхин очень сильно варьировал длину периодов; некоторые из них были длинными и состояли из причастных и относительных оборотов. Это, однако, имело место большей частью в рассказе, в изложении фактов, где подобный стиль извинителен. Например, длинные периоды в речи «О предательском посольстве» (§§ 26-27 ; 75-77 ; 115) используются Эсхином для изложения содержания своих более ранних речей. Первый из них монотонен из–за ряда genetivus absolutus, составляющих весьма длинный протасис (восходящую часть периода), смысловой глагол не встречается почти до конца периода и затем следует другой придаточный член в генетиве.
В длинном периоде в начале речи «Против Ктесифонта» оратор даёт resume обстоятельств, побудивших его говорить; фразы большей частью связаны και , хотя все они зависят от относительного местоимения в начале. Никакого мастерства для построения такого периода не требуется и его длина ограничивается только количеством воды в клепсидре. При определённой длине он веский и убедительный, но если её превысить, то эффект пропадает, ведь та часть его, со смысловым глаголом, которую оратор хочет слишком надолго оттянуть, содержащая утверждение, которое предыдущие придаточные предложения иллюстрируют или объясняют, достигается уже тогда, когда длительное накопление придаточных предложений утомляет восприятие.
В целом, однако, периоды Эсхина по длине весьма умеренны; его предложения, в среднем, короче, чем у Исократа и он молчаливо придерживается того правила, что период не должен быть длиннее, чем можно произнести на одном дыхании.
Хоть и не педант, он всё же был далёк от безвкусицы. Во всех его речах мы находим примеры умышленного избегания зияния и в речи «О предательском посольстве», он даёт примеры того, как заботится об этом.
Избегание это можно обычно, хотя и не всегда, проследить по необычному порядку слов [48]. Примеры явного зияния редки, хотя есть много малозначащих примеров. Совершенно независимо от теоретических правил хороший оратор инстинктивно станет избегать неуклюжих сочетаний слов, ведь эвфония (благозвучие) необходима для плавной речи. Эсхин, обладавший безупречной манерой произношения, мог использовать сочетания слов и звуков, которые Исократ и другие теоретики считали грубыми и неблагозвучными; ведь он постоянно имел дело с практической декламации
Характерная черта стиля Эсхина — пользование риторическими фигурами. Противопоставления, к которым прибегали Горгий и софисты, многие из которых кажутся нам натянутыми и скучными, у Эсхина были слишком уж в чести. Пример- чисто формальная антитеза «он называет имена людей, которых никогда и в глаза не видел» [49], где звуковая аллитерация ονοματα , σωματα важнее смысла. Эффект таких «сходных окончаний» (ομοιοτελευτος) как правило невозможно передать, хотя подчас это и возможно, напр. οὐ γὰρ τὸν τρόπον, ἀλλὰ τὸν τόπον μετήλλαξεν (he has changed, not his habits, but only his habitation) [50]. В таком ассонансе несомненно заложен комический эффект. Явное повторение слов обнаруживается в таких периодах, как следующий: «Я, афиняне, и при первом, и при втором посольстве (46) доложил вам о том, что видел, как видел, о том, что слышал, как слышал. Каково же было и то и другое — то, что я видел и что я слышал о Керсоблепте? Я и все мои товарищи видели сына Керсоблепта заложником у Филиппа» [51]. Это и подобные ему повторения, кажется, иногда выходят из под контроля оратора и превосходят всякую меру [52].
Эсхин не уделяет внимания тому, чтобы ритмизовывать свои речи; его стиль слишком свободный, чтобы без нужды связывать себя ограничениями; стихотворные и ритмизованные места спорадически встречаются, но они редки. Он, кажется, пользуется ими случайно, т. к они встречаются там, где нет особой точки, отмечаемой необычным ритмом [53].
С другой стороны, у него очень часты прямые цитаты из поэзии, к которой он имел большую симпатию. Нет другого оратора, кроме Ликурга, сравнимого с ним в этом отношении и к тому же Ликург пользуется своим умением цитирования со много меньшей силой, чем Эсхин, цитаты которого часто очень к месту. Так он усиливает религиозное осуждение деятельности Демосфена с помощью цитаты из Гесиода:
Целому городу часто в ответе бывать приходилось
За человека, который грешит и творит беззаконье [54].
В других случаях цитаты бывают чрезвычайно длинными и подобно цитатам Ликурга практически не усиливают смысл речи.
Метафоры его подчас яркие и хорошо подобранные: αμπελουργειν την πολιν — «обирать город дочиста, словно виноградник»; εναυλον ην πασιν — «это звенело в ушах у каждого». Некоторые самые сильные из его метафор находятся в местах, являющихся цитатами или парафразами из Демосфена: επιστομισαι — «обуздать партию войны»; απορραψειν το Φιλιππου στομα — «зашить Филиппу рот». Есть возможно и пародии на смелые выражения Демосфена.
Обратившись теперь от рассмотрения составных частей к готовому продукту, мы найдем, что Эсхин мог достигать очень высокого уровня стиля. Осуждение им недобросовестного, жульнического образа действий, столь распространившихся в его время, впечатляюще; мы знаем, что он говорит правду и не впадает в ошибку преувеличения. Серьёзность смягчается, но не обесценивается светом сарказма, который пронизывает всю ткань его сочинений: «(192) И, как говорил мне отец, слушание дела происходило не так, как теперь, ибо судьи тогда враждебнее, чем сам обвинитель, относились к авторам противозаконных предложений. Они многократно поднимали на ноги секретаря и требовали, чтобы он снова прочитывал законы и оспариваемое предложение. И те, которые вносили противозаконные предложения, осуждались не за то, что преступили все законы, но даже в том случае, если нарушили хотя бы одну букву закона. Теперь же дело ведется смехотворным образом. Секретарь читает противозаконное предложение, а судьи, будто они слушают магические заклинания или то, что их совсем не касается, думают о чем–то постороннем.(193) В результате происков Демосфена вы уже примирились в судах с постыдным порядком, и законность в нашем государстве нарушена. Тот, кто возбудил процесс, защищается, а тот, кто привлечен по иску, тот обвиняет, а судьи иногда забывают, что является предметом судебного разбирательства, и вынуждены подавать голос по поводу того, что вовсе и не подлежит рассмотрению. Обвиняемый, если он когда–либо вообще коснется сути дела, не говорит, что его предложение соответствует законам, но что уже и прежде некто другой, внесший подобное предложение, был оправдан. Я слышал, что и теперь Ктесифонт возлагает на это большие надежды» [55].
На следующий пассаж многократно и притом справедливо указывали как на превосходный пример риторики Эсхина. Если взять его отдельно от контекста и не рассматривать правдивость содержащихся в нём инсинуаций — то это замечательный пример «патетической» мольбы. Римляне, с их любовью к язвительным противопоставлениям, находили в Эсхине больше смысла, но меньше силы, чем в Демосфене. Если взять их сочинения в целом, это верно; но в отдельных пассажах, подобных этому, Эсхин стоит наравне с лучшими из аттических ораторов: «(133) А Фивы! Фивы, соседний с нами город, в течение одного дня был вырван из центра Эллады! Пусть наказание постигло их заслуженно — ибо они принимали неверные решения по важнейшим вопросам, — но все же ослепление и безрассудство, овладевшие ими, были не от людей, а от божества. А несчастные лакедемоняне! Ведь они только соприкоснулись с этими делами, в самом начале в связи с захватом храма. Притязавшие некогда на гегемонию над эллинами, они теперь собираются в знак своего несчастья отправить к Александру заложников, готовые подчинить и самих себя, и свое отечество любому его решению, вверив свою судьбу милосердию ранее обиженного ими победителя.(134) А наш город, прибежище всех эллинов, куда прежде прибывали посольства со всей Эллады и представители каждого государства искали у нас спасения! Теперь наш город борется уже не за гегемонию над эллинами, а за землю отечества. И это случилось с нами с того времени, как Демосфен стал руководить государственными делами. Очень хорошо высказывается о подобных людях поэт Гесиод. Он как–то говорит об этом, поучая народ и давая совет государствам не допускать дурных политических деятелей.
(135) Я прочту [вам] эти стихи. Я думаю, что мы для того в детстве и заучиваем высказывания поэтов, чтобы пользоваться ими, когда станем взрослыми:
Целому городу часто в ответе бывать приходилось
За человека, который грешит и творит беззаконье.
Беды великие сводит им с неба владыка — Кронион, —
Голод совместно с чумой. Исчезают со света народы…
Или же губит у них он обильное войско, иль рушит
Стены у города, либо им в море суда потопляет
Предначертаньем владыки богов, олимпийского Зевса.
(136) Если вы, отвлекшись от стихотворного размера, исследуете мысли поэта, то вам, я думаю, покажется, что это не сочинение Гесиода, а оракул относительно политической деятельности Демосфена. Ведь в результате его политики совершенно разрушены целые города, погублены морские и сухопутные силы» [56].
Нам известно, что Эсхин получил очень серьёзное образование — более серьёзное фактически, чем кто–либо ещё — и его напоминание здесь о воспитательном влиянии поэтов, даёт нам доказательство его серьёзности убеждённости и искренности, которые где–то могут быть и преходящими, но в данный момент были очень сильными.
Кроме нескольких таких серьёзных мест, Эсхин лучше всего когда он прямо обвиняет Демосфена. Его нападения на последнего почти всегда выдержаны в насмешливой манере, которая не делает их менее сильными и они обычно достаточно правдивы, чтобы сделать их злословие эффективным. Тот факт, что Эсхин слишком глубоко уважал правду, чтобы ею поступаться не уменьшает силы и злобности его нападок на правдивость соперников и вопрос о правдивости их высказываний тонет в насмешках, как то например в следующем параграфе: «(99) Демосфен и здесь поступает по–своему, необычным образом. Ведь другие хвастуны, когда они лгут в чем–либо, стараются говорить неопределенно и неясно, боясь изобличения. Когда же хвастает Демосфен, то он лжет, начиная с клятвенных заверений, и призывает погибель на свою голову; затем относительно того, что, как ему хорошо известно, никогда не свершится, он нагло заявляет, когда именно это будет; называет имена людей, которых никогда и в глаза не видел, обманывая слушателей и подражая тем, кто говорит правду. И за это он в особенности заслуживает ненависти, так как, будучи негодяем, бросает тень на верные приметы порядочных людей.(100) Рассказав все это, Демосфен предлагает секретарю прочесть проект псефизмы, более длинной, чем Илиада, более пустой, чем обычно произносимые им речи и прожитая им жизнь, но зато заполненной несбыточными надеждами, обещаниями армий, которые никогда не будут набраны» [57].
«Превосходного» обычая, которому следуют ораторы древности, как греки так и римляне, осквернять могилы предков своих политических противников и марать их частную жизнь не гнушался как Эсхин, так и его противники. Набор бранных слов Эсхина не особенно оригинален, Динарх проявляет в этом много большее разнообразие, но следующее извлечение из его подробных вымыслов о Демосфене производит больший эффект, потому что более умеренно по тону, чем невероятные оскорбления, которыми этот последний сопровождает описание семейных обстоятельств и карьеры Эсхина [58]: «(172) Там он женится на женщине богатой — клянусь Зевсом! — и принесшей ему в приданое много золота, но произошедшей от скифов. От нее у него рождаются две дочери, которых он отправил сюда (в Афины) с большими деньгами. Одну из них он выдал замуж за человека — не назову его имени, чтобы не вызывать со стороны многих вражды к себе. На второй же дочери женился, пренебрегши законами нашего государства, Демосфен из дема Пэания, и от нее родился вам этот хлопотун и сикофант. Итак, он со стороны деда по матери должен быть враждебен народу, ведь вы приговорили его предков к смертной казни. По материнской линии он скиф, то есть варвар, являющийся эллином только по языку. Отсюда и пороки его неместного происхождения.(173) А каков он в повседневной жизни? Из человека, выполнявшего триерархию, он стал вдруг логографом, смехотворным образом растратив отцовское наследство. Но, после того как ему перестали верить и в этих делах, ибо он выдавал противникам доводы своих [клиентов], он выскочил на трибуну. И хоть он извлек из своей политической деятельности огромные деньги, он сделал лишь ничтожные сбережения. Несмотря на то, что царское золото теперь покрыло его расходы, ему и этого будет недостаточно. Ведь не было еще такого богатства, которого хватило бы человеку, расточительному по природе. А самое главное — он обеспечивает свою жизнь не из личных доходов, а используя ваши несчастья» [59].
Но самые удачные его места те, где незначительные промахи со стороны его противника дают ему возможность раздуть какой–нибудь банальный случай. В следующей карикатуре нерешительность Демосфена лучше выражена словами колебания, вложенными в собственные его уста, чем то можно было б сделать самым красноречивым описанием в третьем лице: «(106) Демосфен, прервав мою речь, начинает громко кричать, как знают все наши товарищи по посольству; ведь кроме других недостатков он еще и Беотии предан. И вот что он говорил: «Этот человек полон задора и наглости. А я, сознаюсь, мягок и боюсь даже издалека приближающейся беды; поэтому я не позволил возбуждать раздоры между городами и считаю нашим долгом послов совершенно не заниматься посторонними делами. (107) Филипп отправляется в Фермопилы, а я смотрю на это сквозь пальцы. Никто не будет осуждать меня за поход Филиппа, но осудит, если я скажу что–нибудь, чего не следует, или сделаю что–нибудь такое, что не предписано» [60].
Провал попытки Демосфена быть на высоте положения, когда он имел случай произнести впечатляющую речь перед Филиппом в ходе первого посольства составляет основу для великолепной комедии, разыгранной Эсхином. Демосфен, по указанию его соперника, был в посольстве этом столь невыносим из–за своего несносного и тяжёлого характера, что его коллеги предпочли б не останавливаться в одном с ним помещении, если б то было возможно; но он сумел произвести на них впечатление ощущением своей важности в качестве оратора. Эти потуги его как оратора хорошо изложены в нескольких словах. Рассказ о его провале, покровительственном ободрении Филиппа, о провале из–за этого всего посольства, выполнен с таким тонким злоязычием, что делает любую защиту или оправдание невозможным; и в самом деле, Демосфен, как кажется, не пытался возражать: «(34) После этих и других речей дошла наконец и до Демосфена очередь выполнять долг посла. Все напряженно ждали услышать «дивные» и «могучие» речи. Ведь даже до самого Филиппа, как об этом узнали впоследствии, и до его друзей дошел слух о его чрезмерных обещаниях. Когда все были так настроены слушать его, это чудовище пробормотало какое–то неясное и безжизненное вступление. Сделав небольшой исторический очерк событий, Демосфен вдруг спутался, замолчал и наконец совершенно прекратил выступление. (35) Филипп, увидев, в каком он был состоянии, советовал ему успокоиться и не думать, что с этой неудачей связана для него какая–нибудь беда, как для актера в театре, но спокойно и понемногу припоминать и говорить так, как он себе первоначально наметил. Но раз, смутившись и сбившись со своих записок, Демосфен не мог даже прийти в себя, и когда вторично начал говорить, то с ним случилось то же самое. Так как наступило молчание, то глашатай предложил нам удалиться» [61].
И Эсхин выделялся не только в этом роде косвенной карикатуры, но умел высмеять и заклеймить одной фразой. Хорошо известно, что Мидий после ряда столкновений с Демосфеном, положил конец его дерзости, публично отвесив Демосфену пощёчину в театре. Демосфен многократно извлекал выгоду из подобных на себя нападений; как Эсхин замечает «он обладает не головой, а источником дохода» [62]. Что касается его умения давать остроумные ответы можно привести один единственный пример. В речи «О преступном посольстве» Демосфен заявил, явно в отношении Эсхина «Если вы видите, что сила речи и красота голоса — или другое подобное достоинство достались почтенному человеку, то всем надобно радоваться и помогать ему упражнять их, и тогда это достоинство станет для вас общим благом; а когда оно досталось мздоимцу и подлецу, бессильному перед любой наживой, надо ставить ему препоны и слушать его со злостью, не поддаваясь ему, потому что подлость, прослывшая у вас силой, оборачивается в ущерб городу» [63]. Эсхин, прицепившись к словам, скорей чем к смыслу, так парировал ему: «Я прошу вас, граждане афиняне, не отказать благосклонно выслушать мою речь, принимая во внимание, как велика угрожающая мне опасность, как много обвинений, от которых я должен оправдаться, а также искусство и подготовку моего обвинителя и то озлобление, с каким он решился обратился к лицам, давшим клятву беспристрастно выслушать обе тяжущиеся стороны, с увещанием не обращать внимания на речь подсудимого» [64].
§ 5 Трактовка тем: общая оценка
Исполняя обязанности γραμματευς — служителя при экклесии Эсхин должен был получить знания о процедуре этого собрания и о законах. Это вытекает из трактовки им тем своих речей и особенно юридических доводов, излагаемых убедительно и ясно. В речи против Ктесифона, в которой нарушения процедуры награждения Демосфена венком дали Эсхину превосходный повод для выступления и доводы его весьма сильны.
В построении своих речей он следует хронологическому принципу. Он хорошо понимал, что самый выигрышный для него вид красноречия — яркое и увлекательное повествование. Его гибкость и многосторонность уберегли его от того, чтобы стать утомительным и нудным. С одной стороны, он мог говорить с благородной торжественностью, напоминающей М. Круазе проповедническое красноречие [65], а с другой, лёгкость его манеры изложения почти скрывает горечь чувств и серьёзность намерений. Он мог говорить о себе — с достоинством, о своей семье — с истинным чувством; тщательная аргументация следует за ясным повествованием; серия чётких вопросов, усиленная мощным сарказмом — за мастерским описанием. Он умел пробудить интерес своих слушателей указанием на путь, которым был намерен следовать и поддерживать этот интерес всеми силами своего красноречия, которое, хоть оно по временам и софистическое, хоть не избежало и иных недостатков, всё же более естественно и содержит меньше следов софистического влияния, чем у любого другого великого оратора. Он талантливее Андокида, разнообразнее Лисия, живее Исея.
Природное дарование ставит его выше Ликурга, хотя наше ощущение высоких нравственных качеств последнего резко усиливает его права на наше к нему внимание. Бласс ставит его ниже Гиперида, но исследование более лёгких и светлых пассажей Эсхина заставляет нас поверить в то, что если б он занялся частными делами, он мог бы сравняться или даже превзойти этого изысканного и элегантного оратора на собственном его поле. Единодушное суждение как древних, так и нынешних времён ставит его ниже Демосфена, возвышающегося надо всеми без соперника. Но по крайней мере в одном отношении он этот образец совершенства превосходит. Демосфен, по мнению Лонгина, склонен был заставлять слушателей смеяться не с ним. а над ним [66]; Эсхин же никогда не обращал своих насмешек на себя.
Эсхина читают возможно менее, чем он того заслуживает. Он претерпел от исторической несправедливости и преобладающее осуждение его качеств, как политика ведёт к чрезмерному пренебрежению его достоинств, как оратора. Ничего особенно необычного в этом нет; другие ораторы претерпели то же самое от рук несправедливых историков [67].
Интересно прочитать мнение об Эсхине Бласса, в его «Attische Beredsamkeit». Даровитый учёный явно начинает с очевидным предубеждением против оратора и делает упор на его промахах и недостатках; но спустя какое–то время вынужден признать наличие у него положительных качеств и к концу, кажется почти что против воли, вынужден изменить своё суждение. Тщательность и беспристрастность, с которой он исследовал все стороны, как положительные, так и отрицательные, предоставила материал для более благоприятной оценки, такой как у Круазе.
§ 6 Содержание речей
Кратким обзором содержания трёх речей мы завершим эту главу.
I Против Тимарха. (http://simposium.ru/ru/node/12866)
Речь начинается (§§ 1-2) начинается с объяснения мотивов обвинителя. § 3 содержит тезис, который он намерен защищать — Тимарх, нарушив законы, сделал этот судебный процесс неизбежным. Относящиеся к делу законы зачитываются и подробно обсуждаются в §§ 4-36. Это предварительное юридическое предуведомление, отдельно от основного изложения дела, ставит обвинение на более прочное основание, чем если б речь началась сразу с изложения сути дела. §§ 37-76 содержат первое обвинение (в безнравственности). Рассказ о частной жизни Тимарха, вперемешку с данными и доводами о его политических проступках. Параграфы 77-93 содержат примеры иных его проступков. Прецеденты для вынесения приговора на основании знаний об образе жизни данного лица, даже если доказательств недостаточно. В параграфах 94-105 второе обвинение (в мотовстве). Доказательства его мотовства. В параграфах 106-115 третье обвинение (в коррумпированности в общественных делах). В параграфе 116 резюме. §§ 117-176 — опровержение доводов защиты. §§ 177-195 — эпилог, анонсированный раньше (§ 117) как «увещание к добродетельной жизни». § 196 — краткий вывод: «Итак, вы услышали от меня все, что я считал справедливым сказать: я изложил законы, я рассмотрел жизнь подсудимого. Теперь вам надлежит судить о том, что я сказал, я же через мгновение стану свидетелем вашего приговора. Ведь исход дела зависит теперь от вашего решения. Итак, если вы примете справедливое и полезное решение, то мы сможем в дальнейшем, если вам это будет угодно, с еще большим рвением разоблачать нарушителей законов».
II «О преступном посольстве». (http://simposium.ru/ru/node/12867)
Демосфен обвинил Эсхина в измене; в его речи, как уже отмечено было, речь идёт только о втором посольстве и последовавших за ним событиях в Афинах, хоть ссылается кое–где и на третье, намекая что Эсхин был подкуплен даже ещё и до второго. Хронологии он не соблюдает, так что за его рассказом трудно следовать. Напротив, изложение событий Эсхином выглядит очень ясным, так как он излагает все события в хронологическом порядке. Но этим он только вводит в заблуждение, так как для того, чтоб отвлечь внимание от того периода, когда поведение его вызывало вопросы, он уделяет непомерно много времени описанию первого посольства, в связи с которым Демосфен вовсе его не обвиняет.
Введение (§§ 1-11) содержит энергичный призыв выслушать его беспристрастно. События первого посольства к Филиппу — предмет занимательного рассказа о Демосфене (§§ 12-39); возвращение послов и их доклады и т. д занимают §§ 40-55. И ясность эта пропадает в остальной части речи. Для того, чтобы защититься от выдвинутых против него обвинений одного простого и ясного рассказа Эсхину недостаточно. Главным обвинением против него было то, что он был подкуплен Филиппом и что он вводил в заблуждение народ относительно намерений Филиппа, побуждая его таким образом к действиям, оказавшимся столь бедственными. Обвинения в подкупе Демосфен доказать не мог, но его подозрение было очень сильным; факты относительно Филократова мира и затяжки ратификации соглашения с Филиппом были общеизвестны; вопрос был лишь в том с какой всё это целью. Линия защиты Эсхина, состоявшая в том, что он вводил в заблуждение народ, потому что сам был обманут — это признание в собственной излишней доверчивости и некомпетентности. Рассказ не слишком длинный; подробности о посольстве к Филиппу, посольстве к аркадянам и злосчастной судьбе Керсоблепта отчасти перемешаны. Упомянуты и некоторые другие обвинения напр. дело олинфянки, речь перед амфиктионами, распевание пэана и т. п. В двух последних случаях никакой защиты нет, но есть попытка оправдаться (§§ 55-170). Заключение начинается с исторического обзора афинских дел, позаимствованного или у Андокида или из какого–то риторического пособия и содержит в себе обращение к судьям защитить оратора от зложелательства его противников. Заканчивает он обращением к Евбулу и Фокиону выступить в его пользу (§§ 171-178).
Стоит обратить внимание на несколько несвязный характер разделов, касающихся главных обвинений и нельзя отрицать, что защита иногда неопределённа и расплывчата, так что подчас кажется — цель Эсхина не опровергнуть обвинения, но от них уклониться. Тщательный анализ выявляет эти недостатки, нов целом это прекрасный образец зашитительной речи и делает оправдание оратора вполне понятным.
III Против Ктесифона. (http://simposium.ru/ru/node/12868)
Речь начинается с банального общего места в стиле Андокида о порочной изощрённости противников оратора и его простодушной вере в закон. Эсхин заявляет: он докажет, что образ действий Ктесифона был незаконным, его утверждения лживыми, его поступки вредоносными (§§1-8).
Первое обвинение. Предложение наградить Демосфена венком было незаконным, так как он был в то время подотчётным лицом (§§ 9-12). Вопреки всем противоположным утверждениям разбор законов с очевидностью доказывает, что Демосфен был подотчётным (§§ 13-31).
Второе обвинение. Объявлять о награждении венком в театре — противозаконно (§§ 32-48).
Третье обвинение. Повод, по которому Ктесифонт счёл Демосфена достойным венка «пусть глашатай объявит в театре перед эллинами, что афинский народ награждает его венком за доблесть и добродетель", а главное, "что он словом и делом всегда стремится к вящему благу народа» ложный (§ 49).
Первые два обвинения рассматриваются с помощью юридических доводов, в пользовании которыми Эсхин, как обычно, выказывает большое умение и ловкость. Третий и самый продолжительный раздел речи (§§ 49-176) наименее удовлетворительный. Оратор отказывается разбирать частную жизнь своего врага, хоть и утверждает, что многое могло б послужить к доказательству его никчёмности (§§ 51-53), заявляя что станет разбирать лишь его политические дела. Этим он и занялся, в хронологическом порядке и весьма пространно. Он приводит многочисленные примеры того, как вредна была Афинам политика Демосфена. Доводы с которыми у него перемешано повествование часто тривиальны и подчас апеллируют к суевериям и предрассудкам, как когда он говорит нам, сто войска были посланы под Херонею, несмотря на то, что не были совершены надлежащие жертвоприношения или когда заявляет, что Демосфен αλιτηριος (нечестивый, грешный) и весь город от этого страдает. Некоторые места и детали впечатляющи, но проблема в том, что сам Эсхин не отстаивал какой–либо серьёзной и систематической политики. Эта часть речи содержит, между прочим, отступления, во вкусе дня, относительно семьи и нрава Демосфена [68].
