Общие положения
Историография имеет дело - уже в силу этимологии - с эмпирическим исследованием фактов (ἱστορίη). Этим отличается ее содержание от сюжета поэтической драмы (argumentum) - предмет последней не то, что есть, а то, что может быть, - и от вымышленных событий (fabulae), которые не обязаны быть ни истинными, ни правдоподобными[1]. Историография в особой мере обязана быть достоверной, и ей знакомо правило - конечно, не в полной мере выполнимое - партийной беспристрастности.
Названные требования подлежат в Риме значительным изъятиям. Римская историография, как правило, патриотична, т. е. не беспартийна, она морализирует, т. е. не сводится к чистой эмпирике, она достаточно далеко заходит в сферу вымысла, т. е. не удовлетворяет требованию правдивости, и на ее способ изображения во многих отношениях оказывает влияние драма, т. е. часто исторически достоверное подменяется литературно правдоподобным.
В зависимости от материала историография подразделяется на анналистику (ab urbe condita, "от основания города"), современную историю (historiae)[2] и историческую монографию, причем способ представления материала анналистики (по годам) не ограничивается "анналистикой" в тесном смысле слова.
Достоверности вредит этиологический налет, поскольку он может вести к свободному вымыслу.
В зависимости от подхода нужно делать различие между жанрами. Начнем с annales в тесном смысле слова, хроники фактов. Родоначальником этого жанра считается Фабий Пиктор, однако при этом не обращают достаточного внимания на его жилку рассказчика. В этом типе постоянный жанровый признак образует "археология". Сообщения как таковые выстраиваются по годам, так что появляется опасность упустить из вида более крупный контекст. К особенностям этого жанра относится также раздельное описание res extemae и internae, "внешних" и "внутренних дел".
Второй тип - res gestae, "деяния" с беглой "археологией" и подробным описанием современной истории. Архегет жанра - Семпроний Азеллион. Эта разновидность занимает промежуточное положение между annales и historiae. Азеллион занимается причинным анализом, приблизительно в духе полибиевско-прагматической историографии.
В третьем формальном типе "археология" отсутствует; автор ограничивается исключительно современностью (historiae). Типичный представитель - Сизенна. Уже в античности[3] пытались связать со словом historiae либо современность (из-за личного опыта, ἱστορίη автора), либо прагматическую, т. е. политическую историю с объяснением причин событий, но эта семантическая дифференциация - скорее теоретического, нежели практического значения.
Res gestae и historiae соблюдают - хотя и не строго - принцип изложения по годам и задаются вопросом о причинах и цели хода событий.
Annales, res gestae и historiae излагают факты последовательно, не carptim, как исторические монографии.
Литературные притязания исторических монографий совершенно своеобразны. Это поприще того способа изложения, где преследуется цель сыграть на чувствах читателя, частично с ориентацией на аристотелеву теорию трагедии. Однако такое применение противоречит намерениям Аристотеля, который, безусловно, делал различие между историей и поэзией. Архегет монографии в Риме - Целий Антипатр.
Вышеназванные понятия покрывают лишь небольшую часть эллинистически-римской историографии в ее реальной широте.
Всеобщая история организует материал по географическому принципу (Лутаций Дафнис, вольноотпущенник Лутация Катула: Communes historiae; позднее Варрон и Помпей Трог пишут сопоставимые произведения).
Школьный жанр эпитомы появляется в I в. до Р. Х. начиная с Юния Брута, к нему обращаются также Корнелий Непот и Аттик. Выбор материала при этом остается субъективным. Эпитома приобретает большее значение в императорскую эпоху.
Commentarius, "записки", обладает римскими корнями в административной сфере, однако вполне объясним и в рамках греческой традиции: ὑπόμνημα ("воспоминания") - упорядоченный материал для литературной обработки. Ксенофонт служит литературным образцом для commentarii (Цезарь) и для автобиографий (Лутаций Катул).
Родственные, но не тождественные историографии жанры - биография и автобиография, формально весьма многогранные области, о которых будет речь в отдельной главе. У них есть свои римские начатки: речи на похоронах, элогии, оправдательные письма и административные сообщения чиновников высокого ранга, однако уже с самого начала намечаются точки пересечения с греческой традицией: энкомия-ми, зерцалами государей, безыскусными и литературно обработанными биографиями. Иной тип биографической литературы - описания exitus, "кончин". Они оказывают свое влияние на римскую историографию. Биография позднее наслаивается на иные жанры латинской историографии, так как могущество императоров делает биографический подход к истории вполне логичным.
Греческий фон
Местные традиции уже в древнейшие времена сочетаются в римской историографии с греческой. Характерно, что в прозаической области, как и в поэтической, влияние эллинизма по времени опережает классику. От Катона до Сизенны преобладают эллинистические образцы во всем их многообразии, от историй об основании (ϰτίσεις) до "трагической" историографии[4].
Только позднее открывают великие классические образцы и отваживаются состязаться с ними, опираясь на приобретенный между тем эллинистически-римский фундамент: Саллюстий становится римским Фукидидом, Ливий - римским Геродотом[5]. Еще предшествующее поколение довольствовалось более скромными образцами: Цезарь - Ксенофонтом, Цицерон - последователями Исократа Эфором и Теопомпом. Ксенофонт и Исократ - путеводные имена, и их значение для Рима еще не оценено по достоинству.
Римское развитие[6]
Римские черты, наложившие на длительный срок свою печать на латинскую историографию, - ее патриотический характер, воспитательная функция (historia magistra vitae), морализм, сосредоточенность на свободном решении человека, преобладающая концентрация внимания на столице - Риме.
Историческое сознание зарождается в Риме до всякой историографии. Ведомые понтификами летописи с точностью фиксируют более или менее важные сухие факты: эта черта определит римскую историографию на долгий срок, будь то лишь элемент стиля (как в определенных местах у Тацита) или же сознательно культивируемая позиция (как у Светония).
Мощный импульс для римской историографии - честолюбие римских полководцев и их gentes, "родов", В этих рамках развивается эпос Энния, который, со своей стороны, окажет влияние на историографические жанры (хотя иногда это влияние и преувеличивалось). В изящных искусствах изображения исторических лиц и реально происходивших битв известны уже приблизительно с 300 г. до Р. Х., то есть столетием раньше возникновения историографии; такого рода историческая живопись служит пропагандистским целям - прославлению родов триумфаторов. Республиканская историография имеет клановые и родовые корни: уже тот факт, что столь многие произведения начинаются ab urbe condita, доказывает, что для некоторых семейств речь идет о том, чтобы обрести свою легитимацию в легендарной эпохе раннего Рима. Этиологический повод может вести к свободному вымыслу. Подвиги выходцев знатных фамилий уже давно прославляются в триумфальных процессиях: носимые во время таковых tabulae pictae[7] рассчитаны на то, чтобы поднять престиж триумфатора и его gens - с оглядкой на предстоящую предвыборную борьбу: параллель родовой ориентации римской историографии. Сохранению памяти об умершем как exemplum способствуют восковые маски и надписи; ранний пример - элогии Сципионов. Тексты речей на похоронах (laudationes funebres) хранятся как фамильная гордость, так что потом они могли становиться историческими источниками[8], хотя и сомнительными. Другие значимые речи также не сразу становятся добычей забвения: таковы, напр., выступления Аппия Клавдия Цека против мирных предложений Пирра.
Историография в тесном смысле слова формируется как новое политическое средство по мере роста образованности, сначала на греческом языке, затем на родном. Работы на греческом языке как орудие внешней политики имеют смысл тогда, когда римляне ведут борьбу с Македонией и Селевкидами; затем они его теряют.
Латинская историография - форма контакта (иногда и прений) в рамках римского общества; по большей части она представляет себя как средство сообщить политический опыт старого поколения более молодым. Соответственно авторы этого жанра - по большей части сенаторы[9]; только с эпохи Суллы появляются клиенты знатных родов - авторы исторических сочинений. В обоих случаях перспектива жанра сохраняет сенаторскую ориентацию: более важно происхождение заказчика, нежели автора. Описание современности может быть независимым от родовых традиций: ряд посвященных ей работ открывает Семпроний Азеллион. В позднереспубликанскую эпоху и несенаторы обращаются к историографии: Фабий, Катон и Пизон более не являются для них определяющими авторитетами.
Литературная техника
Литературная техника различна в зависимости от весьма разнообразных целей каждого конкретного автора; специфически литературными притязаниями обладает (за исключением авторов, пишущих по-гречески) из ранних авторов в основном Целий Антипатр.
Древнелатинская историография не имеет единого жанрового характера, она охватывает целое множество различных форм, могущих сочетаться друг с другом неодинаковым образом. На римской традиции основываются следующие формы: простое описание фактов в духе анналов понтификов и записки вроде римских служебных книг и донесений полководцев. Эти последние могут обладать различными литературными претензиями и приближаться к историографии Ксенофонта.
Убедительные представители жанров с явным отпечатком - "ксенофонтовским" - Цезарь, "фукидидовски-катоновским" - Саллюстий и "геродотовски-исократовским" - Ливий. При этом речь идет об индивидуальных достижениях.
По сохранившимся произведениям (напр., Ливия или Тацита) складывается впечатление, что способ представления по годам стал общеобязательным; именно поэтому содержательно обусловленные отклонения особенно красноречивы.
Критика летописной схемы встречается уже у Катона. Азеллион выставляет требование доискиваться причин событий.
Монография отличается от анналистики уже тем, что она предполагает известное единство действующих лиц и действия. По эллинистическим образцам монография может быть выстроена как драма. События группируются вокруг одного героя или по крайней мере немногих. Драматическую технику частично воспринимают Азеллион и Сизенна. Параллель к "драматической" историографии образуют пронесенные во время триумфальных процессий Помпея и Цезаря исторические картины, изображавшие гибель крупнейших противников (App. Mithr. 117, § 575, civ. 2, 101, § 420). Однако общий план, выстроенный по годам, этим не исключается.
Язык и стиль
Язык и стиль[10] древнелатинской историографии не обладает таким единством, которого можно было бы ожидать от одного γένος; должно быть, общеобязательный исторический стиль отсутствовал в течение долгого времени. Подчас появляются такие обороты, которые, как представляется, относились даже и к низшим языковым пластам[11]. С другой стороны, ощущается воздействие стиля римского эпоса, зачастую исторически сориентированного: поэтические элементы можно иногда обнаружить у Катона и Целия, однако они не становятся всепроникающей отличительной чертой стиля. Такой автор, как Клавдий Квадригарий, пишет неброской, элегантной латынью, производящей на нас впечатление большей "современности", чем язык Саллюстия. В этом отношении он близок к простоте, скажем, Пизона и Азеллиона.
У Гемины и Антиата царит тяжеловесный канцелярский стиль, возможно, ориентированный на Полибия. Антипатр, Макр и Сизенна подражают модной азианической риторике.
Цезарь в своих Commentarii делает выбор в пользу простой elegantia и ксенофонтовского обаяния, "геродотианец" Ливий не столь склоняется к архаизации, как Саллюстий, и все более оказывает предпочтение исократовско-цицероновскому стилистическому идеалу: чем ближе подходит он к современности, тем меньше у него языковых архаизмов.
Подражание Катону Саллюстий возводит в правило. Благодаря ему катоновская манера письма получает стилеобразующее влияние. Его сознательно созданный стиль - принадлежность римского последователя Фукидида. В Historiae, о которых часто забывают, он, правда, архаизирует меньше, чем в своих монографиях. Классики, которым уделяется меньше внимания, - Поллион и Трог - имеют другую концепцию историографического стиля, нежели Саллюстий или Ливий.
"Саллюстиевский" стиль как стиль целого жанра - римской историографии - консолидируется только в творчестве Тацита и Аммиана.
В императорскую эпоху в историографию, с одной стороны, сильнее проникают риторические элементы, поскольку она начинает использоваться на занятиях в целях общего образования; с другой стороны, относительно простому стилю грамматика Светоний своими биографиями, частично вступающими в конкуренцию с историографическим жанром, дает, так сказать, "доступ ко двору".
Образ мыслей I. Литературные размышления
Уже Катону претило сообщать в своем историческом труде ничего не говорящие факты; Семпроний Азеллион также занят исследованием политических причин - но, вероятно, в духе прагматической историографии Полибия. Он признает тесную связь внутренней и внешней политики. Поскольку он - как Исократ - верит в моральную полезность истории, историография для него - введение в искусство правильно действовать. Главная цель - docere, "поучать", однако movere, "волновать", вовсе не исключается.
Антипатр, Антиат и Сизенна подчеркивают аспект, обозначаемый риторикой: delectare и movere, "доставлять удовольствие" и "волновать"; в традиции, напр., Дурида и Клитарха они не отказываются от преувеличений.
С теоретической точки зрения Цицерон много раз высказывался об историографии. Он принимает Commentarii Цезаря с их благородной простотой; однако его собственный историографический идеал скорее развивается в "исократовском" направлении - скажем, Теопомпа[12]. Важны замечания Саллюстия и Ливия о призвании историка; мы приведем их в разделах, посвященных этим авторам. По ним можно наблюдать, как одухотворяются сенаторские мысли о "славе", gloria (Саллюстий) и, наконец, писательское творчество становится целью всей жизни (Ливий).
Образ мыслей II
Тот факт, что в римской погребальной процессии предков представляли всегда в том облачении, которое подобало высшей из их должностей, свидетельствует о глубоко укоренившемся вкусе к серьезности неповторимого исторического момента, который становится образцом именно в своей особости.
Римские ценности актуализируются в конкретных действиях: в качестве такого рода воплощений этих ценностей увековечиваются исторические моменты. Таков смысл римской исторической живописи и исторического рельефа. Это нужно иметь в виду, чтобы получить доступ к пониманию специфики римской историографии.
Между древнеримским мировоззрением и позднейшими ступенями - то учеными, то рационально-политическими - греческо-эллинистической историографии существует внутренний конфликт. Этим напряжением и живет римская историография.
С точки зрения материала первые римские историки преимущественно интересуются праисторией и современностью. Этиологические вопросы не отличаются научной беспристрастностью: историки-сенаторы часто проливают свет на происхождение собственного сиятельного рода; homo novus Катон скорее станет интересоваться истоками римского величия и римских обычаев в целом и включением римской истории во всемирную. Он признаёт значение совокупности италийских городов и сообразно с этим включает их в свое исследование корней Империи - в отличие от позднейших историков, преимущественно обращающих свои взоры к столице.
Уже для него чужая история служит моделью по принципу контраста: Катон сравнивает безымянного римского трибуна с Леонидом и таким образом гордо противопоставляет свою манеру греческой.
Римская историография в своих истоках апологетична: Полибий осуществляет большое дело, подавив анналистские тенденции, которые ему кажутся подозрительными[13].
Второе средоточие интереса - современность. И то и другое в прозе Катона - как и в поэзии Невия - стоит непосредственно одно рядом с другим. Изображение современности связано с передачей собственного опыта молодым и служит непрерывному сохранению римских mores. Совершенно явственно и воздействие политических тенденций, оптиматских или - как у Фанния и Макра - народной партии.
Обсуждение ранней эпохи - насколько к ней вообще приковано внимание - не свободно от актуальных намерений. В соответствии с этой перспективой анналисты вплетают в повествование о фактах ранней эпохи факты и тенденции собственного настоящего. (Это, напр., обусловливает возможность привлечения ливиева изображения ранней истории Рима как косвенного источника по эпохе начинающейся революции.)[14]
Уже в ранних римских масках-портретах проявляется вкус к конкретике и к индивидуальности. Примерно в одно время с римской поэзией индивидуального самовыражения (Луцилий, Катулл, элегики) в прозе появляются зачатки биографического и автобиографического жанра: переход virtus от коллектива к личности можно видеть у таких фигур, как Сулла и Цезарь.
Исторический взгляд римской анналистики за одним исключением, правда, очень важным: Катон! - сосредоточен на столице; и позднее она не создаст формы, соразмерной истории Империи. Еще Тацит, Кассий Дион и Аммиан Марцеллин будут страдать под бременем этой традиции, хотя первый распознаёт признаки нового времени и стремится им соответствовать.
Annales Maximi[1]
Еще до того, как в Риме был выработан литературный историографический жанр, первые исторические записи заносятся в летописи верховных жрецов, так называемые tabulae pontificum maximorum или tabulae annales[2]. Верховные жрецы ежегодно вели их на набеленных досках; они начинались именами консулов или других должностных лиц и отмечали достопамятные события по календарным датам. Катон порицает скудость и бессодержательность этих сообщений[3]; но позднейшие авторы дают основание заключить, что записи были более подробными. Противоречие может быть объяснено развитием жреческих летописей. Первоначально сакральное значение события - на первом плане: отсюда преобладание природных явлений и иных случаев, которые делают необходимыми жертвоприношения и обеты; затем во все большей степени обращается внимание на историю в узком смысле слова, и таким образом летописи становятся незаменимым источником для историографии, хотя иногда и приходится удивляться, что Annales Maximi привлекаются меньше, нежели можно было бы ожидать[4].
Практика составления жреческих летописей восходит к седой старине, однако первые таблички стали жертвой огня во время галльского завоевания Рима в IV в. Частично их восстановили по памяти, но сведения остались неполными, и Ливий мог отметить, что момент ухода галлов - поворотный пункт римской исторической традиции (6, 1,3).
В конце II в. до Р. Х. (между 130 и 115 г.) великий понтифик П. Муций Сцевола публикует собрание этих таблиц в книжной форме. Только теперь утверждается употребляемое сегодня название Annales Maximi, которое Сервий (безосновательно?) объясняет указанием на жреческий титул pontifex maximus. П. Сцевола, должно быть, снабдил записи на таблицах своими заметками, поскольку общий объем публикации составил, по свидетельству Сервия, 80 томов. Не в последнюю очередь именно этот фактор привел к тому, что издание в виде книг оспаривалось вообще или переносилось в эпоху Августа.
Однако принять гипотезу об издании в республиканскую эпоху необходимо: уже Саллюстий и Цицерон, как представляется, не обращаются к таблицам в их первоначальном виде. Сцевола завершает традицию анналов великих понтификов: отныне ее место занимает литературная историография. Она благоговейно перенимает списочный характер старых хроник, поскольку таким сухим датам римляне придают большую ценность. Они сообщают повествованию авторитет и правдоподобие - даже и менее достоверным сведениям.
К хронике понтификов, которая вряд ли могла служить чем-то большим, нежели хронологическими подпорками, добавляются другие местные предания: в государственных архивах дремали старые документы (то, что относилось ко времени до пожара во время галльской войны, подвергалось подозрению в фальсификации); в знатных домах сохранялись тексты надгробных речей и частные записи магистратов по отправлению их должности (но семейная гордость, конечно, не слишком надежный источник). Кроме того, имелись устные предания и истолкования имен. Из таких обрядов, как pompa funebris ("погребальная процессия"), в которых участвовали предки умерших, представленные живыми, в облачении, подобающем их должностям, как и из обычая публичных надгробных речей видно преобладание политико-морального подхода к истории; к exempla maiorum, "примерам предков" относятся благоговейно и увековечивают высший их жизненный момент, будь то достижение важнейшей в государстве должности или воплощение человеческого величия в смерти.
Кв. Фабий Пиктор[5]
Первый писатель в римской историографии - Кв. Фабий Пиктор, сенатор из знатной фамилии. Прозвище Пиктор унаследовано от одного из предков, который около 300 г. до Р. Х. расписал храм богини Спасения - предположительно картинами на исторические сюжеты. Автор сообщает в своем труде и автобиографические сведения: как офицер он участвовал в войнах против галлов (225 г. до Р. Х.;frg. 23 B); он пережил битву при Тразименском озере (frg. 26); после каннского разгрома он добросовестно отправляется послом к Дельфийскому оракулу (Liv. 23, 11, 1-6; 22, 7, 4). Его римская история была доведена по крайней мере до 217 г. до Р. Х.
Наряду с местной традицией он следует и греческой. Гелланик дал ему сказание об Энее, а легенду об основании Рима можно было прочесть у Иеронима Кардийского (IV в. до Р. Х.), Антигона и Тимея Сицилийского (IV-III в. до Р. Х.)[6]; изложение Фабия во всем, что касается легенды о Ромуле, совпадает с рассказом Диокла из Пепарефа (Plut. Rom. 3), которому, по всей видимости, принадлежит приоритет[7].
Как и Тимей, Фабий выказывает вкус антиквария: предпочтение отдается религиозным церемониям, обычаям и обрядам, как и автобиографически-анекдотическим элементам. Подобно Тимею, римлянин считает по олимпиадам и с готовностью приводит точные - но недостоверные - количественные данные.
Скудные фрагменты, из которых ни один не воспроизводит первоначального текста, частично восходят к Анналам, написанным по-гречески, частично - к латинскому произведению, может быть, переводу с греческого языка. Восходит ли латинская версия к самому Фабию, остается спорным. Он пишет о праистории и современности подробнее, чем о разделяющих их столетиях. Работа De iure pontificio, вероятно, сочинена не им.
Характеризуя его историческое произведение, не нужно доводить до логического конца противоположность между "анналистикой" и "прагматической историей"[8], тем более что разрозненный материал не поддается последовательно ни одному из обоих принципов. Также не слишком плодотворно противопоставлять у Фабия римские и греческие элементы. Уже сочинение книги - что-то греческое; кроме того, Фабий пользуется греческим языком - причем не только потому, что латинский литературный язык еще не разработан; скорее он хочет включиться в ряд эллинистических региональных историков[9], чтобы создать противовес авторам, дружественным Карфагену. Поскольку он пишет как римлянин, он и остается римлянином.
Выбор языка предрешает и вопрос об аудитории: прежде всего Фабия читают в грекоязычном мире; он знакомит последний с политическими целями римского нобилитета[10]. На родине влияние его работы ограничивается тесным кругом образованных людей, владеющих греческим языком.
Выбор благородного инструмента оказывает обратное воздействие на автора и его творческий метод. Давно выросши из пеленок отцовской сухости и скупости, искусство рассказчика у "римского Геродота" распускается александрийскими цветами[11]: в пророческом сне Эней видит свои будущие подвиги (frg. 3 Р.); фигуры женщин, напр., Тарпеи, играют драматические роли; манере эллинистических историков соответствует и сведение важных политических переворотов к ничтожным личным поводам.
Однако чужеродное - только средство. Как и в Греции, в Риме историография возникает в эпоху кризиса: как Геродот пишет под впечатлением персидских войн, так и Фабий, Цинций Алимент и эпик Невий[12] берутся за перо под знаком борьбы Рима с Карфагеном. Греческий историографический метод становится у Фабия средством для того, чтобы создать осмысленный образ римской истории; в его "парадигматической" манере[13] сплавляются греческая тенденция художественной обработки материала и римская мысль о примерах, - сочетание, сохранившее свою актуальность для римской историографии.
Уже в качестве источника по ранней эпохе Кв. Фабий получает значение канона; Полибий, Дионисий Галикарнасский и Ливий будут ссылаться на него; Энний - возможно, в противовес его прославлению Фабиев - сочинит свой эпос, дружественный Сципионам[14]. Однако значение Фабия выходит за рамки чистого материала; в противовес Филину из Акраганта (вторая половина III в. до Р. Х.), порочившему Рим, он формулирует основные мысли римского самосознания: моральное превосходство, оборонительная политика, справедливые войны в защиту союзников. С его тенденциозным изложением причин войны (218 г. до Р. Х.) будет полемизировать Полибий. Фабий - ни Полибий avant la lettre, "недозрелый" Полибий, ни наивный древнеримский хронист: он первопроходец, чей труд, именно потому, что он с самого начала оказывает сильное влияние, растворяется в традиции и именно поэтому с течением времени становится ненужным.
Цинций Алимент[15]
Анналист Л. Цинций Алимент - наряду с Фабием Пиктором старейший римский историк. Как политик, полководец и государственный деятель он относится к сенаторскому сословию; во время Второй Пунической войны он осуществляет самостоятельное командование. Он сообщает, что попал в плен к Ганнибалу и слышал от него лично точную цифру его потерь при переправе через Рону (Liv. 21, 38, 2 сл.).
Его написанное по-гречески произведение охватывает период от самого начала (основание Рима 729/8 г. frg. 4 = Dion. Hal. 1, 74) до его времени.
Повествование не было сухим, оно содержало легенды и назидательные истории; возможно, были точки соприкосновения с Фабием. Явный драматизм изображения чувствуется во frg 6 P. (Dion. Hal. 12, 4). Мнение о сжатом описании ранней эпохи лишено какого-либо основания.
По-видимому, Цинций, как плебей, старался подправить патриция Фабия. Дату основания Рима он устанавливает (в современном соответствии) как 729 г. до Р. Х. Из антикварного интереса он задается вопросом о происхождении алфавита: это финикийское изобретение доставил в Рим, должно быть, грек Евандр (frg. 1 P.). Его занимает также этимология: поскольку Евандр основал культ Фавна, то сперва называли храмы - faunas[16], позднее fana; отсюда обозначение fanatici для пророков (frg 2 P = Serv. georg. 1, 10).
Цинция по большей части приводит Дионисий Галикарнасский, и в основном вместе с Фабием, чью тенденцию (против Силена) он разделяет. По одной заметке приводят Ливий, Марий Викторин и Сервий. Исторический труд Цинция растворился в потоке традиции; по немногим вторичным репликам мы не можем восстановить его вклад.
Произведения антикварного и государственно-правового содержания принадлежат его младшему тезке (возможно, эпохи Августа).
Г. Ацилий[17]
Г. Ацилий как сенатор из плебейской фамилии вводит в сенат членов философского посольства 155 г. и во время заседания служит переводчиком. Его произведение, написанное по-гречески, переводит на латынь некий Клавдий; идентификация с Клавдием Квадригарием перед лицом этой многочисленной фамилии - чистый произвол.
Произведение начиналось с праисторического периода и было доведено до современности. Позднейшее сохранившееся сведение - о событии 184 г. до Р. Х. Для Ацилия само собой разумеется, что Рим - греческая колония. Он исторически анализирует культурные факты: в этом отношении Катон - не первый. В анекдоте о разговоре Сципиона с побежденным Ганнибалом проявляется не только "эллинистическая" черта, но и латинский вкус к меткому слову (frg. 5 P.). Форма анекдота служит римлянину также для того, чтобы передать этическую норму и осудить выход за ее рамки (frg. 3 P.).
А. Постумий Альбин[18]
А. Постумий Альбин - весьма значительная политическая фигура своего времени; он принимал участие в посольстве к царю Персею, и после битвы при Пидне ему была поручена охрана пленника. В 155 г. как городской претор он принимает знаменитое философское посольство; через год он становится членом делегации, посредничающей при заключении мира между Атталом II и Прусием II. Как консула 151 г. до Р. Х. его (вместе с коллегой) народные трибуны бросают в тюрьму из-за его чрезмерной строгости. После разрушения Коринфа (146 г.) он играет важную роль в сенатской комиссии, занятой устройством провинции Ахайи; греки в самых значительных местах устанавливают статуи в его честь (Cic. Att. 13, 30, 3; 32. 3).
На исторический труд, начинавшийся с праистории Рима, ссылаются только Авл Геллий и Макробий. Кроме того, Полибий упоминает одно стихотворение Альбина (40, 6, 4); может быть, оно тождественно засвидетельствованному в ином месте сочинению в честь прибытия Энея в Италию. Альбин пишет прагматическую историю в духе Фукидида. Он употребляет знакомый сызмальства греческий язык, и Катон смеется над его извинениями о несовершенстве его греческого, которыми начинается труд (Polyb. 40, 6, 5; Plut. Cato 12). Причина неприязни знаменитого цензора - конечно, не только его грекомания, но и аристократизм: Полибию претит "хвастливый болтун" (напр. 40, 6, 1); ведь именно он склонил сенат не отпускать ахейских заложников (Polyb. 33, 1, 3-8) и таким образом продлил на пять лет ссылку греческого историка.
Постумия высоко ценили его римские и греческие современники. Известна латинская переработка его труда. Незначительное его влияние не должно быть обусловлено невысоким качеством; скорее Альбину повредила личная неприязнь историков Полибия и Катона, определивших традицию. Положительное суждение Цицерона (ас. 2, 45, 137; Brut. 21, 81) тем весомее, что это первый непредвзятый свидетель. Альбин заслуживает упоминания в истории литературы как поучительный пример гибели литературного произведения в силу односторонности традиции.
М. Порций Катон
Катону, действительному основателю латинской историографии, будет посвящена отдельная глава.
Л. Кассий Гемина[19]
Л. Кассий Гемина жил во время quarti ludi saeculares (четвертые юбилейные игры - 146 г. до Р. Х.; frg. 39 P.), т. е. он современник Катона.
Его Annates[20] в первой книге были посвящены латинской праистории; блуждания Энея[21] - особенно богатый материалом экскурс этого рассказа. Вторая книга охватывала события от Ромула до конца войны против Пирра (280 г. до Р. Х.). Обе следующие были посвящены первой и второй Пуническим войнам; четвертая была опубликована до начала последней войны против Карфагена, как показывало заглавие (Bellum Punicum posterior; frg. 31). Общий объем[22] неизвестен; упомянуты события 181 г. (находка книг Нумы; frg. 37) и 146 г. до Р. Х. (frg. 39).
С точки зрения стиля[23] царит паратакса (frg. 37) и brevitas; однако есть и периоды, отражающие канцелярский стиль II в. (frg. 13). Повествование эффектно использует исторический презенс (frg. 9 и 23). Важное с точки зрения содержания может быть подчеркнуто постановкой в начале (quo irent nesciebant, "куда идти, они не знали" - frg. 9); аллитерации - обычное для эпохи украшение (frg. 40).
Греческая образованность чувствуется на каждом шагу: общее место философского содержания, которое позднее мы обнаружим у Саллюстия (Iug. 2, 3), появляется во frg. 24: quae nata sunt, ea omnia denasci aiunt, "говорят, со всем, что рождено, происходит и противоположное". Кассий занимается временем жизни Гомера и Гесиода (frg. 8) и богами Самофракии (frg. 6). Вопрос об этиологии культа предопределяет удивительное для нас толкование чуда со свиньей (frg. 11). У образованного римлянина сосуществуют вкус к культурно-историческим фактам и рациональная установка; и то и другое сочетается с псевдоисторическими объяснениями: Янус, Сатурн и Фавн в духе Евгемера объявляются царями, причисленными к богам (frg. 1 и 4).
О политической близости нашего автора-плебея к Катону можно высказывать только предположения[24]. Гемина скоро оказывается добычей забвения; Плиний Старший приводит его несколько раз; грамматики и антиквары, которые его цитируют, кажется, по большей части черпают свой материал у Варрона[25]. Ничто не дает нам права определять этого старейшего латинского анналиста и ценного свидетеля культурной истории как "полу-Катона или еще того меньше"[26].
Л. Кальпурний Пизон
Лицо, в некоторых отношениях напоминающее Катона, - Л. Кальпурний Пизон Цензорий Фруги[27]. Он (консул 133 г.) - представитель удачливого плебейского рода и противник Гракхов. Как народный трибун он вносит первый законопроект о лихоимстве; должность цензора он отправляет со строгостью. Свое прозвище он носит по достоинству: как высоко он ценит умеренность, показывает анекдот, который он сообщает о Ромуле (frg. 8): Ромул на одной пирушке выпил мало, поскольку на завтра у него было много дел. Тогда ему сказали: "Если бы все последовали твоему примеру, вино стало бы дешевле". Ромул возразил: "Нет, дороже, если каждый будет пить, сколько хочет. Я выпил именно столько, сколько хотел".
От его исторического труда, составленного, вероятно, в старости, до нас дошло 45 фрагментов. Стилистически непритязательная работа охватывала период от сказания об Энее по крайней мере до 146 г. до Р. Х. Автор критикует настоящее (frg. 40 P. adulescentes peni deditos esse, "юноши преданы похоти") и повествует с морализирующим оттенком. Он может установить точные даты падения нравов: для luxuria, "роскоши" - 187 г. (frg. 34 P.), для pudicitia subversa, "гибели целомудрия" - 154 г. (frg. 38 P.)[28]. Многочисленные фрагменты дают право заключить об этимологических и топографических интересах[29]. Кальпурния используют Варрон, Ливий, Дионисий Галикарнасский и Плиний. У Геллия сохранилось два отрывка, чья привлекательная простота пришлась по вкусу архаисту.
Г. Фанний[30]
Как зять Лелия Фанний близок кружку Сципионов. При поддержке Гая Гракха он становится консулом в 122 г.; против предложения последнего дать латинам полные гражданские права, а остальным союзникам - латинское право он произнес знаменитую речь De sociis et nomine Latino; отождествление этого Фанния с историком остается спорным[31]. Возможно, историк - сын консула 122 года. Не исключено, что его анналы охватывали только современность. Фанний, чей плебейский род только с 161 г. вошел в круг знатных фамилий, должно быть, следовал тенденциям народной партии. Когда он включал в свой труд собственные и чужие речи (ср. Cic. Brut. 81), это могло быть связано с намерениями показать мотивацию - в духе Полибия. Вообще же Фанний образованный автор: он сравнивает (frg. 7) жизненный стиль Сципиона с иронией Сократа (Cic. ас. 2, 15).
Саллюстий (hist. frg. 1,4 м.) ценит Фанния за его правдолюбие и, возможно, воспринимает его мнение об эпохе, когда началось падение нравов[32]; Брут составляет из него эпитому (Cic. Att. 12, 5, 3).
Г. Семпроний Тудитан[33]
К анналистам относят также Г. Гракха (Ad Marcum Pomponium liber) и Г. Семпрония Тудитана, консула 129 г. Он пишет Libri magistratuum и, вероятно, историческое произведение. Свои подвиги он предоставляет воспеть Гостию в Bellum Histricum.
Семпроний Азеллион[34]
Семпроний Азеллион (примерно 160-90 гг. до Р. Х.) был в 134/133 г. военным трибуном у Нуманции. Таким образом он, предположительно, близок кружку Сципионов. Его исторический труд (Res gestae или Historiae) по крайней мере в 14 книгах ограничивается эпохой его собственной жизни (ок. 146- 91 гг.).
Стиль Семпрония Азеллиона отмечен приверженностью параллелизму и антитезе. Конечно, это впечатление основывается главным образом на предисловии с его особо тщательной отделкой. Азеллион еще далек от языкового искусства Целия Антипатра (Cic. leg. 1, 6), что, конечно, не дает нам права считать его стиль "плохим".
Азеллион в Риме знаменует новые историографические пожелания; его предисловие направлено против чисто внешнего коллекционирования фактов (idfabulaspueris est narrare, non historias scribere, "это значит рассказывать детям басни, а не писать историю") и требует аналитического, основательного изложения, считающегося с внутриполитической обстановкой (frg. 1): Nobis non modo satis esse video, quod factum esset, id pronuntiare, sed etiam, quo consilio quaque ratione gesta essent, demonstrare, "нам недостаточно только изложить то, что произошло, но <нужно> и показать, с какой целью и в силу каких намерений". Как представляется, он устанавливает различие между анналистикой и прагматической историей под влиянием Полибия. К этому добавляется исократовский морализм: истинная историография предназначена поучать и призывать к должному поведению ради государства (frg. 2): nam neque alacriores... ad rem publicam defendundam neque segniores ad rem perperam faciundam annales libri commovere quosquam possunt, "ведь анналы не могли побудить никого ни быть более стойким, защищая государство... ни быть не столь энергичным, творя неправое дело"[35]. Однако творец римской исторической монографии в собственном смысле слова - конечно, Целий Антипатр.
Вопреки его историческим амбициям Семпрония Азеллио-на заведомо читают лишь Цицерон, грамматики и антиквары.
Целий Антипатр[36]
Л. Целий Антипатр - основатель жанра исторической монографии в Риме. О его происхождении нельзя сказать ничего определенного: прозвище Антипатр не доказывает, что Целий или его отец был вольноотпущенником, что было бы новшеством в рамках римской историографии. Автор описывает в семи книгах Вторую Пуническую войну. Образец монографической трактовки - эллинистическая историография. Ограничение незначительным временным промежутком делает возможным более точное изучение источников: Фабий Пиктор, Катон, Силен, возможно, также и Полибий[37]. Целий заботится об объективности (frg. 29) и желает опираться на достоверную традицию (frg. 2).
С литературной точки зрения историческая монография позволяет группировку материала вокруг центральной темы и главного героя, так что история становится драмой. В соответствии с индивидуалистическим духом времени центральное место занимает Сципион, вступающий в конкуренцию с Александром эллинистических историков и Ганнибалом Силена.
Целий - первый римский историограф, у которого на первом плане оказывается эстетический замысел (Cic. de orat. 2, 54 ел.; leg 1, 6), т. е. первый настоящий писатель среди римских историков. Историография для него - риторическая задача, труд в духе исократовской психагогии. Изображение пользуется драматическими средствами (речи, ср. frg. 47 P., сны, и т. д.). При этом не обходится без риторических преувеличений (frg. 39): Coelius ut abstinet numero, it a ad immensum multitudinis speciem auget: volucres ad terrain delapsas clamore militum ait, atque tantam multitudinem conscendisse naves,, ut nemo mortalium aut in Italia aut in Sicilia relinqui videretur, "Целий, хотя и воздерживается от стихотворного размера, однако же доходит до колоссальных преувеличений: он пишет, будто птицы падали на землю от крика, или будто на корабли взошло столько людей, что казалось: ни в Италии, ни в Сицилии не осталось ни одного человека".
Стиль азианический: небольшие ритмичные колоны, причем автор в предисловии извиняется за подчас слишком отважный порядок слов в них (frg 1 P.). В заботах об искусном построении периодов он отваживается на ὑπέρβατα; редкие слова служат средством украшения (congenuclat, "падает на колени", frg. 44 P.). В его повествовании - как в эпосе - преобладает исторический презенс; наряду с клаузулами, свойственными изящной прозе, можно обнаружить и стихотворные концовки (frg. 24 B. P.). И то и другое свидетельствует об эпических амбициях[38], то, безусловно, не позволяет постулировать существование установившегося исторического стиля для той эпохи.
Нечто своеобразное - подробное рассуждение о проблемах стиля в историческом произведении (frg. 1 Р.). Целий уверен в добротности своего юридического и риторического образования; не случайно великий оратор Л. Лициний Красс - его ученик (Cic. Brut. 26, 102). Вполне соответствует высокому уровню его самосознания, что он посвящает свой труд, опубликованный после 121 г. до Р. Х., не Лелию, но влиятельному грамматику Л. Элию Стилону (frg. 1, 24 В.), учителю Цицерона и Варрона[39].
Целий Антипатр встречает живой отклик. Цицерон в своем произведении De divinatione ссылается на многие сны, которыми тот украшал свое повествование. М. Брут и Варрон делают из него выписки, и Ливий прибегает к нему в третьей декаде. Его используют также Плутарх, Вергилий, Валерий Максим, Плиний, Фронтин и, возможно, Кассий Дион. В эпоху архаистов он снова входит в моду: его цитирует Геллий, и цезарь Адриан ставит его выше Саллюстия (Hist. Aug. Hadr. 16, 6). Некий Юлий Павел пишет к нему языковой комментарий.
Гн. Геллий[40]
Были известны Annales Гн. Геллия (II в. до Р. Х.). Начальный период был изложен многословно. В 33 книге изложение дошло до 216 г., так что сохраненное традицией число в 97 книг не кажется невероятным (frg. 29 P.). Антикварная ученость автора простирается вплоть до имен изобретателя алфавита, медицины, мер и весов и основателей городов. Пространное описание римского прошлого, вероятно, прокладывало путь позднейшей анналистике[41]. Повествование, доведенное до современности, было использовано Дионисием Галикарнасским и сделалось ненужным после Варрона.
Мемуарная литература[42]
Со следующими историографами - эпохи Гракхов и Суллы - мы уже добираемся до поколения, предшествующего Цицерону. Здесь мы сталкиваемся с богатой мемуарной литературой: кроме самих Г. Гракха и Суллы, в особенности заслуживают упоминания М. Эмилий Скавр, П. Рутилий Руф и Кв. Лутаций Катул. Двое последних, как известно, писали и исторические произведения. Только о воспоминаниях Г. Гракха и Суллы мы можем - благодаря Плутарху - составить себе некоторое представление. Возникновение литературы, посвященной жизни самого автора, наталкивается в Риме на меньшие препятствия, нежели в Греции, где тем не менее существуют мемуары царя Пирра и Арата Сикионского. В то время как внимание греческой этики обращено к типичным добродетелям и порокам, в Риме маска увековечивает предка со всеми морщинами и бородавками, но на погребальных играх его представляют со всеми регалиями высшей из его должностей. К духовным предпосылкам литературного самоизображения относится и личное право на изображения для членов знатных родов[43]: так, М. Клавдий Марцелл после своего третьего консульства (152 г. до Р. Х.) посвящает в храме Чести и Доблести - рядом со статуями отца и деда - свою собственную; подобным образом поступит позднее (57 г.) Кв. Фабий Максим в скульптурном украшении своей триумфальной арки.
Полулитературная предпосылка автобиографии - оправдательные письма, каковые Сципионы сочиняют на греческом языке: Африканский Старший царю Филиппу, П. Корнелий Сципион Назика о походе против Персея[44]. Катон Старший также не боится приводить в своем историческом труде дословно собственные речи. Для римского самосознания мемуарная литература - весьма характерное явление. В некоторых отношениях Сулла может служить прообразом Цезаря; мы еще вернемся к мемуарной литературе в связи с его Записками.
Младшая анналистика
Анналисты[45] эпохи Суллы ("младшие анналисты") - основной источник Ливия. Для этих писателей показательно сознательное возвращение к древней традиции последовательного повествования об исторических событиях как выражение той исторической концепции, для которой центральным пунктом является Рим. К этому прибавляется стремление литературно оформить свой рассказ в плотно скомпонованных массивах. В первый раз среди авторов обнаруживаются не сенаторы, но клиенты таковых; Клавдий Квадригарий и Валерий Антиат происходят, вероятно, из муниципальной аристократии или всаднического сословия.
Кв. Клавдий Квадригарий
На первом месте должно назвать Кв. Клавдия Квадригария[46], чьи Анналы включали по крайней мере 23 книги. Мы не знаем, писал ли Клавдий ab urbe condita или - что вероятнее - начал только с галльского вторжения. Со Второй Пунической войны изложение становилось подробнее; оно было доведено до эпохи Суллы. Позиция Клавдия - в пользу партии оптиматов. Он хвалит Суллу (frg. 84) и критикует Мария (frg. 76; 81; 83 P.). Клавдий разбавляет анналистскую схему вставками - письмами, речами и анекдотами. В важных переходных пунктах объемистый труд членился промежуточными вступлениями (как к кн. 18).
Стиль Квадригария производит благоприятное впечатление своей краткостью и точностью; по сравнению с Ливием бросается в глаза отсутствие украшений, с Саллюстием - архаизирующего колорита.
Начиная с 187 г. Клавдий - главный источник Ливия; Фронтон и Геллий ценят безыскусную приятность его стиля. Отождествление с переводчиком Ацилия и хронографом HRR 1, 178 - дело произвола.
Валерий Антиат[47]
Анналы Валерия Антиата в 75 книгах охватывали период от начала и по крайней мере до 91 г. до Р. Х., возможно, даже до смерти Суллы. Поскольку он пишет ab urbe condita, он должен заполнить лакуну между преданием и началом исторической традиции. Он не упускает ни одного случая способствовать прославлению своего рода и приписывает Валериям должности, которые, как можно доказать, занимали другие; войны с сабинянами, о которых писал только он, должны были помочь его клану состязаться славой с Фабиями. Уже Ливий отметил, что Антиат заведомо преувеличивает число павших врагов (frg: 29; ср. 44).
Описание событий каждого года следует по четкой схеме; иногда он резюмирует события нескольких лет. Как и эллинистические историки, он заботится о том, чтобы рассказ производил впечатление. Высокий полет фантазии компенсируется рационалистическими объяснениями и вкраплением служебных сообщений, которые вовсе не всегда - непременный вымысел[48]. Несколько жесткий и искусственный канцелярский язык воздерживается как от вульгаризмов, так и от чрезмерного риторического орнамента[49].
Валерий Антиат - второй основной источник Ливия: иногда уже в первой декаде, постоянно от битвы при Каннах до 38 книги. Силий Италик и Плутарх (в биографиях Марцелла и Фламинина) - вероятно, тоже его доверчиво использовали.
Корнелий Сизенна[50]
Корнелий Сизенна в 78 г. был претором; в 70 г. он один из защитников на процессе Верреса; он умер в 67 г. на Крите, будучи легатом Помпея. Его написанные в старости Historiae по крайней мере в 12 книгах[51] продолжали современную историю Семпрония Азеллиона. Большое пространство было отведено для Союзнической войны и борьбы между Марием и Суллой.
Сизенна, по, видимому, - переводчик Милетских историй Аристида[52]. Его историографический образец - Клитарх, автор романа об Александре (Cic. leg. 1, 7). Соответственно на первый план выходят художественные средства эллинистической историографии: драматическая манера повествования, сны, отступления, речи. Он заботится о тщательной композиции материала (frg. 127 P.) и вовсе не является простым анналистом. Его историографический стиль сочетает модерни-стическую утонченность азианизма с архаизирующими чертами; то он заявляет себя пуристом, то придумывает неологизмы. Вообще в его труде царит доклассическая полнота; знамениты его наречия на -im (Gell. 12, 15). Его вкусу вполне соответствует то, что он сочинял комментарии к Плавту. На этой противоречивой, но плодоносной почве мог вырасти язык Саллюстия.
Сизенна имеет эпикурейские склонности и демифологизирует, напр., смерть Энея (frg. 3 Р.). Скорее всего он хотел (если можно делать выводы из заглавия его исторического труда - Historiae) предпринять исследование мотивов в духе Семпрония Азеллиона; тогда он, должно быть, первый, кто до некоторой степени успешно сочетал прагматический и драматический подход к историографии[53]. Саллюстий, в своих Historiae продолжатель Сизенны, восхищается им как историком, но критикует его аристократическую тенденцию (Iug. 95, 2). Сизенна оказывает влияние еще на Ливия; он упоминается у Веллея (2, 9, 5) и Тацита (dial. 23, 2); на него ссылаются архаисты. У Нония еще был в руках экземпляр с книгами 3 и 4. Сизенна для нас - доклассический мастер языка. Его оригинальная и красочная проза - незаменимая утрата для латинской литературы.
Г. Лициний Макр[54]
Ряд сохранившихся во фрагментах историков республиканской эпохи замыкают Г. Лициний Макр и Кв. Элий Туберон. Они тоже относятся к числу важных образцов Ливия. Первый - отец неотерика и аттициста Г. Лициния Макра Кальва. Отец-историк был другом Сизенны. Как выходец из знатного плебейского рода, он в 73 г. становится народным трибуном и борется против сулланской конституции, домогаясь восстановления трибунов в правах (Sail. hist. 3, 48). В 68 году он претор. Через два года он предстает перед судом по обвинению в лихоимстве и кончает жизнь самоубийством.
Его Анналы, которые он начинает от основания Рима, состояли по меньшей мере из 16 книг. Он использует Libri lintei, список римских должностных лиц[55], записанный на льняной ткани, и пытается с его помощью установить точные данные о должностных лицах V-IV вв. Автор высказывается в пользу gens Licinia и встает на сторону партии популяров. Цицерон порицает многословность его изложения и недостаточное внимание к греческим источникам (leg. 1, 7). Интерес к антикварным подробностям объединяет нашего автора с привлекаемым им Гн. Геллием. Его стиль испытывает влияние азианизма.
Туберон, Дионисий Галикарнасский и Ливий в первой декаде используют нашего историка.
Элий Туберон[56]
Элий Туберон повествовал обо всей римской истории по крайней мере в 14 книгах. Его образцами были Валерий Антиат и Г. Лициний Макр. Используют его Ливий и Дионисий Галикарнасский. Автор - вероятно, не тот Кв. Элий Туберон, известный юрист и неудачливый обвинитель Лигария, но отец Квинта, Луций Элий Туберон, бывший другом Цицерона[57]. Он обладал философскими интересами: Варрон посвящает ему логисторик (Tubero de origine humana), Энесидем - свои Πυρρώνειοι λόγοι.
Жизнь, датировка
М. Порций Катон - первый римлянин, о жизни которого мы можем составить себе более точное представление. Он родился в 234 г. в Тускуле, вырос в отцовском имении в земле сабинян; потом он с гордостью вспоминает о тяжелой работе, которую он должен был исполнять (or. frg. 128 Malcovati). Недалеко от его дома было прежнее жилище Мания Курия Дентата, где тот провел свою старость, - того самого Курия, бывшего знаменитым воплощением римской умеренности. В 17 лет в войне против Ганнибала Катон начинает свою военную службу. На удивление рано (в 214 г. до Р. Х.) став военным трибуном при М. Клавдии Марцелле в Сицилии, он с отличием сражается в битве при Метавре в 207 году. Встреча с пифагорейцами в нижней Италии (Cic. Cato 39) с хронологической точки зрения под вопросом, однако можно констатировать неопифагорейские влияния в его творчестве[1]. Политическая близость к Фабию Кунктатору не подлежит сомнению[2], хотя биографические контакты в подробностях неясны. Добросовестного фермера и адвоката сабинских крестьян в самом начале его карьеры поддерживает его знатный земляк и сосед, сторонник Фабия Л. Валерий Флакк: новшество в роду Катонов! По его же рекомендации он в 204 г. как квестор сопровождает проконсула Сципиона в Сицилию и Африку и устраивает ему первые препятствия - сначала безуспешно. На обратном пути он привозит с собой из Сардинии в Рим поэта Энния, у которого он предположительно учится греческому языку. Следующие ступени его карьеры - плебейское эдильство (199 г. до Р. Х.) и претура (198 г.). Эта должность приводит его вновь на Сардинию, где он решительно ополчается против римских ростовщиков и сам живет подчеркнуто просто. В тридцатидевятилетнем возрасте (195 г.) он - вместе со своим высокопоставленным другом Валерием - становится консулом. Выдумка о его пламенной речи против отмены оппиева закона, ограничивающего пышность дамских нарядов, столь хороша, что хочется принять ее за правду; она вполне соответствует его проявлявшемуся в иных случаях отношению к прекрасному полу[3]. Однако он не смог противостоять ходу вещей.
Он получает провинцию Испанию как проконсул. Потом он будет хвалиться, что взял больше городов, чем провел дней в Испании (Plut. Cato 10, 3); при этом не следует умалчивать о массовых казнях и обращении в рабство целых общин. Он пополняет государственную казну поступлениями испанских железных и серебряных рудников. Сенат задним числом утверждает все его мероприятия и признает его право на триумф. В то время как на собственную персону - впрочем, не без некоторого чванства - он экономит донельзя, солдаты получают хорошее вознаграждение. Но рабы, которым случилось обогатиться слишком явно, предпочитают покончить с собой, чтобы спастись от его гнева. В 193 г. он освящает на Палатине храм в честь Девы Победы (Victoria Virgo) по обету, данному еще в Испании.
Его последний поход - война против Антиоха III (191 г. до Р. Х.). Как военный трибун он сопровождает консула Мания Ацилия Глабриона в Грецию, где своими речами противостоит антиримской пропаганде; о своем выступлении в Афинах он позже вспоминает, что переводчику, к удивлению афинян, потребовалось гораздо больше слов, чем ему самому (Plut. Cato 12, 5-7); вообще "греки говорят устами, римляне - сердцем"; обходом же врагов он, дескать, решил исход битвы при Фермопилах, на что консул сказал, что ни он сам, ни весь римский народ не могут достойным образом отблагодарить Катона за его заслуги (Plut. Cato 14, 2). Было бы вполне закономерно увидеть в этом подвиге полезное практическое применение исторического чтения. Здесь можно понять, что имел в виду Катон, давая своему сыну совет ознакомиться с произведениями греческих авторов, но не читать их слишком внимательно. Через два года у него возникает ссора с победителем Глабрионом.
В 190 г. Катон обвиняет Кв. Минуция Терма в том, что тот, управляя Лигурией, казнил десять свободных людей в обход законной процедуры. Вскоре затем (189 г.) он в качестве уполномоченного сената передает его директивы консулу М. Фульвию Нобилиору в Эпир и после возвращения критикует поведение Фульвия в его провинции, не оказавшись, правда, в состоянии воспрепятствовать его триумфу. Вероятно, его рук дело, что даже великий Сципион Африканский Старший и его брат Луций были изобличены в том, что наложили руку на государственную собственность. Меры сената против вакханалий (186 г.) образуют рамку речи De coniuratione, от которой, к сожалению, сохранилось только одно слово. Ее считали образцом для речи Фронтона против христиан, на которую ответил Минуций Феликс - остроумное, но слишком сложное объяснение параллелей между апологетом и сообщением Ливия о вакханалиях.
Вершины своей политической карьеры Катон достигает в 184 г.: вместе с Л. Валерием Флакком он становится цензором; он выигрывает у семи конкурентов из лучших семей, среди которых - Сципион Назика, по свидетельству современников самый благородный человек своего времени. Катон так круто проводит заявленные меры, что для всех времен становится символом цензора. Свои порицания он обосновывал в речах, о которых мы частично можем составить себе представление. Консула 192 г. Л. Квинкция Фламинина он изгоняет из сената за то, что в Галлии тот в угоду одному мальчику своей рукой убил знатного перебежчика из племени бойев (or. frg. 87 ¹Malc. = 69 ⁴Malc.). Забыл ли Катон, что в свое время он сам убил не одного, но шестьсот перебежчиков? Еще один сенатор исключается из списков за то, что поцеловал свою жену в присутствии дочери. Многих других он порицает за упущения в сельском хозяйстве. В десятикратном размере облагаются налогом дорогие рабы, платья, украшения и повозки - распоряжение, которое особо болезненно задевает римских дам. Несмотря на активную оппозицию сенаторов, Катон предпринимает рядом с курией постройку новой базилики.
По его инициативе органы строительного надзора резко выступают против использования государственных земельных участков и водоемов частными лицами. В силу всего этого неудивительно, что возмущенные аристократы до конца жизни преследуют Катона в суде. Из 44 процессов, однако же, ни один не приводит к осуждению.
После победы Л. Эмилия Павла над Персеем Катон выступает за то, чтобы предоставить Македонии свободу, поскольку римские войска не в состоянии ее защищать. В то же самое время он высказывается в сравнительно хорошо сохранившейся речи против объявления войны родосцам. Речь в защиту мягкости и упрек в надменности (superbia), предъявленный самим римлянам, можно расценить как раннее свидетельство гуманной политики[4], но также и как высказывание человека, который из каждой доски умеет сделать стрелу; его яростный настрой не останавливается ни на минуту даже перед земляками. Как мало он боится противоречий, раз уж аргумент может сослужить тактическую службу в настоящую минуту, показывает уже тот факт, что последующий поборник уничтожения Карфагена здесь представляет противоположную позицию.
Отношение Катона к Л. Эмилию Павлу[5] - дружественное; Марк, сын цензория, становится зятем Эмилия и тем самым - Сципиона Младшего. Вражда Катона со Сципионами ограничивается, стало быть, старшим поколением: ведь покровитель Катона Валерий Флакк был приверженцем Фабия Кунктатора, привилегированного противника старшего Африканского. За эллинистически-римской человечностью Сципионов Катон - сам ярчайшая индивидуальность - чувствует опасность индивидуализма.
По поводу знаменитого посольства 155 г. он упрекает магистратов, что те допустили столь длительное пребывание столь опасных людей в Риме, и требует как можно скорее отправить их обратно в Грецию. На самом деле Карнеад затрагивает основу моральных взглядов Катона, оспаривая существование естественного права и применимость идеальной законности в жизни среди прочего и указанием на римское мировое господство.
В последние годы своей жизни Катон все время повторяет свою мысль о необходимости войны на уничтожение против Карфагена. В 150 г. он одерживает победу над Сципионом Назикой, который хочет сохранить Карфаген как "оселок" римской доблести. Сомневается ли Катон в силах своего народа, которые он всегда предпочитал щадить? Или скорее он боится экономической мощи Карфагена?
Незадолго до смерти он ходатайствует в пользу предложения одного из народных трибунов предать суду Сервия Суль-пиция Гальбу, который продал в рабство в своей провинции большое число лузитанов. Гальба успешно апеллирует к состраданию народа. Возмущенный Катон запечатлел этот процесс и собственную речь в своих Origines. Вскоре после этого смерть застала его с грифелем в руке.
От первого брака у Катона родился сын Марк, адресат нескольких дидактических произведений. Через второго сына, который у него родился уже в старости от молодой девушки, он становится прадедом своего тезки - великого республиканца.
Обзор творчества
Катон, по-видимому, первый римлянин, записывающий свои речи[6] - прежде всего для того, чтобы при необходимости использовать их как образцы с содержательной или формальной точки зрения (что весьма мудро при том количестве процессов, в которых ему пришлось участвовать). Он публикует по крайней мере те, которые включаются в Origines. Концентрация на самоизображении невольно внушает современному читателю мысль, что речь идет о безграничном тщеславии, однако этот факт частично можно объяснить политическим положением homo novus. В то время как аристократ по имени Фабий или Клавдий уже в силу одного этого, кажется, имеет все права на высшие должности в государстве и располагает потребным влиянием, чтобы добиться своей цели, Катон как homo novus может выдвинуть лишь один патент на благородство - собственные заслуги. Если он хочет пробиться, ему нужно на них настаивать. Вообще же Катон знает не только беспрерывное самовосхваление, но и прямо-таки юмористические формы косвенной самохарактеристики. В речи De sumptu suo (or. 41 ¹Malc. = 44 ⁴Malc.) он защищается от обвинения в эксплуатации государственного имущества с целью сберечь собственное. При этом он очень живо изображает, как при подготовке нынешней речи он велел принести старую и велел сначала прочесть, а потом вычеркнуть все доказательства собственной безупречности, поскольку они противоречат духу времени[7]: как - с полным правом - уверяет наш авторитетный источник Фронтон, это, может быть, самый убедительный пример praeteritio, "умолчания".
Тесно связаны с жизненными потребностями и Поучения для сына Марка: Катон совсем не хотел отдавать его на воспитание рабам-грекам. Так, он пишет собственной рукой греческую историю большими буквами - конечно же, не Origines, и не извлечение из них, поскольку они к этому времени еще не были написаны.
Если бы мы лучше знали Лечебное искусство и Ораторское искусство Катона, возможно, они произвели бы примерно то же впечатление, что и De agricultural где за подчеркнуто "древнеримским" предисловием следует введение во вполне современное эллинистическое хозяйство. Так определяется ценность предостережения о греческих врачах, которых якобы профессиональная присяга обязывает уничтожать всех негреков (Ad Marcum filium, frg 1 = Plin. nat. 29, 7, 14 сл.).
Carmen de moribus было, несмотря на заглавие, прозаическим текстом, чья сила заключалась в лапидарных сентенциях.
Если бы сочинение Катона о военном деле было пропитано древнеримским духом, оно не могло бы сохраниться в поле зрения читателей вплоть до поздней античности. Для своего времени оно должно было быть остросовременным, как мы еще можем это показать для трактата De agricultura.
Трактат О сельском хозяйстве в основном исполнен в духе греческого учебника: имение и его части (1-22), год фермера (23-54); третья часть (55-162) нарушает форму. Здесь чередуются в некотором беспорядке: практические советы, кулинарные и медицинские рецепты, молитвы и указания на народные обычаи.
С литературной точки зрения это неоднородный труд; для тяжелого структурного вопроса в основном известно два пути решения: либо мы имеем дело с позднейшим сборным трудом - тогда остается неясным, почему редактор вопреки профессиональной психологии не навел порядок, - либо перед нами книга Катона для домашнего употребления, разраставшаяся с течением времени и изданная в том виде, в каком он ее оставил[8]
Несмотря на введение[9] о моральной ценности сельского хозяйства - в том числе и для военных доблестей - и преимуществах помещика по сравнению с банкиром и торговцем, первую скрипку играет вкус к наживе: иногда в виде древнеримской бережливости ("Покупай не то, что полезно, а то, без чего нельзя обойтись"), иногда - в советах, имеющих целью ввести современное рабовладельческое хозяйство эллинистического типа: старых рабов (как если бы они были старыми машинами) предлагается вовремя продавать. В этом отношении Катон - отец римского "капитализма"[10].
Дидактика у римлян в крови. Она тем паче в крови у Катона, которому Цицерон (rep. 2, 1) приписывает summum vel discendi studium vel docendi, "величайшую ревность как к тому, чтобы учиться, так и к тому, чтобы учить". В его личном обращении к сыну с наставлениями заключается нечто большее, чем то древнее отцовское свойство, которое Теренций в своих Братьях изображает у такого персонажа, как Демея; римский paterfamilias, "отец семейства" верит, что он лично все знает наилучшим образом. В стремлении не отдавать - подобно дурным аристократам - воспитание детей в чужие руки говорит и здоровый инстинкт - вовсе не обязательно плебейский; Корнелия, мать Гракхов, будет вести себя точно так же.
Катон живет в эпоху, когда универсальность еще по плечу одному человеку; в литературной и в научной области в Риме у него счастливая роль первопроходца. По его произведениям можно понять, что ему до самой глубокой старости доставляет радость углублять свои познания. Его литературный энциклопедизм доказывает это, как и ученые подробности в Origines.
Этот главный исторический труд[11] он пишет в старости. Некоторые детали - как умалчивание имен должностных лиц и приведение собственных речей - доказывает, что этот плод старческого досуга - продолжение политики другими средствами. История служит поучению - не в последнюю очередь о заслугах автора; она ставит перед глазами читателя моральные примеры - военного трибуна, например, заслуживающего того, чтобы его назвали римским Леонидом. Вообще же имя Леонида в устах "победителя при Фермопилах" Катона приобретает совсем особое звучание.
В первой книге идет речь о развитии Рима вплоть до окончания эпохи царей, вторая и третья посвящены ранней истории остальных италийских городов и народов. Название Origines соответствует греческому ϰτίσεις - "истории об основаниях". Из Греции заимствованы и некоторые элементы жанровой формы: истории мест, достопримечательности ландшафтов, этимологии (Quirinus от ϰύριος, "господин"). С точки зрения содержания Катон также не выходит за рамки эллинистической традиции. Многие италийские племена тоже сводятся к греческим корням.
Название подходит лишь для первых трех книг; остальные четыре посвящены современности; они начинаются новым вступлением. Четвертая книга описывает события Первой Пунийской войны; остальные доводят изложение до 149 г. От глав, посвященных раннереспубликанской эпохе, не дошло ничего; помещать их в начале четвертой книги значит перегружать этот том, где должно было остаться место и для начала Второй Пунической войны.
Источники, образцы, жанры
В сочинении книг есть уже само по себе что-то "греческое". Без сомнения, Катон прочел больше греческих книг, чем большинство его римских современников. Содержание, заглавие, структура Origines и ее элементы немыслимы без учета греческих образцов[12]. Каллий Сиракузский, Лик Регийский, Полемон из Илиона для нас - практически только имена; зато Тимей из Тавромения мог сообщить Катону много больше, чем одни лишь сведения об основании италийских городов; его моралистическая позиция импонировала римскому писателю; он критикует гедонизм сибаритов, жителей Кротона, этрусков и агригентцев и хвалит строгие обычаи. Дата основания Рима у Катона, правда, совпадает не с тимеевой, а с эратосфеновой. Тщательность Катона пользовалась заслуженной славой еще в древности. Его сведения, восходящие частично к документам и надписям, иногда подтверждаются раскопками[13].
Основные формы греческого учебника Катон перенимает в своих дидактических произведениях. У него нужно постоянно иметь в виду практическое применение греческой техники; Катон - гений учебы, и прежде всего в областях, обещающих отдачу: в сельском хозяйстве он перенимает и пропагандирует современнейшие эллинистические методы - почему он и в других не стал бы поступать точно так же? Таким образом он кое-чем обязан греческой теории, греческой практике - куда больше.
Литературная техника
Автор Origines пишет не историческую поэзию в духе Невия, а прозу. Однако речь не идет о простых заметках хрониста - по крайней мере в книгах, посвященных современности. Имелись предисловия; повествование шло capitulatim, т. е. "по основным событиям"[14] (ϰεφαλαιωδῶς) и перемежалось посвященными культуре экскурсами.
Технику рассказа, не без ловкости сочетающую сообщение с личным комментарием, можно уследить в более пространных фрагментах[15]. Собственно литературные особенности в силу фрагментарности можно по большей части распознать только сквозь языковую призму, к которой мы и обратимся.
Язык и стиль
Язык и стиль[16] заслуживают у нашего автора особого внимания. Мы, конечно, не должны искать у него изощренной стилистической теории (что признает Цицерон leg. 1, 6; de orat. 2,51- 53); однако в зависимости от повода и цели словарь и стиль тонко варьируются.
Различные языковые уровни выбираются не произвольно, но сообразно предмету и соответственно распределяются по всему произведению. Предисловие De agriculture, с точки зрения языка и стиля явно выделяется на фоне остального текста. Во введении к Origines мы обнаруживаем бросающиеся в глаза архаизмы, как, напр., множественное число ques. В местах, долженствующих привлечь внимание, употребляются элементы торжественной латинской речи: архаические удвоения, нагромождения синонимов, формулы молитвенного, юридического и служебного языка. Такого рода черты иератической речи отличаются от языка повседневности.
Dicta Катона часто имеют народный характер - прежде всего благодаря красочным метафорам. Впечатление сельскости производят и преувеличения в сообщениях о чужих странах: в Испании есть гора целиком из соли; если что-то оттуда взять, подрастает опять... Ветер такой, что на ногах не может удержаться самый сильный человек... Свиньи такие жирные, что не могут стоять на ногах, и приходится грузить их на повозки.
Катон употребляет греческие слова там, где они необходимы: это относится к терминологии садоводства и кулинарного искусства; он никоим образом не желает пускать пыль в глаза своей греческой образованностью. Греческие аллюзии (Ксенофонт и Демосфен) - редкость; поэтическими оборотами он обязан Эннию.
Латинский прозаический стиль мы застаем у Катона еще in statu nascendi. Однако поверх brevitas можно подчас обнаружить пышный риторический цвет. Типично катоновская черта - последовательность предложений, противоречащая привычкам человеческого слуха их относительной длиной: после большого периода часто идет краткий колон. Таким образом он хочет произвести впечатление с налета. Катонова проза не лишена ритма; уже у него мы обнаруживаем те ритмические фигуры, которые выходят на первый план у Цицерона[17]. В отличие от неритмической прозы предпочтение оказывается таким фигурам, которые эффектны в концовках и могут быть успешно повторены[18]. Совпадение показывает по крайней мере то, что в латинском языке существует предрасположение для тех ритмов, которые потом будут задавать тон, и что Катон - сознательно или бессознательно - еще раз сделал перспективную находку.
В целом не столь "литературный" характер De agricultura можно установить статистически: здесь более короткие слова, а также концовки предложений, неупотребительные у Саллюстия и Ливия. Длина предложения у Катона примерно одинакова во всех произведениях; средняя длина слова в остальных трудах больше, чем в De agricultura. Что касается концовок предложений, у фрагментов Катона есть точки соприкосновения с Катилиной Саллюстия[19]. Такого рода внешние черты - в конечном счете симптомы близости и расхождения в стиле.
Катон умеет играть на многих инструментах. Утверждение, что он владеет всеми риторическими регистрами, верно в том же смысле, как если бы это сказали о Гомере. Категории греческой риторики уже в себе содержат предупреждение против переоценки значимости вопроса о внешней зависимости. Doctrina, "мастерство" - только один из компонентов наряду с ingenium и usus, "дарованием" и "опытом"[20]. Катон как оратор и психолог - естественный талант; устная практика дает ему возможность врасти в четкую римскую ораторскую традицию. В этих обстоятельствах греческая теория, которую он, вне сомнения, затронул, может иметь только функцию анамнесиса, т. е. дать оратору на уровне сознания то, что он и так знает. Он не переоценивает чисто формальные элементы.
Образ мыслей Ι. Литературные размышления
Слово Ксенофонта[21] о том, что досуг видных людей подлежит такому же отчету, как и их рабочее время, наводит в начале Origines мост между литературой и жизнью и оправдывает писательские занятия римлянина. Для Катона как отца семейства и сенатора таковые преследуют двоякую цель: сообщение сведений и поучение.
Катон подхватывает энциклопедические тенденции, известные уже эллинизму, и ставит их на службу жизни. Его литературная и дидактическая программа, воплощением которой и являются его произведения, имеет целью создание самостоятельной римской культуры, конкурентоспособной по отношению к греческой. Основоположник - человек, всем обязанный не своему рождению, а своим знаниям, великий ученик и в силу этого - учитель для других. В этом отношении его истинным преемником будет Цицерон.
В Origines Катон хочет - как после него Кальпурний Пизон - быть моральным наставником своих читателей. У него нет намерения выдвинуть принципиально новую историографическую теорию. Несмотря на это, он накладывает свой отпечаток на римскую историографию: она навсегда сохранит элемент морализирования. Он преследует практические цели. Этические задачи проявляются не только в истории с трибуном (прославление анонимного героя), они играют свою роль и в позднейшей части: Катон прибегает к сообщению о своем последнем процессе для того, чтобы противопоставить два типа поведения: Гальба добивается оправдания грубой апелляцией к состраданию народа - Катон, напротив, энергично сражается с такими сентиментальными сценами перед судом. Цензор терпит поражение перед лицом бессовестной тактики.
Rem tene, verba sequentur, "придерживайся сути, слова придут": предметно-обусловленная речь и сильное личное участие сообщили писаниям Катона, несмотря на отсутствие единых формальных критериев, отпечаток единства: начало римской прозы уже определяет направление ее будущего развития. Катоновская концепция оратора - vir bonus dicendi peritus, "порядочный человек, опытный в искусстве говорить", - также создаст школу, по крайней мере в теории.
Образ мыслей II
Когда Катон заменяет латинским языком в римской историографии до сих пор употребительный греческий - это не только внешняя черта. У Рима появляется новое самосознание. Больше нет языкового приспособления к окружающему миру. Больше не пишут для того, чтобы убедить иностранцев. Катон исполняет требование минуты. Однако не на каждую минуту найдется крупная личность, могущая ей соответствовать.
В заглавии Origines самое важное - множественное число. Катон не выделяет единый город - Рим, и точно также ему претит всякий политический индивидуализм. Он умалчивает об именах должностных лиц. При описании ранней эпохи это часто неизбежно и для других историков, поскольку распределение консулов по военным театрам неизвестно. Что касается Катона, то для современности это не отсутствие сведений, а сознательное намерение: почтить свой народ в целом, а не определенные кланы. Он полагает, что греческие конституции были созданы отдельными личностями, а римская - общее дело; однако эта концепция не мешает ему все более превращать Origines в последних книгах в сплошное самоизображение. В новизне своего самосознания, основанного только на личных заслугах, цензорий близок своему современнику Эннию. Origines не только книга воспоминаний или духовный арсенал старшего поколения; как он говорит в предисловии, это его отчет перед современниками и потомками. В высшей степени личное произведение, в конечном счете ускользающее от классификаторов.
Предисловие к четвертой книге Origines дистанцируется от манеры анналов - без того чтобы это делало Катона "прагматиком" полибиева покроя. Безусловно, он не утомлял своих читателей сведениями о дороговизне, солнечных и лунных затмениях. Он глядит также поверх границ: четвертая книга Origines включает, между прочим, историю основания Карфагена и набросок смешанной карфагенской конституции, которую сочувственно описал уже Аристотель[22]. В позднейших книгах определенную роль играют сведения об Испании: Катон - не древнеримский шовинист и не слепой империалист - пытался распространить свой этиологический подход на всю Ойкумену.
Традиция
Традиция De agriculture, базируется на Marcianus Florentinus (F), содержащий также произведения Варрона, Колумеллы и Гаргилия Марциала. Сам кодекс утрачен, однако его чтения были собраны Полициано и в 1482 г. внесены в экземпляр вышедшего десятью годами раньше editio princeps (G. Merula). Сегодня он находится в Национальной библиотеке в Париже. Кроме того следует упомянуть Parisinus 6884 A (A; XII-XIII в.), Laurentianus 30, 10 (m; XIV в.) и рукопись Британского музея, Add. 19.355 (XV в.). По editio princeps за короткое время произведение перепечатывалось многократно. В 1884 г. Keil открывает ряд научных изданий. От остальных произведений Катона сохранились только фрагменты.
Влияние на позднейшие эпохи
Уже современники ценили литературные заслуги Катона, и первыми продолжателями историка после его смерти были Кассий Гемина и Целий Антипатр. Использует ли Катона в своих вступлениях также и Теренций, остается под вопросом[23].
Саллюстий будет подражать цензорию вплоть до деталей его речи и создаст тот моралистически-художественный стиль, который подхватят Тацит и Аммиан Марцеллин[24].
Произведение Катона о военном искусстве пользуется вплоть до поздней античности высоким авторитетом в кругу специалистов. Еще научно-популярные сочинения эпохи Возрождения, которые будет читать Гете для приобретения сведений перед своей поездкой в Италию[25], опираются на труд Катона О сельском хозяйстве.
О влиянии речей нам трудно составить себе представление: письменная традиция слишком фрагментарна, причем как раз в республиканском Риме изучение записанных речей не столь важно, как постепенное врастание в великую устную традицию; однако удивительно, что еще в I в. до Р. Х. Аттик мог прочесть не менее 150 речей Катона Старшего. На его коллекционировании и на энергичных действиях Цицерона[26], способствовавших литературному ренессансу Катона, основываются познания позднейших авторов, из которых - по их отношению к катоновским речам - особо следует отметить Ливия и Геллия.
Минуций Феликс пользуется речью Фронтона Против христиан, возможно, зависевшей от речи Катона О вакханалиях. Если это так, то фронтоново подражание Катону носит не столь внешний характер, как это обычно считают; ритор эпохи Антонинов, как и Катон, чувствует себя защитником древнего Рима от чуждых мистериальных религий.
Маловлиятельным оказался подход катоновских Origines, которые отыскивали корни римской истории не только в столице, но и во всей империи - на тот момент Италии. Авторитетные исключения - похвала Италии Вергилия в Georgica и вторая половина Энеиды, для которой актуален весь Апеннинский полуостров; у Силия Италика - вслед за Ливием, знатоком Катона[27], - также в описании войны против Ганнибала выступают в каталогической полноте все города и народы Италии[28]. Однако историография как таковая по большей части сосредоточилась на Риме. Когда Теодор Моммзен писал историю императорской эпохи с точки зрения провинций, это было революционное новшество в рамках современной науки. При этом по сути шла речь о последовательном применении катоновского подхода.
Еще большее влияние, чем творчество, оказала сама личность: рыжий голубоглазый (или зеленоглазый) фермер из Тускула стал символом римлянина. Бережно сохраняются его мнимые афоризмы; о нем сочиняются целые серии анекдотов; Катон Младший строит для морализма своего прадеда стоический фундамент, не принимая во внимание его реализма. Цицерон делает седого цензора идеалом римско-эллинистического мудреца; Плутарх несколько утрирует его грекофобию, однако создает свободный от ретуши образ делового и несговорчивого человека. Вполне соответствует действительности, что для автора De agriculture, соображения человечности в вопросе о питании старых рабов и домашних животных отступают перед хозяйственной целесообразностью.
Exemplum древнеримской морали завещал образчики моральной слепоты не только Новому времени, но и Средневековью: так, Августин в одной из своих Sermones пишет: "Подумайте, братья, что говорит великий Катон: если бы в мире не было женщин, наша жизнь не была бы столь безбожной"[29].
Произведения Катона - лишь побочный продукт его личности, и несмотря на это они стали для римской литературы одним из влиятельных истоков. Катон - создатель латинской прозы. Для него писание не является выражением прежде всего эстетических потребностей, оно в куда большей степени служит решению определенных жизненных и деловых проблем. Его основное высказывание - rem tene, verba sequentur - стало с самого начала родовым достоянием римской прозы. Специальная литература - не маргинальное явление латинской словесности, но ее корень. Латинская книга в первую очередь заявляет претензию быть полезной.
Благодаря своему писательству это первый римлянин, чей жизненный путь для нас - нечто значительно большее, нежели голая бесцветная схема. Его труды - плод его личности. В этом отношении он также первопроходец для римской литературы. Она - произведение личностей, первооткрывателей, и, пока в ней есть творческая сила, она в основном таковой и остается. Ее истокам присуща универсальность, предлежащая всяческой специализации. Катон завещал римской словесности три характерные черты: ориентацию на предмет и на жизнь, применение греческой культуры и техники, литературный труд как вклад личности.
Жизнь, датировка
Г. Юлий Цезарь родился в 100 г. до Р. Х., в месяце, позднее названном в его честь "июлем"; он единственный римский уроженец среди значительнейших латиноязычных авторов. Наряду с Корнелией, матерью Гракхов, Аврелия, мать Цезаря, - школьный пример женщины, входящей во все мелкие подробности воспитания собственного ребенка и наблюдающей за ним, вместо того чтобы в духе тогдашних обычаев предоставить все это слугам. Городская латынь становится для Цезаря родным языком в совершенно особой мере (не только sermo patrius, "отцовская речь"), - духовное сокровище, которое преумножили разговоры с остроумным дядей Страбоном и занятия у Антония Гнифона. Да и в остальном мать Цезаря, как представляется, единственный человек, заслуживший его преклонение. Положение более молодых женщин рядом с ней, - напр., жены Помпеи - не назовешь легким; однако среди женщин, над которыми он одерживал свои многочисленные победы, есть и незаурядные личности: достаточно вспомнить Клеопатру или Сервилию, мать М. Брута, или Муцию Терцию, жену Помпея, с которой тот разводится в 62 г. до Р. Х. из-за ее связи с Цезарем. Еще много лет эта далеко не ничтожная женщина будет стремиться выполнить роль посредницы между своим сыном Секстом Помпеем и Октавианом.
Мать поощряет честолюбие Цезаря. Как племянник Мария и зять Цинны он близок к популярам, благодаря поддержке которых он уже в 16 лет становится фламином, flamen Dialis. Сулла тщетно требует от него развестись с дочерью Цинны Корнелией. Поэтому сначала Цезарю приходится скрываться; потом Сулла окажет ему снисхождение. В 81-79 гг. он был офицером в Азии и исполнил дипломатическую миссию у вифинского царя Никомеда; тесные связи с ним дают повод к сплетням. После смерти Суллы он привлекает двух наместников к суду за вымогательство. Изучение риторики на Родосе у знаменитого Молона, который был учителем также и Цицерона, затягивается из-за успешного похода в отмщение пиратам, из плена которых Цезарю прежде пришлось спасаться уплатой выкупа. Так же самовольно прирожденный полководец принимает решение защищать города провинции Азии от Митридата (74 г. до Р. Х.).
Цезарь становится понтификом (73 г.) и квестором (ок. 69/ 68 г.); будучи курульным эдилом (65 г.), он устраивает роскошные игры; наконец он добивается ранга великого понтифика (63 г.) и претуры (62 г.). В эти годы становится очевидным разрыв со знатью: с 70 г. Цезарь принимает участие в антисенатских акциях популяров и вступается за проскрибированных; в 65-63 гг. он, вероятно, вместе с Крассом стоит за тогдашними политическими беспорядками; на консульских выборах он помогает конкурентам Цицерона, Каталине и Антонию, чтобы использовать их как орудие осуществления собственных планов; между 67 и 62 г. он неоднократно предпринимает дружественные Помпею акции. Наконец 5 декабря 63 г. он предлагает не казнить пять арестованных катилинариев, но покарать их пожизненным заключением; однако проходит противоположное предложение Катона. В Дальней Испании (где он уже раньше был квестором) он отличается как пропретор (61/ 6о г.) и обогащается по римскому обычаю, чтобы финансировать свою карьеру. Скоро он вступает в союз с Помпеем и примиряет его с Крассом (60 г.); этот так называемый Первый триумвират[1] проводит те меры, которые каждому в отдельности оказались бы не под силу: два аграрных закона, один о лихоимстве, для Помпея прежде всего - утверждение его распоряжений на Востоке, а для Цезаря - начальство в Галлии, предпосылка его первенства в государстве. Отказавшись от прежней римской политики мирного проникновения в Галлию, он предпринимает войну, которую - под предлогом защиты друзей римского народа - начинает (ср. Gall 1, 35, 4) и продолжает самовластно. Многие из упомянутых мероприятий проводятся насильственно вопреки сенатскому большинству - особенно М. Порцию Катону и коллеге Цезаря по консульству М. Кальпурнию Бибулу (59 г.) - и ратифицируются с нарушением права. Уже будучи консулом, Цезарь не утруждает себя соблюдением республиканского декорума. В апреле 59 г. Помпей женится на Юлии, дочери Цезаря. Империй Цезаря продлевается на основе соглашений, достигнутых в Лукке (56 г.) и при поддержке Цицерона (55 г.); таким образом с 58 по 51 гг. Цезарь завоевывает всю Галлию вплоть до Рейна. Уже до начала его служебных полномочий в Галлии в сенате усиливается оппозиция против него; он бегством спасается от требований предстать перед судом и в остальном опирается на поддержку народных трибунов и Клодия. Со смертью Красса (53 г.) и выбором Помпея единоличным консулом, consul sine collega (52 г.), взаимоотношения во влиятельных кругах меняются. Начиная с 51 года выдвигаются требования отозвать Цезаря. Благодаря интерцессии Куриона (чьи долги Цезарь великодушно заплатил) в 51-50 гг. не принимается никакого обязательного решения на этот счет. В январе 49 г. наконец вводится чрезвычайное положение; Помпей получает соответствующие полномочия. Вместо того чтобы подчиниться предписаниям и распустить свои войска, Цезарь вторгается в Италию (переход через Рубикон). Это означает гражданскую войну. Помпей бежит на Балканский полуостров; Цезарь сначала разбивает помпеянцев в Испании. Теперь он назначается диктатором и избирается консулом на 48 г. После позиционной борьбы у Диррахия он побеждает при Фарсале (август 48 г.) и преследует Помпея в Египет, где того убивают еще до появления соперника. Постановления в честь Цезаря после этого успеха нарушают древнеримскую конституцию. Египетские династические распри Цезарь разрешает в пользу Клеопатры, причем зимой 48/47 г. он был осажден в Александрии приверженцами ее брата Птолемея. Незаменимая утрата вследствие этой ничтожной войны между братом и сестрой - пожар Александрийской библиотеки. Только весной Цезарь одерживает победу и водворяет на египетском престоле Клеопатру, которая вскоре подарила ему сына. Он одерживает молниеносную победу над Фарнаком Понтийским при Зеле в Малой Азии (veni, vidi, vici) и осенью 47 г. возвращается в Рим; еще в декабре того же года он переправляется в Африку, где наносит поражение оптиматам весной 46 г. при Тапсе. После этого его многолетний противник, республиканец Катон, кончает жизнь самоубийством в Утике. Следующей зимой Цезарь сражается в Испании против сыновей Помпея. Конец гражданской войны - битва при Мунде (45 г.). С этого момента Цезарь обладает самодержавной властью. С 45 г. он получает титул императора в качестве praenomen; в 44 г. он назначается пожизненным диктатором; принимаются декреты, приравнивающие его к богам. Осуществить запланированный поход против парфян, с помощью которого он хотел ускользнуть от внутриполитических проблем, он не успел: после того как сделалось явным его стремление к царской власти, группа римских республиканцев, некоторые из которых были близки ему лично, считает убийство тирана своим долгом (15.3.44 г. до Р. Х.). Хотя у Цезаря было лишь несколько лет на внутреннее устройство государства, он приступил к осуществлению важных планов - реформе календаря[2] с эпохальной заменой лунного года солнечным (Сосиген), дарованию гражданских прав транспаданцам и другим группам населения, социальным мероприятиям, как, напр., смягчение долгового бремени, наделению землей ветеранов в Италии и пролетариата в провинциях. Он думал и о кодификации римского права.
Оценка Цезаря как писателя затрагивает лишь одну сторону его деятельности, поскольку литература не была для него самоцелью. Как человек дела он, конечно, знает о силе слова; но слова полководца суть уже дела его, и отличительная черта цезарева искусства руководить людьми - умение найти в нужный момент нужное слово.
Обзор творчества
Цезарь был признан крупным оратором[3], однако он записал далеко не все свои выступления. С другой стороны, уже достаточно рано циркулировали неподлинные речи под его именем. В 23 года он обвиняет Гн. Корнелия Долабеллу в злоупотреблении служебным положением; надгробная речь на похоронах его тетки Юлии, вдовы Мария, свидетельствует об осознании высоты своего царского и божественного происхождения (Suet. Iul 6) и о его мужественном выступлении в защиту памяти Мария. В тот же самый год Цезарь произносит надгробную речь и в память своей жены Корнелии, что до тех пор не было в обычае по отношению к молодым женщинам (Plut. Caes. 5).
Речь для Цезаря - только средство к достижению цели, однако владение ею - вполне сознательное. Уже с детства его остроумный дядя Юлий Цезарь Страбон и знаменитый грамматик Антоний Гнифон приучили его к обдуманному обращению с языком. Гнифон - дважды крестный отец классической латыни: Цицерон также был его учеником. Без уроков Гнифона быстрое сочинение специального трактата вроде De analogia[4] во время перехода через Альпы[5] (55 или 54 г. до Р. Х.) немыслимо. По пути из Рима в Испанию возникает путевая поэма (Iter), в 45 г. в военном лагере под Мундой - трактат против Катона. Anticato[6] (название засвидетельствовано у Аппиана, civ. 2, 99) состоял по меньшей мере из двух книг, которые для краткости называли Anticatones (ср. Cic. Att. 13, 50, 1; Mart. Cap. 5, 468). Это возражение на цицероновские похвалы Катону использует брошюру Метелла Сципиона. Даже если Цезарь и ограничился "тонкой иронией"[7] (что невозможно полностью доказать), он разоблачил этим свою ненависть к воплощению древнеримской нравственности и республиканского умонастроения. Гибель этой работы - счастье для памяти - не Катона, а Цезаря[8].
Август позаботился о том, чтобы произведения, не опубликованные самим Цезарем, не получили дальнейшего распространения; таким образом до нас не дошли юношеские стихи, такие, как Похвала Геркулесу, трагедия Эдип, путевая поэма {Iter) и инициированный Цезарем сборник изречений. Утрачен и астрономический труд, который Цезарь издал вместе с Сосигеном и другими[9].
Из его Писем, которые были собраны, некоторые сохранились в виде приложений или вставок в переписке Цицерона с Аттиком[10]. Способность к кратким формулировкам, которыми мы восхищаемся в Записках, проявляется и в стилистике его писем (напр. 9, 13a). Знание людей проявляется в той любезности, с которой он хочет привлечь Цицерона на свою сторону (9, 6 a); однако слишком самоуверенный и категоричный язык дает возможность расслышать за дружественной внешностью угрожающие нотки (10, 8 b). В письме программа misericordia ("милосердие"; Цезарь избегает слова clementia, "мягкость") становится основой его политического волеизъявления (9, 7C).
Записки о галльской войне по преобладающей сегодня концепции не составлялись год за годом[11] (хотя засвидетельствовано, что Цезарь посылал сенату свои сообщения - litterae- в форме, близкой к книгам), но были быстро сочинены зимой 52/51 г. (facile atque celeriter, "легко и скоро" Hirt. Gall. 8, praef. 6) на одном дыхании - естественно, с использованием тех докладов, а также донесений офицеров (для событий, при которых он не присутствовал лично). Между сообщениями проконсула и публикацией, следовательно, осуществлялась редакционная работа[12] частично политического, частично литературного характера: Цезарь только после больших успехов 52 г. мог допустить, что историческая работа способна принести пользу его делу[13]. Так, он охотно подчеркивает, что действовал со всей осмотрительностью, в интересах римского народа и в традициях его политики (напр., уже 1, 10, 2).
Распределение материала и соотношение книг позволяют установить общую концепцию, которая не могла свестись к последовательному нарастанию и простому дополнению: доминирует количественное равновесие между книгами, напр., сопоставительный экскурс о галлах и германцах отнесен к шестой книге. Первой и седьмой книге (композиция обеих - мастерская) как "камням во главе угла" отведены привилегированные места. Стилистические переходы незаметны и постепенны, так что длительные перерывы в работе немыслимы[14]. Свою военно-политическую идею - объединение отдельных походов в большое целое, Bellum Gallicum, - Цезарь воплотил и литературно.
Bellum Gallicum[15]
Первая книга после краткого описания Галлии охватывает события 58 года, т. е. борьбу против гельветов (2-29) и Ариовиста (30-54). Во второй книге описан поход против белгов (57 г.). Предмет третьей книги - подчинение прибрежных племен, причем центральным пунктом становится война против венетов (56 г.). Четвертая книга (55 г.) сообщает о предательском уничтожении узипетов и тенктеров (1-15), о первом переходе через Рейн (16-19), первой переправе в Британию (20-36) и карательной экспедиции против восставших моринов и менапиев (37-38). 54 год (5 книга) приносит второй поход в Британию (1-23), тяжелое поражение Сабина и Котты в борьбе против Амбиорикса (24-37), чрезвычайно опасное положение Квинта Цицерона и спасительное движение Цезаря (38-52), наконец, подавление бунтов сенонов и треверов. В 53 г. (кн. 6) Цезарь справляется с нервиями, сенонами, карнутами и менапиями, Лабиен - с треверами (1-8). Изображение второго перехода через Рейн (9-28) украшают культурно-исторические отступления о Галлии (11-20), Германии (21-24) и Герцинском лесе (25-28). Вторую половину книги занимает беспощадное преследование эбуронов. Седьмая книга (52 г.) повествует о драматической борьбе галлов за свою свободу под предводительством арверна Верцингеторикса вплоть до сдачи Алезии.
Последняя книга, в которой идет речь о событиях 51-50 гг., написана офицером Цезаря Гирцием, который представляется во вводном письме. Там повествуется об окончательном замирении Галлии, причем особо превозносятся тяжелое покорение Укселлодуна и мужественное сопротивление атребата Коммия. Заключительные главы (49-55) - переход к рассказу о гражданской войне.
Bellum civile
Bellum civile была, набросана предположительно в 47 г., в промежутке между александрийской войной и вторжением в Испанию. Она обрывается началом александрийской кампании. Произведение считается незаконченным.
Сохранившийся текст начинается сенатскими заседаниями в начале 49 г. и декретами против Цезаря (1-6). Цезарь захватывает Италию (7-23), Помпей осажден в Брундизии и переправляется в Диррахий (24-29). Точно так же Котта бежит из Сардинии, Катон - из Сицилии (30 сл.). После краткой остановки в Риме Цезарь обращается против Испании. По пути он оставляет Требония и Д. Брута у Массилии, чтобы осадить город. В Испании он одерживает победу над Афранием и Петреем, легатами Помпея (37-87). Знаменитая морская битва у Массилии занимает главы с 56 по 58.
Вторая книга сообщает о дальнейших событиях 49 г.: таким образом Цезарь отказывается от принципа посвящать каждому году отдельную книгу. Массилия осаждена (1-16); Варрон отправляется в Испанию (17-20). Цезарь заочно назначается диктатором (21). В конце концов и Массилия должна сложить оружие (22). Курион безуспешно сражается в Африке и погибает (23-44). Этот эпизод - драматическая кульминация всего произведения.
Третья книга повествует о событиях 48 г.: главные ее узлы - Брундизий, Диррахий, Фарсал и смерть Помпея - и expressis verbis подводит к александрийской войне, к описанию которой Цезарю не пришлось вернуться.
О Corpus Caesarianum см. ниже.
Источники, образцы, жанры
Мемуары - с современной точки зрения - исторические источники, отнюдь не труды. Предположительное заглавие Commentarii[16] rerum gestarum, кажется, указывает в том же направлении - безразлично, идет ли речь о частных записках римских должностных лиц (не путать с докладами проконсулов, которые назывались litterae), или о ὑπομνήματα, т. е. упорядоченном собрании материала, долженствующем служить основой для литературной обработки (Лукиан hist, corner. 48-50). Такие воспоминания были и у Суллы (Plut. Luc. 1, 4) и Цицерона (Commentarii consulatus: Att. 1,19, 10; 2, 1).
Конечно, работы Цезаря лишь с внешней точки зрения подают себя как Commentarii, на самом деле это совершенно законченные произведения. При этом commentarius возвышается до литературной формы, что признают Цицерон (Brut. 262) и Гирций (Gall. 8, praef. 3-7). Этот факт включает в себя изменение жанрового стиля[17]. Разве не пользовался уже Цицерон в своем commentarius, по собственному признанию, "парфюмерной лавочкой Исократа, коробочками с косметикой его учеников и красками-Аристотеля" (Att. 2, 1, 1)?
Вообще commentarius- не чисто римское явление, в том числе и у Цезаря. Сопоставление с ὑπομνήματα[18] владык и полководцев, о сообщениями о походах из круга Александра Великого - жанром, благосклонным к этнографическим экскурсам - напрашивается само собой.
Прежде всего нужно вспомнить об исторических трудах Ксенофонта, чье влияние на римскую литературу вообще было глубже, чем иногда это признают. Как и у Ксенофонта, нет предисловия (Лукиан hist, corner. 23), изложение осуществляется от третьего лица (форма он[19]), и стиль стремится к изысканной простоте[20]. Цезарь вводит в свои Commentarii и другие элементы литературной историографии. Так, все экскурсы[21] о галлах и германцах и их различии выдержаны в традиции греческой этнографии, особенно Посидония[22]. Самостоятельность Цезаря в его литературном выборе (третье лицо, позиция рассказчика и т. д.) должна быть установлена более четко[23].
Литературная техника
Заглавие commentarii - литературное самоуничижение. Привнесение этого жанра в historia отражается прежде всего на литературной технике. Пространные отступления (Британия, Gall. 5, 12-14; Галлия и Германия, 6, 11-28) - вне сомнения историографическое средство. Представление присущей ситуации проблематики с помощью речей - еще одна отличительная черта античной историографии. Пробный камень - соотношение между косвенной и прямой речью. Последняя - драматически более эффектная - применяется там, где требуется пробудить читательское участие (напр. Gall. 5, 30). Особенно обильно прямая речь употребляется в седьмой книге (Gall. 7, 20; 38; 50; 77), которую Цезарь задумал как драматическую вершину Bellum Gallicum. Обычная в commentanus косвенная речь, однако, при этом тоже сохраняется (Gall. 7, 29; 32; 34 и др.).
В Bellum civile обращение "трагического героя" Куриона воспроизводится прямой речью (2, 31 и 32). Слова Помпея (3, 18) и Лабиена (3, 19) характеризуют фанатизм противоборствующей стороны (с этим сопоставима речь Критогната Gall. 7, 77). Цезарь, цитируя героические слова тяжелораненного знаменосца, отдает должное духу войска именно в тот момент, когда оно бежит (3, 64). Перед битвой при Фарсале звучит немногословная энергичная реплика Цезаря (3, 85), в то время как в иных местах его выступления передаются только косвенной речью; Помпей (86) и Лабиен (87) произносят более длинные речи - документальные свидетельства своего ослепления. Доброволец Цезаря сообщает о настроении солдат и подтверждает серьезность момента (91). Реплики Помпея (94) до самой развязки выказывают неискренность и скрывают его намерения. Уже этот список дает возможность распознать, насколько далеко заходит желание психологически воздействовать на читателя.
Постепенное повышение удельного веса прямой речи в обоих произведениях показывает, что речь не идет о чисто хронологическом развитии писательской манеры Цезаря; в игру вводятся художественная экономия и литературная психагогия.
Другие способы приблизить описываемые события к читателю и уравновесить время рассказываемого и время рассказа - "отдельное сообщение" (сценическая обстановка для появления определенного лица) и "рефлексия", т. е. изображение раздумий полководца[24]. Значительное место, которое Цезарь демонстративно отводит своим соображениям, соответствует не только роли συλλογισμοί, "умозаключений" у Полибия и частично уже у Фукидида и Ксенофонта, оно вытекает из стоящей перед Цезарем задачи изобразить самого себя типичным осмотрительным военачальником. Отдельные сцены, как civ. 3, 64 или 91, иллюстрируют отвагу и глубокую преданность войск. Уже в первой книге Галльской войны Цезарю стоит определенного труда представить свое нападение как bellum iustum, "справедливую войну". Во вводных главах к Гражданской войне рассказ и аргументацию невозможно отделить друг от друга[25].
Окраска сообщений оценочными прилагательными с использованием художественных средств литературной историографии позволяет Цезарю представить своих противников надменными, ослепленными, одержимыми людьми. Это косвенно оправдывает поведение самого Цезаря.
Элементы так называемой перипатетической историографии применяются прежде всего тогда, когда бразды правления в руках не у Цезаря, а у Фортуны, т. е. при неудачах (напр., Диррахий и эпизод с Курионом); consilium, роль замысла, напротив, подчеркивается при успехах, чтобы не дать им показаться случайными. Что касается драматического оформления перипетий[26], следует прочесть Gall. 2, 19-27: положение римлян подробно описывается во всей его безысходности. На этом мрачном фоне выступает полководец собственной персоной (25) - подобный эпическому герою. Автор уже подготовил внимательного читателя к перипетии. Повествовательное искусство здесь служит пропаганде. Цезарь, конечно, не выдумал свое личное вмешательство; однако он вполне отдает себе отчет в воздействии этой сцены на читателя.
Манера Цезаря совпадает с таковой же литературной историографии в том, что украшения подчиняются концепции. Правда, эта последняя - в отличие от историков - рассчитана с дальним прицелом на политическое самопредставление автора как действующего лица. Не всегда это означает искажение фактов, но во всех случаях - целесообразность в применении литературных средств, что несовместимо с принципом беспартийности историка; однако есть большая разница в том, хочет ли историк повествовать sine ira et studio (и только в силу ограниченности человеческих способностей эта цель не достигается вполне) или изначально текст служит самоизображению личности. В последнем случае "риторический" анализ художественных средств более уместен, чем чисто эстетический. Это, естественно, не исключает возможности сильного художественного впечатления и тем самым еще не предопределяет суждение о достоверности приведенных фактов. Однако, читая Цезаря, мы более чем когда-либо вправе доискиваться намерений, которыми он руководствовался при отборе материала, его композиционном оформлении и степени художественной отделки в каждом конкретном случае.
Естественно, Цезарь изучал риторику (напр., у знаменитого Молона, который учил также и Цицерона) и знает важнейшие способы придавать фактам новое освещение с помощью композиции: дизъюнкцию (т. е. рассмотрение факта вне контекста и тенденциозную перегруппировку), рассказ как (предпосланное) оправдание, инсинуацию неточного способа выражения, аффективную окраску тщательно подобранными эпитетами, перенос центра тяжести с помощью изменения порядка слов, особенно в начале предложения, драматизацию, отвлечение внимания от главного задержкой на второстепенном материале; в этой связи стоит вспомнить и о том, что подробное отступление[27] в шестой книге помогает скрыть безуспешность экспедиции против германцев.
Язык и стиль
Для отношения Цезаря к языку характерен пуризм. Очень сильно преувеличивались отрицательные последствия такого подхода: ведь то, что латинский язык теряет в этом случае из своего словарного изобилия, он возмещает силой и напряженностью стиля. Совет из трактата De analogia - избегать неупотребительного слова как подводного камня (у Геллия, 1, 10, 4; GRF т. 1, 146) - предопределяет отбор слов (verborum delectus; Cic. Brut. 253). Если нужно выбрать из нескольких синонимов, Цезарь ограничивается только одним (напр., flumen,, "река", с исключением fluvius и amnis). Так он избегает простых вариаций ради вариаций и старается в каждом случае найти точное слово (verbum proprium)[28]. Такой способ говорить и писать называется ϰυριολογία; elegantia Caesaris (Quint. inst. 10, 1, 114) предполагает простоту как стилистический принцип.
От этой "золотой середины" Цезарь отклоняется вверх или вниз лишь в редких случаях: в зависимости от обстоятельств его язык иногда приближается к служебному, напр., в обилии таких выражений, как diem, quo die; propterea quod; postridie eius diet; permittere, ut liceat[29]. В надгробной речи в честь Юлии мы в торжественном контексте обнаруживаем дактилическую клаузулу (regibus ortum)[30]. Чаще Цезарь стремится к красивому параллелизму симметрически оформленных колонов.
Его обращение с языком функционально. Это проявляется в согласовании длины предложений, как в Gall 7, 27, где обдумыванию отведен сложный период, а поспешным действиям - короткое предложение[31].
Более важная роль независимого аблатива у Цезаря (в сравнении с Цицероном) основана на том, что эта конструкция позволяет включать в предложение побочные обстоятельства в наиболее кратком виде. Цицерон, для которого часто речь идет об ораторском развитии темы, мог воспринимать независимый аблатив подчас как слишком сухой и не дающий наглядности, и потому употреблял его реже.
Драматизации у Цезаря может служить начальное положение глагола (тем более что, как правило, он строго занимает заключительное место во фразе). Сюда же относятся исторические инфинитивы и презенсы. Ὑπέρβατον также заслуживает внимания[32]. Стиль Цезаря, по большей части сориентированный на docere, может (именно в силу своей изначальной скупости) в особых случаях производить сильное впечатление в духе movere; напр., сообщения о битвах звучат как эпос Энния (определенную замену утраченным образцам дают пародии Плавта, как в Амфитрионе).
Рациональности стилистических установок Цезаря противостоит более эмоциональный и риторичный стиль Цицерона: персонификации отвлеченных явлений, вставок, анаколуфов Цезарь избегает, что работает на его образ "солдатской речи" (λόγος στρατιωτιϰοῦ ἀνδρός - Plut. Caes. 3).
Стилистические перепады у Цезаря можно объяснять по-разному: сторонники той версии, что Галльская война была написана на одном дыхании, видят в них прежде всего эстетические намерения в действии. Другие надеются понять стилистическое развитие хронологически (бесспорно, внешние признаки стиля комментариев в первой книге выражены наиболее ярко, в седьмой - наиболее слабо, зато удельный вес историографических средств все время увеличивается). Некоторые языковые недосмотры в Bellum civile можно объяснить поспешностью написания[33].
Язык и стиль Commentarii отличаются краткостью и приятностью: nihil est enim in historiapura et inlustri brevitate dulcius, "ведь в истории нет ничего привлекательнее чистой и ясной краткости" - признает Цицерон (Brut. 262), хотя его историографический идеал иной. Dulce обыгрывает ἡδύ, "сладость" ксенофонтовского стиля. То, что Квинтилиан говорит о Цицероне - вкус к этому автору как показатель собственного прогресса (inst. 10, 1, 112), - Норден относит к Цезарю: "Вкус к логической последовательности продуманных, с лапидарной мощью выстроенных периодов Цезаря, - безусловно, показатель собственной восприимчивости к римской мощи, волевой энергии и величию"[34]. Монтень отмечает на обложке своего издания Цезаря: "Самый красноречивый, самый точный и искренний историк, который когда-либо был"[35]. Не подписываясь под моральными суждениями француза, мы должны, однако, согласиться с его похвалами стилю Цезаря. "Легкость, с которой Цезарь одерживает свои победы, видна и в его манере письма" (Гердер по Quint, inst. 10, 1, 114)[36]. То, что выбор слов может также служить целям пропаганды, для большого военачальника само собой разумеется[37].
Образ мыслей I. Литературные размышления
Об историографической теории у Цезаря говорить не приходится; он ввел commentarius в большую литературу, однако писательская слава - не главная его цель.
Его трактат Об аналогии[38] представляет правильность речи основой ораторского искусства. В духе своего учителя Антония Гнифона Цезарь защищает принцип аналогии (т. е. следование строгим закономерностям) против аномалии, употребления языка со всей его нерегулярностью. Так Цезарь ставит frustro вместо frustror ("обманывать") и образует в склонении на -u дательные падежи и в мужском роде на -u (вместо -ui). Вероятно, он унифицировал правописание превосходной степени на -imus вместо -umus (Quint, inst. 1, 7, 21). Трактат Об аналогии, посвященный Цицерону, должен был заложить фундамент для риторических штудий более высокого уровня, излатаемых Цицероном в De oratore. Таким образом, аналогическая теория Цезаря лишь служит основой красноречия. Поэтому в данном трактате Цезарь - лишь умеренный аналогист: ведь от оратора ожидают внимания к обычному языку - хотя бы ради публики (ср. Varro ling. 9, 1,5). Поскольку для Цезаря речь идет о хорошем обычном языке (pura et inconrupta consuetudo, ср. Cic. Brut. 261), analogia и usus вовсе не составляют противоположности в собственном смысле слова. Для себя Цезарь заявляет претензию на facilis et cotidianus sermo, "речь легкую и повседневную", для Цицерона - на copia, "обилие". Может быть[39], знаменитый frg. 2 из Аналогии Цезаря (у Геллия, 1, 10, 4) обращен против неестественных языкотворческих опытов аналогистов (ср. Cic. Brut. 259-261 о Сизенне). Принципы, которые воплощает Цезарь сам, - latinitas, pura et inlustris bre-vitas, elegantia ("латинскостъ, чистая и ясная краткость, изящество").
Образ мыслей II
Умонастроение Цезаря нельзя отделить от его тенденции. Уже в подборе фактов есть некоторое сужение, которое должно усыпить подозрения читателя. Поскольку речь идет почти только о войне, Цезарь постоянно показывает себя с лучшей стороны[40]. Он - великий упроститель. Правдоподобие Записок заключается в замысле этого произведения, т. е. не дает никакой гарантии правды. Однако, как у хорошего адвоката, речь выстраивается из фактов, которые сами по себе достоверны, но их композиция преследует определенную тенденцию.
Моральные ценности для Цезаря тоже не абсолют; они низведены до простого инструмента его стратегии, цель которой - успех. Это вообще делает проблематичным чтение Commentarii в качестве начального этапа изучения латыни[41]. Только взрослый может проникнуть в обдуманную тактическую игру и наслаждаться ею[42]. Прежние поколения подходили с двойной меркой: отвергали (с определенным правом) овидиеву стратегию успеха в любви как холодную и циничную (хотя в Науке любви шутка видна невооруженным глазом), но не распространяли эту щепетильность на Цезаря, несмотря на то, что Цезарь не шутил.
Цезарь со всей осторожностью щадит немногих уцелевших нервиев (diligentissime conservavit, Gall 2, 28). Дальше в лес - больше дров. Однако высказывание сопровождает следующая реплика: ut in miseros ac supplices usus misericordia videretur, "чтобы показалось: по отношению к несчастным и умоляющим он прибегнул к милосердию" Это videretur (даже если понимать его не как "чтобы казаться", но как "чтобы было видно, что") расхолаживает читателя: даже и в сострадании заложен расчет. Цезарь никогда не расстается с мыслью о воздействии на публику. Сострадание рассматривается здесь не как этическая ценность, но как политико-тактическое средство. "Рыночный подход" заходит пугающе далеко. И это videretur не вставлено каким-нибудь "злоехидным Тацитом": это вырвалось у самого действующего лица в полном сознании. Речь идет не о человеке - даже там, где можно "позволить себе" гуманность, если это ничем не грозит, - речь идет о собственном образе. Это место - не исключение; аналогичным образом Цезарь предоставляет решение народу (civ. 3, 1,5), чтобы выставить себя в лучшем свете (дважды videri). Индивидуум воспринимает все - ценности и даже людей - только как средство для достижения цели[43].
Впечатление усиливается, если обратиться к изображению отдельных лиц в Bellum Gallicum[44]. Фундаментальное решение Цезаря, - не привлекать практически никаких материалов, кроме военных[45] (напр., он замалчивает политические мотивы переправы в Британию: конкуренция с Помпеем), и в рамках этой сферы считаться лишь со следующими факторами: собственными полководческими планами, преданностью и отвагой своих войск, правомерностью тех войн, которые он затеял, безрассудством, слепотой и фанатизмом своих противников. Противопоставление рациональных поступков иррациональным - основная черта военной истории Цезаря[46].
Если Цезарь упрекает "реальных" политиков вроде Думнорикса в amentia, "безумии", это вовсе не объективная оценка галла, но лишь показатель его неспособности правильно рассчитать реакцию Цезаря (Gall 5, 7, 2). Даже такая важная фигура, как Верцингеторикс, интересна для Цезаря лишь с одной стороны - в роли поборника свободы галлов. Важная черта - прежняя проримская деятельность этого героя - совершенно выпадает из поля зрения Цезаря. Точно так же от него мы никогда не узнаем истинных мотивов ожесточенной борьбы галлов. Цезарь довольствуется почетным для обеих сторон поводом "борьбы за свободу", не удерживаясь от соблазна добавить, что самые поборники этого идеала не соответствовали своим высоким притязаниям: вообще это та же самая фигура мысли, что и в его критике в адрес Катона[47].
Истинные причины - возмущение самоуправством Цезаря, разрушением старых структур и отсутствием сколько-нибудь убедительного нового порядка - исчезают за "общечеловеческим" стремлением к свободе и в крайнем случае ненавистью какого-то Критогната к римлянам "вообще" (7, 77).
Цезарь, как представляется, оценивает галлов невысоко. Лучшие из них импонируют ему "негалльскими" чертами: Дивициак - своей egregia fides, iustitia, temperantia ("выдающейся верностью, справедливостью, умеренностью" - 1, 19, 2), Амбиорикс - consilium, "проницательностью", Верцингеторикс - summa diligentia, "высшей расчетливостью" (7, 4, 9)[48].
Изображение командиров Цезаря амбивалентно: то он хочет подчеркнуть их заслуги и даже снять с них ответственность, то можно обнаружить обратное. Глубокое внутреннее участие к героической смерти Куриона, конечно, должно послужить для читателя "громоотводом", чтобы не вызвать сочувствия к Помпею, чья гибель будет описана в следующей книге.
Мы уже указывали, как Цезарь искажает позицию Помпея и его приверженцев (это справедливо и для массалиотов). Они стилизированы под "фанатиков" - точно так же, как восставшие галлы. Здесь тоже распределение света и тени односторонне: он систематически дискредитирует эдуев, зато прославляет Верцингеторикса.
Сам Цезарь подчеркивает, напр., свою заботу об эдуях и разочарование их неблагодарностью. Точно так же при описании гражданских войн он не пропускает ни одного удобного случая заявить о своей готовности к переговорам и своем миролюбии. Это делается для того, чтобы в один прекрасный момент можно было сказать: даже его неистощимое терпение исчерпано, и слово надо предоставить мечу. Так забота о своем "этосе" помогает обосновать и риторически выделить тезис о вине Помпея и оптиматов в гражданской войне.
Остановимся еще некоторое время на ценностном мире Цезаря. Полководец уверяет, что действует в соответствии с преданиями римской политики (напр., Gall 1, 10, 2). Однако древнеримские доблести утратили для него свою обязательность. Его современники едины в том, что поход по Италии несовместим с древнеримской pietas ergapatriam, "благочестием по отношению к отечеству". Какие же достоинства он сам поднимает на щит?
В гражданской войне Цезарь представляет собственную dignitas и достоинство народных трибунов, высказывающихся в его пользу. Речь идет о ранге, который одиночка завоевывает собственными заслугами. Для Цезаря решающим является не вопрос о праве (Моммзен), но вопрос о чести и притязаниях на ранг (dignitas). В Bellum civile центр тяжести аргументов - не юридическая, но этическая область. Гирций кое-как дополняет их с правовой точки зрения (Gall 8, 52-55). Цезарь даже пытается создать впечатление, что сенат погрешил против древнеримских политических приличий. Правда, он сам теряет из вида основную предпосылку римской dignitas, а именно, что ранг может существовать не сам по себе, но лишь в рамках определенного порядка. Здесь республиканские политические скрепы превращаются в производящую модернистическое впечатление притязательность: родина, не ценящая заслуг по достоинству, не заслуживает почтения с его стороны. Цезарь предвосхищает тот ход мысли, который сыграет уже в Новое время важную роль в освобождении индивидуума.
Нотки сердечности можно расслышать только тогда, когда Цезарь говорит о своих войсках. Здесь он не скупится на похвалы - но опять преднамеренно, поскольку по словам Цезаря (истинным или вымышленным) есть только две предпосылки высокого положения: деньги и солдаты (Cass. Dio 42, 49, 4); богатством можно раздобыть войско, и наоборот. Пугающее величие Цезаря заключается в последовательности, с которой он преследует свои личные цели, подчиняя им все - этику и человечность. По суждению Цицерона, Цезарь прожил достаточно для своей природы и славы, но слишком мало для отечества (Marcell 23-25). Как сын новой эпохи он перерос старые скрепы.
Теперь о мягкости Цезаря (clementia), которой он обязан и своим успехом, и своей гибелью. Будучи в римской традиции родственна прощению (ignoscere)[49], она включает отказ от наказания, на которое имеешь право. Римляне приписывали своим предкам подобное поведение относительно побежденных[50]. У Цезаря ее прославляют (возможно, не без оснований) как прирожденное свойство. Однако она также и программа, как показывает письмо Цезаря к Бальбу и Оппию: Haec nova sit ratio vincendi, ut misericordia et liberalitate nos muniamus, "новый способ побеждать заключается в том, чтобы укрепить наше положение милосердием и снисходительностью"[51]. Представление, что благожелательность - лучший телохранитель государя, восходит к монархической топике[52]; Цезарь сам избегает слова clementia, может быть, потому, что оно предполагает низшее положение принявшего пощаду; он предпочитает misericordia, lenitas, liberalitas, "милосердие, кротость, снисходительность". Это качество прежде всего проявляется в отношениях с согражданами - сообразно древнеримскому принципу parcere civibus, "щадить граждан" (Plut. Mar. 43). В гражданской войне - учитывая предстоящее сотрудничество - это практически необходимость. Конечно, по опыту Суллы ожидали большей жестокости и приписывали подобные намерения Помпею в случае его победы; однако прежде всего Цезарь не считался с тем, что для ничтожества непереносимо быть обязанным своим величием кому-либо другому. Напротив, в галльской войне трудно обнаружить clementia; напр., Цезарь (Gall. 8, 44, 1) приказывает отрубить руки всем носящим оружие, поскольку с его испытанной мягкостью ему не приходится опасаться, что это будут ставить в вину его жестокости: так - с солдатской логикой - оценивает дело Гирций. Вообще принципы отношения Цезаря к неримлянам иные, и их макиавеллизм возмущает даже его сограждан. Цицерон уничтожающе описывает жестокое обращение Цезаря со свободными нациями[53], и Катон требует, чтобы его выдали преданным им германцам (Plut. Caes. 22).
Традиция
К поздней античности восходят две рукописи: первая (Альфа) включает только Bellum Gallicum, вторая (Бета) - весь Corpus Caesarianum. Альфа основывается на античном издании, где были сличены различные редакции текста. Преимущество Альфы по сравнению с Бетой спорно. Вехи критики текста - издания Meusel'я и Klotz'а[54].
Вопрос об интерполяциях, особенно остро стоящий для введения первой книги[55] и экскурсов Bellum Gallicum, сегодня разрешается в основном в пользу подлинности. Только зоологический экскурс (6, 25- 28), возможно, нельзя признать написанным Цезарем.
Влияние на позднейшие эпохи[56]
Слава Цезаря практически не зависела от его литературных трудов. В древности у него немного читателей[57]; Азиний Поллион, тщательный историк, сомневается в его достоверности и добросовестности (Suet. Iul. 56). Уже в следующем поколении приемный сын заслоняет Цезаря. Использовал ли Лукан Bellum civile, остается под вопросом. Квинтилиан восхищается Цезарем как оратором, однако вовсе не упоминает его Записок. Отцы Церкви знают о clementia Цезаря, но вряд ли - о его произведениях; Орозий, правда, читает Bellum Gallicum, но считает, что это труд Светония.
В Средние века копии относительно многочисленны, но Цезарь отсутствует в рекомендациях для чтения[58] Алкуина (IX в.), Вальтера из Шпейера (X в.), Конрада фон Гирсау (XII в.) и Эберхарда Немецкого (XIII в.). Авторы, цитирующие Цезаря, в Средние века в основном живут во Франции и Германии и, кажется, знают только Bellum Gallicum. Около 1300 года Максим Плануд переводит Bellum Gallicum на греческий язык. На пороге Нового времени Цезарем восхищаются Данте и Петрарка. Вскоре его читают такие разные авторы, как Макиавелли и Монтень. Андреа Бренцио в XV в. пишет речь Цезаря к солдатам. Шекспир (Юлий Цезарь) и Гендель (Giulio Cesare) относятся к числу его поклонников. В планах Меланхтона для протестантских школ Цезарь, однако, не представлен. Покровительствуемый Эразмом и иезуитами, он - сначала как образец простой классической латыни - только в XVI в. начинает свой победный поход по школьным классам[59] христианской Европы. К первым школьным драмам относятся Helvetiogermani и Iulius redivivus Никодема Фришлина (1547-1590 гг.). Слава Цезаря выходит за рамки узкого круга военных писателей, которые ценят и цитируют его сообразно заслугам[60]. Весьма странно единодушное признание просветителей (Виланд), демократов (Моммзен), монархов (Наполеоны I и III), аристократов (Ницше и Гундольф[61]). Якоб Буркхардт долгое время считает его "величайшим из смертных"[62]. Бернард Шоу также не отказывает ему в восхищении[63]. Брехтовы Делишки господина Юлия Цезаря - карикатура, которая могла бы служить коррективом, прояви он больше исторической скрупулезности[64]. Мартовские Иды Т. Уайлдера (1948 г.) создают образ проникновенного и человечного государя в мире, выбившемся из колеи; напротив, В. Йенс (Заговор, 1974 г.) подчеркивает холодный расчет императора, во всей его последовательности - вплоть до инсценировки собственной смерти. "Мы сделались слишком гуманными, чтобы триумфы Цезаря не вызвали у нас отвращения". Когда эти слова Гете Эккерману[65] наконец станут правдой?
Записки как литературно ценное свидетельство о самом себе одного из величайших деятелей мировой истории - уникум. Они - веха развития мемуарной литературы; их значение для истории автобиографии[66] трудно переоценить. Чтобы отдать справедливость величию Цезаря как тактика и стратега, нужны, конечно, интерпретационное усилие и богатый жизненный опыт. Диалектика, заключенная в том факте, что величайший из римлян обязан своим величием не римской республике и уж совсем не древнеримским доблестям, не может быть понятна начинающим.
Как крупная личность, жившая без оглядки на других, Цезарь был прославлен XIX и XX веком. В кульминационный момент между крушением республиканских скреп и новым порядком Империи он осуществляет для себя - и только для себя - ту безграничную свободу, о которой нельзя было и мечтать ни до, ни после. В этом отношении вместе с гениями духа Катуллом и Лукрецием он принадлежит к симптоматическим явлениям эпохи, которую в Новое время многократно будут воспринимать как родственную по духу.
Однако испытываешь колебания, произнося его имя на одном дыхании вместе с именами обоих великих поэтов. Безвкусно-расточительные гладиаторские игры, которые он устраивает, домогаясь популярности, неслыханные горы трупов на войне и отсутствие конструктивной жилки в политике не относятся, конечно, к типичным чертам покровителей культуры; напротив, они разоблачают гениального полководца как игрока высшей пробы - великого в откровенности, с которой он превращает патриотизм, человечность и мораль в инструменты воли к власти.
Цезарева научно обоснованная концепция топографии и военных средств принуждения, как и соответствующая технология и ее бездумное применение ради определенной цели, без сомнения, относятся к плодоносным достижениям, на которые, как представляется - на счастье ли? - так часто ориентируется современная цивилизация.
История литературы должна оценить по достоинству тот факт, что Цезарь также гениальный полководец слова и психологической войны[67]. Так сегодня открывают Цезаря - пропагандиста и писателя-историка. Сравнение языка Цезаря с языком Цицерона еще только началось. Язык и стиль Корпуса обещают и другие выводы о соотношении письменного и обиходного языка. Недостаточно исследовано и влияние Цезаря на современную специальную литературу о военной тактике - самую близкую ему область. История критики Цезаря пока тоже только desideratum.
Corpus Caesarianum
8 книга Bellum Gallicum
Цезарь довел свое изложение только до победы над Верцингеториксом. Лакуну между 51 г. и началом гражданской войны (49 г.) заполнил офицер Цезаря Гирций. Восьмая книга отличается от предыдущих уже тем, что она охватывает два года (8, 48, 10). Кроме того, она содержит предисловие[68], в котором автор представляется и развивает свою концепцию commentarius. Его книга - свободная от экскурсов, описаний и даже от речей - соответствует этой концепции куда больше, чем произведение Цезаря[69]. Симметрично соответствующие друг другу эпизоды - война против белловаков (6-23) и успешная осада Укселлодуна (32-44). Заключение основной интриги образует поединок (47-48, 9). Язык лишь незначительно отличается от такового же Цезаря[70]; сообщения об отвратительных акциях Цезаря - конечно, без злых намерений, - мотивируются весьма неловко; Гирция не следует считать начальником отдела пропаганды Цезаря. Одна из выпадающих из общего контекста глав (49) разъясняет цезаревы принципы управления провинциями.
Bellum Alexandrinum, Africum и Hispaniense могли быть написаны соратниками по внушению Гирция или Л. Корнелия Бальба[71].
Bellum Alexandrinum
Так называемая Bellum Alexandrinum охватывает период с сентября 48 по август 47 г. Практически независимо от хронологии меняется место действия: читатель оказывается в Египте, в Армении, в Иллирии, Испании; в Сирии, Армении и Малой Азии. Борьба в Александрии, которой руководит сам Цезарь, занимает в произведении много места и изложена захватывающе. Автор обнаруживает удивительное знание деталей, выдающее очевидца (ср. также в 3, 1 и 19, 6 форму мы); поскольку Гирций не был в этот момент в Александрии, возможность его авторства не может рассматриваться[72].
Оживленная, даже страстная манера повествования (spectaculo, "для зрелища" 15, 8) не похожа ни на Цезаря, ни на Гирция и иногда напоминает Саллюстия и Ливия. Литературные притязания проявляются в слегка риторическом стиле и пристрастии к популярно-философским общим местам (magnitudo animi, "величие души" 32, 3; счастье Цезаря 43, 1). Автор также не боится подчас выходить на первый план со своими размышлениями (7, 2; 23, 1).
Bellum Africum
Неизвестный автор Bellum Africum - военный и сам принимал участие в кампании (с конца 47 по середину апреля 46 г.) - возможно, как офицер. Сведения выстроены хронологически и не содержат ни предисловия, ни экскурсов; язык не отличается ни архаизмом, ни вульгарностью[73], способ выражения прост и ясен. В то время как Цезарь старается подчеркивать временную последовательность, автор Bellum Africum предпочитает выражение одновременности (interim, "между тем"). Таким образом создается впечатление тесного сцепления событий; точка зрения меняется, часто перемещаясь с одной стороны на другую. Среди достоверных сообщений о военных операциях оказывается оживленный эпизод: представители помпеянцев охотнее подчиняются варварскому царю, чем римскому начальнику (57). Автор - не писатель, в отличие от Цезаря, но необразованным человеком его тоже назвать нельзя. Конечно, он не настолько проницателен, чтобы понять планы своего полководца, но он его верный сторонник. Из противников он высокого мнения только о Катоне (88, 5).
Bellum Hispaniense[74]
Автор Bellum Hispaniense (декабрь 46 - август 45 г.) также сам участвовал в походе (ср. 29, 6 existimabamus, "мы полагали"). Он лучше понимает детали военного искусства, чем ход кампании в целом или тем более политический контекст. Как исторический свидетель он надежен именно в силу своей неспособности отличить главное от второстепенного. Его предубеждение против молодого Секста Помпея проявляется без обиняков (1,4; 18; 20-22 и др.) Также прямолинейно на каждом шагу он подчеркивает превосходство Цезаря. Если число убитых в битве при Мунде не кажется достоверным (1000 на 30 000 - 31,9-10), в этом виновен не автор, а главная квартира Цезаря.
Язык и стиль примечательны в двух отношениях. С одной стороны, язык автора близок к народному (напр., он употребляет bene в значении "очень"). С другой, он, нарушая стиль записок, угощает читателя цитатами из Энния; прелестно поэтическое украшение небольшого отступления nostri cessere parumper, "наши чуть уступили" 23, 3; ср. также 31, 7 и - несомненно, стихи, и, возможно, Энния[75] - 5, 6); сообщение о единоборстве с мифологическим примером в качестве введения выдержано в духе римской анналистики (25, 3-8); обе речи (17 и 42) дают почувствовать риторическую школу[76]. Плеоназмы свидетельствуют частью о трогательном желании произвести впечатление утонченно образованного человека (nocturno tempore, "в ночное время" вместо noctu, "ночью"; hocpraeterito tempore, "когда это время прошло" вместо deinde, "затем"), частью о рассеянности (cogebatur necessario; ex celerifestinatione; "был понуждаем необходимостью"; "из-за быстрой спешки" и даже non esse commissurum, ut ad subsidium mittendum se committeret, "он не допустит... чтобы пришлось пустить в дело резерв"). Мало обращалось внимания на неброский, сухой юмор нашего автора; это могло бы пролить свет на употребление цитат и общих мест. Итак, Bellum Hispaniense - еще не исчерпанный перворазрядный источник по психологии языка; к сожалению, плохая сохранность снижает его ценность.
Жизнь, датировка
Начало жизни первого великого римского историка, со всеми ее многочисленными надеждами и разочарованиями, пришлось на печальный период сулланской диктатуры, конец - на столь же печальную эпоху триумвирата. Он пережил успехи Помпея на Востоке, заговор Катилины, победы Цезаря в Галлии, его единовластие и его смерть, - то есть одновременно и властное расширение пределов державы, и внутреннее крушение республики.
Родившись в 86 г. до Р. Х. в Амитерне[1], Саллюстий по происхождению принадлежит не к сенаторскому сословию, а к муниципальной знати. Проведя юность в удовольствиях (Gell. 17, 18), он становится квестором (дата неизвестна) и народным трибуном в 52 г. Легкомысленный образ жизни - и цезарианское умонастроение? - ведут (50 г.) к исключению из сената (Dio Cass. 40, 63, 4). Однако Цезарь заботится о реабилитации Саллюстия и в следующем году поручает ему командование легионом. Саллюстий терпит поражение (Oros. hist. 6, 15, 8). Как избранному претору ему не удается умиротворить восставшие в Кампании войска Цезаря[2]; на следующий год он успешно принимает участие в африканском походе (Bell Afr. 8, 3; 34, 1; 3). Из провинции Новой Африки[3], которой он управляет как наместник, он возвращается в 45 или начале 44 г. в Рим и только с помощью Цезаря избегает судебного преследования за поборы[4]. Теперь ему удается приобрести великолепные "саллюстиевы сады" на Квиринале и имение Цезаря у Тибура. Самое позднее после смерти диктатора он уходит из политики и посвящает себя писательству[5]. Он умирает в 35 или 34 г.[6] до Р. Х.
Bellum Catilinae, его первенца (Catil 4), датируют (из-за 53, 6-54, 4) после смерти Цезаря (возможно, в 42 г.)[7], Bellum Iugurthinum - временем триумвирата (около 40 г.). В работе над Historiae Саллюстий проводит последние годы своей жизни. В 38 году цезарианец П. Вентидий Басс, должно быть, заказал ему речь по случаю своей победы над парфянами[8]. Другие речи Саллюстия читал еще Сенека Старший (contr. 3, praef. 8), но "лишь из почтения к историческим трудам". (Об Инвективе и Письмах к Цезарю см. Приложение).
Обзор творчества
Bellum Catilinae
Во введении Саллюстий объясняет, как он пришел к историографии (1-4, 2). Он называет свою тему (4, 3-5), представляет Каталину и задается вопросом о причинах и поводе заговора (5, 1-8); это приводит к экскурсу об эпохе расцвета и постепенном вырождении Рима (5, 9-13, 5). На таком фоне становится понятным поведение Каталины и заговорщиков (14-16). В сообщение о первом собрании участников (17-22) вплетено отступление о так называемом первом заговоре (18, 1-19, 6). Центральный пункт сцены - речь Каталины (20).
Затем следуют события вплоть до отъезда Каталины и объявления его вне закона (23-36, 3). После отступления о горестном положении государства (36, 4-39, 5) мы узнаем о раскрытии заговора в Риме (39, 6-47, 4) и его подавлении (48, 1-55, 6).
Кульминация - от прений в сенате до казни заговорщиков (50- 55). Саллюстий особенно подробно останавливается на речах Цезаря (51) и Катона (52) и сравнении обоих великих людей (53, 2-54, 6). Заключительную часть произведения, где повествуется о гибели Каталины (56-61), украшает речь этого героя (58).
Bellum Iugurthinum
Подобным же образом построена монография о войне против Югурты (111-105 гг. до Р. Х.). После предисловия, где Саллюстий среди прочего с удвоенной энергией отстаивает свои историографические занятия (1-4), он заявляет свою тему (5, 1-3) и дает обзор предыстории - вплоть до разделения Нумидии между Адгербалом и Югуртой (5, 4-16).
Экскурс об Африке образует точку перелома (17-19). События от разделения Нумидии до начала войны заполняют следующую основную часть (20, 1-28, 3). Ближайший отрезок охватывает походы Бестии и Альбина вплоть до постыдного унижения римлян и rogatio Manilla ("Манилиева законопроекта", 28, 4-40).
Экскурс о партиях - продуманно включенный в контекст неспокойных взаимоотношений в Риме - в своей постановке перед перипетией может быть сопоставлен с экскурсом в Катилине (36, 4-39, 5). Затем следуют походы Метелла (43-83) и Мария (84-114).
Historiae
Historiae - задуманные как продолжение работы Сизенны - начинаются в год смерти Суллы (78 г. до Р. Х.) и доходят до 67 г. Смерть застала Саллюстия с пером в руке. Из этого труда сохранились четыре речи и два письма, кроме того - примерно пятьсот фрагментов. Контекст мы можем реконструировать по позднейшим писателям, - напр., по Плутарху[9].
В первой книге к значительному прологу (1-18) примыкал обзор предшествующего полувека (19-53 гг.: так называемая "археология"). Основное действие начиналось речью консула 78 г. Лепида против Суллы и за восстановление свободы (55). Возможно по поводу смерти Суллы следом давался характерный образ тирана (58- 61), затем - восстание Лепида (62-83) с речью Марция Филиппа к сенату (77), наконец - война против Сертория (84-126).
События 76 - начала 74 гг. содержались во второй книге: гибель Лепида в Сардинии (с отступлением об этом острове 1-11) и верховное командование Помпея в Испании (1-22). События в Риме, Испании, Македонии (23-41). На следующий 75 год приходятся речь Котты к народу (47), ход войны против Сертория (53-70), предыстория войны с Митридатом (71-79), дарданская (80) и исаврийская (81-87) войны - с географическим экскурсом (82-87) и события в Испании (88-98) с письмом Помпея (98).
Третья книга была посвящена борьбе Антония с пиратами, его нападению на Крит (1-16) с описанием этого острова (10-15), началу войны против Митридата (17-42), дальнейшим событиям 74 и 73 гг. (43-51) с речью народного трибуна Макра (48), митридатовой войне (52-60) со знаменитым экскурсом о Черном море (61-80), концу войны против Сертория (81-89) и войне со Спартаком (90- 106).
Четвертая книга охватывала события 72-70 гг. в Азии (1-19), конец войны с рабами (20-41) с описанием нижней Италии и Сицилии (23-29), то, что происходило в городе (42-55) и, наконец, армянскую войну (56-80) со знаменитым письмом Митридата (69).
Пятая книга (осень 68 - конец 67 гг. до Р. Х.) сообщала об окончании боевых действий под руководством Лукулла (1-16) и о пиратской войне (17-27).
Источники, образцы, жанры
Материал для повествования Саллюстию готовили его образованные вольноотпущенники, так что для него речь шла не столько об исследовании фактов, сколько о литературном оформлении и морально-политическом истолковании.
Об источниках Bellum Catilinae он нам ничего не сообщает. Некоторых современников он знает лично: Красса (ср. Catil 48, 9), П. Суллу, Цезаря. Что касается документов, существовали протоколы заседаний сената (Cic. Suit 42) и письма[10]. Основную массу материала давали речи Цицерона и иные его прозаические и поэтические самоизображения[11]. Хотя личность консула у Саллюстия не стоит на переднем плане, он все же перенимает Цицеронов образ Катилины[12]. Для Historiae Саллюстий тоже, должно быть, воспользовался Цицероном. Речь, которую Катон держал в сенате, была запротоколирована (Plut. Cato 23); о Катоне были произведения Брута и Цицерона, не говоря уж о памфлете Цезаря.
Для Bellum Iugurthinum и Historiae материал имелся у римских историографов, а также у греческого философа и историка Посидония (ок. 135-51 гг. до Р. Х.). Рутилий Руф и Сулла, принимавшие участие в войне, оставили мемуары; напр., необычайно точные для Саллюстия показатели времени в гл.101, 1 и др. (ср. также 91,1) заставляют думать о показаниях очевидца: в таких местах, как гл.108, 3, Саллюстий мог предпочесть воспоминания Суллы другим источникам; в том же направлении указывает местами встречающаяся критика в адрес Мария (93.2:94,7).
Хотя тогда можно было прочесть подлинные речи Метелла и других, в Bellum Iugurthinum все речи - вымысел Саллюстия. Документы, как представляется, он также не привлекал. Архаизмы в rogatio Manilla (40, 1) у автора и без того архаизирующего никоим образом не являются показателем подлинности.
Исторический обзор, который ему, должно быть, сообщил его друг Л. Атей Филолог (Suet, gramm. 10), Саллюстий мог не использовать активно при составлении своих монографий. В отступлении об Африке он ссылается - не беря на себя ответственность за содержание - на пунийские источники (Iug. 17, 7), которые он велел перевести; окончание catabathmon (19, 3) говорит, кроме того, о привлечении также и греческого источника (Посидоний?)[13].
Жанр исторической монографии, к которому относятся Catilina и Iugurtha, в греческой литературе носит фукидидовский отпечаток. Саллюстий не довольствуется подражанием эллинистическим предшественникам; в сознании исторического величия Рима он состязается с лучшими среди греков. При этом от произведения к произведению точка зрения несколько смещается[14]. Во всех трех работах мы - в соответствии с жанровыми ожиданиями, возбужденными Фукидидом, - обнаруживаем пролог и "археологию", как и большую речь, акцентирующую начало, в обеих монографиях политическое отступление, в Катилине выступления с противоположных позиций на прениях в сенате и характеристику главных героев. В Югурте тот факт, что речь идет о внешней войне, предоставляет дополнительные возможности примкнуть к фукидидовской традиции: скажем, при описании битв и обсуждении взаимовлияния внутри- и внешнеполитических факторов. В Историях Саллюстий как писатель удаляется от Фукидида, однако все еще вдохновляется историософскими идеями своего греческого предшественника и его критикой языка[15]. Своим способом изображения Саллюстий заявляет претензию на роль римского Фукидида. Величие и упадок Рима заведомо предполагают сопоставление с Афинами эпохи Пелопоннесской войны. Несмотря на значительные различия в целеполагании и способе рассмотрения, оба историка сходятся прежде всего в вопросах человеческой природы и причинах внутренних противостояний в государстве. В подобном смысле Цицерон оглядывается на Демосфена, Лукреций на Эмпедокла, Вергилий на Гомера, Гораций на Алкея - не с чувством классицистической немощи, но наоборот, ощущая важность того, что предстоит сказать.
Изменение писательской манеры от произведения к произведению включает и расширение круга привлеченных источников. Саллюстий все больше становится универсальным историком, он обретает геродотовский этос. В этом отношении характерна смесь анекдотических и сентенциозных элементов в рассказе о Миципсе и его сыновьях (Iug. 9-11). Для речи этого короля должны были послужить стимулом последние слова Кира у Ксенофонта (Cyr. 8, 7; особенно 13-15). Следы греческой образованности мы обнаруживаем даже и в той речи, где Марий отрицает свое владение греческим языком (Iug. 85, 12).
Эллинистическая историографическая техника не остается бесплодной для Саллюстия: это само собой разумеется. Эллинистическую теорию исторической монографии мы обнаруживаем в письме Цицерона к Лукцею (adfam. 5, 12): драматическая лепка и пробуждение аффектов[16] ("страх и сострадание") имеют здесь преимущество сравнительно с поучением. Саллюстий создает перипетии как прирожденный драматург, но без риторических излишеств.
В Historiae Саллюстий освобождает образ Помпея от притязаний на полководческую роль второго Александра (так его описал Феофан из Митилены; см. в противоположность последнему Sail. hist. 3, 88!). "Манера эллинистических мастеров пафоса... конечно, отличается от таковой же Саллюстия ровно так же, как "детскость", которую выказывал Сизенна в качестве подражателя Клитарха (Cic. leg. 1,7), или как строгий деловой стиль Иеронима и Полибия"[17].
По сравнению с Полибием у Саллюстия бросается в глаза предпочтение, оказываемое морали. Речь идет не только о механической смене форм конституции, и даже не о смешанной конституции, но о воплощении virtus в единичном и справедливости в целом.
Посидония напоминают географические отступления в Югурте и Историях, затем - учение о возникновении культуры с идеализацией жизни древнейшего общества (Catil. 2, 1; 9, 1); об эллинистических чертах - мысль о самодостаточности духа (Iug. 2, 3) и учение о благодетельном воздействии на римлян внешней угрозы (Diod. 34, 33), наконец, вообще этическая концепция истории (Diod. 37, 2). Естественно, Саллюстий не может разделить приверженности Посидония к партии оптиматов.
Риторическое влияние на Саллюстия проявляется в предпочтении прямых характеристик, моральных размышлений, сентенций, пространных сравнений, как, напр., Цезаря с Катоном (Catil. 53). Греческий образец риторизации и морализации истории - Теопомп[18]. Саллюстий, вероятно, знаком также с Эфором и Тимеем. Были предприняты попытки свести к Эфору пару речей Катона и Цезаря[19], опрометчиво отведенные критикой.
Саллюстий, конечно, никакой не философ, однако для своих целей он пользуется философскими общими местами. Для самоизображения писателя в предисловиях среди прочего тон задает седьмое письмо Платона (напр. Iug 3, 2; Plat, epist. 7, 331 С). Уже в Катилине (1, 1) сочетаются мотивы из Государства (586 A) и Федона (80 A) - комбинация, которую он мог усвоить в риторической школе; однако возможно, что Саллюстий заглядывал непосредственно в сочинения Платона. Философские мысли предисловий, конечно, нельзя свести исключительно к последнему, ни также к Протрептику Аристотеля - работе, еще близкой к Платону. Стоические элементы указывают на Посидония в качестве промежуточного источника (также и для платоновских элементов). Уже начало Каталины указывает на современные философские темы, с которыми Саллюстий мог познакомиться, в частности, у Цицерона[20]. Основная тенденция предисловий - обосновать стремление к славе и этим оправдать деятельность историка, - конечно, не может считаться философской. В привлечении отдельных философских тезисов, чтобы описать авторское самосознание, Саллюстий напоминает Энния, проделывавшего подобные манипуляции с пифагореизмом. К саллюстиевой исторической концепции мы вернемся позже.
Важнейший римский образец - Катон Старший. Саллюстий формирует свой собственный стиль под знаком архегета. До того римская историография в такой степени не сосредоточивалась на Катоне (см. раздел Язык и стиль). Однако прежде всего под влиянием великого старца формулируется моральная критика современного Рима, ради пользы (commodum, Iug. 4, 4) rei publicae.
У высоких литературных притязаний Саллюстия - автора исторической монографии - в Риме есть лишь один предшественник: Целий Антипатр. Как Семпроний Азеллион и Цицерон (de orat. 2, 63), Саллюстий задается вопросом о причинах и истинных мотивах; как и великий оратор, он подчеркивает роль личности в истории и полагает, что некоторые периоды второго века относятся к хорошим временам римской истории[21]. Что касается дружественной к Сулле ориентации Корнелия Сизенны, Саллюстий должен был ретроспективно исправить ее.
Литературная техника
Саллюстий пишет - по суждению Фронтона - "выстроенно", structe (р. 134 V. D. H.). Его тщательную литературную отделку подтверждает и Квинтилиан (inst. 10, 3, 7 сл.). Сначала обратим внимание на макроструктуры.
Отличительный композиционный принцип - симметрия: начало и концовка Bellum Catilinae содержат речи Катилины (20 и 58); собственно рассказ начинается с описания его характера и заканчивается героической смертью. В предпоследней части сопоставлены две противоположные, но почти одинаково длинные речи двух влиятельных лиц (51 сл.).
Другая ведущая композиционная мысль - применение рамочных структур: в характеристику Катилины и участников его заговора вставлен экскурс о блеске и упадке Рима (5, 9 - 13, 5), находящийся в тесной содержательной связи со своим окружением. Точно так же рассказ о так называемом первом заговоре (18, 1 -19, 6) - вставка в повествование о первом собрании заговорщиков. ХарактеристикаСемпронии (25) также включена в свой контекст. Большой экскурс о печальном положении государства (36, 4 -39, 5) играет роль паузы между подготовкой заговора и его раскрытием.
Несмотря на больший объем Bellum Iugurthinum, структуру[22] этой работы легче обозреть, чем структуру Кашилины. Надо обратить внимание, напр., на параллелизм во взаимоотношении обеих последних основных частей: действия Метелла (сначала самого по себе, затем с оглядкой на Мария) и затем подвиги Мария (в заключительной фазе при поддержке Суллы).
Речи расставляют структурные акценты: таковы слова Меммия (Iug. 31) - через короткий промежуток вслед за исходным пунктом основного действия - и Мария (Iug 85) вскоре после начала заключительной части. Обе речи обладают и содержательно важной функцией: они содержат основополагающие политические размышления.
Последовательность "предисловие - исторический обзор - большая речь" мы обнаруживаем уже в Катилине и затем в Историях. (Тацит также применит ее в своих Историях.)
В последней работе Саллюстий не распределяет книги точно по годам, т. е. следует другому композиционному принципу. В первой книге восставшие - Лепид и Серторий - явно оказываются на первом плане, главными действующими лицами; в позднейших частях ведущую роль играют Помпей и Лукулл. Вставные письма становятся формальными вехами: письмо Помпея (зима 75-74 г.), Митридата - на рубеже 69-68 гг. (hist. 2, 98; 4, 69). Заключение второй книги подчеркивается письмом Помпея и предвосхищением следующего года с консульством Лукулла. Географические отступления своим обилием и многообразием оттеняют "ойкуменический" характер Историй. Можно предполагать, что экскурсы и в этом произведении выполняли членящую функцию. Конечно, о политических экскурсах (вроде Catil. 36, 4-39, 5 и Iug. 41 сл.) в Историях ничего не известно. Это лишь ярче выделяет игру Саллюстия: чередование речей, с одной стороны, и географических экскурсов, с другой. В последних Саллюстий создает панораму внешнего мира, в первых - внутреннего, в политико-моральном аспекте. И то и другое задает масштаб исторических событий и их истолкования. Бросающееся в глаза обилие этих столь сильно отличающихся друг от друга разновидностей текста, создающих одновременно паузы в рассказе, вместе с тем фиксирует и первый отправной пункт для восприятия и понимания целого.
Итак, вот набор основных средств литературной техники Саллюстия: предисловия, личные характеристики, речи, письма, экскурсы, драматическое оформление и перипетии.
Рафинированная структура предисловий не может быть вполне объяснена ни "архаической" кольцевой композицией, ни школьной риторикой; в них царит принцип "саморазвивающейся антитезы"[23]. В Катилине седьмое письмо Платона задает литературные рамки для рассказа о собственных политических разочарованиях; в предисловиях обеих монографий оправдание собственной писательской деятельности (см. раздел Литературные размышления) - предмет доказательства, которому служат и в каждом случае подверстанные философские общие места; литературная техника соответствует эпидейктическому прологу, напр., предисловию Панегирика Исократа с защитой δόξα ораторского искусства перед лицом высоко ценимой народом атлетики.
Теперь обратимся к личным характеристикам главных деятелей. Конечно, героем Bellum Iugurthinum должен был быть сам римский народ (ср. bellum, quodpopulus Romanus cumlugurtha rege Numidarum gessit, "война, которую вел с Югуртой римский народ", Iug. 5, 1), однако в соответствии с концепцией Саллюстия (paucorum civium egregiam virtutem cuncta patravisse, "все было сделано выдающейся доблестью немногих граждан", Catil. 53, 4) он представлен героями-одиночками: Метеллом (43-83, причем 63-83 вместе с Марием), этим последним (83-114) и Суллой (95-114 вместе с Марием). Сулла впервые появляется в гл.95; роль нового участника подчеркивается прямой личной характеристикой. В соответствующем месте (63, 3-6) Мария читателю представляет краткая биография[24]. Характеристики Суллы и Мария сравнивали со школьной темой энкомия[25]; более метко понятие "парадоксального портрета", в котором рядом излагаются и привлекательные, и отталкивающие черты[26]. Камилину (5) открывает прямая характеристика героя. Поверх индивидуальных отличительных черт он становится героем типическим; склонность к преступлениям и одержимость (15, 4-5) делают из него отчаявшегося послесулланских времен, симптомом больного общества. Характеристика Семпронии (Catil. 25), недостаточно прочно вплетенная в общую ткань повествования, также должна иллюстрировать перемену в римском обществе.
Близка к этой литературная техника сопоставления, σύγϰρισις: при сопоставлении Цезаря и Катона (Catil 53-54) риторические средства видны невооруженным глазом (53 - техника предисловия, 54 - антитезы). Индивидуальная характеристика при этом связана с основными понятиями virtutes и vitia, "доблестей" и "пороков". Однако - в отличие от энкомия и инвективы - здесь не идет речи о черно-белом изображении. Катилина и Семпрония также имеют привлекательные (хотя и односторонне развитые) черты, а доблести Цезаря и Катона дополняют друг друга, вместе образуя целое. Так становится ясно, что и риторические средства не употребляются слепо, а оказываются инструментом своеобразного творческого замысла.
Косвенным характеристикам[27], к которым мы теперь обратимся, весьма способствуют речи и письма. Помпей Трог высказывает недовольство свободным (в большей или меньшей степени) вымыслом в приведенных речах (frg. 152 Seel = lust. 38, 3, 11). Однако таков устоявшийся обычай античной историографии (ср. Thuc. 1, 22). Истолкование речей в основном усложняется тем, что, кроме характеристики произносящего, они служат анализу исторической ситуации или даже выходят за ее пределы: описывая словесную дуэль между Цезарем и Катоном, Саллюстий в основном думает не о конкретных условиях 63 года, но и о всем жизненном пути Катона и Цезаря, на который у него есть возможность оглянуться. Настоятельные просьбы Миципсы о единодушии (Iug. 10) затрагивают тему, которая волнует Саллюстия по отношению не столько к Нумидии, сколько к Риму. Консул Лепид, по суждению исследователей, не мог говорить в начале 78 г. то, что вкладывает в его уста Саллюстий (hist. 1, 55 М.); однако речь вводит его как протагониста и затрагивает главную тему всего труда - крах республики[28].
В центре каждой монографии стоит политический экскурс. В Историях есть экскурсы только географические; при этом возникает более четкое разделение труда между экскурсами и речами (см. выше раздел Источники, образцы, жанры).
Сам рассказ имеет "сценический" характер: Саллюстий упрощает ход событий и выстраивает его как последовательность отдельных сцен. В духе историографической техники эллинизма он несколько подчеркивает роль случая (Iug. 71,1- 4), а также слезы и эмоции (Iug. 70, 1;5;71,2;5;72, 2). Каталина напоминает (Catil. 15, 4-5) драматические персонажи (напр., Ореста, преследуемого фуриями[29]); в конце он умирает как герой (Catil. 60 сл.)[30]. В обеих монографиях действие группируется вокруг перипетии, внезапной перемены счастья. Так, экскурс в Катилине (36, 4-39, 5) придвинут к низшей точке драматического развития, непосредственно перед описанием посольства аллоброгов и раскрытия заговора. Экскурс о партиях в Bellum Iugurthinum (41 сл.) стоит также перед поворотным пунктом: Метелл изменяет ход войны к лучшему. "Археология" в Катилине (6-13) состоит из двух противоположных фаз: "хорошего" прошлого и "дурного" настоящего, между которыми решающей гранью стало разрушение Карфагена (Catil. 10,1).
Однако Саллюстий более скуп на средства патетической историографии, чем, скажем, Филарх, мишень Полибия в его полемике[31]. То, что Саллюстий вовсе не хочет писать "мелодраму" о Югурте, проявляется в том, напр., что Марий и Сулла выступают на первый план лишь к концу. Война с Югуртой рассматривается как часть римской и всемирной истории, что еще будет показано. Литературные средства не становятся самоцелью; они занимают подчиненное положение по сравнению с замыслом историографа.
Язык и стиль
Саллюстий - настоящий создатель римского историографического стиля. Он сознательно возвращается к Катону Старшему[32], чей язык через Саллюстия получает стилеобразующее значение. Например, фрагменты Клавдия Квадригария, хотя они намного старше, звучат "нормальнее", "классичнее", чем архаизирующая речь Саллюстия[33]. Стилистическая воля нашего автора тотчас же сталкивается с непониманием: Азиний Полл ион упрекает его в том, что он поручил какому-то филологу извлечь из Катона его кряжистые словечки[34].
Словарь Саллюстия и в самом деле обогащается многочисленными заимствованиями из Катона; "архаическая" черта - вкус к аллитерациям. Другие элементы обнаруживают "эпическую" окраску[35]. Однако по отношению к архаическим написаниям не следует особенно доверять современным изданиям, поскольку в производстве древних форм они иногда слишком усердствуют. Конечно, следует признать, что переписчики рукописей склонны "модернизировать" орфографию, однако есть и противоположная опасность: в эпоху архаиста Фронтона и тем более на рубеже XIX-XX в. в наивной радости первооткрывателей древнюю латынь обнаруживали там, где традиция ее не сохранила. Образ латыни Саллюстия без грима, как она до нас дошла, мы находим не в общеупотребительных изданиях монографий, но в издании Historiae Мауренбрехера.
Однако синтаксис и стиль Саллюстия ощутимо отличаются от катоновских. Структура фразы не рыхлая, как в древней латыни, но, напротив, весьма упругая[36]. С точки зрения теории стиля Саллюстия можно назвать скорее "аттицистом". Однако это, вероятно, единственный автор, которому удалось сочетать данный эстетический принцип со значительным языковым богатством и неслыханной красочностью.
Отличительная черта его манеры письма - varietas. Однако сколько в ней все же сохранилось симметрии, можно заметить, вернувшись к нему после чтения Тацита. Асиндетон и паратакса свидетельствуют о его brevitas[37] Саллюстия, о его velocitas ("быстроте", Quint, inst. 10, 1, 102), позволяющей ему сказать много немногими словами. В этой "густоте" Квинтилиан усматривает отличие от ораторского искусства, где важны ясность и удобопонимаемость (inst. 4, 2, 45; 1, 1, 32).
Главная цель сжатого изложения функционально подчиняет себе и другие принципы - архаизм и новаторство (Саллюстий - новатор). В своем творческом сочетании древнего и нового Саллюстий напоминает Лукреция[38]. Стремление спровоцировать оптиматов[39] вульгарной "демократической" латынью совершенно исключается: трудно найти стилиста высшего ранга, нежели Саллюстий.
Его стилистическое развитие[40] не так просто поддается описанию, как у Тацита. Тем не менее от Катилины к Югурте можно наблюдать намеренный подъем: характерные черты первенца становятся более четкими, что справедливо, в частности, для исторического инфинитива, который во втором произведении встречается чаще (и потому несколько теряет в эффектности)[41].
Саллюстий заботится о полновесной, полнозначной речи. Поэтому он с самого начала избегает политического и полуполитического сленга вроде gravitas "важность", honestas "честность", humanitas "человечность", lenitas "кротость", verecundia "скромность", consensus "согласие", а также claritas "почет"[42]. После Катилины исчезают: crudelitas ("жестокость"; остается saevitia " свирепость"), cupiditas (" страстность"; остаются cupido и libido, "страсть" и "похоть"), desidia ("вялость") остаются ignavia, inertia и socordia, "бездеятельность", "нераспорядительность" и "праздность"), eloquentia ("ораторский дар", остается facundia "красноречие"). Таким образом, возрастает вкус к более изысканному, выразительному слову.
От Катилины к Югурте увеличивается удельный вес слов: formido "страх", metuo "бояться", metus "боязнь", anxius "тревожный", vecordia "безумие", aerumnae "несчастья", cupido, ignavia, socordia, opulentus "богатый". Из обозначений страха Саллюстий открывает terror, "ужас", только в Югурте, pavor, "робость", - только в Историях. Зато прилагательное formidulosus ("ужасный"), предпочитаемое в Катилине, потом исчезает вовсе.
Между сообщениями историка и вкраплениями речей практически нет языковой разницы - если отвлечься от более размашистого стиля последних. Языковая дифференциация отсутствует и у персонажей: Цезарь у Саллюстия говорит не на цезаревой, а на саллюстиевой латыни. Марий выказывает "отсутствие риторического образования" в мастерски построенной речи. Если речи все же в значительной мере приспособлены к этосу говорящего, это не вопрос языка в тесном смысле слова.
Саллюстий не относится легкомысленно к писательскому труду: et sane manifestus est etiam ex opere ipso labor ("труд виден и по самому произведению", Quint, inst. ю, 3, 8). Его язык далек от обиходной латыни; предпочтение facio "делать", как и agito "действовать", и другие фреквентативы сами по себе никоим образом не могут обосновать противоположное суждение. Речь идет об изысканности художественного творчества в сфере языка.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Саллюстий следует призыву Катона Старшего[43], который полагал, что римские герои известны так мало только потому, что не было столь красноречивых глашатаев их славы, как у греков (Catil. 8). Однако автор не только разглашает чужую славу, он стремится к ней и сам. В предисловиях к Катилине и Югурте он основывает свои представления о ценности труда историографа на понятии virtus (моральная энергия)[44]. В древнеримской мысли virtus и gloria[45] тесно связаны друг с другом. "Интеллектуальная деятельность" в древнем Риме ограничивалась политическими трудами. Саллюстий переносит эти представления в литературную сферу, тем более что настоящее - в тени триумвирата Антония, Октавиана и Лепида - предоставляет мало удовлетворительных возможностей для проявления virtus в древнегражданском смысле (Iug. 3.). Саллюстиево личное стремление к славе осуществляется в новой области - писательской.
Точка зрения психологии творчества должна быть дополнена с помощью психологии восприятия. Метопа rerum gestarum ("память о подвигах", Iug 4, 1) пробуждает пламенное стремление к virtus и gloria. В этом отношении историография сопоставима с древнеримскими изображениями предков (Iug. 4, 5- 6). Таким образом - что касается собственной личности - Саллюстий распахивает художественно-творческую целину, что же касается эстетического восприятия, то он лишь тем более соответствует традиционным категориям своего читателя, чья мысль вращается в рамках общепринятого.
Правда, в одном пункте Саллюстий не делает никаких уступок. Он знает, что публика воспринимает то, что ей кажется возможным с учетом собственных способностей (Catil. 3, 2), однако игнорирует это обстоятельство и следует - отказываясь от моментального воздействия - тому, что признает истинным[46].
Он также заботится о беспартийности. Он не ссылается на трудность исследования фактов; следовательно, его произведения не свободны от заблуждений по незнанию или легкомыслию.
Зато ему особенно важно подчеркнуть ранг своего предмета соответствующим уровнем языкового изображения: facta dictis exaequanda ("слова должны сравняться с делами", Catil. 3, 2)[47]. Достойную и полнозначную речь он считает своей задачей.
Свое изображение он соизмеряет с предметом[48]. В уходе от политического сленга, в признании того факта, что зачастую слова утратили свое прямое значение, сходятся писатель и моралист. В речи Катона (Catil. 52, 11) это звучит по поводу слов Цезаря о мягкости: "Уже давно мы потеряли истинные обозначения вещей" (vera vocabula rerum; ср. Thuc. 3,82, 4)[49].
Раздаривание чужого имущества называется "щедростью", удаль в преступлениях - "отвагой". Фальшивый язык есть симптом политического упадка (Catil 52, 11). Все почетные дары доблести, virtus praemia захватила в свои руки ambitio (52, 22). В Историях мысль развивается дальше: "сенат" и "народ" - лишь благовидная маскировка личного стремления к власти (ср. hist. 3, 48, 11). Даже названия "блага" и "зла" изменили свое значение: критерием первого стали не заслуги перед государством, но богатство, нечестно завоеванное господствующее положение и защита status quo. Достойно внимания предостережение против утешений в красивых словах о самовластии: нельзя называть "спокойствием" (otium) то, что является на деле рабством (servitium) - (hist. 3, 48, 13). Саллюстий клеймит также злоупотребление словами dignitas и libertas с целью скрыть произвол и своекорыстие (Iug. 41, 5); трудно при этом не подумать о Цезаре. Тому факту, что слова потеряли свой исконный смысл, соответствует в действительности утрата достоинства почетных должностей. В этой области пересекаются литературно-языковые и моральные критерии Саллюстия. Эта аналогия лежит в основе его намерения приравнять литературный вклад к заслугам перед государством (ср. Iug. 4, 3 сл.). В Катили-не политическая деятельность стоит у Саллюстия еще на первом месте, но в Югурте он высказывает уничтожающую оценку современной политики (Iug. 3 и 4). В предисловии к этой монографин сильнее проявляется мысль о духовной независимости; конечно, дух в римском смысле остается связан с virtus.
Размышления Саллюстия в его предисловиях - новшество на римской почве. Использование предисловий для оправдания своей литературной деятельности напоминает Теренция[50].
Образ мыслей II
Мы уже затрагивали отношение Саллюстия к философии в целом, обсуждая его источники; здесь следует подробнее остановиться на понимании истории. Как историк-прагматик он хочет объяснить при описании событий, quo consilio, quaque ratione gesta essent, "по какому плану, по какому замыслу они осуществлялись"[51]. Фон и причины для Саллюстия - явления не только рационального, но и психолого-морального порядка. Отсюда его личные характеристики, речи, политические отступления и гномические обобщения[52]. Здесь мы последовательно рассмотрим проблему помрачения его образа истории, роль личности и virtus, вопрос о тенденции, отношение к современности, взаимосвязь внутреннего и внешнего.
"Помрачился" ли образ истории у Саллюстия? Для ответа на этот вопрос не стоит ограничиваться прологами, которые в первую очередь должны прояснить отношение Саллюстия к своему писательству. Намного важнее - начиная с "археологии" в Катилине - экскурсы, в которых критикуется общее направление римского развития. В Катилине предполагается некое изначальное состояние, время, когда моральные ценности были сами собой разумеющимися (Catil. 2, 1; 9, 1); вехой начала римского морального упадка стал год падения Карфагена {Catil. 10), и при Сулле падение достигает крайней точки (Catil. 11, 4-11, 8)[53]. В Югурте (41) точкой перелома остается разрушение Карфагена; но до сих пор только страх перед врагами служил гарантией политической морали. В Историях первый раздор возникает vitio humani ingenii (frg. 1,7 м.): римская мораль была хороша лишь в начале республики и между второй и третьей Пуническими войнами - а именно только в силу страха перед мощными противниками. И теперь образ первоначального времени противопоставлен образу Каталины (hist, 1, 18): первоначально царило право сильного. Саллюстий все больше удаляется от римского представления о человеке, изначально добром по своей природе. Но историческую задачу он видит в преодолении человеческой природы нравственными поступками.
Саллюстий отводит личности и ее духовно-нравственным заслугам решающее место в истории. Animus - руководитель нашей жизни (Iug 1,3); его деяния (ingeni facinora) бессмертны (Iug. 2,2). Близость Саллюстия к Платону нельзя при этом ни преувеличивать, ни обойти молчанием. Тезис о превосходстве animus - центральный, хотя Саллюстий и не философ. Но можно ему поверить, что для него, как для философского дилетанта, применение этого принципа - вещь серьезная. Конечно, он подчинен нефилософской цели - славе. Animus по пути virtus идет к gloria (Iug. 1,3). Не "всемогущему" случаю, царящему во всех вещах[54], но не могущему ни придать доблести, ни отнять ее[55], но virtus - принадлежит решение. Это означает, в частности, не столь высокую оценку заслуг Мария, поскольку тот своими победами иногда был обязан случаю (напр., Iug. 94, 7 sic forte conrecta Mari temeritas gloriam ex culpa invenit, "так опрометчивость Мария, исправленная случайностью, стяжала ему славу там, где он заслуживал обвинения"). Взаимоотношения fortuna и virtus должны рассматриваться так: где вторая дает слабину, первая начинает неистовствовать. Таким образом они взаимодополнительны (Catil. 10, 1). В центральных местах произведения fortuna играет против virtus - впрочем, иногда понятие становится менее четким (ср. Catil. 2, 4- 6)[56]. Наряду с fortuna есть еще противоборствующие силы - так собственная эпоха Саллюстия совершенно отказалась от virtus, что могло бы дать повод к ее трагическому истолкованию. Саллюстий, конечно, следит за военными и политическими механизмами, но свободное решение одиночки для него главное. Его моральная точка зрения преодолевает даже и внешнее исполнение желаний: государственные должности сами по себе в его глазах лишены величия, они обретают свою ценность только благодаря virtus лица, их занимающего (Iug. 4, 8)[57].
Следует ли Саллюстий определенной политической тенденции? С одной стороны, он выбирает тему войны с Югуртой потому, что "тогда в первый раз выступили против высокомерия знати" (5, 1), с другой - подчеркивает свою беспартийность (Catil. 4, 2) и не замалчивает ошибок популяров и homines novi (напр. Iug. 4, 7; 92-94; 63, 6; 64, 5): для них дело тоже заключается лишь в личной выгоде.
Пристрастен ли он к Цезарю? Безусловно, он пытается освободить своего благодетеля от подозрения в соучастии в так называемом первом заговоре Катилины. Речи Цезаря и Катона полны сюрпризов: первый выступает как поборник законности, защищает философские ("эпикурейские") положения и даже в духе Катона Старшего ссылается на предков; его аргументация вообще подобна таковой же в речи За родосцев. В целом образ Цезаря сделан ретроспективно, ему свойственны черты, которые явно проявились у Цезаря лишь позднее.
На Катона можно было бы напасть за его доктринерство. Однако ж нет: у Саллюстия это практический государственный деятель со всей должной энергией. Его идеалы - те же самые, которые Саллюстий представляет в прологах и экскурсах. Катону у Саллюстия принадлежит последнее слово. В знаменитом сравнении (σύγϰρισις) он охарактеризован едва ли не более благоприятно, чем Цезарь[58]. Саллюстий заходит так далеко, что Катилина у него ссылается на свою dignitas (35, 3; 4), как это будет делать Цезарь в своем походе по Италии. Катон критикует цезарево словоупотребление mansuetudo et misericordia ("кротость" и "милосердие", Catil. 52, 11 и 27). Была ли у них обоих возможность - объединившись - спасти республику? Саллюстий не дает на этот вопрос ответа - он удовольствовался наглядным изображением из взаимодополняющих достоинств[59]. Подобное справедливо и для героев войны с Югуртой.
То обстоятельство, что для героев Саллюстия в каждом случае можно найти платоновский человеческий и государственный тип[60] (для Катилины и Суллы - тиранический, Катона - аристократический, Скавра - олигархический, Метелла - тимократический, Мария - демократический), говорит не столько о зависимости Саллюстия от Платона, сколько о его способности к тонкой нюансировке различных характеров; одновременно это весомый аргумент против якобы свойственной ему тенденциозности.
Упоминания имени Цицерона далеки от экзальтации, однако optimus consul, "наилучшего консула", не нужно воспринимать как иронию; повторение знаменитых - и опубликованных - Катилинарий было бы бессмыслицей и противоречило бы обычаям литературной историографии. Саллюстий умеет сдерживать свою антипатию к Цицерону и прежде всего заботится о партийном беспристрастии, хотя и не всегда с полным успехом[61].
Теперь об отношении к современности. В отличие от Ливия Саллюстий обращается к историографии не для того, чтоб спастись от нее; он пишет при триумвирах, которым его похвалы Катону и осторожное признание Цицерона не могли прийтись по душе. Более того: Цезарь у него выступает против проскрипций, гнева и кровопролития (Catil. 51, 32-36), т. е. разыгрывает карту Цезаря против цезарианцев: potest alio tempore, alio consule, quoi item exercitus in manu sit, falsum aliquid pro vero credi ("в иное время, при ином консуле, у которого даже и окажется в руках войско, может быть, примут нечто ложное за истину" 51, 36). Саллюстий не удовлетворяется проекцией отрицательных черт Суллы на свой образ Катилины, он употребляет образ Катона Младшего (и язык Старшего), чтобы раскрыть ошибки олигархии - эта проблема к тому времени снова обрела актуальность[62].
Война и раздор партий, борьба против внешнего врага и внутренние противостояния тесно связаны друг с другом: разве в Катилине противник не является из собственных рядов? И разве в Югурте (35, 10) сам враг не клеймит продажность римлян? Мотив "подкупа" служит связующим звеном между внутри- и внешнеполитическими событиями.
В Югурте большие речи и экскурс о партиях затрагивают внутриполитическую проблематику. Аналогичным образом в Историях - после вводного обзора - вымышленная речь консула Лепида (1, 55) изначально задает весомый внутриполитический акцент.
В начале Bellum Iugurthinum Саллюстий объясняет, что он описывает эту войну в силу ее стратегического значения, а также и потому, что в ее ходе впервые было оказано сопротивление высокомерию знати - конфликт, который в конечном счете привел к гражданской войне и опустошению Италии. На самом деле вопрос, как нужно было вести себя относительно Югурты, был в те годы пробным камнем и для римской внутриполитической обстановки. И вот, поскольку подходы domi bellique, "дома и на войне", в этом случае тесно связаны друг с другом, произведение получает внутреннее единство. Саллюстий не щадит ни своекорыстную клику оптиматов, ни подстрекаемый трибунами народ, позволяющий себе руководствоваться не столько заботой о государстве, сколько ненавистью к властям (40, 3) и склоняется к такому же безграничному высокомерию, что и знать. Ответственность за порчу нравов в политике разделяют обе стороны.
Противоположный положительный полюс - concordia, "единодушие". Она вообще присутствует как норма на фоне изображаемого провала; явно же формулирует эту мысль Миципса в своей речи, адресованной сыновьям: concordiaparuae res crescunt, discordia maxumae dilabuntur ("от единодушия малые силы возрастают, от раздоров расточаются великие", Iug. 10, 6).
Если Саллюстий в конце Югурты уделяет основное внимание Марию и Сулле, а не нумидийцу, это нужно понимать следующим образом: речь идет не о трагедии отдельной личности, взгляд автора обращен к целому.
Саллюстий изображает не один только мир моральных ценностей, он все больше и больше признает права внешнего мира. Многочисленны географические экскурсы в Историях. Речь идет о взаимосвязи между внешней экспансией державы и внутренними трениями в римском обществе. Уже в основе Югурты - и еще в большей степени Историй - лежит эта двойственная тема. Только если воспринимать с одинаковой серьезностью оба аспекта, можно надеяться понять подход Саллюстия во всей его значимости.
Традиция
Многочисленные средневековые рукописи монографий (Катилипы и Югурты) делятся на два класса: полные, но сглаженные integri[63] и (несколько более ценные) mutili[64] (с лакуной Iug. 103, 2-112, 3). Оба по мнению Альберга[65] восходят к одному и тому же античному архетипу, что, однако, не бесспорно. Издание Курфесса односторонне опирается на Р. Циммермана[66], который восстановил значимость вторичной античной традиции (особенно Фронтона, Геллия и Августина) и integri recentiores. Затем его последователи C. Santini и S. Schierling попытались показать ценность этих двух типов традиции[67].
Псевдосаллюстиевы Инвективы дошли в двух классах, чьи старейшие представители - Gudianus Guelferbytanus 335 (X в.) и Harleianus 2716 (IX в.).
Четыре речи и два письма из Историй сохранились в Vaticanus Latinus 3864 (IX-X в.) вместе с речами и письмами из монографий и (спорными в своей подлинности) письмами к Цезарю. Некоторые более крупные фрагменты из Историй находятся в остатках античной рукописи (IV-V в.): Fragmentum Berolinense, Vaticanum, Fragmenta Aurelianensia. Мы располагаем также небольшими папирусными отрывками II-III вв.[68] и примерно 500 цитатами у античных авторов.
Орфография Саллюстия в поздней античности по возможности "нормализировалась"; однако в эпоху архаистов мог идти и обратный процесс. Из-за этого не стоит "восстанавливать" какие-либо древние формы.
Влияние на позднейшие эпохи
Моралистический тон произведений Саллюстия подталкивает к сравнению со стилем жизни самого автора: этот процесс начинается уже с критических высказываний Помпея Ленея, вольноотпущенника Помпея Великого, и так называемой Инвективы против Саллюстия; естественно, при этом играет свою роль и оптиматское предубеждение. "Христианский Цицерон" - Лактанций - цитирует слова Саллюстия о господствующей роли духа и подчиненной - тела (Catil. 1, 2) и при этом отмечает: "Правильно, если бы он жил так же, как говорил" (inst. 2, 12, 12, р. 157, 16 Brandt). Язычники поздней античности - не более милосердные судьи, как, напр., Симмах epist. 5, 68 (66), 2. Уничтожающе оценивает Макробий (sat. 3, 13, 9): "Саллюстий, строгий порицатель и цензор чужой распущенности". Еще в XVIII в. эта критика находит отклик; однако теперь у Саллюстия появляются и защитники, среди них - Виланд: "Мы знаем очень мало о его жизни; отвлечемся же от нее и сохраним для себя то, что он нам оставил"[69].
Что касается литературы в самом широком смысле, то Саллюстий для каждой эпохи создавал творческие стимулы[70]. Однако как стилист он сначала наталкивается на непонимание. Ливий дистанцируется от архаизмов (у Sen. contr. g, 1, 14). Азиний Поллион (у Suet, gramm. 10; Gell. 10, 26, 1) высказывает недовольство подражанием Катону; аналогично эпиграмма у Квинтилиана (inst. 8, 3, 29). Историк Помпей Трог порицает введение речей в исторические работы (у Юстина 38, 3, 11) - но это замечание касается в равной степени Ливия и вообще почти всей античной историографии.
С Веллея Патеркула (2, 36, 2), который ему подражает[71], и Квинтилиана (inst. 10, 1, 101) в Саллюстиии вполне основательно признают aemulus Thucydidis, "соперника Фукидида"; лингвистическим занятиям с его произведениями предаются такие грамматики, как Валерий Проб и Эмилий Аспр. Квинтилиан же рекомендует его в качестве чтения высокого уровня (inst. 2, 5, 19). Марциал называет его первым римским историком (14, 191), а Светоний в De viris illustribus обсуждает на первом месте среди римских историографов[72]. Саллюстий находит подражателя в лице историка Л. Аррунция, о котором, кроме этого, известно очень мало (Sen. epist. 114, 17-19), затем в лице Тацита, который называет Саллюстия rerum Romanarum florentissimus auctor ("наиболее успешный из тех, кто писал о римской истории", ann. 3, 30, 1). Архаисты ценят Саллюстия высоко: Фронтон подражает ему в Похвале Веру, Геллий (9, 14, 26) прославляет его fides в Югурте и свидетельствует о том, что толкователя Саллюстия нетрудно было встретить тогда на улице (18, 4,1).
Силий Италик использует географические экскурсы; Вибий Максим пишет "Всемирную хронику", резюмируя данные Ливия и Саллюстия. Плутарх прибегает к Историям Саллюстия в биографиях Сертория и Лукулла. Зенобий переводит Саллюстия на греческий язык; наш автор - один из источников Аммиана Марцеллина. Грамматики его цитируют с удовольствием; в риторических школах его читают как оратора.
Риторические школы создают для Отцов Церкви стимул к содержательному разбору. Минуций Феликс занимается саллюстиевой концепцией истории[73]; на его изложение причин римского упадка обращает внимание Августин[74], которому мы обязаны важнейшими фрагментами из предисловия к Историям. Как и Иероним, Августин хвалит не только его риторические достоинства[75], но и любовь к правде[76], что создает основу саллюстиева авторитета в Средние века (Isid. orig. 13, 21, 10).
В Средние века Саллюстий часто был школьным автором. Его стилистическое влияние можно установить уже в IX в., в X в. на него ориентируется Видукинд, как и на Тацита и Ливия; Випон по образцу Саллюстия вставляет речи в свой исторический труд. Бруно (De Bello Saxonico) представляет в духе саллюстиевского Каталины дурным человеком Генриха IV, который, однако, militiae laboribusque indefatigabilis, "неутомим в войне и трудах". Петрарка - присоединяясь к Августину - оценивает Саллюстия как nobilitate (=ae) veritatis historicus, "историка благородной истины" (Rerum memorandarum libri 1,17).
На заре Нового времени античных авторов рассматривают как учителей в овладении действительностью, а значит, и в политике. Саллюстий не становится только и исключительно стилистическим образцом для новых исторических трудов[77]; прочитанный "против шерсти", Каталина становится в эпоху Ренессанса учебником революции[78]. Под знаком переворота 1848 года Генрик Ибсен дает образу Каталины новое драматическое толкование; вскоре после революции 1917 г. лирик Александр Блок пишет крупное эссе о Каталине[79].
Гипотеза о тенденциозности, как представляется, так и не была сформулирована в античности; в Новое время ее представляют Павел Бений Евгубин[80], а затем - Теодор Моммзен и Эдуард Шварц.
Мастер стиля и формы в конце концов пробуждает великих авторов на исходе XIX в. Ницше признает: "Мой вкус к стилю, вкус к эпиграмме как к стилю пробудился мгновенно при соприкосновении с Саллюстием... Плотный, строгий, настолько содержательный, сколько возможно вместить, холодная злоба против "прекрасных слов", а также против "прекрасных чувств" - в нем я угадал самого себя"[81]. Гуго фон Гофмансталь: "И в те прекрасные живые дни Саллюстий, как через никогда не засоряющуюся трубу, переливал в меня свое знание о форме, о той глубокой, настоящей, внутренней форме, о которой можно догадываться по ту сторону барьера риторических изысков, о которой нельзя больше сказать, что она группирует материал, поскольку она сквозь него проникает, одухотворяет его и делает поэзию и правду заодно - игра и противоборство вечных сил, вещь, прекрасная, как музыка и алгебра"[82].
Вклад Саллюстия одновременно индивидуален и делает эпоху. В Катилине он создает новый литературный стиль. Как исторический труд, эта книга имеет недостатки, напр., образ революционера Каталины преувеличен в своем значении, и историограф перенимает его у Цицерона без критической проверки. Однако саллюстиев анализ политической обстановки, несмотря на моралистический тон, не является сплошной ошибкой. Господство богатства, вытекающие из него алчность и бессовестность обедневших аристократов, замена легальных политических связей amicitia и factio, "дружбой" и "кланом", превращение благородного состязания за должности, честь и славу в заговор против общего блага: все это - уничтожающе актуальный диагноз послесулланского порядка - возвращение гражданских войн, проскрипций и деспотизма[83].
Позднейшие произведения расширяют формат изображения: война против Югурты оказывается предвосхищением борьбы Мария и Суллы и диктатуры последнего (belium и vastitas Italiae, "войны" и "опустошения Италии"). Рамочную тему - militiae et domi, "на войне и дома" - Саллюстий наполняет жизнью, сообщает ей внутреннее взаимодействие. Уже война против Югурты становится градусником для истории болезни: вырождение политических нравов внутри государства (Саллюстий подчеркивает проблематику подкупа, поскольку она показывает, как внутренние события связаны с внешними). И, наконец, Historiae развивают эту проблему в мировом масштабе.
Раскол государства проявляется в том, что virtus единицы идет на общую пользу не целиком. Уже в Каталине - в образах Цезаря и Катона - взаимодополняющие аспекты virtus противопоставлены друг другу и остаются изолированными. Еще более отчетливо это проявляется в Югурте, где страна в целом больна, в то время как единицы - как "тимократ" Метелл и "демократ" Марий - если их рассматривать отдельно, оказывают в некоторых отношениях выдающиеся заслуги. Однако нет рядом Миципсы, чтобы подтолкнуть их к единству... а если бы таковой и обнаружился, его не стали бы слушать.
В последние десятилетия больше занимались спорными вещами - Инвективой и Письмами к Цезарю, - чем несомненно подлинными. У нас нет издания монографий первого ранга, да и Историями, самым зрелым произведением Саллюстия, все еще пренебрегают. Несомненно, если мы уделим внимание этому позднему труду, наше представление о великом римском историке приобретет универсальность и широту, соразмерные его значению.
Appendix Sallustiana
Инвективу против Цицерона Квинтилиан дважды цитирует как произведение Саллюстия (inst. 4, 1, 68; 9, 3, 89). Драматическая дата - осень 54 г. до Р. Х. Однако тогда Саллюстий как свежеиспеченный квестор вряд ли был в состоянии так нападать на знаменитого консуляра. К этому добавляются очевидные анахронизмы[84]. В оценке этой не лишенной достоинств работы речь может идти о риторической просопопее эпохи Августа[85].
Письма к Цезарю
Оба сохраненные в Vaticanus Latinus 3864 (V; IX-X в.) анонимные[86] античные Письма к Цезарю скомпонованы не по своей драматической датировке, поскольку первое относится к 48 (или 46) г., без сомнения после Фарсальской битвы и убийства Помпея; второе, по-видимому, старше (ок. 50 г.). Несмотря на это, как представляется, второе письмо подражает первому и даже продолжает его! Из этого следует, что письма созданы различными авторами; итак, по крайней мере одно из них - неподлинное.
Ярко выраженный саллюстиев язык не может быть доказательством подлинности - напротив. Он подходит для историографии, но не для переписки. Кроме того, этот язык был создан специально для исторических трудов несколькими годами позднее[87]. Манера письма прямо-таки "всеобъемлюще" саллюстиева; преувеличенно и не в духе Саллюстия - сопоставления вроде pravae artes, malaelibidines, "дурные искусства", "злая похоть", грубый грецизм - non peius videtur ("не хуже кажется" 1, 8, 8). Но прежде всего - полноправное присутствие в этих "ранних" вещах особенностей, которые появляются впервые у позднего Саллюстия. Письма - центон из саллюстиевых фраз.
В начале второго письма (в тоне предисловия к Катилине3, 3) указывается на первые шаги политической карьеры Саллюстия, как если бы они состоялись уже давно. В 50 г. это было бы абсурдным. Как кажется, М. Фавоний в 2, 9, 4 причисляется к знати, к коей он не относится. К Цезарю - тогда это было совершенно неуместно - автор обращается с титулом imperator (2, 6, 6; 12, 1). Ни продиктованный лестью образ Суллы, ни отрицательный Катона не подходят для эпохи. Второе письмо - в противоречие своей фиктивной дате - предполагает полновластие Цезаря (т. е. войну и его победу); то, что он в данный момент мог распоряжаться государством единолично, тогда казалось немыслимым; речь идет о писании задним числом. Требование тайны голосования в сенате для республиканских времен звучит непривычно; просьба расширить его состав в 50 г. неуместна[88]. Самоизображение человека, не заботящегося об arma и equi, "оружии" и "конях", чужеродно республиканской эпохе; мрачные угрозы безумием переполняют всякую меру (2, 12, 6). Более того: автор второго письма (2, 9, 2) копирует Инвективу (3) и делает ее еще более саллюстиевой!
Первое письмо не столь абсурдно. Однако и оно также предполагает абсолютную власть Цезаря и обращается к нему титулом imperator. Оно также обильно украшено пышными оборотами и написано в стиле, который Саллюстий выработал лишь позднее для своих историографических работ.
Общие положения
Биография - "жизнеописание"[1]. Поскольку в данном случае не может идти речи о едином жанре с четкими контурами и строгими закономерностями, его чрезвычайно трудно определить. Биография может быть литературно отделанной: таковы Агрикола Тацита и Βίοι Плутарха. Она может также ограничиться подачей систематизированного материала: в греческой культурной области появляются составленные с научными целями биографии поэтов в связи с изданиями их произведений, философов - при изложении их теорий; однако есть и литературно отделанные биографии поэтов. В Риме трезво-деловая форма биографического жанра обладает своей предварительной ступенью в надписях, служебных книгах и подобных же вещах, риторическая - в надгробных речах. Обе формы могут смешиваться в различной пропорции.
С родственными жанрами есть и точки соприкосновения, и различия.
Точки соприкосновения: как и в энкомии, в биографиях заслуги могут группироваться по типам поведения (доблестям) либо по преодолеваемым препятствиям. Как и в литературном портрете, биография не обязана быть полной - она может работать только с выдающимися индивидуальными чертами. Распространено ограничение важнейшим жизненным этапом - центральным событием, которым может быть осознание своей жизненной миссии (напр., обращение) или время высочайшего испытания (напр., смерть). В случае с влиятельными политиками, конечно, биография не может отвлечься от их исторических заслуг.
Различия. В энкомии политические, моральные и духовные достижения выступают на первый план, в биографии, напротив, идет речь о жизни индивидуума, при этом могут быть упомянуты и негативные стороны ("пороки"). Литературный портрет может ограничиться упоминанием о важнейших чертах или приведением характерных анекдотов, биография должна считаться с ходом жизни как таковым. Историография отдает предпочтение публичной деятельности, биография - частным особенностям.
Три названных родственных жанра предполагают тщательную стилистическую отделку, для биографии это не обязательно (см. раздел Литературная техника).
Греческий фон
Интерес к отдельной личности существует не во всех обществах. Поэтому биографический жанр сформировался не у всех народов. В Греции он появляется поздно. Его корни - сперва политические: наличный - или только долженствующий пробудиться - интерес к личности связан с возникновением и пропагандой монархических или тиранических государственных форм. Создаются биографии царей, где тщательно устраняются теневые стороны их власти. Они могут быть простой похвалой властителю - с IV в. до Р. Х. энкомий обрел свои четкие формы - или зерцалом государей с педагогической подоплекой, служащей воспитанию идеального монарха; в обоих случаях они далеки от проявления чисто биографического интереса[2].
На властителях позднее концентрируется внимание во многих сочинениях Плутарха и Светония, но уже не только в смысле энкомия.
Другой биографический стимул - философский; как духовные водители, побуждающие к подражанию, великие мыслители также могли показаться достойными того, чтобы запечатлеть в биографиях их жизнь. Неповторимость личности особенно ярко бросалась в глаза грекам в случае Сократа. Платон, правда, не пишет биографии своего учителя, однако в свободном замысле своей Апологии и еще более свободном - Диалогов он самостоятельно развивает его методические посылки, так что платоновские элементы трудно отделить от сократовских; иначе, но тоже не исторически поступает Ксенофонт в своих Воспоминаниях о Сократе: для него научный подход не столь важен, как жизненный стиль, и уж во всяком случае он не хочет в первую очередь описывать жизнь мыслителя. Речь и диалог с технической точки зрения имеют нечто общее с драмой: в их манере персонаж в определенных ситуациях предстает как пример, при этом интерес сосредоточен не столько на самой личности, сколько на ее способе мыслить и действовать.
Позднейшие биографии философов, в школьной традиции сопровождающие изложение их доктрин, показывают образцовую жизнь мудрецов. Они как предварительный этап лежат в основе позднеантичных житий святых.
Третий исток биографического интереса - учено-литературный: биографии авторов возникают с IV в. до Р. Х. Для эпохи эллинизма становится обычаем предпосылать произведениям классиков их биографии, в частности, для того, чтобы указать на связи между жизнью и творчеством. Вот что можно сказать об отдельных корнях биографического жанра в греческой духовной жизни.
Дополнительный стимул биография получает в исследовании фактического материала, чему благоприятствовала перипатетическая школа. Средства внутреннего структурирования дает философская этика, особенно характерология Аристотеля и Теофраста - контраст между добродетелями и пороками. Однако сохранившегося материала недостаточно для того, чтобы реконструировать специфически перипатетическую биографическую форму.
Наряду с этим возникают литературные правила сочинения биографий, которые частично дает жанр энкомия (см. раздел Литературная техника).
Классиками греческой биографии считались Аристоксен (IV в. до Р. Х.), чьи жизнеописания Архита, Сократа и Платона, как показывают отрывки, не были свободны от язвительной критики, Антигон из Кариста (III в. до Р. Х.), автор живых и наглядных биографий философов, Гермипп из Смирны (III в. до Р. Х.), который - опираясь на материалы Александрийской библиотеки, а также, к сожалению, и на недостаточно серьезные источники - сочинил оказавшие большое влияние жизнеописания законодателей, философов и писателей, как и Сатир (вторая половина III в. до Р. Х.), описавший жизни царей, политиков, ораторов, философов и поэтов. Жизнеописание Еврипида (P. Oxy. 1176) искусно отделано: оно избегает зияний и построено в виде диалога; в иных случаях мы знакомы с этой формой только по агиографии; но на наш вкус Сатир вообще заходит слишком далеко при биографическом изложении литературных текстов, особенно комических сцен.
Римское развитие
Интерес к личности в Риме мощно стимулирует эллинистическое влияние. Он не отсутствовал никогда, даже был сильнее, чем в Греции; наш образ древнеримского общества с его самоотверженными доблестями отличается некоторой односторонностью, поскольку именно их должен был подчеркивать Катон, этот великий соперник аристократии.
В любом случае у биографии и автобиографии в Риме есть крепкие туземные корни: старый и властный мотив - родовая гордость; биографические данные предоставляли tituli; надписи на статуях влиятельных лиц, laudationes funebres - похвалы умершему при погребении - родственны энкомию и содержат важнейшие элементы биографического жанра. Такие речи коллекционировались в фамильных архивах. Правда, в них образ умершего стилизировался под exemplum.
Нужно признать вероятным, что в Риме были последовательно ориентированные на материал служебные биографии должностных лиц. Позднейшая разновидность этого типа, характерная для особенностей латинской биографии, - Liber pontificalis. Его корни простираются от VI до II вв. по Р. Х. "Будет ли слишком смелой мыслью заключить по этой пережившей столетия римской служебной биографии о существовании более древних, утраченных произведений подобного типа?"[3] Близость изображения личности в таких книгах к римскому самоизображению в надписях и надгробных памятниках бросается в глаза.
Следующая предпосылка - спровоцированная первенством gentes, "родов" - самоутверждение homo novus: уже Катон Старший собирает свои речи - сначала для практических и документальных целей, затем и для того, чтобы вставить их в свою историческую работу и увековечить в ней самого себя. Другой влиятельный выскочка, Цицерон, прославляет свое консульство в прозе и в стихах.
Целесообразная идеализация, однако, с самого начала не является всеобъемлющей; особенно сильно это сказывается на изобразительном искусстве и поэзии. Натуралистическая римская посмертная маска и реалистическое портретное искусство республиканской эпохи выказывают вкус к индивидуальному, превосходящий таковой же в параллельных греческих моделях. То же направление задается типично римской тенденцией иронично-трезвого поэтического самоизображения, господствующей у Луцилия. Сатирическая поэзия индивидуального самовыражения достигает своей вершины в творчестве Горация, который, однако, не сочиняет последовательной автобиографии и скорее скрывает, чем выставляет напоказ собственную личность.
Овидий пишет первую поэтическую автобиографию[4]; в отличие от самоизображения сатириков она апологетична, и ее нужно понимать исходя из особого положения изгнанного поэта; в этом отношении он примыкает скорее к цицероновской, чем к горацианской традиции.
Процесс зарождения прозаической автобиографии в собственном смысле слова тесно переплетается с политическим. Великие одиночки, которым принадлежит господство в позднереспубликанскую эпоху, выступают - и это уже новшество - не только как действующие лица, но и как литераторы, пишущие о себе. После других Сулла - политическая фигура, указавшая римской истории ее будущее, - пишет (к сожалению, утраченную) автобиографию, без сомнения для того, чтобы оправдать свою политическую деятельность. "Демократ" Цезарь состязается со своим предшественником-оптиматом не только как всемогущий диктатор, но и как автор Записок, в которых запланированное самоизображение маскируется двояко: за многофигурным историографическим фасадом и "трезвым" стилем служебного отчета.
Вольноотпущенник Суллы Корнелий Эпикад завершает создание литературного образа своего благодетеля и становится тем самым первым римским биографом, которого мы знаем по имени.
Однако и жизнеописания без политической цели под влиянием эллинизма встречают в Риме все более живой отклик. Варрон создает первый латинский сборник De viris illustribus. Непот в определенном смысле может считаться создателем в Риме жанра литературной биографии. Такие биографии без актуальной апологетической цели отражают определенные системы ценностей и становятся показателем слияния греческой и римской культуры. Гигин продолжает этот ряд.
Тацит обогащает биографию своего тестя Агриколы историографичесими элементами и, наоборот, концентрирует интерес своих исторических трудов на личностях цезарей.
Начиная со Светония, биография государя начинает конкурировать с традиционной историографией, которую ей в рамках латинской литературы на долгое время удается потеснить (Марий Максим, Historia Augusta, Аврелий Виктор).
Евсевий пишет панегирическое Жизнеописание Константина.
Поздняя античность знает отдельные биографии философов: Порфирий описывает жизнь Плотина, Марин - Прокла. Βίοι σοφιστῶν Филострата - сборник, продолженный Евнапием.
Иероним своим De viris illustribus продолжает традицию Светония и создает первую христианскую историю литературы.
Христианские жития святых представляют другой тип (Евагриев перевод Жития Антония Афанасия, Житие Св. Павла Иеронима, Житие св. Илариона, Житие Малха[5], Житие св. Мартина Сульпиция Севера).
Литературная техника
В изображении пересекаются различные принципы, в частности, хронологическая и систематическая композиция материала. Биография колеблется между двумя крайними точками, которые обе, собственно, не относятся к ее области: с одной стороны, синхронным портретом в виде сознательно неполного очерка (αύνοψις), с другой - сориентированным на историческую полноту последовательным повествованием. В отличие от историка, для биографа, даже когда он повествует, важны не столько исторические события как таковые, сколько их содержательная значимость для жизни представленной личности. Так он обращается иногда к исторически ничтожным, но психологически ярким анекдотам. Гастрономические предпочтения, любимый конек, другие подробности могут отражать важные черты характера. Биограф отбирает материал по его значимости именно в указанном смысле: таким образом некоторые жизненные этапы - скажем, молодость или конец жизненного пути - могут быть описаны особенно подробно, другие - обойдены молчанием.
Систематическая композиция, которая тем или иным образом включается в хронологические рамки или вовсе разрушает их, может исходить из доблестей - соответственно, в иных случаях и из пороков[6]. Здесь может сказываться влияние философских элементов (см. раздел Образ мыслей II). В этом случае характерны тесные связи с риторическим энкомием. И там, и тут ἤθη, "правы" героев должны быть представлены через их πράξεις, "деяния" с морально-педагогическим оттенком, однако с тем решающим отличием, что в биографии могут быть описаны и отрицательные примеры поведения.
Практически биографии могут быть набросаны в учено-деловом стиле или же литературно отделаны[7]. Представитель последнего типа - Плутарх († после 120 г.), первого - хотя и с определенными оговорками - Светоний. Светоний ставит перед собой задачу привести биографический материал в упорядоченном виде, причем с достаточной последовательностью отказавшись от литературной отделки; в духе научной работы цитируются даже документы. Тем самым он завоевывает для научно оформленных биографий роль одной из форм историографии.
Для жизнеописаний философов характерна последовательность "жизнь - учение". Диоген Лаэрций (вероятно, конец III в. по Р. Х.) систематически придает биографии краткое изложение учения (συναγωγή). Для жизнеописаний философов характерны анекдоты, затрагивающие характер соответствующего мыслителя; в случае с Эпикуром Диоген Лаэрций (кн. 10) опирается на аутентичные свидетельства.
Биографии собираются и сортируются по категориям (законодатели, тираны, поэты и т. д.); сборники такого рода получают объединяющее название "О знаменитых мужах" (Περὶ ἐνδόξων ἀνδρῶν). Мы обнаруживаем такие сборники у Варрона, Непота, Гигина, Светония. Начиная с позднереспубликанской эпохи сопоставляют биографии греков и римлян (Варрон, Непот, позднее Плутарх). Биографии философов собирают по школам и их главам (ср. Diog. Laert.).
Растущая роль личности и ее решений уже в эллинистическую эпоху (Александр) привела к тому, что биография все больше оказывала влияния на историографию: так уже у Саллюстия и в еще большей степени в Истории Тацита. Это хорошо понятно, учитывая всемирно-историческую роль решений римского государя. И наоборот, в Агриколе тот же писатель обогащает биографию историографическими элементами; кроме обычных речей и описаний битв литературным средством оказывается, напр., топика образа Александра. Со Светонием биография (это особенно видно по жизнеописаниям четырех императоров, сменивших друг друга в течение одного года после гибели Нерона) вступает в открытую конкуренцию с историографией - не по форме, но по содержанию и по функциям.
Иная форма - диалогическая биография; мы знаем Жизнеописание Еврипида Сатира (вторая половина III в. до Р. Х.) и примеры из поздней античности (Палладий, Сульпиций Север).
Восприятие элементов фантастического повествования и романа эпохи эллинизма ведет к развитию назидательно-занимательных литературных жанров; возникает легенда (Афанасий, Иероним).
В целом философическая биография[8] имеет дело скорее с типичными, чем с индивидуальными элементами; речь идет о достижении морального совершенства по различным - предусмотренным этической теорией - ступеням. Некоторые жизнеописания философов имеют ареталогический характер, как, напр., филостратово Жизнеописание Аполлония. Пародия на этот жанр - лукианова работа Об Александре Абонутихийском. Категории философической биографии легко было перенести в христианскую агиографию.
В рамках христианской биографии[9] можно различить следующие группы: деяния и страсти мучеников, жития монахов, жития епископов, биографические серии VI в.
Деяния мучеников
Исходная форма христианской агиографии - форма протокола (acta), напр., текст, рассказывающий о допросе скиллитанских мучеников в Карфагене ок. 180 г. Passio SS. Perpetuae et Felicitatis (202 или 203 г.), простое сообщение некоего редактора, дополнено собственными рассказами Перпетуи и словами ее товарища по заключению. Эта комбинация из сообщения и автобиографии называется формой комментария[10]. Мартирий Киприана (258) сохранился в форме acta; рядом с ним дошла Vita Cypriani Понтия, старейшее римское житие святого. Это - латинская речь-проповедь в виде риторического панегирика, как показывает уже растянутое предисловие. Это житие можно истолковать как энкомий[11].
Расширение формы acta - повествование о страстях (напр., Passio SS. TV Coronatorum). Здесь литературно-техническим средством становится "фоновый стиль" - читатель должен пережить рассказанное на фоне сцены с Пилатом, к которой отсылают "фоновые цитаты".
Страсти Себастьяна, Лавренция и Агнессы отличаются драматическими чертами; к традиции античного романа примыкают Passiones apostolorum. Новые герои этих текстов относятся к низшим слоям населения: женщины, солдаты, рабы.
Жития монахов
Житие Антония Афанасия (ок. 357 г.) - в своем роде новаторское произведение, ставшее определяющим для латинской агиографии IV в. Смену стиля - от раннехристианской простоты к гуманизму эпохи Иеронима - отражают два латинских перевода, более древний анонимный, менее древний - Евагрия (ок. 370 г.). Влияние Афанасия испытывают Иероним (Жития Павла, Илариона, Малха), Сульпиций Север (Житие Мартина), Паулин (Житие Амвросия).
Житие Малха - выразительно озаглавленное Иеронимом как Vita и соединенное автором в сборник с двумя другими жизнеописаниями - указывает, кроме всего прочего, и на то, что латинская Vita никоим образом не обязана иметь перед глазами всю жизнь человека как целое. Достаточно основного переживания: Vita становится здесь практически новеллой. У Иеронима биография может сочетаться с формой письма; его некролог Павлы пролагает путь агиографическим женским биографиям.
Новый риторический расцвет жития монахов переживают во времена Теодориха (Евгиппий, Эннодий, Дионисий Экзигуй).
Биографии писателей
Значение светониева биографического типа для латинской христианской биографии иногда решительно оспаривается[12]; однако все же работа Иеронима De viris illustribus прочно укоренена в традиции Светония. Биография, история и ученый метод документирования сочетаются уже в Истории церкви Евсевия; длинный отрывок, охватывающий пятую и начало шестой книги, написан под знаком личности Оригена.
Жития епископов
К концу IV в. биографы начинают уделять больше внимания епископам; из более раннего периода стоит упомянуть Vita Cypriani Понтия. Сульпиций Север (Vita Martini) создает новый образец жития епископа - он знает также и жития монахов. За ним следуют Паулин Медиоланский (Vita Ambrosii), Поссидий (Vita Augustini), Ферранд (Vita Fulgentii). Иларий в Vita Honorati создает элегантную laudatio funebris с классицистическими клаузулами, аноним в Vita Hilarii в согласии с изменившимся вкусом эпохи - риторически перегруженный текст, но, наоборот, менее традиционный в технике клаузул. Пять авторов освещают Vita Caesarii
Биографические серии VI в.
Венанций сочиняет биографическую серию о епископах, с которыми по большей части он не был лично знаком. Он вводит новый принцип композиции материала: в случае с Иларием он пишет отдельно Vita S. Hilarii и Liber de virtutibus.
Биографические элементы можно обнаружить и у Григория Великого, особенно в Диалогах, отличающихся от остальных его произведений и стилистически[13]. Григорий Турский также может быть упомянут в этой связи.
Автобиографии
Особенно многогранна литературная техника автобиографий: мы имеем свидетельства о ὑπομνήματα (commentarii) в греческой сфере начиная с Птолемея I, Антигона Гоната, Деметрия Фа-лерского; в Риме мемуарные произведения известны с эпохи Гракхов - Эмилия Скавра, Суллы, Цицерона, Августа, Тиберия. Манера написания автобиографии могла ориентироваться и на Ксенофонта (Cic. Brut. 132). Необычайное сообщение Августа о своих деяниях встраивается в традицию надписей, сделанных государями. Цезарь поднимает жанр записок на историографическую высоту - здесь, конечно, не обошлось без Ксенофонта. В исторических произведениях авторы свидетельствуют о своем участии в событиях (Фукидид, Ксенофонт, Полибий, Катон, Аммиан Марцеллин), в том числе и в предисловиях, частично созвучных VII письму Платона (Саллюстий).
Самоизображение может принимать также и форму судебной речи: Антифонт, Андокид, Лисий, Исократ (особенно Περὶ ἀντιδόσεως), Цицерон, Апулей. При этом в силу обстоятельств предметом подражания становится платоновская Апология.
Цицерон для изображения своего консульства выбирает стихотворную форму эпоса и прозаическую Записок. Совершенно необычно обращение к своему образованию и взрослению (Brut. 304-324).
Особый тип текста - описание философского или религиозного обращения[14] - развивается из зародыша, содержащегося в Письмах Цицерона и Посланиях Сенеки. Крупные имена - Дион из Прусы, Эпиктет, Марк Аврелий, Элий Аристид, Либаний. Значительная автобиографическая литература христианских авторов строится на этой основе: Григорий Назианзин, Юстин, Иларий, Августин, Эннодий, Патриций.
Язык и стиль
Подход к языку и стилю биографии может изменяться в зависимости от того, к "плутарховскому" или к "светониевскому" типу она относится. Второму соответствует трезвый ученый стиль, стиль античных грамматиков; для него характерно дословное цитирование источников, в том числе и греческих. Первый подвергается большей риторической обработке. Однако и Светоний не вполне свободен от литературных украшений.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Вышеописанные формальные элементы, напоминающие об энкомии - начатки систематического членения и т. п. - относятся к данной сфере, если автор открыто указывает на них как на конститутивные для своего текста. Их недостаточно для того, чтобы создать отдельный жанр.
Античность вообще не сформулировала для биографии строгих жанровых законов. В качестве контраста для наличных римских биографий укажем идеологические предпосылки исследования, составляющие фон жизнеописаний Плутарха.
Мы находим у последнего определенный подступ к теории биографии. Его предисловия подтверждают, что биография в восприятии современников отличалась от историографии.
Морально-педагогическая целесообразность для конституирования жанра у Плутарха особенно важна. Духовные корни жизнеописания - теория об этосах перипатетиков; эта последняя предполагает систематизацию этики и жизненного стиля. Здесь усматривают причину того факта, что в Греции биография не стала историческим жанром[15]. Однако нельзя забывать, что начиная с эллинистических биографий Александра эти жанры конвергируют уже в силу своего материала.
Отсюда большое расстояние до римской политической биографии. У нее другие корни, поскольку в Риме политическая обстановка иная.
Идеологически сконцентрированная на частной сфере интерпретация античной биографии не принимает во внимание Ксенофонта, который, кроме того, именно в Риме играет важную роль. В иных отношениях она лишь частично подходит к жизнеописаниям, дошедшим до нас из римской литературы.
Образ мыслей II
Жизнеописания философов преследуют цель представить определенный жизненный стиль. Особенно явно это у Ямвлиха, который открыто пишет не О жизни Пифагора, но О пифагорейской жизни (Περὶ τοῦ Πυθαγορείου βίοι).
Схемы добродетелей, которые в каждом случае лежат в основе, зависят от философской позиции автора.
В перипатетической школе, за которой признается особое значение в возникновении греческой биографии, можно усмотреть данные антропологических штудий: скажем, противопоставление этоса и пафоса, классификацию определенных жизненных стилей и типов характеров или сочетание природных данных и благоприобретенных достоинств. Вообще же в античных биографиях царит интеллектуализм, связанный с морализаторским подходом. Ценность личности конституирует свободное нравственное решение; окружение не воспринимается как определяющий фактор.
Обращение к индивидууму не тождественно обращению к частному лицу. Поэтому у римлян нет никакой причины отказаться от сочетания биографии и историографии. Жизнеописания государей все больше и больше пишутся под знаком "царственных добродетелей" "тиранической топики"[16].
Жизнь, датировка
Корнелий Непот (мы не знаем его первого имени) родился предположительно около 100 г. до Р. Х.; в любом случае в 63 г. до Р. Х. это уже не молодой человек (Plin. nat. 9, 137). Вероятно, его родина - Тицин; можно точно сказать, что он транспаданец[1], как и Катулл, который обращается к нему в своем посвятительном стихотворении и которого он сам упоминает с похвалой (Nep. Att. 12, 4). Он никогда не занимал должности, дающей доступ в сенат, но целиком посвятил себя своей семье (ср. Cic. Att. 16, 14, 4) и писательству (Plin. epist. 5, 3, 6). Как Варрон и Аттик, он образованный литератор из всаднического сословия. Как Марк и Квинт Цицерон, Гортензий и, может быть, Варрон, он относится к кружку друзей Аттика. В 65 году он слушает речь Цицерона за Корнелия[2]. Хотя великий оратор в своей реплике о нем подчеркивает дистанцию (Att. 16, 5, 5), его переписка с Непотом была опубликована. Биограф описывает жизнь Цицерона. Непот занимался также изданием (Цицерона? Катулла?): Фронтон (epist. p. 20 Nab. - 15 V. D. H.) называет его в одном ряду с Лампадионом, Стаберием и Аттиком. Он переживает своего друга Аттика[3] и заканчивает свой долгий жизненный путь уже при Августе[4].
Обзор творчества
1. Три книги Chronica - созданные до 54 г. до Р. Х. - были самым ранним прозаическим произведением Непота (Catull. 1, 3-7). Там были синхронно представлены события греческой и римской истории. Произведение затрагивало также и историю литературы.
2. Exempla - написанные после 44 г. по крайней мере в 5 книгах (frg. 12 Peter =frg. 21 Marshall) - представляли собой новый для Рима жанр - тематически выстроенный сборник анекдотов. Вероятно, они - как позднее произведение Валерия Максима - в каждом случае делились на греческую и римскую часть.
3. Отдельно Непот опубликовал обстоятельные жизнеописания Катона и Цицерона.
4. Его главное произведение De viris illustribus повествовало в по меньшей мере шестнадцати книгах об иностранных и римских царях, полководцах, ораторах (см. стр.534 о фрг. Корнелии), историках, поэтах и грамматиках (две дальнейших группы остаются неназванными). Мы располагаем книгой[5] об иностранных полководцах (за которым следовала утраченная о римских: Hann. 13, 4) и частично - изображениями римских историков (Катон, Аттик; фраза о значении Цицерона для историографии сохранилась из введения). Первое издание Жизнеописания Аттика (относящегося к биографиям историков) выходит между 35 и 32 г. Непот намекает на второе издание (между 32 и 27 гг. до Р. Х.; Att. 19, 1)[6]. Жизнеописания Датама, Гамилькара и Ганнибала (в последнем об Аттике говорится как об умершем - 13, 1), как и отрывок reges в книге о полководцах, могли бы быть дополнениями ко второму изданию. Попытка отрицать наличие второго издания[7] неубедительна[8].
Сохранившаяся книга De excellentibus ducibus exterarum gentium содержит двадцать биографий греческих полководцев[9]. К ним примыкает обзор тематики царей - предмета ранней части труда. В качестве приложения следуют Гамилькар и Ганнибал. Эстетическая композиция книги, кажется, не предусматривалась; ср. чисто внешний переход (возможно, к дополнению второго издания): De quibus quoniam satis dictum putamus, non incommodum videtur non praeterire Hamilcarem et Hannibalem ("поскольку мы считаем, что о них сказано достаточно, то не кажется неуместным не пропускать и Гамилъкара и Ганнибала", reg. 3,5). Однако расположение могло быть продумано и лучше, чем это часто кажется[10].
Биографии Катона и Аттика, естественно, взяты из той книги, где шла речь о латинских историках. О композиции отдельных биографий мы будем говорить в связи с литературной техникой.
5. Кроме того, Непот писал маленькие стихотворения (Plin. epist. 5, 3, 6), может быть, и географический труд, однако вряд ли произведение о возрастании роскоши во всех областях человеческой жизни; ведь относящиеся к этой теме заметки могли находиться и в одной из других его работ.
Источники, образцы, жанры
Для Chronica образцом служила (правда, написанная комическими триметрами) хроника Аполлодора Афинского (II в. до Р. Х.). Этот автор также обращал внимание и на историю литературы. Здесь Непот, как и Аполлодор, относит основание Рима к 751/50 г. до Р. Х.
В пяти книгах Exempla Непот предположительно примыкает к традиции греческих парадоксографов[11]. Источниками для биографий сейчас вновь считаются исторические труды, которые тогда были легкодоступны. Непот называет Фукидида (Them, 1, 4; 9, 1; 10, 4; Pans, 2, 2; Ale. 11, 1), Ксенофонта (Ages. 1, 1), Теопомпа и Тимея (Ale. 11, 1), Динона (Соп. 5, 4); для Ганнибала (13, 1, 3) он цитирует Силена и Сосила; в иных случаях он ссылается на Аттика, Полибия, Сульпиция Блифона. Нужно считаться и с возможностью использования Эфора и Каллисфена. К ранее распространенной версии - о промежуточном греческом источнике Περὶ ἐνδόξων ἀνδρῶν[12] - теперь относятся скептически, поскольку известные нам сочинения с этим заглавием не содержали биографий политиков[13]. Однако и кроме таких сборников были энкомии политикам, а техника энкомия, как видно, оказала влияние на Непота.
В любом случае тезис, что у греков (до Полибия) не было биографий политиков, покоится частично на argumentum ex silentio, частично на слишком узком определении биографии, заведомо исключающем весь наличный материал[14]. Однако сам Непот (Epam. 4, 6) указывает на complures scriptores[15]. В эллинистическую эпоху задачу написания политической биографии много раз брали на себя историографы[16].
Частично Непот следует перипатетической традиции жизнеописаний, довести которую до возможного совершенства еще предстоит Плутарху. В биографии Датама он и на самом деле должен был использовать Динона. В случае с Аттиком Непот прибегает к собственным знаниям, как он сделает и в утраченной биографии Цицерона. Непот знает, что для историка письма - важные документы; он говорит о цицероновской переписке: quae qui legat, non multum desideret historiam contextam eorum temporum, "кто их прочтет, тот вполне обойдется без связной истории этого времени" (Att. 16). Письма цитировали уже эллинистические биографы.
Независимо от вопроса, является ли Непот творцом жанра политической биографии, этот жанр играет в Риме особую роль. Он особенно созвучен римскому миросозерцанию; достаточно вспомнить о традиции imagines. По Иерониму[17] первыми биографами Рима били Варрон, Сантра, Гигин и Непот. О биографическом интересе свидетельствуют и imagines Варрона, сопровождаемые кратким текстом (и не ограничившиеся политиками). Книга об иностранных полководцах посвящена Аттику: незадолго до того тот написал эпиграммы к портретам римских государственных деятелей (Nep. Att. 18, 5 сл.). Возможно, Аттик посоветовал Непоту включить политиков в свой сборник.
В Риме было много автобиографий, которые сложились в относительно негреческий жанр, процветавший со времени Г. Гракха[18]: Рутилий Руф и Эмилий Скавр оставили свои воспоминания. Биографиями занимались многие вольноотпущенники: Корнелий Эпикад завершил и издал мемуары Суллы; Л. Волтацилий Пифолай повествовал о подвигах Помпея Страбона и Помпея Магна[19], правда, скорее как историк. Тирон был вольноотпущенником и биографом Цицерона.
В рамках римской литературы Непот со своими Chronica, Exempla и сборником биографий разрабатывал целину. То, что он включает в последний биографии политиков, было, насколько мы можем видеть, беспрецедентным шагом. Новшеством является также и то, что в сборник включается биография благополучно здравствующего современника (Аттика).
Литературная техника
Непоту приходится отмежевывать свою писательскую манеру от таковой же историков (Pel 1): quod vereor; si res explicare incipiam, ne non vitam eius enarrare, sed historiam videar scribere, "потому я опасаюсь, если начну объяснять обстоятельства, что покажется, будто я не рассказываю о его жизни, а пишу историю". Биографии Непота не обладают строгой жанровой формой: он колеблется в выборе между различными возможностями[20]. Согласно удобной, но устаревшей схеме "александрийская биография" наряду с наброском внешних событий давала очерк характера в анекдотах; этот жанр известен прежде всего из жизнеописаний поэтов. "Перипатетическая биография" ("плутарховского типа"), напротив, предполагала эстетическую композицию[21]. Оба типа смешиваются в писательской практике Непота. Литературную и политическую биографию в Риме также нет возможности резко отграничить друг от друга[22]. Биографии в тесном смысле слова, о которых мы знаем, на греческом языке выходили только сериями; в этом отношении каждый конкретный человек - представитель своего жанра (напр., поэт). Серии политических биографий до Не-пота, кажется, не засвидетельствованы[23].
Литературная форма биографий Непота многообразна. Возможно простое хронологическое изложение, однако включение государственных людей в сборники предполагает также и постановку моральных целей, и близость повествовательной техники к историографической. Жизнеописания Кимона, Конона, Ификрата, Хабрия, Тимофея кратки, однако даже и они не являются чисто "александрийскими", потому что при всем лаконизме в них чувствуется интерес к virtutes и vitia.
С другой стороны, он знает также формы, близкие к энкомию, как, напр., в биографии Эпаминонда, чей характер вызывает большее восхищение, чем жизнь. Для Агесилая и Аттика Непот также использует эстетический арсенал похвальной речи. Теория эпидейктического энкомия предоставляет на выбор две композиционных возможности: по "доблестям", ἀρεταί, или хронологически (Quint, inst. 3, 7, 15). Биографы используют обе формы без особого различия[24].
Контраст энкомию образует антитетично-амбивалентная характеристика Алкивиада (1, 2-4), в которой - несмотря на воодушевление финала (11, 6) - смешиваются похвала и порицание; в этом усматривают "перипатетический" элемент[25]. Жизнеописание Диона делится на восходящую и нисходящую части: первая содержит элементы "похвалы", ἔπαινος, вторая - "порицания",ψόγος[26].
Если у Непота по большей части интерес сосредоточен на особенностях полководцев, выбор этой категории не обусловлен ни только литературными факторами как таковыми, ни жанровыми рамками, а свойствами римской жизни[27]. Так у Непота конституируются определенные отличительные черты римской биографии. В Ификрате он (как позднее Светоний) между описаниями disciplina militaris, "военной выучки" и конца жизни вставляет замечания о наружности и характере[28]. Важно также и типично римское подразделение на vita publica и privata[29]. Непот искусно чередует главы о частной жизни и о публичной деятельности, "эйдологический" и "хронологический" подход[30]. В последовательности эпизодов можно прочесть историю внутреннего развития героя[31]. Свое суждение автор высказывает в "промифиях" или в postscripts "собрание этих суждений дало бы, вероятно, набор основных римских исторических понятий"[32]. Однако часто оценка скрывается в композиции материала.
Язык и стиль
Подход к языку в рамках классичности, однако нет и ожидаемой чистоты. Повседневный язык, как видно, оказал влияние на этого писателя, которому несколько чужда тщательность в отделке. Так, иногда проскальзывает "древнее корнесловие", странное для современника Цезаря и Цицерона.
Тон выдержан в рамках аттицизма; его регистр - genus tenue, "тонкий род". Только иногда можно встретить легкие риторические заострения, как, напр., actorem auctoremque ("действующее лицо и инициатора", Att. 3, 2). В основном же манера письма лишена напряжения, что соответствует далекой от политических бурь жизни и зрелому возрасту автора. Конечно, она неравномерна, но не лишена приятности, а иногда и вовсе привлекательна. Достаточно взглянуть на двойное и тройное членение и тонкую ритмизацию в "превозносящем" отрывке, как, напр., Epam. 3.
Непот - хороший рассказчик анекдотов. Он умеет правильно расположить изюминку, принести в жертву лишние детали и выделить основное. Его повествовательное искусство можно сравнить с цицероновским. Ненавязчивое изящество изображения открывается лишь при внимательном чтении, для которого, к сожалению, еще слишком мало научных и педагогических пособий.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Leve et non satis dignum, "легкая и недостаточно серьезная": так, по предположению Непота, будут оценивать его "манеру письма", genus scripturae (praef.). При этом он понимает биографию как жанр[33]. Была ли она в пренебрежении потому, что ею занимались вольноотпущенники? Или Непот защищает свой аттицистский стиль? Проблема, как он говорит сам, скорее содержательного характера: именно "незначительные" детали в биографии часто становятся самыми красноречивыми. Summi viri, "наиболее выдающимися людьми", он называет не политиков[34], но "знаменитостей", viri illustres (ἔδοξοι). Непот сознательно ставит перед собой писательскую задачу. Обращение с фактами у морализирующего писателя иное, чем у историка-исследователя; ср. Pel 1: "Фиванец Пелопид больше известен историкам, чем широкой публике. Я нахожусь в сомнении, как нужно описать его заслуги: опасаюсь, что, если я начну перечислять его подвиги, то создастся впечатление, что я не рассказываю о его жизни, а пишу историю; если же я их только коснусь, то приходится опасаться, что читателям, не знающим греческой литературы, не будет достаточно ясно, насколько велик этот человек. Поэтому я попытаюсь не впасть ни в ту, ни в другую ошибку и прийти на помощь как пресыщению, так и в особенности незнанию читателя"[35].
Речь, следовательно, идет о delectare и docere. В принципе Непот не чувствует себя историком, но в данном случае он вынужден в должной мере считаться с историческим материалом. Дело не в различии между стремящимся к полноте научным и избирательно- художественным подходом[36], но в том, чтобы не соскользнуть в историографию. Масштабом остается значительность героя (quantus ille fuerit, "сколь велик он был"; Harm. 5, 4). Намерение Непота - exprimere imaginem consuetudinis atque vitae ("создать картину обычаев и жизни", Epam. 1,3). Таким образом он остается верен своей биографической цели. Исторический материал исполняет только иллюстративную функцию. Интерес к tituli и родословному древу - вообще типично римское явление (Nep. Att. 18, 4): quibus libris nihil potest esse dulcius Us, qui aliquam cupiditatem habent notitiae clarorum virorum, "ничего не может быть приятнее этих книг для тех, кто испытывает удовольствие, узнавая что-то о великих мужах".
Образ мыслей II
Категории похвалы и порицания - не философские, а риторические. Когда в своем письме к Цицерону (frg. 39 Marshall) Непот дистанцируется от принципа philosophia magistra vitae, это могли бы принять за отказ от греческой образованности. Однако введение в книгу о полководцах дает нам лучшие наставления - Непот проявляет редкую восприимчивость к греческой культуре: "Будут люди, не имеющие греческого образования, которые ничего не будут считать правильным, кроме того, что соответствует их привычкам" (praef. 2). Непот вовсе не такой упрямо-консервативный защитник римской древности, каким он кажется по переписке с Цицероном. В Chronica - этой sui generis назидательной притче - доля греческого материала была велика. Непот, правда, не теоретик. Он любит практический элемент; и поучения, которые он извлекает из событий, скорее умны, чем возвышенны (Thras. 2, 3; Epam. 3, 2), однако он отваживается выставить грека в качестве образца для римских полководцев (Ages. 4, 2). У Непота отсутствует нездоровый интерес к сенсационному; сексуальная сфера, напр., играет в его биографиях только подчиненную роль - ср. Ale. 2, 3. В этом отношении Непот, как и Цицерон, испытывает влияние староримского менталитета.
С исторической точки зрения его трактовка греческого материала куда менее достоверна, чем таковая же римского. Непот был знаком с римской аристократией и мог черпать обильный материал из первых рук. Его политическая позиция - республиканская (ср. Dion 9, 5: quam invisa sit singularis potentia, "сколь ненавистна власть одного"), предостережение против единоличной власти во времена Непота приобрело актуальность. Однако, как римский всадник, он обладает и беспартийностью, свойственной аполитичным людям. В биографии Ганнибала совершенно нельзя почувствовать следов римской национальной ненависти. В соответствии с римским чувством virtus и дидактическими намерениями самого Непота изображение добродетелей и пороков играет большую роль (Pans. 1, 1; Epam. 10, 4; Timoth. 1); однако Непот изображает живых людей.
Традиция
Мы располагаем более чем 70 рукописями и знаем о 15 пропавших. Основополагающий Codex Petri Danielis, или Gifanianus (вероятно, XII в.), к сожалению, сегодня утрачен. Эксцерпты из P. Daniel сегодня доступны в старых изданиях (Francoforti 1608; Pauli Manutii in Attici vitam scholia, изд. Venetiis 1548; Amstelodami 1684. Однако прежде всего сохранились копии: на первом месте Leidensis B. P. L. 2011 (L; XV в.); в этой рукописи (которую использовал J. H. Boeiler в страсбургском издании 1640 г. и вновь открыл P. K. Marshall) отсутствуют жизнеописание Катона и фрагменты Корнелии. Вторая копия, Parcensis (P; XV в.), из премонстратского монастыря Park'a рядом с Лувеном, сгорела в этом городе в 1914 г.; мы располагаем коллациями, которые сделал L. Roersch[37], но прежде всего - рукописными пометками, оставленными К. Л. Ротом на полях своего печатного издания 1841 г., входящего в фонды Академической библиотеки Базеля (Nachlaß K. L. Roth, № 3). Эта копия не свободна от ошибок, но вместе с L дает хорошую основу.
Старейшая рукопись, Guelferbytanus Gudianus lat. 166 (А; конец XII в.), восходит - через промежуточный источник - к Codex Danielis и в целом хороша, но иногда хуже, чем LP (Them. 1, 3; Ale. 3, 2; Ages. 8, 1). У А только один раз есть преимущество перед LP: Hann. 4. 3.
В биографии Катона L бросает нас на произвол судьбы, биография Аттика отсутствует в Р, для фрагментов Корнелии нам приходится обходиться без L и P. Все остальные рукописи восходят к XV в. и зависят от A.
Влияние на позднейшие эпохи
Хроника Непота, вероятно, была вытеснена работой Аттика (которая, правда, начиналась от основания Рима). Однако прямое влияние Непота можно установить для Геллия (17, 21, 3), а косвенное - для Солина. Плиний Старший использует хронологическую таблицу, основанную на труде Непота. Нужно считаться с влиянием последнего на Плутарха и на scholia Bobiensia к Цицерону. Непот также - общий источник Ампелия и так называемого Аврелия Виктора (Devins illustribus)[38]. Непот - важнейший предшественник Светония, который, к сожалению, не слишком часто его называет. Гигин, Светоний и Иероним (vir. ill. praef.) подражают его жизнеописаниям. Авзоний посылает (проявляя свое критически-сдержанное отношение) Хронику Непота некоему Пробу[39].
Первые издания жизнеописаний появляются под именем Эмилия Проба. Правда, в рукописях указывается, что жизнеописания Катона и Аттика (а также письмо Корнелии) - эксцерпты из Непота; но книга о полководцах в начале и в конце сопровождается именем Эмилия Проба. Эпиграмма, стоящая под subscription заключает в себе посвящение Проба императору Феодосию II (408-450 гг.). Только О. Гифаний (антверпенское издание Лукреция, 1566 г.) и Д. Ламбин (парижское издание 1569 г.) приписали книгу о полководцах Непоту, причем с хорошими содержательными и языковыми аргументами[40].
В Новое время Непот часто служит школьным автором, за что высказывался, в частности, и Коменский[41]. Первый перевод на новоевропейский язык появляется уже в 1550 г. (Ремид-жо Флорентийский). Гете вспоминает о своих занятиях и Корнелии Непоте, "столь неподатливом для молодых людей"[42]. В Мантуе, претендующей на то, что она родина Корнелия Непота, в 1868 г. воздвигли памятник нашему автору. Однако нелицеприятное суждение немецкой классической филологии[43] прежде всего привело к тому, что он все более вытеснялся со школьного поприща. Теперь Непота - особенно читательски ценную биографию Аттика - открывают вновь.
Во многих отношениях Непот разрабатывает целину. Хроника была первым произведением латинской историографии, которое не ограничивалось римской историей. Катулл хвалит отвагу Непота (ausus es 1, 5). Наш автор свободен от слепой национальной гордости, свойственной многим римлянам (ср. Hann. 1, 1-2 и пролог к De excellentibus ducibus). Великие образы греческой истории он делает близкими читателям, не знающим по-гречески (vir. ill. praef. 2: expertes litterarum Graecarum; Pel 1: rudibus Graecarum litterarum).
Непот вообще не первый, но старейший дошедший до нас римский биограф; кроме того, он первый, о котором мы знаем, что он составлял серии политических биографий. Это уже важная вещь, независимо от того, принадлежало ли это новшество Непоту - включать политиков в состав ἔνδοξοι. Его Chronica и Exempla были долговечным завоеванием для римской литературы. Непоту отказывают в размахе исторического созерцания, в упорядоченности и композиции и в умении отличать важное от неважного. "Плоское морализирование"[44] тоже воспринимается как помеха. При этом не принимается во внимание намерение биографа сделать явственным характер личности именно с помощью незначительных деталей.
И все-таки Непот первым признал историческую ценность переписки Цицерона с Аттиком (Att. 16, 3-4), и его жизнеописание Аттика - первая римская биография современника - черпает свои сведения из первых рук и является важным документом эпохи. У нас перед глазами портрет представителя всаднического сословия без политического честолюбия - важное дополнение к таким фигурам, как Цицерон, Саллюстий, Тацит - и к испытавшему их влияние образу римскости.
Непот относится к числу еще не открытых авторов. Он заслуживает большего внимания со стороны филологов и педагогов. Его стиль не столь напряжен и более доступен, чем стиль Саллюстия или Тацита, и со своей прозрачной ясностью более приспособлен для раннего чтения. Но и с содержательной точки зрения к его непредвзятому тону - который вообще не часто можно обнаружить в Риме - в наше время стоило бы прислушаться.
*[1]
Общие положения
В республиках речь как гуманная форма политической и правовой борьбы обречена на долгую жизнь, прежде чем она станет литературным жанром. Культура публичного выступления - показатель уровня цивилизованности народа, непонимание ранга и значимости речи - признак стучащегося в дверь варварства.
Политическая, эпидейктическая и судебная речь уже подготовлены ранним периодом римского развития: политическим значением обладает высказывание своего мнения в сенате (dicere sententiam in senatu), выступление перед народным собранием (contio), перед войском (allocutio), речь цензора в обоснование своих выговоров. Эпидейктический характер имеет laudatio funebris. Особо важна судебная речь; patronus[2] обязан бесплатно защищать своих клиентов перед судом.
Греческий фон
Конечно, у Рима есть собственная традиция устной речи; однако греческая риторическая теория и практика греческих ораторов довольно рано становятся важным образцом. Несомненно, римская цивилизация как таковая с самого начала пропитывалась греческими элементами. Момент, когда начало сказываться греческое влияние, в деталях можно определять по-разному; но уже у Катона Старшего чувствуется воздействие греческих риторических теорий[3].
При этом воздействие эллинистического ораторского искусства опережает воздействие аттического: это явление имеет параллели и в других литературных жанрах и связано со своеобразием римского культурного развития. С классиком Демосфеном только Цицерон может вступить в состязание в собственном смысле слова - как и Вергилий с Гомером[4].
Римское развитие
Мы уже упоминали долитературные корни римского ораторского искусства. Великие ораторы пользовались престижем (Cic. off. 2, 66). Значимые речи публиковались довольно рано, напр., речь Аппия Клавдия Цека против мира с Пирром (280 г. до Р. Х.). Издавались и laudationes funebres. Катон Старший собирает свои речи и частично включает их в свою историческую работу; у его поклонника Цицерона есть возможность прочесть многие из них, хотя тогда они были уже мало известны и их весьма трудно было достать. Его желание произвести впечатление и обработка материала были так ясноразличимы, что предполагали влияние греческой теории: если бы греческие риторы не были столь влиятельны, не потребовалось бы в 161 г. выдворять их из Рима. Греческой образованностью выделялся младший современник Катона, Г. Сульпиций Галл, он блистал риторическими и даже астрономическими познаниями.
Римская humanitas в окружении Сципиона Африканского Младшего (консула 147 и 134 гг., цензора в 142 г.) отмечена влиянием не только греческой философии (Панэтий), но и греческими риторическими и грамматическими теориями: сам Сципион, при всей своей gravitas, выстраивает искусные периоды и является сторонником аналогии[5] и пуризма, которому суждено большое будущее; его мудрый и кроткий друг Лелий считается по тем временам лучшим оратором, однако он остается во власти древнелатинского вкуса[6]. Пламенный Сервий Сульпиций Гальба блистает как человек, владеющий словом; однако, поскольку он боится труда отделки, его мысли в письменной форме уже не производят того впечатления (Cic. Brut 98).
Наибольшего политического влияния речь достигает в устах народных трибунов[7]. Братья Гракхи обязаны своей замечательной матери (Cic. Brut. 211), которая, вопреки аристократическим обычаям, лично занималась воспитанием и образованием детей, неиспорченным родным языком и простыми и меткими выражениями, которым не смогли повредить и занятия малоазийским ораторским искусством[8], не нанесшие ущерба их хорошему вкусу, но улучшившие технику; так, Г. Гракх велит своему греческому тренеру следить, чтобы его голосовые связки выдерживали напряжение форума.
Самый знаменитый оратор конца II в. Г. Скрибоний Курион (вероятно, претор 121 г.), подкупает свою еще неопытную публику экскурсами общего содержания ("О любви", "О пытках", "О власти молвы"), которые через несколько десятилетий уже не будут восприниматься серьезно (Cic. Brut. 124), но которые, тем не менее, являются важным этапом на пути к цицероновским достижениям: он будет рассматривать общезначимое не отдельно, но в частных случаях. Сам Цицерон среди прочего учится вызывать сострадание по peroratio Г. Сульпиция Гальбы (Cic. Brut. 98), сына высокоодаренного Сервия.
В предцицероновском поколении выделяются захватывающий Антоний и риторически и юридически образованный[9] Красс, выступающие как партнеры в диалоге De oratore. Красс в бытность цензором (92 г.) выносит эдикт против rhetores Latini; вероятно, он руководствуется при этом сословными интересами. Преодоление простой риторической обработки с помощью философски фундированной humanitas, которая одновременно включает и по-новому обосновывает mores maiorum, достигает своей вершины в Цицероне.
Под влиянием стоицизма находятся Кв. Лутаций Катул (консул 102 г.), который пользовался известностью благодаря изысканному способу произношения, Кв. Муций Сцевола (консул 95 г.) и Рутилий Руф (консул 105 г.), ученик Панэтия (Cic. Brut. 114). Стоическая brevitas скорее помеха в ораторской практике; Цицерон полагает, что из ораторов, испытавших влияние стоицизма, стоящей фигурой является только Катон Младший, который, несмотря на свое мировоззрение, по крайней мере учился риторике у профессионалов (Brut. 118 сл.). Юлий Цезарь Страбон предстает у Цицерона как специалист по юмору (de orat. 2, 216-290).
Из современников Цицерона следует назвать Гортензия, которого Цицерон, однако, бьет на его собственном поле - азианического красноречия[10].
К строгим аттицистам, представляющим идеал, отличный от цицероновского, относятся Кв. Корнифиций, Г. Лициний Макр Кальв, М. Калидий и друг Цицеронам. Юний Брут. Самый видный из них, Кальв, как представляется, дополнял простоту своего стиля крайне страстным исполнением[11].
Прикладное, политическое значение ораторского искусства в эпоху Империи понятным образом сужается; зато в рамках учреждений, приобретших важность теперь, процветают другие формы речи: новую значимость обретает панегирик как похвальная речь в честь государя; в риторических школах предаются декламациям; в христианской церкви проповедь приводит ораторский жанр к новым берегам.
Литературная техника
Римская речь не обрела стереотипной формы еще при крупнейшем мастере Цицероне; ее структура задается обстоятельствами и замыслом[12]. Несмотря на это, можно плодотворно сравнить теорию Цицерона с его практикой (см. гл.Цицерон).
Детальная письменная отделка речи считалась необходимой не всегда; она по большей части осуществляется задним числом. Однако первые шаги к превращению речи в литературный жанр можно обнаружить в Риме уже довольно рано. Важные части - как начала и концовки - или щекотливые места (как рассказ о том, как было дело) ораторы для надежности разрабатывали письменно.
Стиль дифференцируется в зависимости от цели каждого отдела речи: можно изучать стилистические красоты предисловия уже у Катона Старшего и, напротив, особо увлекательное именно в силу своей простоты искусство изложения (narratio) у Г. Гракха. Экскурсы общего характера засвидетельствованы у Куриона (конец II в. до Р. Х.); приятные отступления для того, чтобы дать слушателям некоторый отдых, по свидетельству Цицерона (Brut. 82), стал практиковать консул 144 г. Сервий Сульпиций Гальба. Он же успешно апеллирует к состраданию народа (Cic. Brut. 90) в еще новой для римлян патетической commiseratio - с внелитературным подкреплением в виде приведенных на форум несовершеннолетних детей.
Вообще же нужно считаться с тем, что игра вопросов и ответов (напр., при допросе свидетелей) при письменной обработке превращается в связную речь. Становление в виде литературного жанра - свершившийся факт, раз уж даже в формулировке ничто не остается на волю случая и и многое, что во время заседания не было сказано, поскольку это известно или может быть в достаточной степени выражено интонацией или контекстом, здесь вербализуется целиком: крайний случай - никогда не произнесенные и тщательно отделанные речи для второй сессии процесса против Верреса с их филигранным драматическим повествованием.
Внутренняя цельность речи - например, пронизывающая ее от начала и до конца эмоциональность - особый вклад Цицерона, равным образом как и способность видеть в частном случае общеинтересную проблему и поднимать слушателя до более высокой и свободной точки зрения[13].
Язык и стиль
Язык оратора в принципе должен быть тождествен языку слушателей, иначе он сам сделает себя смешным и не сможет убедить свою публику. Более чем любому другому жанру речи должно избегать языковой экстравагантности. В этом особая трудность риторической прозы: оратор должен говорить как все, но лучше, чем все.
Известны, тем не менее, различные стилистические направления. Катон Старший[14], славный своей краткостью, удивляет в речах тяжеловесным архаическим декором тройного членения. Словесное изобилие древней латыни испытывает естественное влечение к азианизму, привлекательному для римской литературы на самых различных стадиях ее развития. Впечатление лаконизма Катон производит прежде всего потому, что он - вопреки законам психологии - часто делает второй колон в предложении короче первого.
Новшество - строгий вкус Сципиона Младшего; его латынь звучит для Цицерона современнее, чем язык Лелия, которому он приписывает склонность к древним словам (Brut 83).
Фрагменты речей величайшего римского оратора до Цицерона, Гая Гракха, звучат ясно и подчеркнуто по-деловому; засвидетельствованное мощное воздействие его речей основывается на сочетании простой манеры письма со страстным исполнением[15]. Искусное построение периодов и изящество стиля в Риме, должно быть, ввел его высокочтимый образец, М. Эмилий Лепид (Cic. Brut 95 сл.).
Красс, римский оратор, которым Цицерон восхищается больше всех, в расчленении предложений следует азианийской манере; конкурент Цицерона Гортензий также благосклонно относится к этому стилистическому идеалу; в речи за актера Росция Цицерон разбивает его на его собственном поле.
Латинская речь рано вступила во владение ритмическими клаузулами, разработанными приверженцами азианизма, и никогда не смогла с ними расстаться. Примеры можно обнаружить у Г. Фанния (консул 122 г.), Кв. Цецилия Метелла Нумидийского (консул 109 г.), Г. Папирия Карбона (народный трибун 90 или 89 г.) и, естественно, у знаменитого Красса[16]. Цицерон, правда, освобождается от мелочной азианийской колометрии, но никогда не ставит под сомнение целесообразность прозаического ритма. Этот последний и позднее останется характерной чертой римской изящной прозы.
Еще при жизни Цицерона против него выступают крайние аттицисты, критикующие его стиль как азианийский и напыщенный; напротив, Цицерон ощущает себя истинным преемником Демосфена; он владеет всеми регистрами латинского языка и употребляет их в зависимости от предмета, повода и участников. Никогда не становясь доктринером и не подчиняя содержание форме (или наоборот), Цицерон создает для латинского прозаического стиля классический синтез, стоящий над школами.
В эпоху Августа риторические школы предпочитают насыщенно-афористический стиль и удаляются тем самым от цицероновского искусства строительства периодов. Для прозы новая эпоха - эпоха Империи - наступает уже при Августе.
После нероновского маньеризма при Флавиях - с Квинтилианом и Плинием - воцаряется неоклассицизм.
При династии Антонинов вместе с Фронтоном в свои права вступает архаизм, стимулируемый искренними поисками "правильных слов".
Позднейшие столетия знают не одно Возрождение, среди них - феодосиево; это последнее - под влиянием галльского красноречия - снова учится у Цицерона и Плиния, не впадая при этом в преувеличенный пуризм.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Относятся ли речи к литературе? Конечно, коль скоро они опубликованы. Тот факт, что речи - если даже они лишь косвенно связаны с политикой - выходят в свет, Т. Моммзен оценил как "противоестественность и упадок"[17]. Слишком жестоко, конечно: не опубликуй Цицерон свои речи, мировая литература стала бы беднее на один шедевр, а Моммзен - на умное свидетельство современника той эпохи. Одно правильно: речи, даже если они - литература, должны подчеркивать свой нелитературный характер. Литературная теория здесь зарождается при дурных ауспициях: писательские размышления не запрещены, но их следует скрывать. Перед публикой, долженствующей быть убежденной, оратор может говорить о своем искусстве лишь в порядке исключения и соблюдая особую осторожность: подчеркни он свое умение - это тотчас негативно отразится на доверии к нему. Скорее, показано предупредить слушателей о блестящих риторических дарованиях соперника и выставить на вид свое чистосердечие. Очень выигрышна подчеркнутая демонстрация своего незнакомства с именами знаменитых греческих скульпторов в Веррипах. В то время как эти речи по замыслу рассчитаны на широкую публичность, речь За Архия Цицерон произносит перед кругом высокообразованных слушателей. Здесь он может во введении выразить желание, чтобы все его риторические способности - естественно, насколько он ими обладает - пошли на пользу его подзащитному (при этом он дает почувствовать знакомство с риторическими категориями). Упоминание риторического искусства в этих обстоятельствах извиняется тем, что оно подчеркивает готовность свою прийти на помощь. Еще одно оправдание заключается в преимущественно эпидейктическом характере речи. Несмотря на это, читатель испытывает некоторое недовольство.
Самоизображение оратора в ораторских текстах обусловлено обстоятельствами, т. е. односторонне и неполно. Оно нуждается в разъяснении. Речи нельзя понять адекватно без их фона - теоретических работ. Важнее, чем школьная риторика - в том виде, в каком она представлена автором Ad Herennium и в юношеской работе Цицерона De inventione- следующий основополагающий момент.
Самопонимание оратора особенно зависит от ценностей общества, к которому он обращается. Поэтому политические и духовные перевороты различных эпох особенно четко отражаются в том, как ораторы воспринимают свою задачу. Для республики мы располагаем аутентичным изложением в цицероновском Бруте, содержащем много имен видных политиков: здесь проиллюстрировано то, что в De oratore будет сказано - в преодоление школьной перспективы - о значительной роли оратора в республиканском обществе: образовательный идеал Цицерона ориентирован на высокое политическое призвание оратора как государственного кормчего. Предметные познания, основной источник хорошего красноречия, должны у римского оратора распространяться на государство, право и - еще важнее - доправовые моральные принципы, руководящие жизнью общества. Только связь с res publica объясняет сознание собственной миссии - скажем, Цицерона - и его борьбу на заранее обреченных позициях. Кто читает его речи на этом фоне, вместо ходячих объяснений (тщеславие, политическая слепота) глубже поймет то, чем была его роль для оратора, который в звездный исторический миг отдает свой голос в пользу республики. Res publica говорит через Цицерона и умолкает вместе с ним.
Под властью государя такое самоощущение оратора более невозможно, и слишком хорошо понятны жалобы на упадок ораторского искусства в I в. по Р. Х. - вплоть до Диалога Тацита. С концом тирании, когда на престоле оказывается добродетельный и просвещенный монарх - Траян, - Плиний в другой эпохальный момент снова может позитивно определить общественную миссию оратора; речь идет о порицании дурного государя, похвалах в адрес хорошего и его поддержке (paneg 94), поскольку благо Империи зависит от блага достойного правителя. Место республиканских ценностей занимают доблести владыки; коррелятом со стороны подданных становятся их гражданские и служебные достоинства - например, умеренность. Долг оратора в лучшем случае заключается в том, чтобы служить государю зерцалом и косвенно сообщать ему ожидания граждан; в худшем - поскольку не каждый цезарь Траян, и не каждый панегирист Плиний - печальная историческая действительность скрывается за идеально-типическим придворным фасадом. Панегирист и без того не может выказать независимое самосознание; господствующий эпидейктический жанр более склонен к утверждению, чем к реформам. В том, что оратор ставит свою речь на службу основных духовно-моральных сил, поддерживающих жизнь государства, и представляет их требования среди современников, принципиально не изменилось ничего, только из героя и пророка он превратился в вассала и жреца. Только если исповедание ценностей старого Рима основывалось на свободном выборе - как это произошло с Симмахом в его Relatio - в этосе оратора императорской эпохи появляется также и личная тональность.
Проблема оратора - об этом известно по крайней мере еще со времен платоновской критики в адрес риторики в диалоге Горгий - отношение к правде. Это требование никогда не исчезало, однако состязающиеся ораторы Республики, как и служащие Империи по разным причинам вынуждены были делать уступки в этом пункте: первые, чтобы отстоять свою точку зрения, вторые, чтобы не подвергать опасности свою жизнь. Бескомпромиссное служение оратора правде и благу находит свое осуществление у Августина (doctr. chr. 4, 6-5, 8); правда, политическое сообщество заменяется религиозным, государственный этос, который никогда не был ясно определен, догматической истиной.
Образ мыслей II
Образ мыслей оратора должен достаточно полно соответствовать образу мыслей слушателей. Крайние примеры - различные мнения о Гракхах и Марии в зависимости от того, произносится речь в сенате или перед народом, или более частое обращение к богам в речах перед народом. Маскировка собственного мастерства перед лицом публики, которую не волнуют культурные вопросы, относится сюда же[18]. Цицерон в своих речах избегает даже слова philosophia.
С другой стороны, к счастью, не так малочисленны случаи, когда оратор с успехом выступал против привычных взглядов своих адресатов: Катон в своей речи За родосцев отважно нападает на римскую superbia, "надменность", и воинственность; ловко и мужественно молодой Цицерон атакует любимца Суллы Хрисогона и бичует ожесточение эпохи, когда уже стало привычным, что ежедневно гибнут римские граждане (Pro S. Roscio Amerino). Речь Цицерона За Марцелла - не придворная похвала милосердию государя, а достойная уважения попытка республиканца заставить Цезаря служить Республике[19]. Впечатление, что Цицерон часто стучался в открытые двери[20], основывается на оптическом обмане. Ему удавалось столь однозначно представлять даже проблематичные ситуации, что и серьезные исследователи принимают разработанные Цицероном судебные дела за более простые, чем те были на самом деле.
В императорскую эпоху политическая и судебная речь теряют вес и влияние, однако это вовсе не значит гибель этих жанров. Более того, похвальная речь в Панегирике обретает обширную тему изображения добродетелей государя: тон задает речь Плиния к Траяну. Поздняя античность также дает достойные примеры политической речи и публицистики: знаменитейший пример спор об алтаре Победы между Амвросием и Симмахом. И, наконец, проповедь делает речь вместилищем христианской протрептики.
Духовная значимость речи основывается не в последнюю очередь на том, что она - в силу лежащей на ораторе задачи считаться с общепринятым - отражает мировоззрение оратора и его публики таким способом, который почти не дает почувствовать различие между ними. В особой мере это осложняет интерпретацию: однако стоит за множеством часто тривиальных общих мест уловить тонкие нюансы, в которых оратор опережает своего адресата (или адресатов) и хочет его наставить. Нужны осторожность и осмотрительность, чтобы установить, где в каждом конкретном случае коренится искомое расхождение между мыслью оратора и публики. Интерпретация образа мыслей латинских ораторов - задача, для решения которой особо необходимо сотрудничество филологов, юристов и историков древнего мира.
Общие положения
Философы поздно получают доступ в Рим и неожиданно скоро должны вновь его покинуть. В 173 г. до Р. Х. выдворяют эпикурейцев Алкея и Филиска, в 161 г. запрещают преподавателям риторики и философам пребывание в Риме, в 155 г. знаменитое "философское посольство" слишком поспешно отправляют домой - это еще можно извинить ранними временами. Но что можно сказать, если к концу I в. до Р. Х., когда римская и греческая культуры - уже единое целое, происходят подобные вещи? Путь философии в Город и даже на императорский трон - в лице Марка Аврелия - оказался особенно длинным.
Жестокость изначального сопротивления показывает, что привлекательность философии для молодежи была оценена верно. Уже в 155 г. академик Карнеад своими знаменитыми парными речами - за справедливость в политике и против нее - дал большому количеству молодых людей захватывающий пример беспредрассудочного мышления одиночки и его способности оказывать влияние своими мыслями на других; римляне старого закала при этом почувствовали, какая опасность грозит государственным устоям.
Уже тогда возник конфликт между двумя важными чертами римского характера: ярко выраженное государственничество и не менее глубокое чувство личности и ее прав. C одной стороны, идет борьба за то, чтобы сознательно завершить и обосновать освобождение индивидуума, неизбежное с момента проникновения эллинистической культуры в Рим. С другой, эмансипация личности обостряет противоположную проблему: развитие государства в мировую державу делает вопрос о моральных устоях этой державы и ее положении в мировой истории все насущнее. В решении обеих задач обращаются за советом к греческой философии, где его и находят, не слишком печалясь о барьерах между школами и о систематичности.
Несмотря на пресловутое римское предпочтение практической морали, философский интерес римлян - вопреки распространенному мнению - не ограничивается этикой и политикой. Диалектика и логика еще в республиканскую эпоху помогают проникнуть в суть понятий и оценить их воздействие на право и речь - эту жизненную стихию римского общества. После того как революция и принципат лишили жизненный стиль политика привлекательности для отдельного лица, взор обращается не только вовнутрь, чтобы открыть для себя психологические тайны, но и вовне - с помощью физических методов пытаются понять природу и осуществить призвание человека к созерцанию неба - к чистому познанию.
Конечно, долгое время философская литература римлян исчерпывается во всех областях "прикладной философией" - здесь дидактическая поэзия, диалог, эссеистика и переписка достигают изрядной литературной высоты, - и их специфические философские достижения будут научно сформулированы лишь позднее. Однако они достаточно весомы. Опыт, выраженный в римской литературе еще не философски, к концу античности кристаллизуется в философию личности, времени, истории.
Греческий фон
Для философской сферы также характерно отталкивание от современности. На досократиков смотрят сквозь эллинистическую призму[1]. Даже и классиков греческой философии - Платона, Аристотеля, Теофраста - знают прежде всего через посредство их школ и наук, на которые те наложили свой отпечаток[2]. Как правило, для восприятия нужен солидный мост[3] (см. раздел Римское развитие). Однако всем эпохам в Риме свойствен чисто сократовский подход, нацеленный на овладение бытием.
С литературной точки зрения особенно плодотворны академический скепсис Цицерона и эпикуреизм Лукреция в позднереспубликанский период; в первые два века по Р. Х. - Стоя[4], еще во втором столетии - средний платонизм, с середины третьего - неоплатонизм; наконец, к этому прибавляется аристотелевская логика.
Временное преимущество греческой литературы перед римской под конец снова проявится в области платонизма, чьи, вероятно, величайшие представители - язычник Плотин и христианин Ориген - творят в III в., в то время как для латинской литературы серьезное восприятие их работ можно будет отметить в достойном упоминания масштабе только в IV в. (правда, оно даст поразительно самостоятельные плоды, чей римский характер наложит свой отпечаток на европейскую философию).
Римское развитие
Герольды философии в Риме - поэты. Их вдохновляет культура нижней Италии и Сицилии - драматурги и философы. Соответственно Эннию снится "пифагорейский" сон, и он латинизирует таких различных авторов, как Эпихарм из Сиракуз и Евгемер из Мессены (Мессина). Просветительский тон последних иногда дает отклик у Пакувия с Акцием. Вообще латинская трагедия - эллинистически-еврипидовского покроя и является одновременно и введением в миф, и предварительной ступенью школы мировой мудрости. В римской комедии также чувствуются философские аллюзии.
Победа над Македонией (168 г. до Р. Х.) доставила в Рим громадные книжные сокровища. Характерно, что прежде всего, открывают для себя практическое домоводство такого скромного сократика, как Ксенофонт, чье значение для римской духовной жизни заслуживает высокой оценки. То, что философия - диалог и нацелена на деятельный самоанализ, римляне узнали от Сократа; в этом отношении они ближе к нему, чем некоторые корифеи греческого системотворчества.
В кружке Сципионов греческая мысль в Риме находит твердую опору. Она воспринимается в своей воспитательной и гуманизирующей роли. Политические связи с Пергамом и Родосом ведут к контактам со стоицизмом. Эта школа находит понимание прежде всего в смягченной форме, приспособленной для высшего общества: Панэтий, основной представитель Средней Стои, близок к Сципионам; его ученик Посидоний Родосский обладает значительными связями в Риме. Наряду с родосским царит влияние Пергама: стоик Кратет с Маллоса открывает в Риме школу[5]. Римский менталитет и Стоя сходятся прежде всего в моральной строгости и готовности принести жертву государству. Меньше могут помочь римлянам далекие от жизни парадоксы, которым охотно предаются мыслители этой секты. Стоя оказывает влияние на многие научные области: на астрологию и веру в судьбу (Манилий), натурфилософию (Вергилий, Овидий, Сенека), филологию и герменевтику (Элий Стилон, Варрон и все позднейшие), логику, диалектику и философию права (Сервий Сульпиций Руф, Цицерон).
Такие фигуры, как Катон Младший, делают стоический жизненный стиль символом республиканства; сенаторы и в I в. по Р. Х. утешаются им в несчастиях своего сословия и учатся с его помощью сохранять достоинство и внутреннюю независимость. Пройдет век в стоической оппозиции сената, пока цезари не перестанут противиться философии и начнут в своем роде революцию сверху, обосновав свою власть на этом направлении мысли, превратившемся между тем в мощнейшую духовную силу эпохи. Высшая точка этой революции - Марк Аврелий со своими написанными по-гречески размышлениями "К самому себе".
Академический скепсис, представляемый Филоном из Лариссы, и возобновленная Антиохом Аскалонским Древняя Академия находят отклик в Риме. Академической философией интересуются Г. Аврелий Котта (консул 75 г.), Л. Лукулл, Л. Туберон и особенно Цицерон. К перипатетике склоняются М. Пизон (консул 61 г.) и М. Лициний Красс (консул 70 г.).
Эпикуреизм[6] находит в Риме больше приверженцев, чем можно было бы ожидать для школы, далекой от государственной жизни; в особенности, наверно, потому, что он идет навстречу человеческой тоске по миру и покою, свойственной эпохе гражданских войн. В окружении Цезаря много эпикурейцев[7], но к этой школе относятся и республиканцы, и некоторые друзья Цицерона[8]. Центром становится берег Неаполитанского залива. Враг Цицерона Л. Кальпурний Пизон Цезонин (консул 50 г.), предположительно, владелец Villa dei Papiri в Геркулануме. Его протеже Филодем, последний великий схоларх, приспособил некоторые концепции к римской действительности, так что политическая деятельность перестала быть исключением. Но и не нужно было ничего менять: многие римляне удивительно хорошо умели корректно отправлять свои служебные обязанности, отвлекаясь от своих частных взглядов. От берегов Неаполитанского залива эпикурейское влияние достигает Вергилия, Горация и их друзей[9].
Что касается упомянутых великих поэтов, мы видим: между частной и публичной сферой есть расхождение; в первой могут доминировать эпикурейские настроения, во второй - стоические. Подобным образом Варрон в диалектике, теологии и натурфилософии стоик, в этике академик, М. Брут в этике стоик, в остальных сферах академик. Так называемая киническая диатриба оставила свои следы в творчестве Горация и "римского киника" Варрона. Здесь речь идет не о философской догматике, но в каждом конкретном случае - о самоощущении. К пифагореизму склоняются Нигидий Фигул и П. Ватиний; у Варрона, Вергилия, Овидия и Сенеки также можно обнаружить его следы. Здесь проявляется вообще важная для эпохи Империи религиозная сторона философии.
Эпикуреизм также выживает при цезарях[10]; в целом же за стоической (II-I в. по Р. Х.) следует платоновская волна. Наряду и вместе со средним и неоплатонизмом мистериальные религии, и прежде всего христианство, которому удается представить себя "истинной философией", становятся средствами обеспечить внутреннюю независимость индивидуума, пока цезари не отводят и этот поток на колеса собственной мельницы. Побочное явление, достойное упоминания, - солидарность с эпикурейской эмансипацией от предрассудков у христианских авторов, таких, как Арнобий и Лактанций: в борьбе против язычески-стоически-платоновской religio эпикуреизм и христианство - союзники.
Строго научный характер философская литература на латинском языке обретает только в позднеантичную эпоху (см. след, разделы).
Литературная техника
Поскольку в специальной литературе по философии долгое время монополия принадлежит греческому языку, латинские философские работы сначала по преимуществу носят экзотерический характер; их авторы хотят быть посредниками, служить общему образованию, публичности и медитативной практике, а не заниматься исследованиями.
Можно различить: дидактическую поэзию (см.), тематически сориентированный, литературно обработанный на потребу широкой публике дидактический трактат (напр., Cic. off.), философский диалог (таких у Цицерона немало), "односторонний" диалог (задуманный как помощь в самовоспитании или назидательное чтение - Сенека), близкое последнему философическое письмо (он же), рассчитанный на начинающих и дилетантов компендиум (Апулей), предназначенную для широкого круга читателей смешанную поэтико-прозаическую форму с литературными претензиями (Боэций).
После более или менее ничтожных в литературном отношении попыток отдельных писателей (примерно на рубеже II-I вв. до Р. Х.) Цицерон и Лукреций отваживаются (совершенно по-разному) обратиться к широким читательским кругам с латинскими общими работами: Лукреций предлагает изложение эпикурейской доктрины в поэтической форме, но в систематическом виде, Цицерон сочиняет целый ряд прозаических работ, которые, будучи распределены по отдельным темам, дают общий обзор основных направлений эллинистической философии. В отличие от Лукреция он не хочет обратить своего читателя в какую-либо философскую веру, а излагает различные точки зрения[11]. Эта недогматическая манера находит свое выражение в диалогической форме[12]. В отличие от платоновского диалога, здесь обмен реплик не помогает выработать каждую мысль, а дает возможность каждому участнику изложить свою позицию в связной речи (аристотелевский диалог). Разговор происходит в настоящем времени (автор по образцу Аристотеля может сам выступить его участником) или в прошлом (в духе Гераклида Понтийского, IV в. до Р. Х.). Работам предпосылаются личные предисловия (также по Аристотелю) и разработанная мизансцена (в платоновском духе). Литературные диалоги христианской эпохи - Octavius Минуция Феликса и работы Августина, написанные в Кассициаке.
Сенека перенимает диалогический принцип, но развивает его в двух направлениях: с одной стороны, к философскому письму, с другой, к своим Dialogi, где обнаруживаются только рудименты диалогической формы, как они типичны и для диатрибы. Из диалога автор формулирует только слова ведущего, на которые читатель должен ответить сам.
Общая отличительная черта римских философских работ - обилие практических примеров. Такой казуистический подход вообще-то отличает и римскую юридическую литературу. Это проливает свет на римский способ мышления: Геллий в своем споре с Теофрастом (1, 3, 21) упрекает его за чисто теоретический - без примеров - подход к проблеме.
В общем и целом литературные формы появляются в такой последовательности: относительно рано возникают филигранные синтезы, предназначенные для широкой публики (I в. до Р. Х.), затем расцветает казуистично-назидательная эссеистика в духе проповеди (I в. по Р. Х.), наконец, со значительным опозданием, специальная литература (дословные переводы, комментарии, разработки отдельных вопросов).
Необычная последовательность соответствует особому разделению труда между латынью и греческим, к которому мы сейчас и обратимся.
Язык и стиль
Греческий язык особенно долго остается языком профессиональной философии. Даже записные книжки и дневники, предназначенные для личных размышлений (Эпиктет, Марк Аврелий) пишутся на греческом. Латинский вариант попечения о душе, осуществленный Сенекой, кажется, сначала не добился должного признания. Учителя-философы, естественно, пользуются греческим языком как родным, а ревностный питомец, наконец, и сам начинает мыслить по-гречески, даже если он римский цезарь. Латинский язык профессиональной философии развивается тогда, когда знание греческого языка становится реже и среди образованных людей. Таким образом, латинский язык долгое время употребляется для экзотерических работ.
Правда, книги для неспециалистов - причем именно они - также наталкиваются на неблагоприятные языковые условия. Как язык без артикля и с ярко выраженным отторжением неологизмов, особенно в абстрактной области, латинский язык оказывает серьезное сопротивление при обсуждении философских проблем. После достижений первопроходцев Энния и Луцилия особенно велик вклад Лукреция и Цицерона: наконец становится возможным говорить по-латыни о философии.
Нужно благодарить этих великих писателей - а также косвенно и упрямую почвенность латыни - за то, что это достигается на человеческом языке, а не на оторванном от действительности научном жаргоне. Они представляют философию не in abstracto, а в наглядной и литературно привлекательной форме. Это заслуга, которая - по крайней мере что касается дошедших до нас текстов - не повторялась с таким блеском со времен Эмпедокла и Платона. Лукреций уже своим красочным словарем и выбором образов включает в свою обобщающую работу всю природу и историю культуры. В языковом мире Цицерона живет этический, исторический и правовой опыт римского народа в виде категорий и обязывающих примеров. Так языковое творчество обоих великих систематизаторов римской философии охватывает опытный мир в его пространственном и временном измерении. Уже манера обсуждения показывает, что речь идет не о бегстве в далекий от действительности мир понятий, но о типично римских вещах: духовном проникновении в реальность и ее преобразовании, в данном случае с помощью языковых средств.
Сенека остается верен этой человечной манере, однако он сообщает ей огонь пронзительной энергией своих сжатых колонов, делающих его вторым творцом латинской прозы. Его язык, вдохновленный риторикой, сопровождает человека на пути к самому себе.
Со II в. по Р. Х. язык преобразуется: Тертуллиан, решительно меняющий тогу адвоката на плащ христианского философа, расстается с врожденным страхом латинян перед отвлеченными существительными - с потрясающим успехом, чье эхо чувствуют и современные языки. Минуций Феликс и Лактанций еще раз пытаются спасти языковую культуру Цицерона в изменившихся условиях новой эпохи.
Переводы и комментарии Мария Викторина знаменуют возмужалость языка философии в Риме. Теперь ему по плечу предметно-научные притязания, и он может служить носителем тонких психологических наблюдений - напр., Августина - и строгой логики, скажем, Боэция. Латинское чувство формы ведь достаточно крепко для того, чтобы даже эти серьезные философы не мучили читателя своими произведениями. Как различаются жанры в зависимости от публики, будет подробно объяснено в разборе христианской литературы.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Философствовать нужно в немногих словах, не стоит отдаваться философии без остатка[13]. Эта максима Энния остается справедливой для Рима еще долгое время. Лукреций считает себя врачом; поэтические красоты своего текста он сравнивает с медом, которым врач мажет края чаши, чтобы заставить больных детей выпить горькое лекарство. Это сравнение показывает, что Лукреций невысоко расценивал зрелость своей публики.
Цицерон отдается философии, как он говорит, поправляя Энния, non paucis, "не в немногих <словах>". На самом деле ему нужно много слов, чтобы достичь своей цели - общего изложения. Он знает, что своими успехами обязан философскому образованию - причем никоим образом не только моральной философии; прежде всего он при этом имеет в виду формальное образование с помощью диалектики - его критика затрагивает философских писателей, которым не хватает логической выучки, и наука о праве также получает импульс к развитию в направлении рационализма. Его латинские работы в его глазах обладают образовательной миссией, кроме того, они должны заменить почтенные, но стилистически несовершенные труды его предшественников (Tusc. 1,6). Таким образом, читатели могут извлечь из его философических трудов пользу и для собственной речевой способности (off. 1, 2-3). Самосознание философствующего автора убедительно отражается в образе Сократа: за фигурами учителей в его больших диалогах - Сципиона в De re publica, Красса в De oratore - стоит Сократ, мудрый учитель искусству жить и умирать; не забыт и диалектик, и спорщик.
Сенека хотел помочь своим адресатам (в особенности Epistulae morales) в совершенствовании их философического образа жизни. Он говорит как проповедник и миссионер. И снова образ Сократа становится оселком: Сенека обставляет собственную смерть как подобие сократовской. Для позднейших философских авторов отношение к этой ведущей фигуре говорит нечто важное: для Апулея - полумистика, полушоумена - в Сократе важен ясновидящий знаток людей. Некоторые христиане настолько высокомерны, что в языческой философии - даже и в Сократе - видят только светскую гордыню; другие признают за высоко стоящими в моральном отношении язычниками значение примера. Одно понятно: собственная позиция по отношению к Сократу и подчеркивание определенных аспектов его образа многое говорит о самоощущении писателя-философа.
Образ мыслей II
Философия для римлянина вовсе не является непременно учением, которому он предается душой и телом. Скорее он позаимствует из нее категории, которые помогут понять и истолковать собственную жизнь и окружающую действительность. Крайний пример: если Энний видит в себе вновь родившегося Гомера, речь идет не о догматическом признании пифагорейского учения о переселении душ; он использует уже готовую философскую формулу, чтобы выразить свое само- и мироощущение. Греческое наследие воспринимается не как самостоятельная ценность, а как инструмент. Это верно также и для пределов восприятия стоицизма. Стоическая этика употребляется для того, чтобы описать и выразить собственную позицию по отношению к patria. Однако стоическую терминологию без церемоний сдают в архив, если эпикурейская лучше подходит для того, чтобы выразить самоощущение частного лица. Отношение к философии инструментально: ее понятия имеют смысл тогда, когда они помогают римлянину накопить или описать важный опыт.
Предмет философического размышления в Риме, с одной стороны, более ограничен, с другой, более протяжен, чем в традиционной философии. Более ограничен: этика обладает преимуществом перед физикой и логикой, хотя это обстоятельство подчеркивали более, чем оно того заслуживало. Разве не обнаруживаются в римской литературе буквально повсюду глубокие следы античной физики, и разве природе не посвящены целые произведения - подчас очень значительные? Что касается диалектики и логики, они находят применение в систематизации права и других научных областях.
Более протяжен: философический интерес римлян распространяется на новые проблемы, обычно не затронутые ранее, которые он если и не решает, то по крайней мере ставит. Философией права мы не обязаны римлянам, но они закладывают для нее основу своей державой и созданием римского права. Борьба за духовные основы универсального государственного и правового порядка постоянно приковывает взор к естественному - поверх положительного - праву, развитию которого содействовала Стоя.
С расцветом державы Александра и Римской Империи становятся актуальными историософские вопросы, которые начал ставить еще Платон. Равным образом нужно упомянуть стоических мыслителей и библейского автора эпохи эллинизма (Книга Даниила). Со времен Полибия, Цицерона, Вергилия, Саллюстия, Ливия, Трога, Флора римским читателям некуда деться от историософских вопросов; первый оригинальный римский мыслитель Августин частично решит их в традиции греческих Отцов Церкви; в любом случае фоном для его философии истории служит римская res publica, ее подъем и крах. Здесь опыт римской державности врастает в более крупный интеллектуальный контекст.
Проблемы психологии - включая бессознательное, творческие способности отдельного человека и его самостоятельной ценности - появляются в римской литературе в дофилософском виде; личность, долгое время основополагающая категория римского права, в поздней античности приковывает внимание как теологическая и философская проблема. Отдельный человек открывает себя как личность, оценивая собственную мысль как первый гносеологически надежный факт. Личное мироощущение обусловило и новое (линеарное, уже не циклическое) восприятие времени. Так Августину удается с неслыханно современной проницательностью понять субъективный характер нашего восприятия времени.
Общие положения
Письма первоначально писали на деревянных дощечках, навощенных с внутренней стороны, позднее на папирусе, который сворачивали, связывали и запечатывали. Частные почтальоны или знакомые брали на себя доставку.
Чтобы иметь возможность корректно интерпретировать литературные письма, нужно знать основную форму римского письма. В отличие от нашего обычая адресант стоит прежде адресата. Приветствие находится в начале, а не в конце: C. Iulius Caesar M. Tullio Ciceroni s(alutem) p(lurimam) d(icit), "Г. Юлий Цезарь горячо приветствует М. Туллия Цицерона". Если используется обращение, оно стоит не на первом[1], а на втором месте: самый знаменитый пример - начало Деяний апостолов: "Первую книгу написал я к тебе, Феофил,..". Классическая краткая форма римского письма - S. V. B. E. E. V. (= si vales, bene est, ego valeo, "если ты здоров, хорошо, а я здоров"). В конце письма стоит vale или аналогичное пожелание.
Литературные письма обыгрывают эти элементы, как и античную теорию письма (об этой последней см. раздел Образ мыслей I).
Письмо обретает значение, когда растет интерес к индивидуальному. Это непритязательная форма, рассчитанная на то, чтобы стать вместилищем самого разнообразного содержания. Определенные эпохи делают письмо литературным жанром и пользуются им для самых широких целей. Если литературная переписка со своей стороны серьезно формализуется и таким образом теряет обаяние непосредственности, что составляет ее исконную привлекательную черту, она все же остается оболочкой поэзии и прозы индивидуального самовыражения в Риме.
Греческий фон
То, что нам оставила в этом жанре эллинистическая эпоха, - по большей части, должно быть, стилизации или даже фальсификации: неподлинность писем Фаларида доказал в 1699 году Бентли (Dissertation upon the Epistles of Phalaris). Оспариваются в своей подлинности письма Исократа, Платона, чье седьмое письмо по большей части признается подлинным. Безусловна подлинность писем Эпикура, но здесь идет речь о трактатах в форме писем.
Из позднейшей эпохи мы располагаем письмами Юлиана Отступника, Либания, Синесия и Отцов Церкви. К "изящной словесности" относятся: Алкифрон (Письма рыбаков, Письма крестьян, Письма параситов, Письма гетер), Элиан (Письма крестьян), Аристенет (Любовные письма), Филострат (Любовные письма).
Римское развитие
Из доцицероновской эпохи нам известно письмо матери Гракхов, Корнелии, содержащее трогательное предостережение Гаю - не домогаться трибунской должности[2]. К сожалению, подлинность недостаточно надежна.
То, что мы располагаем перепиской Цицерона, - особая удача. Среди 864 писем четырех сборников 90 адресованы Цицерону. Письма современников могут служить фоном, на котором только и можно адекватно оценить искусство Цицерона. Разброс велик: от поспешно набросанных личных записок до официальных посланий, где взвешено каждое слово.
Превращение письма в литературный жанр у современников Августа осуществляется в стихотворной форме. Гораций создает этическое письмо как разновидность гекзаметрической поэзии, продолжающей его сатиры - на более высокой творческой стадии; Овидий - параллельно с проперциевым письмом Аретузы - элегическую форму послания героинь, сборник писем как энциклопедию женской души. Его письма из ссылки раскрывают тему тоски по Риму, но наряду с этим преследуют и практические цели.
У Сенеки прозаическое письмо достигает новой высоты и приобретает новый литературный блеск. Оно становится средством размышления и самовоспитания. Вовсе не случайность, что именно в эпоху ранней Империи "низкие" жанры - письмо, эпиграмма, басня - достигают литературных высот и полной зрелости.
Одновременно прозаическое письмо-посвящение завоевывает различные жанры, от специальной литературы до стихотворных сборников.
В ином ключе осуществляется литературизация у Плиния. Его переписка - зеркало его личности и общества, в котором он живет. Не в последнюю очередь она документирует гражданственное умонастроение автора и с известной долей непринужденности выставляет его в качестве примера.
Переписка Фронтона раскрывает его литературные и риторические замыслы, которые он ставит выше, нежели философию.
Позднеантичные сборники писем по числу книг и композиции примыкают к традиции Плиния. Они становятся - вспомним о Симмахе - больше общественным, нежели индивидуальным феноменом. У таких людей, как Сидоний, на наш вкус, слишком много бессодержательных комплиментов. Прирожденный корреспондент - Иероним. Его послания в высшей степени многообразны: от некролога до трактата. Он создает живой образ адресата или человека, вместе с которым он вместе жил и страдал. Письма Августина, напротив, куда меньше говорят о личности епископа, чем его Исповедь. Послания епископов служат - в продолжение новозаветных писем - прежде всего дидактическим и воспитательным целям.
Литературная техника
Не следует абсолютизировать разницу между "спонтанным" и "литературным" письмом.
Послания, адресованные сенату, могут иметь характер кратких речей. Но и в лаконичных частных посланиях у образованных авторов само собой разумеется тщательное построение письма, как Plin. epist. 1,11: начальный тезис: "Уже давно ты не посылаешь мне писем". Возражение: "Ты возразишь: "Мне нечего писать"". Аргументация: "Тогда все равно напиши мне, что тебе нечего писать, или хотя бы то, с. чего обычно начинали древние: "Ежели ты здоров, хорошо, а я здоров". Этого мне достаточно - ведь это главное". Peroratio: "Ты думаешь, я шучу? Я прошу тебя серьезно. Непременно дай мне знать, как у тебя дела, поскольку больше всего меня беспокоит неопределенность. Прощай". Некоторые письма Плиния столь кратки и филигранно отделаны, что их можно назвать "эпиграммами в прозе"[3].
В зависимости от содержания можно ввести жанровые подразделения: поздравления, утешение, рекомендательные письма (что последние считались особой группой, показывает их объединение в Cic.fam. 13).
Форма письма может быть использована как оболочка: есть публицистические письма, дидактические письма и целые трактаты в форме письма, посвятительные письма, письма от лица вымышленной фигуры и под псевдонимами. Поэтические послания Горация занимают среднее положение между сатирой, дидактическим письмом и частным письмом; их нет возможности подогнать под единую схему.
В литературный жанр развиваются романы в письмах, любовные письма, мимические письма. Они восходят к риторической этопее. Побочное явление в стихотворной форме - созданный Овидием жанр письма героини.
Язык и стиль
Самый широкий разброс у Цицерона: от повседневной речи до высокой риторики. В зависимости от адресата и темы стиль меняется вплоть до тончайших нюансов. Критерии публичного или частного характера - применение клаузул, приведенные (или опущенные) звания и даты, обращение к эллипсису или намекам, понятным лишь одному читателю - адресату. Самые интимные письма обильно употребляют повседневную речь, пословицы, греческие вставки или цитаты, загадки или аллегории. Есть спонтанные игры со словами, как латинскогреческое образование facteon. Официальные послания содержат звание и дату; вежливее всего переписка между врагами (напр., Антонием и Цицероном).
Образ мыслей I. Литературные размышления
Определенные основополагающие черты имеют силу, по античной концепции[4], для всех писем: особая brevitas[5]; вытекающее из нее требование по возможности ограничиться одной темой соблюдает, кажется, только Плиний. На том же самом основании письмо должно отказаться от риторического декора, но не от приятности (gratia sine ostentatione: Iul. 446, 15).
Письмо - образ собственной души (Demetr. 227; Sidon. Ар. 7, 18, 2). Письма - разговор между отсутствующими, или диалог наполовину. Это обусловило их коммуникативный характер, их близость к повседневному языку (образованных людей, без вульгарности; Cic. fam. 9, 21, 1). Длинных периодов избегают; асиндетон украшает письмо (Philostr. vit. soph. 2, 24, 1). Письмо должно соответствовать адресату (аспект, который Кассиодор в своих Variae возводит в принцип). Поэтому во многих случаях непозволительны философические тонкости. Способ написания любовных писем излагает Овидий (ars 1, 467 сл.).
Цицерон различает несколько жанров письма, в особенности publicae и privatae ("официальные" и "частные", Cic. Flacc. 37). В других случаях он перенимает классификацию на простые фактические сообщения и письма, которые воздействуют на чувства. Последние распадаются на genus familiare et iocosum и genus severum et grave ("дружественный и шутливый" и "серьезный и важный род", ср. Cic. fam. 2, 4, 1 сл.; 4, 13, i; 6, 10, 4).
К genus iocosum близок тип, не содержащий никакого сообщения, но служащий только для общения. Его не следует низко расценивать: здесь пишущий и получатель дарят друг другу самое дорогое, что у них есть - время (ср. раздел Литературная техника).
Образ мыслей II
Частные письма Цицерона не дают идеологически четкого образа своего автора; зато они позволяют читателю разделить радость и печаль пишущего. Это большое исключение. Не следует обращать против автора заметные то тут, то там проявления слабости и упадка духа. Кто знает: не приходил ли иногда в отчаяние, скажем, и Цезарь?
Гораций ведет своих читателей (по большей части молодых людей из окружения Тиберия) мягко и вежливо, но без обиняков к моральному пониманию того, что значит recte vivere, "жить правильно". В утонченности этих мастерских стихов, чье литературное достоинство еще не оценено вполне, философическое послание нельзя отделить от его филигранной формы. Истина и красота образовали здесь классическое единство.
Напротив, героини Овидия не стремятся к внутреннему равновесию, они не желают ни поучать, ни принимать чужих поучений. Эти элегические послания - скорее зеркало женской души, хотя (и даже именно) заблуждающейся. Его стихи из ссылки (которые легко по многим аспектам сопоставить с Героидами) проливают свет на тему разлуки с точки зрения мужчины; однако к этому прибавляется намерение растрогать адресата, добиться того, чтобы автора призвали обратно в Рим. Здесь открыта бессмертная тема - тоска по Риму.
Сенека не желает оставлять читателя в покое, он должен все время его встряхивать. Тот должен найти себя в жизни, прожитой сознательно и напряженно. В Героидах Овидия риторика служила для вымеривания душевных глубин; здесь пусть она послужит воспитанию и самовоспитанию. Волю нужно заставить действовать.
Главная тема переписки Плиния - добродетели, но не философа, а гражданина и чиновника; в этом отношении она необходимый противовес Панегирику, восхваляющему добродетели государя. Побочно возникает образ тогдашнего общества и писателя - более стилизованный, чем у Цицерона; сборник Плиния уже по замыслу произведение искусства.
Письма эпохи поздней античности не всегда содержательны; в них господствуют ценности аристократического круга, школы или церкви; но для историка поучительно и это. Иногда, однако, можно почувствовать пульс времени: учитель риторики Фронтон не может оправиться от своей горькой утраты - его ученик Марк Аврелий обратился к философии. Другой исторический перелом отражается в переписке, которую ведут дитя мира Авзоний и его ученик Паулин, принявший монашество - здесь прекрасная форма все более и более воспринимается как показатель неистинности. В отличие от последовательно беспредметной переписки позднеантичной аристократии и некоторых из ее христианских подражателей (особенно в Галлии) у ведущих Отцов Церкви царит подчеркнутая целесообразность. Кроме того (у Иеронима в особенности) мы обнаружим личную интонацию: этот последний дает нам со всей мощью прирожденного сатирика увидеть воочию великие доблести и малые ошибки своих братьев и сестер во Христе.
Жизнь, датировка
М. Туллий Цицерон родился в 106 г. до Р. Х. в Арпине. На его детские годы приходится стремительная карьера его земляка Г. Мария, которому позднее он создаст памятник в стихах. Как Марий, Цицерон также homo novus, однако, в отличие от победителя тевтонов он обязан успехами только своему образованию и талантам в духовной сфере. Он изучает в Риме греческую риторику, слушает на Форуме влиятельнейших римских ораторов и берет уроки у сведущего в праве авгура Кв. Муция Сцеволы, зятя Г. Лелия. Живые воспоминания Сцеволы о кружке Сципионов не замедлили произвести самое глубокое впечатление на юношу, как покажет позднее оболочка его диалога De republica. На философские занятия его вдохновляет Филон из Лариссы. Этот скептический академик, который с 88 г. обосновался в Риме, обучает его среди прочего и рассмотрению спорного случая с двух противоположных точек зрения (in utramque partem disputare) - упражнение, чья польза для риторической inventio очевидна. После смерти Филона (85 г.) Цицерон становится учеником стоика Диодота, которому он дает возможность прожить всю долгую старость в своем доме.
Только после долгих лет учебы оратор выходит на публику; вероятно, это не случайно происходит тогда, когда Сулла восстановил оптиматскую республику. И в особенности способствует его стремлению быть на виду речь За С. Росция Америйского, в которой Цицерон мужественно напал на любимца Суллы. В то время создается и риторический учебник De inventione, от которого в более зрелые годы оратор решит отмежеваться.
Деятельность адвоката, которая вредно отражается на здоровье Цицерона, он прерывает образовательной поездкой в Грецию и Малую Азию (79-77 гг.). Полгода он учится в Афинах у Антиоха Аскалонского, руководившего тогда Академией. В своем скорее догматическом платонизме этот мыслитель сближается со Стоей. Из учителей риторики, с которыми Цицерон вступает в контакт во время своего путешествия, самая крупная фигура - Аполлоний Молон, преподающий на Родосе. Этот последний освобождает оратора от юношеских крайностей и наделяет его более щадящей разговорной техникой - громадная помощь в его карьере оратора.
Уже в 76 г. мы видим Цицерона квестором в Лилибее (Сицилия). Его большой пыл в отправлении своей должности остается - как он с некоторым разочарованием устанавливает задним числом - незамеченным в далеком Риме. И с этого момента он концентрирует свои усилия на столице. Во время консульства Помпея и Красса он собирает обильный компрометирующий материал против Г. Верреса, бывшего в свое время пропретором в Сицилии, и принуждает его удалиться в добровольное изгнание. Будучи избран претором (66 г.), он в своем знаменитом зерцале полководца За закон Манилия выказывает себя сторонником Помпея. Консульство 63 года, во время которого Цицерон проявил и бдительность, и отвагу, одновременно и высшая точка, и поворотный пункт его карьеры.
В следующие годы он должен защищаться от обвинений в казни катилинариев и наконец (58-57 гг. до Р. Х.) отправиться в изгнание. После возвращения выходят в свет самые значительные труды: De oratore 55 г, De republica 54-51 г., и мастерские речи: In Pisonem, Pro Milone. Это время (обычно преувеличивают ту меру досуга, которую оно давало Цицерону) заканчивается проконсульским наместничеством в Киликии (51- 50 гг.) и последовавшей за ним гражданской войной - неплодотворные годы, навязавшие весьма неблагодарную роль этому прирожденному стороннику мирной гражданственности.
После того как Цезарь принял под свое покровительство бывшего противника (47 г.), тот в исполненных скромного изящества речах, искусно лавируя между похвалами властителю и республиканским свободомыслием, высказывается перед его лицом за бывших помпеянцев. Риторические трактаты (Brutus, Orator) выявляют спор Цицерона с аттицистами. Тяжелое потрясение он испытывает после смерти дочери Туллии в феврале 45 г. Скорбь становится новым творческим импульсом: он сперва пишет утешение к самому себе, а затем, практически один за другим, - целый ряд теоретических трудов, в которых он упрочил за римской литературой почти все сферы философии.
После гибели Цезаря этот республиканец с ожесточением отдается борьбе против Антония. Своим терпким языком и красочной предметностью Philippicae знаменуют новую фазу его развития. Включенный в проскрипционный список Антонием и Октавианом, величайший римский оратор в 43 г. падает жертвой жестокого убийцы. Его голову и руки выставляют для всеобщего обозрения на форуме. Это тот самый год, когда смерть подстерегла и обоих консулов, - событие, которое символически можно считать концом республики. Будущее принадлежит той власти, которая сделала свои первые шаги, когда Цицерон был еще ребенком и чье усиление этот сторонник тоги должен был наблюдать в течение всей своей жизни - власть профессионалов шпаги. Только это новшество Мария делает возможным политическое развитие I в. до Р. Х., ведущее от армий, содержимых на средства частных лиц, к военной диктатуре.
Цицерону предъявляли упрек в том, что он выступал " последовательно как демократ, как аристократ и как орудие монархов"[1]. И на самом деле в ранней речи За Секста Росция Америйского он выступил против любимца Суллы Хрисогона, а потом стал убеждать народ отклонить популярный аграрный закон; в речи За закон Манилия он прославляет полководчество Помпея, а в За Лигария - мягкость Цезаря. Однако нужно видеть и то, что Цицерон, происходящий от римских всадников, постоянно представляет интересы своего сословия, будучи вынужден заниматься этим по-разному в связи с переменой обстоятельств, если он вообще не хочет отказаться от политической деятельности. Он правильно понял значение всадников - Август тоже будет опираться на них. То, что в карьере Цицерона так много темных пятен, - напр., он должен защищать своего злейшего врага Габиния (с чувством удовлетворения узнаешь, что речь была не блестящей) - стоит поставить в вину не столько отдельному человеку, сколько запутанным политическим обстоятельствам позднереспубликанской эпохи. Homo novus - без поддержки в аристократических фамильных кланах, а также без финансовых средств какого-нибудь Красса - не может быть слишком разборчив в выборе своих подзащитных: адвокатская практика - единственное средство обрести связи, необходимые для политической карьеры. Наряду с его партийностью сословного порядка неизменна и верность республиканскому государственному устройству; и в молодые, и в зрелые годы он на стороне сената против Цезаря, как и в старости - на стороне сената против Антония. Перед лицом диктатора Цезаря он отстаивает дело приверженцев Помпея и со скромной гордостью признает самого себя помпеянцем. Он пытается до самого конца склонить сначала Цезаря, а потом его наследника, на сторону любимой паче всего республики.
Речи, трактаты и письма Цицерона - бесценные документы уже в силу одного того, что они свидетельствуют о его эпохе. Но вдобавок они расширяют духовный горизонт римского мира в различных направлениях. Цицерон закладывает в Риме основы эстетически притязательной литературы о философии политики, этики, права и ораторского искусства. Его образ римской республики, конечно, идеализирован, но выношен собственным политическим опытом и знанием дел. Ему было дано успеть выразить многое, прежде чем все это окончательно ушло из жизни. Однако это вовсе не ретроград-мечтатель. Многие мысли, о которых ранее в Риме (по крайней мере так) не слышали, - посев для будущего.
Обзор творчества 1: периоды творчества
Попытка расклассифицировать творчество Цицерона по эпохам легче всего удается для риторических произведений: De inventione (81 /80 г. до Р. Х.) относится к ранней эпохе (I), De oratore (55 г.) к среднему периоду (II), Brutus и Orator (оба 46 г.) приходятся на поздний (III)[2]. Философские произведения, которыми он, правда, начинает заниматься позже, могут уложиться в эти же хронологические рамки: De re publica (и De legibus, возможно, позднее переработанный трактат) относятся ко второму, а остальные[3] - к третьему периоду. Самые старые из сохранившихся писем[4] Цицерона - от 68 года; таким образом они в основном относятся ко второму и третьему периодам.
Для речей[5] наиболее целесообразно разделение на десять периодов. Путешествие на Восток (79-77 гг.) отделяет второй от первого. Третья группа начинается с Веррин (70 г. до Р. Х.); претура и консульство соответственно отмечают четвертую и пятую фазу. Вокруг ссылки (58-57 гг.) группируются шестой и седьмой периоды; восьмой - период зрелости (55-52 гг.). Речи к Цезарю как девятая группа и Филиппики как десятая замыкают этот ряд.
Обзор творчества 2: речи
Pro Quinctio (81 г.)
Цицерон представляет в частном процессе П. Квинкция против С. Невия, которого защищает знаменитый адвокат Гортензий. Некоторые части этой речи утрачены.
Pro S. Roscio Amerino (80 г.)
В своем первом уголовном процессе Цицерон представляет молодого Росция из Америи, обвиненного в убийстве отца. Хрисогон, любимец Суллы, ответствен среди прочего за то, что отец Росция был внесен в проскрипционные списки, и после его убийства приобретает имения Росция - ставшие государственной собственностью - за чрезвычайно низкую цену. Поскольку он весьма заинтересован в осуждении сына, никто из адвокатов с репутацией не отваживается защищать Росция. Цицерон мужественно берет на себя тяжелую задачу и с отменной ловкостью добивается оправдания обвиненного.
Pro Q. Roscio comoedo (вероятно, 76 г.)
Речь За актера Росция сохранилась лишь частично. Хотя Цицерон учился на Родосе у Молона экономному использованию своих сил, эта речь (произнесенная непосредственно после учебы) носит особенно яркий отпечаток азианийского стиля; может быть, для того, чтобы побить оратора Гортензия его же собственным оружием.
Pro Tullio (72 или 71 г.)
Речь За Туллия сохранилась тоже лишь в отрывках. Двое соседей-землевладельцев спорят о пограничной полосе. Цицерон ведет процесс против Фабия, чья шайка убила двух рабов Туллия.
In Verrem (70 г.)
После названных речей, еще близких к азианическому стилю, Цицерон в Верринах обретает собственную манеру (третий период). Г. Веррес как пропретор в 73-71 гг- бесстыдно вымогал деньги у жителей Сицилии. Цицерон в In Q. Caecilium divinatio утверждает за собой право выступить обвинителем против Верреса, и уже во время первой сессии (actio prima) короткой, но содержательной речью от 5.8.70 г. до Р. Х. (а также допросом свидетелей и чтением показаний в течение девяти дней) заставляет Верреса уйти в добровольное изгнание. Неоспоримый материал, предназначенный для второй сессии, Цицерон публикует позднее, расклассифицировав по разделам и риторически обработав, в пяти книгах (Depraetura urbana, De iurisdictione Siciliensi, De re frumentaria, De signis, De suppliciis). Они содержат настоящие жемчужины латинского повествовательного искусства.
Pro M. Fonteio (69 г.)
Фрагментарно дошедшая речь за Фонтея - по содержанию противовес речам против Верреса. К сожалению, Цицерон защищает должностное лицо, чей стиль управления провинцией вряд ли существенно отличался от манеры Верреса.
Pro A. Caecina (вероятно, 69 или 68 г.)
В полностью сохранившейся речи За Цецину речь идет о притязаниях на земельный участок; это источник наших сведений о позднереспубликанском праве собственности. Цицерон сам приводит этот текст в качестве примера простого стиля (orat. 102). Возможно, это его последнее выступление по частноправовому вопросу; отныне он будет заниматься только самыми важными делами.
De lege Manilla (De imperio Cn. Pompei: 66 r.)
Четвертый период цицероновского красноречия начинается с первой его речи о вопросе государственной важности, которую он произносит как претор. По предложению народного трибуна Г. Манилия Помпей должен в войне против Митридата и Тиграна получить верховное командование, управление провинциями Вифинией и Киликией, а также полномочие заключать мир и союзы по собственному усмотрению. Кв. Гортензий и Кв. Катул высказывают опасения относительно такой концентрации власти в руках одной личности. Цицерон, напротив, указывает на необходимость и трудность войны против Митридата, для ведения которой Помпей особенно пригоден. Эта в значительной мере эпидейктическая речь - блистательный образец "зерцала полководца", местами почти "зерцала государя".
Pro A. Cluentio Habito (66 г.)
Клуэнций якобы отравил своего отчима Оппианика; кроме того, восемь лет тому назад он возбудил против отчима уголовный процесс за то, что тот хотел отравить его (Клуэнция); тогда Оппианик был признан виновным и должен был отправиться в изгнание; теперь Клуэнцию ставят в вину, что тогда он подкупил судей. Цицерон в этой речи пускает в ход свою превосходную тактику. Потом он скажет, что ему удалось пустить пыль в глаза судьям (Quint, inst. 2, 17, 21).
De lege agraria (63 г.)
Теперь - в рамках пятого периода - следуют консульские речи. Из четырех речей De lege agraria вторая и третья сохранились полностью, первая - частично. Цицерон обращается против инспирированного Цезарем аграрного законопроекта П. Сервия Рулла (от 64 г.) создать комиссию десяти мужей с далеко идущими полномочиями, чтобы продать государственные земли и на вырученные деньги купить территории в Италии для основания колоний.
Pro Rabirio perduellionis reo (63 г.)
Пособник Цезаря, народный трибун Т. Лабиен, обвиняет сенатора Рабирия в том, что во время восстания 100 г. тот убил народного трибуна Л. Аппулея Сатурнина. Цицерон срывает замысел Цезаря отпугнуть осуждением Рабирия сенаторов от сопротивления революционному движению.
In Catilinam (произнесены в 63 г.; опубликованы в 60 г. в обработанном виде)
Четыре речи против Катилины делятся на две пары. Обе первые Цицерон произносит в ноябре, одну в сенате, другую перед народом. Первая речь достигает своей цели только частично: Катилина покидает город - однако без своих приверженцев. В двух следующих речах Цицерон обращается против сторонников Катилины и требует их наказания. Третью речь он произносит 3 декабря перед народом, четвертую - 5 декабря на заседании сената. В речах к народу Цицерон сообщает о событиях, в сенатских больше аргументации: здесь речь идет о том, чтобы повлиять на принятие решений. Смертного приговора катилинариям удалось добиться Катону 5 декабря.
Pro Murena (63 г.)
Провалившийся соперник по консульским выборам 62 г. обвинил Мурену в недозволительных способах воздействия на избирателей. Остроумная, произнесенная с большим подъемом речь - достаточно вспомнить о великолепных выпадах в адрес стоиков и юристов - приводит к оправданию.
Pro Sulla (62 г.)
Шестой период цицероновского красноречия - "перед изгнанием" - начинается в 62 г. Сулла был обвинен в участии в заговоре Каталины. Цицерон берет на себя его защиту - факт, который сам по себе действует в пользу подсудимого. Где недостает материалов в пользу последнего, используется сопоставление с революционерами. Обвиняемый был оправдан.
Pro Archia (62 г.)
Гражданские права поэта Архия из Антиохии оспариваются на основании lex Papia (65 г.), поскольку Архий не был внесен в цензовые списки. Защитник не имел возможности сослаться на законы или документы; таким образом он говорит вообще о важной роли образования и поэзии в римском обществе - текст, достойный того, чтобы его прочесть. Величественная рама позволяет добиться того, чтобы крохотный вопрос о гражданских правах поэта разрешился сам собой - если бы у него не было гражданских прав, их нужно было бы дать в силу заслуг.
Pro L. Valerio Flacco (59 г.)
Против Флакка возбужден процесс о лихоимстве за его управление провинцией Азией. Поскольку пункты обвинения невозможно опровергнуть, Цицерон пытается высмеять свидетелей или скомпрометировать их личность. Окончательный успех достигнут двойной амплификацией и обобщением: решающими в оценке личности Флакка являются его заслуги; кроме того, его осуждение затронуло бы всех добропорядочных людей (boni).
Oratio cum senatui gratias egit (57 г.) и Oratio cumpopulo gratias egit (57 г.)
Седьмой период охватывает речи, созданные после возвращения из изгнания. В двух отдельных, но родственных по содержанию речах Цицерон благодарит сенат и народ за то, что его призвали обратно, клеймит своих противников, консулов Габиния и Пизона, и оправдывает свое собственное поведение. Вторая из этих речей, вероятно, не была произнесена: ее опубликовали как брошюру.
De domo sua adpontifices (57 г.)
Когда Цицерон был в изгнании, Клодий разрушил его дом и воздвиг на его месте храм Свободы. Коллегия понтификов должна была принять решение о правомерности освящения. Цицерону удалось добиться возврата своего земельного участка. По мнению Моммзена, с точки зрения государственного права это обстоятельнейшая и значительнейшая речь; Цицерон также относит ее к числу своих лучших и хочет, чтобы жадная до знаний молодежь имела возможность ее прочесть (Att. 4, 2, 2).
De haruspicum responsis (56 г.)
Гаруспики расценивают подземный гром как признак осквернения священной земли. Клодий связывает это со строительной деятельностью Цицерона на том месте, где был храм Свободы. Оратор, естественно, утверждает, что слова жрецов относятся к самому Клодию.
Pro Sestio (56 г.)
В 57 г. Сестий особенно деятельно высказывался за возвращение Цицерона. В отместку за это Клодий на основании lex Plautia возбуждает против Сестия процесс de vi. Цицерон говорит - как часто и в иных случаях - последним среди других защитников и добивается оправдания. Защита Сестия служит одновременно самооправданием и изложением собственной политической программы.
In P. Vatinium (56-54 г.)
В этой импровизированной и позднее переработанной речи из процесса против Сестия Цицерон допрашивает свидетеля обвинения Ватиния и обрушивается на него с нападками.
Pro M. Caelio (56 г.)
М. Целий был обвинен de vi. После того как обвиняемый и Красс ответили на само обвинение, Цицерон занялся свидетелем Кв. Фуфием Каленом и соучастием Целия в убийстве главы александрийского посольства, философа Диона. Цицерон пытается обелить Целия и дискредитировать свидетельницу обвинения, Клодию.
Deprovinciis consularibus (56 г.)
В силу решений сената и народа Цицерон должен выступить на стороне триумвиров: необходимо продлить наместничество Цезаря в Галлии. Одновременно у него есть возможность внести предложение отозвать его врагов Габиния и Пизона; он клеймит их ошибки в управлении провинциями. Этой речью Цицерону удается добиться сближения с Цезарем.
Pro L. Cornelio Balbo (56 г.)
Помпей даровал гражданские права одному из сторонников Цезаря, Бальбу из Гадеса. Успех его карьеры дает повод возбудить против него судебное преследование на предмет законности этих прав и равным образом задеть его покровителей Помпея и Цезаря. Цицерон произносит заключительную защитную речь; ему таким образом предоставляется возможность дальнейшего сближения с Цезарем. Изменение курса официально оправдывается стараниями об установлении согласия.
In L. Calpumium Pisonem (55 г.)
В 55 году начинается высший расцвет творчества Цицерона. По настоянию Цицерона (prov. cons.) Пизон был вынужден оставить свою провинцию раньше, чем он рассчитывал; он напал на Цицерона в сенате. Поскольку его обвинения частично не могли быть опровергнуты, Цицерон прибегает к средству личной инвективы (здесь мы имеем образец этого жанра). Он сравнивает себя с Пизоном (не скупясь на похвалы в свой адрес) и ставит противнику в вину прежде всего приверженность эпикурейской школе[6]. Влиятельному Пизону эта тирада не повредила: в 50 г. он становится цензором.
Pro Cn. Plancio (54 г.)
Планций, поддерживавший Цицерона во время его изгнания, призван к ответу своим конкурентом на эдильских выборах, Ювенцием Латерентом, за недозволительные приемы обращения с избирателями. За него говорят его прошлое и его заслуги перед Цицероном. Здесь мы можем познакомиться с топикой процесса de ambitu.
Pro M. Aemilio Scauro (54 г.)
Цицерон защищает Скавра от обвинений в лихоимстве в бытность пропретором в Сардинии (речь сохранилась фрагментарно).
Pro C. Rabirio Postumo (54-53 г.)
Рабирий, должно быть, был соучастником Габиния[7] в лихоимсте в Александрии. Цицерон объявляет процесс неправомерным, а свидетелей - не заслуживающими доверия; он прославляет дружескую верность, существующую между Цезарем и обвиняемым. Это приводит к оправданию (вероятно, незаслуженному).
Pro T. Annio Milone (52 г.)
Милон, направляясь в Ланувий, в дороге сталкивается со своим - и Цицерона - смертельным врагом Клодием; в возникшей потасовке того подстерегает смерть. Помпей, тогда консул без коллеги, руководит процессом против Милона. Приверженцы Клодия пытаются помешать Цицерону произнести его речь. Милон отправляется в ссылку в Массилию. Свою неудачную речь Цицерон позднее заменил шедевром. Его защита глубоко эшелонирована: совершили убийство рабы Милона (status coniecturalis); это было не убийство, но необходимая оборона (status finitionis); Милону как тираноубийце подобают божеские почести (status qualitatis)[8].
Pro Marcello (лучше De Marcello - 46 г.)
Речи, произнесенные перед Цезарем, охватывают предпоследний (девятый) период цицероновского красноречия. М. Клавдий Марцелл, противник Цезаря, живет в ссылке в Митилене. Его брат Г. Марцелл просит Цезаря в сенате о милости, и тот ее оказывает. В благодарственной - а вовсе не защитительной - речи Цицерон прерывает свое затянувшееся молчание и славит не столько мягкость Цезаря, сколько мудрость, с которой тот подчинил себя республике[9]; теперь он должен жить для нее, а не для себя. За этим проблеском надежды следует мрачная ночь: помилованный убит на обратном пути в Рим.
Pro Ligario (46 г.)
Помпеянец Лигарий, в свое время помилованный Цезарем, живет в изгнании. Родственники, а также Цицерон, просят Цезаря разрешить возвращение. Правда, надежда на мягкость пропадает, когда Кв. Элий Туберон возбуждает обвинение против Лигария. Цицерон меньше старается оправдать обвиненного, нежели утвердить Цезаря в его политике примирения и внушить ему приверженность республике.
Pro rege Deiotaro (45 г.)
В гражданской войне галатский царь Дейотар, имеющий заслуги перед Римом, сражается на стороне Помпея. Его внук Кастор около 45 г. жалуется на него Цезарю, обвиняя Дейотара в покушении на убийство. Цицерон доказывает недостоверность обвинения с внутренней и внешней точки зрения. Центр тяжести - призыв к мягкости Цезаря. Исход дела неизвестен.
In M. Antonium orationum Philippicarum libri XIV (44-43 г.)
Филиппики (названные так по корпусу речей Демосфена) образуют последний, десятый период цицероновского красноречия.
1. 2 сентября 44 г. Цицерон оправдывает свое долгое отсутствие на римской политической сцене и заочно нападает на Антония.
2. Вторая речь - полемическая брошюра. Цицерон представляет себе, что он непосредственно отвечает в сенате на порицания Антония, которые тот высказал 19 сентября по поводу его отсутствия.
3. 20 декабря Цицерон предлагает сенату выразить признательность Д. Бруту и Октавиану за их противостояние Антонию.
4. Он сообщает вытекающие отсюда решения народу; кроме того, как и в третьей речи, он подчеркивает, что Антоний должен быть объявлен врагом государства.
5. 1 января 43 г. Цицерон еще раз выступает против уступчивости: противники Антония должны получить почести, а с Антонием должно обращаться как с врагом страны.
6. 4 января Цицерон сообщает народу решение почтить противников Антония. Прежде чем он будет объявлен врагом, по решению сената посольство должно было предпринять попытку посредничества.
7. Сенату нужно объявить Антонию войну.
8. По мнению сената то, что происходит, - только беспорядки (tumultus), а не война (bellum). Это слишком мало. Цицерон излагает новые предложения.
9. Сер. Сульпиций, посол к Антонию, умерший по дороге, должен получить похороны за государственный счет и почетную статую.
10. Сенату нужно задним числом утвердить меры, самостоятельно принятые в Македонии и Греции М. Брутом.
11. По приказанию Долабеллы был казнен Г. Требоний, один из убийц Цезаря. Цицерон безуспешно выступает за то, чтобы возложить на Г. Кассия наказание Долабеллы.
12. Учитывая опасность путешествия, Цицерон добивается того, чтобы отозвать посольство к Антонию.
13. Оратор защищает свою воинственную политику от М. Лепида и Мунация Планка, советующих заключить мир. Письмо Антония к Гирцию и Октавиану, зачитанное в сенате, должно доказать, что мир с Антонием невозможен.
14. 21 апреля Цицерон предлагает во время благодарственного празднества в честь победы у Forum Gallorum объявить Антония врагом государства и присвоить каждому из победителей титул императора.
Обзор творчества 3: риторические произведения
De inventione (81-80 г.)
Трактат Цицерона De inventione, юношеское произведение, от которого он позднее дистанцируется, посвящено первой части риторического искусства, нахождению материала[10]. Первая книга излагает учение о status и об отдельных частях ораторского выступления, вторая более подробно останавливается на доказательстве и опровержении в рамках учения о status. Произведение отличается явной практической направленностью: обвинитель и защитник получают точные рекомендации, как им должно себя вести. Несмотря на это, философическая складка Цицерона обнаруживается уже здесь с достаточной отчетливостью: только в сочетании с мудростью красноречие может творить добро (1, 1).
De oratore (55 г.)
Диалог De oratore, шедевр, который Цицерон посвятил своему брату Квинту, приурочен к 91 г.; главные участники - Антоний и Красс. В первой книге Красс обсуждает предпосылки ораторской профессии: природное дарование, упражнение, а равным образом всеобъемлющее образование (113-200). При этом важно требование знать римское право (166-200). Его изложение перетекает в образ идеального оратора (201-203). В противоположность Крассу Антоний требует от оратора исключительно риторических способностей.
Введение ко второй книге останавливается на связи между красноречием и мудростью. Как и в первой книге (30-34), во второй (33- 38) разговор начинается похвалой совершенному оратору. В дополнение Антоний дает детальное изложение inventio, dispositio и memoria[11], прерываемое рассуждениями Г. Юлия Цезаря Страбона об остроумии (217-290). Оживляет изложение и экскурс об историографии (51-65); вообще во второй день Антоний более восприимчив к идеям общего образования.
Третья книга начинается трогательным некрологом Крассу; в дальнейшем он будет говорить у Цицерона о стиле (elocutio) и манере представления (actio); важный экскурс содержит требование обладать философскими и моральными качествами. Риторика и философия после векового раскола должны взаимно дополнить и проникнуться духом друг друга.
Partitiones oratoriae (после 54 г.)
Partitiones oratoriae - написанные, вероятно, после 54 г. до Р. Х. - путеводная нить для сына и племянника Цицерона. В этом труде обсуждается деятельность оратора, речь и ее части, а также учение о теме (quaestio). Учебное изложение в духе катехизиса (здесь вопросы сына и ответы отца) характерно для античной формы занятия. Бросается в глаза, что вопросы ставит не учитель, а ученик; однако, по-видимому, если текст выучивался наизусть, происходил обмен ролями.
После поражения при Фарсале (48 г. до Р. Х.) Цезарь помиловал Цицерона, но политически обрек его на молчание. В этот период он пишет риторические трактаты Brutus, Orator, а также Paradoxa Stoicorum. Эти произведения посвящены М. Юнию Бруту, в последующем убийце Цезаря.
Brutus (46 г.)
В начале 46 г. появляется диалог Brutus, история римского красноречия от начала и до времени Цицерона. После предисловия и обзора развития греческого ораторского искусства (25-52) труд посвящен пяти эпохам: древнейшим римским ораторам (52-60), Катону Старшему и его современникам (61-96), времени Гракхов (96-126), поколению Красса и Антония (127-228), и наконец, Цицерону с Гор-тензием и их современникам (228-329). Произведение заканчивается кратким эпилогом. Цицерон - не без основания - рассматривает свое творчество как высшую точку римского красноречия и защищает его от крайних аттицистов. Историко-литературный опыт, осуществленный Цицероном, необычен; характеристика лиц и ведение диалога блистательны.
Orator (46 г.)
Orator создан осенью 46 г. до Р. Х. В предисловии (1-32) речь идет о том, что совершенный оратор должен обладать философским образованием и владеть тремя стилистическими регистрами - genus tenue, genus medium и genus grave ("тонким родом", "средним родом" и "тяжеловесным родом", 20-32). Первая основная часть (44-148) развивает прежде всего учение о стиле (elocutio). Остальные части риторики оставлены почти без внимания (inventio 44-49; dispositio 50; pronuntiatio, "произношение", 54-60). Задача оратора заключается в том, чтобы probare, delectare и flectere, "доказать, доставить удовольствие и склонить". Эта тройственность находит соответствие в трех названных стилистических регистрах. Во второй главной части (149-236) Цицерон на основании многочисленных примеров развивает учение о ритме в прозе; разработка столь технической темы в филигранной литературной форме - явление необычное. В этом дидактическом трактате Цицерон пытается обосновать ценность пафоса, в котором он достиг особого мастерства; таким образом он отражает нападки аттицистов на свое творчество.
De optimo genere oratorum (может быть, 46 г.)
Равным образом против неоаттицистов направлен небольшой трактат De optimo genere oratorum. Не Лисий, но Демосфен - настоящий мастер стиля в глазах Цицерона; трактат служил введением к его переводу речи Демосфена О венке и соответствующей речи Эсхина.
Paradoxa Stoicomm ad M. Brutum (46 г.)
Paradoxa Stoicomm служил и доказательством того, что тезисы, противоречащие общепринятым воззрениям (paradoxa), можно сделать удобопонятными при помощи риторических средств, напр.: "Моральное благо - единственное благо"; "Добродетели достаточно для счастья".
Ad C. Trebatium Topica (44 г.)
Местоположение доказательств рассматривает Topica, трактат, якобы написанный во время плавания от Велии к Регию (44 г. до Р. Х.).
Обзор творчества 4: философские произведения
De re publica
После De oratore в 54-51 гг. было создано произведение о философии государства De re publica. Диалог отнесен ко времени feriae Latinae незадолго до смерти Сципиона Младшего (129 г. до Р. Х.), которому отведена роль главного действующего лица.
Разговоры в течение дня охватывают по две книги. Каждой паре Цицерон предпосылает предисловие, в котором он говорит от своего собственного лица. Формальное членение труда на три части соответствует его содержанию.
В первой книге сначала речь идет о понятии и происхождении государства (38-41). Затем следует описание трех простых конституций - монархической, аристократической и демократической - и их упадочные проявления (42-71). Смешанный конституционный тип, обладая aequabilitas и firmitudo, "равновесием" и "прочностью", имеет преимущество перед всеми остальными.
Во второй книге показано, как в ходе римской истории возник смешанный тип. Что в первой было заявлено о сущности и цели государства на понятийном уровне, теперь конкретно разбирается на примере римской истории.
Книги 3-5, к сожалению, сохранились особенно плохо. В третьей книге речь идет о справедливости как основе государственного устройства. Важны спор с Карнеадом и проблематика естественного права. Четвертая книга на основе отдельных ответвлений законодательства показывала, как справедливость принимает конкретные формы.
5 и 6 книги посвящены проблеме наилучшего государственного деятеля. Произведение завершается знаменитым сном Сципиона, который в форме космического видения повествует о вознаграждении государственного деятеля в потустороннем мире.
De legibus
Наряду с De re publica Цицерон примерно с 52 г. работает над своим трактатом De legibus, из которого до нас дошли три книги; в конце третьей книги Цицерон сообщает о четвертой. Макробий (Sat. 6, 4, 8) цитирует пятую книгу.
Цицерон относит этот диалог к непосредственному настоящему (лето 52 г. до Р. Х.). Это удачное решение: сейчас речь идет об актуальных проблемах. Содержание этого труда - лучшие законы, которые описываются, как и лучшее государство в De re publica, по римскому образцу.
В первой книге идет речь о естественном праве, во второй - о сакральных законах, в третьей - о законодательстве по поводу должностных лиц. Продолжение было предположительно посвящено суду (3, 47) и воспитанию (3, 29 сл.).
Hortensius
Hortensius, к сожалению, известный нам только по фрагментам, - увещание (προτρεπτιϰός) к изучению философии - открывал целый ряд философских трактатов, созданных начиная с 45 г. Они должны были сделать греческую философию в ее совокупности доступной для римской публики.
Academica
Из написанной в 45 г. работы Academica (priora) сохранилась вторая книга, Lucullus. Здесь идет речь о достоверности познания. Лукулл защищает (вероятно, примыкая к Сосу Антиоха) возможность познания, Цицерон ее оспаривает, может быть, аргументами Клитомаха или же Карнеада. От второй, посвященной Варрону редакции в четырех книгах (Academica posteriora) до нас дошли только части, преимущественно из первой книги. Здесь Варрон дает обзор философских школ вплоть до Карнеада.
Timaeus
Сохранившиеся фрагменты перевода Платонова Тимея - написанного после июня 45 г. - вероятно, были задуманы как части натурфилософского диалога: в 51 г. в Эфес прибывают Цицерон, пифагореец Нигидий Фигул и перипатетик Кратипп. Текст, показательный для римского искусства перевода вообще[12], доказывает намерение Цицерона изложить философию во всей ее совокупности.
De finibus bonorum et malorum
Трактат De finibus bonorum et malorum был написан, предположительно, между 15 мая и 30 июня 45 г. до Р. Х.[13] Мнения приверженцев различных учений о высшем благе последовательно излагаются и опровергаются в аристотелевской мнимо-диалогической форме. Первый разговор (кн. 1 и 2) происходит в куманском имении Цицерона (1, 14). В первой книге Л. Манлий Торкват представляет эпикурейскую концепцию, во второй Цицерон опровергает ее. Книги 3 и 4 включают второй диалог, сценической площадкой для которого избрано тускуланское имение юного Лукулла (52 г. - 3, 7). М. Катон в третьей книге излагает стоическое учение; в четвертой Цицерон отвечает ему с академической точки зрения; при этом он подчеркивает согласие Стой с Древней Академией и с перипатетиками, вероятно, примыкая к Антиоху. Третий разговор (5 кн.) отнесен к учебной поездке Цицерона в Афины (79 г.). М. Пупий Пизон представляет академическое и перипатетическое учение о высшем благе, также примыкая к Антиоху; после этого слово на краткое время берет Цицерон, в этом вопросе склоняющийся к строгости стоиков.
Tusculanae disputationes
Следующее произведение, Tusculanae disputationes, законченное осенью 45 г., продолжает предыдущее: оба трактата, каждый по пять книг, посвящены Бруту; Цицерон и там, и там главный оратор, в обоих произведениях обсуждаются этические проблемы. Как обычно делается в аристотелевском диалоге, Цицерон предпосылает каждой книге Tusculanae disputationes предисловие. Следующие за ним разговоры он в духе Карнеада выстраивает как scholae (1, 7): учитель предлагает выставить тезис, позицию по отношению к которому он высказывает в связном рассуждении. По книгам темы распределяются так: презрение к смерти (1), перенесение боли (2), облегчение болезни (3), иные аффекты (4), самодостаточность добродетели (5).
De natura deorum
Диалог De natura deorum, который, предположительно, был закончен написанием до 15 марта 44 г., посвящен сущности богов. Цицерон прибегает к методу, родоначальником которого был Сократ и который впоследствии через Среднюю Академию дошел до его времени: высказывать о любой теме все за и против, не приводя однозначного решения.
В первой книге Г. Веллей излагает эпикурейское учение о богах (18-56), которое вслед за тем опровергается академиком Г. Аврелием Коттой (57 слл.). Во второй книге Кв. Дуций Бальб представляет стоическую теологию, подвергнутую, со своей стороны, резкой критике в третьей тем же Коттой.
De divinatione
Произведение De divinatione Цицерон в основном завершил еще при жизни Цезаря и издал вскоре после его смерти с некоторыми дополнениями и со вторым предисловием (2, 1-7). Как и в De natura deorum, участники диалога выступают и за, и против. В первой книге Квинт представляет стоическое учение, пытающееся обосновать мантику философски. Цицерон возражает своему брату во второй книге; в противоположность едва поддающейся членению и импонирующей страстностью речи Квинта изложение его позиции четко дифференцируется.
De fato
Трактат De fato, законченный в мае - июне 44 г., как и De divinatione, дополнение к De natura deorum. Цицерон задает вопрос, предопределены ли поступки человека - и тогда тот не может быть привлечен к ответственности - или же он свободно совершает свои действия, т. е. отвечает за них; он высказывается за свободу воли.
Cato Maior (De senectute)
Еще во время диктатуры Цезаря, предположительно незадолго до мартовских Ид[14], Цицерон пишет свое произведение Cato Maior (De senectute). Диалог в стиле Гераклида - мужи прежних времен становятся собеседниками - приурочен к 150 г., эпохе внешнеполитических успехов, задолго до обвала гражданских войн. В разговоре со Сципионом и Лелием Катон Старший опровергает четыре упрека против старости: политическая деятельность не возбраняется зрелому мужу; напротив, она в высшей степени подобает ему (15-26). Телесная слабость не является недостатком, поскольку старость восполняет ее духовными способностями (27-38). Исчезновение чувственных наслаждений освобождает нас для философских занятий (39-66). Смерти не следует бояться; либо потусторонней жизни нет, либо за справедливость будет наградою блаженство (66-84).
Laelius (De amicitia)
После смерти Цезаря появляется Laelius (De amicitia). Тоже посвященный Аттику и созданный в форме диалога Гераклида, трактат является как бы продолжением Cato Maior. Диалог приурочен к 129 г. и обсуждает сущность и границы дружбы и долг друга.
De officiis
После обеих книг De gloria, которые, к сожалению, не дошли до нас, Цицерон с октября по декабрь 44 г. пишет философское завещание своему сыну: De officiis. Здесь автор заменяет диалогическую форму прямым увещеванием. Первая книга раскрывает понятие "честного", honestum, вторая - "полезного", utile, и то, и другое в духе Панэтия. В третьей книге Цицерон самостоятельно - или по Панэтию - разбирает конфликт между honestum и utile.
Источники, образцы, жанры
Основные жанры цицероновского творчества - речи, риторические и философские трактаты, письма и стихи.
В рамках первой группы можно выделить политические и судебные речи, хотя и последние не свободны от политики; если отвлечься от утраченных похвальных речей в адрес Катона и Порции, чисто эпидейктические образцы отсутствуют, однако выступления, посвященные Помпею и Марцеллу, как и защита поэта Архия, имеют эпидейктические черты (зерцало полководца и государя, похвала интеллектуальному образованию). Сюда же относится сатира на юристов и стоиков в Pro Murena. Однако и эпидейктическая внешность не исключает аргументативной функции.
Политические речи произносятся частично перед народом, частично перед сенатом[15]. Ментальность и жанровый стиль при этом отличаются: перед своими коллегами-сенаторами Цицерон выступает более раскованно; спорные политические фигуры вроде Гракхов он оценивает неодинаково в зависимости от аудитории, и призыв к бессмертным богам в сенате, конечно, не был бы столь эффектен, как перед народом.
В судебных речах в зависимости от обстоятельств он выбирает различные стилистические уровни[16].
Оратор, который - как личность и как автор - обладает особой значимостью для Цицерона, - Демосфен. Вторая Филиппика создана по образцу речи О венке, и весь корпус Филиппик состязается, как показывает уже заголовок, с величайшим из греческих ораторов, чей образец определяет уже консульские речи[17].
Письма очень многообразны: есть чисто информативные, частные сообщения (особенно к другу Аттику), есть риторически оформленные официальные послания, в зависимости от обстоятельств приближающиеся к жанру речи или трактата.
Риторические и философские работы - плоды долгой традиции. Великие мастера Платон и Аристотель образуют задний план и воспринимаются на фоне последующего философского развития; однако прямое обращение никоим образом не исключено. Здесь должно ограничиться намеками.
На диалог De oratore, как и на Платонова Федона, бросает тень близость смерти действующего лица; разговор, происходящий под сенью платана (1, 28), напоминает своими декорациями платоновского же Федра вплоть до деталей[18]. Тимей, насколько мы можем видеть, тесно примыкает к одноименному диалогу. Если торжественное заключение трактата о государстве украшает отрывок, переведенный из Федра, то это лишь верхушка айсберга: рядом с Πολιτεία и Νόμοι Цицерон отважно ставит свои De re publica[19] и De legibus. Бросающаяся в глаза формальная близость не исключает противоречий по существу: место идеального государства занято Римом, и деятельная жизнь - большая мудрость, нежели теория. В De legibus автор также имел в виду местные условия, что показывает близость к стилю древнеримских законов.
Концепция философской риторики в De oratore немыслима без Платонова Федра и тамошнего (279 a b) упоминания об Исократе как о философе-мыслителе, которому Цицерон обязан своим образовательным идеалом; Цицерон явно отмежевывается от платоновского Горгия с его идеями о несовместимости риторики и философии.
Многим обязан он своим учителям из Академии: Филону и Антиоху: первым - своими философскими вдохновениями, принципом неопределенности собственного заключения (inv. 2, 9-10), но прежде всего - методом disputatio in utramquepartem, "рассуждения с обеих точек зрения", последнему - частично своими познаниями в истории философии и стремлением искать общее в учениях стоиков, академиков и перипатетиков.
В De natura deorum Цицерон в первой книге прибегает, наряду с эпикурейцем Филодемом (1-56), вероятно, также и к Филону (57 сл.), который ему сообщает возражения Карнеада. В третьей книге Цицерон также будет многим обязан Филону. Академический источник - предположительно Карнеад - лежит в основе второй книги De divinatione. Последний дает также материал для De fato, вероятно, через посредство Антиоха. В De finibus Цицерон для 5 книги (возможно, также для 2 и 4 книг) использовал труд Антиоха, который, со своей стороны, излагал учение философов старшего поколения - исходя из Аристотеля и Теофраста.
Аристотель в своем Протрептике создал образец для цицеронова Гортензия. Вообще римский писатель лучше знаком с ныне утраченными экзотерическими произведениями Стагирита, чем с известными нам школьными сочинениями. Таким образом он в литературном отношении едва ли не больше обязан великому мыслителю, чем в собственно философском. У писателя Аристотеля он научается начинать с личного предисловия и делить диалог на длительные выступления отдельных участников, как, напр., в De oratore. В De finibus Цицерон в духе Аристотеля берет на себя главную роль; также в Гортензии, известном лишь по фрагментам, и предварительном варианте De re publica он принимал участие в разговоре[20].
В De inventione Цицерон занимается тем, что черпает лучшее из самых различных произведений; среди прочих он называет Аристотеля и Гермагора; отношение к автору ad Herennium неясно; может быть, речь идет о параллельной обработке прослушанных учебных курсов. Интеллектуальный подход в De oratore главным обязан школе Аристотеля; не только теорией остроумия, но и основополагающим учением о рациональных и эмоциональных средствах воздействия. Источниками для трактата Orator служат Теофраст и Аристотель. В некоторые труды мысли Аристотеля проникли через промежуточные эллинистические источники. Так, в Топике Цицерон намеревался воспроизвести таковую же Аристотеля; однако связи с его же Риторикой теснее, а общая схема - стоическая.
Что касается эпикурейства, здесь стоит иметь в виду Филодема и учителя Цицерона Федра; к сожалению, оратор воспроизводит доктрины этой школы с неприязнью и неточно[21].
Многочисленнее стоические источники: в De amicitia Цицерон, по-видимому, следует трактату Панэтия Περὶ ϰαθήϰοντος, в котором использовались также учения Аристотеля и Теофраста, в обеих первых книгах De officiis он обращается к тому же произведению Панэтия, в третьей книге, прибавленной самостоятельно, - вероятно, к Посидонию[22]. Во второй книге Tusculanae disputationes используется письмо Панэтия Кв. Туберону. Для Тускулан и в иных случаях предполагают стоические источники; однако это все не установлено с полной достоверностью. Относительно второй книги De natura deorum также предполагается, что оригиналом был стоический компендиум. Стоические тезисы из третьей книги De finibus могли черпаться из тех же источников или через посредство Антиоха.
Философия права в De legibus - частично и в De re publica - отмечена влиянием стоицизма. В первой книге De divinatione Цицерон в основном использует Посидония. В Топике упоминается не только Стоя; здесь стоическая логика служит инструментом, и вся классификация τόποι основывается на стоических категориях.
Поскольку эллинистическая философия практически известна нам лишь из вторых рук, не так легко идентифицировать источники Цицерона и определить степень его самостоятельности. Сам он иногда определяет свои произведения как "простые копии" (mera apographa), для которых он предоставил только слова, которыми обладает в избытке (Att. 12, 52, 2). То, что остроумную самоиронию римского писателя не следует понимать дословно, проявляется в тех местах, для которых мы располагаем оригиналами; напр., в De re publica Цицерон совершенно самостоятелен по отношению к Платону. В Academica (1, 6) он ясно подчеркивает свой вклад: не идет и речи о простом переводе, собственное суждение, собственное расположение материала, блистательная писательская манера[23]. С другой стороны, не все трактаты отделаны с одинаковой тщательностью; таким образом - особенно в поздний период - нельзя исключить скорее механическое пользование источниками. Прежде всего нужно считаться с замыслом каждого произведения и его особым положением: где Цицерон явно эстетически оформляет свой собственный текст, а также рассуждает в сфере своей компетенции - в области политики и риторики, а иногда и морали, - он видоизменяет свои оригиналы (как в De re publica, De oratore, De legibus, может быть, в Cato, Laelius и некоторых частях Tusculanae); точнее он придерживается предшественников в рефератах различных учений (от Academica до De fato), хотя не исключены ошибки и упрощения. Критикуя догматические положения, Цицерон всегда вводит в игру аргументы противоборствующих школ; здесь он тоже может проявить себя в их расположении и последовательности; однако изложение учения и опровержение не всегда точно согласуются друг с другом.
Наряду с греческими трактатами и сборниками, о приобретении которых Цицерон часто заботится (Att. 16, 11, 4; 16, 14, 4) надо иметь в виду возможность использования устных источников: многое он обсуждал со своими учеными друзьями, пока не записывал результат: ведь стоик Диодот живет в его доме, а его секретарь Тирон - очень образованный человек.
Поэзия Цицерона с точки зрения жанра относится к дидактическому и панегирическому эпосу. Для Aratea, дидактического эпоса из области астрономии, оригиналом был эллинистический поэт Арат; панегирические эпосы занимают промежуточное положение между Эннием и Вергилием. Легко смеяться над тем, что поэт Цицерон далеко уступает прозаику. Тем не менее долгое время он был величайшим римским поэтом из живущих; его искусство пролагало путь современникам Августа.
Литературная техника
В содержательной и формальной работе над речами можно различить несколько уровней. Самый верхний - стратегическая цель, которая должна точно соответствовать каждому конкретному случаю. Отбор фактов и последовательность в их изложении прежде всего зависят от поставленной доказательной задачи. Можно это проиллюстрировать на примере размышлений судебного защитника - в духе античного учения о status: сначала он подумает, можно ли отрицать факт преступления; если это неосуществимо, он придаст ему другую юридическую дефиницию (например: смертельный удар, а не убийство); если и это не представляется возможным, он придаст ему определенное этическое достоинство (скажем, тираноубийство[24]), и лишь в самом крайнем случае он будет ссылаться на недостаточную компетенцию суда. В зависимости от избранной стратегии подбор, оценка и расположение отдельных элементов - а вместе с тем и структура речи - будут совершенно различными. Эту первую, решающую стадию составления плана здесь можно только упомянуть, но не изложить подробно[25].
На следующем - литературном в узком смысле слова - уровне формальные законы риторической традиции - насколько они применимы к отдельным частям планируемой речи - сочетаются с принципом аффективного изложения речи в целом, которую Цицерон представляет как непрерывный процесс убеждения.
Скажем сначала о типологии речи по ее частям: в предисловии оратор пытается завоевать симпатию своих слушателей, причем исходя из личности обвиняемого, обвинителей, судьи, особенностей случая, а нередко и исходя из личности адвоката Цицерона, который, например, может бросить на чашу весов свой авторитет консуляра. Таким образом exordium дает одновременно и введение в рассмотрение данного случая, и, подобно увертюре, тесно переплетается по своей тематике с остальной частью данной речи.
Расположение материала в narratio и argumentation "изложении" и "аргументации", обусловлено особенностями конкретного дела. В то время как рассказ в реально произнесенных речах должен стремиться к простой достоверности, в речах, предназначенных для публикации, - напр., во втором корпусе Веррин - Цицерон выказывает высокое искусство литературного повествования и неисчерпаемое богатство художественных средств.
В argumentation часто объединенном с narration Цицерон прибегает к особенно ловкой адвокатской тактике. Часто наиболее сильные аргументы он располагает в начале и в конце, относительно слабые - в середине, как полководец ставит своих самых храбрых солдат в первых и последних шеренгах, так что остальные просто вынуждены сражаться. Или же он аргументирует подробно, где чувствует почву под ногами, и торопится миновать щекотливые пункты, которые могут повредить его подзащитному.
Заключение речи часто возвышается до умоляющего пафоса, чтобы вызвать гнев или сострадание у судьи.
Такие различия в оформлении отдельных частей задают лишь первую отправную точку; ведь особое искусство Цицерона заключается в том, чтобы придать эмоциональную окраску всей речи в целом и такой суггестией помочь рациональной аргументации. Другая психологическая особенность цицеро-нова красноречия - юмор, отличающий его, напр., от Демосфена. Наконец, он в высшей степени обладает и способностью сделать понятным для римского общества глубокий смысл каждого дела. Для этого среди прочих он употребляет и такой прием, как digression "отступление", который, правда, при ближайшем рассмотрении обнаруживает и свою аргументативную функцию; не случайно в речи Pro Archia Цицерон говорит об общественном значении образования, в De lege Manilia об идеальном полководце, в речах к Цезарю о мудрости и мягкости государственного деятеля. Способность оратора отвлечься от случайного в каждом конкретном деле и рассмотреть его в более широком контексте - главная причина того, что потомки также читают его речи.
К корпусу писем термин "литературная техника" применим лишь с оговорками. Нужно помнить о разнице между чисто личными и публичными посланиями. Последние приближаются к речам, первые следуют законам эпистолярного жанра: краткость, формулировки приветствия и подписи, простой разговорный тон, юмор, цитаты. Подробнее см. раздел Язык и стиль.
Литературная техника философских и риторических произведений частично несет на себе отпечаток диалогического жанра: как и у Платона, есть декорации инсценировки, имеющие, однако, римские черты; появление потустороннего мира в Сне Сципиона - косвенная дань уважения крупнейшему писателю среди философов. Конечно, общая композиция трактата о государстве напоминает - хотя и в свободной форме - Платона. De oratore, De republica и De legibus оформлены как аристотелевские диалоги, чей отличительный признак - длинные последовательные речи, а также личное обращение в начале каждой книги. Перенесение места действия в отдаленное прошлое, - по-видимому, прием в традиции Гераклида.
Это вовсе не частый пример, когда книгу по специальности - напр., риторический трактат - пишут в эстетически совершенной форме. Цицерон создает De oratore как литературный шедевр: это нечто новое. В Ораторе дело доходит до того, что даже вопросы прозаического ритма обсуждаются в художественной форме. Лишь немногие писатели-философы снискали сравнимое с цицероновским писательское мастерство, и немногие столь по-дружески обращались со своими читателями. Его риторические произведения вообще остались единственными в этом роде.
Литературная техника его стихов частично обусловлена риторической выучкой, напр., когда в поэме о консульстве речь ведется от имени торжественно-аллегорической фигуры - Музы Урании.
Язык и стиль[26]
Сначала обратимся к стилю речей Цицерона в его хронологическом развитии. Разница между первым и вторым периодом (см. раздел Обзор творчества) должна была бы - по собственному его свидетельству о том превращении, которое претерпело его красноречие в школе Молона, - быть значительно большей, нежели это оказывается на самом деле: на том и на другом этапе в его творчестве сочетались различные тенденции. Не менее важным, чем влияние Молона, было состязание с великим оратором Гортензием. В речи За актера Росция Цицерон побивает этого конкурента его собственным оружием; поэтому она "азианичнее", чем все, что написал Цицерон в иных случаях, хотя она и была создана после дисциплинирующих занятий у Молона. Только третий период - Веррины - четко показывает, что Цицерон мог понимать под преодолением юношеской чрезмерности. В четвертый период последовательно эпидейктическая речь De imperio Cn. Pompei отличается особенно уравновешенной структурой периодов и утонченным прозаическим ритмом. Пятый этап охватывает богатую палитру консульских речей, которые Цицерон и сам рассматривал как единое целое. Здесь его мастерство проявляется в тонком различии между речами к сенату и к народу.
Высшую точку образует восьмая группа, созданная во вторую половину пятидесятых годов, с речами Против Пизона и За Милона. Каждая отдельная речь полностью проникнута аффектом оратора (стиль "vehemens") и со стилистической точки зрения обладает внутренним единством. Даже видимая небрежность и неровность выполняет свою риторическую функцию: так, в речи За Милона уже в силу своей медлительности и подробности narratio вызывает к себе большее доверие.
Девятую группу образуют речи, произнесенные в присутствии Цезаря. Учитывая весьма тесный круг слушателей, Цицерон отказывается от сильных риторических эффектов. Необычайно скупая для нашего автора, в некоторой степени "камерная" инструментовка делает эти речи уникальными образчиками цицеронова искусства. Место зрелой полноты восьмого периода здесь занимают мудрость и кротость. В последней группе - Philippicae - раскрываются совершенно другие черты старости: строгость и жесткость, внутренняя свобода.
Особенности отдельных этапов не полностью обусловлены жизненной карьерой Цицерона: каждая жизнь становится плодотворной именно в силу того, что она обращается к своему прошлому и смотрит в будущее. Кроме того, учет публики в каждой конкретной ситуации и особенностей отдельных случаев сказываются на характерных чертах манеры. Однако развитие нельзя отрицать: оно ведет ко все более тесной связи между содержанием и формой, к отказу от общепринятых пустых фраз, от слишком робкого стремления к симметричности, ко все более тонкой иронии и к рафинированному использованию, казалось бы, банальных элементов.
Внутри отдельной речи каждый раз обнаруживаются значимые стилистические нюансировки: в предисловиях отдается предпочтение приятной, ровной манере и гармоничному строению периодов; слова выбираются с изяществом, так, чтобы они не бросались в глаза. Цицерон в них так же избегает навязчивого пафоса, как и юмора. Оратор остается в сфере "среднего стиля", который должен доставить удовольствие слушателю. Напротив, рассказ и аргументация склонны к "простому стилю": предложения становятся короткими, их сочетания лишены затей, словарь может приближаться к повседневному языку, остроты и ирония допустимы. Простота здесь служит достоверности. Эмоциональная peroratio, напротив, несет черты "высокого стиля": страстный, образный язык, оживленный, иногда отрывочный синтаксис, персонификации, религиозные понятия и формулы.
В зависимости от содержания и значения речи в целом доминирует определенный стилистический уровень: при трезвом обсуждении юридических проблем незначительной важности господствует "низкий стиль" (Pro Caecina), при изложении темы, дающей повод для привлекательной эпидейктической обработки - "средний стиль" (De imperio Cn, Pompei), если речь идет о государстве или о государственной измене, уместен "возвышенный стиль" (Pro Rabirio perduellionis reo). Сам Цицерон называет эти примеры (orat. 102); в принципе речь идет об атмосфере и такте, чье влияние на словарь и структурирование предложений невозможно отрицать.
В зависимости от круга адресатов различаются речи к сенату и к народу; последние отличаются большей чистотой латинского языка, в то время как в языке образованных сенаторов больше грецизмов. Естественно, в инвективах больше повседневной лексики, чем в других речах.
Для писем характерно обилие элементов повседневного языка, к которым относятся, напр., уменьшительные формы и эллипсисы. Относительно большое число греческих цитат и слов в письмах также соответствует сущности повседневной речи, как и у нас старшее поколение употребляет много французских слов, а молодое - английских. Повседневный облик письма связан с его особенностью как "заочного разговора". Обилие цитат обусловлено принципом ridiculum, "смешного", актуальным для многих писем. Прозаический ритм в официальных посланиях больше бросается в глаза, нежели в частных, однако и в этих последних он не вовсе отсутствует: даже и в повседневном общении писательская душа Цицерона не может не заявлять о себе.
Словарь теоретических произведений отличается от лексикона речей: с одной стороны, в репликах диалога больше элементов повседневной речи образованных римлян, с другой - чаще встречаются термины в технических пассажах. Однако и в том, и в другом отношении Цицерон не переступает предела, так что читатель не страдает.
В каждом произведении есть стилистическая нюансировка. В De oratore оба главных оратора - Антоний и Красс - обладают разными речевыми характеристиками, в зависимости от их интеллектуальных и языковых особенностей. В De re publica слегка архаизированный колорит отличает историческое изображение (кн. 2) и откровение (кн. 6). Еще более отчетлива эта архаизация в искусственном юридическом языке трактата De legibus. В пейзажных изображениях может использоваться поэтический словарь. Таким образом, палитра философских и риторических произведений красочней и насыщенней, чем палитра речей.
Словарь поэтических произведений ближе к традиции Энния, чем таковой же прозаических вещей, лишь редко прибегающий к архаическому колориту (тем не менее у потомков вызывали досаду некоторые образования в старинном духе, например, у Сенеки[27] suaviloquens, "сладкоречивый", и breviloquentia, " краткоречие").
В общем и целом язык и стиль Цицерона подчинены закону aptum. Наш автор владеет множеством различных регистров, которые он вводит в действие в зависимости от обстоятельств и аудитории. Классическая латынь - не монолитная масса, но в высшей степени красочная и многосторонняя среда. Великий оратор оказал решающее влияние на латинскую прозу[28]. Хотя уже ближайшее поколение пойдет по иным путям в поисках своего стиля, мимо Цицерона не пройдет ни один из позднейших римских писателей. Его вклад в латинский философский словарь стал прочным заделом на будущее. Цицерон подарил латинскому языку - а через него и новым - много важных слов; среди них atomus[29] и - первоначально латинский вариант того же слова - individuum. Мудрую воздержанность нашего автора в употреблении абстрактных понятий будет разделять Сенека; только начиная с Тертуллиана они подвергнутся инфляции, сказавшейся и на современных языках.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Особенно часто Цицерон высказывается по литературно-теоретическим вопросам в своих риторических трактатах; что касается его собственного творчества, в первую очередь речь идет о предисловиях к философским трудам. Здесь Цицерон иногда защищает собственное дело: напр., он оправдывает в начале De re publica свое писательство в общем виде и размышляет о взаимоотношении otium и negotium. В других местах он рассуждает о проблеме философской литературы на латинском языке и ее дидактических целей.
Об историографии Цицерон высказывается в своих теоретических трудах, а также в письме к Лукцею (fam. 5, 12). Риторические трактаты не ограничиваются чисто описательной характеристикой - они являются пропедевтикой создания текстов определенного типа, имеющих целью произвести конкретное впечатление. Прозрачнее всего эта практическая жилка в De inventione, произведении, которое можно почти полностью прочесть как рекомендацию по нахождению наиболее эффектных аргументов. Трактат De oratore- в духе Аристотеля - с большей решительностью задает вопрос о психологическом и философском фоне риторического воздействия. В особенности следует остановиться на фундаментальном учении Цицерона о юморе, которое он вкладывает в уста специалисту в этой области - Юлию Цезарю Страбону. Здесь - в платоновском духе - рассматривается проблема внутреннего единства речи: текст оказывается органическим целым. Цицерон признает, что речь должна подчиняться правилу единства впечатления и что между введением и основной частью нужно установить тематическую связь (требование, которое он сам, к сожалению, иногда забывает).
В трактате Orator язык и стиль обсуждаются с особым вниманием к прозаическому ритму: в противоположность мнению аттицистов, совершенный оратор, по Цицерону, не должен довольствоваться одним стилистическим уровнем, genus tenue; по обстоятельствам ему надлежит привлекать и "возвышенный" и приятный регистр.
Близость теоретических положений трактатов De oratore и Orator к практике Цицерона можно доказать на частных примерах[30]; однако и ранняя работа De inventione, отвергнутая автором, все же имеет для его творчества большое значение. Не потому ли он позднее дистанцировался от этой работы, что она слишком простодушно разглашает тайны риторического изобретения?
Цицероново искусство расположения материала в речах настолько приспособлено к особенностям конкретного дела, что риторическая теория при всей помощи, которую она может оказать в понимании, все же не в силах охватить его целиком; короче говоря, практика Цицерона немыслима без теории, но выходит за ее рамки.
В предисловиях к своим трактатам Цицерон ищет обоснования своему творчеству: в De re publica мы видим положение автора между политикой и досугом[31], позднейшие философские трактаты находят свое оправдание в педагогической цели, для достижения которой они предназначены. Цицерон сознательно стремится к тому, чтобы обогатить родной язык и литературу.
Особенно подробно занимается он теорией литературного жанра, которому он не мог посвятить себя - историографии. Он хвалит простоту Записок Цезаря и понимает их высокую литературную ценность, скрытую за скромным заглавием. Однако у нас есть основания считать, что его собственный историографический идеал скорее связан с подражателем Геродота Теопомпом; позднее именно его, по-видимому, воплотил Ливий. В адресованном Лукцею руководстве по написанию истории консульства Цицерона звучит просьба не слишком серьезно относиться к правде - просьба, которая у нас вызвала бы скорее неловкость; античный читатель увидел бы в этом принцип "трагического" изображения.
Мы обнаруживаем у Цицерона в зачаточном виде и эпистолярную теорию; однако принципиальный характер отдельных высказываний - вещь спорная.
Что касается его позиции по отношению к языку, ее можно охарактеризовать как теоретическую и практическую приверженность хорошей латинской речи. Таким образом, он пурист, но вовсе не решительный представитель аналогии, как Цезарь. Тот в свою очередь с полным правом назвал Цицерона "первым мастером изобилия" (princeps copiae).
Цицерону знакомы недостатки латинского языка, но он ищет возместить их потрясающей полнотой своих словарных запасов[32]. То, что он не сделал решающего шага к безграничным отвлеченностям, - положительное следствие его заботливости к языку и дружественной позиции по отношению к читателю. С любовью и не без юмора он хвалит латынь, способную выражать даже истины духовного порядка яснее, нежели греческий: в слове insania, "безумие"[33] можно увидеть, что мудрость и здоровье взаимосвязаны (Tusc. 3, 10); древние римляне воспринимали con-vivium, "пир", как сообщество живущих, греки συμπόσιον - как сообщество пьющих (epist. 9, 24, 3).
Образ мыслей II
С момента первой римской встречи с Филоном из Лариссы Цицерон чувствует себя платоником. Определяющим для него остается неоакадемический скепсис Филона, хотя потом он знакомится с философом-догматиком Антиохом Аскалонским, претендующим на возрождение Древней Академии; может быть, именно под влиянием этого мыслителя в политических трактатах среднего периода он заменяет сомнение-принцип сомнением-методическим приемом; ведь перед лицом римского государства и его законов должна молчать и болтливая Новая Академия (leg. 1, 39). Стоические влияния, которым римлянин подвержен по природе, исходили от философа, жившего в его доме, - Диодота, не вступая, однако, в конфликт с направлением Антиоха, которому Цицерон обязан твердым убеждением, что Древняя Академия, перипатетики и Портик очень близки друг другу. Совету Филона слушать также и философов-эпикурейцев Цицерон следует без удовольствия и соответственно с небольшим успехом; в этой области в Афинах его учителем становится Федр. В поздних произведениях он снова подчеркивает свою близость к "устаревшей" Новой Академии. В общем и целом следует скорее представить себе не столько последовательную линию философского развития, сколько позицию, прибегающую в поисках подходящих аргументов к той школе, где их можно найти. Если спросить его о гербе и девизе, он, скорее всего, объявит себя скептиком.
Однако цицероновы философские интересы - не простой жест. Он знает, что всем обязан своему образованию; философия служит не только для того, чтобы стать убежищем для недобровольного досуга (55-51 гг.) и утешением в смерти дочери Туллии (45 г.), но вообще основой его жизненных достижений. И если, исходя из сказанного, он в De oratore выдвигает требование, что оратор должен обладать основательным философским образованием, это не аффектация, но следствие жизненного опыта.
Подчас Цицерон приписывает Катону Старшему большое рвение в учебе и поучении (rep. 2, 1, 1). Этот типично римский импульс распространяется и на него самого. Мы должны верить оратору, что в сочинении философских трактатов он преследует также педагогические цели: на самом деле он хочет создать для римской молодежи философскую энциклопедию на латинском языке, и он очень близко подошел к выполнению этой грандиозной задачи.
Его философские трактаты не только информируют о греческой мысли; видно, что их сочинил римлянин. Так, произведение о государстве подчеркивает первоначальное единство философии и политической деятельности и преимущество опыта перед ratio. Соответственно Цицерон присваивает законодателю более высокий ранг, чем эпикурейскому мудрецу, уходящему от повседневной жизни. Virtus проверяется в деятельности и не может быть оторвана от нее. Римский вкус к делу говорит и в том обстоятельстве, что идеальное государство Цицерона, в отличие от платоновского, расположено не в мире идей и утопии, но воплощено в римской конституции. И если в данном отношении его перспектива ближе к Аристотелю, чем к Платону, - это соответствует римскому жизнеощущению.
В области этики Цицерон также боится крайних теоретических позиций. Его труд Об обязанностях примыкает не к строгому учению Аристотеля, но к этике Панэтия, чья заслуга - приспособление к действительности. Не довольствуясь тем, чтобы излагать греческие учения на латинском языке, он запечатлевает в словах опять-таки римский этический и политический опыт; даже и в таком теоретическом произведении, как De natura deorum, абстрактно-динамический характер римской идеи божества (сильно отличающийся от пластических представлений греков) явно выступает на передний план. Вообще иллюстрация философских тезисов и типов нравственного поведения примерами из римской истории - нечто большее, нежели внешняя оболочка: в ней проявляется римская мысль об exemplum и убеждение, что лишь настоящая деятельность созидает действительность.
Учитывая эти предпосылки, мы не будем удивляться, что жесткая цицероновская критика направлена прежде всегр против эпикурейцев, чье равнодушие к политическим вопросам кажется ему опасным; их восприятие наслаждения как высшего блага так же соответствует греческому жизнеощущению, как и их образное учение о божественном, согласно которому боги свободны от целеустремленной деятельности. Разве не должно было все это показаться отвратительным римлянину, чье представление о богах абстрактно, чья культура основана на запретах и ориентирована на целесообразную деятельность? В то время как другие, в том числе его лучший друг, Аттик, считали римскость и эпикурейство вполне совместимыми, Цицерон так и не смог в течение всей своей жизни преодолеть свое предубеждение против этой доктрины.
Правда, в другом отношении греческая философия позволила Цицерону подняться над традиционными предрассудками своего народа, как, напр., в одухотворении понятия славы и превращении его в "истинную честь" (verum decus) в шестой книге трактата о государстве.
Вообще же степень восприимчивости к греческим культурным элементам различается в зависимости от литературного жанра. В речах Цицерон избегает слова philosophia; иногда он может высмеивать Катона Младшего как далекого от жизни доктринера. Философические понятия в речах сдают свои позиции; в трактатах они передаются частично греческими словами, частично латинскими кальками. Так Цицерон раз навсегда обогащает латинский язык многочисленными понятиями духовной сферы[34]. Его особая заслуга - введение философии в римскую жизнь и в латинскую литературу. Он - один из немногих философских писателей в мировой литературе, кому удалось создать читаемые произведения.
От Цицерона нельзя было бы ожидать цельного мировоззрения; он - человек дела, и в теории для скептика в академическом вкусе единая система была бы чужеродной. Цицерон больше любит - часто в диалогической форме - сталкивать лбами различные мнения, не отождествляя непременно свою позицию с тем или другим. Он поступает при этом подобно Филону, побуждавшему своих учеников рассматривать проблему с двух противоположных точек зрения. Более важной, нежели цельная философская доктрина, является философическая беседа между партнерами, которые представляют различные точки зрения. Так Цицерон продолжает традицию, в конечном счете восходящую к Платону. Если тон разговора уважительнее и вежливее, чем у Платона, это обусловлено не только политическими (Афины - демократическая, а Рим - все-таки аристократическая республика), но и более глубокими содержательными причинами: кто учится, кто учит, кто прав, кто неправ, у Цицерона нередко так и остается непонятным. То, что скептик воздерживается от собственного суждения, восходит к самой сути его философствования[35]. При случае скепсис служит также средством завести речь о трудно доказуемых вещах (бессмертие души, действие богов), не навязывая читателю ничего на веру. Оставляя свое мнение при себе, Цицерон предоставляет своей публике внутреннюю свободу, необходимую для философского созерцания (в отличие от миссионерского стиля Сенеки, желающего повлиять на волю читателя).
Скептический и диалогический характер философствования Цицерона соответствует его последовательно-республиканской политической позиции. Он не тиранствующий догматик. Он только последователен в своей критике Цезаря[36]. Диктатор может добиться одобрения только тогда, когда - как можно надеяться - он подчинится республике и сенату (как в речи О Марцелле), но прежде всего в том качестве, когда и сенаторы, и Цицерон равны ему, - как оратор (Brut, 252). Так Цицерон на удивление верен себе и в своих взглядах, если иметь их в виду в целом.
Традиция
Речи
Консульские речи Цицерон издал задним числом как единый сборник (без Mur.); Philippicae он сам сочиняет как целое. Его вольноотпущенник Тирон объединяет в одном издании Веррины. В античности речи к Цезарю и, вероятно, катилинарии (Invectivae) также составляли два единых корпуса. Наша традиция знает собрание речей 57-56 гг. Тирон подготовил также и полное собрание речей. О традиции здесь можно дать только краткие указания.
Quinct.: Palimpsestus Taurinensis (P; ок. V в.); Parisinus 14749, olim S. Victoris 91 (V или Σ; XV в.; ср. о S. Rosc, и Mur.).
S. Rosc.: Parisinus 14749, XV в. (как свидетельство найденного Поджо vetus Cluniacensis); кроме того, палимпсесты (Vaticanus и Bononiensis).
Q. Rosc.: среди проч. Laurentianus 48, 26, XV в. (как позднее свидетельство обнаруженной Поджо рукописи).
Tull: FragmentaTaurinensia; Palimpsestus Mediolanensis IV-V в. (ed. princeps: A. Mai, Mediolani 1817).
Verr.: все речи в Parisinus 7776 (p; XI в.); отдельные в Palimpsestus Vaticanus Reginensis 2077 (V; III-IV в.).
diu in Caec.; Verr. I и Verr. II, 1: Parisinus 7823 (D; XV в.) как замена плохо сохранившегося Parisinus 7775 (S; XII-XIII в.); к II i и 2 есть и папирусные фрагменты.
Verr. II, 2 и 3: Cluniacensis 498, ныне Holkhamicus 387 (С; IX в.) с более полной копией Lagomarsinianus 42 (О; XV в.).
Verr. II, 4 и 5: Parisinus 7774 A (R; IX в.).
Font.: Codex Tabularii Basilicae Vaticanae H. 25 (IX в.); Palimpsestus Vaticanus Palatinus 24 (IV-V в.).
Caecin.: Monacensis 18787, olim Tegurinus (T; XI-XII в.); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.).
Manil: Pap. Oxyrh. 8, 1911, 1097 (§ 60-65); Palimpsestus Taurinensis (утраченный) § 40-43; Harleianus 2682 (H; XI в.); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.); Tegurinus (T; XI-XII в.) с полным Hildesheimensis (t; XV в.).
Cluent.: Cluniacensis и Laurentianus LI, 10 (M; XI в.).
leg. agr.: Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.).
Rab. perd.: Vaticanus Lat. 11458 (V; 1417 r.).
Catil.: Cluniacensis 498, ныне Holkhamicus; Ambrosianus C. 29 inf. (A; X-XI в.); Vossianus Lat. O. 2 (V; X-XI в.); Laurentianus XLV, 2 (а; XII-XIII в.).
Mur.: решающий Parisinus 14749, olim St. Victoris 91 (V или Σ; XV в.); хуже Laurentianus plut. XLVIII, 10 (А; а. 1415 ab Ioanne Aretino scriptus).
Sull.: Monacensis 18787, olim Tegurinus (T; XI-XII в.); Vaticanus Palatinus 1525 (V; 1467 г.; содержит только 1-43); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.; содержит только 81-93).
Arch.: Bruxellensis 5352, olim Gemblacensis (G; XII в.); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.); Vaticanus Palatinus 1525 (V; 1467 г.); E и V относятся к одной группе.
Flacc.: Codex Tabularii Basilicae Vaticanae H. 25 (V; VIII-IX в.).
p. red. in sen., p. red. ad Quir., dom., har. resp. лучший кодекс: Parisinus Lat. 7794 (P; сер. IX в.); кроме того, Bruxellensis 5345, olim Gemblacensis (G; XII в.); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.); Harleianus 4927 (H; конец XII в.).
Sest. и Vatin.: Parisinus 7794 (P; IX в.).
Cael.: Pap. Oxyrh. 10, 1251 (части § 26-55, уже с некоторыми разночтениями); для остального то же, что для p. red. in sen.
prov. и Balb.: Parisinus; Bruxellensis; Erfurtensis; cm. p. red. in sen.
Pis.: Palimpsestus Taurinensis (P; ок. V b.); Codex Tabularii Basilicae Vaticanae H. 25 (VIII-IXb.).
Planс.: Monacensis 18787, olim Tegurinus (T; XI-XII в.); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.); § 27 на одном из берлинских папирусов.
Scaur.: Palimpsestus Ambrosianus (ed. A. Mai 1814) и Palimpsestus Taurinensis; оба кодекса дополняют друг друга.
Rab. Post.:только новые рукописи, восходящие к кодексу, который Поджо из Кельна привез в Италию.
Mil.: Harleianus 2682 (H; XI в.); Monacensis 18787, olim Tegurinus (Т; XI-XII в.); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.).
Marcell., Lig., Deiot.: 3 семьи:
Альфа: Ambrosianus (A; X-XI в.); Harleianus 2682 (H; XI в.); Vossianus Lat. O., 2 (V; X-XI в.).
Бета: Bruxellensis 5345 (В; XI в.); Dorvilianus 77 (D; X-XI в.); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII-XIII в.); Harleianus 2716 (L; XI в.).
Гамма: остальные рукописи; для Marcell, и Lig. особенно Mediceus L. XLV (m; XI в.); для Deiot. особенно Gudianus 335 (g; X-XI в.).
Phil.: решающий Vaticanus (Tabularii Basilicae Vaticanae) H. 25 (V; IX в.); остальные рукописи объединены как decurtati (D): Bernensis 104 (b; XIII-XIV в.); Monacensis 18787, olim Tegurinus (T; XI-XII в.); Vossianus Lat. O. 2 (n; X-XI в.); Vaticanus Lat. 3228 (s; X в.); familia Colotiana (c): Parisinus Lat. 5802 (XIII в.); Parisinus Lat. 6602 (XIII в.); Berolinensis Phill. 1794, olim 201 (XII в.).
Риторические трактаты
inv: богатая традиция. К сожалению, у лучших рукописей есть лакуны (1, - 62-76; 2, 170-174): Hebripolitanus Мр. m. f. 3 (IX в.); Sangal-lensis 820 (X в.); Parisinus 7774 A (IX в. с важными корректурами); Vossianus 70 (IX в.).
de or at., Brut., orat.: общая традиция, разделяемая на два семейства:
1. Codices mutili (достоверные): Abrincensis 238 (А; IX в.); Erlan-gensis 848 (Е; X в.); Harleianus 2736 (Н; IX в.).
2. Laudensis, открытый в 1421-22 г.[37] епископом Лоди G. Landriani (с текстуальной точки зрения очень приглажен); утрачен в 1428 г. Реконструкция по codices integri, восходящие к Laudensis: важнейшие Palatinus 1469 (P; 1423 г.); Ottobonianus 2057 (O; 1422 г.); Florentinus I 1, 14 (F; 1423 г.).
part, or.; Parisinus 7231 (X-XI в.); Parisinus 7696 (XI-XII в.).
parad.; Vossianus 84 и 86; Vindobonensis 189 (см. Философские трактаты).
opt. gen.; Sangallensis 818 (XI в.).
top.; Leidensis Vossianus 84 и 86 (см. Философские трактаты); Einsidlensis 324 (X в.); Sangallenses 830 (X в.) и 854 (X-XI в.); Ottobonianus 1406 (X в.).
Философские трактаты
Должно быть, существовал сборник, который включал следующие произведения: nat. deor, diu, Tim., fat., top., parad., ac. 2, leg; от него происходят важнейшие рукописи: Leidensis Vossianus 84 (А; IX-X в.) и 86 (В; IX-XI в.), Laurentianus S. Marci 257 (X в.), Vindobonensis 189 (Хв.).
rep.: Vaticanus Lat. 5757 Palimpsestus, открыт A. Mai, первое издание 1822 г. (P; IV-V в.: большие части i и 2 книг, отдельные листы от 3, немного от 4 и 5). - Совершенно самостоятельная, очень широкая и с трудом поддающаяся обзору традиция у Somnium Scipionis из 6 книги. Он дошел до нас вместе с комментарием Макробия; однако комментатор использовал другой текст; его леммы, таким образом, должны приниматься во внимание при восстановлении текста. - Для rep. есть и значительная вторичная традиция[38], прежде всего у грамматиков и Отцов Церкви.
leg.[39]: Vossianus 84 (А; IX-X в.); Vossianus 86 (B; IX-XI в.); Heinsianus 118 (H; XI в.).
ac. 1: Parisinus 6331 (XII в.).
ac. 2: Vossianus 84 и 86; Vindobonensis 189 (см. выше). fin.: Palatinus 1513 (A; XI в.); Palatinus 1525 (B; XV в.); Erlangensis 847, olim 38 (Е; XV в.).
Tusc.: Gudianus 294 (IX-X в.); Parisinus 6332 (IX в.); Bruxellensis 5351 (IX-XII в.).
nat. deor.: Vossianus 84 и 86; Vindobonensis 189 (см. выше).
div.,fat., Tim.: Vossianus 84 и 86; Vindobonensis 189 (см. выше).
Cato: 2 группы: 1. Parisinus 6332 (P; IX в.); Leidensis Vossianus O. 79 (V; IX-X в.); Laurentianus 50, 45 (M; X-XI в.); Harleianus 2682 (H; XI в.).
2. Bruxellensis 9591 (В; IX в.); Leidensis Vossianus F. 12 (L; IX-X в.); Parisinus n. a. Lat. 454 (A; IX в.); Vaticanus Reg. Lat. 1587 (D; IX в.).
fat.: Vossianus 84 и 86; Vindobonensis 189 (см. выше).
Lael.: Codex Diodotianus deperditus (IX-X в.); Monacensis 15514 (IX-X в.); Gudianus 335 (X в.); Laurentianus 50, 45 (X-XI в.).
off.: три семейства - X, Y и Z.
X: Harleianus 2716 (L; IX-X в.); Bernensis 104 (e; XII-XIII в.); Palatinus 1531 (p; XIII в.).
Y: Abrincatensis, Bibl. mun. 225 (a; XII в.); Vaticanus Borgia 326 (9; XII в.).
Z: важнейший кодекс - Bambergensis M. V. 1 (B; IX-X в.).
Переписка
epist.: для книг 1-8 - Mediceus 49.9 (M; IX-X в.), для которого есть копия - Mediceus 49.7 (Р; 1392 г.) - единственный авторитет. Гораздо менее надежно независимое от M семейство, представленное Harleianus 2773 (G; XII в.); Parisinus 17812 (R; XII в.).
Для книг 9-16 наряду с M нужно привлекать следующие рукописи, восходящие к общему, отклоняющемуся от M источнику (х): Harleianus 2682 (H; XI в.); Berolinensis 252, olim Erfurtensis (E; XII- XIII в.); Palatinus 598 (D; XV в.); Parisinus 14761 (V; XIV-XV в.).
ad Q. fr.; Att.; ad Brut. (кн. 1): 2 семейства:
1. Сигма: Ambrosianus E 14 inf. (E; XIV в.); Parisinus Nouveau fonds 16248 (G; XIV-XV в.); Landianus 8 (H; XIV-XV в.); Laurentianus ex Conv. Suppr. 49 (N; XIV-XV в.); Palatinus Vaticanus Lat. 1510 (V; XV в.); Ravennas Lat. 469 (Q; XV в.); Taurinensis Lat. 495 (О; XV в.); Parisinus Lat. 8538 (R; 1419 r.); Parisinus Lat. 8536 (P; XV в.).
2. Дельта: главный представитель - Mediceus 49.18 (М; 1393 г.).
ad Brut. (кн. 2): К 2, 1-5: Lectiones margini editionis Cratandrinae (G; 1528 г.) adscriptae.
Влияние на позднейшие эпохи
Влияние Цицерона на литературу эпохи Августа исследовано еще недостаточно; проза в это время идет по другим, новым путям - риторы культивируют насыщенную афористичность, привлекательную в императорскую эпоху, но Ливий, - не исключено, что скорее сознательно, чем бессознательно - воплощает представления Цицерона о римской историографии, и в поэзии эпохи Августа Цицерон, по-видимому, оставил свои еще не открытые следы. Сенека Старший (contr. praef. 6) ставит его не ниже греков; Веллей Патеркул (2, 66, 5) пророчит ему вечную славу. Напротив, некий Ларций Лициний (Gell. 17, 1,1) или Ларгий Лицин считает своим долгом уязвить Цицерона (Ciceromastix). Сенека дистанцируется от него, однако с точки зрения языка они не так далеки друг от друга, как можно было бы подумать. Квинтилиан, первый оплачиваемый государством профессор красноречия, объясняет, что удовольствие, которое находишь в Цицероне, - показатель собственного прогресса[40]. Проза Плиния Младшего и Диалог Тацита также были бы немыслимы без Цицерона. Отцы Церкви Минуций Феликс и Лактанций тесно примыкали к традиции философских произведений Цицерона - это актуально как для языка, так и для содержания. Христианские апологеты обязаны трактату De natura deorum многочисленными аргументами против языческой религии и за монотеизм[41]. Ко времени Арнобия языческая партия требовала спрятать под спуд теологические трактаты Цицерона, поскольку они опасны для древней религии и подтверждают христианскую веру (Arnob. nat. 3, 7).
Вообще влияние Цицерона было не только - и не столько - влиянием стилиста: к встрече с ним все вновь и вновь ведут содержательные причины[42]. Так, Амвросий христианизирует трактат Об обязанностях, а Августин обязан цицеронову Гортензию своим первым философским обращением (conf. 3, 4); указание на мудрость Цицерона, которой столь часто отказывали в справедливой оценке, можно еще до Августина обнаружить у Арнобия (nat. 3, 7). Иероним настолько проникнут духом Цицерона, что ему снится, что на Страшном суде Господь упрекает его: "Ты цицеронианец, а не христианин!" (epist. 22, 30).
В IX в. западный франк Гадоард составляет большой сборник отрывков, который показывает, что он располагал корпусом философских произведений. Его свидетельство старше, чем сохранившиеся рукописи, но не достовернее, так как он часто искажал текст, чтобы устранить актуальные для цицероновской эпохи элементы или выстроить новый контекст. Седулий Скотт делает эксцерпты из De inventione и (частично не дошедших иначе) отрывков из Pro Fonteio, Pro Flacco и In Pisonem. Раннесредневековому вкусу к эксцерптам мы обязаны, таким образом, некоторыми пассажами из речей Цицерона, которыми иначе мы бы не обладали. В каролингскую эпоху Цицерон снова становится образцом изысканного стиля (Луи де Феррьер). Цицерона лучше знают в XI в.; в XII в. Иоанн из Салисбури и Отто фон Фрейзинг и в XIII в. Винсент де Бове и Роджер Бэкон доводят этот процесс до логического конца. Аэльре де Риво (XII в.) одухотворяет мысль цицероновского Лелия о дружбе в своем произведении De spirituali amicitia[43]. Из риторических произведений - если взглянуть в целом - вызывают интерес те, которые благодаря своему очерковому характеру особенно пригодны для школьных занятий. При этом читаются философские работы, прежде всего Тускуланы; речи и письма также находят свою аудиторию.
В эпоху Возрождения растет восприимчивость к Цицерону как личности, как можно видеть на примере Петрарки - и даже в его критических высказываниях: раздражение вызывает разница между высокой философической мудростью Цицерона и его жизненным стилем, документально запечатленным в письмах. Его философский скепсис тогда также вызывает интерес[44]. Parliament of Fowls Чосера восходит к Somnium Scipionis. Неолатинисты, а также творцы изящной прозы на национальных языках учатся у него стилю. Urbanitas Цицерона становится для таких гуманистов, как Колуччо Салютати и Леонардо Бруни, образцом поведения гражданина-политика для их времени. Его выдающееся значение для латинской школы - духовного арсенала гражданственности и культуры Нового времени - также основано не столько на формальных, сколько на содержательных достоинствах. Лютер[45] ставит его - прежде всего из-за веры в божественный промысел и бессмертие души, его сочетания теории с практикой[46] и удобопонятной манеры изложения - намного выше, чем Аристотеля[47], и восклицает: "Кто хочет научиться правильной философии, тот пусть читает Цицерона!"[48]. И даже: "Если бы не было Христа... я прочел бы некоторые философские книги или Цицерона De officiis"[49]. Этот трактат он называет "ценной книгой" о объявляет, что, будь он молод, он бы посвятил себя изучению Цицерона[50]. И, он надеется, Цицерон должен быть в раю[51].
Таким образом, Цицерон не стал исключительно автором образцов для школьного чтения; многие важные для Нового времени идеи нашли у него свое подтверждение. Коперник утверждает, что первый намек на гелиоцентрическую теорию нашел у Цицерона (acad. 2, 123)[52].
В Англии XVII и XVIII вв. деисты опираются среди проч. на два понятия о божестве, отстаивая которые, они открыто ссылаются в том числе и на Цицерона: во-первых, на идею Бога как врожденное представление, обнаруживающееся с удивительным единодушием у всех народов (nat. dear, 1, 43 с л.; Tusc, 1, 30), во-вторых, на общий мировой порядок как доказательство бытия Божия (космолого-телеологическое доказательство, nat. dear. 2, 15)[53]. Цицерон - крестный отец самостоятельной этики долга, независимой от онтологического понятия блага и от гносеологии. Так, Юм признает: "Все во всем: я хотел бы взять каталог добродетелей из Обязанностей Цицерона... на самом деле первое произведение было у меня перед глазами, о чем бы я ни подумал"[54]. Своим просветительским арсеналом Вольтер обязан не только английским мыслителям, но и Цицерону, которого он прямо-таки восторженно почитает в течение всей своей жизни.
Его младший друг и поклонник, Фридрих Великий, считает Об обязанностях "лучшим произведением в области моральной философии, которое когда-либо было или будет написано". В походах его сопровождает De natura dearum, De finibus и в особенности Тускулани, которые затрагивают родственные струны в его душе. В приказании кабинету монарх требует, чтобы "хорошие авторы" были переведены на немецкий язык, в особенности "Цицерона - все его произведения и работы, которые все очень хороши"[55].
Под знаком французской революции открывают Цицерона как оратора, поскольку при республиканской конституции публичная речь становится важным средством политической борьбы. Судебная реформа 1790 г. заменяет инквизиционный суд французским судом присяжных, что соответствует засвидетельствованной у Цицерона римской практике в следующих пунктах: принятие сентенции большинством голосов, решение правовых вопросов и теория свободной оценки доказательств. В разработке идей естественного и международного права Цицерон - вместе с Ливием - также был крестным отцом.
Наконец, в начале XIX в. открытие Анджело Маи трактата De re publico, сделало доступным и главный труд. Это помогло увлечь и тех читателей, для которых вопросы республиканского государственного устройства были более актуальны, чем риторические.
XX век вновь после горького тиранического опыта открывает речь как достойное человека средство борьбы; философские основания риторики продумываются вновь и привлекают внимание многих дисциплин - логики, психологии, этики. В рамках этого еще не завершенного процесса вновь становится ясным европейское значение Цицерона - между Аристотелем и Августином. Антириторическую позицию тех, для кого в теле языка заключается всякая скверна, и связанные с нею атаки на Цицерона с оглядкой на вышеупомянутые факты должно воспринимать как варварство[56].
Общие положения
Специальная литература - важная область римской словесности: она соответствует римскому вкусу к фактам и пристрастию ко всеохватным обзорам.
Что касается содержания, для нее характерно многообразие (см. раздел Римское развитие); в формальном отношении также можно обнаружить совсем не похожие друг на друга типы. К различиям между специальной и научно-популярной литературой, обусловленным их аудиторией, мы еще вернемся (см. раздел Литературная техника).
Образованный римский читатель имеет склонность не столько к углубленному частному исследованию, сколько к удобным для чтения общим обзорам. Искомое стремление пойти навстречу публике оправдывает упоминание подобных произведений в истории литературы.
Относительно новый тип, появившийся в римской словесности, - энциклопедия, подробное обсуждение нескольких предметов в одном большом произведении. Систематическое и одновременно удобопонятное общее изложение обретает новый ранг.
Представители специальных дисциплин частично относятся к низшим сословиям; так, о землемерном искусстве пишут и знатные, и не столь знатные люди. Юридические авторы первоначально - в соответствии с положением этой дисциплины - принадлежат к аристократии, и такая ситуация изменится лишь незначительно (см. раздел Римские юристы и соответствующие главы для различных эпох). Энциклопедии в общем и целом принадлежат перу представителей высшего общества.
Греческий фон
Научное исследование в строгом смысле слова есть и долго остается вотчиной греков. Чисто теоретические области в Риме уступают под натиском прикладных дисциплин. Форма и содержание латинской специальной литературы в основном несут на себе отпечаток эллинистической науки, хотя иногда акценты смещаются весьма заметно. Конечно, римские авторы во многих областях демонстрируют свою несамостоятельность, однако есть и исключения: пальма первенства принадлежит науке о праве - плоду римской почвы, которая здесь будет рассматриваться отдельно. Собственный опыт римлян, кроме того, в особенности отражается и на технологических дисциплинах - сельском хозяйстве (Катон, Варрон, Колумел-лаи др.), землемерном искусстве (gromatici), архитектуре (Витрувий), минералогии и металлургии (Плиний), искусстве строительства акведуков (Фронтин).
Во многих областях латинские авторы - важнейшие источники наших знаний о послеалександрийской эпохе: как Цицерон сообщает нам сведения об эллинистической философии, так и об эллинистической медицине мы знаем в основном от довольно сведущего римского дилетанта, Цельса. De architectura Витрувия, единственный подробный античный трактат на эту тему, приятно удивляет полной компетентностью автора.
Риторика и грамматика, невзирая на свою тесную связь с греческой мыслью, решительно применяя заимствованные категории к родному языку (в особенности со времени Варрона), также создали собственную традицию. Величайший римский оратор, Цицерон, в своих риторических трактатах с полным знанием дела рассуждает о той области, которую он знает как никто другой.
Римское развитие
Характерна последовательность, в какой те или иные науки проникают в Рим. На первом месте оказываются дисциплины, имеющие непосредственное прикладное значение для повседневной жизни. Старейшая и самая самостоятельная в Риме - наука о праве, которой мы посвятим отдельную главу.
С незначительным отрывом за ней следует сельское хозяйство: по распоряжению сената переводится соответствующий трактат карфагенянина Магона. Республиканская эпоха оставила нам Катона и Варрона, I в. по Р. Х. - Колумеллу.
Землемерное искусство имеет особое значение для разметки военного лагеря, при основании военных колоний и вообще при распределении земельных участков. Эта область впервые самостоятельно рассматривается у Варрона и позднее порождает отдельную ветвь специальной литературы.
Архитектурой - основополагающей наукой римской цивилизации - в республиканскую эпоху занимаются Фуфиций и Варрон, в августовскую - такой крупный авторитет, как Витрувий. Ранняя императорская эпоха оставила нам трактат Фронтина об акведуках. Устройство часов и военных машин также относится к архитектурной области.
Что касается многих других дисциплин, ими долгое время успешно занимаются на глаз.
Сначала о географии: Варрон в Древностях дает довольно точное описание Ойкумены и в особенности Италии. В рамках историографических трудов Катон, Цезарь, Саллюстий дают географические экскурсы, однако не придавая большого значения самостоятельному знакомству с ландшафтами. Путевые записки без научных притязаний сочиняет - вероятно, в эпоху Цицерона - Стаций Себос. Первый географический трактат на латинском языке пишет Помпоний Мела (1в. по Р. Х.).
У Катона медицина ограничивается домашними средствами и заклинаниями; греческая наука подвергается латинизации только в императорскую эпоху в энциклопедии Цельса (I в. по Р. Х.).
Естествознание мы можем обнаружить в I в. до Р. Х. у Нигидия Фигула в сочетании с предрассудками. Из поэтов-дидакти-ков в особенности следует отметить Лукреция и Цицерона. Интерес к физике начинает возрастать только в эпоху Империи.
О математике и астрономии Варрон пишет по греческим источникам. До него в Риме можно обнаружить только любителей вроде Сульпиция Галла (консул 166 г. до Р. Х.).
Об оптике и арифметике[1] в латинской литературе долгое время не упоминается; о музыке есть ряд указаний у Витрувия; и только в эпоху поздней античности картина здесь меняется.
Литературная техника
В зависимости от предполагаемой аудитории можно говорить о специальной и научно-популярной литературе; вторая отличается заботой о привлекательной литературной отделке.
Профессионалам или ученикам адресованы систематические учебники (Institutiones); для специальной литературы важна наглядная композиция (если не принимать во внимание Катона). Здесь обычно точное наименование источников.
Членение материала систематично. Образцом для других дисциплин послужила архитектоника риторического искусства[2]: предметная область разделяется на роды, те - на виды, подвиды, и т. д. Произведение строго придерживается заданного вначале расположения. В этом отношении особенно отличаются Варрон, Витрувий и Цельс.
В областях, где систематическая классификация невозможна, прибегают к предметной (Апиций, Фронтин).
В определенных дисциплинах сложились свои композиционные схемы: в медицине a capite ad calcem ("от головы до пят"; так у Цельса, Скрибония Ларга и в соответствующих отрывках у Плиния), или же в географии περίπλους, "плавание вокруг". Последний принцип вполне естествен для греков - народа моряков; римляне перенимают его, хотя их дорожная сеть сделала бы возможным более ясное описание столь важных внутренних областей[3]. В географических произведениях римляне перенимают обычай в качестве введения описывать земной шар с физико-математической точки зрения; однако при этом они ограничиваются лишь самым необходимым.
В то время как Варрон свое введение в латинский язык выстраивает отталкиваясь от содержания, писатель эпохи Августа Веррий Флакк предпочитает алфавитное расположение словарных статей.
В предисловиях с удовольствием отмечают важность и трудность предмета, обосновывают способ изложения и набрасывают композицию. Такие предисловия со стилистической точки зрения часто более притязательны, чем собственно произведение.
Литературная отделка трактатов в своей тщательности зависит от круга адресатов: Варрон сочиняет Res rusticae как диалог, Колумелла пишет красноречиво, почти болтливо и даже иногда изъясняется стихами (см. разделы Язык и стиль; Литературные размышления).
Кроме Institutiones, следует отметить научное исследование частного предмета, комментарий к раннему произведению и словарь.
Более широким кругам адресована энциклопедия (см. раздел Образ мыслей).
Язык и стиль
Язык и стиль в специальной литературе выполняют лишь служебную функцию и подчинены дидактической цели. Главное требование - ясность. Однако есть и большие различия. Язык Цельса - образец лаконичности, наглядности и ясности, он математически точен и красив, у Колумеллы - ловок и гладок, иногда переливается через край. Стиль Варрона меняется от произведения к произведению: в De re rustica его манера тщательна, а в De lingua latina - по обычаю старших грамматиков - нет. Не тратящий без глубокого размышления ни слов, ни времени Плиний спотыкается в предисловии, отделанном особенно искусно, о собственную ученость в ее подавляющей полноте. Катон Старший трудится над стилем пролога, но потом идет без задержек. Иные подражают ему в этом отношении, становясь источником слов для повседневной и вульгарной латыни.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Мысли о собственном писательстве в первую очередь высказываются в предисловиях. Литературная рефлексия авторов зависит от предполагаемой аудитории.
Кто пишет для дилетантов, тот должен сознательно стремиться к читаемости и извиняться за недостатки, обусловленные материалом: трудность предмета (географии), по мнению Мелы (I в. по Р. Х.), не оставляет места для красноречия (impeditum opus et facundiae minime capax); прежде всего препятствие заключается в необходимости называть многочисленные имена собственные.
Тот, кто пишет только для профессионально заинтересованной публики, может не заботиться о риторических украшениях. Яснее всего о своеобразии такой специальной прозаической литературы говорит поздний автор Палладий (V в.): "Первое требование разума - правильно оценить того человека, которого ты будешь наставлять. Кто хочет обучать земледельца, может не состязаться в красноречии с риторами; и однако же большинство делало именно это: обращаясь с красноречивыми словами к крестьянам, они добились только того, что их наука стала непонятна даже красноречивейшим"[4].
Правда, слова о презрении к риторике не следует принимать слишком всерьез[5]; авторы скорее преуменьшают, чем преувеличивают культурный уровень того круга, к которому они обращаются. Сравнительно просто, хотя и не без ученой обстоятельности, представляет себя Варрон. Он хочет дать советы некоей Фундании, купившей себе поместье, называет свои источники и объясняет структуру книги. Однако уже в предисловии ученый аппарат указывает на выход за рамки заявленной цели.
Плиний хочет заставить императора поверить, что он пишет для простого народа[6]; однако эту видимость он не может поддержать до конца предложения: он имеет в виду и людей, употребляющих досуг для чтения. Таким образом ему приходится прибегать к извинениям такого рода, какой мы уже наблюдали у Мелы. Плиний резюмирует стилистическую задачу писателя-энциклопедиста следующим образом: Res ardua vetustis novitatem dare, novis auctoritatem, obsoletis nitorem, obscuris lucem, fastiditis gratiam, dubiis fidem, omnibus vero naturam, et naturae suae omnia ("трудно придать старому новизну, новому авторитет, потускневшему блеск, темному свет, презренному благорасположение, сомнительному достоверность, а всем - природу, и все - собственной природе", praef. 15).
Обезоруживающе честен Фронтин, который, будучи назначен императором Нервой ответственным за акведуки, написал книгу, чтобы лично ознакомиться с предметом (aq. 1-2).
Писатели по большей части выставляют на вид высокую значимость своей науки. Уже Катон в предисловии к De agricultura больше останавливается на моральной ценности сельскохозяйственных занятий, нежели на их истинной преднамеренности. В длинном вступлении Колумеллы высказывается сожаление, что в то время, когда известно столько наук и школ, для такой важной области, как сельское хозяйство, нет учителей и никто не учится. Фирмик усматривает в mathesis (астрологии) познание, которое не более не менее как делает человека свободным.
Вегеций (конец IV в.) все-таки признается, что его область (ветеринария) уступает обычной медицине. Бальб, вероятно, писавший при Траяне, сначала подчеркивает скромное положение землемерного искусства, но затем показывает его настоящее значение на основе собственного опыта: едва римляне вступили на территорию противника, им потребовались землемеры - для строительства валов и мостов, для расчета ширины рек и высоты холмов. Вернувшись, автор углубляется в теоретические основы, чтобы быть в состоянии ответить на эти вопросы.
Некоторые рассматривают свой предмет в более широком контексте: так, Цицерон требует от оратора, Витрувий от архитектора обширного общего образования. При этом может возникнуть впечатление, что важные дисциплины (как философия) сведены до уровня вспомогательных для других (напр., риторики). Однако специалисты достаточно единодушны в том, что требуется не детальное знание чужих областей, но лишь знакомство с принципами. Иерархия наук - достояние поздней античности; для Боэция в предисловии к De institutions arithmetica остальные дисциплины квадривия подчинены арифметике, а она, в свою очередь, - философии.
По крайней мере со времен Лукреция и Цицерона латинские авторы выдвигают претензию на более удобопонятное изъяснение трудного материала (obscura), нежели у предшественников.
Comшentum de agrorum qualitate, приписанный некоему Агеннию (вероятно, V в.), заявляет о желании ясно сформулировать (piano sermone et lucido), понятнее, чем строго научные древние предшественники (ea quae a veteribus obscuro sermone conscripta sunt apertius et intellegibilius exponere).
Со стилистической точки зрения Вегеций пытается найти разумную середину между манерой красноречивых людей вроде Колумеллы и литературных ничтожеств, таких, как Хирон. Он хочет сочетать всеохватность с краткостью (plene ac breviter).
Вегеций выдвигает и еще одну основную черту специальной литературы: необходимость наглядной композиции материала. Учитывая потребности занятых читателей, которые не станут знакомиться с целой книгой, но захотят использовать ее как справочник по отдельным вопросам, Плиний прилагает детальное оглавление и упоминает, что до него к этому прибегал и Валерий Соран (ок. 100 г. до Р. Х. - nat praef. 33).
Подчинение эстетики пользе - кредо многих авторов специальных книг, qui difficultatibus victis utilitatem iuvandipraetulerunt gratiaeplacendi (Plin. nat. prasf. 16); к счастью, красота при этом не погибает целиком.
Образ мыслей II
Конечно, многие авторы специальной литературы хотят принести своими трудами пользу римскому народу. Привилегированный свидетель этому стремлению - Варрон (см. с. 658 сл.). Однако важнее, как представляется, следующая точка зрения.
В Греции отдельный автор удовлетворяется изложением одного-единственного предмета или с тесно примыкающими к нему областями. В Греции мы не сталкиваемся с таким явлением, когда один автор пишет энциклопедию, т. е. ряд введений во многие области. Понятие ἐγϰύϰλιος παιδεία[7] - греческое, однако только в Риме энциклопедия как тип литературного произведения достигает своего развития.
Римляне воспринимают греческую культуру как нечто цельное: отсюда возникает потребность в таких работах. Говоря о первопроходцах римской литературы, мы уже отмечали их многосторонность. Почва энциклопедического жанра примерно такая же. Энциклопедическим характером отличались утраченные дидактические произведения Катона, если рассматривать их вместе как единый цикл; они излагали сельское хозяйство, медицину, риторику, возможно, и военное искусство.
О варроновых Disciplinarum libri известно слишком мало; однако можно предположить, что это была своего рода энциклопедия, включающая медицину и архитектуру. Независимо от действительного содержания этой книги[8] литературное наследие Варрона в целом энциклопедично по существу. Мы имеем в его лице дело с величайшим универсальным ученым Рима.
В раннюю императорскую эпоху Цельс пишет энциклопедию, от которой сохранилась только медицинская часть.
Поздняя античность трудами философов, таких, как Августин и Боэций, и учителей, - скажем, Кассиодора и Исидора, - сохраняет античную науку для Средних веков.
Общие положения
Общественное положение грамматиков обусловлено ролью школы. Частное преподавание грамматики быстро распространяется в Риме с середины II в. до Р. Х.
Юный римлянин учится читать и писать дома или у преподавателя (litterator, γραμματιστές)[1]. Затем его обучает grammaticus (γραμματιϰός) не только грамматике латинского и греческого языка, но и толкованию поэтов. Это толкование во многих отношениях сориентировано на антикварные знания[2]: под grammaticus, следовательно, подразумевается филолог. Высшая ступень - занятия у ритора (rhetor), подступ к собственному творчеству - созданию изящной прозы, в основном сочинению и произнесению речей.
Греческий фон
Дионисий Фракийский (II в. до Р. Х.), ученик Аристарха, стал автором сохранившей свое влияние вплоть до XVIII в. грамматики, которая, среди прочего, оказала свое воздействие и на римлян через Реммия Палемона (I в. по Р. Х.). Дионисий работает на Родосе, имеющем тесные контакты с Римом. Его произведение со своей ясной композицией сочетает александрийский эмпиризм с завоеваниями стоической философии языка. Однако он высказывается против представлений стоицизма[3]. Синтаксис и стилистика остаются вне пределов его внимания. В этом отношении - к сожалению - у него тоже будет много подражателей.
Римское развитие
Уже первые римские поэты коротко знакомы с грамматикой и филологией. Особый толчок филологическим занятиям придало, по-видимому, пребывание в Риме Кратета с Маллоса[4] (Suet, gramm. 2), который остановился на некоторое время в городе в эпоху после смерти Энния. Всеобъемлющий характер вопросов (как, напр., у Акция) свидетельствуют о силе пергамского влияния, которое и в дальнейшем будет пользоваться в Риме преимуществом по сравнению с научной методологией александрийцев, подробно изучающих каждую деталь.
В грамматиках как учителях возникает настоятельная потребность; их деятельность оказывает благотворное влияние на сохранение римской литературы. Ок. 100 г. некий grammaticus издает эпосы Невия и Энния.
Самый значительный грамматик древнейшей римской эпохи - Л. Элий Стилон[5] Преконин. Урожденный всадник из Ланувия (ок. 154-90 гг. до Р. Х.), он наставляет друзей в латинской литературе и ораторском искусстве. Около 100 г. он сопровождает Кв. Метелла Нумидийского в ссылку на Родос. Там он мог встретиться с Дионисием Фракийским. Стилон интерпретирует древнейшие языковые памятники (Песнь салиев, Закон Двенадцати таблиц) и занимается Плавтом[6]. Как и можно было ожидать, он испытывает влияние стоицизма. Стилон применяет методы греческой науки о языке к латыни. Языковые штудии у него нельзя отделить от предмета: его подход - универсальный, на культурно-историческом фоне. Обе характерные черты грамматического метода Стилон передал своему влиятельному в будущем ученику Варрону. Цицерон также испытал его влияние. Через Варрона Элий оказывает воздействие на Веррия Флакка и Плиния Старшего.
Из авторов республиканской эпохи, занимавшихся грамматическими проблемами, следует упомянуть: Акция, Луцилия, Порция Лицина и особенно ученого Кв. Валерия Сорана, который писал также и стихи. Волкаций Седигит устанавливает странный канон комических поэтов. Далее - Октавий Лампадной, Сизенна, Севий Никанор, Аврелий Опилий, М. Антоний Гнифон (учитель Цезаря и Цицерона), Кв. Косконий, Сантра, Октавий Герсенн.
Из эпохи Цицерона, кроме Варрона, нужно назвать пифагорейца Нигидия Фигула[7], друга Катулла Валерия Катона, а также консультанта Саллюстия и Поллиона - Атея Филолога. Цезарь сам пишет De analogia, Ап. Клавдий (консул 54 г.) и Л. Цезарь - о науке авгуров. Знаменитый учитель Горация Ор-билий издает Elenchi М. Помпилия Андроника к Анналам Энния и сам пишет о страданиях учителя. Он жалуется на небрежность и честолюбие родителей и не скупится на побои в классной комнате.
Литературная техника
Сохранившиеся грамматические тексты зависят друг от друга; степень их самостоятельности невелика. По типу можно различить: систематические учебники, справочники, лексиконы, работы по отдельным проблемам, комментарии.
Язык и стиль
Характерными чертами стиля грамматиков остаются трезвость и ясность. Они не боятся вставлять оригинальные цитаты - даже на греческом языке.
Образ мыслей I. Литературные и языковые размышления
Грамматики придерживаются греческой теории языка и литературы (напр., Диомед сообщает нам теорию литературных жанров).
Систематизация грамматики доведена только до известного предела; в этой области (как и в области права) более глубокий прорыв совершается только в позднее Средневековье, а также в новейшее время.
Самостоятельность проявляется в применении греческих категорий к латинскому языку. В этой сфере особенно велики заслуги Варрона (см. посвященную ему главу). Особую ценность имеют приводимые грамматиками латинские примеры.
Образ мыслей II
Собственные достижения грамматиков заключаются не в отвлеченно сформулированных идеях, но в самоотверженных поступках. Они редко говорят о римских доблестях, однако велик их вклад в создание римской res publica litterarum. Их заслуга - непоколебленное постоянство античной школы, сохранение высокого языкового образовательного стандарта в течение веков, подкрепление филологического чтения поэтов введением в необходимые для понимания текстов области, открывающие мир (географию, историю, физику, астрономию, философию). Своими трактатами они столько же способствовали описанию латинского языка, сколько и сохранению и содержательному истолкованию поэтических текстов, в том числе и таких, у которых в свое время не было патины древности и которые без их издательской деятельности, вероятно, и вовсе не сохранились бы. Их усердию, кроме того, мы обязаны теми фрагментами из утраченных древнелатинских текстов, которыми располагаем. В позднее время риторический подход проникает в комментарии, однако предметный подход, практикуемый грамматиками, остается все еще важной движущей силой.
Общие положения
Риторика - необходимая наука в цивилизованном обществе. Древние культуры, особенно римскую, вообще невозможно понять без знания специальной риторической литературы. Величайший римский прозаик, Цицерон, - оратор. Ему принадлежат и наиболее значительные трактаты о риторике. Теория речи позаимствована из Греции и поставлена на службу римской практике. В этой области должно различать учебники и научно-популярную литературу.
Тип, ориентированный на практику, представлен двумя параллельными ранними работами - анонимной Риторикой к Гереннию и юношеским трактатом Цицерона De inventione.
Напротив, цицероновский шедевр De oratore - литературно оформленное научно-популярное произведение.
Литературное оформление и связь с практикой - особенность учебника - в принципе не исключают друг друга. Уже в De inventione радуют философские экскурсы и попытки глубже обосновать отдельные детали. Institutio oratoria Квинтилиана - учебник, однако проникнутый заботой о читаемости.
Греческий фон
Как предмет риторика коренится в греческом просвещении. Платон в диалоге Горгий спорит с ведущим представителем риторики софистов. Великий философ, однако, не останавливается на критике. В Федре он выдвигает требование создать научно обоснованную риторику и признает в Исократе философскую жилку.
Это требование Платона выполняет Аристотель в Ῥητοριϰὴ τέχνη. Он различает рациональные и эмоциональные средства убеждения (πίστεις). Первые частично индуктивны (пример как сокращенная индукция), частично дедуктивны (энтимема как сокращенный силлогизм). Эмоциональные средства делятся на этос и пафос. Первый заключается в нежных чувствах, испытываемых при восприятии речи как симпатия к оратору, второй - в сильных аффектах, которые тот возбуждает в слушателе (в зависимости от цели - гнев или сострадание). Так в своей Риторике Аристотель побочно создает типологию (или топографию) человеческой души.
Наряду с Аристотелем и его учеником Теофрастом, а также менее притязательными с философской точки зрения представителями школьной риторики (напр., Гермагором) для Цицерона и тем самым для Рима много значит Исократ.
Римское развитие
Первоначально молодой римлянин изучал ораторское искусство на практике: он слушал знаменитых ораторов на форуме. Деятельность греческих риторов сначала сталкивается в Риме с сопротивлением, но скоро их молчаливо признают в рамках частных занятий. Более напряженна борьба аристократии против публичных латинских школ риторики. Их старается упразднить даже такой крупный и образованный оратор, как Красс, может быть, не столько по политическим или языковым причинам, сколько потому (если Цицерон не приводит тут свое собственное мнение), что они, не заботясь о более широкой основе своего образования, ограничивались поспешным обучением удачливой тактике выступлений.
Литературная техника
Изложение материала в ясной последовательности - характерная черта систематического учебника. Здесь нужно - что касается республиканской эпохи - назвать Риторику к Гереннию и юношеский труд Цицерона De inventione. Взаимоотношение обоих произведений спорно. Возможно, они зависят от общего источника; не исключено, что речь идет о параллельной записи одних и тех же лекций - тип, более значимый для всей античности, чем мы сейчас могли бы предполагать: содержание часто передается на занятиях под диктовку.
В этом жанре также не вовсе отсутствует литературная отделка. В De inventione разрабатываются - в особенности в интересных вступлениях - философские мысли, но и более скромный автор Ad Herennium обдуманно выбирает и преподносит свои римские примеры.
Другой тип - написанная для публики научно-популярная книга. Личное вступление, заботливая инсценировка и диалог, в котором сопоставляются различные точки зрения: такой "аристотелевский" диалогический тип воплощает шедевр Цицерона De oratore, совершенно неслыханное литературное произведение в риторической сфере. Об этом произведении и об остальных риторических трактатах великого оратора см. главу Цицерон.
Язык и стиль
Для систематического учебника ясность важнее, чем стилистические красоты. Хорошие - вовсе не лишенные отделки - примеры - риторика Ad Herennium и ранняя работа Цицерона De inventione. Более многокрасочна стилистическая палитра в позднейших риторических трактатах Цицерона, особенно в его шедевре De oratore.
При диалогической литературной оболочке в пейзажных описаниях иногда мелькают поэтические обороты, в диалоге с его urbanitas - созвучие с повседневной речью образованного сословия (см. главу Цицерон).
Образ мыслей I. Литературные размышления
Языковая и стилистическая рефлексия самым настойчивым образом рассчитаны на тесную связь с жизненной практикой оратора. Главный принцип - уместность (aptum). Требование предметных знаний и чувства такта преодолевает у величайших риторических писателей школьную пыль схоластики и ведет - не с помощью формальных рецептов, но изнутри - к адекватной обработке различных литературных жанров.
Образ мыслей II
Риторика - сердцевина самосознания образованного римлянина в его обращении с языком и общении с другими людьми. Цицерон неразрывно связывает ораторское искусство с фигурой мудрого государственного человека Республики. Требование основательного знания людей, дел и права, а также философского подхода, может быть, звучит слишком оптимистично, но оно серьезно и продумано глубоко. В I в. по Р. Х. живут со справедливым ощущением, что риторика (теперь ограниченная областью красивых слов) все больше и больше теряет это свое положение в жизни. И в самом деле, в императорскую эпоху культивируемая форма получает перевес над содержанием. Поздняя античность превратит риторику в герменевтику, и - идя навстречу требованию Платона сочетать ее с истиной - куда с большей последовательностью, чем Цицерон, восстановит ее, связав с Откровением, правда, ценой догматического окостенения.
Датировка
Возможно, старейший риторический трактат на латинском языке был написан неизвестным автором[1] примерно между 86 и 82 гг. до Р. Х. Автор - не ритор, а знатный римлянин.
Обзор произведения
За введением (1, 1) и обзором основных понятий (1, 2-4) следуют inventio (1, 4-3, 15), dispositio (3, 16-18), actio (3, 19-27), memoria (3, 28-40) и elocutio (4, 1-69).
Подробнее всего разработаны inventio и elocutio. Первое разделяется на судебные (1, 4-2, 50), политические (3, 1-9) и торжественные (3, 10-15) речи. Каждая разновидность речи представлена по ее частям (exordium, divisio, narratio, argumentation peroratio, "вступление, подразделение, изложение темы, аргументация, заключение"); при рассмотрении судебных речей излагается учение о status; к нему примыкает и учение о доказательствах.
Источники, образцы, жанры
Автор дистанцируется от греческих предшественников; несмотря на это, ясно, что он во многих отношениях зависит от них. Эллинистический авторитет в области риторики - Гермагор. Автор Ad Herennium и юношеский трактат Цицерона De inventione восходят, предположительно, к общему источнику, который, возможно, уже был латинским. Идет ли речь о лекциях одного и того же преподавателя? Латинские примеры преимущественно заимствуются у Г. Гракха и Л. Красса, которых автор ставит рядом с Демосфеном и Эсхином.
Литературная техника
Все четыре книги снабжены предисловиями и эпилогами. Риторика к Гереннию - первый пример предисловия того типа, который получит образцовую форму в цицероновском Ораторе.
Достоинство произведения заключается в многочисленных примерах. Как и следовало ожидать, они частично восходят к мифологии и литературе. В числе цитируемого - латинская поэзия, и наряду с вымышленными случаями есть и такие, которые проистекают из римского опыта. В общем Риторика к Гереинию дает положительную картину состояния римского красноречия до Цицерона.
Язык и стиль
Манера отличается точностью, но иногда и чрезмерной обстоятельностью. Еще нет цицероновской отделки.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Автор берет на себя сочинительский труд, как он объясняет, свободно трактуя топику предисловий, не с целью заработка и не из жажды славы, но стремясь сделать приятное своему другу Гереинию[2] (1, 1, 1): для знатного римлянина еще необходимы извинения за то, что он вообще взялся за перо.
Он хочет изложить свой материал яснее и удобопонятнее, чем это удавалось греческим предшественникам (1, 1, 1). Данной цели служат среди прочего предисловия к кн. 2-4, в которых композиция (и без того вполне отчетливая) разъясняется дополнительно.
Образ мыслей II
Философические занятия автора (1, 1, 1), возможно, благотворно повлияли на ясность композиции. По произведению видно, что материал продуман; исследование показывает даже изменения во взаимосвязи элементов системы[3]. Однако автор совершенно не расположен к тонкостям греческих теоретиков и также не желает философски обосновать свой предмет, в отличие от молодого Цицерона, пытавшегося это сделать в De inventione. Автор находится в гуще практической жизни; его внимание больше приковывает судебная речь, цицероновское - политическая речь.
Традиция
Ф. Маркс набросал следующую картину: традиция раздробилась на испорченный (mutilus) и полный (integer) гипархетипы; в mutili (IX- X в.) отсутствует начало вплоть до 1,6, 9. Сохранившиеся рукописи восходят к mutilus, однако есть не столь старые (XII в.), которые дополнены из традиции integer[4]. Сегодня можно учесть группу рукописей, к которой Маркс отнесся пренебрежительно (X-XI в.). Получилось так, что больший охват младших рукописей частично восходит к побочной традиции, частично к средневековым emendationes[5].
Влияние на позднейшие эпохи
Читателей Риторики к Гереннию мы знаем со времен Иеронима. Тогда ее приписывали Цицерону. С каролингской эпохи вплоть до Ренессанса она - наряду с цицероновским De inventione- становится основополагающим учебником. Ясность ее изложения ценилась и позднее. Как предполагают, ее следы можно обнаружить у И. С. Баха[6], который был знаком с риторикой не только по текстам кантат, но и как учитель латинского языка.
Жизнь, датировка
M. Теренций Варрон, величайший римский ученый, родился в 116 г. до Р. Х.[1]; по его имениям в сабинской Реате его называют Реатинским. Его жизнь охватывает обширный промежуток римской истории: он на десять лет старше Цицерона и, однако, начало августовского принципата застает его еще в живых. С историко-литературной точки зрения его жизнь - мост между двумя эпохами: тот человек, который юношей посвятил свое произведение Акцию, доживает до Georgica Вергилия и Monobiblos Проперция. Строгое римское воспитание накладывает на него отпечаток на всю жизнь; одновременно его учителя - крупные ученые - прокладывают для него пути в различных направлениях. Первый великий латинский грамматик и антикварий, Л. Элий Стилон († ок. 70 г. до Р. Х.), вводит его в стоическую научную традицию. С помощью Антиоха Аскалонского, к числу слушателей которого относился и Цицерон, он в Афинах (ок. 84-82 гг.) знакомится с платонизмом, восходящим к Древней Академии, в некоторых отношениях близким к учению Стои. К этому добавляется киническая и пифагорейская философия. Даже в военном лагере, но в особенности в годы добровольного досуга, проведенного в своих имениях, примерно с 59 по 50 г., и во время своей благословенной старости Варрон предается научным занятиям.
Однако для римлянина главное - политика. Около 86 г. он становится квестором, ок. 70 г. - народным трибуном, примерно в 68 г. претором, в 59-м - вместе с Помпеем - членом комиссии двадцати мужей для проведения в жизнь аграрного закона Цезаря. Уже с 78/77 г. он делает карьеру как друг и вскоре как легат Помпея, который был моложе его на десять лет; как офицер высокого ранга он проходит службу в Испании в 77-71 гг., в 67 г. с блестящим успехом участвует в войне против пиратов и в 49 г. снова оказывается в Испании, на сей раз не проявив особого героизма (Caes. civ. 2,17-20). Победоносный Цезарь щадит Варрона и дает ему - правильно оценивая значимость его фигуры для духовной жизни Рима - поручение собрать все доступные греческие и латинские книги для будущей обширной публичной библиотеки и привести их в порядок (47/46 г. до Р. Х.; Suet. Iul. 44, 2). Варрон видит, что его страсть к книгам получила статус государственного дела; ученость и римскость более не противостоят друг другу. То, что план Цезаря не достиг осуществления, не столь важно. Импульс был задан.
Ничтожный наследник великого человека отнесся к Варрону иначе: Антоний включает имя крупнопоместного ученого в проскрипционный список (43 г.); его вилла в Казине вместе с бесценным частным книжным собранием погибает, но один из друзей, Кв. Фуфий Кален, спасает ему жизнь. Через несколько лет (38 г.) в первой публичной библиотеке - Г. Азиния Поллиона - ему единственному из живущих ставят в честь статую (Plin. nat. 7, 115). Благодаря своему другу Аттику он, предположительно, пользуется благорасположением того, кто позднее станет Августом. Будучи уже в весьма преклонных летах, он умирает в 27 г. до Р. Х.
К ранним трудам Варрона относятся две книги De antiquitate litterarum. Они посвящены Акцию († ок. 86 г.) еще при его жизни.
В Menippeae сейчас различают ранний - с конца 80-х гг. (Κοσμοτύνη) до периода вскоре после 67 г. (Ὄνος λύρας) - и поздний слой. Сохранивший нам фрагменты Ноний черпает их из трех источников: первый включает сатиры по большей части с двойными заглавиями, второй и третий - с простыми. Геллий знаком лишь с сатирами из первой группы. Только она называется Saturae Menippeae; здесь на первом плане - пословицы, обороты речи, философско-кинические элементы и - что видно по второй половине заглавия - намеренное увещевание и поучение. Эта первая группа сегодня считается позднейшей[2].
Основания[3] в пользу ранней датировки Menippeae связаны с другой частью произведения, где господствует критика своей эпохи. Против такого - внутренне убедительного - распределения Menippeae по времени можно возразить то, что сатиры без критики своей эпохи a priori не могут быть временными вехами, так что отсутствие этого признака такой вехой и не является. Опасность порочного круга очевидна.
Помпею Варрон адресует в 77 г. Ephemeris navalis ad Pompeium. Εἰσαγωγιϰός с советами Помпею к его будущему консульству написан в 71 г. Брошюра Τριϰάρανος (59 г. до Р. Х.) связана с триумвиратом; затем следуют десять лет досуга, которые Варрон посвящает своим поместьям и своим занятиям; из произведений, известных нам, этим временем можно попытаться датировать Legationum libri. Antiquitates rerum humanarum созданы (примерно с 55 г.?) до Antiquitates rerum divinarum, которые были завершены осенью 47 г. De Pompeio - возможно, некролог († 48 г.).
После гражданской войны Варрон пишет много значительных произведений: видно, что поручение Цезаря воодушевило его. Трактат De lingua Latina сочинен между 47 и 45 гг. и опубликован еще при жизни Цицерона, которому он по большей части и посвящен. После 45 г. выходят в свет философские труды, в которых Варрон примыкает к традиции Древней Академии (De philosophia и De forma philosophiae).
De vita populi Romani посвящена Аттику, т. е. закончена до его смерти (32 г.); там упомянуты бегство Помпея из Италии (49 г.) и испанская война Цезаря. Тематическая связь с De gentepopuli Romani, трактатом, упоминающим консульство Гирция и Пансы (43 г.), заставляет думать о почти одновременном появлении обоих произведений.
Что касается logistorici, они были опубликованы во всяком случае после 54/53 г., но, вероятно, только в 40-м. В 39 г. выходят в свет Hebdomades, в которых Варрон сообщает, что он написал до сих пор 490 книг.
В з7 г. восьмидесятилетний писатель сочиняет Rerum rusticarum libri, а, вероятно, в 34-33 гг. Disciplinae (если связь с Plin. not. 29, 65 действительно существует), а еще позднее - автобиографию[4].
Обзор творчества
Сохранились De re rustica и большие части De lingua Latina. Другие важные труды утрачены; мы знаем о следующих произведениях[5]:
1. Энциклопедические работы
Disciplinae: энциклопедия artes liberates, "свободных искусств". Варрон последовательно излагает: грамматику (кн. 1), диалектику (2), риторику (3), геометрию (4), арифметику (5), астрономию (6), музыку (7), медицину (8), архитектуру (9). Вероятно, здесь впервые закладывается - численно и по составу - канон свободных искусств, однако девятке не суждено закрепиться. Дело заключается не в том, чтобы громоздить предметы один на другой, но в том, чтобы от видимого вести ученика к невидимому; поэтому Варрон преодолевает практическое направление римского воспитания и становится одним из рупоров греческой образованности; правда, о влиянии Disciplinae в эпоху поздней античности нельзя сказать ничего достоверного. Из девяти варроновских искусств позднее, - вероятно, под влиянием неоплатонизма - остается семь[6]; медицину и архитектуру опускают, напр., Августин и Марциан Капелла.
2. Грамматические работы
De lingua Latina, 25 книг, из которых с лакунами дошли книги 5-10. Произведение целиком - или в основном - посвящено Цицерону. После общего введения (кн. 1) Варрон обсуждал аргументы за и против этимологии как науки (кн. 2 и 3) и, наконец, forma etymologiae (кн. 4). Сохранившиеся книги 5-7 этимологически распределяют латинский словарный запас по предметным группам, причем принципы классификации - во многом стоические. Композиция, характерная для книг 2-4, применяется и к книгам 8-ю, которые также дошли до нас: против аналогии, против аномалии и, наконец, Desimilitudinum forma. Утраченные остальные книги, вероятно, разрабатывали по тому же принципу учение о формах (11-13) и предложениях (14- 25). Мы знаем также и о других работах Варрона о латинском языке[7].
3. Историко-литературные произведения
Из историко-литературных произведений[8] важнейшим, вероятно, был трактат De comoediis Plautinis (Gell. 3, 3, 2-9). Варрон устанавливает 21 подлинную комедию нашей традиции. Кроме того, он называет пьесы, которые не были общепризнанно подлинными, но которые он сам считал таковыми.
Парные произведения De poematis и De poetis дополняют друг друга, как Πολιτεία и Πολιτιϰός. De poematis - диалог в 3 книгах о жанрах римской поэзии с учетом размеров и тематики. В De poetis Варрон, вероятно, переносит принципы александрийской научной биографии на почву римской литературы. Это главный источник для De poetis Светония.
15 книг Hebdomades vel De imaginibus с 700 портретами прославленных (в культурной и политической сфере) греков и римлян были первой римской книгой с иллюстрациями, о которой мы знаем. К каждому портрету прилагалась эпиграмма и краткая биография.
4. Антикварно-исторические и географические работы[9]
Оказавшие громадное влияние Antiquitates rerum humanarum et divinarum, 25+16 книг, главное произведение Варрона, были написаны в форме не последовательно излагающего свою тему культурно-исторического трактата, а справочника, разделенного на словарные статьи. За вводной книгой в res humanae следовало четыре шестикнижия: de hominibus (кн. 2-7), de locis (кн. 8-13), de temporibus (кн. 14-19), de rebus (кн. 20-25). Книгам Res divinae, которые Варрон посвящает великому понтифику Цезарю, также предпослана вводная книга (26). За ней следуют пять трехкнижий: в аналогичной последовательности автор рассказывает о людях, местностях, временах и деяниях, т. е. жрецах (27-29), культовых местах (30-32), празднествах (33-35), обрядах (36-38) и богах (39-41). В Antiquitates Варрон имел дело вообще только с римским материалом.
De gente populi Romani[10], 4 книги о происхождении римского народа. Начиная с отдаленного мифического прошлого (ср. Aug. civ. 18), произведение дает предысторию к De vita populi Romani.
De vita populi Romani, 4 книги к Аттику. Первая книга охватывала события вплоть до изгнания царей, вторая, вероятно, до начала первой Пунической войны, третья - до 133 г. до Р. Х., четвертая по крайней мере до гражданской войны между Цезарем и Помпеем. Варрон описывает культурно-историческое развитие, критикует настоящее и поучает.
5. Менее значимы риторические[11] и
6. Юридические произведения[12].
7. Философские произведения
Liber de philosophia (ср. Aug. civ. 19, 1-3). С теоретической точки зрения возможно существование 288 различных философских школ, в зависимости от того, как соотносить с добродетелью следующие четыре цели: наслаждение, покой, оба вместе, или же природные блага (напр., здоровье, таланты). Для любой из этих целей есть три возможности: к ней стремятся ради добродетели, либо к добродетели ради них, либо и к тому и к другому ради них самих. Так возникают двенадцать возможных учений. Это число удваивается, если различать: стремиться ли к указанным целям ради себя или ради другого человека. Из этих 24 учений возникает 48, в зависимости от того, солидаризироваться ли с соответствующей доктриной, поскольку ее можно считать истинной либо - в духе скептиков из Академии - лишь правдоподобной. Это число удваивается, поскольку все эти учения можно представлять в кинической трактовке либо в трактовке, свойственной всем остальным философским школам. 96 вариантов следует умножить на 3, поскольку каждая школа допускает возможность деятельного, созерцательного или смешанного образа жизни. Так получаются 288 мыслимых позиций.
Но это число в свою очередь сокращается, поскольку непосредственно к высшему благу относятся только первые двенадцать учений. Из названных вначале целей нужно устранить наслаждение, покой и их сочетание, поскольку они уже содержатся в природных благах, Итак, остается три направления: стремление к природным благам ради добродетели, или к добродетели ради этих благ, или же и к тому, и к другому ради них самих. Варрон высказывается в пользу Древней Академии, т. е. своего учителя Антиоха: поскольку человек состоит из души и тела, и к добродетели, и к природным благам следует стремиться ради них самих. Однако при этом высшее благо - добродетель; она определяет правильное пользование остальными благами. Добродетели достаточно для vita beata, "блаженной жизни"; если к этому добавляются другие блага, достигается vita beatior, "блаженнейшая жизнь"; если не упущено ни одно благо души или тела, это - vita beatissima, "наиблаженнейшая жизнь". Vita beata желает блага друзьям; так она воздействует на человеческие сообщества (дом, община, мир); жизненная форма должна быть смешанной, деятельно-созерцательной. Не должно сомневаться в сущности добродетели; на этом основании отклоняется академический скепсис[13].
В 9 книгах Deprincipiis numerorum Варрон рассматривает пифагорейское учение о числах - область, особенно для него привлекательную.
Logistorici в 76 книгах задают нам загадку. Заголовком служили двойные названия типа Catus de liberis educandis. Названные при этом лица - современники Варрона; они персонально связаны с обсуждаемой темой (напр., Sisenna de historia). Речь идет о популярно-философском изложении, будь это в виде связного рассуждения или диалога по образцу Гераклида Понтийского.
8. Сохранились 3 книги De re rustica. В первой идет речь о земледелии, во второй - о скотоводстве, в третьей (по указанию Варрона, это новшество) - о содержании мелких животных (напр., птиц, пчел, рыб).
9. Поэтические произведения
Главное литературное произведение Варрона, Saturae Menippeae в 150 книгах, служит увещевательным целям в занимательном виде[14].
Источники, образцы, жанры
Как компилятор большого стиля и книжный ученый по призванию Варрон пытается использовать в своих целях, по-видимому, всю литературу, которую тогда можно было достать. Он прибегает к методам эллинистической науки, но применяет их частично для нового материала. В его творчестве проявляется отчетливое стремление к систематизации. Кроме того, он изучал и официальные документы, как, напр., для своей работы Depoetis и трактатов об истории театра.
Варрон - совершеннейшее воплощение энциклопедических склонностей, характерных для многих римлян. Его греческая родословная может быть прослежена вплоть до софистики[15]; для Disciplinae, возможно, посредником был Посидоний.
Варрон заимствует то, что ему кажется ценным, у всех философских школ; в Menippeae, народном, распространенном также и на Востоке жанре, введенном в художественную литературу киником Мениппом из Гадары (первая половина III в. до Р. Х.), он среди прочего прибегает и к киническому философскому наследию; в историко-литературных работах он следует за учеными из школы перипатетиков; к стоицизму восходят некоторые его излюбленные способы членения материала; религиозные тона его мировоззрения напоминают неопифагореизм и Посидония.
Своему учителю, грамматику-стоику Л. Элию Стилону, Варрон многим обязан в De lingua Latina. Наш автор воспринимает стоическую философию языка и применяет ее в сочетании с александрийским и перипатетическим историко-литературным методом к латинскому языку. Другой важный предшественник - Акций.
Платоника Антиоха Аскалонского Варрон слушает, по-видимому, между 84 и 82 гг. до Р. Х. Только в поздних произведениях - особенно De philosophia - платоновское учение явно выступает на первый план. Может быть, влияние Академии - правда, скорее филоновской, - проявляется в композиции De lingua Latina. Варрон перенимает академический прием disputare in utramque partem для грамматики: сначала он возражает против приемлемости этимологии, затем обосновывает ее, сначала высказывается в пользу аномалии, потом - аналогии. В каждом случае третья книга содержит - подобно Цицерону, также прошедшему академическую школу, - собственное мнение, склоняющееся к середине.
В De re rustica Варрон опирается на греческих авторов, прежде всего на греческий перевод трактата пунийца Магона, предположительно переработанный Кассием и сокращенный некоим Диофаном. Латинские источники - Катон и Тремелий Скрофа; вместе с последним Варрон насмехается над соответствующими трудами Сазернов. Кроме письменных источников, следует считаться с устной традицией и - хотя и в незначительной степени - с собственным опытом.
Для De gentepopuli Romani главный источник - Кастор Родосский, который в шести книгах своих Χρονιϰά в виде параллельной хронологической таблицы изложил восточную, греческую и римскую историю (до 61-60 г. до Р. Х.). Общее между Кастором и Варроном - ранний исходный пункт; этим Варрон отличается от своих римских предшественников Непота и Аттика.
Βίος Ἑλλάδος Дикеарха, судя по заглавию, - возможный источник для De vita populi Romani.
Литературная техника
В De re rustica Варрон стремится поучать; он кладет в основу продуманные композиционные схемы[16], от которых изложение отличается лишь в незначительных деталях. Он в большей степени, чем Катон, опирается на книжные знания. Благодаря разговорной форме ему удается изложить свой материал живо, иногда даже в комедийном ключе, но не порывая с систематичностью.
В De re rustica каждая книга получает предисловие - этот технический прием мы знаем по диалогам Цицерона и Лукрецию. Варрон призывает - как и Вергилий - богов, ответственных за сельское хозяйство (rust. 1,1). Здесь литературная техника научного трактата сближается с техникой дидактической поэзии. Варрон делает еще один шаг вперед: он согласует имена участников разговора с обсуждаемой темой.
Поучение - уникальная черта в сельскохозяйственной литературе - в платоновском стиле оформлено как реферат диалога. Но, в отличие от греческого философа, Варрон сам принимает участие в диалоге. В традиции философского диалога в духе Аристотеля и Дикеарха на первом плане - последовательные изложения тематических разделов соответствующей доктрины. Однако по сравнению с Цицероном оболочка отличается пестротой: количество участников больше, они чаще прерывают докладчика вопросами или приглашают его высказаться на определенную тему, давая знак, что предстоит переход к новому пункту. С другой стороны, полемика между партнерами отсутствует; Варрон в De re rustica не знает disputatio in utramque partem[17]. Он только критикует своих предшественников, писавших о сельском хозяйстве[18].
В основе Menippeae - смесь прозы и поэзии[19]. В этом заключается его преимущество по сравнению с Луцилием, чьи стихи иногда производят впечатление прозы. Характерна фантазия в заголовках: часты двойные названия, иногда на двух языках, иногда только на греческом. Кроме того, наглядно изложение темы, обильно использование цитат, пословиц, греческих слов (см. раздел Язык и стиль).
Богатство воображения сказывается и на литературной оболочке. В Marcipor- который следует за Icaromenippos Мениппа - путешествие по воздуху заканчивается внезапным падением (frg. 272 B.). В Eumenides за поступками людей наблюдают с возвышенного места (ср. Lucr. 2, 1-13). Другие формы - περὶδειπνον ("тризна", в Ταφὴ Μεϝίππου) и симпосий (в Agatho, Papiapapae, Quinquartus).
Отличие от драмы заключается в том, что, при всей оживленности действия, оно является не главным элементом, но лишь поводом к поучению и сатире.
В отличие от Луцилия, полемика носит не личный, но общий характер.
"Позднейшие" из Menippeae под формой двойного заголовка, задающего во второй части недвусмысленную популярнофилософскую тему (напр., Tithonus περὶ γήρως), ведут к прозаическим диалогам в Logistorici (напр., Catus de liberis educandis); сатира, кажется, сближается с прозаическим трактатом[20]: достаточно вспомнить о цицероновском Cato maior.
Представление о композиции отдельной пьесы мы получаем по изложению одной из вароновских Menippeae у Геллия и из Apocolocyntosis Сенеки. Философско-риторическую структуру можно распознать в единственном отрывке из Menippeae, который дает нам связный контекст: homo, locus, tempus, res ("человек, место, время, дело", 335 B.). Этот структурный принцип, возникший под влиянием стоицизма, употребляется Варроном также в De lingua Latina и Antiquitates.
Введение в Hebdomades, с которым мы знакомы довольно точно благодаря Геллию (3, 10), также свидетельствует о структуре, предопределенной философскими соображениями и ведущей от макрокосма через микрокосм - человека - к произведениям искусства и автобиографическим наблюдениям, подобно тому как в De lingua Latina 9, 23-30 власть аналогии сначала рассматривается в мировом, а затем в человеческом масштабе.
Язык и стиль
Стиль De lingua Latina прост, можно было бы даже сказать - лишен отделки, что бросается в глаза в трактате о латинском языке, посвященном Цицерону[21]; однако это можно объяснить жанровыми традициями грамматического учебника. Потому сравнение с великим оратором здесь неуместно. Тем не менее антитетический стиль в трактате поощряется большой долей определений. Ясности служат также риторические вопросы и образы. В предисловиях, экскурсах и сравнениях манера более изысканна, чем в изложении как таковом.
De re rustica и Menippeae стилистически отточенны. В предисловиях можно обнаружить, напр., ритмические клаузулы, как в rust. 1,1: esse properandum; - ciscar e vita. Однако лаконичная отрывистость в конце предложения напоминает Катона: si est homo bulla, eo magis senex, "если человек - шарик, то тем более старик" (1, 1). Основная черта - римская brevitas. Как и у Катона, в дидактических пассажах лаконичные предложения не связываются друг с другом (стиль заметок); иногда, по примеру разговорного языка, возникает анаколуф. Однако отделка не вовсе отсутствует. Напрасно искать периодов: Варрон говорит в манере древней латыни и - примыкая к Hegesiaegenus ("жанр Гегесия", ср. Cic. Att. 12, 6, 1)[22] - со строго параллельными, зеркально соответствующими друг другу колонами и антитезами, благоприятными для афористической речи. Эта стилистическая тенденция - сочетание древней латыни и азианизма.
В Menippeae Варрон стремится к выразительности. Здесь он также избегает периодов и сочетает древнелатинские и азианические тенденции. Часто употребление греческих и латинских пословиц. Игра слов соответствует стилю кинической диатрибы - достаточно услышать характеристику коррумпированного римского магистрата: sociis es hostis, hostibus socius; bellum ita geris, ut bella (= pulchra) omnia domum auferas ("ты враг союзникам, врагам союзник; ты воюешь так, что все хорошее оказывается у тебя дома"[23], fig. 64B.).
Примесь греческих элементов соответствует особенностям разговорного языка той эпохи.
Язык и стиль Menippeae отличаются от классических; нужно отметить наличие архаических и простонародных элементов (не выводя отсюда, впрочем, стилистической закономерности). Характерен отказ от классического delectus verborum. Образный язык в Menippeae восходит к стилю диатрибы: "Миска, предложенная голодному, поспорит с неаполитанским рыбным прудом" (fig 160 B.). Menippeae пользуются традициями сатиры и комедии. Но и в остальных своих произведениях Варрон охотно прибегает к метафорам и поговоркам.
Он олицетворяет понятия: Infamia ("Бесчестье", fig. 123 B.), cana Veritas, Atticaephilosophiae alumna ("седая Истина, питомица аттической философии", frg. 141 B.). Мы можем встретиться с этими же техническими приемами и в варроновской характеристике его собственных сатир (см. раздел Образ мыслей I.).
Значительное метрическое разнообразие отличает Menippeae Варрона, скажем, от Apocolocyntosis Сенеки: что касается одиннадцатисложника и галлиамба, наш автор становится предшественником Катулла.
Образ мыслей I, Размышления о литературе и языке
Во всех произведениях Варрон прежде всего имеет в виду Рим и пользу римлян. Когда в De lingua Latina он исследует значение древних слов, он хочет не только их понять, но и пустить в дело. Если он пишет об аналогии, это для него не только теория, но и ориентир в обращении с языком. Стоическая и александрийская теория языка - лишь средство для определенной цели. В его этимологической работе свободно сочетаются стоический, пифагорейский, александрийский подходы - с оглядкой на местную традицию, напр., в образе "сабинского" оттенка. Этимология, которой он занимается как grammaticus, а не как философ, связана в его глазах с историей культуры его народа; она становится необходимым орудием антиквария - поэтому он благосклонен к ней не только в De lingua Latina, но и в De re rustica. Из всех известных нам античных авторов Варрон придает этимологии самый ясный метод и четко определенную функцию в рамках общей исследовательской задачи. Что касается истоков латинского языка, то сначала Варрон вместе с другими исходит из "эолийской" версии; позднее он будет подчеркивать своеобразие латыни и ее постепенное обогащение заимствованиями у соседних языков. Варрон также основатель науки о латинском синтаксисе[24].
В споре между "аналогистами", ссылавшимися на языковые законы, не знающие исключений, и "аномалистами", которые апеллировали к обычной речи, - конфликте, который Варрон, конечно, не выдумал, - он занимает среднюю позицию, различая declinatio naturalis ("естественное склонение", аналогию) и declinatio voluntaria ("произвольное склонение", аномалию) и включая и ту, и другую в единый список, который должен позволить установить latinitas выражения[25]. В этом сопоставлении можно усмотреть пифагоризирующее стремление к симметрии и гармонии. В начале Варрон обосновывает возможность исследования латинского языка, которое должно считаться со своеобразием своего предмета как в синхроническом, так и в диахроническом аспекте.
В менипповой сатире Парменон, или о подражании Варрон дает определение poema, poesis и poetice ("поэтического произведения", "поэтическогоого творчества" и "поэтическогоого искусства", frg. 398 В.). Он хвалит латинских комических поэтов за различные заслуги: Цецилия за действие, Теренция за лепку характеров, Плавта за диалог (frg. 399 В.). Когда он замечает, что предмет его подражания Менипп был столь изыскан, что его чтения могли удовлетворить вкус даже и высокообразованных людей {frg. 517 В.), видно, в чем заключается его амбиция.
В Menippeae традиция Мениппа, как показывает самое заглавие, - литературная программа. Варрон романизирует содержание: он "подражает" Мениппу, не переводит его, как метко говорит Варрон у Цицерона (acad. 1,8 - Menippum imitati, non interpretati, "подражая Мениппу, а не переводя его"). Геллий (2, 18, 7) будет говорить об aemulari, "состязании".
Юмористическая оболочка, смесь серьезного и смешного (σπουδογέλοιον) получает у Цицерона обоснование, напоминающее лукрециево сравнение с медом по краям чаши[26]. Выражения, которые Цицерон вкладывает в уста нашему автору, в этом случае отображают собственные взгляды Варрона.
Варрон называет свои книги собственными детьми (frg. 542 сл. B.): зависть (φιλοφθονία) родила их ему, мениппова секта вскормила; опекунами он назначает "тех римлян, которые намереваются преумножить могущество Рима и честь Лация" (по Enn. ann. 466). Этот текст - одновременно и пример критического юмора Варрона, и того факта, что он рассматривал свои труды как дар римскому народу.
Образ мыслей II
Варрон в неслыханной степени обладает той типично римской чертой - ревностным желанием учить и учиться, - которую Цицерон приписывал Катону Старшему. Важен и плодотворен педагогический и энциклопедический почин Варрона. В Disciplinae он устанавливает канон свободных искусств и создает образец их изложения, в Antiquitates охватывает римскую культурную жизнь во всем ее объеме. Энциклопедизм ощущается ив De lingua Latina: описание латинских слов и их происхождения подразделяется на предметные группы, т. е. задумано как своего рода мироописание. Последовательно излагаются следующие темы: небо, земля и их содержимое. Независимо от того, являются ли этимологии истинными или ложными с лингвистической точки зрения, это единственное в своем роде произведение как предметно сориентированное наглядное занятие латинским языком. Мы из первых рук узнаем, что значат для образованного римлянина слова его родного языка - а через посредство слов и мир.
Как исследователь, Варрон склонен к практичности и национальной тематике - оба аспекта в этом смысле негреческие. Материал - римский; для переноса методов на новую почву потребовалось собственное творческое усилие. В отличие от большинства авторов специальной литературы, на каждом шагу составлявших рефераты чужих сведений, Варрон применяет греческие познавательные методы к римскому материалу, т. е. в этом отношении он относительно "оригинален".
В то время как греки по большей части сосредоточивались на Гомере, для Варрона образцом является древний Рим во всей совокупности. И он хочет повлиять на события: доброе старое время должно остаться достоянием настоящего. Варрон, который и в иных случаях порицает своих сограждан, создает себе инструмент критики римского общества в виде менипповой сатиры. В доброе старое время плохо выбритые отцы (frg. 186 B.), от которых пахло луком и чесноком, были, однако, optime animati ("одушевленными самым наилучшим образом", frg 63 B.), а молодые девушки не должны были вовсе слышать vocabula veneria ("любовных речей", frg. 11 B.). После тридцатилетних странствий на военной службе Варрон как "Одиссей с половиной" (Sesculixes) возвращается на родину и не узнает ее. В Sexagesis то же самое происходит с античным Рип ван Винклем.
В менипповых сатирах группа, признаваемая более поздней, выходит за рамки типичных сатирических тем (жадность, тщеславие), обращаясь, напр., к топике утешения (Тифон о старости) и философской доксографии (Περὶπλους - Περὶ φιλοσοφίας. Λογομαχία - Περὶ αἱρέσεων); в глазах Цицерона эти труды - предшественники его собственных философских трактатов (acad. 1,9).
Римлянин Варрон чувствует, что для него чем-то привлекателен гражданин мира Менипп; он - cynicus Romanus, "римский киник". