Мотивы Дуриса для написания Македонской истории были очень личными. Только 15 фрагментов определенно происходят из этой работы, и еще 21 могут быть надежно присвоены ей из содержания. Хронология и источники, частичная реконструкция Истории, и обсуждение связанных с ней проблем должны все зависеть от этих 36 фрагментов.
В отношении хронологии работы не существует убедительных свидетельств. Фрагмент из биографии Агафокла, однако, мог указать на то, что Дурис следовал за системой ежегодных магистратур. Он отметил поражение этрусков и их союзников от римлян в консульство Фабия [1]. Тем не менее, столь хрупкое свидетельство не исключает возможности какой–либо другой системы.
Много авторов использовались в Истории. Диилл, Демохар и Филохор были вероятными источниками, и другие возможности могут быть обсуждены. Оратор четвертого столетия нашей эры Гимерий назвал Геродота, Гелланика и Дуриса малоизвестными авторами [2]. В то время как это мнение неприемлемо, группирование Гимерия подразумевает, что он считал подход трех авторов к истории весьма похожим [3]. И Геродот и Гелланик несомненно использовались Дурисом. В одном фрагменте Дурис и Гелланик, как говорят, согласились, что ахеяне взяли Трою в 12‑й день Фаргелиона в середине ночи [4]. Так как Дурис избегал того, что, по–видимому, было более широко принятой традицией — что Илион был захвачен 24‑го Фаргелиона [5] — он наиболее вероятно заимствовал 12‑го Фаргелиона у Гелланика. Он также, возможно, использовал Гелланика для подробностей о Елене [6].
Аргумент для Геродота гораздо сильнее. В своей Истории Геродот привел город в Египте под названием «Оазис», который был известен грекам как Острова Блаженных [7]. Дурис записал ту же информацию [8]. В Египте не было города с этим названием, и место, о котором говорили оба писателя, было на самом деле Великим оазисом Харге. Так как Геродот и Дурис неправильно обозначили место, Дурис, должно быть, следовал предыдущей записи Геродота. Более того, Геродот упомянул, что в Оазисе жили самосцы. Этот факт наверняка привлек бы внимание Дуриса. Плиний пишет, что Дурис, как и Геродот, писал о пирамидах [9]. Результаты исследования Геродота о египетских пирамидах были легкодоступны Дурису. Наконец, Дурис считал, что источник Нила находился в Ливии [10]. Геродот рассказал, что Нил вытекал из Ливии, и предположил, что источники реки, в то время как неизвестные, находились в том же регионе [11]. Утверждения Дуриса, что Геродот был самосцем [12], демонстрируют его желание прикрепить историка к своей родине и указывают на то, что у него был больше, чем мимолетный интерес к Геродоту и его писаниям [13].
Драматический стиль Ктесия подтверждает, что он был главным источником Дуриса для подробностей о Персии и Ближнем Востоке. Афиней сообщает, что Дурис следовал рассказу Ктесия об Арбаке и Сарданапале вплоть до смерти последнего [14].
Дурис читал Эфора и Феопомпа, потому что он критиковал их недостатки как историков в первой книге своей Истории [15]. Два летописца четвертого века испытывали недостаток в mimesis и hedone, которые Дурис считал столь приятными в Геродоте, который лучше других историков описал свои концепции. Дурисова критика Эфора и Феопомпа может отражать мнение перипатетической школы, которая занималась литературными вопросами дня. Неперипатетики вроде Филохора также ставили под сомнение истории обоих писателей. Со всех сторон можно было ожидать нападок, так как Эфор и Феопомп «революционизировали» написание истории. Предыдущие истории Геродота, Фукидида и Ксенофонта были покороче и более переваримы по сравнению с 30 книгами Эфора и 58 книгами Феопомпа. Хотя увеличение объема, по–видимому, не сопровождалось увеличением таланта, была установлена новая тенденция. С появлением большего размаха организационные проблемы стали гораздо более острыми. Диодор мог повторить жалобы Дуриса на Эфора и Феопомпа, когда он писал: «… любой может порицать историю, видя, что многие и различные события происходят одновременно, писатели же бывают вынуждены прерывать повествование и раздроблять рассказ о совершавшихся в одно время происшествиях, откуда истина здесь ничего не теряет. Тот же, кто отступает от этого правила, хоть и точно отражает события, но далеко отстоит от истины» [16].