§§ 177-190 содержат ссылки на героев древности в их сравнении с Демосфеном; §§ 191-202 — порча судопроизводства в нынешние времена в сравнении с прошлым; §§ 203-205 — резюме; §§ 206-212 — дальнейшие обвинения Демосфена и §§ 213-214 — Ктесифона. §§ 215-229 — главным образом опровержение обвинений против Эсхина; §§ 230-259 — дальнейшее обсуждение незаконности мер и вообще недостойного поведения Демосфена. И в конце — апелляция к прошлому: «А Фемистокл, а павшие при Марафоне и Платеях, а самые гробницы ваших предков неужели не застонут, если дастся венок тому, кто сам говорит, что он вместе с варварами был против эллинов?» резко и гротескно заканчивающаяся призывом: «Пусть же будут свидетелями земля, солнце, добродетель, разум и людская просвещенность, дающая нам различать прекрасное и постыдное: вот я высказался, чтобы вам это было в помощь». Это странным образом напоминает обращения и мольбы, вкладываемые в уста Еврипида Аристофаном [69].
§ 1 Введение
Искусство риторики не могло двигаться дальше после Исократа, который в добавление к стилю, который был настолько совершенен, насколько вообще профессиональные навыки могут это позволять, передал своим многочисленным ученикам искусство сочинения звучных фраз и соединения их вместе в тщательно разработанные периоды. Любой юный соискатель литературной славы мог теперь узнать от него свободно льющуюся прозу, которая невозможна была у Фукидида или Антифонта. Если стиль Исократа временами по какой–либо причине оказывался чрезмерно разработанным, так что содержание делалось второстепенным, это ошибка не художника, но скорее человека: величайшие его сочинения — плод его учёности; он слишком склонен к рассужденью и бесстрастен, чтобы обладать подлинной жизненной силой.
C Демосфеном и его современниками всё это было по–иному; они были людьми активно вовлечёнными в политику, движимые сильными партийными чувствами и колеблемые личными страстями. Всё это было результатом политической ситуации: как сильны были чувства в поколении предшествовавшем олигархической тирании Тридцати в Афинах, так и теперь, когда Афины и вся Греция сражались не против олигархии, но владычества чужеземного правителя, сила их этим возбуждалась.
Новое явление этого периода — публикация политических речей. Со времён самого раннего из ораторов — Антифона, профессиональные логографы сохраняли с помощью записи свои речи. Поводы к большинству из них были незначительны и имели только личное значение, хоть иные речи Лисия и других и касались косвенно политических проблем.
Другой разряд речей, которые обычно старались сохранить — эпидиктические, сочиняемые для произнесения в больших собраниях, таких как религиозные праздники или общественные погребения. Исократ был новатором, сочиняя речи, представлявшие собой настоящие политические трактаты; но они предназначались лишь для чтения и он не намеревался когда–либо их произносить.
Отношение современников Демосфена к записи своих речей было весьма разнообразным. Некоторые, как Демад или Фокион никогда их не публиковали и едва ли вообще имели их в готовом виде перед их произнесением. Они полагались на свой искусство импровизации.
Другие, например Эсхин, Ликург и Динарх, пересматривали и публиковали свои судебные речи, особенно те, которые имели отношение к политике. Гиперид и Демосфен, вдобавок к этому, в некоторых случаях выпускали в свет исправленные версии своих публичных речей. Демосфен далеко не всегда публиковал такие речи; значительные периоды его политической жизни не представлены никакими письменными сочинениями. Но он, как кажется, постоянно стремился делать записи своих высказываний, содержащих объяснение своей политики, для того, чтоб те, кто не слышал его речей или не вполне понимал их содержание получили бы возможность глубже узнать его взгляды после того как кратковременный эффект красноречия улетучится. Вполне вероятно, что большинство опубликованных таким образом его речей относится к периодам, когда его сторонники не были господствующими в государстве и оппозиция старалась укрепить свои позиции с помощью записи его речей. Мы получаем от этого два важных результата: во–первых, речи эти — важный вклад в литературу и до крайности ценны для исследования развития греческой прозы; во–вторых, они имеют величайшую историческую ценность, ведь хотя в отдельных деталях они и ненадёжны, всё ж являются великолепным материалом для исследования политической ситуации, целей и принципов антимакедонской партии.
§ 2 Жизнь
Оратор Демосфен родился в Афинах в 384 г. до н. э. Его отец, Демосфен из дема Пеания, был богатым производителем щитов; его мать была дочерью афинянина по имени Гилон, который покинул Афины в конце Пелопоннесской войны, будучи обвинён в предательстве; он поселился близ Боспора Киммерийского [1] и женился на богатой женщине, местной уроженке. Мы о ней ничего более не знаем, кроме того, что Эсхин называет её скифянкой. Но она могла быть эллинкой по происхождению; даже Плутарх сомневается в правдивости обвинения Эсхина в том, что она была варваркой. Для Эсхина, однако, хватило и тени подозрения, чтобы наименовать своего врага грекоязычным скифом.
Демосфен–старший умер оставив сына семи лет и дочь — пяти. Согласно его воле опекунами были назначены его племянники — Афобот и Демофонт и его друг Фериппид. Двое первых, как ближайшие из родственников, по афинскому обычаю, должны были жениться на вдове и её дочери, но не выполнили этого условия. За годы малолетства Демосфена его опекуны своим управлением разорили щитовую мастерскую и растратили накопленное достояние.
В возрасте 18 лет Демосфен, который был воспитан своей матерью, потребовал вернуть ему имущество отца. Опекуны разными способами пытались ему в этом помешать и три года тянулись попытки соглашения и разбирательств у третейских судей. Всё это время Демосфен обучался риторике и юриспруденции у Исея, методы которого в ранних речах Демосфена до того несомненны, что современники замечали: «он проглотил всего Исея» [2]. Наконец, по достижении 21 года, ему удалось привлечь своих обидчиков к суду; благодаря обучению у Исея он оказался в состоянии защищать своё собственное дело и выиграл его. Изворотливость его противников позволила им вовлечь его в новый процесс, длившийся более двух лет. В конце концов он выиграл дело, но ему удалось возвратить лишь малую часть отцовского достояния.
Будучи вынужден искать средства к жизни, он взялся за профессию составителя речей, которой и занимался большую часть своей жизни [3]. Он изготовлял для других речи так же как его отец изготовлял щиты и был таким же ремесленником, как его отец. С помощью этой новой профессии он восстановил своё утраченное состояние. В добавок к тому, что он ковал такое оружие для других, он ещё учил детей риторике. Но это занятие он, как кажется, забросил вскоре после 345 года, когда общественные дела потребовали всей его энергии. [4] С этого времени он прекрасно использовал меч своего собственного производства.
Говорят, что будучи ещё несовершеннолетним юношей он попытался выступить в экклесии и провалился. Голос был слишком слаб, манера произносить речи — несовершенна, стиль — неподходящий для подобных выступлений. Провал только подстегнул его тренироваться с тем, чтоб устранить свои природные дефекты. Все знакомы с рассказами о том, как он декламировал с камешками во рту и произносил речи взбегая на холм, о его занятиях в пещере на морском берегу, где он старался заглушить своим голосом шум прибоя.
Тренировки, которым он себя подвергал, позволили ему большей частью избавиться от тех недостатков, от которых он страдал, но у него всё же никогда не было тех красот голоса и манеры произношения, которые были у Эсхина. Рассказы о нём, созданные во времена Плутарха, представляют его увлечённым изучением лучших греческих писателей. Согласно традиции, он восемь раз скопировал «Историю» Фукидида. В это мы не верим, но мы считаем несомненным, что его стиль он тщательно изучал. Он не был непосредственным учеником Исократа или же Платона, но сочинения первого дали ему возможность много узнать о построении прозы и ритме и хотя он возражал против принципа Платона, что мудрец должен избегать агоры и судов, он был вдохновлён многими его идеями, составившими фундамент его политики. От изучения таких мест Фукидида как Мелосский диалог и другие, в которых историк основывает справедливость на праве сильного, он мог с облегчением обратиться к более благородной дискуссии о справедливости в «Государстве» и в самом деле в своих взглядах на то, что хорошо и справедливо, Демосфен много ближе к философу, чем к историку.
Профессиональный составитель речей в Афинах мог специализироваться на каком–либо особом роде дел и ограничив таким образом сферу деятельности, стать подлинным специалистом в своей области, как Исей, например, в делах о завещаниях. Но он мог подвизаться и в широкой сфере деятельности. Сельский житель мог иметь тяжбу со своими соседями о границах или о том что хлынувшая во время дождя с соседнего участка вода произвела на соседнем участке разрушения [5]; тихий и спокойный по натуре человек мог потребовать возмещения за побои, за которые не мог или не хотел воздать равной мерой [6]; предприниматель, обманутый в результате тёмной морской сделки желал вчинить иск по торговым делам [7]. Но кроме этих частных дел, были ли они чисто гражданскими [8] или практически, если не технически, уголовными, есть и другие, более значимые для логографов. Так государство могло пожелать обвинить должностное лицо, злоупотребившее его доверием. Во времена когда честность была куда большей редкостью, чем ловкость, была нужда выбирать обвинителя, известного скорее своей честностью, чем судебными способностями. Такому обвинителю нужна была профессиональная поддержка; это породило некоторые ранние политические речи Демосфена — «Против Андротиона», «Против Тиморкрата», «Против Аристократа» (355-352 гг). Замечательно, что мы не находим никаких следов других речей в период между речами против своих опекунов и первыми из этой второй группы. Возможно он провёл эти десять лет частью в занятиях науками, частью в ведении таких дел, которые выпадают обычно на долю новичков. В это время он должен был создавать себе репутацию, но он мог не пожелать зафиксировать на бумаге свои первые опыты, которые, когда он достиг зрелости как оратор, вероятно казались ему недостойными его репутации.
Невозможно преувеличить значимость всех этих ранних занятий Демосфена для его карьеры. В эти ранние годы он должен был близко познакомиться со многими сторонами законодательства; он вступал в близкие отношения с людьми всех слоёв общества и всех оттенков политических воззрений. Для того, чтоб быть полезным на политических процессах, он должен был тщательно изучать политику. Такое изучение было очень ценно для формирования будущего государственного деятеля и благодаря полу–публичным процессам, в которых он участвовал, хоть и не лично и возможно не всегда в согласии с собственными своими убеждениями, постепенно сформировались собственные его политические взгляды.
Так в 354 году, год спустя после процесса Андротиона, Демосфен выступил перед дикастерией (гелиэей) в качестве синегора Ктесиппа на процессе против Лептина. Процесс этот имел некоторое политическое значение. Несколько месяцев спустя он предстал перед народным собранием, чтобы выступить с речью «О симмориях», за которой вскоре последовала и другая публичная речь — «За мегалопольцев» (353 г). А через два года он предстал перед народом уже не как простой проситель, но как истинный защитник его интересов, с великим рядом своих «Филиппик».
С этого времени карьера его естественным образом делится на три периода. В первый (351-340 гг) он находился в оппозиции к тогдашним властям Афин. Начало его отмечено несколькими знаменитыми речами — «Первой филиппикой» и первой из трёх «Олинфских речей» (351-349 гг). До этого времени афиняне не сознавали значимости роста македонского могущества. Всеголишь восемь лет минуло с тех пор как Филипп, по своём вступлении на трон, задался великой целью объединить составные части своего царства, которое долго терзаемо было гражданской войной, возбудить национальное чувство и создать армию. За короткое время он добился потрясающих успехов. Сочетая силу с хитростью, он в 357 году завладел Амфиполем и Пидной. В следующем году он завладел золотыми рудниками горы Пангей, что доставило ему источник неиссякаемого богатства и побудило к более амбициозным предприятиям. Это был перелом в его карьере: подкуп, которым он был знаменит и на который он очень полагался, он теперь мог практиковать в большом масштабе.
В ранних речах Демосфена мало упоминаний о Филиппе; несомненно, он не считал его опасным соперником Афин. Есть беглое упоминание о нём в речи против Лептина (354 г) [9]; в речи против Аристократа он уделяет ему больше внимания, но отзывается о нём почти презрительно: «Вам, конечно, хорошо известен тот самый Филипп Македонский» (ιστε δηπου Φιλιππον τουτονι τον Μακεδονια ) (§ 111). Он рассматривается как враг, но лишь наряду с прочими варварскими правителями, такими как Керсоблепт Фракийский.
Но Филиппу недостаточно было захватить те города и области по соседству от себя в неприкосновенности которых были заинтересованы Афины — Амфиполь, Пидну, Потидею, Метону и часть Фракии. Он вмешался в фессалийские дела, что уже гораздо больше встревожило Афины (353 г). В 352 г. он вознамерился перейти Фермопилы и принять участие в Священной войне против Фокиды, но здесь Афины впервые вмешались и остановили его продвижение.
Но после этого энергичного отпора афиняне, несмотря на возобновившуюся деятельность Филиппа во Фракии и в Пропонтиде, впали в апатичное безразличие, от которого Демосфен напрасно старался пробудить их.
Стиль «Первой филиппики» показывает, что Демосфен полностью осознавал серьёзность ситуации и неизбежную опасность, которой благодушие соотечественников подвергает их; он хотел дать им почувствовать, что дело, хоть ещё не безнадёжное, может стать таковым, если они и далее будут упорствовать в бездействии, в то время как дружные усилия вновь приведут их в безопасность:
«(2) Итак, прежде всего не следует, граждане афинские, падать духом, глядя на теперешнее положение, как бы плохо оно ни представлялось. Ведь то, что в этих делах особенно плохо у нас в прошлом, для будущего оказывается весьма благоприятным. Что же это именно? Это то, что вы сами, граждане афинские, довели свои дела до такого плохого состояния, так как не исполняли ничего, что было нужно. Вот, если бы вы делали все, что следовало, и, несмотря на это, дела были бы в таком положении, тогда и надежды не могло бы быть на их улучшение. (3) Затем, стоит вам только представить себе — слыхали ли вы это от других, или знаете по собственным воспоминаниям — какие силы были у лакедемонян и даже еще не так давно и как вы, несмотря на это, славно и благородно ни в чем не уронили достоинства своего государства, но во имя справедливости выдержали войну с ними…(4) Если же кто–нибудь из вас, граждане афинские, думает, что с Филиппом трудно вести войну, и судит об этом по тому, как велики имеющиеся у него силы, и еще потому, что наше государство потеряло все укрепленные места, тот человек судит, конечно, правильно, но все–таки пусть он примет в расчет то, что мы, граждане афинские, когда–то владели, как своими, Пидной, Потидеей и Мефоной и всей той областью с окрестностями, и многие из племен, действующих теперь заодно с ним, были самостоятельны и свободны и предпочитали поддерживать дружественные отношения с нами, а не с ним. (5) Если бы Филипп тогда стал на такую точку зрения, что, раз афиняне занимают столько укрепленных мест, угрожающих его стране, с ними трудно воевать, не имея союзников, тогда он ничего не сделал бы из того, что достигнуто им теперь, и не приобрел бы такой силы. Нет, он прекрасно увидел, граждане афинские, что все эти места — военные награды, выставленные перед всеми одинаково, но по естественному порядку присутствующим достаются владения отсутствующих и готовым трудиться и подвергать себя опасности владения беспечных… (8) Не думайте же в самом деле, что у него, как у бога все теперешнее положение упрочено навеки. Напротив, кое–кто и ненавидит его, и боится, граждане афинские, да еще завидует и притом из числа таких людей, которые сейчас по виду как будто расположены к нему особенно хорошо. И вообще все, что бывает и с некоторыми другими людьми, надо предполагать и у его сторонников. Правда, сейчас все это притаилось, не имея себе прибежища из–за вашей вялости и легкомыслия; от этого вам теперь я думаю, пора уже отказаться…(10) Так когда же, когда наконец, граждане афинские, вы будете делать, что нужно? Чего вы дожидаетесь? — "Такого времени, клянусь Зевсом, когда настанет какая–нибудь необходимость". — Ну, а как, по–вашему нужно рассматривать вот эти теперешние события? Я по крайней мере думаю, что для свободных людей высшей необходимостью бывает стыд за случившееся. Или вы хотите, скажите пожалуйста, прохаживаясь взад и вперед, осведомляться друг у друга: "Не слышно ли чего–нибудь новенького?" Да разве может быть что–нибудь более новое, чем то, что македонянин побеждает на войне афинян и распоряжается делами греков? — "А что, не умер ли Филипп?" — "Нет, он болен". (11) Да какая же для вас разница? Ведь если даже его и постигнет что–нибудь, вы вскоре же создадите себе нового Филиппа, раз будете все так же относиться к делам. Ведь и он не столько силе своей обязан тем, что приобрел такое могущество, сколько нашей беспечности».
Оратор даёт подробные советы по ведению войны; он просит их завести войско, не десять или двенадцать тысяч наёмников «существующие только в донесениях» [10], но хотя малый, но зато действенный экспедиционный корпус, основой которого станет контингент граждан–гоплитов, одна четверть от всех них, небольшой, но так же эффективный флот; кроме того нужны деньги для выплаты этой армии и флоту (этот предмет часто упускало из виду собрание) и полководец в которого войско будет верить. Совет был весьма умеренным и дан был в крайне опасной ситуации. Демосфен надо полагать знал о чём он говорил, когда заявил, что сейчас будет вполне достаточно двух тысяч гоплитов, двухсот человек кавалерии и полусотни трирем. Решительная атака на Филиппа с такими силами, вероятно, влила бы бодрость в сердца многих из его врагов, которых он ещё не окончательно покорил.
Есть один момент, отличающий этот совет, от того, что советовали прежде. Войско должно было быть создано не для одного лишь отдельного похода; оно должно было сохраняться в первоначальной своей силе столь долго, сколь это будет необходимым [11]. Солдаты будут служить определённое время и к концу своего срока будут заменяться свежими войсками [12]. Армии этой недостаточно будет, чтобы нанести Филиппу окончательное поражение, но достаточно, чтоб произвести сильное впечатление. Можно послать и большие силы, но они будут громоздки и необходимого эффекта не добьются [13].
«Первой филиппике» не удалось произвести желаемый эффект. Та же самая судьба постигла и последовавшие за ней «Олинфские речи». В 349 году Филипп нашёл предлог развязать войну с Олинфом, который обратился за помощью к Афинам. Союз, которого он напрасно искал в 357 и 352 гг. , теперь, вероятно, заключён был без особого сопротивления и Харес с двумя тысячами наёмников отправился на помощь Олинфской лиге. Демосфен всячески старался подчеркнуть значимость ситуации: помощи, за которую уже проголосовали недостаточно, действовать надо тотчас же и послать второе войско из граждан, а не из наёмников — первое будет защищать Олинф, второе — всюду беспокоить Филиппа. Для этого необходимы были крупные денежные ресурсы и он намекал, что ресурсы эти у афинян под рукой. Он имел в виду зрелищные суммы (θεωρικον), но он вынужден был касаться этой темы осторожно. У власти было правительство Евбула и закон Евбула объявлял любую попытку тронуть θεωρικον преступлением. — Демосфен, будучи в явном меньшинстве, мог продвигаться лишь очень осторожно, намекая только, что смена правления была бы желательной, но не предлагая, но не предлагая конкретных действий.
Имеется заметное различие в тоне между речами 1-2 и 3. В первых он настаивает, что всё ещё возможно, обращает внимание на то, что в военных приготовлениях Филиппа есть много слабых пунктов и что единая, энергичная политика сможет победить его. В последней для него уже ясно, что благоприятный случай упущен и утраченное можно возвратить только энергичными мерами. Он открыто выступает теперь за то, чтобы обратить зрелищные деньги в воинские и это главная тема его речи, все доводы которой сводятся к этому [14].
Но усилия Афин были медлительными и слишком недостаточными; Олинф и другие города Халкидской лиги пали в следующем, 349 году. Они были разрушены, а все их жители обращены в рабство. Попытки объединить пелопонесские государства против общего врага были тщетными; начались переговоры между Филиппом и афинянами. Они начаты были сначала неформально, частными лицами, но в 347 г. , по предложению Филократа, к Филиппу было направлено посольство. В ответе Филиппа, полученном в 346 г. требовалось, чтобы Фокида и Гал исключены были из предлагаемого договора. Демосфен оспаривал этот пункт, а Эсхин защищал его. Отправлено было второе посольство и заключён позорный Филократов мир. Результатом его было разрушение Фокиды. Демосфен, хоть и не одобрял этот мир, позже в том же году, в речи «О мире», призвал Афины придерживаться его условий, аргументируя это тем, что разорвать его — значит вызвать ещё большие бедствия.
Как следствие мира, Филипп оказался в состоянии созвать Совет амфиктионов и заставить их проголосовать за осуждение Фокиды. Двадцать два города были разрушены, а голоса Фокиды в Совете перешли к Филиппу, который так же стал председательствующим на Пифийских играх. Так всего за несколько лет варвар получил высочайшую религиозную санкцию своих претензий стать вождём Греции. Одни Афины, отказались признавать её, но Демосфен видел, что упорно враждебная позиция может вовлечь все государства в новую Амфиктионийскую войну. Поэтому он решил подавить голос совести и смотреть на заключённый с Филиппом договор не как на вечный мир, но как на перемирие, во время которого можно сделать новые приготовления. Минули шесть лет номинального мира, в течение которых Филипп распространял своё влияние дипломатически. Из принципа или из политических соображений, он обращался с Афинами подчёркнуто любезно и через своих агентов делал расплывчатые предложения крупных услуг, которые он им якобы готов был оказать. Многие из граждан верили в его искренность, особенно Исократ, который в 346 г. говорил о беспочвенности подозрений, вызванных утверждениями злокозненных лиц о том, что Филипп хочет уничтожить свободу Греции [15]. Демосфен же заявлениями Филиппа не обманывался никогда. Он теперь был признанным вождём и собрал на своей стороне могучую кучку патриотических ораторов, таких как Ликург и Гиперид. Филипп же, после того как организовал управление Фессалией и вступил в союз с Фивами, начал вмешиваться в дела Пелопоннеса, поддерживая Мессению, Аркадию и Аргос против Спарты.
К этим государствам было послано афинское посольство, возглавляемое Демосфеном, предупредить их об опасности, угрожающей им в связи с этим новым союзом. Демосфену удалось произвести некоторое впечатление и по–видимому, некоторыми из этих государств были посланы в Афины ответные посольства. В ответ на их речи, от которых ничего не сохранилось, Демосфен произнёс «Вторую филиппику». В ней он разоблачил двуличие царя. «Шагам, предпринимаемым Афинами, он противодействует средствами, совершенно им неадекватными; мы говорим, он действует. Говорим мы вполне уместно, но не делаем однако ничего. Каждая из сторон упорна в той линии, которой следует, но его линия более эффективна (§§ 1-5). Уверения Филиппа в доброй его воле и расположении принимаются слишком уж охотно. Он верно рассчитал, что Фивы, в отплату за оказываемые им услуги, предоставят ему свободу действовать. Теперь он, по тем же самым соображениям, помогает мессенцам и аргосцам. Он увидал совершенно ясно полную невозможность для себя прельстить чем–нибудь наше государство и наше нравственное чувство и совершить что–нибудь такое, что убедило бы вас ради вашей собственной выгоды отдать ему во власть хоть кого–нибудь из остальных греков (§§ 6-12). Прежние его деяния выдают его; как он подчинил беотийские города Фивам, так он не освободит пелопонесские государства из под ига Спарты. Истинная цель его — вы и он знает, что вы об этом знаете; потому он всегда настороже и помогает против нас фиванцам и пелопоннесцам, которые, как он рассчитывает, достаточно алчны, чтобы заглотить нынешнюю его наживку обещаний и достаточно глупы, чтобы не предвидеть последствий» (§§ 12-19). Эпилог содержит обвинение тех, чья политика достойна порицания за все нынешние неприятности и треволнения. Здесь, как и всегда, Демосфен не называет имён тех, против кого он выдвигает обвинения, в данном случае Эсхина и Филократа.
Антимакедонская партия усилилась в 343 году. Гиперид выступил с обвинением против Филократа, который удалился в изгнание и был осуждён на смерть. Одновременно сам Демосфен возобновил выдвинутое три года назад обвинение против Эсхина, в предательском поведении во время посольства к Филиппу, хоть к тому существовали два немалых затруднения. Во–первых, собственная его политика в этом вопросе не была так уж резко отличающейся от политики Эсхина; во–вторых, постановка вопроса здесь относится к наличию поступка и является, по терминологии тогдашней риторики «предположительной»; доказательств вины Эсхина он практически не даёт. Учитывая такую слабость позиций обвинителя неудивительно, что Эсхин был оправдан; удивительнее то, что оправдан он был лишь незначительным большинством голосов.
В 342 г. Филипп, влияние которого в Пелопоннесе несколько ослабело, начал новую военную кампанию во Фракии и в 341 г. подступил к Херсонесу. Обладание этим районом означало контроль над Дарданеллами и так как Афины в вопросе поставки хлеба сильно зависели от черноморской торговли, его успехи становились угрозой их существованию. Диопиф, предводитель афинских клерухов, пожелал в 343 г. вывести их в Кардию, город в Херсонесе, бывший в номинальном союзе с Македонией. Кардия не пожелала их принять, и Филипп послал городу помощь. Диопиф, в согласии с обычаем того времени, для того чтоб поддержать свой флот, взыскивая «добровольные пожертвования» равно с друзей и врагов, разорил ряд районов Фракии, подчинённых Македонии. Филипп обратился к афинянам с увещательным письмом, а его приверженцы в городе потребовали отозвать Диопифа. В ответ Демосфен, в речи «О делах в Херсонесе», призвал не бросать Херсонес во время такого кризиса: там надо сохранить постоянные военные силы. Он защищал действия Диопифа, объясняя их необходимостью. Ведь у афинян было в обычае отправлять войска в заграничные походы безо всякого снабжения; следовательно, полководцы должны были всем снабжать себя сами: «(24) К чему может привести такое положение, это некоторым из вас необходимо уразуметь. Я скажу об этом откровенно; да иначе я и не мог бы. Все военачальники, какие когда–либо выходили от вас в море (за правильность этого я готов отвечать каким угодно наказанием), берут деньги и с хиосцев, и с эрифрейцев, и вообще со всех, с кого только могут взять (я имею в виду население городов в Азии). (25) При этом те, которые имеют в своем распоряжении один–два корабля, берут меньшие деньги, имеющие же более значительные силы берут более крупные. И, конечно, плательщики платят малые или большие деньги не даром (не настолько же они глупы), но этим способом они покупают обеспечение, чтобы не чинилось никаких обид выезжающим от них купцам, чтобы они не подвергались ограблению, чтобы их торговым судам давалась охрана и тому подобные преимущества. Они говорят про это, что "дают благодарность", и под таким названием известны эти поборы. (26) Вот и теперь, если в распоряжении Диопифа есть войско, то ясно, что все люди там будут платить ему деньги. В самом деле, откуда же иначе, — как вы думаете, — берет средства на содержание войска человек, который ни от вас не получил ничего, ни сам не имеет средств, чтобы выплачивать жалование наемникам? — С неба что ли? Не оттуда же, конечно. Но он делает сборы, выпрашивает еще какие–нибудь пожертвования, заключает займы; вот на это и существует» [16].
