Закат античной поэзии
Мы располагаем несколькими стихами, написанными цезарем Адрианом, где почти по-современному звучат его внутреннее беспокойство и одиночество[1]; эти миниатюры дают основание предположить, в каком направлении могла бы развиваться латинская поэзия малых форм, если бы она не предпочла бессодержательность и формальные игры. Poetae novelli прибегают к техническим приемам греков[2] и аффектированного Левия. Изготовлению стихотворных надписей[3], изучение которых нередко способствует пониманию литературы, посвящает свой досуг среднее сословие; в этом принимают участие с конца III в. также представители новой аристократии и христиане. Прикладная поэзия, которая достигла в стихотворениях "на случай" Стация и эпиграммах Марциала высочайшего художественного уровня и вошла в мировую литературу, не может теперь соответствовать этому стандарту. Творчество самого Авзония, выделяющегося среди своих современников, - поэтому ему здесь будет посвящена отдельная глава - производит впечатление праздного и случайного по сравнению с этими мастерами серебряной латыни.
К числу авторов, работающих с малыми формами, относятся, кроме того[4], П. Оптациан Порфирий, Пентадий, Аблабий, Флавий Афраний Сиагрий, Алцим, квестор Павел, Репозиан, Симфосий, Тибериан, а также анонимные авторы Молитвы Океану и Песни гребца. Отдельного упоминания заслуживает открытая в Барселоне Alcestis[5], производящая приятное впечатление и написанная гекзаметрическими стихами в неизвестную эпоху и неизвестным автором. Спор между пекарем и поваром Веспы[6] появился самое раннее в конце III в.. Агон различных профессий входит в традицию фольклорных споров, введенную в литературу Феокритом, Вергилием и Катуллом (62), - как и сопоставление (σύγϰρισις), культивируемое в риторических школах. У этой разновидности большое литературное будущее[7].
Пользуется заслуженной славой такая драгоценность, как Pervigilium Veneris[8] (вероятно, начало IV в.). Впечатляющий размер versus quadrati подчеркивается полнозвучным рефреном. Описание ночного бдения вдохновляется культовыми обрядами. Очень светское благочестие, а еще подчеркнутый в конце болезненный контраст между человеком и природой затрагивают струны, родственные современному читателю. Вспомним о Якобе Бальде (Филомела), Г. А. Бюргере, Шатобриане, Уолтере Пейтере, Т. С. Элиоте.
Поэзия малых форм достигает своей вершины в творчестве Авзония (см. посвященную ему главу). В Галлии стиль Авзония находит подражателей в лице Г. Аполлинария Сидония, обладающего чутьем формы, но не глубиной, и его современника Меробавда, горячего почитателя Аэция. К числу авторов малых стихотворений относятся Эннодий († 521 г.), который, как и Сидоний, пишет еще и прозу. В захваченной вандалами Африке появляются христианские и "древнеримские" стихи Драконция (конец V в.)[9] и некоторые эпиграммы из Anthologia Latina, среди которых лучше всего исследованы стихотворения Луксурия (первая треть VI в.)[10].
Авиан пишет басни мало приспособленным для этого элегическим размером (ок. 400 г.) - признак размывания жанровых границ. Известная поэма Рутилия о путешествии (см. посвященную ему главу) также написана в элегической форме. Элегию в собственном смысле слова в VI в. представляет Максимиан[11]. Убеленный сединами поэт, который в юности советовался, как он утверждает, с мудрым Боэцием (3, 48), открывает новые аспекты у исчерпанного жанра (представители которого ему так же хорошо известны, как Вергилий) своей стариковской точкой зрения (№ 1, 2 и 5); только два из шести стихотворений посвящены юношеской тематике (3 и 4): но даже здесь, как нарочно, именно в тот миг, когда возлюбленная доступна, исчезает страсть (3). Импотенция (3 и 5) - тема, которую мы уже знаем по Овидию и Петронию; обращение девушки к не желающей исполнять свои обязанности части тела поднимается здесь до философских высот (5). За внешней вольностью таятся аскетические мысли автора (вероятно, христианина). В эпоху средневековья Максимиан как ethicus становится школьным автором.
Буколику культивирует Немезиан (см. разд. Римская буколика,, выше т. II, стр.726).
Тот же самый автор пробует свои силы в дидактической поэзии. От его произведения об охоте дошло только 325 гекзаметров. Кв. Серен пишет медицинский эпос, собрание рецептов в гекзаметрах. Руфий Фест Авиен сочиняет в стихах Descriptio orbis terrae, произведение De ora maritima и перевод Арата. Необычна дидактическая поэзия Теренциана Мавра[12] (вероятно, II-III в.); он создает в виртуозных стихах различных размеров поэму о метрике, которая состоит из трех частей: De litteris (85- 278), De syllabis (279-1299) и De metris (1300-2981). Они дошли до нас вместе; вступление (1-84) предназначалось сначала только для De syllabis. Около 400 г. выходят в свет Carmen de figuris и Carmen deponderibus et mensuris. Оба стихотворения написаны гекзаметрами.
Эпос у Клавдиана, прирожденного поэта, которому мы посвятим отдельную главу, получает новую, панегирическую форму. Поздний расцвет этот старый достопочтенный жанр переживет в творчестве Кориппа[13].
Начатки христианской поэзии
Латинская христианская поэзия имеет три корня: близкие к фольклору песнопения, в особенности в восточной церкви, возвышенную прозу переведенных на латынь псалмов, литургических молитвословий и догматических положений, а также - на третьем месте - латинскую изящную поэзию.
О христианской прикладной лирике - "псалмах и славословиях и песнопениях духовных" - идет речь в Новом Завете (Eph. 5, 19; Col. 3, 16). В начале II в. Плиний (epist. 96/97, 7) свидетельствует, что христиане регулярно собираются в определенный день перед восходом солнца и поочередно восхваляют гимном Христа как Бога (carmen dicere). В греческих и сирийских общинах, должно быть, этих песней было много; музыка церкви восточной оказывает влияние на Илария и еще до него - на западную церковь. Ранние латинские гимны вводили одиночки, часто преодолевая недоверчивость общин; с литературной точки зрения эти стихотворения притязательны, иногда прямо-таки "не народны"; эту картину меняет новооткрытый Psalmus responsorius[14], написанный по алфавитному принципу (на папирусе IV в.). Это раннее свидетельство народного церковного распева эпохи Константина - в иных отношениях классицистической. Антикизирующее или же неклассическое оформление обусловлено не столько хронологическим, сколько социальным фактором. Компромиссные формы - "неквантитативный гекзаметр" - не имеют будущего[15]. Амвросий в своей новаторской, одновременно простой и благородной гимнографии находит точку равновесия между строгим вкусом образованного сословия и народным благочестием - точку равновесия, которая укажет путь по крайней мере на полтора тысячелетия вперед.
В начальный период христианской поэзии снова сравнительно велико влияние на нее латинской прозы, хотя причины этого явления совсем иные, нежели в ранний период и в эпоху Августа. Псалмы, которые церковь приняла как сборник молитв, переведены в прозаической форме[16]; носящие догматический отпечаток гимны (как, например, гимны Илария или Викторина) ориентируются на художественную прозу литургических текстов "вероисповедания" (credo). Параллелизмы, предпочтительные в прозе возвышенного стиля, позволяют ассонансам и рифмам постепенно становиться важными формообразующими элементамии. С упадком классической квантитативной метрики ритмические колоны, выстроенные параллельно, становятся новой одеждой близкой к народному языку лирики.
Две традиции, совершенно различные с формальной точки зрения, удивительным образом конвергируют: излюбленная в еврейских псалмах форма параллелизма находит спонтанный отклик в латинском языке - его художественная проза культивирует аналогичные конструкции уже давно. Зарождающаяся христианская лирика на латинском языке одновременно начинает перенимать те структурные принципы, которые до сих пор не укоренились в Риме: например, абецедарий псалма 119 (118), так называемая "золотая азбука". Эта форма служит и педагогическим целям: при усвоении вероучения алфабитный принцип, сколь бы он ни был сомнительным в эстетическом отношении, помогает запомнить содержание. К тому же многие христианские стихотворения открыто дидактичны. На греческом Востоке - в частности, у гностиков - существовали весьма близкие явления.
Третий корень христианской поэзии - традиционные античные формы разных жанров. Предмет, предназначенный для повествования, приводит к появлению библейской эпики, для поучения - дидактической поэзии догматического содержания; даже эклога подвергается христианизации. Самый ранний поэтический плод латинского христианства, должно быть, De Phoenice[17] Лактанция, который использует миф как аллегорию надежды на личное воскресение и выполняет подготовительную работу для христианской поэтики[18]. Процесс достигает своей кульминационной точки в сознательном преображении языческих жанров в творчестве Пруденция - последней вершине античной и первой - христианской поэзии.
Этот процесс превращается в свою противоположность, когда у менее одаренных продолжателей Пруденция во все большем масштабе наряду с формой в христианскую поэзию внедряется и античное содержание; результаты у такого виртуоза, как Сидоний Аполлинарий[19], можно - в зависимости от вкуса - высмеивать как французское кокетство в эпоху поздней античности, похвалить как humanitas Ausoniana или осудить как суетность, которая только по имени - христианство; вероятно, каждый из трех вердиктов, при всей их несправедливости, обладает своей долей правды. Расцвету сопоставимой с автобиографической прозой Августина индивидуальной поэзии, насколько она вообще была бы допустима с христианской точки зрения, у такого автора, как, скажем, Сидоний, не благоприятствуют три обстоятельства: он связан с аристократическими кругами, со школой и с церковью. Только с внешней стороны его положение напоминает положение Горация, который воспевает в прекрасных стихах свое расставание с поэзией и обращение к философии. Так, образованные авторы, рукоположенные в епископы, "отрекаются" от поэтической мишуры, но продолжают сочинять стихи и дальше - к сожалению, хуже, чем Гораций. Такие поэты, как Авзоний, в чьем распоряжении оказалась вся формальная сокровищница античности, могут сделать из всего своего поэтического хозяйства "обрывки одной большой исповеди"; но - в отличие от прозы Августина - у этих художников стиха исповедь низводится до банальности, и у них не оказывается ничего достойного, в чем можно было бы исповедаться. Несмотря на это, поздняя античность - хотя слабо и нерешительно - прокладывает путь поэзии индивидуального самовыражения Нового времени. Намеки на это можно увидеть у Паулина из Нолы[20], для которого с момента обращения Христос заменяет Музу. Он пытается объяснить своему учителю Авзонию - со всей непреклонностью ревнителя, но в классических стихах, - как он стряхнул с себя всю мишуру гуманистической образованности. Эпический Eucharisticus Паулина из Пеллы[21], сочиненный около 459 г., волнует своей жизненной достоверностью, но с поэтической точки зрения написан неуклюже.
Венанций Фортунат[22] (VI в.) превосходит талантом поэтов своего времени; его произведения - в старых и новых формах, которыми автор владеет с одинаковой легкостью, - отражают ликование ecclesia triumphans. Элегия De partu virginis формально подчиняется античным нормам, великолепные гимны, посвященные Рождеству и Страстям Христовым, закладывают основу средневековой поэзии и одновременно устанавливают высокую планку. Отточенные стихи о борьбе мучеников и чудесах святых увековечивают одиночек в их деятельном подражании Христу. Описание радости вечной жизни похоже на барочную плафонную роспись. Трещина между антикизирующей формой и христианским содержанием преодолевается еще раз. Голос личности может прозвучать и в общепринятом стихотворении "на случай", но, в конечном счете, ему предстоит потеряться в хоре.
Главная тема христианской поэзии - похвала Богу. Для этого лирическая форма - лишь одна из многих возможностей. Благовествование также может служить Его прославлению. Это осуществляется двояко: либо прямо через пересказ Евангелия и объяснение церковных догматов в эпической и дидактической поэзии, либо косвенно - описанием жизни и мученической смерти обращенных в христианство. Рассказы о мученичествах напоминают драматический и биографический жанры; некоторые повести об обращении похожи на философские тексты.
Собственно библейская эпика начинается с Ювенка; он христианизирует эпос и самосознание эпического поэта, излагает Библию изящной поэтической латынью, но не идет на самостоятельную композицию, выбор и оформление материала. Принимая в рассмотрение его значение как первопроходца, мы кратко остановимся на нем отдельно.
Проба[23] (IV в.) облачает в форму центона из цитат Вергилия избранные христианские темы. Что это - симптом эпохи "классицизма", наступившей с правлением Константина, или еще один признак дальнейшего провала поэзии в пропасть школьного формализма? У строгих богословов и филологов волосы встают дыбом, когда Проба утверждает, что Вергилий воспевал Христа; Иероним, и филолог, и богослов, усматривает в этом центоне уничижение как Библии, так и Вергилия. Исторически правильнее было бы говорить о новом, "герменевтическом" чтении, которому благоприятствует взаимопроникновение римской культуры и христианства, типологически связывающем римского классика как своего рода "Ветхий Завет" с ныне воплощенной во Христе истиной и затем - как произошло с аркой Константина - выстраивающем из руин прежних зданий новую архитектуру.