Если бы истории продолжали расти в размерах — сложности в эллинистическом мире практически гарантировали это — тогда писатели, которые ожидали удерживать свою аудиторию, должны были развлекать их. Согласованность и вкусовые качества у Геродота должны были поддерживаться в более длинных историях и, конечно, корректироваться в соответствии с текущими вкусами общественности. Никто так не обхаживал эллинистическую аудиторию, как Полибий. Он постоянно приносит извинения за продолжительность своей работы и вставляет свое обоснование для того, чтобы остановиться на конкретных эпизодах [17]. Полибий сообщает своим читателям, что он избегает бессмысленных тонкостей, которые используют многие авторы. Понимая, что это может стоить ему популярности, он нацелился на элиту, которая будет ценить правду больше, чем фантазию [18]. Даже несмотря на ободрения Полибия и лесть своей аудитории, ему, должно быть, потребовалась «сердечная душа» для прочтения его 40 книг. Комментарий Полибия показывает, что большинство эллинистических писателей делали то, чего он пытался избежать — развлекать, а не информировать. В своем особенно «трагическом» стиле Дурис должно быть думал, что он нашел, как решить новые исторические требования своей эпохи. Усиливая подход Геродота, Дурис попытался сделать свою Историю, которая состояла по меньшей мере из 24 книг, столь же интересной для своих читателей, как и «сценическая постановка» самой жизни. Его успеха было достаточно, чтобы сделать его одним из самых известных историков своего времени.
В фрагментах нет очевидных признаков, что Дурис заимствовал у Эфора. Фактически там, где могут быть сделаны разумные сравнения, оба автора всегда не соглашаются[19]. Феопомпова «Филиппика, похоже, предоставила бы хранилище материала для ранней работы Дуриса. Есть два примера в фрагментах, где оба писателя рассказывали одну и ту же историю — об ахейце Аркадионе, который не был льстецем Филиппа [20], и Харете из Афин, который отпраздновал победу над наемниками Филиппа пиршеством и жертвами [21]. Кажется, что Дурис был не прочь брать информацию у историков, которых он критиковал. Биографические, моралистические и анекдотические тенденции Феопомпа очень часто используются Дурисом. Тем не менее он не согласился с Феопомповым рассказом о потере глаза Филиппом [22], и в чем–то отличается от него в деталях [23]. Гофмейстер Александра, Харес, который написал историю царя, несомненно, использовался Дурисом [24]. Роскошь и неумеренность [25] были общими интересами обоих, хотя и не обязательно по тем же причинам. Дурис и Харес писали о деревьях [26] и о верности животных своим хозяевам [27]. История Дуриса, что Александр почитал Фокиона, обращаясь к нему с «chairein» (после того, как он в своей переписке отказался от этого приветствия со всеми, кроме Антипатра) [28] должно быть была взята у Хареса, который записал ту же информацию. Сообщение об экстравагантном банкете Александра, рассказанное Дурисом [29], вероятно, возникло из личных наблюдений Хареса [30]. Наконец, Дурис, как и Харес, считал встречу Александра с царицей амазонок фиктивной [31].
Дидим утверждает, что Дурис согласен с Марсием относительно подробностей, которые предшествовали потере глаза царем Филиппом [32]. На музыкальном конкурсе все музыканты играли на своих флейтах «Циклопа». Этот Марсий, скорее всего, Марсий из Пеллы [33], у Суды брат Антигона [34], командовавший флотом Деметрия с Фемисоном Самосским в большой морской битве 306 г. [35]. Марсий написал Македонскую Историю и работу об Александре, которая изначально могла быть частью македонской истории. Если сочинения Марсия были наполнены анекдотами, подобными байкам о музыкальном конкурсе, то Дурис, вероятно, часто пользовался им. Личное участие Марсия в событиях, которые он рассказал, возможно, придавало ему авторитета.