В добавление к плану военной кампании речь, как и многие другие, обзор положения дел и обычные попрёки афинян в апатии. Заключение однако содержит более серьёзные предостережения, чем обычно, показывая этим, что Демосфен почти разуверился в успехе: «(77) Если вы будете так относиться к делам и откинете свое равнодушие ко всему, то еще, может быть, — да, может быть, — и теперь положение поправится. Но, если вы будете сидеть, выражая свое участие только шумным негодованием или одобрением, а когда нужно будет что–нибудь делать, будете уклоняться от этого, тогда я не представляю себе, какая же речь, при вашем нежелании исполнять свои обязанности, могла бы спасти государство».
В том же самом 341 году была произнесена «Третья филиппика». Ситуация оставалась в сущности той же самой. Демосфен опять требует послать помощь в Херсонес и гарантировать безопасность Византия, но упор он делает не на этих пунктах, разобранных уже предыдущими ораторами [17]. Да, мы должны помочь им, это так и позаботиться, чтоб они не претерпели никакого вреда, но нам следует обсудить ту великую опасность, которая теперь угрожает всей Греции [18]. Эта широта взгляда, отличающая «Третью филиппику» делает её величайшей из всех его публичных речей.
В речи «О делах в Херсонесе» Демосфен уже предлагал отправить многочисленные посольства, теперь он на этом пункте останавливается подробнее; интересы Афин и всей Греции должны стать едиными и все государства должны помочь в их реализации. Ведь Филипп вынашивает замыслы против греческой свободы в целом; Афины должны вооружиться и встать во главе великого союза во имя борьбы за свободу: «(26) Я не говорю про Олинф, Мефону, Аполлонию и про тридцать два города во Фракии, которые он разорил все с такой жестокостью, что даже если подойдешь близко к этим местам, затрудняешься сказать, жили ли когда–нибудь в них люди. Обхожу молчанием также и то, что племя фокидян, столь сильное прежде, теперь уничтожено. А в каком положении Фессалия? Разве не уничтожил он там государств и демократического правления и не установил четверовластий, чтобы жители были рабами не только по городам, но и по племенам? (27) А города на Эвбее разве уж не управляются тиранами и притом города на острове поблизости от Фив и от Афин? Разве в письмах он не пишет определенно: "А у меня — мир с теми людьми, которые хотят меня слушаться"? И он не только в письмах так выражается, но и на деле поступает не иначе: вот он направился к Геллеспонту, раньше ходил против Амбракии, подчинил себе Элиду, такое значительное государство в Пелопоннесе, сделал недавно покушение на Мегары — словом, ни Греция, ни варварская земля не могут насытить жадности этого человека».
Эта краткая выдержка — превосходный пример того, как Демосфен умел использовать исторические доводы, но он даёт некоторое представление и о речи в целом, ведь она и в самом деле изобилует многочисленными ссылками на события, относящиеся к делу с противопоставлениями между настоящим и прошлым.
Это беспрерывное обращение к примерам в значительной мере вытесняет разумные доводы, но эффект убеждения, даваемый сочетанием чувства и разума, в целом весьма сильный.
Сам оратор вероятно сознавал важное значение этой речи как изложения своей политики, ведь он похоже опубликовал её в двух вариантах. Оба сохранились в различных семьях рукописей. В более кратком тексте, сохранившемся в рукописях S (Parisinus) и L (Laurentianus) опущены многие фразы и даже целые параграфы из тех, что встречаются в другой группе. Это заставляет думать, что краткий вариант — окончательная форма, в которой Демосфен желал сохранить свою речь [19].
«Четвёртая филиппика» содержит предложение о том, что Афинам следует вступить в переговоры с персидским царём о помощи против Филиппа. Речь эта возможно подделка, но особого рода. Около трети её состоит из мест, прямо взятых из речи «О делах в Херсонесе», а один раздел (§§ 35-45) по поводу употребления зрелищных денег совершенно противоположен тому, что говорится об этом в Олинфских или в Херсонесской речи. С другой стороны некоторые места по стилю и тону вполне достойны Демосфена и вполне согласуются с его взглядами. Можно почти не сомневаться, что здесь мы имеем дело с компиляцией из подлинных речей Демосфена, разбавленных некоторым количеством риторических прикрас. Речи «В ответ на письмо Филиппа» и περι συνταξεως — явные и очевидные подделки. Они замыкают список «Филиппик».
С «Третьей филиппикой» в записи публичных речей Демосфена наступает перерыв, в тот момент, когда красноречие его достигло величайших высот. Итак, многие из лучших его речей относятся к годам, когда он был в оппозиции; теперь, после одиннадцати лет упорной борьбы, он поставил себя как главное лицо в народном собрании. Выступал он теперь, несомненно, часто и блестяще, но занятый важной административной деятельностью, не имел времени или же необходимости выступления свои записывать.
340-338 годы были для Афин временем энергичного оживления. В этот столь короткий, но блестящий период казалось, что город–государство сможет выйти победителем из борьбы против монархии. Энтузиазм побуждал патриотическую партию к благородным усилиям. Эвбея вырвана была из под влияния Филиппа и Афины учредили новую лигу, включавшую Акарнанию, Ахайю, Коркиру, Коринф, Эвбею и Мегару. Сам Филипп получил отпор у Византия, который обратился к Афинам за помощью и не напрасно.
Во внутренних делах новый закон о триерархии позволил не только усилить флот, но и устранить большой социальный повод для недовольства, распределив бремя триерархии на все классы общества в справедливой пропорции к их состояниям, в то время как до того беднейшие граждане чрезмерно от него страдали. Ещё большего масштаба реформой было осуществление проекта столь заветного для Демосфена по использованию зрелищных денег на военные нужды (339 г.). В 338 г. управлять финансами назначен был Ликург; должность эту он исполнял с исключительной эффективностью двенадцать лет подряд (338-326 гг).
Но Филипп располагал большими средствами и был наиболее опасен, когда, как казалось, показал тыл своим врагам. Потерпев неудачу на Геллеспонте, он отвёл свой флот и предпринял наземный поход против скифского правителя, который оскорбил его. Этот поход не имел прямого отношения к его великим замыслам и афиняне предвкушали, что он потерпит поражение или даже будет там убит. Он и в самом деле был там ранен, но вернулся в 339 г. в Македонию, достигнув возможно главной своей цели — восстановил доверие к себе своих солдат после неудач в последних столкновениях с греками.
Тем временем ход событий в Греции, вероятно отчасти под его влиянием, принял направление благоприятное его планам.
В 340 г. Афины в Совете амфиктионов в качестве пилагоров представляли два врага Демосфена — Мидий и Эсхин. Последний описывает как он, вероятно не по политическим мотивам, но из личного недоброжелательства побудил амфиктионов объявить священную войну амфисским локрам. Война между греками оказалась на руку Филиппу. Амфиктионийская война затянулась и осенью 339 года Совет, под влиянием Эсхина, привести дело к завершению. Царь быстро оправился от своей раны и энергично взялся исполнить священную миссию, что позволило ему беспрепятственно пройти через Фессалию и Фермопилы. Достигнув Элатеи, некогда главного города Фокиды, но теперь заброшенного, он остановился и принялся укреплять это место для обороны. Новость эта поразила ужасом Афины, как живо описал Демосфен [20]. Было поспешно созвано народное собрание, и Демосфен разъяснил смысл этого действия царя. Это была угроза одновременно как Афинам, так и Фивам. Всё красноречие великого государственного деятеля было направлено на то, чтобы побудить Афины забыть закоснелую вражду и помочь Фивам всеми своими военными силами быстро и безо всяких условий. То, что Демосфен был успешен в этом предприятии — вероятно величайший из известных триумфов красноречия. Война всё равно была неизбежна раньше или позже и это было очень важно для его репутации, что он сумел заключить союз с Фивами, хоть он и закончился гибельно для всех вовлечённых в него греков в 338 г. , в битве при Херонее.
В дальнейшем влияние Афин на внешнюю политику было сильно ограничено, хоть они и сохранили независимость, ведь Филипп был великодушный враг [21]. Демосфен занимался в это время внутренними делами; ему было поручено восстановление укреплений и он пожертвовал на это собственных 100 мин. За это Ктесифон в 337 г. предложил наградить его золотым венком. Эсхин обвинил Ктесифона в незаконном предложении и возникло знаменитое дело о венке, породившее со стороны обеих соперников великие речи. Дело, однако, затянулось на шесть лет.
В 336 г. Филипп был убит. Демосфен выказал свою радость, публично появившись в венке из цветов, хоть и был в трауре из–за смерти своей дочери. Величайшие надежды, питаемые городами–государствами разбились однако об энергию Александра который, будучи всего лишь двадцати лет от роду, выказал себя более великим полководцем и государственным деятелем, чем его отец.
Демосфен побудил к восстанью Фивы, а персидский царь поддержал их золотом, но Александр сокрушил и разрушил Фивы до того как к ним пришла помощь и направил Афинам ультиматум. Он потребовал выдать Демосфена, Ликурга и восемь других ораторов — их сторонников. Спасены они были, как кажется, благодаря вмешательству Демада [22].
Александр отправился в Азию, а афинские государственные деятели остались ссориться относительно политики их города. Произошло так, что то судебное дело в которое Демосфен и Эсхин были вовлечены перешло теперь в суд. Вопрос, по которому шла меж ними тяжба был только предлогом; в действительности вопрос стоял о рассмотрении и вынесении приговора по относительно политической жизни двух великих антагонистов последних двадцати лет.
Обвинений против Ктесифона в незаконности его действий выдвинуто было три: 1) в предложении ложно утверждалось будто Демосфен оказал большие услуги государству, что является ложью, так как Демосфен ничего кроме зла для государства не сделал; 2) незаконно награждать должностное лицо прежде чем оно представит отчёт о своих действиях; 3) объявление о награждении в театре было незаконным.
По второму и третьему пунктам обвинитель имел сильные позиции, но реальное значение имел только первый, так как в действительности обвинение было направлено против Демосфена. Соответственно, основная часть речи Эсхина посвящена обвинениям в адрес общественной жизни Демосфена. Взяты четыре её периода: 1) от войны за Амфиполь до Филократова мира (357-346 гг); 2) годы мира (346-340); 3) политическое возвышение Демосфена (340 – 338); 4) годы после Херонеи (338-330).
Ответ Демосфена (de Corona) в основном посвящён защите его политики Технические пункты (2 и 3), на которых номинально основана защита, на самом деле остаются глубоко в тени. Замечательно, что говоря о ранних своих годах, он не пытается опереться на свои великие речи, с помощью которых он пытался в то время повлиять на ситуацию в стране — «Первую Филиппику» и три «Олинфские». Обсуждает он главным образом мирные переговоры. Более полно говорит он о втором периоде, но наибольшее внимание уделяет третьему — времени когда он был признанным лидером народа, так что восхваляя национальную политику, он невольно воздавал дань и собственному патриотизму. На последний период, годы после битвы при Херонее, есть только беглые намёки.
Порядок изложения не хронологический и структура речи не систематическая; тем не менее речь «О венке» — величайшая из всех афинских речей.
Речь эту невозможно представить в выдержках или в пересказе; чтоб её оценить, нужно прочесть её целиком. Всё, что может дать краткий обзор её содержания — это обратить внимание на особенности структуры, которые, вероятно, в некоторой степени зависят от длины речи и разнообразия предметов, которых она касается:
§§ 1-8 Традиционное введение (exordium), начинающееся и заканчивающееся торжественной мольбой;
§§ 9-52 Опровержение наветов, сделанных Эсхином. Этот раздел состоит главным образом из собственной демосфеновой версии мирных переговоров 346 года, цель которой — показать, что Эсхин и его сторонники и в самом деле в своих делах с Филиппом дошли до государственной измены;
§§ 53-125 Защита Ктесифона. Демосфен старается доказать, что во–первых, он заслуживал того, чтобы получить венок, во–вторых, что с точки зрения закона он не виноват. Он резюмирует положение в Греции в годы мира и тотчас же после этого перечисляет свои собственные заслуги и оправдывает свою политику. Он исследует вопрос законности и доказывает, что действия Ктесифона законны; §§ 126-159 Инвектива против Эсхина. Это можно назвать псевдо–эпилогом, но в действительности это только интерлюдия. Речь идёт о рождении и жизни его противника и в особенности о тех его действиях, которые разожгли Амфиктионийскую войну; §§ 160-251 Демосфен продолжает рассмотрение своей прежней политики в том, что касается союза с Фивами и последней войны с Филиппом; §§ 252-324 Исключительно длинный эпилог, в основном посвящённый сравнению между Демосфеном и Эсхином. Оратор тесно связывает себя с городом, политику которого он формировал, так что нападая на него, Эсхин нападал на Афины. Речь заканчивается, как и началась, с мольбы.
§ 3
Следующие несколько лет Демосфен, возможно, провёл за сочинением частных речей для других, хотя авторство большей части сохранившихся речей этого периода сомнительно. Он так же остался заметной фигурой в афинской политике. Он не изменил своих взглядов, но, как кажется, отстранён был от лидерства в патриотической партии другими, чей патриотизм был более бурного и неистового типа, чем его, так что он теперь стал считаться умеренным во взглядах. Может быть именно эта его позиция ввергла его в опасность в 324 году.
Гарпал, оставленный Александром сатрапом Вавилона, как только до него дошли слухи о смерти его господина в Индии, сбежал с царской казной и в сопровождении шести тысяч человек, сел на корабли и отплыл в Грецию. Он появился в Пирее и чересчур пылкие патриоты решили, что Афины должны приветствовать его и воспользоваться его сокровищами и людьми для восстания.
Демосфен выступил против открытого разрыва с Александром и по его предложению флоту было отказано в доступе в гавань. Гарпал явился вторично, без войска, и был принят. По пятам за ним явились посланцы от Александра и потребовали его выдачи, но против этого выступили Демосфен и Фокион. По предложению Демосфена, решено было выждать. Гарпала же решено было заключить под стражу, а его сокровища разместить в Парфеноне. Ценность сокровищ объявлена была Гарпалом в 720 талантов, но вскоре стало известно, что в Акрополе находится только 350. Тем временем Гарпал сбежал из–под стражи и исчез; подозрение пало на всех тех, кто имел с ним какого–либо рода дела. Чтобы утишить общественное возбуждение Демосфен предложил, чтоб Совет Ареопага расследовал тайну пропавших сокровищ. Шесть месяцев спустя Совет вынес своё заключение о, огласив список из девяти публичных персон, виновных в том, что они получили часть пропавших денег. Список возглавляло имя самого Демосфена; он обвинялся в том, что получил двадцать талантов за то, что помог Гарпалу бежать. Это заявление не являлось судебным приговором, но из–за него было начато расследование, были назначены десять общественных обвинителей и Демосфен признан был виновным. Он приговорён был к уплате штрафа в 50 талантов и поскольку оказался не в состоянии его уплатить, то был заключён в тюрьму. Вскоре он бежал на Эгину, а затем в Трезен, где, согласно Плутарху, каждый день сидел у моря, с грустным видом взирая на далёкий берег Аттики.
Обстоятельства всего этого дела неясны; мы не знаем как Демосфен защищался, но мы располагаем двумя обвинительными речами — Гиперида и Динарха. Обе эти речи неполны. Факты были установлены расследованием Ареопага, так что дополнительных доказательств не требовалось. Суду оставалось только истолковать мотивы и определить степень вины каждого обвиняемого.
Гиперид [23] утверждает, будто Демосфен сначала признал, что взял деньги. Но впоследствии он это отрицал, заявляя, что готов умереть если будет доказано, что он их получил [24]. Несомненно, сам Демосфен предложил, чтоб ареопаг расследовал дело.
Два обстоятельства этого дела вызывают недоумение: во–первых, наложенный штраф — в два с половиной раза больше полученной суммы — был весьма лёгким в виду того, что закон требовал десятикратного возмещения. Во–вторых, трудно представить себе, когда бы Демосфен мог получить эти деньги. Гарпал не мог заплатить ему во время своего бегства или в любое время после своего ареста, ведь он не взял деньги с собой в тюрьму. Что деньги уплачены были раньше так же представляется невозможным, ведь Демосфен всё время выступал против Гарпала. Профессор Батчер полагает, что деньги могли быть даны когда Демосфен противодействовал выдаче Гарпала Александру [25].
Были выдвинуты две теории полного или частичного оправдания оратора: 1) он был абсолютно невиновен и пал жертвой интриги своих политических врагов — крайних патриотов, несогласных с его умеренной политикой и его страх врагов из промакедонской партии. Вторая состоит в том, что он получил деньги и потратил их или собирался их потратить на тайные дела того рода, на какие их тратит всякое государство, хотя обычно невозможно сообщить подробные данные о таких расходах. И даже если он не мог доказать такого их употребления, проступок получения взятки был вполне простительным, как признавал даже его обвинитель Гиперид, если деньги не были получены во вред интересам государства. В пользу Демосфена мы имеем позднее свидетельство Павсания, который утверждает, что раб — казначей Гарпала, будучи по поводу этого дела схвачен и допрошен, сообщил список имён получателей взяток, в котором не содержалось Демосфена.
Другое обвинение во взяточничестве выдвинуто было Динархом, который заявил, что Демосфен получил 300 талантов от Великого царя в 335 г. , чтоб спасти Фивы, но принёс их в жертву собственной алчности, потому что захотел присвоить десять талантов, которые были обещаны аркадянам за их содействие. История смешная.
В 323 году Александр умер; ожила надежда на свободу и Демосфен отправился в поездку по Пелопоннесу, чтобы побудить города к совместным действиям. Он помирился с партией Гиперида и возвращён был из изгнания. Он доставлен был на родину в триреме и из гавани его сопровождала процессия. Вопреки закону, государство уплатило его штраф. Ламийская война началась успешно под командованием Леосфена, но в битве при Кранноне Антипатр сокрушил греческие силы. Афины вынуждены были принять македонский гарнизон, отменить своё демократическое устройство и выдать своих вождей на месть победителям. Демад внёс в народное собрание предложение о казни Демосфена и Гиперида. Демосфен сбежал из Афин и нашёл убежище в храме Посейдона на острове Калаврия. Здесь его настиг агент Антипатра Архий, бывший актёр, ныне известный как «охотник за людьми». Этот человек попытался соблазнить его щедрыми обещаниями, но Демосфен ответил: «Вот что, Архий, прежде неубедительна была для меня твоя игра, а теперь столь же неубедительны твои посулы». Взбешённый Архий разразился угрозами и Демосфен заметил: «Вот они, истинные прорицания с македонского треножника, а раньше ты просто играл роль. Обожди немного, я хочу послать несколько слов своим». Якобы собравшись писать, он принял яд из кончика своего тростникового пера, а затем оперся головой на руки, словно бы задумался. Когда Архий снова подошёл к нему, он посмотрел ему в лицо и сказал: «Теперь, если угодно, можешь сыграть Креонта из трагедии и бросить это тело без погребения. Я, о гостеприимец Посейдон, не оскверню святилище своим трупом, но будь свидетелем, что Антипатр и македоняне не пощадили даже твоего храма». Сказав так, он попытался встать, но упал и умер на ступенях алтаря [26].
Лукиан в «Похвале Демосфену» сообщает неправдоподобное мнение Антипатра, получившего новости от Архия. Вот что он якобы сказал: «И это было сделано по–демосфеновски, Архий! Непреклонный, блаженный дух! Какая твердость волн, какая достойная гражданина предусмотрительность — всегда иметь под рукой залог своей свободы! Итак, сам он ушел от нас, чтобы жить на островах блаженных жизнью героев, как говорят люди, или — как полагают иные — вступил на те пути, которыми души уходят на небо, чтобы стать божественным спутником Зевса, хранителя свободы. Тело же его мы отошлем в Афины, как дар земли, дар еще более драгоценный, чем тела павших при Марафоне!» [27].
§ 4 Литературная репутация
Приговор древности, обычно принимаемый и в новые времена, превозносит Демосфена как величайшего из ораторов. В своё собственное время он имел соперников: Эсхин, как мы уже видели, во многих отношениях достоин с ним сравнения; из других современников Фокион впечатлял достоинством, искренностью, краткостью — «он мог сказать больше меньшими словами»; энергичные экспромты Демада были подчас эффективнее изысканных тонкостей Демосфена. Эсхин заявлял, что предпочитает слушать Леодама из Арахны, но тон в котором он это говорит — почти апологетический, а острая критика, которой он почти постоянно подвергает своего соперника, практически гарантирует, что последний признавался величайшим оратором своего времени.
Что касается позднейших греческих учёных, тех что были далеки настолько, чтобы видеть ораторов домакедонской эпохи в надлежащей перспективе, то они чрезвычайно восхищались Демосфеном. Автор трактата «О возвышенном» видит в нём немало недостатков и допускает, что во многих отношениях Гиперид превосходит его [28]. Тем не менее он находит в Демосфене некий божественный дар, который возвышает его надо всеми прочими; он превосходит ораторов всех времён; его громы и молнии потрясали и выжигали всякое противодействие; невозможно было наблюдать его ослепительный блеск без содрогания. Гиперид никогда не делал ничего столь устрашающего.
В позднейшие времена мы находим термин «Оратор» в той же мере приложимым к Демосфену, как «Поэт» к Гомеру. Лукиан, литературные оценки которого всегда заслуживают внимания, написал «Похвалу Демосфену», содержащую воображаемый диалог, главное действующее лицо которого — Антипатр. Он воздаёт великодушную дань своему убитому врагу, который «поднимал на ноги спящих сограждан» [29]; «Филиппики» сравниваются с таранами и катапультами и говорится, что Филипп очень радовался тому, что Демосфена никогда не избирали полководцем, ведь коли даже его речи колебали царский трон, то его деяния, если б он имел к тому возможность, вовсе бы его сокрушили.
Из римских критиков, Цицерон во многих местах в «Бруте» и «Ораторе» выражает крайнее восхищение мастерством Демосфена во всех стилях ораторского искусства; он считает его далеко превзошедшим всех других, пусть иной раз в деталях он и не достигает совершенства. Похвала Квинтиллиана весьма разборчива, но искренна; фактически мы можем сказать, что греки и римляне вполне единодушны в похвалах оратору.
Что до стиля Демосфена, общее представление о нём составить трудно, так как он весьма варьируется; каждый из трёх родов речей — судебные речи в частных и общественных тяжбах и публичные речи, обращённые к народному собранию, все имеют свои особые черты. Но всё же есть черты, характерные для всех родов речей.
Первая из них — большая забота о композиции. Известно, что Исократ годами отделывал те из своих речей, которые рассматривал как свой вечный вклад в науку политики; Платон писал, вымарывал и вновь писал, до того как удовлетворялся формой, в которой даровал свою философию миру; Демосфен, безо всех этих долгих лет тяжкого труда, мог порождать подобающие случаю речи, столь блестяще отделанные, что достойны были почитаться за великую литературу, не говоря уже об их вкладе в тогдашнюю политику.
Хорошо известна злая шутка, что его речи пахнут полуночным маслом, но однако ж у него должна была быть в речи замечательная природная беглость, чтобы быть в состоянии сочинить такое множество речей так хорошо. Впрочем, ведь с другой стороны допустимо, что речи его дошли до нас далеко не в их первоначальной форме. Кажется у ораторов того времени было обыкновение подготавливать к публикации свои речи, произнесённые по важным поводам, чтобы большая аудитория могла иметь возможность ознакомиться со взглядами автора по политическим или юридическим вопросам, имевшими более чем преходящий интерес.
Мы располагаем косвенными данными, что Демосфен имел обыкновение вносить исправления в свой текст. Эсхин приводит и высмеивает некоторые выражения, большей частью преувеличенные метафоры, которые отсутствуют в дошедшем до нас тексте, хотя некоторые из них явно должны были б там присутствовать, если б текст не подвергался правке [30]. Стоит здесь заметить, что Эратосфен [31] сообщает, будто Демосфен, выступая, иногда терял над собой контроль, что его охватывало как бы вакхическое неистовство, а Деметрий Фалерский говорит, что как–то раз, словно вдохновлённый свыше, он произнёс перед народом клятву в стихах:
Землёй клянусь, ручьём, потоком, родником! [32]
Строчки этой нет ни в одной из сохранившихся речей, но замечательно, что такого рода формула, представленная сходным ω γη και θεοι — «О Земля и Боги», часто встречается у Демосфена, как впрочем обнаруживается и у его современника Эсхина.
Очевидно, что аттические вкусы претерпели изменения; такие выражения чужды величавой гармонии Исократа и редки в сдержанном стиле Лисия; но они начинают чаще появляться у Исея, стиль которого послужил образцом для ранних речей Демосфена. Некоторые другие выражения происходят из народной речи, и возможно будучи избегаемы Исократом как слишком разговорные, обнаруживаются в публичных речах Демосфена, напр. ο δεινα и ω ταν .
Точно так же надо объяснять наличие в них грубых выражений и личных оскорблений. Во многих из речей на публичных процессах Демосфен позволяет себе всю ту свободу, какая допускалась вкусами его времени. В употреблении уничижительных эпитетов – θηριον , καταρατος и им подобных- он не заходит дальше обычной практики Эсхина и его даже превосходит в этом Динарх. Но по интенсивности оскорбительных намёков частного характера в отношении своих политических оппонентов он впадает в такие крайности, что мы удивляемся как приличная аудитория могла выносить его [33]. Очевидно афинская публика любила пошлости, за исключением насмешек над собой.
В речах на частных процессах дело обстоит иначе: здесь так же встречаются грубые и вульгарные места, что впрочем неизбежно, так как в уголовных делах часто встречаются грязные подробности. Иногда описываются вызывающие отвращение поступки [34], но однако всё это уместно и нисколько не походит на неуместное употребление оскорбительных предметов, как в речах на публичных процессах.
