Общепринятый взгляд, пришедший из древности, что Евмен в конце концов проиграл борьбу, по крайней мере, на некоторую часть наследия Александра в основном из–за своей «греческости», тогда как довольно умеренно в работах новейших историков этот фактор рассматривается как значимый в конечном поражении и смерти Евмена. Сегодня нигде не повторяется заявление Огюста Везина (August Vezin), что этническая принадлежность была полностью ответственна за крушение Евмена[1], но взгляд Питера Грина более типичен для измененного представления. «Евмен как грек должен был связать свою судьбу с царями, поскольку в отличие от благородного македонского барона не мог, разве что из соперничества с Александром, узурпировать трон самому… Он был уничтожен… укоренившейся жадностью и ксенофобией македонских войск»[2]. Чтобы определить обоснованность последней части утверждения, нужно ответить на множество фундаментальных вопросов. Первое, что нужно решить — что составляло «македонянина» как противоположность «греку»? Этот вопрос вращается вокруг «этничности» македонян. В то время как предлагались аргументы относительно расы, культуры, языка и так далее, в конце концов основа этнической принадлежности — восприятие[3], которое, как правило, тесно связано с историческими обстоятельствами[4]. Как македоняне видели себя, и с другой стороны, как они воспринимались соседними «греками» или «эллинами» в разное время в их соответствующих историй?[5] Этот вопрос получился трудным, потому что греческая этничность развивалась без выгоды политического единства. Действительно, политическое объединение в одно национальное государство никогда не было целью греков[6]. В то время как в определенных контекстах греческая этничность была признана, политически греки, как правило, были организованы в города–государства, которым в первую очередь и должны были быть преданы. Даже при том, что определенные греческие государства были поглощены силою другими полисами[7] и было создано множество федераций, в которых было как местное гражданство, так и федеральное[8], объединение, при котором города–государства с готовностью жертвовали своею полной независимостью ради общего государства, было редкостью[9]. Проблема еще больше усложняется принятием этничности, которая превышала полис, но была меньше чем «грек». В этой категории были те, кто признавал себя ионийцами, или дорийцами; евбейцами, беотийцами, аркадянами и т. д.
В то время как большинство современных антропологов рассматривает этничность как продукт социального самоопределения, а не каких–либо определенных генетических качеств или культурного наследия, древние греки определяли этническую принадлежность происхождением и культурой. Геродот (8.144.2; ср. 7.9b.2) говорит о кровном родстве всех греков, родстве языка, религиозных учреждений и практик, и образа жизни[10]. Несмотря на этот список Геродот поясняет, что греческая этничность была более сложной и менее детерминированной, чем подразумевается в этом отрывке. Он полагал, что на одном языке могли говорить люди разной этнической принадлежности (Hdts. 1.171.6).[11] Далее он признает, что этничность может меняться со временем. По одной из традиций афиняне первоначально были пеласгами, воображаемыми автохтонными жителями полуострова, но посредством принятия греческого языка и культуры стали «эллинами» (Hdts. 1.57.3; ср. Hdts. 7.161.3).[12] Аркадяне, как полагали, также были потомками пеласгов[13], и, аналогично, ассимилировались в эллинский мир[14]. Согласно мифу Пеласг был аркадянином (Paus. 8.4.1; ср. Paus. 10.9.1), или автохтоном, или сыном Зевса и Ниобы (Apollod. 2.1.1).[15] Как и в случае афинян, Геродот происхождение ионийской ветви эллинского «genos» (1.143.2) объясняет отделением от пеласгов (1.56.2). Это представление о росте эллинской этничности посредством ассимиляции хорошо согласуется с общим принципом, позже изложенным Исократом, который сказал, что «название эллинов скорее применимо к тем, кто разделяет нашу культуру, чем к тем, кто разделяет общую кровь» (4.50). В самом деле Геродот видит расширение греческой нации как результат прямого поглощения других народов. «Но племя эллинов, это мне представляется очевидным, с самого начала всегда имело один и тот же язык; однако, когда оно отделилось от пеласгов, немногочисленное в начале, оно включило множество народов (πλῆθος τῶν ἐθνέων), главном образом потому, что пеласги и многие другие инородные племена (ἄλλοι ἐθνέων βαρβάρων) объединились с ними»[16]. Этому аналогична точка зрения Фукидида (1.3.1-3): «… до времени Эллена, сына Девкалиона, не существовало такого названия, но страна носила названия разных племен, в частности пеласгов. Только когда Эллен и его сыновья утвердились во Фтиотиде и были приглашены как союзники в другие города, один за другим они постепенно принимали имя эллинов; хотя прошло много времени, прежде чем это имя все приняли на себя»[17]. Те, кто были греками, могли также потерять этот статус, как, несомненно, случилось с гелонцами, о которых Геродот (4.108.2)[18] сообщает, что они по происхождению были греки, все еще практикующие некоторые аспекты греческой культуры и говорящие на смешанном греческом и скифском языке, но которых он связывает с племенами народа, пограничного скифам (4.102.2, 119.1, 136.1).[19] Подчеркивая важность культуры, эти конкретные греки, однако, стремились создать генеалогические мифы, соединяющие разные народы воедино[20]. Отсюда, даже при том, что Геродот говорил об ассимиляции, от также подчеркивал происхождение.
Более узкий генетический взгляд на этничность также присутствовал. У Платона (Menex. 245d) Аспазия называет только афинян чистыми греками без капли «варварской» крови. Другие греки, по–видимому, произошедшие от дорийцев, которые согласно традиции первоначально жили на севере Греции (Paus. 5.1.2; Str. 9.4.10), или те, которые связывались с легендарными героями Пелопсом, Кадмом и Эгиптом[21], она называет «по природе варварами и только по названию греками». Эта бесспорно любопытная работа может быть, а может не быть, не представляет взгляды Платона[22], но по некоторому рассуждению, она должна отражать взгляды многочисленной группы афинян[23]. В целом греки делили мир между эллинами и варварами[24]. Отрывок Платона ясно указывает на предполагаемое смешанное происхождение других «греков». В мифах Пелопс и Кадм прибыли в Грецию из Азии, Эгипт из Египта через Азию[25]. Взгляд на азиатов как на варваров был общепринят в греческой традиции. Хотя в целом игнорируя культурные и языковые трудности среди различных войск по обе стороны участников Троянской войны, Гомер (Il 2.867) упоминает карийцев как говорящих по–варварски (βαρβαρόφωνος). Эта точка зрения на азиатов была усилена событиями персидского вторжения. То что рассматривалось до войны как различие, теперь часто определяется как «естественная и наследственная ненависть» (Isoc. 4.184).[26] Платон говорит о поражении персов как критическом событии в греческой истории. «Если бы персы завоевали Грецию, практически все греческие народы (gené) были бы перемешаны к настоящему времени, и варвары смешались бы с греками, и греки с варварами, также как народы Персидской империи сегодня или рассеяны за границей или перемешаны и живут в тяжком положении» (Leg. 693A). И Хорнбловер и Холл подчеркивают важность персидской войны в определении греческой этничности[27]. Хорнбловер в частности заявляет, что «Персидская война дала грекам их идентичность»[28]. Это безусловно слишком сильное утверждение. Греческие генеалогические мифы были записаны в VI в. до н. э.[29] Понятие об отличии греческой этничности было частично установлено и даже формально детерминировано, возможно, еще в VIII в. до н. э.[30] Крупные религиозные праздники, регулярно проходящие в Истме, Дельфах, Немее и Олимпии, были открыты только для тех, кто мог продемонстрировать свою греческую этническую принадлежность к сатисфакции лиц, уполномоченных празднествами делать такие определения[31]. Дух панэллинства ясно отражен в одах Пиндара[32]. Олимпийские игры преодолели пределы местного Пелопоннесского празднества задолго до Персидской войны[33].