Возможно, Дурис также заимствовал информацию у своего современника Идоменея. Идоменей, который был другом Эпикура, кажется, писал в анекдотическом стиле, мало чем отличаясь от Дуриса и других перипатетиков. В «Демосфене» [36] Плутарх утверждает, что и Дурис, и Идоменей согласились с тем, что Александр потребовал десять афинских заложников после неудачной попытки изгнания македонцев в 335 году. Он добавляет, однако, что наиболее уважаемые писатели отмечают, что требовали только восемь заложников. Поскольку Дурис и Идоменей договорились о числе заложников, и, по словам Плутарха, их сообщение было наименее надежным [37], один писатель, вероятно, взял свой рассказ у другого. Невозможно определить, делали ли Дурис или Идоменей заимствования. Разумеется, они могли бы использовать общий источник.
Маловероятно, что Дурис не использовал Каллисфена, самого выдающегося перипатического историка и внучатого племянника Аристотеля [38]. Каллисфен, который был казнен в 327 году после того, как он был замешан в заговоре против Александра, оставил запись своих наблюдений за царской экспедицией. Его Элленика и монография о Священной войне также могли быть ценными для Дуриса. Однако в фрагментах нет свидетельств того, что Дурис использовал Каллисфена. Он согласился с Дурисом, что человек по имени Астер ослепил глаз Филиппа, но сказал, что нападавший использовал лук и стрелу [39], тогда как у Дуриса он метнул копье [40]. Каллисфен также не соглашался с Дурисом в дате падения Илиона. Афиней перечислял обоих историков как источники для войн, которые были вызваны прежде всего женщинами, и продолжались десять лет [41]. В то время как это демонстрирует, что у обоих были одинаковые интересы, это не доказывает, что Дурис брал информацию у Каллисфена. Действительно, он, по–видимому, позаимствовал из Феофраста анекдот об Аспасии как о причине Самосской и Пелопоннесской войн [42]. Очевидно, Дурис мог бы использовать писателей кроме них, и без полного знания о них любые выводы являются подозрительными. Фрагментация почти всех потенциальных источников вызывает дополнительные осложнения. Трудно установить, использовал ли Дурис фактическую историю писателя или просто заимствовал подходящий отрывок, уже переваренный кем–то другим. Исключением является, конечно, Геродот, которого Дурис, должно быть, читал. Тем не менее, на некоторые замечания можно нерешительно отважиться. В то время как Геродот, Гелланик и Ктесий могли предоставить к Истории Дуриса только дополнительные сведения, по крайней мере один из четырех историков Филиппа и Александра (Феопомп, Харес, Марсий или Каллисфен) мог бы стать основным источником. Дурисова критика Феопомпа не может рассматриваться как общее отчуждение от его работы. У писателей было слишком много общих интересов, чтобы Дурис время от времени не консультировался с ним. Но Феопомп, конечно же, не был близок ни с Филиппом, ни с Александром, как другие историки, и мог быть полезен только для первых нескольких книг хроники Дуриса, в которых рассказывалось о делах Филиппа. Возможно, отсутствие в фрагментах каких–либо явных признаков Каллисфена объясняется тем, что он был греком, который превратил его писания в средство для македонских взглядов. Перипатетический фон Каллисфена не гарантировал бы его использования Дурисом, который так энергично нападал на одного из самых выдающихся перипатетиков, Деметрия Фалерского [43]. Поскольку Харес и МарсиЙ охватывали тот же период и также были идентифицированы во фрагментах, Каллисфен не должен был быть главным источником для Дуриса, тем более, что его история Александра была неполной. Материал из Хареса и Maрсия — анекдотический тип, который характеризует большую часть работы Дуриса. Предполагая, что их истории были заполнены подобными пустяками, они, несомненно, привлекли бы Дуриса, более того, Харес не был македонцем, но был выходцем из Митилены. Вероятно, предпочтение Дурисом греков было установлено, и нет причин, по которым это не могло бы повлиять на его использование источников: Марсий был македонцем и вероятно писал с македонской точки зрения. Но его очевидные близкие отношения с Фемисоном Самосским как командиром флота Антигона и Деметрия возможно связали его с семьей Дуриса на Самосе. Возможно, Дурис использовал Марсия в качестве источника, потому что знал его лично. Если эти несколько наблюдений выявляют соображения Дуриса в выборе его основных источников, то он не был так заинтересован в «точности», как в содержании. Он выбирал писателей ближе к реальным событиям, которые они рассказывали, и, вероятно, предпочитал греческих историков. Окончательное определение Дурисом источника, как в случае с Марсием, возможно, зависело от его личных чувств к этому человеку.