В речах произносимых перед экклесией, Демосфен ставит себе более высокий идеал. Частная вражда не должна была вторгаться в область публичной политики и в «Филиппиках» и «Олинфских речах» Демосфен твёрдо следует этому правилу. Он не опускается до личностей, не бранит своих политических противников, иногда даже и не называет их имён. Вежливость в споре верно и справедливо сохраняется.
§ 5 Стиль и композиция
Несмотря на то, что Демосфен писал на чистом аттическом диалекте, всё же Дионисий более хвалит Лисия и Исократа за большее совершенство их в чистоте языка. Вероятно это оттого, что Демосфен ближе был к живой речи. Даже в совещательных своих речах он использует такие выражения как ω ταν , ο δεινα и такие присловья как νη Δια , регулярное употребление которых показалось бы Исократу относящимся к языку комедии. Эпидиктический стиль так же должен был чуждаться таких резких выражений как λαγω βιαν εζης — «ты живёшь заячьей жизнью», что эквивалентно нашему «ты живёшь собачьей жизнью» [35] или знаменитое κακων Ιλιας — «целая Илиада бедствий» [36]. Явно из разговорной речи метафорическое употребление некоторых слов, напр. εωλα και ψυχπα — «несвежие и холодные» (о преступлениях) [37], προσηλωςθαι — «пригвоздить к пыточному столбу» [38] или ряд грубых метафор в рассказе о том, как Аристогитон, сидя в тюрьме, поссорился с новичком: «Прежде чем Аристогитон вышел из тюрьмы, туда попал некий житель Танагры. У него был документ для поручительства. Аристогитон, подойдя к нему и что–то болтая, похищает у него записку. Когда тот начинает обвинять его и говорить в гневе, что лишь Аристогитон мог украсть у него этот документ, Аристогитон доходит до такой мерзости, что пытается избить его.
(61) Танагриец, молодой и свежий, побеждает его, вялого и слабосильного. Оказавшись в таком положении, Аристогитон откусывает противнику нос» [39]. А такая смелая персонификация абстракций как: «вы, граждане афинские, видели, как теперешний мир разрушил стены городов у ваших союзников и как он же сооружает дома у послов [40], как у нашего государства отнял достояние, а этим людям доставил такие богатства, которых они никогда еще и во сне не рассчитывали приобрести» и такая фраза как τεθνᾶσι τῷ δέει τοὺς τοιούτους ἀποστόλους — «они (союзники) напуганы до смерти (такими походами)» кажутся скорее сильными, чем высокохудожественными [41].
Но, как кажется, в самые серьёзные, важные моменты Демосфен отказывался от метафор. Ради сарказма он мог пользоваться такими выражениями как те, что приведены выше в описании сцены с Аристогитоном в тюрьме, а во время вспышки негодования мог отзываться о своих политических противниках следующим образом: «Все эти люди, граждане афинские, каждый у себя на родине задаются теми же целями, что и эти у вас: это — люди богомерзкие, льстецы, сущее проклятие, они искалечили каждый свое отечество, пропили свободу в прежнее время Филиппу, а теперь Александру; чревом своим и позорнейшими страстями они измеряют благополучие; они опрокинули свободу и независимость от чьего–либо господства — то, что в прежнее время служило грекам определением и мерилом блага» [42]; но в особо важных случаях, в рассказе ли или в разборе дела, он обращается к стилю, сходному со стилем Лисия. Простота языка, которым он описывает волнение, вызванное новостями об оккупации Филиппом Элатеи вошла в пословицу [43]; сходные выражения в «Третьей Филиппике» дают другой хороший пример: «(75) Если же каждый будет изыскивать средства к исполнению своего желания, но в то же время будет сидеть сложа руки и думать только о том, чтобы самому не делать ничего, тогда, во–первых, он никогда не найдет для этого дела исполнителей, так как, если бы таковые были, они уже давно бы нашлись, поскольку сами вы ничего не хотите делать, но их нигде нет; во–вторых, я боюсь, как бы со временем уже необходимость не заставила нас делать сразу все то, чего мы сейчас не хотим.(76) Итак, вот каково мое мнение: об этом я вношу и письменное предложение. И я думаю, что еще и сейчас наши дела могут поправиться, если оно будет проводиться в жизнь. Впрочем, если кто–нибудь другой может предложить что–нибудь лучшее, чем мое, пусть он говорит и подает свой совет. Но ваше решение, какое вы примете, пусть послужит — да помогут все боги! — нам на пользу».
Простота языка равна трезвости тона. Самые простые слова, если должным образом употребляются, производят замечательный эффект, который иногда усиливается повторением, прием вполне обычный для Демосфена – αλλ ουκ εστιν , ουκ εστιν οπως ημαρτετε («Но нет, не могло, никак не могло быть, граждане афинские, вины с вашей стороны») [44]. При повторе слова, мы немного повышаем голос. В пользовании этой фигурой речи Демосфену следовал Динарх, его подражатель, но употреблял её слишком часто и порою неуместно. В этом, как во многом другом, его стиль — неудачная пародия на великого оратора.
Дионисий, в свою очередь, сравнивает Демосфена с некоторыми другими из писателей. Он, например, обнаруживает места напоминающие по стилю Фукидида [45]. Так он цитирует первый раздел «Третьей Филиппики» и с помощью превосходного анализа показывает точки сходства. Главная характерная особенность, отмеченная критиком, состоит в том, что он вводит свои мысли не путём какой–либо обычной, естественной последовательности, но пользуясь искусственным порядком слов, который позволяет привлечь внимание путём избегания простоты.
Так вводное придаточное предложение вводится между подлежащим и глаголом главного придаточного предложения, в то время как мы долго не можем понять какие глаголы как в обеих придаточных, так и в самом главном предложении. Возникающие при этом особые эффекты невозможно воспроизвести в таком не флективном языке, как английский.
В других случаях, особенно в рассказе, Демосфен подражает ясности Лисия в её лучших проявлениях. Дионисий упоминает как заслуживающее полного одобрения яркое и живое изложение истории, на которой основано обвинение Конона. Так как эта речь даёт нам превосходную картину лагерной жизни недисциплинированного ополчения, мы позволим себе привести из неё пару выдержек:
«(3) Два года назад я отправился в Панакт, где нам приказано было нести гарнизонную службу. Сыновья вот этого Конона поставили палатку рядом с нами, хотя я предпочел бы этого избежать, поскольку с этого–то и пошли у нас вражда и ссоры. А с чего именно — об этом вы услышите. Сыновья Конона обычно пили целый день, как только кончался завтрак. И пока мы находились в гарнизоне, это происходило постоянно. Мы же и там вели тот образ жизни, к которому привыкли здесь. (4) Так вот, когда для прочих наступала пора ужинать, они к этому времени уже напивались. Сначала они многократно оскорбляли рабов, находившихся у нас в услужении, а затем пришел и наш черед. Под тем предлогом, что наши рабы, приготовляя еду, дымят или же грубят им, они по всякому поводу били их, выливали свою ночную посуду и мочились возле нашей палатки; нет такой дерзости и такого оскорбления, которых бы они себе не позволили. С возмущением наблюдая это, мы сначала увещевали их. а затем, когда они стали и над нами издеваться и ни в какую не унимались, то все мы — те, кто питался из одного котла — сообща пришли к стратегу и рассказали об этих неприятностях, причем я ничем среди других не выделялся. (5) Стратег очень крепко выбранил их не только за грубость по отношению к нам, но и вообще за их поведение в лагере; они же не только не унялись и не усовестились, но в тот же вечер, едва стемнело, тут же ворвались к нам и сначала оскорбляли нас, а затем стали бить меня; они подняли вокруг нашей палатки такой крик и шум, что пришли стратег, таксиархи и несколько солдат; они и помешали тому, чтобы нам причинили непоправимый вред, а также тому, чтобы, оскорбленные этими пьяницами, мы сами не нанесли им ущерба» [46].
Другое место из той же самой речи даёт нам параллельную картину поведения обвиняемого в гражданской жизни: «(8) И так случилось, что мы повернули назад от Феррефатия и, прогуливаясь, снова оказались примерно у того же Леокория. Тут мы с ними и столкнулись. Когда же мы схватились, один из них, кто именно, я не знаю, набросился на Фанострата и держал его; а этот Конон и его сын, и сын Андромена, набросившись на меня, сначала сорвали с меня плащ, а затем, сбив меня с ног, они с такой силой били меня ногами и так издевались надо мной, что разбили мне губу, а глаза у меня совсем заплыли. Я был в таком тяжелом состоянии, когда они меня оставили, что не мог ни встать, ни подать голос. Лежа на земле, я слушал, как они долго и скверно ругались. (9) Кое–что из их слов носило такой богохульный характер, что я, пожалуй, не рискнул бы повторить их в вашем присутствии; расскажу вам только о том, что свидетельствует о наглости этого человека и доказывает, что все это — дело его рук; ведь он там еще и пел, подражая петухам, одержавшим победу, а остальные подбивали его на то, чтобы он хлопал себя локтями по бокам, как крыльями. И вот после этого случайные прохожие подобрали меня в раздетом виде, так как эти люди ушли, захватив мой плащ. Когда меня доставили к дверям моего дома, моя мать и служанка подняли крик и плач. С большим трудом меня принесли в баню и, обмыв, показали врачам. В доказательство того, что я говорю правду, я представлю вам свидетелей случившегося» [47].
Дионисий замечает, что экклесия и суды состояли из весьма разнородных элементов [48]: далеко не все обладали тонким да и просто умом; большинство были крестьянами, торговцами, ремесленниками, которым больше нравилась простая речь; необычных оборотов речи они не переваривали; много меньшую часть составляли люди высоко образованные, с которыми не следовало говорить как с большинством и оратор старался не пренебрегать и ими. Таким образом, чтобы удовлетворить и тех и этих, надо было держаться некой средней линии, избегая крайностей в ту или другую сторону.
По мнению Дионисия Исократ и Платон дают хорошие примеры этого среднего стиля, где кажущаяся простота, понятная для всех сочетается с тонкостью, доступной только знатоку; но Демосфен превосходит из обоих, достигая в этом совершенства. Для этого он берёт то место из речи «О мире», которое сам Исократ выбрал, чтобы привести его в качестве превосходного примера своего собственного стиля в речи «Антидосис» («Обмен имуществом»)и противопоставляет его месту из Третьей олинфской речи, большей частью в пользу Демосфена, которого находит более величавым, более возвышенным, более веским и умеющим избегать свойственной Исократу холодности, порождаемой чрезмерной утончённостью.
Критика стремиться основываться на накоплении мелких деталей, но нет сомнения, что Дионисий опирался в основном не на анализ, но на субъективные впечатления. Перечислив достоинства и недостатки каждого из этих двух ораторов, он описывает собственные впечатления: «Когда я читаю речи Исократа, либо судебного жанра, либо совещательного, либо на тему морали, я остаюсь спокойным: мой дух невозмутим, я оказываюсь в том же состоянии, что и человек, чье ухо поражено споиндическим пением или напевом в дорическом стиле, полном степенности. Но когда я беру речь Демосфена, я восторгаюсь дивным и совершенным неистовством, со всех сторон тысячи чувств потрясают меня. Недоверие, дух партийности, страх, презрение, ненависть, сострадание, благосклонность, гнев, желание; все страсти, которые обуревают сердце человека, волнуют меня шаг за шагом и я уже не отличаюсь от жрецов Кибелы, когда они празднуют мистерии своих богов; их передача происходит либо через запах благовоний, либо через звуки инструментов, либо они рождаются от божественного вдохновения: не один раз я спрашивал себя, какие чувства должны были испытывать слушатели. И действительно, несмотря на века, которые отделяют нас от этого оратора, и хотя он обращался к темам чуждым для наших интересов, он нас захватывает, он нас покоряет и доносит до нас то, что хотел; до какой степени афиняне и другие греки его времени были движимы этим красноречием в самый момент торжественного обсуждения по вопросам, которые касались их так близко, когда Демосфен говорил среди них с тем достоинством, которое было самым благородным его свойством; со страстной интонацией, через которую он выражал всю энергию своей души; когда он превозносит все свои слова величественным действием, к которому он склонен больше чем другие ораторы, это признается всеми и в этом легко убедиться по торжественным речам, которые я только что процитировал. Они предоставляют не только приятное чтение: кроме того они учат нас как должно говорить публично и как применять иронию, гнев, угрозу, кротость; иногда советы, иногда увещевания, но всегда соразмерные характеру стиля. И если при простом чтении мы обнаруживаем в этих речах тот жизненный дух, который переносит к месту действия, без сомнения, в его красноречии было нечто сверхъестественное и неотразимое» [49].
Дионисий, как мы знаем из его работ, обладал замечательно острым чувством стиля и сильным воображением. В том же самом своём сочинении он демонстрирует как формы периодов подсказывают Демосфену тон, в котором слова должны произноситься и жесты, которыми они должны сопровождаться [50].
И хотя мы, современные учёные, и не можем с ним соперничать в этих особых дарованиях всё ж мы можем чувствовать то же, что и он. Мы не можем, например, не оценить, читая речь такую как «Третья филиппика», сколь глубоко Демосфен понимает выраженную в «Горгии» платонову идею, что риторика — это искусство убеждения. Нет необходимости останавливаться на анализе средств, с помощью которых он добивается своих целей; тут он может быть сходен с Лисием в простоте изложения сути дела, там столь же вовлечён в дело и антитетичен, как Фукидид, или даже столь цветущ, как Горгий; он может быть, как сказал Дионисий, истинным Протеем в перемене форм; но в любой форме, представая безыскусным, утончённым, патетическим, негодующим, саркастическим, он равно убедителен. И причина этого проста: он всегда держит в уме простую цель, а именно побудить слушателей чувствовать то же, что и он. Исократ ожидал от читателей, что они, следуя за изложением содержания, будут воспринимать и те красоты формы, в которых оно выражается; Демосфен на это не рассчитывал. Хорошей речью для него была речь успешная, а не та, которой в качестве литературного произведения будут восхищаться критики. Это лишь случайность, что его речи обладают такими литературными качествами, которые поставили его в число выдающихся мастеров аттической прозы; как оратор он был от этого совершенно независим.
Чисто практический смысл речей Демосфена заставлял его отвергать любые теоретические правила схоластической риторики. Он не стремится к сложности периодов, делающих стиль Исократа монотонным, несмотря на блестящую его изощрённость и изобретательность. Длинные и короткие, сложные и простые предложения применяются вперемешку, безо всякого систематического порядка, так что мы не можем назвать какой–то один главный их отличительный признак; форма предложения, так же как и лексика, подчиняется конкретным целям [51].
Он был в меру осторожен в избегании зияния между словами, но в этом вопросе он изменил правило Исократа, чтобы соответствовать требованиям речи; он руководствовался слухом а не зрением; так мы обнаруживаем, что Демосфен пренебрегает тем, что между cola или частями периода имеется зияние; фактически, любой паузы в произношении достаточно, чтобы оправдать отсутствие элизии (опущения) открытого гласного перед паузой. Исократ, напротив, обычно избегал даже намёка на зияние в таких случаях.
Есть другое формальное правило композиции, в соблюдении которого Демосфен выказывает больше тщательности: это избегание того, чтоб краткие слоги следовали друг за другом. Замечательно, что он очень редко допускает трибрахий (три кратких слога) там, где достаточно небольшого усилия, чтобы избежать их, в то время как примеры последовательности более чем трёх кратких гласных крайне исключительны [52]. Применением этой практики часто можно объяснить необычный порядок слов [53].
Нам известно от Аристотеля и других учёных, что более ранние мастера аттической прозы, с Фукидида и далее, обращали внимание на метрическую форму слов и на определённые сочетания долгих и кратких слогов. Так Фрасимах особо исследовал употребление пеона в начале и конце предложения. [54]
Эффект нарастания числа кратких слогов, в стихах или в прозе, убыстряет движение строки или периода. Так Еврипид производит это впечатление частым употреблением трибрахия и крайний случай применения этого эффекта — галлиямб, как то, например, в «Аттисе» Катулла [55]. Напротив, умножение долгих слогов замедляет движение и производит эффект важности и торжественности [56].
Демосфен как кажется первым из прозаиков избегал трибрахия; Платон же, как кажется, сознательно предпочитал нарастание кратких слогов там, где то возможно. Различие между этими двумя подходами вероятно в том, что Платон стремился воспроизводить естественную скорость речи, а стиль Демосфена более торжественный и величавый, предназначенный производить впечатление на большое собрание. Это единственное метрическое правило, которое соблюдает Демосфен и по мнению одного из самых здравомыслящих нынешних исследователей даже и оно соблюдалось скорее инстинктивно, чем сознательно [57]. Он никогда не пользовался никакой метрической формулой для конца для конца предложения, сравнимой со знаменитой цицероновской esse videatur или двойным трохеем в начале предложения, применяемым позднейшими писателями. Исследование показывает, что он был почти до бесконечности разнообразен как в началах предложений, так и в их концах. Он, как кажется, никогда не следовал какой–либо механической системе.
Масса труда была положена, и особенно в Германии, на анализ ритмического элемента в стиле Демосфена. Несомненно, многие ораторы, начиная с Горгия стремились установить приблизительное соответствие между параллельными частями периодов или теми, что меж собою противопоставляются. В некоторых случаях обнаруживается равное число слогов в двух частях периода и даже более или менее полное ритмическое соответствие. Такие приёмы служат для того, чтобы выделить те особые фигуры речи, которые так услаждали Горгия и которые обычно применяются в речах, предназначенных для демонстрации ораторского искусства; трудно ведь представить, чтоб столь тщательная разработка сознательно применялась в длинных судебных речах.
Приложение к третьему тому «Аттических ораторов» Бласса — монументальный труд. Оно содержит анализ первых семнадцати параграфов речи «О венке» и целиком «Первой олинфской» и «Третьей филиппики» и приходит к выводу, что эти образцы демосфеновой прозы могут почти с несомненностью рассматриваться как сравнительно простая форма композиции, подобной пиндаровой оде. Трудно говорить на такую тему без очень долгого и тщательного исследования этого трудного вопроса, но теория ритмического соответствия выглядит разработанной чересчур уж тщательно. Многие разобранные случаи требуют поправок; да, мы обнаруживаем слова в среднем залоге, а так же неестественно и произвольно построенные фразы. Но я не верю, что анализ их до такой уж степени обоснован; более разумно полагать, что Демосфен имел природный острый слух и что практика так развила его способности, что определённый ритм был естественен для всей его речи. Я не верю, что все эти приёмы были преднамеренными [58].
§ 6 Риторические приёмы
Исей, учитель Демосфена, был мастером аргументации и доказательства. В самых ранних из речей Демосфена очевидны следы влияния Исея, но в более поздних сочинениях он развивает различные способности, позволившие ему превзойти учителя. Сознавая недостаточность, для народной аудитории, простого рассуждения, он усиливал свою логику дополнительными средствами, апеллируя многочисленными косвенными способами к чувствам и предубеждениям. Хорошим способом возбуждения интереса было поражающее ум употребление парадоксов: «(24) Что касается денег и некоторого, теперь уже очевидного, их источника, то хотя я и знаю, что слова мои покажутся неожиданными, но все–таки это надо будет сказать. Именно, я уверен, что для всякого, кто сумеет правильно взглянуть на вещи, станет очевидно, что один только я говорил правильно и предвидел будущее. Я лично полагаю, что сейчас не к чему говорить о деньгах. Дело в том, что у нас есть в случае надобности источник — большой, прекрасный и справедливый; но если мы будем его искать сейчас, мы должны будем себе представить, что потом в нужное время у нас его может не оказаться; тем более не следует нам пользоваться им теперь. А если сейчас мы оставим его в неприкосновенности, он у нас будет. Что же это за источник, которого сейчас нет, но который потом явится? Да, это похоже на загадку. (25) Я объясню. Вы видите наше государство, граждане афинские, все вот это. В нем богатств чуть ли не столько же, сколько во всех остальных государствах вместе взятых. Но владельцы этих богатств держатся такого взгляда, что если бы все ораторы стали пугать их, говоря, будто придет царь, будто он уже пришел, будто иначе и быть не может, и если бы наряду с ораторами столько же прорицателей стали предсказывать это же самое, они и тогда не только не сделали бы взносов, но и в ведомости не показали бы и даже не признались бы, что имеют такие средства. (26) Но если бы они воочию увидели, как эти вещи, сейчас столь страшные на словах, сбываются на деле, тогда не будет ни одного столь глупого человека, который сам не предложил бы и даже первым не сделал бы взносов. Кто в самом деле предпочтет погибнуть сам со всем своим состоянием, чем внести часть своего имущества ради спасения себя и остального достояния? Так вот насчет денег я и говорю, что они будут тогда, в случае действительной надобности, а ранее этого — нет. Поэтому и искать их я не советую. Ведь то, что вы теперь сумели бы достать, если бы решили доставать, еще более смехотворно, чем ничего» [59].
Точно так же в «Третьей Олинфской речи» он возбуждает любопытство аудитории предлагая загадку на которую, после некоторой паузы, сам же и даёт ответ. Обсуждается вопрос оказания помощи Олинфу. Как всегда имеют место денежные затруднения: «(10) "Да! что нужно помогать, — скажет, пожалуй, кто–нибудь, — это мы все уж решили, и мы поможем; но как это сделать, — вот о чем говори". В таком случае, граждане афинские, не удивляйтесь, если я скажу нечто неожиданное для большинства. Посадите законодателей. А в заседании этих законодателей не проводите никакого нового закона (у вас их достаточно), отмените только те, которые в настоящее время приносят вам вред. (11) Я говорю вот так — вполне ясно — про законы о зрелищных деньгах и еще про некоторые относительно воинов, идущих на войну; одни из этих законов распределяют между людьми, остающимися дома, воинские деньги в качестве зрелищных; другие предоставляют безнаказанность людям, уклоняющимся от военной службы, и через это отбивают охоту и у тех, кто готов исполнять свои обязанности. А когда вы отмените эти законы и сделаете безопасной дорогу к тому, чтобы предлагать наилучшее, вот тогда и ищите, кто написал бы предложение, пользу которого все вы знаете» [60].
Упоминание о зрелищных деньгах бросает некоторые отблески на упорство и настойчивость оратора. Он не удовольствовался только тем, что изложил то, что предлагает и не оставил свои слова потонуть под собственным их весом. Словно опытный лектор он повторял свой тезис, разными способами его выделяя и подчёркивая до тех пор пока не ощутил, что аудитория в самом деле осознала его важность. Стены, что он атакует, не падут от звука труб; непрерывные удары стенобитных его орудий должны проделать в них брешь, его катапульты должны сбить защитников с их позиций. Таков смысл комментария Лукиана к словам, приписанным Филиппу.
Так например речь «О делах в Херсонесе» можно разделить на три части, в которых речь идёт соответственно о действиях Диопифа, бездеятельности Афин и вине сторонников Филиппа; но во всех трёх частях энергично подчёркивается необходимость активных действий. Это подлинная тема речи; остальное имеет значение лишь постольку, поскольку значимо для этой темы.
Вышеприведённая выдержка из «Третьей олинфской речи» демонстрирует с каким искусством он вводит диалоги, в которых он вопрошает или отвечает на воображаемую критику Это средство часто даёт значительный эффект. Ниже несколько иной тип: «(25) Кроме того, граждане афинские, вам не надо упускать из виду и того, что сейчас у нас есть еще возможность выбирать, вам ли воевать там, или ему у вас: если олинфяне будут держаться, вы будете воевать там и наносить вред его стране, без всякого страха пользуясь произведениями вот этой, имеющейся тут, вашей собственной страны; если же Филипп одолеет их, кто помешает ему идти сюда? (26) Фиванцы? Да они — чтобы не сказать про них слишком резко — и сами будут не прочь принять участие в нападении на вас. Или, может быть, фокидяне? Это те–то, которые и собственной страны не в силах защитить, если вы им не поможете! Или кто–нибудь другой? "Да нет же, любезнейший, он и не подумает этого делать!" — Однако это было бы крайней нелепостью с его стороны, если бы он, когда соберется с силами, не привел в исполнение того, чем сейчас похваляется, рискуя прослыть за безумного» [61].
Рассказ так же может занимать место доводов. Так рассказ о злодеяниях Филиппа за последние годы оказался для афинян более убедительным призывом к действиям, чем любые доводы в пользу кого–либо из тех союзников, над кем нависла в тот момент угроза [62].
Знание Демосфеном истории было обширным и глубоким. Превосходство его знаний над знаниями Эсхина проявляется в более философском применении, которое он придаёт своим апелляциям к прецедентам; его примеры уместны и ненадуманны; он мог пролить свет на настоящее не только ссылками на древние факты, но глубоким пониманием того, что одушевляло людей тех времён [63].
Приведённые уже примеры риторического диалога с воображаемыми оппонентами так же наводят нас на мысль об использовании им сарказма. Тонко замаскированный сарказм мог скрываться как в значительной длины пассаже, так и в анекдоте. Мимоходом можно заметить, что он обычно сдержан в пользовании анекдотами и не пользуется ими без причины. Здесь он может быть оправдан тем, что фигурирует в качестве исторического прецедента процедуры, которую он иронически рекомендует своим современникам.
Резко выступая против опрометчивой практики афинских политиков ежемесячно предлагающих ради собственной выгоды законы [64], он рассказывает об обычаях локрийцев и с серьёзным видом притворяется желающим, чтоб подобные ограничения были введены и в Афинах: «(139) Хочу теперь, граждане судьи, рассказать вам о том, как предлагают законы у локров. Вам не принесет вреда знакомство с неким чужеземным примером законодательной деятельности, особенно таким, каким пользуется благоустроенное государство. Там считают необходимым пользоваться издревле установленными законами и соблюдать завещанный предками порядок — а не предлагать новые законы согласно желанию каждого или же для сокрытия преступлений. А именно, когда кто–нибудь пожелает предложить новый закон, он должен вносить его на рассмотрение с петлей на шее Если там решат, что предложенный закон хорош и полезен, законодатель остается жить и может спокойно уйти; если же признают закон нехорошим, законодателя тут же казнят, затянув петлю. (140) И они не осмеливаются предлагать новые законы, но пользуются старыми, точно их соблюдая. Говорят также, граждане судьи, что у них новый закон принимается лишь один раз за много лет. У них существует закон, согласно которому, если кто–нибудь выбьет другому глаз, то должен сам лишиться глаза (никакого денежного штрафа в этом случае не полагается). Есть молва, будто некто там пригрозил своему врагу — у которого был один глаз, — что выбьет у него этот последний. (141) Когда эта угроза прозвучала, одноглазый переживал ее необыкновенно сильно и, полагая, что жизнь станет для него невыносимой в случае ее исполнения, решился внести новый закон, согласно которому, если кто–нибудь выбьет глаз одноглазому, должен сам лишиться обоих (чтобы и обиженного и обидчика постигло одинаковое несчастье). Это был единственный новый закон, который, как говорят, приняли локры за более чем двести лет» [65].
