Римская история в трудах Гастона Буассье

Новое обращение к трудам выдающегося французского ученого, специалиста по литературе и истории античного Рима, Гастона Буассье не случайно. В наше время положение с исторической литературой, доступной русскому читателю, оставляет желать лучшего. Книжный рынок по видимости наводнен литературой: легко встретить на прилавках и лотках и подавляющие своей ученостью, мнимой или действительной, но, как правило, одинаково скучные труды (того рода, что обычно именуют научными монографиями), и многочисленные издания легкого жанра (авантюрные романы, детективы и т. п.), но исторических книг, действительно отвечающих своему назначению, попадается не так уж много. С одной стороны, это следствие того общего кризиса, который переживает сейчас наша страна и, в первую очередь, ее культура и наука. Научные издательства, как академические, так и университетские, охвачены своего рода параличом: выпуск серьезных изданий обходится дорого, и потому их публикация практически прекращена. С другой стороны, недостаток в добротных и интересных исторических книгах порожден современным состоянием самой исторической науки.
В XX веке под влиянием отчасти новейшей философии, отчасти же так называемых точных наук (математики в первую очередь) история в значительной степени утратила свои, ей одной присущие качества: концентрацию внимания, при изучении прошлого, на событиях и лицах, непосредственную опору на яркий исторический источник, вкус к обстоятельной, полнокровной реконструкции и умение художественного представления и изложения исторического материала, способность сопереживать и честно и по достоинству оценивать исторический факт. Некогда одна из самых увлекательных наук, история утратила свою прелесть. Историческое исследование, которое стали подтягивать под уровень социологического трактата или, что не менее страшно, стали превращать в опытное поле для упражнений энтузиастов вычислительной техники, — историческое исследование перестало быть самим собою. Самое печальное состоит в том, что из него вытравили внимание к личности, которая в классической историографии прежнего времени рассматривалась равно как главный субъект исторического процесса и как важнейший объект исторического поиска.
В нашей стране марксизм, восторжествовавший на долгие годы в качестве господствующей формы философии и идеологии, решительно поставил на место личности (политика, полководца и т. д.) безликие социально–экономические факторы (развитие способа производства, изменение форм обмена, массовые социальные сдвиги и т. п.). Рабство, крепостничество, феодальный и капиталистический уклады, рост городской промышленности и пролетариата, классовая борьба — все это подмяло под себя чувства, помыслы и действия известных нам исторических персонажей (за вычетом разве что вождей революционных движений, да и тех, ставших безликими выразителями объективного процесса). Примеров здесь сколько угодно. Вот Франция XVI —XVII веков: что можно узнать о ней интересного — о людях, которые тогда жили и действовали, о политиках и королях, которые тогда правили, — из доступной современному русскому читателю научной исторической литературы? Практически ничего, и если бы на память не приходили подробности из прочитанных некогда романов Проспера Мериме или Александра Дюма, где увлекательная романтическая интрига всегда обрамлена в богатую историческую рамку, то весь этот большой и красочный период французской истории оставался бы для нас белым пятном.
Впрочем, не во всем виновата только новейшая философия или безмерное увлечение математико–статистическими методами. В недрах самой исторической науки развились такие направления, которые, задаваясь, с первого взгляда, вполне возвышенной целью постичь общее состояние или глубинную сущность той или иной эпохи, пытаясь определить характерные черты аграрной, городской или социальной истории того или другого общества, также способствовали вытеснению из поля зрения историков (а стало быть, и их читателей) главных элементов исторического процесса — личности и события. Поскольку мы упоминали выше о Франции, не побоимся в этой связи указать на пример влиятельной французской школы Анналов, — не побоимся, говорим мы, потому что хорошо представляем себе тот ропот возмущения, который вызовет среди части историков наше суждение.
Однако мы хотели бы, чтобы нас поняли правильно: мы не против системного анализа социальных отношений, не против стремления к социологическому синтезу, если эти аспекты исторического исследования занимают положенное им место необходимого предварения или заключения, если они не превращаются в гипертрофированную самоцель. Во всяком случае, развитие исследования в этих направлениях не должно исчерпывать работы историков. Концентрация усилий в области такого исследования, при видимом богатстве устанавливаемых черт и категорий, неизбежно делает историю худосочной, а стало быть, с точки зрения публики, к которой она должна быть обращена, и малоинтересной. Ствол исторической науки должны составлять труды, ставящие целью реконструкцию полнокровной жизни обществ прошлого, а такая жизнь могла быть воплощена тогда и, следовательно, представлена теперь только в помыслах и действиях исторических личностей, то есть таких людей, чья судьба запечатлелась в исторической традиции. Лучшим образцом научного творчества, ориентированного на такую реконструкцию прошлого, и были труды Г. Буассье, которые теперь предлагаются вниманию русских читателей в новом многотомном издании. Познакомимся же поближе с жизнью и ученой деятельностью этого выдающегося исследователя античности.
Мари–Луи–Антуан–Гастон Буассье родился 15 августа 1823 г. в Ниме, маленьком городке на юге Франции, в той области, которая когда–то была римской провинцией — Нарбонской Галлией. Будущий историк происходил из хорошей, хотя и обедневшей буржуазной семьи: его отец, как и более отдаленные предки, занимался нотариальным делом. До конца XVIII века семья Буассье в Ниме принадлежала к гугенотам, но затем семейный конфликт привел к тому, что прабабка Гастона после разрыва с мужем поменяла религию для себя и своих детей, и будущий историк родился уже католиком. Отец Гастона Буассье рано умер, оставив дела семьи в расстроенном состоянии, и его вдове и детям пришлось пережить трудные времена. Тем не менее юному Гастону удалось поступить в местный лицей (вид классической гимназии во Франции), где рано проявились его способности и где он зарекомендовал себя отлично успевающим учеником. Друзья и покровители семьи доставили ему затем возможность завершить среднее образование в Париже, в престижном лицее Людовика Великого, куда он был принят в старший класс риторики с интернатом на половинном содержании.
Уже в те годы в нем стал просыпаться интерес к античной литературе и истории. Свою роль здесь несомненно сыграла та среда и обстановка, в которой рос впечатлительный и любознательный мальчик. Земля его родного города Нима была буквально напоена античностью. Ним был древним городом: его прародительницей была основанная здесь римлянами колония (colonia Nemausensis). В городе сохранились остатки древних строений, храмов и портиков, а неподалеку высился над ущельем великолепно сохранившийся римский мост с акведуком Пон–дю–Гар. Живую связь с римским прошлым подсказывала для образованного уроженца этой страны близость местного наречия к народной латыни, равно как и сохранившаяся цепь исторических преданий. В Ниме, например, хорошо помнили, что уроженцем древнего города был римский император Антонин Пий, статуя которого, воздвигнутая в стародавние времена сенатом и народом Немауза (т. е. Нима), продолжала стоять в центре города.
Но пробуждению сознательного интереса к классической древности бесспорно содействовали уроки истории, которые в Нимском лицее с некоторых пор живо и увлекательно стал вести молодой выпускник Высшей Нормальной школы в Париже Александр Жермэн (Germain), а также чтение исторических книг, в особенности «Римской истории» одного из крупнейших представителей так называемой романтической историографии Жюля Мишле. «Я ее не прочитал — я ее буквально проглотил, — вспоминал позднее Буассье о своем знакомстве с этой книгой. — Я нашел в ней то, что какой–то тайный инстинкт заставлял меня искать, то, что я жаждал узнать: живое изображение той человеческой расы, к которой я чувствовал себя привязанным невесть каким отдаленным родством. Между тем как я переворачивал страницы этой книги, все это прошлое выступало для меня из того полумрака, в который доселе оно было погружено, и в то же время древние памятники, мимо которых я проходил каждый день, вдруг обрели в моих глазах живых своих носителей, черты которых стали для меня столь же близкими, как и лица людей, среди которых я жил. Мишле наставил меня на нужный путь, он мне помог понять Рим, он меня подготовил полюбить его»[1]. Еще большую определенность это влечение к древнему Риму должно было получить в Парижском лицее Людовика Великого благодаря занятиям латинским языком и римской литературой у превосходного педагога Ренна (Rinn). Последний заметил трудолюбие и способности юного провинциала и пригласил его к участию в воскресных семинарах, которые он проводил для круга избранных учеников.
Между тем, хотя Буассье в старшем классе лицея сумел сократить разрыв в подготовке, естественный у выходца из провинции, его успех был неполным и ему даже пришлось проучиться еще один год в классе риторики, чтобы наконец осуществить заветную мечту и поступить в привилегированный педагогический институт закрытого типа — в Высшую Нормальную школу (Ecole Normale Supérieure). Здесь в течение трех лет обучения (1843— 1846) Буассье получил высшую подготовку по гуманитарному циклу наук, в особенности по французской и классической греко–латинской словесности. Среди преподавателей Школы особое воздействие на него оказал видный филолог–классик Эрнест Авэ (Havet), читавший курс греческого языка и литературы. У него Буассье усвоил серьезный научный подход к изучению древней литературы, умение определить и исследовать тему, а главное — проследить мысль изучаемого автора.
Вообще годы пребывания в Нормальной школе были для Буассье чрезвычайно плодотворными: он окончательно расстался с провинциальной неуклюжестью, а заодно и с характерным южным акцентом, вызывавшим насмешки его парижских однокашников. Он не только приобрел глубокие знания в литературе и истории, но и сильно расширил свое знакомство с культурой вообще, в частности и музыкальной. Обладая хорошим природным тенором, он в последний год пребывания в Школе охотно принимал участие в любительских концертах, а нередко даже был там центральным исполнителем вокальных партий, обнаруживая особое пристрастие к высокой музыке Перголези, Моцарта и Россини. Он и позднее, в зрелые годы, в кругу друзей, выпускников Нормальной школы никогда не отказывался, чта называется, тряхнуть стариной и спеть что–либо из популярного в дни их молодости репертуара. Возможно, что эти вокальные упражнения способствовали выработке у Буассье того замечательного голоса лектора, звонкого, четкого, сильного, не нуждавшегося в искусственном напряжении, которым позднее так восхищались его слушатели. Четкость его произношения как нельзя лучше соответствовала прозрачности его стиля, манере отчетливо мыслить и излагать, в конечном счете — той присущей ему особенной потребности в свете и ясности, которая, по справедливому замечанию одного из его биографов, была ему внушена с детства его солнечной родиной.
Вообще успехи в науке естественно сочетались у молодого Буассье с полнокровной общественной жизнью: на третьем (последнем) курсе он даже стал старостой гуманитарного отделения, «всеобщим касиком» (cacique général) — на студенческом жаргоне, и представлял интересы своих товарищей во всех отношениях с администрацией. Он блестяще закончил курс и был назначен преподавать в лицее в старинном городке Ангулеме на западе Франции.
С этих пор (с 1846 г.) начинается самостоятельная ученая деятельность Буассье, сначала, впрочем, только в качестве преподавателя лицея. Год он провел в Ангулеме, а затем был переведен в свой родной Ним, где прослужил в должности лицейского профессора еще девять лет. Эти годы были для него временем необходимой передышки после напряженных занятий в Нормальной школе. Преподавание в лицее, к которому он, впрочем, относился с ответственностью и любовью, оставляло достаточно досуга для чтения и серьезных размышлений, но также и для общения с людьми и развлечений. Будучи по природе человеком живым и любознательным, открытым для контактов с внешним миром, он с удовольствием окунулся в светскую жизнь, став завсегдатаем местных салонов уже в Ангулеме и Ниме. Равным образом и позднее, в Париже, он никогда не порывал с жизнью литературных салонов, где его появление, дававшее толчок живой и содержательной беседе, всегда воспринималось с радостью.
Сколь, однако, далека эта тема от нашей жизни! Вспомним, как с первых уроков литературы в средней школе, вслед за знакомством с Онегиным или Печориным, нас приучали относиться с неприязнью к жизни светского общества, о которой мы сами и понятия не имели. Лукавая критика Пушкиным или Лермонтовым этой жизни, с ее торжественными приемами, балами и развлечениями, но также и с возбуждающими мысль беседами и пересудами, не должна была бы вводить в заблуждение. Ни Пушкин и Лермонтов, ни их герои на самом деле не могли и помыслить себе жизни без света. Это верно даже и для позднейшего и более демократичного Достоевского и даже для совсем уже близких к нашему времени и отнюдь не великосветских Блока или Бунина. Единственной правдой остается то, что поколения людей образованных и интеллигентных, на долю которых выпало жить в жестких условиях авторитарного режима, оказавшись лишенными той светской жизни, которую их научали презирать, многое для себя потеряли. За отсутствие широкого и свободного общения с кругом людей интеллектуально развитых и социально активных они расплатились по большому счету неразвитостью характеров, ущербностью речи, недостатком культуры, наконец, общей худосочностью своего существования.
Так или иначе, для людей типа Буассье светская жизнь была великолепным восполнением деятельности и досуга. Мало того, биографы Буассье справедливо указывают, что активная светская жизнь внесла свою лепту в формирование характера и способностей Буассье как ученого. Она развила в нем умение судить о людях и об обществе, представлять себе облик некогда живших людей и некогда существовавшего древнего римского общества по аналогии с современным ему французским обществом, опираясь на собственный опыт светского человека. Без такого опыта трудно было бы осуществить тот глубокий анализ и ту объемную реконструкцию жизни римского высшего света времени Цицерона или Тацита, какие оказались по плечу Буассье. Показательно, что это понимали не только соотечественники и друзья Буассье, но и его немецкие коллеги, и среди них — знаменитый Теодор Моммзен, который определенно признавал, что в немецкой среде, в университетских городках вроде Бонна или Геттингена, с их замкнутыми кружками профессуры, подобное явление было бы просто невозможно.
Между тем, хотя и исподволь и неспешно, свершалась некая внутренняя перемена в Буассье, подготавливавшая его обращение к активной научной деятельности. Поначалу он публиковал очень немного: с 1847 г. и до очень важного в его творческой биографии 1863 г. вышло всего 17 его работ. При этом самые первые публикации (с 1847 по 1856 г.) носили явно пробный характер, выдавая широту интересов, но вместе с тем и колебания в выборе главного направления. То он обращался к истории музыки и оценке ее роли в жизни древних и в новое время (1851), то — к мемуарам герцога Сен–Симона (1853), то — к биографии своего соотечественника аббата Кассаньеса, ставшего жертвой жестокой критики знаменитого Н. Буало (1856). Античность всерьез стала предметом его научных изысканий только после этих первых опытов, когда, наконец, к непрерывно свершавшемуся воздействию внешней среды, чтения, преподавания, советов и мнений старших коллег добавились некие дополнительные толчки, побудившие Буассье заняться специальным изучением римской драматической поэзии.
По позднейшему признанию самого Буассье, решающую роль здесь сыграл случай. Один из его друзей в Ниме, медик по профессии, увлекался историей французской драмы и собрал превосходную библиотеку, содержавшую произведения как собственно французских, так и античных авторов. Буассье имел доступ к этой библиотеке, и вот, знакомясь с драматическими опытами старых французских поэтов, он легко обнаружил, в какой большой степени они ориентировались на античные, прежде всего римские, образцы. Желание познакомиться с их латинскими прототипами поближе и привело Буассье к специальному изучению начал римской драматической поэзии. Результатом явились два этюда, опубликованные отдельными изданиями в Париже в 1857 г.: один, написанный по–французски, — «Поэт Аттий. Исследование по латинской трагедии времени Республики», а другой, составленный по–латыни, — «Каким образом Плавт перелагал греческих поэтов?». Представленные в том же году на рассмотрение факультета словесности Парижского университета, они доставили их автору докторскую степень.
Успешная защита диссертации обратила внимание на Буассье парижской научной общественности и высокой администрации. В том же году он получил приглашение перейти преподавателем в старший класс одного из самых престижных лицеев Парижа — лицея Карла Великого. Он принял это приглашение, и с переездом в Париж открылась новая страница в его жизни. С этого времени резко меняется стиль его ученой и литературной деятельности: она становится несравненно более энергичной и целеустремленной. Еще в том же 1857 г. французская Академия надписей объявила конкурс на выполнение исследования о жизни и трудах Публия Теренция Варрона, видного римского общественного деятеля, ученого и писателя, одного из величайших эрудитов античного мира. Варрон прожил долгую и интересную жизнь: он был соратником Помпея, а затем одним из сотрудников Цезаря, по поручению которого он создал одну из первых публичных библиотек в Риме. Он был автором многих ученых сочинений, из которых два дошедших до нас — «О латинском языке» и «О сельском хозяйстве» — являются драгоценными источниками для новейшей науки об античности. Буассье, решившему принять участие в конкурсе, предстояло проделать трудную работу: собрать крупицы сведений о Варроне, рассыпанные в античной традиции, изучить не только вышеназванные сохранившиеся его труды, но и фрагменты в виде цитат или переложений, уцелевшие от прочих его сочинений, и с помощью всего этого реконструировать жизнь и творчество одного из самых замечательных представителей римского образованного общества в последний век Республики. С этой задачей он справился превосходно: представленное им в 1859 г. исследование было удостоено высокой академической награды, а два года спустя и издано известным парижским издательством Ашетт (Hachette), которое с тех пор публиковало все книги Буассье. Увидевшее таким образом свет объемистое исследование о Варроне свидетельствовало о глубокой учености сравнительно молодого автора и стало первым серьезным опытом в той скрупулезной работе по реконструкции живой античности, в которой Буассье с тех пор не знал себе равных.
Удачно складывавшаяся работа в лицее Карла Великого, где Буассье стал одним из самых уважаемых и любимых учителей (он даже заслужил там прозвище Феба, г. е. Аполлона), равно как и следовавшие один за другим научные и литературные успехи, содействовали росту его известности, и в 1862 г. он был приглашен в одно из самых почтенных высших учебных заведений — Французский коллеж (College de France) заместить в течение семестра своего бывшего наставника по Нормальной школе Эрнеста Авэ. Буассье должен был прочитать за него курс по латинскому красноречию, и он выбрал в качестве специальной темы письма Цицерона. Этот выбор стал решающим в его научной карьере: подготовленная затем и опубликованная три года спустя (в 1865 г.) книга «Цицерон и его друзья» не только самым успешным образом продолжила начатую монографией о Варроне работу по реконструкции жизни римского образованного общества, но и доставила автору настоящую литературную славу. Впрочем, уже с 1863 г. его имя стало хорошо известно французской читающей публике: в этом году Буассье был приглашен к сотрудничеству в одном из самых крупных парижских журналов «Обзор двух миров» (Revue des deux mondes). Сначала он подготовил по заказу статью о вновь обнаруженном тексте знаменитого политического завещания императора Августа (Res gestae divi Augusti), а затем продолжил начатую работу, опубликовав в том же журнале серию очерков, которые в конце концов вместе с первой статьей составили книгу о Цицероне и его окружении.
Теперь перед Буассье окончательно открылись двери самых уважаемых высших учебных заведений: в том же 1865 г., вскоре после опубликования книги о Цицероне, он был вновь приглашен во Французский коллеж, теперь уже на постоянную должность профессора латинской поэзии, и тогда же началась его преподавательская деятельность в его aima mater — в Высшей Нормальной школе. Здесь в течение первого года он читал курс французской литературы, но уже в следующем году перешел на кафедру латинской словесности. С этих пор на протяжении около 40 лет его жизнь была тесно связана с названными институтами: во Французском коллеже он преподавал до 1906 г., в Нормальной школе — до 1899 г. Тогда же (в 1865 г.) он оставил преподавание в лицее: на это уже не оставалось времени, да и не было в том никакой нужды.
Предметом преподавания Буассье и во Французском коллеже, и в Нормальной школе, как уже сказано, была история римской словесности. В общей сложности он давал до семи часовых уроков в неделю, что по тем временам считалось достаточно большой нагрузкой для профессора. Занятия в каждом из институтов распределялись у Буассье примерно одинаково — на общие лекции по истории римской литературы, читавшиеся всему потоку студентов, и практические занятия со студентами–выпускниками, сводившиеся, как это и естественно, к чтению и комментированию древних авторов. На обоих поприщах — и в роли лектора, и в качестве интерпретатора текстов — Буассье выступал превосходно. На слушателей большое впечатление производили как эрудиция профессора, его умение проследить общий ход развития римской письменности и литературы и дать анализ творчества отдельных писателей, так и великолепная манера и стиль преподавания. На общих лекциях Буассье покорял аудиторию богатством и выразительностью характеристик, четкостью и ясностью определений, совершенным искусством декламации. На практических занятиях он демонстрировал глубокую ученость в трактовке языковых, филологических и исторических реалий, редкую способность представить сухую материю латинских текстов в живых картинах, сделать интерпретацию трудных пассажей занятием не менее увлекательным, чем знакомство с большими эпохами, жанрами или творчеством выдающихся мастеров латинской речи.
Биограф Буассье, его коллега по Нормальной школе и Академии надписей Жорж Перро, имел случай прослушать целый курс Буассье по римской литературе, а позднее, уже после смерти мэтра, изучить целый ряд конспектов этих лекций, предоставленных в его распоряжение слушателями Буассье. Суммируя свои впечатления, Перро писал: «Литературных суждений в собственном смысле слова я практически не встречал в конспектах этих курсов. То, что в особенности ставил своей целью Буассье, — это было снабдить необходимым рабочим инструментарием того, кто захотел бы трудиться, дать ему возможность хорошо понять древних авторов. Этих авторов он старался поместить в их среду, старался показать, какие образцы и какое общество оказали на них влияние, какое воздействие они сами произвели на своих современников, какие начинания они предприняли. В своих уроках он отводил также значительную часть времени для истории языка, который он знал, как настоящий филолог. Он не упускал также из виду указать этим будущим профессорам, в каких изданиях им следовало читать каждого писателя и где они могли бы найти лучший комментарий. Однако, объясняя причины этого выбора, советуя одно или отвергая другое, он умудрялся внести в произносимые им суждения достаточно остроты, чтобы избавить самое библиографию от той сухости, которая обычно делает ее столь скучной»[2].
Без малого полвека, из года в год, и притом дважды в неделю, во Французском коллеже и в Нормальной школе Буассье читал один и тот же курс римской словесности. Не ощущал ли он скуки от этого? Отнюдь нет. Дело в том, что он непрерывно варьировал выбор сюжетов и структуру этого курса: то он ограничивался ранним периодом римской литературы, прослеживая истоки латинской драматической поэзии, характеризуя дело Плавта и Акция — писателей, которым он посвятил свою докторскую диссертацию; то углублялся в литературную жизнь последнего века Республики, столь хорошо ему известную благодаря изучению трудов Варрона, речей и писем Цицерона, поэзии Вергилия и Горация; то восходил ко времени зрелого Принципата, отмеченному творчеством Тацита и Ювенала; то, наконец, сосредоточивал свое внимание на последнем веке языческой словесности, когда она в лице, например, Квинта Аврелия Симмаха изнемогала под натиском христианства. В иные разы вместо обзора отдельных эпох он брался прослеживать развитие того или иного жанра — поэзии, красноречия, эпистолографии, истории — от раннего времени и до самого конца античности. Отсутствие однажды изготовленного, окончательно отделанного и принятого за норму текста лекций делало его чтения вдвойне свободными, допуская свободу тематического выбора и свободу речевой импровизации, что только и может служить гарантом от рутины и скуки.
Но главное состояло в том, что выбор сюжета и построение курса всегда соответствовали у Буассье его собственному творческому интересу. Иными словами, каждый раз он читал то, что в данный момент его более всего интересовало и что становилось для него предметом специальной научной и литературной работы. Он был как двуликий Янус: одна сторона его натуры, живой и впечатлительной, находящей радость в общении с людьми, являлась в образе блиставшего на кафедре профессора, для которого преподавание было естественным призванием и делом жизни; другая сторона, отмеченная любознательностью и влечением к адекватному постижению и воссозданию прошлого, столь же ярко отражалась в его ученых трудах. Одно здесь неразрывно было связано с другим, результаты исследовательской деятельности естественно выливались в лекционные курсы, и, наоборот, рождавшиеся в моменты речевой импровизации идеи давали толчок к новой плодотворной работе мысли. Поэтому переход от преподавательской деятельности Буассье к его научному творчеству для любого его биографа будет столь же естественным, как это было для него самого в его собственной жизни.
Буассье был деятельным ученым и крупным писателем: список его трудов насчитывает более 430 опубликованных работ. При этом, если поначалу он как бы не спешил и за первые 17 лет самостоятельной ученой деятельности, до важного в его литературной жизни 1863 г., успел опубликовать только 17 работ (правда, среди них — такие значительные, как очерки о Плавте и Акции, составившие его диссертацию, и монография о Варроне), то после этого у него словно прорвало плотину и публикации пошли сплошным потоком. Он равно владел самыми различными жанрами, писал рецензии и обзоры, публиковал заметки и очерки, сотрудничал в самых различных повременных изданиях, как собственно научных (Revue archéologique, Revue critique d'histoire et de littérature, Revue de philologie, Journal des savants), так и научно–популярных и общественно–политических (Journal général de l'instruction publique, Revue des deux mondes, Journal des débats), не говоря уже о ежегодных отчетах о заседаниях Французской Академии, Академии надписей и Ассоциации бывших воспитанников Нормальной школы, с некоторых пор обязательно включавших какое–либо его выступление. Очерки по отдельным наиболее интересным и значимым темам в конце концов объединялись в книги, которых Буассье за время своей жизни издал более десятка.
Эти крупные его работы естественно объединяются в несколько групп. Первую — и самую многочисленную — представляют сочинения, посвященные истории римской литературы, а через призму ее — и римской общественной жизни. Это, во–первых, два этюда о зачинателях римской драматической поэзии Плавте и Акции, представленные в качестве докторской диссертации (1857), затем фундаментальная монография о Варроне (1861) и, наконец, две наиболее замечательные книги этой серии: «Цицерон и его друзья» (1865) и «Оппозиция при Цезарях» (1875). К двум последним тематически примыкают написанные Буассье уже на склоне лет два очерка более скромных размеров: к книге о Цицероне как бы добавляется «Заговор Катилины» (1905), а к «Оппозиции при Цезарях» — «Тацит» (1903).
Самая блестящая из книг этой серии — «Цицерон и его друзья». Она упрочила научную и литературную известность Буассье; более того, она принесла ему славу. Книга эта являет собой великолепный образец проникновения в жизнь древнего общества на основании подлинных свидетельств самой древности. Материалом для глубокого изучения и живого и выпуклого изображения римского общества в критический период Гражданских войн послужило для Буассье сохранившееся от древности богатое собрание писем Цицерона, дополненное, разумеется, другими доступными современному ученому античными литературными и эпиграфическими свидетельствами. Первостепенное значение переписки Цицерона определяется тем, что здесь великий оратор древнего Рима является в самом естественном виде, без какого бы то ни было литературного камуфляжа, в полной обнаженности самых сокровенных чувств, помыслов, а нередко и поступков, не всегда отвечавших собственным его политическим лозунгам. Из этой переписки Буассье умело заимствовал необходимые краски, для того чтобы нарисовать в полный рост живой портрет самого автора — Цицерона, представить его со всеми его не всегда обоснованными увлечениями, со всеми колебаниями и слабостями, — словом, не только как одного из самых выдающихся политиков римской Республики, но и как человека своего времени, чья роль и чья судьба должны восприниматься в контексте того мира, к которому он принадлежал и которому был обязан и сильными, и слабыми своими качествами.
В соответствии с таким замыслом Цицерон в книге Буассье представлен в окружении своих современников и корреспондентов, людей в большинстве своем столь же незаурядных, а частью и столь же значительных, сыгравших каждый свою роль в той великой исторической драме, которой ознаменовался переход от римской Республики к Империи. Здесь и Марк Целий Руф, ученик и друг Цицерона, типичный представитель римской золотой молодежи, этих прожигателей жизни, способных, однако, и искренне увлечься высоким творчеством, и героически встретить смерть. Здесь и Тит Помпоний Аттик, самый близкий Цицерону человек, связанный с ним общностью интересов и поверенный в его делах, сумевший при всей личной близости к соперничающим политикам остаться вне схватки и уцелеть в период самых страшных потрясений. Здесь и Юлий Цезарь, самый целеустремленный и энергичный из всех честолюбцев, боровшихся за власть в гибнущей Республике, и его убийца Марк Брут, этот догматик, лишенный чувства реальности и неспособный исполнить ту роль спасителя
Республики, на которую его, вопреки его воле и характеру, выдвинули обстоятельства и друзья. И наконец, здесь представлен тот, кто поставил точку над i в затянувшейся на целый век гражданской междоусобице, — заурядный, но сильный именно этой своей заурядностью и практичностью Октавиан Август. Для характеристики этого строителя Империи Буассье очень пригодился тот очерк о политическом завещании Августа, который он подготовил по заказу редакции «Revue des deux mondes» и с которого началось его сотрудничество в этом журнале.
Изложение Буассье в книге «Цицерон и его друзья» сконцентрировано вокруг перечисленных центральных фигур, связанных общей связью — близостью к Цицерону, участием в его переписке, однако оно этим не ограничивается. Книга обладает богатым историческим фоном и глубиной, ее главные персонажи живут и действуют в обстоятельствах, которые великолепно воссозданы автором. Это и эволюция римского гражданства, постепенно переродившегося из нации суровых земледельцев и воинов в столичную чернь, жаждавшую лишь хлеба и зрелищ. И особенная роль таких своеобразных социальных групп, как римские всадники — дельцы и предприниматели — или их младшие партнеры, вольноотпущенники и доверенные рабы. И формирование устойчивых политических группировок, таких, как партия «лучших людей» — оптиматов, взлелеянная, в частности, и Цицероном, и партия популяров — приверженцев Цезаря, рядившихся в одежды демократов, а на самом деле спаянных одним только стремлением поживиться за счет старого общества и совершенно неспособных к творческому созиданию. И та богатая литературная жизнь, в которой принимали участие и находили удовольствие и наслаждение для ума все образованные римляне: и несравненный оратор Цицерон, и величайший политик Цезарь, и ловкий делец Аттик, и светский щеголь Целий. Можно смело сказать, что Буассье была создана книга, которая по глубине психологических характеристик и верности отображения римской общественной жизни до сих пор не имеет себе равных в литературе об античности.
В появившейся десятью годами позже книге «Оппозиция при Цезарях» Буассье продолжил реконструкцию общественной жизни в Риме. Теперь это было сделано применительно к более поздней эпохе, когда утвердилась уже новая система Принципата, т. е. императорской власти, слегка завуалированной республиканскими ширмами. Естественно, для этого были использованы и другие, более поздние источники — произведения знаменитого философа- стоика Сенеки, его племянника выдающегося поэта Лукана, историка Тацита и, наконец, поэта–сатирика Ювенала. И эта книга обладает исторической ценностью и представляет интерес для современного читателя, в особенности если он сам успел пожить под опекою авторитарного режима. Здесь показано, как изменился характер римской общественной жизни в век Империи, как, с гибелью тех, кто защищал Республику с оружием в руках, погасла политическая активность в Риме. Не было даже настоящей политической оппозиции тираническому правлению императоров. Лишь жалким ее восполнением оставалась оппозиция интеллектуалов и литераторов, которые могли порицать новый режим за его самовластные выходки, но не могли предложить никакой реальной альтернативы. Они критиковали произвол и самодурство отдельных императоров, но им уже и в голову не приходило ставить вопрос о смене строя, о восстановлении Республики.
Все же, как верно замечено у Буассье, не следует относиться к этой оппозиции римских литературных салонов и кружков только лишь со снисходительным пренебрежением. И самая критика поведения дурных императоров (а дурными в I в. были большинство, начиная от Августа и Тиберия, включая Калигулу и Нерона и кончая Домицианом), и восхваление воплощенной в погибших республиканцах гражданской доблести, и проповедь высоких нравственных истин и идеалов — все это влияло в какой–то степени на общественное мнение, к которому более или менее должны были прислушиваться и новые владыки Рима. Ведь были же и добрые императоры, такие, как оба первых Флавия — Веспасиан и его старший сын Тит, или последующие, также весьма неплохие администраторы из династии Антонинов — Траян, Адриан, Антонин Пий и «философ на троне» Марк Аврелий, которые считали целесообразным заручаться поддержкою римской образованной элиты и осуществлять дело управления в согласии с сенатом.
К этим двум большим книгам, как было сказано, примыкают написанные Буассье много позже две небольшие монографии. В «Заговоре Катилины» специально рассмотрен знаменитый скандальный эпизод из истории гражданских смут в Риме, когда группа нобилей–аутсайдеров во главе с Луцием Сергием Катилиной готовилась произвести государственный переворот исключительно ради того, чтобы захватить власть и новыми проскрипциями поправить свои личные дела. Эпизод этот стал приснопамятным в жизни Цицерона, поскольку именно он, в бытность свою консулом 63 г. до н. э., раскрыл и подавил движение катилинариев в Риме. Специальное рассмотрение этого исторического события было вполне оправданно, поскольку оно не нашло отражения в большой книге о Цицероне: эта книга писалась Буассье главным образом на основании переписки Цицерона, а она в дошедшем до нас собрании становится интенсивной только после консульства 63 г., когда история с Катилиной отошла в прошлое. Что же касается «Тацита», то здесь специальному анализу были подвергнуты произведения и взгляды величайшего из историков Империи, хотя без обращения к ним, разумеется, не обошлось и в книге об оппозиции при Цезарях. Надо заметить, что суждения о Таците такого замечательного знатока римской литературы и истории, каким был Буассье, могут и сейчас представлять актуальный интерес. Ведь нет, пожалуй, другой такой фигуры в римской историографии, о которой высказывались бы до сих пор столь противоречивые мнения, как Тацит.
Другую группу крупных произведений Буассье составляют две книги о религиозной жизни древнего Рима: «Римская религия от Августа до Антонинов» (1874) и «Конец язычества. Исследование о последней религиозной борьбе на Западе в IV в.» (1891). Это вообще наиболее обширные из сочинений Буассье (каждое из них было издано в двух томах); вместе с тем они предлагают наиболее обстоятельный анализ римской литературной традиции, взятой в ее отношении к важнейшей области духовной жизни древнего общества — к религии. В первой книге автор попытался обрисовать религиозную политику римских императоров — творцов системы Принципата, стремившихся в рамках общей своей
консервативной политики восстановить значение традиционных римских культов, авторитет которых сильно был подорван спонтанно развившимся религиозным индифферентизмом римского общества и наступлением восточных культов. Чтобы показать закономерность этих усилий римской императорской власти, равно как и неизбежность общей их неудачи, Буассье понадобилось проследить формирование старинных языческих культов у римлян начиная с самых истоков, показать их связь с патриархальными началами римской общественной жизни (такими, прежде всего, как почитание и обоготворение предков и домашнего очага), обозначить их роль как гарантов традиционной гражданской морали. Вместе с тем им справедливо было указано на существенную ограниченность этой древней патриархальной религии, ее преимущественное внимание к чисто внешней, обрядовой стороне, ее гипертрофированный формализм. Именно эти ущербные качества традиционных верований и обусловили кризис религиозного сознания в Риме на рубеже старой и новой эры и подготовили вытеснение древнего язычества пришедшим с Востока христианством. Правда, целенаправленные усилия римского государства в первые века Империи приостановили на некоторое время этот кризис, но лишь для того, чтобы он с тем большей силой разразился в IV столетии.
Эта заключительная фаза в религиозной истории античного мира рассмотрена во второй из названных книг. И здесь автор по необходимости углубляется в предисторию, но главное внимание все же уделено ключевым событиям и фигурам века Константина Великого. Взгляд автора равно охватывает все явления тогдашней религиозной жизни — и уходящего язычества, и торжествующего христианства. Характеристика одного из последних выдающихся защитников древнего язычества Симмаха соседствует с обзором проповеднической и литературной деятельности Амвросия Медиоланского и Блаженного Августина. В свою очередь, описание религиозной политики защитников новой веры, в частности императора Константина, не исключает последующего обращения к делам и личности Юлиана Отступника. В целом обе книги предлагают нам на редкость полный обзор римской религиозной истории от первых установлений легендарных царей Ромула и Нумы Помпи- лия до завершающего краха древнего язычества, нашедшего выражение в удалении по настоянию Амвросия алтаря Победы из зала заседаний сената и общем закрытии древних храмов.
Наконец, еще одну группу составляют пользовавшиеся в свое время огромной популярностью историко–археологические книжки Буассье, эти составленные им своеобразные путеводители по отдельным центрам и областям древнего мира: «Археологические прогулки. Рим и Помпеи» (1880), «Новые археологические прогулки. Гораций и Вергилий» (1886) и «Римская Африка. Археологические прогулки по Алжиру и Тунису» (1895). Каждое из названных произведений отражало глубокое и непосредственное знакомство их автора с исторической топографией и памятниками римского мира. Этот мир Буассье знал не только по чужим описаниям: он родился и вырос на французском Юге, когда–то составлявшем римскую провинцию Нарбонская Галлия; он много раз совершал поездки в Италию, подолгу жил в Риме, проделывал дальние и подчас утомительные путешествия по италийским областям вплоть до юго–восточной окраины Апеннинского полуострова, посещал также и сопредельные с Италией, рано завоеванные и колонизованные римлянами Сицилию и Северную Африку. Он хорошо был знаком со многими французскими, итальянскими и немецкими археологами, которые вели работы во всех этих местах, и был всегда в курсе всех последних открытий. Этими знаниями, где эрудиция всегда была спаяна со свежим личным впечатлением, Буассье и спешил поделиться с читателями его «Археологических прогулок».
Образно говоря, эти изящно составленные очерки являются своего рода приглашениями к знакомству с жизнью древнего Рима — его городами, их памятниками, бытом населявших их людей. Это не систематические путеводители типа новейших немецких бедекеров: автор приглашает читателей последовать за ним в те районы древнего Рима, в те улочки погибших от извержения Везувия Помпей, в те уголки древнего Лациума или страны сабинов, которые его самого по каким–либо причинам особенно интересуют. Но уж об этих местах он расскажет все, и его рассказ, сочетающий описание памятников с вовремя упомянутыми событиями или кстати приведенными историческими анекдотами, заставит вас как бы перенестись в далекий, давно канувший в Лету мир античности, как бы воскресит для вас на какое–то время застывшие в камне древние изваяния…
Таковы главные научные труды Буассье. Даже беглого знакомства с ними достаточно, чтобы представить себе, каким крупным ученым был этот француз, сколь многогранным было его дарование и какой существенный вклад внес он в разработку истории античного Рима. Но что, собственно, составляет существо этой огромной выполненной им работы? Каковы особенные, характерные черты его научного метода, использования древних материалов, отношения к трудам предшественников и современников? Какая цель воодушевляла его научные изыскания и что явилось их результатом?
Прежде всего заметим, что научную деятельность Буассье отличало сознательное стремление сблизить изучение римской письменности и литературы с постижением римской истории в целом, стремление через древнюю словесность понять и представить реальную жизнь древнего общества во всей ее многоликости — и жизнь человека в семье и в кругу друзей, и его личные интересы и общественные занятия, и политические страсти, и религиозное движение, и нравственное состояние. Конечно, таким способом оказывалось возможным познакомиться прежде всего с образованной верхушкой древнего Рима, но, прослеживая личные и общественные связи этого слоя с прочими — с рабами, вольноотпущенниками, клиентами, откупщиками и т. д., можно было добиться и более полного представления о жизни античного общества в целом.
Замечательной при этом была полнота используемого французским ученым материала, должная опора не на одну только литературу древних, но, где это было возможно, и на эпиграфику, и на археологию. Буассье был отличным знатоком латинских надписей и умело привлекал их данные не только для суждения о политике императоров, как это было в случае с политическим завещанием Августа, но и для знакомства с жизнью средних и низших слоев римского общества. Здесь ценными были различные посвятительные или надгробные надписи, содержавшие упоминания о профессиональных занятиях, обзоры служебной карьеры или иные сведения о том или ином человеке. Столь же безупречным было владение Буассье и археологическим материалом. Оно опиралось, как было уже сказано, не только на публикации других, но и на собственные непосредственные наблюдения. Буассье был неутомим в изучении античных памятников и во время своих экскурсий умел подмечать интересный материал: статую, рельеф, мозаику или что–либо другое, что могло доставить иллюстрацию к рассказу, например, Вергилия или Горация.
Вместе с тем Буассье, как настоящий профессионал, не довольствовался только собственным опытом, тем, что доставляло ему чтение древних текстов или обозрение археологических памятников. Он отлично сознавал значение новейшей историографии, специальных работ своих соотечественников–французов и иностранных, в первую очередь, конечно, немецких, ученых, которые тогда, в XIX в., были неоспоримыми авторитетами в науке о классической древности. Показательная деталь: когда Буассье занялся подготовкой докторской диссертации, а вместе с тем и вообще впервые серьезно погрузился в научные исследования, он должен был восполнить недостаток своего школьного и институтского образования и в возрасте, когда ему было уже за тридцать, заняться изучением немецкого языка. Он успешно справился с этой задачей, чем немало и гордился впоследствии. В зрелые годы он внимательно следил за научной литературой, выходившей в Германии, а среди немецких ученых у него появились и близкие друзья. К их числу, между прочим, принадлежал и Теодор Моммзен, который, приезжая в Рим, чтобы позаниматься в тамошних библиотеках и музеях, и встречая там Буассье, находил особенное удовольствие в общении с ним, и это — при весьма, в общем, трудном и даже сварливом характере великого немца, затруднявшем для него тесное сближение с коллегами. Но для Буассье он делал исключение: этот высокообразованный и тонко чувствующий француз был для Моммзена желанным собеседником. Вместе они проводили долгие часы, засиживаясь допоздна в римских тратториях, живо обсуждая не только исторические реалии, но и качество местных вин…[3]
При всем том, признавая несомненные огромные заслуги немецких ученых, Буассье никогда не был рабским приверженцем их мнений и взглядов. Его отношение к античности опиралось прежде всего на богатство усвоенной им отечественной, т. е. французской, классической традиции, по большому счету гораздо более оригинальной, чем немецкая, затем на собственное, приобретенное годами упорного труда знание и, наконец, на присущие его нации широту воззрений и здравый смысл. Поэтому он без колебаний поднимал голос протеста, когда то или иное суждение немецкой науки казалось ему необоснованным и несправедливым. Так именно было в случае с Цицероном: жестокая и несправедливая критика, которой подвергли великого римского оратора Вильгельм Друманн и Теодор Моммзен, их суровое осуждение интеллигентской мягкости, политических колебаний и житейской недальновидности Цицерона были решительно отвергнуты Буассье. Не закрывая глаза на очевидные слабости римского оратора, Буассье высоко оценил и его возвышенный интеллектуализм, и мужественную защиту республиканских идеалов, и достойную уважения твердость, выказанную в смертный час. В новейшей литературе, на наш взгляд, нет ничего благороднее и справедливее этой защиты древнего оратора–республиканца от его воодушевленных иллюзиями «демократического цезаризма» немецких критиков.
Но все это скорее вспомогательные моменты, характеризующие пока еще только метод Буассье. Не следует забывать о самом главном — о цели и результатах его творчества. Им двигало желание постичь и воссоздать в конечном счете самое сокровенное в жизни древнего римского общества — исповедуемые им моральные и религиозные ценности, побудительные мотивы к интеллектуальной и политической деятельности, общий духовный облик. Он начинал с постижения внутреннего мира отдельного писателя или политика, по нему судил об облике всего древнего общества, а по этому последнему заключал о характерных чертах личной и общественной жизни в другие эпохи, включая и современную; в свою очередь, опыт современности доставлял ему важные реальные критерии для оценки сходных явлений древности. Таким образом, смысл научного и литературного творчества Буассье заключался в возможно полной психологической реконструкции уже состоявшейся, но отложившейся в произведениях слова и памятниках искусства общественной жизни, и надо признать, что в этом деле он проявил себя первоклассным мастером.
При этом успеху Буассье–ученого в немалой степени содействовало его искусство писателя. Это качество, к сожалению, не часто встречается у историков, Буассье же оно было присуще в высокой степени. Как сказал один из его биографов, «совокупность его трудов, будучи работой эрудита и психолога, является также произведением художника»[4]. Его французский язык можно считать эталоном классической ясности и чистоты, что, кстати, получило официальное признание, когда Буассье был удостоен высокой чести быть избранным в члены весьма элитарного сообщества, считающегося во Франции высшим авторитетом в делах языка и стиля, — Французской Академии (этого факта мы еще коснемся ниже). Отметим в этой связи еще одно особенное качество Буассье–писателя: его стилистическое мастерство, сплавленное с природным даром наблюдательности и склонностью к рефлексии, оборачивалось редкой речевой выразительностью и смысловой глубиной. Отсюда богатство и меткость его общих сентенций, которые яркими блестками выступают в его изложении и придают ему такую прелесть. Нередко они сжаты до размеров отточенных афористических максим, искусство составления которых ставит Буассье в один ряд с замечательными французскими писателями–моралистами, виртуозами крылатых изречений, какими были, например, Ларошфуко или Вовенарг.
Впрочем, связь Буассье с традициями французской литературы определялась не только объективной близостью его стиля манере великих моралистов. Он и сам чувствовал сильнейшее влечение к творчеству старых французских мастеров и потому рано обратился к изучению их литературного наследия, а в зрелые годы дал выход этому своему интересу, написав для серии «Великие французские писатели» (Les grands écrivains français) два превосходных очерка: «Госпожа де Севинье» (1867) и «Сен–Симон» (1892). Оба сочинения составлены в характерном для Буассье ключе: он глубоко изучил письма маркизы де Севинье и мемуары герцога Сен–Симона и на их основании построил полнокровные характеристики самих этих авторов и их окружения. По письмам маркизы де Севинье он воссоздает не лишенную очарования картину жизни образованной дворянской элиты в век Людовика XIV, рисует прелестный облик самой Мари де Севинье, с ее живым темпераментом и острым умом, с ее мгновенной реакцией на любые события ее личной или придворной жизни, с ее страстью к их немедленному обсуждению и порожденной этим обширной перепиской, сделавшей из ее автора крупнейшего представителя эпистолографического жанра, достойного продолжателя традиций Цицерона и Плиния Младшего. Равным образом и в другом очерке воссоздан прежде всего портрет самого автора знаменитых мемуаров — стареющего герцога Сен–Симона, сожалеющего о несостоявшейся политической карьере, завидующего тем, кому она удалась, и не скрывающего злобной радости, когда фортуна изменяла этим счастливцам и сбрасывала их с той вершины, куда прежде вознесла (как это случилось, например, с так называемыми бастардами — незаконными сыновьями Людовика XIV, которых после его кончины новая придворная клика во главе с регентом герцогом Орлеанским лишила всех ранее полученных привилегий). И здесь также писания незаурядного, хотя в сравнении с Мари де Севинье и менее симпатичного, современника царствований Людовика XIV и Людовика XV послужили основой для живописной характеристики французского общества и в первую очередь, конечно, придворной жизни в Париже и Версале.
Этими трудами Буассье убедительно подтвердил приобретенную уже ранее славу великолепного мастера историко–литературного жанра. В самом деле, его научные и литературные заслуги хотя и не сразу, но к середине 70‑х годов во всяком случае, получили широкое признание, открыв ему доступ в святая святых ученого мира Франции — во Французский Институт (так во Франции именуется Академия наук, подразделяющаяся в свою очередь на ряд отраслевых Академий). Первым, что, конечно, было не случайно, пришло признание по линии изящной словесности: в 1876 г. по рекомендации, в частности, знаменитого историка и политика Франсуа Гизо Буассье был избрал в члены Французской Академии (Académie Française), курирующей область языка и литературы. Здесь же спустя несколько лет ему была доверена высокая должность административного директора, а еще позднее он стал непременным секретарем этой Академии. Еще одним высоким отличием стало для него избрание в 1886 г. членом Академии надписей (Académie des inscriptions). Это было уже сугубо профессиональным признанием, поскольку Академия надписей была и остается центром антиковедения, координирующим деятельность в этой области историков, филологов, археологов и эпиграфистов.
Коль скоро мы коснулись общественного признания и общественной деятельности Буассье, упомянем еще о двух учреждениях, в жизни которых он принимал самое активное участие. Это, во–первых, Ассоциация бывших воспитанников Высшей Нормальной школы (Association des anciens éléves de l'Ecole Normale Supérieure), где c 1883 г. и почти до самой своей смерти (до 1906 г.) он был президентом, сменив на этом посту Эрнеста Авэ. Буассье был большим патриотом своего родного института. В первом своем выступлении в качестве президента Ассоциации он откровенно признавался, что всем обязан Нормальной школе — «всем, что я знаю, и всем, что я есть»[5]. И он много потрудился, чтобы достойно отблагодарить свою aima mater и укрепить корпорацию ее бывших питомцев. Он всегда был готов прийти на помощь старому сотоварищу, попавшему в затруднительное положение, и он неутомимо собирал пожертвования в фонд Ассоциации, доведя ее капитал со 147 тыс. франков до полумиллиона, т. е. почти что утроив его. Много усилий прилагал Буассье и к тому, чтобы сохранить в возглавляемой им корпорации дух дружбы и товарищества. Трогательно звучит его обращение к членам Ассоциации в речи 1900 г.: «Итак, вот и мы в свою очередь стали патриархами. Это честь, которая наводит на грустные размышления. Мы хорошо знаем, что нам не суждено сохранить ее надолго. Я не знаю, какое суждение вынесут о нас другие, когда они займут наше место. Все, чего я желаю от всего сердца, — это чтобы они сказали, что мы старались сохранить в нашей Ассоциации ее истинный дух, что мы сделали все, чтобы она оставалась привилегированным местом, куда не проникает политика, которая все портит. В наше время это редкое счастье — иметь возможность найти где–нибудь нечто вроде убежища, защищенного от наружных бурь, где милосердие собирает вместе тех, кого во внешнем мире разделяют усвоенные воззрения, где можно забыть на какой–то миг мелочные страсти зрелого возраста ради воспоминаний о благородных порывах юности. Не совершим же ошибки, отказываясь от этого: посреди всех раздоров, которыми изнуряет себя Франция, сохраним, мои дорогие друзья, по крайней мере, братство нашей Школы»[6].
Помимо этого, Буассье был еще членом Высшего совета народного образования (Conseil supérieur de l'instruction publique) при одноименном министерстве. Здесь он также играл заметную роль, подолгу исполняя обязанности заместителя председателя. Практически под его руководством (поскольку председателем был министр, который редко присутствовал на заседаниях) проходили важные дебаты о реформах высшего и среднего образования, потребность в которых стала ощущаться после проигранной войны с Пруссией (1870—1871 гг.). Буассье понимал необходимость приближения образования к нуждам времени, но он справедливо 1
опасался, что в угоду практической целесообразности в университетах и институтах могут пойти на сокращение классических дисциплин, а в лицеях это может коснуться не только греческого и латинского, но и французского языка. Тем самым он высказывал опасение за судьбу гуманитарного образования в целом, и, увы, во Франции, так же как и в других странах, эти опасения оказались не лишены оснований. Вообще вызывает большие симпатии разумный консерватизм Буассье, его вполне оправданная оппозиция потоку скороспелых реформ. «Он смирился с уступками, которые он считал неизбежными, — характеризует позицию Буассье Ж. Перро, — но в конце концов он стал находить, что скольжение по этому склону пошло слишком быстро. Он не принадлежал к числу тех, кто воображает, что всякая перемена есть прогресс уже по одному тому, что она уничтожает какую–то часть прошлого. Он не держался этого предрассудка, этого слишком распространенного нынче суеверия. Не без боли наблюдал он, как реформы, что называется, накатывают одна за другой и как каждые десять лет с треском рушится какая–либо стена старого здания. Эта постоянная нестабильность учебных программ внушала ему тревогу и за наставников, и за их питомцев»[7].
Конечно, эти наступавшие перемены не могли не беспокоить Буассье, но самого страшного — той общей катастрофы, которая в XX веке постигла выработанную предшествующими столетиями систему гуманитарного образования и гуманитарной культуры — он, к счастью, не увидел: он умер 11 июня 1908 г., немного не дожив до своего 85-летия, за шесть лет до начала первой мировой войны. Ж. Перро, заключая жизнеописание Буассье, напоминает, что того при жизни нередко называли счастливцем. Те, кто так делал, поступали вопреки мнению древних, советовавших прежде дождаться конца жизни человека. Но, продолжает Перро, в случае с Буассье никакой ошибки не произошло: он действительно может быть отнесен к числу счастливых людей. Он прожил долгую жизнь, наполненную трудами и занятиями, которые доставляли
ему радость и наслаждение. Практически до самого конца он сохранял ясный ум и работоспособность, поскольку судьба пощадила его и в старости он не знал тех долгих и мучительных недугов, которые нередко отравляют и делают невыносимым дальнейшее существование. Он хворал только последний год (старческим бронхитом и пневмонией) и умер самой легкой, насколько это возможно, смертью — заснув и не проснувшись.
* * *
Предлагаемое теперь вниманию русских читателей собрание сочинений Гастона Буассье имеет свою судьбу. Имя Буассье хорошо было известно в дореволюционной России. Его ученые заслуги были по достоинству оценены русской общественностью, и в 1894 г. он был избран в члены–корреспонденты Петербургской Академии наук (по разряду классической филологии и археологии). Ею книги охотно переводились в России, и целый ряд их увидел свет до революции в отлично исполненных русских переложениях. Естественно, что эти переводы будут использованы для нового издания, а те сочинения Буассье, которые не были переведены до революции, будут опубликованы в новых, специально выполненных для этого издания переводах.
Первая в ряду ныне издаваемых книг Буассье — «Цицерон и его друзья» — публикуется в переводе Н. Н. Спиридонова, впервые изданном в 1914 г., а теперь заново проверенном и, где это было необходимо, исправленном. Труд Буассье прочно опирается на античные материалы, в первую очередь на письма и речи Цицерона, и потому он изобилует ссылками на эти древние источники. Эти ссылки даются Буассье под страницей в принятых в специальной антиковедной литературе сокращениях, расшифровка которых приведена в специальном списке в конце тома. Самые источники цитируются Буассье в его собственных переводах, выполненных в характерной для него литературной манере. Иногда это даже не переводы, а переложения, правильно, хотя и не буквально, передающие смысл подлинника. Вместе с авторским текстом эти отрывки составляют нерасторжимое стилистическое единство, и было нецелесообразно поэтому заменять их на новые, изданные у нас после революции переводы. Однако указания на эти новые русские издания античных авторов были бы полезны для наших читателей, и потому в конце книги приложена краткая библиография, включающая как эти новые переводы, так и наиболее важные научные труды об эпохе Цицерона на русском языке. Равным образом было сочтено целесообразным снабдить книгу примечаниями, разъясняющими рассыпанные в тексте Буассье имена, названия или упоминания о событиях, которые могут быть неизвестны широкому читателю. Эти новые примечания вместе с небольшим словарем античных терминов также помещены в конце тома.