Даже заявление Холла, что греческая этничность сместилась с «собирательной» к «противопоставительной», что идентичность, основанная на общности культурных черт, изменилась на идентичность, основанную на культурных различиях от некой третьей стороны в результате Персидской войны, аналогичным образом слишком догматично.[34] Холл поясняет, «поскольку такое кумулятивное собирание идентичности происходило в отсутствие всякой четкой границы между греками и негреками, то неизбежно, что определение греческости едва ли могло быть столь же всеобъемлющим, чем то, которое установилось позже извне и через противопоставление»[35]. Данные свидетельствуют, что бо́льшая часть определительного процесса была достигнута задолго до V в. Разумеется, к VI в. основные критерии эллинского статуса были установлены довольно–таки единодушно[36]. В то время как точные требования для определения законности участия в играх неизвестны, по–видимому, использовались два решающих фактора. «Греками» считались потомки тех, кто послал корабли в великой Троянский поход и был упомянут в Гомеровом списке кораблей в Илиаде (2.494-759),[37] или как произошедшие от Эллина, легендарного предка эллинов (Apollod. Bibl. 1.7.2-3; Pind. Ol. 9.4).[38] Даже афинянам, которые с одной стороны видели себя первоначально пеласгами, требовалась связь с Ионом, внуком Эллина[39]. Ион согласно традиции переселился в Афины и стал их военным вождем против Элевсина[40]. Конечно, эта мифология была отражением исторической экспансии греческой этничности, как она обозначена Геродотом, и была создана позже, чтобы закрепить результат[41]. Короче, полное принятие этой мифической генеалогии представляет конец процесса ассимиляции конкретной вовлеченной группы. Но что нужно подчеркнуть, — эти связи имели не только культурное значение. Греки часто цитировали эти мифы, имея в виду законодательные и политические выгоды. Требования территорий, выдвигаемые греческими общинами, часто зависели от этих мифических отношений[42].
Эти критерии оставались относительно статичными вплоть до завоевания Востока Александром, когда определения расширились. Очевидно, что поражение персидских захватчиков имело эффект на психологию «греков». Коалиция 31 из, возможно, 700 полисов победила величайшую военную силу в Западном мире. Греческая этническая принадлежность, стала несомненно более ценной. Однако, как показывают писатели V и VI века, определение теоретически было способно к расширению, что оно и продемонстрировало после завоеваний Александра включением «греков» из Ликии (Paus. 5.8. Il),[43] Тралл, Пергама, Баргилии, Нибиды и Александрии в списки олимпийских победителей[44]. Это примечательно, насколько гибким могло быть определение принадлежности к эллинам.
Определенные этнические связи не требовали мифического обоснования. Греческие колонии притязали на греческое происхождение на основе этнической принадлежности их метрополий. Эти притязания принимались даже при том, что многие, если не большинство колоний основывались только мужчинами из метрополии, которые соответственно женились на туземных женщинах (Hdts. 1.146.2-3; Paus. 7.2.6). Даже в тех колониях, куда также мигрировали женщины (ср. Hdts. 1.164.3), некоторые мужчины вступали в брак с туземными женщинами[45]. Колонии сильно ограничивали случаи смешения мужского населения греческого и местного[46]. Часто это негреческое население получало статус ниже полноправных граждан (Hdts. 4.159.4, 161.3; 7.155.2; Str. 12.3.4).[47] Но смешанные браки и даже смешанное население, по–видимому, не меняли характер колонии или общее этническое восприятие общества как греческого поселения[48]. Колонии, несмотря на обычную политическую независимость от метрополий, поддерживали с ними тесную связь, особенно в религиозном отношении[49].
Этот взгляд на дихотомию греков, потомков Эллина и некоторых с ними ассимилированных, и народы остального мира, отражен в общем греческом делении мира на эллинов и варваров[50]. В дополнение к классификации греков как отдельной этничности, Геродот как же ассоциирует греков с европейцами и отличает и тех и других от азиатов (7.185.1; ср. 9.31.1-5).[51] Аристотель делает различия между эллинами, европейцами и азиатами, связывая эти отличия с климатом (Pol 1327b 23-28). «Нации, населяющие холодные местности и Европу, полны храбрости, но несовершенны в науках и ремесле, так что они пребывают в сравнительно свободном состоянии, но политически недостаточно организованы и неспособны управлять соседями. Народы Азии, с другой стороны, умны и умелы по характеру, но недостаточно мужественны, и поэтому они пребывают в непрерывном подчинении и рабстве. Но греческая нация разделяет оба характера, так как географически занимает среднее место, ибо она мужественна и умна; следовательно она пребывает свободной, имеет очень хорошее политическое устройство и способна к управлению всем человечеством, если достигнет конституционного единства».[52]
Учитывая эти принятые разделения, куда обычно греки относили македонян среди народов мира? Тогда как Аристотель (Pol 1324b) причисляет македонян к варварам, вполне очевидно из самых ранних эллинистических источников, что большинство «греков» воспринимали македонян как своего рода гибрид, связанный с эллинами, но отличный. Это видно по мифическому предку, представленному в Каталоге женщин, приписываемом древнему Гесиоду[53]. «Область Македония получила имя от Македона, сына Зевса и Тейи, дочери Девкалиона, она забеременела и родила от Зевса, который очаровал громом, двух сыновей, Магна и Македона, конелюбцев, которые поселились возле Пиерии и Олимпа…» Предок македонян тогда племянник Эллена, прародителя эллинов. К концу V в. до н. э. в глазах некоторых было устранено и это мифологическое различие между македонянами и греками. Гелланик делает Македона сыном Эола и, следовательно, прямым потомком Эллена (FGrH 4 F-74).[54] Македоняне также в классическую эпоху были связаны с греками–дорийцами (Hdts. 8.43.1), посредством веры, что дорийцы некоторое время оставались в этом регионе перед их вторжением в южную Грецию (Hdts. 1.56.3).[55] Несмотря на связи, установленные пост-Гесиодовыми мифами, на протяжении всего классического периода большинство «греков» признавали различия между собой и македонянами[56]. Исократ (5.107-108) хвалит македонского царя Филиппа II, говоря, что Филипп «хорошо знает, это эллины не приучены подчиняться правлению одного человека, в то время как другие народы неспособны упорядочить свою жизнь без контроля такой власти… поэтому единственный из всех эллинов он не притязал на правление над родственным народом»[57]. Совершенно ясно подразумевается, что македоняне были одним из тех народов, которые нуждаются в царе, и, следовательно, не были эллинами. Когда македонский царь Александр I захотел принять участие в Олимпийских играх, греки, которые должны были бежать с ним, заявили, что состязание предназначено для греков, а не для иноземцев. Александр доказал элленодикам, что он аргивянин по происхождению, был признан греком, участвовал в забеге на стадию и занял первое место (Hdts. 5.22).[58] По–видимому, как македонянин он не мог участвовать в играх. Аргосское происхождение македонского царского дома обычно признавалось в классический период[59].
Хотя македоняне обычно не рассматривались как эллины в V и IV веках, большинством греков также отмечались отличия между македонянами и «варварами»,[60] включая «варварские» племена, живущие на Греческом полуострове. Иллирийцы на протяжении всей древности рассматривались как варвары[61], так же как пеонийцы (Diod. 16.4.2) и большая часть фракийцев[62]. Нигде это трехстороннее различие между греками, македонянами и варварами не показано так ясно, как в Исократовом Филиппе (154): «Я считаю, что твой долг трудиться на благо эллинов, царствовать над македонянами и распространить свою власть на как можно большее число варваров».[63] Эти различия между греками и македонянами не изменились ни в царствование Филиппа и Александра, ни в периоды диадохов и эпигонов. Борза собрал древние упоминания, касающиеся этих периодов времени, самое типичное — речь у Арриана перед битвой при Иссе, в которой Александр называет свои войска македонянами, греками и варварами (Anab. 2.7.4-5; ср. Plut. Alex. 11.3; 47.9).[64] Каллисфен, произнося речь против введения простазии при дворе Александра, обращается к «грекам» и «македонянам» и совокупно, как к отдельным сущностям (Arr. Anab. 4.11.8). Позже, в войнах, которые последовали за смертью Александра, македонское правительство и «цари» издавали указы, в которых греки и македоняне четко отличались (Diod. 18.56.1-3).
Хотя постигаемые отличия в этничности греков и македонян очевидны, большое число их общих культурных черт поразительно. Македоняне практиковали ту же самую эллинистическую религию[65], и, как было отмечено, македонские цари рассматривались как потомки аргосских царственных изгнанников[66]. Кроме того, хотя очень много было написано относительно возможного отличия македонского языка от греческого[67], заключение Каллериса, что «македонский» был диалектом греческого, кажется бесспорным[68]. Конечно, ко времени ранней Римской империи греческий язык был разговорным языком Македонии[69]. Однако в IV и V вв. двор, по–видимому, говорил на аттическом диалекте[70], а также дворы различных поздних царств Диадохов. Понятно, что обычная македонская речь не всегда ясно понималась говорящими на других греческих диалектах; даже в современном мире это не вызывает удивления. Примерно аналогичная ситуация существует в современном Китае — один базовый письменный язык, но региональные диалектные различия вплоть до полного взаимонепонимания жителей разных регионов. Даже Мандарин, диалект, на котором говорит подавляющее большинство китайцев, имеет четыре сильно разнящихся признанных варианта. Анна Морпурго Дэвис утверждает, что хотя она носитель итальянского языка, в разных контекстах «она не понимает сицилийский или миланский, два итальянских диалектах, без помощи переводчика»[71].
До XIX в. существование «национального языка» было редкостью, и в случае греческого koine IV в. до н. э. представляет первое приближение такого поистине национального греческого языка[72]. До IV в. каждый грекоговорящий регион и сообщество обладали собственными особенностями речи[73]. Следовательно, наши источники корректны, упоминая «βοιωτιάζων ὴ φωνή»[74], Λακωνίζων ὴ φωνή (Plut. Pyrrh. 26.25),[75] «φωνὴ Δωρίδος» (Thuc. 3.112.4; 6.5.1), «φωνὴ Χαλκιδέων» (Thuc. 6.5.1), и «φωνὴ Άττικιστί»[76]. Кроме того есть много отрывков в источниках упоминающих некоторым образом Μακεδονίζων ὴ φωνή.[77] Тогда как понятно, что φωνή в упоминании Беотии, Аттики и т. д. относится к диалекту, есть существенные разногласия относительно его применения к македонскому языку. Слово φωνή чаще всего относится к вообще произношению речи или к голосу[78], что почти без исключения верно в случае Гомера и Гесиода[79], но также к пению (Pl. Leg. 666d, 673a), к языку[80] и диалекту[81]. Оно даже используется для описания звуков музыкальных инструментов (Pl. Rep. 397a), или звуков в целом[82]. В то время как на самом деле никакого «греческого» языка кроме региональных вариаций не существовало, было общее понимание среди греков. Самое позднее к V в. все эти региональные диалекты в совокупности представляли греческий язык (ср. Hdts. 2.154.2). Кроме того, некоторые из этих диалектов достигли панэллинского литературного статуса[83], даже притом, что ни Гомер, ни Гесиод не говорили на «греческом языке», Геродот постоянно упоминает «Ελληνῶν γλῶσσα».[84] Фукидид (2.68.5), Ксенофонт (Cyn. 2.3) и Исократ (9.8) также постоянно упоминают «эллинскую речь». Очевидно, греки признавали свою общность в диалектах. Однако разные диалекты также рассматривались как отличие. Эсхил в «Семеро против Фив» (170) называет аргосскую армию, окружившую Фивы, как «ἑτερόφωνοι». Геродот, несмотря на свои высказывания о «речи эллинов», тем не менее осведомлен о множестве вариантов греческого языка V в., так как он, говоря об Ионии, упоминает четыре «γλῶσσαι» (Hdts. 1.142.3). Природа греческого языка лучше всего объяснена «Старым Олигархом», когда он говорит об афинянах: «Афиняне смешались с другими народами…, слыша все виды речи (φωνή), они взяли что–то от каждого; греки сами по себе склонны пользоваться собственным диалектом, но афиняне используют смесь всех греческих и негреческих ([Xen.] Ath. Pol 2.8). Среди греков классического периода, по–видимому, существовала замечательная способность большинства грекоговорящих понимать других греков из различных частей разнообразного греческого мира. Даже при том, что Геродот (1.142.3-4) описывает «греков» Ионии как не разделяющих общего языка («γλῶσσα»), но разговаривающих «четырьмя разными способами». Речь Милета, Миуса и Приены он описывает как совершенно отличную от речи Эфеса, Колофона, Теоса, Клазомены и Фокеи, тогда как хиосцы и эритрейцы говорили на общем «γλῶσσα», а самийцы «на своем собственном» (Hdts. 1.142.4).[85] Однако, различия в языке, здесь подчеркнутые Геродотом, по–видимому, не препятствовали общению между различными народами. Ионийцы собирались на Панионии, общие собрания, где они очевидно не сталкивались ни с какими проблемами коммуникации[86]. Во время злополучной экспедиции Кира против своего брата греки в его армии часто сходились на собрания, и несмотря на происхождение из разных областей греческого мира, географически разрозненного, таких как Иония (Xen. Anab. 1.1.7), Беотия (Xen. Anab. 1.1.11; 5.6.21), Херсонес (Xen. Anab. 1.1.9), Фессалия (Xen. Anab. 1.1.10; 2.5.31), и Пелопоннес[87], нет ни слова о переводчиках или непонимании, несмотря на разнородность этого греческого военного корпуса (Xen. Anab. 1.3.3-7, 9-20, 4.12). Ксенофонт не из небрежности опускает здесь переводчиков, ибо он часто упоминает переводчиков, используемых персами и другими негреками для общения с греками[88]. У греков также были свои переводчики, с помощью которых общались с персами[89] и другими народами[90]. Из этих свидетельств явствует, что у большинства греческих диалектов было достаточно много общего, чтобы жители разных грекоговорящих регионов без труда понимали друг друга. Однако жители отдаленных и менее урбанизированных областей часто говорили на диалекте труднопонимаемом для других греков[91]. Евританийцы, крупнейшее этолийское племя, говорило на «γλῶσσα» чрезвычайно труднопонятном для других греков (Thuc. 3.94.5). Все же Фукидид относит этолийцев, за исключением «большинства амфилохийцев» к грекам[92].
Что относительно ясно из источников — это то, что македонский язык не всегда был понятен немакедонянам. В рассказе Курция о суде над Филотой Александр спрашивает, не хочет ли офицер обратиться к солдатам на «patrio sermone» (Curt. 6.9.34), на что последний отвечает, что он обратится к войскам на «eadem lingua», используемой Александром, чтобы быть понятым без труда (facilius) присутствующими немакедонянами (Curt. 6.9.35).[93] «Eadem lingua» был, вероятно, язык македонского двора, который, как отмечалось ранее, был аттическим диалектом. Александр воспользовался выбором языка Филотой против него, сказав македонянам, что последний ненавидит «sermo patrius» (Curt. 6.9.36).[94] Филота, по–видимому, имел привычку пользоваться аттическим диалектом, тех, кто говорил на македонском «lingua» он называл «фригийцами и пафлагонцами», и даже пользовался переводчиком, чтобы обратиться к тем македонянам, которые с трудом понимали аттический диалект (Curt. 6.11.4). Подобно φωνή у греческих, sermo у Курция используется чаще всего для обозначения разговора или вообще речи[95], тогда как lingua — наиболее часто указывает на стиль речи[96]. Действительно, другие писателей ранней Римской империи также показывают терминологическую путаницу, как и в случае φωνή.[97] Тацит использует sermo для указания на речь (Agr. 40.4; 41.4; 45.3), но также на язык (Ger. 28.3) и диалект (Agr. 11.3). У Квинтилиана, среди других значений, sermo и lingua используется для обозначения диалекта (Inst.11.2.50; 12.10.34).
Хотя у слов выбранных Курцием неопределенные значения, его контекст ясно показывает, что он обращается к диалектным различиям, а не к отдельным языкам. Интересно, что ни Александр, ни Филота не были обеспокоены способностью большинства македонян понимать «eadem lingua». Александр обращается к воинскому собранию на аттическом диалекте без недовольства. Филота проясняет, что немакедоняне с большей вероятностью не поняли бы «sermo patrius», чем македоняне не поняли «eadem lingua». Однако Филота не говорит, что будет пользоваться «eadem lingua» с тем чтобы его поняли только присутствующие немакедоняне, но большинство армии, включая, по–видимому, македонян. Он будет говорить на аттическом диалекте, с тем чтобы другие «facilius percepturos» услышали его мнение. Подразумевается, что македонская речь не была непонятна немакедонянам, но только с трудом воспринималась.
Наиболее вероятное объяснение ситуации вокруг суда Филоты состоит в том, что аттический диалект обычно использовался когда офицеры обращались к армии в целом. В войске Ксенофонта, очевидно, любой диалект с легкостью понимался собравшимися греками. В случае объединенных сил под командой Александра аттический диалект был общим языком, наиболее понятным большинству грекоговорящей армии. Александр по поводу выбора Филотой аттического диалекта просто использовал его в своих интересах, чтобы подчеркнуть его отчужденность и дистанцию от рядовых македонских солдат. Многие солдат были призваны из внутренних и наименее урбанизированных областей Верхней Македонии[98]. Филота командовал кавалерией Товарищей, а не одним из пехотных подразделений[99]. Он один из тех особо упомянутых Плутархом в Жизни Александра (40), кто «ведет роскошный и вульгарный образ жизни». Курций (6.8.3, 11.3-4) также подчеркивает его изысканный образ жизни и высокомерие, особенно к «rustici homines».
То что солдаты могли оскорбиться, если к ним обратиться на чем–то ином кроме их «rude patois»,[100] можно также отнести к другому тексту, часто используемого как аргумент в пользу сильного отличия македонского языка. Папирус PSI XII 1284 с фрагментом из Ариановой Истории Наследников[101] сообщает, что македонянин по имени Ксенний, ἀνὴρ μακεδονίζων τῇ φωνῇ, был послан Евменом обратиться к группе македонян. Евмен пытался уговорить перейти на свою сторону войска недавно приведенные из Македонии Кратером после поражения и смерти последнего. Отправка Ксенния вероятно отражала озабоченность Евмена, чтобы его посла солдаты приняли за своего человека, т. е. «rusticus homo». В любом случае, ничто не указывает на точный характер речи[102]. Другие отрывки относительно «македонского говора» еще более неоднозначны. Александр призывал гипаспистов на македонском языке по время инцидента, приведшего к смерти Клита (Plut. Alex. 51.11); Евмена македоняне приветствовали на македонском языке (Plut. Eum. 14.5); многие цари династии Птолемеев забыли свой «македонский язык» (Plut. Ant. 27.4); Аттические ораторы переняли македонские идиомы (Athen. 3.122A).
Доказательства в пользу того, что «македонский язык» был диалектом греческого — надписи в самой Македонии. Все эти надписи на греческом языке. Многочисленные изменения в правописании и появление слов негреческого происхождения этому не противоречат[103]. Могильные стелы из Вергины, датированные Андроникосом 2‑й половиной IV в. до н. э. не только содержат большинство имен, происходящих от греческих корней, с одним только явно фракийским, но и все надписи сделаны по–гречески[104]. Каллерис перечисляет 153 слова как собственно македонские[105], но он подчеркивает, что в подавляющем большинстве этимологически они греческие[106]. Учитывая, что в Македонию окружали и постоянно вторгались различные племена негрекоговорящих народов, вероятно, что македонский диалект был переполнен словами и выражениями негреческого происхождения. Поэтому удивительно, что только несколько собранных лексикографами слов имеют негреческое происхождение[107]. Также дело обстояло с культурой Македонии — основное влияние, культурное и лингвистическое, оказывала Греция[108].
Точный характер македонского диалекта можно только предполагать. Предположение Хаммонда, что он, возможно, был формой эолийского, далеко небесспорное[109], но достаточно обоснованное[110]. Гелланик (FGrH 4 F-74), цитируя жриц Геры из Аргоса, заявляет, что македоняне были потомками Эола. Претензия на такое происхождение для македонян, очевидно, не служила никаким интересам Аргоса. Согласно греческой традиции аргивяне были дорийцами[111], и как было отмечено, дорийцы какое–то время находились в Македонии (Hdts. 1.56.3). Ассоциация македонян с Эолом, возможно, основывалась на знании жрицами македонского диалекта[112]. Некоторые слова, отмеченные как македонские, действительно показывают признаки эолийских[113].
Множество культурных сходств между македонянами и «греками», возможно, помогли бы объяснить путаницу в этнической принадлежности македонян в наших источниках, и, следовательно, их прикладное отношение к генеалогии эллинов. Характер македонского правительства (ср. Isoc. 5.107-108) и сельская/племенная природа большей части этого региона заставляла предполагать греков, что македоняне не были истинными эллинами.
Молоссы, по–видимому, также из–за сельского, племенного, монархического общества не рассматривались как греки, хотя они связаны через мифологию с Неоптолемом, сыном Ахилла и убийцей Приама[114], который получил власть над Молоссами после Троянской войны (Paus. 1.11.1; 2.23.6).[115] Фукидид причисляет их к варварам наряду с двумя другими главными племенами эпиротов, — хаонами и феспротами (2.80.5). Тем не менее свидетельства указывают, что молоссы разговаривали на варианте греческого языка[116]. Другой народ во многих отношениях похожий на македонян и молоссов, но чья «греческость» только иногда подвергалась сомнению, — этолийцы. Согласно традиции этолийцы не были потомками Эллена, но происходили от Эндимиона, внука Зевса, и Протогенеи, дочери Девкалиона (Paus. 5.1.3). Пвасаний (5.1.4) утверждает однако, что «другие с большой вероятностью» отслеживают происхождение этолийцев от Эллена по женской линии[117]. Этолийцы упомянуты среди пославших корабли в Трою (Hom. Il 2.638), и согласно мифологии, тесно связаны с элейцами, народом, чья «греческость» никогда не подвергалась сомнению[118]. Но Еврипид (Phoen. 138) подразумевает, что этолийцы были «полуварварами», а Фукидид (2.68.5) утверждает, что по крайней мере крупнейшее этолийское племя, амфилохи, было варварским[119]. Позже, во II в. до н. э., Полибий (18.5.8), якобы цитируя Филиппа V, утверждает, что большинство этолийцев не является греками. Определенно он упоминает агриан, аподотийцев и амфилохов как варваров. Конечно, это не самый надежный источник, учитывая, что эта информация представлена в форме речи. Полибий, вероятно, изобразил, что Филипп повторил предубеждение, разделяемое многими другими. Отчасти такая путаница относительно этнической принадлежности этолийцев объясняется расширением Этолии на протяжении веков[120]. Народы, со временем добавившиеся к этолийскому этносу, в целом извлекли выгоду из Гомеровской традиции, касающейся этолийцев. Гомер упоминает пять этолийских городов, и все они на побережье, ограниченном на востоке Акарнанией, а на западе — Западной Локридой[121]. В V в. ни амфилохи, ни агриане не были связаны с этолийцами, и, как было отмечено ранее, Фукидид не рассматривал большинство амфилохов как греков. Тогда как некоторые народы в V и IV вв. населяющие регион Этолии, возможно, не рассматривались как греки, очевидно, что на протяжении все истории этолийцев они учитывались (Thuc. 1.5.3). Позднее, после смерти Александра III, этолийцы были главной силой греков в Ламийской войне против власти македонян[122]. Интересно отметить, что первый этолиец — олимпийский победитель — засвидетельствован только в 240 г. до н. э.[123]
Частично, нежелание некоторых принять этолийцев как полноценных греков, связано с их политической организацией. Этолийцы описаны как «лучший пример греческого племенного государства»[124]. Трудно узнать точную природу Этолийского союза V в. или ранее, но их уровень взаимодействия удивил афинянина Демосфена и привел к неудаче его экспедицию в Этолию в 426 г. до н. э. (Thuc. 3.94-98). Фукидид (3.96.3) указывает, что все этолийцы объединились для отражения этого вторжения, «даже самые отдаленные офионийцы, боменсийцы и калоенсийцы»[125]. Ранее этолийцы сообща послали трех послов в Коринф и Спарту. Эти три представителя идентифицировались как прибывшие от трех главных этолийских племен: офионийцев, евританийцев и аподотийцев (Thuc. 3.100.1). Тогда как важность разделения на племена в некотором смысле еще сохранялась[126], самое позднее к середине IV в. этолийцы создали симполитию — союз[127]. Этолия, подобно Македонии, не была страной городов–государств в V и в начале IV веков, но скорее землей «неукрепленных деревень» (Thuc. 3.94.4; ср. Xen. Hell. 4.6.14).
Как явствует из свидетельств, — эти неоднозначные этнические отношения между македонянами и их южными соседями постепенно развивались[128]. Ко II в. до н. э. македоняне и «греки» видели себя и друг друга эллинами[129]. Полибий, в частности, вовсе не друг Македонии, связывает македонян и греков[130]. Об этом также свидетельствуют Олимпийские игры. После Александра I и до царствования Александра Великого македоняне–олимпионики были царями.[131] Филипп II записан как победитель трех Олимпиад: скачки в 356 г., tethrippon в 352, и synoris в 348. Но в 328 г. Клитон, победитель в stadion, указан как македонянин, как и Ламп, победитель tethrippon в 304 г. и пять других македонян не царского рода в III в. до н. э. [132] Тогда как может показаться очевидным, что эти изменения были вызваны кампанией Александра Великого и последующим основанием множества «эллинских» колоний на Востоке, деяния отца Александра были одинаково ответственны за эти изменения.
До Филиппа термин македонянин еще не достиг национального статуса[133]. Он был даже сомнительным, когда название Македония обычно относилось к большой равнине, сформированной реками Аксий и Галиамон и окружающим ее плато[134]. Несомненно, к V в. Геродот и Фукидид называли равнину Нижней, а плато — Верхней Македонией[135]. В любом случае, регион Верхней Македонии был прочно соединен с Нижней Македонией во время царствования Филиппа II[136]. До этого времени орестийцы, линкесты, тимфейцы и элимейцы имели отдельные правительства (Thuc. 2.99.2). В течение веков, предшествующих объединению, вожди различных горных македонян имели разногласия со своими равнинными кузенами. В конце 420‑х Аррабей, царь линкестов, открыто враждовал с царями «македонян»[137], а ранее, в 432 г., царь Элимеи Дерда I вступил в союз с афинянами и претендовал на македонский трон (Thuc. 1.57.3). Дерда II, правивший независимой Элимеей, вступил в союз со спартанцами в 382 г. (Xen. Hell. 5.2.38).
Даже при политическом единстве различия между Нижней и Верхней Македонией оставались во время царствования Филиппа и Александра. Македонская армия была построена на региональном наборе в командной структуре которой, особенно частей из Верхней Македонии, преобладали члены местного наследственного дворянства. Когда Александр переправился в Азию, Пердикка из Орестиды (Arr. Anab. 6.28.4; Ind. 18.5), ведущий род от царей этого горного региона (Curt. 10.7.8),[138] командовал полком тяжелой пехоты из Орестиды и Линкестилы; элимеец Кен — таковым из Элимеи[139], а Полиперхонт — таковым из уроженцев Тимфеи (Diod. 17.57.2). Пехотой с равнины, должно быть, командовали Мелеагр, Филипп, сын Балакра[140], и Кратер (Diod. 17.57.2-3). Из них Мелеагр, вероятно, был из Нижней Македонии[141], Кратер из Орестиды (Arr. Ind. 18.5), а происхождение Филиппа можно предполагать с очень большой неуверенностью. Другое различие между двумя этими регионами заключалась в большей урбанизации равнинной Македонии. Македоняне с равнины чаще ассоциировались с конкретным городом, а не с районом. В списке почетных триерархов плавания Александра вниз по Инду большинство македонян, ассоциированных с Нижней Македонией, перечислены как из Пеллы, Пидны, Амфиполя, Мизы, Алкомены, Эг, Алориды или Берои;[142] из Верхней Македонии — как из Орестиды и Тимфеи (Arr. Ind. 18.3-6). Различие в списке лиц из двух последних районов и тесная связь солдат из этих мест с командирами из этих самых мест, и видимое отсутствие такой тесной связи для войск и командиров из Нижней Македонии, дает основание предполагать, что эти последние были теснее интегрированы в македонское государство, заменив региональные связи национальными. Однако, равнинная аристократия не всегда ассоциируется с обществом. Птолемей, сын Лага, Пифон, сын Кратевы, Аристоной, сын Писея, перечислены как Эордейцы без всякой ссылки на муниципалитет (Arr. Anab. 6.28.4; Ind. 18.5); было также подразделение боттиэйцев в кавалерии Товарищей (Arr. Anab. 1.2.5). Кроме того, очевидно, что на протяжении походов Александра, войска, включая новонабранные, формировались по региональному признаку (Arr. Anab. 3.16.10-11). Подобного рода подразделения, вероятно, имелись в кавалерии Товарищей. В сражении против трибаллов Филота возглавлял кавалерию из Верхней Македонии, а Гераклид и Сополид возглавляли кавалерию из Боттиэи и Амфиполиса (Arr. Anab. 1.2.5).
По одной традиции первоначально македоняне были группой родственных племен, часть которых спустилась с западных гор на центральную равнину в период приблизительно между 650 и 550 гг. до н. э.[143] Однако также утверждалось, что племена, которые прибыли населить Верхнюю Македонию были не македонянами, а эпиротами[144]. Когда «македонские» племена двинулись на прибрежную равнину, большинство тех, с кем они столкнулись, были вытеснены с этих земель и заменены македонскими поселенцами[145]. Они включали пиерийцев, боттиэйцев, эдонийцев, алмопийцев, крестонийцев и бисалтов (Thuc. 2.99.2-5).[146] Но за эти годы многие другие мигрировали в Македонию, прибывая из южной Греции, Иллирии, Пеонии, Фракии и других мест. По крайней мере во времена Александра I поощрялась миграция из южной Греции. Даже при том, что многие беженцы прибывали сообществами, впоследствии они не обнаруживаются в Македонии как отдельные наименования[147]. Когда Микены были разрушены Аргосом, больше половины населения ушли в Македонию по приглашению Александра I (Paus. 7.25.6).[148] Аналогично, в 446 г., когда Перикл захватил Гистиэю на Евбее, жители нашли убежище в Македонии (FGrH 115 F- 387). Как народ происходящий из полиса, они, вероятно, были ассоциированы македонским городским населением.
Кроме того много греческих городов побережья стали частью царства по время царствования Филиппа II (Diod. 16.8.2-3).[149] Хотя Мефона была стерта с лица земли, а ее земли были розданы «истинным» македонским поселенцам[150], большинство населения Амфиполиса было инкорпорированы в новую «македонскую» общину (Diod. 16.8.2). Это же самое, по–видимому, имело место с Пидной[151]. При Филиппе завоеванные города часто основывались повторно путем инкорпорации македонян или поселенцев из соседних областей с существующим населением (Dem. 18.182). Юстин отмечает, что Филипп II увеличивал городское население даже военнопленными (Just. 6.8.1). Самый очевидный задокументированный пример повторного основания города — это колония фасосцев Крениды (Diod. 16.3.7). Филипп захватил город в 356 г. и повторно основал его как Филиппы[152]. Его приобретение упомянуто без намека на осаду или изгнание кого–либо из граждан, но отмечено, что Филипп увеличил его население (Diod. 16.8.6). При Филиппе также зарегистрировано существенное увеличение населения столицы Пеллы (Str. 7. frg. 20).