Всё это однако имеет место лишь в судебных речах. В них это выглядит отлично, но однако ж неуместно в том более величавом и торжественном стиле, в каком он обращается к собранию. Равно неподобающим в речах перед собранием было бы что–либо подобное той ядовитой сатире, которую он допустил в речи «О венке», вульгарным оскорблениям и грубым карикатурам на Эсхина [66]. Единственным оправданием для них является то, что они хотя и злонамеренны, но настолько преувеличены, что выглядят совершенно невероятными. Их можно сравнить с аристофановой сатирой на Клеона во «Всадниках», которая хоть и была весьма грубой, всё же не могла нанести Клеону сколь–нибудь серьёзного вреда. Демосфен и в самом деле воистину уподобляется Аристофану, когда говорит о деяниях Эсхина: «(261) Когда же ты был записан в число демотов — все равно, каким способом (молчу уж об этом), — словом, когда ты был записан, ты сейчас же избрал себе прекраснейшее из занятий — быть писарем и прислужником у мелких должностных лиц. Когда же, наконец, ты расстался и с этим, проделав сам все то, в чем обвиняешь остальных, (262) ты своей дальнейшей жизнью не посрамил, клянусь Зевсом, ничего из совершенного ранее, но ты нанялся к тем, как их называли, тяжко воздыхающим актерам Симикку и Сократу и был у них тритагонистом, причем ты собирал словно арендатор с чужих усадеб смоквы, виноград, и оливки, получая от этого больше прибыли, чем от состязаний, в которых вы бились не на жизнь, а на смерть; у вас велась непримиримая и необъявленная война со зрителями, и потому естественно, что ты, получив от них много ран, высмеиваешь как трусов тех, кто не испытывал таких опасностей» [67].
В нём можно заподозрить недостаток остроумия и кажется он в этом пункте ниже Эсхина, хотя в одном или двух случаях он выказал себя отменно остроумным. Как сказал Дионисий:
Ни единого смертного нет со всеми дарами богов [68].
Если, как считал критик [69], можно было опасаться, что его насмешки обратятся против него самого, он был много более серьёзно одарён в других вещах, с лихвой компенсировавших этот недостаток.
Не стоит удивляться, что он был совершенно свободен от софистики. Как и многие хорошие ораторы, он, защищая хорошие дела или плохие, старался слабые доводы представить сильными и в своих усилиях часто выглядел совершенно лицемерным и неискренним. Так вся речь «О венке» — это попытка сбить судей со следа, наводя на ложный след. В его защиту можно сказать, что в данном случае правосудие и в самом деле было на его стороне, но найдя, что юридическая позиция Эсхина была неуязвимой, он фактически отказался от обсуждения юридических вопросов и обратил ход процесса на другие темы. В данном случае, по общему признанию, технические пункты были лишь предлогом для возбуждения дела и вероятно мало что значили для суда. Процесс в реальности шёл о политических принципах и действиях двух великих противников, Ктесифон же был только лишь орудием. А исследование других речей обнаруживает много меньших пунктов по которым, точно оценивая уровень своей аудитории, он намеренно вводил её в заблуждение. Так собственное его знание истории было глубоким, но опыт показывает, что знания любой аудиторией истории собственного своего поколения отрывочны и неточны. События не представляются нам в должной перспективе; мы должны опираться либо на свою собственную память, которая может быть искажена предубеждением, либо на утверждения историков, которые слишком близко отстоят по времени, чтоб иметь верный взгляд. Это даёт политикам возможность так группировать или искажать факты, чтобы создавать ложное впечатление.
Примеры такой недобросовестности со стороны Демосфена вероятно многочисленны, даже если они и незначительны.
Так в речи «О преступном посольстве» [70] он утверждает, что Эсхин отнюдь не возражая против претензии Филиппа стать амфиктионом, был единственным кто высказался в пользу этого; но ведь сам Демосфен советовал на это согласиться. В речи «Против Тимократа» содержатся явные преувеличения нанесённого обвиняемым ущерба. Тимократ предложил дать некоторым должникам время заплатить их долги; Демосфен утверждал, что он восстановил их во всей полноте гражданских прав без уплаты их долгов [71]. А в конце речи он делает утверждение, противоречащее тому, что он заявил о том же во вступлении (exordium) [72].
Но такие риторические приёмы были совершенно банальными проступками, которым подвержено большинство политиков [73]. Сам оратор вероятно допускал, что для пользы защищаемого им дела допустимы даже более сомнительные действия. Следует помнить, что все действительно важные дела в которых он принимал участие возникали на политической почве и на протяжении всей своей публичной карьеры он никогда не ослаблял усилий к тому, чтобы сохранять те принципы, которые он излагал в своих публичных выступлениях. До последнего, до самого конца он на свободу греков, на свободу Афин и притом не основанную на каком–то недостойном компромиссе, но основанную на новом возрождении прежнего афинского духа. Возрождение, которое он рисовал в своих речах должно было представлять собой возрождение духа личного самопожертвования. Каждый человек должен был осознать во–первых, что город предназначен к славной миссии — воплотить идеал свободы, основанной на принципах правосудия и справедливости, во–вторых, чтобы этого достигнуть, каждый должен жить не для себя или для своей семьи, но для всего города. Надо понимать, что Демосфен всегда держал эти светлые идеалы в голове, что выделяет его среди других ораторов. Ликург — второстепенный оратор, производил впечатление своей искренностью и неподкупностью; Демосфен же, величайший из ораторов, более всех прочих выделялся благородством устремлений.
§ 7 Структура речей
Структура речей предоставит нам последний пример многосторонности Демосфена как писателя и его свободы от стандартных форм.
Мы и в самом деле видим, что он регулярно пользуется одним и тем же видом вступления и эпилога, но в расположении других частей, из коих строится речь, он позволял себе полную свободу. Мы не можем у него рассчитывать находить изложение дела в одном и том же месте и чтобы за ним тотчас следовали собственные доводы, далее опровержение доводов противников и т. д. Все части речи могут быть перемешаны, так как он выстраивает свои доводы не в хронологическом порядке, даже и необязательно в логическом, но располагает так, как ему представляется наиболее удобным. Он не связывал себя обычными правилами ведения войны и мог, нанося сокрушительный удар по центру, фланги оставлять незащищёнными. В некоторых случаях почти невозможно правильно расчленить его речи в соответствии с общепринятыми правилами; так в речи «О венке» вызывает спор вопрос, где ж в действительности начинается заключение [74].
Большинство речей действительно заканчивается в соответствии с аттическим правилом, управляющим трагедией и ораторским искусством, несколькими предложениями в умеренном тоне, контрастирующими с предыдущим возбуждением; за бурей страстей следует успокоение. В судебных речах в самом конце обычно присутствует мольба к судьям о справедливом приговоре или же оратор выражает убеждение, что теперь он смело может оставить дело на решение суда. Так «Речь против Лептина» заканчивается с простотой достойной Лисия: «Не знаю, нужно ли еще продолжать речь. Полагаю, что все, о чем было сказано здесь, вы прекрасно поняли». Конец «Речи против Мидия о пощёчине» более торжественный: «Ради всего того, что было здесь сказано и более всего ради самого божества, праздник которого этот человек святотатственно осквернил, накажите этого человека, как того требуют в равной мере благочестие и справедливость».
В окончании речи «О преступном посольстве» больше личного чувства: «Вам следует покарать его и тем самым показать пример всем — и своим согражданам, и остальным грекам». Конец речи «Против Тимократа» весьма сходный: «Из всего, что было сказано мною выше, ясно вытекает необходимость отнестись к этому человеку со всей строгостью и наказать его в пример всем остальным, ибо проявить мягкосердечие к подобным людям и вынести им приговор, предусматривающий легкое наказание, — значит поощрять и приучать все большее число людей к тому, чтобы они совершали преступления против вас самих». « Против Андротиона о нарушении законов» заканчивается личным мнением Демосфена по поводу преступления: «Я полагаю, что человек, которому предстоит вступать в храм и касаться руками священных очистительных сосудов и корзин, на долю которого выпала забота о священных обрядах — должен соблюдать нравственную чистоту не определенное количество дней, но всю свою жизнь — всю свою жизнь не совершать таких поступков, которыми переполнена вся биография этого человека». Концовка речи «Против Аристократа» выдержана в сходном тоне. Окончание «Первой речи против Аристогитона» прямо апеллирует к личным интересам судей: «И зачем нужно оправдывать негодяя, когда всем позволено быть благоречивыми и молить о благе для всех: и вам — самим для себя и всем прочим афинянам молить об этом для вас? Добавлю сюда и чужестранцев, и детей, и женщин. Ибо настигла, всех настигла злоба Аристогитона, и все желают освободиться от его коварства и увидеть его уже понесшим наказание».
Речь «За Ктесифона о венке» замечательна во всех отношениях; это великая речь, которая выросши из дела почти тривиального, оставляет в стороне менее важные вопросы, превратившись в превосходную защиту патриотической политики. Начинается она с торжественного обращения: «Прежде всего, граждане афинские, я молю всех богов и богинь, чтобы такая же благожелательность, какую я всегда питаю по отношению к государству и всем вам, была и мне оказана вами в настоящем процессе». А заканчивается она уникальным образом: обращением не к суду, но к высшему трибуналу, обращением более всего впечатляющим своим языком, напоминающим священные религиозные формулы: «Нет, нет, о все боги! да не допустит этого никто из вас, но лучше всего внушите и этим людям какое–нибудь лучшее сознание и помыслы, а если они неизлечимы, то сделайте так, чтобы они на земле и на море сами по себе сгинули и пропали, а нам, всем остальным, дайте наискорейшее избавление от нависших страхов и верное спасение».
По своим концовкам речи перед собранием естественно отличаются от судебных; в них нет нападений на обвиняемых и не клеймятся преступления; слушатели сами, так сказать, на защите самоё себя и оратор свободно указывает им на их заблуждения и ошибки, но как уже было сказано, личного порицания противников избегает; если были злые советчики, то ответственность за последствия их дурных советов ложится на собрание и его можно только переубедить следовать в лучшем направлении. Так речи «О симмориях» и «За мегалорпольцев» заканчиваются резюме советов оратора. А в речи «О свободе родосцев» заключают в себе превосходное обращение к урокам древности: «Так имейте же в виду, что ваши предки воздвигли эти памятники не для того только, чтобы вы восхищались, созерцая их, но для того, чтобы вы и подражали доблестям воздвигших их людей».
Некоторые речи, посвящённые отношениям с Македонией заканчиваются краткой молитвой о руководстве: так «Первая Филиппика»: «Но хотя я еще не знаю, какие последствия ожидают меня в дальнейшем, все–таки я твердо убежден, что, если вы исполните мое предложение, это должно послужить вам на пользу, и потому беру на себя говорить об этом. Победит же пусть то, что всем должно принести пользу»; « Первая олинфская»: «в зависимости от того, какой оборот примут у вас дела, такими будете вы и судьями их действий. А успешными да будут они — ради общего блага!»; «Третья филиппика»: «Итак, вот каково мое мнение: об этом я вношу и письменное предложение. И я думаю, что еще и сейчас наши дела могут поправиться, если оно будет проводиться в жизнь. Впрочем, если кто–нибудь другой может предложить что–нибудь лучшее, чем мое, пусть он говорит и подает свой совет. Но ваше решение, какое вы примете, пусть послужит — да помогут все боги! — нам на пользу»; «Третья олинфская»: «Вот я изложил, пожалуй, почти все, что считаю полезным, а вы уж постарайтесь выбрать такое решение, которое должно принести пользу и государству и всем вам!».
Иногда он выказывает к собранию большее доверие, как во «Второй олинфской»: «И если вы будете так вести дела, тогда не сейчас только будете хвалить одного лишь оратора, внесшего предложение, а и самих себя впоследствии, когда все государство в целом будет у вас в лучшем состоянии».
«Вторая филиппика» заканчивается молитвой, сходной с той, что в речи «О венке», хоть и менее выразительной; речь «О делах в Херсонесе» — упрёком и предупреждением. Речь «О мире» вовсе не имеет заключения и обрывается на сарказме.
Указание на характер тем подлинных речей может быть полезно для справки. Их можно разделить на три группы: а) частные; б) публичные; с) совещательные.
А. — Речи по делам частных лиц
«Против Афоба, Ι (http://simposium.ru/ru/node/761) и ΙΙ (http://simposium.ru/ru/node/762)», 363 г. , произнесены на процессе, который Демосфен вёл против своего опекуна по поводу растраченного тем демосфенова имущества.
«Против Афоба III. В защиту Фана от обвинения в лжесвидетельстве» (http://simposium.ru/ru/node/763), 363 г. Афоб, проигравший предыдущий процесс, обвинил свидетеля, Фана, в лжесвидетельстве; Демосфен защищал последнего.
«Против Онетора, I (http://simposium.ru/ru/node/764) и II (http://simposium.ru/ru/node/765), 362 г. Еще одно дело, выросшее из опеки. На процессе против Афоба обнаружилось, что Онетор присвоил часть демосфенова имущества, женившись на его сестре и заявил что имущество это принадлежит ей как имущественный залог в обеспечении возврата её приданого. Против него Демосфен возбудил иск о насильственном противодействии законному вступлению во владение имуществом.
«О венке за триерархию» (http://simposium.ru/ru/node/784), между 361-357 гг. Аполлодор, награждённый венком, даваемым ежегодно триерарху, первым представившему оснащённый корабль, потребовал себе и второй, за то что оснастил триеру лучше всех.
«Против Спудия о приданом» (http://simposium.ru/ru/node/774) (датировка неясна). Афинянин Полиевкт умер, оставив двум дочерям равные доли наследства. Муж старшей из них заявил, что приданое, данное за ней, не было ему выплачено полностью и что следовательно Спудий, муж младшей дочери, не имеет права на половину всей недвижимости, в частности на дом. Прежде должен быть уплачен долг истцу.
«Против Калликла» (http://simposium.ru/ru/node/788) (датировка неизвестна). Калликл, земледелец, заявил, что отец ответчика построил стену, обрушившуюся и завалившую ров для отвода воды; потому земля истца во время дождей была затоплена. Ответчик отрицал обвинение и даже насмехался над ним на том основании, что дорога была естественным отводным рвом [75].
«Против Конона» (http://simposium.ru/ru/node/787) (вероятно 341 год). Аристон, афинянин, обвинил Конона в нанесении побоев. Ссора произошла во время несения сторонами процесса гарнизонной службы, когда Конон со своими сыновьями намеренно задирали Аристона и его друзей. Затем ответчик с помощью сыновей и других лиц, членов позорного «Мохок клуба», именуемого «Трибаллы», неистово напали на истца.
«За Формиона» (http://simposium.ru/ru/node/769), 350 г. Формион, главный клерк Пасиона, знаменитого афинского трапезита, унаследовал его дела. Несколько лет спустя Аполлодор, младший сын Пассиона, вчинил иск, обвинив Формиона в удержании большой доли его имущества. Формион, однако, доказал, что уже прежде имела место договорённость, по которой Аполлодор уже отказался однажды от своей претензии, что сделало данный процесс недействительным.
«Против Стефана, I» (http://simposium.ru/ru/node/778), 349 или 348 гг. Аполлодор обвинил Стефана, свидетеля защиты Формиона на предыдущем процессе, в лжесвидетельстве. Замечательно, что Демосфен, профессиональный спичрайтер, теперь сменил сторону и участвует в процессе достаточно сомнительном с моральной точки зрения, если судить по строгому счёту.
«Против Беота, I» (http://simposium.ru/ru/node/772), 348 г. У Мантия, афинского политика, было три сына: Мантифей (законный), Беот и ещё один незаконный. Беот заявил претензию на имя Мантифей и истинный Мантифей возбудил процесс, чтобы запретить ему пользоваться этим именем.
«Против Пантенета» (http://simposium.ru/ru/node/770), 346 г. Иск (παραγραφη) Никобула против Пантенета, которого он обвинил в нанесении ущерба его руднику. Дело оказалось трудным оттого, что рудник находился во владении не менее чем шести различных лиц в качестве владельцев, кредиторов по закладным, арендаторов.
«Против Навсимаха» (http://simposium.ru/ru/node/771), ок. 346 г. Навсимах и Ксенопиф, бывшие подопечные, возбудили процесс против своего опекуна Аристехма по поводу своего имущества, но согласились на сделку в три таланта, которые были им уплачены. После его смерти они возбудили процесс против четырёх его сыновей, возобновив свои первоначальные требования. Сыновья опротестовали иск как неправомерный на основании закона, не разрешающего новое судебное разбирательство в случаях, когда до этого одна сторона отказалась от претензий к другой и освободила ее от обвинений.
«Против Евбулида» (http://simposium.ru/ru/node/790), 345 г. Евксифей, который был во время проверки исключён из списков граждан, заявил, что является гражданином и что он пал жертвой козней Евбулида, своего личного врага. Настоящий процесс — апелляция (εφεσις) на это решение.
Остальные частные речи вполне вероятно Демосфену не принадлежат, хотя доказать это достоверно, невозможно. Но однако это подлинные судебные речи, сочинённые автором или авторами демосфеновского времени, потому представляя крайний интерес и значение для всех исследователей частной жизни Афин.
«Против Каллиппа» (http://simposium.ru/ru/node/785), 369 г. Εφεσις или апелляция к суду на решение третейского суда, которое согласно истцу, Аполлодору, сыну Пасиона, не имело формальной силы, так как третейский судья не принёс клятвы. Дело возникло из–за претензий, предъявленных Каллиппом на деньги, сохранявшиеся у трапезита Пасиона и выданные им Кефисиаду.
«Против Никострата» (http://simposium.ru/ru/node/786), 368-365 гг. Аполлодор заявил, что Арефузий, государственный должник, владеет двумя рабами, которые подлежат конфискации в уплату долга. Никострат, брат Арефузия, заявил, что рабы принадлежат ему. Аполлодор в этой речи доказывает, что это утверждение ложное.
«Против Тимофея» (http://simposium.ru/ru/node/782), 362 г. Аполлодор требует с Тимофея деньги, которые, как он утверждает, последний взял в долг у Пасиона.
«Против Поликла» (http://simposium.ru/ru/node/783), 358 г. Аполлодор вынужден был лишнее время оставаться триерархом, так как Поликл, его сменщик оказался не готов к исполнению обязанностей. Потому первый требует возмещения расходов.
«Против Стефана, II» (http://simposium.ru/ru/node/779). Вторая речь на процессе против Стефана (см. «Против Стефана, I». В этой речи он усиливает доводы, уже приведенные раньше, и добавляет другие доводы в обоснование того, что завещание было противозаконным.
«Против Эверга и Мнесибула» (http://simposium.ru/ru/node/780), 356-353 гг. Процесс по обвинению в лжесвидетельстве свидетелей в деле экс–триерархов, являющихся государственными должниками.
«Против Зенотемида» (http://simposium.ru/ru/node/766) (датировка неясна). Запутанная история мошенничества и тайного сговора взятыми в долг под безопасность корабля (в случае гибели корабля с должников не должны были требовать денег) и попытки потопить корабль.
«Против Беота, II (http://simposium.ru/ru/node/773), 348-346 гг. Мантифей требует от своих братьев, чтобы они возместили ему приданое матери, вдобавок к его доле в наследстве отца.
«Против Макартата» (http://simposium.ru/ru/node/776), ок. 341 г. Дело о подложном завещании и спорных претензиях на наследство.
«Против Олимпиодора» (http://simposium.ru/ru/node/781), 341 г. Олимпиодор и Каллистрат, свойственники, получили наследство Конона. Но их права были оспорены другими претендентами. Перед самым началом нового процесса афиняне организовали поход в Акарнанию, и Олимпиодор, включенный в список мобилизованных, отправился вместе с ними. В день слушания дела судьи, убежденные, что участие в походе было лишь предлогом, аннулировали иск Олимпиодора. По возвращении Олимпиодора из похода, он и Каллистрат возбудили новый процесс. Олипиодор требовал наследство целиком, а Каллистрат — половину, но тайно они сговорились разделить добычу поровну. В результате Олимпиодор получил все наследство, но не стал выполнять условия соглашения и не отдал Каллистрату половину. Потому на очередном процессе, на котором и была произнесена эта речь, Каллистрат требует половину всего наследства; он ссылается на соглашение и говорит, что и в последнем судебном процессе содействовал Олимпиодору, позволив ему говорить все, что тот хотел, и представить лжесвидетелей; если бы они не сговорились друг с другом о его содействии Олимпиодору в этом процессе, он легко бы уличил свидетелей во лжи и не допустил бы, чтобы Олимпиодор выиграл дело.
«Против Лакрита» (http://simposium.ru/ru/node/768) (датировка неизвестна). Лакрит отказывается от ответственности за долги своего брата Артемона, имущество которого он унаследовал.
«Против Фениппа» (http://simposium.ru/ru/node/775), 330? г. Истец, назначенный к исполнению триерархии, заявил, что Фенипп более в состоянии исполнять её и нужно совершить antidosis (обмен имуществом). Он обвиняет Фениппа в том, что тот не представил в положенный срок опись имущества, а сделал это намного позже, снял печати с домов, чтобы вывезти кое–что находившееся там, и вопреки истине утверждает, будто обременен большими долгами.
«Против Леохара» (http://simposium.ru/ru/node/777)(датировка неизвестна). Очередное дело о спорном наследстве.
«Против Апатурия» (http://simposium.ru/ru/node/767), 341?. Апатурий утверждает, что ответчик имеет с ним личные обязательственные договоры в соответствии с письменным соглашением, которое, однако, было утеряно. Ответчик выступил с протестом против незаконного возбуждения дела (παραγραφη) на том основании, что у него есть освобождение по бывшим обязательственным договорам с Апатурием, впоследствии же никакого уже не было обязательственного договора, а в таких случаях законы не дают права судиться.
«Против Формиона» (http://simposium.ru/ru/node/9330), ок. 326 г. Торговец Формион взял деньги в долг под залог безопасности корабельного груза для торговой поездки на Боспор и обратно. Но оказалось, что там не было сбыта товара и поэтому когда корабль собрался отплывать назад в Афины, он не погрузил на корабль закупки на взятые в долг деньги, как было оговорено в контракте. На обратном пути корабль потерпел крушение и на этом основании Формион заявил, что свободен от уплаты долга. Когда Хрисипп, кредитор, потребовал уплаты, Формион подал протест против незаконного возбуждения дела (παραγραφη), заявляя, что исполнил договор.
«Против Дионисодора» (http://simposium.ru/ru/node/789), 323-322 гг. Другой процесс по поводу нарушения договора в сходном деле.
В. — Речи на публичных процессах
«Против Андротиона» (http://simposium.ru/ru/node/756), 355 г. Написана Демосфеном для своего клиента Диодора. Андротион предложил наградить золотым венком Совет за услуги по итогам года. Евктемон и Диодор выступили против этого предложения как незаконного, так как в этот год не были построены новые триеры. Демосфен в своей речи нападает на отсталую морскую политику, выдвигая исторический довод о важности флота, яростно обрушивается на коррумпированность партии, которую представлял Андротион, так же как и на его личный характер.
«Против Лептина» (http://simposium.ru/ru/node/754), 354 г. Это первое выступление Демосфена перед судом по общественным делам. Лептин внёс предложение никому более не предоставлять ателию — освобождение от обложения налогами. Существовала ателия от всех литургий и ограниченная — от некоторых повинностей, пошлин или взносов. Она предоставлялась людям, оказавшим благодеяние государству. В общем то её отмена была благотворной в виду существовавших финансовых затруднений. Но Демосфен апеллировал к справедливости и славе государства: «Смотрите же, как бы вам не оказаться людьми, допускающими в государственной жизни то, чего вы избегаете в частной. Среди вас не найдется ни одного человека, который подарил бы что–то другому и потом стал бы требовать возвращения подарка. Даже пытаться сделать подобное никто не стал бы» [76]. Такое навлечение на государство дурной славы лживого и не заслуживающего доверия, он сравнил с растратой денег — преступлением, наказываемым смертью [77].
«Против Тимократа» (http://simposium.ru/ru/node/758), 353 г. Это ещё одна речь, написанная для Диодора и повторяющая некоторые места из речи против Андротиона. Дело в том, что люди, задолжавшие казне и не могущие выплатить свой долг, подлежали заключению в тюрьму. Тимократ предложил по этому поводу следующий гуманный закон: «Если кто–либо из афинян, задолжавших казне, дополнительно осужден на заключение в тюрьме или будет осужден в будущем, ему (или лицу, выступающему от его имени) разрешается выставить поручителей, утвержденных народом, за сумму его долга, которые должны поручиться в том, что до условленного срока долг будет уплачен. При этом условии осужденный имеет право оставаться на свободе. В случае если долг не будет уплачен в установленный срок, лицо, за которое поручились, должно быть заключено в тюрьму, а имущество поручителей конфисковано». Демосфен заявил, что закон был принят с нарушением формальностей и является неконституционным. Многие из его доводов софистичны или же банальны, но некоторые достаточно весомы и особенно тот, что вносить законы в интересах отдельных лиц — очень плохо. Заключение содержит похвалу афинским законам [78].