Введение. Письма Цицерона

Ни одна история в настоящее время не изучается так охотно, как история последних годов римской республики. Во Франции, Англии и Германии[1] самое последнее время появилось несколько ученых сочинений по этому предмету, и все были встречены публикой с большим интересом. Важное значение решавшихся тогда вопросов, драматическая живость событий и величие действовавших лиц вполне оправдывают этот интерес, но всего более влечение, испытываемое нами по отношению к этой любопытной эпохе, объясняется тем, что она описана нам Цицероном в его письмах. Один современник его [2] говорит об этих письмах, что тому, кто прочтет их, нет надобности более в какой–либо другой истории этого времени[3]. и действительно, в этих письмах события этой эпохи рисуются нам гораздо жизненнее и правдивее, чем в позднейших сочинениях, написанных с определенной целью рассказать нам о них. Что могли бы нам поведать Азиний Поллион, Тит Ливий или Кремуций Корд[4], если бы сочинения их об этой эпохе дошли до нас? Они могли бы передать нам лишь свое личное мнение, а мнение это, во всяком случае, не из особенно внушающих доверие, так как исходит от людей, от которых трудно ждать полной истины в силу их личного положения. Тит Ливий писал при дворе императоров, а Поллион рассчитывал оправдать свою измену, отзываясь как можно хуже о тех, кому изменил. Таким образом, гораздо лучше не брать готового мнения, а самим себе его составить, и чтение писем Цицерона и дает нам возможность это сделать. Читая его письма, мы сразу попадаем в самую гущу событий и можем следить за ними изо дня в день. Несмотря на восемнадцать веков, отделяющих нас от того времени, события эти рисуются нам как бы совершающимися на наших глазах, и мы оказываемся, благодаря этому, в том единственном положении, когда мы, с одной стороны, стоим достаточно близко к событиям, чтобы различить их истинный характер, а с другой стороны, чувствуем себя достаточно удаленными от них, чтобы судить о них беспристрастно.
Важное значение этих писем объяснить нетрудно. В то время люди, занимавшиеся политической деятельностью, нуждались в частной переписке гораздо более, чем теперь. Проконсул, уезжая из Рима для управления какою–либо отдаленною провинцией, прекрасно понимал, что он тем самым совершенно удаляется от политической жизни. Для людей, привыкших к волнениям политических дел, к партийным заботам или, как они выражались, к постоянному толчению на форуме, было большим лишением покинуть на несколько лет Рим для тех бесконечно далеких стран, куда не достигал никакой шум общественной римской жизни. Правда, существовало нечто вроде официальной газеты, acta diurna [5], почтенного прародителя французского Монитора [6]. Но надо думать, что всякий официальный журнал сам по себе уже осужден до известной степени на незначительность. И этот римский журнал заключал в себе довольно бесцветный отчет о народных собраниях, краткое изложение громких судебных дел, разбиравшихся на форуме, и, кроме того, описание происходивших общественных церемоний и разных атмосферных явлений или чудесных событий, имевших место в городе или его окрестностях. Все это были новости не совсем того рода, какие желалось бы знать какому–нибудь претору или проконсулу. И вот, чтобы заполнить то, чего не давал официальный журнал, они прибегали к помощи платных корреспондентов, составлявших для любознательных провинциалов нечто вроде рукописной газеты, подобно тому, как это обычно практиковалось и во Франции в восемнадцатом веке, с той лишь разницей, что во Франции эту обязанность поручали обыкновенно известным писателям, находившимся в близких отношениях с вельможами и вхожим и к министрам, а римские корреспонденты были никому не известными писателями, ремесленниками, как их называет в одном месте Целий[7], вербовавшимися обыкновенно из среды тех голодных греков, которых нужда заставляла браться за всевозможные занятия. Люди эти, конечно, не могли иметь доступа в знатные дома, а к лицам, стоявшим во главе управления, и близко не подходили. Их роль состояла лишь в том, чтобы бегать по городу и собирать на улицах все, что они могли услышать или увидеть. Они не упускали случая передать разные театральные истории, сообщали об освистанных актерах, о побежденных гладиаторах, подробно описывали богатые похоронные процессии и вообще делились всякого рода слухами и сплетнями, особенно же всеми скандальными случаями, о которых им удавалось узнать[8]. Вся эта пустая болтовня занимала на время, но не давала полного удовлетворения этим честолюбивым политикам, желавшим прежде всего быть в курсе всех дел. Чтобы добиться этого, они, естественно, должны были обращаться к кому–либо, кто бы близко знал эти дела. Они останавливали свой выбор на нескольких надежных, значительных и хорошо осведомленных друзьях и через них узнавали причины и истинное значение фактов, сухо и без объяснений описанных в acta diurna; таким образом, тогда как платные корреспонденты как бы водили их по улицам, корреспонденты–друзья ставили их в непосредственную близость с первыми лицами республики и как бы давали им возможность самим услышать их самые тайные беседы.
Этой потребности быть правильно осведомленным обо всем и, так сказать, покинув Рим, все же жить его жизнью никто нс испытывал сильнее, чем Цицерон. Кто более его любил все эти волнения общественной жизни, на которые обычно государственные деятели жалуются, пока ими живут, и о которых не перестают сожалеть, лишь только их лишаются? Поэтому не следует слишком доверять Цицерону, когда он нам говорит, что он пресыщен до усталости бурными прениями сената, что он жаждет пожить в стране, где не слыхивали ни о Ватинии [9], ни о Цезаре[10] и где никто не интересуется аграрными законами, что он умирает от желания позабыть о Риме в прекрасных тенистых рощах Арпина[11] или в восхитительном местечке Формии [12]. Стоило ему только переехать в Формии, Арпин или в какую–либо другую из тех прекрасных вилл, которые он с гордостью называет украшением Италии (ocellos Italiae), его мысли тотчас же естественно возвращаются в Рим, и он беспрестанно посылает туда гонцов, чтобы узнать, что там теперь занимает умы и что там делают. Никогда, что бы он ни говорил, он не мог оторвать глаз от форума. И вблизи и вдалеке ему необходимо было ощущать, по выражению Сен–Симона [13], тот деловой запах, без которого не могут обойтись политики. Во что бы то ни стало он хотел точно знать и положение всех партий, и их тайные соглашения, и их внутренние неурядицы, и, наконец, все те сокровенные махинации, которые подготавливают события и служат для них объяснением. Сведения обо всем этом он и требовал неустанно от Аттика, Куриона, Целия [14] и от многих других выдающихся людей, замешанных во все эти интриги или в качестве действующих лиц, или просто в качестве наблюдателей. И со своей стороны, именно обо всем этом он и сам писал, и притом крайне остроумно, своим друзьям, отсутствовавшим в Риме. Этим–то и объясняется, почему во всех этих полученных им или самим отправленных письмах содержится, совершенно непреднамеренно с его стороны, полная история его времени[15].
Переписка государственных людей нашего времени, в случае ее опубликования, далеко не может иметь такого важного значения. Дело в том, что теперь обмен мыслями и взглядами посредством писем происходит не в такой степени, как тогда. Мы изобрели для этого новые способы. Широкая гласность прессы с успехом заменила собой те частные сообщения, которые не могли простираться далее немногочисленного кружка. В настоящее время, в какое бы пустынное место ни удалился человек, газеты помогут ему быть всегда в курсе всего, что делается на свете. Так как теперь он узнает о событиях почти в то же самое время, как они происходят, то он не только воспринимает их как факт, но и испытывает некоторое душевное волнение. Он как бы лично зрит и присутствует при них, и ему уже нет никакой надобности, чтобы какой–либо прекрасно осведомленный приятель давал себе труд осведомлять его о них. Было бы очень поучительно проследить все, что у нас отняли и заменили собою газеты. Во времена Цицерона письма часто занимали то место, какое занимают для нас газеты, и часто оказывали те же услуги. Они переходили из рук в руки, если в них заключалась какая–либо интересная новость. Письма выдающихся людей, в которых они высказывали свои чувства и взгляды, читались, комментировались и переписывались. Путем таких писем государственный человек в случае нападок на него защищал себя перед людьми, уважением которых он дорожил. Когда же форум замолк, как во времена Цезаря, с помощью писем пытались образовать нечто вроде общего мнения в ограниченном кругу. В настоящее время эту роль взяла на себя пресса и таким образом овладела политической жизнью, а так как газеты несравненно удобнее, быстрее и распространеннее, то они и лишили частную переписку этой части ее содержания.
Правда, для переписки остались еще частные дела, и сначала невольно думается, что это содержание неистощимо и при наличии тех многочисленных чувств и переживаний, которые наполняют нашу внутреннюю жизнь, переписка всегда останется достаточно богатой. Однако мне кажется, что даже эта интимная переписка, касающаяся лишь наших чувств, становится постоянно все короче и неинтереснее. Приятные и усердные сношения, занимавшие так много места в прежней жизни, имеют тенденцию почти совершенно исчезнуть из нашей. Можно сказать, что по странной случайности сама легкость и быстрота сообщений, вместо того чтобы еще более оживить переписку, принесли ей существенный вред. В старину, когда почты не существовало или когда она служила, как у римлян, лишь для правительственных целей — рассылки императорских повелений, приходилось пользоваться оказиями или же посылать с письмами раба. Тогда написать письмо и отправить его представлялось важным делом. Прежде всего не хотелось, чтобы посланный ездил зря и попусту, и вот письма писались подлиннее и поподробнее, чтобы избежать необходимости писать их слишком часто; бессознательно, но они составлялись очень тщательно в силу того естественного значения, какое обыкновенно придают вещам, стоящим дорого и нелегко выполнимым. Даже во времена г-жи де Севинье [16], когда почта (ordinaires) ходила лишь два раза в неделю, письма были еще важным делом, требующим возможной тщательности. Мать, разлученная со своей дочерью, едва успевала отправить письмо, как начинала уже думать о новом, которое она пошлет через несколько дней. Мысли, воспоминания, сожаления накапливались у нее в уме в течение этого времени, и, когда она бралась за перо, «она не могла уже справиться с их бурным течением». В настоящее время, когда, как известно, можно послать письмо в любое время, когда нет надобности накапливать материал, как это делала г-жа де Севинье, не забегают вперед, «не стараются начисто опорожнить свой мешок», не беспокоятся более о том, чтобы ничего не забыть, из опасения, что такая забывчивость может настолько поздно познакомить с новостью, что она, придя слишком поздно, потеряет всю свою свежесть и интерес. Периодичность почты в старину вносила во взаимные письменные сношения больше правильности и последовательности по сравнению с нашим временем, когда возможность отправить письмо, когда хочешь, привела к тому, что стали переписываться менее часто. Теперь обыкновенно ждут, чтобы было что сказать друг другу, и это случается реже, чем принято думать. Пишут только о том, что необходимо, а этого слишком мало для сношений, главная прелесть которых и заключается именно в избытке; да и это немногое нам грозят еще сократить. Возможно, что скоро телеграф заменит почту и что наши сношения будут вестись лишь посредством этого быстрого орудия, служащего как бы отражением нашего позитивного и вечно спешащего общества, стремящегося в своей передаче употреблять слов даже несколько меньше необходимого. С этим новым прогрессом приятность интимной переписки, и без того уже довольно пострадавшая, сведется на нет.
Но даже и в те времена, когда письменные сношения были в большом ходу и когда искусство писать письма стояло довольно высоко, не все умели это делать одинаково хорошо. Люди известного темперамента более других способны к этому делу. Те, кто усваивает медленно и кому необходимо долго обдумывать, прежде чем приступить к писанию, пишут обыкновенно мемуары, а не письма. Люди благоразумные пишут обыкновенно правильно и аккуратно, но им недостает воодушевления и увлекательности. Людям с преобладанием рассудка и логики свойственно подолгу останавливаться на развитии своих мыслей, тогда как необходимо уметь легко переходить от одного предмета к другому, не давая ослабнуть интересу и не дожидаясь, пока каждый из них будет исчерпан до конца. Кто всецело находится во власти одной какой–либо идеи, думает лишь о ней и ни о чем больше и знать не хочет, тот становится красноречивым лишь тогда, когда говорит о ней, а этого недостаточно. Чтобы быть занимательным всегда и о чем бы ни шла речь, как того требует последовательная переписка, необходимо прежде всего обладать живым и подвижным воображением, которое способно было бы быстро схватывать впечатления данной минуты и тотчас же настраиваться на их лад. Все, талантливо пишущие письма, обладают непременно этим качеством, с примесью, если угодно, некоторой доли желания нравиться. Писание всегда требует некоторого усилия. Чтобы сделать это усилие, необходимо желание писать, а чтобы иметь это желание, необходимо любить нравиться. Вполне естественно стремление нравиться той широкой публике, для которой и пишутся книги, но напрягать свой ум, чтобы угодить одному какому–либо человеку, — это признак тщеславия более тонкого и более требовательного. Начиная с Лабрюйера [17], многие задавались вопросом, почему женщины идут дальше мужчин в этом роде писания. Не потому ли, что у них больше, чем у нас, развито желание нравиться и что им в большей степени свойственно тщеславие, находящееся, так сказать, всегда во всеоружии и не пренебрегающее никакой победой?
Я не думаю, что когда–либо было другое лицо, обладавшее всеми этими качествами в такой же степени, как Цицерон. Ненасытное тщеславие, податливость на впечатления, способность быстро улавливать и управлять событиями — вот что находим мы и во всей его жизни, и во всех его писаниях. С первого взгляда может показаться, что как будто существует громадная разница между его письмами и его речами, так что хочется спросить, каким образом один и тот же человек мог отличаться в двух столь различных жанрах; но удивление проходит, если взглянуть на это поближе. Если попытаться найти, в чем именно состоят действительно оригинальные особенности его речей, то окажется, что особенности эти те самые, которые так восхищают нас в его письмах. Его общие места в некоторых случаях устарели, его пафос иногда нас вовсе не трогает, и часто мы даже находим, что в его красноречии слишком много искусственности; но одно во всех его речах остается вечно живым — это его рассказы и его характеристики. Трудно иметь больший талант, чем тот, с которым он рассказывает, описывает и изображает, как живых, людей и события. Если он так наглядно рисует их нам, то это потому, что они у него перед глазами, когда он показывает нам купца Херея «с его выбритыми бровями и головою, дышащею хитростью и недоброжелательством»[18] или претора Берреса[19], совершающего прогулку в носилках, которые несут восемь рабов, как у царя Вифинии [20], и изнеженно возлежащего на мальтийских розах[21], или Ватиния, говорящего речь «с выпученными глазами, вздувшейся шеей и с напряженными мускулами»[22], или свидетелей галлов[23], проходивших по форуму с гордым видом и с высоко поднятою головою [24], или греков–свидетелей, болтающих без умолку и «жестикулирующих плечами» [25]; словом сказать, всех этих лиц, которых, встретив раз у него, никогда не позабудешь, его сильное живое воображение представляло мысленно себе прежде, чем их изобразить. Он удивительнейшим образом обладал способностью представлять самому себе то, что рассказывал. Вещи его поражают, лица привлекают или отталкивают с невероятной быстротой, и он весь отдается изображению сцен, в которых он их представляет. Кроме того, сколько страсти в его рассказах! Какая неудержимая стремительность в его нападениях! С каким радостным упоением описывает он какую–либо неудачу своих врагов! Так и чувствуется, что он весь этим проникнут и переполнен, что он этим наслаждается, тешится и питается, согласно его собственным энергичным выражениям: his ego rebus pascor, his delector, his perfruor![26] Почти в тех же самых словах выражается и Сен–Симон, опьяненный ненавистью и радостью во время знаменитой сцены у королевского кресла при виде поверженного герцога дю Мэна и развенчанных бастардов [27]. «А я, — говорит он, — я умирал от радости; я был в таком восторге, что боялся лишиться чувств. Мое сердце, расширившееся до крайности, не находило себе более простора… Я торжествовал, я упивался местью». Сен–Симон горячо жаждал власти и два раза чуть не держал ее в своих руках; «но вода, как у Тантала [28], удалялась от губ его каждый раз, когда он уже собирался коснуться ее». Я не думаю, однако, что об этом стоило бы жалеть. Он был неподходящ, чтобы заменить Кольбера и Лувуа [29], и в этом ему были бы помехой самые его достоинства. Будучи раздражительным и вспыльчивым, он живо чувствует малейшие оскорбления и вспыхивает по каждому поводу. Всякое мелочное событие оживляет его, и, когда он рассказывает о нем, чувствуется, что он вкладывает в это всю свою душу. Подобная живая впечатлительность, одушевляя все его рассказы, сделала из него неподражаемого художника, но что касается политики, то она же, постоянно смущая его суждение, могла сделать из него лишь посредственного политика. Пример этого мы видим в Цицероне.
Таким образом, можно с полным основанием утверждать, что одними и теми же достоинствами отличаются как речи Цицерона, так и его письма, с той лишь разницей, что в письмах его эти достоинства проявляются лучше, потому что здесь он чувствует себя свободнее и более откровенно отдается своей природе. Когда он пишет кому–либо из своих друзей, он не раздумывает так долго, как тогда, когда ему приходится держать речь к народу; в этом случае он передает в письме свое первое впечатление, и передает его живо и со страстью, так, как оно родилось в нем. Он не дает себе труда отделывать свой стиль; все, что он пишет, бывает обыкновенно так легко, свободно и просто, что никоим образом нельзя заподозрить, что его письма отделаны и обдуманы. Один из его партнеров по переписке, желая доставить ему удовольствие, сравнил раз его слова с молниями (fulmina verborum) на что он отвечал: «Что же ты в самом деле думаешь о моих письмах? Разве ты находишь, что я пишу не так, как все? Но ведь нельзя всегда сохранять один и тот же тон. Письмо не может походить ни на судебную, ни на политическую речь… В письме пользуются обыкновенно разговорным языком»[30]. Если бы даже он и пожелал отделывать свои письма, у него на это не хватило бы досуга при его обширной переписке со столькими, желавшими иметь от него вести. Случалось, что один Аттик получал от него по три письма в один день. Вот почему он писал свои письма везде, где мог: и во время заседаний сената, и на прогулке по своему саду, и в дороге во время путешествий. Некоторые из них помечены его столовой, где он диктовал их своим писцам во время перемены кушаний. В тех случаях, когда он пишет их собственноручно, он заботится о них не более. «Я беру, — пишет он своему брату, — первое попавшееся под руку перо и пользуюсь им, как будто оно хорошее» [31]. Этим объясняется, почему не всегда было легко разбирать его письма. Когда на это жаловались, у него не было недостатка в оправданиях. Виноваты прежде всего сами посланные его друзей, не желающие подождать. «Они приходят, — пишет он, — уже совсем готовыми в путь, с дорожными шляпами на головах и говорят, что их товарищи ждут их у дверей» [32] Чтобы не задерживать их, поневоле приходится писать как попало и все, что приходит на ум.
Да будут же благословенны эти нетерпеливые друзья и торопливые посланцы, не дававшие Цицерону времени сочинять красноречивых посланий. Самое дорогое в его письмах — это то, что в них содержатся первые порывы его чувств, что они полны непринужденности и естественности. Так как у него не было времени, чтобы принарядиться, то он и является нам таким, каков есть. Вот почему его брат сказал ему однажды: «Я увидел тебя всего в твоем письме»[33]. То же самое хочется сказать и нам всякий раз, как мы его читаем. Если он так оживлен, так внимателен и так возбужден, когда он беседует в своих письмах с друзьями, то это потому, что его воображение переносится без труда в те места, где они находятся. «Мне кажется, что я беседую с тобою», — пишет он одному из них [34]. «Я не знаю, как это происходит, — говорит он другому, — но, когда я пишу тебе, я как бы чувствую себя с тобою» [35].
В своих письмах он еще более, чем в своих речах, весь во власти впечатлений данной минуты. Приезжает ли он в какой–либо из своих прекрасных загородных домов, которые он так любил, он весь отдается радости увидать его снова; никогда раньше он не казался ему таким прекрасным. Он посещает его портики, его гимнасии, его экседры; он торопится к своим книгам, испытывая угрызения совести, что покинул их. Любовь к уединению овладевает им до такой степени, что он тяготится своими окружающими. Самый дом его в Формиях, в конце концов, начинает ему не нравиться, потому что туда является слишком много надоедливых людей. «Это какое–то общественное гулянье, — говорит он, — а не вилла»[36]. Тут его отыскивают скучнейшие во всем мире люди, его друзья Себос и Аррий [37], которые ни за какие просьбы не желают вернуться в Рим, предпочитая оставаться с ним, чтобы философствовать целыми днями. «В эту минуту, как я тебе это пишу, — жалуется он Аттику, — мне докладывают о приходе Себоса. Не успел я опомниться, как слышу, что пришел и Аррий. Разве это значит покинуть Рим? Стоит ли бежать от одних, чтобы попасть в руки других? У меня является желание, — прибавляет он, цитируя прекрасный стих, заимствованный, быть может, из его собственных сочинений, — убежать в горы моей родины, в колыбель моего детства (in montes patrios et ad incunabula nostra)» [38]. И он действительно уезжает в Арпин и пробирается даже до дикого Антия[39], где и проводит время в созерцании морских волн. Такое безвестное спокойствие настолько пленяет его, что он высказывает сожаление, почему он не дуумвир этого незначительного городка вместо того, чтобы быть консулом в Риме. У него нет другого желания, лишь бы приехал к нему его друг Аттик, чтобы гулять с ним по солнцу или беседовать о философских вопросах, «сидя на маленькой скамье у подножия статуи Аристотеля». В эту минуту он весь полон отвращения к общественной жизни; он и слышать о ней не хочет. «Я решил, — говорит он, — о ней больше не думать» [40]. Нам известно, однако, как он держал обещания такого рода. Как только он возвращается в Рим, он весь с головой уходит в политику; природа и ее удовольствия забыты. Лишь минутами проскальзывает у него слегка мимолетное сожаление о жизни более спокойной. «Когда же мы начнем жить (quando vivemus)?» — задает он грустный вопрос посреди потока дел, увлекающего его за собою [41]. Но эти решительные заявления тонут в шуме и движении борьбы, в которую он вмешивается с горячностью большею, чем кто–либо другой. И он весь еще пылает, когда пишет Аттику. Его письма полны волновавших его чувств, как мы это сами легко можем видеть. Читая их, как бы присутствуешь при тех невероятных сценах, разыгрывавшихся в сенате, когда он обрушивался на Клодия [42] своими речами или резкими запросами, употребляя против него поочередно то самые тяжелые орудия красноречия, то самые легкие стрелы тонкой насмешки. Он еще более оживляется, когда описывает народные собрания и рассказывает о скандалах на выборах. «Следуй за мной на Марсово поле[43], — говорит он, — страсти в разгаре (sequere me in Campum; ardet ambitus)» [44]. И он показывает нам соперничающих кандидатов с кошельками в руках или судей, постыдно продающих себя на форуме тому, кто заплатит (judices quos fames magis quam fama commovit).
Так как он обыкновенно поддается своим впечатлениям и сам меняется вместе с ними, то и тон каждого из его писем отличен от тона других. Трудно представить себе что–либо безнадежнее тех писем, какие он пишет из изгнания; они представляют собой нескончаемую жалобу. Но едва успевает он вернуться в Рим, как его письма сразу усваивают себе торжествующий и величественный тон. Они все полны до краев теми любезными обращениями, которые он так щедро раздавал тогда всем служившим ему, величая их fortissimus, prudentissimus, exoptatissimus [45] и так далее, и он с торжеством сообщает в них в самых пышных выражениях о тех знаках уважения, какие оказывают ему честные люди, о влиянии, которым он пользуется в курии, и о том доверии, которое он так торжественно снова приобрел на форуме (splendorem IIIum forensem, et in senatu auctoritatem et apud viros bonos gratiam)[46]. Хотя в этих письмах он обращается лишь к преданному ему Аттику, но кажется, будто слышишь отзвуки тех торжественных речей, которые он только что произнес в сенате и перед народом. Иногда случается, что среди самых серьезных обстоятельств он улыбается и шутит с другом, воспоминание о котором возбуждает в нем веселость. В самый разгар своей борьбы с Антонием [47] он пишет Папирию Пете[48] восхитительное письмо, где в шутливой форме умоляет его снова начать посещать хорошие обеды и в свою очередь угощать ими своих друзей[49]. Он не бравирует опасностями, он просто забывает о них. Но стоит ему встретить в это время какого–нибудь испуганного труса, как он немедленно заражается его страхом; характер его письма тотчас же меняется: он оживляется и горячится; уныние, страх, волнение делают его в высшей степени красноречивым. Когда Цезарь угрожает Риму и дерзко ставит свои последние условия сенату, сердце Цицерона загорается и в письме, предназначенном для одного лишь человека, он находит для выражения своего чувства такие сильные обороты, которые скорее были бы уместны в речи, обращенной к народу. «Что же нам предстоит? Очевидно, придется уступить его наглым требованиям. Так называет их Помпей[50]. Да и на самом деле, видел ли свет когда–либо более дерзкую наглость? Целых десять лет он владеет провинцией, не полученной от сената, а захваченной произвольно путем обмана и насилия. Но вот настает срок его власти, срок, назначенный не законом, а лишь его прихотью. Но допустим, что того требует и закон. Если срок истек, то мы назначим ему преемника, но он возмущается и говорит: «Требую уважения к моим правам». — «Хорошо, но что же ты сам делаешь с нашими правами? На каком основании ты держишь свое войско вне тех границ, какие указаны тебе самим народом, и вопреки сенату?» — «Вы должны уступить или сражаться». — «Ну что же, будем сражаться, — отвечает Помпей, — у нас, по крайней мере, остается надежда победить или умереть свободными»[51].
Если бы я пожелал найти другой пример такого приятного разнообразия и подобных внезапных перемен тона, то мне пришлось бы обратиться не к Плинию[52] и не ко всем тем, которые, подобно ему, писали свои письма для широкой публики. Мне пришлось бы обратиться не к кому другому, как к г-же де Севинье. Подобно Цицерону г-жа де Севинье обладает чрезвычайно живым и подвижным воображением; она, не раздумывая, отдается своим первым впечатлениям; она вся во власти вещей, а то удовольствие, которое она испытывает в данную минуту, кажется ей всегда лучшим из всех. Известно, что, где бы она ни была, ей везде нравилось, и это не вследствие беспечности ума, когда привязываются к какому–нибудь месту лишь для того, чтобы не брать на себя труда переменять его, но вследствие живости ее характера, который отдавал ее всецело во власть впечатлений текущего момента. Сам Париж овладевает ею не настолько, чтобы она перестала любить деревню, и никто в том веке, когда она жила, не говорил о природе лучше этой светской женщины, чувствовавшей себя так на своем месте в изысканном обществе и созданной, по–видимому, единственно лишь для того, чтобы иметь в нем успех. С первыми хорошими днями она спешит в Ливри[53], чтобы там насладиться «прелестью месяца мая», чтобы послушать там «соловья, кукушку и малиновку, первых веселых певцов в лесу». Но Ливри еще слишком населено; ей хочется более полного одиночества, и она с радостью уезжает в Бретань, чтобы укрыться там в ее больших лесах. На этот раз ее парижские друзья решают, что она должна умереть от скуки, так как у ней не будет ни новостей для беседы, ни тем более остроумных собеседников. Но она увезла с собою несколько серьезных сочинений Николя [54]; среди заброшенных книг, для которых, как и для старой мебели, деревня является последним убежищем, она нашла какой–то роман времен ее юности, который она и перечитывает украдкой, удивляясь, что он и теперь все еще продолжает ей нравиться. Она беседует со своими людьми, и, подобно тому как Цицерон предпочитал общество своих поселян обществу провинциальных щеголей, она предпочитает лучше беседовать с Пилуа, своим садовником, чем «со многими, сохранившими еще звание шевалье в парламенте Ренна»[55]. Она прогуливается по уединенным аллеям, где деревья, все испещренные прекрасными девизами, как бы беседуют друг с другом; в конце концов она находит столько приятности в своем уединении, что никак не может решиться расстаться с ним, а между тем едва ли какая женщина любила Париж так, как она. Но как только она возвращается в Париж, она отдается всецело прелестям светской жизни. Ее письма полны описаниями их. Она до такой степени легко поддается впечатлениям, ею воспринимаемым, что почти всегда можно сказать, читая ее письма, какие книги она только что читала, при каких беседах она только что присутствовала и в каких салонах она только что побывала. Когда она так мило передает своей дочери придворные сплетни, чувствуется, что она только что имела беседу с грациозной и остроумной г-жой де Куланж[56], которая ей их и рассказала. Когда она отзывается с такой нежностью о Тюренне[57], это значит, что она лишь недавно побывала в особняке Буйон, где семья принца оплакивала его смерть и свое разбитое счастье. Вместе с Николем она сама себе проповедует и читает наставления, но это не продолжается долго. Достаточно ее сыну прийти и рассказать ей одно из тех галантных приключений, где он являлся героем или жертвой, и вот она смело бросается в самые скабрезные рассказы, с тем чтобы немного далее снова спохватиться: «Господин Николь, не судите нас строго!» Все обращается у нее в мораль, когда она посетит Ларошфуко[58]; она проповедует ее по поводу всего, видя во всем изображение человеческой жизни и сердца, даже в том бульоне из гадюки, которым кормили больную г-жу де Лафайетт[59]. Не похожа ли эта гадюка, из которой вычищают внутренности и снимают кожу, а она все продолжает шевелиться, — не похожа ли она на застарелые человеческие страсти? «Чего только с ними не делают? Им говорят оскорбления, грубости, жестокости, им оказывают презрение, с ними ссорятся, на них плачутся, сердятся, а они все продолжают жить по–прежнему. И кажется, им не может быть и конца. Думают, что если их вырвать из сердца, то все сделано и что их больше не будет и слышно. Как бы не так — они по–прежнему остаются живыми, они по–прежнему движутся». Эта способность ее так легко поддаваться внушению и так быстро воспринимать чувства тех людей, с какими ей приходилось сталкиваться, заставляет ее откликаться и на великие события, при ней происходившие. Когда она повествует о них, стиль ее писем делается более возвышенным и, подобно Цицерону, она становится красноречивою, ничуть об этом не заботясь. Какое бы удивление во мне ни вызывали величие мыслей и живость оборотов в только что приведенном мною отрывке из Цицерона о Цезаре, я должен признаться, что меня еще более восхищает письмо г-жи де Севинье по поводу смерти Лувуа, и я нахожу более смелости и блеска в том изображенном ею потрясающем диалоге, где министр молит о прощении, а Бог ему в том отказывает.
Все это восхитительные качества, но иногда они ведут за собою некоторые неудобства. Такие слишком быстрые впечатления бывают иногда несколько поверхностны. Если отдаваться на произвол живого воображения, то не окажется достаточно времени, чтобы обдумать то, что говоришь, а это часто ведет к риску изменять свои мнения. Именно этим объясняются многочисленные противоречия г-жи де Севинье, но так как она была не более как светская женщина, то и противоречия ее не особенно важны, и мы и не думаем ставить их ей в вину. В самом деле, какое нам дело, что она изменила свои мнения о Флешье и Маскароне [60] и что после безграничного восхищения «Принцессою Клевскою» [61], когда читала ее одна, она немедленно находит в ней тысячи недостатков, как только это произведение вызывает осуждение со стороны ее кузена Бюсси [62]. Что касается Цицерона, то он был человек политики, а потому от него можно требовать и более серьезного отношения. Прежде всего от него требуется последовательность во мнениях, а именно ее–то и мешает ему иметь живость его воображения. Он никогда не хвалился тем, что всегда был верен себе. В оценке событий или людей ему случалось в течение всего нескольких дней, не колеблясь, впадать из одной крайности в другую. В одном из его писем от конца октября Катон[63] рисуется как лучший друг (amicissimus) и поведение его вполне одобряется. В первых числах ноября он обвиняется за свою постыдную недоброжелательность в том же самом деле ' . Это объясняется тем, что Цицерон руководится в своих суждениях лишь своими впечатлениями, а в такой подвижной душе, как его, впечатления меняются быстро, оставаясь всегда живыми, но в то же время часто и противоречивыми.
Другая, еще большая опасность от подобной неумеренности воображения, не могущего управлять собою, состоит в том, что в результате может получиться самое дурное и неверное представление о тех людях, которые так легко ему поддаются. Люди совершенные бывают только в романах. В нашей природе добро и зло так тесно смешаны, что их редко можно встретить одно без другого. Самые твердые характеры имеют свои недостатки; в самые прекрасные поступки привходят часто мотивы, не всегда почтенные; наши лучшие привязанности не лишены бывают эгоизма; сомнения, несправедливые подозрения омрачают иногда самую прочную дружбу; может случиться, что иной раз чувства зависти или ревности, способные вызвать завтра же краску стыда, промелькнут в душе самых честных людей. Осторожные и осмотрительные люди тщательно скрывают в себе все подобные чувства, недостойные обнаруживания, но люди, подобные Цицерону, увлекаемые живостью своих впечатлений, не могут их утаить, и в этом их большая ошибка. Слово и перо дают более силы и прочности этим мимолетным мыслям. В сущности, это не более как молниеносные вспышки; записывая, их делают более явственными и точными, причем они приобретают такую выпуклость, отчетливость и важность, каких в действительности никогда не имеют. Эти минутные слабости, эти смешные подозрения, порождаемые оскорбленным самолюбием, эти минутные раздражения, успокаивающиеся после недолгого размышления, эти несправедливости, вызываемые иногда досадою, эти вспышки самолюбия, которые рассудок старается обыкновенно заглушить, не погибают бесследно, если только их рискнуть доверить другу. Придет время, и вот какой–либо любознательный комментатор начнет изучать эти слишком откровенные признания и воспользуется ими, чтобы изобразить писавшего их неосторожного человека в таком виде, какой способен внушить ужас его потомству. Он сумеет доказать точными и неопровержимыми цитатами, что человек этот был плохой гражданин и недобрый друг, что он не любил ни своей страны, ни своей семьи, что он был завистлив по отношению к честным людям и что он изменял своим партиям. Между тем ничего подобного никогда не было, и здравомыслящий ум не позволит себя обмануть искусным подбором коварных цитат. Он хорошо знает, что не следует буквально понимать слова таких увлекающихся людей и верить всему, что они пишут. Необходимо защищать их от них самих, не обращать внимания на их слова, когда страсть их ослепляет, и особенно отличать их истинные и прочные чувства от всех кратковременных увлечений. Вот почему не всякий умеет понимать письма, как следует, не всякий умеет читать их, как надо. Я не могу оказать никакого доверия тем ученым, которые, не зная людей и не имея никакого опыта жизни, берутся судить Цицерона по его переписке. Чаще всего их суждения бывают несправедливы. Они ищут выражение его мыслей в тех требуемых обществом пошлых условностях, которые ни к чему не обязывают тех, кто их высказывает, и ничуть не вводят в заблуждение тех, к кому они обращаются. Они рассматривают как трусливые уступки те взаимосоглашения, без которых люди не могли бы жить обществом. Они видят явные противоречия в тех различных оттенках, в какие выливается мнение Цицерона, смотря по тому, к кому он обращается. Они торжествуют от неосторожности некоторых признаний и от чрезмерности некоторых похвал, не замечая умеряющей их тонкой иронии. Чтобы хорошо различать все эти оттенки, чтобы оценивать вещи по их действительной ценности, чтобы правильно судить о значении всех этих фраз, говорившихся с полуулыбкою и не всегда означавших собою то, что, по–видимому, они высказывали, необходимо иметь несколько большее понятие о жизни, чем то, какое усваивается обыкновенно в германских университетах. Что касается такой тонкой оценки, то, если нужно высказать точно мою мысль, я скорее положился бы на мнение светского человека, нежели ученого.
Эта переписка знакомит нас не с одним Цицероном. Она полна любопытных подробностей относительно всех бывших с ним в деловых или дружеских отношениях. А это были самые выдающиеся лица его времени, именно те, которые играли первые роли в том перевороте, который положил конец римской республике. Никто не заслуживает большего изучения, как они. Здесь необходимо заметить, что один из недостатков Цицерона оказал значительную услугу потомству. Если бы дело касалось кого–либо другого, например Катона, то скольких бы лиц не оказалось в этой переписке. В ней нашлось бы место лишь для одних добродетельных, а ведь богу известно, что число их не было в то время велико. Но к счастью, Цицерон не был так разборчив и в выборе своих друзей не придерживался строгой щепетильности Катона. Какая–то врожденная доброжелательность делала его доступным для людей всяких мнений, а его тщеславие заставляло его повсюду искать себе поклонников. Он стоял одной ногой во всех партиях; это несомненно большой недостаток для человека, близкого к политике, и современные ему недоброжелатели горько его за то упрекали, но для нас этот недостаток — одна выгода, так как благодаря этому все партии нашли свое отражение в его переписке. Его снисходительный характер сближал его иногда с людьми, мнения которых были совершенно противоположны его мнениям. Иной раз он вступал в тесные отношения с самыми дурными гражданами, с теми, кого сам спустя некоторое время обличал своими обвинениями. До нас дошли письма, полученные им от Антония, Долабеллы [64] и Куриона, и письма эти наполнены изъявлениями почтения и дружбы. Если бы сохранилась вся его более ранняя переписка, возможно, что среди нее мы нашли бы также и письма Катилины[65]; откровенно говоря, я сожалею, что этого нет, потому что для того, чтобы правильно судить о состоянии общества, так же как и о характере человека, недостаточно исследовать только одни здоровые части, а необходимо рассмотреть и изучить во всей полноте и его нечистые и испорченные части. Таким образом, все наиболее влиятельные люди той эпохи, к какой бы партии они ни принадлежали и как бы себя ни вели, знались с Цицероном. Ибо обо всех них упоминается в его переписке. Некоторые из их писем дошли до нас, как равно дошла и большая часть тех, которые им писал Цицерон. Сообщаемые им о них интимные подробности, а также и то, что он говорит
об их мнениях, привычках и характерах, дает нам возможность вполне ознакомиться с их жизнью. Благодаря ему, все эти лица, смутно рисуемые историей, облекаются в свой самобытный образ; он как бы приближает их к нам и дает нам возможность поближе узнать их; и, ознакомившись с его перепиской, мы можем сказать, что познакомились со всем римским обществом его времени.
Цель настоящей книги состоит в изучении некоторых из этих личностей, главным образом тех, которые были замешаны в важные политические события этой эпохи. Но прежде чем приступить к этому изучению, надлежит себе твердо усвоить одно правило, а именно: поменьше вносить в него предвзятых мнений нашего времени. В наш век вошло в обычай искать в истории прошлого орудия для борьбы с настоящим. Успех обеспечен для колких намеков и остроумных сближений. Быть может, то обстоятельство, что римская древность в такой моде, объясняется главным образом тем, что она служит для политических партий удобной ареной для борьбы, и притом достаточно безопасной, где борются современные страсти, скрытые под древними нарядами. Если теперь по всякому поводу ссылаются на имена Цезаря и Помпея, Катона и Брута[66], то этим великим людям чести от этого не особенно много. Возбуждаемый ими интерес не вполне бескорыстен, и когда о них говорят, то почти всегда или чтобы оттенить эпиграмму, или смягчить лесть. Я постараюсь воздержаться от подобных выходок. Мне думается, что эти знаменитые мертвецы заслуживают большего, чем лишь быть орудием для разделяющих нас раздоров, и я достаточно чту их память и их покой, чтобы тащить их на арену наших повседневных распрей. Не надо никогда забывать, что пользоваться историей для нужд меняющихся интересов различных партий — значит оскорблять ее и что, по прекрасному выражению Фукидида, история должна быть произведением, рассчитанным на вечность[67].
Сделав все эти необходимые оговорки, приступим к ознакомлению через письма Цицерона с римским обществом той великой эпохи и начнем с изучения именно того, благодаря кому мы с ним сводим это знакомство.

Глава I. Цицерон в общественной и частной жизни

Глава II. Аттик

Из всех лиц, переписывавшихся с Цицероном, ни одно не поддерживало с ним таких продолжительных и правильных сношений, как Аттик. Их взаимные сношения продолжались без всякого перерыва и без всяких недоразумений до самой смерти Цицерона. При самой краткой разлуке они обязательно переписывались и, когда было можно, писали даже по нескольку раз в день. Эти письма, то краткие, чтобы обменяться пришедшим на ум воспоминанием, то длинные и обдуманные, когда события были важнее, то шутливые, то серьезные, смотря по обстоятельствам, и писавшиеся наспех, где придется, — эти письма содержали в себе всю жизнь обоих друзей. Цицерон очень удачно охарактеризовал их, сказав: «Это разговор между нами». К несчастью, в настоящее время мы слышим только одного из двух собеседников, так что разговор обратился в монолог. Издавая письма своего друга, Аттик поостерегся присоединить к ним свои собственные. Без сомнения, он не хотел слишком обнаружить своих чувств, а его осторожность побуждала его скрывать от публики свои сокровенные мнения и свою интимную жизнь; но он напрасно хотел укрыться, так как обширная переписка, какую вел с ним Цицерон, достаточно знакомит нас с ним и дает нам возможность без труда составить себе точное представление о том лице, к кому она обращена. Эта личность, несомненно, является одною из самых любопытных в ту важную эпоху и вполне заслуживает того, чтобы с ней познакомиться поподробнее.

I

Аттику было двадцать лет, когда началась война между Марием и Суллой. Он видел ее вблизи и едва сам не сделался ее жертвою: трибун Сульпиций[1], один из главных вождей народной партии, бывший его родственником, был убит по приказу Суллы вместе с его сторонниками и друзьями, а так как Аттик часто посещал его, то и ему грозила тогда опасность. Эта первая опасность решила всю его жизнь. Но, несмотря на свой возраст, он обладал осторожным и твердым духом, а потому и не впал в отчаяние, а стал думать и рассуждать. Если он имел в это время некоторые проблески политического честолюбия и намерение добиться почестей, то он отказался от этого без всякого усилия, когда увидел, какою ценою приходится иногда за это расплачиваться. Он понял, что такая республика, где захватывают власть силою, обречена на гибель, а погибая, она может увлечь за собою и всех тех, кто ей служил. Поэтому он решил держаться подальше от дел, и вся его политика состояла отныне в том, чтобы создать себе надежное положение вне партий и вдали от опасностей.
Однажды Сьейеса[2] спросили: «Что вы делали во время террора?» «Что я делал! — ответил он, — Я жил». И это было много. Аттик же сделал еще больше: он жил во время террора, длившегося не несколько месяцев, а несколько лет. Как будто чтобы испытать его осторожность и ловкость, ему назначено было жить в самую смутную историческую эпоху. Он был свидетелем трех гражданских войн [3]; при нем Рим четыре раза становился добычей разных диктаторов[4], и при каждой новой победе происходили новые убийства. И он жил не где–нибудь в глуши, позабытый, неизвестный и смиренный, а в самом Риме и на виду у всех. Все способствовало тому, чтобы привлечь к нему внимание: он был богат, а мотив этот сам по себе был достаточен, чтобы попасть в проскрипционные списки; он имел известную репутацию умного человека; он охотно посещал власть имущих и, благодаря именно этим связям, и сам считался влиятельным. Однако он сумел избегнуть всех опасностей, вытекавших из его положения и богатства, и даже нашел возможность увеличивать свое значение после каждого из этих переворотов, казалось грозивших ему гибелью. Каждое изменение в высшем управлении, лишавшее его друзей власти, делало его и богаче и влиятельнее, так что при последнем перевороте он совершенно естественно занял место почти наравне с новым властителем. С помощью какой удивительной ловкости и каких чудесных хитроумных комбинаций достиг он того, что жил в почете, богатстве и могуществе в то время, когда и просто жить было так трудно? Эта задача была очень трудная, и вот как он ее решил.
При первых же убийствах, свидетелем которых ему пришлось быть, Аттик решил жить отныне вдали от политических дел и партий; но это не так легко сделать, как кажется, и самой твердой воли недостаточно, чтобы этого достигнуть. Можно сколько угодно заявлять, что желаешь остаться нейтральным, молва все равно причислит такого человека к той или другой партии на основании его имени, традиций его семьи, его личных связей и первых обнаруженных им предпочтений. Аттик понял, что для того, чтобы избежать подобного насильственного вовлечения в политику и чтобы окончательно сбить с толку общественное мнение, ему необходимо покинуть Рим, и покинуть его надолго. Он надеялся путем такого добровольного изгнания приобрести для себя полную свободу и разорвать те узы, какие помимо его воли связывали его еще с прошлым. Но если он и хотел скрыться от глаз своих сограждан, то в его намерение вовсе не входило, чтобы о нем все забыли. Он рассчитывал вернуться и вовсе не хотел возвращаться как никому не ведомый чужеземец и терять выгодных для него первых дружественных связей. Поэтому–то он и выбрал для своего пребывания не какое–нибудь отдаленное имение в безвестной провинции, не какой–нибудь из тех неизвестных городов, на которые не обращалось внимания римского народа. Он удалился в Афины, то есть в тот единственный город, который сохранил свою громкую известность и который перед лицом Рима продолжал вызывать восхищение народов. Там умело проявленной щедростью он скоро приобрел всеобщую симпатию. Он раздавал хлеб гражданам, он давал беспроцентные ссуды этому городу философов, финансы которого всегда находились в затруднительном положении. Мало того, он пленил афинян лестью, умело направленной на самое их чувствительное место. Он первый из всех римлян дерзнул открыто заявить свое восхищение перед литературой и искусствами Греции. До этого у его соотечественников было принято восхищаться и заниматься греческим искусством втайне, а публично же осмеивать его. Сам Цицерон, во многих случаях не считавшийся с этим глупым предрассудком, не смел, однако, показать, что ему слишком хорошо знакомо имя какого–нибудь великого скульптора; но Цицерон был государственным мужем, и ему надлежало, быть может, показывать, по крайней мере перед остальным народом, гордое презрение, которое называлось римскою важностью. Необходимо было удовлетворять эту национальную слабость, чтобы нравиться народу. Аттик, в народе совершенно не нуждавшийся, был свободнее; вот почему он так открыто смеялся над обычаями. С самого своего приезда в Афины он стал говорить и писать по–гречески, посещать, не скрываясь, мастерские скульпторов и художников, приобретать статуи и картины и сочинять трактаты об искусстве. Афиняне были столько же очарованы, как и удивлены, увидев одного из своих победителей разделяющим их любовь к самым дорогим для них предметам и протестующим таким образом против несправедливого презрения остальных. Их признательность, как известно всегда шумная, осыпала Аттика всевозможной лестью. Издавали многочисленные декреты в его честь, предлагали ему всякие почетные должности, хотели даже воздвигнуть ему статую. Аттик поспешил от всего отказаться, но эффект был произведен, и слух о такой его популярности не замедлил дойти до Рима через тех молодых людей хороших фамилий, которые приезжали в Грецию заканчивать свое образование. Таким образом, известность Аттика ничуть не пострадала от его отсутствия; люди со вкусом беседовали об этом просвещенном любителе, выделявшемся из общего уровня даже в Афинах, а в это самое время большинство, не видя его более, отвыкало связывать его имя с какою–либо политической партией.
Таким образом, первый шаг был сделан. Оставалось сделать более важный другой. Аттик скоро понял, что первым необходимым условием, чтобы быть независимым, это надо быть богатым. Эта общая истина была еще очевиднее в ту эпоху. Поведение скольких людей во время гражданских войн объясняется лишь их материальным положением. Курион, не любивший Цезаря, имел лишь один мотив, чтобы служить ему, — это требовательность своих кредиторов. И сам Цицерон среди главных причин, мешавших ему отправиться в лагерь Помпея, куда влекли его все симпатии, указывает на деньги, которые дал ему взаймы Цезарь и вернуть которые ему он был не в состоянии. Чтобы избавиться от затруднений такого рода и приобрести себе полную свободу, Аттик решил разбогатеть — и разбогател. Я думаю, что здесь интересно сообщить несколько поподробнее о тех способах, как наживались деньги в Риме. Отец Аттика оставил ему довольно умеренное состояние, всего около 2 миллионов сестерциев (400.000 франков, т. е. около 150.000 руб.). Когда он покинул Рим, он продал почти все родовые имения, чтобы ничего не оставлять позади себя такого, что могло бы соблазнить проскрипторов, и купил себе земельные угодья в Эпире[5], этой стране скотоводства, где земля приносила такой большой доход. Возможно, что он купил их очень дешево. Митридат только что опустошил Грецию [6], и так как в ней осталось очень мало денег, то все продавалось по дешевой цене. В умелых руках это владение скоро процвело: ежегодно прикупались новые земли на сбережения из дохода, и Аттик в короткое время сделался одним из крупнейших собственников этой страны. Но можно ли предположить, что все его богатство получилось единственно от хорошего управления его полями? Ему очень хотелось бы заставить поверить этому, чтобы таким образом уподобить себя до некоторой степени Катону и древним римлянам. К несчастью для него, его друг Цицерон выдал его. Читая эту нескромную переписку, мы тотчас же узнаем, что у Аттика было много и других способов разбогатеть, кроме его хлеба и стад. Этот умелый земледелец был в то же время и ловким коммерсантом, почти не ведавшим неудач в своих предприятиях. Он прекрасно умел извлекать барыши не только из глупости других, как это обыкновенно бывает, но даже из собственных удовольствий, и его талант состоял в том, что он обогащался там, где другие разорялись. Известно, например, что он очень любил хорошие книги: это же тогда, как и теперь, была очень дорогая прихоть, а он сумел сделать из нее источник дохода. Он собрал у себя большое количество переписчиков, большей частью его же выучеников; заставив их поработать на себя и удовлетворив свою страсть, он стал заставлять их работать на других и продавал на сторону по дорогой цене переписанные ими книги. Таким образом он сделался настоящим издателем для Цицерона, а так как сочинения его друга расходились очень хорошо, то оказалось, что эта дружба, удовлетворяя потребностям его души, была не бесполезна и для его благосостояния [7]. Во всяком случае, в такой торговле не было ничего предосудительного и любителю литературы ничто не мешало сделаться книгопродавцем; но Аттик занимался, кроме того, и многими другими делами, которые, по–нашему, должны бы казаться ему отвратительными. Так как он видел, какой успех имели повсюду битвы гладиаторов и что ни одно празднество не обходилось более без такой бойни, то он и надумал воспитывать гладиаторов в своих владениях. Он старательно обучал их искусству
умирать красиво, а затем отдавал их внаем городам, желавшим такого развлечения[8]. Надо сознаться, что такого рода занятие не вполне подходяще для ученого и умного человека; но в этом деле прибыль была велика, а мудрость Аттика умела приспосабливаться, как только дело касалось крупного барыша. Мало того, он был при случае и банкиром и ссужал за большие проценты, как, впрочем, это делали и самые знатные римские вельможи. Только он делал это осмотрительнее других и старался поменьше выставлять себя в делах, которыми занимался; несомненно, и в Италии, и в Греции у него были ловкие агенты, размещавшие его капиталы. Его деловые отношения простирались на весь свет; у него были должники и в Македонии, и в Эпире, и в Эфесе, и на Делосе[9] - везде понемногу. Он давал взаймы частным лицам; он давал взаймы также и городам, но делал это в большой тайне, так как этого рода операции считались тогда в такой же мере предосудительными, в какой они были выгодны, а люди, позволявшие их себе, не слыли ни за достаточно честных, ни за достаточно щепетильных. Он это скрывал тщательно даже от своего друга Цицерона, и мы никогда не узнали бы об этом, если бы у него не было иногда неудач в этих сомнительных предприятиях. Хотя от них обыкновенно получались большие барыши, но они были сопряжены также и с некоторым риском. После двух веков римского владычества все союзные и муниципальные города, особенно в Азии, были совершенно разорены. У них у всех было меньше доходов, чем долгов, а проконсулы, поддерживая руку откупщиков налогов, так старательно лишали их самых последних средств, что если кредиторы не торопились, то на их долю не оставалось ничего. Это–то и случилось раз с Аттиком, несмотря на всю его предусмотрительность. В одном из своих писем Цицерон шутит над ним по поводу его осады Сикиона [10]: это была осада каких–нибудь неисправных должников; Аттик никогда не участвовал ни в каких других походах. Однако эта осада ему не удалась. В то время как он шел таким образом войною против этого несчастного задолжавшего города, сенат сжалился над ним и издал покровительственный декрет в его защиту против слишком требовательных кредиторов, так что Аттик, отправившись из Эпира победителем с распущенными знаменами, принужден был, по словам Цицерона, прибыв под стены этого города, просьбами и ласками[11] вымаливать у сикионцев хоть несколько денег (nummulorum aliquid). Надо думать, однако, что обыкновенно Аттик был гораздо счастливее в размещении своих капиталов, а его известная осмотрительность дает возможность думать, что он умел выбирать себе должников более состоятельных. Несомненно только, что все эти занятия не замедлили бы сделать его очень богатым, но ему не пришлось даже много об этом хлопотать, и в то время, как он трудился так искусно, чтобы разбогатеть, богатство само пришло к нему совсем с другой стороны. У него был дядя, Кв. Цецилий, считавшийся в Риме, где было так много ростовщиков, за самого немилосердного из всех, так как он даже ближайшим своим родственникам одалживал деньги в знак особой милости не иначе как из одного процента в месяц. Это был сухой, нелюдимый человек, сделавшийся под конец до такой степени всем ненавистным, что в день его похорон не было возможности помешать народу выместить негодование на его трупе. Аттик один умел ладить с ним. Цецилий усыновил его своим завещанием и оставил ему большую часть своего состояния, всего около 10 миллионов сестерциев (несколько более 2.000.000 франков или около 750.000 рублей). С этих пор благосостояние Аттика было достигнуто; он не зависел более ни от кого на свете и мог поступать по полной своей воле.
Но не следовало ли ему бояться, что по возвращении его в Рим его решение избегать всяких общественных должностей могло быть истолковано в дурную сторону? Чтобы остаться вне партий, он не мог сослаться на одно лишь безразличие или страх; необходима была более основательная причина, о которой можно было бы громко заявлять; в этом ему помогла одна философская школа. Эпикурейцы, отдаваясь наслаждениям жизни, утверждали, что следует избегать общественных должностей, чтобы не подвергать себя соединенным с ними неприятностям. «Не заниматься политикой» было их основным правилом. Аттик выдал себя за эпикурейца: с этих пор его воздержание от общественной деятельности имело законное оправдание в верности учению его секты, а если его и порицали, то это порицание падало на всю школу, что всегда облегчает участь каждого отдельного человека. В действительности, был ли Аттик таким убежденным и безусловным эпикурейцем? Это вопрос, относительно которого ученые расходятся в мнениях, но который допускает легкое решение, если основываться на характере действующего лица. Только мало его зная, можно предположить, что он мог в чем–либо строго придерживаться какой–либо философской школы и выступать ее верным учеником. Возможно, что он изучал все эти школы ради того удовольствия, какое доставляло их изучение его любознательному уму, но он и не думал подчиняться их системам. Он нашел в эпикурейском учении подходящий для себя принцип, и он взял его для того, чтобы оправдывать им свое политическое поведение. Что касается самого Эпикура и его учения, он мало о них беспокоился и был готов оставить при первом подходящем случае. Именно это очень мило изображает нам Цицерон в одном месте своего трактата О законах. В этом сочинении он представляет самого себя беседующим с Аттиком на берегах Фибрена, в тенистой роще Арпина. Так как он хочет доказать божественное происхождение законов, то ему прежде всего представляется необходимым установить, что боги занимаются людьми, — то, что именно и отвергали эпикурейцы. Он обращается тогда к своему другу и говорит ему: «Признайся же, Помпоний, что могущество бессмертных богов, их разум, их мудрость или, если тебе это больше нравится, их провидение управляет вселенной? Если ты не согласен с этим, то докажи почему». «Хорошо, — отвечает Аттик, — так как благодаря пению этих птиц и журчанию этого ручья я не боюсь, что меня услышит кто–нибудь из моих сотоварищей, то, если хочешь, я готов допустить это»[12]. Вот поистине покладистый философ, и школа вряд ли извлечет большую пользу от сторонника, готового отказаться от нее, лишь только он уверен, что о том никто не узнает. В этом ясно сказывается характер Аттика. Принять окончательно какое–нибудь мнение — это значит взять на себя обязательство защитить его, значит быть готовым бороться за него. А ведь философские битвы, хоть они и не кровавые, не менее ожесточенны, как и всякие другие, — это тоже война, а Аттик во всем жаждет мира, по крайней мере для самого себя. Интересно проследить ту роль, какую дает ему Цицерон в своих философских диалогах, где он его выводит. В большинстве случаев Аттик сам не спорит, а лишь вызывает на спор. Любознательный до ненасытности, он постоянно вопрошает, постоянно ставит вопросы; он добивается ответа, приводит возражения, воодушевляет спорящих и все это время сам спокойно наслаждается словесной битвою, лично никогда в нее не вмешиваясь. Сейчас мы увидим, что именно такова его роль и в политике.
Аттик оставался целых двадцать три года вдали от Рима, посещая его только через очень большие промежутки и оставаясь в нем лишь самое короткое время. Когда он нашел, наконец, что вследствие своего долгого отсутствия совершенно порвал с политическими партиями, когда вместе с богатством приобрел и независимость, когда он застраховал себя от всех упреков за свое поведение, придав своей осторожности внешность философского убеждения, тогда он решил окончательно вернуться в Рим и снова начать в нем прерванную жизнь. Для своего возвращения он выбрал момент, когда все было спокойно, и как бы для того, чтобы навсегда порвать со своим прошлым, он вернулся с новым прозвищем, которым с тех пор и стали его называть. Это имя Аттик, которое он привез из Афин, как будто должно было знаменовать собою, что он хочет жить лишь для изучения литературы и наслаждения искусством.
С этого момента он проводил все свое время или в самом Риме, или в своих загородных домах. Он потихоньку ликвидировал все свои денежные дела, из которых некоторые были еще в печальном положении, и принял все меры, чтобы скрыть от толпы источники своего богатства. Он сохранил за собою лишь свои поместья в Эпире да свои дома в Риме; и те и другие приносили ему большой доход, в котором он мог спокойно признаться. Его богатство постоянно возрастало благодаря его управлению. У него не было никаких недостатков, которые могли бы помешать этому возрастанию: он не любил ни покупать, ни строить, у него не было тех роскошных вилл вблизи города или на берегу моря, содержание которых разоряло Цицерона. Иногда он и теперь давал деньги взаймы, но, как кажется, скорее, чтобы обязать кого–либо, чем чтобы извлечь денежную выгоду. При этом он старался выбирать состоятельных людей и в срок платежа был безжалостен. Он поступал таким образом, по его словам, из расположения к этим самым людям, так как всякое поощрение их неаккуратности скорее привело бы их к разорению. Что касается тех случаев, когда был хотя какой–нибудь риск получить обратно свои деньги, то он не стеснялся отказывать в одолжении даже самым близким своим родным. Цицерон, рассказывая ему однажды об их общем племяннике, молодом Квинте[13], как тот приходил к нему и пытался тронуть его изображением своей нужды, прибавляет: «Тогда я позаимствовал кое–что из твоего красноречия и ничего не отвечал». Средство было хорошо, и Аттику не раз пришлось применять его по отношению к своему зятю и племяннику, всегда бывшим без денег. Сам он умел вести довольно широкую жизнь, не тратя много. У него был собственный дом на Квиринале [14]; дом этот отличался не столько красивой архитектурой, сколько обширностью и удобством, а на поддержание его в порядке Аттик тратил только необходимое. В этом–то доме он и жил среди предметов искусства, вывезенных им из Греции, и среди грамотных рабов, которых он сам обучил и которым все завидовали. Он часто устраивал у себя обеды, на которые собирал знатных образованных римлян, угощая их, по–видимому, главным образом своей ученостью. Его хлебосольство не стоило ему почти ничего, если верно то, что утверждает Корнелий Непот, видевший его счета: будто он тратил на стол всего 3.000 ассов (150 франков, т. е. около 70 руб.) в месяц[15]. Всегда нескромный, Цицерон рассказывает, что на этих обедах подавались самые обыкновенные овощи на самых ценных блюдах. Но что за дело! Каждый считал себя счастливым бывать на этих собраниях, на которых можно было насладиться беседою Аттика или чтением лучших произведений Цицерона, прежде чем они появятся в свете, и можно было с уверенностью сказать, что все самые выдающиеся люди того великого века считали за честь посещать этот дом на Квиринале.

II

Если и есть чему завидовать в счастливой судьбе Аттика, то главным образом тому, что он сумел приобрести себе столько друзей. Это далось ему не без труда. С самого его возвращения в Рим он начинает заботиться, чтобы стать в хорошие отношения со всеми, и пользуется всевозможными средствами, чтобы расположить к себе людей всех партий. Его происхождение, его богатство и самый способ его приобретения — все это ставило его ближе всего к всадникам: эти богатые откупщики общественных налогов были его естественными друзьями, и он пользовался среди них большим влиянием; но он сумел поставить себя в тесные отношения и с патрициями, обыкновенно с презрением относившимися ко всем, кто не принадлежал к их касте. Чтобы расположить их к себе, он выбрал самый правильный путь, состоявший в том, чтобы играть на их тщеславии. Пользуясь своими историческими познаниями, он стал составлять приятные для них родословные, в которых заведомо допускал много лживого, подкрепляя тем их самые химерические притязания. Уже этот пример показывает нам, как он хорошо знал свет и как он пользовался этим знанием, когда хотел добиться расположения кого–нибудь. Достаточно лишь просмотреть ряд тех услуг, какие он оказывал разным лицам, чтобы понять, каким он был глубоким наблюдателем и каким он обладал талантом подмечать слабые стороны каждого и извлекать из этого личную пользу. Он предложил Катону заниматься его делами в Риме во время его отсутствия, и Катон поспешил принять это предложение: таким ценным управляющим не мог пренебрегать тот, кто так ценил свое богатство. Он подкупил в свою пользу тщеславного Помпея тем, что выбрал для него в Греции ряд прекрасных статуй для украшения сооружаемого им театра[16]. Так как он хорошо знал, что Цезаря нельзя было пленить подобного рода услужливостью, а, чтобы добиться его расположения, требовались услуги более реальные, то он ссудил его деньгами[17]. Вполне естественно, что он предпочтительно добивался расположения от вождей партии, но он не пренебрегал и другими людьми, когда они могли быть ему полезны. Он внимательно ухаживал за Бальбом и Феофаном, доверенными Цезаря и Помпея; он иногда навещал даже Клодия и его сестру Клодию, как и некоторых других лиц сомнительной репутации. Не имея ни суровой разборчивости Катона, ни сильных отвращений Цицерона, он легко приспосабливался ко всем; его угодливость была готова на все; он подходил ко всем возрастам, как и ко всем характерам. Корнелий Непот с восхищением указывает на то, что еще совсем юношей он пленил старика Суллу и уже в очень преклонном возрасте сумел понравиться юному Бруту. Между всеми этими друзьями, столь различными по характеру, состоянию, убеждению и возрасту, Аттик являлся связующей нитью. Он постоянно ходил от одного к другому в качестве посла–миротворца, стараясь сблизить их и подружить, так как, по словам Цицерона, у него была привычка составлять дружбы[18]. Он рассеивал подозрения и предрассудки, мешавшие людям сводить знакомства; он внушал им желание увидеться и сблизиться, и, если впоследствии между ними возникало какое–нибудь недоразумение, он брал на себя посредничество и приводил объяснения, которые улаживали все. Образцовым его делом в этом роде было заставить примириться и жить в ладу Гортензия и Цицерона, несмотря на разделявшую их взаимную горячую зависть. Сколько труда стоило ему успокаивать эти два раздражительных самолюбия, вечно готовых вспылить и как бы нарочно постоянно наталкиваемых друг на друга судьбой.
Конечно, не все эти связи Аттика были истинно дружеского характера. Многих из этих лиц он посещал лишь ради той выгоды, какую он мог извлечь из них для своего состояния или своей безопасности; но между ними есть также и такие, и их немало, которые были его истинными друзьями. Считая только самых значительных из них, укажем на Цицерона, который никого так не любил, как его, и на Брута, выказывавшего ему до самого конца полное доверие и накануне битвы при Филиппах[19] еще писавшего ему свои последние послания. От дружбы с этими двумя выдающимися людьми осталось столько очевидных и ярких доказательств, что сомневаться в этом невозможно, и необходимо признать, что он сумел внушить живую любовь к себе этим двум самым благородным душам того времени. Сначала это кажется очень удивительным. Его осторожная сдержанность, его открыто выраженное намерение не вступать ни в какие обязательства, чтобы не подвергаться всякого рода опасностям, должны были бы, по–видимому, удалить от него людей с горячим сердцем, жертвовавших и своим достоянием, и своею жизнью ради своих убеждений. Каким же своим достоинством сумел он, однако, так их к себе привязать? Каким образом человек, столь занятый собою, столь заботившийся о своих личных интересах, мог так полно наслаждаться приятностями дружбы, которая, казалось бы, требует прежде всего преданности и самопожертвования? Как могло случиться, что мнение моралистов, утверждавших, что эгоизм — могила для истинной любви[20], оказалось неверным?
Опять–таки это одна из загадок, наполняющих собою жизнь Аттика, и притом самая неразрешимая. Рассматриваемый на расстоянии даже сквозь призму похвал Цицерона, Аттик не рисуется в привлекательном виде, и не его хотелось бы выбрать себе в друзья. Несомненно, однако, что те, которые жили при нем, не так судили о нем, как мы. Его любили и даже чувствовали сразу влечение любить его. Это общее расположение, какое он внушал к себе, это нежелание всех видеть или извинять его недостатки, эти живые дружеские связи, которые породили столько свидетельств, не допускающих возможности в них сомневаться, — в какое удивление все это нас повергает. Было же, следовательно, в этом человеке что–то другое, помимо того, что нам кажется, и, должно быть, он обладал какой–то особой привлекательностью, необъяснимой для нас, свойственной лишь ему и вместе с ним исчезнувшей. Вот почему для нас теперь невозможно вполне уяснить себе то странное очарование, какое он производил с первого раза на всех своих современников. Можно, однако, составить об этом некоторое представление, и писатели, знавшие его лично, особенно Цицерон, дают возможность угадать некоторые из этих блестящих или надежных качеств, какими он подкупал всех, с кем сталкивался. Я перечислю эти качества на основании их свидетельства, и если и их окажется недостаточно, чтобы объяснить вполне многочисленность и полноту его дружеских связей, то придется к ним мысленно присоединить и то чисто личное очарование, которое теперь невозможно ни определить, ни отыскать, потому что оно всецело исчезло вместе с ним.
Прежде всего, он был очень умен, в этом согласны все, и ум его был такого рода, какой больше всего был по вкусу тому обществу, в котором он вращался. Он не был из числа тех приятных, но легковесных людей, которые пленяют собою только на минуту в каком–нибудь собрании, но у которых нет достаточно ни умственных средств, ни внутреннего содержания, чтобы поддержать это чувство на продолжительное время. Он обладал большим образованием и солидными знаниями, хотя и не был настоящим ученым, да это звание и не имеет особого значения в светских отношениях. Цицерон находил, что люди, подобные Варрону, являющиеся кладезем науки, не всегда приятны, и он рассказывает, что, когда тот навещал его в Тускуле, он не разрывал его плаща, чтобы удержать подольше[21]. Но, не будучи настоящим ученым, Аттик в своих научных занятиях интересовался всем: искусствами, поэзией, литературою, философией и историей. Относительно всех этих предметов он имел правильные понятия, иногда даже оригинальные; он мог вести беседу с самыми заправскими знатоками, не роняя своего достоинства и всегда имея сообщить всякому какую–либо любопытную подробность, тому неизвестную. Паскаль [22] назвал его честным человеком, и, во всяком случае, он был образованным и просвещенным любителем. А по многим причинам те знания, какие приобретает любитель, более всего пригодны в свете. Прежде всего, так как он не преследует определенной цели, то он заинтересовывается, главным образом, лишь тем, что ему кажется интересным; он усваивает преимущественно разные новые или занятные подробности, а именно это–то всего более интересует светских людей. Мало того, многочисленность влекущих его к себе знаний мешает ему дойти в чем–либо до конца: его характер постоянно влечет его все дальше вперед, так что он не успевает ничего узнать глубоко. В результате получается то, что он знает многое и всегда в тех границах, в каких это представляет интерес для светских людей. Наконец, основное свойство любителя — это все делать с чувством, даже то, что он делает мимолетно. Так как в своих занятиях он руководится лишь своим личным влечением и так как продолжает он их, лишь пока они его интересуют, то его речь, когда он говорит о них, всегда полна воодушевления, а его манера излагать их свободнее и оригинальнее, а потому и приятнее, чем манера ученых специалистов. Такова, надо полагать, была ученость Аттика. Она была слишком разносторонняя, чтобы беседа с ним могла когда–либо стать однообразной; она была недостаточно глубокая, чтобы ему грозил риск наскучить, и, наконец, она всегда была полна воодушевления, так как вполне естественно, что о том, что делаешь с увлечением, и говоришь с охотой. Вот то, что придавало такую привлекательность его разговору и чем он пленял самые неподатливые и сдержанные умы. Он был еще очень молод, когда встретился со стариком Суллою, не имевшим никакого основания любить его. И вот тому так понравилось слушать, как Аттик читает греческие и латинские стихи, и беседовать с ним о литературе, что он почти не расставался с ним и желал во что бы то ни стало увезти его с собою в Рим. Долго спустя, Август испытал то же очарование; ему не надоедало постоянно беседовать с Аттиком, а когда он не видел его, он писал ему ежедневно лишь для того, чтобы получать от него ответы и продолжать таким образом те долгие беседы, которые доставляли ему также наслаждение.
Таким образом, можно представить себе, что при первой же встрече этот высокоодаренный человек располагал к себе приятностью своей беседы. При дальнейшем знакомстве в нем отражались более другие достоинства, которые и удерживали около него тех, кто был привлечен его умом. К числу этих достоинств прежде всего надо отнести полную безопасность бесед с ним. Хотя он находился в связи с людьми самых противоположных мнений и хотя он знал от них секреты всех партий, его никогда не упрекали в том, что он выдал кого–нибудь. Точно так же не видно, чтобы он дал кому–нибудь из своих друзей серьезный повод, чтобы отдалиться, и ни одна его дружеская связь не порвалась иначе как вследствие смерти. Такое надежное знакомство было в то же время и очень легко. Никто не был более снисходителен и уживчив. Он не позволял себе никого утомлять своей требовательностью или отталкивать своею резкостью. В его дружбе нечего было опасаться тех бурь, какие так часто омрачали дружбу Цицерона и Брута. Это была скорее одна из тех спокойных и ненарушимых привязанностей, которые лишь укрепляются от правильного общения. Это–то в особенности должно было очаровывать политических людей, издерганных и измученных той лихорадочной деятельностью, в которой протекала их жизнь. Вырвавшись из этого делового омута, они были счастливы найти в нескольких шагах от форума этот мирный дом на Квиринале, куда не достигали внешние ссоры, и успокоить себя недолгою беседою с умным спокойным человеком, всегда встречавшим их с одинаковой приветливостью и на расположение которого можно так спокойно положиться.
Но, несомненно, ничто не привязывало так к нему друзей, как его обязательность. Она была неистощима, и никто не мог утверждать, что она была корыстна, так как, вопреки обыкновению, он давал много и не требовал ничего. Это также была одна из причин, почему его дружеские связи были так прочны, так как, в конце концов, самые крепкие привязанности слабеют и рвутся чаще всего вследствие этого обмена услуг, из невольно делаемого сопоставления того, что было дано и что получено. Аттик, знавший это хорошо, устроился таким образом, чтобы не нуждаться ни в ком. Он был богат, никогда ни с кем не судился, не добивался общественных отличий, так что всякий признательный друг, захотевший бы расквитаться с ним за оказанные им услуги, не мог бы найти для этого случая[23]. Друзья оставались ему обязанными, и долг их постоянно возрастал, так как он никогда не давал возможности чем–нибудь услужить ему. У нас есть легкое средство оценить всю значительность этой услужливости и познакомиться с нею вблизи, так сказать, на примере. Для этого надо лишь хоть бегло припомнить те услуги всякого рода, какие он оказывал Цицерону во все время их долгой дружбы. Цицерон очень нуждался в таком друге, как Аттик. Он принадлежал к числу тех умных людей, которые ничего не смыслят в денежных расчетах; когда ему предъявляли его счетные книги, он, вероятно, охотно сказал бы, подобно своему ученику Плинию Младшему, что он привык к другой литературе: aliis sum chartis, aliis litteris initiatus. Аттик взял на себя управление его делами, а какой он был мастер на это, мы знаем. Он отдавал в аренду имения Цицерона по дорогой цене, увеличивал как только мог его доходы и платил самые неотложные долги. Когда он открывал еще новые долги, он позволял себе бранить своего друга, а тот спешил обыкновенно очень смиренно отвечать ему, что впредь он будет аккуратнее. Аттик, отнюдь этому не веривший, тотчас же принимал все меры к пополнению этого дефицита. Он отправлялся к богачу Бальбу или к другим значительным банкирам Рима, с которыми состоял в деловых отношениях. Если тяжелые времена затрудняли кредит, он, не колеблясь, черпал из собственных средств. Те, кто его знают, поймут, что такая щедрость для него значила очень много. Когда Цицерон желал купить какую–нибудь землю, Аттик начинал сердиться; но если его друг не сдавался, он лично отправлялся осмотреть ее и сторговывался в цене. Если дело шло о постройке там изящной виллы, Аттик присылал своего архитектора, исправлял планы и наблюдал за постройкой. Когда дом был отстроен, надо было его украсить. Аттик выписывал статуи из Греции. Он отличался умением их выбирать, и Цицерон не скупится на похвалы доставленным для него Герматенам [24] из пентелийского мрамора [25]. Понятно, что на вилле Цицерона не могли забыть о библиотеке; и здесь книги доставлял Аттик. Он торговал ими и лучшие приберегал для своего друга. После покупки книги надо было расставить по местам; тогда Аттик отряжал своего библиотекаря Тиранниона [26] с рабочими, которые уставляли полки, подклеивали отставшие листы папируса, прикрепляли названия к свиткам и все располагали в таком образцовом порядке, что Цицерон, пораженный, писал: «С тех пор как Тираннион привел в порядок мои книги, можно сказать, что дом мой как бы обрел свою душу»[27].
Но Аттик не ограничивался одними этими услугами, так сказать всецело внешними; он проникал в дом и узнавал все его секреты. Цицерон от него ничего не скрывал и поверял ему без утайки все свои домашние печали. Он рассказывал ему о плохом поведении своего брата, о бесчинствах племянника, он советовался с ним об огорчениях, причиняемых ему женою и сыном. Когда Туллия достигает возраста, когда уже можно выходить замуж, Аттик старается найти ей хорошего мужа. Он предложил ей в мужья сына богатого и известного всадника. «Воротись, — говорил он благоразумно Цицерону, — воротись к своему прежнему стаду». К несчастью, его не захотели послушаться. Богатому капиталисту предпочли знатного разорившегося гражданина, который растратил приданое Туллии и принудил ее покинуть его. Когда Туллия умерла, быть может от огорчения, — Аттик посещает у кормилицы оставшегося после ее смерти ребенка и заботится, чтобы он ни в чем не нуждался. В это же самое время Цицерон доставил ему много хлопот со своими двумя разводами. После того как он отослал от себя свою первую жену Теренцию, он поручает Аттику уговорить ее сделать завещание в его пользу. На него же возлагает он неприятное поручение не допускать к нему вторую, Публилию, когда она хотела против его воли вернуться в его дом.
Все это, без сомнения, значительные услуги; но Аттик оказывал и другие, более деликатные, а потому и еще более ценные. Ему Цицерон доверял самое дорогое для него на свете — свою литературную славу. Он передавал ему свои сочинения, как только они были написаны, он их исправлял по его указаниям, он ожидал его решения, прежде чем их обнародовать. Вот почему он обращался с ним, как с другом, перед которым держится совершенно свободно и которому открывается вполне. Хотя он очень дорожил тем, чтобы к его красноречию относились серьезно, но, когда он был уверен, что его не услышит никто, кроме Аттика, он не стеснялся шутить над собою и своими произведениями. Он без всякого стеснения посвящал его во все секреты своего ремесла и объяснял ему технику всех своих излюбленных приемов. «На этот раз, — говорит он ему смеясь, — я извел целый короб благовоний Исократа и даже все коробочки его учеников»[28]. Нет ничего любопытнее того, как он рассказывает об одном из самых больших своих успехов на трибуне. Дело шло о прославлении великого консульства, на счет чего он, как известно, был неистощим. На этот же раз была особая причина, чтобы говорить с большим блеском, чем обыкновенно, так как при этом присутствовал Помпей, а Помпей имел слабость завидовать славе Цицерона. Случай взбесить того был удобен, и Цицерон поспешил не упустить его. «Когда настал мой черед говорить, — пишет он Аттику, — боже мой, как я разошелся. С каким наслаждением принялся я осыпать похвалами самого себя в присутствии Помпея, еще не слыхавшего ни разу, как я прославляю свое консульство. Как никогда я сыпал периодами, энтимемами, метафорами и всеми прочими риторическими фигурами. Я уже не говорил более, я кричал, так как дело касалось моих обычных общих мест, мудрости сената, усердия всадников, союза всей Италии, уничтоженных попыток заговора, восстановленного благоденствия и мира и тому подобного. Ты знаешь, что за музыка у меня выходит, когда я говорю на эти темы. На этот раз я пел так хорошо, что мне нет надобности говорить тебе об этом, — ты должен был слышать меня из Афин» [29]. Невозможно смеяться веселее над самим собою. За эту доверчивость Аттик платил тем, что всячески заботился об успехе произведений своего друга. Так как он был свидетелем их исполнения и сам занимался ими, прежде чем они делались известными публике, он смотрел на них почти как на свои детища. Он заботился о том, чтобы выпустить их в свет и обеспечить им успех. Цицерон говорил, что дело это он знал в совершенстве, и это нас вовсе не удивляет. Средство, к которому он прибегал чаще всего, чтобы подготовить общественное мнение в пользу какого–нибудь нового произведения Цицерона, состояло в том, что он заставлял лучших своих чтецов читать самые прекрасные места из них тем избранным, которых он собирал за своими обедами. Цицерон, знавший обычную скудость этих обедов, просит его делать их немного получше ради таких обстоятельств. «Позаботься, — пишет он ему, — получше угощать твоих гостей, так как, если они будут иметь что–либо против тебя, они выместят это на мне» [30].
Вполне естественно, что Цицерон был ему бесконечно благодарен за все эти услуги, но это значило бы судить о нем очень дурно, если предполагать, что он был привязан к нему лишь ради тех выгод, какие извлекал из него. Нет, он его поистине любил, и все его письма полны выражений самой искренней привязанности. Он был счастлив только с ним; он никогда не уставал посещать его; не успевал он с ним расстаться, как уже начинал горячо желать увидеть его снова. «Пусть я умру, — писал он ему, — но без тебя мне были бы не в радость не только мой тускуланский дом, где мне так хорошо, но даже самые Острова блаженных» [31]. Несмотря на все удовольствие, какое он испытывал от всеобщих похвал, почестей и ласки и от постоянной толкотни вокруг него приспешников и поклонников, он и посреди этой сутолоки и шума не забывал ни на минуту своего отсутствующего друга. «Со всем этим людом, — писал он ему, — я чувствую себя более одиноким, чем если бы я был с одним тобою»[32]. И в самом деле, все это — политические друзья, меняющиеся с событиями, про которых действительно можно сказать, что, пока есть налицо общие интересы, они — тут, а когда общность эта исчезает — исчезают и они; с ними Цицерон принужден был быть сдержанным и скрытным, а это — мучение для души столь откровенной. Напротив того, Аттику он может сказать все, все доверить ему без всякого стеснения. Вот почему спешит он увидеться с ним при малейшем приступе тоски. «Я тебя жажду, — пишет он ему, — ты мне необходим, я тебя жду. Тысячи вещей меня беспокоят и печалят, и облегчить меня может только беседа с тобой»[33]. Невозможно собрать воедино все эти чарующие обращения, которые наполняют его переписку и вырываются у него прямо из сердца. Они не оставляют никакого сомнения относительно истинных чувств Цицерона: они доказывают, что он смотрел на Аттика не только как на одного из тех серьезных и надежных друзей, на поддержку которых всегда можно рассчитывать, но также, а это еще удивительнее, как на нежного, отзывчивого человека. «Ты принимаешь участие, — говорит он ему, — во всех чужих горестях»[34]. Хотя это свидетельство совершенно не подходит к тому представлению о нем, какое мы себе составили, однако не верить ему невозможно. Как можем мы сомневаться в искренности его привязанности к своим друзьям, раз все эти друзья удовлетворились ею? Имеем ли мы право быть требовательнее их и не будет ли оскорблением для таких людей, как Брут и Цицерон, предположение, будто они все время обманывались в этом, сами того никогда не замечая? С другой стороны, как объяснить, что потомство, судящее лишь на основании документов, оставленных ему друзьями Аттика, извлекает из этих самых документов мнение, совершенно противоположное тому, какое они имели о нем сами? Очевидно, что потомство и современники в суждении о людях стоят на различных точках зрения. Мы видели, что Аттик, взявший для себя за правило не вмешиваться в общественные дела, не считал себя обязанным и разделять те опасности, каким могли подвергнуться его друзья, занимаясь ими. Он им предоставлял одним и почести, и опасности. Отзывчивый, услужливый, преданный им во время обычного течения жизни, он немедленно отстранялся, предоставляя им одним подвергаться опасностям, как только наступал какой–либо политический переворот, ставивший их в опасное положение. А между тем если рассматривать события того времени на расстоянии нескольких веков, отделяющих нас от них, то увидеть из них можно лишь самые важные, и главным образом политические перевороты, то есть именно те обстоятельства, в которых дружба Аттика омрачается. Вот откуда берется наше строгое суждение о нем. Что же касается современников, то они оценивают эти вещи иначе. Все эти значительные кризисы, как на них ни смотри, все же лишь редкие и скоропреходящие исключения; несомненно, они сильно действуют на современников, но еще сильнее на них действуют те тысячи мелких случайностей, которые потомство более не замечает, но из которых складывается вообще повседневная жизнь. Современники судят о дружбе человека не столько на основании какой–либо одной важной услуги, оказанной в один из этих редких и исключительных случаев, сколько на основании именно тех приятных услуг, которые оказываются постоянно в любой момент и которые самым разнообразием своим пленяют их. Вот почему их мнение об Аттике столь отлично от нашего.
Но что не подлежит никакому сомнению и составляет одну из самых характерных особенностей этой личности — это потребность в большом числе друзей и усилия их приобрести и сохранить. Можно не допускать, пожалуй, что эта потребность вытекала из великодушной и доброжелательной натуры, из того, что Цицерон так удивительно называет «стремлением души, жаждущей любить», но, даже и предполагая, что он желал лишь занять и заполнить свою жизнь, необходимо признаться, что самый этот способ ее заполнения не может быть признаком пошлой натуры. Этот утонченный эпикуреец, этот учитель в искусстве жить знал, «что жизнь не в жизнь, если она не согрета любовью друга»[35]. Он отказался от волнений политической жизни, от наслаждения торжеством слова, от удовольствий удовлетворенного самолюбия, но за все это он желал насладиться всеми прелестями душевной жизни. Чем больше он замыкался в ней и уходил в нее, тем требовательнее и разборчивее становился он относительно удовольствий, какие она может доставить, — так как это были его. единственные удовольствия, то он хотел насладиться ими вполне. Для этого ему нужны были друзья, а в их числе нужны были лучшие умы и благороднейшие души его времени. Всю свою деятельность, никуда больше не употребляемую, он направил на доставление себе тех наслаждений от общения с людьми, которые Боссюэ [36] называет величайшим благом человеческой жизни. Этим благом счастливый Аттик насладился даже более, чем мог того желать, и дружба щедро вознаградила все его труды, им для нее понесенные. Дружба была его единственной страстью, и он вполне успел насладиться ею; и дружба же, наконец, украсив всю его жизнь, прославила и его имя.

