Гораций

Жизнь, датировка
Кв. Гораций Флакк родился в Венузии 8. 12. 65 г. до Р. Х.[1] и таким образом наряду с Ливием Андроником и Эннием относится к поэтам, которыми Рим обязан южной Италии. Его отец, вольноотпущенник самоотверженными личными усилиями дал ему возможно лучшее образование.
Правда, школьные годы в столице и брутальная педагогика знаменитого Орбилия прививают ему отвращение к древней латинской литературе. Греческую философию и литературу Гораций изучает в Афинах (epist. 2,2, 44). Там он примыкает к Бруту; он сражается против цезарианцев в неожиданно высоком звании - военного трибуна[2]. После поражения при Филиппах (42 г. до Р. Х.; carm. 2, 7) и потери отцовского имения бедность сделала его поэтом, как он утверждает с сатирической самоиронией (epist. 2, 2, 50-52). Возвратившись в Вечный город, он покупает себе видную должность писца квестора.
Он встречается с известными благодетелями литераторов, в том числе с Азинием Поллионом (ср. carm. 2, 1) и М. Валерием Мессалой (ср. ars 371). Обратив внимание на его стихи, Вергилий и Варий в 38 г. рекомендуют его Меценату, который принимает его в свой кружок и дарит ему - вероятно, вслед за выходом первой книги сатир, т. е. после 35 г. - сабинское имение. В основном ничто не омрачает их дружбу: Меценат ведь умеет считаться с высоким стремлением поэта к свободе (epist. 1,7). Август, который предлагает ему место личного секретаря, также должен столкнуться с тем фактом, что поэт не продается, и смиряется с этим. На 17 г. Гораций получает почетное задание написать Юбилейную песнь и разучить ее с хором мальчиков и девочек. Как римский лирик - поэт, музыкант, посредник между нами и божеством - он удостаивается признания цивилизованного мира. Гораций умирает 27. 11. 8 г. до Р. Х. - вскоре после смерти Мецената, о котором он уже давно знает, что их судьбы связаны (carm. 2, 17); рядом с ним он и похоронен.
Жизнь привела Горация от бури и натиска республиканства к покою и разочарованию. Только если отнестись серьезно к его юношескому воодушевлению и ревности, можно оценить, как тяжело дается старческое хладнокровие, которое может показаться само собой разумеющимся только торопливому читателю.
Сатиры были изданы после эклог Вергилия, возможно, в 35/34 г.[3] (книга 1) и 30/29 г. (книга 2), эподы вскоре после битвы при Акциуме (т. е. после 31 г. до Р. Х.: epod. 9), первые три книги од в 23 г., первая книга посланий в 20 г. (epist. 1, 12, 27 сл.), послание к Флору (epist 2, 2) до 19 г., Юбилейная песнь в 17 г., послание к Августу (epist, 2, 1) после того, как к культу ларов был приобщен genius Augusti - 14 г., четвертая книга од после возвращения принцепса в 13 г. (carm. 4, 15). Ars poetica датируется по-разному (23-18 или 13-8 гг.).
Одновременность написания эподов и сатир показывает, что Гораций перерос традицию Луцилия и четко разделил жанры сатиры и ямба, неразличимые у предшественника.
В эподах уже заявляет о себе поэт од; возможно, здесь есть точки хронологического пересечения. Тематически оды родственны сатирам и посланиям, с которыми они возникли отчасти в одно время.
Развитие от первой через вторую книгу сатир к посланиям имеет параллель в движении от эподов к одам. Четвертая книга од, вышедшая в свет уже близко к наступлению позднеавгустовой эпохи, опять показывает нашего поэта в новом свете.
Обзор творчества
Оды (Carmina)
Книги 1-3
Единый сборник обрамлен двумя поэтологическими стихотворениями, написанными первой асклепиадовой строфой (1, 1 и 3, 30).
Центр - цикл[4] из 12 стихотворений (2, 1-12). Перед ним и после него стоят по 38 од. Иные важные группы - девять стоящих вначале "парадных од", из которых каждая написана своим размером. Третью книгу открывают так называемые "римские оды", все вместе написанные алкеевой строфой. Оды к Меценату стоят среди прочего на почетном первом месте (1, 1), точно после середины (1, 20; 3, 16) и в конце книг (2, 20; 3, 29 и 30). Центральный цикл обрамлен стихотворениями к Поллиону (2, 1) и к Меценату (2, 12).
Книга 4
Центральный пункт нового сборника занимает написанное асклепиадовым стихом стихотворение об увековечивающей силе поэзии. Этот размер отличает все структурно важные оды. Тематически родственные пьесы частично размещены по соседству (пригласительные 11 и 12 оды), частично по принципу рамочного расположения.
Эподы (Ямбы)
Сборник, возможно, вдохновленный Ямбами Каллимаха, состоит из семнадцати пьес. Первая и девятая - т. е. начало и середина - посвящены Меценату. Перед центральным стихотворением и после него (9) - два цикла по восемь пьес. В каждом случае последнее стихотворение (8 и 17)[5] обращено к старухам, оба предпоследних адресованы римлянам (7 и 16). В остальном - сознательная забота о разнообразии.
Сатиры
Книга I
Первая книга включает десять пьес, как эклоги Вергилия и первая книга Тибулла. Сатиры 1 и 6 адресованы Меценату, 5 и 10 тесно связаны с его кружком; так книга делится на две половины. Разнообразие заключается в том, что в первой половине сатиры 1-3 образуют цикл диатриб, а во второй 7-9 сатиры имеют повествовательный характер. Литературно-теоретические сатиры 4 и 10 не расположены в точности параллельно: первая половина книги завершается повествовательно, вторая - теоретически[6].
1. К Меценату. Никто не доволен своей участью; однако на самом деле никто не поменялся бы с другим. Забота о спокойной старости - только предлог: жадность, подогреваемая завистью (110-116), - вот настоящая причина работы без отдыха; вряд ли кто-нибудь умеет блюсти меру и в должное время прекратить приобретать, чтобы пользоваться приобретенным.
2. Как есть разумная середина между скупостью и расточительностью, так и в любви: крайности, которых следует избегать - уличные девки и чужие жены, золотая середина - девушки-вольноотпущенницы вольных нравов.
3. Нужно отличать друг от друга грубые и мелкие ошибки, быть самокритичным, но снисходительным к друзьям.
4. В отличие от Луцилия или какого-нибудь Криспина Гораций не пишет много. Честолюбивые, жадные до денег и до наслаждений люди боятся стихов и ненавидят поэтов. Гораций и не считает себя поэтом: язык сатиры - как и комедии - близок к повседневному. Не нужно бояться Горация, ведь его книг нет в лавках, он читает их только в узком кругу, и не по собственной воле. Ему чужды клеветнические речи. Он научился у своего отца поучению с примерами и именами. То, что он пишет стихи, - один из его мелких недостатков.
5. Путешествие из Рима в Брундизий.
6. К Меценату. Меценат не презирает Горация за его низкое происхождение. Отцу[7] поэт обязан своим образованием, лучшим, какое только можно было получить. Поскольку он чужд честолюбия, он может жить счастливо.
7. Веселый эпизод того времени, когда Брут был претором в Азии.
8. Деревянный Приап рассказывает, как он изгнал двух ведьм.
9. Горацию на Sacra via докучает честолюбец, желающий проникнуть в кружок Мецената (иногда неточно обозначаемая как "сатира о болтуне").
10. Гораций защищает свою критику в адрес Луцилия (ср. 1, 4) и набрасывает эскиз поэтики сатиры. Если бы Луцилий - безусловно остроумный по своему времени - писал сегодня, он был бы более самокритичен. Гораций не хочет нравиться всем; он называет немногих, чьим суждениям он придает значение.
Сатиры
Книга 2
Книга состоит из двух циклов по четыре сатиры. Предпоследняя в каждой группе написана в духе диатрибы (3 и 7), последняя - (4 и 8) занимается кухонной мудростью. Особенно важная первая по праву стоит в начале, соответствующая ей и столь же значительная шестая не открывает вторую половину, но сдвинута, чтобы избежать жесткой симметрии. Шестая и седьмая сатиры взаимно дополняют друг друга; они стоят рядом, поскольку они отражают характер Горация с двух совершенно различных сторон.
1. Остроумно-многозначная консультация с юристом Требацием содержит самостоятельную оценку Луцилия; самоуверенное определение - с намеком на учение о status[8] - места собственной сатирической поэзии между полемикой и лестью, нападками и признанием.
2. Крестьянин Офелл критикует роскошь модного стола и рекомендует простую и грубую крестьянскую пищу.