«Против Аристократа» (http://simposium.ru/ru/node/757), 352 г. — важный источник относительно афинских законов об убийстве. Аристократ внёс проект постановления, делавшего личность Харидема неприкасаемой: «Если кто убьет Харидема, виновник должен быть арестован в любом государстве, находящемся в союзе с афинянами. Если же кто–нибудь попытается освободить арестованного, будь это государство или частное лицо, то оно подлежит исключению из Союза». Этого человека, предводителя наёмников, который обещал отдать афинянам Амфиполь, отвоевав его у Филиппа, Аристократ предложил удостоить этого постановления. Ныне он командовал военными силами фракийского царя Керсоблепта. Демосфен написал эту речь для Евтикла, который выступил против этого постановления. В ней с необычайной тщательностью разработаны три пункта: 1) предложение незаконно; 2) оно противоречит интересам Афин; 3) Харидем как личность его недостоин. Лучше всего Демосфену удались обращение к законодательным принципам, использование исторического довода, а так же описание условий службы наёмников и политики варварских окраин. Доводы против Харидема весьма сильны: он служил Афинам, Олинфу, Азии и Фракии, легко и свободно изменяя всем и каждому.
«Против Мидия» (http://simposium.ru/ru/node/755), 347 г. Превосходная речь на столь тривиальную тему, что её не может возвысить всё красноречие Демосфена. На всём протяжении речи сильные страсти, величавый тон, патетические и юмористические места и всё это из–за пощёчины! Мидий, имевший давнюю личную обиду на Демосфена, был так же и его политическим противником. Когда Демосфен решил выступить в 348 году на Великих Дионисиях в качестве хорега от своей филы Пандиониды, Мидий сделал всё что мог, чтоб испортить выступление. В ходе самого представления он отвесил Демосфену пощёчину на глазах у всех зрителей в театре. Демосфен выступая в народном собрании обвинил Мидия в святотатстве (αδικειν περι την εορτην). Осуждение в народном собрании не подразумевало наказания и Демосфен полон был решимости довести дело до конца. Ведь Мидий, покусившись на официальное лицо при исполнении им своих обязанностей и кроме того совершивший своим поступком святотатство, мог быть приговорён к смерти или конфискации имущества. В конце концов, однако, как мы узнаём от Эсхина [79], был достигнут компромисс и Демосфен получил полталанта компенсации за нанесённое ему оскорбление. Сумма эта была совершенно недостаточной, но есть все основания полагать, что Демосфен уступил по политическим причинам, так как в конце этого года заключается некое соглашение между ним и партией Эвбула, к которой принадлежал Мидий.
«О преступном посольстве» (http://simposium.ru/ru/node/34), 344 г. Мы переходим теперь к двум великим речам, возникшим из политической вражды Демосфена и Эсхина — «О преступном посольстве» (344 г.) и «О венке» (330 г.). История их раздора дана в предыдущих главах и сами речи в некоторой степени уже описаны, так как жизнеописание этих двух ораторов было бы неполным без изложения их антагонизма. Здесь однако можно сделать несколько дополнительных замечаний. В первой Демосфен ведёт трудный бой; он обвиняет здесь Эсхина в том, что он, будучи подкуплен заключил позорный и фатальный мир. Привести прямых доказательств вины своего противника он не мог, но его основания для предположений достаточно прочны. Он располагал одним неоспоримым фактом: Эсхин, по возвращении из второго посольства, сделал определённые заявления и обещания, которые ввели народ в заблуждение, результатом чего Филипп занял Фермопилы и разрушил Фокиду. Сам Эсхин был обманут или же подкуплен Филиппом и так как за ним никогда не замечали того, что он глупец, стало ясно, что он оказался негодяем. Большой раздел речи (§§ 29-97) посвящён описанию последствий политики Эсхина, а другой (§§ 98-149) — выводам о его виновности на основе как уже изложенных фактов, так и других случаев из его политической карьеры. То, что он виновен делается ясным уже из первого раздела (§§ 9-28), где описывается происшедшая с ним внезапная перемена. Впечатление виновности усиливается описанием событий второго посольства (§§ 150-178). Теперь обвинение установлено насколько позволяли обстоятельства; остальная часть речи почти такая же длинная как первая, в сущности только дополнение. Она более дискурсивна и в иных местах напоминает своим провозглашением общих принципов совещательные речи.
Речь «О венке» (http://simposium.ru/ru/node/33) (330 г.) даже превосходит предыдущую видимостью беспорядка, который вероятно обусловлен глубиной замысла. Единство и последовательность целого сохраняется мыслью, пронизывающей каждый раздел, что оратор отождествляет себя с городом, его политика — политика города, личные интересы слиты с интересами общины и дело должно быть выиграно не уловками права, но путём обоснования более широких принципов, лежащих в основе всех действий государства.
Речи «Против Аристогитона, I (http://simposium.ru/ru/node/759), II (http://simposium.ru/ru/node/760)», 325-324 гг. [80] обычно считаются не подлинными. Вейл, однако, защищает подлинность первой, отвергая вторую. Этот процесс представляет собой попытку одолеть злонамеренного и опасного сикофанта.
Ещё две речи ораторов–современников включены в издания Демосфена ошибочно: «Против Неэры» (http://simposium.ru/ru/node/792), написанная для Аполлодора между 343 и 339 гг. и посвящённая вопросу юридического статуса гетеры и «Против Феокрина» (http://simposium.ru/ru/node/791) (ок. 340 г.). Феокрин был сикофантом, которого Демосфен заклеймил позором, употребив его имя в качестве ругательства, назвав Эсхина «трагическим Феокрином», т. е сикофантом [81].
С. — Совещательные речи
О ряде совещательных речей, таких как первая (http://simposium.ru/ru/node/20), вторая (http://simposium.ru/ru/node/21), третья (http://simposium.ru/ru/node/24) и не подлинная четвёртая (http://simposium.ru/ru/node/25) Филиппики, первая (http://simposium.ru/ru/node/17), вторая (http://simposium.ru/ru/node/18) и третья (http://simposium.ru/ru/node/19) Олинфские речи, «О мире», «О делах в Херсонесе» (http://simposium.ru/ru/node/23) речь уже шла выше.
«О симмориях» (http://simposium.ru/ru/node/29), 354 г. В ней речь идёт о слухах, что персидский царь намерен вторгнуться в Грецию. Демосфен убеждает, что сейчас эти опасения безосновательны и предостерегает от каких–либо резких шагов, но признаёт, что в будущем неприятности возможны и поэтому необходима реформа флота. Деньги можно будет получить, когда опасность станет неизбежной; теперь нужно улучшить вооружение и оснастку флота. Стиль речи — фукидидовский.
«За мегалопольцев» (http://simposium.ru/ru/node/31), 353 г. Мегалополю, центру Аркадской лиги, основанному Эпаминондом, угрожала разрушением Спарта и поэтому он обратился за помощью к Афинам. Одновременно направила посольство в Афины и Спарта. Демосфен, выступая публично сторонником нейтралитета, в действительности поддерживал аркадян, желавших сохранить свою независимость, ради баланса сил. В этом вопросе он потерпел неудачу.
«О свободе родосцев» (http://simposium.ru/ru/node/30), 351 г. Речь в поддержку островитян против вмешательства в их внутренние дела Артемисии, вдовы Мавсола Карийского. И тут Демосфену не удалось настоять на своём, главным образом из–за предубеждения против родосцев, которые в 357 г. восстали против Афин.
«О Галоннесе» (http://simposium.ru/ru/node/22), 342 г., не принадлежит Демосфену и приписывается Гегесиппу. Это ответ на предложение Филиппа подарить Афинам остров Галоннес, который он захватил, очистив его от обитавших на нём пиратов [82].
«О договоре с Александром» (http://simposium.ru/ru/node/32) (датировка неясна, возможно 335 г.), так же принадлежит не Демосфену, но какому–то его современнику. Тема её: договор должен соблюдаться во всём, но Македония его нарушает, так что это законный повод для Афин вернуть их свободу.
«В ответ на письмо Филиппа» (http://simposium.ru/ru/node/26) и «О распределении средств» (http://simposium.ru/ru/node/28) обычно считаются риторическими подделками.
Две совещательные речи — «Надгробная» (http://simposium.ru/ru/node/793) и «Любовная» (http://simposium.ru/ru/node/794) почти несомненно не принадлежат Демосфену, а 6 писем (http://simposium.ru/ru/node/795) — сомнительны. «Вступлений к политическим речам» (http://simposium.ru/ru/node/9331) (prooemia) — вероятно подлинные упражнения раннего периода жизни Демосфена.
Хотя, как правило, в Афинах четвёртого столетия оратор не мог надеяться на успех без профессиональной подготовки, всё же и в те времена были люди, которые благодаря силе характера или же природному дарованию смогли обойтись без риторического образования.
Прежде всего, среди сторонников партии мира был Фокион, аристократ по чувству, если не по рождению, человек вызывавший восхищение как своими способностями так и честностью, так что хотя он и не был великим оратором, его речи всегда вызывали уважение. Он стремился, подобно Периклу, быть одновременно государственным деятелем и полководцем и в качестве первого иногда выступал в собрании. Различные анекдоты у Плутарха сообщают о его стремлении достигнуть краткости, которая была почти лаконической. Его высказывания были столь же резкими, сколь и краткими — Демосфен называл его «ножом, разрезающим мои речи»; он обладал превосходным умом, который доставлял удовольствие его слушателям, хоть его политика и была непопулярной. Когда люди аплодировали ему, что было редкостью, ведь он никогда не заискивал и не искал популярности, он делал паузу в речи и спрашивал: «Я что сказал какую–то нелепость»?
Беспощадный критик демократии, он тем не менее был её верным слугой и продолжал по честнейшим мотивам призывать к миру, лучшие годы своей жизни проводя в войне. За свой благородный характер он был уважаем Филиппом и Александром и участвовал в правительстве, учреждённом Антипатром в 322 г. , а потому пал жертвой ненависти крайних демократов, которые в 317 г. , в возрасте 80 лет вынудили его выпить цикуту.
Демад, его современник и член той же самой политической партии — идеальный тип вульгарного демагога. Его успех основывался на живом уме и никогда не иссякавшем потоке слов. После битвы при Херонее, в которой он был взят в плен, он стал явным агентом Филиппа и Александра [1]. Вследствие его мнимых услуг, что он оказал Афинам после разрушения Фив, он достиг большой популярности, его статуя была установлена на рыночной площади, а более вещественной выгодой стало постановление о пожизненных обедах в Пританее. Он был убит Кассандром, сыном Антипатра; сограждане расплавили его статуи и пустили металл на низменные цели — они были перелиты на ночные горшки[2]. Сохранившиеся его выражения свидетельствуют об уме и воображении: «Александр не умер, афиняне, иначе бы весь мир почуял запах его трупа»; «македонцы потеряв Александра по силе стали равны киклопу, потерявшему глаз » [3]; нынешние Афины, по его мнению «уже не государство морских побед, каким оно было при наших предках, а какая–то дряхлая старуха, шаркающая подвязанными сандалиями и прихлёбывающая свой горячительный напиток» [4]. За высоким мнением о его красноречии мы можем обратиться к Феофрасту, сказавшему: «Демосфен как оратор достоин своего города, а Демад выше его» [5]. Но у нас, к сожалению, нет возможностей, составить какое–либо мнение о его стиле.
Пифей, другой оратор, возвысившийся благодаря своему таланту из низкого положения, был намного моложе, чем двое предыдущих, которые были современниками Демосфена [6]. Он был одним из обвинителей Демосфена в 324 г. в деле Гарпала. Вскоре после смерти Александра он был изгнан, оказал услуги Антипатру и был его агентом в Пелопоннесе; в этом качестве он использовал своё влияние, чтобы воспрепятствовать попыткам Демосфена к объединённому противостоянию. После этого упоминания о нём исчезают. Он, как говорят, был не без таланта, но ему мешало отсутствие образования. Ему приписывают авторство знаменитой фразы о речах Демосфена, что они «пахнут ламповым маслом» и другой, равно удачной, хоть и менее известной, что Демосфен «проглотил всего Исея» [7].
Ликург
§ 1
Ликург, согласно Либанию, был старше Демосфена [1], хотя они практически современники. Он принадлежал к знаменитому роду Этеобутадов, который вёл своё происхождение от Бута, брата Эрехфея. Жречество Посейдона- Эрехфея и другие религиозные должности были наследственными в его семье.
Дед оратора, так же звавшийся Ликургом, был убит Тридцатью; отец, Ликофрон, известен только по имени.
В сохранившейся его речи и в известиях о нём других авторов, мы находим обильные доказательства искреннего его благочестия и глубоких религиозных чувств, что было естественным для истинного представителя такого рода. Именно традиции его дома могли обратить его мысли к суровым добродетелям древних дней, дней величия Афин, когда от гражданина ожидали самопожертвования. Он выражал дружеские чувства к Спарте.
О самом раннем периоде его политической жизни мы знаем только то, что он был сторонником Демосфена [2]. Известности он достиг после Херонеи и был одним из десяти ораторов, выдачи которых требовал Александр после разрушения Фив.
В 338 г., когда партия войны пришла к власти, он унаследовал от Евбула, сторонника партии мира, важный финансовый пост. В постановлении, процитированном Псевдо–Плутархом, , он именуется «управляющим государственными доходами» (τῆς κοινῆς προσόδου ταμίας ), что возможно не является его точным титулом, хотя верно отражает суть его должности [3]. Должность эту он сохранял за собой 12 лет. Долгое его управление, отличавшееся абсолютной честностью, привело финансы Афин в совершенно устойчивое состояние. За годы отправления своих обязанностей он построил театр и одеон, пополнил арсенал, увеличил флот и улучшил гавань Пирея. Он также украсил город произведениями искусства — статуями великих поэтов, воздвигнутыми в общественных местах, золотыми фигурами Победы и золотыми же сосудами, посвящёнными в храмы. Уважение к поэтам выражено так же в его постановлении о том, что должны быть сняты официальные копии с сочинений трёх великих трагиков, копии, которые впоследствии перешли во владение Александрийской библиотеки [4]. Он считал своей обязанностью рост общественной и частной жизни. Сам будучи почти аскетом [5], он провёл законы против роскоши, регулирующие расходы населения; будучи религиозным человеком по чувствам и традиции, он строил храмы и организовывал религиозные праздники; по убеждению своему горячий патриот, он считал своим долгом отправлять неприятные обязанности общественного обвинителя, карая всех тех, кто пренебрегал священным долгом к своему отечеству. В этом качестве он провёл множество процессов и почти все из них выигрывал. Он никогда не выступал в качестве платного защитника и не сочинял речей для других; воистину, для него было преступлением писать и говорить против своих убеждений [6]. Обвинения его были столь непоколебимо суровы, что современники сравнивали его с Драконтом, говоря, что он писал свои обвинения стилом, обмакнутым в смерть вместо крови [7].
Умер он своей смертью в 324 г. [8]. и был удостоен государственных похорон. Его враг Менесехм, унаследовавший его должность, , обвинил его в том, что он оставил по себе дефицит. Согласно сообщениям источников, Ликург, будучи уже почти что при смерти явился в экклесию и успешно защитился от такого обвинения, дав отчёт. И всё же сыновья его присуждены были к возмещению убытков и будучи не в состоянии заплатить, были брошены в тюрьму, несмотря на превосходную защиту Гиперида. Они были освобождены по просьбе Демосфена и отправились в изгнание [9].
§ 2 Сочинения
В древности имелось четырнадцать речей Ликурга, почти все — обвинительные речи по серьёзным преступлениям. Он обвинял Евксениппа, которого защищал Гиперид; он выступал против оратора Демада и вместе с Демосфеном — против сикофанта Аристогитона. Другие речи известны нам по названиям — «Против Автолика», «Против Леократа», две речи «Против Ликофрона», «Против Лисикла», «Против Менесехма», «В защиту самого себя против обвинения Демада», «Против Исхрия», «Προς τας μαντειας» (тёмное название), «Об отправлении своей должности», «О жрице», «О жречестве» [10].
До нас дошла лишь одна его речь — обвинение Леократа (http://simposium.ru/ru/node/12859). Леократ, афинянин, в ходе паники, последовавшей за битвой при Херонее, бежал из Афин на Родос, а затем уехал в Мегару, где пять лет занимался торговлей. Ок. 332 г. он возвратился в Афины, сочтя что его дезертирство уже забыто; но Ликург обвинил его как изменника.
Только небольшая часть речи действительно посвящена доказательству обвинения. К 36 параграфу Ликург счёл его уже доказанным. Остальные 114 параграфов состоят большей частью из толкований и отступлений, которые помогают подчеркнуть серьёзность преступления и дать прецедент для столь суровой кары в таких делах.
Анализ речи
Введение. Справедливость и благочестие требуют, чтобы я предал Леократа суду (§§ 1-2). Должность обвинителя непопулярна, но мой долг — отправлять её (§§ 3-6). Это дело крайней важности и вы обязаны вынести своё решение без предубеждения или же пристрастности, подражая в том Ареопагу (§§7-16).
Рассказ. Бегство Леократа на Родос. Свидетельские показания (§§ 17-20). Его переезд в Мегару и занятия там. Свидетельские показания §§ 21-23).
Доводы. Комментарий к рассказу. Возможная линия защиты (§§ 24-35). Дело теперь доказано. Остаётся описать ситуацию в Афинах, когда Леократ бежал из них (§ 36).
Паника после битвы при Херонее. Похвала тем, кто пал в этой битве (§§46-51). Оправдание невозможно (§§ 52-54). Другое основание защиты отпадает (§§ 55-58). Дальнейшие оправдания отклоняются (§§ 59-62). Попытка защитников умалить его преступление опровергается апелляцией к законам Драконта (§§ 63-67). Защитники апеллируют к прецеденту — эвакуации города перед битвой при Саламине, но этот прецедент можно обратить против них самих (§§ 68-74). Святость клятв и кара за клятвопреступление. Апелляции к древней истории. Кодр (§§ 75-89). Леократ заявляет, что уверен в своей невиновности – quem deus vult perdere, prius dementat (§§ 90-93). Провидение (§§ 94-97). Примеры самопожертвования; цитаты из Еврипида и Гомера (§§ 97-105). Восхваление Спарты. Воздействие Тиртея на патриотов. Фермопилы (§§ 106-110). Суровость наших предков к изменникам (§§ 111-127). Спарта была к ним равно сурова. Должная суровость отобьёт охоту к предательству, а измена Леократа худшего сорта (§§ 130-134). Его защитники такие же дурные люди, как и он (§§ 135-140). Апелляция к справедливому негодованию судей (§§ 141-148).
Эпилог (§§ 149-150): «(149) Итак, я на благо отечеству, храмам и законам возбудил этот процесс по праву и справедливости, не оклеветав остальную жизнь этого человека и не выдвигая обвинений, не относящихся к делу. Нужно, чтобы каждый из вас понимал, что, оправдывая Леократа, он присуждает к смерти и порабощению отечество и что одна из стоящих здесь урн содержит предательство, другая — спасение, так как в одну кладутся камешки за уничтожение отчества, в другую — за безопасность и благополучие города. (150) Если вы оправдаете Леократа, вы примете решение предать город, святилища и корабли. Если же вы казните его, вы призовете всех к защите и спасению своего отечества, его доходов и благополучия. Итак, граждане афиняне, подумайте о том, что вас умоляют о помощи земля и деревья, просят о защите гавани, верфи и стены города, храмы и святилища взывают помочь им, и докажите на примере Леократа, вспомнив о предъявленных нами обвинениях, что для вас сострадание и слезы не оказались сильнее, чем неприкосновенность законов и демократии» [11].
§ 3 Стиль
Ликурга называют учеником Исократа. В самом ли деле он обучался у великого мастера, мы не можем быть уверены, но несомненно он изучал его работы. Влияние «Паненгирика» можно проследить тут и там, как в формах предложений, так и в некоторых фигурах речи, характерных для эпидиктического стиля. Бласс и другие обратили внимание на отдельные предложения в речи против Леократа, которые могли быть намеренно созданы по образцу предложений Исократа, лишь с необходимыми переменами слов в виду различия обстоятельств [12]. Использование пар синонимов, слов со сходным смыслом, там где было бы достаточно одного- так же характерные черты этого стиля, напр. «предохранять» и «ограждать» (§ 3), «бесчестный» и «бесславный» (§ 91), «великодушие» и «благородство» (§ 100). Сюда же мы должны отнести такие фразы, как τὰ κοινὰ τῶν ἀδικημάτων для τὰ κοινὰ ἀδικηματα [13] (§ 6) и употребление абстрактных слов в плюралисе как εὐνοίαις, φόβοις .
Ликург очень разнообразен в том, что касается зияния. В некоторых случаях он намеренно избегает его путём лёгкого изменения естественного порядка слов [14], а в иных местах — даже без какого–либо изменения, что является признаком величайшего мастерства [15]; но, с другой стороны, есть места где последовательность открытых гласных часта и резка [16]. Другие при меры небрежного письма: неискусное, нехудожественное соединение предложений и их частей, напр. в §§ 49-50 , где несколько последовательных частей предложения связаны γαρ , грубое и неловкое скопление причастий, как в § 93 [17]. Отсюда можно сделать вывод, что Ликург, хоть и столь близкий к характерным чертам исократовской прозы, что воспроизводит её путём бессознательного подражания, слишком заинтересован в содержании своей речи, чтоб стараться быть стилистом и что хотя, подобно Демосфену, он предварительно записывал свои речи, в действительности он принадлежал скорее к типу ораторов — импровизаторов, подобных Фокиону.
Его влечение к эпидиктическому стилю так же видно в его трактовке темы речи; так §§ 46-51 представляют собой не что иное как сжатую погребальную речь в честь павших при Херонее. Она могла бы показаться неуместной, недопустимой на общественном процессе, но, говорит он, похвальные речи в честь достойных со всей ясностью изобличают людей, поступающих противоположным образом. Заключение этой речи таково: «(49) Но если и должно сказать нечто неожиданное, но истинное, так это то, что они умерли победителями. Ведь то, что является для хороших граждан наградой за войну, — свобода и слава — все это выпало на долю павших. Далее, нельзя сказать, что потерпели поражение те, кто в душе не испытывал страха перед наступающими врагами. Ведь только тех, кто с честью пал в битве, воистину никто не назовет побежденными, ибо, избегая порабощения, они выбирают для себя славную смерть. (50) А доблесть этих мужей доказана. Ибо в них одних только сохранялась свобода Эллады. Ведь, когда они расстались с жизнью, была порабощена и Эллада, а вместе с их телами была погребена и свобода остальных эллинов. И этим они ясно всем показали, что, сражаясь, они подвергались опасности не ради личных интересов, а во имя всеобщей свободы. Поэтому, граждане, я не постеснялся бы назвать их души вендом отечества» [18].
Всё это, за исключением уже отмеченных лёгких недостатков стиля, хорошо в своём роде, т. е в стиле который традиция устанавливает как подходящий для подобных тем. Он менее условен и несмотря на свои смелые метафоры, более искрен, чем у Горгия, избегая крайностей его антитетического стиля.
Но, несмотря на оправдание автором своей апологии, мы чувствуем, что она неуместна и её воздействие ослабляется тем, как она используется в том доказательном отрывке, который непосредственно за ней следует: «Действительно, они не напрасно соревновались в мужестве — вы, единственные из эллинов, граждане афиняне, умеете ценить достойных людей. У всех остальных вы найдете на площадях статуи атлетов, у вас же — отважных полководцев и тираноубийц. Ведь таких мужей и в небольшом числе нелегко найти по всей Элладе, в то время как людей, которые победили в состязаниях, где в награду полагается венок, без труда можно увидеть повсюду. Как справедливо воздавать величайшие почести благодетелям государства, так же справедливо людей, опозоривших родину и оказавшихся предателями, наказывать самыми суровыми карами» [19].
Использованием им примеров древней истории сходно с их использованием Исократом, напр. в «Филиппе» и в «Панегирике»; но многие из них насильственно притянуты к тому процессу, который вёл Ликург, в то время как Исократу они всегда помогают выразить то поучение, которое он стремится навязать. Так и то место, которое следует за цитатой из Гомера, ведёт нас к отступлению по поводу Тиртея, сопровождаемому длинной цитатой из его сочинений. Здесь лишь голая претензия на то, что всё это имеет хоть какое–то отношение к делу: «Ваши предки, граждане, слушая эти стихи и подражая подобным подвигам, были до такой степени склонны к доблести, что готовы были умереть не только за свою собственную родину, но и за всю Элладу как всеобщую отчизну. В самом деле, при Марафоне, построенные в боевом порядке против варваров, они одержали верх над войском, собранным из всей Азии, и таким образом, рискуя собой, доставили всем эллинам общую безопасность. Причем они гордились не славой, но поступком, достойным ее, сделав себя защитниками эллинов и господами варваров. Ибо не на словах они упражнялись в доблести, но показали ее всем на деле» [20].
Здесь Ликург возвращается к антитетическому стилю Антифонта, с противопоставлением «слова» и «дела», «частного» и «общественного» и т. п. Кроме того, мы время от времени вспоминаем Антифонта из–за значения, придаваемого в «Леократе» религиозным соображениям. Впрочем, отступления можно отчасти объяснить прямо признаваемым мотивом введения некоторых из них — его желанием наставлять. Так он вводит очень нравственный рассказ о молодом сицилийце, который оставшись во время извержения Этны, чтоб спасти отца, сохранён был провидением, в то время как все вокруг погибли. Это его желание учить: «Эта история может быть и легендарна, но она подходит, чтобы все молодые люди выслушали её теперь» [21] и манера наставника очевидны всюду: «существуют три важнейших условия, которые постоянно охраняют и оберегают демократию и благополучие государства, — (4) во–первых, законный порядок, во–вторых, — голосование судей, в–третьих, — суд, который передает преступления на их рассмотрение»; «существуют два примера, воспитывающих юношество, — наказание преступников и вознаграждение достойных людей. Юноши, обращая внимание и на то, и на другое, избегают первого в результате страха и, мечтая о славе, стремятся ко второму» [22].
Помимо этих декоративных отступлений, Ликург включает в свою обычную речь поэтические фразы и метафоры, которые при самом строгом исследовании у Исократа отсутствуют. Их примеры — смелые олицетворения в заключении и повсюду: «граждане афиняне, подумайте о том, что вас умоляют о помощи земля и деревья, просят о защите гавани, верфи и стены города, храмы и святилища взывают помочь им, и докажите на примере Леократа, вспомнив о предъявленных нами обвинениях, что для вас сострадание и слезы не оказались сильнее, чем неприкосновенность законов и демократии» [23].
