Не надо напоминать об огромных препятствиях, противостоящих исследованию эллинистического мира. Полибий — единственный летописец одного из самых сложных и захватывающих периодов в истории, уцелевший в количестве. Даже Диодор, который сохраняет большую часть работ своих предшественников, распадается на фрагменты на грани сражения при Ипсе в 301. Тем не менее, усилия с целью восстановить эту яркую эпоху и разместить ее в надлежащую перспективу, должны продолжиться.
Историк Дурис Самосский остается одной из многих загадок, которые характеризуют этот трудный период. Назрела необходимость в тщательном исследовании его жизни и трудов. Вклады, сделанные до настоящего времени, редко были всесторонними или доскональными. Для некоторых исчерпывающий анализ предмета, о котором так немного известно, может иметь сомнительную ценность. По общему признанию почти ничего нельзя сказать о Дурисе с уверенностью. Но как главный историк своего собственного времени, Дурис не может быть праздно отставлен в сторону скептиками. Он требует внимания. В то время как нет большой надежды на его «повторное открытие» из фрагментов, любое, что можно разумно восстановить из куцых остатков, является ценным, что не только оживляет продолжающиеся дебаты по заслугам и характеру Дуриса, представляя новые идеи для экспертизы, но может существенно добавить к знанию эллинистического периода. В конечном счете последнее соображение, как могло оказаться, было самым важным результатом изучения Дуриса. Как могло бы ожидаться, самой известной работе Дуриса, «Македонской истории», придают самое большое значение, особенно той части, которая касалась периода взрослой жизни историка. Самые важные проблемы, связанные с второстепенными работами, особенно биографией Агафокла и Самосской хроникой, будут рассмотрены в полном анализе. Из–за природы исследования большая часть содержания является спекулятивной и должна постоянно рассматриваться в этом качестве.
Междоусобные распри четвертого века в Элладе сделали греков удобовосприимчивыми к контролю со стороны иностранной державы. Будучи банкротом из–за недостатка сил и средств, ни один город–государство не мог держаться, а персидское золото чаще всего решало их успех или неудачу. В результате этой неразберихи Филиппу Македонскому и его сыну Александру не составило труда покорить неорганизованных греков. Сначала рассматриваемые как временное зло, македонцы вскоре продемонстрировали, что, нравилось это грекам или нет, их мир стал македонским.
Потому, что он записал историю этих трудных времен, Дурис Самосский выделяется в качестве важного человека. Наблюдая и испытывая македонскую оккупацию греческого мира, его работы, если бы уцелели, могли бы обеспечить ценную информацию весьма непонимаемого периода. Как бы то ни было, о значении его вклада можно судить только по нескольким фрагментам, и на основании этих данных критики поспешили осудить его. Любая попытка понять Дуриса и его писания обязательно начинается с подробных сведений о его жизни.
Отцом Дуриса был Kей, который, как и его сын, был тираном Самоса [1]. У него было два брата, Линкей, комический поэт [2], и Лисагор. Утверждение, что он был потомком Алкивиада [3], если это правда, расширяет знание о его семье до конца пятого столетия. Алкивиад использовал Самос в качестве базы для военных операций в течение нескольких лет после 411. Возможность, что он родил там ребенка, велика. Его любовные приключения, хотя, конечно, преувеличены, хорошо засвидетельствованы [4]. Самым известным было соблазнение Тимеи, жены царя Агиса. Дурис поверил в эту историю и записал ее [5]. Его интерес к ней и сообщение, что Алкивиад обольстил царицу для того, чтобы его потомки управляли Спартой, предполагают, что предок Дуриса на Самосе, возможно, был результатом подобного союза. Однако, это не является убедительным. Если Дурис требовал законного происхождения от Алкивиада, он, возможно, рационализировал то, что, казалось, было другим смущающим примером излишеств последнего. Побуждение Алкивиада к совращению царицы тогда было бы не похотью, а преднамеренной попыткой утвердить своих потомков во власти в Спарте [6]. Дурис также, возможно, гордо ссылался на косвенную связь своей семьи с «древней Спартой» через Алкивиада. Результатом союза стал Леотихид, который почти стал царем. Разочаровавшись в собственной эпохе, Дурис, как и многие из его современников, вероятно искал утешения в прошлом. Независимо от толкования распутство Алкивиада принудило некоторых вроде Якоби подозревать, что первое объяснение правильно, и все связи у Алкивиада были незаконными. Это представление — больше результат современных моральных приличий, чем свидетельств. Что для греков означала нелигитимность, остается нерешенным вопросом. Есть признаки, что отношения между Алкивиадом и самосской женщиной, возможно, были порядочными. Он, возможно, вступил в повторный брак, так как его жена Гиппарета, дочь Гиппоника, умерла за несколько лет до этого [7]. Если он формально не вступал в повторный брак, отсутствие скандальных историй, которые обычно собирались и служили пропагандой для его врагов (много афинян были на Самосе и видели его шашни), подтверждает, что манеру его предполагаемого сожительства с женщиной не считали спорной — поэтому оно было «легитимным» в глазах греков [8].
В годы после пребывания Алкивиада на Самосе и Пелопоннесской войны, остров продолжал вовлекаться в афинскую и спартанскую политику [9]. Но Анталкидов Мир в 386 ограничил их сферу деятельности, и в конечном итоге Самос подпал под персидское влияние [10]. Тимофей изгнал персов и захватил остров для Афин в 366/5. [11] Очевидно, афиняне считали Самос военным призом, и, возможно вспоминая его сочувствие к Спарте до Мира, изгнали самосцев и установили клерухию [12].
Где семья Дуриса проводила изгнание, неизвестно. Есть указания, что в Сицилии. По крайней мере два самосских декрета из послессыльного периода чествуют сицилийцев за оказанные услуги. Следовательно, некоторые из островитян, должно быть, искали убежище там. Другой декрет упоминает Агафокла, возможно, тирана Сиракуз. Если Агафокл действительно помогал самосцам, то это обстоятельство и возможно личное знакомство с тираном были стимулами для написания Дурисом истории Агафокла. Решающий аргумент за то, чтобы разместить его семью в Сицилию, однако, опирается на почетный декрет, который был предложен Лисагором, братом Дуриса. Он прославляет некоего Эпинеда из Гераклеи. Было несколько городов под названием Гераклея, доступных для самосцев, и надпись не различает, которая была домом Эпинеда. Одна из Гераклей была видным городом в Сицилии. Так как другие самосцы были в той области, возможность, что Эпинед был из сицилийской Гераклеи, сильна. Если признать, что у Лисагора как проектировщика декрета был личный интерес, чтобы Эпинеда должным образом почтили, то связь может быть установлена с Сицилией. В поддержку этой теории происхождение имени отца Дуриса, Kей, может быть полезным. Имя уникально и, возможно связано с римским именем Caius. Так как римское влияние было вообще ограничено Италией во время изгнания самосцев, имя Кей, наиболее вероятно происходило с запада [13]. Свидетельства, по крайней мере, гарантируют предположение, что Сицилия была убежищем семьи во время изгнания.
Самосцы возвратились на остров в 321 после того, как Пердикка провел в жизнь изначальный декрет Александра о возвращении всех изгнанников [14]. Афиняне неохотно оставили Самос, и Полиперхон, регент Филиппа Арридея и Александра IV, отдал его самосцам [15]. Контакты самосцев с Антигоном, возможно, начались уже с 321. Антигон стал владыкой Азии, объявив себя независимым от царей. Он логически выбрал защиту интересов самосцев и мог использовать стратегическое положение острова и его гавани в своих интересах. У роли «защитника» также была пропагандистская значимость. Самосцы учредили двойное празднество для Антигона и Деметрия и назвали филу по имени последнего [16]; упоминают обоих и почетные декреты. Самосцы также служили в штабе Антигона. Один офицер, Фемисон, был с македонцами в 315, и командовал судами в большом морском сражении Деметрия с Птолемеем в 306 году [17].
Очевидная тесная связь между Самосом и Антигонидами[18] помогает разъяснить другой аспект жизни Дуриса. Афиней делает запись, что Дурис и его брат Линкей поехали в Афины учиться у Феофраста [19]. Линкей, по крайней мере, стал близким другом последнего [20]. Однако, обстоятельства, при которых они прибыли в Афины и дата их прибытия остаются неясными. В то время как нет никакой информации о Дурисе, Линкей оставил несколько важных впечатлений от своего пребывания в Афинах. Он посетил пир Антигона, отмечавшего праздник Афродиты в Афинах, и был гостем на обеде, который Ламия, любовница Деметрия, дала для царя [21]. Так как Деметрий «освободил» Афины в 307, Дурис и Линкей, вероятно, прибыли туда не намного позже [22]. Либеральная атмосфера Ликея при патронаже Деметрия Фалерского, марионетки Кассандра в Афинах, возможно, оградила бы братьев от проблем в более раннее время, но другие факторы поддерживают дату после 307. Афиняне были враждебны к Самосу, и есть эпиграфические свидетельства, что они, возможно, напали на остров незадолго до 307 г. [23]. Тогда кажется сомнительным, что Дурис и Линкей, отец которого был, конечно, влиятелен на Самосе, если не тиран, сочли бы безопасным пойти в Афины, пока те не были захвачены своими «благотворителями». Также кажется маловероятным, что братья были бы в городе во время нападения Деметрия. При предположении, что Дурис действительно пришел в Афины после 307, более устойчивая дата его рождения может постулироваться. Он был, вероятно, старше Линкея, потому что наследовал своему отцу как тирану и получил имя своего деда, Дуриса. Но ему, возможно, не было сильно за 25. При предположении, что он действительно прибыл в Афины приблизительно в 307/6 и что ему было 25 лет, он родился бы приблизительно в 332/1 г. [24]. Несоответствие в несколько лет в любом направлении принимается.
Возвратившись из Афин, Дурис заменил своего отца в качестве тирана Самоса. Нет никаких признаков тирании на острове, и без свидетельств Афинея, Павсания и Суды о ее существовании было бы неизвестно. Эпиграфические и нумизматические источники после ссыльного периода упоминают магистратов, буле, пританий и народ, предполагает демократию. Это понятно, так как у тирании был худой подтекст. Для тирана было желательно приуменьшить, а не подчеркнуть свое положение. Более близкий осмотр показывает, что самосское правление, возможно, было формой плутократии, возможно тимократией. После столь долгого изгнания большинство людей, которые возвратились на Самос, должно быть, что–то выиграли. Они были старинными землевладельцами. Естественно, некоторые из более бедных классов, возвратились, но большинство из них несомненно начало новую жизнь в другом месте. Следовательно, большинство возвратившихся одобрило бы правление богача. Кроме того плутократия, возможно, подразумевалась в декрете, который возвращал изгнанников, так как ее учреждение, кажется, стало политикой у македонцев. После Ламийской войны в 321 Aнтипатр сменил афинскую демократию на правление, основанное на богатстве [25]. Все, кто владел менее 2 000 драхм, были удалены из корпуса граждан. Подобные реформы, кажется, имели место в других городах [26], и в том же самом году Пердикка возвратил самосцев [27]. Что в это время тирания могла существовать в пределах формы плутократии, продемонстрировал Деметрий Фалерский. После 318, хотя подведомственный Кассандру, он «контролировал» афинское правление, которое состояло из граждан, стоящих по крайней мере десять мин.
Это может объяснить природу самосского правления, но не раскрывает ни обстоятельств, ни дату тирании Кея. Возможно, его возвысили добровольно, возможно, в результате его олимпийской победы. Примеров Килона и Милона Кротонского достаточно, чтобы проиллюстрировать связь между олимпийскими победителями и политикой. Так как триумф Кея произошел во время изгнания, он имел бы особый смысл для самосцев — одно из немногих ярких пятен в расстроенный период. Со многими проблемами пришлось бы столкнуться по возвращении на остров. Избрание лидера и распределение земель были несомненно среди самых важных задач. После более 40 лет афинской оккупации права на собственность, должно быть, были проблемой. Большое количество вернувшихся было бы поколением, удаленным от изначальных изгнанников. Следовательно можно было бы предположить, что Kей, аристократ и самый известный из самосцев, был выбран, чтобы решить эти вопросы. Он также был бы вероятным кандидатом на военное лидерство (особенно против Афин). Оказавшись у власти, Kей, возможно, стал признанным «политическим боссом» на острове и подтвердил себя им при начале отношений с Антигоном. Процессы плутократии функционировали бы беспрепятственные, в то время как за ними стоял Kей, который реально определял, кто будет избран и что было лучшим для Самоса.
Kей все еще, возможно, был у власти под конец четвертого столетия, когда Дурис выпустил гемидрахму, что кажется несоответствующим действием для тирана, но подходящим для правительственного чиновника, чье положение его брат Лисагор по–видимому занимал также в конце столетия. Однако, эта информация настолько неопределенна, что приносит небольшую помощь в определении даты перехода тирании от отца сыну (если это был прямой переход). Какое воздействие на тиранию имело сражение при Ипсе в 301, когда Антигон был убит, а Деметрий сильно ослаблен, также остается вопросом. Возможно, Самос испытал несколько лет полной независимости и Kей, или Дурис утвердился как бесспорный правитель острова. В это время Приена получила тирана. Тогда, возможно, последовала борьба за власть, в которой Kей или его сын победили оппозицию и укрепили тиранию. Самое логическое предположение может быть то, что очень немного изменилось на Самосе после 301, и Деметрий продолжал проявлять там свое влияние. Он не потерял все свои восточные средиземноморские владения, и стратегическая гавань в Самосе, возможно, была особенно важна для него. Единственный конкретный факт в период после 301 — что в 283/2 Лисимах принял на себя ответственность за Самос. В том году он вмешался в земельный спор между самосцами и Приеной. Как и когда он обрел власть над Самосом, неизвестно [28], последовало ли это за кратким периодом независимости для Самоса, или стало прямым результатом отделения острова от Деметрия, тирания Дуриса, возможно, не испытала вреда. Если она действительно продолжала процветать при Лисимахе [29], то сомнительно, что она уцелела после его смерти в 281. Остров стал владением Птолемея II. Дурис, возможно, видел, что его тирания закатывается с Лисимахом, за крахом которого последовала смерть Птолемея, заканчивая период Диадохов. Эта комбинация событий, конец его тирании и конец эпохи, возможно, породили самую известную работу Дуриса, македонскую историю [30].
Эти более поздние годы, конечно, огорчали Дуриса, патриотические чувства которого к Самосу несомненны [31]. С тех пор как он возвратился на остров мальчиком в 321, он видел свою родину постепенно проглатываемую Македонией. Хотя Антигон, Деметрий и позднее Лисимах защищали Самос, они защищали его от других македонцев и заботились о своей собственной выгоде. Дурис, должно быть, негодовал на их присутствие также, как и многие другие во всей Элладе. Возможно, одно время он надеялся подражать успеху тирании Агафокла на Западе. В конечном счете Дурис беспомощно взирал на то, как Самос становился пешкой в международной политике. Фактически иностранец на своей собственной земле, он несомненно обвинял македонцев в своих собственных неудачах и эллинских и размышлял «о лучших» днях. Несомненно, он умер разочарованным человеком.
