Вергилий

Жизнь, датировка
П. Вергилий Марон родился в октябрьские иды 70 г. до Р. Х. в Андах близ Мантуи в верхней Италии. Попытки объяснить своеобразие его гения кельтской или этрусской кровью вряд ли что-то дадут; однако, конечно же, его любовь к природе коренится в детских годах, проведенных рядом с нею, а не только в "сентиментальной" тоске горожанина по своим корням. Культура и природа часто представляют собой единство именно у самых великих творческих натур.
Сведения о его жизни заслуживают скорее осторожной недоверчивости. Его отец, поначалу, возможно, гончар по профессии, как свободный поденщик в первое время располагая лишь скромными средствами, стал владельцем поместья и пчеловодом. Независимо от того, пришлось ли Вергилию пострадать при августовой раздаче земельных наделов ветеранам непосредственно или это случилось только опосредованно, его первое крупное произведение, десять пастушеских стихотворений (Эклоги), дает живой образ бедствий того времени (между 42 и 39 гг., или, как полагают сейчас, 35 г. до Р. Х.)[1]: италийских крестьян сгоняют с насиженных мест, чтобы освободить место для ветеранов. Из-за этого горечь звучит в словах пастуха Мелибея из первой эклоги (eсl. 1, 70-72).
Дружба играет в жизни поэта важную роль. С симпатией и почтением он называет имена поэтов Корнелия Галла (eсl. 6 и ю) и Вара (eсl 9), писателя и мецената Азиния Поллиона (eсl. 4) и - не в последнюю очередь - "бога" первой эклоги, которого, по-видимому, можно отождествить только с наследником Цезаря, позднее ставшим Августом.
Следующее произведение Вергилия, Georgica - дидактический эпос о сельском хозяйстве, возникший примерно к 29 г., показывает, что автор - уже член кружка Мецената. В этой поэме также функционально важен апофеоз будущего Августа. Если верно сообщение, что поэт устранил из Georgica похвалу Корнелию Галлу, это было бы единственным пятном на репутации Вергилия[2].
Итак, Меценат упоминается только во втором крупном произведении Вергилия - Georgica; благодетель остается верен своему принципу поддерживать только такие таланты, которые уже зарекомендовали себя. Однако Меценат оказал сильное влияние на творчество нашего поэта[3]. Вергилий - наряду с Варием - тот поэт, который намерения Мецената - и Августа - сделал своими с наибольшей искренностью.
Пустое занятие рассуждать о том, соответствовал ли героический эпос таланту мантуанского поэта в той же степени, что и буколический жанр. Конечно, Гораций (sat. 1, 10, 44 сл.) метко подчеркнул "нежное и остроумное" (molle atque facetum) в его даровании; однако у Вергилия есть острое чувство драматического, трагическое мироощущение, которое - проявляясь местами в раннем творчестве - с полной силой, разворачивается в Энеиде. Таким образом, сама постановка вопроса - ложная. Силы поэта растут сообразно новой задаче, или, скорее, раскрываются дотоле непроявленные стороны его природы. Мы, по-видимому, должны поверить древним биографам, что Вергилий производил впечатление тихого, замкнутого человека, скорее робкого и неловкого, и был чем угодно, только не блестящим оратором. Гораций (sat. 5) сообщает о болезненности Вергилия во время поездки в Брундизий. Если Вергилий - адресат од 1, 3 и 1, 2 - наш автор (именно так полагают сейчас), эти стихи свидетельствуют о меланхолии, глубокой печали и серьезном интересе к проблеме смерти - чертах, которые мы нередко обнаруживаем в Энеиде.
Над этим произведением величайший поэт Рима работает в последнее десятилетие своей жизни, - вероятно, сознавая, сколь тяжела возложенная им на себя ноша (Macr. sat. 1, 24, 11). Заключительный этап работы - пересмотр всего труда - он хочет осуществить в Греции, куда он сопровождает Августа. В дороге он заболевает, прерывает поездку и умирает на обратном пути в Брундизии (19 г. до Р. Х.).
Сохранением Энеиды - основополагающего текста не только для римской, но и для европейской культуры - мы обязаны Августу, который пренебрег посмертной волей поэта: не издавать ничего ранее не опубликованного. Издатели, Барий и Тукка, отнеслись к произведению с дружеским пиететом; они отказались дописывать незавершенные стихи.
Жизнь Вергилия, начавшись в консульство Помпея (70 г. до Р. Х.) и завершившись незадолго до брачного законодательства Августа, охватывает промежуток, когда римская политика в наибольшей степени приобрела единоличный характер, - Помпей поставил на службу своим целям Восток, а Цезарь - Запад - вплоть до крушения республики. Вергилий, которому в момент убийства Цезаря шел двадцать шестой год, переживает гражданские войны в сознательном возрасте. Отсюда его благодарность Августу, который наконец устанавливает мир и таким образом осуществляет высочайшую цель политики. Милостивая судьба отняла у поэта жизнь до того, как утвердилась новая власть и из нее вылупилось самовластье.
В творчестве Вергилия историческому развитию того времени соответствует переход от частного к сверхличному. С точки зрения истории литературы его молодые годы приходятся на время расцвета Катулла и Лукреция, людей отважных и духовно независимых. В следующем поколении индивидуализм входит в моду и тем самым - парадоксальным образом - становится коллективным феноменом. В то время как элегики Галл, Тибулл, Проперций и Овидий представляют закономерное развитие римской литературы под знаком эллинистического влияния, "классик" Вергилий - не отказываясь от своих александрийских истоков - плывет против течения эпохи. Можно догадаться, сколько самостоятельности и внутренней твердости ему для этого потребовалось.
Обзор творчества
Эклоги
1: Разговор двух пастухов затрагивает проблему наделения землей с двух разных точек зрения и отражает ее на двух характерах: живой, "элегический" Мелибей должен был покинуть свой клочок земли, а задумчивому Титиру было позволено остаться, где он был. Первая половина эклоги относится к прошлому, вторая - к будущему. Точно в середине (41 сл.) упомянут "бог", которому Титир обязан своим счастьем.
2: Коридон выражает свою безнадежную любовь к Алексису в "сентиментально" - поэтической речи. В середине стихотворения (37 сл.) узнаешь, что умирающий Дамет отказал Коридону свою пастушью флейту: этот признак духовного наследования особенно значим в сборнике, который вводит в новый контекст и полностью преображает Идиллии Феокрита.
3: Меналк и Дамет подзадоривают друг друга; затем они призывают третейского судью, который берет слово в середине эклоги (55) - и состязаются в изящных и загадочных двустишиях - Так хорошо, что тот не может назвать победителя.
4: Поэт собирается говорить о возвышенном предмете. С рождением младенца в консульство Поллиона (40 г. до Р. Х.) начинается новый золотой век. Четвертая эклога - одно из самых благородных и глубокомысленных созданий мировой литературы.
5: Мопс и Меналк соревнуются в прославлении умершего певца Дафниса. Эта эклога распадается на две половины. В конце оба певца по очереди хвалят друг друга. Смысл праздника и торжества таким образом разъясняется как связь между живыми и мертвыми.
6: Вслед за вводной похвалой Вару (не высказанной напрямик) в главной части два мальчика связывают спящего Силена, выкупающего свою свободу песней: загадочное космологически-эротическое стихотворение о мире, в которое включено посвящение Корнелия Галла в поэты.
7: Мелибей сообщает о состязании певцов: Тирсис победил Коридона. В данной эклоге конфликт ощутимо острее, чем в 3 и 5.
8: Посвящение Поллиону; затем идут две песни одинаковой длины, содержательно дополняющие друг друга; Дамон поет о неразделенной любви (ср. Theocr. 3); в песне Алфесибея возлюбленная заклинаниями призывает своего Дафниса вернуться (ср. Theocr. 2).
9: Разговор между управляющим Мерисом и пастухом Ликидом о силе и бессилии песен поэта Меналка - критическое по отношению к эпохе и поэтологическое произведение, в целом примыкающее к Theocr. 7, но цитирующее и другие произведения, - в частности, эклоги самого Вергилия.
10: Похвала любовному поэту Галлу и возвышенная песнь о любви и поэзии.
Георгики
1: После обращения к Меценату, заявления темы (1: земледелие; 2: разведение деревьев; 3: ското- и 4: пчеловодство) и торжественного призыва к сельским богам и к властителю (1-42) Вергилий рассуждает - в трех основных частях - о полевых работах (43-203), о годовом цикле (204-350) и приметах погоды (351-463)" связанная с последним пунктом концовка книги повествует о несчастливых предзнаменованиях перед смертью Цезаря (463-514).
2: Книга о выращивании деревьев - особенно виноградной лозы и оливы - начинается с обращения к Вакху (1-8) и сразу же переходит к предмету; обращение к Меценату появляется несколько позднее (39-46). Первая часть (9-108) посвящена многообразию способов разведения деревьев, вторая - различным видам почвы (109- 258) и посадки (259-345), третья - уходу за растениями и защите их (346-457). Конец книги посвящен похвале сельской жизни (458- 542). Членение подчеркнуто экскурсами: вторая часть удачно начинается похвалой Италии (109-176) и заканчивается похвалой весне (322-345).
3: Во вступлении - сердцевине поэмы Georgica - поэт высказывает признательность своему отечеству, властителю и Меценату (1-38). Первая часть книги (49-283) повествует о быках и лошадях: выбор домашнего животного и уход за ним (49-156), разведение молодых животных (157-208) и - как предварительный финал - всемогущество полового влечения (209-283). Вторая половина книги после промежуточного вступления повествует об уходе за овцами и козами зимой (295-321) и летом (322-338); за контрастирующими изображениями ливийского овчара и скифского пастуха крупного рогатого скота (339-383) следует перечень продуктов животноводства (384-403) и опасностей, угрожающих животным (404-473), в особенности коровьей чумы, описание которой образует финал (474-566).
4: Пчелы - тонкий и возвышенный предмет четвертой книги, также посвященной Меценату (1-7). Речь идет о расположении и устройстве пчелиного улья (8-50), о пчелином роении и борьбе, селекции и поселении (51-115). После располагающего к отдохновению описания сада (116-148) Вергилий превозносит уникальность и моральную ценность пчелиной жизни - положительный контрпример разрушительности полового инстинкта в предыдущей главе - и приписывает пчелам соучастие в божественном Логосе (149-227). Добыча меда, вредители и болезни завершают картину (228-280). Смерть и возрождение пчелиного рода дают повод для вставного эпиллия об Аристее и сказания об Орфее - грандиозного финала (281-558). Личные строки, где еще раз упоминается "первый гражданин", оканчивают произведение (559-566).
Энеида
1: Вступление задает основные силовые линии: от Трои к Риму и Карфагену. Вызванная Юноной буря прибивает корабли Энея к карфагенским берегам. Венера, которую Юпитер утешает в печали о судьбе сына, является Энею в виде охотницы и рассказывает ему о стране и народе; под защитой посланного ею облака Эней и его спутник Ахат прибывают в Карфаген. Царица Дидона дружественно принимает троянцев; во время пира Амур в облике мальчика Аскания завоевывает ее сердце для Энея.
2: По желанию Дидоны Эней рассказывает о разрушении Трои: в последний год войны греки скрыли своих отважнейших воинов в чреве деревянного коня и для вида отплыли к Тенедосу. Обман Синона и гибель Лаокоона побуждают троянцев ввести коня в город, сделав проломы в стенах. Ночью враги неожиданно возвращаются. Во сне мертвый Гектор повелевает Энею покинуть обреченную на гибель родину. Однако герой предпочитает скорее умереть, чем бежать. Троянцы сражаются успешно, пока вражеское оружие, которое они надели в качестве военной хитрости, не становится для них роковым: сограждане убивают сограждан. После гибели царя Приама явление Венеры и знамение Юпитера побуждают Энея выступить со своими в путь; тень его супруги Креузы предсказывает ему будущее.