3. Дамасипп, потерпевший крушение эксперт в области искусства и торговец недвижимостью, обращенный Стертинием в стоическую веру, упрекает Горация за недостаточную литературную плодовитость, реферирует лекцию своего наставника о безумии всех дураков и заканчивает перечнем грехов Горация.
4. Катий посвящает Горация в высшую кухонную мудрость (γαστροσοφία) - путь к истинно блаженной жизни.
5. Провидец Тиресий открывает Одиссею таинства охоты за наследством.
6. Благодарность богу-покровителю Меркурию за сабинское именье. Мучительность городской жизни. Иллюзии посторонних о влиянии Горация на Мецената. Мечты о счастливой сельской жизни: домашняя мышь и полевка.
7. Проповедь раба Дава по случаю Сатурналий: будучи в городе, ты хочешь в деревню, и наоборот. Прихлебатель Мецената, выслушай проповедь, которой я научился у криспинова привратника: иду я к девке, ты к чужой жене, и кто из нас больший грешник? Ты не прелюбодей, как и я не вор: а все от страха. Тысячу раз раб, ты хочешь быть моим господином? Ты мечтаешь о дорогой живописи, я об изображениях гладиаторов, и меня называют негодником, а тебя знатоком искусства... Постоянно пытаясь сбежать от себя самого, ты ни на миг не остаешься один (Гораций в ярости хочет бросить камень). Либо ты - сумасшедший, либо пишешь стихи.
8. Пир у нувориша Насидиена, который сводит к нулю наслаждение чрезмерностью и длинными объяснениями.
Послания
Книга I
1. К Меценату. Отказ от поэзии, обращение к моральной философии.
2. К Лоллию (как 18). Об этически плодотворном чтении Гомера.
3. К Юлию Флору (как 2, 2). О занимающихся литературой друзьях, которые сопровождали Тиберия на Восток (20 г. до Р. Х.).
4. К Тибуллу. Все прошлое и настоящий день как подарок: эпикурейская медитация.
5. К Торквату (ср. carm. 4, 7). Приглашение к простому столу по случаю дня рождения Августа.
6. К Нумицию. "Ничему не удивляться" (Nil admirari). Побуждение к добродетельной жизни, в сочетании с ироничным призывом не забывать о земных благах.
7. К Меценату. Откровенные извинения за долгое отсутствие.
8. К Цельсу Альбиновану (ср. epist. 1, 3, 15), секретарю Тиберия. Сатирический автопортрет - непостоянство - и совет адресату, сдержанно отнестись к своему счастью.
9. К Тиберию. Остроумное рекомендательное письмо в пользу Септимия.
10. К другу Аристию Фуску (carm. 1, 22; sat. 1, 9, 61). О преимуществах скромной сельской жизни.
11. К Буллацию. О спокойствии души и бессмысленности перемены мест.
12. К Икцию (см. carm. 1, 29). О довольстве малым.
13. К Виннию. Советы о передаче од (1-3) Августу.
14. К управляющему (vilicus). О преимуществах сельской жизни (ср. ю).
15. К Вале. Довольство скромным счастьем не исключает удовольствий комфортной жизни.
16. К Квинцию. Описание поместья Горация; о правильной жизни и смерти.
17. К Сцеве. Как обращаться с высокопоставленными лицами; примеры - Аристипп и один из киников.
18. К Лоллию (ср. epist. 1, 2). Об обращении с друзьями и о хладнокровии (ср. epist. 1, 17; 1, 11).
19. К Меценату (как epist. 1, 1 и 7). Литературные традиции и новаторство.
20. К своей книге. Ироническое изображение ее посмертного бытия и автопортрет автора.
Послания
Книга 2
1. К Августу. О современном положении римской литературы. Политическое суждение римлян, которые ценят Августа, более зрело, чем литературное; ведь они любят старых авторов и ненавидят современных. При этом древность в римской литературе - вовсе не критерий литературной ценности; греческая и римская литературы развивались в совершенно разных условиях. Если римляне, долгое время чуждые музам, теперь предаются модной болезни - "писательству", - у этого есть и своя хорошая сторона. Поэты - непритязательные, полезные граждане, хорошие воспитатели, посредники между людьми и божеством. Старой латинской литературе не хватает не трагического пафоса, но отделки; какой-нибудь Плавт вполне удовлетворен, если публика смеется, а в кассе нет недостачи. Август проявляет в выборе авторов, которым он позволяет писать о себе, - среди них Вергилий, - больше вкуса, чем Александр Великий; Гораций, не чувствующий в себе призвания к столь высокой политической тематике, может справиться только с приземленными "беседами".
2. К Флору. Ты хочешь от меня стихов? От ленивого человека, уже не страдающего от бедности, нельзя ожидать самоотверженных усилий. После поражения при Филиппах бедность научила меня писать стихи; но теперь я обеспечен. Поэзия относится к вещам, которые у меня отнял возраст. Каждый читатель ведь хочет услышать что-то другое. Вообще в занятой делами столице невозможно сочинять стихи. Авторы курят фимиам друг другу; плохие поэты не склонны к самокритике; хорошим приходится плохо. Счастливее тот, кто живет среди иллюзий. Я предпочел бы предоставить игрушки детям и заняться вопросом о правильной мере в реальной жизни. Расстанься со страстью к приобретению; найди середину между скупостью и расточительностью. Испытай себя, становишься ли ты лучше с возрастом. Уйди, прежде чем сделаешься смешным.
Ars poetica
Несуразные комбинации мешают единству вещи. Ошибки возникают из преувеличенного стремления к родственным достоинствам: краткость, напр., ведет к неудобопонятности. Последний ремесленник владеет деталями, однако не может сотворить ничего цельного. Материал нужно выбирать себе по росту. Композиция живет за счет экономии. В рассчитанном сочетании знакомые слова производят впечатление новизны. Неологизмы и архаизмы допустимы; живой язык решает все. О стихотворных размерах, жанрах, уместной стилизации, возбуждении страстей и лепке характеров. Придерживайся традиционного материала, но берегись рабского подражания. Избегай высокопарных обещаний во вступлениях. Начинай с самого события; выдумывай такие интриги, где начало, середина и конец согласуются друг с другом. Обращай внимание на особенности различных возрастов. Оставляй ужасное и невероятное за сценой. Пьеса должна состоять из пяти актов; бог - вмешиваться только тогда, когда он необходим; на сцене могут говорить только три человека. Пусть хор не говорит вещей, не имеющих отношения к действию. История музыки и сатирова драма. Триметр и несовершенные римские подражания ему. Римские драматурги недолюбливали труд отделки. Гораций хочет, не занимаясь писанием сам, служить другим в качестве "оселка". Прежде всего нужно соразмерное изображение характеров, которое произвело бы впечатление подражания жизни. Трезвый Рим сначала - не питательная почва для поэзии. Наслаждение и поучительность не должны противоречить друг другу. Маленькие небрежности можно простить и Гомеру, однако заурядность убийственна для поэзии. Не пиши против воли Минервы, покажи свое произведение сначала читателям-критикам, нужно долго ждать, прежде чем его обнародовать. Высшее достоинство поэтического искусства засвидетельствовано Орфеем, Амфионом, Гомером, Тиртеем. Природа (талант) и искусство должны помогать друг другу. Настоящие друзья не должны были бы скрывать своих критических замечаний, чтобы безумный поэт не сделался смешным.
Источники, образцы, жанры
Многосторонность разработанных Горацием жанров отражает многогранность его природы[9]. Образец для ямбической поэзии - Архилох Паросский; это, правда более справедливо для стихотворных размеров и общего боевого настроя, чем для мотивов (epist. 1, 19, 23-25). Гораций избегает бескомпромиссных личных нападок, которые отличают Архилоха; он обрушивается только на неназванных или незначащих лиц. На наличную литературную форму он накладывает свой отпечаток и таким образом создает нечто новое в римской литературе, пройдя техническую выучку у эллинистических поэтов, у Ямбов Каллимаха, а также у эпиграмм. Он выделяется подкупающей стилистической элегантностью.
Гораций называет в качестве образцов оды Алкея и Сапфо; традицию первого[10] мы можем распознать намного более четко; carm. 1, 23 напоминает Анакреона (frg. 39 D.); этот последний мог оказать влияние и на эподы[11]. Пиндар присутствует, напр., в carm. 1, 12 (ср. Ol. 2); Carmen saeculare также структурирована пиндарически. Гораций решительно отвергает соревнование с этим титаном лирики (в carm. 4, 2 - в связи с Августом), однако прочие возвышенные темы четвертой книги все-таки выстраивают параллель к Пиндару. С другой стороны, очень велико влияние на Оды александрийской поэзии; для них весьма часто актуальны технические достижения эллинистической эпиграммы[12]. Увещевательные оды (как 2, 14; 15; 16; 3, 24) напоминают диатрибы, однако указание на это неспособно объяснить их лирическую мощь. Философская мысль - элемент, скрепляющий единство труда всей жизни Горация.