В дополнение к македонской истории и биографии Агафокла Дурис написал самосскую хронику и работы о трагедии, Эврипиде и Софокле, гомеровских вопросах, живописи, обычаях, состязаниях и чеканке. Упомянута еще ливийская история, которую Якоби правильно определяет как часть биографии Агафокла [32]. Тиран проводил кампанию в Африке в течение нескольких лет после 310, и материал о Ламии, приведенный как происходящий из второй книги ливийской истории, повторяется в сообщении Диодора о ливийской экспедиции Агафокла [33]. Единственный другой фрагмент из книги II содержит информацию о ливийской флейте [34]. Так как источник для существования ливийской истории очень поздний (Фотий–Суда), вторая или ливийская книга Дурисова Агафокла, возможно, была отделена от главной работы и ходила независимо. Для эпитоматоров было весьма обычно уменьшать большие работы в виде сборника, как компиляторы объединяли трактаты различных авторов на схожие темы под общим титулом [35]. То же произошло и с Дурисом, так как Плиний приписывает ему писания о рождениях уродов, собаках, деревьях и пирамидах — все это вряд ли предметы для монографии [36].
Несомненные остатки Дуриса сохранены многими авторами. В первом столетии до н. э. Цицерон защищал его способность как историка, но александрийский ученый Дидим не верил его сообщению о потере глаза царем Филиппом. Диодор Сицилийский включил пласты Дуриса в свою Историю, в то время как Страбон консультировался с ним относительно этимологии Раг в Мидии. В конце первого столетия нашей эры Плиний использовал его авторство для нескольких тем. Плутарх привел данные из Дуриса в биографиях Перикла, Алкивиада, Лисандра, Агесилая, Александра, Фокиона, Евмена, Цицерона, Деметрия и Пирра, а Зенобий, который жил при Адриане, заимствовал из него пословицы. Климент из Александрии был знаком с Дурисом, и Афиней, писавший в третьем столетии, брал у него красочные анекдоты и яркие описания известных людей. Лексикограф Гарпократион также находил его ценным, как и Диоген Лаэрций и Порфирий, которые вычитывали у Дуриса подробности о философах. В пятом столетии н. э. Прокл упрекнул Дуриса за критику Платона, а Стефан Византийский, вероятно живший в шестом столетии, брал у него информацию о Самосе, Египте и Сицилии. Фотий знал его работу в девятом столетии, и он был употребляем многочисленными схолиастами, включая Цеца в двенадцатом столетии. В прямой или в косвенной передаче труды Дуриса пользовались вниманием более 1300 лет.
Хотя этот список показывает, что разные авторы использовали Дуриса в течение длительного времени, это мало помогает в определении качеств его работы, в частности историй. Горстка фрагментов, спасенных с помощью различных писателей, с различной мотивацией и уровнем критики, вряд ли укажут на изначальные замыслы Дуриса. К сожалению, эти остатки и несколько обидных замечаний древних должны служить критерием, на основе которых делается вывод о достоинствах Дуриса.
Ободряет обнаружить, что Филарх, основной источник по периоду 272-220, кажется, консультировался с Дурисом о преемниках Александра [37]. Агафархид, географ второго столетия и историк, также, кажется, его использовал. Тем не менее, Полибий, самый видный из эллинистических историков, даже не упоминает его имени. Дурис, возможно, цитировался в потерянной части работы Полибия, но кажется вероятным, что, если бы он обсуждался вообще, то обсуждался бы в энергичной полемике Полибия против Филарха. И у Дуриса и у Филарха были схожие представления о написании истории. Полибий расценил сообщение Филарха о Клеоменовой войне как сознательно сенсационное и эмоциональное и высказал активное неодобрение его театральным подходом [38].
Другие комментарии по всей Истории подтверждают отвращение Полибия к «трагической истории» [39], но его мнение не должно приниматься как категоричное. Сам он не мог избежать влияния «трагической истории» или естественной склонности писать ее. Страбон обвинял его в попытке разжалобить своих читателей [40], и несколько пассажей из Истории напоминают лучшего из «трагических историков», Филарха [41]. У Полибия были личные мотивы ненависти к апологету Спарты. Как историк неудавшейся революции Клеомена Филарх досаждал Полибию, убежденному стороннику Ахейского Союза [42]. Союз был главным врагом Клеомена в его попытке управлять Пелопоннесом, и Полибий не мог переварить сообщения, которое прославляло спартанского реформатора. Принимая проахейскую версию изложения того же самого периода Арата Сикионского, Полибий был обязан дискредитировать Филарха, так чтобы «истинная» история дела могла быть раскрыта. Так как это не была определенно «трагическая история», которая мотивировала полемику Полибия против Филарха, он, как должно ожидать, не упомянул Дуриса, даже при том, что, вероятно, читал его [43]. Полибий также не мог цитировать историка намного более близкого его идеалам исторического сочинительства — Гиеронима Кардийского, чья История охватывала приблизительно тот же самый период, что и Дурисова. Вероятно, ограниченный объем Дурисовой истории и отсутствие в ней актуальности для Полибия обусловило неупоминание им его имени.
В первом столетии Дидим, александрийский эрудит, внес первую ноту разлада, когда он обвинил Дуриса в баловстве чудесами [44]. Наоборот, более известный критик, Цицерон, объявил его «усердным историком» [45]. Знакомство Цицерона с Дурисом демонстрируют, что он был все еще в моде в литературных кругах Рима, но его комплимент может подтвердить, а не препятствовать Дидимову обвинению, если мысли Цицерона о том, как надо писать историю, отражены в его письме Лукцею. Считая собственную карьеру драмой, заполненной действиями и сценами [46], Цицерон писал Лукцею, что он должен увековечить его роль спасителя республики [47].
Другие древние критические замечания далее путают проблему достоинств Дуриса. Знаток литературного стиля Дионисий Галикарнасский без разбора смешивал Дуриса с Полибием, Гиеронимом и многими другими, подходы которых к истории полностью отличались, и порицал их всех [48]. Плутарх в «Перикле» бешено нападает на Дуриса за искажение правды [49], и все же он консультировался с ним в девяти других биографиях и вероятно базировал на его сообщении «Деметрия». В четвертом столетии нашей эры, Гимерий не находил различия между Дурисом, Геллаником и «галикарнасцем» (Геродотом) и считал их всех малоценными [50]. Фотий обвинял Дуриса в тех же самых ошибках, которые он нашел у других [51].
Было бы безрассудно выводить ценность Дуриса исключительно из этих свидетельств. Действительно, если бы комментарии Дионисия и Гимерия о Полибии и Геродоте были всем, что выжило, то их фактическое качество не было бы известно. Скудные 96 фрагментов из обширного корпуса Дурисовых работ могут ввести в заблуждение, хотя несколько из более внушительных остаются, по крайней мере, причиной исследования его идеи истории. У описания Дуриса прибытия Алкивиада в Афины есть все атрибуты большой постановки [52], костюм Деметрия Полиоркета не иначе как фантастический [53]. И мало кто мог сравниться в расточительности с Деметрием Фалерским [54].
Были в его историях случаи, которые предполагают, что Дурис не был совсем уж некритически настроен по отношению к своему исходному материалу. В отличие от большинства историков, он отказался верить, что Александр встретил царицу амазонок [55]. Дурис также отверг феноменальное сообщение Ктесия о смерти Сарданапала, приписывая ее более разумно руке оскорбленного жителя Мидии, чувствующего отвращение к расточительности царя [56]. Эти примеры являются полезными для показа, что необходимо проявлять осторожность, прежде чем делать «очевидные» выводы о способностях Дуриса.
Очевидный сенсационный и драматический стиль Дуриса (и других как он) был назван «трагической историей». Вообще, у «трагической истории» есть многие из качеств трагедии. Герои и героини, повороты судьбы, моральные уроки, тщательно продуманные костюмы и декорации являются частью ткани. Цель «трагического историка» была оживить прошлое, эмоционально привлекая свою аудиторию так, чтобы она могли испытать опосредованно события, которые он описал. В то время как «у трагической истории» действительно есть эти особенности, было бы ошибкой изолировать ее от греческой историографической традиции. Слишком часто она рассматривалась как уникальное явление, и обсуждения ее происхождения были направлены на философские, а не на историографические причины. Шварц и позже Шеллер убедили себя и других, что литературные теории Аристотеля и перипатетиков были ответственны за «трагическую историю». Учение Аристотеля было извращено, и различие между поэзией и историей, так ясно представленное в Поэтике [57], перепутано. Особенности поэзии, в первую очередь трагедии, были применены к истории. Ульман, однако, бросил вызов этой теории и думал, что он нашел происхождение «трагической истории» в школе Исократа. Он полагал, что Каллисфен действительно приспособил представления Аристотеля о поэзии к истории, но следовал школе Исократа, так как согласно Цицерону, Каллисфен писал историю «почти как ритор» [58]. Но комментарий Цицерона не обязательно соединяет Каллисфена со склонным к риторике Исократом, и при этом риторический стиль не является существенным компонентом трагической истории. Ошибочность этих теорий не должна обсуждаться здесь, так как они были успешно опровергнуты Уолбэнком. От Гомера и самых ранних «историков» и поэтов, Геродот унаследовал трагический элемент. Как и Эсхил, он считал поражение Ксеркса карой за его hybris (гордыню) и неоднократно отмечал нежелание богов терпеть человеческое зазнайство. Крез вызвал свой конец, считая себя счастливейшим из людей [59]. Камбиз убил священного быка Аписа и гарантировал себе несчастный конец [60]. Поликрат, тиран Самоса, знал, что его крах близок, когда он открыл рыбу и нашел свое кольцо [61]. Разочарованный Фукидид приписывал моральные причины падению Афин [62]. Хотя обычно сдержанный, он описал афинское бедствие в Сиракузах в выражениях, которые подогреют любую аудиторию и вероятно вдохновили Полибиево сообщение о пересечении Ганнибалом Роны. Энтузиазм афинян спасти Митилену волнует читателя, и искусные речи по всему рассказу оживляют события. Ктесий, врач при дворе Артаксеркса, включил в свою Историю сенсационные подробности. Плутарх обвинял его в смаковании кровавых деталей при описании смерти Кира [63], и примеры интриг и сплетен характеризуют его фрагменты. Ктесиево описание Сарданапала решительно напоминает об изображении Дурисом Деметрия Фалерского[64].
Существует еще много примеров, но этих достаточно, чтобы продемонстрировать, что «трагическая история» существовала задолго до Дуриса. Кроме того, становится очевидным, что существует не только один тип «трагической истории», и она варьируется в зависимости от писателя. В эллинистический период трагизм стал отличительной чертой многих историков, включая Дуриса. Почему он решил писать трагическим образом, можно понять только путем изучения его менталитета и влияний на него. Что могло быть законным интерпретация истории в Дурис, могут не казалось так позже критиков. Оценивать его должным образом следует в контексте исторических сил его собственного времени.
Реконструкция характера и взглядов Дуриса обязательно начинается с его детства. Питаемая в изгнании, юность Дуриса была, конечно, переполнена разговорами о Самосе. Как и любые ущемленные люди, самосцы, должно быть, утешали друг друга. Когда друзья встречались, главная тема беседы была несомненно, как и когда они смогут возвратиться домой. Оставшись с одними воспоминаниями, они были связаны прошлым. То и дело пересказывались истории об известных персонажах и народных героях, которые сделали самосскую культурную традицию одной из самых богатых в греческом мире. Важная роль, которую играл Самос в превратностях греческой истории, особенно в поздние годы Пелопоннесской войны, приводилась и прославлялась.
Если бы отец Дуриса был вождем среди изгнанников, акцент на самосское прошлое был бы еще более сильным в его домашнем хозяйстве. К тому времени, когда он и его семья возвратились на остров, Дурис был, по крайней мере, достаточно взрослым, чтобы сформировать определенное впечатление о Самосе, которое к сожалению не оправдало их надежд. Некоторые из самых ранних вернувшихся, возможно включая семью Дуриса, были захвачены афинянами и посланы в Афины для казни. К счастью, сочувствующий халкидец Антилеонт подкупил афинских чиновников, чтобы освободить их. Нехватка продовольствия и другие проблемы изводили самосцев. Они только что установили праздник в честь Филиппа Аридея и Александра IV для того, чтобы возвратить себе остров, когда обнаружили, что рисковали отправиться в изгнание еще раз эдиктом Полиперхона. Наконец, их беспомощность вынудила их обратиться к Антигону за «защитой». Надежды самосцев, должно быть, быстро сменились расстройством и разочарованием. Наследники гордой традиции, они нашли себя небытием в македонском мире.
Поддерживать любую идентичность в «новом мире» и сильное чувство устного патриотизма, сохраненного во время изгнания, стало еще более крайне важным, и почитание прошлых достижений продолжало быть ключевым. Этот подход отражен во фрагментах Самосской хроники Дуриса. Лишенные самоопределения, самосцы, должно быть, обратились к культурной деятельности, чтобы занять свой принудительный досуг. Писания Дуриса и Линкея отражают деморализующие тенденции эпохи. Линкей писал о пышных пирах, стремлении к развлечениям, любви к прекрасным вещам жизни. Он говорит о частых попойках в своем собственном доме на Самосе [1] и даже защищает непорядочность, если нельзя получить желаемое обычными средствами [2]. Возможная дружба с Эпикуром составляла по–видимому его агностическую точку зрения. Фрагменты Дуриса постоянно подтверждают его знание о расточительстве и роскоши, и эпиграммы двух других известных самосцев того времени, Асклепиада и Гедила, полны «жизненных страстей».
Даже при том, что оба брата, кажется, топили свои недовольства в расслабленном образе жизни, в действительности они, возможно, были полностью противоположны друг другу. Если Дурис предпочел трагедию жизни как главный интерес, Линкей выбрал комедию. Почти без исключения беседы последнего о роскоши и расточительности произошли из его личных опытов. А если бы у Дуриса действительно были какие–либо личные воспоминания о кулинарии и т. п., они, конечно, не избежали бы внимания Афинея, который был очарован сообщениями Линкея.