3: Эней рассказывает о своих странствиях: из Фракии его изгоняет чудесное явление Полидора; дельфийский Аполлон призывает его искать свою древнюю родину, за которую Алхиз ошибочно принимает Крит. Чума прогоняет оттуда троянцев; Пенаты во сне указывают Энею Италию. Буря приводит его к Строфадам; затем в Акции он устраивает игры в честь Аполлона. В Эпире он выслушивает пророчества Гелена. На западном берегу Сицилии он принимает на борт одного из спутников Одиссея. В Дрепануме умирает Анхиз; на пути в Италию флот Энея прибивает к берегам Карфагена.
4: Дидона открывает сестре Анне свое сердце, и та советует ей вступить в брак с Энеем. Чтобы обеспечить этот брак, Юнона заручилась согласием Венеры; во время охоты гроза заставляет возлюбленных укрыться в пещере. Их счастье длится недолго. Ревнивый царь гетулов Иарб молится Юпитеру; тот приказывает "рабу женщины" Энею через Меркурия приготовиться к отплытию. Дидона узнает о снаряжении флота и осыпает своего возлюбленного упреками. По совету Меркурия троянцы бегут ночью. Покинутая царица кончает жизнь самоубийством.
5: На пути в Италию Энея дружелюбно принимает Ацест; Эней в годовщину смерти Анхиза устраивает игры в его честь. В регате побеждает Клоант, в беге Евриал (благодаря хитрости своего друга Ниса); в кулачном бою - старый Энтелл; в стрельбе из лука лучшим оказывается Евритион, однако Ацест, чья стрела загорается на лету, получает почетный первый приз. Асканий вместе со своими ровесниками устраивает скачки. Пожар на кораблях, который поджигают многочисленные троянки по наущению Юноны, Юпитер тушит дождем. Во сне Анхиз велит своему сыну оставить женщин и стариков в новооснованном городе Ацесте.
6: В гроте Кумской Сивиллы Эней вопрошает оракул Аполлона. Он хоронит своего спутника Мизена на мысу, который назван именем последнего. Голубки показывают Энею путь к золотой ветви, которая дает ему возможность, совершив соответствующие жертвоприношения, под водительством Сивиллы войти в подземный мир Авернскими вратами. Прежде всего он встречает своего непогребенного кормчего Палинура, затем - в середине книги - Дидону, и, наконец, троянца Деифоба. О судьбе грешников в Тартаре он слышит из уст Сивиллы. На полях блаженных Мусей ведет его к Анхизу, который представляет ему героев будущего: от царей Альбы до Августа и рано умершего Марцелла. Эней, ободренный, покидает царство теней и выходит через ворота из слоновой кости.
7: После погребения своей кормилицы Кайеты Эней проплывает мимо жилища Цирцеи в устье Тибра и высаживается на Laurens ager. По знамению с трапезой, на которое указывают слова Аскания, он узнает, что достиг обетованной земли. Посольство просит царя Латина о месте для поселения; поверив словам провидцев, тот предлагает свою дочь Лавинию Энею в жены. Между тем по приказу Юноны фурия Аллекто побуждает жену Латина, Амату, и жениха Лавинии Турна к сопротивлению; Асканий ранит ручного оленя. Начинается схватка, двое видных туземцев гибнут. Поскольку Латин отказывается объявить войну для отмщения, Юнона сама распахивает ворота войны. Турн обретает многих союзников, среди них - Мезенций и Камилла.
8: Турн посылает Венула к Диомеду, чтобы заручиться его поддержкой для войны. Эней по совету речного бога Тиберина вверх по реке плывет к царю Евандру на то место, где впоследствии располагался Рим; там он принимает участие в празднестве в честь Геркулеса. Сын Евандра Паллант с войском присоединяется к троянцам. Затем Эней заручается союзом с этрусками из Агиллы, враждебными Мезенцию. По просьбе Венеры Вулкан кует оружие для ее сына; на щите изображены будущие судьбы Рима.
9: В отсутствие Энея Турн, которого Юнона ободряет через Ириду, нападает на троянцев; его попытку поджечь троянские корабли Юпитер срывает по просьбе Великой Идейской Матери; он превращает корабли в нимф. Ночью Нис и Евриал вызываются сообщить Энею об опасности; они устраивают резню во вражеском лагере, однако блеск захваченного шлема выдает Евриала; оба друга погибают. На следующий день Турн пытается прорваться в троянский лагерь; после жаркой схватки он спасается в водах реки.
10; На собрании богов спорят Венера и Юнона; Юпитер предоставляет решение судьбе. Рутулы продолжают осаду. Между тем Эней возвращается из Этрурии с сильным флотом. В пути его встречают нимфы - его прежние корабли - и сообщают ему об опасности, в которой оказались его спутники. При его появлении рутулы снимают осаду. В следующей битве Паллант погибает от руки Турна; Эней в честь павшего сражает множество врагов. Поскольку Юнона уводит Турна из схватки, вся тяжесть боя ложится на Мезенция, пока его не ранит Эней. После того как за него погиб его сын Лавз, Мезенций снова бросается в битву и находит смерть от руки троянцев.
11: Эней посвящает оружие Мезенция Марсу и посылает труп Палланта с почетной свитой к Евандру. Обе стороны погребают своих убитых. Венул приносит от Диомеда отказ; в то время как на военном совете царя Латина идут споры, Эней нападает на город. Турн подчиняет конницу Мессапу и Камилле и вместе с пехотой располагается во второй линии. Сразу после известия о гибели Камиллы он приходит на помощь к своим. Наступление ночи кладет конец резне.
12: Турн решается на единоборство с Энеем, который принимает его вызов. Торжественно заключенный договор по наущению Юноны нарушает Ютурна, сестра Турна; ложное предзнаменование побуждает провидца Толумния бросить копье. Стрела ранит Энея, который хочет разнять дерущихся. Тогда Турн начинает свое победное шествие, пока не возвращается Эней, исцеленный Венерой. Теперь Ютурна пытается спасти брата, приняв образ его возницы. Только когда Эней поджигает город и Амата в отчаянии кончает жизнь самоубийством, Турн вступает в единоборство со своим противником, но неудачно. Эней уже хочет подарить жизнь раненому, как вдруг он замечает на нем перевязь Палланта и исполняет свой долг мести.
Источники, образцы, жанры
Римская история в эпоху Вергилия вела от индивидуализма к признанию сверхличного порядка; точно так же в образовании и расцвете его поэтического таланта можно обнаружить путь от многообразия небольших форм к более крупному единству. В его взаимоотношении с жанрами, источниками и образцами просматривается линия неслыханной четкости.
"Современнейшее" оказывается в начале: молодой поэт начинает с коротких стихотворений в традиции Катулла и неотериков (Catalepton). Для Эклог - его первого крупного произведения - он выбирает более ранний оригинал: эллинистического поэта Феокрита.
Вергилию предопределено придерживаться все более древних и крупных образцов: следующая ступень - дидактическая поэзия - означает прежде всего обращение к эллинистическому поэту Арату, с которым состязался еще Цицерон[4]; однако тема - уже не небо со звездами, но земля. При этом - хотя скорее в теории, чем на практике, - становится плодотворным обращение к более древнему и глубокому пласту греческой поэзии: к Трудам и дням Гесиода. Что касается самого предмета, то источником является скорее не Гесиод, а позднейшая научно-популярная литература.
Шаг к Энеиде, который, между прочим, обозначен уже в третьем вступлении в Georgica, вновь зримо расширяет масштаб образцов. Вергилий выбирает возвышеннейший - Гомера. Он обновляет весь его план, отражая дважды по двадцать четыре книги в двенадцати, причем меняется последовательность Илиады и Одиссеи; ведь первая половина Энеиды в основном соответствует последней, а вторая - первой[5].
Наряду с Гомером необходимо упомянуть эллинистического эпика Аполлония Родосского, без которого - с его повествованием о Медее - Вергилий не смог бы так изобразить зарождение любви в сердце Дидоны. Правда, эта страсть, вступая в противоречие с политическим долгом царицы Дидоны, вовлекается в более широкий контекст. Здесь - а также в других местах Энеиды - важна целая группа образцов, от которой мы располагаем только фрагментами: трагическая поэзия римлян, столь много значившая для укоренения мифа на римской почве. Конечно, Вергилий обращался непосредственно и к греческим трагикам.
Трудно переоценить влияние утраченного римского эпоса: безусловно, для разговора Юпитера и Венеры в первой книге крестным отцом был Невий, а возможно, и для четвертой книги и даже для техники вставного повествования; при этом Невий, как представляется, изложил предысторию в виде вставки, в то время как Вергилий, наоборот, передает будущее как пророчество (ср. прорицание Юпитера Aen. 1, 257-296, проклятие Дидоны Aen. 4, 622-629, будущих римских героев Aen. 6, 756-886, описание щита Aen. 8, 626-728). Наконец, Энний, прямой предшественник Вергилия в героическом эпосе, служит сокровищницей бесчисленных образов и оборотов; Анналы были в полном смысле слова заменены Энеидой. Язык и дух Энеиды отвечают требованиям нового времени; Вергилий первый воплощает римский эпос как художественно совершенную крупную форму. Однако и здесь поэт не полностью отрекается от литературных впечатлений своей молодости: у Дидоны есть черты брошенной Ариадны из катуллова эпиллия о Пелее, и катуллово же сравнение со скошенным цветком становится эпическим при описании гибели юного героя. Об Аполлонии Родосском уже шла речь. "Пророческая" концепция Энеиды в конечном счете вдохновлена еще одним эллинистическим поэтом, Ликофроном[6]. Так героический эпос одновременно получает формальное единство и содержательно обогащается приятием всего многообразия современных впечатлений.
Из источников для сюжета следует прежде всего назвать Варрона, великого антиквара эпохи Цезаря, чья долгая жизнь захватила и начало эпохи Августа. Правда, параллельные тексты показывают, что Вергилий самостоятельно перерабатывает традицию или использует иные источники, нежели те, о которых мы что-либо знаем. Если сравнительное исследование мифологии[7] обнаруживает в Энеиде "индоевропейские" структуры, и сравнительное литературоведение указывает на параллели с индийской Махабхаратой[8], то по меньшей мере становится ясно, как глубоко Вергилий в своем состязании с "теогонической" поэзией Гомера и Гесиода (ср. Herodot. 2, 53) проникает в самое существо мифа[9].
В выборе образцов обратная хронологическая последовательность сочетается с расширением прежнего поприща. Поэт не отказывается от того, что он любил в римской и эллинистической литературе: он включает и эти элементы в высочайший синтез. Дистанция от привязанностей эпохи возрастает, поэт овладевает сверхличной точкой зрения - и при этом более древние, задающие тон поэты играют роль освободителей и помогают ему создавать творческое единство.
Литературная техника
Литературная техника Вергилия не может быть здесь представлена в целом. Отметим только отдельные аспекты, насколько их можно проследить в различных произведениях.
Для выстраивания целых поэтических сборников как единого произведения тон задает уже книга эклог: первые книги Сатир Горация и Элегий Тибулла охватывают также по десять тщательно расставленных пьес. Эклоги 3, 5 и 7 - состязания в песнях; родственной структурой обладает и восьмая. В пятой сильнее всего гармония между сторонами; борьба в третьей не отличается такой остротой, как в седьмой. Вторая половина сборника обретает цельность с помощью имени Корнелия Галла, который выходит на сцену в 6 и 10 эклогах. Хотя отдельные эклоги самостоятельны, книга в целом обладает высокой степенью художественной цельности, хотя поиск математически точных симметрических конструкций и может подчас заходить слишком далеко; однако, учитывая в высокой степени музыкальный характер античной поэзии вообще и эклог в частности, такие попытки нельзя упрекнуть в том, что они направлены по ошибочному пути.