После талантливого Седулия, которому будет посвящена отдельная глава (см. ниже), следует упомянуть его подражателя Аратора, вызывавшего восхищение вплоть до XVI в.: его Деяния апостолов в 544 г. воодушевляли римлян перед лицом угрозы со стороны готов, исповедующих арианство: тринитарная экзегеза обосновывает высокое призвание церкви Петра[24]. Техника отдельных образов и поэтической медитации напоминает Седулия, который повлиял в свою очередь и на Рустика Гельпидия в его Carmen de Christi Iesu benefxiis. Genesis перелагает в стихи Клавдий Марий Виктор (Alethia), но прежде всего - Авит.
Алцим Экдиций Авит становится в 494 г. вьеннским епископом; его творчество следует отнести к культуре поздней Галлии с ее яркой риторической окраской. Главное его поэтическое произведение, De spiritalis historiae gestis, включает пять книг: 1 De mundi initio, 2 De originali peccato, 3 De sententia Dei, 4 De diluvio mundi, 5 De transitu mans. В отличие от Heptateuchus Киприана, где мы сталкиваемся с пересказом, здесь речь идет о самостоятельно задуманной поэме. Авит не дает обилию материала раздавить поэзию: по примеру хороших эпиков он выбирает лишь некоторые эпизоды стержневого значения. Он поэтически умело изображает Рай и рассказывает о происходящем с психологической точностью. Впервые вводит он в эпос образ Люцифера. Мильтон, который в своих основательных штудиях усердно занимался и Авитом[25], придал окончательное оформление теме потерянного Рая. Можно сделать вывод: и в античной эпике на библейские сюжеты обнаруживаются значительные возможности, которые раскрываются в полной мере только в Новое время.
Жизнь, датировка
Под этим обозначением грамматик Теренциан Мавр (по-видимому, конец II в.) упоминает ряд поэтов, которых его коллега Диомед назовет neoterici; их творчество мы можем проследить в период, приблизительно простирающийся от правления Адриана до конца II столетия. Теренциан приводит имена троих из них: Алфия Авита, Анниана и Септимия Серена. Произведения последнего вышли в свет nuper, "недавно", Алфий опубликовал свои еще pridem, "ранее". Геллий упоминает Анниана (тот появляется у него трижды) как старшего современника, который слушал еще Проба. О некоем Мариане, также принадлежащем к этой группе, нам больше ничего не известно. Тем не менее, как представляется, число приверженцев этого направления не ограничивалось четырьмя упомянутыми фигурами: единственное полностью сохранившееся стихотворение из круга novelli (Morel 144), кажется, не принадлежит никому из поэтов, известных нам по имени.
Обзор творчества
Алфий Авит пишет libri rerum excellentium, не отступая от единственного размера - ямбических диметров. Материалом ему служат сюжеты из римской истории в духе анекдотов и новелл, которые заимствуются, по-видимому, у Ливия. Из творчества Анниана Fescennina (свадебные песни) известны нам практически по одному названию; Авзоний свидетельствует, что они отличались значительной вольностью в трактовке сексуальной тематики. Несколько шире наши сведения о Carmina Falisca Анниана, стихах во вкусе крестьянского фольклора; вероятно, название им дало поместье автора в Фалериях, и несомненно, они были приурочены к этой местности по своему содержанию[1]. Из Opuscula ruralia Серена мы располагаем относительно большим количеством фрагментов, которые наряду с сельской тематикой, - возможно, как уже Carmina Falisca - были посвящены и эротическому материалу. Мариан пишет Lupercalia (по всей видимости, с антикварной ориентацией).
Источники, образцы, жанры
Novelli избегают безнадежного состязания с классиками латинской поэзии, и в этом они близки грекам эпохи эллинизма, которые также уклоняются в область литературной игры, малых форм и экзотики, - плацдарм, еще не "завоеванный" авторами первого ранга. Значительнейшими из римских предшественников poetae novelli были Катулл и его современники; еще более ранним и весомым стимулом и образцом стало творчество Левия с его метрической и лексической гибкостью. Не следует упускать из виду и так называемый Appendix Vergiliana, поэзию малых форм нероновской эпохи и опыты Плиния Младшего, стремившегося воскресить атмосферу позднереспубликанских литературных кружков.
В качестве источника Алфий использовал Ливия. Он перерабатывал эпизоды в духе отдельных новелл лирическим размером, подчеркивая при этом драматический элемент; такого рода смесь близка балладам Нового времени. Следовательно, нам следует рассмотреть, каким образом признаки различных жанров сочетаются в отдельном стихотворении, прежде чем говорить о "поэзии вне жанра". Когда тип стихотворения, на который раньше не обращали особого внимания, вдруг обретает более высокий литературный статус, это нельзя трактовать как новшество; об этом можно говорить в том случае, если под его влиянием окажется поэзия целой эпохи. При занятиях Авзонием появится возможность оценить в полной мере значение этого процесса.
Литературная техника[2]
В обработке истории о похищении сабинянок Алфий заменяет Ливиев "хор" юных женщин одной-единственной женщиной, которая обращается к своему мужу: таким образом поэт усиливает реалистический эффект и проникновенность сцены. В эпизоде со школьным учителем из Фалерий, Алфий предпочитает прямую речь косвенной. Цинизм учителя при этом усиливает драматизм происходящего.
Язык и стиль
Poetae novelli, которые - в соответствии с архаизирующим вкусом своей эпохи - открыли Левия, проявляют интерес к метрическому экспериментаторству: следующий стих может быть прочитан как обычным образом, так и задом наперед, не теряя своей метрической формы: versu volo, Liber, tua praedicen-tur acta / acta praedicentur tua, Liber, volo versu ("Либер, петь хочу я славу твою звонкой песнью", р. 189 Morel). Предпочтению литературной игры в метрике соответствует строго дифференцированный подход к языку. Novelli, с одной стороны, прибегают к архаизмам (litterator вместо grammatista, Curis вместо Quiris), с другой - к "вульгарным" формам (vagare вместо vagari, viridus вместо viridis, краткость изначально долгих слогов). Еще один яркий отличительный признак языка - забота о внешне простом, близком к народному способе выражения. Это проявляется, например, в практически не знающем исключений совпадении стиха и синтаксического единства и в отказе от длинных периодов.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Из Геллия мы знаем, что Анниан интересовался лингвистическими вопросами - особенно произношением. У нас нет прямых свидетельств о литературных теориях, которые исповедовали poetae novelli, и потому нам придется ограничиться следующим: отметим то парадоксальное явление, что это "модернистическое" движение получило исходный импульс от "архаистов"; благодаря этому случилось так, что Левий и Катулл - остросовременные поэты в свое время - были вновь открыты как "ценный антиквариат".
Образ мыслей II
Портрет Анниана, набросанный Геллием, вызывает симпатию: это поэт, который в своем фалискском винодельческом поместье предается утонченным радостям жизни и посвящает свое время антикварным и филологическим изысканиям. Фрагменты novelli хорошо согласуются с этим образом: перед нашими глазами стихи, не слишком обремененные грузом различных проблем, сосредоточенные на домашнем и индивидуальном и включающие в себя литературную игру с эротической и сельской тематикой; при этом они не встраиваются открыто в буколическую или же элегическую традицию. Уединенной частной жизни соответствует отказ от высокой, патетической тональности, реалистическая тенденция. Какое отличие от не столь еще далекого поколения Сенеки, Петрония и Лукана! Высший слой тем временем примирился со своей политической беспомощностью и посвящает досуг удовольствиям частной жизни и учености.
Традиция
Немногочисленные фрагменты дошли до нас практически исключительно благодаря грамматикам, ищущим примеры для иллюстрации метрических редкостей.
Влияние на позднейшие эпохи
Несмотря на несколько тощее содержание, не следует недооценивать влияние, которое суждено было оказать novelli в их кратком посмертном бытии. Уже тот факт, что они в течение примерно полувека были "современными", свидетельствует об определенном совпадении с духом времени. У них есть точки пересечения и с другими поэтическими продуктами II века, прежде всего принадлежащими перу Флора и Адриана. Как представляется, упоминания у Теренциана и Диомеда предполагают доступность их произведений. Геллий ссылается на произведения Анниана как на вещи общеизвестные, и если в IV веке в Трире Авзоний делает то же самое, нельзя отрицать того, что они имели успех. Как раз Авзоний и мог у них многое позаимствовать - преимущественное внимание малым формам, игру со стихом (ср. его брачный центон), воспевание определенной местности (Мозелла!). Для эротики и учености novelli также могли послужить стимулом.
Жизнь, датировка
Д. Магн Авзоний, первый француз в мировой литературе, родился в Бордо ок. 310 г. в семье врача. Пройдя курс учения на родине и в Тулузе, у своего дяди Арбория, он затем в течение тридцати лет преподает в знаменитых школах Бордо, сначала грамматику, затем риторику[1]. Его незабвенная супруга Сабина, от которой у него было трое детей, умирает в 28 лет. Цезарь Валентиниан I (ок. 365 г.) призывает его в Трир для воспитания Грациана и дает ему титул comes (371 г.) и quaestor sacri palatii ("квестор священного дворца", 375 г.)[2]. Написанная там знаменитая Mosella - похвала мозельским пейзажам в 483 гекзаметрах - делает его первым певцом прелестей немецкого ландшафта[3], а Bissula - первооткрывателем достоинств швабских девушек. Голубоглазая блондинка досталась ему в качестве военной добычи во время предпринятого Валентинианом похода против алеманнов, но господин и рабыня вскоре поменялись ролями. Грациан в 378 г. делает его praefectus praetorio trium Galliarum и в 379-м - консулом. Поэт наставляет цезаря на путь усиления роли сената и умеренной политики, сознательно дистанцирующейся от позиции Валентиниана. После насильственной смерти Грациана (383 г.) Авзоний возвращается в свои владения на берегу Гаронны, чтобы наполнить жизнь литературными занятиями и общением с друзьями. Его последние годы омрачает религиозный фанатизм его ученика Паулина, чей отказ от спокойной жизни любителя литературы наш поэт, которому достаточно ежедневной утренней молитвы, так и не смог понять.
Обзор творчества[4]
Поэтические вступления ("Книга 1") обращены к читателю, к Сиагрию и к императору Феодосию, от которого сохранилось приведенное тут же письмо к Авзонию[5].
Ephemeris ("Книга 2") описывает жизнь поэта в течение дня.
Далее следуют carmina, касающиеся важных этапов в биографии Авзония и частично имеющие официальный характер ("Книга 3").
Parentalia ("Книга 4") дает портреты его родственников, Professores Burdigalenses[6] ("Книга 5") - коллег (вероятно, после 385 г.).
Эпитафии ("Книга 6") по большей части относятся к героям Троянской войны.
Так называемые Эклоги ("Книга 7") включают вступление, написанное одиннадцатисложником, и длинные дидактические произведения в гекзаметрах или дистихах, а также некоторые поучительные эпиграммы.
Распятый Купидон[7] ("Книга 8") - гекзаметрический текст с прозаическим введением, описывающий фреску в трирском триклинии. Страшное наказание, которому бог подвергается в подземном мире от рук влюбленных женщин и самой Венеры, в конце концов оказывается кошмарным сном.
Bissula ("Книга 9"), названная по имени швабской девушки, - маленький цикл любовных стихотворений в различных размерах[8], по большей части эпиграмм, с прозаическим и поэтическим вступлением.
Mosella ("Книга 10") - самое значительное во всех смыслах произведение Авзония. Своей известностью оно обязано - как и путевые заметки Рутилия Намациана - прежде всего, по-видимому, материалу.
Гекзаметрическое произведение Ordo urbium nobilium ("Книга 11") посвящено двадцати знаменитым городам в обратной прогрессии: от Рима, который поэт "почитает", до Бордо, который он "любит".
Technopaegnion[9] ("Книга 11") - сборник гекзаметрических стихотворений, в которых каждый стих оканчивается односложным словом. Материал (литература, грамматика, мифология) сгруппирован по предметным областям.
Игра семи мудрецов ("Книга 12") написана ямбическим сенарием. Каждый мудрец представляется и цитирует свои афоризмы в греческом оригинале.
Двенадцать цезарей ("Книга 14") - сборник эпиграмм, написанных элегическим дистихом; вводные, посвященные всем императорам стихотворения, - гекзаметрические.
Поэтическое послесловие, Conclusio, к составленному Авзонием списку всех консулов образуют "Книгу 15".
"Книга 16" - Griphus temarii numeri, "Книга 17" - Cento nuptialis, неблагонамеренный монтаж из лоскутьев целомудренного Вергилия, и то и другое предназначено для круга его друзей.