Очевидная воздержность Дуриса предполагает, что он был моралистом. То, что это верно, и что страсть к морализированию была сильной мотивацией в его историях, обозначено фрагментами. Вместо того, чтобы изобразить своего собрата–перипатетика Деметрия Фалерского в благоприятном свете, Дурис осудил его за расточительность [3]. Регулируя жизни других законами, которые обуздывали безнравственность, Деметрий участвовал в самых возмутительных действах. Дурис обвинял его в трате государственных средств на развлечения и пиры, в гомосексуальных сношениях, в тайных делишках с женщинами, в игнорировании закона. Сообщение Дуриса, что Арбак, оскорбленный житель Мидии, закалол Сарданапала, может также отразить его моралистические тенденции [4]. Ктесий зафиксировал смерть царя как самоубийство [5]. Дурис, должно быть, знал эту историю, но решил проигнорировать ее. Он, возможно, считал Арбака, которого морально отвращало поведение царя, справедливым инструментом смерти для безнравственного правителя. Фантастические атрибуты царя Деметрия, возможно, были перечислены в мельчайших деталях, чтобы продемонстрировать ухудшение его характера [6]. Дурис заявил, что его платье было гораздо богаче, чем у других знаменитостей, которые получили внимание за свои наряды. К ним относятся спартанец Павсаний, который сбросил свое простое одеяние ради персидского платья, тиран Дионисий, который, как трагические актеры, надевал мантию и золотую корону и Александр, который также носил персидское одеяние. Кроме того, Пасикипр потерял свое царство из–за расточительности [7], престарелый и уважаемый Полиперхон выставлял себя дураком, отплясывая в нетрезвом состоянии [8], и все монархи древних времен пили запоем, в том числе Агамемнон, умерший пьяным [9]. Александр развлекал почти 6 000 людей, усаживая их на серебряные стулья и кушетки с пурпурными одеждами [10]. Филиппу принадлежала ценная золотая чаша, с которой он ложился спать [11], и самосцы не были неосведомлены о роскоши [12]. У сообщения о соблазнении Алкивиадом Tимеи также был возможный моральный подтекст [13].
Примечательно, что самые поразительные и многочисленные примеры расточительности касаются македонцев и их агентов. Несомненно, Дурис считал их невоздержными людьми. Он комментировал, что роскошные пиры Деметрия Фалерского превзошли даже македонские [14]. Напротив, греков, которые пострадали от македонцев или выступили против них, Дурис рассматривает в благоприятном свете. Одним из них был Фокион, который был казнен Кассандром, чтобы создать место для марионеточного правления Деметрия. Этапы карьеры Фокиона не совсем понятны, но он уважался как патриот в 304, когда Дурис был, вероятно, в Афинах [15]. В своей биографии Плутарх изображает Фокиона образцом достоинства. Дурис, кажется, расценивал его аналогично, отмечая строгий характер Фокиона и общее превосходство [16]. Дурис, кажется, уважал и Эвмена, который, как единственный грек, вовлеченный в борьбу диадохов, умер в борьбе с Антигоном [17]. Он, возможно, расценивал Эвмена как последнюю надежду на греческую свободу. Ахеец Аркадион показан, потому что он совсем не был льстецом македонцев и особенно не любил Филиппа [18]. Харет Афинский, одержав победу над наемниками Филиппа, устроил пир и предложил жертвы [19].
Дихотомия между греками и македонцами и моралистический характер писаний Дуриса, кажется, указывают на глубокий смысл греческого патриотизма и недовольства. Он считал македонцев причиной тревог Эллады и видел в отсутствии воздержности ослабление греческого морального духа и характера. В Афинах, свидетельствовал он, победители при Марафоне поют песни Деметрию и публично и конфиденциально. Дурис с отвращением писал, что это была раса, которая когда–то перебила бесчисленное количество варваров [20]. Если Греция должна была когда–либо быть эллинской снова, возвращение к моральному поведению, иллюстрируемому Фокионом, было необходимо. Поскольку Дурис по мере взросления находился под влиянием богатого культурного наследия Самоса, возможно, многие из его интересов были сформированы прежде, чем он приехал в Афины, чтобы учиться у Феофраста. Интерес Дуриса к трагедии, возможно, был вдохновлен работами хоровых лириков, Ивика и Стесихора, которые работали при дворе Поликрата, и которые были, возможно, самыми важными предшественниками греческой трагедии. Его знание Софокла и Еврипида, о которых он писал, конечно не было ограничено Ликеем. Самосские фестивали доставляли возможности для представлений пьес великих драматургов. Пол из Эгины, самый известный актер своего времени, выступал на Самосе. Агафарх был известным самосским живописцем, который написал книгу о своем ремесле. Дурис без сомнения упомянул ее для своего собственного сочинения о живописи. Феодор, известный металлический мастер из Самоса, написал том, обсуждавший материал, который Дурис счел бы полезным для своей публикации о гравировке. Плиний цитировал Дуриса в качестве источника для своего раздела о металлах [21], и последний, вероятно, ответственен за включенную туда информацию о Феодоре [22]. Помимо общего ионийского интереса к гомеровской традиции, Самос хвалился своим собственным гомеровским поэтом, Креофилом. Херил был эпическим поэтом в манере Гомера, и Дурис считал Паниасиса, последнего из древних эпических поэтов и дядю Геродота, самосцем [23]. Локальное историописание также имело традицию о Самосе, восходящую к генеалогическим и квази–историческим сообщениям Aзия (7‑е или 6‑е столетие до н. э.) и включало Эвгеона, Семонида и других. Краткое пребывание Геродота на острове застраховало традицию международной истории на Самосе, и Дурис считал его, также, как уроженец [24]. Кажется разумным предположить, что Дурис выбрал школу Феофраста, потому что она лучше всего представляло его собственные интересы.
Перипатетическая школа также, возможно, сочувствовала самосцам. В Риторике [25] Аристотель привел афинское обращение с островом как пример выразить условие, при котором люди должны чувствовать позор. Возможно, разрушение его родного города Стагира и его собственные скитания затрагивали чувства Аристотеля к Самосу. Возможные отношения между Аристотелем и Антилеоном Халкидским могут быть дополнительными свидетельствами для поддержания тезиса аристотелевского сочувствия. Aнтилеон, как будет помниться, купил свободу для самосцев, которые были взяты в Афины для казни. После смерти Александра для Аристотеля стало опасно оставаться в Афинах. В 323, когда самосский вопрос был все еще «горячей» проблемой, он перебрался в Халкиду, где его матери принадлежала собственность. Аристотель упомянул тирана Халкиды по имени Антилеон в Политике [26]. Возможно, что этот Антилеон и Aнтилеон, который помог самосцам, идентичны. Так как его семье принадлежала собственность в Халкиде, Аристотель, возможно, познакомился с Aнтилеоном, который, возможно, предложил беглому ученому убежище при своем дворе. Аристотель умер в следующем году и ненамного позже самосцы начали возвращаться на остров. Доброта Антилеона к изгнанникам, возможно, была результатом его дружбы с Аристотелем. Несомненно, о чувствах Аристотеля было бы известно намного больше, если бы его «Самосская полития», которую он, должно быть, составил в то время как уроженцы были в изгнании, уцелела. Аристарх, самый известный самосец последующего поколения, последовал примеру Дуриса и Линкея и обучался у Стратона, преемника Феофраста. Это могло бы предположить, что связи между школой и Самосом не были случайными.
Дурис и Линкей прибыли в Афины во время большого интеллектуального бума. Мало того, что перипатетическая школа процветала и привлекала на лекции целых 2 000 студентов [27], но и Эпикур недавно открыл свой «Сад», и Meнандр, самый крупный из комических поэтов, производил свою прекраснейшую продукцию. Tимей в изгнании пробуждал интерес к сицилийскому тирану Агафоклу. Аттидографы и другие историки анализировали события, чтобы увидеть, какой эффект царь Деметрий и переменчивость македонской политики будут иметь в их городе и в мире. В то время как некоторые интеллектуалы ждали, чтобы вынести свои суждения, население пресмыкалось перед Деметрием и объявило его и его отца богами со всеми соответствующими церемониями и празднеством. Патриоты и консерваторы помнили старых богов и учреждения, в то время как более реалистичные поворачивались к Tюхе, власть которой над людьми становилась все более и более распознаваемой.
Дурис, должно быть, нашел в Афинах других, которые относились к македонцам как и он. Взгляды историка Диилла не могут быть восстановлены с точностью, но он, по крайней мере, отметил излишества Деметрия Фалерского [28]. Демохар, единственный другой видный афинский летописец этого периода (кроме аттидографов), был племянником Демосфена, и он пришел ко власти после того, как Деметрий был изгнан в 307. Он совсем не был любителем философии и поддержал указ, который вынудил Феофраста и других философов оставить город в короткое время [29] В своей Истории, которая, по словам Цицерона, была написана в ораторском стиле [30], Демохар, как и Дурис, выражал антимакедонские чувства и отвращение к своим слабым и покорным соотечественникам. Он считал смерть Демосфена милостью от богов, которые спасли его от жестоких македонцев [31] и всегда стремился сохранять его память как патриота при жизни [32] Оплакивая текущую ситуацию в городе, Демохар осудил Деметрия Фалерского, процессию которого возглавляла механическая улитка, как вульгарного сборщика налогов [33]. Македонский лакей также прогнал стадо ослов через театр, чтобы продемонстрировать бессилие афинян перед лицом Кассандра [34]. Демохар презрительно говорил об афинской лести к царю Деметрию и записал, что сам Деметрий прокомментировал, что афинское поведение к нему было позорно [35]. Афиней зарегистрировал Демохарово описание празднеств, которые отмечали возвращение Деметрия в Афины в 291. Существенно, что оно тут же сопровождалось Дурисовой версией песни лицедеев, исполненной для Деметрия на том же самом фестивале [36]. Это может продемонстрировать непосредственную связь между двумя историями двух людей. В то время как от Демохара дошло мало, чтобы сделать более ощутимые текстовые сравнения, подробности, вроде плюющей механической улитки, конечно, привлекли бы внимание Дуриса. Демохар также писал об Агафокле [37], на интересующую Дуриса тему.
Среди аттидографов, современников Дуриса, Меланфий и Демон, который, кажется, был родственником Демосфена и, возможно, был связан с перипатетиками, оказывают мало помощи [38]. Из их работ почти ничего не сохранилось. Самый крупный из афинских местных историков, Филохор, кажется, придерживался взглядов Дуриса и Демохара. Описанный Якоби как «консервативный клерикал и патриот» Филохор одобрял старую религию и обычаи города–государства. Он осудил македонцев и высказал свое отвращение к поведению царя Деметрия [39]. Это были несомненно те же самые антимакедонские чувства, которые привели к его смерти после Хремонидовой войны. Помимо исполнения обязанностей религиозного чиновника [40] Филохор был ученым широкого круга интересов. В дополнение к своей Афинской истории он написал по крайней мере 26 других работ и, как и Дурис, занимался трагедией, Софоклом, Еврипидом и Гомером. В то время как нет никаких свидетельств, что Филохор был перипатетиком, он защищал Аристотеля против клеветнических замечаний [41], что предполагает, что он, возможно, сочувствовал школе. Общие интересы и взгляды Дуриса и Филохора делают некоторый личный контакт между ними в Афинах вероятным, и Дурис, конечно, консультировался бы с Aттидой Филохора, если бы она была ему доступна.
Помимо историков, философы также разделяли антимакедонские представления Дуриса. Эпикур, родившийся на Самосе от родителей, участвующих в афинской клерухии [42], потерял свой дом, когда македонцы возвратили остров уроженцам. Он стал скитальцем, пока не обосновался в Афинах, где стал свидетелем хаоса, который вызвали «освободители». Вряд ли Дурис и Эпикур дружили, поскольку причинили друг другу неудобства, однако, общая дружба с Менандром [43], общее мнение о «проклятых македонцах» и течение времени несомненно успокоили чувства враждебности, которые могли существовать между ними. Хотя перипатетическая школа поддерживала гибкую политику, которая зависела от текущей политической ситуации, она была вообще за македонцев. Тем не менее, вероятно, что другие члены школы разделяли неприязнь Дуриса к македонцам и считали, что Элладе лучше без «нового порядка». Сам Феофраст разумеется не обрадовался изгнанию из Афин, которого никогда не произошло бы без благословения Фалерского, и он, конечно, не без тревоги наблюдал, как македонцы разрушали идеальное политическое учреждение Аристотеля, город–государство.
Несомненно Дурис чем–то утешался, пока пребывал в Афинах, но что более важно, интересы, которые он принес с собой в школу, были расширены и влиты в «перипатетический» modus loquendi. Многие из тем, на которые он писал, были уже затронуты другими членами школы. Фактически, у Дуриса есть очень немного смешного или реалистичного, что не было характерно для писаний Аристотеля и его учеников. Так, Дурис говорил о дельфине, который влюбился в мальчика [44] и верном псе, который бросился в погребальный костер своего хозяина [45]. Клеарх из Сол сообщил, что павлин был настолько привязан к девушке, что умер вместе с ней и что гусь влюбился в мальчика [46]. Феофраст добавил имя мальчика и откуда происходила его семья [47] Хамелеонт Гераклейский привел примеры флейтистов, включая Каллия, шурина Алкивиада [48]. Замечания Хамелеонта у Афинея немедленно сопроводились историей Дуриса, что Алкивиад учился играть на флейте у уважаемого Пронома [49]. Музыкальный теоретик и ученик Аристотеля, Аристоксен, приведен в том же самом пассаже для дополнительной информации о флейте [50]. Интересу Дуриса к Нилу предшествовала работа Аристотеля «О подъеме Нила», и у Клеарха был случай сказать о реке в соединении с разысканиями Псамметиха для определения его истока [51]. Дикеарх был первым в демонстрации интереса школы к географии и этнической истории. Он также писал о Фалесе, Бианте и Питтаке, как и Дурис [52]. И Фений [53] и Дурис [54] заимствовали истории о Дельфах у Феопомпа. Дурис говорил об индийцах, которые совокупляются с дикими животными [55], и Аристотель описал людей, у которых были левая грудь человека и правая грудь женщины [56]. Члены школы сочиняли сообщения о рыбе, льющейся дождем в течение трех дней [57], о птицах, которые испускают сперму при звуке зова партнера [58], и о Пифагоре, который в предыдущем воплощении был куртизанкой по имени Алко [59]. Было также написано, что Эсхил сочинял свои трагедии, в то время как пьянствовал [60], что один человек был настолько богат, что не видел восхода или захода солнца в течение двадцати лет, занятый развратом или сном [61], и что сильное и богатое естественно находят убежище в вине [62]. Морализаторство и призывы к умеренности вообще характеризовали писания перипатетиков. Роскошь персов и лесть, казалось, были любимыми темами в школе.