Используя фрагменты с номерами книг, Дуриса можно частично реконструировать[44]. В первой книге Дурис следовал стандартной практике, критикуя своих предшественников, подвергая сомнению способности Эфора и Феопомпа. Он, несомненно, включил введение, в котором излагал свою концепцию истории и устанавливал пределы своей работы. То, что фактическое повествование событий началось в книге I, вероятно, но не доказуемо. Согласно Диодору, История началась в 370/69 году [45]. Это была знаменательная дата, когда отец Филиппа, Аминта, умер в том же году. Тем самым началась цепь событий, которые привели к подъему Филиппа и, в конечном счете, к македонскому господству в Восточном Средиземноморье. Смерть двух других лидеров (Агесиполида Спартанского и Ясона Ферского) в том же году добавила драматический штрих к введению Дуриса, но его интерес к ним был, безусловно, вспомогательным. Дурис, должно быть, быстро рассказал о событиях с 370/69 до восхождения Филиппа на престол в 359 году. В книге II он уже обсуждал Священную войну, начавшуюся в 357/6 [46]. Разговор Филиппа с Аркадионом Ахейским был помещен в книгу V [47] и вероятно может быть датирован где–то 338/6 гг. Смерть Филиппа в 335 году должна была стать прекрасным завершением той же книги, возможно, потому, что осада Александром Тира в 332 году была в книге VII [48], и, по крайней мере, одна книга была бы необходима для обсуждения умиротворения Греции [49] и подготовки к персидской экспедиции [50]. Книги VII-VIII, должно быть, следили за ходом кампании Александра [51]. Если дата 324/3 для мальчика и его дельфина верна [52], то Александр вернулся из экспедиции в книге IX, которая, вероятно, закончилась его смертью в 323 году. Книга X должна была включать Ламийскую войну [53], которая разразилась в результате смерти Александра, а книги XI-XIII, несомненно, касались политического урегулирования в Афинах и различных интриг и борьбы за македонский престол [54]. Книга XIV, вероятно, завершилась укреплением власти Кассандра в 316 [55]. Книга XV, кажется, излагала кампанию Кассандра против Полиперхона в 315/4 [56], а книга XVI должна была начаться в 307 [57], когда Деметрий Полиоркет изгнал Деметрия Фалерского из Афин. Другой фрагмент из книги XVI может быть связан с кампанией Деметрия против Кассандра в 303/2 [58]. Большая битва преемников при Ипсе в 301 г. была, вероятно, в книге XVII [59]. Следующие несколько книг должны были включать события, следующие за Ипсом — смерть Кассандра, и вступление Деметрия на трон Македонии. В качестве царя Деметрий посетил Афины в 291 году, и Дурис записал песню лицедеев, исполненную афинянами в его честь, в книге XXII [60]. В той же книге Дурис описал фантастический костюм царя [61]. Последней упоминается книга XXIII. Дурис утверждал, что все древние монархи сильно пили [62]. Сразу приходит на ум Деметрий, который дпился до смерти, когда был узником Селевка в 283 году [63], а в отрывке Дурис упоминал, что Агамемнон умер, пьянствуя. Не больше, чем одна дополнительная книга была бы необходима, чтобы достигнуть гибели Лисимаха в 281 году, последнего упоминаемого в Истории события [64] и смерти Селевка, что положило конец периоду преемников.