Переписка, в основном стихотворная, - среди адресатов выделяются Симмах и Паулин - составляет объемистую "Книгу 18", эпиграмматическая смесь - "девятнадцатую", сочиненная в прозе благодарность консула Авзония императору Грациану - "двадцатую книгу", прямо-таки панегирический гимн.
К этому прибавляется Appendix Ausoniana, содержащий неподлинные вещи.
Источники, образцы, жанры
Наряду с любимцами Авзония - Катуллом и Горацием - в его творчестве отражается широкий спектр корифеев римской поэзии[10]: Плавт, Теренций, Лукреций, Вергилий, Тибулл, Овидий, Лукан, Стаций, Ювенал[11] и Септимий Серен (которому он обязан заглавием Opuscula). Среди прозаиков первое место принадлежит Цицерону и обоим Плиниям; он знаком также с Варроном, Светонием, Флором и, возможно, Марием Максимом[12].
Древнелатинских поэтов - Афрания, Энния, Луцилия - он цитирует из вторых рук.
У Мозеллы есть точки соприкосновения с энкомиями и с поэзией в духе Halieutica; у Апулея также было произведение о рыбах. Поэтические описания местностей (хорографии, как, например, Варрона Атацинского) тоже вносят свою лепту; идеализация напоминает Вергилиеву похвалу Италии в Георгиках.
Эпиграммы часто используют греческие образцы[13]; Марциал заметно им уступает - к вящему вреду для Авзония. Троянские герои восходят к псевдо-Аристотелю. Это доказывает, что историю латинской эпиграммы нельзя написать с позиций "языковой имманентности".
Оформлением новых стихотворных жанров мы займемся в следующем разделе.
Литературная техника
В Commemoratio professorum Burdigalensium[14] в основном представлены два типа стихотворений: энкомии[15], где систематически оценивается публичная преподавательская деятельность, и тексты, сердцевиной которых становится биография, поскольку в научном отношении особо нечего хвалить[16].
Многие пьесы заканчиваются обращением к умершим; мотивы утешения скорее можно охарактеризовать как довольно редкие. Такие стихотворения, посвященные памяти покойных и отмеченные печатью личной симпатии, но не переходящие в преувеличенные похвалы, - стихотворения, где автор набрасывает сколь возможно достоверный портрет умершего, - новая, созданная Авзонием стихотворная разновидность (commemoratio), где сочетаются элементы laudatio, эпикедия[17], элегии и эпиграмматической эпитафии. Пафос скорби и печали заменяется личным этосом. Стимул к содержательному и внешнему оформлению мог исходить среди прочего от Светония[18], De grammaticis et rhetoribus, где также подчеркивается индивидуальность каждого грамматика. Римский вкус к конкретности и индивидуальности, к красноречию факта, проявляющийся у Светония, сказывается на поэзии Авзония и создает в ее рамках новую форму.
Ordo urbium nobilium также представляет новую разновидность: здесь формальные элементы греческой эпиграммы объединяются с римскими descriptiones, которые до сих пор были составными частями крупных текстов, а у Авзония приобрели самостоятельность и были сгруппированы им в цикл.
Напротив, в насмешливых эпиграммах отсутствует творческий элемент - и в формальном, и в содержательном отношении. Авзоний ограничивается повторением стереотипов; чрезмерное стремление сделать остроту ясной и понятной производит впечатление педантизма; это непростительный промах, тем более что адресатом была группа "знатоков".
В кабинетных пьесах вроде Письма к сыну Авзоний заявляет о себе как о достойном продолжателе традиций риторической лирики стихотворного обращения К сну Стация.
Язык и стиль[19]
Как раньше Луцилий, Авзоний смешивает латынь и греческий в макаронических стихах - этот подход чинит насилие обоим языкам и более характерен для полуобразованных эпох. Бросается в глаза неряшливое с метрической точки зрения употребление многих греческих слов - языковые познания поэта в этой сфере далеки от чрезмерности. Но и в латинских стихах он сокращает a в contra. Поскольку он никогда не покидал Галлию, его латынь - признак тогдашнего восприятия языка в этой провинции.
Однако его эпиграммы свидетельствуют о сознательном отношении к последнему: Руф говорит reminisco вместо reminiscor - следовательно, у него нет сот (понимания) - epigr. 8. Бессмысленное применение школьных схем к неподходящим предметам разоблачает epigr. 61: тот же самый Руф желает супружеской паре детей masculini, feminini и neutri generis, "мужского, женского и среднего рода". Часто юмор, таким образом, не выходит из пределов школьного здания.
Употребление прилагательных в Мозелле существенно способствует поэтическому впечатлению: цветовые контрасты - зеленый, красный, белый (69 сл.), прозрачность воды (55) и игра света очаровывают читателя. Созерцание голубых и зеленых тонов ландшафта соответствует повышенному интересу к цветовым эффектам у поздних латинских поэтов[20]. Заслуживает упоминания тот факт, что у Авзония здесь есть точки соприкосновения с Эннием.
В Commemoratio professomm важное стилистическое средство - обращение к покойным.
Лирический эффект сочетается с риторическим повтором в Письме к сыну: упорное повторение solus ("одинокий", 7-9) и sic (17-19) передает читателю всю непосредственность печального настроения покинутого отца.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Риторические критерии Авзония соответствуют его практике: perite, concinne, modulate, dulciter ("как подобает опытному мастеру, гармонично, музыкально, нежно", epist. 23, prosa); его любовь к литературе сочетается с представлением об otium: в старости он хочет вместе с внуками перечитать классиков - Горация, Вергилия, Теренция, Саллюстия (в том числе Истории: epist. 22, 55-65). Его подход к литературе, как показывает Протрептик к внуку (epist. 22), отчетливо окрашен в педагогические тона. Но такие реплики - в которых, собственно, нет ничего неожиданного - все же не проникают до самой глубины.
Важнейшее свидетельство литературного самоотождествления Авзония - всеобъемлющий - во всех отношениях - характер его сборника. Все кажется поэту достойным увековечивания: его семейные отношения, преподаватели Бордо и многое другое. Как и в случае с Луцилием, есть искушение сказать, что вся жизнь старика лежит перед нашими глазами, как вотивная табличка. Подобно древнелатинским поэтам, он внушает чувство, что личность - нечто большее, чем зачастую случайные стишки. В "энциклопедической" тематике Opuscula можно распознать римское стремление изведать все. В накоплении на первый взгляд ничтожных деталей угадывается стремление личности быть зерцалом мира.
Важный подступ к поэзии индивидуального самовыражения можно обнаружить - по крайней мере в тенденции и в намеках - в любовных стихотворениях к девушке из племени свевов Bissula. Весьма поучительно, что Авзоний полагает, будто личный характер этих пьес нуждается в отдельном оправдательном предисловии. Здесь проявляется то, что в римской литературе все время пытается пробиться к поверхности, но часто заглушается литературным или общественным гнетом. И если это происходит со столь конвенциональным и школьным поэтом, как Авзоний, то такое стремление следует рассматривать как важный симптом времени[21].
У самого Авзония явно есть чувство, что он не все сказал в своих стихах, поскольку он часто снабжает их прозаическими преди-, между- и послесловиями. Ведь Авзоний - литератор, и в его эпоху возникает неудержимое желание писать решительно обо всем, хотя и в устоявшихся, общепринятых формах. Несколько позже Исповедь Августина заложит фундамент новой литературы личного самовыражения. У Авзония, явного приверженца прекрасной поверхности, "златотканого покрова" сего мира, эти попытки скромны, но все же заслуживают внимания.
Образ мыслей II
В поле зрения Авзония попадают близкие люди, родной пейзаж и собственное риторическое призвание. К этим лицам и вещам, как бы незначительны они ни были сами по себе, льнет его сердце. В этом он подлинный римлянин. В Мозелле, при всей ее риторичности, иногда обнаруживают современное чувство природы. Ярче, чем идеализированное и типизированное описание Мозеля, образы городов дают нам представление о том, как жили в его эпоху; такая поэтическая обработка реальности и в древности является скорее редкостью. Бордосские преподаватели зачастую описаны с симпатией, но без чрезмерных похвал. Со своим вкусом к индивидуальности и конкретности Авзоний оказывается на пороге Нового времени.
Напротив, последовательно "античная" - но и романская тоже - сторона его творчества - привязанность к риторике и языковым играм. Хотя и здесь присутствует индивидуальное ядро. Сквозь пустоту и мишуру Gratiamm actio просвечивает завет учителя ученику - призыв к кротости. К естественному окружению писателя относится и его излюбленная латынь (греческий - не самая сильная его сторона) - и ее классики. Прирожденный педагог, он охотно (и зачастую пренебрегая требованиями вкуса) привносит элемент удовольствия в образование; оно же для него является не достопочтенным пугалом, а неотъемлемым предметом домашнего обихода, который - как в брачном центоне - можно трепать и ерошить в свое удовольствие.
При этом он, вопреки ожиданиям, столь серьезен в своих играх с риторикой и с домашней поэзией малых форм, что воспринимает как предательство обращение своего ученика Паулина к бескомпромиссному христианству. Слова обращенного (Paulin, carm. 10, 39 сл.), направленные против риторов, которые напитали сердце ложью и суетностью и учат только владеть языком (qui cordafalsis atque vanis imbuunt / tantumque linguas instruunt, "питают сердце суетой, обманами / в одних речах наставники"), должно быть, и вправду задели его глубоко.
Традиция[22]
Традиция Авзония относится к самым запутанным проблемам классической филологии; здесь приходится ограничиться самыми общими указаниями.
Авзоний предварительно посылает экземпляры своих стихотворений[23] друзьям; затем следует публикация в собственном смысле слова, с сопроводительным письмом, в котором знакомый - фразеологически - приглашается "исправить" лежащее перед ним стихотворение. Некоторые стихи дошли с двумя такого рода письмами, то есть публиковались дважды[24].
Нам известны три ветви, восходящие к поздней античности:
x. Ветвь x тянется из Испании, ее главный представитель - Leidensis Vossianus Lat. F. 111, IX в. (= V.); это самый объемный свод сочинений Авзония; жертвою сокращений пали некоторые эпиграммы.
y: Вторая ветвь традиции восходит, вероятно, к Bobiensis; начало представляет Paris. Lat. 8500, XIV в. (= Р). Прете считает Harleianus 2613 (h) лучшим ее представителем. Эта традиция содержала и пропавшие на сегодняшний день Historica. Y короче, чем x, прежде всего за счет личной сферы.
z: Третий и самый краткий сборник оставляет без внимания автобиографический и исторический материал, зато содержит благодарственную речь и эротические стихотворения. Варианты z сегодня считаются не авторскими ("первого издания", скажем, 383 г.), а интерполированной, хотя и позднеантичной редакцией. Tilianus (Leidensis Vossianus Lat. Q 107), XIV или XV в. (= T) свержен с престола как главный представитель z.
Влияние на позднейшие эпохи[25]
Авзония читают Энделехий, Пруденций, Паулин из Пеллы, Сидоний, Эннодий и Венанций Фортунат; в Epigrammata Bobiensia чувствуется его влияние. Его непринужденная манера в некоторых отношениях задает тон в позднеантичной Галлии.
В эпоху средневековья Мозелла оказывает влияние на Валафрида Страбона, Эрменриха (оба IX в.) и на Gesta Treverorum (XII в.). Мудрые изречения нашего поэта передаются школой из поколения в поколение, но вообще отклик на его творчество сдержанный, и не только из-за переписки с Паулином. В эпоху раннего Возрождения[26] интерес усиливается, начиная с Бенцо и Петрарки. Боккаччо обладает полным текстом Авзония. Монтень читает нашего поэта, "поскольку он родом из Бордо". Эразм с удовольствием цитирует его в Adagiorum Collectanea, Ж. С. Скалигер - в Поэтике, поэты Плеяды - Ронсар, Дю Белле, Баиф - знакомы с его творчеством, как и К. Цельтис и М. Опиц в Германии. Как эпиграмматического поэта его заслоняют Марциал и греческая антология. Тем не менее Б. Грасиан († 1658 г.), главный представитель стиля conceptismo, хвалит блестящий талант Авзония. Для Попа († 1744. г.) и Ричардсона († 1761 г.) он вовсе не является неизвестной величиной. Лессинг († 1781 г.) не пренебрегает его творчеством; Гете в 1812 г. активно занимается десятой эпиграммой, просит Кнебеля перевести ее, а Й. В. Дёберейнера - дать справку, какой яд имеется в виду[27]; таким образом, для чтения Авзония у него поэтический интерес - не главное. Великий философ Кант († 1804 г.) подражает Авзонию (Commemoratio), посвящая стихи памяти покойных коллег (Denkversezu Ehren verstorbener Kollegen)[28]. Гердер († 1803 г.) удивляется тому влиянию, которое дано было оказать нашему поэту. Феликс Дан († 1912 г.) выводит его в своем романе о Биссуле.