По сравнению с предшественниками пересадка буколики на римскую почву означает иную степень опосредованности, а также выигрыш во внутреннем единстве: Вергилий включает разнообразные элементы феокритовой поэзии в рамки нового космоса, ставит их на службу собственным целям. С политической точки зрения это справедливо для прославления центральной роли будущего Августа (частично в духе эклог Феокрита о Птолемее), с поэтической - для высказываний о стихотворстве (по примеру его седьмой идиллии, влияние которой сказывается на многих эклогах Вергилия), с эстетической - можно говорить об оформлении книги эклог как органического единства из десяти пьес, связанных друг с другом формальными и содержательными перекличками. Одновременно римский поэт смягчает "натуралистические", мимические черты Феокритовых идиллий. Пройдя эллинистическую школу до конца, Вергилий перерастает ее и становится сам классиком неклассического прежде жанра.
Задача оформить продолжающийся текст как цельную книгу решается Вергилием в первый раз в Георгиках (1 кн.). Между вступлением и финалом - три основных части. Экскурсы (как изображение бури в конце второй части: 311-350) и сравнения маркируют структуру: заключительное сравнение перекликается с таковым же в конце первой части (512-514; ср. 201-203). Во второй книге Георгик экскурсы (похвала Италии и похвала весне) отмечают начало и конец второй части. Однако писательская манера Вергилия обладает гибкостью, и членение не слишком строго; есть переходы от части к части, так что текст как целое производит впечатление внутреннего единства. Отмеченная здесь трех- или пятичастная структура обнаруживается и в книгах Энеиды. Четвертую книгу сопоставляли с пятиактной трагедией[10].
Книги могут быть, однако, и строго разделены на две части: такова третья книга Георгик. Эта структура подчеркивается промежуточным вступлением и перекличками финалов (первая половина - всемогущество полового влечения, вторая половина - коровья чума).
Еще более тяжелая задача - архитектурный ансамбль из нескольких книг. Вергилий - как до него Лукреций - решил ее блистательно. В Georgica мрачные концовки первой и третьей книг контрастируют с просветленным началом второй и четвертой. По местоположению соответствуют друг другу, напр., экскурсы о несдержанной и обузданной сексуальности в книгах 3 и 4. Скрепой для Georgica является также имя Цезаря (Октавий); в начале и конце выражается признательность государю, а в середине, во вступлении третьей книги, Вергилий обещает воздвигнуть ему храм (in medio mihi Caesar erit 3, 16).
Работая над Энеидой, поэт должен был задуматься над проблемой еще более крупного ансамбля. В этой поэме можно обнаружить три группы из четырех книг: первые четыре песни объединены сценической площадкой книг 1 и 4 - Карфагеном. Между ними вставлен рамочный рассказ о разрушении Трои и о странствиях Энея. Книги с 5 по 8 готовят героя к битве; в 9-11 содержится повествование о самой войне. Еще более заманчивым представляется рассмотрение Энеиды как двухчастного произведения: седьмая книга - новое начало; второе вступление противопоставляет предшествующему последующее как maius opus (Aen. 7, 45); вторая половина относится к первой как римская Илиада к римской Одиссее, хотя это противопоставление и не абсолютно[11].
Буря в первой книге - увертюра, предзнаменующая возгорание войны в седьмой. Если вторая описывает разрушение Трои, то восьмая подготавливает возникновение Рима, новой Трои; заключительные стихи перекликаются друг с другом: там Эней несет своего отца, а здесь - судьбу своих внуков. Такие наблюдения над сознательной согласовкой обеих половин произведения можно умножать практически сколь угодно.
Тем самым обозначен и уровень, на котором следует искать объединяющий принцип Энеиды. Поэт озабочен прежде всего внутренним согласованием. Отдельные противоречия в деталях остались неустраненными[12]; Вергилий частично удалил бы их, вероятно, при последней переработке: он ведь не хотел издавать Энеиду в таком виде.
Повествование развивается в сценах, которые - в отличие от прямолинейной манеры Аполлония Родосского - четко выступают из своего контекста как отдельные единицы[13]. Эти последние поэт обрабатывает так, что читатель прежде всего воспринимает их внутреннюю значимость. Метко говорили о "единстве впечатления" Энеиды[14]; как музыкант, поэт разворачивает свое произведение из основного настроения, создающего атмосферу; выделяет темы и мотивы и дает им свое особое место и значение в общем плане домостроительства. В отличие от эллинистических поэтов Вергилий при изображении мифа устраняет много "мещанских" деталей и смягчает реализм; отдельные комические черты более не прорываются на поверхность - в лучшем случае дело ограничивается скупым намеком.
Что касается индивидуальных характеристик, то в случае Энея таковая практически полностью подчинена действию. Не раз в начале новой книги Эней производит впечатление человека, частично утратившего то знание, которое он приобрел в предшествующих; однако и в этом можно усмотреть намерение представить подверженного ошибкам человека, который нуждается в божественном водительстве и постоянно прислушивается к воле богов как homo religiosus.
Эней - герой нового рода, его нельзя подвести ни под одну схему. С одной стороны, он сохраняет исконные черты эпического героя, как воин он по необходимости подвержен гневу. Кроме того, его отличают римские черты: pietas по отношению к отцу и потомкам и чувство ответственности за своих спутников. Наконец, он обладает и "современными" особенностями: в ситуации с Лавзом он проявляет сострадание, даже солидарность с противником. Самое тонкость чувства, которую Эней проявляет все вновь и вновь, трудно согласовать с его жестокостью по отношению к Дидоне, а также Турну; однако здесь мы также касаемся границ между римским и христианским восприятием. Абсолютную новизну своего героя Вергилий обозначил исключительно трудным и удивительно современным образом. Не имея оснований вдаваться в рассуждения о романе с картиной становления личности героя, можно назвать Энея человеком, который никогда не закончен[15] и доучивается на ходу: тип, который не ожидаешь встретить у античного автора. "Быть человеком" здесь - не данность, а задание. Лучшая черта Энея - постоянная открытость. При этом в его образе читатель обнаруживает все новые и новые грани[16].
Более ясными чертами обозначены образы контрагентов Энея - Дидоны и Турна: живые и привлекательные личности, чья судьба не может оставить читателя равнодушным. Поэту представляются здесь более плодотворные эстетические возможности, чем в фигуре Энея. Дидона, в отличие от сопоставимых образов в Одиссее и Аргонавтике, - царица и трагическая героиня, фигура героического масштаба. Турн в своей мрачной обреченности на гибель - значительное и типично вергилиевское создание.
Второстепенные фигуры, такие, как отец Анхиз и даже спутник Ахат, также обладают собственной индивидуальностью. Дидона оттесняет Лавинию на второй план; однако тень даже в смерти еще заботливой жены Креусы, несмотря на всю эскизность, - один из нежнейших женских образов мировой литературы. Такие женские портреты, как гневная Юнона и милостивая Венера, предстающая здесь по большей части как мать - и даже бабушка, - захватывающие наброски характеров.
Речи героев показывают, что Вергилий знал толк в риторике; однако он ограничивает самовластье этого искусства и не позволяет ему одержать верх над поэзией.
Следует более пристально рассмотреть некоторые художественные средства, которые поэт применяет с особым искусством.
Обратный ход времени и обмен ролями. Необычное художественное средство - обращение нормальной временной последовательности. Уже в первой эклоге речь Мелибея (11-17) преподносит факты в обратном порядке, как и история Титира (27-35). Основанием может быть психологическое обстоятельство: настоящее первым оказывается в сфере внимания говорящего, а прошлое в каждом конкретном случае привлекается для объяснений. Соответственно, можно говорить о речевом натурализме. Однако к этому прибавляется еще и архитектурный замысел: первая половина эклоги ведет в прошлое, так что божественный юноша, который помог Титиру сохранить свое счастье, назван точно в середине пьесы. Во второй половине доминирует будущее. Таким образом обращение времени выполняет эстетическую функцию в построении эклоги[17].
В шестой книге Энеиды можно установить обращение последовательности в расположении сцен, указывающих на прежние книги: сначала разговор с Палинуром отсылает к пятой, затем встреча с Дидоной к четвертой, наконец, беседа с Деифобом - ко второй. И более того: в рамках сцены с Дидоной (6, 450-476), стоящей точно в середине шестой книги, события четвертой вызываются в памяти в обратной последовательности[18]: сначала смертельная рана Дидоны, потом отплытие Энея, затем приказ бога; сообразно с этим в конце сцены Дидона возвращается к своему прежнему мужу Сихею. Это расположение фактов имеет, естественно, и психологические причины: встреча, прежде всего, дает повод вспомнить о самом недавнем прошлом; затем с полным основанием память продвигается все дальше и дальше. Но последовательность, с которой Вергилий (в обратном хронологическому порядке) действует и в этой сцене, и в группировке трех упомянутых диалогов, уникальна даже и в рамках его произведения. В чем заключался его артистический замысел? Овладение прошлым - предмет первой половины шестой книги; затем Эней располагает собой для того, чтобы обратиться к будущему, которое проявляется в образах героев грядущего Рима. Структура шестой книги с чередованием ретроспективной и перспективной фаз напоминает архитектонику первой эклоги.
Обратим, однако, внимание на развитие по сравнению с эклогой, которое наметилось в двух отношениях: к обратной последовательности в рамках сцены прибавляется в более крупном плане обратная последовательность трех сцен. Вергилий научился выстраивать "большие формы".
Другое новшество по сравнению с эклогой - сочетание обратной перспективы во времени с другим видом инверсии: роли Энея и Дидоны меняются по отношению к ситуации в четвертой книге. Теперь он молит, а она неприступна. Многочисленные словесные переклички подчеркивают, что Эней должен испытать то, что раньше он причинил Дидоне. Это обращение активности и пассивности придает потусторонней встрече характер прямо-таки "возмездия"[19].
Комбинация обоих видов обращения[20] в Энеиде знаменует, без сомнения, рост многосторонности, глубины и силы по сравнению с первой эклогой.
Обладает ли эта техника также и объединительной функцией? Конечно, она позволяет выстраивать самые тесные связи, о каких только можно подумать, между шестой и предшествующими книгами.
Обмен ролями обнаруживается и в исходе второго большого конфликта Энеиды: Турн, антагонист Энея, в 10 кн. убил юного Палланта и взял у него перевязь. В заключительной сцене эпоса Эней видит эту перевязь, и она напоминает о долге мщения, исполнения которого ожидает от него отец Палланта Евандр. Он исполняет его со словами: "Паллант приносит тебя в жертву". Здесь обмен ролями объективирует конфликт между действием и действующим лицом. Эстетический принцип обращения функций также становится, таким образом, объединяющим моментом, который сочетает друг с другом оба главных конфликта Энеиды.
Утонченная техника свидетельствует о высоком артистическом сознании, которое пришло к поэту в результате эллинистической выучки. Но применяет он ее довольно скупо; не показать во всей силе блеск и виртуозность, а обнаружить глубинную связь между поступком и страданием, виной и воздаянием - вот что становится главным. В подчинении техники поэтическому предмету можно усмотреть черту классицизма, но прежде всего это объединяющий элемент во множестве художественных средств: конечно, Вергилий возвращается к приему, примененному в одной из эклог, однако поэт развивает его, сочетает с другими методами и делает носителем содержания в рамках специфически эпического круга проблем. Это оказывается на руку и многообразию, и единству. Вероятно, не случайно в Georgica до сих пор не обнаружили подобного рода обращений[21]. Дидактический эпос - наиболее предметный в творчестве Вергилия, и стоит он между двумя произведениями, в которых более силен символический элемент.