III

Итак, частная жизнь благоприятна для Аттика. Он менее счастлив, когда изучаешь его образ действия по отношению к общественным делам. Относительно этого на него обрушилось немало упреков, и защитить его от них не так–то легко. Однако мы не можем относиться к нему особенно недоброжелательно, если станем судить о его поведении, пользуясь воззрениями нашего времени. Теперь стали относиться гораздо мягче к людям, открыто заявляющим о своем намерении жить вдали от политики. Есть столько людей, желающих управлять своей страною, и так трудно стало сделать выбор из огромной толпы этих жаждущих, что невольно испытываешь некоторую благодарность к тем, которые не имеют этого честолюбия. Их уже не порицают, их называют умеренными и благоразумными; подобное устранение заслуживает поощрения как средство хоть несколько расчистить этот загроможденный путь. В Риме думали совсем иначе, и нетрудно найти причины такого расположения. То, что можно назвать политическим телом, там было очень ограничено численно. Кроме рабов, которые не шли в счет, народа, который довольствовался тем, что продавал свои голоса на выборах, и который наслаждался своей привилегией забавляться за счет кандидатов и кормиться за счет общественной казны, оставалось всего небольшое число семей древнего происхождения или выдвинувшихся сравнительно недавно, которые и поделили между собою все общественные должности. Эта родовая и денежная аристократия была немногочисленна, и ее еле–еле хватало на заполнение должностей всякого рода для управления целым светом. Следовательно, требовалось, чтобы никто не уклонялся от своих обязанностей, и на невольное уклонение смотрели как на отступничество. Среди нашей демократии дело обстоит иначе. Так как здесь все должности открыты для всех и так как благодаря распространению просвещения из всех классов могут являться люди достойные их занять, то и не приходится бояться, что отсутствие нескольких способных людей, любителей мира и покоя, может образовать чувствительную и прискорбную пустоту в этих тесных рядах, устремляющихся со всех сторон в погоню за властью. Кроме того, мы в настоящее время знаем, что и вне политической жизни есть тысячи способов служить родной стране. Знатные римляне не знали иного; на торговлю они смотрели как на занятие не совсем почтенное[37], используемое частными лицами для своего обогащения, и совершенно не понимали, что от этого может выиграть государство; литература казалась им приятным, но пустым времяпрепровождением, и они совсем не понимали ее общественного значения. Из этого следует, что у них человек известного положения мог только одним честным путем проявить свою деятельность и принести пользу своей стране, а именно выполнением своих политических обязанностей[38]. Делать что–либо другое значило для них не делать ничего; они называли праздными самых трудолюбивых ученых, и им и в голову не приходило, что вне службы государству могло существовать что–либо достойное занять время гражданина. Таким образом думали все старые римляне, и они испытали бы странное удивление, если бы кто–нибудь, подобно Аттику, присвоил себе право не служить своей стране в пределах своих сил и уменья. Конечно, Катон, который никогда не отдыхал и который в восемьдесят четыре года мужественно покинул свою виллу в Тускуле и явился в Рим выступать обвинителем против Сервия Гальбы, палача лузитанов [39], нашел бы, что оставаться в своем доме на Квиринале или в своих поместьях в Эпире, посреди своих книг и статуй, в то время как судьба Рима решалась на форуме или при Фарсале, — значит совершать такое же преступление, как прятаться в своей палатке в день битвы.
Следовательно, такое систематическое уклонение Аттика от исполнения общественных обязанностей было не римской идеей: он позаимствовал ее у греков. Вполне понятно, что в маленьких беспорядочных греческих республиках, не знавших покоя и переходивших беспрестанно и беспричинно от самой суровой тирании к самой разнузданной вольности, спокойные и трудолюбивые люди в конце концов устали от всех этих бестолковых и бесплодных волнений. Их перестали манить к себе общественные должности, которые можно было получить, лишь льстя изменчивой толпе, а сохранить, лишь исполняя ее прихоть. К тому же какую цену могла иметь эта власть, с таким трудом приобретаемая и так редко сохраняемая, если ею необходимо было делиться с самыми темными демагогами, и стоило ли, действительно, принимать на себя столько неприятностей для того, чтобы стать преемником или сотрудником Клеона? [40] В то же время, как утомление и отвращение побуждали честных людей удаляться от этих политических передряг, философия, изо дня в день вде более и более изучавшаяся, также внушала своим ученикам некоторого рода гордость, приводившую их к тому же самому результату. Люди, проводившие свое время в размышлениях о боге и мире и пытавшиеся разгадать законы, управляющие вселенной, не удостаивали спускаться с этих высот для того, чтобы управлять государством величиною в несколько квадратных верст. Вот почему в греческих школах постоянно разбирался вопрос, нужно или нет заниматься общественными делами, должен ли мудрец стремиться к почестям и какая жизнь лучше — умозрительная или деятельная. Некоторые философы робко отдавали предпочтение жизни деятельной, но большинство держалось мнения противоположного, и, пользуясь этими спорами, многие сочли себя вправе создать для себя праздную жизнь и проводить ее в роскошных помещениях среди занятий литературою и искусствами вполне счастливо в то самое время, как Греция погибала.
Аттик последовал их примеру. Внося в Рим этот греческий обычай, он громко объявил о принятом им решении отнюдь не вмешиваться в политические раздоры. И он стал искусно держаться в стороне от всех тех распрей, которые не переставали волновать Рим, начиная от консульства Цицерона и до гражданских войн. Даже и в моменты наибольшего обострения этой борьбы он не переставал посещать все партии, приобретать себе повсюду друзей и находить в этих разнообразных дружеских связях новый предлог оставаться нейтральным. Когда Цезарь перешел Рубикон[41], Аттику было более шестидесяти лет, а в этом возрасте кончалась у римлян обязательная военная служба. Это была еще новая причина, чтобы оставаться в стороне, и он не замедлил воспользоваться ею. «Я уже вышел в отставку»[42], — отвечал он тем, кто хотел завербовать его на службу. Он держался того же образа действий, и с тем же успехом, и после смерти Цезаря, но тогда он обманул еще больше общественное мнение. Зная его в таких тесных дружеских отношениях с Брутом, думали, что на этот раз он не будет колебаться, чтобы определенно высказаться. Сам Цицерон, который, казалось бы, должен был его знать, рассчитывал на это; но Аттик не изменил себе и, воспользовавшись подходящим случаем, не замедлил заявить публично, что он не желает быть впутанным в это дело помимо своего желания. В то время как Брут собирал себе войско в Греции, несколько всадников, его друзей, придумали сделать подписку среди богатейших римлян, чтобы собрать ему денег на содержание его солдат. Прежде всего обратились к Аттику, чтобы он поставил свое имя во главе списка. Аттик отказался подписаться начисто. Он ответил, что все его достояние в распоряжении Брута, если он в нем будет нуждаться или его у него потребует как друг; но в то же время он объявил, что он не примет участия ни в какой политической манифестации, и его отказ расстроил всю подписку.
В это же самое время, верный своему обыкновению подлаживаться ко всем, он охотно принимал у себя Фульвию, жену Антония[43], а также и Волумния, начальника его саперов[44], и, уверенный в том, что у него есть друзья повсюду, он без особой боязни ожидал исхода этой борьбы.
Страннее всего то, что этот человек, так упорно желавший оставаться нейтральным, не был, однако, вполне индифферентным. Его биограф высказывает ему ту похвалу, что он всегда держался лучшей партии [45], и это правда, только он поставил себе за закон не служить своей партии: он довольствовался тем, что желал ей успеха, причем эти пожелания были самые горячие. Можно ли поверить, что и у него были политические страсти, которые он и обнаруживал в дружеских общениях с невероятной живостью? Он до такой степени ненавидел Цезаря, что едва не порицал Брута за то, что тот разрешил похоронить его[46]. Без сомнения, он желал, как того требовали самые свирепые, чтобы его тело бросили в Тибр. Таким образом, он разрешал себе иметь свои предпочтения и высказывать их самым ближайшим своим друзьям. Его осторожность начиналась лишь тогда, когда надо было действовать. Никогда он не соглашался ввязаться в какую–либо борьбу, но, если он и не разделял ее опасностей, он тем не менее живо переживал все ее перипетии. Смешно видеть, как он воодушевляется и горячится, как будто бы он был настоящий воин; он участвует во всех удачах и неудачах, он одобряет смелых, заклинает нерешительных и даже порицает падающих духом; он позволяет себе давать советы и указания тем, кто, по его мнению, действует мягко, — он, который сам совершенно уклонялся от всяких действий. Стоит послушать его упреки по адресу Цицерона, когда тот колеблется присоединиться к Помпею: он усваивает себе самый патетический тон, напоминает ему его слова и поступки, заклинает его во имя его славы и даже приводит ему его собственные сочинения, лишь бы убедить его решиться[47]. Такая чрезмерная решимость, проявляемая им за счет других, создавала иногда довольно комические ситуации. Когда Помпей укрылся в Бриндизи[48], Аттик, огорченный донельзя, желал, чтобы сделана была какая–то попытка спасти его, и даже дошел до того, что потребовал, чтобы Цицерон, прежде чем уехать, предпринял для этого что–либо особенное. «Нужно лишь знамя, — убеждал он его, — все соберутся вокруг него» [49]. Добросердечный Цицерон так был возбужден этими пылкими увещеваниями друга, что были минуты, когда он готов был дерзнуть и искал лишь подходящего случая, чтобы сделать решительный шаг. Случай представился, и вот как он им воспользовался, по его собственным словам. «Когда я прибыл в мой помпейский дом[50], Нинний, твой друг[51], уведомил меня, что центурионы трех находившихся там когорт желают видеть меня завтра, чтобы сдать мне город. Знаешь ты, что я сделал? Я уехал до рассвета, лишь бы их не видать. В самом деле, что такое три когорты? Да и будь их больше, что я стал бы с ними делать?» [52] Так может говорить только благоразумный человек, хорошо себя знающий. Что же касается Аттика, то возникает вопрос, был ли он вполне искренен, когда обнаруживал такой пыл к этому делу, если он так упорно отказывался лично послужить ему. Эти сильные страсти, так осторожно хранимые в сердце и никогда не проявляющиеся в действии, поневоле кажутся подозрительными. Быть может, он просто желал несколько подогреть свою роль зрителя, принимая до некоторой степени участие в волнениях борьбы. Эпикурейский мудрец остается на своих ясных высотах, спокойно наслаждаясь оттуда зрелищем бурь и человеческой борьбы; но он наслаждается ими слишком издалека, и испытываемое им удовольствие уменьшается вместе с расстоянием. Аттик хитрее и лучше умеет обеспечить себе удовольствие: он спускается в самую середину борьбы, он ее зрит вплотную и сам как бы участвует в ней, будучи уверен, что всегда может удалиться из нее вовремя.
Труднее всего было ему заставить всех примириться с его нейтральностью, и труднее потому, что его образ действия оскорблял более всего тех, чьим уважением он больше всего дорожил. Республиканская партия, которую он предпочитал и в которой у него было так много друзей, должна была быть значительно менее склонною прощать ему его поведение, нежели партия Цезаря. Еще в древности, а тем более в наши дни, восхваляли слова, сказанные Цезарем в самом начале гражданской войны: «Кто не против меня, тот за меня», и весьма порицали совершенно обратные слова, сказанные Помпеем: «Кто не за меня, тот против меня». Однако, если разобраться в этом, то и эта похвала, и это порицание покажутся одинаково маловразумительными. Каждый из обоих соперников, когда выражался таким образом, сообразовывался со своей ролью, н их слова были продиктованы их положениями. Цезарь, как бы его ни судить, шел нарушить установленный порядок и должен был быть признателен тем, кто ему не мешал. Мог ли он разумным образом требовать от них более? Ведь, действительно, тот, кто не мешал ему, служил ему. Но законный порядок, порядок установленный, считал себя вправе обратиться ко всем за защитой и смотреть как на врагов на всех тех, кто не откликался на его призыв, так как надо считать всеобще признанным принципом, что тот, кто не приходит на помощь закону, когда его открыто нарушают, сам становится соучастником тех, кто его нарушает. Следовательно, вполне естественно, что Цезарь, вступив в Рим, отнесся доброжелательно и к Аттику, и ко всем тем, кто не пошел к Фарсалу, тогда как в лагере Помпея против них существовало сильнейшее раздражение. Аттик не особенно беспокоился об этом гневе: он предоставлял высказаться этой легкомысленной и увлекающейся молодежи, которая не могла простить себе того, что она покинула Рим, и которая грозила выместить на тех, кто в нем остался. Что могли ему сделать эти угрозы? Он был уверен, что сохранил уважение двух самых почтенных и влиятельных людей в этой партии, и он мог противопоставить их свидетельство всем гневным выходкам остальных. Цицерон и Брут, несмотря на непреклонность своих убеждений, никогда не ставили ему в вину его образ действия и даже как будто бы одобряли его за то, что он не вмешивался в общественные дела. «Я знаю честность и благородство твоих чувств, — писал однажды Цицерон Аттику, когда тот счел нужным оправдываться, — между нами только та разница, что каждый из нас по–разному устроил свою жизнь. Не знаю, какое честолюбие побудило меня жаждать почестей, тогда как ты выбрал на свою долю честный досуг по причинам отнюдь не предосудительным»[53]. С другой стороны, Брут писал ему под конец своей жизни: «Я далек от того, чтобы порицать тебя, Аттик; твои года, характер, семья — все заставляет тебя ценить покой»[54]. Такая снисходительность со стороны Брута и Цицерона тем более удивительна, что они должны были прекрасно понимать, какое зло мог причинить подобный пример защищаемому ими делу. Если республика погибала, то не только вследствие дерзости ее врагов, но также и вследствие апатии ее сторонников. Печальное зрелище, которое она представляла собой последние пятьдесят лет, открытая продажа должностей, скандальные насилия, происходившие на форуме при обсуждении каждого нового закона, кровавые свалки, сопровождавшие каждые выборы на Марсовом поле, целые армии гладиаторов, которыми приходилось окружать себя ради защиты, все постоянные передряги, все низкие интриги, в которых окончательно растрачивались последние силы Рима, — все это совершенно лишило мужества всех честных людей. Они стали удаляться от общественной жизни, власть потеряла д ля них всякую привлекательность, как только стало необходимо оспаривать ее у людей, готовых на всякое насилие, на всякий произвол. Надо было иметь мужество Катона, чтобы вернуться на форум, после того как его осыпали там камнями, разорвали тогу и разбили голову[55]. Таким образом, чем предприимчивее становились насильники, тем более уступали им честные и порядочные, и уже начиная с эпохи первого триумвирата и консульства Бибула[56] было очевидно, что апатия честных граждан предоставит республику честолюбцам, жаждущим захватить ее в свои руки. Цицерон хорошо понимал это и в своих письмах не скупился на горький сарказм по отношению к этим ленивым богачам, влюбленным в свои рыбные садки и утешавшимся в предстоящей гибели республики мыслью, что, по крайней мере, у них останутся их мурены. В введении к своей Республике он с удивительной энергией нападает на тех, которые, потеряв мужество сами, стараются отнять его и у других и которые полагают, будто человек имеет право не служить своей родине и может заботиться о своем благосостоянии, не считаясь с благосостоянием ее. «Не будем же обращать внимание, — говорит он в конце, — на этот сигнал к отступлению, который, раздаваясь в наших ушах, как бы хочет отозвать назад даже тех, кто уже смело бросился на приступ» [57]. Бруту также был известен этот недуг, от которого погибала республика, и он не раз сетует на слабость и уныние римлян. «Поверь мне, — восклицал он, — мы уже слишком стали бояться изгнания, смерти, бедности» [58]. А пишет он эти прекрасные слова все тому же Аттику и притом вовсе и не думает прилагать их к нему. Какое же странное очарование должно было таиться в этом человеке, какую огромную власть проявляла его дружба, если эти два великих гражданина изменили, таким образом, сами себе ради него и откровенно простили ему то, что так строго осуждали у других.
Чем больше думаешь, тем меньше видишь причин, которыми он мог бы оправдать в их глазах свое поведение. Если бы он был одним из тех ученых, которые, погрузившись в свои исторические или философские исследования, живут лишь прошлым или будущим и, в сущности, не могут считаться современниками людей, с которыми живут в одно время, тогда еще можно было бы понять, что он не участвует в их борьбе, потому что он чувствует себя вне их страстей; но, как известно, он, совсем напротив, очень живо интересовался всеми, даже ничтожными, волнениями и темными интригами его времени. Он старался знать их и отлично умел в них разбираться — это была обычная пища для его любознательного ума, и Цицерон обращался главным образом к нему, когда ему нужны были эти сведения. Еще меньше он был одною из тех спокойных и робких натур, созданных для уединения и размышления и не находящих в себе стремлений, необходимых для активной жизни. Напротив, он был деловым человеком с ясным и положительным умом и, если бы захотел, мог бы быть превосходным государственным деятелем. Чтобы быть полезным своей стране, ему нужно было лишь употребить на служение ей часть той деятельности и того ума, которые он употребил, чтобы обогатиться, и Цицерон вполне прав, говоря, что у него характер государственного человека. Наконец, ему не осталось даже и того печального оправдания, что он потому не принадлежит ни к какой партии, что все они для него безразличны и что, не имея определенного мнения, он не знал, куда пристать. В своих письмах к Цицерону и Бруту он сотни раз говорил противное и сотни раз пленял их пылкостью своего республиканского рвения. Однако он остался спокойным, когда настал случай послужить этому правлению, которому на словах он был так предан. Вместо того чтобы сделать хоть одно усилие для его сохранения, он заботился лишь о том, чтобы самому не погибнуть при его крушении. Но если он и не попытался защищать его, то, быть может, он оказал ему последний долг, выказав сожаление о его погибели? Быть может, он засвидетельствовал каким–нибудь образом, что хотя он и не участвовал в битве, но все же принял участие в поражении? Быть может, он сумел, доживая последние дни под новою, насильно навязанною властью, с таким достоинством и грустью удалиться от света, что сам победитель проникся к нему уважением? Нет, он ничего этого не сделал, а это–то более всего и заставляет нас смотреть на него недоброжелательно. Напротив, он ретиво принялся приспосабливаться к новому режиму. На другой же день, после того как он сам был подвергнут гонению, он уже становится другом гонителей. Он расточает перед ними все чары своего ума, назойливо посещает их дома и участвует на всех их празднествах. Как бы ни было привычно видеть его всегда доброжелательным по отношению ко всем восторжествовавшим правительствам, все же никак не можешь примириться с мыслью, что друг Брута и доверенный Цицерона мог так быстро стать приспешником Антония и Октавия. Самые снисходительные и те согласятся, конечно, что его дружба с этими знаменитыми историческими личностями накладывала на него обязанности, которые он не выполнил, а тот факт, что он в преемники им выбрал их палачей, следует расценивать не иначе как измену памяти этих лиц, почтивших его своею привязанностью.
Если мы не расположены относиться к нему так снисходительно, как Цицерон и Брут, то тем более мы не можем разделять того наивного энтузиазма, какой он внушает Корнелию Непоту. Этот снисходительный биограф во всей жизни своего героя более всего поражен его удивительной удачей в том, что он избежал стольких великих опасностей. Он не может прийти в себя от изумления при виде того, что, начиная с Суллы и до Августа, его герой выходит невредимым из стольких гражданских войн, благополучно переживает столько проскрипций и так ловко ведет себя, что благоденствует там, где другие погибают. «Если осыпают похвалами, — говорит он, — кормчего, сумевшего уберечь корабль среди подводных скал и бурь, то не следует ли также удивляться осторожности человека, сумевшего сберечь самого себя посреди страшных политических гроз?» [59] Удивляться тут нечему. Что касается нас, мы сбережем наше удивление для тех убежденных людей, которые согласуют свои действия со своими принципами и которые умеют умирать, защищая свои убеждения. Неудача не роняет их в нашем уважении, и, что бы ни говорил этот защитник Аттика, некоторые счастливые плавания приносят менее чести, чем иные крушения. Единственная похвала, которую он вполне заслуживает и которую так охотно преподносит ему его биограф, состоит в том, что он действительно был самым ловким человеком своего времени; но, как известно, есть и другие похвалы, получше этой.

Глава III. Целий. Римская молодежь во времена Цезаря

В изучаемой нами истории нет, быть может, личности более любопытной, чем личность Целия. Его жизнь представляет для нас совершенно особый интерес. Он не был, подобно Бруту, блестящим исключением среди своих современников; напротив, он весь принадлежит своему времени; он жил, как жили все вокруг него. Вся тогдашняя молодежь, все эти Курионы, Долабеллы похожи на него. Они все, подобно ему, испорчены с пеленок, мало заботятся о своем достоинстве, мотают свои состояния и любят легкомысленные удовольствия; все они бросаются при первой возможности в общественную жизнь, томимые беспокойным честолюбием и стремясь главным образом к удовлетворению своих больших потребностей, мало считаясь с предрассудками и верованиями. Таким образом, история Целия есть история всех других, и, изучая ее, мы получаем то преимущество, что можем сразу ознакомиться со всем поколением, к которому он принадлежал. Что же касается самого изучения, то оно для нас очень легко благодаря Цицерону. Несмотря на огромное различие во взглядах и поведении, Цицерон всегда питал к Целию странное влечение; он любил беседовать с этим умным человеком, издевавшимся над всем, и он чувствовал себя с ним гораздо свободнее, чем с людьми, подобными Катону и Бруту, подавлявшими его своей прямолинейностью. Он защищал его перед судом, когда одна женщина, ранее любимая им и брошенная, пыталась погубить его, и эта защитительная речь является, безусловно, одною из самых приятных речей, дошедших до нас. Впоследствии, когда ему пришлось уехать управлять Киликией, он выбрал его своим политическим корреспондентом. По счастливой случайности письма Целия дошли до нас вместе с письмами Цицерона, и во всем этом сборнике писем нет более интересных и остроумных. Соберем же воедино все рассеянные в этих письмах подробности и на основании их попытаемся восстановить историю Целия, а по ней составить себе представление о том, что такое представляла из себя тогдашняя римская молодежь. Узнать это, несомненно, очень интересно, так как она играла важную роль и так как именно ею всего более пользовался Цезарь для задуманного им переворота.

I

Целий был не знатного рода. Он был сын простого римского всадника из Поццуоли, занимавшегося торговлей и нажившего себе большое состояние в Африке. Его отец, не имевший в своей жизни другой заботы, кроме как разбогатеть, проявлял, как это часто бывает, свое честолюбие не столько для себя, сколько для сына: он желал сделать из него политического деятеля, а так как видел, что высшие государственные должности достигаются через красноречие, то отвел его еще совсем молодым к Цицерону, чтобы тот сделал из него, если можно, великого оратора.
В то время еще не было обычая держать юношей в школах риторов, с тем чтобы они там упражнялись в вымышленных делах. Как только они надевали тогу взрослого мужа, что происходило около шестнадцатилетнего возраста, их спешили отвести к какому–нибудь известному государственному человеку, с которым они и не расставались. Находясь в самой интимной близости, они слушали его беседы с друзьями, его споры с противниками; они видели, как он готовится в тишине к своим словесным битвам, они сопровождали его в базилики и на форум, они слушали его защитительные речи или речи к народному собранию, и, когда они сами начинали чувствовать себя способными выступить публично с речью, они выступали около него и под его защитой. Тацит глубоко сожалеет об этом мужественном воспитании, которое, ставя юношу в условия жизненной истины, вместо того чтобы держать его среди фикций риторики, развивало в нем вкус к естественному и истинному красноречию и закаляло его, бросая сразу в настоящую битву и обучая его, по его подлинному выражению, войне на самом поле битвы (pugnare in proelio discebant)[1]. Это воспитание представляло, однако, большую опасность. Оно слишком рано знакомило его с вещами, которые лучше бы не знать подольше; оно приучало его ко всякого рода неблаговидным проявлениям, столь обычным в общественной жизни, оно приводило его к преждевременной зрелости и слишком рано возбуждало в нем честолюбие. Такой юноша в шестнадцать лет, живший в теснейшем общении с беззастенчивыми пожилыми государственными людьми, открывавшими ему без стеснения самые низкие происки партий, не должен ли был утратить отчасти выспренность и деликатность чувств, свойственных его возрасту? Не нужно ли было бояться, что такое порочное общение может привить ему любовь к интриге, преклонение перед успехом, безумное стремление к власти, желание во что бы то ни стало, как можно скорее подняться повыше и неразборчивость в средствах для достижения этой цели?
Именно это и случилось с Целием. В течение целых трех лет, честных и трудолюбивых, он не покидал Цицерона, но, заметив, в конце концов, что такой молодой человек, как он, стремящийся к политической карьере, больше может выиграть с теми, кто хочет низвергнуть правительство, нежели с теми, кто старается его сохранить, он покинул Цицерона и перешел к Катилине. Переход был резок, но Целий никогда не заботился о том, чтобы избегать таких перемен. С этого времени, вполне понятно, его жизнь совершенно изменилась: он стал смутьяном и дерзким забиякой, наводившим страх своими злонамеренными речами на форуме и на Марсовом поле. На выборах верховного жреца он ударил сенатора. Когда он был назначен квестором, все стали обвинять его в подкупе избирательных голосов. Не довольствуясь устройством беспорядков в римских комициях, он поднял, неизвестно зачем, народное волнение в Неаполе. В то же время он не пренебрегал и своими удовольствиями. Бесчинства шумной молодежи, к которой он принадлежал, непрестанно нарушали общественное спокойствие. Рассказывали, что улицы Рима не были безопасны, когда они возвращались по ночам со своих ужинов, и что по примеру тех юных гуляк, которых нам рисуют Плавт и Теренций, они преследовали честных женщин, встречавшихся им на пути. Все эти безумства требовали, конечно, больших издержек, и отец Целия, хотя и был богат, не всегда был расположен платить за него. Без сомнения, теперь этот честный негоциант из Поццуоли должен был жалеть о тех честолюбивых замыслах, какие он питал для своего сына, и находил, что ему слишком дорого обходится его желание сделать из него общественного деятеля. Целий, со своей стороны, был не такого характера, чтобы легко сносить упреки; он покинул отцовский дом и под предлогом быть ближе к форуму и делам нанял за 10.000 сестерциев (2.000 франков, то есть около 750 руб.) помещение на Палатине в доме знаменитого трибуна Аппия Клодия. Это было важным событием в его жизни, так как тут он познакомился с Клодией.
Если основываться на свидетельстве Цицерона, пришлось бы составить самое плохое мнение о Клодии; но Цицерон — свидетель слишком пристрастный, чтобы быть совершенно справедливым, а сильная ненависть, какую он питал к ее брату, делает подозрительным и его мнение о его сестре. К тому же он отчасти противоречит сам себе, когда говорит, что она сохраняла отношения с весьма честными людьми, что было бы совсем удивительно, если бы и вправду она совершила все те преступления, в которых он ее упрекает. Очень трудно поверить, чтобы лица, занимающие видное положение в республике и щепетильные относительно своей репутации, продолжали видеться с нею, если бы они думали, что она отравила своего мужа и была любовницей своих братьев. Однако не Цицерон же это выдумал; это была общественная сплетня, а он лишь охотно ее повторял. Многие в Риме верили этому слуху, враги Клодии старались его распространять, и на эту тему были сочинены очень злые стихи, которые и писались на всех стенах. Итак, репутация Клодии была очень плохая, и надо признаться, что, несмотря на некоторые преувеличения, она отчасти ее заслуживала. Ничто не доказывает, что она убила своего мужа, как ее в этом обвиняли: подобные обвинения в отравлении были тогда в большом ходу и им легко верили, но все же при его жизни она делала его очень несчастным и, по–видимому, не особенно была огорчена его смертью. Сомнительно также, хотя это и утверждает Цицерон, что она была любовницей своих братьев, но зато, к несчастью, слишком верно то, что вообще у нее было много любовников. В извинение ей можно привести лишь одно то, что такой образ жизни был тогда явлением довольно обыкновенным. Никогда скандалы подобного рода не были так обычны среди знатных дам Рима. Но ведь римское общество переживало тогда кризис, причины которого, восходящие очень далеко, заслуживают того, чтобы с ними ознакомиться. О них необходимо сказать несколько слов, чтобы можно было дать себе отчет о той сильной порче, какой подвергались общественные нравы.
В стране, где семья так почиталась, как в Риме, женщины не могли не иметь большого значения. Нельзя думать, что они не старались распространить и за пределы дома свое влияние, которое уже было так значительно внутри его, и то почетное место, какое они занимали в частной жизни, естественно должно было вызвать у них в один прекрасный день попытку завоевать для себя и жизнь общественную. Старые римляне, столь ревнивые к своей власти, предчувствовали давно эту опасность и не пренебрегали никакими средствами, чтобы ее избежать. Известно, каким образом относились они к женщинам в общественной жизни: каких только злых выходок они не сочиняли по поводу их, они издевались над ними в театре и насмехались над ними даже в своих политических речах[2]; но не следует принимать всерьез эти насмешки и слишком сожалеть тех, на кого они направлены. Если на женщин так нападали, то это потому, что их побаивались, и все эти насмешки не столько являются издевательством, сколько простою предосторожностью. Эти суровые воины, эти грубоватые поселяне знали хорошо, живя с женщинами, какой у них свободный и предприимчивый ум и насколько во многом они стоят выше их; вот почему они так хлопочут оградить их деятельность хозяйством; но и этого еще недостаточно, чтобы их успокоить: надо даже и в самом хозяйстве поставить их в подчинение и зависимое положение. Намеренно утверждают, что они — существа слабые и порывистые (indomita animalia), неспособные управлять даже собою, и торопятся установить над ними управление. Под этим предлогом их держат под вечной опекой; они всегда находятся под попечением отца, брата или мужа; они не могут ни продавать, ни покупать, ни торговать, ни делать ничего без согласия того, от кого зависят: поступая таким образом, мужчины уверяют, что они им покровительствуют; в действительности же, они сами покровительствуют себе против них. Катон, большой враг женщин, наивно признается в этом в минуту откровенности. «Вспомните, — говорит он у Тита Ливия по поводу закона Оппия, — о всех правилах, установленных нашими предками, чтобы подчинить жен мужьям. Несмотря на то что теперь они все обузданы, вам все же трудно справиться с ними. Что же будет, если вы вернете им свободу, если вы предоставите им одинаковые права с собою? Думаете ли вы, что тогда вы будете в состоянии управлять ими? В тот день, когда они добьются равенства, они возьмут над вами верх»[3]. Этот день настал приблизительно в ту эпоху, которой мы теперь занимаемся. Но среди общего ослабления древних обычаев законы о женщинах так же стали плохо исполняться, как и все другие. Цицерон говорит, что галантные юристы доставляли им остроумные средства, чтобы избегать эти законы, по–видимому их вовсе не нарушая[4]. В то же время уже вошло в привычку видеть их занимающими важное место в обществе и считаться с ними в управлении республикой. Почти все политические люди того времени находились в подчинении у своих жен или любовниц. Вот почему надо считать бесчисленные любовные похождения Цезаря, так же как впоследствии похождения Августа, за глубокую хитрость: можно думать, что они старались нравиться женщинам, чтобы через них управлять их мужьями.
Таким образом, благодаря забвению старинных законов, благодаря переменам старинных правил, женщины стали свободными. А надо заметить, что вообще первое пользование вновь завоеванной свободой всегда приводит к некоторому злоупотреблению ею. Нельзя спокойно наслаждаться правами, которых был лишен долгое время, и всегда эти первые минуты сопровождаются некоторым опьянением, от которого трудно удержаться. То, что происходило в римском обществе той эпохи, и все те уклонения, которые имели место в поведении женщин, — все это объясняется отчасти привлекательностью и возбуждением, вызванным новой свободою. Те, которые любили деньги, как Теренция, жена Цицерона, торопясь использовать вновь полученное право самим распоряжаться своим состоянием, вступают в сотрудничество ради сомнительных барышей с отпущенниками и деловыми людьми, без стеснения обкрадывают своих мужей и ударяются в спекуляции и торговлю, куда и вносят вместе с неслыханным инстинктом хищничества свойственные им мелочную бережливость и тонкую расчетливость. Те же, которые предпочитали удовольствия, предавались с увлечением всем видам наслаждения. Менее смелые пользовались легкостью развода, чтобы переходить от одной любви к другой под прикрытием закона. Другие не считали нужным заботиться об этом и открыто шли на скандал.
Клодия была из последних; но, обладая всеми этими пороками, она ничуть не заботилась о том, чтобы скрывать их; она обладала и некоторыми достоинствами, в этом необходимо сознаться. Она не была жадна; ее кошелек был открыт для ее друзей, и Целий, не краснея, черпал из него. Она любила умных людей и привлекала их к себе. Одно время она пыталась убедить Цицерона, талантом которого она очень восхищалась, покинуть ради нее его глупую Теренцию и жениться на ней; но Теренция, проведавшая о том, сумела их смертельно перессорить друг с другом. Один древний схолиаст говорит, что она танцевала лучше, чем полагается честной женщине[5]. Она увлекалась не только одним этим искусством, и на основании одного места у Цицерона можно заключить, что она также писала стихи [6]. Заниматься литературой, интересоваться обществом умных людей, любить тонкие и изысканные удовольствия — все это с первого взгляда совсем не представляется заслуживающим порицания; напротив, у нас каждая женщина должна или обладать этими качествами, или притворяться. В Риме думали иначе, и так как там только одни куртизанки пользовались тогда привилегией такой свободной и изящной жизни, то всякая женщина, старавшаяся выказать те же таланты, подвергалась риску быть смешанной с ними и навлечь на себя такое же порицание со стороны общественного мнения; но Клодия не обращала внимания на это мнение. Она вносила в свою частную жизнь, в свои дружеские отношения то же увлечение и тот же пыл, какие вносил ее брат в жизнь общественную. Готовая на все излишества и смело в них признававшаяся, доходившая до крайности и в любви и в ненависти, не умевшая сдерживаться и ненавидевшая всякое принуждение, она не изменяла той гордой и знатной семье, из которой была родом, и даже в самых пороках ее в ней сказывалась ее порода. В стране, где придавалось такое значение соблюдению древних обычаев, в этой классической стране декорума (самое слово это и содержание его — римского происхождения), Клодии доставляло удовольствие нарушать общепризнанные законы; она выходила со своими друзьями, позволяла им сопровождать себя в общественные сады или на Аппиеву дорогу, выстроенную ее прадедом[7]. Она смело подходила к знакомым людям; вместо того чтобы скромно потуплять глаза, как то полагалось всякой благовоспитанной матроне, она осмеливалась разговаривать с ними (Цицерон говорит, что иногда она их даже целовала) и приглашала их к себе на обеды. Люди серьезные, положительные, степенные негодовали, но молодежь, которой подобная смелость нравилась, была от нее в восторге и охотно ее посещала[8].
Целий был тогда одним из модных людей. Он уже славился как хороший оратор, а остроумная насмешливость его речей страшила многих. Он был храбр до безумия, всегда готов пуститься в самые рискованные предприятия. Деньги он тратил без счета, и около него постоянно толклось множество друзей и клиентов. Немногие танцевали так хорошо, как он [9], и никто не превосходил его в искусстве одеваться со вкусом, и в Риме зачастую толковали о красоте и ширине пурпурной полосы, окаймлявшей его тогу. Все эти качества, и серьезные и пустые, были именно такого свойства, чтобы пленить Клодию. Соседство сблизило их теснее, и она стала скоро его возлюбленной.
Несмотря на всю сдержанность Цицерона, можно угадать ту жизнь, какую они тогда вели. Он говорит полусловами о тех блестящих празднествах, которые устраивала Клодия своему возлюбленному и римской молодежи в своих садах на берегу Тибра; но главным местом ее любовных приключений были, как кажется, Байи[10]. Уже за несколько времени перед тем Байи сделались обычным сборным местом всех модников Рима и Италии. Источники горячей воды, бывшие там в изобилии, служили причиной или поводом для этих сборищ. Некоторое количество больных, отправлявшихся туда за выздоровлением, служили оправданием для целой толпы вполне здоровых людей, приезжавших туда лишь повеселиться. Съезд начинался с апреля месяца, и в течение всего прекрасного сезона там завязывались тысячи легких интриг, слух о которых доходил до Рима. Серьезные люди всячески остерегались попасть в этот водоворот, и впоследствии Клодий обвинял Цицерона, как в преступлении, лишь за то, что тот проездом побывал в Байях; но Целий и Клодия не старались скрываться: они без стеснения предавались всем удовольствиям, доступным в этой стране, которую Гораций [11] величал прекраснейшей на свете. Весь Рим говорил об их поездках по берегу, о блеске и шуме их пиров и об их прогулках по морю на лодках с певцами и музыкантами. Вот все, что рассказывает нам Цицерон или, вернее, что он заставляет нас угадывать, так как на этот раз он желает быть скромным, вопреки своему обыкновению и к нашему большому сожалению, чтобы не скомпрометировать своего друга Целия. К счастью, мы можем узнать об этом больше и проникнуть глубже в это общество, столь для нас интересное: для этого нам нужно обратиться к тому, кто был вместе с Лукрецием величайшим поэтом этого времени, — к Катуллу[12]. Катулл жил среди этих достойных изучения личностей и находился с ними в отношениях, которые дали ему возможность их прекрасно описать. Все знают Лесбию, которую он обессмертил своими стихами, но не все знают, что эта Лесбия не была той фикцией, какую часто воображают себе элегические поэты. Овидий[13] говорит нам, что под этим именем скрыта одна римская дама, и по всему вероятию знатная, так как он не хочет называть ее собственным именем, а по тому, как он говорит о ней, видно, что все в то время ее знали [14]. Апулей, живший значительно позднее[15], более нескромен и сообщает нам, что Лесбия — это Клодия [16].
Следовательно, Катулл также был возлюбленным Клодии и соперником Целил: и он посещал этот дом на Палатине и эти тибрские сады, и его стихи дают нам возможность поближе узнать то общество, в котором он был одним из героев.
Я только что говорил, что Клодия не имела той жадности к деньгам, какая свойственна была многим женщинам того времени и вообще всех времен. История Катулла служит тому прекрасным доказательством. Этот молодой провинциал из Вероны, хотя и происходил родом из хорошей семьи, имел очень небольшое состояние, а пожив несколько времени в Риме рассеянною и приятною жизнью, совсем его лишился. Его бедное небольшое имение скоро очутилось заложенным и перезаложенным. «На него уже не дуют более, — говорит он шутливо, — ни порывистый ветер севера, ни буйный ветер юга (auster): целый ураган долгов устремляется на него со всех сторон. О, это ужасный и смертельный ветер!» [17] Из того, как он рисует некоторых из своих друзей, еще более бедных и задолженных, нежели он, видно, что это не на них он должен рассчитывать и не от них должен был ждать помощи его пустой кошелек. Таким образом, не богатство и не знатность могла любить Клодия в Катулле, но лишь его ум и талант. То, что его пленяло в ней, что он любил в ней так страстно, — это ее изящество и грация. Эти качества не свойственны обыкновенно женщинам, живущим, как Клодия, но в ней, как она низко ни опустилась, сказывалось ее патрицианское происхождение. Катулл говорит это самое в одной эпиграмме, где он сравнивает Лесбию с другой известной красавицей того времени:
«Квинтия прекрасна для многих. Я также нахожу, что она и бела, и стройна, и высока: эти достоинства у ней есть, я это признаю. Но что их сочетание делает ее красавицей — я не согласен. В ней нет ничего грациозного, и во всем ее большом теле нет ни капли ума и приятности. Вот Лесбия — та прекрасна, прекраснее всех, и она столько получила грации на свою долю, что для остальных не осталось ничего» [18].
Женщине, как Клодия, имевшей такое решительное влечение к умным людям, несомненно, должно было нравиться бывать в обществе, в котором вращался Катулл. Судя по его рассказам, в Риме не было другого более умного и приятного. Оно состояло из писателей и политиков, из поэтов и вельмож, разнившихся по положению и богатству, но объединившихся общей любовью к литературе и удовольствиям. Здесь находились Корнифиций, Квинтилий Вар, Гельвий Цинна, стихи которого пользовались в то время большой известностью, Азиний Поллион, бывший тогда еще юношей, подававшим большие надежды, и, наконец, Лициний Кальв, в одно и то же время и государственный деятель и поэт, одна из самых самобытных личностей той эпохи[19], тот самый, который двадцати одного году от роду напал на Ватиния [20] с такой силой и талантом, что Ватиний, совершенно пораженный, обратился к своим судьям и сказал: «Если мой противник такой великий оратор, из этого еще не следует, что я виновен!» К этой же кучке лиц нужно отнести и Целия, вполне достойного принадлежать к ней по своему уму и дарованиям, а выше всех надо поставить Цицерона, покровителя всей этой умной молодежи, гордившейся его гением и его славою и чтившей в нем, по выражению Катулла, красноречивейшего из сынов Ромула [21].
В этих собраниях умных людей, из которых многие не были чужды политике, последняя не исключалась; здесь господствовал республиканский дух, и отсюда выходили самые едкие эпиграммы на Цезаря. Известно, в каком тоне написаны эпиграммы Катулла. Сочинял их и Кальв, но они не дошли до нас, а, по отзывам современников, они были еще ядовитее. Вполне понятно, что литература занимала здесь место не меньшее, чем политика. Не упускали, конечно, случая посмеяться над плохими писателями и даже торжественно предавали сожжению, для примера другим, поэмы Волузия [22]. Иногда в конце обеда, когда головы разгорячались от вина и веселья, устраивали поэтические состязания: передавали друг другу таблички и каждый писал на них стихи, самые ядовитые, какие мог придумать. Но более другого их занимало одно — веселье. Все эти поэты и политики были молоды и влюблены, и, какое бы удовольствие они ни испытывали, издеваясь над Волузием или высмеивая Цезаря, все же они предпочитали всему воспевать свою любовь. Отсюда же пришла к ним и слава. В латинской элегической поэзии ничто не может сравниться с коротенькими прелестными стихотворениями, написанными Катуллом в честь Лесбии. Проперций [23] примешивает слишком много мифологии к своим воздыханиям; Овидий — не больше как умный развратник; у одного Катулла есть звуки, способные растрогать. И это потому, что он один был уязвлен искреннею и глубокою любовью. До этих пор он вел жизнь рассеянную и беспутную, и сердце его устало от мимолетных связей; но в тот день, когда он повстречал Лесбию, он узнал страсть. Что бы ни думали о Клодии, любовь Катулла возвышает ее, и для нее самое лучшее, если смотреть на нее сквозь призму этой удивительной поэзии. Все те празднества, которые она давала римской молодежи и об отсутствии подробностей о которых мы только что жалели, все они оживают в стихах Катулла и являются нам как воочию; ведь свои лучшие произведения он писал именно в честь этих свободных и пышных пиров, в честь этих очаровательных собраний. Это здесь, несомненно, на тенистых берегах Тибра он написал для Лесбии свое прелестное подражание самой страстной оде Сафо [24]. Быть может, именно на Байском прибрежье, в виду Неаполя и Капри, под этим сладостным небом и среди обольщений этой очаровательной страны были прочитаны впервые эти стихи, полные такой грации и страсти и вполне достойные той очаровательной обстановки, среди которой мне так приятно поместить их:
«Будем жить и любить, моя Лесбия; и не станем обращать внимание ни на какие укоры суровых стариков. Солнце умирает и снова встает, но нам, когда потухнет кратковременный свет нашей жизни, нам придется спать целую вечность. Дай же мне тысячу поцелуев, потом сто, потом опять тысячу, и еще сто, и снова тысячу, и снова сто. Затем, когда мы нацелуемся тысячи раз, мы спутаем счет, чтобы не ведать его и не дать ревнивцам повода завидовать нам, когда б они узнали, сколько поцелуев мы дали друг другу»[25].
Крайне любопытен тот момент в жизни римского общества, когда впервые появляются эти просвещенные собрания, в которых беседа велась обо всем, где смешивались между собою люди различных общественных положений, где писатели сталкивались с политиками и где открыто дерзали увлекаться искусством и почитать ум за великую силу. Употребляя современное выражение, можно сказать, что с этого момента начиналась светская жизнь. У древних римлян не было ничего подобного. Они жили на форуме или в своих семьях. Между толпою и семьей у них почти не было того посредника, что зовется светом, то есть тех избранных и учтивых собраний, многочисленных, но чинных, где человек в одно и то же время чувствует себя и свободнее, чем среди незнакомых людей на общественной площади, и все же несколько более связанным, чем в привычном кругу семьи. Чтобы дойти до этого, необходимо было раньше, чтобы Рим цивилизовался и чтобы литература завоевала себе в нем определенное место, что произошло лишь к концу последнего века республики. И, однако, не следует ничего преувеличивать. Эта светская жизнь, появившаяся в это время впервые, кажется нам порою еще очень грубой. Катулл сообщает нам, что на этих приятных обедах, где читались такие прекрасные стихи, попадались гости, кравшие салфетки[26]. Да и речи, которые велись там, часто бывали довольно рискованные, если судить о них по некоторым эпиграммам этого великого поэта. Клодия, собиравшая у себя этих умных людей, позволяла иногда себе странные выходки. Изысканных удовольствий светской жизни ей было мало, и она часто доходила до крайностей, заставлявших краснеть ее старых друзей. Да и они, эти герои моды, при всем их хорошем вкусе, при всех их приятных речах и нежных стихах, также вели себя не лучше ее и едва ли были много сдержаннее. Они вели себя далеко не безупречно во время своих связей с Клодией; когда же связь эта распалась, они впали в непростительный грех, позволив себе чернить прошлое и оскорблять женщину, когда–то любимую. Катулл оскорблял ее самыми грубыми эпиграммен, ее, которая вдохновила его на самые прекрасные стихи. Целий, делая намек на плату, которую платили самым последним куртизанкам, обозвал ее при полном форуме женщиной за четверть асса (quadrantaria), и это жестокое прозвище осталось за ней навсегда. Из этого видно, что этому обществу предстояло еще долго совершенствоваться, но оно быстро улучшилось благодаря только что наступившей монархии. Все меняется вместе с Августом. При новом режиме эти остатки грубости, отзывавшиеся древней республикой, исчезают; все до такой степени исправляются и становятся такими требовательными, что наиболее благовоспитанные начинают уже смеяться над Кальвом и Катуллом, а Плавта величать варваром. Все шлифуется, все утончается и в то же время делается пресным. В любовной литературе распространяется какой–то придворный дух, и изменение это произошло так быстро, что потребовалось не более четверти века, чтобы спуститься от Катулла до Овидия.
Любовь Клодии и Катулла кончилась очень печально. Клодия и не собиралась сохранять верность и вполне соглашалась со своим возлюбленным, когда тот писал ей: «Обещания женщины надо доверять ветру или записывать их на воде»[27]. Катулл, зная, что его обманывают, негодовал на себя, что допускает это. Он убеждал себя, бранил и не мог поступать иначе. Несмотря на все усилия взять себя в руки, он не мог сделать это: любовь была сильнее. После неудачных и мучительных попыток борьбы с собою, борьбы, разрывавшей ему сердце, он снова возвращался, грустный и покорный, к ногам той, которую, порой и презирая, продолжал любить всегда. «Я люблю и ненавижу, — говорил он, — ты спрашиваешь, как это может быть, — я не знаю, но я чувствую, что это так, и моя душа от этого страдает» [28]. Такое страдание и такая покорность совсем не трогали Клодию. Она все более и более погрязала в различных грязных любовных приключениях, и поневоле бедному поэту, потерявшему всякую надежду, пришлось расстаться с ней навсегда. Разрыв между Клодией и Целием был много практичнее. Их любовь закончилась уголовным процессом. На этот раз первым охладел Целий. Клодия, обыкновенно сама разрывавшая свои связи, не была привычна к такому исходу. Оскорбленная этим разрывом, она уговорилась с врагами Целия, которых у него было немало, и выступила с обвинением его во многих преступлениях, в том числе и в попытке отравить ее. Вот, признаться, печальное похмелье восхитительных празднеств в Байях! Процесс, должно быть, был очень интересен, и, надо думать, в этот день на форуме не было недостатка в слушателях. Целий явился туда в сопровождении богача Красса и Цицерона; бывших его покровителями, друзьями и учителями. Они поделили между собою его защиту, и Цицерон взял на себя все, что относилось к Клодии. Хотя он и заявляет в начале своей речи, «что он не враг женщин и еще менее враг женщины, бывшей подругою всех», надо думать, однако, что он не упустил такого удобного случая, чтобы отомстить за все то зло, какое причинила ему эта семья. В этот день Клодия поплатилась за всех своих. Вот почему Цицерон был так возбужден и резок; судьи должны были много смеяться, и Целий был оправдан.
В своей речи Цицерон торжественно обещал, что его клиент изменит свое поведение. Действительно, давно уже была пора ему остепениться, его молодость и без того затянулась слишком долго. В это время ему было уже двадцать восемь лет, и ему следовало уже подумать о том, чтобы сделаться эдилом или трибуном, если только он хотел добиться того политического значения, о каком мечтал для него его отец. Неизвестно, исполнил ли он в точности все обещания, данные Цицероном от его имени; возможно, что отныне он лишь избегал участвовать в слишком шумных скандалах, но возможно, что плохой исход его любви к Клодии совсем исцелил его от всяких любовных авантюр; нельзя лишь поверить тому, что с этих пор он стал вести строгую и суровую жизнь наподобие старых римлян. Мы видим, что несколько лет спустя, когда он уже был эдилом и участвовал в делах весьма серьезных, он все же находил время, чтобы знать и передавать все любовные сплетни Рима. Вот что он писал Цицерону, который был тогда проконсулом в Киликии:
«Нового не случилось ничего, кроме нескольких незначительных приключений, которые, я уверен, тебе будет интересно узнать. Павла Валерия, сестра Триария [29], развелась без всякой причины со своим мужем как раз в тот день, когда он должен был вернуться из своей провинции; она выходит замуж за Децима Брута. Думал ли ты когда–нибудь о чем–либо подобном? После твоего отъезда случилось немало невероятных вещей такого рода. Сервий Оцелла[30] не смог бы убедить никого, что он имеет успех у женщин, если бы в течение трех дней его дважды не ловили на деле. Ты меня спросишь где? — по правде сказать, там, где бы я не хотел [31], но я предоставляю тебе кое–что узнать и от других. Мне нравится представлять себе, как победоносный проконсул будет допытываться у всех, с какою именно женщиною застали того–то» [32].
Очевидно, тот, кто писал это веселое письмо, никогда так основательно не менялся, как за это ручался Цицерон, и мне кажется, что в том, кто так мило передает рассказы об этих легкомысленных приключениях, сказывается еще молодой повеса, шумевший по ночам на улицах Рима и бывший возлюбленный Клодии. Итак, хотя частная жизнь Целия и ускользает от нас с этого момента, все же можно совершенно спокойно утверждать, что он никогда вполне не отказывался от того образа жизни, какой вел в молодости, и что, будучи видным должностным лицом и видным политиком, он все же продолжал перемешивать удовольствия с делами.

II

Но Целий не был только героем любовных авантюр и не довольствовался одной пустой славой задавать тон для рижских модников. Он обладал качествами и более серьезными. Благодаря урокам Цицерона, он скоро сделался замечательным оратором. Немного спустя после того, как он бежал из–под этой честной опеки, он с блеском выступал в одном процессе, где ему пришлось бороться против самого Цицерона, и на этот раз ученик одержал верх над учителем. После этого успеха его репутация еще более возросла. На форуме были и другие ораторы, более ценившиеся людьми с развитым вкусом и считавшиеся ими более совершенными, но не было ни одного, кого страшились бы, как Целия: настолько резок он был в своих нападках и дерзок в своих насмешках. Он превосходно умел схватывать смешные стороны своих противников и сочинять на их счет разные иронические и едкие выдумки, которые при их краткости прочно укреплялись в памяти. До нас дошла одна из таких выдумок, приводимая Квинтилианом [33] за образец этого рода и дающая нам полную возможность оценить талант этого ужасного насмешника. В этом отрывке дело касается того самого Антония, который был коллегой Цицерона во время его консульства и который, несмотря на все похвалы, расточаемые ему в Катилинариях, был всего–навсего ничтожным интриганом и грубым развратником. Разграбив по обычаю всю Македонию, которой он управлял, он напал на некоторые соседние народны, чтобы заслужить себе лавры триумфа. Он рассчитывал на легкий успех, но так как он более занимался собственными удовольствиями, чем войною, то и был постыдно разбит. По возвращении Антония в Рим Целий выступил против него с обвинением и в своей речи рассказал или, вернее, сочинил одну из тех оргий, во время которой мертвецки пьяный полководец был застигнут врагом:
«Вся пиршественная зала была переполнена женщинами, его обычными помощницами в военном деле, возлежавшими на ложах или просто валявшимися как попало на полу. Узнав, что враг сделал нападение, они, испуганные до полусмерти, пытаются привести в себя Антония; они громко зовут его по имени, приподнимают за шею. Одни шепчут ему ласково на ухо, другие обращаются с ним более грубо и даже толкают его и бьют; но он, привыкший к их голосам и прикосновениям, протягивает по привычке руки, чтобы обнять первую попавшуюся. Он не в состоянии спать — так кричат, желая его разбудить, и не в состоянии очнуться — так он пьян. Наконец, выбившись понапрасну из сил и не в состоянии заставить его очнуться, они уносят его на руках с помощью центурионов»[34].
Обладая таким острым и едким красноречием, естественно иметь задорный характер. Вот почему Целий любил так всякую личную борьбу. Он охотно шел на ссоры, так как был уверен, что возьмет в них верх и что никто не устоит против его жестоких нападок. Он желал, чтобы ему противоречили, так как противоречие одушевляло его и давало ему больше силы. Сенека рассказывает, что однажды один из клиентов Целия, человек мирного нрава и несомненно уже пострадавший от его резкостей, воздерживался в течение целого обеда возражать ему; Целий рассердился тогда на то, что ему не давали повода рассердиться. «Осмелься же возразить хоть слово, — с гневом сказал он ему, — чтобы чувствовалось, что здесь нас двое»[35].
Только что описанный талант Целия как нельзя лучше соответствовал той эпохе, когда он жил. Этим главным образом и объясняется та репутация, какой он пользовался, и то значение, какое он имел среди своих современников. Этот завзятый спорщик, этот безжалостный насмешник, этот пылкий обвинитель был бы не на своем месте в более спокойное время, но среди революционного возбуждения он становился ценным помощником, желательным для каждой партии. К тому же Целий был столько же государственным деятелем, сколько и оратором. Такая похвала ему обычна в устах Цицерона: «Я не знаю никого, — пишет он ему, — кто был бы лучшим политиком, чем ты» [36]. Он видел людей насквозь; он имел ясный взгляд на вещи; он быстро принимал решения — качество, которое Цицерон тем более ценил у других, что его у него самого было очень мало, а раз приняв решение, он брался за дело с такою пылкостью и силою, какие и стяжали ему симпатии толпы. В такую эпоху, когда власть принадлежала тем, кто имел смелость овладевать ею, решительность Целия, по–видимому, обещала ему блестящую политическую будущность.
Однако у него были также и важные недостатки, обуславливаемые иногда этими самыми его достоинствами. Он хорошо знал людей, это, несомненно, большое преимущество, но, сталкиваясь с ними, он обращал главным образом внимание на их дурные стороны. Изучая их со всех сторон, он, в конце концов, силою своей поразительной проницательности подмечал у каждого какую–нибудь слабость. И так строг он был не только к своим противникам. Его лучшие друзья не ускользали от этого слишком ясновидящего анализа. Из его интимной переписки видно, что он знает все их недостатки и что он не стесняется их высказывать. Долабелла, его сотоварищ по удовольствиям, — просто посредственный болтун, «неспособный сохранить секрет даже тогда, когда его нескромность могла его погубить» [37]. Курион, его постоянный сообщник в политических интригах, — «не что иное, как непостоянный флюгер, меняющийся при малейшем ветерке и не умеющий сделать ничего разумного» [38]; и, однако, Курион и Долабелла в то самое время, когда он третировал их таким образом, имели на него достаточно влияния, чтобы увлечь его за собою в партию Цезаря. Что касается самого Цезаря, то и о нем он отзывается не лучше, хотя и склонен стать на его сторону. Этот сын Венеры, как он его называет, кажется ему не более «как эгоистом, которому нет никакого дела до интересов республики, он заботится лишь о собственных»[39], и Целий не стесняется говорить, что в его лагере, куда он, однако, намерен отправиться, находятся лишь «бесчестные люди, которые либо боятся за свое прошлое, либо питают преступные надежды на будущее» [40]. При таком расположении ума и при такой склонности строго судить о всех было естественно, что Целий никому вполне не доверял и никто не смел на него безусловно полагаться. Чтобы с пользой служить какому–либо делу, надо вполне ему отдаваться. А как же можно это сделать, если не способен нисколько ослепляться на его счет и не слишком замечать его плохих сторон? Все подобные проницательные и догадливые личности, единственно занятые опасением, как бы не попасть впросак, и всегда ясно отдающие себе отчет в недостатках других, никогда не бывают преданными друзьями и полезными союзниками. В то же время они не внушают доверия и той партии, которой хотят служить, потому что и служа ей они всегда себе на уме; кроме того, они не настолько доступны энтузиазму, чтобы самим образовать партию, и у них нет в достаточной степени той страстности, которая побуждает людей на великие дела. Вот почему, не будучи в состоянии сделаться вождями или простыми рядовыми и привязаться к другим или других привязать к себе, они, в конце концов, остаются в одиночестве.
К этому надо прибавить, что если Целий не увлекался никем из людей, то у него также не было и прочных убеждений. Он никогда не старался заслужить репутацию человека с принципами, никогда не пытался внести порядок и последовательность в свою политическую жизнь. Как и в своей частной жизни, он руководствовался здесь случайностями. Дружеская склонность, личная выгода, простое стечение обстоятельств — вот что влияло на принятие им какого–либо решения. Он перешел от Цицерона к Кати лине, когда Катилина казался ему сильнее; он возвратился к Цицерону, когда тот взял верх. Он был другом Клодия, пока оставался возлюбленным Клодии; вместе с сестрою он покинул и брата и резко перешел на сторону Милона. Он несколько раз перебегал, ничем не смущаясь, от партии сената к партии народа и наоборот. В сущности, ему было безразлично, какому делу служить, и ему не составляло никакого труда бросить его. Даже в тот момент, когда он, по–видимому, должен был всего более хлопотать о нем, он говорил о нем таким тоном, как будто оно совсем его не касалось. Даже в самых серьезных делах и когда речь шла о судьбе республики, он ведет себя так, как будто ему совсем все равно, уцелеет она или погибнет. «Это дело ваше, — говорит он, — богатых стариков»[41]. Что же касается его, то какое ему до этого дело? Так как он ничего не имел, то ему и терять было нечего. Вот почему всякий режим был для него безразличен, и одно лишь любопытство заставляло его находить интерес в этой борьбе, в которой он играл, однако, такую деятельную роль. Если он с таким жаром бросается в волнения политической жизни, то лишь потому, что там он ближе к событиям и людям, что там больше материала для некоторых наблюдений и больше забавных зрелищ для развлечения. Когда он предупреждает с удивительной проницательностью Цицерона о предстоящей гражданской войне и о тех бедах, какие она вызовет, он прибавляет: «Не грози тебе самому опасность, я бы сказал, что судьба приготовляет тебе великое и любопытное зрелище»[42]. Жестокое слово, и Целий впоследствии жестоко поплатился за него, так как играть в подобную кровавую игру всегда небезопасно и часто тот, кто хочет быть лишь зрителем, становится сам жертвою.
Когда эта самая война, которую он пророчил Цицерону, была готова разразиться, Целий был назначен эдилом и его главной заботой стало добыть пантер из Киликии для игр, которые он хотел дать народу. В эту минуту, побывав более или менее долгое время во всех партиях, он состоял в партии сената, то есть, говоря о сенаторах, он называл их «наши друзья» и «хорошие граждане», что, однако, не мешало ему, по привычке, видеть все ошибки хороших граждан и горько смеяться над друзьями, когда к тому представлялся повод. Цицерон находил его нерешительным и хладнокровным, он хотел бы видеть его более деятельным. До самого своего отъезда в Киликию он не переставал восхвалять ему великие качества Помпея. «Верь мне, — писал он ему, — присоединись к этому великому человеку, он тебя примет охотно»[43]. Но Целий очень остерегался сделать так. Он знал Помпея и не раз остроумно живописал его в своих речах; он не удивлялся ему и совсем его не любил. Если он держался от него вдали во время его наибольшего могущества, то, понятно, не для того, чтобы броситься в его объятия тогда, когда этому могуществу стала грозить гибель. По мере того как предвиденный им кризис приближался, он все тщательнее старался оставаться настороже и выжидать событий.
Впрочем, это был такой момент, когда колебались даже самые честные. Подобная нерешительность, казавшаяся в то время вполне основательной, подверглась суровому осуждению в наше время. Однако понять ее нетрудно. Положение дел в глазах современников рисуется не так ясно, как в глазах потомства. Если смотреть на них издали, отрешившись от всякой предвзятости и охватывая сразу и причины и следствия, то, конечно, нет ничего легче, чем составить себе определенный взгляд на них; но это бывает совсем иначе, когда приходится жить среди этих событий в слишком тесной к ним близости, когда связан и предшествующими обязательствами, и личными склонностями и когда от принятого решения может зависеть и безопасность и благосостояние. Тогда уже становится невозможным иметь такой определенный взгляд. Этот момент смутного положения вещей усугублялся еще тем состоянием анархии, в котором находились все прежние партии римской республики. По правде сказать, партий в это время уже не существовало, были лишь союзы. Уже около пятидесяти лет как борьба шла не за принципы, но лишь за личные интересы. Мнения уже не были дисциплинированы, как раньше, а поэтому нерешительные люди, которым в их поступках необходимо руководствоваться древними традициями, колебались и часто меняли свой выбор. Подобные явные перемены, случавшиеся даже с почтенными и уважаемыми лицами, вносили смущение в колеблющиеся умы и затемняли собою право. Цезарь, прекрасно знавший эти колебания и нерешительность и надеявшийся использовать их в свою выгоду, делал все возможное, чтобы усилить их причины. В тот самый момент, когда он готовился разрушить государственное устройство своей страны, у него доставало искусства внушать, что он уважает его больше всех. Один судья, опытный в этих делах и знающий в совершенстве римские законы, объявил даже после зрелого размышления, что законность была на стороне Цезаря и жалобы его являлись вполне основательными[44]. В то время он очень остерегался обнаруживать свои тайные планы и высказываться с той откровенностью, как он это делал впоследствии, когда уже был господином положения. То он выставлял себя продолжателем дела Гракхов и защитником народных прав, то он настойчиво повторял, желая убедить в этом всех, что республика совсем ни при чем в этом споре, и сводил всю распрю к простой борьбе за власть двух могущественных соперников. В то время как он собирал свои легионы в городах верхней Италии, он, не переставая, утверждал о своем желании сохранить общественный мир; по мере того как его противники становились все требовательнее, он делался все умереннее, и никогда он не предлагал таких легкоприемлемых условий, как с тех пор, когда вполне убедился, что сенат не желает их слышать. С другой стороны, напротив, в лагере, где должны бы находиться умеренные и благоразумные, господствовало увлечение и заносчивость; здесь считали врагами республики всех, кто только выказывал отвращение к гражданской войне, здесь говорили лишь о проскрипциях и конфискациях, и пример Суллы был у всех на устах. Таким образом, в силу какого–то странного противоречия произошло то, что в лагере, поднявшемся на защиту свободы, требовали с крайней настойчивостью исключительных мероприятий, и в то время, как человек, ждавший всего от войны и готовый к ней, предлагал мир, те, у кого не было никакого войска, торопились отклонить такое предложение. Итак, с обеих сторон роли переменились и каждый, казалось, говорил и действовал против своих интересов и принципов. Что же удивительного в том, что посреди подобных неясностей и среди стольких причин колебаться честные люди, подобные Сульпицию [45] и Цицерону, преданные своей стране, но более годные для служения ей в спокойное время, чем во время таких потрясений, не могли сразу прийти к необходимому решению?
Целий также колебался, но причины его колебания были совсем иные, чем у Цицерона и Сульпиция. Тогда как последние спрашивали себя с тоскою, где право, Целий старался узнать, на чьей стороне сила. В этом он сам признается с удивительною откровенностью. «Во время внутренних раздоров, — писал он Цицерону, — пока борьба идет законными средствами и без обращения к оружию, надо держаться партии наиболее честной; но когда начнется война, надо переходить на сторону более сильных и считать самую надежную партию за наилучшую»[46]. Как только для решения ему достаточно было сравнить силы обоих противников, его выбор становился более легким: чтобы решиться, ему стоило только открыть глаза. На одной стороне виделись одиннадцать легионов, поддерживаемых опытными вспомогательными войсками под начальством величайшего полководца республики; легионы эти стояли вдоль границ республики и готовы были начать войну по первому сигналу [47]; на другой стороне почти совсем не было обученных войск, но зато было очень много молодежи из знатных фамилий, одинаково неспособной как начальствовать, так и подчиняться, и также много всяких имен, приносивших партии более почета, чем пользы. С одной стороны — военный порядок и строгая дисциплина, с другой — ссоры, споры, злоба, соперничество за влияние, несогласия во мнениях — словом, все привычки и все недостатки общественной площади, перенесенные в лагерь. Это обычные недостатки партии, претендующей защищать свободу, так как трудно заставить молчать тех самых людей, которые сражаются за сохранение свободы слова, и всякая власть становится скоро подозрительной, когда люди берутся за оружие против чрезмерности этой самой власти. Но различие между обеими партиями больше всего сказывалось в характере их вождей. Цезарь казался для всех, и даже для величайших своих врагов, чудом деятельности и предусмотрительности. Что касается Помпея, все хорошо видели, что он делает только ошибки, — и тогда его поведение казалось таким же необъяснимым, как и теперь. Война не была для него неожиданна; он говорил Цицерону, что предвидел ее давно[48]. Но мало того, что он ее предвидел, — он, по–видимому, даже желал ее; по его именно совету были отклонены все предложения Цезаря, и большинство сената не предпринимало ничего, не посоветовавшись с ним. Следовательно, он видел приближение этого кризиса задолго, и во время всей той долгой дипломатической войны, которая предшествовала начатию настоящих враждебных действий, у него было достаточно времени, чтобы к ней приготовиться. Вот почему все были убеждены, что он готов, хотя этого вовсе не было. Когда он говорил со своим обычным самохвальством, что ему достаточно лишь топнуть ногой о землю, чтобы появились легионы, то все предполагали, что он говорил о тайных наборах и неизвестных соглашениях, которые должны были, когда потребуется, доставить ему войска. Уверенность его придавала мужество самым трусливым. Сказать по правде, подобная беззаботность среди такой очевидной опасности со стороны человека, когда–то завоевавшего целые царства и совершившего столько славных дел, превосходит всякое понимание.
Откуда могла взяться у Помпея такая уверенность? Или он не имел точных данных о силах своего соперника? Или он действительно верил, как он это говорил, что в войсках Цезаря царит недовольство, что его военачальники ненадежны и что никто не последует за ним на войну, которой он хочет идти против родной страны? Или он рассчитывал на свое былое счастье, на престиж своего имени, на счастливую случайность, даровавшую ему столько побед? Достоверно одно: в то самое время, когда ветераны Алезии и Герговии собирались под Равенной и приближались к Рубикону, неосторожный Помпей громко высказывал свое презрение и к этим войскам, и к их полководцу (vehementer contemnebat hunc hominem)[49] . Но такое хвастовство длилось недолго; оно тотчас же исчезло, как только было получено известие, что Цезарь решительно идет на Рим, и тот самый человек, которого Цицерон только что показывал нам презирающим своего противника и пророчащим ему гибель, несколько дней спустя, по словам того же Цицерона, бежит в страхе в глубь Апулии[50], не смея нигде остановиться или задержаться. До нас дошло письмо, написанное в это время Помпеем к консулам и к Домицию[51], который, по крайней мере, сделал попытку оказать сопротивление при Корфинии. «Знайте, — пишет он им, — я нахожусь в величайшем беспокойстве (scitote me esse in summa sollicitudine)»[52]. Какой контраст с недавними дерзкими речами! Таков и должен быть слог человека, который, внезапно
очнувшись от преувеличенных надежд, резко бросается из одной крайности в другую. Он ничего не приготовил, так как был слишком уверен в успехе; теперь он не смеет ничего предпринять, так как слишком убежден в поражении. Он более не доверяет никому и ни на кого не надеется; всякое сопротивление кажется ему бесполезным; он даже не рассчитывает более на пробуждение патриотического чувства, и ему и в голову не приходит обратиться с воззванием к республиканской молодежи итальянских муниципиев. По мере того как его враг приближается, он отступает все дальше. Самый Бриндизи с его крепкими стенами не кажется ему надежным; он мечтает бежать из Италии и думает, что ради безопасности необходимо, чтобы его отделяло от Цезаря море.
Целий не ждал так долго, чтобы решиться. Даже еще раньше, чем началась борьба, ему нетрудно было понять, на чьей стороне была сила и кто будет победителем. Тогда он без колебаний сделал крутой поворот и выдвинулся в первый ряд среди друзей Цезаря. Он выступил с поддержкой предложения Калидия, требовавшего, чтобы Помпей был отослан в его провинцию Испания[53]. Когда надежда на мирный исход окончательно исчезла, он покинул Рим вместе со своими друзьями Курионом и Долабеллой и отправился к Цезарю в Равенну. Он сопутствовал ему в его триумфальном шествии по Италии: он был свидетелем, как Цезарь простил Домиция, взятого в плен в Корфинии, как он преследовал Помпея и запер его в Бриндизи. Возбужденный этими быстрыми успехами, он писал Цицерону: «Видал ли ты когда–нибудь большего глупца, чем твой Помпей, который подвергает нас таким великим испытаниям, а сам ведет себя так по–ребячески? И, наоборот, читал ли ты где–нибудь или слышал о чем–либо, что превосходит решительность Цезаря в действии и его умеренность после победы? Что думаешь ты о наших воинах, которые в самое суровое время зимы, несмотря на все трудности дикой и холодной страны, окончили войну как бы в виде простой прогулки?»[54]
Приняв участие в этом деле, Целий ни о чем больше не думал, кроме как привлечь к нему и Цицерона. Он знал, что это самое приятное, что только он мог бы сделать для Цезаря. Несмотря на все свои победы, Цезарь ничуть не заблуждался относительно служивших ему лиц и прекрасно понимал, что ему недостает нескольких честных людей, чтобы придать своей партии лучшую внешность. Великого имени Цицерона было бы достаточно, чтобы загладить дурное впечатление, которое производило его окружение. К несчастью, Цицерону трудно было принять определенное решение. Все время, протекшее от перехода через Рубикон до взятия Бриндизи, он то и дело менял свое мнение. С обеих сторон одинаково старались всячески привлечь его к себе, и даже сами оба вождя обращались к нему с просьбами, хотя и совершенно различным образом. Помпей, все такой же неловкий, писал ему короткие и настойчивые письма: «Скорей отправляйся по Аппиевой дороге, приезжай ко мне в Луцерию[55], в Бриндизи, там ты будешь в безопасности»[56]. Странный язык побежденного, упорно желающего говорить как повелитель. Цезарь вел себя много умнее. «Приди, — писал он ему, — приди оказать мне поддержку твоими советами, твоим именем и славою»[57]. Такое обращение, такое внимание со стороны победоносного полководца, просившего с покорностью, когда имел право приказывать, не могло оставить Цицерона нечувствительным. В то же время, чтобы вернее залучить его на свою сторону, Цезарь заставлял писать ему самых близких друзей его, а именно: Оппия, Бальба, Требация[58] и, главным образом, Целия, так хорошо умевшего убеждать его. На него нападали сразу, пользуясь всеми его слабостями: старались возбудить в нем снова старую неприязнь к Помпею; пытались повлиять на него изображением несчастий, грозивших его семье; пробовали зажечь его тщеславие, указывая ему на честь примирить партии и умиротворить республику.
Столько старания должно было в конце концов поколебать его такую слабую душу. В последнюю минуту он, по–видимому, решился остаться в Италии, в каком–нибудь уединенном загородном доме или же в каком–нибудь нейтральном городе, чтобы жить там в стороне от дел, не примыкать ни к какой партии, а проповедовать всем
умеренность и мир. Он уже начал прекрасный трактат о согласии между гражданами; он хотел докончить его во время этого досуга, а так как он имел очень высокое мнение о своем красноречии, то и надеялся, что оно заставит оружие выпасть из рук даже самых ожесточенных. Несомненно, это была химера; однако не надо забывать, что и Катон, которого ни в чем нельзя заподозрить, жалел, что Цицерон слишком скоро отказался от этого намерения. Он порицал его за то, что он приехал в Фарсал, где его присутствие не могло оказать большой помощи сражающимся, тогда как, оставаясь нейтральным, он мог сохранить свое влияние на обоих соперников и служить между ними посредником. Но в один день все эти прекрасные проекты рухнули. Когда Помпей покинул Бриндизи, где он не считал себя больше в безопасности, и отправился в Грецию, Цезарь, рассчитывая, что эта новость скорее склонит на его сторону Цицерона, поспешил ее передать ему. Однако именно это и заставило его изменить свое первоначальное решение. Он был не из тех людей, которые, как Целий, изменяют при неудаче и переходят на сторону успеха. Напротив, он почувствовал себя ближе к Помпею, когда увидел его в несчастье. «Я никогда не желал делить его благополучие, — писал он, — но разделить с ним его несчастие очень бы хотел»[59]. Когда он узнал, что ушла и республиканская армия, а с нею почти все его старинные политические друзья, когда он почувствовал, что на этой италийской земле не осталось более ни законного управления, ни консулов, ни сената, им овладело глубокое отчаяние: ему казалось, что вокруг него образовалась как будто какая–то пустота и что само солнце, по его подлинному выражению, перестало светить. Многие одобряли его за осторожность, но он сам упрекал себя за нее, как за преступление. Он с горечью обвинял себя в слабости, старости, склонности к покою и миру. У него не было теперь другой мысли, как только поскорей бы уехать. «Я не могу больше переносить угрызений совести, — писал он, — мои книги, занятия, философия не могут мне ничем помочь. Я как птица, собравшаяся лететь, постоянно смотрю в сторону моря»[60].
С этого момента решение было им принято. Напрасно Целий пытался удержать его в последнюю минуту трогательным письмом, где он указывал ему на гибель его состояния и на испорченную будущность его сына. Цицерон хотя и был очень тронут, отвечал, однако, с необычной для него твердостью: «Я счастлив видеть, что ты принимаешь такое участие в моем сыне; но если республика уцелеет, он будет всегда достаточно богат именем своего отца, если же ей суждено погибнуть, он разделит общую участь всех граждан» [61]. Вскоре после этого он переехал за море, чтобы отправиться в лагерь Помпея. Это вовсе не значит, что он рассчитывал на успех: присоединяясь к партии, все слабости которой ему были хорошо известны, он знал заранее, что добровольно шел разделить ее неудачу. «Я иду, — писал он, — подобно Амфиараю, чтобы живым броситься в пропасть» [62]. Такое самопожертвование он считал себя обязанным сделать ради родины, и это надо поставить ему в заслугу, тем более что он делал это без всякого самообольщения и без малейшей надежды.
В то время как Цицерон отправлялся, таким образом, в лагерь Помпея, Целий сопровождал Цезаря в Испанию[63]. С этих пор всякие сношения между ними стали невозможными; вот почему на этом моменте обрывается их переписка, до того времени очень деятельная. Однако есть еще одно письмо, последнее, которым они обменялись и которое представляет собою странный контраст со всеми предшествовавшими. Целий обратился к Цицерону всего через несколько месяцев после только что описанных событий, но уже при совершенно других обстоятельствах. Хотя это письмо дошло до нас в очень искаженном виде, так что смысл всех фраз восстановить трудно, все же из него ясно видно, что писавший был во власти сильнейшего раздражения. Этот ревностный сторонник Цезаря, столь старавшийся склонить других к своему мнению, сразу обратился в его яростного врага: то самое дело, какое он только что защищал с таким пылом, он называет теперь не иначе как отвратительным и находит, «что лучше умереть, чем служить ему» [64]. Что же такое произошло в этот промежуток? Что вызвало у Целил новую перемену во взглядах и чем все это кончилось? На этом следует остановиться несколько подробнее, так как это может пролить некоторый свет на политику диктатора, а главным образом, познакомить нас с его приспешниками.

III

В своем трактате О дружбе Цицерон утверждает, что у тирана не может быть друзей[65]. Говоря таким образом, он имел в виду Цезаря, и надо признаться, что этот пример, по–видимому, подтверждает такое мнение. Для властелина не может быть недостатка в приспешниках, а Цезарь, щедро оплачивавший оказываемые ему услуги, имел их более всякого другого; но искренних и преданных друзей его нам почти неизвестно. Может быть, они и были у него среди тех мало известных сторонников его, о которых история не сохранила никакого воспоминания [66], но из числа тех, кого он выдвинул на первые места и кого он призвал принять участие в своей удаче, никто не остался ему верным. Его щедрость породила неблагодарных, его милосердие не обезоружило никого, и ему изменили даже те, кого он осыпал своими милостями. Если кого и можно назвать его истинными друзьями, так это его воинов, ветеранов, уцелевших после великой Галльской войны; это были его центурионы, которых он всех знал по имени и которые так самоотверженно умирали за него на его глазах: Сцева, щит которого при Диррахии был пробит двумястами тридцатью стрелами [67], Крастин, сказавший ему утром в день Фарсальской битвы: «Сегодня вечером ты поблагодаришь меня живого или мертвого»[68]. Эти служили ему верно, и он знал это и полагался на них, но он знал также, что не может быть уверенным в своих военачальниках. Хотя он щедро оделил их и деньгами и почестями после победы, они все же были недовольны. Некоторые из них, наиболее честные, печалились при мысли, что они погубили республику и пролили свою кровь за установление абсолютной власти. Большинство не страдало от подобных сомнений, но все находили, что их плохо вознаградили за услуги. Как ни велико было великодушие Цезаря, оно все же было недостаточно, чтобы удовлетворить их. Им предоставили всю республику, они стали преторами и консулами, они получили в управление самые богатые провинции, и, однако, они продолжали жаловаться. Все служило им предлогом для ропота. Антоний настоял на том, чтобы ему за бесценок присудили дом Помпея; когда же пришли к нему за деньгами, он взорвался от гнева и заплатил одними ругательствами. Без сомнения, он в этот день находил, что к нему не были достаточно внимательны, и называл Цезаря неблагодарным. Вообще это нередкое явление, когда эти военные люди, такие храбрые пред лицом неприятеля и такие восхитительные в день битвы, обращаются в обыкновенной жизни в пошлых честолюбцев, полных низкой ревности и ненасытной корысти. Они начинали с ропота и жалоб и почти все кончали изменой. Среди тех, кто убивал Цезаря, находились, быть может, лучшие его военачальники: Сульпиций Гальба, победитель нантуатов, Базил, один из самых выдающих начальников конницы, Децим Брут и Требоний, герои Марсельской осады[69]. Те же, кто не принадлежал к заговорщикам, вели себя в этот день не лучше их. Сердце сжимается, когда читаешь у Плутарха рассказ о смерти Цезаря и видишь, что никто не сделал ни малейшей попытки защитить его. Заговорщиков было не более шестидесяти, а сенаторов было более восьмисот. Большая часть из них служили в его войске; все они были обязаны ему честью заседать в курии, чего вовсе не были достойны, и эти несчастные, обязанные ему и своим состоянием, и своим званием, унижавшиеся перед ним ради его покровительства и жившие его милостями, молча смотрели, как его убивали. Все время, пока длилась эта ужасная борьба, пока, «подобно зверю, окруженному охотниками, он отбивался от устремленных на него мечей», они оставались неподвижными на своих местах, и все их мужество состояло в том, что они поспешили удалиться, лишь только Брут сделал попытку сказать речь над окровавленным трупом. Цицерон вспоминал именно эту сцену, которой он был свидетелем, когда он говорил впоследствии: «В тот день, когда падают угнетатели своего отечества, становится ясно, что у них не было друзей» [70] .
Если военачальники Цезаря, имевшие столько оснований оставаться ему верными, изменяли ему, то мог ли он рассчитывать тем более на тех сомнительных союзников, которых он набрал себе на форуме и которые, раньше чем служить ему, уже служили всем прочим? Чтобы выполнить свои намерения, ему необходимы были люди опытные в деле управления, и их ему необходимо было иметь как можно больше, дабы новое правительство не казалось режимом чисто военным. Вот почему он не был разборчив и брал кого попало. Всего больше приходило к нему людей бесчестных из всех партий. Хотя он их и не уважал, но принимал хорошо и всюду брал с собою. На Цицерона они нагнали страх, когда Цезарь посетил его вместе с ними в Формиях. «Со всей Италии, — писал он, — к нему сошлись все негодяи» [71], и даже Аттик, обычно такой осторожный, не мог удержаться, чтобы не назвать эту свиту адскою толпою[72]. Хотя тот факт, что подобные перевороты исходят обыкновенно от людей, которым терять нечего, довольно обычен, но тем не менее странно, что Цезарь не сумел найти себе более почтенных союзников. Даже самые ярые его противники не могли не признать, что в том, что он хотел разрушить, не все заслуживало сохранения. Задуманная им революция имела серьезные причины, поэтому было естественно, чтобы у ней были также и искренние сторонники. Каким же образом могло случиться, что среди всех помогавших ему переменить режим, который вызывал столько жалоб и так угнетал всех, оказалось, по–видимому, так мало лиц, действовавших по убеждению, а напротив, почти все были лишь наемными заговорщиками, трудившимися без всякой искренности для человека, которого они не любили и чье дело считали дурным?
Быть может, состав партии Цезаря надо объяснить теми обычными приемами, которыми он пользовался для его пополнения. Так, когда он хотел привлечь кого–нибудь к своему предприятию, он не терял время на то, чтобы показать ему недостатки прежнего правления и достоинства того, какое он хотел установить взамен. Он прибегал к более простому и надежному приему: он платил. Это говорит за то, что он хорошо знал своих современников и нисколько не ошибался, думая, что в обществе, всецело отдавшемся роскоши и наслаждению, ослабевшие верования были заменены одними лишь материальными интересами. Вот почему он без всякого колебания организовал обширную систему подкупа. Средства для этого доставляла ему Галлия. Он ее грабил так же решительно, как и покорил, «завладевая — как говорит Светоний — всем, что он находил в храмах богов, и беря города приступом не столько затем, чтобы наказать, сколько затем, чтобы иметь предлог разграбить их» [73]. С помощью этих денег он и вербовал себе сторонников. Никто из приходивших к нему не уходил никогда с пустыми руками. Он не пренебрегал даже делать подарки рабам и отпущенникам, имевшим хоть какое–нибудь влияние на своих хозяев. Во время его отсутствия в Риме ловкий испанец Бальб и банкир Оппий, бывшие его поверенными в делах, раздавали щедроты от его имени: они тайно выручали сенаторов, оказавшихся в стесненных обстоятельствах; они снабжали деньгами молодых людей из хороших фамилий, истощивших уже родительские средства. Они ссужали без процентов, но всем было известно, какими услугами придется со временем расплачиваться. Таким именно образом они подкупили Куриона, заставившего заплатить за себя весьма приличную сумму: у него было более 60 миллионов сестерциев долга (12 миллионов франков, то есть около 4,5 миллионов руб.). Целий и Долабелла, дела которых обстояли не лучше, были, вероятно, привлечены теми же средствами. Никогда подкуп не распространялся так широко и так бесстыдно. Почти каждый год зимою Цезарь возвращался в Цизальпийскую Галлию с сокровищами галлов. Тогда ярмарка открывалась, и важные личности посещали его по очереди. Однажды в Луке их собралось сразу столько, что внутри помещения было насчитано двести сенаторов, а у входа сто двадцать ликторов.
Вообще, приобретаемая за деньги верность людей длится лишь до тех пор, пока водятся полученные деньги, а в руках этих людей деньги не залеживались, и с того самого дня, как откажешься удовлетворять их расточительности, надо начать им не доверять. Кроме того, была и еще одна особая причина, почему все эти политические друзья Цезаря должны были рано или поздно стать недовольными. Все они выросли среди бурь республики; с ранних пор они бросились в эту деятельную и кипучую жизнь и сроднились с нею. Никто более их не пользовался и не злоупотреблял свободою слова; они были обязаны ей своим влиянием, своей властью, своей известностью. По странной непоследовательности, людьми, изо всех сил трудившимися над установлением абсолютного правления, были именно те, которые менее всего могли обойтись без борьбы на общественной площади, без деловых волнений, без свободного воздействия слова, то есть без всего того, что существует лишь в свободном правлении. Ни для кого деспотическая власть не должна была показаться тяжелою так скоро, как для тех, кто не мог переносить даже легкого и справедливого ига закона. Вот почему они не замедлили понять ошибку, которую совершили. Они поняли, что, помогая одному конфисковать свободу остальных, они предали ему и свою свободу. В то же время им нетрудно было заметить, что новый режим, установленный их трудами, не мог возвратить им того, что давал старый. В самом деле, что значили все эти чины и почести, которыми их собирались наградить, когда в сущности вся власть находилась в руках одного человека? Правда, существовали еще и преторы и консулы, но можно ли сравнивать их, зависевших от одного человека, подчиненных его взглядам, подавляемых его властью и затемненных его славой, с теми же должностными лицами при старой республике? Отсюда должны были неизбежно рождаться неудовольствия, сомнения, а часто также и измены. Вот почему все эти союзники, набранные Цезарем из различных партий и оказавшие ему вначале столько полезных услуг, в конце концов стали причинять ему немало хлопот. Никто из этих беспокойных и непослушных людей, не дисциплинированных ни природою, ни навыком, не мог согласиться добровольно подчиняться дисциплине и сознательно решиться повиноваться. Как только они ускользали с глаз своего господина и переставали чувствовать над собою его сдерживающую руку, у них тотчас же брали верх прежние инстинкты; при первом же случае они снова становились прежними бестактными смутьянами, и стоило только Цезарю отлучиться, как в Риме, умиротворенном его абсолютною властью, снова вспыхивают беспорядки. Так, Целий, Долабелла, Антоний нарушали общественное спокойствие, которое они обязаны были поддерживать. Курион, вождь этой молодежи, присоединившийся к новому правительству, умер слишком скоро, чтобы стать недовольным; но по тому легкомысленному и свободному тону, с каким он уже говорил о Цезаре в своих интимных беседах, и потому еще, что он не имел на его счет никаких иллюзий, можно полагать, что он поступил бы так же, как другие[74].
Теперь легко понять, какие причины жаловаться имел Целий и каким образом этот честолюбивый человек, которого не могли удовлетворить почести древней республики, пришел к тому, что почувствовал себя неважно при новом режиме. Теперь становится понятным и странное письмо, написанное к Цицерону, и то объявление войны, какое он сделал Цезарю и его партии. Недовольство рано закралось в его душу. С самого начала гражданской войны, когда его поздравляли с успехами его партии, он отвечал с грустью: «Что мне до этой славы, которая не доходит до меня?» [75] Это значит, что он уже начал понимать, что в новом правлении имеется место лишь для одного человека и что этому одному отныне должна принадлежать вся слава, так же как и вся власть. Цезарь взял его с собою в свою экспедицию в Испанию и там, по–видимому, не дал ему случая отличиться. По возвращении в Рим он был назначен претором, но не городским, считавшимся более почетной должностью; здесь ему предпочли Требония. Это предпочтение, которое он принял за личную обиду, жестоко его рассердило. Он решил отомстить и стал ждать лишь случая. Такой случай, показалось ему, представился, когда Цезарь со всеми своими войсками отправился в Фессалию[76] для преследования Помпея. Он думал, что в отсутствие диктатора и его войска, посреди общего волнения в Италии, в которой носились тысячи противоречивых слухов об исходе борьбы, ему удастся нанести решительный удар. Момент был выбран очень удачно; но еще удачнее был тот вопрос, на котором Целий решил обосновать новое сопротивление. Ничто не делает столько чести его политической ловкости, как то, что он так ясно подметил слабые стороны восторжествовавшей партии и с первого взгляда увидел, какое лучшее положение надо занять, чтобы напасть с успехом.
Хотя Цезарь уже господствовал над Римом и Италией и можно было предвидеть, что республиканская армия его не остановит, все же ему предстояло преодолеть еще много важных затруднений. Целий это хорошо знал, как знал также и то, что в политической борьбе успех часто бывает испытанием, чреватым серьезными опасностями.
После того как враг побежден, приходится сдерживать своих сторонников, а это иногда бывает очень трудно. Необходимо бывает положить предел крайностям, которые ранее терпелись и даже как будто поощрялись, пока момент их удовлетворения казался далеким; особенно трудно бороться против тех чрезмерных надежд, которые порождаются победой у победителей и которые она не в силах осуществить. Обыкновенно, пока дело еще не сделано и идет вербовка сторонников, тогда не скупятся на обещания; но в тот день, когда власть достигнута, очень трудно бывает исполнить все взятые на себя обязательства, и тогда эти прекрасные оппозиционные программы, под знаменем которых совершалось дело, становятся большой помехой. Цезарь был признанным главою демократической партии, и в этом была его главная сила. Как известно, вступая в Италию, он объявил, что идет возвратить свободу республике, угнетаемой кучкой аристократов. А демократическая партия, уполномоченным которой он таким образом себя объявил, имела уже готовую программу. Это не была более программа Гракхов. После целого века борьбы, и притом часто кровопролитной, взаимная ненависть достигла высшего предела, а упрямое противодействие аристократии сделало народ еще требовательнее. После Гая Гракха каждый из вождей, пытавшихся стать во главе его, для того чтобы надежнее увлечь его за собою, заявлял от его имени какое–либо новое требование. Клодий желал получить для него права свободы ассоциаций, с тем чтобы с помощью тайных обществ управлять республикой. Катилина обещал конфискацию и грабеж — вот почему воспоминание о нем так долго пользовалось популярностью. Цицерон говорит о богатых поминках, справлявшихся в сто честь, и о цветах, покрывавших его могилу[77]. Цезарь, выступивший их преемником, не мог вполне отказаться от этого наследства; ему необходимо было обещать, что он закончит их дело и удовлетворит вожделения демократии. В это время она, по–видимому, не особенно заботилась о политических реформах, а добивалась лишь социальной революции. Кормиться, ничего не делая, за счет государства, посредством часто повторяемых бесплатных раздач; присвоить себе наилучшие земли союзников[78], посылая колонистов в наиболее богатые италийские города; добиться некоторого перераспределения богатств под предлогом изъятия у аристократии присвоенного ею себе общественного имущества — таков был обычный идеал плебеев. Но то, чего с особенным упорством добивалась демократия, то, что сделалось как бы лозунгом всей этой партии, — это упразднение долгов или, как тогда говорили, уничтожение долговых записей (tabulae novae), то есть открытое нарушение общественного права и всеобщее банкротство, предписанное законом. Сколь бы ни была связана с насилием эта программа, Цезарь, беря на себя главенство над демократией, тем самым как бы принимал ее. Пока исход борьбы был сомнителен, он очень остерегался высказываться против этой программы из боязни ослабить свою партию расколом. Вот почему верили, что, одержав победу, он приступит к ее осуществлению.
Но задачей Цезаря было не только разрушить одно правительство; он желал основать другое, а ему было прекрасно известно, что на грабеже и банкротстве нельзя устроить ничего солидного. Использовав без всякого зазрения совести программу демократии для уничтожения республики, он понял, что теперь для него началась новая роль. В тот день, когда он сделался господином Рима, его инстинкт государственного человека и его интерес верховного правителя сделали из него консерватора. Протягивая руку умеренным элементам прежних партий, он не стеснялся пользоваться часто и традициями прежнего режима.
Несомненно, что дело Цезаря, если брать его в целом, далеко не было делом революционера. Некоторые из его законов заслужили даже одобрение Цицерона после мартовских ид[79], а уж одно это говорит о том, что они не соответствовали желаниям и надеждам демократии. Он выслал восемьдесят тысяч бедных граждан в колонии, но за море, в Африку и Грецию. Он не мог и думать о полном уничтожении всех раздач со стороны государства римскому народу, но он их значительно ограничил. Число граждан, принимавших в них участие и насчитывавших при республике триста двадцать тысяч, он сократил до ста пятидесяти тысяч; он распорядился, чтобы число это никогда не превышалось и чтобы ежегодно претор замещал места тех из этих привилегированных нищих, которые умирали в течение года. Он не только ничего не изменил в запретительной системе, действовавшей при республике, но даже установил новые ввозные пошлины на чужеземные товары. Он издал закон против роскоши, значительно более строгий, чем предшествовавшие, который подробно регламентировал, как надлежало одеваться и питаться, и стал проводить его в жизнь с настойчивой строгостью. Рынки охранялись военной стражей, чтобы там не продавалось ничего не дозволенного законом, и воины имели право даже входить в дома и забирать прямо со столов запрещенные съестные припасы. Эти меры, стеснявшие торговлю и промышленность, а следовательно, вредившие интересам народа, Цезарь заимствовал из преданий аристократических правительств. Поэтому они не могли быть популярны, но еще менее популярны были те ограничения, какие он применил к праву объединений. Это право, которым демократия дорожила более, чем всяким другим, уважалось до самых последних времен республики, и трибун Клодий искусно пользовался им, чтобы наводить страх на сенат и подавлять форум своим террором. Под предлогом почитания богов–ларов каждого перекрестка были образованы особые местные ассоциации (collegia compitalicia), куда входили бедные граждане и рабы. Эти сообщества, бывшие вначале религиозными, скоро стали политическими. В эпоху Клодия они составляли нечто вроде регулярной армии демократии и играли в смутах Рима ту же роль, какую играли секции во Франции в 93 году [80]. Рядом с этими постоянными ассоциациями и по тому же образцу создавались ассоциации временные, всякий раз как предстояло какое–либо важное избрание. Людей набирали по их местожительству, подразделяли их на декурии и центурии, назначали над ними вождей, которые и вели их подавать голоса военным строем, а так как вообще народ отдавал свои голоса не даром, то заранее выбирали важное лицо, называвшееся секвестром (sequester), в руки которого передавалась сумма, обещанная кандидатом, и распределителей (divisores), на обязанности которых лежало распределять деньги после голосования между членами каждого отряда. Вот как происходила в Риме всеобщая подача голосов в конце республики, и вот каким образом эта раса, по природе склонная к дисциплине, сумела дисциплинировать даже сам беспорядок. Цезарь, часто пользовавшийся услугами этих тайных ассоциаций, управлявший посредством их выборами и бравший верх на форуме, что бы там ни обсуждалось, не захотел более терпеть их, как только они стали ему не нужны. Он думал, что никакое правильное правительство не просуществует долго, если оставить функционировать бок о бок с ним это тайное правительство. Таким образом, он не отступил перед строгими мерами, чтобы избавиться от этого организованного беспорядка. К великому возмущению своих друзей, он сразу уничтожил все политические общества, оставив из них лишь наиболее древние, не представлявшие никакой опасности.
Это были крутые меры, и они должны были задеть многих — вот почему он прибегнул к ним не сразу, а лишь после Мунды и Тапса[81], когда власть его уже никем не оспаривалась и когда он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы противостоять демократии, своей прежней союзнице. Когда он отправлялся под Фарсал, он еще должен был щадить многое: его осторожность советовала ему не раздражать своих друзей, пока у него оставалось еще так много врагов. К тому же были и такие вопросы, которые нельзя было откладывать, — настолько близко к сердцу принимала их демократия и настолько настойчиво она требовала их решения. К числу этих вопросов принадлежало уничтожение долгов. Цезарь занялся этим делом сейчас же по возвращении из Испании, но и в этом случае, несмотря на всю затруднительность своего положения, он не был так радикален, как на это рассчитывали. Под влиянием своих инстинктов консерватора, с одной стороны, и требований партии, с другой, он остановился на среднем варианте: вместо того чтобы совершенно отменить долговые обязательства, он удовольствовался лишь их некоторым сокращением. Прежде всего он повелел, чтобы все суммы, уплаченные раньше как проценты, были зачислены в счет основного долга; затем, чтобы облегчить уплату уменьшенной таким образом суммы, он приказал подвергнуть оценке через посредников имущества должников и определить не настоящую их стоимость, а ту, какую они имели до гражданской войны, заимодавцы же обязаны были принимать их в уплату по этой оценке. Светоний говорит нам, что таким образом долгов уменьшилось более чем на четверть. Правда, эти меры представляются нам еще в достаточной мере революционными. Мы не понимаем такого вмешательства власти, при котором у частных лиц без всякого основания отнимается некоторая доля их состояния, и ничто не кажется нам более несправедливым, как то, что сам закон нарушает договоры, которые поставлены под его защиту; но в то время впечатление было совсем иное. Кредиторы, боявшиеся, что им не оставят ничего, почувствовали себя очень счастливыми, что потеряли не все, а должники, рассчитывавшие совершенно очиститься от долгов, горько жаловались, что их хотели заставить заплатить хоть что–нибудь. Отсюда — разочарование и ропот. «В эту минуту, — писал Целий, — за исключением нескольких ростовщиков, все здесь на стороне Помпея»[82].
Для такого скрытого врага, как Целий, этот случай начать враждебные действия был достаточно благоприятен. Он поспешил не упустить его и использовать то недовольство, которого он был свидетелем. Его образ действия был очень смел. Взять на себя подобную роль крайнего демократа, или, как сказали бы теперь, социалиста, отринутую Цезарем, образовать из всех недовольных новую, более радикальную партию и провозгласить себя ее вождем — таков был задуманный им план. В то время как посредники, назначенные для оценки имущества должников, выполняли по мере сил свои щекотливые обязанности, а городской претор Требоний разбирал все недоразумения, возникавшие по поводу этого посредничества, Целий распорядился поставить свое курульное кресло возле судилища Требония и, самовольно присвоив себе право пересматривать решения своего коллеги и начальника[83], объявил, что окажет поддержку требованиям тех, кто захотел бы ему пожаловаться. Но или потому, что Требонием все были довольны, или, всего вернее, потому, что все боялись Цезаря, никто не дерзнул к нему обратиться. Эта первая неудача не обескуражила Целия; напротив, он думал, что, чем затруднительнее становилось положение, тем смелее надо действовать, и, несмотря на противодействие консула Сервилия[84] и всех остальных магистратов, он издал два очень смелых закона: один освобождал всех съемщиков от платы за помещение в течение года, а другой совершенно отменял все долги. На этот раз народ, по–видимому, был готов прийти на помощь тому, кто так решительно принял его сторону: начались волнения на форуме, снова, как прежде, полилась кровь, и Требоний был сброшен разъяренной толпою с его судейского места и спасся только чудом. Целий торжествовал и думал, без сомнения, что начинается новая революция, но в силу какого–то странного совпадения он стал жертвою той самой ошибки, которая несколько позднее погубила Брута. При обстоятельствах совершенно противоположных эти два столь различные между собой человека обманулись одинаковым образом: они оба слишком понадеялись на римский народ. Один из них возвращал ему свободу и считал его способным желать и защищать ее, другой призывал его к оружию, обещая поделить достояние богачей; но народ не стал слушать ни того, ни другого, так как он уже не был более способен к подъему ни ради дурных страстей, ни ради благородных инстинктов. Роль народа уже кончилась, и он это сознавал; в тог день, когда он предал себя в руки абсолютной власти, он как бы совершенно потерял память о прошлом. Отныне он вполне отказался от всякой политической инициативы и ничто более не могло вырвать его из апатии. И все эти права, столь желанные и добытые с таким трудом, и этот антагонизм, так тщательно раздувавшийся народными вождями, и трибунат, и аграрные законы — все стало ему безразличным. Это уже тот самый народ империи, который так удивительно метко описан Тацитом, самый презренный из всех народов, снисходительный к каждому успеху, жестокий ко всем неудачам, приветствующий одинаковыми рукоплесканьями всякого, кто торжествует, и играющий одну–единственную роль во всех революциях, состоящую в том, что, когда борьба кончена, он составляет кортеж победителя.
Подобный народ не мог быть ни для кого серьезной опорой, и Целий сделал ошибку, рассчитывая на него. Если он по старой привычке и проявил один раз восприимчивость к тем великим обещаниям, которые его так волновали тогда, когда он был свободен, то это волнение было несерьезно, и достаточно было небольшого отряда конницы, случайно проезжавшего через Рим, чтобы вернуть его к порядку. Консул Сервилий особым постановлением сената, отменявшим все законные власти, был уполномочен сосредоточить в одних своих руках всю власть. С помощью этих проходящих войск он запретил Целию отправлять служебные обязанности, а так как Целий не подчинился, то велел разбить его курульное кресло[85] и стащить его с трибуны, с которой он не желал сходить. На этот раз народ остался спокойным, и никто не отозвался на призыв, пытавшийся разбудить в этих усталых душах былые страсти. Целий вернулся домой в бешенстве. После такого публичного бесчестия он не мог более оставаться в Риме. Вот почему он поспешил покинуть его, говоря всем, что он отправляется с объяснениями к Цезарю, но на деле у него были иные проекты. Потерпев неудачу в Риме, Целий решил попытаться поднять восстание в Италии и начать новую гражданскую войну. Это было дерзкое и рискованное предприятие, и, однако, с помощью одного неустрашимого человека, поддержкой которого он заручился, он не терял надежды добиться успеха. В то время в Италии находился один старый заговорщик, Милон, наводивший некогда ужас своими жестокостями во время той анархии, которая последовала после консульства Цицерона. Осужденный впоследствии за убийство, он нашел убежище в Марселе. Цезарь вернул всех изгнанных, за исключением только одного Милона, которого он побаивался ввиду его неисправимой дерзости, но по приглашению Целия тот вернулся тайно и выжидал исхода событий. Целий отыскал его, и они вдвоем написали возбуждающие письма в италийские муниципии, соблазняя их всяческими обещаниями и убеждая взяться за оружие. Муниципии остались спокойными. Тогда Целию и Милону пришлось прибегнуть к последнему средству, которое у них оставалось. Покинутые свободными гражданами Рима и Италии, они обратились к рабскому населению, освобождая из тюрем рабов и созывая к себе альпийских пастухов и гладиаторов, предназначенных для общественных представлений. Когда им удалось таким путем собрать около себя некоторое число сторонников, они разделились, чтобы попытать каждому счастье порознь, но ни тот ни другой успеха не имели. Милон, осмелившийся напасть на один важный город, защищаемый претором с целым легионом войска, был убит ударом камня. Целий, после того как напрасно пытался привлечь на свою сторону Неаполь и Кампанию, принужден был отступить до Фурия [86]. Здесь он столкнулся с отрядом испанских и галльских всадников, посланных на него из Рима, и, когда он приблизился к ним, чтобы вступить с ними в переговоры и попытаться подкупить их, они его убили.
Так погиб тридцати четырех лет от роду этот решительный молодой человек, надеявшийся перевесить счастье Цезаря. Никогда широкие замыслы не имели такого печального конца. Обнаружив невероятную смелость, переходя от одного рискованного проекта к другим, еще более рискованным, по мере того как предшествующие не удавались, и делая в течение нескольких месяцев последовательно попытки взбунтовать Рим, Италию, рабов, он умер в глуши от руки нескольких варваров, которых он хотел соблазнить изменить их долгу, и его смерть, случившаяся как раз в то время, когда все взоры были устремлены на Фарс ал, прошла почти незамеченной. Однако, кто же станет утверждать, что подобный конец, как он ни печален, является незаслуженным? В конце концов, не справедливо ли, чтобы человек, живший всевозможными приключениями, и погиб как искатель приключений? Он вовсе не был настоящим политиком, что бы ни говорил Цицерон, — чтобы быть им, ему недоставало убеждений и готовности им служить. Неустойчивость его чувств, непоследовательность его поведения, тот скептицизм, какой он проявлял по отношению ко всем мнениям, столько же принесли вреда его таланту, как и характеру. Если бы он сумел внести больше цельности в свою жизнь, если бы он сразу пристал к какой–либо честной партии, его качества, найдя себе достойное применение, достигли бы совершенства. Без сомнения, он и тогда мог погибнуть, но погибнуть при Фарсале или Филиппах — все же некая честь, учитываемая потомством. Напротив, так как он часто менял свои мнения сообразно своим интересам или прихотям, так как он поочередно служил самым противоположным партиям, не веря в справедливость ни одной из них, то он и оставался всегда не более как посредственным оратором и случайным политиком и умер на большой дороге, как простой злоумышленник. Однако, несмотря на его ошибки, истории не легко относиться к нему дурно. Древние писатели всегда отзываются о нем с тайной снисходительностью. Блеск, окружавший его молодость, приятность его ума, изящество, какое он умел сохранять даже в самых печальных своих поступках, особая смелая откровенность, не позволявшая ему искать уважительных предлогов для недостойных уважения вещей, ясное понимание взаимных отношений в политической жизни, его знание людей, необычная находчивость, энергичная решимость, его удивительная отвага на все дерзать и постоянно играть собственной головою, — столько блестящих качеств в соединении с такими крупными недостатками обезоруживали самых строгих судей. Сам благоразумный Квинтилиан, хоть и мало способен был понять эту увлекающуюся натуру, не осмелился, однако, отнестись к нему сурово. Отозвавшись с похвалою об изяществе его ума и об язвительности его красноречия, он довольствуется следующей его оценкою: «Это был человек, заслуживающий и лучшего поведения, и более долгой жизни (dignus vir cui mens melior et vita longior contigisset)»
В тот момент, когда Целий умер, та элегантная молодежь, образцом которой он являлся и с которой нам удалось познакомиться благодаря стихотворениям Катулла и письмам Цицерона, уже отчасти исчезла. Не осталось почти никого из тех юношей, которые блистали на празднествах в Байях и которым рукоплескали на форуме. Катулл умер раньше всех, в то самое время, когда талант его, созревший с годами, стал более серьезным и возвышенным. Его друг Кальв последовал за ним вскорости, скончавшись в тридцать пять лет, без сомнения, вследствие излишеств общее венной жизни. Курион был убит солдатами Помпея, как Целий — солдатами Цезаря. Долабелла пережил всех, но и ему в непродолжительном времени также предстояло погибнуть трагической смертью. То было революционное поколение, пожинаемое революцией, так как совершенно справедливо известное выражение, утверждающее, что во все времена и во всех странах она пожирает детей своих [87].