Ликург испытывал терпение своих слушателей длинными цитатами из поэтов. Вероятно ни один другой оратор не рискнул бы процитировать 55 строк из Еврипида, а затем, после краткой выдержки из Гомера, 32 строки из Тиртея. Эсхин не чуждался цитирования, но его выдержки были относительно кратки и обычно уместны; он мог очень удачно применить одно единственное двустишие. Демосфен, стремясь что–либо противопоставить цитатам своего великого противника, держался при этом умеренности и уместности. Но длинные цитаты Ликурга явно избыточны; упомянутая цитата из Еврипида — словно бы нарост, ведь она уже в шести строках резюмирована в том рассказе, из которого он извлёк свою мораль; а единственная цель этого рассказа — ввести рефрен « Леократ совершенно отличается от нас».
В этом вопросе Ликург утратил вкус, т. е иными словами утратил чувство меры; но при всём при том он ощущал себя говорящим совершенно естественно, в соответствии со своим характером; он достиг высочайшей степени собственного этоса. Нам уже известен его интерес к трагедиям, из того факта, что он приказал сделать официальные копии пьес великих трагиков; и хотя религиозные мотивы — причина вполне достаточная для принятия этого постановления, но возможно личные чувства, личная привязанность государственного деятеля к сочинениям, которые он таким образом увековечивал, в некоторой степени повлияли на его решение.
И хотя, если судить по формальным признакам, Ликург может показаться неискусным, всё ж своей возвышенной манерой он на нас производит впечатление. Он не опускается до каких–либо риторических уловок, которые могли бы умалить его достоинство. В сохранившейся его речи нет брани в отношении обвиняемого; в начале речи он обещает полностью придерживаться того обвинения, которое разбирается на данном процессе [24] и в конце с полным правом восклицает, что он именно так и поступил [25]. И хотя это могло возвести на него подозрение в сикофантии, он отвергает любую личную враждебность в отношении Леократа; он заявляет, что побуждаем исключительно патриотическими чувствами и мы ему верим [26]. Он может показаться нам чересчур суровым; мы можем счесть проступок Леократа не более, чем обыкновенной трусостью; но мы убеждены, что Ликург и в самом деле считает его величайшим изо всех преступлений; и афинское народное собрание, вероятно, также было в том уверено [27].
Недостатком патриотизма объясняет Ликург и проступки против религии и религия занимает наивысшее возможное положение в его речи. В отношении неё не может быть сомнения в его искренности. Суд Ареопага, прямо находившийся под покровительством богов и более тесно связанный с религиозными вопросами, чем любой другой, упоминается им с почти преувеличенной хвалой [28]. Ареопаг пользовался у афинян величайшим уважением, но он не был демократическим судом; он был пережитком додемократической эпохи. Оратор, единственным желанием которого было бы снискать расположение народной аудитории, стал бы восхвалять не старый аристократический суд, а нынешнее народное собрание, перед которым он выступал. Ликург хвалит и порицает то, что он считает нужным. Он не удовлетворён нынешними демократическими судами: «(11) Я буду справедливо вести обвинение, не отступая от истины и не отвлекаясь от существа дела. Ведь большинство людей, выступающих перед вами, поступают нелепейшим образом — они либо высказывают здесь свое мнение относительно государственных дел, либо выступают с обвинением и клеветой по любому другому поводу, только не о том, о чем вам предстоит голосовать. И то и другое нетрудно — высказывать свое мнение относительно дел, в совете по поводу которых вы не нуждаетесь или изыскивать обвинения относительно тех, кого никто не собирается оправдывать. (12) Неправильно требовать, чтобы вы выносили справедливое решение, а самим выдвигать несправедливое обвинение. Виноваты в этом вы сами, граждане. Ведь вы предоставили эту возможность выступающим здесь. И это в то время, как вы, единственные из эллинов, имеете прекраснейший пример в лице Совета Ареопага, который настолько превосходит другие судебные органы, что решения его признаются справедливыми даже и самими осужденными» [29].
Вся его речь переполнена ссылками на религию. Реданц замечает, что слово θεος встречается не менее 33 раз и другие слова с религиозным значением очень часты, хотя оратор нигде и не пользуется, подобно Демосфену, восклицаниями типа ω γη και θεοι . Но все эти частые повторы даже менее значимы, чем серьёзный тон тех мест, в которых они встречаются; уже первые фразы речи свидетельствуют о той позиции, которую он занимает: «(1) Со всей справедливостью, афиняне, и благочестием как ради вас самих, так и во имя богов начну я обвинение подсудимого Леократа. Я взываю к Афине и остальным богам и героям, изображения которых стоят в этом городе и стране: если я справедливо обвинил Леократа в государственном преступлении и правильно считаю его предателем по отношению к храмам, изображениям и святилищам богов, к дарам, положенным им по закону, и жертвоприношениям, завещанным вашими предками, (2) то пусть они сделают меня сегодня достойным обличителем преступлений Леократа. И народу и городу это ведь принесет пользу. А вы, кто принимает решения на благо отцов и детей, и жен, и отечества, и святынь, кто может своим голосованием решить судьбу человека, предавшего все это, будьте и сейчас и впредь судьями, неумолимыми к людям, настолько и в столь важных делах преступающим законы. Если же я привлекаю к суду человека, не являющегося предателем отечества, не покинувшего в беде город и святыни, то пусть он будет спасен от опасности и богами, и при вашей, судьи, помощи» [30].
Места далее по тексту речи углубляют это впечатление и содержат ясные свидетельства его веры, которые мы не можем игнорировать: «(92) Ибо боги прежде всего лишают разума подлых людей, и мне кажется, что некоторые из древних поэтов написали и оставили эти ямбы как бы в виде оракула последующим поколениям:
И если гнев богов сразит кого, тогда
У честного ума отнимет разум он,
К решенью худшему его направив мысль,
Чтобы не понял тот, в чем ошибался он.
(93) Кто из старшего поколения не помнит, а из младшего не слышал, как Каллистрат, приговоренный государством к смерти, бежав от наказания и услышав от бога в Дельфах, что, если он отправится в Афины, он будет принимать участие в законах, вернулся и искал убежища у алтаря Двенадцати богов, но тем не менее был казнен. Вполне справедливо, ибо для преступников участие в законах и заключается в получении наказания. А бог правильно помог потерпевшим наказать виновного. Ведь было бы ужасно, если бы одни и те же знамения являли боги благочестивым людям и преступникам.
(94) Я же считаю, граждане, что на попечении богов лежит наблюдать за поступками всех людей, особенно же заботиться о родителях и об умерших и о благочестивом отношении к ним. Действительно, по отношению к тем, кому мы обязаны жизнью и от кого мы получили все самое хорошее, не только совершать прегрешения, но и пожертвовать собственной жизнью ради их благополучия является нечестивейшим делом» [31].
Следующий фрагмент заслуживает цитирования как пример его благородной суровости: ««Ты был стратегом, Лисикл, когда погибла тысяча граждан, а две тысячи были взяты в плен, когда в городе был водружен трофей, а вся Эллада находилась в порабощении. И в то время, как все это происходило, когда ты был предводителем и стратегом, ты осмеливаешься жить и видеть свет солнца, и вторгаться на агору, ты, ставший для отечества напоминанием о бесславии и позоре» [32].
Гиперид
Гиперид, происходивший из семьи среднего класса, родился в 389 году и таким образом был почти современником Ликурга, политические взгляды которого он разделял. Он также, согласно его биографу, был учеником Исократа и Платона, но влияние этого последнего невозможно нигде проследить в его работах.
Человек снисходительной морали и сибаритских привычек, он представлял собой резкий контраст суровости Ликурга. Комические поэты высмеивали его обжорство, в частности пристрастие к рыбе; Псевдо–Плутарх писал, что он всю жизнь ежедневно заходил на рыбный рынок; но, однако же, стремление к удовольствиям не делало его менее деятельным.
Поначалу, как и Демосфен, он писал речи для других [33]; но ещё не достигнув 30 лет, он начал лично выступать на политических процессах. Так в 360 г. он обвинял полководца Автокла в государственной измене; он выступал против оратора Аристофона из Азении и Диофета. В 343 г. он обвинял Филократа, против которого возбудил процесс о мире с Филиппом [34]. Далее, он направлен был в качестве представителя Афин в Совет амфиктионов [35] и выказал себя ярым сторонником политики Демосфена. В 340 г. , когда ожидали нападения Филиппа на Эвбею, он собрал флот из 40 трирем, две из которых снарядил на свой собственный счёт. Незадолго до Херонеи он предложил постановление в честь Демосфена; после битвы, он принимал экстренные меры общественной безопасности, включая предоставление гражданских прав метекам и освобождение рабов. Обвинённый Демадом в продвижении незаконного постановления, он в ответ возражал: «"Оружие македонян заслоняет мне свет, так что я уже не могу вглядываться в законы. Не я автор этого постановления, а битва при Херонее"[36]. Вскоре он отплатил Демаду тем же, возбудив против него то же самое обвинение в беззаконии. Демад предложил наделить титулом проксена Евфикрата, который сдал Олинф Филиппу. Сохранившийся фрагмент речи Гиперида на эту тему показывает его как мастера сарказма.
Мы не знаем ничего определённого о том, как произошёл разрыв между ним и Демосфеном. Это могло стать следствием неодобрения им политики бездействия последнего, когда в 330 г. Спарта захотела сразиться с Антипатром; во всяком случае в 334 г. его язык показывает его как непримиримого противника Македонии. Никанор разослал к грекам прокламации, призывая их признать Александра богом и возвратить своих изгнанников. В то же самое время Гарпал, казначей Александра, бежал от царя и прибыл в Афины со значительными сокровищами. Демосфен высказался за переговоры с Александром; Гиперид предложил отвергнуть предложение Никанора, а сокровища Гарпала употребить на продолжение войны против Македонии. Гарпал был арестован, но бежал из заключения и немало видных государственных деятелей попали под подозрение в получении от него взяток. Гиперид выступил одним из обвинителей и Демосфен был изгнан.
После смерти Александра Гиперид нёс главную ответственность за Ламийскую войну и был выбран для произнесения погребальной речи над своим другом — полководцем Леосфеном и другими афинянами, павшими в войне. Демосфен возвратился из изгнания и два патриота примирились и упорствовали в политике противостояния, от которой благоразумие Фокиона долго старалось уберечь Афины. После битвы при Краннионе Антипатр потребовал выдать лидеров военной партии.; Гиперид бежал, был схвачен и казнён в 322 году. Говорят, что он откусил себе язык из–за страха, что может под пытками предать своих друзей. Тело его оставалось непогребённым до тех пор, пока не было заполучено благочестием одного из родственников, который дал ему приют в семейной гробнице у Всаднических ворот. Он был последователен в течение всей своей политической карьеры и хотя в своей политике и заблуждался, особенно в последние годы, всё же можно воздать ему честь за непоколебимый патриотизм, который привёл его к мученической смерти в тщетной борьбе поддержать честь своей страны.
До середины XIX века Гиперид известен был современному миру только по критическим отзывам Дионисия и других античных учёных и из немногочисленных фрагментов, сохранённых тут и там в виде цитат у лексикографов и схолиастов. Полагали, что рукопись его существовала в библиотеке Буды и когда город был в 1526 году захвачен турками, библиотека была разрушена и рассеяна и Гиперид пропал.
В 1847 году части его речей стали вновь появляться среди папирусов, обнаруженных в Египте. В этом же году свиток, содержавший фрагменты речи «Против Демосфена» и первую половину речи «В защиту Ликофрона» был обнаружен в Англии; второй свиток, обнаруженный в том же году, содержал вторую половину «Ликофрона» и всего «Евксениппа». В 1856 году были обнаружены значительные фрагменты «Погребальной речи». В 1890 году в Британском музее были обнаружены фрагменты речи «Против Филиппида». Но важнейшей изо всех была находка речи «Против Афиногена». Манускрипт был обнаружен в Лувре в 1888 году, но полный текст был опубликован только в 1892 году. Значимость её может подчеркнуть тот факт, что Дионисий считал эту речь и речь в защиту Фрины лучшими образцами его стиля, в котором Гиперид превосходил даже Демосфена. Сам папирус представляет интерес как самый ранний классический манускрипт, которым мы обладаем; он датируется II в. до н. э [37].
Во многих отношениях Гиперид выдерживает сравнение с Лисием. Отзыв Дионисия заслуживает нашего рассмотрения: « Гиперид уверен в своей цели, но редко бывает возвышен; по стилю он превосходит Лисия; в тонкости построения он превосходит всех. Он чётко придерживается предмета речи и цепок в существенных деталях. Он хорошо оснащён умом и полон очарования; он кажется простым, но не чужд хитроумию»[38].
Первый тезис противопоставляет Гиперида его современнику Ликургу, который хоть и был менее уверен в своей цели, обладал личным достоинством, которое возвышало всякую тему.
Имеющихся у нас сочинений Гиперида недостаточно для того, чтоб из первых рук составить суждение о том, насколько достоинства его стиля сравнимы с Лисием. Он и в самом деле обладает той же самой простотой и естественностью, но едва ли, сколько мы можем судить, той же самой меткостью выражения.
Гермоген порицает его за небрежность и несдержанность в употреблении слов, приводя такие примеры как μονώτατος, γαλέαγρα, ἐπήβολος и т. п, которые, как ему кажется, неподобающи для художественной прозы. Как мы уже имели случай отметить редкие и необычные слова можно иногда обнаружить у всякого оратора и почти у всякого писателя. Гиперид не был пуристом; он оживлял свой стиль словами, взятыми из языка комедии и улиц. Он не дожидался позволения воспользоваться каким–либо выражением, которое бы придало смысл его высказыванию.
Критики ожидающие от ораторской прозы пристойной сдержанности будут шокированы прилагательным θριπήδεστος («червивый», «источенный червями»), которое он ввёл в употребление в греческом; нам это кажется вполне уместной метафорой. Из других его коллоквиализмов (разговорных слов и выражений) некоторые напоминают язык комедии: κρόνος («ископаемое», «человек с устаревшими воззрениями»), уменьшительные существительные θεραποντίον и ὀβολοστάτης («взвешиватель мелочи» = «ростовщик») [39], προσπερικόπτειν («получать добавочную выгоду, поживу» — метафора, происходящая вероятно от подрезки деревьев), παιδαγωγεῖν (в смысле «водить за нос»). Другие кажется были чисто народными, из того обширного и нетрадиционного словаря, который вскоре составил основу эллинистического греческого; нам ведь надо помнить, что мы уже на пороге эллинизма и аттический диалект вскоре вынужден будет уступить дорогу под натиском более свободного языка. К этому разряду можно отнести ἐποφθαλμιᾶν («смотреть с жадностью»), ὑποπίπτειν («подпасть под чью–то власть»), ἐνσείω («заманить в ловушку», «запутать»), κατατέμνειν («мучить», «жестоко обращаться»), ἐπεμβαίνω (народное или поэтическое «попирать», «подавлять»).
В некоторых из его речей, там где речь идёт о гетерах, он, как кажется, пользуется грубым, непристойным языком, который оскорблял его критиков; но, однако, ничего, что могло бы оскорблять в сохранившихся его речах не обнаружено. [40]
Другие метафоры и сравнения имеются в большом количестве; так он сравнивает жизнь государства с жизнью человека, как это делал и Ликург: «Ты счел бессмертным одного человека, а столь великий город обрек на смерть» (Contra Philippides, fr. XXI, col., IV, 8)( ἓν μὲν σῶμα ἀθάνατον ὑπείληφας ἔσεσθαι, πόλεως δὲ τηλικαύτης θάνατον κατέγνως). Гомеровское выражение ἐπὶ γήρως ὀδῷ (=ἐπὶ γήραος οὐδῷ, («на пороге старости» любопытно вводится в серьёзное место в «Демосфене» без какой–либо предварительной подготовки или оправдания. Мы можем лишь предположить, что это было так близко его слушателям, что не поражало их как нечто из ряда вон выходящее в обычной речи. Сходным образом пользуется этим и Ликург [41]. В той же речи («Против Демосфена») Гиперид говорит о народе, лишённом венка, но метафора намекает на тот факт, что реальный венок был дарован Демосфену. Такая метафора как «другие строят своё поведение на основаниях, заложенных Леосфеном» (others are building their conduct on the foundations laid by Leosthenes), хоть и менее обычна в греческом, чем в английском, тем не менее всё ж вполне понятна. Хороший пример его «уверенности в своей цели», которую хвалит Дионисий содержится во фрагменте о современниках: «Ораторы подобны змеям: ведь и змеи все вызывают ненависть, но из самих змей одни приносят вред людям, а другие (неядовитые) поедают этих» [42].
Однако он пользуется этими приёмами не всегда успешно; в следующем примере хоть замысел и хорош, но должным образом не проработан, так как параллелизм нарушается: «Подобно тому, как солнце обходит всю вселенную, надлежащим образом распределяя время и прекрасно все устраивая, — заботясь для разумных и порядочных людей и о потомстве, и о питании, и о плодах, и обо всем другом, полезном для жизни, — так и город наш, постоянно наказывая дурных и оказывая помощь справедливым, поддерживая у всех справедливость в противовес беззаконию, обеспечивал общую безопасность Эллады, сам подвергая себя опасности и неся расходы» [43].
«Эпитафия», из которой взята последняя цитата — речь по своим формальным признакам составленная в эпидиктическом стиле и естественно сходная с подобными речами у Исократа и других. Композиция её показывает много большую тщательность, чем в других речах; так здесь очень мало примеров резкого зияния — вопрос, которому автор, как правило, не уделял внимания. Все другие дошедшие до нас речи содержат массу примеров сталкивающихся гласных [44]. Стилю её присущи антитетические фразы и структура периодов та же, что у Исократа, за исключением того, что предложения в целом более простые и краткие.
В остальных речах Гиперид вольно смешивает периодический и свободный стиль. Недостаток длинного периода в том, что он требует времени, чтоб понять и оценить его; мы не можем полностью понять значение какой–либо его части до тех пор, пока не достигнем конца и не будем в состоянии оглянуться назад, на целое. Для практического ораторского искусства много лучше, чтоб высказывания, в периодической форме, были краткими и чтоб их можно было расширять с помощью последовательных добавлений, менее жёстко связанных с помощью καί, δέ, γάρ и других частиц. Это Гиперид делает с успехом, например в начале «Евксениппа» в доказательном пассаже[45]. В рассказе же у него предполагается свободный стиль [46].
По контрасту с этим непрерывно текущим стилем мы должны отметить резкую, быструю последовательность кратких предложений, которыми он иногда воздействует на слушателя, или в форме вопросов и ответов, как в следующем фрагменте или как–либо иначе: ««Внес ты предложение о предоставлении свободы рабам?» Да, я внес такое предложение. Ради тою, чтобы свободным не пришлось испытать рабства. «Внес ты предложение о восстановлении в правах изгнанников?» Внес, ради того, чтобы никто [более] не подвергался изгнанию. «Разве ты не читал законов, запрещающих это (вносить подобные предложения)?» Я не мог [этого сделать]; оружие македонян закрывало [от меня] буквы этих законов» [47].
Следующее место ещё более эффектно: «Совершит ли кто кощунство в отношении святынь — подается письменная жалоба о кощунстве басилею; кто–нибудь дурно обращается со своими родителями — для этого поставлен архонт. Кто–нибудь в городе вносит противозаконное предложение? Для этого существует коллегия фесмофетов. Совершил ли кто проступок, заслуживающий увода в тюрьму, — есть коллегия Одиннадцати. Точно так же и для других всех проступков вы создали подобающие каждому и законы, и должностных лиц, и дикастерии» [48].
Гиперид обладал живым умом, который позволял ему во многих случаях уклоняться от доводов противника, выставляя его в смешном свете. Так Евфий, обвиняя Фрину в нечестии, привёл слушателей в содрогание описанием мучений грешников в Аиде. «Как ты можешь ставить Фрине в упрёк» , — вопросил тут Гиперид, — «тот факт, что над головой Тантала нависает камень»? [49]. В «Евксениппе» он сетует на то, что к данному делу применена была исангелия: «Я, право, граждане судьи, удивляюсь — об этом я говорил уже недавно присутствующим здесь, — как вам не в тягость исангелии, подобные этой. Ведь прежде по исангелиям привлекались у вас Тимомах, Леосфен, Каллистрат, Филон из дема Эксонеи, Феотим, погубивший Сест, и другие такие же люди. Одни из них обвинялись в том, что предали корабли, другие — что предали принадлежавшие афинянам города, оратор — в том, что выступал против интересов афинского народа. Из названных пяти лиц ни один не дождался суда, а сами они удалились, отравившись в изгнание. И многие другие, против которых подавали исангелии, поступали так же, и редко можно было увидеть, чтобы человек, привлекаемый по процессу такого рода, явился в суд. Настолько велики и очевидны были преступления, по поводу которых тогда вносились исангелии. То же, что теперь делается в городе, совершенно смехотворно; Диогнид и метек Антидор привлечены по исангелии за то, что сдают внаймы флейтисток по более высокой цене, чем предписано законом. Агасикл из Пирея — за то, что был внесен в списки в Галимунте, Евксенипп — за сны, которые он, по его словам, видел» [50].
Его сарказм временами игрив, даже и в серьёзных местах; вот пример: «Тех эвбейцев Демосфен внёс в число афинских граждан и считал их своими интимными друзьями; этому вам не стоит удивляться; ведь вполне естественно, что поскольку политика его всегда текуча и имеет свои отливы и приливы, он и приобрёл себе друзей с Еврипа» [51].
Другой хороший пример его саркастического юмора имеется в защите Евксениппа против обвинения в симпатии к македонцам: «Если бы то, в чем та его обвиняешь, было правдой, то об этом знали бы все жители города, а не только один ты. Ведь относительно других, которые выступают или действуют в пользу македонян, знают не только они сами, но и все остальные афиняне, и даже дети, обучающиеся в школах; всем известны и ораторы, которые находятся на содержании у македонян, и другие, которые радушно угощают и принимают в своем доме приходящих оттуда или открыто встречают на дорогах, когда те приближаются. Но нигде не видно, чтобы Евксенипп был причислен к кому–либо из этих людей» [52].
Тот же самый сарказм во многих местах становится могущественным наступательным оружием как в следующем извлечении из обвинительной речи против Демосфена: «Ты, который внес псефизму о взятии его (Гарпала) под стражу, не восстановил это постановление, когда им пренебрегли, и не привлек к ответственности виновных, когда оно было нарушено. Не очевидно ли, что ты бескорыстно распорядился в этот подходящий момент? И более слабым ораторам, мастерам только шуметь и кричать, им Гарпал уплатил золотом, а тебя, руководителя всей политии, он обошел? Кто этому поверит» [53]?
Следующий фрагмент представляет собой пример самой суровой иронии, где либо обнаруживаемой в его сочинениях. Ситуация объясняется сама собой: «Те [доводы], которые привел Демад, не являются подлинным основанием для [дарования] проксении. Если нужно сделать его вашим проксеном, я вношу [составленное мной предложение с указанием], за что он получит проксению: «Народ постановил сделать его проксеном за то, что он и делом и словом действует в пользу того, что выгодно Филиппу; за то, что он, будучи гиппархом, предал олинфских всадников Филиппу; за то, что, сделав это, он стал виновником гибели халкидян; за то, что после взятия [Филиппом] Олинфа он был оценщиком пленных; за то, что выступил против [нашего] города в деле о делосском храме; за то, что после поражения [нашего] города при Херонее не предал погребению никого из павших и никого не выкупил из попавших в плен. Если бы Демад хотел сказать об Евфикрате правду, он, предлагая сделать его проксеном, должен был составить такого рода псефизму, какую я, написав от имени Демада, прочту [вам]: «Демад, сын Демеи, из дема Пэании, внес предложение: "Так как Евфикрат предал свое отечество ¡ª Олинф и виновен в разрушении сорока городов, [бывших у халкидян]» [54].
Мы уже видели, как он мог обратить свой ум против всего рода ораторов, к которому сам принадлежал; забавно обнаружить у него, в речи написанной за плату, такую характеристику Афиногена, его коллеги: «Афиноген, мастер составлять речи, рыночный завсегдатай и что самое главное — египтянин» [55]. Для логографов было вполне обычным делом растворять свою собственную личность в личности клиента и Гиперид, будучи артистом по призванию, делал это более успешно, чем любой другой спичрайтер, может быть за исключеньем Демосфена. В данном примере он должен был ощутить особое удовлетворение от своей работы.
В частных речах он вводит много не относящегося к делу; так в «Афиногене», хоть предмет речи всего лишь тёмные деловые махинации, он возбуждает ненависть ссылками на политические проступки своего противника. Несомненно, многие сомнительные дела выигрывались с помощью таких приёмов, которые вызывали справедливое негодование Ликурга [56]. В публичных речах он имел более высокий идеал. Когда Ликург был защитником противной стороны, Гиперид относился к нему со всем уважением, которого тот заслуживал. Даже речь против Демосфена совершенно свободна от личной брани, кроме разве маленькой неострой шутки по поводу демосфенова обыкновения суровой трезвости [57]. Осуждение общественных деяний Демосфена достаточно решительно, но оно держится в пределах границ хорошего тона и это не ради старой дружбы, от которой Гиперид отрекается: «Затем ты, конечно, осмелишься говорить сейчас о дружбе со мной. Ты сам уничтожил эту дружбу, когда взял золото, чтобы действовать против отечества, и сам стал другим. Ты и самого себя сделал посмешищем, и покрыл позором тех, которые в прежние времена в чем–либо придерживались одинаковой с тобой линии поведения. И в то время, как нам можно было стать самыми почитаемыми у народа людьми и остаток жизни пользоваться доброй славой, ты все это разрушил, и тебе не стыдно теперь, что тебя, человека такого возраста, юнцы осуждают за взяточничество. А ведь должно было быть иначе — чтобы вы наставляли более молодых ораторов и порицали бы и наказывали их, если они совершат что–либо слишком необдуманное. А теперь наоборот — юноши вразумляют людей старше шестидесяти лет. Поэтому, граждане судьи, справедливо, чтобы вы обратили свой гнев против Демосфена, который, получив благодаря вам и немалую славу, и большое богатство, на пороге старости не заботится об отечестве» [58].
Дионисий одобряет разнообразие манеры Гиперида на примере его рассказов: «Гиперид уступает Лисию при выборе слов, но превосходит его в обращении с темой: он меняет форму своих повествований; иногда он следует за естественным порядком фактов, в другой раз он переставляет последние с первыми» [59]. Мы лишены возможности судить об этом; «Евксенипп, единственная полностью сохранившаяся его судебная речь, практически полностью лишена рассказа; в «Афиногене» рассказ, вероятно вёлся прямо, без разрывов, а затем следовали свидетельские показания, их опровержение и юридические доводы. Затем следовала попытка очернить нрав Афиногена с помощью не относящихся к делу доводов.