В Сатирах Гораций пишет в традиции Луцилия и критически сопоставляет его творчество с собственным (ср. ниже разд. Образ мыслей I: Литературные размышления). Кроме того, для Горация важен Лукреций - и как эпикуреец, и как автор философических гекзаметров; на традицию диатрибы[13] указывают реплики о природных потребностях, объяснение потусторонних наказаний, мотив паломничества к скрытым источникам. К ним примыкают стоически-кинические элементы[14]. Гораций даже открыто ссылается на Биона Борисфенита (epist. 2, 2, 60); однако влияние диатрибы не должно абсолютизировать. Для отдельных тем поэт может осуществить и более широкие изыскания: так, в области гурманства (sat 2, 4; 2, 8) он может быть обязан своим вдохновением Архестрату из Гелы (эпоха Александра Великого) и Эннию. Начало sat. 2, 4 напоминает даже платоновский диалог Федр (228 b)[15].
Что касается Посланий, то письма в стихотворной форме писал уже Луцилий. Однако Гораций в своих Epistulae создает совершенно новый литературный жанр, который позволяет обсуждать различные темы повседневной жизни и этического преодоления бытия с личной точки зрения. Гораций знаком со Стоей[16] и эпикуреизмом - к которому он ближе (напр., epist. 1, 4, 16), однако весьма далек от догматической позиции: он хочет передавать практическую житейскую мудрость.
В Ars poetica Гораций опирается - по свидетельству Порфириона - на Неоптолема из Пария; однако трудно указать надежные параллели.
Литературная техника
К форме сатиры относятся диалог, повествование, размышления, проповедь. Соотношение этих элементов в смеси различно. Сатиры по большей части задуманы как беседы (sermones); диалог может служить рамкой для рассуждения или рассказа. И наоборот, размышления или проповедь могут быть оживлены возражениями мнимого партнера. В первой книге есть сатиры, в которых первый план однозначно занимают проповедь или повествование. Во второй книге преобладают диалогически-драматические тексты, - тип, воплощенный мастерской девятьй пьесой первого сборника. Так противостоящие элементы связываются в единое целое. Высшая точка - поздняя сатира 2, 1, в которой в виде живого диалога представлены даже литературные размышления.
Отдельная сатира - в соответствии с характером беседы - не всегда отличается тематической цельностью. Есть несогласования между рамкой и ядром; вступление может указывать на совершенно другую тему, нежели та, которая неожиданно будет представлена в совершенно новом освещении (замаскированное введение). Так, в начале первой сатиры речь идет о человеческом недовольстве собственной участью, в середине о жадности, а конец сопоставляет то и другое в причинно-следственном контексте. Только при внимательном чтении видно, что речь идет о рассуждениях - и изречениях - людей о себе самих и собственном счастье. В начале второй сатиры кратко говорится о расточительности, затем подробно о жизни любящего; обе темы рассматриваются под знаком золотой середины.
Композиция сатиры включает как скользящие переходы, так и переломы с новыми приступами. Диалектическое напряжение между формой и содержанием возникает еще и тогда, когда особая пестрота материала (напр., sat. 1, 5; 1, 9) связывается формальной строгостью или, наоборот, тематическая организация текста (чтоб не слишком бросаться в глаза) вуалируется скользящими переходами (sat. 1, 3)[17].
Принцип скользящего перехода преобладает в отдельных сатирах или одах, но может связывать и соседние пьесы. Сатиры сочетаются по определенным направлениям: основной мотив первой может подхватываться в начале второй и соприкасаться с новой темой. В третьей сатире, как и во второй, речь идет о конкретной личности - Тигеллии. Четвертая возобновляет (25-32) темы предыдущих пьес. Шестая имеет общий пункт с четвертой: в ней упоминаются "не слишком тяжелые ошибки" Горация и восхваляется его отец[18]. Пятую и шестую объединяют имена, близкие к кружку Мецената. Аналогичные переклички мотивов есть, напр., и у Римских од[19].
Выбор маски имеет решающее значение для эффекта. Простодушное моральное поучение воздействует особенно ярко, если оно вложено в уста не светскому человеку Горацию, а чистосердечному оратору, скажем, крестьянину Офеллу (sat. 2, 2), рабу Даву (sat. 2, 7), или же отцу Горация (sat. 1, 4, 105-129).
Ироничный эффект возникает тогда, когда личность говорящего если и не изобличает ложь его слов, то по крайней мере придает им относительный характер: о счастье сельской жизни мечтает - и вполне убедительно - особенно пронырливый деловой человек ("тот блажен, кто вдали от хлопот...", beatus ille quiprocul negotiis... epod. 2,1); проповедником стоической морали в традиции премудрого Стертиния выступает банкрот Дамасипп (sat. 2, 3).
И наоборот, комичность может заключаться в том, что низкие и даже вредные вещи высказываются с таким видом, как будто это глубокая мудрость (sat. 2, 4 и 5).
Поэтическая техника Од поддается лишь условному анализу, поскольку по большей части многоуровневость и многогранность создает в своих сочетаниях сложный эффект. Поскольку здесь невозможно интерпретировать отдельные пьесы, необходимо ограничиться общими указаниями. В композиции сборников (см. разд. Обзор творчества) кроме внешних принципов (последовательность адресатов, метрический параллелизм или контраст) играет свою роль и тематическая последовательность. Так, в Римских одах во многих случаях содержательно стихотворение примыкает к предыдущему[20].
Теперь займемся композицией отдельной оды. Часто поэт исходит из конкретного представления, к которому он потом вернется после того, как его мысль опишет более широкий круг, как, напр., carm. 1, 16 (начало и конец: палинодия, между ними: гнев вообще). Входной дверью может служить также важное сравнение (carm. 4, 4). Иногда начало - в духе литературной программы - напоминает знаменитое греческое стихотворение. Такие цитаты предназначены не столько для того, чтобы установить тематическую связь с образцом, сколько для того, чтобы задать настроение или стилистический уровень; текст по большей части движется в совсем ином направлении, нежели в оригинале.
Ход мысли в Горациевой оде выстраивается не столько по внешнему образцу или в плоско хронологическом ключе, сколько исходя из внутренних закономерностей. Способность поэта к самостоятельной композиции убедительных текстовых единиц проявляется уже в эподах (особенно искусно в epod. 9 и 16). Тематическая ориентация важнее для поэта, чем цельность образного ряда или единство инсценировки[21].
Иногда развитие мысли диалектично: так, в carm. 2,16 "четные" строфы явно контрастируют с "нечетными". Некоторые оды построены по принципу осевой симметрии. Вокруг центральной строфы группируется carm. 2, 14 (строфы по схеме 1 + 2+ 1 + 2+ 1). В центральной строфе carm. 3, 8 (3 + 1 + 3) и carm. 4, 11 (4 + 1 + 4) поэт обращается к Меценату[22]. Другие оды состоят из двух половинок, как, напр., carm. 1, 9 (3 + 3) и 3, 20 (2 + 2). Carm. 2, 15 показывает, что контрастирующая тема может быть введена в той же строфе, - эта ода состоит из двух частей по 21/2 строфы). Середина оды специально предназначена для смены тем или точки зрения, для важных обращений или сентенций[23].
Концовкам од подобает настойчивая сила внушения. Так, в carm. 1, 14 в стихах воплощается идея быстротечности, выливающаяся в образ наследника, который беззаботно прольет тщательно сбереженное умершим драгоценное вино. Carm. 1, 9 завершается очаровательной игрой влюбленных в прятки, 3, 20 - пластическим изображением прекрасного мальчика, 2, 19 - образом неожиданно ручного Цербера, 3, 13 наглядно представляет нам в финале бандузийский ключ со всей красотой окружающего пейзажа, завершающей виньеткой в carm. 1, 3 служит мечущий молнии Юпитер, в 1, 5 - вотивное изображение. Концовки стихотворений часто отличаются яркой, афористической формулировкой (carm. 4, 12, ср. также 3, 8 и 3-9).
Особую трудность для современного читателя представляют собой упомянутые несогласования места, времени и образного ряда. К этому прибавляется отвага поэта в ярко наглядном представлении воображаемых чудесных происшествий: так, в carm. 2, 20 Гораций сталкивает читателя непосредственно с натуралистически изображенным превращением поэта в птицу. Параллель в предыдущем стихотворении, сформулированная также в настоящем времени (2, 19, 5-8), доказывает, что в таких случаях толкователю следует воздерживаться от (иногда заманчивого) шага от возвышенного к смешному. Как отважна Горациева фантазия, - об этом наша школьная мудрость не может и мечтать; ведь она так же недоверчиво немеет и всякий раз, когда сталкивается с его языком, и проявляет свое бессилие в отчаянных попытках свести его к норме.
Язык и стиль
В одах встречается определенное число слов, в иных случаях более свойственных прозаической, нежели поэтической речи[24]. Некоторые из них считаются непоэтическими; однако здесь нужна двойная осторожность: поскольку большая часть латинских поэтических текстов написана в дактилическом размере, там нет многих слов - не потому, что они непоэтичны, а потому, что они не подходят метрике стиха. Гораций в лирических пьесах может их использовать без дальнейших церемоний. Кроме того, он любит заменять абстрактные понятия конкретными. Так, он говорит stomachus ("желудок") вместо ira, Hadria вместо mare, Caecubum вместо vinum. Метонимия ему, по-видимому, ближе, чем метафора, которую сегодня считают непременным признаком поэзии. Предметность его манеры выражения почувствовал Гете, обнаруживающий у Горация "ужасающую реальность" (т. е. реалистичность)[25]. В этом отношении к языку проявляется изначальная сила, которой трудно ожидать от мнимого "книжного поэта". Кто умеет так потрясать - поэт великий.
Однако Гораций виртуозно владеет и метафорой. В особенности прелестен перенос понятий, относящихся к рабам, на их господ (sat. 2, 7), сильнее всего - вложенный в уста рабу[26]. Так идея сатурналий обретает реальность на уровне языка: так называемый господин - тысячу раз раб (totiens serous 70), беглец и лентяй (fugitivus et erro 113). Общее представление - связанное с литературой и с жизнью - представление о мере: относящуюся к нему музыкальную метафорику стареющий поэт отважно и глубокомысленно снова обращает к жизни (epist. 2, 2, 143 сл.): "не следовать за словами, которым можно аккомпанировать на латинских струнах, а выучивать размеры и лады жизни, как она есть", Ac non verba sequi Jidibus modulanda Latinis, / sed verae numerosque modosque ediscere vitae.
Тонкость работы в области стилистико-метрической дифференциации жанров заслуживает восхищения. В отличие от Луцилия он вводит строгое различие между ямбом[27] и - теперь чисто гекзаметрической - сатирой. Его сатирический гекзаметр выстраивается, чтобы сохранить впечатление повседневности, не столь строго, как лирические гекзаметры. Как из сатир развиваются возвышенные послания, так - полагают - для лирики почвой послужили ямбы: оды подчас, подобно эподам, делятся на двухстрочные, по большей же части, однако, на четырехстрочные[28] строфы; впрочем, строфическое членение не застывает: напр., можно обратить внимание на carm. 1,5 с ее игровым несоответствием клаузул и окончаний фраз: три абзаца делятся на четыре строфы. Гораций предпочитает алкееву и сапфическую строфу, позволяющие ярче проявиться его строгим принципам обращения с количествами и со словесным зодчеством[29]. Однако он знаком и с другими размерами, - напр., асклепиадовыми и даже иониками. Не напрасно Овидий называет его "богатым ритмами" (numerosus: trist. 4, 10, 49); в этом отношении он в Риме единственный[30]. В непрестанной борьбе за язык, стиль и стих ему удается сотворить подобающую оболочку для жанров, которым ему было суждено придать окончательную форму[31].
Образ мыслей I. Литературные размышления
В лице горациевой Ars poetica мы располагаем самым значительным литературно-теоретическим текстом на латинском языке. Он ценен вдвойне, поскольку принадлежит перу одного из величайших поэтов. Однако не стоит ожидать от его труда неисполнимого. Можно испытать разочарование, узнав, что материал, на котором демонстрируется теория, вообще-то не близок Горацию: драма, и в особенности Сатарова драма. Это может быть обусловлено тем фактом, что не лирика, а драма - традиционный объект демонстрации античной поэтики; к тому же, для сатиры и вовсе нет греческой теории. Кроме того, поэту могло показаться неприличным открыто распространяться в длинном дидактическом произведении о той области, которую он творчески разработал. Гораций снова заявляет о себе как о мастере косвенного изображения, который ускользает от нашего любопытства. Второе разочарование, которое основано на ложном ожидании: он не пишет нормативную поэтику; если труд его порой и воспринимали именно так, это понимание превратно. Гораций остается верен себе: он остроумно вуалирует свое учение в свободную форму sermo и устраняет из него догматику. Третье разочарование для читателя, желающего заглянуть через плечо великому: мы ничего не слышим о вдохновении (безумный гений подается даже в забавном контексте), но тем больше - о самокритике (ars 38-40; 385-390 et alibi), готовности учиться и усердном труде. Правда, природные дарования и искусство должны дополнять друг друга (408-11), а посредственность допустима во всех областях, кроме поэзии (372 сл.). Таким образом, тайна величия затронута, хотя и не раскрыта. Кто будет свободен от этих трех ложных ожиданий, будет щедро вознагражден за чтение Ars и откроет для себя в тысяче образов принципы мудрости (sapere) и уместности (aptum), которые относятся к постоянным величинам в жизни и творчестве поэта. Гораций не говорит о гениальности, но качество его поэзии само задает тон. Поэтому стоит того проследить за его поэтикой и в других произведениях.
Большое место в его творчестве занимают взаимоотношения с Луцилием[32]. При этом самозащита современного автора, который должен преодолеть сопротивление традиции (sat. 1,4), превращается в литературно-рефлективное суждение (sat. 1, 10) и, наконец, в проницательную оценку (sat. 2, 1). Для Горация сатиры близки к повседневному языку - если избавить их от размера, они превратятся в прозу (sat. 1, 4, 39-63; sermones также epist. 2, 1, 250) - и самокритичный поэт не дает ответа на вопрос, идет ли вообще речь о поэзии. Низкий стилистический регистр он подчеркнуто избирает не только тогда, когда речь идет о том, чтобы защититься от притязаний Августа ("ползущие по земле", repentesper humum, ibid. 251 сл.).
В духе Каллимаха[33] - несмотря на дистанцирование epist. 2, 2, 100 - острое самосознание художника. Он хочет считаться с суждением лишь немногих, разбирающихся в предмете (sat. 1, 10, 78-91). Он высоко ценит труд отделки (limae labor et mora: ars 291) и усердие пчелы (carm. 4, 2), презирает "мутный поток" (sat. 1, 4, 11; epist. 2, 2, 120 сл.) и непонимающую толпу (carm. 2, 16, 39 сл.) и культивирует "тонкость дыхания", spiritus tenuis (carm. 2, 16, 38; ср. 1, 6, 9). Ars poetica показывает, что заботливость и неустанный интеллектуальный труд Горация простирается вплоть до отдельных слов (напр., архаизмов и неологизмов) и искусного сочетания слов (callida iunctura: ars 47 сл.).
В Горациевой кажущейся недооценке собственных стихов скрыта сократовская ирония; и наоборот, каллимаховская апологетика часто нужна ему для того, чтобы косвенно все-таки ввести возвышенную тематику в "скромные" жанры оды или послания[34]. Если он отклоняет пиндаровские претензии (carm. 4, 2) и сознательно придерживается контраста между возвышенной военной тематикой и простой, "невоинственной" лирой (или своим "скудным" талантом - carm. 1, 6, 9 сл.), то, безусловно, даже и здесь ранняя греческая лирика помогла ему подняться над эллинистической миниатюрой, из которой он первоначально исходит[35]. Встреча с Архилохом, Алкеем и Сапфо помогает ему обрести себя, освобождает его гений. Это справедливо как с формальной, так и с содержательной точки зрения: он имеет полное право открыто восхвалить себя за укоренение на римской почве ямба и эолийской лирики (carm. 3, 30, 13 сл., epist. 1, 19, 23 сл.). Он может гордиться блистательным решением этой трудной задачи (ср. carm. 3, 30; 4, 2, 31 сл.).
Однако Гораций не рассматривает свой вклад как чисто технический; он называет себя vates (carm. 1, 31; 4, 3, 15; 4, 6, 44; ср. "римский лирник", Romanae fidicen lyrae: carm. 4, 3, 23). Иногда - особенно при разработке возвышенных тем - он знает и о своем божественном вдохновении (carm. 3, 25); однако ему известно и об опасности рискованного подражания Пиндару (carm. 4, 2); Гораций предупреждает о ней, в то время как сам собирается ей подвергнуться. Четвертая книга од знаменует новый шаг в становлении его литературной мысли, все более тонкой в жанровой дифференциации: молодой Гораций развивал эподы и сатиры как отдельные жанры, зрелый будет то же самое делать с одами и поздний - поднявшись на новую ступень - с четвертой книгой од и с посланиями.
Авторская самооценка Горация практически везде отличается удивительной трезвостью. Открытый к пожеланиям своих близких, он считает поэта полезным членом общества (utilis urbi: epist. 2, 1, 124) и не без самоиронии рассуждает о его педагогических задачах ("поэт помогает воспитать неуверенную, сбивчивую речь ребенка", os tenerum pueri balbumque poeta figurat: epist. 2,1, 126). С улыбкой он иногда может в духе стоиков показать, что чтение Гомера может служить воспитательным целям (epist. 1,2); вообще одна из определяющих черт отношения Горация к собственной поэзии - предпочтение молодых людей в качестве адресатов (carm. 3, 1, 4) - он умеет их вести за собой (Лоллий: epist. 1, 2; 1, 18; Флор: epist. 1, 3; 2, 2; Винний: epist. 1,13; Сцева: epist. 1, 17, 16; Пизоны: ars).
Высокое притязание быть опорой благоговения и благочестия и установить добрые отношения между государством и богами (ср. epist. 2,1, 132-38) Гораций осуществляет в Юбилейной песни (ср. carm. 4, 6). В Римских одах и таких стихотворениях, как эподы 7 и 16, он ощущает себя учителем своего народа: да, умиротворяющий совет Муз пригоден и для "первого гражданина" (carm. 3, 4, 36-42), если даже сначала будет любезно указано на ценность поэзии как формы досуга и отдохновения.
В иных случаях Гораций также признает за лирикой (довольно скромно, но в духе эпикурейской эстетики) функцию отдыха (ср. carm. 2, 10). Песня избавляет от забот (carm. 4, и, 35 сл.), умеряет усталость (carm. 1, 32, 14) и утешает в старости (carm. 1, 31, 19 сл.). Поэт обязан Музе искренной благодарностью (carm. 4, 3). Эта апелляция к божественной милости плодотворно контрастирует с гордостью собственными заслугами, которые должны обеспечить поэту бессмертие (carm. 3, 30; 2, 20). Поэт более могуществен, чем государственный муж, поскольку он может подарить - или не подарить - последнему бессмертие; он может даже создавать богов (carm. 4, 8 и 9) - гордое признание независимости поэзии в эпоху Августа.
Литературные размышления Горация никогда не останавливаются на одном месте, они с внутренней необходимостью ведут ко все новым отражениям, сублимациям и дифференциациям. Если в четвертой книге од лирика оставляет все дальше за собой свою необходимейшую почву, индивидуальность, то в Посланиях рефлективно оформленная литература перерастает специфически литературные границы. Последнее нужно прояснить в узловой теме - отношении к истине: как сатирик Гораций хочет "говорить правду с улыбкой" (sat. 1,1, 24). Благодаря его любви к правде - а это редкая особенность в римском обществе - Меценат сделал его своим другом (sat. 1,6, 60). В epist. 1, 7 также видно, что поэт в этом отношении многого требует от своего благодетеля. В литературном творчестве автор еще менее склонен к компромиссам, чем в жизни; "говорить правду", dicere verum есть и остается в различных литературных проявлениях признаком Горациевой поэзии, - конечно, не в грубо-прямолинейной форме. И Послания становятся новой вехой на этом пути.
Не без лукавства Гораций называет стихи одним из своих маленьких недостатков (sat. 1,4, 139 сл.). Было бы лучше, если бы он их оставил в покое, но он не может этого сделать (sat. 2, 1, 7); от писательства он не откажется никогда (sat. 2,1, 60). Позднее, в Посланиях, он оставит эту позицию, чтобы обратиться к практической философии - к правильной жизни, однако жажда литературного творчества сильнее его воли: "Я заявил, что ничего больше не буду писать, но - вероломнее, чем парфяне - ранним утром я уже требую дощечки для письма" (epist. 2, 1, 111-113). Так парадоксально отказ от литературы хронологически совпал с новой ступенью, достигнутой в этой области. Однако это не значит, что мы можем недооценивать с литературной точки зрения жизненно-философскую направленность: Гораций завоевывает для словесности сферы бытия, которые имеют основополагающее значение для римлян. Экзистенциальное содержание формулируется независимо и тем самым утверждается в своей действительности. Нет сути там, где не хватает слова.
Образ мыслей II
Гораций начинает с весьма острой критики общества; в его сатирах с течением времени все более и более выступают на первый план философские и эстетические темы; затем он оставляет сатирический жанр и обращается к отстоявшимся, просветленным Посланиям; аналогично развитие от эподов к одам; в четвертой книге од возникает - даже и с политической точки зрения - новая лирика. Однако поэт остается удивительно верен себе.
Что касается содержания его поэзии, то недостаточно установить, что Гораций в соответствии с "мещанским" духом своей эпохи и своего сословия прославляет заботливость, предосторожность, самоограничение[36]. Естественно, после многолетних гражданских войн необходимо обрести равновесие во всех областях жизни. Всадникам, чуждым высоких политических амбиций, в этом отношении moderatio дается относительно легко. И, однако, это только одна сторона правды, ибо если бы Гораций отражал образ мыслей столь обширного круга читателей, то он должен был бы стать популярнее в свое время, чем он на самом деле был. Его одинокое величие и духовная значительность становятся понятны только тогда, когда вспомнишь, что соблюдение меры ни в эпоху Августа, ни когда-либо еще не является достоянием какого-либо сословия либо круга читателей: это задача тяжелая, равно неприятная для представителей всех слоев. В то время, когда новый государственный порядок - с исторической закономерностью и необходимостью - должен опереться на прогрессирующую группу собственников, переоценка материального достояния особенно легка. Здесь поэт со своими наставлениями становится неудобным собеседником. Речь идет одновременно об эстетическом и этическом целеполагании, осуществляя которое Гораций - лишенный природной брони, ранимый и страдающий от сомнений - выдерживает удивительно упорную борьбу на всех полях.
Тема меры пронизывает все его творчество, он конкретизирует ее во всех сферах бытия; при этом выражение каждый раз индивидуально и поразительно многогранно: в сатирах речь идет - в прозрачной игре слов - о satis, "достаточном"; в посланиях о "правильной жизни", recte vivere. Обе точки зрения неоднократно обнаруживаются и в одах. Так, напр., carm. 2, 10 виртуозно углубляет мысли, известные из греческой народной мудрости, поэзии и философии. Здесь тоже надо опасаться тривиальности: об этих мыслях потому так часто говорят, что слишком редко встречается их воплощение. Гораций в своей поэзии проходит практически все сферы человеческой жизни и придает им новое освещение - опираясь на собственную точку зрения, не теряя из вида ни особых обстоятельств, ни читателя.
Его индивидуальному жизнеощущению во многих отношениях близка эпикурейская мудрость. Не принадлежа ни к одной философской школе[37] (epist. 1,1, 14), он колеблется между Стоей и гедонизмом. Он, конечно, основательно знаком со Стоей; познание собственных особых способностей - цель средней Стои и Панэтия - он принимает как основную предпосылку поэтики (ars 38-40) - знак совпадения между его пониманием литературы и жизни; однако его забавляет догматическая косность традиционной Стой, как, например, те парадоксы, что все ошибки равноценны (sat. 1, 3, 96), что только мудрец - царь (sat. 1, 3, 124-142), что все дураки - сумасшедшие (sat. 2, 3), все дураки - рабы (sat. 2, 7). Однозначно настроен он и против кинической бескомпромиссности; он предпочитает приспособленчество Аристиппа к власть имущим (epist. 1, 1, 18), которое, однако, не должно причинять ущерб свободе. Он остроумно называет себя свиньей из Эпикурова стада (epist. 1,4, 16). Эпикурейская жизненная мудрость говорит в "я действительно прожил свою жизнь", vixi из carm. 3, 29, 41-43; в том же направлении указывает неверие в манов (carm. 1,4, 16) и ирония оды к Архиту (carm. 1, 28). Ежедневно он подвергает себя - в соответствии с античной медитативной практикой - испытанию совести. Его жизнеощущение, зовущее наслаждаться каждым днем как даром судьбы перед лицом смерти, так что из жизни уходишь удовлетворенным, как сытый гость с пира, - воплощенный эпикуреизм.
Гораций знает собственные слабости и не делает из них тайны[38]. Конечно, он всегда подчеркивает, что у него лишь незначительные недостатки; от ревности иных христиан, представляющих себя величайшими грешниками, он далек. Обаятельный эффект производит замечание, что, хотя он доволен и скромным счастьем, однако вполне ценит комфорт (epist. 1, 15, 42-46). Гораций как учитель нравственности может сравнить себя со слепым, желающим указать путь другому (epist. 1, 17, 3 сл.). Такими человеческими чертами он не только делает свое учение более приемлемым для слушателей, но и - скорее - неподражаемо переносит элементы сократовской иронии в сферу римской humanitas[39].
Кроме этой морально-философской подкладки, к темам его стихотворений относятся дружба (особенно сердечно в carm. 2, 17 к Меценату) и любовь. Эту последнюю он не переживает безоговорочно-страстно, как элегики (ср. carm. 1, 5), а, скорее, в спокойствии и тишине; однако его подчас кажущиеся столь легкими строки не должны вести к прямолинейно-грубым заключениям. У Горация нет чувства собственника в любви, как у Проперция, однако и у него есть сердечные тона, ему знакома обреченность на страдание, хотя он и не возводит его в жизненный принцип (carm. 3, 9; 4, и). Тематика опасности и смерти пронизывает все его творчество. Его местами столь легкая самоирония (см. напр. 2, 13) не должна внушать иллюзий относительно несерьезности его проблематики.
Обаяние Горациевой лирики и способность поэта создать или разрушить атмосферу и настроение несколькими словами смеются над логическим анализом (как уже в epod, 13). Оды Горация как сборник - неповторимое отображение мира индивидуальной души: боги, природа, государство, друзья и подруги, а также собственное "я" создают концентрические круги. Гораций был первым и единственным, кто доказал, что такая задача по плечу латинской лирике. Он открыл для римской поэзии совершенно новые области.
Традиция
Традиция в целом хороша, так что от изучения ее истории не стоит ожидать коренного улучшения текста; кроме того, полнота и сложность сохраненного материала ставит неразрешимые проблемы: несмотря на самоотверженные усилия поколений исследователей сейчас, кажется, еще невозможно классифицировать многочисленные рукописи, восходящие вплоть до IX в. Большие заслуги в исследовании и критической оценке традиции оказали издатели Keller, Holder и Vollmer. На основании данных их исследований E. Klingner (изд.) различил две восходящие к античности ветви (S и T) и среднюю рецензию Q. Это подразделение оказалось несостоятельным (S. Borzsak, изд.); новое, которое пока не предвидится, было бы очень желательно для спасения чести классической филологии. По этим причинам издатели были вынуждены апеллировать к своему пророческому чутью; если они подчас полагают, что его следует проявлять в лучших и отважнейших местах, это относится к сфере профессионального риска.
Влияние на позднейшие эпохи[40]
Гораций обретает подражателя уже в лице Овидия. Римских лириков как таковых после Горация больше нет. Стаций создал собственные стихотворные модели и с ним несопоставим. Пруденций играет роль христианского Горация.
Отношение к Горацию сатириков Персия и Ювенала складывается независимо друг от друга. Его философствование в форме писем будет подхвачено Сенекой в прозе, однако цитат на удивление мало[41]. Напротив, Боэций среди прочего черпает у нашего поэта и утешительные максимы.
Гораций становится - как он и опасался (epist. 1, 20, 17 сл.) - школьным автором. От активной комментаторской деятельности в античную эпоху мы располагаем комментарием Порфириона, псевдоакроновскими схолиями и Круквианским комментатором. Порфирион обращает внимание не столько на исторический материал, сколько на грамматику и смысл, поэтические красоты и правильность рецитации.
Алкуин (который называл себя "Флакком") знаком по крайней мере с Ars poetica[42] и с сатирами. Средневековье ценит Горация как моралиста[43], называет его ethicus и часто делает из него эксцерпты во флорилегиях с VIII в.[44] Отсюда в центре внимания оказываются сатиры: так, Жан де Менг († ок. 1305 г-) Цитирует в Roman de rose сатиры и послания Горация, но не оды[45]. Данте († 1321 г.) называет Orazio satiro вторым по рангу поэтом после Гомера (Inf. 4, 89), однако не проявляет особого знакомства с сатирами. Петрарка († 1374 г.) цитирует Горация почти так же часто, как и Вергилия; будучи лириком, он превосходно разбирается и в одах; в его лице заявляет о себе вкус Нового времени. Правда, его итальянская лирика не испытала Горациева влияния. Спенсер († 1599 г.) знает о Посланиях, Одах и Эподах Горация.
В эпоху Ренессанса Гораций снова становится школьным автором; его читают как моралиста; по-латыни его цитирует, напр., Монтень († 1592 г.), чьим любимым поэтом он стал наряду с Лукрецием (к обоим он обращается по 148 раз); самоизображение Монтеня в свободной форме напоминает слова Горация о Луцилии.
Сатиры[46] и Послания[47] переводятся целиком раньше, чем Оды. Однако в XVI и XVII вв. переводят много отдельных стихотворений; здесь нужно упомянуть переложение Оды к Пирре Мильтона († 1674 г.). На полные переводы Горация отваживаются француз Мондо (1579 г.) и итальянец Джорджино (1595 г.). Поэтика, занимающая ключевое положение в литературной теории Ренессанса, переводится на итальянский Дольче (1535 г.); видный критик Робортелли делает парафраз (1548 г.). Грандишан (1541 г.) и Пелетье дю Ман делают доступной Поэтику на французском языке, на английском - Т. Дрэнт (1567 г.), на испанском - Луис Сапата (1592 г.). Самый ранний перевод Горация на немецкий язык принадлежит перу А. Бухгольца (Лейпциг, 1639 г.).
В итальянских сатирах, имеющих первопроходческое значение, Ювенал предпочитается Горацию, к которому, однако, обращается, напр., Ариосто в семи сатирических речах (между 15!7И 1531 гг-) - Матюрэн Ренье († 1613 г.), создатель французской стихотворной сатиры, даже тогда остается верным мягкому юмору Горация, когда он заявляет о своей принадлежности к традиции Ювенала (sat. 2). То же самое справедливо и для Буало, который помимо того оставил Послания и знаменитое Art poetique[48].
Многие английские сатирики предпочитают Ювенала; однако не расстаются они и с Горацием - как Джон Донн († 1631 г.) и Джозеф Холл († 1656 г.) в "беззубых" сатирах; Александр Поуп сочиняет Imitations of Horace, он, как и Буало, - Гораций для своих земляков и современников.
Сатира - многим обязанная античности и при этом критикующая свою эпоху - не столь действенное и типичное явление в таких странах, как Германия и Испания. Себастьян Брант († 1521 г.) также в своем Narrenschiff использует античных сатириков, однако не перенимает жанровый стиль. Авраам а Санкта Клара († 1709 г.) также проповедник в чисто средневековой традиции. Рабенера († 1771 г.) с его прозаическими сатирами нельзя считать равным французам и англичанам.
Уже в эпоху Ренессанса Ars poetica Горация оказала сильное влияние на драму - как теоретически, так и практически. В век барокко Гораций-литературный критик пользуется большим авторитетом, чем Гораций-поэт. Одна и та же линия ведет от Аристотеля и Горация через Юлия Цезаря Скалигера (Artis poeticae libri septem 1561 г.) к Опицу (Buck von der deutschen Poeterey 1624 г.) и к Буало (Artpoetique 1674 г.). Только в период "бури и натиска" поэтика Горация теряет привлекательность.
Воздействие од не менее значительно. Благодаря неолатинистам вплоть до Бальде († 1668 г.) и Сарбиевского († 1640 г.), "христианского Горация", они оживают вновь. На латинскую школьную драму влияют лирические размеры нашего поэта. Постепенно начинают подражать ему и на родных языках, сначала ориентирующихся в своей лирической поэзии на позднесредневековые, по большей части южнофранцузские образцы, т. е. - в отличие от драмы - развивающих ее независимо от античности.
Италия открывает Горация как лирика. Оды служат образцами для Ландино и Полициана. Отец Тассо, Бернардо, издает в 1531 году горацианские Оды. В Испании Горацию довольно рано подражают в современных стихотворных размерах, как, напр., Гарсиласо де ла Вега († 1536 г.), Луис де Леон († 1591 г.) и Фернандо де Геррера († 1597 г.). Частично античные размеры приспосабливают для современных языков, - увлекательный процесс, на который здесь можно только указать[49].
Ронсар († 1585 г.) - творец высокой лирики не только для Франции, но и для Европы. Он и Дю Белле († 1560 г.) изливают свой гордый опыт - основателей новой поэзии - в стихах, которые иногда звучат почти как переводы; но именно в соревновании с Горацием выражается высочайшее поэтическое самосознание. Поздняя лирика Ронсара, удаляющаяся от пиндаровского творчества, родственна Горацию по духу.
В Англии Бен Джонсон († 1637 г.) - первый горацианец в теории и на практике. Он и Мильтон († 1653 г.) способствовали возрождению оды на английской почве. Кроме того, в традиции Горация творили Геррик, Мэрвелл, Коллинз, Поуп и Китc.
В Германии Векхерлин († 1653 г.) независимо от Опица († 1639 г.) выдвигает горацианское притязание быть по нраву лишь немногим, и становится - по следам Ронсара - реформатором немецкой поэзии. Побывавший в далеких краях человек пишет стихи по-немецки, по-латыни, по-французски, по-английски и по-швабски. Гагедорн († 1754 г.) испытавший, как и Векхерлин, английское влияние, видит в Горации своего "друга, учителя и спутника". Его - и анакреоновской - традиции он следует в своих Одах. Гораций был крестным отцом И. П. Уца († 1796 г.) при его превращении из анакреонтика в основателя немецкой философской оды. Рамлер († 1798 г.) заявляет о себе как придворный поэт и прежде всего как переводчик Горациевой лирики. Клопшток († 1803 г.) вырастает в Sculpforta и говорит по-латыни, и с уст его не сходит любимый Гораций; будучи вскормлен античной культурой, он с формальной[50] и содержательной точки зрения завоевывает новые области для немецкой поэзии. Лессинг († 1781 г.) интенсивно занимается Одами[51]. Гердер († 1803 г.) и Виланд († 1813 г.), создатель классического немецкого перевода Сатир и Посланий белым стихом, понимают "юмор" и "иронию" Горация; для Шиллера († 1805 г.) Гораций - истинный основатель и до сих пор непревзойденный образец "сентиментальной" поэзии[52]. Иоганн Генрих Фосс († 1826 г.) дает в своем эквиметрическом полном переводе представление о творчестве поэта; правда, он не избавляет читателя (особенно в одах) от трудностей оригинала, но его перевод - несмотря на некоторый недостаток естественности - благодаря своей утонченной музыкальности превосходит многих его последователей.
Пушкин († 1837 г.), величайший гений России, и Эминеску († 1889 г.), румынский Гораций, глубочайшим образом внутренне связаны с нашим поэтом и выражают свое самосознание в горацианских тонах[53]. Пробуждать лирическое творчество в России Гораций начинает уже в XVIII в., с Ломоносова († 1765 г.) и Державина († 1816 г.), продолжая исполнять эту роль вплоть до XX в. (Блок, Брюсов, Евтушенко).
Еще в эпоху Просвещения и французской революции Гораций служит источником многих афоризмов - в личной книжке для цитат президента Джефферсона († 1826 г.) он встречается много раз. В Wahlverwandtschaften Гете одному пожилому человеку на всякий возможный и невозможный случай приходят в голову пословицы из Горация, которые он, однако, держит при себе, чтобы не показаться педантом. Правда, у стареющего Гете есть нечто общее с Горацием, напр., стремление к внутреннему равновесию, однако романтической поэтике, сориентированной на юного Гете, почти нечего делать с римлянином: тогдашнее молодое поколение подвергло Горация двойной опале - как придворного и как "книжного поэта". Так в общем и целом XIX век не может похвастаться особенной близостью к нашему поэту. Образованные европейцы приучились, конечно, читать его в оригинале; но так как ученье зачастую приносило мало радости, они редко могут к чему-либо приложить эти знания, поскольку - как многие просвещенные итальянцы и англичане той эпохи - они не переживали античность как непосредственный факт и не хотели примирить романтику с поиском нового Возрождения. Правда, Уго Фосколо († 1827 г.) начинает один из своих сонетов цитатой из Горация: non son chi fui (ср. cam. 4, 1, 3), а Кардуччи († 1907 г.) свой сборник - гордым odiprofanum vulgus (cam. 3, 1, 1). Однако Виктор Гюго († 1885 г.) никогда не смог простить, что школьником ему как-то раз пришлось переписать 500 стихов Горация вместо того, чтобы пойти на прогулку с девушкой[54]; злые школьные воспоминания отбили вкус к римскому лирику и Байрону[55], однако третью Римскую оду он все-таки переложил[56]. Теннисона († 1892 г.) отец принудил выучить наизусть все Оды Горация; его почтение к поэту выдержало это испытание. Платен († 1835 г.) следует Клопштоку и Горацию - своему постоянному спутнику - в своих Одах. Ницше († 1900 г.) точно оценил словесную архитектуру горациевых од и тем подготовил их новое понимание.
Poesie absolue, как представляется, открыла новый путь к Горацию: и на самом деле, здесь встраиваются параллели по формальной строгости версификации и равнозначности поэзии и поэтического размышления. Однако Гораций не уничтожает реальность. У него царит равновесие разума и чувства. Также не по вкусу ему радикальное уединение лирического "я".
Христиан Моргенштерн († 1914 г.) в своем Horatius travestitus переносит лирику римского поэта в современность и называет нынешние места и имена - остроумный опыт понимания характерной особенности горацианской речи. То же самое сделала Анна-Элисса Радке, поместив Горация в современный университетский город. Перевод лирических стихотворений Горация, принадлежащий перу Р. А. Шрёдера († 1962 г.), произволен с точки зрения свободного обращения с немецким языком, но сигнализирует о новой близости Германии нашего автора. Это справедливо и для Р. Борхардта († 1945 г.) и его Ямбов. Брехт († 1956 г.) критически относится к Горацию и желает в собственном творчестве сочетать prodesse и delectare. Гораций повлиял также на творчество Хайнера Миллера. Особенно многосторонне эхо горациевой лирики в европейской музыке[57].
Гораций в эподах и одах воплотил многие аспекты лиричности. Каждое поколение, каждый читатель открыл у него нечто новое для себя. Было бы вопиющим обеднением свести лирику Горация к одному понятию. И как велика и всеохватна широта гения, который написал еще и Сатиры и Послания! Оценка Посланий как произведения искусства - к ней пока едва приступили - позволила бы по достоинству оценить внутреннее единство его богатого творческого наследия.
Что значит Гораций для Европы? Наряду с Аристотелем он оказывает влияние на теорию и практику драмы, наряду с Ювеналом накладывает свой отпечаток на сатиру, наряду с Сенекой оставляет золотые слова моралистам. Однако прежде всего - наряду с Пиндаром - он стал крестным отцом новоязычной высокой лирики, эстетически задав тон стихотворцам, принудив их к предельной концентрации и одновременно сообщив высочайшее мнение об их деле. Поэтическому призванию и поэтическим задачам обучаются у Горация, чья внутренняя самостоятельность освобождающе воздействует на величайшие умы.


[1] Основные биографические источники: Vita Horati Светония (перепечатываемая в изданиях Горация) и произведения поэта.
[2] Это звание и служба scriba quaestorius позволяют сделать вывод о принадлежности к всадническому сословию: D. Armstrong, Horatius eques et scriba: Satires 1, 6 and 2, 7, TAPhA 116, 1986, 255—288.
[3] Или в 33 г. до Р. Х. после смерти Саллюстия (R. Syme, Sallust, Berkeley 1964, 281).
[4] W. Ludwig 1957; правда, регулярное чередование алкеевой и сапфической строфы нарушается в 2, 12.
[5] В третьем стихотворении первого цикла есть обращение к Меценату и намек на Канидию, третье во втором цикле (12) адресовано пожилой даме.
[6] Ср. M. von Albrecht 1986.
[7] A. Onnerfors, Vaterportrats in der romischen Poesie unter besonderer Be–riicksichtigung von Horaz, Statius, Ausonius, Stockholm 1974.
[8] Leeman, Form 235—249 («Horaz und die anderen Satiriker iiber die Aufgaben der Satire»).
[9] E. ZlNN 1970, 57.
[10] E. Fraenkel 1957, 154—178 (к carm. 1, 14; 1, 37; 1, 10; 1, 32; 1, 9; 1, 18).
[11] D. A. Campbell, Horace and Anacreon, AClass 28, 1985, 35—38.
[12] Напр, carm. 1, 5; 28; 30; 3, 22; 26.
[13] О мотивах диатрибы: U. Knoche, Betrachtungen iiber Horazens Kunst der satirischen Gesprachsfuhrung, Philologus 90, 1935, 372—390; 469—482; W. Wimmel 1962.
[14] A. Barbieri, A proposito della Satira 2, 6 di Orazio, RAL 31, 1976, 479—507.
[15] E. Fraenkel 1957, 136—137.
[16] Hanp. sat. 1, 3; 2, 3 (с критикой); epist. 1, 16.
[17] W. Hering 1979.
[18] При этом, кажется, четвертая предполагает знакомство с шестой: ср. также упоминание ambitio (1, 4, 26; 1,6 passim, особенно 129).
[19] M. von Albrecht 1988.
[20] Carm. 3, 1 конец и 3, 2 начало: пространственная теснота; 3, 2 конец и 3, 3 начало: несправедливость и справедливость; 3, 3 конец и 3, 4 начало: обращение к Музе; 3, 4 и 3, 5: Юпитер и Август.
[21] В одной и той же оде сосуществуют образы различных животных (напр., epod. 6) и различных времен года (напр., carm. 1, 9).
[22] В carm. 2, 12 поэт называет Ликимнию в центральной строфе.
[23] Сентенции в середине: carm. 1,9, 13; 3, 16, 21 сл.; в 2, 10 текст, начиная с середины, особенно насыщается сентенциями.
[24] B. Axelson, Unpoetische Worter. Ein Beitrag zur Kenntnis der lateinischen Dichtersprache, Lund 1945, 98—113; F. Ruckdeschel, Archaismen und Vulgaris–men in der Sprache des Horaz, Erlangen 1911, перепечатка 1972.
[25] Продолжение «без всякой поэзии в собственном смысле слова» доказывает, что Гете почувствовал отличие от нововременной метафорической поэтики: Goethe, Artemis—Gedenksausgabe, изд. E. Beutler, 22 (Gesprache 1), Ziirich ²1964, 423; ноябрь 1806 г. к Римеру; об этом же (с несколько другим объяснением) H. Hommel, Goethestudien, AHAW 1989, 1, passim, особенно 18; 30.
[26] Эта индивидуальная оболочка придает стоическому парадоксу прелесть новизны.
[27] Этот последний меняется не только в духе революционной поэзии эпохи Цезаря (epod. 17, 40; ср. Catull. 42, 24; 29, 7).
[28] K. E. Bohnenkamp, Die horazische Strophe. Studien zur Lex Meinekiana, Hildesheim 1972.
[29] E. Zinn, Der Wortakzent in den lyrischen Versen des Horaz, 2 Teile, Munchen 1940 (готовится к печати: новое издание с подробным новым предисловием W Stroh, Hildesheim 1997).
[30] Значительная метрическая пестрота у Плавта и виртуозная игра Теренциана Мавра — явления совершенно другой природы.
[31] К стилистически обусловленным особенностям четвертой книги относится возвышенное слово tauriformis (carm. 4, 14, 25).
[32] M. Puelma Piwonka, Lucilius und Kallimachos, Frankfurt 1949; M. Coffey, Roman Satire, London 1976, 3—10; P. L. Schmidt, Invektive — Gesellschaftskritik — Diatribe? Typologische und gattungsgeschichtliche Voruberlegungen zum sozialen Engagement der romischen Satire, Lampas 12, 1979, 259—281; C. J. Classen, Die Kritik des Horaz an Lucilius in den Satiren 1, 4 und 1,5, Hermes 109, 1981, 339— 360.
[33] Ср. также carm. 4, 15 (no Callim. Ait.frg. 1, 21—28 Pfeiffer; hymn. Apoll. 105— 112).
[34] Напр., carm. 1, 6; 4, 2; 4, 15; Wimmel, Kallimachos in Rom.
[35] G. Pasquali 1920.
[36] Социальный фон: см. H. Mauch 1986.
[37] О духовной самостоятельности Горация: R. Mayer 1986.
[38] Sat. 2, 3, 300—326; epist. 1, 8, 3—12; 1, 20, 25.
[39] E. Zinn 1970, 53.
[40] E. Stemplinger, Das Fortleben der horazischen Lyrik seit Renaissance, Leipzig 1906; E. Stemplinger, Horaz im Urteil der Jahrhunderte, Leipzig 1921; G. Showerman, Horace and his Influence, Boston 1922, перепечатка 1963; Orazio nella letteratura mondiale, Roma 1936; Highet, Class. Trad., Ind. s. v.; M. — B. Quint, Untersuchungen zur mittelalterischen Horaz—Rezeption, Frankfurt 1988; Англия: M. R. Thayer, The Influence of Horace on the Chief English Poets of the 19th Century, New Haven 1916; С. M. Goad, Horace in the English Literature of the 18th Century, New Haven 1918; F. Stack, Pope and Horace. Studies in Imitation, Cambridge 1985; D. Hopkins, C. Martindale, eds., Horace Made New, Cambridge 1993; Германия: G. Ruckert, Morike und Horaz, Niirnberg 1970; W. J. Pietsch, Friedrich von Hagedorn und Horaz, Untersuchungen zur Horaz—Rezeption in der deutschen Literatur des 18. Jh., Hildesheim 1988.
[41] В редких горацианских реминисценциях, кажется, преобладают Оды.
[42] Кроме того, известен каролингский комментарий к Ars poetica.
[43] Например, его влиянию обязан своим возникновением гекзаметрический эпос о животных Ecbasis cuiusdam captiviper tropologiam (ок. 1040 г.). Секст Амарций Галл Пиосистрат (XI—XII в.) сочиняет четыре книги сатирических sermones.
[44] Напр., Exempla diversorum auctorum (VIII в.): 74 цитаты; Врунетто Латини, Li livres dou tresor (ок. 1260 г.): 60 цитат (Highet, Class. Trad., 634; важен и в последующем).
[45] Гуго фон Тримберг († после 1313 г.) открыто говорит о невысокой оценке эподов и од в его время (Registrum auctorum 2, 66—71). Правда, сегодня известно, что ранее (в XI—XII вв.) на оды обращали более внимания, чем в XIII в.: К. Friis—Jensen в: Horace. Entretiens (Fondation Hardt) 39, 1992, 257— 298; Гораций у Архипииты: H. Krefeld, изд., Der Archipoeta, Berlin 1992, особенно 17 сл.; 20; 96—99 и проч.; музыка к Оде к Филлиде (4, 11) была написана в X в.; в XII в. Метелл фон Тегернзее подражает Одам и Эподам Горация в своей полиметрической похвале св. Квирину (Conte LG 318).
[46] Ит. Dolce 1559 г., фр. Habert 1549 г., англ. T. Drant 1567 г.
[47] Ит. Dolce 1559 г., фр. «G. T. P.» 1584 г., англ. T. Drant 1567 г.
[48] Дидро также писал сатиры в подражание Горацию.
[49] Из итальянцев нужно назвать Кьябреру († ок. 1638 г.), а также Кардуччи († 1907 г.; алкеевой строфой: Per la morte di Napoleone Eugenio; сапфической строфой: Piemonte, Ode alle fonti del Clitumno, Miramar и др.), из испанцев — напр., Виллегас († 1669 г.), из румын — Эминеску († 1889 г.; von Albrecht, Rom 473— 490); известны даже попытки на французском языке (D. R Walker, French Verse in Classical Metres, and the Music to wich it was Set, of the Last Quarter of the 16th Century, Oxford 1947). В Англии, напр., Уоттс (t 1748 г.) пишет религиозные песни, как Day of Judgment, сапфической строфой; размер — как и у итальянцев — принимает в расчет обычные словарные латинские ударения. Это справедливо и для немецких духовных песен вроде Herzliebster Jesu, was hast du verbrochenj. Heermann’a († 1647 г.). Обращение к «скандирующему» чтению латинских стихов в латинской школе отражается и в уже совершенно ином обращении с горацианской метрикой у позднейших немецких поэтов, напр., Клопштока († 1803 г.) и Гельдерлина († 1834 г.); W. Stroh, Der deutsche Vers und die Lateinschule, A&A 25, 1979, 1—19; его же, Wie hat man lateinische Verse gesprochen?, в: Musik und Dichtung, FS V Poschl, Frankfurt 1990, 87—116.
[50] Его предшественниками в горацианских размерах были Ланге и Пира.
[51] Rettungen des Horaz; ср. также его уничтожающую рецензию на Горация Ланге.
[52] Herder, Adrastea, Bd. 5: Briefе iXber das Lesen des Horaz, an einenjungen Freund (1803): Samtliche Werke, изд. Suphan 24, 1886, 2i2; Wieland, Horazens Satiren, Leipzig 2i8o4, 2. Teil, 6—7; Schiller, Uber naive und sentimentale Dichtung (1795): Werke, изд. R. Boxberger, Bd. 12,2, 360, ср. E. Zinn 1970.
[53] W. Busch, Horaz in RuBland, Munchen 1964; von Albrecht, Rom, гл.11 и 14.
[54] Contemplations 1, 13 (Apropos d’Horace).
[55] Childe Harold’s Pilgrimage 4, 74—76.
[56] Translation from Horace.
[57] Draheim 41—99; 184—208; J. Draheim, G. Wille, изд., Horaz—Vertonungen vom Mittelalter bis zur Gegenwart, Amsterdam 1985; W. Schubert, Elemente antiker Musik im Werk Georg von Albrechts, в: M. von Albrecht, W. Schubert, изд., Musik in Antike und Neuzeit, Frankfurt 1987, 195—208, особенно 207; R. Wiet–hoff, Horaz—Vertonungen in der Musik des 16—20. Jh., Koln 1990.