Образы и сравнения. Как второй аспект Вергилиевой техники рассмотрим употребление образов и сравнений. Многочисленные образы из сферы природы в Georgica[22] становятся сравнениями в Энеиде. Один из мотивов, встречающихся во всех трех произведениях, - пчелы.
В первой эклоге (eсl. 1, 53-55) жужжание пчел - образ, создающий настроение. Наряду с другими шумами, - скажем, воркованием голубок, - это постоянный элемент счастливого мира Титира, как представляет его себе живое воображение Мелибея. Пчелы не становятся главной темой изображения, даже не являются грамматическим подлежащим в предложении: "неизменная" изгородь важнее, она является признаком того, что владения Титира не уменьшились - центральный мотив первой эклоги.
В Георгиках пчелы - главный предмет четвертой книги[23]. Вергилий тщательно описывает, как добиться того, чтобы пчелы прилетели в избранное для них место, и как их приманить (4, 8-66)[24].
Однако Вергилий не был бы Вергилием, если бы мотив у него не перерос сам себя: эпический язык и военная метафорика уже в начале книги придают материалу особое достоинство: "смелых вождей, обычаи и пристрастия целого народа и битвы я по порядку воспою" (4, 4 сл.). В описании битвы (67-87) сражение зверей описывается языком, созданным для человеческих взаимоотношений (насколько войну можно воспринимать как "человеческое" отношение): среди прочего есть упоминания о трубе, пиках, врагах. Эпические сравнения сопровождают не только борьбу (насекомые падают на землю как градины и желуди 80 сл.), уподобления объясняют и загрузку балласта на борт (в примере с плаванием корабля 195), и усердное сотрудничество пчел (170-175)[25]. Контрастом между малыми размерами изображаемого и роскошными средствами изображения Вергилий наслаждается как эллинистический художник, наблюдающий за малым миром пчел с высоты птичьего полета.
Однако происходящее он делает прозрачным во многих отношениях: политико-военные метафоры (201 Quirites и др.) и патриотические тона (212-218) заставляют вспомнить о римском государстве и его морали. На еще более значимом уровне Вергилий относит этот мотив к макрокосму и общежительности. Он говорит о связи пчел с божественной сущностью (219-227). Рано начинает звучать тема "бессмертия":
несмотря на кратковременность отдельной жизни, род продолжается (208 сл.). Во вставном повествовании об Орфее преодоление смерти не удается, в рамочном рассказе осуществляется чудо возрождения пчел - глубокомысленный тематический контраст.
Потому в Георгиках пчелы - символ в полном смысле слова: предметно-реальный и исполненный морального и космического значения.
Как в дидактическом эпосе Вергилия пчелы венчают животное царство, так благодаря своей "государственной" жизни они особенно приспособлены для того, чтобы послужить средством изображения человеческой судьбы в Энеиде.
В первой ее книге сравнение с пчелами подчеркивает занятость карфагенян, которые строят свой новый город (1, 430-436). Значимо для Вергилия то, что здесь он дает реминисценцию не гомеровскую (II. 2, 87-90), но из Georgica (4, 158-164). Он сокращает длинный пассаж своей книги о пчелах и делает его уподоблением человеческого усердия. Уровни основного предмета сравнения и того, с чем его сравнивают, меняются по отношению к Георгикам: в Энеиде человеческие деяния объясняются в сопоставлении с пчелами, а там - прилежание пчел иллюстрируется сотрудничеством в кузнице (4, 170-175), и вообще привлекаются метафоры из человеческой жизни. Перемена предметного и изобразительного уровня по сравнению с ранним произведением не только оправдывает самоподражание Вергилия; близкие созвучия иногда оказываются необходимы: они ведь проясняют обращенность ситуации.
Сосредоточимся еще на некоторое время на технике смены предметного и изобразительного уровней. Она не только подчеркивает связь между Георгиками и Энеидой, но и проясняет структуру последней. Той свойственны такие же обратные взаимоотношения между первой и седьмой книгой, каждая из которых занимает начальное положение в своей половине поэмы. Успокоение морской бури в первой книге иллюстрируется примером из политической жизни (1, 148-153). Морской бог, который укрощает волны, похож на знатного человека, умиротворяющего ропщущих сограждан. Напротив, в седьмой книге, где основное действие сосредоточено в морально-политической области, для сравнения служит природа (7, 586-590): царь Латин среди всеобщих воинственных криков остается недвижим, как скала в бушующем море. Отношение, упомянутое в последнем случае (основное действие в морально-политической сфере, сравнения из области природы и повседневности) - правило для эпоса; морская буря в первой книге ретроспективно оказывается искусно спроецированной на природу увертюрой военных событий. К тому же читателю, прочитавшему Георгики, это облегчает переход: поначалу происходящее в природе кажется темой произведения. Мы и в дальнейшем будем замечать, что Вергилий рассчитывает на читателя, который воспринимает все его творчество как целое.
В шестой книге Энеиды с пчелами (Aen. 6, 707-709) сравниваются души в летейской роще. Их шепот напоминает эклоги, однако это уже не только способ создания настроения: связь с представлениями о душе возвращает пчелиной метафоре всю ее символическую ценность. Кроме того, важно и положение сравнения в рамках книги: в первой ее половине было два осенних образа (309-312: листопад и отлет птичьего каравана[26]), с которыми сравнивалась толпа мертвых. Теперь - к концу книги - за ними следует летний образ, подготавливающий встречу с будущими римлянами. Последовательность осень-лето непривычна, она должна навести на размышления[27]. Так в разбираемой пчелиной метафоре символическое значение, часто обнаруживающееся в Энеиде, сочетается с созданием настроения, что не редкость в Эклогах[28].
В седьмой книге тот же мотив выступает как prodigium (Aen. 7, 64-70). Пчелы символизируют приходящий с чужбины в новое государство народ. Связь между Троей и Римом, как можно выяснить ретроспективно, дана в шестой книге, где сравнение подготавливает парад героев, и косвенно в первой книге, где взгляд на усердных карфагенян заставляет Энея вспомнить о том, что ему тоже предстоит основать государство.
Подведем итоги: в Георгиках этот мотив ориентирован в высшей степени предметно, однако поэт не отказывается от его морально-политического и метафизического символического значения. Единый изобразительный материал и до некоторой степени единые языковые и стилистические средства - особенно не следует забывать об автоцитатах из Георгик в Энеиде - в различных жанрах употребляются с различными предпосылками и в каждом конкретном случае создают многосторонние смысловые связи. В Энеиде и в Эклогах особенно заметно выступает на первый план момент настроения, в Георгиках и в Энеиде - символический аспект. Двойственность сравнения и предзнаменования (символ реальности) отражает многообразие приемов в Энеиде. При этом столь различные аспекты приходят в эпосе к некоторому единству: система взаимоотношений именно здесь запечатлелась особенно ярко.
Стоит обратить внимание, что Данте (Paradiso§ 1) христианизирует пчелиную метафору: она символизирует ангелов, деятельно летающих от Бога к святым, изображенным как единая белая роза, и обратно. Реплики Вергилия об особенной близости пчел к мировой душе и об их отказе от половой любви, должно быть, придали Данте смелости еще более возвысить этот мотив по сравнению с Энеидой. Сравнение отображает уже не человеческое, а сверхчеловеческое сообщество[29]. Таким образом, Данте увидел, в каком направлении у Вергилия развивался этот мотив, и последовательно продолжил эту традицию.
Этих немногочисленных примеров достаточно для доказательства единства и многообразия поэтической техники Вергилия. Последний жил созерцанием образов, и они сопровождали его от произведения к произведению, при этом постепенно изменяясь и приобретая новое значение. То, как поэт обращался к своим прежним созданиям, само по себе показывает органический рост и внутреннее единство его творчества.
Язык и стиль
Совершенно ясно его отличие от Лукреция, который подчинил язык, размер и стиль предмету и создал в этом смысле в высшей степени "функциональную" поэзию. Вместо возвышенной строгости Вергилий достигает гармонической уравновешенности формы.
В сравнении с пестротой языка Энния бросается в глаза благородная сдержанность Вергилия: поэт взвешивает каждое слово и часто останавливает свой выбор на самом простом. Поэтому верно наблюдение Агриппы, утверждающего, что он нашел новую разновидность стилистического "пересаливания" (ϰαϰόζηλον), а именно из слов повседневного употребления; ошибка заключается лишь в оценке. Вергилий осторожен в работе с энниевыми архаизмами. Все, что могло отзываться пустотой, ему чуждо. Основная фактура его языка - современная ему речь; только для изысканных полутонов годятся элементы древности, сообщающие языку отцовское достоинство - но без жесткости и натянутости, как, напр., родительный падеж вроде aulai или более полнозвучная форма olli вместо illi. Приписываемая Вергилию реплика aurum se legere de stercoreEnni, "он выискивает золото из эппиева навоза" - что если и несправедливо, то хорошо сказано - метко подчеркивает изысканность и добротность фактуры вергилиевой поэзии.
Простое благородство языка нашего поэта проявляется в своеобразии афоризмов, которые наиболее часто цитируют из его произведений. Они четко отличаются своей медлительной задумчивостью от эпиграмматически заостренных сентенций позднейших эпох[30]: tantaene animis caelestibus irae? ("столь силен гневу душ небожителей?" Aen. 1, 11); tantae molis erat Romanam conderegentem ("столь тяжкого труда стоило положить начало Римскому племени" Aen. 1, 33); sunt lacrimae rerum et mentem mortalia tangunt ("есть слезы, вызываемые событиями, и ум трогает то, что касается смертных" Aen. 1. 462); fuimus Troes ("были мы, троянцы" Aen. 2, 325); quid non mortalia pectora cogis / auri sacra fames? ("на что только ты не подстрекаешь сердца смертных, заклятая жажда золота" Aen. 3, 56 сл.). Слова, а также грамматические формы полновесны (особенно красноречив простой перфект fuimus: "с нами покончено"). Способность дать каждому отдельному слову проявить свою полнозначность сочетается с мастерским владением спондеями. По античной метрической теории они обладают характером gravitas. И вот Вергилию удается сделать достоинство из частотности спондеев в латинском языке: он заставляет звучать долгие слоги и придает с их помощью мелодии стиха неторопливую красоту. Она - как и простой, иногда напоминающий Невия язык - типично римское достояние. В этом же направлении работают и некоторые тяжелые синалефы (напр., Aen. 1, 462), которых позднее избегали. Вергилий трогает римлян так сильно уже потому, что его язык, равноудаленный от архаических и позднейших затей, достигает высшей цели древнего искусства - неслыханной естественности.
Образ мыслей I. Литературные размышления
В Эклогах многое - поэзия о поэзии[31]. Состязания пастухов, отличительная черта буколического жанра, играют у Вергилия видную роль, как и отношение пастухов к их наставникам и образцам. В эклоге о Дафнисе (5) мертвого певца почитают новыми песнями, и оживает то, что обозначают словом "традиция": мертвые, дающие повод для торжества, становятся прародителями культуры, и они же ее поддерживают.
В шестой эклоге сверхчеловеческое существо - Силен - поет космологически-эротическую песнь о мире. Здесь подготавливается идея о поэте-пророке. Девятая эклога затрагивает тему "силы и бессилия песни", хотя бы и по отношению к наделению землей.
Обе последние темы продолжаются в Georgica: заключительный рассказ об Орфее также рассматривает вторую из них, или, скорее: о силе песни и бессилии певца. Орфей воздействует своей музыкой на души как власть имущий, но человек Орфей оказывается несостоятелен. Преодоление смерти удается не ему, но Аристею, стремившемуся к Евридике, но, не желая этого, оказавшемуся виновником ее смерти. Для него осуществляется - после принесения Орфею искупительной жертвы - чудо воскресения пчел. Сколь примирительна картина новой жизни в конце Георгик, столь мрачен образ Орфея, дважды утратившего любимого человека, - Орфея, который потом печалится без надежды и, наконец, умирает насильственной смертью.
В своих поэтических притязаниях Вергилий выше Лукреция: он не хочет быть только врачом, чтобы давать ребенку горькое лекарство в намазанном медом кубке: он желает стать жрецом Муз[32]. Обновление понятия vates с его притязаниями возвращает нас в архаическую эпоху: кроме Гесиода, необходимо вспомнить о Пиндаре[33].
Этот второй аспект поэтического творчества в Георгиках, высокое, прямо-таки пиндаровское притязание на жреческое служение Музам, могло также быть выражено в фигуре Орфея, однако положительную формулировку роли поэта, который здесь близок крестьянину (georg. 2, 475-502; ср. 3, 1 сл.), Вергилий отделяет от пассажа, посвященного Орфею. В другом месте звучит обещание воздвигнуть Цезарю храм (georg,, 3,1- 48). И наконец, эпилог с гордой скромностью сопоставляет полководца и поэта.
Путь мыслящего поэта ведет от миниатюр в духе позднего эллинизма через эстетическую рефлексию Эклог к жреческому служению Музам в Georgica с мрачным контрапунктом - горюющим Орфеем, который, по-видимому, предвосхищает позднейшие годы Вергилия: в Энеиде проблематика смерти занимает центральное положение. За дидактическим эпосом последовал героический. И вот более высокая ступень жанра отражается уже в первом слове Энеиды. Переход от дидактического к героическому эпосу в античности не является сменой жанра в полном смысле слова. Однако правда и то, что для субъективных высказываний поэта в повествовании о герое мало места. Эпик вообще вряд ли должен говорить о себе. Тем не менее он много раз употребляет первое лицо и заявляет о переходе от первой половины ко второй, от "Одиссеи" к "Илиаде" внутри своей поэмы как о новой смене стилистического регистра (Aen. 7, 44 сл.). Поэзия в Энеиде уже не главный предмет, она играет роль только в потустороннем преображении Мусея. Там поэты и провидцы помещены вместе со жрецами и неотделимы от них (6, 660-668). Мусей - фигура, родственная Орфею: притязания поэта со времен Georgica не изменились по существу.
Из поэта, пишущего о стихах и стихотворстве, Вергилий превратился в певца великой реальности: в Georgica природной, в Энеиде - исторической. - Однако и тут элементы, создающие единство и постоянство, чередуются: природа и история - предмет песни Силена уже в шестой эклоге; с одной стороны, историческая тематика, по крайней мере в виде современности, включается в раннюю поэзию (и в виде "возникновения культуры" в Георгиках также), с другой - натурфилософская тематика проявляется в Энеиде. Постоянной остается пророческая роль поэта: от шестой эклоги, где она достается Силену, через Georgica, где Вергилий формулирует свое притязание как vates, к Энеиде, в чьей "пророческой" структуре это притязание реализовано на деле.
Образ мыслей II
В молодости Вергилий вращался в Неаполе в кружке эпикурейца Сирона[34]. Эпикуреизму, философии индивидуалистической и гедонистической, близок также Гораций, который был связан с ним гораздо дольше, чем Вергилий, скоро ощутивший привлекательность сверхличного мира Стои и платонически окрашенного пифагореизма.
Уже в Georgica Вергилий представляет стоический пантеизм: 4, 211 сл. ("поскольку богом исполнены все земли, морские волны и высокое небо") - место, которое уже Отцы Церкви связывали с учением Анхиза в шестой книге Энеиды (724-727): "Первое: небо, землю и влажные просторы внутри питает дух, и разум управляет мировым целым, изливается во все его члены и смешивается с громадным телом".
Недавно снова обратили внимание на то[35], сколь значительную роль в Энеиде играет так называемая "естественная теология", т. е. понимание мифических богов как представителей природных явлений. Так, Вулкан олицетворяет огонь, Юнона - воздух, и Вергилий считается с этими связями; он предполагает аллегорическое толкование мифа (как это практиковалось в Греции с VI в. до Р. Х., а позднее - стоиками и представителями других философских школ). В образном мире Энеиды и Георгик "стихии" античной физики играют несущую роль. В этом отношении Энеида - также и космологический эпос, поэтому Средневековье делает из Вергилия мага. Новое время не так склонно обращать внимание на физические аспекты Энеиды, поскольку ему ближе исторические. Тем не менее натурфилософия важна еще и в том отношении, что она - один из элементов единства: она наводит мост между Энеидой и Georgica.
Конечно, и в Georgica природа не абсолютна, она рассматривается по отношению к человеку, и сельское хозяйство - парадигма культуры, исполнения своего жизненного долга, ответственности человека перед природой, отношения жизни и смерти; так оно встраивается в более широкий контекст. Однако здесь господствует взгляд на окружающий мир, растения и животных как на самостоятельную сущность, а не способ создать настроение или метафору. Это просмотрел Сенека, когда он решил, что Георгикам подобает delectare, но не docere. Этому сопротивляется предметное восприятие и заимствование у Колумеллы и других. Может быть, такое спокойное, деловое отношение к материалу - причина того, что Драйден назвал Georgica "лучшей поэмой лучшего поэта"[36].
Теперь - о человеческих образах. Персонажей Энеиды невозможно свести ни к одной философской схеме. Правда, можно подумать, что Дидона в четвертой книге представляет эпикурейское учение: боги не заботятся об участи человека (4, 379 сл.), однако ее проклятье предполагает божественное попечение (Aen. 4, 607-629). Эней в эффектном сравнении (Aen. 4, 441-446, развитие образа природы georg. 2, 290-297) показан как неустрашимый герой. Но достаточно ли этого, чтобы сделать из него стоического мудреца? Без сомнения, было бы правдоподобнее сопоставить его с "движущимся вперед"[37] (προϰόπτων), однако, с одной стороны, любой человек в чем-нибудь похож на этот тип (чье создание как раз имело целью сделать возможной идентификацию для всех), с другой - моральный рост Энея нельзя констатировать для всего произведения; таким образом, философские этикетки малоубедительны.
В мышлении Энея сосуществуют различные планы: с одной стороны, традиционный эпический герой[38], с другой - представитель humanitas и clementia эпохи Августа. Однако он еще более многогранен: Эней - заместитель Палланта, которому суждено осуществить кровавую месть, Эней - гость Евандра - уже само благочестие повелевает ему убить врага[39]. Многослойность характера Энея становится явной в сопоставлении с Georgica. Там можно прочесть лапидарную заповедь: если у пчелиного народа окажется два царя, одного из них, а именно слабейшего, необходимо убить (georg. 4, 89 сл.). Можно только порадоваться, что Вергилий в Энеиде не отнесся столь легко к разрешению конфликта между Энеем и Турном.
Кроме традиционной религии (смешения греческих и римских народных верований, эллинистических и восточных мистериальных религий и философии платоновской, стоической и неопифагорейской окраски) прежде всего важны традиционные римские ценности. На первом месте pietas, правильная позиция по отношению к отечеству, родителям, детям, родственникам и гостеприимцам - как живым, так и мертвым. Эней воплощает эту черту; как в конце второй книги он несет своего отца на плечах, так в конце восьмой в образе щита он берет на себя заботу о судьбе внуков. Такая моральная идея, как pietas, отличает Энея от Одиссея и Ахилла, т. е. определяет образный мир и структуру эпоса.
Важно также и то, что Эней ведет справедливую войну; римское представление о "благочестивой и справедливой войне", helium pium et iustum - решающее для его поведения. Некоторые яркие моменты превосходят, как представляется, греко-римский канон доблестей: такова солидарность с противником в эпизоде с Лавзом.
Многообразие переработанных греческих, римских и восточных представлений в религиозной области, а также философских и общественных, обретает единство в творческом акте Энеиды и ее героя.
Вергилий не расстается с основными прежними предметами размышления в своем эпосе и включает их в более широкий контекст.
Любовь, основная тема Эклог, представлена там как всемогущая страсть, подчиняющая своему ярму все (ср. конец 10 эклоги). В Георгиках любовь проявляется как мощная сила в жизни животных, а в государстве пчел преодоление сексуальности показано как особая заслуга. В истории Орфея (конец Georgica) любовь дана в более широком контексте. Она обладает человеческими чертами и связана с кругом тем "смерть и жизнь", а также "сила и бессилие песни". В Энеиде любовь представлена как судьба, конечно, создающая только контрапункт к политическим задачам обоих основных героев; трагична коллизия между исполнением долга в жизни общественной и личной. Так трагедия любви, знакомая нам по Эклогам, оживает в Энеиде, но в более широких, героических рамках.
Чередующиеся аспекты, среди которых оказывается мотив земли, дают пример для взаимоотношений с действительностью в различных произведениях. В Эклогах земля - не только место, где пастух обретает свое вожделенное счастье и золотой век, возвращенный рождением младенца, но она и вполне конкретна - как италийская земля - предмет разделов и заботливой обработки (черта, предвосхищающая Georgica)[40].
В Georgica земля как космос - сцена для жизни и смерти, как политическая сцена она служит властителю, который обретает в катастеризме космическое значение, наконец, как поле она становится поприщем мирной культурной работы, чей прообраз - крестьянский труд. У нее есть и еще один конкретный аспект: для уроженца Минциона она воплощается в Италии, на чью центральную роль намекают уже Эклоги. В дидактическом эпосе Вергилия Италия - "мать урожая" (frugum), а также "мать мужей" (virum, georg. 2, 173 сл.). Последний аспект создает параллель к параду героев в шестой книге Энеиды. Так Georgica образуют средний пункт между последней и Эклогами.
В Энеиде земля становится поприщем битв и истории. Особое значение приобретают определенные места, по своему географическому положению (напр., Aen. 1, 13 "Карфаген, напротив Италии" - Karthago, Italiam contra) и в силу перемены сценических площадок упоминанием Трои, Карфагена, Сицилии, Италии. Насыщенные фактами пассажи, - скажем, каталоги, которые пропускают торопливые читатели, - подготавливают физическое присутствие Италии, ее городов и жителей. Современность, актуальную в Эклогах, в Энеиде превосходит история. Вергилий, должно быть, изучал предысторию Италии, чтобы написать свой эпос. Напротив, "историко-сотериологический" аспект Эклог возрождается в Энеиде, а именно в образе пастушеского мира древнего аркадского Рима в восьмой книге эпоса. Так последний вновь подхватывает точку зрения буколик.
Вергилий со всей серьезностью углубляется в факты, не теряясь в их массе. Это проявляется и в его взгляде на историю. В согласии с пророчеством Сивиллы четвертая эклога возвещает - в рамках циклической схемы - о наступлении нового века. Поздняя античность и Средневековье будут усматривать в ней пророчество о христианском искуплении. Хотя это и несправедливо с исторической точки зрения, соответствия между иудейско-эллинистическим, римским и христианским представлением о миссии и чувством эпохи весьма значимы. Образ истории в Энеиде стоит под знаком fata; последовательное развитие завершается вечным господством Рима. В Илиаде пророчество о потомках Энея - второстепенная подробность, в Энеиде эта идея предопределяет структуру всего эпоса. Не случайно классик христианской историософии, Августин, полемизирует с "римской теологией" у Вергилия.
Вместо того, чтобы теоретически рассуждать об истории, Вергилий заставляет читателя увидеть живые символы будущего, как в эклоге к Поллиону - рождение младенца, воплощающего новый век, и в параде героев - процессию еще не рожденных римлян[41]. Таким образом, перед нами - редкий случай эпоса, где конечным пунктом становится не гибель, но возникновение новой жизни. В таком обращении тенденции Илиады проявляется гениальность Вергилия. "Пророчество" при этом - не только технический прием. Аспект будущего, напротив, является решающим для замысла Энеиды; так поэт понимает римскую историю, исходя из ее корней. Вергилий представляет Рим до некоторой степени in statu nascendi, то есть в тот момент, когда выше всего его внутренний динамизм. Для него важнее силы, движущие и определяющие римскую историю, чем многосторонность и подробности случайных фактов. Поэтому главное действие у него должно принять образ мифа: единство нужно изобразить, а для отражения многогранности реальной истории достаточно прообраза. Вергилий до некоторой степени обращает тенденцию интерпретаторских методов толкователей Гомера[42] и создает римский миф. Ему удается избежать врожденных недостатков исторической эпики - утраты собственного существа в многообразии, и историософии - схематизма и теоретизирования, и придать образу истории в своем творчестве внутреннее единство.
Как тема природы объединяет Эклоги и Georgica, так и тема истории - Эклоги и Энеиду. (Это дополняется в последней естественной теологией, в Георгиках-учением о возникновении культуры). В данном отношении Энеида открывает особенно богатый диапазон, а также масштабнейший синтез великих тем природы и истории.
Традиция
Тексты Вергилия дошли до нас хорошо и обильно. Стемму нельзя было до сих пор восстановить для античности из-за незначительного числа свидетельств, для Средневековья - из-за слишком большого их числа. Мы располагаем - полностью или частично - следующими античными маюскульными рукописями[43]: Augusteus, Vat. lat. 3256, Berol. lat. 2° 416 (A; V в.) из Сен-Дени, 8 листов, с фрагментами Georgica и Aen. 4, 302-305; Sangallensis, рукописный сборник 1394 (G; V в.), 11 листов с фрагментами Georgica и Aeneis; Veronensis 40, 38, rescriptus (V; V в.), 51 лист с фрагментами Bucolica, Georgica и Aeneis и веронскими схолиями; Mediolanensis (Ambrosianus), rescriptus с 81 стихами из 1 кн. Aen. лат. и гр. (B; V-VI в.); Cod. Fulvii Ursini schedae bibliothecae Vaticanae, Vat. lat. 3225 (F; IV в.) с иллюстрациями, сохранилось 75 листов; они содержат текст, без Bucolica, Georgica I и II, а также Aeneis X и XII, но и в иных местах значительные пропуски; Romanus, Vat. lat. 3867 (R; V-VI в.), содержит Bucolica, Georgica и Aeneis с лакунами; Vaticanus Palatinus lat. 1631 (P; V-VI в.), содержит все произведения с лакунами; Mediceus (Laur. plut. 39, 1), (M; V в.), содержит все, кротче eсl 1-6, 47; второй корректор - Турций Руфий Апрониан Астериц, консул 494 г. По большей части издатели опираются на M, P и R. Средневековые рукописи не лишены ценности: где недостаточно P, используется родственный ему Guelferbytanus Gudianus 2°. 70 (γ, IX-X в.). Вторичной традицией тоже не следует пренебрегать; иногда античные грамматики и комментаторы читали более качественный текст, чем мы.
Правда, очень подозрительны дополнительные пассажи, приведенные у Доната и Сервия: краткое вступление к Энеиде (1, A-D) и сцена с Еленой (Aen. 2, 567-588). Их нет в античных рукописях. Если слабое и неловкое[44] вступление действительно было в оставленной Вергилием рукописи (чему я не в состоянии поверить), оно должно было служить для идентификации автора, а не составляло часть произведения, и тогда в любом случае Варий и Тукка поступили бы правильно, вычеркнув его; скорее следует думать о книгопродавце ранней эпохи, который - при первом издании? - решил сколотить капитал указанием на знаменитого автора. Эпизод с Еленой - в лучшем случае концепт, в худшем - фальшивка.
Влияние на позднейшие эпохи
Вергилий находит живой отклик уже у своих современников, как, например, у Горация и Проперция. Овидий состязается с Энеидой особенно в Послании Дидоны (epist. 7) и в позднейших частях Метаморфоз. При этом необходимо рассматривать в космологически-эротической поэзии шестой эклоги прообраз Метаморфоз - Овидий исполнил здесь намерения Галла. Похвала владыке и рассказ об Орфее в Георгиках также не прошли бесследно для сульмонского поэта.
Грамматики начали заниматься Вергилием уже очень скоро; многое было сделано для получения достоверного текста и его истолкования, и дошедший до нас Сервий - лишь конечный пункт длинного пути.
Воздействие, оказанное Вергилием на разработанные им жанры, оказывается устойчивым: на дидактический эпос - начиная с Манилия и Германика, на буколику - через Кальпурния к Петрарке и вплоть до Нового времени, - и, конечно же, на эпос. Лукан, дерзко отклонившийся от нормы, остается связан с великим предшественником уже в силу контраста, а Валерий Флакк, Стаций, Силий Италик почтительно продолжают традицию. Даже поздняя античность наряду с политическим эпосом Клавдиана знает и его произведение De raptu Proserpinae - тематически и формально поучительный pendant к Георгикам. Христианская библейская эпика (Ювенк, Седулий и др.) не может пройти мимо Вергилия. На востоке Империи возникают греческие подстрочные переводы, долженствующие служить для правильного понимания оригинального текста[45].
Под влиянием формальной традиции иногда забывают о более важной содержательной преемственности. Вплоть до Geoponica Вергилий актуален как учитель. Император Константин - или кто-то иной, пишущий от его имени, - христиански истолковал четвертую эклогу. Отцы Церкви[46], среди которых в особенности следует отметить Августина († 430 г.), полемизируют с теологией истории нашего поэта. Макробий (нач. V в.) сопоставляет Вергилия с творящей природой (Sat. 5, 1, 18-2, 3) и приближается таким образом к идее поэзии как миротворящей силы; Фульгенций (конец V в.) видит в Энеиде образ человеческой жизни[47]. В XII столетии Бернард Сильвестр оставляет подробную экзегезу 1-6 книг Энеиды, которую он объясняет как аллегорию шести человеческих возрастов.
Мудреца и мага почитает Средневековье. В особенности эпоха Карла Великого может рассматриваться как "Вергилиев век", aetas Vergiliana, однако его читали всегда, и цитировали как Поэта. Валафрид Страбон (первая половина IX в.) вдохновляется Георгиками в De cultu hortorum, Вандальберт фон Прюм - в De mensium XII nominibus. В XII в. Вергилия временно оттесняет в тень патетический Лукан.
Влияние Энеиды не может быть здесь представлено во всей полноте. У отдельных образов, как, напр., у пчелиной метафоры, складывается собственная история[48]. Ранняя Империя следует за Вергилием наряду с Гомером; Средневековье читает Вергилия без Гомера: под знаком Вергилия возникают средне-[49] и новолатинские[50], а вслед за тем и национальные художественные эпосы[51]. Для Данте Вергилий - просто Поэт, и более того: вождь в Аду. Чосер в House of Fame воздвигает Вергилия одного на сияющий почетный столп. Ренессанс поначалу даже ставит римлянина выше Гомера.
Вергилия много читают и переводят: уже в 1400 г. на гэльский язык; в XV в. появляются французский и испанский прозаические парафразы (Гийом Леруа, Энрике де Виллена). В 1500 г. Октовьен де Сен-Желэ сочиняет первый правильный французский перевод в стихах[52]. Не кто иной, как Дю Белле перелагает книги 4 (1552 г.) и 6 (1561 г.), и Демазюр - всю Энеиду (1560 г.). За ними следуют Шотландия и Англия (Гэвин Дуглас 1513 г.; опубл. 1553 г.; Ричард Стэнихерст 1583 г: Aen. 1-4 в своеобразных английских гекзаметрах), Германия (Т. Мурнер 1515 г.; Иоганн Шпренг 1610 г. - первое стихотворное переложение на немецкий язык), Испания (друг Тассо Кристобаль де Меса, XVI в.), Италия (Аннибал Каро 1581 г.) и Голландия: величайший поэт Нидерландов, Вондел († 1679 г.) в 1646 г. перелагает всего Вергилия в александрийских стихах на "нижненемецкий" (nederduits) язык - образцовый пример литературного и языкового творчества[53].
У Вергилия учатся создавать поэзию высокого полета[54]: ориентированная на него эпика подразделяется на национальную и религиозную ветви. Камоэнс († 1580 г.) создает грандиозный национальный эпос Лузиады[55] с оправданной гордостью за величие португальской мировой империи, затмевающее своим блеском путешествия Одиссея и Энея; напротив, неудачными оказались позднейшие попытки, как Генриада Вольтера и Россиада Хераскова. Вида († 1566 г.) в своей латинской Христиаде придает Евангелию гуманистически-вергилиевский образ. Тассо[56] († 1595 г.) сочетает под знаком Контрреформации средневековый материал с вергилиевским осознанием формы и христианской тематикой (Освобожденный Иерусалим). Получить совершенный сплав трех культур удается Мильтону[57] († 1674 г.): использование Вергилия как подтекста - наряду с Гомером и Библией - достигает в Paradise Lost поныне непревзойденной кульминации. Экзегетика и поэзия, заимствование и творчество - эти потоки смешиваются здесь друг с другом так плодотворно, как еще, возможно, только у Данте и у самого Вергилия. Мессия Клопштока († 1803 г.) во внешнем и внутреннем единстве уступает своим великим предшественницам. Энеида оказывает сильное влияние и на оперу[58].
Только повышение акций "оригинального гения"[59] и народной поэзии (Оссиан), а также немецкое эллинофильство открывают новую эпоху, в которой Гомера ценят выше, чем Вергилия. Так, Вергилий Фосса не становится в той же степени составной частью немецкой литературы, как его же Гомер; Гете высказывается о римлянине только мимоходом и довольно снисходительно. Правда, Шиллер[60] перелагает две песни Энеиды в роскошных ottaverime. Пушкин († 1837 г.) в своем шедевре Евгений Онегин дает с полной поэтической убедительностью в сцене последней встречи между Татьяной и Онегиным современный pendant встрече Дидоны и Энея в потустороннем мире. К. Ф. Мейер († 1898 г.) использует в своей (как бы "автобиографической") новелле Святой как подтекст - Энеиду[61]; это справедливо и для Тургенева († 1883 г.) в рассказе Вешние воды. Виктор Гюго глубокомысленно сравнивает Гомера с солнцем, Вергилия с луной[62]. Наш автор оказывает влияние также на Бодлера, Валери и Теннисона. На исходе XIX в. близость эпохи к Данте косвенно пролагает путь новому пониманию Вергилия.
За новой, достойной оценкой поэта в исследованиях ок. 1900 г. (R. Heinze, E. Norden) следует его позднее открытие для немецкой литературы: достаточно вспомнить о переводе Р. А. Шредера (начат в 1930 и окончен в 1952 г.) и о романе Броха Der Tod des Vergil (1945 г.). Согласно стихотворению Броха Vergil in der Orpheus Nachfojge[63] оформление земного "поручено тем, которые были в темноте и все-таки разлучились, /как Орфей, чтоб вернуться и страдать". Уже не только символ классика (Т. С. Элиот) - Вергилий вновь становится прототипом поэта, даже наделенного знанием мудреца.
Буколики Вергилия в античности обретают отдельных подражателей в лице Кальпурния, в эйнзидльских эклогах (I в. по Р. Х.) и в творчестве Немезиана (вторая половина III в.). Уже Кальпурний интерпретирует жанр совершенно по-новому, в духе своей эпохи; похвала властителю у него занимает гораздо больше места, чем у Вергилия и Феокрита. Христианские эклоги асклепиадовой строфой пишет Энделехий (ок. 400 г.)[64].
Буколическая поэзия порождает в эпоху Средневековья и Новое время целые литературные жанры, которые здесь можно только бегло упомянуть[65]. Из средневековой литературы мы знаем, напр., двойную эклогу Модоина Отенского к Карлу Великому (IX в.), который здесь под именем Назона пишет о своем и прославляет наступление нового Золотого века. История воздействия Эклог[66] в этом отношении пересекается с историей их истолкования, поскольку уже античная филология их аллегоризирует биографически. Зная этот способ истолкования, Данте в латинской эклоге отстаивает использование народного языка в Божественной комедии, и Петрарка († 1374 г.) аллегорически кодирует личные темы в своем сборнике из двенадцати стихотворений Carmen bucolicum; автор сам снабжает его комментарием. Смесь пастушеской поэзии, охотничьей тематики (по ю эклоге) и возвышенной аллегории можно обнаружить в Ameto Боккаччо († 1375 г.). Во влиятельной, написанной по-итальянски Arcadia Санназаро († 1530 г.) проза и стихи чередуются друг с другом. Тот же самый поэт пишет и оригинальные латинские эклоги о рыбаках. Знаменитейший новолатинский буколический поэт - Баптиста Мантуан (последняя треть XV в.), который также критикует общество; этот аспект в начале XVI в. проявляется у эрфуртских гуманистов, особенно Иоахима Камерария и Евриция Корда, испытавшего влияние Лютера, но не у Эобана Гесса. Немецкоязычная пастушеская поэзия - вплоть до изящной прозы Гесснера († 1788 г.) - по большей части ограничивается выражением чувств. Испанец Гарсиласо де ла Вега († 1536 г.) пишет длинные меланхолические эклоги по следам Вергилия и Санназаро. Клеман Маро († 1544 г.) воспевает французских крестьян и французский пейзаж. В Шести Эклогах Ронсара († 1595 г.) присутствуют Вергилий и Кальпурний. В революционную эпоху возникают изысканные Bucoliques Андре Шенье († 1794 г.). Apres-midi d'un Faune Малларме († 1898 г.) вдохновляет Дебюсси († 1918 г.) на прелюдию.
Изящный Shepherd's Calendar Спенсера (1579 г.) сильнее испытал влияние Ренессанса, чем античности. Мильтон († 1674 г.) символически отображает две стороны своего существа в L'Allegro и Il Penseroso. Заслуживают упоминания и Pastorals Поупа. Три величайших английских пасторальных элегии - Lycidas Мильтона, Adonais Шелли († 1822 г.) и Thyrsis Арнольда († 1888 г.).
Пастушеская поэзия в традиции скорее Аркадии, чем Вергилия, порождает повествовательные формы: Хорхе де Монтемайор († 1561 г.) в Диане делает из пастушеского материала последовательный эротический рассказ (как в древности Лонг). Что касается Франции, нужно упомянуть Оноре д'Ур-фе († 1652 г.) с его Astree, а также Бернардена Сен-Пьера († 1814 г.) с Paul et Virginie. Не столь мирно обстоит дело у Филиппа Сидни († 1586 г.) в The Countess of Pembroke's Arcadia.
Создание Ренессанса - пастушеская драма вроде Амикты Тассо (опубл. в 1580 г.) и Il Pastor fido Гварини (поставлена в 1595 г.). Заслуживает упоминания и Comus Мильтона. Музыкальная драма и опера часто отдают предпочтение пасторальным рамкам: Ads und Galatea Генделя († 1759 г-), Phoebus und Pan Баха († 1750 г.) и Orpheus und EurydiceГлюка († 1787 г.). В музыке с представлением о пастушеских мелодиях сочетаются самые различные ритмы и тональности, не только в духовных произведениях (как Рождественская оратория Баха), но и, напр., в Пасторальной Бетховена († 1827 г.).
Georgica[67] как дидактический эпос о природе с эпохи Ренессанса оказывает значительное влияние на литературу: сначала на латинском языке - Rusticus Полициано († 1494 г.), Syphilis Фракасторо († 1553 г.), De bombycum cura et usu Виды († 1566 г.). Скоро оно распространяется и на национальные языки: Джованни Руччелаи († 1525 г., Le api), Луиджи Аламанни († 1556 г., Della coltivazione). Во Франции Georgica становятся предметом восхищения начиная с Ронсара и Монтеня; однако еще в 1665 г. Рапен пишет свои Hortorum libri IV на латинском языке - произведение, которое оказывает влияние и на Англию. В Германии Lob defi Landlustes Иоганна Фишарта († 1590 г.) включается в традицию, которая сочетает конец второй книги Georgica и второй эпод Горация. На Англию Georgica - прежде всего в XVIII в. - оказывают сильное влияние. Достаточно назвать Seasons Джеймса Томсона († 1748 г.); на этот текст написаны Времена года Гайдна († 1809 г.).
Путь вергилиева поэтического развития от сборника индивидуального содержания и малой формы через более крупное, социально ориентированное произведение к монументальному, всеохватному эпосу, по-видимому, оказывает влияние уже на Лукана; в эпоху Средневековья эта стезя получает название rota Virgilii ("колесо Виргилия"), в Новое время ее можно на концептуальном уровне усмотреть у Спенсера, Мильтона, Поупа, Пруста, Джойса, Музиля и даже у некоторых романтиков[68]. Однако эта последовательность столь естественна, что вряд ли можно представить себе противоположную. И все же характерно, что Вергилий (которого обычно считают прототипом "чистого поэта") для многих сотоварищей по ремеслу стал вождем в познании природы вещей и поэтического творчества как такового.
Appendix Vergiliana
Под именем Вергилия обращаются различные небольшие произведения, заведомо неподлинные либо сомнительной подлинности. Они заслуживают краткого упоминания, поскольку эти поэмы документируют "нормальный" эллинистический литературный процесс. На этом фоне только и возможна справедливая оценка вклада классической эпохи Августа. Поэтому вполне оправдано обсуждение текстов Appendix, несмотря на неопределенность времени их возникновения, именно в данном контексте.
Culex
Вергилий - как было многократно засвидетельствовано - в молодости написал поэму Culex. Из этого вовсе не следует с необходимостью, что дошедший до нас Culex- 414 гекзаметра - принадлежит Вергилию. Многочисленные соответствия с позднейшими произведениями Вергилия могут с одинаковой достоверностью рассматриваться как аргументы и за, и против подлинности, к которой, однако, склонялись многие крупные латинисты. Теперь Culex по большей части датируют скорее эпохой Тиберия - Клавдия.
Действие очень простое: пастуха во время полуденного сна уже собиралась укусить змея, но комариный укус разбудил его и таким образом спас. Проснувшись, он, однако, убил комара. Тот явился ему следующей ночью во сне с упреками; утром пастух соорудил ему могильный курган.
Характерной чертой литературной техники являются вставки: похвала пастушеской жизни (58-97), описания подземного мира, каталоги деревьев и цветов. Эпический стиль контрастирует с незначительностью предмета (ср. Georgica, кн. 4). Речь идет о прелестной литературной игре - небольшом произведении видного уровня.
Ciris
Ciris посвящена Мессалле; авторство Вергилия исключено.
Здесь в форме эпиллия рассказана история Сциллы. От любви к Миносу, осадившему ее родной город - Мегары, Сцилла срезала прядь волос своего отца, царя Ниса, от которой зависели его бессмертие и благо государства. Минос принимает предательство Сциллы, но с негодованием отвергает ее любовь. Девушка превращается в птицу, ciris, ее отец Нис - в морского орла. Автор поэмы пишет в стиле неотериков. Он любит элизии и спондеи и никоим образом не избегает четырех- и даже пятисложных слов в конце стиха. Размашистый, несколько медлительный синтаксис напоминает Катулла. Полагали, что автором является Корнелий Галл; поздняя датировка во всяком случае может быть обоснована отсталостью поэта-дилетанта или злокозненностью утонченного фальсификатора.
Copa
О "трактирщице" повествует маленькая прелестная элегия. Она восходит к классической эпохе, что показывает отточенное искусство версификации. Жизнерадостный, почти фривольный тон, в сочетании со слегка архаической вычурностью выразительных средств, не похож на осторожный стиль Вергилия. Гейбель в своем переложении хорошо схватил этот тон, но упустил один довольно обсценный намек.
Moretum
"Блюдо из зеленого сыра" в античных источниках нигде не упомянуто как произведение Вергилия. Это подробнейшее описание повседневной жизни италийского крестьянина. С прозаическим содержанием контрастирует в высшей степени поэтический стиль. Подкупает точность в деталях. Острый взгляд и дистанцированность автора говорят против принадлежности Вергилию, однако произведение датируется классической эпохой.
Catalepton
Название сборника из 14 (собственно 17) тихотворений в элегических и ямбических стихах подчеркивает эллинистический принцип малого размера и тонкости. Поэтому частое подражание Катуллу не удивляет. Античная традиция утверждает принадлежность сборника Вергилию (его prolusiones). Некоторые стихотворения, однако, не могут ему принадлежать уже в силу хронологических соображений. Только для некоторых соображения о подлинности сегодня принимаются во внимание, напр., catal. 5 и 8. Вергилий включил в свое завещание требование не публиковать того, что не опубликовал он сам. Поэтому не стоит слишком долго останавливаться на этих πάρεγα. Однако некоторые пьесы вместе с соответствующими папирусами дают возможность бросить взгляд на круг Филодема.
Aetna
Плохо сохранившаяся дидактическая поэма об Этне относится - в силу своей зрелой стихотворной техники - к I в. по Р. Х.
Dime; Lydia
Dime (103 гекзаметра) содержат проклятия поместья, которое автор потерял во время гражданских войн. Стихотворение, конечно, невергилиевское, как и отдельная от него Lydia, любовная жалоба.
Elegiae in Maecenatem
Элегии, созданные после смерти Мецената, безусловно, не могли принадлежать Вергилию. Предполагаемую текстом датировку возможно сохранить. Consolatio ad Liviam ставит аналогичные проблемы.
Priapea: см. главу Ранняя Империя.


[1] G. W. Bowersock, A Date in the Eighth Eclogue, HSPh 75, 1971, 73—80; W. V. Clausen, On the Date of the First Eclogue, HSPh 76, 1972, 201—205; E. A. Schmidt, Zur Chronologie der Eklogen Vergils, SHAW 1974, 6, 9; cp. 8, прим. 4; против — W. Stroh, Die Urspriinge der romischen Liebeselegie, Poetica 15, 1983, 205—246, особенно 214 A. 30 (убедительно).
[2] J. Hermes, C. Cornelius Gallus und Vergil. Das Problem der Umarbeitung des vierten Georgica-YSuches, диссертация, Munster 1980 (против достоверности сообщения); H. D. Jocelyn, Servius and the «second Edition» of the Georgies, Atti del Convegno mondiale scientiflco di studi su Virgilio 1, Milano 1984, 431— 448; H. Jacobson, Aristaeus, Orpheus, and the Laudes Galli, AJPh 105, 1984, 271— 300; о Th. Berres, Die Entstehung der Aeneis, Wiesbaden 1982 (georg. 4 подверглась изменениям после Aen. i~6) см. W. Suerbaum, Gnomon 60, 1988, 401—409.
[3] Вергилий шутит: «твои не слишком мягкие приказы» (georg. 3,41).
[4] Начало третьей книги Георгик (1—48) предстает в новом свете благодаря отрывку из Каллимаха на Лилльском папирусе: P. J. Parsons, Callimachus: Victoria Berenices, ZPE 29, 1977, 1—50, особенно 11—13; E. Livrea, A. Carlini, C. Corbato, E Bormann, II nuovo CalHmaco di Lille, Maia 32, 1980, 225—253, особенно 226—230; R. E Thomas, Callimachus, the Victoria Berenices, and Roman Poetry, CQ77, NS 33, 1983, 92—113, особенно 92—101.
[5] Конечно, есть и точки пересечения: таковы погребальные игры в пятой книге и путешествие Энея в восьмой; ср. также M. Lausberg, Iliadisches im ersten Buch der Aeneis, Gymnasium 90, 1983, 203—239; в общем и целом Одиссея для Вергилия еще важнее, чем Илиада.
[6] Эллинистические черты есть и у Книги Даниила с ее историческим пророчеством.
[7] G. Dumezil, Mythe et epopee, Paris ²1968.
[8] G. E. Duckworth, Turnus and Duryodhana, TAPhA92, 81—127.
[9] О мифе об Энее основополагающая работа G. K. Galinsky 1969.
[10] A. Wlosok, Vergils Didotragodie, в: H. Gorgemanns und A. Schmidt, изд., Studien zum antiken Epos, Meisenheim 1976, 175—201.
[11] Справедливо G. H. Knauer 1964; о значении Одиссеи для целого ср. также выше прим. 1 к стр.743.
[12] W. Kroll, Studien iiber die Komposition der Aeneis, JKPh Suppl. 27, 1902, 135—169 (Вергилий «неспособен думать о чем–либо еще, кроме той части своего произведения, которой он непосредственно занят» — 137; «позволяет своим поручителям тащить себя, как на буксире» 138; «и часто поэту случается позабыть, что нужно сообщить важные вещи» 146); еще дальше заходит G. Funke, Sunt lacrimae rerum. Komposition und Ideologic in Vergils Aeneis, Klio 67, 1985, 224—233; ответ дал in extensor 1902 r. Heinze, V. e. T., passim, a in nuce Аверинцев на Иенском съезде: «Пусть, по–вашему, Вергилий потерпел крушение, но этим „крушением“ мы живем вот уже 2000 лет».
[13] Основополагающая работа — F. Mehmel 1940.
[14] V. Poschl 1950 (³1977) passim.
[15] Это не значит, что он — стоический προϰόπτων, «делающийуспехи».
[16] Вергилий вообще и Эней в особенности всегда позволяют услышать больше, чем только «два голоса».
[17] von Albrecht, Poesie 132—163.
[18] von Albrecht, Die Kunst der Spiegelung in Vergils Aeneis, Hermes 93, 1965, 54—64; он же: Roman Epic, Leiden 1999, 123—129.
[19] Пушкин в своем шедевре Евгений Онегин выстраивает такое же взаимоотношение между двумя главными сценами: Онегин отказывает Татьяне. Во время позднейшей встречи она отвергает его любовь. Великий поэт почувствовал архетип вергилиева образа.
[20] Обращение времени можно представить математически по горизонтальной оси (абсцисс); в музыке оно было бы описано как «ракоходное движение»; обмен активными и пассивными ролями на вертикальной оси (ординат); в музыке — как зеркальное отражение или инверсия интервалов.
[21] В четвертой книге несчастье Аристея истолковано как наказание за преследование Евридики; однако обратный порядок сцен здесь отсутствует.
[22] Напр., georg. 3, 215—223 и Aen. 12, 715—722; georg. 3, 232—234; Aen. 12, 103— 106; georg. 3, 435-439; Aen. 2, 471-475.
[23] Они — после злаков, деревьев и домашних животных — высшее царство природы, подчиненное человеку.
[24] Изображение полета (58—60) при всех своих поэтических красотах (особенно nare per aestatem) задумано вполне предметно.
[25] Мысль о циклопах не свойственна georg. 4; ведь в таком случае Вергилий мог бы в то время уже работать над восьмой книгой Энеиды.
[26] Ср. также georg. 4, 473 сл.: птицы (но зимой, а не осенью).
[27] Если бы Вергилий стремился к правдоподобию, это могло быть достигнуто последовательностью зима–весна. Однако для него было важно подчеркнуть разницу между настроением загробного мира в первой половине и ожидания будущего во второй.
[28] Упоминание лета напоминает в деталях Georgica: Aen. 6, 707; georg 4, 59; вместо пурпурных цветов (georg 4, 54) здесь обнаруживаются пестрые цветы и (белые) лилии (Aen. 6, 708), потому вероятно, что дело происходит в царстве мертвых, ср. Aen. 6, 883.
[29] Данте сообщил движению ангелов от святых к Богу и обратно, в каждом отдельном случае, мотивированному особо, высокую динамичность. — О значении пчел для христиан ср. также литургию пасхальной ночи: Das vollstandige romische Meßbuch, лат. и нем., im Anschluß an das Meßbuch, A. Schott OSB hg. von den Benediktinern der Erzabtei Beuron, Freiburg, Basel, Wien 1963, 402. Кроме того, необходимо вспомнить De virginitate Амвросия.
[30] Поучительно сравнение с «улучшенной» Энеидой Аритунея Мицуно, Kioti 1988; tantumnefurunt (пустое слово) sibi (излишне) caelitis (неясно) irae; molis et error erat Romanosque edere tantae (неестественная позиция: двойная связь); sunt lacrimae rerum, mortalia (не тот падеж) Tartarus (преувеличение) adflet (вероятно, от adflere). То, что это зависит не только от количества дактилей, но и от гармонической последовательности различных типов гекзаметра, показывает G. Mohler, Hexameterstudien, Frankfurt 1989; о стиле Вергилия см: R. O. A. M. Lyne1989.
[31] E. A. Schmidt 1972.
[32] von Albrecht, Poesie 44—62.
[33] V. Buchheit 1972; он справедливо указывает также на эллинистическую традицию восхваления владыки.
[34] О Вергилии и Филодеме: M. Gigajsite, M. Capasso, II ritorno di Virgilio a Ercolano, SIFC, ser. 3, 7, 1989, 3—6.
[35] Для Энеиды: P. R. Hardie 1986; уже Heinze, V. e. T. 298 сл.; для Georgica: D. O. Ross 1987.
[36] L. P. Wilkinson 1969, 1.
[37] Heinze, V. e. T. 278.
[38] Путь намечен в работе H. — P. Stahl, Aeneas — An «Unheroic» Hero?, Are–thusa 14, 1981, 157—177; дальнейшее развитие темы M. Erler, Der Zorn des Helden, GB 18, 1992, 103—126 (Филодем и Вергилий).
[39] В выражении meorum для Энея также содержится легитимация; теперь см. С. Renger 1985; наряду с другими исконными религиозными чертами эстетически используются магические представления, как, напр., заклятие захваченного оружия, преследующее и наказующее их нового обладателя от имени прежнего.
[40] Об этом см.: R. Kettemann 1977.
[41] Сходство символики в eсl. 4 и Aen. 6 не случайно. Символ новорожденного — как и рано умершего — играет решающую роль в размышлениях поэта о жизни и смерти.
[42] G. N. Knauer 1964, 356; 358, присоединяясь к E. Zinn’y.
[43] Датировки по Mynors (изд.). Об иллюстрированных рукописях теперь см. A. Geyer, Die Genese narrativer Buchillustration. Der Miniaturzyklus im Vergilius Vaticanus, Frankfurt 1989; A. Wlosok, Gemina pictura. Allegorische Ae–neisillustrationen in Handschriften des 15. Jh. в: R. M. Wilhelm, H. Jones, изд., FS G. McKay: The Two Worlds of the Poet. New Perspectives on Vergil, Detroit 1992,408-432.
[44] Например, непереносимо at в последнем стихе вступления.
[45] B. Rochette, Les traductions grecques de VEneide sur papyrus. Une contribution a l’etude du bilinguisme greco–latin au Bas—Empire, LEC 58, 1990, 333— 346; ранее V. Reichmann, Romische Literatur in griechischer Ubersetzung, Leipzig 1943,28-61.
[46] A. Wlosok, Zwei Beispiele fruhchristricher Vergilrezeption: Polemik (Lact. inst. 5, 10) und Usurpation (Or. Const. 19—21); в: V. Poschl, изд., 1983, 63—86; E. Heck, Vestrum est -poeta noster. Von der Geringschatzung Vergils zu seiner An–eignungin der fruhchristlichen lateinischen Apologetik, MH 47, 1990, 102—120; Иероним — ученик Доната — знаток Вергилия. Христианка Проба сочиняет даже вергилиевский центон в честь Иисуса, не заслужив, впрочем, одобрения со стороны Иеронима.
[47] Expositio Vergilianae continentiae secundum philosophos morales.
[48] J. von Stackelberg, Das Bienengleichnis. Ein Beitrag zur Geschichte der literarischen Imitatio. Romanische Forschungen 68, 1956, 271—293.
[49] Из средневековых стихотворных эпосов прежде всего следует отметить Waltharius Эккегарда и Alexandreis Вальтера де Шатильона (G. Meter, Walter of Chatillon’s Alexandreis Book 10. A Pommentary, Frankfurt 1991).
[50] Μ. A. Di Cesare, Vida’s Christiad and Vergilian Epic, New York 1964.
[51] S. Grebe 1989.
[52] Th. Bruckner, Die erste franzosiche Aeneis. Untersuchungen zu Octovien de Saint—Gelais’ Ubersetzung. Mit einer kritischen Edition des VI. Buches, диссертация, Diisseldorf 1987.
[53] Пародии на Вергилия начали писать рано (напр., vit. Verg. Don. 175—184; Petron. 112; 132; Auson. cento nuptialis) и продолжали заниматься этим вплоть до Нового времени: G. Lalli, Aeneide travestita(1633); P. Scarron, Le Virgile travesti (1647—1653); J. A. Blumauer, (Fragment), 2 tt., 1783.
[54] Сначала внешнее следование традиции заходило подчас устрашающе далеко: в Тезеиде Боккаччо ровно столько же стихов, сколько в Энеиде.
[55] О Камоэнсе, Тассо, Мильтоне: von Albrecht, Rom 361—403; о Данте, Тассо, Мильтоне: S. Grebe 1989 (с лит.).
[56] F. J. Worstbrock 1963.
[57] C. Martindale, John Milton and the Transformation of Ancient Epic, London 1986.
[58] K. — D. Коен, Die Aeneis als Opernsujet, Konstanz 1990.
[59] Уже Драйден, Поуп, Аддисон ценят Гомера; вехой становится Robert Wood, Essay on the Original Genius of Homer (1769 r.).
[60] О первом опыте Шиллера: W. Schubert, Schillers Ubersetzung des «Sturms auf dem Tyrrhener Meer» (Vergil, Aen. 1, 34—156), в: A. Aurnhammer и др., изд., Schiller und die hofische Welt, Tubingen 1990, 191—212 (там же остальная лит.).
[61] von Albrecht, Rom 106 сл.; о Тургеневе его же книгу; см. Приложение с библиографией.
[62] Preface a Cromwell (1827 г.).
[63] H. Broch, Die Heimkehr. Prosa und Lyrik, Frankfurt 1962, 174.
[64] Wolfg. Schmid, Tityrus christianus, RhM 96, 1953, 101—165; далее в: K. Garber, изд., Europaische Bukolik und Georgik, Darmstadt 1976 (сборник), 44—121.
[65] K. Rrautter, Die Renaissance der Bukolik in der lateinischen Literatur des 14. Jh. von Dante bis Petrarca, Miinchen 1983; о Вергилии и Петрарке см. также von Albrecht, Poesie 132—173; H. C. Schnur, R. Kossling, изд., Die Hirtenflote. Bukolische Dichtungen von Vergil bis GeBner, Leipzig 1978; A. Patterson, Pastoral and Ideology. Virgil to Valery, Oxford 1988.
[66] Вергилий не называл свои стихотворения eclogae; слово означает в античной литературной критике выбранное стихотворение (напр., из Bucolica).
[67] О влиянии Georgica: L. P. Wilkinson 1969, 270—313; E. Christmann 1982.
[68] Conte, LG 289.