Заключить этот раздел можно несколькими фразами из трактата «О возвышенном», содержащими оценку общего характера его ораторского искусства: «Если же мы начнем оценивать писателей по количеству их произведений, а не достоинству написанного, то даже Гиперида придется поместить выше Демосфена. Более многоречивый Гиперид обладает значительными преимуществами, причем он всегда лишь чуть–чуть не набирает должной высоты. Он подобен атлету, который, уступая первенство в общей сумме очков пятиборья, неизменно выходит победителем в каждом отдельном виде соревнования. Этот Гиперид подражает приемам Демосфена буквально во всем, за исключением, пожалуй, порядка слов; вдобавок он усваивает еще привлекательные особенности стиля Лисия. Поэтому, где это требуется, речь его льется с удивительной простотой; говорить он умеет, не придерживаясь строгой последовательности и однообразной манеры Демосфена; с приятной легкостью он сдабривает свои характеристики своеобразной сладостностью; тонкие остроты его просто восхитительны; он обладает прекрасным политическим чутьем и благородством, всегда зная заранее, где и когда вставить нужную шутку; шутки эти всегда уместны и ничем не напоминают грубые непристойности известных аттических остряков; он может мастерски поглумиться, разыскать вдоволь смешного, пребольно кольнуть ради забавы: словом, во всем этом он прелестен неподражаемо. Никто лучше его не сумеет вызвать сострадание, а с какой непринужденностью распространяется он о всевозможных историях и порхает с одной темы на другую, словно подгоняемый легким дуновением ветерка. Разве не поэтичен его рассказ о Латоне? А знаменитое надгробное слово128, которое он произнес так торжественно, как, по–моему, не сумел бы никто другой…Все прекрасные особенности ораторского искусства Гиперида при всем их многообразии представляются мне лишь бесплодными ухищрениями бесстрастного и холодного разума. Ведь речи Гиперида не трогают слушателей, оставляя их совершенно безучастными, никогда никто не испытал душевного смятения, читая его речи» [60]. Эта оценка завершается тем, что автор искренне воздаёт дань титанической силе Демосфена.
Гипериду приписывалось 77 речей, из которых подлинными греческий его биограф считает 52 [61]. Бласс собрал не менее 65 заголовков, в добавление к тем пяти, что имеются в папирусах, так что только семь речей неизвестны по названию. Выше мы дали несколько цитат из обвинительной речи против Демосфена; предмет её мы уже также разъяснили и трактовку дела, сколько можно о ней судить по фрагментам, оценили. Датируется она 324 годом. «Речь в защиту Ликофрона» (http://simposium.ru/ru/node/12850) это исангелия, в которой Ликург был одним из обвинителей. Ликофрон, знатный афинянин, был командиром отряда конницы на Лемносе и обвинялся в совращении лемниянки из хорошей семьи, жены афинянина, умершего до начала процесса. Датировка его неизвестна, но возможно ок. 338 г. Другое дело — дело Евксениппа возникло из того факта, что Филипп после Херонеи вернул Афинам территорию Оропа. Она разделена была на пять участков. по одному на две трибы. Встал вопрос о том, не является ли участок доставшийся трибам Гиппотоонтидов и Акамантидов посвящённым Амфиараю и Евксенипп с двумя другими лицами послан был переспать в святилище героя и получить во сне предсказание на эту тему. Посланные сообщили содержание сна, которое можно было истолковать в пользу их триб. На процессе они были обвиняемы в том, что сообщили ложные сведения о своих снах. Речь Гиперида была не первой; ей предшествовали речи обвиняемого и одного из защитников, так что речь его главным образом посвящена препирательствам с обвинителями, одним из которых был Ликург. Речь датируется 330 годом.
«Речь против Филиппида» (http://simposium.ru/ru/node/12851) [62] очень сильно повреждена. Это γραφη παρανομων (обвинение в попытке заменить существующий закон новым) против Филиппида, лица в иных отношениях неизвестного. Он предложил наградить венками группу проэдров (председательствующих в экклесии) за их старания в принятии некоторого постановления в честь Филиппа. Оно было принято под давлением, из–за страха перед Филиппом и потому никто не привлёк их тогда к ответственности. Но когда Филиппид предложил дать председателям наградные венки за достойное выполнение обязанностей перед народом, представители антимакедонской партии возмутились и привлекли его к суду по графе параномон.
«Эпитафия»(http://simposium.ru/ru/node/12855) или Погребальная речь — это сочинение в хорошо известной, установленной обычаем форме. Содержание их уже давно установилось. Мастерство оратора здесь заключалось в оригинальной трактовке традиционных общих мест. В речи Гиперида выделяется сильная личностная тема. Она связана была с Леосфеном, который был одним из ответственных за Ламийскую войну и в ней встретил свою смерть [63]. Личные его чувства к полководцу в речи очень ощущаются; фактически Леосфен — главная тема речи. Он, как заметил М. Круазе, ставится почти на один уровень с Афинами: «Ведь Леосфен, видя, что вся Эллада унижена и устрашена, что ее губят люди, подкупленные Филиппом и Александром во вред их собственному отечеству, что наш город нуждается в таком человеке, а вся Эллада — в таком городе, который смог бы взять на себя руководство, [видя все это], он предоставил самого себя отечеству, а наш город — эллинам для борьбы за свободу» [64]. Он не стремится, говорит он, игнорировать других павших патриотов, но, восхваляя Леосфена, он восхваляет всех. Он рисует фантастическую картину героев древности, приветствующих Леосфена в Аиде. Это характерная черта времени, что отдельная личность так возвеличивается; мы и в самом деле далеко ушли от холодной имперсональности Перикла, для которого безымянные герои, отдавшие свои жизни, были частью процессии, проходящей перед взором бессмертного города. Утешение живущим замечательно содержащимися в нём упоминаниями об будущей жизни, совершенно беспрецедентными: «Тяжко, нет сомнения, утешать тех, кто испытывает такие страдания: ведь скорбь не смягчается ни словом, ни законом, но меру горести определяют натура каждого и привязанность его к умершему. Однако надо мужаться и по мере возможности подавлять горе и помнить не только о смерти погибших, но и о доблести, которую они оставили после себя. Если они и претерпели то, что достойно слез, то свершили то, что достойно великих похвал. Если им и не досталось в удел староста смертного, то они получили нестареющую добрую славу и оказались счастливыми во всех отношениях. А для тех из них, кто погиб бездетным, бессмертными детьми будут хвалебные гимны эллинов. Для тех же, кто оставил после себя детей, благоволение отечества будет опекуном их детей. А кроме того, если умереть — это то же самое, что не существовать, — то они избавились от болезней и горя и других напастей в человеческой жизни. Если же в Аиде есть способность чувствовать и, как мы полагаем, забота со стороны божества, то естественно, что те, которые пришли на помощь, когда уничтожались почести богам, получат наибольшую заботу божества»[65]. Воистину, Сократ прожил не напрасно!
Речь «Против Афиногена» (http://simposium.ru/ru/node/12852) [66] — замечательный пример более лёгкого стиля оратора. Её главная заслуга — способ, которым рассказ о событиях подаётся говорящим. Клиент Гиперида, молодой афинянин, возгорелся страстью к рабу–мальчику, служившему в парфюмерной лавке и пожелал его выкупить. Афиноген, владелец лавки, «мастер составлять речи, рыночный завсегдатай и самое главное — египтянин», увидел во всём этом хорошую возможность выгоды для себя и сначала притворно отказался продать раба. Вспыхнула ссора. И в этот то момент явилась Антигона, в прошлом — одна из самых искусных куртизанок, но теперь удалившаяся на покой и предложила молодому человеку свои услуги. За своё благоволение она ухитрилась взять с него 300 драхм. Позже она сказала молодому человеку, что уговорила Афиногена отпустить раба на волю, но не одного, а вместе с его отцом и братом за 40 мин. Молодой человек одолжил деньги; последовала трогательная сцена примирения, Антигона призвала обоих противников вести себя в будущем по–дружески. «Я сказал, что так и сделаю и Афиноген ответил, что я должен быть благодарен Антигоне за её услуги; и теперь, сказал он, — ты увидишь сколько я тебе сделаю добра ради неё. Ты ведь, продолжал он , — вносишь деньги для освобождения Мидаса и его детей, а я тебе продам их в собственность. Теперь, если ты их выкупишь, им покажется, что они получили свободу благодаря мне. Если же ты, купив их в собственность, затем, позднее, когда сочтёшь нужным, отпустишь их на свободу, они будут тебе благодарны вдвойне. А те деньги, которые они должны за какую–то парфюмерию, это, сказал он, возьми на себя. Это совсем немного, гораздо дороже стоят имеющиеся в эргастерии товары — благовония, флаконы, благовонное масло. И ещё кое–что он назвал, говоря, что благодаря этим товарам легко будет выплатить все долги». Когда молодой человек согласился, Афинодор взял с колен договор, который он принёс с собой. Договор этот был тут же подписан и сразу запечатан. В течение трёх месяцев стали являться кредиторы и выяснились все долги, которых оказалось примерно на пять талантов. Молодой человек и его друзья решили отправиться к Афинодору и переговорить с ним. Он заявил им, что не знает, о каких долгах мы говорим и ему нет до нас дела, ведь на хранении находится письменное соглашение его со мной по этому поводу. Одураченный молодой человек оказался в неловком и опасном положении, так как он формально взял на себя дела и обязанности по ним. Теперь, на процессе, он пытается доказать, что договор следует признать недействительным. Юридически его позиции очень слабы; в действительности он апеллирует только к справедливости. Во второй части речь идёт о политических делах Афинодора. Эпилог призывает судей воспользоваться случаем покарать такого негодяя на общих основаниях, даже если невозможно осудить его по какому–то конкретному закону.
Динарх
Динарх — последний из 10 ораторов александрийского канона, был коринфянином по рождению. Он проживал в Афинах в качестве метека; он никогда не получил гражданства и таким образом не мог лично выступать в судах или в собрании. Родился он ок. 360 г. ; придя в Афины он, как говорят, учился у Теофраста и ок. 336 г. начал писать речи в качестве профессионального логографа. До дела Гарпала он не был известен, а самый процветающий его период был после смерти Александра, при олигархическом правлении, установленном Кассандром. За пятнадцать лет с 322 по 307 год он сочинил большое количество речей. Восстановление демократии в 307 году угрожало опасностью всем, кто процветал при олигархии и он удалился в Халкиду на Эвбее, где прожил 15 лет [67]. Он возвратился в Афины в 292 году и остановился на время у некоего Проксена, который, злоупотребив его возрастом и беспомощностью, ограбил его на крупную сумму денег. Динарх вчинил ему иск и согласно Дионисию и другим биографам, сам впервые выступил в суде. Итог этого процесса неизвестен и нет никаких сведений ни об остальном времени его жизни, но о его смерти [68].
Динарх написал, согласно Деметрию Великому [69], 160 речей. Многие из них Дионисий отвергает как неподлинные, но однако признаёт подлинность достаточно большого их количества — 60 или 67 речей из тех, что ему известны [70]. Только три дошли до нас и аутентичность самой обширной из них, «Против Демосфена» (http://simposium.ru/ru/node/12862) Деметрий считал сомнительной. Мы, однако, верим, что она подлинная, так как и в стиле и в тематике её очень много сходного с другими. Все три сохранившиеся речи — «Против Демосфена», «Против Аристогитона» (http://simposium.ru/ru/node/12863) и «Против Филокла» (http://simposium.ru/ru/node/12864) относятся к делу Гарпала. Коррупция, связанная с этим делом, пустила столь глубокие корни, что прежде всего необходимо было найти честного человека на роль обвинителя, а авторитетных ораторов не оказалось, так как большинство политиков были вовлечены в качестве обвиняемых в процесс. Потому вряд ли удивительно, что использованы были профессиональные логографы или что один писатель должен был составить речи для произнесения в трёх из многих обвинений.
Динарх, последний из истинно аттических ораторов, сам по себе очень мало значим, но должен занять своё место в истории ораторского искусства, как представитель начала его упадка. По словам Деметрия: «Высшего расцвета он достиг после смерти Александра, когда Демосфена и других ораторов постигло пожизненное изгнание или смертная казнь и ни осталось никого после этих мужей, кто заслуживал бы внимания». Данная Деметрием оценка его заслуг достаточно справедлива, ведь он «не создал своего собственного стиля, подобно Лисию, Исократу, Исею и не усовершенствовал изобретение других, как то сделали, по нашему мнению, Демосфен, Эсхин и Гиперид» [71]. Его достоинства и недостатки очевидны. Он знал все профессиональные приёмы сочинительства, мог искусно избегать зияния и писать легко понятным стилем, даже если предложения его были необычно длинными. Он мог довольно искусно пользоваться новыми словами и метафорами – μετοιωνίσασθαι τὴν τύχην («вновь предсказать вашу судьбу»), δευσοποιὸς πονηρία («закоренелая порочность»), ἐκκαθάρατε («выгнать прочь из госуларства»). Он обладал некоторой живостью и силой выражения; выражения подобные этим сжаты и довольно выразительны: «Ты должным образом выбрал обвинителей; он предстал перед судом; ты оправдал его» [72]. Он хорошо пользуется риторическими вопросами, обращёнными к обвиняемому: «Ты внёс тогда какое–нибудь предложение? Подал какой–нибудь совет? Достал деньги? Или в малом ты оказался полезен для людей, действовавших ради общего спасения? Ничего подобного» [73]. Его сарказм, редкий потому, что он обычно слишком прям и резок, чтобы быть саркастическим, иногда всё же проявляется: «Зачитай–ка нам опять то постановление, что Демосфен предложил против Демосфена» [74]. Он знает все ораторские трюки: может льстить судьям, намекая на их ум, восхвалять Ареопаг, превозносить добродетели их предков, может апеллировать к древним и современным прецедентам во имя беспристрастности судей и их суровости к злодеям.
Он мог проявлять себя с лучшей стороны и в длинном опровержении защиты, которую предвидел со стороны Демосфена [75] и в кратких пассажах, подобных следующему из речи «Против Филокла»: «Имея это в виду, афиняне, и помня о нынешних временах, которые требуют верности, а не взяточничества, вы все должны относиться с ненавистью к этим негодяям. Вы должны искоренить подобное зверье из нашего города и показать всем людям, что народная масса не развратилась вместе с некоторыми ораторами и стратегами и не пресмыкается ни перед чьей славой. Ведь вы должны значь, что при господстве справедливости и взаимного согласия мы легко защитим себя с помощью богов, если кто–нибудь вероломно на нас нападет. Наоборот, при засилье взяточничества, предательства и тому подобных пороков, которые присущи таким людям, ни один город не сможет обеспечить себе безопасность» [76].
Таким образом, он был вполне компетентен; но он был весьма небрежен. Он переходил от раздела к разделу безо всякой логической и с минимальной формальной связью; инвективы занимают место доводов и даже брань его бессвязна. Всё у него преувеличенно; другие авторы производят поразительный эффект лёгкими переменами в порядке слов; Динарх нарушает свой порядок слов, ничего при этом не подчёркивая [77]. Да, повторение одного слова может что–то подчеркнуть как здесь: «Продажным, афиняне, продажным был с давнего времени этот человек», но приёмом этим он пользуется ad nauseam (до тошноты) [78]. Предложения его, длинные цепочки причастий и относительных местоимений, движутся подобно раненым змеям [79].
Инвектива занимает своё место в афинском ораторском искусстве, но когда на каждой странице мы встречаем такие слова и выражения как скотина, мерзкое создание, подлец, жулик, проклятый, предатель, взяточник, клятвопреступник, наймит, поганец, мы чувствуем, что автор скорее брыжжет слюной, чем говорит [80]. Сходным образом непристойно и приписывание им корыстных мотивов всем публичным действиям Демосфена, хорошим или дурным и преувеличение им степени проступков последнего. Динарх положительно становится смешон, когда описывает первое заключение Аристогитона, первое из многих. Аристогитон худший человек в Афинах, или скорее во всём мире. Он провёл больше времени в тюрьме, чем вне её. Когда он впервые туда попал, он так омерзительно там себя повёл, что другие заключённые, отбросы общества, отказались вместе с ним есть и участвовать в обычных жертвоприношениях [81]. Это поношение человека, обвиняемого по чисто политическим делам, грубо и вульгарно преувеличено и возможно так же лживо, как и описание бессердечия Демосфена: «Он предавался радости во время несчастий города; его носили в паланкине по дороге в Пирей, насмехающегося над страданиями бедняков». Наконец, его заимствования из Демосфена, Эсхина и других ораторов слишком многочисленны, чтобы их перечислять; он тащил всё безо всякого искусства и даже без уместности [82]; он тащил даже у себя самого [83]. Древние его прозвища ἀγροῖκος Δημοσθενής («мужицкий Демосфен»), κριθινός Δημοσθενής («пустяковый Демосфен») были столь уместны, сколь уместной вообще может быть такая характеристика [84].
Подведём итог: очень заметное падение ораторского искусства, для которого Динарх типичен, выражалось не в упадке профессиональных умений и навыков, но в недостатке оригинальности и ещё более в проблемах морального порядка: отсутствии порядочности, проявляющейся в плагиате, недостатке надлежащей тщательности в отделке, выражающейся в бессвязности всей речи; в отсутствии всякого чувства меры и всякой сдержанности, выражающихся в бессчётных преувеличениях из тех, какие мы описали выше.
Вследствие необычайных успехов македонского оружия эллинская культура быстро распространилась по большей части мира; но она истончилась в результате этого процесса [1].
Условия жизни в самой Греции претерпели великие перемены в поколения, последовавшие за смертью Александра. Афины, так долго бывшие интеллектуальной штаб–квартирой мира, стали теперь постом второстепенной важности. Александрия, основанная самим царём, сделалась под божественным покровительством Птолемеев, не только великим торговым центром, рынком мира, но и величайшим центром знаний. Со временем с Александрией стал соперничать Пергам, по крайней мере что касается духовных ресурсов; Антиохия и Тарс так же заняли выдающееся положение в истории знания.
С самых ранних времён гениальные люди, рождённые повсюду в Греции, в ионийских городах и в Великой Греции, направлялись в Афины, чтоб добиться там признания. Без труда можно разглядеть сколь многим Афины были обязаны в интеллектуальных достижениях союзникам — Горгий из Леонтин, Протагор из Абдеры, Анаксагор из Клазомен, Фрасимах из Халкедона. Впрочем драматические поэты были их собственными, как и великие ораторы за исключением Лисия; но это отчасти связано с тем, что законы их давали мало возможностей для союзников снискать известность на ораторской трибуне или же на сцене. Из великих историков ни один не был афинянином по рождению и даже писали они на чужом диалекте; в философии ни один прирождённый афинянин до Платона не снискал подлинной известности. В македонскую эпоху чужестранец выдающихся способностей имел больше перспектив не только на признание, но и на материальное благополучие в одном из царских городов, чем в городе–государстве, который стал немногим лучше, чем мелкая сатрапия в одной из великих империй и торговал лишь увядшими воспоминаниями о своём былом величии. Жизнь в великих царских городах очень отличалась от жизни в демократических Афинах. Со времён Перикла до Демосфена все граждане обладали прочным корпоративным чувством; все они друг друга знали. Скульптор сражался плечом к плечу с кожевником; Алкмеонид сходился в спорах на собрании с торговцем лампами; здесь была обширная общая почва, на которой все могли сходиться на условиях равенства. В судах оратор должен был своей речью удовлетворять не только немногим образованным, но и множеству необразованных; в театре поэт и актёры обращались ко всем классам общества, начиная с верховного жреца, которому нельзя было позволить заснуть на его центральном троне, до народа, лакомившегося в задних рядах сластями и когда оставался недоволен. то с истинно афинским духом швырял эти свои безвредные снаряды в исполнителей [2]. Кроме того, все говорили на одном языке. Язык трагедии постепенно терял свою искусственность, а ораторы всё более и более приближались к оборотам народной речи.
С другой стороны, если взять типичный пример, в Александрии не было подобного единства. Среди греческих её жителей было множество прослоек — придворные, учёные Музея, торговцы, наёмники, все имевшие разные занятия и устремления. ; и все они вместе взятые составляли меньшинство. Ведь здесь были тысячи евреев, египтян, финикийцев, жителей Месопотамии и других национальностей, для которых греческий был иностранным языком и которые. когда им требовалось объясниться, говорили на койнэ — диалекте, искажённом множеством иностранных элементов. Таким образом, хотя учёность продолжала существовать и даже процветала, здесь всегда сохранялось резкое различие между образованными классами и простым народом.
Ораторское искусство, как и все прочие, после смерти Александра, в Афинах постепенно угасало, отчасти из–за общих обозначенных уже причин, а отчасти из–за новых специфических условий афинской жизни.
Вынужденным в 322 году покориться Антипатру, Афинам было позволено существовать на унизительных условиях. Они получили македонский гарнизон в Мунихии; демократия была ликвидирована, 12 тысяч беднейших граждан были не только лишены гражданских прав, но и изгнаны и была установлена олигархия. Пять лет спустя, в 317 году, Полисперхонт сверг олигархию и была возвращена демократия; но несколько месяцев спустя Кассандр завладел городом и вновь установил правление самых узких кругов, поставив в качестве правителя человека большой эрудиции и культуры — Деметрия Фалерского. Этот Деметрий, хоть и будучи сатрапом Кассандра, десять лет мудро управлял городом; но в 307 году он бежал перед появлением Деметрия Полиоркета, сына Антигона. Полиоркет провозгласил афинянам свободу, которой афиняне в то время недостойны уже были пользоваться; они наградили его божественными почестями, а в 301 г. он поселился в Парфеноне. Не удивительно, что Афина Паллада в ужасе бежала, когда её святилище осквернено было буйными оргиями этого нового бога войны.
Фокион, Демад и Динарх, современники Демосфена, видели свой город под македонским правлением и они не оставили преемников. Здесь было мало возможностей оставаться оратором; экклесия, когда прерывала молчание, могла обсуждать лишь вопросы местного значения; предложения по улучшению водоснабжения или постановка статуй тирану давали меньший простор для красноречия, чем великие вопросы войны и мира, прежде бывшие темой для дискуссий. Люди со способностью к политике лишены были возможности реализоваться, ведь политика умерла. В судах так же не могло более быть публичных дел столь большой важности, как, например, дело о венке или привлечение к суду Демосфена. Частные дела, в которых честолюбивые политики прежде находили удобным испытывать свою силу, перешли к людям с навыками профессиональных адвокатов, да и эти дела сильно уменьшились в числе и значимости, когда все, кто прежде зависел от Афин, отошли теперь от них[3]. Для эпидиктических речей, доведённых до совершенства Исократом, так же было мало возможностей. Ни один оратор не мог теперь, явившись в Олимпию на игры, призвать всех греков к братству по оружию; ни одна погребальная речь не могла растрогать народ до слёз или возбудить его энтузиазм, когда исход битв решался наемникам и войну объявлял не народ, а чужестранный правитель. Искусство риторики всё ещё практиковалось, но уже Аристотель, обратившись к первоосновам, создал первый и последний научный трактат на эту тему, показав её истинное место, именно, что это ветвь философии и должна изучаться в сочетании с её двойником — диалектикой [4]. Политическая теория, игравшая столь важную роль у Исократа и Демосфена, стала принадлежностью философских школ.
Деметрий Фалерский, регент Кассандра, признаётся Квинтиллианом последним из ораторов. Время сэкономленное от управления городом и созерцания 360 статуй, воздвигнутых ему восхищённым или раболепным населением [5], посвящалось изучению философии, истории и ораторского искусства. Он написал больше, чем любой другой перипатетик его времени [6]; философские диалоги, исторические сочинения, научные изыскания, литературоведческие и риторические исследования, речи — всё это свидетельства его трудолюбия и широты интересов. Его «Риторика», содержавшая его личные воспоминания о Демосфене, цитируется по этому поводу Плутархом. Его трактат «Демагогия» содержит его идеи политической науки; его история его регентства (περὶ τῆς δεκαετείας) могла бы, если б удалось её найти, много добавить к нашим скудным знаниям об этом периоде. Но фрагменты, дошедшие от этого его сочинения так малы, что для того, чтобы оценить его, мы должны обращаться главным образом к Цицерону и Квинтиллиану. Мы приходим к выводу, что оно представляло собой замечательный пример «умеренного стиля», превосходный по изяществу и блеску, но лишённый силы и реальной страсти. Философская трактовка им тем его трудов является одной из их характерных черт [7].
Немногочисленные факты его жизни известны главным образом из Диогена. Он был сыном Фанострата, освобождённого раба. Учился у Теофраста и вступил в политическую жизнь ок. 324 г. Принадлежа к македонской партии, он принял участие в событиях после Ламийской войны. В 317 г. , когда был убит Фокион, он бежал, но был выбран гражданами с одобрения Кассандра их правителем и правил с 317 по 307 гг., когда был изгнан Деметрием Полиоркетом. Он удалился в Фивы, а двадцатью годами позже отправился в Египет. Изгнанный из Александрии Филадельфом, он умер от укуса змеи в одном из отдалённых демов Египта в 280 году.
К этому периоду относятся так же Демохар и Харисий. Первый, один из немногих афинян, сохранивший хоть какую–то свободу духа, был племянником Демосфена, стилю которого он подражал. Харисий имитировал и преувеличивал простоту Лисия [8].
С этого времени и далее ораторское искусство практически мертво; декламации на фиктивные темы заменили подлинные речи в собрании и в судах; ораторское искусство стало элементом обучения и ничем более. Стоит здесь упомянуть только Гегесия из Магнесии (ок. 250 г.), основателя того, что было впоследствии известно как «азиатская школа риторики», характерными чертами которой были аффектированность и вычурность выражения, гротескные метафоры, игра словами, несочетаемые ритмы и общее отсутствие идей [9]. Дионисий даёт выдержку из него, замечая, что это выглядит так, как если бы написано было ради шутки. Гегесий важен только тем вредным влиянием, которое он оказал на своих греческих и римских последователей.
Для подлинного возрождения ораторского искусства следовало ожидать последних лет Римской республики.