В царствование этого монарха имели место многочисленные вынужденные переселения народов в и из Македонии (Just. 8.5.7-6.1; Polyaen. 4.2.12).[153] Население перемещалось без учета мнения вовлеченных народов. Юстин (8.5.8-13) сообщает об общем недовольстве вынужденных уходить из домов и от «могил своих предков» по приказу Филиппа II, но также отмечает, что люди покорно принимали такую депортацию. Более века спустя Филипп V убрал «πολιτικοὺς ἄνδρας» и их семьи из «главных городов» Македонии в Эматию и заместил их фракийцами и «варварами» (Polyb. 23.10.4-7). Примечательно, что описывая Римскую провинцию Македонию, которая включала население и территории за пределами традиционной Македонии, римский историк Плиний описывает Македонию как страну 150 различных народов (ΝΉ 4.10.33).
Эта деятельность относительно городков и городов под управлением монарха — свидетельство не только власти царя, но и в случае Филиппа II, о политике урбанизации Македонии и преодоления сельского характера Македонии, существовавшего до царствования этого монарха[154]. Этот пункт подчеркнут с речи приписанной Аррианом его сыну Александру (Anab. 7.9.2), в которой полководец заявляет: «Филипп нашел вас бедными бродягами, носящих овчины и пасущих скудные стада овец… он поселил вас в города». Хотя речь может быть подвергнута сомнению как преувеличение, свидетельства подкрепляют менее драматический взгляд на эффект деяний Филиппа. Тогда как Ксенофонт описывает Пеллу в 383 г. до н. э. как крупнейший город Македонии (Hell. 5.2.13), Страбон (7. frg. 20) гораздо позднее сообщает, что до Филиппа это был «маленький город». Нет никаких упоминаний о происхождении этих новых поселенцев, Гриффит может быть прав, утверждая, что они прибыли из соседних областей, возможно, включая Халкидику[155].
Возникает вопрос, какой был статус всех этих различных народов, поселенных в Македонии? Представляется очевидным, что те, что были переселены с исконных территорий к «македонянам» в Македонию, стали македонянами. Письменные свидетельства не указывают на дифференциацию. Персоналии чаще всего упоминаются просто по имени, или по имени и отчеству; иногда по имени, отчеству и городу, иногда по имени, отчеству с этнонимом «македонянин»; реже всего по имени с этнонимом[156]. Габберт (J. Gabbert) заключает относительно Македонии Антигонидов: «Я не вижу способа объяснить это как показатель разных классов граждан. Различные способы не имеют значения. Все персоны в равной степени были македонскими подданными, а разнообразие языка используется как пример человеческого разнообразия»[157]. Кен Гудриан (Koen Goudriaan) в своем анализе этничности Птолемеевого Египта приходит к заключению, что присутствие категории этничности в сохранившихся надписях чаще всего было результатом попытки четко идентифицировать людей и не подразумевало особого гражданства или статуса[158]. Это по–видимому также имело место в Македонии Филиппа и Александра. Свидетельства убедительно показывают, что гражданское население при Филиппе II пользовалось равными правами без различия между новыми и старыми гражданами[159].
Подобную политику равенства проводили Филипп и Александр в рядах своих hetairoi[160]. Большинство административных должностей царства были в руках этих ближайших товарищей царя. В царствование Александра III примерно 10% из них были уроженцами греческих полисов[161].
Гетейры–иностранцы получали большие наделы земли от царя (ср. Athen. 6.261 A), как и более многочисленные их товарищи–македоняне[162]. Филипп подарил всю земли к северу от Агоры некому Аполлониду из Кардии ([Dem.] 7.39; ср. 7.44; Dem. 8.64). Неарх, флотоводец Александра, с Крита, Лаомедонт из Митилены называются как македоняне из Амфиполиса (Arr. Ind. 18.4). Евмен, царский секретарь, однако называется греком из Кардии, несмотря на долгую службу при македонском дворе, статус гетейра, и, вероятно, приобретение большого поместья в Македонии[163]. Очевидно в случае Неарха и Лаомедонта они были более тесно идентифицированы или своими современниками, или последующими историками с их новыми домами, чем с их родиной. Евмен сам подчеркивал свое Кардийское происхождение и оно было перенято историками. Ничего не предполагает, что эти греки пользовались разными статусами в Македонии.
Однако некоторые народы, завоеванные македонскими царями, никогда не причислялись к македонянам. Пеонийцы были подданными Филиппа II и его сына Александра[164], но формировали отдельные иностранные («βάρβαροι») отряды в Армии Александра (Arr. Anab. 2.7.5; ср. 1.14.1).[165] Конечно, это отклоняется от предмета спора, что означает быть македонянином в противоположность пеонийцу? Царское управление мало отличалось независимо от того, считала ли себя местность македонской или нет. Полибий (4.76.2) отмечает в отношении Фессалии, «что хотя фессалийцы по общему мнению управлялись конституционно и вели дела благоприятно, они на самом деле во всем следовали македонянам, повинуясь всем приказам царских доверенных лиц». Филипп II наложил десятину на завоеванных фракийцев (Diod. 16.71.2), а Филипп V имел личные владения во Фракии, управляемые наместником (Polyb. 22.13.3). Демосфен, упоминая приобретение Филиппом II различных греческих городов, указывает, что в «городах он уничтожил конституцию, пометил гарнизоны, другие стер с лица земли, продав жителей в рабство, другие он заселил варварами вместо греков» (Dem. 18.182). Но данные по Амфиполю свидетельствуют — это преувеличение, не греки были добавлены к большинству населения, а цари охотно селили членов свой гетерии в или рядом с городом[166]. Но в случае Пеонии регион сохранил статус царства и чеканил свою монету, а царь являлся зависимым союзником Филиппа и Александра[167]. Очевидно, народы традиционной Верхней и Нижней Македонии воспринимали себя этнически македонянами и были инкорпорированы в новосформированное государство как «македоняне», наряду с теми кто прибыли извне пределов традиционной Македонии, но обосновались в общепринятых границах Македонии. Области Пеонии, Иллирии, Фракии и другие, завоеванные македонскими царями, воспринимались ими самими и завоевателями как этнически отличные. Как было показано, власть монархии распространялась на Пеонию как на любой другой район Македонии.
Эта монархическая власть, тем не менее, умерялась отсутствием эффективной бюрократии[168], и следовательно, большая часть управления на уровне сообщества была в руках местных жителей. Хацопулос собрал достаточно свидетельств из надписей, демонстрирующих, что поселения Македонии от деревень до городов обладали достаточно независимым самоуправлением[169]. Эти населенные пункты имели собственные администрации и часто общались с царем через посольства (Livy 42.53.2; ср. Diod. 17.113.2). Такое, по–видимому, имело место даже с завоеванными городами. Амфиполь после завоевания Филиппом продолжал управляться городским правительством, включая народное собрание (GHI 2:150 [#150]; Diod. 18.8.2).[170] Но в то время как местные дела были в руках горожан, важные дела обычно передавались царю для согласования[171]. Имея дело с греческими общинами, бывшими под управлением персов, Александр III проводил политику поразительно похожую на ту, что вел его отец в Греции и Македонии. Большинству городов была предоставлена «автономия» для осуществления местных дел (Arr. Anab. 1.18.2; Diod. 17.24.1). На большинство наложена дань, и только в ключевых городах были поставлены гарнизоны и конфискованы земли[172]. Когда Александр мог сменить правительство, если оно с энтузиазмом поддерживало персов, он неизменно оставлял его на попечение местных жителей. Только в стратегических пунктах он заменял местное правительство македонскими чиновниками. В случае Хиоса Александр приказал, якобы от имени Коринфского союза, что изгнанникам разрешено возвратиться, что конституция должна быть демократической, что сочувствующие персам должны быть осуждены на изгнание. Был поставлен гарнизон, но он должен был оставаться до тех пор, пока не будут достигнуты эти цели (GHI 2:264 [#192, 11.17-18]), и результаты, предусмотренные Александром (ibid., 11.4-7).[173] В Эресе, после того как Александр увидел изгнание проперсидской партии, народ («δᾶμος») нашел резолюцию исполненной и отправил послов к Александру. Вполне ясно, что суверенитет народа был ограничен, поскольку постановление было послано к Александру для согласования (IG 12.2.526, 11.33, 41).[174]
Такая местная автономия была важной сущностью небюрократической природы македонского правительства. Более того, такие местные администрации никоим образом не компрометировали власть царя. Как отмечалось, Филиппа не смущался напрямую вмешиваться во внутренние дела деревень и городов Македонии. Ранее Аминта I район Анфема в западной Мигдонии передал в дар Гиппию (Hdts. 5.94.1). Филипп II этот же самый регион на короткое время передал олинфянам (Dem. 6.20).
Этот личный аспект македонского правительства помогает объяснить частые затруднения царей с управлением собственными территориями. Еще до своей смерти Александр I, возможно, делил свою власть над царством, по крайней мере, с тремя сыновьями[175]. В 383 г. до н. э. олинфяне «освободили» многие македонские города, включая Пеллу, от Аминты III (Xen. Hell. 5.2.12-13). Хотя контекст отрывка Ксенофонта — речь, — нет никакого признака сопротивления, и фактически, следствие в том, что ни Аминта, ни общины не пытались сопротивляться. Очевидно, чувство национализма было замещено другими привязанностями. Это отсутствие национальной преданности также могло объяснить множество спорных претендентов. После смерти Аминты III многие притязали на трон прежде чем Филипп II в конечном итоге обеспечил себе власть (Diod. 16.2.4-6; Aes. 2.26-27). Аргей не только боролся с Филиппом за власть, но согласно одному из отчетов, в течение двух лет правил вместо Аминты (Diod. 14.92.4).[176] Павсаний, имя широко распространенное у Македонян, описанный как один из претендентов, в конце концов отступил из Македонии с помощью афинян (Aes. 2.27-29). Лояльность народа Македонии различным претендентам на трон еще раз демонстрирует личный характер этого общества.[177] Когда Ситалк вторгся в Македонию в 429 г. до н. э. его сопровождал Аминта, сын царя Пердикки II, погибшего брата Филиппа, который управлял долиной реки Аксий в течение многих лет. Многие города области, прежде управляемой Филиппом, перешли к Ситалку «из любви к Аминте» (Thuc. 2.100.3; ср. Diod. 12.50.4.6-7).[178]
Учитывая такую историю гражданской войны и многочисленных претендентов на престол, любопытно, что после аннексии Филиппом II Верхней Македонии (Diod. 16.8.1; ср. 16.1.5), в последующие века, вплоть до Римского завоевания, зафиксировано только одно восстание области, примерно соответствующей бывшему Верхнемакедонскому царству, и, если оно вообще произошло, оно случилось в 197 г. до н. э. (Polyb. 18.47.6), полтора века спустя после аннексии.[179] Кроме того, если бы эти области сохранили какое–либо чувство национализма, то вряд ли Александр имел отряды, набранные из Верхней Македонии согласно их кантона (Diod. 17 57.2), или эскадроны конницы из Верхней Македонии (Arr. Anab. 1.2.5). Для Филиппа ключом к аннексии был разрыв связи между правителями этих земель и их народом, и замена этой связи привязанностью к себе. Одно преимущество, которое он получил от своей первой реальной кампании против иллирийцев, состояло в том, что он, разбив Бардила в 358 г. до н. э., разрушил большую часть властной структуры Верхней Македонии, чьи правители и влиятельные дворяне присоединились к иллирийцам.[180] Они были убиты на поле боя или лишены своих земель. Эта «добытая копьем» земля стала царской[181]. В надписи, регулирующей отношения Александра с народом Навлохия, приенийцы объявлены автономными и им гарантировано владение их собственностью[182]; неприенийцам разрешено жить в деревнях по их выбору, но некоторые из них объявлены «царскими владениями» и их население обязывается платить налоги[183]. Все эти решения принял Александр. Царь претендовал на всю Азию как на свое личное владение по праву завоевания (Diod. 17.17.2; Arr. Anab. 2.14.7).[184] Два момента выделены в этих отрывках. Первый, что это земля Александра, потому что она добыта «копьем», а второй, что эти земли — дар богов.
Аристократы, которые добровольно присоединились к Филиппу в начале кампании, или которые сдались ему позже, получили земли от царя в новозавоеванных областях, отдаленных от их дедовских владений; они были присоединены к его гетейрам путем принятиях их сыновей в корпус пажей[185]. Аполлония позже поставляла Александру эскадрон кавалерии Товарищей (Arr. Anab. 1.12.7). Весьма вероятно, что похожие процессы шли также на равнинной Македонии (ср. FGrH 115 F-224). Но не только аристократы были лично связаны с монархом.
До Филиппа македоняне были в основном «рабами», управляемые местными дворянами[186]. Сочетая раздачу земель и урбанизацию, Филипп сломал эти связи. Александр утверждал, что Филипп «спустил македонян с гор на равнину» (Arr. Anab. 7.5.2), и свидетельство, хотя и редкие, дают основания полагать, что Филипп по большей части поступал именно так. После завоевания Филиппом Амфиполя, в дополнение к щедрым дарам земли членам македонской аристократии (ср. Arr. Ind. 18.4), земля также была предоставлена широкому ряду македонян неаристократического происхождения[187]. Когда Мефона была стерта с лица земли, Филипп распределил ее землю между «македонянами» (Diod. 16.34.5; ср. Dem. 18.182). Это также имело место в случае Аполлонии, Олинфа и тридцати двух других общин на границе Фракии (Dem. 8.26; ср. Diod. 16.53.3).[188] Эти города и деревни Демосфеном ассоциированы с Мефоной, как уничтоженные Филиппом, и в то же время он не утверждает, что земля роздана македонянам, что, учитывая пример Мефоны, было бы весьма вероятно. Похоже, что доблестные солдаты также вознаграждались землей (ср. Diod. 16.53.3). Филипп раздавал землю македонянам возле Потидеи[189], а Александр III также отдал македонянам Боттиэйские города Калинды, Фимиския, Камакея и Трипоатида[190]. После битвы при Гранике, а вероятно это была общая практика в отношении погибших[191], Александр освободил семьи погибших македонян от налогов и от личных обязательств (Arr. Anab. 1.16.5; ср. Diod. 17.21.6). Берве и не так давно Хацопулос указали, что погибшие и их семьи владели царскими землями[192]. Практика предоставления земли в обмен на военную службу была, несомненно, общей практикой в эллинистический период[193].
Вероятно, самое действенное орудие Филиппа в закреплении отношений между собой и своим народом, и впоследствии разрушившим таковую между низшими классами и князьями, это создание pezhdairoi[194]. У каждого вождя была своя собственная вооруженная свита, отряд, который сопровождал монарха на постоянной основе. Лангарат, царь агриан, обладал личной гвардией, «храбрейшие и наилучше вооруженные солдаты, которыми он обладал» (Arr. Anab. 1.5.2).[195] Зимой 359/358 гг. Филипп внес три изменения в то, что, вероятно, было традиционной царской гвардией. Безотносительно начально размера Филипп расширил корпус до 1000 человек[196]. Во–вторых, он вооружил их как тяжелую пехоту маленьким щитом и сариссой, длинной пикой[197]. Наконец, этот отряд, как подразумевает его название, были пешими товарищами царя, равно как представители видных семей были его «конными» товарищами. Создание постоянной, и, следовательно, профессиональной тяжелой пехоты, с одной стороны, отразило Фиванский Священный отряд (Plut. Pelop. 18-19),[198] а с другой, расширило отношение «товарищества» на этот класс. Со временем, поскольку успехи Филиппа существенно увеличили его ресурсы, гвардия была расширена до 3000 человек, а название было изменено на гипаспистов, вероятно, прежнее неофициальное название, отражающее их положение царской гвардии[199]. Это название было изменено по необходимости ввиду впечатляющего увеличения численности македонской тяжелой пехоты. Тогда как гипасписты были хранителями государства, профессионалами, македонскими солдатами, Филипп путем обширных дарений землей, создал кадры для рекрутинга тяжелой пехоты. Сельское население крестьян–арендаторов и рабов долго сохраняло верность и благодарность к человеку, который сделал их землевладельцами[200]. Земли македонских аристократов, присоединившихся к иллирийцам, были конфискованы и отданы как свободные их бывшим крепостным и всем прочим. Кроме того, чтобы укрепить связь между этими новыми землевладельцами и собой, Филипп увеличил количество pezhetairoi, включив в них также и этих людей.[201]
Многие спорят, базируясь прежде всего на фрагменте Анаксимена (FGrH 72 F-4), что расширение отношения товарищества в целом на македонскую пехоты было достигнуто при Александре III, а не при Филиппе[202]. Этот отрывок действительно указывает, что «Александр» дал македонской пехоте имя «pezhetairoi» и таким образом сделал пехоту «товарищами царя». Этот отрывок порождает множество проблем. Это цитата в Суде из Гарпократиона, дважды перецитирует исходного автора. Контекст — глосса на Демосфоново упоминание pezhetairoi, с ошибочно указанной речью Демосфена (Филиппика вместо Олинфской). Кроме того Анаскимен не отличался точностью[203] и при этом не ясно, какой Александр упомянут в отрывке. В то время как новые комментаторы предпочитают Александра Великого, другие предлагают Александра I, Александра II, и даже Архелая[204]. Сообщается, что цитата взята из первой книги Анаксименовой Истории Филиппа. Контекст отрывка Демосфена (2.17) и фрагмент Анаксимена делают ссылку на Александра III менее вероятным, если ссылка на Александра правильная, а не кого–либо из предшественников Филиппа. Гриффит однако утверждает, что Гарпократион использовал бы имя Александра без порядково номера, если бы имелся в виду Александр Великий[205]. В любом случае, как показал Брунт (P. A. Brunt), независимо от личности предполагаемого реформатора, отрывок не может быть принят как совершенно точный.[206] Отрывок утверждает, что этот «Александр» создал кавалерию Товарищей и македонскую пехоту. Поскольку ясно из Феопомпа (FGrH 115 F-348) и Демосфена (2.16-17), что более поздние гипасписты ранее были педзетайрами, очевидно, что процесс расширения отношений товарищества к солдатам пехоты начался при Филиппе[207]. Кроме того, конница Товарищей была давней македонской традицией. Тогда как Александр I, учитывая дефицит информации о Македонии до его царствования, возможно создал конницу Товарищей, но, конечно, не мог быть ответственным за создание pezhdairoi. Конечно, в то же время, Александр III не создал конницу Товарищей. Гриффит предполагает, что тогда как Александр не создавал ни конницы товарищей, ни македонской пехоты, он действительно расширил отношения товарищества ко всей македонской кавалерии и пехоте[208]. Он отмечает, что Феопомп и (FGrH 115 F-348) и Демосфен (2.19) рассматривают педзетайров как «corps d’elite», и что Феопомп (FGrH 115 F-225) описывает численность гетейров «не более восьмисот человек». Но в начале царствования Александра педзетайры — тяжелая пехота, а гетейры — вся македонская тяжелая кавалерия[209].
Неясно, однако, когда это расширение имело место. Феопомп прилагает к своему заявлению о «восьмистах гетейрах» комментарий «в то время». Гриффит предлагает 340 год, но ничто не вынуждает столь позднюю дату[210]. Даже если утверждение Феопомпа точно и может быть датировано 340 годом, за последние четыре года жизни Филипп мог легко расширить отношения товарищества, включая всю фалангу и тяжелую конницу. В отношении Александра Великого меньше чем за два года между убийством отца и отъездом в Азию он не ввел много инноваций. Он сохранил большую часть генерального штаба своего отца и придерживался организационной системы и тактики Филиппа[211]. По–видимому, маловероятно, чтобы он начал настолько широкую реформу.
Независимо от того, как интерпретировать этот отрывок из Анаксимена, истинным создателем широкой личной связи с тяжелой кавалерией и расширением отношений товарищества на пехоту был Филипп II[212]. При правлении Филипп македонская кавалерия выросла больше чем в пять раз относительно размеров при его предшественниках, и македонская пехота появилась фактически ниоткуда (Diod. 16.3.1-2).[213] В конечном счете Филипп создал армию по меньшей мере из 3000 всадников и 24 000 пехотинцев[214]. Было бы логичным соединить военное расширение с расширением отношений товарищества. Это особенно верно, так как Филипп уже расширил это учреждение на пешую гвардию. Коквелл (Cawkwell) отмечая схожесть между Диодором (16.3.1-2), описывающим реформы Филиппа II, и фрагментом Анаксимена, предполагает, что исходный отрывок упоминал Филиппа, и что «лексикограф, возможно, допустил ошибку, говоря об Александре…»[215]. Кроме того, лояльность солдат семье Аргеадов, по–видимому, была теснее связана их отношением к Филиппу, нежели к его сыну. Во время проблем с солдатами в Описе Александр напомнил македонянам, что Филипп принес им процветание, безопасность и власть (Arr. Anab. 7.9.1-5). При беспорядках в Вавилоне после смерти великого завоевателя, войска обратились не к потомкам Александра, ни к его стратегам, но к его единокровному брату, сыну Филиппа Арридею (Curt. 10.7.1-10). После смерти Александра его полководцы были враждебны к вступлению на трон наследников Филиппа (Curt. 10.7.4-5, 8). Эти полководцы уже не были старыми стратегами Филиппа, а скорее теми, кто пришел к власти при помощи Александра[216]. По–видимому, рядовые солдаты сохранили свое отношение к отцу Александра.
Похожая ситуация, очевидно, имела место в случае Кинаны, дочери Филиппа II, и единокровной сестре Александра. В 321 г. она сформировала свои собственные войска (Polyaen. 8.60) и повела в Азию, где потребовала брака между своей дочерью Адой и царем Филиппом.[217] Когда Кинана была убита, царская армия взбунтовалась и вынудила своих вождей согласиться на брак[218]. Кинана была вдовой Аминты, сына Пердикки, Филиппова брата, предыдущего царя. Ее связь с Филиппом явная, а с Александром в лучшем случае эфемерная. Аминта был убит по приказу Александра (Curt. 6.9.17, 10.24), и Ада после бракосочетания сменила свое имя на Евридику, имя матери Филиппа II.[219] Ее личное влияние было сильным. Она разожгла беспорядки в царской армии (Arr. Succ. 1.31; Diod. 18.39.1-2), и короткое время была регентшей Македонии (Just. 14.5.1-3; Diod. 19.11.1).
В царствование Филиппа большое количество людей стали его гетейрами, педзетайрами, жителями городов. Эти люди пользовались статусом, сильно отличающимся от того, кто остался подобно рабам, прикрепленными к местной аристократии. Эти землевладельцы царских полей стали македонскими «στρατιωτοὶ πολιτικοί» (Diod. 18.12.2), — свободными людьми и солдатами[220]. В то время как этническая принадлежность продолжала описываться местом жительства или происхождением, статус в Македонии присуждал царь и был связан с землей.