Из этих расчетов видно, что годы, предшествовавшие правлению Филиппа, мало интересовали Дуриса, так как во второй книге он достиг 357/6. В трех дополнительных книгах рассказывалось о событиях царствования Филиппа до его смерти в 336 году из расчета примерно шесть лет на книгу. Деятельность Александра получила более детальное рассмотрение, как и следовало ожидать. Четыре книги охватывали 13 лет между 336 и смертью Александра в 323 году — в среднем три года на книгу. События после 323 года весьма усложнились, и Дурис уделил им больше времени. Пять книг охватывали 323-316 гг., в среднем почти полтора года на книгу. Эти годы были самыми решающими в решении судьбы Эллады и Самоса. Контраст между освещением в 323-316 годах в пяти книгах и повествованием об событиях 316-307 в одной книге показывает, что Дурис не чувствовал, что последний период заслуживает обширного рассказа. Он писал историю Македонии, и главные события после 316 происходили в основном вдали от Македонии, на Востоке. Следующим важным поворотным моментом на материке стал захват Афин Деметрием в 307 году, и с этой даты история снова стала подробной. Материалы следующих 24 лет (307-283) были охвачены в восьми книгах, в среднем около трех лет за книгу. В центре действия был, конечно, Деметрий Полиоркет. Ни одна другая фигура в истории не имеет столько книг, посвященных его деятельности. Учитывая, что взрослые годы Дуриса совпали с Полиоркетовыми, это не удивительно. Это был период в его работе, с которым Дурис был наиболее знаком и в который он мог внести свой оригинальный вклад. Несколько лет до смерти Лисимаха и Селевка в 281/0, возможно, завершали Историю в 24 книгах [65].
Так как центральной фигурой Истории Дуриса, кажется, был Деметрий, утверждение Уолдо Свита, что Дурис был основным источником для Плутархова «Деметрия», обоснованно. Кроме сообщения Гиеронима Кардийского, Дурисов рассказ о Деметрии был, возможно, самым обширным в древности. Многое свидетельствует о сильной зависимости Плутарха от Дуриса. Зацикленный на драме херонеец не мог не черпать вдохновение из ориентированного на трагедию самосца. Плутарх явно включил Дурисово описание фантастического костюма Деметрия[66]. Сравните:
Demetrius XLI.4f.: И верно, Деметрий во многом походил на трагического актера. Он не только покрывал голову кавсией с великолепною двойною перевязью, не только носил алую, с золотой каймой одежду, но и обувался в башмаки из чистого пурпура, расшитые золотом. Долгое время для него изготовляли плащ — редкостное произведение ткаческого искусства, с картиной вселенной и подобием небесных явлений и тел. |
Athenaeus XII.535F-536A (J 76 F14): Но всех их превзошел Деметрий: одни башмаки его стоили целое состояние. Они имели вид полусапожек, но были покрыты войлоком, крашеным в пурпур и украшены спереди и сзади хитрыми золотыми узорами. Ездовой его плащ был черный, и на нем были вытканы золотые звезды и двенадцать знаков зодиака. Золотом шита была и лента, перетягивавшая пурпурную широкополую шляпу, а концами ниспадавшая на спину. |
Дурисово изображение прибытия Алкивиада в Афины очень напоминает описание Плутархом»драматической» и «театральной» погребальной процессии Деметрия. Сравните:
Demetrius LIII.1ff.: И в погребении Деметрия было многое от показного блеска трагедии на театре. Сын его, Антигон, получив сообщение, что везут прах умершего, собрал все свои корабли, вышел навстречу к самым Островам и принял золотую урну на борт самого большого из флагманских судов. Города, близ которых флот останавливался на якоре, возлагали на урну венки либо даже отряжали особых посланцев в траурных одеждах сопровождать скорбную процессию и участвовать в похоронах. Когда корабли подходили к Коринфу, урну поместили высоко на корме, украсив ее царской багряницею и диадемой, а вокруг стали в караул юноши с копьями. Подле сидел Ксенофант, самый знаменитый из тогдашних флейтистов, и играл священный, глубоко чтимый напев, а так как весла двигались в строгой размеренности, их удары сопровождали песнь флейты, словно тяжкие биения в грудь. Наибольшую скорбь и сострадание у собравшихся на берегу вызывал, однако, сам Антигон, убитый горем, обливающийся слезами. |
Plutarch Alcibiades XXXII.2ff. (J 76 F70): Дурис Самосский, утверждающий, что он потомок Алкивиада, прибавляет еще, что Хрисогон, победитель на пифийских играх, играл на флейте песню для гребцов, а трагический актер Каллипид командовал ими, одетый в длинный хитон, мантию и другое платье, употребляемые на состязаниях, что корабль командующего вошел в гавань с пурпурными парусами, как если бы это была шумная процессия после попойки. |
Интересно отметить, что «Антоний» Плутарха, параллельный «Деметрию», содержит описание баржи Клеопатры, которая очень напоминает корабельные детали вышеупомянутых отрывков [67]. Если Плутарх «подправил» Антония для подражания рассказу о погребальном корабле Деметрия, приписываемому здесь Дурису, то это еще одно свидетельство его ненадежности как критика. Это также поставило бы вопрос о том, насколько Плутарх изменил источники, из которых он заимствовал. Однако поразительное совпадение между отрывками «Деметрия» и «Антония» может быть результатом использования Плутархом римского писателя, вдохновленного Дурисом.