Кроме этих очень немногих выборок, которые свидетельствуют о решительно перипатетической природе писаний Дуриса, замечательно обнаружить, как по интересам и способу выражения он близок к ученику Аристотеля, Клеарху из Сол. Несколько примеров уже отмечено, но более тщательная экспертиза фрагментов двух авторов приводит к удивительным результатам. Роскошь, лесть, сенсационность, анекдоты, пословицы, увлечение отдельными лицами и другими предметами являются общими в их трудах. И их личные философии кажутся очень близки. Как и Дурис, Клеарх чувствовал необходимым разоблачать зло роскоши везде, где он с нею сталкивался. Его заявление относительно людей, которые становятся женоподобными путем улучшения цвета лица и использованием ароматов [63] напоминает Дурисово описание Деметрия Фалерского, как и рассказ о царе Мидасе, который в своей изнеженной роскоши бродил в пурпурных одеждах или помогал женщинам сучить пряжу [64], наводит на мысль о Дурисовом Сарданапале. Тарентинцы делали свою кожу гладкой, выщипывая неприглядные волосы из тел и одеваясь в женские одежды [65]. И Дурис, и Клеарх упиваются описанием различных народов, которые роскошествовали. Клеарх сообщал, что Дарий потерял свое царство из–за морального разложения [66]. Перс Кантибарид, когда его челюсти уставали, велел слуге класть пищу ему в рот [67]. Роскошь Сарданапала [68] и даже Поликрата [69] великого тиран Самоса, не ускользнули от внимания. Мариандин Сагарис был настолько рассеян, что поручал другим жевать за него пищу, и никогда не опускал свою руку ниже пупка [70]. Клеарх обсудил происхождение имени льстеца и рассматривал тех, кто практиковал эт сомнительное искусство, с презрением [71]. Дурис также отметил свое отвращение, особенно к афинской лести царю Деметрию. Дурис был приучен к самосской практике почитать людей как богов [72], но лесть Деметрию нарушала все пределы скромности и портила почести.
Вера Дуриса, что Аспасия была ответственна за вовлечение всей Греции в войну [73], его интерес к Елене [74], паркам и садам [75], гробницам [76] и ношению одеяний [77], все в определенной степени параллельны фрагментам Клеарха [78]. Среди остатков есть также призыв к добродетели и наградам за нее. Как Дурис ставил Фокиона в качестве примера для подражания, так и Клеарх направлял его читателей к Горгию Леонтинскому, который прожил в полном владении своими чувствами почти 110 лет, потому что он был скромен и добродетелен [79]. Кроме того, есть несколько примеров того, что происходит с введенными в заблуждение роскошью и излишествами. В эпоху, которая быстро поворачивалась лицом к Тюхе как к руководящей силе жизни, интересно отметить, что Клеарх продолжал верить в трагическое понятие hybris. Бог благопристойности послал муху, чтобы ужалить парня, который излишествовал [80]. Дионисий Младший, в своей дерзости и стремлении к удовольствиям, вызвал всех молодых девушек Локриды и надругался над ними [81]. Впоследствии отцы девочек овладели женой и детьми Дионисия и жестоко избили их. После пыток они убили их, изрубили их тела, и каждый съел часть плоти, чтобы продемонстрировать свое единство в деле. Мало того, что поведение Дионисия заставило локрийцев замарать себя, но он позже жалко умер как нищенствующий жрец, который носил тамбурин. Taрентинцы, ослепленные своей расточительностью, изнасиловали всех мальчиков, девочек и молодых женщин Карбины [82]. Боги настолько разозлились, что стерли виновных ударом молнии.
Использование Клеархом трагического понятия hybris показывает, что идея божьего наказания дерзости и излишеств была все еще сильна для некоторых в хрупком мире. Это имеет большое значение при попытке определить религиозные взгляды Дуриса, о которых не существует никаких конкретных свидетельств. Вероятно, что он также верил в гнев богов. Это кажется разумным, так как его идеи и Клеарховы о вреде роскоши и излишеств и о добродетели умеренности так похожи. Кроме того, исследование Дурисом трагедии и особенно Софокла, персонажи которого так часто напоминали о власти богов, делает это заключение даже более соблазнительным. Геродот, «История» которого заполнена деятельностью hybris, был также фаворитом Дуриса. Очевидно, его анализ Еврипида, в поздних пьесах которого tyche начала напоминать силу, которая была выражена более полно Деметрием Фалерским и Meнандром, не имела радикального воздействия на более консервативные взгляды Дуриса. Для него tyche продолжала воплощать свое старое значение как великая судьба, заполненная божественными силами, с которыми люди сталкиваются в трагедии. Еще возможно, что Дурис был жрецом на Самосе, поскольку его, как и Филохора, привлекали религиозные вопросы [83]. Как у члена видной семьи и тирана Самоса, роль жреца вполне могла быть одной из его функций.
Статус трагедии в эллинистический период, возможно, способствовал широкому использованию hybris; и другие особенности обычно связывались с тем жанром в исторических трудах. Дурис, так интересовавшийся трагедией, был, вероятно, более затронут чем другие люди его профессии. История и трагедия возникли из общего источника — эпической поэзии. В то время как каждая была различной формой с особыми особенностями, они разделяли определенные элементы. Обе были вообще дидактическими и содержали человеческие уроки. Современные темы в Эсхиле, Софокле и Еврипиде, хотя и были сформулированы в мифологических терминах, тем не менее были историческими явлениями. Когда город–государство был вытеснен эллинистической столицей, обе литературные формы претерпели изменение. В то время как история была более жизнеспособной формой, трагедии было трудно приспособиться к новым обстоятельствам. Три великих драматурга пятого столетия были канонизированы и предпочтены всем новым творениям — особенно Еврипид. Хор, который представлял коллективное сообщество города–государства, уменьшился и затем исчез. Авторы вроде Диогена Киника низвели трагедию до чисто литературной формы в качестве средства для философии, а эллинистические трагические поэты рассматривали в своих пьесах исторические и современные темы. Филик написал трагедию под названием «Фемистокл», а Ликофрон из Халкиды написал «Кассандру». Все указывает на то, что ко времени Дуриса трагедия и история сближались, и во многих случаях их отдельные характеристики становились размытыми. Трагические поэты в течение некоторого времени использовались в качестве источников историками, вызывая критику Полибия [84], и Дурис также включил их.
Особое увлечение Дуриса обрисовкой характера является показателем времени, но оно во многом обязано влиянию трагедии. После Пелопоннесской войны упор на индивидуализм неуклонно возрастал. Скульптор Лисипп, которым очень восхищался Дурис и его соотечественники [85], а также другие художники отказались от «классических» идеалистических форм и вместо этого обратились за моделью к Природе. Поиски реализма заставили некоторых обратить внимание на гротескную сторону человеческого существования. Акцент на личность был также выражен повышенным интересом к биографии. Феопомп был первым историком, уделившим большое место биографии, и среди перипатетиков Аристоксен впервые сделал анекдоты важным элементом жанра. Чтобы гарантировать аудиторию, все источники информации, даже вымысел, были призваны сделать биографии привлекательными. «Типы» в обществе, например, льстец, были тщательно очерчены в персонажах Феофраста, а Менандр доставил больше наставительных обработок человеческой натуры. Дурисов брат Линкей также изучал характеры в своих комедиях. Но Дурис должен был иметь дело с историческими персонажами и улавливать их индивидуальность. В то же время поведение некоторых людей напоминало типы, изображенные в трагедии. Физиогномика, суждение о характере по внешности, стала популярной наукой среди перипатетиков. Жесты, мимика, голос, цвет, волосы, цвет лица и другие черты раскрыли характер человека. Можно было легко узнать героя или труса. О влиянии физиогномики на Дуриса свидетельствует его частые замечания о том, как мужское платье, слух или действия напоминали ему о трагических актерах. Дурис был моралистом, осознающим наказание бога за дерзость, и был обеспокоен делами в Элладе. Ему было бы не трудно замечать современные трагические ситуации и характеры. Костюм был тоже важен для изображения характера, и это, несомненно, было причиной того, почему Дурис так подробно описал атрибуты царя Деметрия. Его платье было столь же экстравагантно, как и его действия[86]
Добавляя дополнительные детали к костюму Деметрия, Дурис еще больше приближает его к роли трагического актера. Например, темно–серый цвет плаща Деметрия был цветом траура в трагедии и, возможно, намекал на его ближайшие несчастья. Деметрий Фалерский красил волосы в светлый цвет и накладывал румяна на лицо, чтобы казаться более привлекательным [87]. Яркие волосы без локонов и бледный цвет лица были атрибутами человека, изможденного болезнью. Полиперхон накануне своего крушения был одет в тунику из шафрана — общий цвет для мантии трагических актеров [88]. Употребляя эти подробности, Дурис мог точнее определить типы персонажей для своих читателей.
Из вышеупомянутого кажется, что modus loquendi Дуриса — главным образом результат его перипатетического обучения. Он был ученым, превратившимся в историка. Агафокл, Самосская хроника и его самая большая работа, Македонская история, содержат информацию, которая привлекла бы ученого широкого круга интересов, но будет чуждой для политического историка, вроде Фукидида. Когда Дурис столкнулся с предметами, которые пробудили его любопытство, он использовал все источники, чтобы исследовать каждую тему даже за счет рассказа. Так как свидетельства действительно указывают на причастность Дуриса к методам перипатетической школы, влияние на него уже несуществующих исторических сочинений Феофраста и Праксифана нельзя отбросить. Однако, вдохновение Дуриса было его собственными моральными и политическими убеждениями, которые возникли, главным образом, из его жизненного опыта на Самосе.
Мотивы Дуриса для написания Македонской истории были очень личными. Только 15 фрагментов определенно происходят из этой работы, и еще 21 могут быть надежно присвоены ей из содержания. Хронология и источники, частичная реконструкция Истории, и обсуждение связанных с ней проблем должны все зависеть от этих 36 фрагментов.
В отношении хронологии работы не существует убедительных свидетельств. Фрагмент из биографии Агафокла, однако, мог указать на то, что Дурис следовал за системой ежегодных магистратур. Он отметил поражение этрусков и их союзников от римлян в консульство Фабия [1]. Тем не менее, столь хрупкое свидетельство не исключает возможности какой–либо другой системы.
Много авторов использовались в Истории. Диилл, Демохар и Филохор были вероятными источниками, и другие возможности могут быть обсуждены. Оратор четвертого столетия нашей эры Гимерий назвал Геродота, Гелланика и Дуриса малоизвестными авторами [2]. В то время как это мнение неприемлемо, группирование Гимерия подразумевает, что он считал подход трех авторов к истории весьма похожим [3]. И Геродот и Гелланик несомненно использовались Дурисом. В одном фрагменте Дурис и Гелланик, как говорят, согласились, что ахеяне взяли Трою в 12‑й день Фаргелиона в середине ночи [4]. Так как Дурис избегал того, что, по–видимому, было более широко принятой традицией — что Илион был захвачен 24‑го Фаргелиона [5] — он наиболее вероятно заимствовал 12‑го Фаргелиона у Гелланика. Он также, возможно, использовал Гелланика для подробностей о Елене [6].
Аргумент для Геродота гораздо сильнее. В своей Истории Геродот привел город в Египте под названием «Оазис», который был известен грекам как Острова Блаженных [7]. Дурис записал ту же информацию [8]. В Египте не было города с этим названием, и место, о котором говорили оба писателя, было на самом деле Великим оазисом Харге. Так как Геродот и Дурис неправильно обозначили место, Дурис, должно быть, следовал предыдущей записи Геродота. Более того, Геродот упомянул, что в Оазисе жили самосцы. Этот факт наверняка привлек бы внимание Дуриса. Плиний пишет, что Дурис, как и Геродот, писал о пирамидах [9]. Результаты исследования Геродота о египетских пирамидах были легкодоступны Дурису. Наконец, Дурис считал, что источник Нила находился в Ливии [10]. Геродот рассказал, что Нил вытекал из Ливии, и предположил, что источники реки, в то время как неизвестные, находились в том же регионе [11]. Утверждения Дуриса, что Геродот был самосцем [12], демонстрируют его желание прикрепить историка к своей родине и указывают на то, что у него был больше, чем мимолетный интерес к Геродоту и его писаниям [13].
Драматический стиль Ктесия подтверждает, что он был главным источником Дуриса для подробностей о Персии и Ближнем Востоке. Афиней сообщает, что Дурис следовал рассказу Ктесия об Арбаке и Сарданапале вплоть до смерти последнего [14].
Дурис читал Эфора и Феопомпа, потому что он критиковал их недостатки как историков в первой книге своей Истории [15]. Два летописца четвертого века испытывали недостаток в mimesis и hedone, которые Дурис считал столь приятными в Геродоте, который лучше других историков описал свои концепции. Дурисова критика Эфора и Феопомпа может отражать мнение перипатетической школы, которая занималась литературными вопросами дня. Неперипатетики вроде Филохора также ставили под сомнение истории обоих писателей. Со всех сторон можно было ожидать нападок, так как Эфор и Феопомп «революционизировали» написание истории. Предыдущие истории Геродота, Фукидида и Ксенофонта были покороче и более переваримы по сравнению с 30 книгами Эфора и 58 книгами Феопомпа. Хотя увеличение объема, по–видимому, не сопровождалось увеличением таланта, была установлена новая тенденция. С появлением большего размаха организационные проблемы стали гораздо более острыми. Диодор мог повторить жалобы Дуриса на Эфора и Феопомпа, когда он писал: «… любой может порицать историю, видя, что многие и различные события происходят одновременно, писатели же бывают вынуждены прерывать повествование и раздроблять рассказ о совершавшихся в одно время происшествиях, откуда истина здесь ничего не теряет. Тот же, кто отступает от этого правила, хоть и точно отражает события, но далеко отстоит от истины» [16].
Если бы истории продолжали расти в размерах — сложности в эллинистическом мире практически гарантировали это — тогда писатели, которые ожидали удерживать свою аудиторию, должны были развлекать их. Согласованность и вкусовые качества у Геродота должны были поддерживаться в более длинных историях и, конечно, корректироваться в соответствии с текущими вкусами общественности. Никто так не обхаживал эллинистическую аудиторию, как Полибий. Он постоянно приносит извинения за продолжительность своей работы и вставляет свое обоснование для того, чтобы остановиться на конкретных эпизодах [17]. Полибий сообщает своим читателям, что он избегает бессмысленных тонкостей, которые используют многие авторы. Понимая, что это может стоить ему популярности, он нацелился на элиту, которая будет ценить правду больше, чем фантазию [18]. Даже несмотря на ободрения Полибия и лесть своей аудитории, ему, должно быть, потребовалась «сердечная душа» для прочтения его 40 книг. Комментарий Полибия показывает, что большинство эллинистических писателей делали то, чего он пытался избежать — развлекать, а не информировать. В своем особенно «трагическом» стиле Дурис должно быть думал, что он нашел, как решить новые исторические требования своей эпохи. Усиливая подход Геродота, Дурис попытался сделать свою Историю, которая состояла по меньшей мере из 24 книг, столь же интересной для своих читателей, как и «сценическая постановка» самой жизни. Его успеха было достаточно, чтобы сделать его одним из самых известных историков своего времени.
В фрагментах нет очевидных признаков, что Дурис заимствовал у Эфора. Фактически там, где могут быть сделаны разумные сравнения, оба автора всегда не соглашаются[19]. Феопомпова «Филиппика, похоже, предоставила бы хранилище материала для ранней работы Дуриса. Есть два примера в фрагментах, где оба писателя рассказывали одну и ту же историю — об ахейце Аркадионе, который не был льстецем Филиппа [20], и Харете из Афин, который отпраздновал победу над наемниками Филиппа пиршеством и жертвами [21]. Кажется, что Дурис был не прочь брать информацию у историков, которых он критиковал. Биографические, моралистические и анекдотические тенденции Феопомпа очень часто используются Дурисом. Тем не менее он не согласился с Феопомповым рассказом о потере глаза Филиппом [22], и в чем–то отличается от него в деталях [23]. Гофмейстер Александра, Харес, который написал историю царя, несомненно, использовался Дурисом [24]. Роскошь и неумеренность [25] были общими интересами обоих, хотя и не обязательно по тем же причинам. Дурис и Харес писали о деревьях [26] и о верности животных своим хозяевам [27]. История Дуриса, что Александр почитал Фокиона, обращаясь к нему с «chairein» (после того, как он в своей переписке отказался от этого приветствия со всеми, кроме Антипатра) [28] должно быть была взята у Хареса, который записал ту же информацию. Сообщение об экстравагантном банкете Александра, рассказанное Дурисом [29], вероятно, возникло из личных наблюдений Хареса [30]. Наконец, Дурис, как и Харес, считал встречу Александра с царицей амазонок фиктивной [31].
Дидим утверждает, что Дурис согласен с Марсием относительно подробностей, которые предшествовали потере глаза царем Филиппом [32]. На музыкальном конкурсе все музыканты играли на своих флейтах «Циклопа». Этот Марсий, скорее всего, Марсий из Пеллы [33], у Суды брат Антигона [34], командовавший флотом Деметрия с Фемисоном Самосским в большой морской битве 306 г. [35]. Марсий написал Македонскую Историю и работу об Александре, которая изначально могла быть частью македонской истории. Если сочинения Марсия были наполнены анекдотами, подобными байкам о музыкальном конкурсе, то Дурис, вероятно, часто пользовался им. Личное участие Марсия в событиях, которые он рассказал, возможно, придавало ему авторитета.
Возможно, Дурис также заимствовал информацию у своего современника Идоменея. Идоменей, который был другом Эпикура, кажется, писал в анекдотическом стиле, мало чем отличаясь от Дуриса и других перипатетиков. В «Демосфене» [36] Плутарх утверждает, что и Дурис, и Идоменей согласились с тем, что Александр потребовал десять афинских заложников после неудачной попытки изгнания македонцев в 335 году. Он добавляет, однако, что наиболее уважаемые писатели отмечают, что требовали только восемь заложников. Поскольку Дурис и Идоменей договорились о числе заложников, и, по словам Плутарха, их сообщение было наименее надежным [37], один писатель, вероятно, взял свой рассказ у другого. Невозможно определить, делали ли Дурис или Идоменей заимствования. Разумеется, они могли бы использовать общий источник.
Маловероятно, что Дурис не использовал Каллисфена, самого выдающегося перипатического историка и внучатого племянника Аристотеля [38]. Каллисфен, который был казнен в 327 году после того, как он был замешан в заговоре против Александра, оставил запись своих наблюдений за царской экспедицией. Его Элленика и монография о Священной войне также могли быть ценными для Дуриса. Однако в фрагментах нет свидетельств того, что Дурис использовал Каллисфена. Он согласился с Дурисом, что человек по имени Астер ослепил глаз Филиппа, но сказал, что нападавший использовал лук и стрелу [39], тогда как у Дуриса он метнул копье [40]. Каллисфен также не соглашался с Дурисом в дате падения Илиона. Афиней перечислял обоих историков как источники для войн, которые были вызваны прежде всего женщинами, и продолжались десять лет [41]. В то время как это демонстрирует, что у обоих были одинаковые интересы, это не доказывает, что Дурис брал информацию у Каллисфена. Действительно, он, по–видимому, позаимствовал из Феофраста анекдот об Аспасии как о причине Самосской и Пелопоннесской войн [42]. Очевидно, Дурис мог бы использовать писателей кроме них, и без полного знания о них любые выводы являются подозрительными. Фрагментация почти всех потенциальных источников вызывает дополнительные осложнения. Трудно установить, использовал ли Дурис фактическую историю писателя или просто заимствовал подходящий отрывок, уже переваренный кем–то другим. Исключением является, конечно, Геродот, которого Дурис, должно быть, читал. Тем не менее, на некоторые замечания можно нерешительно отважиться. В то время как Геродот, Гелланик и Ктесий могли предоставить к Истории Дуриса только дополнительные сведения, по крайней мере один из четырех историков Филиппа и Александра (Феопомп, Харес, Марсий или Каллисфен) мог бы стать основным источником. Дурисова критика Феопомпа не может рассматриваться как общее отчуждение от его работы. У писателей было слишком много общих интересов, чтобы Дурис время от времени не консультировался с ним. Но Феопомп, конечно же, не был близок ни с Филиппом, ни с Александром, как другие историки, и мог быть полезен только для первых нескольких книг хроники Дуриса, в которых рассказывалось о делах Филиппа. Возможно, отсутствие в фрагментах каких–либо явных признаков Каллисфена объясняется тем, что он был греком, который превратил его писания в средство для македонских взглядов. Перипатетический фон Каллисфена не гарантировал бы его использования Дурисом, который так энергично нападал на одного из самых выдающихся перипатетиков, Деметрия Фалерского [43]. Поскольку Харес и МарсиЙ охватывали тот же период и также были идентифицированы во фрагментах, Каллисфен не должен был быть главным источником для Дуриса, тем более, что его история Александра была неполной. Материал из Хареса и Maрсия — анекдотический тип, который характеризует большую часть работы Дуриса. Предполагая, что их истории были заполнены подобными пустяками, они, несомненно, привлекли бы Дуриса, более того, Харес не был македонцем, но был выходцем из Митилены. Вероятно, предпочтение Дурисом греков было установлено, и нет причин, по которым это не могло бы повлиять на его использование источников: Марсий был македонцем и вероятно писал с македонской точки зрения. Но его очевидные близкие отношения с Фемисоном Самосским как командиром флота Антигона и Деметрия возможно связали его с семьей Дуриса на Самосе. Возможно, Дурис использовал Марсия в качестве источника, потому что знал его лично. Если эти несколько наблюдений выявляют соображения Дуриса в выборе его основных источников, то он не был так заинтересован в «точности», как в содержании. Он выбирал писателей ближе к реальным событиям, которые они рассказывали, и, вероятно, предпочитал греческих историков. Окончательное определение Дурисом источника, как в случае с Марсием, возможно, зависело от его личных чувств к этому человеку.
Используя фрагменты с номерами книг, Дуриса можно частично реконструировать[44]. В первой книге Дурис следовал стандартной практике, критикуя своих предшественников, подвергая сомнению способности Эфора и Феопомпа. Он, несомненно, включил введение, в котором излагал свою концепцию истории и устанавливал пределы своей работы. То, что фактическое повествование событий началось в книге I, вероятно, но не доказуемо. Согласно Диодору, История началась в 370/69 году [45]. Это была знаменательная дата, когда отец Филиппа, Аминта, умер в том же году. Тем самым началась цепь событий, которые привели к подъему Филиппа и, в конечном счете, к македонскому господству в Восточном Средиземноморье. Смерть двух других лидеров (Агесиполида Спартанского и Ясона Ферского) в том же году добавила драматический штрих к введению Дуриса, но его интерес к ним был, безусловно, вспомогательным. Дурис, должно быть, быстро рассказал о событиях с 370/69 до восхождения Филиппа на престол в 359 году. В книге II он уже обсуждал Священную войну, начавшуюся в 357/6 [46]. Разговор Филиппа с Аркадионом Ахейским был помещен в книгу V [47] и вероятно может быть датирован где–то 338/6 гг. Смерть Филиппа в 335 году должна была стать прекрасным завершением той же книги, возможно, потому, что осада Александром Тира в 332 году была в книге VII [48], и, по крайней мере, одна книга была бы необходима для обсуждения умиротворения Греции [49] и подготовки к персидской экспедиции [50]. Книги VII-VIII, должно быть, следили за ходом кампании Александра [51]. Если дата 324/3 для мальчика и его дельфина верна [52], то Александр вернулся из экспедиции в книге IX, которая, вероятно, закончилась его смертью в 323 году. Книга X должна была включать Ламийскую войну [53], которая разразилась в результате смерти Александра, а книги XI-XIII, несомненно, касались политического урегулирования в Афинах и различных интриг и борьбы за македонский престол [54]. Книга XIV, вероятно, завершилась укреплением власти Кассандра в 316 [55]. Книга XV, кажется, излагала кампанию Кассандра против Полиперхона в 315/4 [56], а книга XVI должна была начаться в 307 [57], когда Деметрий Полиоркет изгнал Деметрия Фалерского из Афин. Другой фрагмент из книги XVI может быть связан с кампанией Деметрия против Кассандра в 303/2 [58]. Большая битва преемников при Ипсе в 301 г. была, вероятно, в книге XVII [59]. Следующие несколько книг должны были включать события, следующие за Ипсом — смерть Кассандра, и вступление Деметрия на трон Македонии. В качестве царя Деметрий посетил Афины в 291 году, и Дурис записал песню лицедеев, исполненную афинянами в его честь, в книге XXII [60]. В той же книге Дурис описал фантастический костюм царя [61]. Последней упоминается книга XXIII. Дурис утверждал, что все древние монархи сильно пили [62]. Сразу приходит на ум Деметрий, который дпился до смерти, когда был узником Селевка в 283 году [63], а в отрывке Дурис упоминал, что Агамемнон умер, пьянствуя. Не больше, чем одна дополнительная книга была бы необходима, чтобы достигнуть гибели Лисимаха в 281 году, последнего упоминаемого в Истории события [64] и смерти Селевка, что положило конец периоду преемников.
Из этих расчетов видно, что годы, предшествовавшие правлению Филиппа, мало интересовали Дуриса, так как во второй книге он достиг 357/6. В трех дополнительных книгах рассказывалось о событиях царствования Филиппа до его смерти в 336 году из расчета примерно шесть лет на книгу. Деятельность Александра получила более детальное рассмотрение, как и следовало ожидать. Четыре книги охватывали 13 лет между 336 и смертью Александра в 323 году — в среднем три года на книгу. События после 323 года весьма усложнились, и Дурис уделил им больше времени. Пять книг охватывали 323-316 гг., в среднем почти полтора года на книгу. Эти годы были самыми решающими в решении судьбы Эллады и Самоса. Контраст между освещением в 323-316 годах в пяти книгах и повествованием об событиях 316-307 в одной книге показывает, что Дурис не чувствовал, что последний период заслуживает обширного рассказа. Он писал историю Македонии, и главные события после 316 происходили в основном вдали от Македонии, на Востоке. Следующим важным поворотным моментом на материке стал захват Афин Деметрием в 307 году, и с этой даты история снова стала подробной. Материалы следующих 24 лет (307-283) были охвачены в восьми книгах, в среднем около трех лет за книгу. В центре действия был, конечно, Деметрий Полиоркет. Ни одна другая фигура в истории не имеет столько книг, посвященных его деятельности. Учитывая, что взрослые годы Дуриса совпали с Полиоркетовыми, это не удивительно. Это был период в его работе, с которым Дурис был наиболее знаком и в который он мог внести свой оригинальный вклад. Несколько лет до смерти Лисимаха и Селевка в 281/0, возможно, завершали Историю в 24 книгах [65].
Так как центральной фигурой Истории Дуриса, кажется, был Деметрий, утверждение Уолдо Свита, что Дурис был основным источником для Плутархова «Деметрия», обоснованно. Кроме сообщения Гиеронима Кардийского, Дурисов рассказ о Деметрии был, возможно, самым обширным в древности. Многое свидетельствует о сильной зависимости Плутарха от Дуриса. Зацикленный на драме херонеец не мог не черпать вдохновение из ориентированного на трагедию самосца. Плутарх явно включил Дурисово описание фантастического костюма Деметрия[66]. Сравните:
|
Demetrius XLI.4f.: И верно, Деметрий во многом походил на трагического актера. Он не только покрывал голову кавсией с великолепною двойною перевязью, не только носил алую, с золотой каймой одежду, но и обувался в башмаки из чистого пурпура, расшитые золотом. Долгое время для него изготовляли плащ — редкостное произведение ткаческого искусства, с картиной вселенной и подобием небесных явлений и тел. |
Athenaeus XII.535F-536A (J 76 F14): Но всех их превзошел Деметрий: одни башмаки его стоили целое состояние. Они имели вид полусапожек, но были покрыты войлоком, крашеным в пурпур и украшены спереди и сзади хитрыми золотыми узорами. Ездовой его плащ был черный, и на нем были вытканы золотые звезды и двенадцать знаков зодиака. Золотом шита была и лента, перетягивавшая пурпурную широкополую шляпу, а концами ниспадавшая на спину. |
Дурисово изображение прибытия Алкивиада в Афины очень напоминает описание Плутархом»драматической» и «театральной» погребальной процессии Деметрия. Сравните:
|
Demetrius LIII.1ff.: И в погребении Деметрия было многое от показного блеска трагедии на театре. Сын его, Антигон, получив сообщение, что везут прах умершего, собрал все свои корабли, вышел навстречу к самым Островам и принял золотую урну на борт самого большого из флагманских судов. Города, близ которых флот останавливался на якоре, возлагали на урну венки либо даже отряжали особых посланцев в траурных одеждах сопровождать скорбную процессию и участвовать в похоронах. Когда корабли подходили к Коринфу, урну поместили высоко на корме, украсив ее царской багряницею и диадемой, а вокруг стали в караул юноши с копьями. Подле сидел Ксенофант, самый знаменитый из тогдашних флейтистов, и играл священный, глубоко чтимый напев, а так как весла двигались в строгой размеренности, их удары сопровождали песнь флейты, словно тяжкие биения в грудь. Наибольшую скорбь и сострадание у собравшихся на берегу вызывал, однако, сам Антигон, убитый горем, обливающийся слезами. |
Plutarch Alcibiades XXXII.2ff. (J 76 F70): Дурис Самосский, утверждающий, что он потомок Алкивиада, прибавляет еще, что Хрисогон, победитель на пифийских играх, играл на флейте песню для гребцов, а трагический актер Каллипид командовал ими, одетый в длинный хитон, мантию и другое платье, употребляемые на состязаниях, что корабль командующего вошел в гавань с пурпурными парусами, как если бы это была шумная процессия после попойки. |
Интересно отметить, что «Антоний» Плутарха, параллельный «Деметрию», содержит описание баржи Клеопатры, которая очень напоминает корабельные детали вышеупомянутых отрывков [67]. Если Плутарх «подправил» Антония для подражания рассказу о погребальном корабле Деметрия, приписываемому здесь Дурису, то это еще одно свидетельство его ненадежности как критика. Это также поставило бы вопрос о том, насколько Плутарх изменил источники, из которых он заимствовал. Однако поразительное совпадение между отрывками «Деметрия» и «Антония» может быть результатом использования Плутархом римского писателя, вдохновленного Дурисом.
Другие части «Деметрия» предполагают авторство Дуриса. Аристодем скрывал от Антигона известие о победе Деметрия в решающем морском сражении 306 года [68] и Эрасистрат обнаружил, что Антиох, сын царя Селевка, был влюблен в царицу [69]. Обе эмоциональные истории были разработаны, чтобы взволновать аудитории. Истории о голодающих отце и сыне, дерущихся за мертвую мышь, и Эпикуре, кормящем бобами своих учеников во время блокады Деметрия Афин в 297 году, похожи на Дуриса [70]. Персонажи в «Деметрии» выступают как трагические актеры, движущиеся по сцене жизни. Наткнувшись по небрежности на врагов, Деметрий едва спасся, надев потертый плащ [71]. Когда диадохи приняли титул «царя», они стали помпезными и показными, и точно так же, как трагические актеры, они приспособили свои походку, платье, голос и другие черты, чтобы соответствовать своим новым ролям [72]. В отношении Ламии, любовницы Деметрия, Лисимах издевался над тем, что никогда не видел, чтобы блудница играла большую трагическую роль [73]. После возвращения себе Афин Деметрий приказал испуганному народу войти в театр, а затем драматически появился через тыльный траверс как трагические актеры, и избавил афинян от страха [74]. Пирр оказался достойным Александра по своим делам, а Деметрий и другие цари, как актеры, только подражали величию и пышности Александра. [75]. Когда его солдаты покинули его ради Пирра, Деметрий отправился в свою палатку и «уже не как царь, но как актер, переоделся, сменив свой знаменитый, роскошный плащ на темный и обыкновенный, а затем незаметно ускользнул» [76]. Пока он не возвратил свою прежнюю власть, Деметрий ходил из города в город, одетый как простой человек без царских украшений [77].
Неприятие лицемерной афинской лести, которая продолжала извращать не вполне здоровый ум Деметрия [78], бросается в глаза повсюду в его биографии [79]. Индивидуальные льстецы, вроде Стратокла [80] осуждаются. Крайне роскошный и экстравагантный характер Деметрия, главного распутника из всех царей своего времени [81] неоднократно отмечался. Его высокомерие [82] во всех вопросах привлекает внимание богов, которые демонстрируют свое неодобрение зловещими знаками [83]. И наоборот, восхваляются скромные и добродетельные люди, вроде комического поэта Филиппида [84]. Один красивый афинский парень, который спас свою добродетель, сварив себя в кипятке до смерти, чтобы избежать нежелательного внимания со стороны Деметрия, превозносится за проявление духа, достойного его страны и его красоты [85]. Дурис является наиболее вероятным источником описания Плутархом конца Деметрия, умершего от обжорства и пьянства. Плутарх передал суждение Дуриса о карьере Деметрия: «И верно, есть ли иная цель у войн, которые ведут, не останавливаясь перед опасностями, негодные цари, безнравственные и безрассудные?! Ведь дело не только в том, что вместо красоты и добра они гонятся за одною лишь роскошью и наслаждениями, но и в том, что даже наслаждаться и роскошествовать по–настоящему они не умеют» [86].
Цитаты Гомера, Софокла, Еврипида, Аристофана, Филиппида, Эсхила, Сапфо, Архилоха, Тимофея и Пиндара выявляют отрывки, которые могут быть Дурисовыми [87]. Дурис также может отвечать за анекдот о солдате, который, сомневаясь в способностях Деметрия к лидерству, написал перед его шатром измененное начало «Эдипа» [88]. В других местах некоторые цари применяли свою изобретательность для праздных занятий и играли на флейте, рисовали или работали с металлами [89], что были предметами интереса для Дуриса. Вот откуда подробности в биографии о железных костюмах, которые носили Деметрий и его любимый солдат, погибший недалеко от театра [90], а также спасение Деметрием великого произведения искусства Протогена на Родосе [91]. Массивные военные машины Деметрия, сами по себе зрелищные [92], не исчезли бы из внимания Дуриса. Тот факт, что Линкей, которого Дурис, несомненно, использовал, является единственным источником, упомянутым по имени в «Деметрии» [93], дает дальнейшую поддержку аргументу в пользу прямой зависимости Плутарха от Дуриса. Дурис был известен Плутарху, который использовал его в девяти других «Жизнеописаниях». Пять из этих биографий, Александра, Демосфена, Фокиона, Эвмена и Пирра, содержат информацию из Истории.
Очевидная согласованность между ориентациями, отраженными в фрагментах Дуриса и в частях «Деметрия», особенно после 307 года, может быть полезной в различении дурисова материала в сообщении Диодора того же периода (книга XX.45ff.). К сожалению, Диодор обрывается после 302 (книга XXI), а повествование последующих лет фрагментарно [94]. Следовательно, 307-302 годы должны быть в центре внимания исследования.
Признаки «Деметрия», которые были опознаны как характерные для Дуриса, отсутствуют у Диодора. Возмутительные почести для Антигона и Деметрия от афинян, которые так страстно обсуждались в «Деметрии», передаются в одном заявлении без выражения отвращения или любого другого чувства [95]. Стратокл, атакуемый за его лесть в биографии Плутарха, просто упоминается как автор почетного указа для двух правителей [96]. Антигон и Деметрий принимают диадемы без какого–либо анекдотического материала «Деметрия» [97]. В Плутархе высокомерный «запрос» Деметрия о посвящении в таинства без надлежащей квалификации возмущал афинян, которые только подчинялись, потому что они были бессильны поступить иначе. Диодор, однако, отмечает, что афиняне удовлетворили просьбу Деметрия в знак признательности за его прошлые благодеяния [98]. В то время как «Деметрий» полон комментариев о неряшливом образе жизни царя, единственная схожая ссылка в Диодоре касается желания Деметрия пить и веселиться в мирное время. Это быстро расценивается как своеобразная черта его личности [99]. Почти полное отсутствие самых поразительных аспектов стиля Дуриса препятствует попыткам обнаружить его в этой части повествования Диодора. В общем, Диодор прост и не неблагоприятен к Деметрию. Это подтверждает широко распространенное утверждение, что Гиероним из Кардии, придворный апологет дома Антигонидов, был главным источником Диодора для греческой и македонской истории в книге XX. Подобным же образом книги XVIII-XIX, также закрепленные большинством авторитетов за Гиеронимом, мало поощряют идентификацию с Дурисом — за исключением одного отрывка о Рагах в Мидии, который напоминает дурисов фрагмент. Сравните:
|
Diodorus XIX.44.4f.: Затем Антигон увёл всю свою армию в Мидию, он ….. распределил солдат по всей сатрапии, и особенно в области, называемой Раги, которая получила это название от произошедших в ней бедствий. Ибо много тамошних городов, притом богатых, было поглощено вместе с жителями, и земля приобрела совсем другой вид; появились новые реки и озера вместо прежних. |
Strabo 1.3.19 (J 76 F54): По словам Дуриса, Раги в Мидии получили свое имя потому, что земля около Каспийских Ворот «была разорвана» вследствие землетрясения настолько далеко, что много городов и селений было разрушено, и реки подверглись разнообразным изменениям. |
В то время как по содержанию оба отрывка замечательно близки, ученые неохотно определяли Дуриса как источник Диодора для этого пассажа [100].
Источники для книг XV-XVII Диодора, которые также совпадают с периодом Истории Дуриса, были, как и «Гиеронимовы» книги XVII - XX предметом интенсивного исследования. Имя Дуриса было поднято в некоторых из обсуждений. Немного можно сказать о книге XV, за исключением того, что Диодор записал в конце книги, что Дурис начал свою Историю с 370/69. Но Момильяно предложил Дуриса в качестве основного источника для книги XVI и определил то, что он считал подходящими характерными пассажами. Его аргументы были правильно подвергнуты сомнению Хэммондом, который предположил Диилла в качестве более вероятного кандидата на большинство тех же самых пассажей.
В то время как обсуждение источников книги XVII по Александру сосредоточивалось главным образом вокруг Клитарха и Аристобула. М. Фонтана предположила, что Дурис был посредником между несколькими историками Александра и Диодором. Предположение, безусловно, заслуживает внимания, но оно не была убедительно аргументирована Фонтаной. Это особенно верно, если Харес и Марсий, о которых Фонтана даже не упоминает, так же важны для Дуриса, как могут указывать фрагменты. Общее благоприятное отношение к Александру также препятствует отождествлению с Дурисом, поскольку бог–царь, начав процесс возвращения самосцев на родину, противостоял всему, во что Дурис, кажется, верил. Тем не менее, в книге XVII есть дурисовы особенности, а также несколько случаев, где могут быть сделаны прямые сравнения с фрагментами. И Диодор и Дурис согласились, что в 335 Александр потребовал десять заложников из Афин, чтобы подавить сопротивление [101]. Плутарх говорит, что это число заложников относится к более ненадежной традиции [102] и приводит Дуриса и Идоменея как единственных, кого он знает, кто сообщает об этом. Диодор сделал паузу в своем рассказе, чтобы отметить случай с Прометеем и орлом на горе Кавказ [103], которая также привлекла внимание Дуриса в его «Истории» [104]. Возможно, самый приковывающий внимание пример, однако, касается сравнения Диодором спасения Александра от утопления со сражением Ахиллеса с рекой [105]. Дурис знал описание Гомера борьбы Ахиллеса в Илиаде, и в двух своих фрагментах он критиковал бедные образы [106]. Поощряя эти сходства, Диодор не согласился с Дурисом, утверждая, что Александр действительно встретил царицу амазонок [107].
Из этих данных трудно сделать надежные выводы о связи Дуриса и Диодора. Диодор мог напрямую брать у Дуриса. Его современники Цицерон и Дионисий Галикарнасский были знакомы с творчеством Дуриса [108], и Диодор делает паузу, чтобы упомянуть дату начала истории Дуриса. Но признаки Дуриса в повествовании Диодора не столь богаты и не так выразительны, как материал из фрагментов и «Деметрия», и их легко можно было отнести к другим писателям, обладавшим подобными чертами [109]. Отсутствие Дуриса в рассказе Диодора о Деметрии не может быть рационализировано из–за того, что Диодор затушевывал Дуриса, поскольку он допускает столь анекдотический материал в другом месте своей работы. Нет никаких причин, по которым Диодор изменился бы здесь, если бы подобные сведения были доступны в его источнике. Поэтому кажется нелогичным, что Диодор консультировался с Дурисом об Александре и совсем не консультировался по диадохам (кроме, возможно, в пассажа о Рагах) [110]. Тем не менее обширное исследование методов Диодора показало, что он не может быть последовательным. Если отрывки, указанные выше, принадлежат Дурису, они скорее всего являются результатом косвенных заимствований, но возможности, что Диодор использовал Дуриса напрямую, или что он вообще не использовал его в какой–либо форме, не могут быть устранены.
В качестве единственного другого значительного непрерывного рассказа о македонской истории, который сохранился с древности, следует упомянуть также Юстинову эпитому Помпея Трога. Никто в последнее время серьезно не рассматривал Дуриса как важный источник для Юстина через Трога. Правда, у Юстина есть отрывки с дурисовым ароматом, но они непоследовательны и неубедительны. Ни один фрагмент Дуриса не может быть положительно сопоставлен с Юстином [111], и Деметрий Полиоркет, главная фигура у Дуриса, получает лишь незначительное по сравнению с другими важными персонажами этого периода упоминание [112]. Поэтому при существующем состоянии информации практически невозможно надежно установить использование Юстином (Трогом) самосского историка.
Казалось, популярность «Истории» Дуриса уменьшилась в первом веке до нашей эры, поскольку нет никаких существенных свидетельств того, что Диодор или Трог (Юстин) использовали его в какой–либо степени. Однако во втором столетии н. э. Дурис наслаждался возрождением в трудах Плутарха (в частности, в «Деметрии»), а затем у Афинея. Может быть, они нашли у Дуриса отражения своего времени. Римская автократия, возможно, затронула неримлян так же, как македонцы затронули Дуриса, и его писания, хотя и отдаленные, снова стали уместными.
Из большинства малых произведений Дуриса сохранилось немного больше одного фрагмента. Исключения составляют «Агафокл» и «Самосская хроника». Помимо Истории, биография Агафокл была несомненно самой известной из работ Дуриса. Возможно, она была популярнее Хроники, которая была не так привлекательна. Позже «Агафокл» мог составить дополнение к македонскому повествованию, но Дурис, вероятно, первоначально планировал его как отдельную работу, написанную после смерти Агафокла, когда интерес к нему был еще велик. Сицилийские тираны были модной темой среди перипатетиков. Фений из Эреса, старший Дурис и ученик Аристотеля, написал трактат о них. Несомненно, неоднозначный Агафокл был увлечением школы, которой нравилось наблюдать многие аспекты человеческой природы и политики. И за пределами школы Агафокл привлекал внимание. Присутствие Тимея в Афинах подчеркивало подвиги человека, который был виновником его длительной ссылки [1].
Эти факторы, безусловно, должны были повлиять на Дуриса, особенно во время его пребывания в Афинах. Но было несколько, более личных причин. Агафокл мог бы оказать помощь тем, кто нашел убежище в Сицилии, находясь в изгнании. Возможно, среди них была семья Дуриса. Кроме того, «пустая» тирания Дуриса, ограниченная македонянами, усиливала независимость тирании Агафокл на Западе. Он был самым могущественным греком своего времени и являл собой образец старой «свободы» и «могущества» Эллады. В своем единственном конфликте с македонянами Агафокл серьезно победил Кассандра [2]. «Новый порядок» научился смотреть на сицилийского тирана как на равного [3]. Много лет спустя, старший Сципион Африканский, возможно, повторил чувства Дуриса, когда он хвалил храбрость и мудрость Агафокла [4]. Кроме того, Дурис, похоже, был неравнодушен к знаменитым людям, которые выросли из скромного происхождения [5]. Агафокл начинал свою карьеру как простой гончар. В то время как эти наблюдения указывают на благоприятное отношение к Агафоклу, существовали грани сицилийского тирана, которые Дурис критиковал бы [6]. Агафокл никогда не равнялся высокомерию Деметрия Полиоркета, считавшего себя богом, но Дурис, религиозный консерватор, не мог одобрять чрезмерного нечестивого поведения. Возможно, самосский моралист также отметил жестокость Агафокла, хотя, являясь тоже тираном, он признавал необходимость силы. Однако нет оснований утверждать, что Дурис был враждебен по отношению к Агафоклу.
Об Агафокле не так много известно из небольшого количества фрагментов, которые, как и Македонская история, представлена пустяками [7]. Ничего не осталось из книги I, но предположительно она охватывала раннюю жизнь Агафокла, став более подробной после того, как он принял на себя тиранию в 317. Фрагменты из книги II указывают, что она рассказывала африканскую кампанию Агафокла, которая началась в 310 году [8]. Книга III, возможно, осредоточилась на подвигах тирана в Италии. Южная Италия привыкла к внешней интервенции, и Дурис привел тарентинского чемпиона, Клеонима Спартанского, который захватил 200 красивых женщин из Метапонта в 303/2. [9]. Осада Агафоклом Гиппония в 293 году была в четвертой и вероятно в последней книге [10], которая, должно быть, заканчивалась смертью тирана в 289 году.
В дополнение к немногим фрагментам, скудные остатки Oxyrhynchus Papyrus no. 2399, видимо, касающиеся событий осенью 310 года, приписаны Дурису Э. Г. Тернером. В первой колонке папируса описывается атака Карфагена на Тунет, что сильно огорчило Агафокла и его людей, в то время как остальные колонки рассказывают о попытке поднять мятеж в Сиракузах неизвестного в других источниках Диогнета. Усилия Диогнета были сорваны братом Агафокла, Антандром, по приказу которого нарушитель спокойствия был удален из собрания. Более поздние аргументы Манни предположили, что Антандр, который написал историю своего брата [11], был автором папируса. Браун также считает Антандра вероятным кандидатом на авторство из–за его важности в событиях. К. Майстер поставил под сомнение выбор как Антандра, так и Дуриса, и утверждает, что поиск источника папируса должен продолжаться. Недостаточность любого аргумента очевидна с учетом нынешнего состояния информации. Дальнейшее изучение происхождения папируса было бы малозначительным. Диодор и Юстин являются единственными источниками каких–либо последствий, которые могут содержать разделы Дурисова «Агафокла».
Искать источники в краткой истории Агафокла Юстина (Трога) практически невозможно. Однако враждебные вступительные замечания дают понять мнение Юстина относительно сицилийского тирана и указывают на влияние Тимея. Тем не менее, следует учитывать возможность того, что страстная и эмоциональная сцена смерти Агафокла принадлежит Дурису[12].
В то время как использование Дуриса Юстином (Трогом) остается вопросом, нет сомнения, что Диодор залезал к нему. Фрагмент из двадцать первой книги приводит Дуриса как источник информации о том, что римляне убили 100 000 этрусков, галлов, самнитов и их союзников в 295[13]. Два других отрывка у Диодора, хотя и не отождествлялись с каким–либо автором, очень похожи на дурисовы фрагменты. Они касаются Ламии, мифологической красоты Ливии и Клеонима, спартанского оппортуниста, который помогал тарентинцам.
Сравните:
|
Diodorus XX.41.3: При подошве камня была пространная пещера, вокруг которой которой росли плющ и тис. В пещере, как рассказывают, жила царица Ламия, женщина исключительной красоты, но из–за ее лютого характера ее лицо превратилось в звериное, ибо когда у нее умерли дети, она, весьма горюя и завидуя материнству других женщин, велела отнимать из их объятий младенцев и тут же убивать. |
Photius–Suda s.v. Lamia (Schol. Aristoph. Vesp. 1035) (J 76 F17): Дурис во второй книге «Ливики» пишет, что была прекрасная женщина Ламия, и когда с ней сошелся Зевс, Гера из ревности погубила ее дитя от него, поэтому от горя та стала безобразной и, похищая детей у других, убивала». |
Сравните:
|
Diodorus XX.104.3f.: так как метапонтцы не хотели покориться, Клеоним вместе с луканцами стал разорять метапонтские земли вторгнуться на земли метапонтцев и, улучив время, напал на них и устрашил. И хотя он вошел в город не как неприятель, он взыскал с горожан шестьсот серебряных талантов, вместо же заложников взял двести девушек не столько для бльшей верности, сколько для удовлетворения своей похоти. Оставив лаконскую одежду, он проводил время в развлечениях и порабощал тех, кто не хотел ему сдаваться по договору. |
Athenaeus XIII.605DE (J 76 F18): Спартиат Клеоним, взяв у метапонтцев двести знатнейших и красивейших женщин и девушек … |
Поскольку нет сомнений, что Диодор использовал Дуриса в повествовании об Агафокле, эти два отрывка также могут быть отнесены к нему с некоторой уверенностью. Клеоним особенно отражает привычные Дурисовы черты — избыточность и роскошь — а отказ Клеонима от простого спартанского наряда напоминает действие Павсания в костлявом фрагменте Дуриса [14]. Следовательно, вопрос, который необходимо учитывать при изучении истории Диодорова Агафокла, заключается не в том, присутствует ли там Дурис, а в том, насколько он там присутствует.
А. Ф. Ройзигер в прошлом веке предположил Дуриса в качестве источника Диодора для повествования об Агафокле, и с тех пор было много исследований. Шуберт, Шварц, Де Санктис, Лакур и многие другие обдумали проблему источника. Они пришли к разным выводам, которые были с пользой каталогизированы в недавнем анализе Майстера. Комбинация Дуриса и Тимея была мнением большинства среди критиков, но консенсус не обязательно равен истине, особенно когда рассматриваются осложнения, предлагаемые историей Агафокла. Поэтому крайне важно пересмотреть эти сложности, чтобы определить степень «притязаний» Дуриса на Диодорово сообщение о сицилийском тиране.
Тремя крупными современными историками Агафокла помимо Дуриса были Тимей, Каллий и Антандр, брат Агафокла. Диодор имел случай упомянуть всех четырех и даже записал свое мнение о работах Тимея и Каллия. В конце повествования об Агафокле, Диодор обвиняет Тимея в искажении его рассказа из–за личной вражды [15], в то время как Каллий осуждается за излишнее энтузиазм [16]. Как критика Диодора влияет на оценку его источников, определить сложно. Это, конечно же, не означает, что, поскольку Дурис и Антандр не порицаются, их следует рассматривать в качестве основных «поставщиков» повествования. Для Дуриса, по крайней мере, скорее всего, произойдет обратное. Единственное очевидное преимущество Диодора в использовании Дуриса заключалось в том, что работа последнего из четырех книг была короче, чем 22 книги Каллия [17], и ее было легче просмотреть. Но Тимей, которого Диодор цитирует по имени чаще, чем кого–либо из других [18], написал только пять книг по Агафоклу [19], и сообщение Антандра могло быть столь же коротким. Что важноее, Дурис не был сицилийцем и находился в наименее выгодном положении, чтобы собрать подробную информацию об Агафокле. Независимо от того, насколько хороши его осведомители, на Самосе он был слишком далеко от событий и никогда не мог сравниться свидетельствами с очевидцами Каллием и Антандром. У Тимея тоже, в Афинах, наверняка были родственники и друзья, все еще находившиеся на Сицилии, которые знали превратности Агафокла. Сам историк предположительно вернулся на Сицилию после смерти тирана. Маловероятно, что Диодор зависел бы от «внешнего» автора, который наверняка воспользовался бы хотя бы одним из трех лучше осведомленных сицилийских авторов или был значительно хуже их. Кроме того, как сам сицилиец, Диодор, естественно, был бы неравнодушен к сицилийским писателям [20]. Признание отдельных элементов Дуриса в повествовании является недостаточным основанием для утверждения, что Дурис был главным источником Диодора. Сообщение должно было бы в целом благоприятствовать Агафоклу, и ему пришлось бы выдвигать на первый план неумеренное поведение — особенно роскошь и пьянство. Оно продемонстрировало бы уважение Дуриса к богам и было бы наполнено академическими и фривольными мелочами, а также драматическими случаями. Хотя большинство этих элементов присутствует где–то в тексте, за исключением постоянной ссылки на богов, они недостаточно обширны, чтобы автоматически указывать на Дуриса. Это особенно верно, так как в частях сицилийского повествования есть компоненты, которые предшествовали Агафоклу и не могли быть из Дуриса [21]. Тимей был эмоционально вовлечен в свой рассказ о тиране, и Браун обнаружил много общего между ним и Дурисом. О Каллии ничего не известно, кроме того, что он благоприятствовал Агафоклу. Невозможно узнать, какую информацию он несет в повествовании. Антандр также является проблемой. Ни одна часть его работы не уцелела. Можно было бы предположить, что, как у брата Агафокла, его сообщение было бы благоприятным. Предполагать так опасно. Часто демонстрируется, что братья не обязательно должны нравиться друг другу. Из того, что мало известно об Антандре, выделяются несколько моментов, которые могли повлиять на тон его Истории. До того, как Агафокл захватил власть, Антандр был сиракузским стратегом, тогда как его брат был только хилиархом [22]. Антандр был заменен его братом, который, возможно, был моложе его. В другом месте, Антандр называется прямой противоположностью Агафокла в смелости и энергии [23]. Если это правда, то возникает вопрос о том, какое воздействие оказала на него ужасная бойня сиракузян, проведенная по приказу Агафокла [24]. В этих случаях Антандр, возможно, испытывал ревность и чувство вины. Вклад Диодора и, возможно, других в рассказ нужно также рассмотреть в конечном итоге. В свете всех этих осложнений недавние доблестные попытки Т. Орланди и К. Майстера присвоить Дурису отдельные пассажи у Диодора крайне сомнительны.
Из всех возможностей (а их много), только два отрывка действительно имеют сильное оправдание для включения в компанию с другими, приписываемыми Дурису. Один из них, приведенный ранее, касается неспособности историков должным образом зафиксировать прошлое [25]. Другой содержит слишком много дурисового, чтобы не происходить из него:
«Агафокл, победив в немного дней неприятелей на суше и на море, совершал жертвоприношения богам и готовил роскошные пиры для друзей и, оставив за кубками царское величие, сделался ниже всякого простого человека, чтобы заполучить любовь народа, как он поступал обычно. Позволив же каждому говорить за вином свободно, он хотел выведать, кто что о нем думает, тем более что вино выводит наружу ничем не прикрытую истину. Был он сам от природы забавник и телодвижениями умел изображать других людей настолько похоже, что в народных собраниях подшучивал над сидевшими близ себя и иных передразнивал так, что народ смеялся, словно видел перед собой комедианта или фигляра. В собрания же он ходил один, чем намного отличался от тирана Дионисия ….. Он не скрывал, что был горшечником, чтобы показать, что он из самого низкого состояния дстиг вершины величия и т. д.» [26].
Причины отнесения этого отрывка Дурису следующие. Агафокл поднимается из скромного состояния. Дурис отметил, что у Эвмена, Бианта и Сократа был скромный старт. Агафокл отдает должное уважению к богам, поскольку Дурис, религиозный консерватор, так хотел. Пассаж содержит анекдотический материал, который характеризует разделы «Деметрия». Дурис говорил о Дионисии как о тиране в другом месте [27], а большая золотая чаша Филиппа [28] напоминает золотую чашу Агафокла. Дурис предупреждал об опасностях неумеренности. Здесь не Агафокл, которого соблазняет вино, но тот, кто соблазняет других этим, указывая на его силу и слабость своих товарищей. Обман, применяемый Агафоклом, не свидетельствует о неодобрении автором поведения тирана, но объясняется тем, что подобные меры необходимы для сохранения тирании. Как сам тиран, Дурис понимает, что к чему. Агафокл называется «шутом» и «клоуном». Это не обязательно уничижительные термины, но могущие относиться к незнатному происхождению тирана, и они обязательно привлекли бы внимание перипатетика. Эти многие дурисовы характеристики препятствуют приписать этот отрывок Тимею, который, хотя и отмечал незнатное происхождение Сократа [29], осудил Агафокла как атеиста [30]. Кроме того, в отрывке нет оскорбительного тона, какой мог ожидаться от обвинений Диодора и Полибия в дегенеризаации Тимеем характера Агафокла, а скорее в нем выдвигаются на первый план подробные сведения о сложной индивидуальности тирана. Если бы весь рассказ Агафокла о Диодоре напоминал характер вышеприведенного отрывка, было бы мало сомнений в том, что сообщение основано на Дурисе. Но это не так. Этот отрывок и все другие, которые могут быть разумно связаны с Дурисом, содержат вспомогательный материал, не имеющий особого отношения к повествованию [31].
Те ученые, которые пытались идентифицировать отдельные отрывки из истории Агафокла, слишком стремились различать «конкретные» черты среди этих четырех историков. В конечном итоге, их выводы могут быть доказаны верно, и даже оригинальный тезис Ройзигера, что Дурис несет ответственность за весь рассказ, может быть обоснован. Однако, исходя из того, что обсуждалось здесь, Дурис был всего лишь одним из четырех источников, используемых Диодором, и, как несицилиец, он, вероятно, использовался дополнительно, для колорита.
«Самосская хроника», вероятно, была самой ранней из исторических работ Дуриса. Главной мотивацией, несомненно, были гордость и патриотизм. Македонцы лишили самосцев инициативы в эллинистическом мире, и было важно создать произведение «родной» истории, чтобы сплотить людей. Дурис, возможно, написал «Хронику» после своего возвращения из Афин, где «аттидографы» разжигали споры по поводу истории города. Какое влияние эти аттидографы оказали на Дуриса, оценить сложно. Начиная с Гелланика в пятом веке, они записывали афинскую историю в форме, которая была склонна рационализировать и модернизировать мифическую историю. Их патриотизм иногда заставлял их искажать или преувеличивать события. Поскольку аттидографы рассматривали историю города в соответствии с их собственными убеждениями, политическими или другими, одни и те же случаи трактовались по–разному. Летописец был не столько озабочен исторической точностью, сколько тем, как приспосабливать материал к своей конкретной интерпретации. Очевидно, хроника Дуриса также искажала исторические факты в интересах патриотизма, поскольку Плутарх обвинил его в манипулировании историей, чтобы дискредитировать Перикла и Афины [32]. Несомненно, между летописями двух городов было много общего — природа местной истории гарантировала бы это. Но Дурис не обязательно нуждался бы в афинских моделях, так как у Самоса была традиция местных историков, восходящая к Азию.
Есть 17 фрагментов, которые можно смело отнести к Самосской хронике. Они ничего не говорят о физическом характере работы, за исключением того, что в ней было по крайней мере две книги [33]. Дурис уделил особое внимание Самосской и Пелопоннесской войнам. Это понятно, если эти два события так сильно затронули Самос пятого века. Что касается Самосской войны, Дурис писал, что ее причиной была Аспазия [34], что пленные обеих сторон клеймились [35] и что Перикл жестоко обошелся с пленными самосцами [36]. Пелопоннесская война привела Алкивиадa на Самос и, как о предке Дурис, должно быть, сказал о нем все. Он упомянул об инциденте с увечьем Герм в 415 году [37], отметил соблазнение Тимеи [38] и описал драматическое прибытие Алкивиада в Афины в 408 году [39]. Лисандр, победивший афинян и восстановивший самосскую олигархию, также засвечен [40]. В ходе своего исследования, которое, по–видимому, не было полностью ограничено Самосом, Дурис уже проявлял разнообразные интересы, которые характеризовали бы его более важные истории. Он записал надгробную надпись Ферекида Сиросского [41] и информацию о жертвоприношении, установленном в храме Геры Аримнетом, сыном Пифагора [42]. Он также обсуждал длинные волосы [43] и роскошь самосцев [44], местную религию [45], древнюю границу между Приенской и Самосской территориями [46], тирана Поликрата [47] и причины афинского платья и внешнего вида [48]. Он неправильно, но доходчиво утверждал, что Геродот и его дядя Паниасис были самосцами [49]. Остальная часть хроники, вероятно, содержала аналогичный материал.