Глава IV. Цезарь и Цицерон

Глава V. Брут. Его отношения с Цицероном

Не будь писем Цицерона, мы не знали бы, что такое Брут[1]. О Бруте никогда не говорили хладнокровно, и политические партии привыкли связывать с его именем либо свои надежды, либо свою ненависть, вследствие чего действительные черты его личности изгладились рано. Среди страстных споров, возбуждаемых одним его именем, поскольку одни, подобно Лукану, превозносят его до небес[2], другие же, как например Данте, положительно помещают его в преисподнюю[3], он очень естественно сделался каким–то легендарным лицом. Письма Цицерона возвращают нас к действительности. Благодаря им этот поразительный, но смутный образ, безмерно преувеличенный восхищением или ужасом, определяется точнее и принимает человеческие размеры. Если он и теряет часть своего величия при ближайшем знакомстве, то зато приобретает больше правды и жизненности.
Близкие отношения между Цицероном и Брутом продолжались десять лет. Собрание писем, написанных ими друг другу в течение этого времени, составляло, вероятно, несколько томов, так как один грамматик упоминает о девятой книге его. Все эти письма пропали, за исключением двадцати пяти, написанных после, смерти Цезаря[4]. Несмотря на потерю остальных, Брут занимает такое важное место в дошедших до нас сочинениях Цицерона, особенно в его переписке, что здесь можно найти все данные, необходимые для ближайшего знакомства с ним. Я хочу собрать их все воедино и написать не рассказ о всей жизни Брута, чтобы не повторять общеизвестных уже событий, а просто историю его отношений с Цицероном.

I

Аттик, этот всеобщий друг, сблизил их между собою. Это было около 700 года[5], вскоре по возвращении Цицерона из изгнания, во время волнений, возбужденных Клодием, таким же заурядным агитатором, как Катилина, с помощью которых Цезарь заблаговременно подрывал силы римской аристократии, чтобы легче справиться с нею впоследствии. Положение, занимаемое в то время Цицероном и Брутом в республике, было весьма различно. Цицерон уже прошел через самые высокие должности и успел оказать огромные услуги государству. Его талант и честность делали его драгоценным помощником аристократической партии, к которой он примкнул; в то же время он имел влияние и на народ, очаровывая его речами; провинции любили его за то, что он не раз защищал их интересы против алчных правителей, и еще недавно Италия доказала ему свою любовь, с триумфом провожая его от Бриндизи до Рима. Бруту был всего тридцать один год; большая часть жизни его протекла вдали от Рима, в Афинах, где он, как всем было известно, с увлечением занимался изучением греческой философии, на острове Кипр и на Востоке, куда он последовал за Катоном. Он не отправлял еще ни одной из должностей, дающих политическое значение, и ему пришлось дожидаться более десяти лет, прежде чем подумать о консульстве. Тем не менее Брут был уже известным лицом. При первом же знакомстве, несмотря на разницу их лет и положений, Цицерон сам идет ему навстречу, относится к нему со вниманием и предупредительностью. Можно сказать, что все как будто чего–то ожидали от этого юноши, смутно догадываясь, что он предназначен для чего–то великого. В то время как Цицерон находился в Киликии, Аттик, торопя его исполнить некоторые просьбы Брута, писал ему: " Если ты не вывезешь из этой провинции ничего, кроме его дружбы, то и этого будет много»[6]. А Цицерон писал о нем в то же самое время: «Он уже первый среди молодежи и, надеюсь, скоро будет первым в государстве»[7].
Действительно, все, казалось, обещало Бруту великую будущность. Потомок одного из знаменитейших домов в Риме, племянник Катона, родственник Кассия и Лепида, он только что женился на одной из дочерей Аппия Клавдия, из которых другая была замужем за старшим сыном Помпея. Благодаря этим связям, он был близок к самым влиятельным семействам, но выделялся среди других не столько своим происхождением, сколько своим характером и нравом. В молодости он вел воздержанную жизнь: он занимался философией не из одного любопытства, как одним из полезнейших умственных наслаждений, но как мудрец, желающий применить на деле ее правила. Он вернулся из Афин с репутацией очень мудрого человека, что подтвердила его честная и правильная жизнь. Уважение к его добродетели усугублялось, когда вспоминали, в какой среде она возникла и против каких отвратительных примеров она должна была устоять. Его мать, Сервилия, была одной из самых сильных страстей Цезаря, быть может его первой любовью. Она постоянно оказывала на него большое влияние и воспользовалась им для того, чтобы обогатиться после Фарсала, добившись присуждения себе доли имущества побежденных. Когда она состарилась и почувствовала, что могущественный диктатор ускользает из ее рук, то, чтобы господствовать над ним еще и после, она способствовала, говорят, его связи с одной из своих дочерей, женою Кассия. Другая ее дочь, вышедшая за Лепида, пользовалась не лучшей репутацией, и Цицерон рассказывает о ней очень забавную историю. Молодой римлянин, Гай Ведий, проезжая через Киликию с большой свитой, нашел удобным оставить часть своих вещей у одного из своих хозяев. На беду хозяин этот умер; печати были наложены на тюки путешественника, так же как и на остальные вещи, причем прежде всего были найдены портреты пяти знатных дам и в том числе портрет сестры Брута. «Надо сознаться, — сказал Цицерон, никогда не упускавший случай сострить, — что брат и муж вполне заслуживают своих прозвищ. Брат очень глуп (brutus), потому что ничего не замечает, а муж слишком снисходителен (lepidus), потому что все безропотно выносит»[8]. Вот какова была семья Брута. Что касается его друзей, то о них нечего и говорить. Известно, как жила в то время богатая римская молодежь и что за люди были эти Целии, Курионы, Долабеллы. Посреди их разврата суровая честность Брута, его прилежание к делу, презрение к удовольствиям, любовь к учению, о чем свидетельствовало его бледное и серьезное лицо, выделялись, как резкая противоположность. Потому–то взоры всех были устремлены на этого степенного юношу, так мало походившего на других. Сталкиваясь с ним, нельзя было воздержаться от чувства, по–видимому не соответствовавшего его летам: он внушал к себе уважение. Даже те, кто был старше и гораздо важнее его, Цицерон и Цезарь, несмотря на их славу, Антоний, столь мало на него походивший, его соперники, его враги — никто не мог отделаться от этого чувства в его присутствии. Всего изумительнее то, что оно пережило его. Его испытывали при воспоминании о нем, как прежде перед ним лично; и живой и мертвый он внушал к себе уважение. Официальные историки империи: Дион, так дурно отзывавшийся о Цицероне, Веллей, льстивший Тиберию[9], — все уважали Брута. Кажется, будто политическая неприязнь, желание льстить, насилия партий — все чувствовало себя обезоруженным перед этой строгой личностью.
Но, уважая его, его вместе с тем и любили. А эти чувства не всегда идут рядом. Аристотель запрещает выводить в драме героев совершенных, боясь, что они не будут интересовать публику[10]. В жизни случается нечто подобное тому, что происходит в театре: какой–то инстинктивный страх удаляет вас от безукоризненных личностей, а так как мы обыкновенно сближаемся между собой своими общими слабостями, то и не чувствуем особого влечения к тому, в ком вовсе нет слабостей, и довольствуемся тем, что уважаем совершенство на известном расстоянии. Но не то было с Брутом, и Цицерон справедливо мог сказать о нем в одном из обращенных к нему сочинений: «Был ли кто более тебя уважаем и любим?»[11]. Дело в том, что этот человек, чуждый слабостей к себе, был, однако, слаб к тем, кого он любил. Его мать и сестры имели на него большое влияние и заставили его совершить не один проступок. У него было много друзей, и Цицерон упрекает его, что он слишком слушается их советов: то были простые люди, ничего не смыслившие в делах, но Брут был так нежно привязан к ним, что не умел против них защищаться. Последним горем его при Филиппах были известия о смерти Флавия, командира его саперов, и гибели его легата Лабеона; он позабыл о самом себе, оплакивая их. Его последними словами перед смертью были слова радости, что ни один друг никогда не изменял ему; подобная верность, бывшая в то время большою редкостью, утешила его в последние минуты. Легионы его, хотя и составленные частью из прежних воинов Цезаря, несмотря на то что он строго обходился с ними, наказывая грабителей и мародеров, тем не менее любили его и оставались ему верными. Наконец, самый народ в Риме, относившийся вообще враждебно к защищаемому им делу, не раз выказывал ему свое сочувствие. Когда Октавий велел провозгласить врагами государства убийц Цезаря, все грустно склонили голову, слыша, как с трибуны произносится имя Брута, но из толпы сенаторов, пораженных страхом и уже предчувствовавших проскрипции, один свободный голос дерзнул объявить, что никогда он не осудит Брута.
И Цицерон поддался очарованию, подобно другим, но не без сопротивления. Дружба его с Брутом была полна волнений и бурь, и, несмотря на общность их взглядов, между ними возникали жестокие споры. Их несогласия объясняются различием их характеров. Никогда два друга не походили меньше один на другого. Кажется, что не было человека более созданного для общества, чем Цицерон. Он вносил туда все качества, необходимые там для успеха: значительную гибкость суждений, большую терпимость к другим, довольно легкое отношение к самому себе, искусство свободно лавировать между партиями и некоторую врожденную снисходительность, дозволявшую ему все понимать и почти со всем мириться. Хотя он писал очень плохие стихи, но у него был поэтический темперамент, удивительная живость впечатлений, болезненная чувствительность, гибкий, обширный и быстрый ум, мгновенно все схватывавший, но скоро расстававшийся со своими идеями и одним скачком переходивший от одной крайности к другой. Не было ни одного серьезного решения, в котором он не раскаялся бы на другой же день. Всякий раз, как он на что–нибудь решался, он был жив и смел только сначала, а затем постепенно начинал охладевать. Брут, напротив того, не имел быстрого ума; обыкновенно он колебался в начале всякого предприятия и никогда ничего не решал сразу. Серьезный и неторопливый, он во всем шел вперед постепенно; но если раз он на что–то решался, то весь отдавался своей идее, и ничто не могло отвлечь его от нее; он уединялся и сосредоточивался на ней, он оживлялся и воспламенялся ею путем размышления, так что под конец следовал только неумолимой логике, заставлявшей его осуществить ее. Он принадлежал к числу тех умов, о которых Сен–Симон говорит, что они отличаются неуклонной последовательностью. Упрямство составляло его силу, и Цезарь хорошо понимал Брута, говоря о нем: — «Все, чего он хочет, он хочет этого вполне» [12].
Эти два друга, столь мало между собою схожие, естественно должны были приходить в непрестанные столкновения. Первые несогласия их были литературного характера. В то время был обычай, чтобы защита какого–нибудь важного дела разделялась между несколькими ораторами; каждый брал себе часть, наиболее подходившую к его таланту. Цицерон, принужденный часто появляться перед судьями, являлся туда со своими друзьями и учениками и разделял между ними часть своего дела, чтобы быть в состоянии его выполнить. Нередко он оставлял за собою только заключительный вывод, где мог вполне излить свое плодотворное и страстное красноречие, и предоставлял им остальное. Таким образом, в начале их дружбы Брут вел иногда судебную защиту возле него и под его покровительством. А между тем Брут не принадлежал к его школе; фанатический поклонник Демосфена[13], статую которого он поместил между статуями своих предков, воспитанный на книгах аттических писателей, он старался соблюдать их изящную умеренность и напряженную твердость. Тацит говорит, что усилия его не всегда увенчивались успехом: избегая украшений и патетических мест, он становился неясен и холоден, а слишком заботясь о точности и силе, он делался натянут и сух. Эти недостатки были антипатичны Цицерону, который, видя притом в этом красноречии, развившемся в школу, критику своего собственного, всеми силами старался поставить Брута на путь истинный; но это ему не удалось, и в этом отношении они никогда не сошлись между собою. После смерти Цезаря, когда всем было не до литературных споров, Брут послал своему другу речь, произнесенную им на Капитолии, и просил его исправить ее. Цицерон, конечно, не сделал этого: он так хорошо знал по опыту самолюбие писателей, что не рискнул оскорбить Брута, пытаясь сделать лучше его. Впрочем, речь действительно показалась ему прекрасной, и он писал Аттику, что не видывал ничего более изящного и лучше написанного, но добавлял при этом: — «Впрочем, если бы мне пришлось ее сочинять, я внес бы в нее больше страсти» [14]. Несомненно, что и у Брута не было недостатка в страсти, но ее можно было сравнить со скрытым и сдержанным пламенем, которое передается только близким людям; ему противно было прибегать к горячности и к тому пламенному пафосу, без которых нельзя увлечь толпу.
Таким образом, он не был для Цицерона верным учеником, и к этому можно прибавить, что он не был для него и удобным другом. У него недоставало мягкости в отношениях с другими, и тон его был всегда резок и груб. В начале своего знакомства с ним Цицерон, привыкший ко вниманию со стороны даже самых важных лиц, находил письма этого молодого человека желчными и заносчивыми и обижался ими. Это был не единственный упрек, который он мог ему сделать. Всем известно раздражительное, подозрительное и требовательное тщеславие великого консуляра; всем известно, до какой степени он любил похвалы: он щедро наделял ими сам себя, он ожидал их от других и, если те медлили воздавать их, он не стыдился их требовать. Друзья его были вообще снисходительны к этой наивной слабости и не дожидались, пока он потребует похвал себе. Сопротивлялся только один Брут, он гордился своею искренностью и беспощадно высказывал все, что у него было на сердце. Цицерон часто жаловался на него за то, что у него приходится выпрашивать себе похвалу; однажды он даже серьезно рассердился на Брута. Дело шло о великом консульстве и о том обсуждении, в результате которого были казнены Лентул и сообщники Катилины [15]. Это был самый твердый поступок в жизни Цицерона, и он имел право гордиться им, так как заплатил за него изгнанием. Брут, описывая это дело, уменьшил в пользу своего дяди, Катона, участие, принятое в нем Цицероном. Он хвалил его только за то, что он покарал заговор, не упоминая о том, что он открыл его, и удовольствовался, назвав его лишь превосходным консулом. «Какая жалкая похвала, — с гневом говорит Цицерон, — можно подумать, что она идет от врага!»[16]. Но все это были не более как легко заживавшие уколы самолюбия; между ними имел место один более важный раздор, заслуживающий особенного внимания, так как он сильно заставляет призадуматься над состоянием тогдашнего римского общества.
В 702 году [17], то есть вскоре после начала своего знакомства с Брутом, Цицерон отправился проконсулом в Киликию. Он не добивался этой должности, зная, какие затруднения его там ожидают. Он ехал с намерением исполнить свою обязанность и не мог ее исполнить иначе, как взяв себе разом на шею и своих покровителей–патрициев, и своих клиентов–всадников, которым покровительствовал сам. Действительно, и патриции и всадники, находившиеся в постоянной вражде между собою, с редким единодушием грабили провинции. У всадников, державших на откупе общественные налоги, была только одна цель, а именно — нажиться в продолжение пяти лет, то есть в обыкновенный срок откупного договора. Вследствие того они беспощадно взимали одну десятую с аграрной продукции, одну двадцатую с товаров, в гаванях — ввозную пошлину, внутри страны — пастбищный налог, — словом, все подати, которыми Рим обложил покоренные народы. Жадность их не знала пощады ни в чем; Тит Ливий сказал о них следующие страшные слова: «Всюду, куда проникает сборщик податей, для людей не существует больше ни справедливости, ни свободы» [18]. Несчастным городам очень трудно было насытить этих несговорчивых финансистов; почти везде муниципальные кассы, дурно управляемые неискусными или ограбляемые бесчестными магистратами, были опустошены. Между тем надо было добыть денег во что бы то ни стало. А у кого же их было добывать, как не у римских банкиров, служивших уже в продолжение целого века банкирами для всего мира? К ним обыкновенно и обращались. Некоторые из них были настолько богаты, что могли из собственных средств снабжать целые города и иностранных государей, подобно тому Рабирию Постуму, которого защищал Цицерон и который доставил египетскому царю деньги, необходимые ему для обратного завоевания своего государства. Другие, чтобы меньше рисковать, составляли между собой финансовые общества, в которых участвовали своими капиталами самые знатные римляне. Так, у Помпея была значительная сумма в одном из таких коммерческих обществ, основанном Клувием из Поццуоли. Все эти заимодавцы, как частные лица, так и общества, как всадники, так и патриции, были весьма беззастенчивы и давали взаймы не иначе как под огромные проценты, обыкновенно 4 или 5 процентов в месяц. Трудно для них было лишь взыскать платеж. Так как на подобные условия идут обыкновенно только уже совсем разорившиеся люди, то получение обратно денег, отдаваемых за такие крупные проценты, бывает всегда очень ненадежно. При наступлении срока бедный город был менее, чем когда–либо, в состоянии уплатить долг, он прибегал тогда ко всевозможным проискам, говорил, что будет жаловаться сенату, и начинал с того, что обращался к проконсулу. На горе его, проконсул зачастую бывал сообщником его врагов, участником в их прибылях. Кредиторы, заручившись его помощью посредством хорошей взятки, присылали тогда в провинцию своим представителем какого–нибудь вольноотпущенника или дельца; проконсул, употребляя общественную власть к услугам, частных интересов, давал этому ходатаю титул легата, отряд солдат и широкие полномочия, и, если спорившие не скоро приходили к какому–нибудь соглашению, несостоятельный город подвергался всем ужасам осады в мирное время и официального грабежа. Очень естественно, что проконсул, не соглашавшийся способствовать подобным злоупотреблениям и надеявшийся, по словам Цицерона, помешать смерти провинций, возбуждал к себе гнев во всех тех, кто жил именно этой смертью. Всадники и вельможи, не получившие обратно своих денег, становились его заклятыми врагами. Правда, что он сохранял за собой признательность провинций, но это стоило очень немного. Как известно, в этих восточных странах, «привыкших вследствие долгого рабства к отвратительной лести»[19], народ воздавал всего больше почестей и воздвигал всего больше статуй тем именно правителям, которые больше грабили, почему их больше и боялись. Предшественник Цицерона совершенно разорил Киликию: оттого и собирались строить храм в честь него. Вот некоторые из тех затруднений, какие ожидали добросовестного правителя, если таковой случался. Цицерон вышел из этого испытания с честью. В римской республике редкая провинция управлялась так хорошо, как его, но он вывез оттуда, не считая благодарности, очень немного денег, множество врагов и чуть не поссорился там с Брутом.
Брут — кто бы мог этому поверить? — также принимал участие в этих денежных делах. Он дал взаймы Ариобарзану, царю Армении, одному из тех мелких государей, которым Рим оставлял жизнь из сострадания, и, кроме того, городу Саламину на острове Кипр. Перед отъездом Цицерона Аттик, который, как известно, сам не пренебрегал подобного рода доходами, очень просил его похлопотать об этих двух делах, но Брут неудачно поместил свои капиталы, и Цицерону невозможно было взыскать их. У Ариобарзана было множество кредиторов, и никому из них он не платил. «Я не знаю никого беднее этого царя, — говорил Цицерон, — и ничего ничтожнее этого государства»[20]. Получить с них было нечего. Что касается дела с Саламином, то с самого начала оно оказалось значительно серьезнее. Брут не решался даже сознаться, что он заинтересован в нем непосредственно, — так громаден был процент и так постыдны предшествовавшие условия. Некто Скапций, друг Брута, дал взаймы жителям Саламина крупную сумму денег за 4 процента в месяц. Так как они не могли возвратить ее, то он, по обыкновению, получил от предшественника Цицерона, Аппия, конный отряд, с помощью которого он держал в такой тесной осаде саламинский сенат, что пять сенаторов умерло с голоду. Узнав об этом деле, Цицерон просто возмутился и поспешил отозвать солдат, которых так дурно употребили в дело. Он думал, что вредит этим лишь лицу, находящемуся под покровительством Брута; но по мере того как дело принимало худший оборот, Брут постепенно открывал свое в нем участие, в надежде, что Цицерон будет снисходительнее к нему. Когда же он увидал, что ему придется получить свои деньги с большой потерей, он вышел из себя и решился прямо объявить, что Скапций не более как подставное лицо и что настоящим кредитором саламинцев был он сам.
Изумление, какое испытал Цицерон, узнав об этом, разделят, конечно, все — до такой степени поступок Брута противоречил, по–видимому, всему его поведению. Нельзя все же сомневаться в его бескорыстии и честности. За несколько лет перед тем, Катон блистательным образом доказал свою веру в них, когда, не зная, на кого положиться — до такой степени честные люди были редки даже и вокруг него, — он поручил ему принять и доставить в Рим сокровища кипрского царя [21]. Итак, будем уверены, что если Брут и поступил так дурно с саламинцами, то это потому, что он считал себя вправе так поступать. Он просто следовал примеру других и уступил господствовавшему вокруг него предрассудку. Для римлян этой эпохи провинции были еще завоеванными странами. Прошло слишком мало времени с тех пор, как их покорили, чтобы память об их поражении совершенно изгладилась. Предполагалось, что и они не позабыли об этом, и это самое заставляло не доверять им; во всяком случае, об этом помнили римляне и считали себя постоянно вооруженными против них страшным правом войны, против которого никто не возражал в древности. Имущество побежденных принадлежало целиком победителю, следовательно, последний, беря себе часть его, не только не винил себя за это, но еще считал со своей стороны подарком, оставляя им хоть кое–что, и, быть может, в глубине души хвалил себя за такое великодушие. Провинции считались поэтому владениями и имениями римского народа (praedia, agri fructuarii populi Romani) и так с ними и обходились. Если же соглашались щадить их, то делали это не из сожаления и любви к ним, а из предосторожности, подражая хорошим землевладельцам, которые остерегаются истощать свое поле, беря от него слишком много сразу. Таков смысл законов, изданных при республике для охраны провинций; очень понятно, что в составлении их участвовала не столько гуманность, сколько интерес, который, сдерживая себя немного в настоящем, как бы делал запасы для будущего. Очевидно, что Брут был такого же взгляда на права победителя и на участь побежденных. В этом случае мы касаемся одной из величайших слабостей этой честной, но узкой души. Воспитанная в эгоистических взглядах римской аристократии, она не обладала достаточной ширью и глубиной, чтобы понять всю несправедливость их, и поддавалась им без всякого сопротивления до тех пор, пока естественная кротость и гуманность не брали верх над внушениями воспитания и над традициями ее партии. Поступки его в управляемых им провинциях показывают, что вся жизнь его была не чем иным, как борьбою между его честной натурой и этими предрассудками. Разорив саламинцев своим лихоимством, он управлял Цизальпийской Галлией с бескорыстием, делающим ему большую честь, и, тогда как на острове Кипр его ненавидели, в Милане до времен Августа сохранялась память о его благодетельном управлении. Подобное противоречие встречается и во время его последнего похода. Он плакал с горя, видя, что жители Ксанфа упорно разрушают собственный город, а между тем накануне битвы при Филиппах обещал своим солдатам разграбление Фессалоник и Лакедемона [22]. Это единственная тяжкая вина в его жизни — вина, в которой укоряет его Плутарх. То было пробуждение закоренелого предрассудка, от которого он никогда не мог отделаться, несмотря на прямоту своей души, и все это доказывает, как сильно влияло на него до конца жизни то общество, в которое он был поставлен своим рождением. Однако этот предрассудок и тогда действовал не на всех. Цицерон, который, как человек новый, легче мог защищаться против силы традиций, относился всегда гуманно к провинциям и осуждал постыдные выгоды, извлекаемые из них. В письме к своему брату он громко провозглашал совершенно новый принцип [23], а именно что управлять провинциями надо не для одних только интересов римского народа, но и для их собственных, чтобы дать им всякое возможное счастье и благоденствие. Это именно он и старался делать в Киликии, — вот почему его так неприятно поразило поведение Брута. Он наотрез отказался помогать ему тогда, хотя Аттик, обладавший более покладистой совестью, с жаром умолял его об этом. " Очень сожалею, — писал он ему, — что не могу услужить Бруту, а еще более сожалею о том, что нахожу его совсем не таким, как представлял себе» [24]. «Если он меня осуждает, — говорит он в другом месте, — то я не хочу иметь подобных друзей. По крайней мере, я уверен, что его дядя Катон не осудит меня» [25].
То были горькие слова, и дружба их, вероятно, много пострадала бы от этих споров, если бы их снова не сблизили наступившие вскоре важные события. Цицерон едва успел вернуться в Италию, как вспыхнула уже давно предвиденная междоусобная война. Частные раздоры должны были сгладиться ввиду столь серьезных бедствий. Впрочем, Цицерон и Брут были соединены между собою в то время какой–то странной общностью чувств. Оба они отправились в лагерь Помпея, и оба сделали это без всякой страсти и увлечения, как бы принося лишь жертву долгу. Брут любил Цезаря, оказывавшего ему всегда отеческую нежность, и вдобавок ненавидел Помпея. Не говоря уже о том, что ему не могла нравиться торжественная спесь последнего, он не прощал ему смерти своего отца, убитого во время междоусобий Суллы. Но при общественной опасности он позабыл о своих личных чувствах любви или ненависти и отправился в Фессалию, где уже находились консулы и сенат. Известно, что в лагере Помпея он отличился своим усердием [26]; но, вероятно, многое из того, что там совершалось, действовало на него очень неприятно, и, без сомнения, он находил, что к делу свободы, которую он только и хотел защищать, примешивается слишком много частной вражды и самолюбия. То же самое не нравилось и другу его Цицерону, и зятю его Кассию; приведенные в негодование речами глупцов, окружавших Помпея, они решили не продолжать войны до крайнего предела, как того желали другие. «Я еще помню, — писал впоследствии Цицерон Кассию, — те откровенные беседы, в которых после долгих споров мы положили связать с успехом одной битвы если не правоту своего дела, то по крайней мере свое решение»[27]. Неизвестно, присутствовал ли Брут при разговорах этих двух друзей, но несомненно то, что все трое действовали одинаковым образом. На следующий день после Фарсала Цицерон отказался командовать остатками республиканского войска; Кассий поспешил сдать Цезарю находившийся под его начальством флот; что касается Брута, он храбро действовал во время битвы, но по окончании ее нашел, что им довольно сделано, и сам представился победителю, который принял его с радостью, отвел в сторону, вызвал на разговор и узнал от него кое–что относительно убежища Помпея. После этой беседы Брут был совершенно побежден; он не только не отправился к республиканцам, сражавшимся в Африке, но еще сопровождал Цезаря в его завоевательном походе в Египет и в Азию.

II

Во время битвы при Фарсале Бруту было тридцать семь лет. Для римлянина это был возраст политической деятельности. В эти годы он становился обыкновенно квестором или эдилом; впереди у него было преторство или консульство, для достижения которых ему приходилось мужественно бороться на форуме и в курии. Самое лучшее, о чем мечтал каждый юноша, вступая в жизнь, было добиться этих почестей в те лета, когда они разрешались законами, а именно преторства в сорок лет, а консульства в сорок три года, чтобы иметь почетное удовольствие сказать: «и я стал претором или консулом, как только получил на это право по годам (meo anno)». Если в то время, как он занимал эти должности, на его счастие была какая–нибудь значительная удачная война, дававшая возможность убить тысяч пять неприятелей, он получал за это триумф, после чего ему уже не оставалось делать ничего больше.
Очень может быть, что и Брут питал эту надежду, подобно другим, и нет никакого сомнения, что происхождение и таланты позволили бы ему осуществить их; Фарсал разрушил все его замыслы. Почести не были недоступны для него, так как он был другом того, кто их раздавал, но эти почести были уже не больше как пустые титулы с тех пор, как действительную власть взял в свои руки один человек. Человек этот хотел властвовать один и не предлагал никому разделять с ним власть. «Он не слушает даже своих, — говорит Цицерон, — и советуется только с самим собою» [28]. Для всех остальных политической жизни уже более не было. Вследствие этого даже лица, принимавшие участие в новом правительстве, чувствовали себя как бы не у дел, особенно по сравнению с сильными волнениями предшествующих годов. Бог, выражаясь словами Вергилия, ниспосылал досуг всему миру. Брут употребил его на то, чтобы возвратиться к ученым занятиям своей юности, скорее прерванным, нежели оставленным навсегда. Возвратиться к ним значило еще теснее сблизиться с Цицероном.
Это не значит, что он забывал его; следуя за Цезарем в Азию, он узнал, что друг его, удалясь в Бриндизи, терпит там и от угроз приверженцев Цезаря, не прощавших ему его участия в Фарсальской битве, и от мстительности сторонников Помпея, упрекавших его за то, что он слишком рано покинул их. Среди возбужденного им всеобщего неудовольствия Цицерон, не отличавшийся, как известно, особой энергией, чувствовал себя очень несчастным. Брут писал ему, чтобы подкрепить его дух. «Ты совершил дела, — говорил он ему, — которые будут свидетельствовать о тебе, несмотря на твое молчание, которые будут жить после твоей смерти и которые, и в случае спасения государства, и в случае его гибели, будут всегда служить доказательством честности твоих политических поступков» [29]. Цицерон говорит, что, когда он прочитал это письмо, ему показалось, что он как будто избавился от какой–то продолжительной болезни и открыл глаза на дневной свет. По возвращении Брута в Рим отношения их стали еще ближе. Лучше узнав друг друга, они еще лучше оценили один другого. Цицерон, обладавший таким пылким воображением и молодым сердцем, несмотря на свои шестьдесят лет, совершенно влюбился в Брута. Частые беседы с этим любознательным умом и с этой прямою душою оживили и омолодили его талант. В издаваемых им в то время прекрасных сочинениях, следовавших одно за другим чрезвычайно быстро, друг его занимает всегда очень важное место. Видно, что сердце его наполнено им, он говорит о нем, сколько может, не перестает расхваливать его и ему первому хочет угодить; можно подумать, что для него важны только похвалы и дружба Брута. Прежде всего, их соединяло между собою изучение философии. Оба они любили ее и занимались ею с молодых лет, и оба стали, по–видимому, больше дорожить и заниматься ею с тех пор, как единоличное правление удалило их от общественных дел. Цицерон, который не мог оставаться в покое, обратил на нее тогда всю свою деятельность. — «Греция стареет, — писал он своим друзьям и ученикам, — давайте же отнимем у нее ее философскую славу» [30]; и он первый принялся за дело. Сначала он действовал ощупью и не мог сразу найти философию, подходившую для его соотечественников. Одно время он пытался занять их вопросами тонкой метафизики, столь противоречащей практическому здравому смыслу римлян. Он перевел Тимея, самую темную вещь из всей философии Платона; но вскоре заметил, что ошибается, и поспешил оставить путь, по которому ему пришлось бы идти одному. В Тускуланских беседах он возвратился к вопросам прикладной морали и уже не покидал их больше. Различные характеры страстей, действительная сущность добродетели, иерархия обязанностей — все эти проблемы, возникающие перед человеком в продолжение всей его жизни, и особенно та из этих проблем, от которой ему приходится часто отступать и затем снова возвращаться к ней с каким–то ужасающим упорством и которая смущает по временам и наиболее материальные и земные души, а именно загробная жизнь, — вот что он изучал без всяких диалектических фокусов, без всяких школьных предрассудков, без всякой предвзятой системы, и не столько стараясь придумать что–либо новое, сколько стремясь повсюду набраться практических и разумных начал. Таков был характер римской философии, и мы отнюдь не должны осуждать ее, так как она сыграла важную роль в мире, и только благодаря ей философия греков, сделавшись и основательнее и яснее, дошла до народов Запада. Философия эта начинается с Фарсала, так же как и империя, и она многим обязана победе Цезаря, который, подавив политическую жизнь, принудил любознательные умы искать себе другой пищи для деятельности. Эта философия, с восторгом принятая сначала всеми обиженными и праздными душами, делалась все более и более популярною, по мере того как становилась тяжелее императорская власть. Люди были рады, что могут противопоставить этому господству над их внешними действиями свою полную внутреннюю свободу, которой учит их философия: изучать себя, замыкаться в себе самом значило, с одной стороны, избегать тирании властителя, и, стараясь получше узнать самого себя, человек как бы увеличивал территорию, куда не имела доступа власть тирана. Императоры хорошо это поняли; они были смертельными врагами науки, дозволявшей себе ограничивать их власть. Вскоре она показалась им подозрительной, так же как и история, напоминавшая о неприятных для них вещах. Эти два имени, говорит Тацит, стали неугодны государям (ingrata principibus nomina).
Нет никакой надобности указывать, почему все философские сочинения, написанные в конце республики или при империи, несравненно важнее подобных книг, сочиняемых нами в настоящее время, — об этом так много и хорошо сказано, что возвращаться к этому нечего [31]. Несомненно, что в это время, когда религия ограничивалась одним культом, когда книги ее содержали в себе только собрание формул и подробнейшее описание обрядов и когда задачей ее было сообщать своим адептам только умение приносить жертвы сообразно ритуалу, — одна лишь философия могла дать всем честным и ищущим душам, жаждавшим найти себе смысл жизни, те именно уроки, в которых они нуждались. Вот почему, читая любую книгу той эпохи о нравственности, не следует забывать, что она писалась не для одних только образованных и досужих любителей прекрасных речей, но и для тех, кого Лукреций изобразил ищущими жизненного пути наудачу; надо помнить, что правила эти прилагались к практике, что эти теории стали образцами для поведения, и что вся эта мораль, так сказать, жила. Возьмите, например, первую книгу Тускуланских бесед; Цицерон хочет доказать в ней, что смерть — не зло. Какое, по–видимому, общее место, и как нам трудно не считать всех этих прекрасных разглагольствований за ораторские только упражнения и за школьную болтовню. Между тем это вовсе не так, и поколение, для которого они были писаны, находило в них совсем иное. Это поколение, накануне проскрипций, читало эти сочинения, чтобы почерпнуть в них силы, и после такого чтения чувствовало себя тверже, мужественнее и решительнее к перенесению грядущих великих бед. Сам Аттик, этот замечательный эгоист, который был так далек от того, чтобы жертвовать ради кого–нибудь своею жизнью, почерпал в них неведомую ему энергию. «Ты говоришь мне, — пишет ему Цицерон, — что мои Тускуланские беседы ободрят тебя — тем лучше. Нет более действенного и надежного средства против событий, как то, что я указываю»[32]. Средством этим была смерть. И сколько же людей воспользовалось им! Никогда не было такого невероятного презрения к жизни, никогда смерть не казалась менее страшной. Со времени Катона самоубийство сделалось какою–то заразой. Побежденные, как, например, Юба, Петрей, Сципион, не знают иного средства спастись от победителя; Латеренсий убивает себя с горя, видя, что друг его Лепид изменил республике; Скапула, не имея больше сил сопротивляться в Кордове, приказывает сложить костер и сжигает себя заживо; когда Децим Брут во время бегства колеблется выбрать это геройское средство, друг его Блазий убивает себя на его глазах, чтобы подать ему пример. В Филиппах это превращается в какой–то горячечный бред. Даже те, кто мог спастись, не хотели переживать своего поражения. Квинтилий Вар облекается в знаки своего достоинства и приказывает рабу убить себя; Лабеон сам вырывает могилу и убивает себя на краю ее; юный Катон, боясь быть пощаженным, сбрасывает с себя шлем и выкрикивает свое имя; Кассий, как человек нетерпеливый, убивает себя слишком рано; Брут заключает собою этот список самоубийством, поразительным по своему спокойствию и достоинству [33]. Какой странный и ужасный комментарий к Тускуланским беседам и как эта общая истина, засвидетельствованная на деле столькими великодушными людьми, перестает быть общим местом!
Именно в этом духе следует изучать те, к сожалению, слишком короткие отрывки, которые уцелели от философских произведений Брута. Находящиеся там общие мысли не станут уже казаться малозначительными и неясными, когда мы вспомним, что тот, кто изложил их, намеревался вместе с тем прилагать их к жизни. Знаменитейшее из сочинений Брута, рассуждение его О добродетели, было обращено к Цицерону и достойно их обоих. То было прекрасное произведение, нравившееся особенно потому, что при чтении его чувствовалось, как автор его был сам вполне убежден в написанном [34]. Из него сохранился для нас значительный отрывок у Сенеки. В этом отрывке Брут рассказывает, что он видел в Митилене Марка Марцелла, того самого, который впоследствии был прощен Цезарем по просьбе Цицерона. Он нашел его занятым наукой, едва помнящим о Риме и его удовольствиях и вкушающим в тишине и спокойствии ранее неведомое ему счастье. «Когда надо было расстаться с ним, — говорил он, — и когда я уехал один, мне показалось, что в изгнание отправляюсь я сам, а не Марцелл остается в нем» [35]. Из этого примера он вывел то заключение, что не следует жаловаться на изгнание, потому что туда можно унести с собой всю свою добродетель. Мораль книги состояла в том, что для того, чтобы быть счастливым, человек нуждается только в самом себе. Если хотите, и это — общее место, но, стараясь сообразовать всю свою жизнь с этим правилом, Брут сделал его живой истиной. Он не развивал какого–нибудь философского тезиса, а просто излагал житейское правило, предлагая его другим и крепко придерживаясь его сам. Он с давних пор привык замыкаться в себе самом и находить внутри себя и радости и горе. Отсюда–то и берет свое начало та свобода ума, какую он сохраняет в самых важных делах, то презрение к внешним вещам и та легкость, с какой он расстается с ними. Накануне Фарсала, когда все так тревожились и заботились, он спокойно читал Полибия и делал свои заметки в ожидании битвы. После мартовских ид среди волнения и страха всех своих друзей он один сохранял вечное спокойствие, раздражавшее немного Цицерона. Изгнанный из Рима под угрозой ветеранов Цезаря, он утешался во всем, говоря: «Нет ничего лучше, как утешаться воспоминанием своих добрых дел и не заниматься ни людьми, ни событиями»[36]. Нет никакого сомнения, что подобное уменье отрешаться от внешних предметов и жить в себе самом — драгоценное качество для человека размышляющего и изучающего; таков, пожалуй, идеал философа; но не бывает ли уменье это опасным и ошибочным у человека делового, у политика? Можно ли не считаться с мнениями других, если успех предпринятых дел зависит от этого мнения? Можно ли пользоваться велениями своей совести и следовать им неукоснительно как предлогом, чтобы не обращать внимания на обстоятельства и запутываться наудачу в бесцельных авантюрах? Наконец, стараясь держаться вне толпы и строго охраняя себя от ее страстей, не рискует ли человек утратить связь, соединяющую его с ней, и сделаться неспособным руководить ею? Аппиан в своем описании той последней войны, которую вела республиканская армия [37], рассказывает, что Брут всегда умел владеть собою и держал себя почти совсем в стороне от обсуждавшихся в то время важных дел. Он любил разговаривать и читать, он, как любознательный человек, осматривал местности, по которым проходило войско, и беседовал с тамошними жителями, — словом, это был философ посреди стана. Напротив того, Кассий, исключительно занятый войною, не позволял себе отвлекаться и, так сказать, всем своим существом стремился к этой цели, напоминая собою сражающегося гладиатора [38]. Я подозреваю, что Брут презирал немного такую лихорадочную деятельность, касавшуюся исключительно обыденных вещей, и что подобная роль гладиатора заставляла его улыбаться. Но он был неправ: именно гладиатору принадлежит успех в человеческих делах, и добиться успеха можно, только отдав им всю свою душу. Что же касается отвлеченных мыслителей, всегда внутренне сосредоточенных и желающих держать себя вне и выше обыденных страстей, то они удивляют толпу, но не увлекают ее; они, пожалуй, и мудрецы, но плохие вожди партий.
Впрочем, весьма возможно, что, если бы Брут был предоставлен самому себе, он никогда и не подумал бы сделаться главою партии. Он не относился враждебно к новой власти, и Цезарь не пропускал ни одного случая расположить его к себе, даря, по его просьбе, прощение наиболее скомпрометированным помпеянцам. Вернувшись в Рим, он поручил ему управление одной из самых лучших провинций империи, Цизальпийской Галлией. В это время было получено известие о поражении республиканской армии при Tance и о смерти Катона. Вероятно, Брут был этим очень огорчен. Он написал сам и попросил Цицерона сочинить похвалу своему дяде; но мы знаем из Плутарха — он осуждал его за то, что тот отказался принять милосердие Цезаря. Когда получивший помилование Марцелл был убит недалеко от Афин, некоторые думали и говорили, что Цезарь легко мог быть участником этого преступления. Брут поспешил выступить в его оправдание с жаром, изумившим Цицерона. Следовательно, он находился в то время вполне под обаянием Цезаря. Прибавим к этому, что в лагере Помпея он почувствовал отвращение к междоусобным войнам. Они лишили его нескольких из его драгоценнейших друзей, например Торквата и Триария, двух молодых людей, подававших громадные надежды, потерю которых он горько оплакивал. Думая о беспорядках, причиненных междоусобиями, о жертвах, похищенных ими, он, вероятно, говорил вместе со своим другом, философом Фавонием: «Лучше даже выносить самоуправную власть, чем возбуждать безбожные войны»[39]. Как же случилось, что он дал себя увлечь к возобновлению их? Каким искусным заговором друзья сумели победить его отвращение, вооружить его против любимого им человека и втянуть в предприятие, долженствовавшее перевернуть весь мир? Это стоит того, чтобы рассказать, и письма Цицерона дают нам возможность проникнуть в эту тайну.