Авиан (или Авианий, но не Авиен) жил, вероятно, не во II в., а в начале пятого. Он посвящает свои басни, написанные элегическим дистихом, некоему Феодосию (может быть, Макробию). Его идентичность с упомянутым в Сатурналиях Макробия (1, 4) аристократом Авиеном ненадежна.
Подлинность некоторых из 42 басен оказалась под сомнением (23; 35; 38). Это же справедливо и для многих προμύθια и ἐπιμύθια, отсутствующих в некоторых рукописях. Сейчас по большей части верят в их подлинность. Заголовки, которые даются лишь в нескольких кодексах и в различном виде, не имеют ничего общего с Авианом.
Очень тесна связь с греческим баснописцем Бабрием (в тридцать одной басне). Из вступления сделали вывод, что оригиналом Авиана был прозаический пересказ басен Бабрия (вероятно, принадлежащий Тициану, в "эзоповом триметре", ср. Auson. Epist. 16)[1], однако сейчас предполагают и возможность прямого обращения к Бабрию. Федр, кажется, оказал на него лишь слабое влияние. Пять басен прежде не засвидетельствованы (22; 25; 28; 30; 38), четыре происходят из Collectio Augustana (9; 12; 26; 42), одна восходит к псевдо-Досифею (27), одна - к неизвестному источнику (5).
В художественном отношении Авиан ниже Федра. Элегический дистих не слишком подходит для материала. Каждое двустишие образует смысловое единство; так сюжетное развитие для многих басен теряется в антитезах.
Оценка языка и стиля Авиана зависит от состояния текста, для которого до сих пор нет надежной основы. В любом случае исходить следует из того, что у Авиана самоощущение образованного писателя и он заботится об изяществе формы; однако его язык пропитан позднелатинскими элементами, а манера отличается витиеватостью.
Сейчас только занимаются классификацией богатой традиции (160 рукописей)[2]. Авиан, единственный известный с IX по XVI в. античный баснописец, в Средние века стал школьным автором; его пересказывали многократно. Александр Неккам († 1227 г.) сочиняет в стихах Novus Avianus.
Жизнь, датировка
Рутилий Клавдий Намациан, выходец из галльско-римской знати, в 414 г.[1] становится префектом Рима; его отец также исполнял эту должность. Поздней осенью 417 г.[2] он едет из Рима в Галлию. Там он собирается увидеть свои земли, опустошенные готами.
Написанный в элегических дистихах itinerarium сочинен после прибытия в Галлию.
Обзор творчества
Пропало начало первой книги; таким образом, взятый из 1, 1 заголовок De reditu suo не аутентичен. От второй книги сохранились первые 68 строк; к этому добавляются 38 испорченных стихов.
Изложение причин путешествия включает похвалу прирожденным римлянам (1,1-34), а прощание с Вечным городом - гимн-молитву к Роме с просьбой о счастливой поездке (35-164). Затем - разлука с друзьями (165-178), последний из которых оставляет Рутилия у Остии (179-216). Описание плавания от Portus Romae до Portus Pisanus (217- 644) оживляют достопримечательности (например, 1, 249-276 - серные ключи; 1, 475-490 - солеварни; памятник отцу автора в Пизе - 1, 574-590) и посещение друзей (1, 465-474; 541-558).
После вступления (2, 1-10), экскурсов о географическом положении и облике Италии (17-40) и роковой деятельности Стилихона (41-60) вторая книга обрывается на прибытии в Луну (61-68). Новооткрытые в одном из Bobiensis фрагменты A и B показывают, что путешественник достиг Галлии.
Источники, образцы, жанры
Безусловно, кроме собственных наблюдений, Рутилий использует и путеводители. Как опытный оратор, он знаком с римской историей. Автор сведущ в латинской поэзии и использует своих предшественников[3] - Вергилия и Овидия, а в особенности родственные по жанру тексты, вроде Iter Brundisinum (sat. 1, 5) Горация и Tristia Овидия (например, 1, 10), Propempticon (silv. 3, 2) Стация и Мозеллу Авзония - очень умело, его подражание отличается технической утонченностью. Он прямо цитирует Гомера. Произведение - удачный пример скрещивания жанров: скорее мы ожидали бы гекзаметра, чем элегического дистиха; однако связи между жанром и метром в эту эпоху слабеют.
Литературная техника
Мы имеем дело не с документальным дневником, но с поэтическим произведением императорской эпохи - материал обрабатывается задним числом и с помощью риторических средств. Крупная форма предопределяется экскурсами, связанными со стоянками в пути и содержащими этиологические сведения, ἐϰφράσεις или моральные рассуждения.
Язык и стиль
Язык и стиль отличаются чистотой; автор учился на хороших примерах. К архаическим и простонародным элементам относится употребление пассивного причастия прошедшего времени в активном значении: necdum decessis umbris ("поскольку еще не ушли тени" 1, 313); quisque вместо quisquis (1, 276). Строение стиха изысканно, однако многосложные слова в исходе стиха - не редкость. Размер благоприятствует риторическому заострению мыслей: достижения Рима отражаются в антитезах (urbem fecisti quodprius orbis erat, "в Рим ты сумел превратить, прежде что миром звалось" 1, 66; excedis factis grandia fata tuis, "мощь судеб велика; больше деянья твои" 1, 92) и парадоксах (profuit iniustis te dominante capi, "несправедливым к тебе выгодно в плен попадать" 1, 64).
Образ мыслей I. Литературные размышления
Основание собственной славы Рутилий усматривает на архаический манер не в своих словах поэта, а в своих политических деяниях во славу народа: Рим должен вспоминать о них (1, 155-164)[4]. В одном из новооткрытых фрагментов (В 15-19) автор, кажется, намекает, что он хочет воспеть Констанция[5], если хватит на это его талантов - весьма древний топос.
Образ мыслей II
Похвала Констанцию (frg. B) и выпад против Стилихона (2, 41-60) - полезные коррективы к преувеличениям Клавдиана. Хотя Рутилий и ценится как хороший исторический и географический источник, мы лишь изредка можем узнать что-то о реальной жизни той эпохи. Подлинное впечатление мы получаем о чрезмерной учтивости, которая царит в обращении между знакомыми и друзьями.
Автор, вероятно, язычник. Правда, колкости в адрес монахов (1, 439-452; 517-526) и иудеев (1, 381-398) имеют характер топоса; их можно найти и у христианских авторов[6]. Вражда к германцам дополняет образ несколько узколобого представителя своего сословия. Духу времени соответствует меланхолическая медитация о бренности городов, вызванная руинами Популонии (1, 401-414). Личные нотки звучат тогда, когда Рутилий заговаривает о своем отце.
Объяснение римской идеи отчасти может быть ответом (впрочем, неудовлетворительным) на De civitate Dei Августина[7]. Особую ценность Рутилий усматривает в представлении о правовом сообществе (1, 1-66). Идеализированный образ Рима соответствует воззрениям аристократической партии Симмахов и Никомахов, но как-то не вяжется с жесткими условиями начала V в.. С другой стороны, после взятия Рима Аларихом (410 г.) исповедание его способности возродиться выглядит особенно трогательно. Восстать из пепла и вырасти под ударами судьбы - вот что автор со всей своей проницательностью считает одним из законов существования Рима: ordo renascendi est crescereposse malis ("вот возрождения путь - в бедах суметь возрасти", 1,140).
Традиция
Испорченная рукопись, обнаруженная в 1493 г. в Боббио, вскоре была вновь утрачена. Саннадзаро († 1530 г.) и еще два писца делают с также погибшего промежуточного источника копию - codex Vindobonensis lat. 277 (конец XV либо начало XVI в.), fol. 84 г. - 93 v. Этот последний и editio princeps Ио. Бапт. Пия (Болонья, 1520 г.) восходят к одному и тому же оригиналу; но в editio уже есть интерполяции. Romanus[8], XVI в., происходит от другого списка, однако хуже Vindobonensis. Недавно в одном фрагментарно сохранившемся Bobiensis (Taurinensis F IV 25) на старом, использованном для починки книги пергаменте (VII или VIII в.), нашли еще 38 стихов которые, к сожалению, сохранились лишь фрагментарно[9].
Влияние на позднейшие эпохи
Рутилия потомство знало плохо; однако его сюжет привлек к нему внимание исследователей древности, может быть, не вполне заслуженное с чисто литературной точки зрения.
Жизнь, датировка
Как и пионеры римской поэзии, ее последний великий представитель - человек, для которого латинский язык не был родным. На своей родине - в Александрии, где нет недостатка в видных грамматиках, зачастую заодно и пишущих стихи, Клавдиан получил основательное двуязычное[1] образование и вскоре добился известности греческой Гигантомахией, эпиграммами[2] и другими произведениями. В то время не было ничего необычного в том, что автор, увидевший свет в Египте, покинул свою родину и отправился искать покровительства влиятельных лиц в другом месте. В Риме он в первый раз заявляет о себе латинским стихотворением, Панегириком на консульство Пробина и Олибрия (к 1 января 395 г.). Его талант, следовательно, открыли сенаторы[3]; он усваивает себе их менталитет. Придворная карьера нашего автора приходится на 395-400 гг.; он становится vir clarissimus ("сиятельнейшим мужем"), tribunus и notarius ("секретарем")[4], входит в тайный совет Стилихона и получает (между 400 и 402 г.) на форуме Траяна poscente senatu, "по требованию сената", почетную статую[5]. Поняла ли сенатская аристократия, в чем заключался его вклад в самоосознание позднего Рима? Или это был только знак уважения со стороны Стилихона? Брак Клавдиана и свадебная поездка в Ливию приходятся на конец его жизни. После 404 г. мы уже не застаем его в живых; иначе он воспел бы второе консульство Стилихона (405 г.) и его победу над Радагаисом (406 г.).
До свержения Стилихона (408 г.) был составлен сборник посвященных ему стихотворений. Carmina minora также были собраны и изданы не самим поэтом. Что касается датировки, то для некоторых более крупных произведений исторический подход с его гипотезой о прямой последовательности событий и посвященных им произведений[6] с филологическими соображениями единой концепции[7] согласовать непросто[8].
Обзор творчества[9]
Panegyricus dictus Probino et Olybrio: после обращения к богу Солнца восхваляются предки, особенно отец обоих юных Анициев. Богиня Рома - которую поэт выводит перед глазами читателя - рекомендует их императору Феодосию, мать Проба надевает на них платье, подобающее их должности, и бог Тибра выражает свою гордость за них; затем поэт благословляет наступающий год.
In Rufinum 1: Прежние сомнения Клавдиана в существовании провидения рассеяны смертью Руфина. Возмущенная торжеством справедливости (iustitia), Аллекто собирает фурий на совет в преисподней. После этого Мегера посылает своего любимого приемного сына, изверга Руфина, в Византий. Его алчности и жестокости противопоставлен Стилихон как светлый образ спасителя. Справедливость, которую Мегера заставила снова покинуть землю, пророчествует о смерти Руфина и счастливом веке при Гонории.
In Rufinum 2: Руфин, овладевший волей императора Востока Аркадия, приказывает Стилихону - который избегает битвы с Аларихом - отвести войска Империи к Константинополю. Эти последние, вернувшись в столицу, низлагают Руфина. Судья в царстве мертвых осуждает его на самые страшные глубины подземного мира.
Panegyricus dictus Honorio Augusto tertium consuli: Клавдиан передает в Медиолан поздравления сената одиннадцатилетнему консулу Гонорию. Последний, взяв за образец деда, учился военному искусству у отца. Участие в войне с Аргобастом он мог принять лишь душою, однако ауспиции были благоприятны благодаря именно ему. Умирающий Феодосий завещает Стилихону защищать обоих своих сыновей; они будут царствовать со славой.
Panegyricus dictus Honorio Augusto quartum consuli: Клавдиан славит деда и отца Гонория, победы последнего над мятежниками, его мягкость и щедрость. Больше всего места занимают наставления Феодосия: Клавдиан делает из них зерцало государей. Затем следует наставление продолжать учение: путь указывают примеры из римской истории. Панегирик венчает восхваление Стилихона и Гонория.
Epithalamium dictum Honorio Augusto et Mariae и Fescennina: Амур слышит о любви Гонория к Марии. Он летит на Кипр, к своей матери Венере; поэт описывает обитель богини. Затем следует не менее значимое изображение плавания Венеры к лигурийским берегам. Богиня неожиданно застает невесту за чтением классиков и наряжает ее. Хор солдат хвалит отца невесты Стилихона[10].
De hello Gildonico: Всемогущий на Востоке Евтропий объявляет Стилихона врагом государства (397 г.) и побуждает мавра Гильдона остановить подвоз зерна к Риму. Его брат Масцезель наносит ему поражение весной 398 г. по поручению Стилихона. Не случайно отсутствует вторая книга; ее написание было бы нежелательно после убийства Масцезеля на глазах того же Стилихона.
Богиня Рома сетует перед лицом Юпитера на голод, Африка - на жадность и распутство Гильдона; затем отец богов пророчествует о победе Гонория и о господстве Рима над Африкой. В двух параллельных снах Аркадий получает от своего отца Феодосия приказ уступить брату, а Гонория воодушевляет к борьбе его дед, покоритель Мавретании; после разговора со Стилихоном, который рекомендует послать на войну Масцезеля, Гонорий произносит пламенную речь перед воинами, выступающими в поход.
Panegyricus dictus Mallio Theodoro consult: Феодора, который раньше занимал почетные должности, а теперь во время досуга предается занятиям философией, Справедливость призывает посвятить себя служению ей. Он соглашается, хотя и с неохотой отказывается от сельской жизни. К образу виновника торжества делает поправку карикатура в carm. min. 21. Начало времен, исполненных надежды, - как говорит муза Урания в своей речи - знаменуют праздничные игры.
In Entropium 1: Евнух Евтропий, самый влиятельный политик Восточной Империи, получает консульство в 399 г. Он, будучи рабом, много раз менял господ. Общее презрение развязывает ему руки; придворный Абунданций, который его возвысил, падает первой же его жертвой. Он жаден и честолюбив. Вместо того чтобы предоставить военное дело мужам, он утверждает, что победил готов, и теперь даже притязает на консульское достоинство. Это обстоятельство комментируется дважды - серьезным мужем и шутником. Богиня Рома побуждает Стилихона и Гонория избавиться от этого позорного пятна.
In Entropium 2: Процесс продолжается: Евтропию ставят памятники, он руководит праздничным шествием полумужчин к Анкире, городу Матери Богов. Не желая терпеть подобного распутства, Марс побуждает Беллону поднять готов на войну. Сначала Евтропий пытается вести страусиную политику, затем - сатирическая сцена - он созывает свой опустившийся военный совет. К готской угрозе прибавляется парфянская; наконец - в августе - Евтропия свергают и отправляют в ссылку на Кипр. Затем Аврора просит Стилихона теперь защитить и Восточную Империю[11].
De consulatu Stilichonis 1: Вандал Стилихон становится консулом в 400 г. Мы слышим рассказ о его молодости и военных подвигах, включая мирную миссию в области Рейна и войну с Гильдоном; ее изображение теперь продолжено без упоминания имени Масцезеля.
De consulatu Stilichonis 2: В чрезвычайно важной второй книге речь идет об олицетворенных доблестях, живущих в сердце Стилихона; прежде всего это мягкость, верность, справедливость. По желанию провинций Рома просит Стилихона принять консульство и передает ему жезл из слоновой кости и сотканную божественной рукой одежду с изображениями подвигов его потомков. На будущее солнце выводит из пещеры вечности золотые годы и благоприятные созвездия.
De consulatu Stilichonis 5: Стилихон находится в Риме (поэт прославляет Вечный город) и устраивает праздничную травлю. Диана отправляется в путь со своими нимфами, чтобы привести сюда зверей со всего света. Ее странствие из Ливии в Рим напоминает шествие Вакха. Так природный мир включается в "космическую поэзию"; за раздвижением временных рамок во второй книге следует аналогичный шаг с пространственными.
De bello Getico: Аларих в 401 г. захватил Аквилею. Стилихон возвращается из Ретии, где он восстановил спокойствие, в Италию и на Пасху 402 г. с успехом встречает вестготов при Полленции; Аларих вынужден был обещать вернуться в Иллирию. Достойно внимания предупреждение старого гота и гордый ответ Алариха. В конце успех Стилихона поэт сравнивает с победой Мария над кимврами.
Panegyricus dictus Honorio Augusto sextum consuli: По просьбе богини Ромы Гонорий - император и консул - приходит в Вечный город на праздничные игры. После нового поражения - у Вероны - Аларих в памятной речи утверждает, что Италия для него потеряна. По желанию Ромы Гонорий по достоинству оценивает подвиг Стилихона.
De raptu Proserpinae 1: Собрав всех богов подземного мира, Плутон жалуется, что у него нет жены. По совету Лахесис он отправляет Меркурия к Юпитеру. Тот решает дать ему в жены Прозерпину. По его приказу Венера, в сопровождении Дианы и Минервы, поспешно отправляется на Сицилию, где находит Прозерпину, работающую за ткацким станком. На ткани, которая готовится в подарок матери (ее нет рядом), изображен весь мир.
De raptu Proserpinae 2: На следующее утро богини отважно выходят на прогулку и срывают цветы, которые чудесным образом выращивает Генна. Затем появляется похититель Плутон; напрасно Минерва и Диана требуют его к ответу; он утешает невесту и отводит ее в свое царство, где для нее готов торжественный прием.
De raptu Proserpinae 5: Перед собранием богов Юпитер объясняет, что под его властью - в отличие от его отца Сатурна - нужда заставит людей стать изобретательней. Выслушав жалобу матери природы на недостаток плодородия и цивилизации, Юпитер собирается распространить сельское хозяйство, отпустив Цереру на поиски пропавшей дочери. Никто не должен ей сообщать, где Прозерпина. В отчаянии она зажигает два гигантских факела на Этне и отправляется в путь. Произведение осталось незаконченным.
Малые стихотворения весьма многообразны. У нас есть эпиграммы (некоторые из них, написанные на сходные темы, как, например, 33-39, идут друг за другом). Из писем поучительно - с точки зрения истории того времени - послание к Серене (30). Что касается Адриана, которого автор обижает в одной эпиграмме и у которого затем просит прощения, эпиграмма и письмо стоят вместе (min. 20 cл.). Мы обнаруживаем описания местностей (источник Алон 26), предметов (магнит: min. 29), необычных или баснословных животных (дикобраза 9, феникса 27, электрического ската 49), и людей (как min. 20 о старике, который никогда не покидал свою деревню) и, наконец, стихотворения "на случай", как прелестный Epithalamium для Палладия и Целерины (25).
Не полностью сохранившаяся латинская Гигантомахия - не перевод греческой, также дошедшей фрагментарно. О греческих эпиграммах см. выше стр.1464 с прим. 1 и стр.1475.
Источники, образцы, жанры
Carmina maiora по-новому сочетают эпическую и панегирическую традицию. Жанр носит отпечаток эстетических потребностей окружения поэта, для которого тот пишет, но он окрашен и индивидуальным талантом автора (см. разд. Литературная техника).
На латыни панегирики писались по большей части в прозе. Для грека Клавдиана были доступны греческие стихотворные панегирики. В зачаточной форме их можно обнаружить у Феогнида и в хоровой лирике - к традиции последней до некоторой степени примыкает и Гораций; поэтическая похвала властителю оформляется у Феокрита, откуда попадает в латинскую эклогу, а также у Херода и Каллимаха, чей Локон Береники был переведен Катуллом. Энний - исторический эпик, восхваляющий своих благодетелей, - пишет в духе эллинистической поэзии. Таким образом, Клавдиан здесь не выходит за рамки также и римской традиции.
Однако к этой поэзии, ставшей, между тем, в высшей степени искусственной, прибавляется еще один - хоть и не относящийся к "высокой" литературе - стимул. Греческий стихотворный панегирик императорской эпохи знаком нам только по отрывкам. В области латинской поэзии мы располагаем лишь Панегириком Мессалы. Этот распространенный вид эфемерных продуктов, из которого Стаций сделал полноценную малую форму (см., например, silv. 2, 5), у Клавдиана благодаря скрещиванию с эпосом становится формой крупной. В этом смысле Панегирики Клавдиана обогащают латинскую поэзию новым жанром.
Другие Carmina maiora имеют исторический (De bello Getico, De bello Pollentino) или мифологический характер (De raptu Proserpinae, вероятно, по александрийскому образцу II в.). Панегирический элемент так же просто обнаружить в историческом эпосе, как и в Carmina minora: достаточно вспомнить Похвалу Серене (min. 30).
У инвектив есть и греческие, и римские корни: этот жанр можно истолковать так же легко с помощью риторической теории, поэтических или фольклорных традиций, как и сопоставлением с параллельными текстами - к In Eutropium следует прочесть ψόγος; Иоанна Хрисостома против Евтропия и пропагандистское сочинение Синесия за преемника Евтропия Аврелиана (De regno). Что касается олицетворения Рима, то наряду с эпической традицией (Лукан, Силий Италик) нужно привлечь и речь Ромы Симмаха в его третьей Relatio.
Постоянно актуальна поэтическая традиция: все вновь и вновь вспоминаешь о Вергилии; Овидий - со своими аллегорическими описаниями местностей, с этопеей в форме речи и в стремлении к пластической наглядности - является предшественником Клавдиана; Стаций осуществил для него предварительную работу, введя в большую литературу стихотворение "на случай". О "лирике предмета" у Стация напоминают описательные Carmina minora (например, 2; 4; 17; 26). Заслуживает отдельного исследования, в какой степени Клавдиан вдохновлялся произведениями изобразительного искусства[12]. Эпиграмма играет с греческой традицией; показательны серии эпиграмм на один и тот же предмет (min. 7 a, b; 15-16; 33-39; 43-44). Обращение к предшественникам у Клавдиана осуществляется свободно, самостоятельно и остроумно.
Литературная техника
Изобразительное искусство Клавдиана основывается на способности подавать самостоятельно каждый образ и представлять его читателю с визуальной убедительностью. Тем самым он завершает процесс, начавшийся в римском эпосе со времен Вергилия и Овидия и продолженный поэтами эпохи серебряной латыни[13]. Внешние механизмы действия сжимаются и сводятся к необходимо нужному. Эти образы обладают замкнутым характером, однако их изоляция друг от друга - не полная. Ключевые слова создают лейтмотив и связывают образы между собой, выстраивая произведение в единое целое. Проницательные интерпретаторы обнаружили внутреннюю стройность клавдиановских текстов[14].
Если миф излагается подробно, он инсценирует душевно-духовную сторону события. В лаконичной форме он играет роль примера или сопоставления. Похвалу Серене (min. 30) украшают многие женские имена баснословного мира.
Для лепки отдельных фигур характерны речи, задуманные как средство этопеи. В других случаях ораторы также выбираются обдуманно: если Ал ар их объявляет сам, что Италия для него потеряна, это самый весомый авторитет в данном вопросе (VI cons. Hon. 274-329). Точно так же лучший рупор для зерцала государей - отец Гонория, император Феодосий.
Поэтический эффект основан прежде всего на описаниях, которые оживляются среди прочего благодаря преобразованию их в действие и ярким краскам - золотой, пурпурной, белой, зеленой (например, min. 30, 89-93). Показательны изображения аллегорических фигур - достаточно вспомнить спор между Мегерой и Справедливостью (Ruf. 1, 354-387). Аллегорические описания местностей - как достопримечательная обитель Венеры - показывают, что риторическая выучка может помочь проявиться подлинно поэтическому дару воображения. Вторая книга О консульстве Стилихона объединяет в концентрированной форме различные технические приемы аллегорического оформления.
Ново то, что Клавдиан регулярно снабжает свои произведения поэтическими предисловиями, - можно вспомнить его современника Пруденция, который, правда, создает их с иными целями[15]. Сравнение с орлом в III cons. Hon. praef. свидетельствует о зрелом поэтическом самосознании.
Совершенствованию искусства Клавдиана помогла и риторическая теория - мы можем с ней познакомиться прежде всего по творчеству Менандра Лаодикейского[16] (III в.). Структуру стихотворного энкомия нельзя, конечно, схематизировать, сводя к школьным предписаниям[17], поскольку талант стихотворца все вновь и вновь проявляется в том, что он оживляет, а иногда и нарушает схему[18]. Например, мастерски исполнено возвращение к исходной ситуации предисловия под конец панегирика на четвертое консульство Гонория. Однако литературно притязательное восхваление, составленное по схеме энкомия, в латинской поэзии - новшество Клавдиана[19].
Язык и стиль
Стиль и стих элегантны и выдерживают сравнение с лучшими поэтами I в. по Р. Х. Искусные антитезы возникают как бы непреднамеренно: римский жизненный стиль описывается следующими словами: virtute decet, non sanguine niti ("доблесть - опора, не кровь", TV cons. Hon. 220). Стилистически плодотворная тема, - например, феникс: эта птица умирает с радостью, поскольку ей не терпится родиться вновь (min. 27, 58); только старость уходит, а феникс остается (103). Он - "свой собственный наследник" (101), его смерть - "плодотворная смерть" (25). Гекзаметр иногда искусно делится на мельчайшие единицы (Ruf. 1, 300): emit: instauras; accendit proelia: vincis, "рушит - ты снова воздвиг; выходит на бой - победил ты".
Самые частые стихотворные размеры - гекзаметр и элегический дистих; последний пользуется предпочтением Клавдиана в эпиграммах, малых произведениях и в предисловиях к крупным поэмам. Однако есть и краткие гекзаметрические вещи. В Fescennina размеры чередуются: первая пьеса написана алкеевыми одиннадцатисложниками; вторая состоит из замечательных строф в пять стихов - три анакреонтовых, один хориамбический диметр и ферекратов стих. Третье стихотворение написано анапестами, четвертое - асклепиадовым стихом.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Клавдиан чувствует свой прирожденный поэтический дар, он не хочет говорить verba communia, "обыкновенные слова", прежде всего когда его вдохновляет покровитель (meus Apollo, "мой Аполлон" - min, 3). Однако не следует делать из него импровизатора; реплики вроде min. 25, 1 продиктованы ситуацией и жанром. Свое понимание поэзии Клавдиан высказывает в первую очередь в предисловиях.
Уже в юности он чувствует влечение к крупным темам: достаточно вспомнить о греческой Гигантомахии. Там он в самом начале (1-15) сравнивает свое творчество на эту возвышенную тему с плаванием по открытому морю. В иных местах он также говорит о трепете, который вызывают крупные темы и авторитетные слушатели (например, Manl. Theod. praef). С другой стороны, он дает читателю возможность испытать вместе с ним чувство все большей уверенности. Так, он изображает моряка, который с каждым разом отваживается плыть все дальше и дальше (rapt. 1 praef.), или дает сравнение с молодыми орлами, для которых испытание - смотреть на солнце (III cons. Hon. praef). Из предисловия к Bellum Geticum мы узнаем, что поэт достиг признания и стал видной фигурой. Но именно это он воспринимает как дополнительное бремя ответственности. Полемику с критиками - которых он любезно аттестует как кентавров и фавнов (3) - мы обнаруживаем в предисловии к Epithalamium dictum Honorio Augusto et Mariae.
В De raptu Proserpinae 2 praef. Флорентин выступает как новый Геркулес, Клавдиан - как новый Орфей. Связь между мифологией и современностью в роли художественного материала Клавдиан метко характеризует как взаимоотношения между сном и действительностью (VI cons. Hon. praef). Он мечтал написать поэму о гигантомахии, которую можно было бы положить к стопам Юпитера; теперь же ему предстоит воспеть консульство цезаря. Как уже Овидий, в реальном государе (который и на самом деле воплощает высшую земную власть) по римскому обычаю он видит то, что превосходит миф. Мотив сна со времен Somnium Цицерона тесно связан с темой государства.
В предисловии к третьей книге О консульстве Стилихона Клавдиан сравнивает свое отношение к герою с таковым же Энния к Сципиону. Тот факт, что он пишет по приказу (cons. Stil. 3 praef. 24), он расценивает положительно: полководец придает значение свидетельству Муз (5) и особенно заботится о поэте, который может после победы вновь увидеть Рим и получить военные лавры (20). Этим способом Стилихон сближается с мусическими властителями, такими, как Сципион или Август. Исторические события, без сомнения более значительные, чем, напр., во времена Стация, служат Клавдиану источником вдохновения; они - carmine digna, "достойны стихов" (6). Стихами же, со своей стороны, он вызывает уважение того, кого воспевает (6). С точки зрения Клавдиана, это положение - звездный час истории; он сделал его таковым своей поэзией.
Образ мыслей II
С первого взгляда видно, что Клавдиан идеализирует своего героя Стилихона и демонизирует его противников. Без сомнения, он искажает действительность; однако трудно определить, насколько далеко он заходит в нарушении пропорций[20]. Термин "пропаганда" неоднозначен; хорошая пропаганда опирается на факты, хотя бы и тенденциозно отобранные; пропагандист - вовсе не обязательно лжец. Однако у простых пропагандистов не бывает обычно и такой посмертной жизни, как у Клавдиана. Добросовестная стилистическая отделка и композиция текстов говорят о том, что мы имеем дело с чем-то большим, нежели однодневные памфлеты[21]. Поэтическая концепция не исчерпывается наличием тенденциозности.
Точно так же очевидно, что боги из theologia fabulosa обретают у Клавдиана такую образность и пластичность, как редко у кого в римской поэзии. Но можно ли из этого заключить, что он верующий язычник? Ведь аллегории, которые уже никто не станет воспринимать дословно, поданы у него с такой же степенью наглядности. И разве миф не становится литературой, а его употребление - вопросом стиля, а не религиозной веры уже у Овидия? Одно из стихотворений доказывает, что Клавдиан, хотя бы формально, должен был быть христианином (min. 32)[22], и наоборот, его молитва Виктории (Stil. 3, 205-216) - только образчик патриотической риторики и вовсе не аргумент в пользу его языческих взглядов. Учитывая столь большое распространение религиозного индефферентизма в его время, этот вопрос для понимания стихотворений не столь важен, как иногда предполагают. Клавдиан гордится великим римским прошлым[23]. Что касается настоящего, то для него особенно важна защита культуры от внешних и внутренних врагов[24]. Как и Энний[25], в иных отношениях также сопоставимый с нашим поэтом автор, он в своем творчестве отражает общественные идеалы своего времени. Естественно, он пытается при этом оказать влияние на своего читателя, и мы можем поверить, что он желает, чтобы Римская Империя продолжала существовать, а также считает Стилихона ее призванным спасителем. По своей тенденции Клавдиан - рупор Рима и мировоззрения римлян.
В основе вполне серьезной паренезы императору (IV Hon. 214-352) лежит этический идеал властителя, далеко выходящий за рамки потребностей современной пропаганды[26]. Гонорий должен не только стать государем, который будет достойно управлять империей в духе своего отца; поэт держит перед ним - и перед современным обществом - зеркало и показывает аналогии между макро- и микрокосмом. Вообще поэт Клавдиан еще раз делает актуальным единство греческой и римской культуры, как ее воспринимает его аудитория - образованная сенатская аристократия.
Традиция
В нашем распоряжении около 300 рукописей Клавдиана. В старейших произведения даются самостоятельными группами: политические стихотворения (без панегирика в честь консульства Пробина и Олибрия) были рано, может быть, еще по распоряжению Стилихона собраны в одном своде. С начала средневековья у этого последнего общая традиция с также собранными в одно целое малыми стихотворениями - это так называемый Claudianus maior[27]. Главные представители - Bruxellensis 5381 (Gemblacensis, XI в.), Vaticanus 2809, XII в., Parisinus 18 552, XII-XIII в.
Для Carmina minora есть еще кодексы; самый значительный - Veronensis 163, конца VIII в. Только латинскую Гигантомахию (min. 53) содержит Sangallensis 273, IX в. Греческая Гигантомахия - в Matritensis Graecus 4691, 1465 г., и в Laurentianus, conv. soppr. 164, XV в., греческие эпиграммы - в Heidelberger Palatinus 23, XI в.
Самостоятельная традиция у следующих крупных произведений, которые не были связаны со Стилихоном: Panegyricus dictus Probino et Olybrio и - снова независимо - De raptu Proserpinae; последнее произведение называли Claudianus minor. Оба эти стихотворения всплывают в XII в.
Вообще рукописей Клавдиана в XII, XIII и XV в. становится все больше, что соответствует растущей популярности нашего поэта. Отдельные ветви традиции, насколько мы можем видеть, сходятся только в XII в. Однако каталоги средневековых библиотек показывают, что были и другие комбинации. Все рукописи контаминированы. Новые издатели оставили надежду восстановить стемму.
Влияние на позднейшие эпохи
Влияние Клавдиана многосторонне: как версификатора, как автора архетипических мифологических образов, а также аллегорических фигур и местностей, как источника для художников и скульпторов, как натурфилософа, политического философа, моралиста.
Не прояснены взаимоотношения Клавдиана и Пруденция[28]. Латинские поэты в Галлии, Африке и Италии знают Клавдиана и работают в его традиции. Достаточно сравнить Эпиталамий (mai 9-10) с соответствующими стихотворениями Венанция Фортуната (carm. 6,1) и Сидония Аполлинария (carm. 10-11), который вообще пытается стать вторым Клавдианом. Земляк нашего поэта Нонн Панополитанский (V в.), кажется, обратил на него внимание[29]; в Константинополе его читают Присциан и Иоанн Лидиец (VI в.).
Новый взлет влияние нашего поэта переживает в XII столетии. Иоанн Альтавилльский в своем Architrenius (1184 г.) явно намекает на него[30]. Изображение обители Венеры у Клавдиана (10, 49-96), вероятно, наложило свой отпечаток на распространенное представление о "горе́ Венеры".
Александр Неккам († 1217 г.) цитирует в своем произведении De naturis rerum (1, 35) 53 стиха из Феникса Клавдиана; длинная цитата обладает для нас ценностью рукописи. Алан Лилльский († ок. 1203 г.) пишет своего Anticlaudianus de Antiruftno в полемике с In Rufinum[31]. Он противопоставляет бесчеловечному Руфину свой образ по-настоящему божественного человека. Собрание в преисподней (Ruf 1, 25-67) через Алана (8, 147-316) оказывает влияние на Виду (Christias), Петра Мученика из Анг-лерии (Pluto furens)[32] и Мильтона (Paradise Lost).
Чосер († 1400 г.) использует[33] - может быть, через посредство школьной подборки - Laus Serenae, пролог к VI cons. Hon. и особенно De raptu Proserpinae, произведение, обязанное своей популярностью с XII в., среди прочего, и своим натурфилософским мотивам[34].
В союзе со Стацием и Луканом Клавдиан становится серьезным конкурентом поэтам времени Августа. Переход к эпохе Возрождения для нашего автора оказывается плавным. Петрарка знает его хорошо. Стихотворные энкомии Клавдиана считаются образцом панегирической литературы, оживающей с XIV в. Позднее он периодически угрожает оттеснить на второй план Вергилия с Овидием.
В De genealogiis deorum gentilium (11, 4) Боккаччо († 1375 г.) дает жизнеописание Венеры; при этом он подробно цитирует Эпиталамий, но называет его De laudibus Stylliconis. Эпиталамий (min. 10) оказывает влияние также на стансы Полициано († 1494 г.) Per la giostra. Клавдианов Court of Venus (ibid.) еще в XVIII в. вызывает многочисленные английские переложения в стихах[35]. Кольридж († 1834 г.) также рекомендует исполненного фантазии Клавдиана и оставляет Силия непрочитанным[36].
Плавание Венеры (Claud, mai. 10,144-179) порождает целую традицию в изобразительном искусстве, которая ведет к Venus marine Пуссена († 1665 г.)[37]. Наряду с Овидием и Стацием Клавдиан наложил весомый отпечаток на восприятие мифа и вообще античности вплоть до XVIII века.
В произведениях в жанре зерцала государей[38] от Policraticus (1159) Иоанна из Солсбери († 1180 г.)[39] до De cura rei publicae Филиппа Лейденского (некоторое время спустя 1355 г.) слова Феодосия Гонорию (IV cons. Hon., особенно 229-302) - наиболее часто цитируемый пассаж. Традиция продолжается и в эпоху Ренессанса, как, например, в Boke Named the Gouemour (1531 г.) Томаса Элиота. Вплоть до Нового времени Клавдианов Руфин оказывает влияние на клишированные изображения тиранов.
Афоризмы Клавдиана с IX в. входят во флорилегии. Еще Новое время любит и ценит фразы вроде mobile vulgus ("непостоянная толпа", IV cons. Hon. 302; отсюда английское mob), о свободе служить хорошему властителю (numquam libertas gratior extat / quam sub regepio, "никогда не бывает свобода милее, / чем при честном царе", cons. Stil. 3,114 сл.) и о несносном выскочке: asperius nihil est humili cum surgit in altum ("нет скверней никого, чем из подлых пробившийся к знати", Eutr. 1,181). Клавдиан присутствует и в числе авторов, которых читает Монтень († 1592 г.). Монтескье († 1755 г.) предваряет свои Considerations об упадке Рима словами из Ruf. 1, 22 сл.: tolluntur in altum, ut lapsu graviore ruant ("к вершине стремятся, / чтобы с большей упасть высоты").
Кольридж называет Клавдиана "первым из современных"; он открывает в нем противостояние античной объективности и современной субъективности. Жорис-Карл Гюисманс († 1907 г.) посвящает ему раздел в своем A Rebours[40]. Еще в 1966 г. Клавдиан занимает Хеллу С. Хаассе в ее новелле Een nieuwer testament. Германн Зудерманн в драме Die Lobgesange des Claudian (Stuttgart, Berlin 1914) метко назвал нашего поэта "любимцем богов, у которого крестильная купель не стерла с перьев отблеск Олимпа" (1 явление, 4 сцена).
Жизнь, датировка
Г. Веттий Аквилин Ювенк, из знатной испанской семьи, - пресвитер. Он создает свое Сводное Евангелие (Evangeliorum libri IV) при Константине, вероятно, в 329/330 г.
Обзор творчества
История детства - синопсис Евангелий от Матфея и от Луки (ср. Diatessaron Татиана); затем он следует Евангелию от Матфея, которое дополняет Евангелием от Иоанна.
Источники, образцы, жанры
Жанр "библейского эпоса", с одной стороны, можно свести к школьному упражнению поэтического пересказа, с другой - к желанию образованной аудитории получить стилистически приемлемую версию библейских сюжетов. Ювенк, вероятно, создает свой труд самостоятельно; кроме латинской версии, он привлекает также и греческий оригинал.
Литературная техника
В принципе доминирует почти дословное воспроизведение, которое, как полагает поэт, подобает священному тексту. Одновременно - при всем при том - omatus (4, 808) - открыто провозглашенная цель; только самая благородная литературная форма, эпическая, может соответствовать высоте предмета. Манеру Ювенка можно охарактеризовать следующими ключевыми понятиями: перифраза, сокращение, распространение, деисторизация, деиудеизация, романизация.
Язык и стиль
Как и следует ожидать от классициста, обращение с языком и со стихотворным размером осуществляется в рамках корректности.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Вступление излагает литературную концепцию Ювенка: ничто в мире не бессмертно, в том числе и Рим. Однако слава подвигов человека живет долго, если они воспеты, скажем, Гомером или Вергилием. Точно так же длительна и слава поэтов. И если уже сказания, основанные на человеческой лжи, дают поэту такую посмертную жизнь, то Ювенк, безусловно, сподобится бессмертной славы и вечной жизни, поскольку он возвещает о божественной истине жизнетворческих деяний Христа. Поэтому даже гибель мира ему не страшна[1]. Христианская поэзия может спасти автора на Страшном суде. Однако он не хочет провозгласить ее средством стяжать милость; Ювенк молится о крещении Святым Духом в Иордане своей души - как позднее Мильтон; тем самым он ставит свое творчество на службу высшему и в эпилоге высказывает убеждение в том, что он обязан своим произведением Христовой благодати, gratia Christi (4, 806) и его миру, рах. Таким образом он делает первый шаг к поэтике христианского эпоса.
В поэме Ювенка, что касается ее замысла, речь идет о "крещении" (т. е. христианизации и спиритуализации) античного эпоса. Достижения Гомера и Вергилия, а также их долговечность должно превзойти (аналогичная мысль в светском варианте появится у Камоэнса): Ювенк пишет первый уже "нелживый" эпос.
Образ мыслей II
Обычное преклонение перед правителем христианизируется: царь-миротворец Константин - единственный монарх, который не хочет, чтобы его почитали как бога; ему воздаст вечной жизнью милость Христова (4, 809-815). Император - гарант внешнего мира, и это - предпосылка для появления труда Ювенка (4, 809 сл.); косвенно это напоминает Pax Augusta, необходимое условие творчества Вергилия (количество книг у Ювенка тождественно числу не только Евангелий, но и Георгик). Сочетание классицизма и христианства имеет и римско-политический акцент. В эпоху Константина появляется не только "христианский Цицерон" (Лактанций), но и "христианский Вергилий" - Ювенк.
Традиция
Шесть рукописей относятся к докаролингской эпохе; более всего (около 30) кодексы Ювенка распространены в IX-X вв.; история текста еще не написана.
Влияние на позднейшие эпохи
Ювенк получает немедленное признание как архегет христианской поэзии. Проба и Паулин из Нолы знают его. Иероним в своей истории литературы отводит ему видное место. В эпоху поздней античности Ювенка часто цитируют вместо Святого Писания. Вплоть до XI в. и вновь с эпохи Возрождения он был школьным автором, хотя ему и предпочитают более гибкого Седулия.
Жизнь, датировка
Радостное событие в библейской эпике - Carmen Paschale Седулия (вторая четверть V в.). Автор, по-видимому, родом из Италии, но позднее перебирается в Грецию.
Обзор творчества
Седулий предпосылает четырехчастной Евангельской гармонии книгу о Ветхом Завете, и потому Carmen Paschale состоит из пяти книг. Мы располагаем и в высшей степени риторизированной версией этого произведения в прозе (Opus Paschale). Элегия с искусным повтором полустиший параллелизирует события Ветхого и Нового Завета. По принципу абецедария построен знаменитый гимн Христу A soils ortus cardine.
Источники, образцы, жанры
Как автор библейского эпоса Седулий следует за Ювенком, однако в "вергилизации" он заходит гораздо дальше, чем его предшественник, и заимствует у классика иногда целые стихи. К счастью, он отказывается от эстетически неплодотворного рабского копирования библейского оригинала.
Литературная техника
Седулий - одаренный поэт, самостоятельно располагающий свой материал. У него есть чутье на главное и второстепенное, и поэтому Пасха тематически оказывается на первом плане. Чудеса Ветхого и Нового Завета - ее предзнаменования; их нужно понимать типологически. Грехопадению в начале второй книги противопоставляется воплощение Сына Человеческого; для женских фигур - Евы и Марии - автор выражает свою оценку в поэтических образах. Сосредоточение на деяниях Христовых дает то эстетическое преимущество, что речь идет не столько об учении, сколько о событиях. Кроме того, автор (такой же пламенный оратор, как Лукан) оживляет рассказ молитвами, наставлениями и полемикой. Текст, предназначенный для медитации, можно оценить как "стихотворный иконостас" avant la lettre.
Язык и стиль
Изысканная манера автора сказывается на стихах лучше, чем на вымученной прозе.
Образ мыслей I. Литературные размышления
В намерении воспеть чудеса Христовы (carm. pasch. 1, 1) Седулий, как раньше Ювенк, противопоставляет свое творчество лживой поэзии язычников. Он выбирает стихотворную форму, поскольку та по вкусу образованной публике (epist. 1, р. 5, 1 Huemer); подобно Лукрецию, он отводит поэтике скромное место, далеко не отражающее его настоящих достижений.
Образ мыслей II
Автору пришлось каяться в своей талантливости; самостоятельная трактовка библейского предмета ставит его в затруднительное положение; отсюда - прозаическая переработка.
Традиция
Стихотворное наследие Седулия было издано посмертно в 495 г. Все рукописи Carmen Paschale восходят к одному архетипу. Старейшие - Ambrosianus R 57 (VII в.), Taurinensis E IV 44 (VII в.), Gothanus I 75 (VIII в.), Basileensis О IV 17 (VIII в.). Начиная с IX в. рукописи становятся многочисленными; некоторые монастырские библиотеки располагали произведениями любимого автора даже в двух экземплярах.
Влияние на позднейшие эпохи
Седулия ценили высоко и много читали. Аратор (Деяния апостолов, 544) в своей аллегоризации идет по его стопам, как и в обращении с языком. Мы уже говорили об одаренном Авите (начало VI в.). Ок. 900 г. Ремигий из Оксерры пишет комментарий к Седулию; строфы Christianissimus poeta обогащают требники и молитвенники, а через перевод Лютера - евангелическое церковное пение.
Жизнь, датировка
Аврелий Пруденций Клемент, родившийся в 348 г. в Испании, изучает риторику, занимается адвокатской практикой, дважды становится наместником провинции и наконец входит в круг советников императора Феодосия. В более зрелом возрасте он принимает решение посвятить свою жизнь исключительно христианской поэзии. В пятидесятисемилетнем возрасте он сам издает свои стихотворения. В предисловии нет упоминания о Dittochaeum: показалось ли автору это произведение слишком незначительным или оно было создано позже? Неупоминание в предисловии Психомахии объясняется иначе (см. ниже прим. 2). Варианты в cath. 10, 9-16 заставляют думать о втором издании, на что, правда, иные указания отсутствуют. Год смерти поэта неизвестен.
Издание включает: Praefatio (405 г.), Cathemerinon, Apotheosis, Hamartigenia, Psychomachia, Contra Symmachum (402-404 гг.), Peristephanon, Epilogus. Peristephanon в некоторых рукописях идет следом за Cathemerinon, но в лучших - после Contra Symmachum. Положение и функция так называемого Epilogus установлены не вполне надежно, как и последовательность стихотворений в книге Peristephanon[1]. Все произведения написаны в промежутке 392-405 гг.
Обзор творчества
В центре сборника стоит Psychomachia[2], окруженная двумя парами дидактических эпических произведений. Две книги, стоящие перед Psychomachia, - Apotheosis и Hamartigenia - направлены против еретиков, а стоящие после - Contra Symmachum I и II - против язычников. Обе двойные группы обладают внутренней цельностью в силу общих прологов и эпилогов. У Психомахии - собственный пролог. Эпическую сердцевину сборника обрамляют лирические произведения Cathemerinon и Peristephanon.
Симметричная архитектоника дополняется последовательным развитием темы. Книга Cathemerinon ("Ежедневные гимны") сопровождает христианина в течение года и дня. Она содержит по шесть гимнов[3] для определенных часов дня и времен года. В конце - в обоих последних гимнах - ярче всего проявляется связь со Христом. Стоящие в центре эпические произведения оставляют на время практику и обращаются к богословию. Центральное произведение, Psychomachia, фланкируют поэмы, направленные против заблуждений - ересей и язычества. Apotheosis поражает патрипассиан, сабеллиан, иудеев, эбионитов и манихеев и затем развивает ортодоксальное учение о Троице. Пруденций достаточно осторожен, чтобы в открытую не нападать на ариан и присциллиан. Hamartigenia обращается против дуалистических концепций возникновения греха. Часто упоминается имя Маркиона; но мишенью собственно является скорее, и Пелагий.
Сердцевина же, Psychomachia, сориентирована в свою очередь на практику: воздвижение храма мудрости возможно только после победы добродетелей. По призыву Христа душе, прежде чем обратиться к Нему, предстоят шесть битв: аллегорические образы Веры, Целомудрия, Терпения, Смирения, Надежды, Трезвости, Разума и Трудолюбия преодолевают соответствующие пороки. Седьмая битва состоится после возвращения победоносной рати добродетелей. Раздор (ересь) уступает перед Единосущием. Добродетели воздвигают храм, в котором живет мудрость.
В паре с борьбой против еретических заблуждений - противодействие язычеству. Обе книги Contra Symmachum связаны (хотя, по-видимому, актуальный повод и отсутствует) со знаменитым спором об алтаре Победы 384 года. Первая книга - критика политеизма; вторая опровергает тогдашнюю Relatio Симмаха, развивая контраргументы Амвросия (epist. 17 сл.). Последняя книга (Peristephanon: "О венках") показывает, как мученичество венчает христианскую жизнь. Она состоит из 14 стихотворений, сочетающих в себе лирический, эпический и драматический элемент. Пруденций в основном воспевает испанских и - по случаю пребывания в Риме в 401-403 гг. - римских мучеников. В сборнике чередуются теория и практика, созерцание и борьба, что обусловило последовательное его развитие как единого целого.
Самостоятельное произведение, интересное с точки зрения истории изобразительного искусства, - Dittochaeum ("Двойное подкрепление"). 49 стихотворений по четыре гекзаметра задуманы как надписи к фрескам в одной из римских базилик, представляющим сцены из Библии.
Источники, образцы, жанры
В некотором смысле можно сказать, что Психомахия вступает в соревнование с Вергилием и его подражателями; последовательное развитие получают их опыты аллегорического оформления материала. В результате возникает христианская книжная поэзия как противовес языческой литературе. Несмотря на то, что "подражание от противного" совершенно очевидно, не надо абсолютизировать антивергилиевскую тенденцию: скорее полемику с Вергилием следует оценить как признак стремления сказать нечто важное и общезначимое, подобно тому как прежде досократики и Лукреций прикладывали к себе мерку великих эпиков. Это столь же мало имеет целью "заменить" Вергилия, как второе творение - церковь - первое, то есть природу. Наряду с вездесущим Вергилием особого внимания заслуживает Лукреций - удивительная конвергенция, которая, однако, все вновь и вновь обнаруживается у раннехристианских авторов, поскольку они умеют ценить духовную свободу этого автора. Для описания древнеримской религии дает краски римская сатира.
Гораций - отправная точка для лирических стихотворений: Пруденций христианизирует форму и содержание его лирики. Правда, широкий разброс и "систематическое" использование стихотворных размеров заставляют думать и об использовании справочников[4]. У стихотворений, посвященных мученикам, как у "победных песней", есть пиндаровский фон, однако несколько расплывчатый.
Мученичество Романа (perist. 10) со своими 1140 ямбическими триметрами - христианский pendant трагедии. Изображение мученичеств в книге Peristephanon в духе трагедий Сенеки и эпики Лукана эксплуатирует римскую склонность к ужасному. Это справедливо и в отношении вкуса к роскоши и блеску: описания, например, баптистерия (perist. 12, 31-44) переносят Стациевы изображения вилл в религиозную сферу. Риторическая ἔϰφρασις в описании храма (psych. 823-887) облагораживается связью с Апокалипсисом.
Характерны для Пруденция жанровые скрещивания на микроуровне - буколические мотивы есть в гимнах, сатирические в дидактическом эпосе[5] - и в целом; поэт в сборнике стихотворений, отклоняясь от классических традиций, объединяет произведения совершенно различных жанров[6]. Из современных светских разновидностей назовем: эпиграмму (perist. 8), описание путешествия (perist. 9), carmen tragicum (perist. 10), элегическое послание (perist. 11), мим (perist. 12) и, естественно, клавдиановскую эпику. При этом Пруденций понимает и учитывает вкус современной публики; однако было бы, безусловно, слишком узко рассматривать его творчество только как реакцию на определенные процессы в литературе его времени; его цель - христианизировать поэзию вообще.
Библию Пруденций читает в доиеронимовском переводе, который (если поэт не приукрашивает его) был достаточно элегантным. Кроме того, для него актуальны Тертуллиан, Киприан, Арнобий, Лактанций, Амвросий и деяния мучеников. Hamartigenia опирается на тертуллиановскую работу Adversus Marcionem. Источники для Contra Symmachum - Relatio самого Симмаха и возражения Амвросия, а кроме того, апологетическая традиция критики языческих богов. Взаимосвязь с Августином остается под вопросом.
Труд Пруденция по темам и жанрам "энциклопедичен". Можно в качестве параллели вспомнить обобщающие опыты вроде цикла трактатов Цицерона или произведений Сенеки; приводили в этом смысле и Corpus iuris[7]. Попытка охватить в одном цикле повседневную жизнь христианина (в Cathemerinon), христианское учение (в эпических произведениях) и венец христианской жизни (в Peristephanon) напоминает - скорее в целом, чем в подробностях - главное произведение Климента в трех частях (Протрептик, Педагог, Строматы). Напрашивается и мысль о римской поэзии, которая, - например, в лице овидиевых Метаморфоз - задумана энциклопедически. Крупная форма у Пруденция - "первый опыт латинско-христианской космической поэзии"[8]. Непривычно сочетание жанрово разнородных элементов в симметрично выстроенное целое; это напоминает сборник Катулла, чей облик в том виде, в каком он дошел до нас, равным образом восходит к поздней античности; эти крупные формы предполагают такой вид публикации, как кодекс[9]. Вергилневедение эпохи Пруденция рассматривало Эклоги, Георгики и Энеиду как одно всеобъемлющее произведение, повествующее о различных возрастах человечества в их последовательности: пастушеская жизнь, земледелие, война[10]. В стремлении вступить в соревнование с классическими поэтами Пруденций в своем сознательно разнородном сборнике создает нечто неклассическое[11]. Вергилий - сакральный поэт дохристианского Рима - возвещает в Георгиках (3, 1-39) о намерении построить храм в честь Августа - обещание, исполнением которого считается Энеида; аналогично сборник Пруденция, где кульминация центральной пьесы - строительство храма мудрости, сравнивали с церковными постройками того времени[12], о которых с восхищением отзывается поэт. Эпиграмматический триптих - perist. 8[13].
Литературная техника
Психомахии предпослано гимническое обращение ко Христу. С внешней стороны его можно сопоставить с обращениями к Музам, однако Христос - вовсе не литературное божество, Он, как никто другой, ответствен за предмет в целом. Этот аспект invocatio сближает Пруденция с дидактическими поэтами - авторами О природе вещей, Георгии и Метаморфоз. В особенности следует вспомнить овидиево nam vos mutastis (met. 1, 2). Пруденций сам осознает дидактическую цель своей поэзии (psych. 18 сл. и psych, praef. 50-68).
"Аллегорическое творчество", характерное для римской поэзии, Пруденций довел до логического конца. Психомахия - первая последовательно аллегорическая крупная поэма в европейской литературе. Любая мельчайшая деталь ее олицетворений находится в самой тесной связи с сущностью. Эпические начатки (Молва у Вергилия, аллегорические персонажи и местности Овидия, Fides и Roma у Силия Италика) Пруденций последовательно развивает; это - отважное новшество; здесь христианство помогает довести одну из типически римских тенденций оформления материала до предела, и возникает "морально-аллегорический" эпос. Поэтическая аллегория появляется в Cathemerinon как обращение аллегорезы, восходящей к традиции древнехристианского богословия. Возникающая из этого смесь отвлеченных и наглядных элементов создает трудности для современного читателя, ищущего "чистой" образности[14]. Прежде всего Пруденций одухотворяет типично эпические элементы изображения битв (для описания борьбы между добродетелями и пороками) и ἔϰφρασις (для описания будущего храма мудрости).
Образная ткань плотно облекает предмет. В книге Cathemerinon царит символика света и тьмы. В Психомахии вид гибели определенного порока тесно связан с его сущностью. Удивительна духовная близость к Лукрецию (1, 78 сл.) в описании того, как языческую религию преодолевает Fides (psych. 21-38). Ужасную голову старой религии попирают ногами; победители чувствуют, что достигли небес. Это не случайность, а культурно-историческая параллель: Лукреций изобразил внутреннее освобождение, а Пруденций отмечает этой реминисценцией новую ступень, на которой христианство дает аналогичный опыт.
Концентрической архитектуре целого соответствует тонкость и уравновешенность в деталях; так, в Cathemerinon у отдельного гимна часто есть собственный центр тяжести в виде библейской истории - композиция и функция рассказа напоминают четвертую книгу Од Горация.
Язык и стиль
Везде царит поэтическая форма. Вкрапленные в текст Contra Symmachum в некоторых рукописях прозаические цитаты из Симмаха были вставлены позднеантичным редактором[15].
Язык и стиль эстетически притязательны, иногда в высшей степени поэтичны и искусны. Архаизмы вроде olli вместо illi уже ко времени Вергилия давно вышли из употребления; Пруденций использует их для своего стихотворчества. Контраст с сознательно простыми гимнами Амвросия вряд ли мог быть сильнее. Для своих представлений христианин Пруденций создает множество новых слов, которые стали неотъемлемым достоянием средневековой латыни[16].
Он владеет всеми техническими приемами античной риторики. Как ритмик[17] Пруденций отличается вкусом и разносторонностью. Он не только употребляет горацианские размеры, но и прибегает к другим лирическим строфам, однако никоим образом не выходит из рамок квантитативной метрики. Форма строф в cath. 1; 2; и; 12 амвросианская.
Образ мыслей I. Литературные размышления
В отношении Пруденция ошибочно говорить о христианском оправдании языческой поэзии; правильнее сказать, что у него формы и язык старой латинской поэзии возрождаются под знаком Христа, подобно тому как Лукреций поставил свое творчество на службу эпикурейской проповеди и воссоздал таким образом дидактический эпос большого стиля. Типично римской целеустановке - поучению - соответствует желание сделать что-то полезное[18] или нужное Господу (praef. 28-46; epil. 21-35). Ддя Пруденция задача христианского поэта - восхваление Бога (praef. 36). К этому добавляется забота об освящении собственного труда, желание поучать людей, привести их к Господу и стать защитником христианства: поэзия служит сверхземным целям[19]. "Формулы скромности" нужно воспринимать на фоне христианского смирения; христианские и общелитературные топосы вдохновения сочетаются в perist. 10, 1-25, особенно 19, и отсюда вырастают поистине отважные поэтические притязания. Природа и классическая традиция используются и одухотворяются как знаковая система. Таким образом, можно говорить о систематическом христианском преображении почти всех поэтических форм[20]. В каждой из них он ищет и находит то, что "родственно правде"[21], и выводит найденное на свет. Высокая оценка эпоса в античности проявляется в том, что Психомахия стоит в середине сборника.
Образ мыслей II
В Психомахии Пруденций от Творца обращается к творению. Духовная брань разыгрывается на трех уровнях: свою битву в одиночку ведет каждый человек внутри себя, церковь борется в человеческой истории и, наконец, одерживается эсхатологическая победа, на которую указывает освящение меча Целомудрия (107 сл.) и строительство храма в конце.
Связь библейского и земного мира видна в Peristephanon с иной точки зрения, нежели в Cathemerinon: здесь подход современности к библейской истории сакраментален, а там мученики прошлого непосредственно участвуют в событии священной истории[22].
Пруденций перенимает и христианизирует и представление о "вечном Риме", Roma aetema; достаточно вспомнить о гимне Лаврентию и прежде всего о Contra Symmachum (1, 542; Verg. Aen. 1, 279). Virtutes римлян создали Империю, и теперь под властью христианского государя возможно всемирное христианское царство. В отличие от других, Пруденций не верит в гибель (обращенного в христианство) Запада; но можно ли поэтому называть его теологом Империи в том же смысле, как и Евсевия? Скорее, для него речь идет о преображении римской истории под знаком Христа.
Традиция
О богатой традиции - речь идет о приблизительно 320 рукописях - здесь могут быть даны лишь самые беглые указания. Самая старая сохранившаяся рукопись, Putean(e)us (A, Paris, lat. 8084, VI в.), написана капитальным письмом и имеет подпись некоего Веттия Агория Базилия, имеющего также заслуги в сохранении текстов Горация; в то время были уверены в том, что античное наследие - это единое целое. Лишь немного моложе Ambrosianus D 36, sup. (B), чьи старейшие части, вероятно, были созданы в Боббио ок. 620 г. Recensio основывается на этих двух древнейших рукописях; поскольку они содержат лакуны, приходится привлекать дополнительные кодексы.
Все рукописи распадаются на два класса. Первая - лучшая - группа содержит произведения в рассмотренном выше (стр. 1484-1485) порядке. Во второй за cath. 10 следует книга perist.; затем идут cath. 11 и 12. Взаимоотношения классов нуждаются в дальнейшем прояснении. Следы авторских вариантов предполагали в cath. 10, 9-16; 3,100; psych. 727-729.
Мы располагаем иллюстрированными рукописями Пруденция, восходящими к утраченному иллюстрированному изданию Психомахии, вероятно, еще V в. Позднеантичный художник христианизирует типы изображений, подобные историческим рельефам на колоннах Траяна и Марка Аврелия. Таким образом, он переносит в живопись метод, полностью аналогичный тому аллегорическому преображению эпических батальных сцен, которое осуществляет Пруденций.
Влияние на позднейшие эпохи
Августин и Иероним не обратили внимания на Пруденция. Что вызвало у них подозрение: классическая поэтика или же римская идеология? Или его стихи читались первоначально лишь в узком кругу, который еще более уменьшается после 410 г.? Но тем более живой отклик он нашел у позднейших поколений.
Сидоний Аполлинарий (epist. 2, 4, 9) ценит Пруденция наравне с Горацием (ср. параллель в истории текста в предыдущем разделе). Геннадий (vir. ill 13) называет его знатоком языческой литературы, Алциму Авиту (carm. 6, 372) принадлежит популярный позднее каламбур о prudens ars, "разумном искусстве" Пруденция.
В эпоху средневековья Пруденция читают (и подражают ему) больше всего. Его гимны, сегодня оцениваемые как "нелитургические", вошли целыми строфами[23] в римские молитвенники. Его гимны и песни о мучениках сравнительно рано снабжают древневерхненемецкими глоссами. Похоронная песнь iam maesta quiesce querella (из cath. 10) переживает смену эпох в Книге псалмов Бабста (1545) и еще сейчас сохраняется в Псалтыри шведской церкви[24].
Влияние Психомахии на искусство и литературу Средних веков трудно оценить[25]. Правда, Данте, который по масштабу своей космической поэзии далеко превзошел Пруденция, как представляется, игнорирует его и других позднеантичных поэтов[26].
В Новое время его звезда постепенно закатывается. Эразм признает Пруденция в его уникальной многосторонности unum inter Christianos fecundum poetam, "единственным поэтом среди христиан, принесшим добрые плоды", и знает лучше, чем потомки, что его культурные достижения переживут смену эпох и модных стилей: virum quovis etiam saeculo inter doctos numerandum, "это муж, который в любом веке будет причислен к искусным"[27]. Книга Peristephanon своим наглядным изображением мученичества находит отклик в эпоху барокко[28]. Ричард Бентли называет Пруденция Вергилием и Горацием христиан (Christianorum Maro et Flaccus)[29]. Еще в произведении Сэмюэля Ричардсона Pamela, or Virtue Rewarded (1740) открыли реминисценции Пруденция[30].
В рамках позднеантичного преобразования римской литературы Пруденций в поэтической области завершает начатую Иларием и Лактанцием христианизацию эстетики. Он - первый христианин, для которого поэзия - профессия и призвание. Поэтика "восхваления" пролагает путь в будущее для литературы христианской Европы, как и поэтика "преображения"; и то, и другое актуально еще для Рильке.