Дурис был одним из многих греков, пострадавших от македонского завоевания Эллады. Его жизнь и творчество — исследование в состоянии расстройства и негодования. Консервативно борясь с силами перемен, Дурис цеплялся за прошлое, но не преминул признать популярные тенденции своего времени. Комбинируя лучшее из прошлого и настоящего, он производил истории, которые очаровывали читающую публику в целом, но в то же время осуждали «новый порядок» и призывали к нравственному возрождению. Его просьбы несомненно не находили отклика у его читателей, которые больше интересовались хорошей историей, нежели увещеваниями.
Современная критика не была полностью справедлива к Дурису. Нет сомнений в том, что по сегодняшним меркам его истории были бы неприемлемы. Хотя отсутствие информации продолжает мешать анализу, это исследование показало, что Дурис был хорошо подготовлен, чтобы записывать события своего времени. Он происходил из политической семьи и как тиран Самоса должен был понимать природу местной и международной политики. Дурис был лично знаком с Антигоном, Деметрием и, вероятно, Лисимахом и часто наблюдал и чувствовал влияние своей политики на Самосе и в Афинах. Он был так же образован, как и любой другой человек того времени, и он, конечно же, не заслуживает слабой репутации ученого, которую ему так поспешно назначили. Его авторитет во многих литературных вопросах был принят учеными много веков спустя, как подтверждают фрагменты.
Многое в истории Дуриса можно найти у большинства древних писателей — миф, анекдот, нравственные уроки, изумительные рассказы, пословицы, поэзию и этимологию. Тем не менее, эти черты, по–видимому, доминируют в работах Дуриса и многим обязаны, хотя и не всем, его перипатетической подготовке. С того времени, как Аристотель инициировал серьезное систематическое исследование человека и его окружения, его высокие стандарты критического анализа строго не соблюдались. Тенденция, которую он начал к компиляции, привела к сбору всех доступных сведений об определенном предмете. Во многих случаях не было сознательного усилия отличить реальное от причудливого. Это особенно актуально в биографии и истории и поощрялось требованиями общеэллинистической читающей публики, которая стремилась к развлечениям, а не к просвещению. Но перипатетики не могут быть обвинены в том, что они соблазнялись причудами. Это правда, что некоторые материалы, которые современники критикуют как смешные, не поддаются объяснению, но многое из того, что авторы школ писали, было вполне приемлемым и актуальным для них. Например, насколько они знали, в отдаленных малоизвестных местах могли быть люди, у которых была левая грудь мужчины и правая грудь женщины, а также быстрые люди с волосатыми хвостами. В эпоху, когда человеческая преданность и добродетель, казалось, уменьшались, верность животных своим хозяевам была очень заметна и, безусловно, заслуживает внимания. Случаи вроде дружбы мальчика и дельфина, возможно, привлекли внимание не только из–за необычности, но вследствие подлинного научного любопытства. Трудно понять, как мыслили более двух тысяч лет назад, и ни Дурис, ни его сторонники Перипатетики не могут быть справедливо осуждены за соблюдение интересов и практику выражаться, санкционированных всей школой мысли и приемлемых для большой аудитории.
Они чувствовали, что удовлетворяли литературным требованиям дня. Но то, что отделяет Дуриса от остальной части перипатетиков и делает его писания уникальными, является также его самым большим провалом. Завязнув слишком глубоко в политических и моральных проблемах своей родины и, в меньшей степени, эллинистического мира, Дурис был неспособен ограничить его собственную эмоциональную реакцию на события, которые он хотел описывать.
В поисках дополнительных фрагментов Дуриса биографии Плутарха оказывают большую помощь. Афиней, самый большой склад фрагментов Дуриса (их 24), не имеет непрерывности, необходимой для какого–либо систематического изучения. Плутарх поставляет второе по величине число фрагментов, одиннадцать из которых рассеяны в семи биографиях. Хотя он определенно не упоминается, предполагалось, что Плутарх также использовал Дуриса для значительной части «Деметрия». В Плутархе есть много других возможных дурисовых пассажей. Истории из детства Пирра (Pyrrhus, 1.1ff.) особенно подозрительны, а другие биографии содержат подобные возможности. Но приписывать этот материал Дурису просто потому, что он может напоминать его стиль, было бы бессмысленно. Любой писатель мог быть при делах. Следовательно, назначения должны быть сделаны с определенным основанием, и настоящее приложение содержит только те отрывки, которые могут быть разумно приписаны Дурису. Оно не претендует на полноту и не является бесспорным. Все цитаты (за исключением «Пирра») — из биографий, которые включают в себя остатки Дуриса.
Demosthenes XXVIII.3; XXIX.2-5
Дурис является кандидатом на хотя бы часть сцены смерти Демосфена (XXVIII-XXIX). После того, как Демосфен укрылся в храме Посейдона в Калаврии, Антипатр послал Архия арестовать его. Плутарх пишет, что Архий был когда–то трагическим актером и что Пол из Эгины, лучший актер своего времени, был учеником Архия (XXVIII.3). Пол был хорошо известен на Самосе и запечатлен в самосской надписи. Возможно, Дурис отвечал за эту дополнительную информацию о Поле в Плутархе. Сильная зависимость от трагического намека в повествовании также поддерживает присутствие Дуриса. За ночь до прибытия Архия Демосфен видел во сне, что он действует в трагедии и соревнуется с Архием за приз. Его выступление принесло ему одобрение аудитории, но отсутствие декораций и костюмов стоило ему победы (XXIX.2). Из–за этого сна Демосфен ответил Архию, который пытался убедить его сдаться, сказав: «никогда не убеждала меня твоя игра, и теперь не убеждают твои обещания» (XXIX.2f.). Тогда Архий обратился к угрозам, и Демосфен заметил: «Теперь … говоришь с македонского треножника, недавно же играл роль» (XXIX.3). Позже, когда Демосфен принял яд, он сказал Архию: «Теперь можешь играть Кронта из трагедии, бросив это тело без погребения» (ХXXIX.5).
Phocion XVlI.2-3.
Александр потребовал заложников из Афин после безуспешной попытки города победить его в 335 году. Точное число было неясно Плутарху, который предлагает две версии в «Демосфене». Дурис и Идоменей отметили, что требовали десять заложников (XXIII.3 (J76 F39)), но Плутарх решил в пользу более уважаемой традиции, где их восемь. Список включал Демосфена, Полиевкта, Эфиальта, Ликурга, Мерокла, Демона, Каллисфена и Харидема. В «Фокионе» (XVII.2) также содержится сообщение о случае. Здесь Плутарх упоминает Гиперида, которого он не назвал среди восьми заложников в «Демосфене». Речь Фокиона включает еще одного нового заложника, Никокла. Поскольку Дурис и Идоменей — единственные, кто сообщил о десяти заложниках, а Гиперид и Никокл не входят в список «Демосфена» из восьми, два новых имени должны были прийти либо из Дуриса, либо из Идоменея. Дурис несет ответственность за другую информацию в той же главе (XVII.6 (J 76 F51)), поэтому он является наиболее вероятным источником.
Pyrrhus VIII.1; XI .6
В «Пирре» есть отрывки, похожие на те, которые отождествляются с Дурисом в «Деметрии», слишком идеально, чтобы не происходить от одного автора.
Сравните:
|
Pyrrhus VIII.1: Этот поединок и поражение, нанесенное македонянам, не столько разгневали их и вызвали ненависть к Пирру, сколько умножили его славу и внушили свидетелям и участникам битвы восхищение его доблестью. О нем много говорили и считали, что и внешностью своей, и быстротой движений он напоминает Александра, а видя его силу и натиск в бою, все думали, будто перед ними — тень Александра или его подобие, и если остальные цари доказывали свое сходство с Александром лишь пурпурными облачениями, свитой, наклоном головы да высокомерным тоном, то Пирр доказал его с оружием в руках. |
Demetrius XLI.3: Пирр стяжал не столько ненависть, сколько восхищение противников, убедившихся, что победа была, в прямом смысле слова, делом его рук. С тех пор имя Пирра пользовалось в Македонии громкою славой, и многие говорили, что среди всех царей лишь в нем одном виден образ Александровой отваги, остальные же — и в первую очередь, Деметрий — словно на сцене перед зрителями, пытаются подражать лишь величию и надменности умершего государя. |
Сравните:
|
Pyrrhus XI.6: Нашлись и те, кто осмелился заявить Деметрию в лицо, что, по их мнению, он поступит разумно, если все бросит и откажется от власти. Видя, что это не пустые слова и что им полностью отвечает настроение в лагере, Деметрий испугался и тайком бежал, надев широкополую шляпу и накинув простой плащ. |
Demetrius XLIV.6: но затем весь лагерь охватили волнение и тревога, и, в конце концов, несколько человек, набравшись храбрости, явились к Деметрию и посоветовали ему бежать и впредь заботиться о своем спасении самому, ибо македоняне не желают больше воевать ради его страсти к роскоши и наслаждениям. По сравнению с грубыми, злобными криками, которые неслись отовсюду, эти слова показались Деметрию образцом сдержанности и справедливости. Он вошел в шатер и, уже не как царь, но как актер, переоделся, сменив свой знаменитый, роскошный плащ на темный и обыкновенный, а затем неприметно ускользнул. |
Pericles XXVI.3-4; XXIV.1; XXV.1
Плутарх обсуждал Самосскую войну в главах XXIV.1, XXV.1 - XXVIII.3 «Перикла», и включил Дурисово порицание жестокости Перикла XXVlII 1ff. (J 76 F67)). Вероятно, сообщение о клеймении пленных в той же войне также происходит из Дуриса, поскольку оно во многих отношениях соответствует подлинному дурисову фрагменту (см. Pericles XXVI.3-4 и Photius–Suda s.v. Samion o demos estin os polygrammatos (J76 F66)). Во фрагменте афинские заключенные клеймились самосским символом, саменой, в то время как пленные самосцы «отмечались» знаком Афины — совой. Однако Плутарх, похоже, перепутал детали. Самосцев клеймили их собственной саменой, а афинян совами. Кажется маловероятным, чтобы пленные клеймились символами своей собственной «страны», а не признаками силы, которая их победила. Непонятно, как история запуталась. У Фотия–Суда все же была более разумная версия много веков спустя, поэтому виной тому, вероятно, является Плутарх, который признавался, что иногда писал по памяти (Pericles XXIV.7). Поскольку Дурис несет ответственность за значительную часть повествования о Самосской войне в «Перикле», следует также упомянуть, что как Дурис, так и Плутарх приводят Аспазию в качестве причины войны (см. Harpocration s. v. Aspasia (J 76 F65) и Pericles XXIV 1; XXV .1). С потенциальным присутствием Дуриса в главах XXIV, XXV, XXVI и известным присутствием в XXVII необходимо рассмотреть возможность того, что Duris несет ответственность за весь рассказ о Самосской войне в «Перикле».
Alcibiades XVI.5.
Длинный пассаж из Афинея (XII.535B-536A) демонстрирует все признаки того, чтобы быть дурисовым и включает в себя рассказы об обольщении Алкивиадом Tимеи (см. Plutarch Agesilaus III.1f. (J 76 F69)), прибытие Алкивиада в Афины (См. Plutarch Alcibiades XXXII.1ff. (J 76 F70)) и описание Дурисом фантастического костюма Деметрия Полиоркета (J 76 F14). Если весь отрывок — дурисов, то он, по–видимому, является самым длинным непрерывным фрагментом. В этом отрывке также отмечается, что Спарта не могла перенести двух Лисандров, и Афины не могли мириться с двумя Алкивиадами. Подобное замечание можно найти в «Лисандре» Плутарха (XIX. 3), за исключением того, что Афины и Спарта заменены «Элладой». Феофраст, учитель Дуриса, приписывает это замечание об Алкивиаде некоему Архестрату. Ссылка на Феофраста, с которым Дурис, судя по всему, консультировался по другим вопросам (например, Harpocration s.v. Aspasia (J 76 F65)), а также параллелизм между содержанием пассажа Афинея, идентифицированного с Дурисом и «Лисандром», предполагает, что Дурис несет ответственность за оба случая. Если это принять, то Дурис, вероятно, также несет ответственность за пассаж в «Алкивиаде», где повторяется Архестратва клевета (XVI.5).
Alcibiades XXIII.7
Плутарх привел Дуриса для подробностей об обольщении Алкивиадом царицы Tимеи в «Агесилае» (III.1f. (J 76 F69)). Подобный материал в «Алкивиаде» (XXIII.7) и «Лисандре» (XXII.3) также может зависеть от Дуриса. Сравните также рассказ Афинея об обольщении.
Lysander XIX.3. См. Alcibades XVI.5.
Lysander XVIII. 4-5
Прокл усомнился в критике Дуриса, что Платон плохо разбирался в поэтах (in Platonis Timaeum commentarii 1.90.20 Diehl (J 76 F83)). Гераклид Понтийский хвалил Платона за то, что он предпочитал произведения Антимаха из Колофона, когда другие проявляли уважение к Херилу. Сам Гераклид был убежден Платоном собрать стихи Антимаха, когда он путешествовал в Колофон. Следовательно, Прокл не мог понять причину неодобрения Дурисом Платона. Неясно, за что именно Дурис не любил критических способностей философа. Предположительно, он придрался к нему, потому что он предпочел Антимаха Херилу, который был одним из величайших самосских поэтов. Учитывая сильные чувства Дурисова патриотизма, это наверняка вызвало бы его гнев. В «Лисандре» (XVIII.2f.) Плутарх консультировался с Дурисом о наградах, почерпнутых Лисандром в городах Азии. Были воздвигнуты алтари, установлены жертвоприношения и ему исполнялись триумфальные песни. Самосцы даже дошли до того, что изменили название фестиваля Геры в Лисандрии.
Есть несколько примеров трагического намека в «Лисандре», которые должны быть упомянуты как признаки присутствия Дуриса. Когда Лисандр приехал в Азию с царем Агесилаем, его дружба с влиятельными лидерами позволяла ему затирать царя. Плутарх пишет (XXIII.4): «На сцене случается, что трагический актер, играющий какого–нибудь вестника или слугу, стяжает восторженные похвалы и роль его делается первой, владыку же в диадеме и со скипетром зрители едва слушают. Так было и здесь: все достоинство царской власти принадлежало царскому советнику, самому же царю не осталось ничего, кроме титула» (cр. Agesilaus VII 2). Позже, после того, как Лисандр должным образом был оттеснен Агесилаем и составил заговор с целью свергнуть спартанскую монархию, он принял меры предосторожности, чтобы обеспечить своему успеху удачу: «Затем, видя, что задуманный им план переворота по необычности своей и размаху требует средств более бессовестных, он решил пустить в ход против своих сограждан нечто вроде театральной машины и сочинил ложные оракулы и предсказания Пифии (XXV.1). В конечном итоге игра Лисандра была разрушена, когда один из его актеров струсил (XXVI.4).
Agesilaus VII.2. См. Lysander XXIII.4