III

Начиная с Фарсала не было недостатка в недовольных. Великая аристократия, так долго управлявшая миром, не могла считать себя разбитой после первого поражения. Ей естественно хотелось сделать еще одно усилие, тем более что она сознавала, что в первый раз она сражалась при невыгодных условиях и что, связав свое дело с делом Помпея, она стала на плохую почву. Помпей внушал партии свободы не больше доверия, чем Цезарь. Известно было, что он любил чрезвычайные полномочия и старался забирать в свои руки всю общественную власть. В начале междоусобной войны он так надменно отверг самые справедливые предложения и так горячо старался ускорить кризис, что можно было подумать — он спешит отделаться от стеснявшего его соперника, а не торопится на помощь находившейся в опасности республике. Друг его Цицерон говорит нам, что, видя в его лагере окружавших его дерзких людей и то упорство, с каким он отказывался принимать советы, можно уже было подозревать, что тот, кто так дурно принимает советы перед битвою, сделается господином после победы. Вот почему столько честных людей, и первый из них Цицерон, так долго не решались стать на его сторону, а главное — вот почему такие неустрашимые люди, как Брут, так поспешно сложили оружие после первого поражения. К этому надо прибавить, что если нельзя было быть вполне уверенным относительно намерений Помпея, то легко было также ошибиться и насчет замыслов Цезаря. Всякому было ясно, что он хочет власти. Но какой именно? Желал ли он только одной из тех временных диктатур, какие необходимы для свободных государств после эпохи анархии, которые задерживают на время свободу, но не уничтожают ее? Хотел ли он разыграть роль Мария и Суллы, пережитых, однако, республикой? В крайнем случае можно было бы подумать последнее, и ничто не мешает предполагать, что такова была мысль многих сподвижников Цезаря, особенно тех, которые, разочаровавшись в нем впоследствии, составили против него заговор.
Но после Фарсала нельзя уже было поддаваться этому самообольщению. Цезарь требовал не какой–нибудь чрезвычайной власти, а просто хотел основать новое правление. Не говорил ли он, что республика есть слово, не имеющее смысла, и что Сулла, отказавшись от диктатуры, сделал непростительную глупость. Меры, принятые им для того, чтобы устроить в свою пользу народное голосование, назначение им консулов и преторов на несколько лет вперед, распоряжение общественной казной и доходами, доверенное им своим вольноотпущенникам и рабам, соединение в своем лице всех почетных прерогатив, цензура под именем префектуры нравов, пожизненная диктатура, не мешавшая ему проводить ежегодно собственное назначение в консулы, наконец, все в его законах и поведении указывало на какой–то окончательный захват власти. Не принимая ни одной из предосторожностей, употребляемых впоследствии Августом для того, чтобы скрыть размеры своей власти, он как будто нарочно выставлял ее на вид, без всякой заботы о том, что этой откровенностью может нажить себе врагов. Напротив, по какому–то ироническому скептицизму и смелой дерзости знатного вельможи он любил оскорблять фанатических приверженцев старинных обычаев. Он улыбался, видя изумление жрецов и авгуров, когда при всем сенате он осмеливался отрицать богов, и тешился смущением этих стариков–формал истов, суеверных хранителей древних обрядов. Кроме того, так как он больше всего любил удовольствия, то власть нравилась ему не только сама по себе, но еще и потому, что ею можно наслаждаться; он не довольствовался существенною стороной высшей власти, ему нужна была и ее внешность: окружающий ее блеск, требуемые ею почести, возвышающая ее пышность и даже имя, ее обозначающее. Он знал, до какой степени страшит римлян царский титул, которого ему так хотелось. Но смелость его находила удовольствие в пренебрежении этими старыми предрассудками, между тем как его искренность почитала более честным называть настоящим именем ту власть, которою он пользовался. Благодаря такому поведению Цезаря не осталось ровно ничего неясного: оно не допускало больше никаких иллюзий и недоразумений. Дело касалось теперь не соперничества двух честолюбий, как во время Фарсальской битвы, но борьбы между двумя противоположными правительствами. Мнения, как это обыкновенно бывает, точнее уяснялись одно другим, и громко высказываемое Цезарем намерение создать монархию привело к образованию большой республиканской партии.
Каким образом самые смелые и рьяные в этой партии вздумали соединиться и организоваться? Как удалось им составить заговор на жизнь диктатора? Это невозможно узнать в точности. Но кажется, что первая мысль о заговоре возникла в двух совершенно противоположных лагерях, а именно между побежденными при Фарсале и, что гораздо удивительнее, между самими военачальниками Цезаря. Вероятно, эти два заговора были сначала отдельны друг от друга и каждый из них действовал по своему расчету: между тем как Кассий намеревался убить Цезаря на берегах Кидна, Требоний чуть не умертвил его в Нарбонне [40]. Впоследствии оба заговора, неизвестно каким образом, соединились между собой.
Каждая партия прежде всего старается отыскать себе вождя. Если бы хотели продолжать традиции последней войны, то глава был налицо: у Помпея оставался сын, Секст, каким–то чудом спасшийся во время Фарсальской и Мундской битв и переживший всех своих. Побежденный, но не павший духом, он бродил в горах и по берегам рек, становясь поочередно то искусным партизаном, то смелым морским разбойником, и упорные помпеянцы собирались вокруг него. Но теперь никто не хотел уже быть помпеянцем. Желали иметь главою человека, который был бы носителем не только имени, но и принципа и служил бы представителем республики и свободы без всякой личной задней мысли. Своею жизнью, нравами и характером он должен был составлять полную противоположность с тем правительством, на которое собирались напасть. Он должен был быть честен, так как власть была испорчена, бескорыстен, чтобы протестовать этим самым против окружавшей Цезаря ненасытной корысти, уже настолько знаменит, чтобы различные элементы, составлявшие партию, согласились бы подчиняться ему, и в то же время молод, так как требовалась решительная рука. Только один человек соединял в себе все эти качества: это был Брут. Потому–то взоры всех и обратились на него. Общественный голос называл его вождем республиканской партии еще в то время, как он был другом Цезаря. Когда первые заговорщики вербовали себе участников, им постоянно твердили одно и то же: «Мы с вами, если нас поведет Брут». Сам Цезарь, несмотря на свое доверие и дружбу с ним, как бы предчувствовал, откуда ему грозит опасность. Однажды, когда его пугали неудовольствием и угрозами Антония и Долабеллы, он отвечал: «Нет, этих развратников опасаться нечего: опасны бледные и худые». Он, конечно, намекал на Брута.
К этому давлению со стороны общественного мнения, распоряжавшегося Брутом заранее без его согласия, надо было прибавить еще более определенные побуждения, которые заставили бы его решиться; таких побуждений было много, и они шли к нему со всех сторон. Мне незачем напоминать о записках, которые он находил у себя на судейском месте [41], о надписях, помещаемых под статуей его предка[42], и прочих ловких проделках, так хорошо рассказанных Плутархом. Но никто так не способствовал людям, желавшим сделать Брута заговорщиком, как Цицерон, хотя он их вовсе не знал. Письма его рисуют нам тогдашнее его настроение. В них с особенной живостью выражаются досада, гнев и сожаление об утраченной свободе. «Мне стыдно быть рабом» [43], — пишет он однажды Кассию, не подозревая, что в эту самую минуту Кассий изыскивает в тиши способы освободиться от рабства. Невозможно, чтобы чувства эти не прорывались у Цицерона в издаваемых им в ту пору книгах. Мы находим их там в настоящее время и при спокойном чтении; тем более их должны были видеть тогда, когда эти книги комментировались ненавистью и читались глазами, изощренными возмущением. Сколько там подмечалось уже неуловимых для нас теперь эпиграмм; сколько колких и горьких слов, не замечаемых нами ныне, с восторгом улавливалось и лукаво повторялось тогда в разговорах, поносивших властелина и его друзей. Цицерон остроумно называл это «укусами свободы, которая никогда так хорошо не рвет зубами, как побыв некоторое время в наморднике»[44]. При небольшом старании можно было везде найти намеки. Если автор говорил с таким восхищением о древнем красноречии, то это ведь для того, чтобы пристыдить пустынный теперь форум и немой сенат; о старом порядке вспоминалось для того, чтобы таким образом нападать на новый, и похвала умершим делалась сатирой на живых. Цицерон вполне понимал все значение своих книг, когда впоследствии говорил: «Они были для меня как бы сенатом или трибуною, откуда я мог говорить»[45]. Ничто так сильно не раздражало общественного мнения, не возбуждало в сердцах сожаления о прошлом и отвращения к настоящему, словом, ничто так не подготовило последующих событий, как его книги.
На Брута чтение писаний Цицерона должно было производить более глубокое впечатление, чем на других: они посвящались его имени и для него, собственно, писались. Хотя и предназначенные действовать на всю публику, они заключали в себе некоторые части, обращенные именно к нему. Цицерон старался пробудить не только его патриотические чувства, но и воспоминания и надежды молодости. С коварной ловкостью он затрагивал даже его тщеславие, указывая ему на то, какое важное место он мог бы занимать при восстановлении прежнего правительства. «О Брут, — говорил он, — я чувствую, что горесть моя возрастает при взгляде на тебя и при той мысли, что именно тогда, когда твоя юность неудержимо порывалась к славе, ты был внезапно остановлен на этом пути несчастною судьбою республики. Вот предмет моей горести и причина забот моих и Аттика, разделяющего со мною уважение и любовь к тебе. Ты — единственный предмет наших интересов, и нам хочется, чтобы ты пожал плоды своей добродетели; мы от души желаем, чтобы республиканское государство позволило тебе когда–нибудь воскресить и еще увеличить славу двух знаменитых домов, которых ты представитель. Тебе следовало бы быть господином на форуме и властвовать там безраздельно, вот почему мы и огорчаемся вдвойне тем, что республика потеряна для тебя, а ты — для республики»[46]. Понятно, что подобные сожаления, в которых частный интерес смешивался с общественным, да еще выраженные таким образом, сильно волновали Брута. Антоний не вполне ошибался, виня Цицерона за соучастие в смерти Цезаря. Если он не сам нанес удар, то вооружил руки, нанесшие его, и заговорщики были совершенно правы, когда, выйдя из сената после мартовских ид, они призывали Цицерона, потрясая своими окровавленными кинжалами.
К этим внешним возбуждениям присоединились другие, еще более сильные, которые Брут встречал в собственном доме. Мать всегда пользовалась своим влиянием на него, чтобы сблизить его с Цезарем; но именно в этот критический час власть Сервилии уменьшилась вследствие женитьбы Брута на своей двоюродной сестре Порции. Дочь Катона и вдова Бибула, Порция вносила в свой новый дом все страсти своего отца и своего первого мужа и, главным образом, ненависть к Цезарю, виновнику всех ее несчастий. Едва она вступила в эту семью, как уже начались несогласия между нею и ее свекровью. Цицерон, сообщающий нам это, не объясняет, однако, их причин, но вполне естественно предположить, что обе эти женщины оспаривали друг у друга влияние на Брута, чтобы, подчинив его себе, увлечь на свою сторону. Вероятно, влияние Сервилии уменьшилось отчасти вследствие этих домашних раздоров, и голос ее, побежденный советами новой и любимой супруги, не имел уже прежнего веса, когда она говорила в защиту Цезаря.
Таким образом, все соединилось вместе, чтобы увлечь Брута. Представьте себе этого слабого и совестливого человека, донимаемого со всех сторон разом и надеждами общественного мнения, и воспоминаниями прошлого, и преданиями своей семьи, и самым именем, которое он носил, и тайными упреками, подсовываемыми ему под руки и бросаемыми под ноги, беспрестанно поражавшими его невнимательные взоры и рассеянный слух, и находящего, наконец, у себя дома те же воспоминания и упреки в форме очень законной горести и трогательного сожаления. Разве он не должен был уступить наконец этим ежедневным воздействиям? Однако очень может быть, что, прежде чем сдаться, он сопротивлялся и выдерживал сильную борьбу с самим собой в те бессонные ночи, о которых говорит Плутарх. Но поскольку в подобные внутренние переживания никого не посвящают, то и никаких следов их у историков не может сыскаться, и, если мы хотим узнать о них, нам ничего больше не остается, как попытаться посмотреть, не отыщется ли хоть отдаленное о них воспоминание в письмах Брута, написанных им впоследствии и дошедших до нас. В самом деле, мы видим, как он дважды возвращается здесь к одной и той же мысли: «Предки наши полагали, что мы не должны терпеть тирана, даже если он наш отец…[47] Иметь больше власти, нежели законы и сенат, — этого права я не признал бы даже и за отцом своим»[48]. Не было ли это его ответом самому себе всякий раз, когда он чувствовал себя смущенным воспоминанием об отеческой привязанности к нему Цезаря и о том, что этот человек, против которого он вооружался, называл его своим сыном? Что касается полученных или ожидаемых от него милостей, они могли бы обезоружить другого человека, он же укреплял и закалял себя против них. «Нет такого выгодного рабства, — говорил он, — чтобы принудить меня расстаться с намерением быть свободным»[49]. Этим самым он защищался против друзей диктатора и, может быть, против своей матери, когда та, желая обольстить его, говорила ему, что, согласись он терпеть царскую власть Цезаря, он мог бы надеяться разделить ее. Но он был не таков, чтобы заплатить своей свободой за право господствовать над другими: такая сделка показалась бы ему невыгодной. — «Лучше ни над кем не властвовать, — писал он, — нежели быть чьим бы то ни было рабом. Можно жить не властвуя, но нет больше причины жить, когда сделаешься рабом»[50].
Среди всех этих никому не ведомых сомнений произошло одно событие, которое очень удивило публику и которое Цицерон передает в своих письмах без всякого объяснения. Когда сделалось известным, что Цезарь, победитель сыновей Помпея, возвращается в Рим, Брут проявил столько поспешности выйти ему навстречу, что это все заметили, и многие отнеслись к этому с осуждением. Каков же был его умысел? Его можно угадать из нескольких слов Цицерона, на которые не было обращено достаточно внимания. В минуту перед принятием крайнего решения Брут хотел сделать последнее усилие повлиять на Цезаря и попытаться в последний раз приблизить его к республике. Он нарочно хвалил перед ним людей из побежденной партии, особенно Цицерона, с той надеждой, что их, быть может, снова призовут к делам. Цезарь благосклонно выслушал эти похвалы, хорошо принял Брута и не обезнадежил его. Доверчивый Брут поспешил вернуться в Рим и возвестить всем, что Цезарь возвращается к честным людям. Он дошел даже до того, что уговаривал Цицерона написать к диктатору политическое письмо и поместить там несколько добрых советов и указаний; но Цицерон не разделял надежд своего друга и после некоторого колебания отказался писать. Впрочем, Брут обманывался недолго. Антоний упредил его у Цезаря. Антонию, своими безумствами нарушавшему спокойствие Рима, за многое следовало просить себе прощения, но он хорошо знал, каким средством его можно достигнуть. Между тем как Брут старался сблизить Цезаря с республиканцами и воображал себе, будто преуспел в этом, Антоний, желая склонить к себе властелина, потворствовал самым заветным его желаниям и, вероятно, манил его блеском столь желанной им короны. Сцена на Луперкалиях ясно показала, что Антоний одержал верх, и Брут не мог больше сомневаться в намерениях Цезаря [51]. Правда, план Антония не удался на этот раз: крики толпы и оппозиция двух трибунов принудили Цезаря отказаться от предлагаемой ему диадемы; но все знали, что эта неудача не обескураживает его. Случай был упущен только на время и должен был представиться опять. По поводу войны с парфянами затеяли принести в сенат старый сивиллин оракул, гласивший, что парфяне будут побеждены только царем [52], и требовали этого титула для Цезаря. В сенате же было слишком много чужеземцев и трусов, чтобы можно было сомневаться в ответе. Этот самый момент Кассий выбрал для того, чтобы открыть Бруту составлявшийся заговор и сделать его главою.
Кассий, чье имя с тех пор уже неразрывно связано с именем Брута, представлял собою совершенную ему противоположность. Он заслужил большую воинскую славу, спасши остатки армии Красса и прогнав парфян из Сирии [53]; но в то же время его обвиняли в страсти к удовольствиям, в том, что он эпикуреец и в теории и на практике, жадно любит власть и неразборчив в средствах ее приобретения. Подобно почти всем проконсулам, он ограбил управляемую им провинцию; говорили, что Сирии не легче было от того, что он спас ее, и что она предпочла бы попасть в руки парфян. Кассий был желчен в своих насмешках, неровен в обращении, вспыльчив, подчас жесток[54] и, конечно, не почувствовал бы отвращения к убийству; но откуда у него возникла мысль убить Цезаря? Плутарх говорит, что она возникла у него с досады, что он не получил городского преторства, отданного диктатором Бруту, и весьма вероятно, конечно, что личные неудовольствия могли ожесточить эту страстную душу. Впрочем, если бы Кассию приходилось мстить только за эту обиду, он, по всей вероятности, не вступил бы в соглашение с тем, кто сам был причастен к этой обиде и воспользовался ею. У него было много других причин ненавидеть Цезаря. Аристократ по рождению и по чувству, он носил в своем сердце всю ненависть побежденной аристократии; ему нужна была кровавая расправа в отплату за поражение своих; само прощение, дарованное Цезарем, не погасило в нем гнева, возникавшего при виде всего унижения аристократии. Таким образом, в то время как Брут старался быть человеком принципа, Кассий открыто заявлял себя человеком партии. Кажется, он издавна питал мысль отомстить за Фарсал убийством. По крайней мере, Цицерон рассказывает, что всего через несколько месяцев после получения им прощения он поджидал Цезаря на одном из берегов Кидна, намереваясь убить его, и что Цезарь спасся лишь потому, что случайно высадился на другой берег. В Риме, несмотря на все получаемые им милости, он снова взялся за свой план. Он устроил заговор, разыскивал недовольных, собирал их на тайные совещания и, видя, что все желают иметь главою Брута, взялся переговорить с ним.
Они еще были между собою в ссоре из–за соперничества при выборе на должность городского претора. Кассий отложил в сторону всякие неудовольствия и отправился к своему зятю. «Он взял его за руку, — повествует Аппиан, — и сказал ему: «Что нам делать, если льстецы Цезаря предложат его в цари?» Брут отвечал, что он рассчитывает не идти в сенат. «Но как же? — возразил Кассий. — Если нас потребуют туда в качестве преторов, что ж мы будем делать?» — «Я буду защищать республику до самой смерти», — отвечал тот. «Так не возьмешь ли ты себе в сообщники еще несколько сенаторов? — спросил Кассий, обнимая его. — Как ты думаешь, кто пишет те надписи, что ты находишь на своем судейском месте: презренные наемники или первейшие граждане Рима? От других преторов ожидают игр, ристалищ и охот; от тебя требуют только, чтобы ты возвратил Риму его свободу, как сделали это твои предки» [55].
Слова эти окончательно победили душу, уже давно тревожимую столькими тайными и явными просьбами. Еще колеблющаяся, но уже почти сдавшаяся, она, чтобы окончательно решиться, ожидала только какого–нибудь твердо установленного плана.
Наконец у заговора был глава. Нечего было еще сомневаться и ждать. Чтобы избежать нескромностей или слабостей, надо было спешить делом. Кассий открыл заговор Бруту вскоре после праздника луперкалий, празднуемого 15 февраля, и менее нежели через месяц после того, 15 марта, Цезарь был убит в курии Помпея[56].

IV

Брут был действительно главою заговора, хотя первая мысль о нем принадлежала не ему. Заговор был устроен Кассием, и тот один мог оспаривать у него право управлять им. Быть может, он некоторое время и имел это намерение. Мы видим, что сначала он предложил план действий, в котором обнаруживается вся горячность его характера. Он хотел, чтобы вместе с Цезарем были убиты его главные друзья, особенно Антоний. Брут отказался от этого, и прочие заговорщики согласились с ним. Под конец сдался и сам Кассий, причем надо заметить, что, несмотря на всю свою гордость и властолюбие, он также подчинился авторитету Брута. Несколько раз он пытался избавиться от его влияния, но после многих вспышек и угроз чувствовал себя обыкновенно побежденным холодной рассудительностью своего друга. Итак, на деле всем предприятием руководил Брут.
Это очень заметно: в самом способе вести дело и в исполнении ясно отражается его характер и склад ума. Мы имеем здесь перед собою не обыкновенный заговор и не заговорщиков по ремеслу, сплошь и рядом людей очень грубых и на все готовых. Но это в то же время и не какие–нибудь честолюбцы, завидующие богатству и почестям другого, и не безумцы, ослепленные политической ненавистью. Эти чувства существовали, вероятно, в сердцах многих заговорщиков, как говорят историки, но Брут принудил скрыть их. Он желал окончить свое дело с некоторого рода спокойным достоинством. Он был ведь только против системы; что же касается самого человека, он не питал к нему, по–видимому, ни малейшей ненависти. Убив его, он его не оскорбляет; несмотря на множество заявлений неудовольствия, он позволяет устроить ему похороны и прочесть народу его завещание. Прежде всего он заботится о том, чтобы никто не подумал, будто он старается для себя или для своих; он хочет избегнуть всякого подозрения в личном честолюбии и в желании действовать в интересах партии. Таков был этот заговор, в котором принимало участие столько людей совершенно различного характера, но который весь был проникнут духом Брута. Влияние его и на последующие события было также велико. Он действовал вовсе не случайно, как его обвиняет в этом Цицерон и как повторяют все; он заранее начертал себе план действий для будущего и имел перед собою твердо установленную цель. Но, к сожалению, его план, задуманный в уединении, вдали от сообщества и знания людей, был неприложим к делу. Это было создание чистого рассудка, желающего вести дело и во время революции, как в спокойное время, и держаться строгой законности даже в насильственном деле. Правда, он вскоре осознал свою ошибку и вынужден был постепенно отказаться от всех внушений своей совести, но, не обладая гибкостью политика, умеющего подчиняться необходимости, он уступил слишком поздно, неохотно и беспрестанно вспоминал с сожалением о тех прекрасных проектах, от которых вынужден был отказаться. Отсюда происходили все его колебания и несообразности. Говорят, будто он проиграл дело потому, что не имел наперед составленного плана; я же, напротив того, думаю, что если оно не удалось ему, так это именно потому, что он хотел быть слишком верным составленному им химерическому плану, несмотря на все уроки, данные событиями. Достаточно будет краткого перечня фактов, чтобы показать, что именно это погубило его вместе с его партией и сделало бесполезной пролитую кровь.
Убив Цезаря, заговорщики вышли из сената, размахивая мечами и созывая народ. Народ слушал их с удивлением, без особенного гнева, но и без всякого сочувствия. Не вызвав сочувствия, они поднялись на Капитолий, где можно было защищаться, и заперлись там под охраной нескольких гладиаторов. К ним присоединились здесь лишь те сомнительные друзья, которых всегда находят партии при начале кажущейся удачи. Но если никто не спешил примкнуть к заговорщикам, то еще менее хотели нападать на них. Сторонники Цезаря были поражены ужасом. Антоний сбросил свою консульскую одежду и скрылся. Долабелла старался казаться веселым и намекал, что сам принадлежит к числу заговорщиков. Многие спешили покинуть Рим и бежали в деревни. Но когда увидели, что все остается в порядке и что заговорщики довольствуются только произнесением речей на Капитолии, самые испуганные ободрились. Ужас, возбужденный их смелым поступком, уступил место удивлению при виде столь странного бездействия. На другой же день Антоний снова облекся в свою консульскую одежду, собрал своих друзей, вооружился смелостью, и теперь надо было уже считаться с ним.
«Они действовали, — сказал Цицерон, — со смелостью мужа и с предусмотрительностью ребенка (animo virili, consilio puerili)»[57]. Они как будто ничего не приготовили, ничего не предусмотрели. Вечером мартовских ид они ожидали событий, не сделав ровно ничего для управления ими. Было ли это, как думали, непредусмотрительностью и легкомыслием? Нет, то была система и явное преднамерение. Брут присоединился к другим лишь для того, чтобы освободить республику от человека, нарушавшего правильный ход законных учреждений. По смерти его народ получал обратно свои права и мог свободно располагать ими. Оставить за собою хоть на один день власть, отнятую у Цезаря, значило возбудить против себя подозрение в своекорыстии действий. А готовить наперед декреты или законы, уславливаться о будущем, избирать средства для того, чтобы дать делам желаемое направление, не значило ли это брать на себя некоторым образом роль всей республики? Не то же ли делал и Цезарь? Таким образом, чтобы не явиться подражателями и такими же честолюбцами, заговорщики тотчас после первой удачи должны были прибегнуть к отречению. Вот чем, на мой взгляд, можно объяснить их поступки. По какому–то странному чувству бескорыстия и законности они добровольно оставались безоружными. Они как бы гордились тем, что сошлись между собою только для убийства Цезаря. Совершив это дело, они должны были возвратить народу право распоряжаться своими делами и выбрать себе правительство, предоставляя на его волю выразить свою благодарность тем, кто освободил его, или, пожалуй, отплатить им забвением.
Тут–то и начинался их самообман: они думали, что между народом и свободою был только один Цезарь и как скоро его не станет, то свобода непременно тотчас же возродится, но в тот день, когда они призвали граждан принять обратно свои права, никто не отвечал им, да никто и не мог отвечать, так как граждан больше не существовало. «Уже с давних пор, — говорит по этому случаю Аппиан, — римский народ был не более как смесь всяких наций. Вольноотпущенники смешивались там с гражданами, раб ничем больше не отличался от своего господина. Наконец, производимые в Риме раздачи хлеба привлекали туда нищих, лентяев и злодеев со всей Италии»[58]. Это космополитическое население без прошлого и без преданий было уже вовсе не римский народ. Зло это шло исстари, и проницательные умы должны были бы уже давно обратить на него внимание. Цицерону это иногда как будто приходит в голову, особенно когда он видит, как легко торгуют голосами на выборах. Тем не менее все еще, по–видимому, шло правильно, и все текло по раз данному руслу. При подобном состоянии, когда государство движется только уже по привычке, все гибнет, если это движение хоть ненадолго остановится. А со смертью Цезаря старые колеса перестали действовать. Перерыв был непродолжителен, но машина была уже в таком расстройстве, что, остановившись, она испортилась сразу. Таким образом, заговорщики не могли воскресить даже того, что существовало до междоусобной войны, так что и эта последняя тень республики, при всем несовершенстве своем, была утрачена навек.
Вот почему их никто не слушал и никто за ними не пошел. При виде этой равнодушной толпы, укрываясь на Капитолии в полном одиночестве, не один из них, вероятно, упал духом. Больше всех огорчался Цицерон, видя, что не делается ничего, а только произносятся прекрасные речи. Он хотел, чтоб они действовали, чтоб они пользовались минутою, чтоб они умерли, если это нужно: «Разве смерть не была бы прекрасною в такой великий день?» Этот обыкновенно нерешительный старик чувствовал в себе в ту минуту больше решимости, чем все эти молодые люди, только что нанесшие такой смелый удар. А между тем что же он предлагал в конце концов? «Надо еще возбудить народ», — говорил он. Мы видели сейчас, мог ли народ отвечать. «Надо было созвать сенат и воспользоваться его испугом для того, чтобы исторгнуть у него благоприятные декреты»[59]. Вероятно, сенат утвердил бы все, что они пожелали; но когда декреты будут изданы, как их привести в исполнение? Все эти проекты были недостаточны, и невозможно было предложить что–либо более полезное людям, решившимся не выходить из пределов законности. Оставалось одно средство — смело захватить власть, сохранять ее с помощью насилия и беззаконности, не отступая даже перед проскрипциями, противопоставить только что разрушенной народной тирании аристократическую диктатуру, — словом, возобновить образ действий Суллы. Кассий, быть может, и поступил бы так, но Брут ужасался при мысли о насилии. С какой бы стороны ни шла тирания, она казалась ему преступлением, он предпочел бы погибнуть вместе с республикой, нежели спасти ее этими средствами.
Следовавшие затем несколько дней прошли в странных передрягах. Настало какое–то междуцарствие, в продолжение которого партии мерились между собою силами с различным успехом. Народ не последовал за заговорщиками, но не поддерживал и их врагов. Не зная, на что опереться, обе стороны действовали наудачу. Отсюда происходили разные противоречия и неожиданности. Сегодня провозглашали амнистию, и Брут отправлялся обедать к Лепиду, на другой день поджигали дома заговорщиков. Уничтожив диктатуру, утверждали акты диктатора. Друзья Цезаря воздвигли ему колонну и алтарь на форуме; но нашелся тоже друг его, который приказал разрушить их. И вот среди такого затруднительного положения, когда обе партии колебались в нерешительности, не отваживаясь ни на какой смелый шаг, когда каждый искал вокруг себя, где находится сила, в это время явились те, которые впоследствии должны были сделаться владыками.
Уже давным–давно в Риме совершался тайный переворот, которого никто не замечал, так как шаги его были медленны и постепенны, но который, дойдя до конца, изменил форму государства. Пока сражались только у ворот Рима и в Италии, походы бывали непродолжительны и граждане не могли терять в лагерях традиций гражданской жизни; в то время не было еще ни солдат по ремеслу, ни полководцев по профессии. Но по мере того как войны становились более отдаленными и продолжительными, люди, принимавшие в них участие, привыкли жить вдали от Рима. Они на столь долго теряли из виду форум, что позабывали его страсти и привычки. В то же время вместе с распространением гражданского права доступ в легионы стал открыт для людей всех стран. Такое смешение окончательно ослабило связь, соединявшую воина с городом; он привык отделять себя от него, иметь свои отдельные интересы и смотреть на лагерь, как на свое отечество. После великой Галльской войны, продолжавшейся десять лет, ветераны Цезаря уже не помнили более, что они граждане, и в воспоминаниях своих не шли далее Ариовиста и Верцингеторикса. Когда пришло время их отблагодарить, Цезарь, никогда не бывавший неблагодарным, роздал им самые лучшие земли Италии, и эта раздача произошла при новых условиях. До того времени воины по окончании войны возвращались в народную массу; если их посылали в какую–нибудь колонию, они там терялись и как бы растворялись среди прочих граждан; теперь же они прямо перешли из лагеря на дарованные им земли, и, таким образом, в них сохранился военный дух. Так как они все жили невдалеке друг от друга и могли видеться между собою, то не утратили вполне своей любви к жизни, полной приключений. «Они сравнивали, — говорит Аппиан, — трудные земледельческие работы с блестящими и прибыльными случайностями битв» [60]. Таким образом, они составляли внутри Италии целое военное население, прислушивающееся ко всем военным новостям и готовое подняться по первому призыву.
Именно в это время их было еще очень много в Риме, где они дожидались раздачи земель от Цезаря. Другие находились поблизости, в Кампании, занятые своим устройством, и первые хлопоты нового житья уже успели им, быть может, опротиветь. Многие из них вернулись в Рим, услышав о том, что случилось, остальные, прежде чем решиться, дожидались, чтобы им подороже заплатили, и торговались. Правда, что в покупщиках недостатка не было. Наследство великого диктатора соблазняло всех. Благодаря этим солдатам, готовым продать свои услуги, каждый из соискателей мог иметь сторонников и надежду на успех. Антоний господствовал над ними всеми блеском своего консульского имени и воспоминанием своей дружбы с Цезарем; но наряду с ним действовали развратный Долабелла, подававший надежду всем партиям, и молодой Октавий, приехавший из Эпира для получения наследства своего дяди. Даже неспособный Лепид сумел расположить в свою пользу несколько легионов и также фигурировал между этими честолюбцами. И вот все они, окруженные закупленными солдатами и обладая значительными провинциями, с недоверием наблюдали друг за другом, ожидая, когда настанет минута начать бой.
Что же делал в это время Брут? Так как случай мартовских ид был упущен, он еще мог воспользоваться раздорами цезарианцев, чтобы броситься на них и раздавить их. Решительные люди из его партии советовали ему попытать это и призвать к оружию всю молодежь Италии и провинций, торжествовавшую при известии о смерти Цезаря, но Брут ненавидел междоусобие и не мог решиться подать к нему новый повод. Вообразив себе, что народ поспешит принять возвращаемую ему свободу, он ожидал, что восстановление республики произойдет без всякого насилия. Одна иллюзия влекла за собой другую, и он думал, что удар кинжала, повлекший за собою страшную двенадцати летнюю войну, навсегда упрочит общественное спокойствие. Именно с этой уверенностью выйдя из курии Помпея, где только что он убил Цезаря, он пробегал по улицам Рима с криком: «Мир! Мир!» Это слово сделалось с этих пор его девизом. Когда его друзья, узнав об опасностях, которым он подвергался, явились на его защиту из соседних муниципиев, он отослал их назад. Он скорее согласен был сидеть, запершись дома, чем подавать предлог к насилию. Принужденный оставить Рим, он еще скрывался некоторое время в соседних садах, тревожимый солдатами, выходя только по ночам, но все поджидая великого народного движения, на которое упорно рассчитывал. Но все осталось спокойным. Тогда он уехал дальше и приютился в своих виллах в Ланувии и в Антии[61]. Отсюда он слышал военный шум, проносившийся по Италии, и видел, что все партии готовятся к битве. Только он один продолжал стоять на своем. Целые шесть месяцев он уклонялся от ужасной необходимости, с каждым днем становившейся все более и более неизбежною. Он не решался принять ее и советовался со всеми. В своих письмах [62] Цицерон рассказывает даже о некоторого рода совете, собиравшемся в Антии для выяснения того, что надобно делать. На нем присутствовали Сервилия с Порцией, Брут и Кассий, да было приглашено несколько самых верных друзей, в том числе Фавоний и Цицерон. Сервилия, заботившаяся больше о безопасности, нежели о чести своего сына, желала, чтобы он удалился. Она выпросила у Антония, оставшегося ее другом, для своего сына и зятя легацию, то есть поручение закупить хлеба в Сицилии. То был благовидный и безопасный предлог покинуть Италию; но уехать с отпуском, подписанным Антонием, принять ссылку как благодеяние — какой позор! Кассии нс соглашался на это, он горячился, негодовал, угрожал, «можно было подумать, что он жаждет только войны и ничего больше». Напротив того, Брут спокойно и покорно расспрашивал друзей, решившись угодить им, если б даже при этом ему довелось рисковать своею жизнью. Желают ли, чтоб он отправился в Рим? Он готов туда ехать. При этом предложении все против него восстали. Рим был полон опасностей для заговорщиков, и они не хотели бесполезно рисковать своею последнею надеждой на свободу. Но что же оставалось делать? Все сходились лишь в том, что горько сожалели о своем прежнем образе действий. Кассий тужил о том, что не убили Антония, как он этого требовал, и Цицерон не возражал ему. К несчастью, подобные взаимные упреки не вели ровно ни к чему; дело было не в том, чтобы жалеть о прошлом, — наступила минута устроить будущее, а никто не знал, на что решиться.
И после этого совещания Брут решился еще не тотчас. Сколько было возможно, он и тут продолжал оставаться на своей ланувийской вилле, занимаясь под ее прекрасными портиками чтением и беседой с греческими философами, составлявшими его всегдашнее общество. Наконец, надо было ехать. Италия становилась все менее и менее безопасною, ветераны безобразничали по дорогам и грабили загородные дома. Брут уехал в Велию, где дожидалось несколько кораблей, чтобы отвезти его в Грецию. Он называл свой отъезд изгнанием и, поддаваясь последней иллюзии, надеялся, что это не будет служить сигналом войны. Когда Антоний обвинял его в том, что он подготовил ее, он ответил ему от имени Кассия и своего восхитительным письмом, конец которого мы здесь приводим: «Не льсти себя надеждою испугать нас, страх ниже нашего характера. Если бы какие–нибудь другие причины могли внушить нам желание междоусобной войны, то письмо твое не таково, чтобы уничтожить это желание, так как угрозы недействительны над свободными сердцами. Но ты знаешь, что мы ненавидим войну, что ничто не будет в состоянии вовлечь нас в нее, и, вероятно, ты принимаешь угрожающий вид для того, чтобы заставить думать, будто наше решение было последствием нашего страха. Вот наши чувства: мы желаем видеть тебя достойно живущим в свободном государстве; мы не хотим быть тебе врагами, но мы больше дорожим свободою, нежели твоей дружбой. Итак, мы молим богов подать тебе спасительный совет относительно республики и самого тебя. В противном случае мы желаем, чтобы твое решение повредило тебе как можно меньше и чтобы Рим был свободен и славен!»[63]
В Велии с Брутом встретился Цицерон, также собиравшийся уехать. Унылый от бездействия своих друзей, напуганный угрозами недругов, он уже пытался бежать в Грецию, по был отброшен ветром к берегам Италии. Узнав, что Брут хочет удалиться, он захотел еще раз повидаться с ним и, если можно, уехать с ним вместе. Цицерон часто рассказывал самым трогательным образом об этом последнем свидании.
«Я видел его, — рассказывал он впоследствии народу, — я видел, как он собирался покинуть Италию, чтобы не возбуждать там междоусобной войны. Какое печальное зрелище, говорю я, не только для людей, но даже для волн и берегов. Спаситель отечества был принужден бежать, а погубившие его оставались всемогущими господами» [64]. Последней мыслью Брута в эту грустную минуту было все–таки общественное спокойствие. Несмотря на все разочарование, он не утратил еще веры в римский народ, ему казалось, что было недостаточно сделано для возбуждения в нем прежнего жара, и он не хотел верить, что нет более граждан. Он уехал, сожалея о том, что не попытался прибегнуть к последней борьбе на законной почве. Без сомнения, он не мог больше вернуться в Рим и снова появиться в сенате; но Цицерон был скомпрометирован меньше его, слава его внушала всем уважение, все любили слушать его речи. Не мог ли он рискнуть на эту последнюю борьбу? Брут всегда так думал, а в настоящую минуту решился даже высказать. Брут указал Цицерону, какую великую обязанность надо было выполнить и какую великую роль сыграть; его советы, упреки и просьбы убедили того отказаться от своего путешествия и вернуться в Рим. Ему казалось, как он говорил впоследствии, что его зовет голос отечества! [65] И они расстались, чтобы уже не встречаться более.
Но как ни противился Брут, неизбежная сила событий, с которою он боролся уже целые шесть месяцев, увлекала его к междоусобной войне. Покинув Италию, он прибыл в Афины, где проводил время, слушая академика Феомнеста и перипатетика Кратиппа[66]. В подобном поведении Плутарх видит искусную скрытность. «В тайне, — говорит он, — он подготовлял войну». Напротив того, письма Цицерона доказывают, что сама война отыскала его. Фессалия и Македония были полны прежними воинами Помпея, оставшимися там со времени Фарсальской битвы. На островах Эгейского моря и в греческих городах, считавшихся как бы убежищем для изгнанников, было много недовольных, не желавших подчиниться Цезарю, а после мартовских ид они сделались приютом для всякого, кто бежал от владычества Антония. Наконец, в Афинах жило множество молодых людей самых знатных римских фамилий, республиканцев по происхождению и по возрасту, приехавших докончить здесь свое образование. Все они только и дожидались Брута, чтобы взяться за оружие. С его приездом началось со всех сторон великое, неодолимое движение, которому он и сам принужден был уступить. Апулей и Ватиний привели к нему войска, которыми командовали [67]. Прежние македонские солдаты собрались под начальством Квинта Гортензия[68]; их явилось из Италии такое множество, что консул Панса начал наконец жаловаться и грозил задерживать рекрутов Брута на дороге. Молодежь, обучавшаяся в Афинах, в том числе сын Цицерона и молодой Гораций, бросили свои занятия и пошли к нему на службу. Через несколько месяцев Брут был господином всей Греции и имел в своем распоряжении восемь легионов.
В это время республиканская партия как будто пробуждалась сразу повсюду. Цицерон имел неожиданный успех в Риме и нашел Антонию врагов, разбивших его перед Моденою. Брут составил в Греции значительное войско. Кассий проходил по Азии, набирая дорогой легионы, и весь Восток объявил себя за него. Надежда возвращалась к самым робким, и казалось, что можно всего ожидать для республики от содействия стольких великодушных защитников. Между тем именно в эту минуту, когда согласие было так важно, между Цицероном и Брутом вспыхнула самая сильная из всех бывших между ними размолвок. Как нам ни тяжело вспоминать об этом, тем не менее мы должны рассказать о ней, так как она даст окончательное понятие об этих людях.
Первым стал жаловаться Цицерон. Этот человек, обыкновенно столь слабый и нерешительный, сделался чрезвычайно энергичен после смерти Цезаря. Мудрость, милосердие, умеренность — эти прекрасные качества, которые он так любил и так охотно прилагал к делу, показались ему неподходящими для данных обстоятельств. Этот великий сторонник мирных побед проповедовал теперь войну против всех; этот строгий друг законности требовал, чтобы все порвали с ней теперь. «Не дожидайся декретов сената», — писал он одному. «Будь сам себе сенатом», — обращался он к другому[69]. Для достижения цели все средства казались ему хорошими, даже самые насильственные; ему нравились всякие связи, даже с теми людьми, которых он не уважал. Напротив того, Брут хотя и решился взяться за оружие, но остался по–прежнему разборчивым и осторожным в средствах борьбы и продолжал не любить насилие. Хотя имя его и прославилось главным образом через убийство, ему, однако же, всегда претила кровь. В противность бесчеловечным законам, принятым во всем мире и предоставлявшим побежденного в полное, безотчетное распоряжение победителя, он щадил врагов, когда те находились в его власти. Он показал это на деле, подарив жизнь побежденному им брату Антония. Хотя это был дурной человек, который вместо благодарности пытался еще подкупить стороживших его солдат, Брут постоянно продолжал кротко обходиться с ним. Кажется, преступление это было невелико, между тем в Риме очень рассердились на него. Бешеные угрозы Антония, которых удалось избежать с таким трудом, воспоминание о пережитых ужасах и о страшных переменах, совершившихся в продолжение шести месяцев, довели до крайности самых спокойных. Нет ничего сильнее гнева умеренных людей, когда их выведут из терпения. Они хотели покончить дело во что бы то ни стало и как можно скорее. Они понимали, с каким отвращением и медлительностью Брут начал войну. Видя его уступчивость и милосердие, они боялись, что он снова станет колебаться и откладывать минуту мщения и безопасности. Цицерон взялся сообщить Бруту неудовольствие их. В письме своем, сохранившемся для нас, он очень живо перечислял все ошибки, совершенные по смерти Цезаря; он напоминал обо всех слабостях и колебаниях, лишавших мужества самых решительных людей, и, что всего сильнее должно было оскорбить Брута, выставлял в смешном виде желание установить общественный мир путем словесного убеждения. «Разве ты не знаешь, — писал он ему, — о чем идет речь в настоящую минуту? Толпа негодяев и убийц грозит даже храмам богов, и этой войною решается вопрос о нашей жизни и смерти. Кого мы щадим? Что мы делаем? Благоразумно ли щадить людей, которые, став победителями, изгладят даже самый след нашего существования?»[70]
Эти упреки оскорбили Брута, и он также отвечал на них упреками. Со своей стороны он тоже был недоволен сенатом и Цицероном. Как бы его ни восхищало красноречие Филиппин, но многое должно было неприятно поражать его в них при чтении. Общий тон этих речей, колкие намеки, пламенные укоры — все это не могло нравиться тому, кто, посягая на жизнь Цезаря, желал явиться бесстрастным и выставлял себя скорее врагом принципа, чем человека. Если мы видим в Филиппинах большую любовь к свободе, то видим также страшную ненависть против одного лица. Ясно чувствуется, что этот враг отечества в то же время близкий личный противник. Правда, он пытался подчинить себе Рим, но в то же время в одной своей речи позволил себе подшутить также над смешными сторонами старого консуляра. В тот день, когда Цицерон прочел эту оскорбительную для него речь, его раздражительное самолюбие вспыхнуло; по выражению одного из своих современников, «он закусил удила» [71]. Великодушная ненависть, питаемая им к общественному врагу, воспламенилась частным неудовольствием; завязалась ожесточенная борьба, поддерживаемая все с новой силой в целых четырнадцати речах. «Я хочу забросать его своими обвинениями, — говорил он, — и предать его, запятнанного, на вечный позор потомству» [72]; и он сдержал свое слово. Такая страстная настойчивость и такой пылкий и необузданный тон должны были оскорбить Брута. Другое, что ему не нравилось в Цицероне, — это его податливость. Он сердился на него за чрезмерные похвалы, расточаемые им людям, вовсе их не заслуживавшим, как, например, этим военачальникам, сражавшимся за столько различных дел, этим государственным людям, скомпрометировавшим себя при всевозможных правительствах, этим честолюбцам и всякого рода интриганам, которых с таким трудом подобрал Цицерон, чтобы составить из них то, что он называл партией честных людей. Особенно горько было ему видеть, что он расточает почести молодому Октавию и кладет к ногам его республику, а слыша, как он называет его «божественным юношей, посланным самими богами для защиты отечества», он едва сдерживал свое негодование.
Кто из них двух был прав? Конечно, Брут, если вспомнить развязку. Несомненно, что Октавий был не больше как честолюбец и изменник. Носимое им имя было уже для него неизбежным искушением; предоставить ему республику значило погубить ее. Брут справедливо полагал, что Октавия следует бояться больше, чем Антония, и ненависть не обманывала его, когда в этом божественном юноше, так превозносимом Цицероном, он предвидел будущего владыку империи, наследника и преемника тому, кого он убил. А между тем надо ли было винить Цицерона или только обстоятельства? Приняв однажды помощь Октавия, мог ли он от нее отказаться? В это время республика не могла выставить ни одного солдата против Антония, приходилось либо взять их у Октавия, либо погибнуть. После того как он спас республику, неловко было бы скупиться для него на почести и благодарности. Впрочем, его ветераны требовали их для него способом, не терпящим отказа, а иногда и сами давали их ему вперед. Сенат все спешно утверждал, опасаясь, как бы не обошлись без его согласия. «Обстоятельства, — молвил как–то Цицерон, — дали ему в руки власть, мы только прибавили внешние ее атрибуты» [73]. Таким образом, прежде чем осуждать сговорчивость Цицерона или обвинять его за слабость, надо было подумать о трудностях его положения. Он пытался восстановить республику с помощью людей, недавно бившихся против нее и никогда ее не любивших. Мог ли он положиться на Гирция, составившего строгий закон против помпеянцев, на Планка или Поллиона, бывших помощников Цезаря, или на Лепида и Октавия, желавших занять его место? А между тем у него не было иной опоры, кроме них. Великому честолюбцу, желавшему стать властелином уже на другой день мартовских ид, он мог противопоставить только коалицию второстепенных или более скрытных честолюбцев. Среди всех этих явных и тайных стремлений крайне трудно было держаться какого–нибудь определенного направления. Надо было сдерживать их одного другим, льстить им для того, чтобы управлять ими, и удовлетворять их только наполовину для того, чтобы сдерживать их. Отсюда и происходили все эти расточаемые или обещаемые почести, щедрая раздача похвал и титулов и преувеличенная официальная благодарность. То была необходимость, налагаемая обстоятельствами; вместо того чтобы ставить Цицерону в вину то, что он подчинялся ей, из этого следует скорее заключить, что пытаться в последний раз вести законную борьбу, возвратиться в Рим, чтобы пробудить в народе воодушевление, положиться еще раз на силу воспоминаний и на верховную власть слова значило подвергать себя напрасным опасностям и несомненным неудачам. Цицерону это было хорошо известно. Конечно, иногда в пылу битвы он мог увлекаться торжеством своего красноречия, как в тот день, когда он наивно писал Кассию: «Если бы можно было говорить почаще, то не слишком трудно было бы восстановить республику и свободу»[74]. Но такие самообманы были непродолжительны. Когда увлечение проходило, он сам признавал бессилие слова и говорил, что надо надеяться только на республиканскую армию. Этого мнения он никогда не изменял. «Ты мне говорил, — писал он Аттику, — будто я ошибаюсь, думая, что республика вполне зависит от Брута, — нет ничего более верного. Если она еще может быть спасена, то будет спасена только им и его сторонниками»[75]. Цицерон решился на это последнее предприятие без всякого самообольщения и надежды и единственно для того, чтобы исполнить желание Брута, продолжавшего упорствовать в своей любви к законному сопротивлению и мирной борьбе. Следовательно, Брут менее всякого другого мог упрекать его за неудачу. Цицерон недаром так часто вспоминал о свидании в Велии со своим другом, когда тот убедил его вернуться в Рим, несмотря на все его нежелание. Это воспоминание служило ему защитой; оно должно было удерживать Брута от всякого горького слова против человека, поставленного им самим в безвыходное положение.
Несомненно, что Цицерон глубоко переживал эти упреки, но это не вредило, однако, его дружбе с Брутом. Он все же надеется именно на него и обращается опять–таки к нему, когда все уже кажется ему потерянным в Италии. Нет ничего трогательнее этого последнего его призыва. «Мы стали, дорогой Брут, игрушками своеволия солдат и дерзости вождя. Каждый хочет иметь в республике столько власти, сколько у него силы. Никто не хочет больше знать ни благоразумия, ни меры, ни закона, ни обязанностей, не заботится больше ни об общественном мнении, ни о суде потомства. Приди же наконец и дай республике ту свободу, которую ты завоевал ей своим мужеством, но которой мы еще не можем наслаждаться. Все окружат тебя толпою: у свободы нет иного прибежища, как под твоими шатрами. Таково наше положение в данную минуту; ах, если бы оно могло улучшиться! Если же случится иначе, я буду оплакивать только республику: она должна была быть бессмертною. Что до меня, мне уж так мало остается жить!»[76]
Всего через несколько месяцев спустя Антоний, Лепид и Октавий, триумвиры для восстановления республики, как они себя величали, собрались около Болоньи. Они слишком хорошо знали друг друга, чтобы не считать себя способными на все, а потому и приняли друг против друга предосторожности, не забывая последних мелочей. Свидание их происходило на острове, куда они прибыли каждый с одинаковым количеством войска, которое не должно было выпускать их из вида. Для большей безопасности и из боязни, нет ли у кого–нибудь из них спрятанного кинжала, они даже обыскали друг друга. Уверившись таким образом, они долго рассуждали. Вопрос шел, однако, не о средствах восстановить республику; вместе с разделом власти, их всего больше занимала месть, и они принялись тщательно составлять список тех, кого намеревались предать смерти. Дион Кассий замечает, что так как они глубоко ненавидели друг друга, то всякий, связанный тесной дружбою с одним из них, мог рассчитывать на ненависть двух остальных, а потому каждый из новых союзников требовал именно головы кого–нибудь из близких друзей своего сотоварища. Впрочем, эта трудность их не остановила: благодарность их была гораздо менее требовательна, чем их ненависть, и, платя за смерть врага несколькими друзьями и даже родственниками, они еще находили выгодной подобную сделку. Благодаря такой взаимной уступчивости, они скоро пришли к соглашению, и список был составлен. Само собой разумеется, что Цицерон не был позабыт в нем: Антоний страстно требовал его смерти, и, что бы там ни говорили писатели времен империи, нельзя думать, чтобы Октавий много его защищал: он ведь напоминал бы ему о тяжкой благодарности и о слишком громком вероломстве.
Со смертью Цицерона мы дошли до конца этого очерка, так как мы намеревались только изучить отношения между Цицероном и Брутом. Кто захочет пойти дальше и узнать также кончину Брута, тому будет достаточно прочесть прекрасный рассказ Плутарха. Сократив его, я боюсь испортить его. Мы видим из него, что, узнав о смерти Цицерона, Брут ощутил глубокую горесть. Он жалел в нем не только друга: он потерял в нем дорогую надежду, от которой никогда не хотел отказаться. По крайней мере, на этот раз он должен был наконец признать, что в Риме нет больше граждан, и отречься навсегда от этого низкого народа, допускавшего такую гибель своих защитников. «Если они рабы, — говорил он с грустью, — то в этом они больше виноваты сами, нежели их тираны». Ни одно признание не стоило ему, вероятно, дороже этого. С тех пор как он убил Цезаря, жизнь его была лишь рядом неудач, и события как будто нарочно разрушали все его планы. Его горячая любовь к законности заставила его упустить случай спасти республику; его отвращение к междоусобной войне повело его лишь к тому, что он начал ее слишком поздно. Мало было того, что он принужден был против воли нарушить закон и сражаться со своими согражданами, но он принужден еще был сознаться, к своему величайшему сожалению, что он ошибся, рассчитывая на слишком многое от людей. Он имел о них хорошее мнение, когда изучал их издалека вместе с своими дорогими философами. Но как изменилось это мнение, когда ему пришлось руководить ими и употреблять их в дело и когда ему довелось быть свидетелем ослабления характеров, подмечать скрытую зависть, безумный гнев и низкий страх в тех, кого он считал самыми честными и лучшими. Рана его была так глубока, что узнав о последних слабостях Цицерона, он начал даже сомневаться в философии, своей любимой науке, составлявшей радость всей жизни его. «К чему, — говорит он, — этот человек писал так красноречиво о свободе своего отечества, о смерти, о чести, об изгнании, о бедности? Право, я перестаю доверять наукам, которыми так много занимался Цицерон» [77]. Читаешь эти горькие слова, и невольно на память приходят и те, что он произнес перед смертью; одни объясняют собою другие, причем и те и другие являются симптомом одной и той же внутренней боли, усиливавшейся, по мере того как житейская практика заставляла его все больше и больше разочаровываться в жизни и в людях. Он сомневался в философии, видя слабость людей, занимавшихся ею по преимуществу; когда он увидел, что партия сторонников проскрипций восторжествовала, он усомнился и в добродетели. Именно так и должен был кончить этот человек науки, сделавшийся наперекор своему отвращению человеком действия и увлеченный событиями за пределы своих естественных наклонностей.