Другие части «Деметрия» предполагают авторство Дуриса. Аристодем скрывал от Антигона известие о победе Деметрия в решающем морском сражении 306 года [68] и Эрасистрат обнаружил, что Антиох, сын царя Селевка, был влюблен в царицу [69]. Обе эмоциональные истории были разработаны, чтобы взволновать аудитории. Истории о голодающих отце и сыне, дерущихся за мертвую мышь, и Эпикуре, кормящем бобами своих учеников во время блокады Деметрия Афин в 297 году, похожи на Дуриса [70]. Персонажи в «Деметрии» выступают как трагические актеры, движущиеся по сцене жизни. Наткнувшись по небрежности на врагов, Деметрий едва спасся, надев потертый плащ [71]. Когда диадохи приняли титул «царя», они стали помпезными и показными, и точно так же, как трагические актеры, они приспособили свои походку, платье, голос и другие черты, чтобы соответствовать своим новым ролям [72]. В отношении Ламии, любовницы Деметрия, Лисимах издевался над тем, что никогда не видел, чтобы блудница играла большую трагическую роль [73]. После возвращения себе Афин Деметрий приказал испуганному народу войти в театр, а затем драматически появился через тыльный траверс как трагические актеры, и избавил афинян от страха [74]. Пирр оказался достойным Александра по своим делам, а Деметрий и другие цари, как актеры, только подражали величию и пышности Александра. [75]. Когда его солдаты покинули его ради Пирра, Деметрий отправился в свою палатку и «уже не как царь, но как актер, переоделся, сменив свой знаменитый, роскошный плащ на темный и обыкновенный, а затем незаметно ускользнул» [76]. Пока он не возвратил свою прежнюю власть, Деметрий ходил из города в город, одетый как простой человек без царских украшений [77].
Неприятие лицемерной афинской лести, которая продолжала извращать не вполне здоровый ум Деметрия [78], бросается в глаза повсюду в его биографии [79]. Индивидуальные льстецы, вроде Стратокла [80] осуждаются. Крайне роскошный и экстравагантный характер Деметрия, главного распутника из всех царей своего времени [81] неоднократно отмечался. Его высокомерие [82] во всех вопросах привлекает внимание богов, которые демонстрируют свое неодобрение зловещими знаками [83]. И наоборот, восхваляются скромные и добродетельные люди, вроде комического поэта Филиппида [84]. Один красивый афинский парень, который спас свою добродетель, сварив себя в кипятке до смерти, чтобы избежать нежелательного внимания со стороны Деметрия, превозносится за проявление духа, достойного его страны и его красоты [85]. Дурис является наиболее вероятным источником описания Плутархом конца Деметрия, умершего от обжорства и пьянства. Плутарх передал суждение Дуриса о карьере Деметрия: «И верно, есть ли иная цель у войн, которые ведут, не останавливаясь перед опасностями, негодные цари, безнравственные и безрассудные?! Ведь дело не только в том, что вместо красоты и добра они гонятся за одною лишь роскошью и наслаждениями, но и в том, что даже наслаждаться и роскошествовать по–настоящему они не умеют» [86].
Цитаты Гомера, Софокла, Еврипида, Аристофана, Филиппида, Эсхила, Сапфо, Архилоха, Тимофея и Пиндара выявляют отрывки, которые могут быть Дурисовыми [87]. Дурис также может отвечать за анекдот о солдате, который, сомневаясь в способностях Деметрия к лидерству, написал перед его шатром измененное начало «Эдипа» [88]. В других местах некоторые цари применяли свою изобретательность для праздных занятий и играли на флейте, рисовали или работали с металлами [89], что были предметами интереса для Дуриса. Вот откуда подробности в биографии о железных костюмах, которые носили Деметрий и его любимый солдат, погибший недалеко от театра [90], а также спасение Деметрием великого произведения искусства Протогена на Родосе [91]. Массивные военные машины Деметрия, сами по себе зрелищные [92], не исчезли бы из внимания Дуриса. Тот факт, что Линкей, которого Дурис, несомненно, использовал, является единственным источником, упомянутым по имени в «Деметрии» [93], дает дальнейшую поддержку аргументу в пользу прямой зависимости Плутарха от Дуриса. Дурис был известен Плутарху, который использовал его в девяти других «Жизнеописаниях». Пять из этих биографий, Александра, Демосфена, Фокиона, Эвмена и Пирра, содержат информацию из Истории.
Очевидная согласованность между ориентациями, отраженными в фрагментах Дуриса и в частях «Деметрия», особенно после 307 года, может быть полезной в различении дурисова материала в сообщении Диодора того же периода (книга XX.45ff.). К сожалению, Диодор обрывается после 302 (книга XXI), а повествование последующих лет фрагментарно [94]. Следовательно, 307-302 годы должны быть в центре внимания исследования.
Признаки «Деметрия», которые были опознаны как характерные для Дуриса, отсутствуют у Диодора. Возмутительные почести для Антигона и Деметрия от афинян, которые так страстно обсуждались в «Деметрии», передаются в одном заявлении без выражения отвращения или любого другого чувства [95]. Стратокл, атакуемый за его лесть в биографии Плутарха, просто упоминается как автор почетного указа для двух правителей [96]. Антигон и Деметрий принимают диадемы без какого–либо анекдотического материала «Деметрия» [97]. В Плутархе высокомерный «запрос» Деметрия о посвящении в таинства без надлежащей квалификации возмущал афинян, которые только подчинялись, потому что они были бессильны поступить иначе. Диодор, однако, отмечает, что афиняне удовлетворили просьбу Деметрия в знак признательности за его прошлые благодеяния [98]. В то время как «Деметрий» полон комментариев о неряшливом образе жизни царя, единственная схожая ссылка в Диодоре касается желания Деметрия пить и веселиться в мирное время. Это быстро расценивается как своеобразная черта его личности [99]. Почти полное отсутствие самых поразительных аспектов стиля Дуриса препятствует попыткам обнаружить его в этой части повествования Диодора. В общем, Диодор прост и не неблагоприятен к Деметрию. Это подтверждает широко распространенное утверждение, что Гиероним из Кардии, придворный апологет дома Антигонидов, был главным источником Диодора для греческой и македонской истории в книге XX. Подобным же образом книги XVIII-XIX, также закрепленные большинством авторитетов за Гиеронимом, мало поощряют идентификацию с Дурисом — за исключением одного отрывка о Рагах в Мидии, который напоминает дурисов фрагмент. Сравните:
Diodorus XIX.44.4f.: Затем Антигон увёл всю свою армию в Мидию, он ….. распределил солдат по всей сатрапии, и особенно в области, называемой Раги, которая получила это название от произошедших в ней бедствий. Ибо много тамошних городов, притом богатых, было поглощено вместе с жителями, и земля приобрела совсем другой вид; появились новые реки и озера вместо прежних. |
Strabo 1.3.19 (J 76 F54): По словам Дуриса, Раги в Мидии получили свое имя потому, что земля около Каспийских Ворот «была разорвана» вследствие землетрясения настолько далеко, что много городов и селений было разрушено, и реки подверглись разнообразным изменениям. |
В то время как по содержанию оба отрывка замечательно близки, ученые неохотно определяли Дуриса как источник Диодора для этого пассажа [100].
Источники для книг XV-XVII Диодора, которые также совпадают с периодом Истории Дуриса, были, как и «Гиеронимовы» книги XVII - XX предметом интенсивного исследования. Имя Дуриса было поднято в некоторых из обсуждений. Немного можно сказать о книге XV, за исключением того, что Диодор записал в конце книги, что Дурис начал свою Историю с 370/69. Но Момильяно предложил Дуриса в качестве основного источника для книги XVI и определил то, что он считал подходящими характерными пассажами. Его аргументы были правильно подвергнуты сомнению Хэммондом, который предположил Диилла в качестве более вероятного кандидата на большинство тех же самых пассажей.
В то время как обсуждение источников книги XVII по Александру сосредоточивалось главным образом вокруг Клитарха и Аристобула. М. Фонтана предположила, что Дурис был посредником между несколькими историками Александра и Диодором. Предположение, безусловно, заслуживает внимания, но оно не была убедительно аргументирована Фонтаной. Это особенно верно, если Харес и Марсий, о которых Фонтана даже не упоминает, так же важны для Дуриса, как могут указывать фрагменты. Общее благоприятное отношение к Александру также препятствует отождествлению с Дурисом, поскольку бог–царь, начав процесс возвращения самосцев на родину, противостоял всему, во что Дурис, кажется, верил. Тем не менее, в книге XVII есть дурисовы особенности, а также несколько случаев, где могут быть сделаны прямые сравнения с фрагментами. И Диодор и Дурис согласились, что в 335 Александр потребовал десять заложников из Афин, чтобы подавить сопротивление [101]. Плутарх говорит, что это число заложников относится к более ненадежной традиции [102] и приводит Дуриса и Идоменея как единственных, кого он знает, кто сообщает об этом. Диодор сделал паузу в своем рассказе, чтобы отметить случай с Прометеем и орлом на горе Кавказ [103], которая также привлекла внимание Дуриса в его «Истории» [104]. Возможно, самый приковывающий внимание пример, однако, касается сравнения Диодором спасения Александра от утопления со сражением Ахиллеса с рекой [105]. Дурис знал описание Гомера борьбы Ахиллеса в Илиаде, и в двух своих фрагментах он критиковал бедные образы [106]. Поощряя эти сходства, Диодор не согласился с Дурисом, утверждая, что Александр действительно встретил царицу амазонок [107].
Из этих данных трудно сделать надежные выводы о связи Дуриса и Диодора. Диодор мог напрямую брать у Дуриса. Его современники Цицерон и Дионисий Галикарнасский были знакомы с творчеством Дуриса [108], и Диодор делает паузу, чтобы упомянуть дату начала истории Дуриса. Но признаки Дуриса в повествовании Диодора не столь богаты и не так выразительны, как материал из фрагментов и «Деметрия», и их легко можно было отнести к другим писателям, обладавшим подобными чертами [109]. Отсутствие Дуриса в рассказе Диодора о Деметрии не может быть рационализировано из–за того, что Диодор затушевывал Дуриса, поскольку он допускает столь анекдотический материал в другом месте своей работы. Нет никаких причин, по которым Диодор изменился бы здесь, если бы подобные сведения были доступны в его источнике. Поэтому кажется нелогичным, что Диодор консультировался с Дурисом об Александре и совсем не консультировался по диадохам (кроме, возможно, в пассажа о Рагах) [110]. Тем не менее обширное исследование методов Диодора показало, что он не может быть последовательным. Если отрывки, указанные выше, принадлежат Дурису, они скорее всего являются результатом косвенных заимствований, но возможности, что Диодор использовал Дуриса напрямую, или что он вообще не использовал его в какой–либо форме, не могут быть устранены.
В качестве единственного другого значительного непрерывного рассказа о македонской истории, который сохранился с древности, следует упомянуть также Юстинову эпитому Помпея Трога. Никто в последнее время серьезно не рассматривал Дуриса как важный источник для Юстина через Трога. Правда, у Юстина есть отрывки с дурисовым ароматом, но они непоследовательны и неубедительны. Ни один фрагмент Дуриса не может быть положительно сопоставлен с Юстином [111], и Деметрий Полиоркет, главная фигура у Дуриса, получает лишь незначительное по сравнению с другими важными персонажами этого периода упоминание [112]. Поэтому при существующем состоянии информации практически невозможно надежно установить использование Юстином (Трогом) самосского историка.
Казалось, популярность «Истории» Дуриса уменьшилась в первом веке до нашей эры, поскольку нет никаких существенных свидетельств того, что Диодор или Трог (Юстин) использовали его в какой–либо степени. Однако во втором столетии н. э. Дурис наслаждался возрождением в трудах Плутарха (в частности, в «Деметрии»), а затем у Афинея. Может быть, они нашли у Дуриса отражения своего времени. Римская автократия, возможно, затронула неримлян так же, как македонцы затронули Дуриса, и его писания, хотя и отдаленные, снова стали уместными.