Глава VI. Октавий. Политическое завещание Августа

Цицерон любил молодежь; он охотно проводил с ней время и сам как бы молодел с нею. В ту пору, как он был претором и консулом, мы видим его окруженного молодыми людьми, подававшими большие надежды, как–то: Целием, Курионом, Брутом; он берет их с собою на форум и дает им защищать возле себя судебные дела. Впоследствии, когда поражение при Фарсале удалило его от управления страной, он близко сошелся с веселою молодежью, следовавшей за партией победителя, и согласился даже для препровождения времени давать ей уроки красноречия. «Они мои ученики в искусстве хорошо выражаться, — писал он шутя, — и мои учителя в искусстве хорошо обедать» [1]. После смерти Цезаря события поставили его в сношения с еще более молодым поколением, начинавшим появляться в то время в политической жизни. Планк, Поллион, Мессала[2], которым было предназначено судьбою сделаться важными сановниками при новом правительстве, добивались его дружбы, а основатель империи называл его своим отцом.
Переписка Цицерона с Октавием была издана, и мы знаем, что она составляла по крайней мере три книги. Она была бы очень интересна для нас, если бы сохранилась до нашего времени. Читая ее, мы могли бы проследить все фазисы этой дружбы, длившейся всего несколько месяцев и окончившейся так ужасно. Возможно, что в первых письмах Цицерон явился бы нам недоверчивым, нерешительным и холодно вежливым. Что бы там ни говорили, но ведь не он призвал Октавия на помощь республике. Октавий явился сам предложить себя. Он ежедневно писал Цицерону[3], приставал к нему с протестами и обещаниями и уверял его в своей неизменной преданности. Цицерон долгое время колебался подвергнуть эту преданность испытанию. Он находил Октавия очень умным и решительным, но слишком молодым. Он боялся его имени и друзей его. «Он окружен слишком дурными людьми, — говорил он, — и никогда не будет хорошим гражданином» [4]. Под конец, однако, он сдался; он позабыл свое прежнее недоверие, а когда мальчик, как он его обыкновенно называл, заставил снять осаду Модены, благодарность его дошла до таких крайностей, что они не были одобрены благоразумным Аттиком и рассердили Брута. Если что и заставляло его в то время позабывать всякую меру, так это его радость от поражения Антония; ненависть ослепляет и увлекает и его. Когда он видит, что «этот пьяница при выходе с кутежа прямо попадается в сети Октавия» [5], он не может совладать с собой от радости. Но радость его была очень непродолжительна, потому что почти одновременно с известием о победе военачальника он узнал и о его измене. Письма его, относившиеся к этому времени, были, вероятно, самые интересные. Они осветили бы нам последние месяцы его жизни, которые мы очень мало знаем. Ему ставят в вину делаемые им в ту пору усилия умолить своего прежнего друга, и я готов признать, что из одного только чувства собственного достоинства ему ничего не следовало просить у того, кто так вероломно изменил ему. Но дело шло не о нем. У Рима не было солдат, чтобы выставить их против войск Октавия. Единственным средством обезоружить его оставалось то, чтобы напомнить ему все данные им обещания. Не было почти никакой надежды пробудить в этой эгоистической душе хоть искру патриотизма, но надо было попытаться это сделать. Республика находилась в опасности, так же как и жизнь Цицерона, и, чего ему не следовало делать для продления собственной жизни, он должен был попытаться сделать ради спасения республики. Нет ничего низкого в мольбах, когда защищаешь свободу своей родины и когда нет иного средства защитить ее. Именно в такую страшную минуту он и писал, вероятно, Октавию следующие покорные слова, находимые нами в отрывках его писем: «С этих пор извещай меня о том, что я должен делать, и я превзойду твои ожидания» [6]. Отнюдь не ставя ему в вину эти просьбы, я сознаюсь, что не могу видеть без волнения этого знаменитого старца, унижающегося перед тем, кто обманул его бессовестно, воспользовался его доверчивостью, держа теперь в своей власти спасение или гибель республики.
К сожалению, от этих писем остались одни только жалкие отрывки, которые ничего не могут нам пояснить. Если захочешь ознакомиться с тем, кто играл такую важную роль в последних событиях жизни Цицерона, надо обратиться в другое место. Было бы легко и поучительно привести здесь мнение о нем историков времен империи. Но я предпочитаю оставаться до конца верным тому методу, которому следовал во всем этом сочинении, и судить об Октавии, так же как о Цицероне, лишь по тому, что он говорит сам, на основании его собственных откровенных признаний. Хотя его переписка и мемуары потеряны, зато у нас есть большая Анкирская надпись, называемая Политическим завещанием Августа, потому что она заключает в себе всю его жизнь. По счастью, эта надпись дошла до нас. Из Светония известно, что он приказал вырезать ее на медных досках перед своей гробницей [7]. Очень вероятно, что она была весьма распространена в первое столетие христианской эры и что лесть или признательность всюду размножили списки с нее, так как в то время по всему миру распространялся культ основателя империи. Отрывки ее были найдены в развалинах Аполлонии [8], и она существует еще вся целиком в Анкаре или древней Анкире[9]. Когда жители Анкиры воздвигли храм Августу, бывшему их благодетелем, они подумали, что не могут ничем лучше почтить его память, как выгравировать эту повесть или, лучше сказать, это прославление его жизни, написанное им самим. С тех пор этот памятник, посвященный Августу, не раз менял свое назначение: после греческого храма здесь была византийская церковь, а затем устроено турецкое училище. Крыша провалилась, увлекая за собою украшения верхней части, колонны портиков исчезли, и к древним развалинам присоединились обломки византийских и турецких построек, также уже разрушенных. Но, по особенному счастью, мраморные доски, повествующие о делах Августа, остались прочно вделанными в эти несокрушимые стены.
Случай для изучения этого памятника очень благоприятен. Г-н Перро только что привез из Галатии более верную копию с латинского текста и совершенно новую часть греческого перевода, поясняющего и дополняющего собою латинский текст[10]. Благодаря ему, за исключением нескольких маловажных пропусков, надпись существует теперь вполне и читается от начала до конца. Итак, мы можем понять ее всю целиком и позволить себе судить о ней.

I

То, что прежде всего вызывает чтение Анкирской надписи, — это чувство величия. Нельзя не поразиться ему. По особого рода властительному тону видно, что говорящий здесь человек более пятидесяти лет правил целым миром. Он понимает всю важность того, что совершено им, он знает, что создал новый социальный быт и руководил одним из главнейших преобразований в человечестве. Вот почему, хотя он только вкратце излагает факты и приводит цифры, все сказанное им отличается какою–то важностью и он умеет придать своим сухим перечислениям такой величественный тон, что, читая их, чувствуешь себя объятым каким–то невольным уважением. Но следует остерегаться этого чувства. Величие может служить удобным покровом для прикрытия слабостей; еще недалекий от нас пример Людовика XIV должен научить нас не доверять ему необдуманно. Не надо притом забывать, что величие было до такой степени римским качеством, что Рим сохранял внешние следы его еще долгое время после того, как оно уже исчезло в действительности. Читая надписи последних времен империи, вы не замечаете, что она уже близка к своей гибели. Эти бедные государи, едва обладающие несколькими провинциями, продолжают говорить таким тоном, как будто они все еще повелевают целою вселенной, причем к самой грубой их лжи примешивается невообразимое достоинство. Следовательно, кто не хочет впадать в ошибки при изучении памятников римской империи, тот должен остерегаться этого первого обманчивого впечатления и взглянуть на вещи поближе.
Хотя разбираемая нами надпись называется Картиной деяний Августа, но в действительности Август не намеревался пересказывать здесь всю свою жизнь. Мы находим в ней большие и очень произвольные пропуски: очевидно, что сочинитель и не хотел непременно сказать все. Когда в семьдесят шесть лет среди всеобщего восхищения и уважения этот старый государь бросил взгляд на свое прошлое, для того чтобы сделать быстрый очерк его, он, вероятно, встретил там много стеснительных для себя воспоминаний. Так, например, нет никакого сомнения, что ему было крайне неприятно вспоминать о первых годах своей политической жизни. Между тем надо же было что–нибудь сказать о них, и благоразумнее было исказить их, чем обойти их полным молчанием, которое могло возбудить большие толки. Вот как выходит он из этого затруднения. «В девятнадцать лет, — говорит он, — я собрал армию по собственному почину и на свой собственный счет. С помощью ее я возвратил свободу республике, над которой господствовала в то время угнетавшая ее партия. В благодарность за это сенат путем почетных декретов принял меня в свои ряды в числе консуляров, даровал мне право начальствовать войсками и поручил мне вместе с консулами Гаем Пансою и Авлом Гирцием блюсти благополучие государства в качестве пропретора. Когда оба консула умерли в один год, народ поставил меня на их место и назначил меня триумвиром для устройства республики». В этих немногих строках, которыми начинается надпись, есть уже очень странные умолчания. На основании их можно, пожалуй, подумать, что он получил все перечисляемые им высокие должности, служа все одному и тому же делу, и что в промежуток времени между получением им первых почестей и триумвиратом не произошло ничего особенного. Почетные декреты сената, упоминаемые здесь с некоторой беззастенчивостью, известны нам благодаря Филиппинам. В них сенат поздравляет юного Цезаря с тем, «что он защищал свободу народа» и бился с Антонием; между тем Цезарь получил или, лучше сказать, принял титул триумвира, только уже договорившись с Антонием во время зловещего свидания в Болонье поработить римский народ[11]. Обо всех этих вещах надпись осторожно умалчивает.
То, что следовало за этим свиданием, было бы еще труднее рассказать. Тут Август всего больше желает забвения. «Я изгнал убийц моего отца, наказывая злодейство их по правильным судебным приговорам. Впоследствии, когда они повели войну против республики, я их победил в двух битвах». Вы замечаете, что здесь и слова не говорится о проскрипциях. Да и что бы он мог сказать о них? Разве есть такие слова, с помощью которых можно было бы изобразить их не столь ужасными? Как бы то ни было, лучше было вовсе не говорить о них. Но так как, по прекрасному выражению Тацита, легче молчать, нежели забывать, то мы можем быть уверены, что Август, ничего не говорящий здесь о проскрипциях, не раз думал о них в течение своей жизни. Если он даже и не чувствовал угрызений совести, все же его, вероятно, нередко смущал этот ужас прошлого на рубеже его новой политики; как он ни старался, а проскрипции все–таки говорили против него в принятой им на себя официальной роли человека милосердного и добродетельного. Конечно, это затруднение обнаруживается и здесь. Умолчание его не успокаивает. Он чувствует, что, несмотря на всю скромность, его рассказ непременно вызовет неприятные воспоминания в уме читающих, и, как бы желая предупредить и обезоружить их, он прибавляет: «Я прошел с оружием по всему миру, на суше и на море ведя войны против сограждан и против чужих. Победив, я прощал сограждан, оставшихся в живых после битвы; что же касается чужих наций, то если можно было безопасно щадить, я предпочитал беречь их, а не уничтожать».
Пройдя наконец это неприятное место, ему легче было рассказывать остальное. Впрочем, он все же остается очень кратким, говоря о наиболее отдаленных временах. Быть может, он боялся, как бы воспоминание о междоусобных войнах не повредило примирению партий, вызванному после Акциума всеобщим утомлением. Несомненно то, что во всей надписи нет ни одного слова, которое могло бы возбудить чей–нибудь гнев. Он почти не упоминает о своих прежних соперниках. Едва можно подметить в ней презрительное слово о Лепиде и сказанное вскользь, неприятное для Антония обвинение в том, что он присваивал себе сокровища храмов. Вот все, что он говорит о своей войне против Секста Помпея, стоившей ему стольких трудов, и о побеждавших его храбрых моряках: «Я освободил море от морских разбойников и захватил тридцать тысяч беглых рабов, сражавшихся против республики, и в наказание возвратил их к господам». Что же касается великой победы при Акциуме, давшей ему власть над всем миром, он упоминает о ней лишь затем, чтобы доказать желание Италии и западных провинций стоять за него.
Естественно, что он много охотнее останавливается на событиях последних лет своего царствования, и очень заметно, что ему удобнее говорить о таких победах, где побежденными были не римляне. Он со справедливой гордостью вспоминает, каким образом он отомстил за оскорбления, нанесенные национальному самолюбию еще до него. «После побед, одержанных в Испании и Далмации, я отнял знамена, потерянные некоторыми из наших военачальников [12]. Я принудил парфян выдать останки и знамена трех римских армий и смиренно умолять о нашей дружбе[13]. Я велел поместить эти знамена в святилище Марса Мстителя». Понятно также, что он охотно говорит о походах против германцев, умалчивая, однако, о поражении Вара[14], и что ему хочется сохранить воспоминание об этих отдаленных экспедициях, столь живо поразивших воображение современников. «Римский флот, — говорит он, — шел от устьев Рейна все по направлению к тому месту, где восходит солнце, до самых отдаленных стран, куда до сих пор не проникал ни морем, ни сушею ни один римлянин. Кимвры, хариды, семноны и другие германские племена тех стран просили через послов моей дружбы и дружбы римского народа. По моему приказанию и под моим покровительством было послано почти одновременно две армии — одна в Аравию, другая в Эфиопию. Победив много городов и забрав в плен множество людей, они достигли в Эфиопии города Набаты, а в Аравии — границ сабеев и города Марибы».
Но как ни интересны эти исторические данные Анкирского памятника, он важен не этим. Действительная важность его заключается в том, что он дает нам понятие о внутреннем управлении страной при Августе.
Но и здесь также необходимы некоторые оговорки. Политические деятели не имеют обыкновения излагать на стенах храмов свои руководящие принципы и таким образом великодушно объяснять публике тайну своих поступков. Очевидно, что Август, писавший здесь для всех, не думал всего говорить, и, если кто хочет знать настоящую истину и основательно ознакомиться с духом его учреждений, тот должен искать их не здесь. Самые полные сведения дает нам в этом случае историк Дион Кассий. Его вообще не читают, и это не удивительно, так как у него нет ни одного из качеств, которые привлекают читателей. Рассказ его прерывается на каждом шагу бесконечными рассуждениями, скоро надоедающими даже и самым терпеливым. Это — узкий ум без широких политических взглядов, всецело занятый смешными суевериями и приписывающий их изображаемым им лицам. Стоило ли в самом деле быть два раза консулом, чтобы рассказывать нам очень серьезно, будто после одного серьезного поражения Октавий снова ободрился, увидев, как из моря выпрыгнула к его ногам рыба. Скука, которую он нагоняет, увеличивается еще тем, что, часто говоря о тех же предметах, что и Тацит, он ежеминутно вызывает сравнения не в свою пользу. При всем том отнюдь не следует пренебрегать им; хотя он и очень скучен, но все же может оказать нам тем не менее очень полезные услуги. Не обладая широким взглядом Тацита, он вдается в подробности и тут делает просто чудеса. Никто никогда не был точнее и тщательнее его. Он вполне проявляет качества усердного чиновника, прошедшего все ступени иерархии и состарившегося в своих занятиях. Он хорошо знаком с тем официальным и административным миром, среди которого жил, он говорит о нем дельно и любит о нем поговорить. Очень естественно, что при таких наклонностях он был поражен реформами, введенными Августом во внутреннем управлении. Он непременно хочет ознакомить нас с ними до мельчайших подробностей, причем, верный своим привычкам ритора и своей необузданной страсти к речам, предполагает, что ввести эти реформы предложил Августу Меценат[15], и пользуется этим случаем, чтобы заставить последнего очень длинно разглагольствовать[16]. Действительно, речь Мецената содержит в себе то, что можно назвать формулой империи. Эта любопытная программа, приведенная впоследствии в исполнение, удивительно помогает нам понять то, что еще остается разобрать в Анкирской надписи. Надо постоянно иметь ее перед глазами, чтобы уловить дух учреждений Августа, причину его щедрости, тайный смысл приводимых им фактов и, в особенности, характер его отношений к различным классам граждан.
Прежде всего рассмотрим отношение Августа к его солдатам. «Около … тысяч римлян[17], — говорит он, — носили оружие под моим начальством. Из них я поселил в колониях или отпустил назад в их муниципии по окончании службы около 300.000 человек. Всем им я роздал земли или деньги на покупку их». Два раза, а именно после войны против Секста Помпея и после войны против Антония, Август находился во главе почти пятидесяти легионов; их было всего двадцать пять при его смерти. Но сколь бы ни сокращено было это число, оно все–таки подорвало финансы империи. Громадное увеличение расходов казны вследствие содержания постоянного большого войска долго мешало Августу, несмотря на цветущее его царствование, достигнуть того, что называется теперь равновесием в бюджете. Четыре раза он принужден был помогать казне своими частными средствами, и он считает, что подарил государству 150 млн. сестерциев (30 млн. франков). Ему очень нелегко было справиться с этими затруднениями, главной причиной которых были военные расходы. Все это подало ему мысль устроить кассу для отставных военных и ради наполнения ее обратиться к великодушию союзных государей и городов, а также самых богатых римских граждан; чтобы побудить своим примером других, он разом пожертвовал 170 млн. сестерциев (34 млн. франков). Когда же этих добровольных даров оказалось недостаточно, пришлось придумать новые налоги для пополнения военной казны. Такими налогами были сборы ¹/₂₀ части с имуществ, переходящих по наследству, и ¹/₁₀₀ с имуществ продаваемых. Но, несмотря на все эти источники, пенсии отставным военным, по–видимому, выплачивались неаккуратно, так как это было одной из самых главных причин неудовольствия Паннонских легионов во время их бунта против Тиберия [18]. Несомненно, что армия Августа была одною из главнейших забот его управления. Его собственные легионы причиняли ему столько же хлопот, что и неприятельские. Ему приходилось иметь дело с солдатами, чувствовавшими, что они господа, и вот в продолжение десяти лет приходилось успокаивать их лестью и обещаниями. Накануне битвы они становились чрезвычайно требовательны, зная, что в них нуждаются, а на другой день после победы делались несговорчивыми вследствие той гордости, которую она им внушала. Чтобы удовлетворить их, пришлось бы отнять всю землю в их пользу у всех жителей Италии. Сначала, после сражения при Филиппах, Октавий на это согласился, но впоследствии, когда он изменил свою политику и когда понял, что не будет в состоянии устроить ничего прочного, если навлечет на себя ненависть коренных жителей Италии, он решил щедро платить землевладельцам за земли, раздаваемые ветеранам. «Я заплатил деньгами, — говорит он, — муниципиям за стоимость полей, розданных мною солдатам в мое четвертое консульство и впоследствии в консульство Марка Красса и Гнея Лентула; за поля в Италии я заплатил 600 млн. сестерциев (120 млн. франков) и 260 млн. сестерциев (52 млн. франков) за поля в провинциях. Из всех, устраивавших колонии солдат в провинциях и в Италии, я пока первый и единственный, поступивший таким образом». И он имеет полное право хвалиться этим. У полководцев того времени не было в обычае платить за то, что они брали, и сам он долго подавал такие примеры. Когда, немного уже поздно, он решил сопротивляться требованиям своих ветеранов, ему пришлось вынести страшную борьбу с ними, в продолжение которой жизнь его неоднократно подвергалась опасности. Во всяком случае, его тогдашнее поведение относительно солдат делает ему много чести. Он был обязан им всем и не имел ничего, что было нужно для господства над ними, — ни качеств Цезаря, ни недостатков Антония; тем не менее он решился сопротивляться им и наконец–таки подчинил их себе. Замечательно, что, хотя он приобрел себе власть исключительно войною, он, однако же, сумел поддержать в основанном им правлении преобладание гражданского начала. Если эта империя, в которой не было иного элемента силы и жизни, кроме войска, не сделалась военной монархией, то этим она, несомненно, обязана его твердости.
Нет ничего проще, чем отношение Августа к народу. Сведения, сообщаемые по этому предмету Анкирской надписью, совершенно согласуются с речью Мецената: Август кормил народ и забавлял его. Прежде всего, вот точный список сумм, истраченных на его прокормление: «Я выплатил римскому народу по 300 сестерциев на человека (60 франков) по завещанию моего отца и по 400 сестерциев (80 франков) от себя лично из военной добычи во время моего пятого консульства. В другой раз, в мое десятое консульство, я подарил еще из собственных своих средств по 400 сестерциев каждому гражданину. В свое одиннадцатое консульство я произвел двенадцать раздач хлеба за свой счет. Когда я был в двенадцатый раз облечен трибунской властью, я роздал народу еще по 400 сестерциев на человека. Все раздачи делались не менее чем 250 тысячам человек. Получив трибунскую власть в восемнадцатый раз, а консульскую — в двенадцатый, я роздал 320 тысячам римских жителей по шестидесяти денариев (48 франков) на человека. Во время моего четвертого консульства я велел выделить из военной добычи и раздать в колониях, составленных из моих солдат, по 1000 сестерциев (200 франков) каждому. Около ста двадцати тысяч колонистов получили свою долю в этой раздаче, следовавшей за моим триумфом. Сделавшись консулом в тринадцатый раз, я дал по 60 денариев всем, получавшим в то время хлебные доли. Их было тогда немного больше двухсот тысяч человек». После таких действительно огромных щедрот Август упоминает об играх, данных им народу, и хотя в тексте здесь есть некоторые пропуски, можно предполагать, что забавы народа стоили ему не меньше его прокормления. «Я давал бои гладиаторов … раз[19] от своего имени и пять от имени своих детей или внуков. На всех этих праздниках сражалось между собою около десяти тысяч человек. Два раза от своего имени и три раза от имени моего внука я устраивал бои атлетов, которых вызывал из всех стран. Я устраивал общественные игры четыре раза от своего имени и двадцать три раза за отсутствовавших должностных лиц или за таких, которые не могли взять на себя издержек на эти игры… Я показывал двадцать шесть раз от своего имени или от имени своих сыновей и внуков бои африканских зверей в цирке, на форуме и в амфитеатрах, причем было убито до трех тысяч пятисот этих зверей. Я дал народу зрелище морской битвы за Тибром, там, где теперь находится роща Цезарей. Я приказал вырыть здесь канал в тысячу восемьсот футов длиною и в тысячу двести футов шириною. Здесь сражалось между собою тридцать судов, снабженных таранами, триремы, биремы и много других менее значительных кораблей [20]. На них находилось кроме гребцов три тысячи человек экипажа». Вот где, по моему мнению, любопытный и официальный комментарий знаменитых слов Ювенала: panem et circenses [21]. Вы ясно видите, что это была не выходка поэта, а действительный принцип политики, искусно придуманный Августом и удержанный его преемниками как правительственный завет.
Понятно, что отношения Августа к сенату были деликатнее и сложнее. Даже после битв при Фарсале и Филиппах еще приходилось щадить великое имя. Как ни принижена была эта старая аристократия, но она все еще продолжала внушать страх и требовала к себе некоторого уважения. Это видно из того, как везде почтительно говорит Август о сенате в своем завещании. Имя его как бы нарочно беспрестанно повторяется. Если верить одной внешности, то можно было бы подумать, что властелином был в то время сенат, а государь только исполнял его декреты. В этом именно Август и хотел всех уверить. Он всю жизнь старался скрывать свою власть или жаловался, что несет ее. Из своего царского жилища на Палатине он писал сенату самые трогательные письма, умоляя избавить его наконец от деловых забот, и никогда, по–видимому, он не чувствовал такого отвращения к власти, как в тот момент, когда всю ее прибрал к рукам. Неудивительно, что подобную же тактику находим и в его завещании: она так хорошо удалась ему с современниками, что он попытался вести ее и с потомством. Вот почему он продолжает играть для нас ту же комедию умеренности и бескорыстия. Так, например, он нарочно столь же часто упоминает о тех почестях, от которых отказывался, как и о тех, которые принял. «В консульство Марка Марцелла и Луция Аррунция, — говорит он, — когда сенат и народ просили меня принять неограниченную власть[22], я ее не принял. Но я не отказался от наблюдения за съестными припасами во время голода и сделанными мною расходами освободил народ от страхов и опасностей голода. В награду за это он предложил мне годовое или пожизненное консульство, но я отказался». Это не единственная похвала, воздаваемая им своей умеренности. Он еще не раз упоминает о тех почестях или подношениях, которых не пожелал принять. Но вот что действительно переходит уже всякую меру: «В мое шестое и седьмое консульство, когда я покончил с междоусобными войнами и когда все граждане по общему согласию предлагали мне верховную власть, я передал управление республикой в руки сената и народа. В награду за такой поступок я на основании сенатского решения был назван Августом, дверь мою разукрасили лаврами и гражданским венком и в курии Юлия [23] поместили золотой щит с надписью, в которой говорилось, что мне сделали эту честь, чтобы прославить мою добродетель, мое милосердие, мою справедливость и мое благочестие. С этой минуты, хотя я был выше всех других по занимаемым мною должностям, я никогда не присваивал себе власти больше того, сколько оставлял ее своим коллегам». Этот любопытный отрывок показывает, в какое заблуждение могут вводить надписи, если слепо им доверяться. Разве из приведенных слов мы не имеем права заключить, что в 726 году от основания Рима [24] там по великодушию Августа была восстановлена республика? Между тем именно в эту эпоху неограниченная власть императоров, освободясь от внешних страхов и мирно всеми принимаемая, устанавливается окончательно. Даже сам Дион, официальный Дион, всегда готовый верить императорам на слово, не может согласиться с этой ложью Августа; он не дает ввести себя в обман и без труда доказывает, что, каким бы именем ни облекалось это правление, в сущности оно было монархией; к этому он мог бы добавить, что никогда не бывало монархии более неограниченной. Один человек сделался преемником всех должностных лиц республики и соединил в себе все их права. Он упразднил народ, с которым никогда не советуется; он господствует над сенатом, выбранным и составленным по его воле; будучи вместе консулом и верховным жрецом, он управляет и мирскими делами и верованиями; так как он облечен трибунской властью, то считается неприкосновенным и священным, то есть малейшее, неосторожно сказанное против него слово становится уже святотатством; как цензор с титулом префекта нравов он может контролировать поведение частных лиц и вмешиваться, если ему угодно, в самые сокровенные дела их жизни[25]. Все ему подчинено — как частная, так и общественная жизнь, и власть его проникает повсюду, начиная от сената и кончая самыми скромными и неизвестными семейными очагами. К этому надо еще прибавить, что пределы его империи — пределы цивилизованного мира; варварство начинается там, где оканчивается рабство, и против этого деспотизма нет даже и грустного спасения в изгнании. И этот–то человек, обладающий таким страшным могуществом, от которого ничто не ускользает в его громадной империи и власти которого невозможно избежать, — этот человек с такой возмутительной уверенностью говорит нам, будто он не хотел принять неограниченной власти!
Надо, впрочем, сознаться, что эта неограниченная власть, так тщательно скрывавшая свой настоящий вид, старалась также всеми средствами устроить, чтобы ее терпели. Все, что только можно было дать народу, Август охотно давал ему, лишь бы только заставить его позабыть о свободе. Здесь речь идет не об одном только материальном довольстве, благодаря которому в его царствование число граждан увеличилось почти на миллион[26], не даже о том спокойствии и безопасности, в которых все так нуждались по окончании междоусобных войн, но и о том несравненном блеске, который он придал Риму посредством всякого рода украшений. Этим способом можно было наверняка понравиться народу. Зная это, Цезарь истратил разом сто миллионов сестерциев (20 млн. франков) на покупку одной только земли, где должен был помещаться его форум. Август сделал еще лучше. Анкирская надпись содержит в себе список построенных им памятников, и список этот так длинен, что его невозможно привести здесь целиком. В нем упоминаются пятнадцать храмов, несколько портиков, театр, дворец для сената, форум, базилика, водопроводы, общественные дороги и прочее. Весь Рим был обновлен им. Можно сказать, что ни один памятник от него не ускользнул и что он реставрировал те из них, которых не возвел вновь. Он докончил театр Помпея и форум Цезаря и перестроил Капитолий, в один год он восстановил восемьдесят два храма, уже начинавших обращаться в развалины. Столько миллионов были истрачены не напрасно, и подобная расточительность со стороны такого экономного государя скрывала в себе глубокий политический умысел. Он хотел одурманить этот народ и упоить его роскошью и великолепием, чтобы отвлечь его от тяжелых воспоминаний о прошлом. Он строил ему этот мраморный Рим для того, чтобы заставить его позабыть Рим кирпичный.
Впрочем, Август предложил народу не одно только это вознаграждение — он предоставлял ему и более благородные возмещения, стараясь узаконить ими свою власть. Если он и отнял у него свободу, то всячески старался удовлетворить его национальную гордость. Никто лучше его не заставил уважать Рим извне, никто не дал ему столько поводов гордиться своим превосходством над всеми. Последняя часть надписи наполнена перечнем тех почестей, какие воздавали Риму в его царствование самые отдаленные страны света. Боясь, чтобы кто–нибудь не остановил с грустью взгляда на том, что происходило внутри, он старался ослепить внешней славой. Тем гражданам, которых печалил вид пустынного форума и послушного сената, он указывал на римские армии, проникавшие к паннонцам и к арабам, на римские флоты, плававшие по Рейну и по Дунаю, на британских, свевских и маркоманских царей, нашедших приют в Риме и умолявших о поддержке легионами, на мидян и парфян, этих страшных врагов Рима, просивших у него царя, на те народы, которые, несмотря на свою отдаленность и малоизвестность, обеспечивавшие их от всяких опасностей, тем не менее испугались великого, впервые до них дошедшего имени и умоляли о союзе с Римом. «Ко мне приезжали из Индии, — говорит он, — послы царей, не отправлявших их до тех пор ни к одному римскому военачальнику. Бастарны, скифы и сарматы, обитающие по сю сторону Танаиса и за этой рекой[27], цари албанцев, иберов и мидян[28] посылали ко мне депутатов просить нашей дружбы». Трудно было, чтобы сердца самых недовольных устояли против такого величия. Но самым ловким действием с его стороны было то, что он простирал свою заботу о славе Рима даже до прошлого времени. Он уважал чуть не как богов, говорит Светоний[29], всех, кто содействовал этой славе и в прежние времена, а чтобы показать, что никто не исключался им из этого культа, он приказал поднять статую Помпея, у ног которой пал Цезарь, и поместить ее в общественном месте. Такое великодушное поведение было вместе с тем искусной тактикой. Усваивая себе славу прошлого, он наперед обезоруживал те партии, которые захотели бы сделать из нее оружие против него, и вместе с тем как бы освящал свою собственную власть, связывая ее так или иначе с этими старыми воспоминаниями. Как ни велика была разница между основанным им правлением и республикой, оба они сходились, по крайней мере, в одном: они заботились о величии Рима. На этой–то общей почве Август и попытался примирить прошлое с настоящим. И он также украсил Рим, защитил его границы, увеличил свою империю и заставил уважать свое имя. Он продолжал и дополнил дело, над которым трудились уже семь веков. Следовательно, он мог называть себя продолжателем и наследником всех тех, кто прикладывал руки к этому делу, то есть Катонов, Павлов Эмилиев, Сципионов, и поместить себя в их число. Он не замедлил это сделать, выстроив форум, которому он дал свое имя. Мы знаем из Светония, что под этими воздвигнутыми им портиками, полными воспоминаний о его делах, он приказал поставить изображения всех великих людей республики в одежде триумфаторов. Это было верхом искусства, так как, присоединяя их к своей славе, он брал часть их славы для себя и, таким образом, обращал в свою пользу величие разрушенного им политического порядка.
Компенсация, предложенная римлянам Августом взамен их свободы, по–видимому, вполне их удовлетворила, все скоро привыкли к новому правлению, и можно сказать, что Август царствовал без всякой оппозиции. Заговоры, не раз угрожавшие его жизни, были делом отдельных недовольных, или каких–нибудь молодых безумцев, впавших у него в немилость, или пошлых честолюбцев, которые сами метили на его место, но это не было делом партий. Да можно ли сказать, что в то время были партии? Партии Секста Помпея и Антония не пережили смерти своих вождей; после битвы при Филиппах республиканцев вообще не осталось более. С этой минуты всеми благоразумными людьми было принято за аксиому, «что громадное тело империи не может держаться ни прямо, ни в равновесии, если кто–нибудь не будет управлять им». Только немногие, еще не обращенные упрямцы пишут в школах горячие декламации под именем Брута и Цицерона или позволяют себе свободно говорить в тех образованных кружках, которые можно назвать салонами той эпохи: in conviviis rodunt, in circulis vellicant[30]. Но это незначительные исключения, исчезающие среди единодушного и всеобщего восторга и уважения. В продолжение пятидесяти лет сенат, всадники и народ изощряли свой ум, придумывая все новые почести для того, кто возвратил Риму внутреннее спокойствие и сильной рукой поддерживал его внешнее величие. Август позаботился припомнить все эти почести в разбираемой нами надписи не из мелочного тщеславия, но чтобы подтвердить общее согласие всех сословий государства, как бы узаконивавшее собою его власть. Мысль эта обнаруживается особенно в последних строках надписи, где он вспоминает одно из самых драгоценных для него обстоятельств его жизни, так как в нем блистательнейшим образом обнаружилось согласие всех граждан. «Когда я был консулом в тринадцатый раз, — говорит он, — тогда сенат, сословие всадников и весь народ дали мне название Отца отечества и пожелали, чтобы это было написано в вестибюле моего дома, в курии и на моем форуме, под четвероконными колесницами, поставленными там в мою честь по решению сената. Я написал все это на семьдесят шестом году моей жизни». Он не без причины приберег эту подробность к концу. Этот титул Отца отечества, которым его приветствовал от имени всех граждан прежний друг Брута, Мессала, был как бы законным освящением власти, приобретенной незаконным путем, и некоторого рода амнистией, даруемой Римом прошлому. Понятно, что на пороге смерти Август с удовольствием остановился на воспоминании, которое как бы оправдывало все его прошлое и которое так хорошо заканчивало это обозрение его политической жизни.

II

Рассмотрев этот любопытный памятник, я хотел бы передать в нескольких словах то впечатление, какое он произвел на меня относительно того, кто его писал.
Политическая жизнь Августа заключается вся между двумя официальными документами, которые оба, по редкому счастью, дошли до нас: я говорю о вступлении к эдикту о проскрипциях, подписанному Октавием и, по всей вероятности, составленному им самим, а сохраненному для нас Аппианом, и о надписи, найденной на стенах Анкирского храма. Один показывает нам, чем был Октавий в двадцать лет, только что вышедший из рук риторов и философов, в первом пылу своего честолюбия и с действительными инстинктами своей натуры; другой документ дает нам понять, чем он сделался после пятидесяти шести лет безграничной и бесконтрольной власти; стоит только сблизить их между собою, чтобы понять, какой путь он совершил и какая перемена в нем произошла, вследствие того что он узнал людей и жизнь.
Власть сделала его лучше вопреки обыкновению, и после него мы видим в римской истории только испорченных властью государей. От битвы при Филиппах до битвы при Акциуме или, вернее сказать, до той минуты, когда он как бы торжественно попросил прощения у мира, уничтожив все триумвирские акты, видно, что он старается стать лучше, и можно почти подметить его успехи. Мне кажется, что нет другого примера такого огромного усилия над самим собою и такой полной победы над своей натурой. По природе он был трус, и в первый раз, когда ему пришлось сразиться с врагами, он спрятался в своем шатре. Но не знаю, каким образом, но он сумел сделаться храбрым, он привык к войне, воюя с Секстом Помпеем, и явился безумно смелым в экспедиции против далматов, где был два раза ранен. Он был циничен и развратен и в оргиях своей юности, описанных Светонием, ничуть не уступал Антонию, но он мгновенно исправился, лишь только стал неограниченным властелином, то есть именно в то время, когда страсти его встретили бы всего менее препятствий. Он родился жестоким, и притом холодно–жестоким, так что невозможно было надеяться на его перемену в этом отношении, а между тем, начав с умерщвления своих благодетелей, он под конец щадил даже тех, кто покушался на него; и вот он, кому лучший друг его Меценат дал однажды название палача, получил от философа Сенеки прозвище милосердного государя [31]. Как бы то ни было, человек, утвердивший указ о проскрипциях, отнюдь не походит на человека, написавшего завещание, так что нельзя не удивляться, что, начав так, как он начал, он мог до такой степени измениться и на место всех врожденных пороков поставить добродетель или хоть подобие добродетели.
Однако, несмотря на то что мы поневоле вынуждены воздать ему справедливость, нам невозможно заставить себя полюбить его. В конце концов, быть может, мы и неправы; ведь разум говорит нам, что мы должны больше ценить в людях те хорошие качества, которые они приобретают победою над самими собою, нежели те, которые без всякого труда получены ими от неба. Между тем не знаю, каким образом, но только одни эти последние нам обыкновенно и нравятся. Первым недостает прелести, даруемой только одной природой и побеждающей сердце. В них слишком заметно усилие, а из–за усилия проглядывает личный интерес; постоянно кажется, что человек трудился так много лишь потому, что находил в этом свою выгоду. Эта своего рода благоприобретенная доброта, где больше участвует разум, нежели природа, никому не симпатична, так как она представляется результатом сознательного расчета. Вот почему мы так холодно относимся ко всем добродетелям Августа, и они кажутся нам не более как ловким приемом хитрости. Чтобы тронуть нас, в них недостает хоть немного естественности и увлечения. Эти качества никогда не были известны этому жестокому и надменному человеку, хотя, по словам Светония, он любил казаться простым и добродушным при близком общении с людьми. Но не всякий, кто желает быть простым, может им действительно сделаться, а его задушевные письма, из которых до нас дошли некоторые отрывки, показывают, что шуткам его недоставало свободы, что быть простым ему удавалось с трудом. Разве мы не знаем через того же Светония, что Август записывал то, что хотел сообщить своим друзьям, чтобы не сказать чего–нибудь случайно, и что иногда ему приходилось заранее составлять свои разговоры даже с Ливией[32].
Но что особенно вредит в наших глазах Августу — это его сравнение с Цезарем: до такой степени велика между ними разница. Не говоря уже о более высоких и блестящих сторонах натуры Цезаря, он, прежде всего, привлекает нас к себе своею искренностью. Нам может не нравиться его честолюбие, но с его стороны было уже заслугою то, что он его нс скрывал. Не знаю, почему Моммзен в своей Римской истории всячески старается доказать, что Цезарь не дорожил короной и что Антоний предложил ее ему, не посоветовавшись с ним предварительно. Я предпочитаю держаться общего мнения и не думаю, чтобы оно вредило ему. Он желал быть царем, носить его титул и пользоваться его властью. Никогда, подобно Августу, он не заставлял просить себя принять почести, которых он страстно желал. Он никогда не стал бы уверять нас, будто он пользуется верховной властью с отвращением, и никогда не решился бы сказать, в то самое время как сосредоточивал в своих руках всяческие власти, будто он возвратил республиканское правление сенату и народу; напротив того, мы знаем, что после Фарсала он откровенно говорил, что слово республика — один пустой звук и что Сулла сделал глупость, отказавшись от диктатуры. Во всех вещах, даже в вопросах литературы и грамматики, он всегда являлся смелым новатором и не выказывал лицемерного уважения к прошлому в тот самый момент, как разрушал его вконец. Такая искренность нравится нам больше лживых выражений уважения, расточаемых Августом сенату, после того как он довел его до бессилия; и как ни восхищается им Светоний, рассказывая, как тот подобострастно приветствует каждого сенатора по имени перед заседанием, я едва ли не предпочитаю этой комедии дерзость Цезаря, который под конец даже не вставал, когда к нему являлся сенат. Им обоим, по–видимому, опротивела власть, но никому не приходило в голову верить Августу, когда он так настоятельно требовал, чтобы его возвратили к частной жизни. Отвращение Цезаря было глубже и искреннее. Та верховная власть, к которой он стремился в продолжение двадцати лет с неутомимым постоянством, среди стольких опасностей, с помощью темных интриг, одно воспоминание о которых заставляло его, вероятно, краснеть, не удовлетворила его ожиданий и показалась недостаточной для этого сердца, столь горячо ее желавшего. Он знал, что его ненавидят люди, уважением которых он всего больше дорожил; он был принужден пользоваться услугами людей им презираемых, бесчестивших его победы своими выходками; чем более он возвышался, тем в худшем виде представлялась ему человеческая природа и тем чаще он видел, как кишели и волновались у его ног низкая зависть и подлая измена. Из отвращения он перестал даже ценить жизнь, ему казалось, что не стоит больше труда сохранять и защищать ее. Этому человеку, говорившему еще в эпоху Цицеронова выступления pro Marcello: «Я довольно пожил для природы и для славы» — и отвечавшему впоследствии безнадежным тоном, когда его убеждали принять предосторожности против убийц: «Лучше умереть один раз, нежели постоянно трепетать», — этому человеку следовало бы сказать вместе с Корнелем:
«Я желал власти и достиг ее; но, желая ее, я ее не знал. В обладании ею я нашел вместо всякой прелести ужаснейшие заботы и вечные тревоги. Кругом меня тысяча тайных врагов, всегдашняя опасность смерти, ни одного удовольствия без неприятности и ни малейшего покоя» [33].
Признаюсь, что эти прекрасные стихи нравятся мне меньше, когда их слышишь из уст Августа. Мне кажется, что этот смелый и холодный политик, отличавшийся таким самообладанием, не мог, в сущности, знать ни благородной грусти, открывающей нам в герое человека, ни безнадежности сердца, недовольного собой, несмотря на свои успехи, и получившего отвращение к власти благодаря ей самой. Как ни велико наслаждение, испытываемое мной при чтении той прекрасной сцены, где Август предлагает отречься от престола, я не могу не сердиться немного на Корнеля за то, что он действительно поверил и серьезно принялся описывать нам торжественную комедию, которой в Риме никто не верил, так что, читая трагедию Цинна, мне всегда хочется для полноты удовольствия заменить в ней личность Августа личностью Цезаря.
В заключение скажу еще, что все эти лицемерные предосторожности Августа были не только недостатками его характера; они были также политическими ошибками, оставившими самые печальные последствия в созданном им правлении. Что делало несносной тиранию первых Цезарей, так это именно та неопределенность относительно существа и действительных границ их власти, которая возникла вследствие своекорыстной лживости Августа. Когда правительство смело заявляет свои принципы, тогда знаешь, каким образом держать себя с ним; но какому пути надо следовать и какого языка придерживаться, когда к самому настоящему деспотизму примешивается внешность свободы и под республиканской фикцией скрывается неограниченная власть? Среди подобного мрака все становится опасностью и гибелью. Гибнут от независимости, но можно погибнуть и от раболепства; если тот, кто отказывает в чем–нибудь императору, есть его явный враг, сожалеющий о республике, то не есть ли тот, кто слишком уж торопится все ему предоставить, его переодетый враг, желающий показать, что республики больше не существует? Чтение Тацита показывает нам, каким образом государственные люди этой мрачной эпохи шли наудачу среди умышленно созданного мрака, наталкиваясь на каждом шагу на непредвиденные опасности, рискуя не понравиться, молчали ли они или говорили, льстили или сопротивлялись, и беспрестанно со страхом спрашивая себя, каким образом можно удовлетворить эту двусмысленную власть, столь плохо определенную и не имеющую ясных границ. Можно положительно сказать, что недостаток искренности в учреждениях Августа был причиной бед для многих поколений. Все горе в том, что Август больше думал о настоящем, чем о будущем. Он был ловкий и чрезвычайно находчивый человек, умевший выпутываться из самых затруднительных положений, но он не был действительно великим политиком, так как взгляд его не простирался далее затруднений минуты. Поставленный лицом к лицу с народом, неохотно выносившим царскую власть и не могущим выносить ничего иного, он придумал этот род переряженной царской власти и оставил рядом с нею все формы прежнего правления, нисколько не позаботившись даже согласовать их между собою. Но если он не был таким великим политиком, как это предполагали, надо сознаться, что он был превосходным администратором; эта сторона его деятельности заслуживает всех похвал, которые ему расточали. Приведя в порядок все разработанные республикой разумные практические меры и полезные постановления, возродив утраченные традиции, сам создав ряд новых учреждений для администрации города Рима, для службы легионов, для заведования финансами, для управления провинциями, он организовал империю и сделал ее таким образом способной сопротивляться внешним врагам и противостоять причинам внутреннего разложения. Если, несмотря на ненавистный политический режим, на общий упадок характеров, на пороки управлявших и управляемых, империя имела еще свои прекрасные дни и продолжалась три столетия, то этим она обязана могущественной организации, полученной ею от Августа. Вот в чем заключалась действительно жизненная часть его дела. Она настолько важна, что оправдывает похвалу, которую он воздает сам себе в следующей горделивой фразе Анкирской надписи: «Я издал новые законы. Я заставил уважать примеры наших предков, начинавшие исчезать в наших нравах, и сам оставил примеры, достойные подражания, для наших потомков».

III

Письма Цицерона появились, без сомнения, в середине этого царствования, в тот момент, когда тогдашний неограниченный глава республики делал вид, будто возвращает правление сенату и народу. Точная дата их обнародования неизвестна, но все заставляет думать, что это должно было иметь место в одном из годов, следовавших за победой при Акциуме. Власть Августа, сделавшаяся более популярной с тех пор, как она стала умереннее, чувствовала в себе настолько силы, что могла предоставить некоторую свободу литературе. До этого времени Август был недоверчив, так как не чувствовал себя еще прочно; он снова сделался таким впоследствии, когда заметил, что благосклонность народа от него ускользает. Это царствование, начавшееся проскрипцией людей, оканчивается сожжением книг. Переписка Цицерона могла быть издана лишь в тот промежуток времени, который разделяет собой эти крайности.
У нас нет никаких данных, чтобы судить о том, какое впечатление она произвела на людей, прочитавших ее впервые, но смело можно утверждать, что впечатление это было очень сильно. Междоусобия только что окончились, а ранее все были заняты лишь текущими бедами; среди этих несчастий было не до того, чтобы помышлять о прошлом. Но как скоро это измученное поколение нашло покой, оно поспешило бросить взгляд на прошлое. Хотело ли оно дать себе отчет в событиях, желало ли насладиться горьким удовольствием, находимым, по словам поэта, в воспоминании о прежних страданиях, но оно вернулось к пережитым и печальным годам и захотело дойти до самых истоков этой борьбы, окончание которой оно видело. Ничто не могло так хорошо удовлетворить этому любопытству, как письма Цицерона, вот почему надо думать, что все тогда жадно набросились на их чтение.
Я не думаю, однако, чтобы чтение этих писем принесло какой–либо вред правлению Августа. Быть может, при этом немного пострадала репутация нескольких важных лиц нового правительства. Для людей, гордившихся своей особенной дружбой с государем, было, конечно, неприятно, когда извлекли на свет их прежние республиканские убеждения. Полагаю, что насмешники немало потешались над теми письмами, где Поллион клянется быть вечным врагом тиранов или где Планк определенно приписывает измене Октавия все несчастия республики. Да и сам Октавий ведь не был пощажен, и для него не могли быть благоприятны живые воспоминания о той эпохе, когда он протягивал руку убийцам Цезаря и называл Цицерона своим отцом. Тут было материала на несколько недель для разговоров в кругу недовольных. Но, собственно говоря, вред был ничтожен, и эти насмешки нисколько не угрожали благополучию великой империи. Можно было опасаться лишь одного, а именно, что воображение, всегда снисходительное к прошлому, не придало бы республике тех качеств, которыми так легко украсить уже не существующие правления. Но письма Цицерона были скорее способны разрушить эти иллюзии, нежели поддерживать их. Представленная в них картина интриг, беспорядков и скандалов того времени не позволяла жалеть о нем. Люди, которых Тацит описывает нам утомленными борьбой и жаждущими покоя, не находили здесь ничего для себя соблазнительного, а тот способ, каким все эти Курионы, Целии, Долабеллы пользовались свободой, делал их менее чувствительными к скорби по ее утрате.
От обнародования этих писем выгадал лишь писавший их. В то время было в обычае дурно относиться к Цицерону. Несмотря на официальную версию о свидании в Болонье и на все старания приукрасить роль Октавия в проскрипциях[34], для него эти воспоминания были во всяком случае неприятны. И вот, чтобы уменьшить немного его вину, клеветали на сто жертвы. Это именно хотел сделать Азиний Поллион, когда в своей защитительной речи по делу Ламии он рассказывал, будто Цицерон умер, как трус[35]. Те, чья преданность не шла так далеко и кто не чувствовал в себе мужества оскорблять его, остерегались, во всяком случае, говорить о нем. Замечено, что ни один из тогдашних великих поэтов даже не упоминает о Цицероне, а из слов Плутарха мы знаем, что на Палатине надо было прятаться, чтобы читать его произведения [36]. Таким образом, насколько можно, замалчивали славу этого великого человека, но обнародование его писем напомнило о нем всем. Кто прочел их хоть раз, не мог уже забыть умной и кроткой личности, столь приветливой, гуманной и привлекательной даже и в своих слабостях.
К этому интересу, придаваемому переписке Цицерона его личностью, для нас присоединяется еще другой, более живой. Из всего уже сказанного в этой книге видно, до какой степени наше время похоже на ту эпоху, о которой говорится в этих письмах. У нее, так же как и у нашей, не было твердых верований, а печальный опыт, извлеченный ею из переворотов, внушил ей отвращение ко всему, одновременно ко всему и приучив. Эта эпоха, как и наша, знала то недовольство настоящим и ту неуверенность в завтрашнем дне, которые не дают возможности наслаждаться безмятежным спокойствием. Мы узнаем себя в ней; горести тогдашних людей — отчасти и наши горести, и мы терпели то же, на что жалуются и они. Подобно им, мы живем в одну из тех передовых эпох, самых тяжелых в истории, когда традиции прошлого уже исчезли, а будущность еще не обрисовалась, так что не знаешь, куда примкнуть, и мы хорошо понимаем, почему им так часто приходилось повторять вместе с древним Гесиодом: «Как бы мне хотелось или раньше умереть, или позже родиться!»[37] Все это придает такой грустный и живой интерес чтению писем Цицерона. Это же самое прежде всего побудило и меня к их изучению и, быть может, заставит и читателей найти хоть некоторое удовольствие в том, чтобы провести какое–то время в обществе описанных там лиц, которые, несмотря на столько разделяющих нас столетий, кажутся нам часто нашими современниками.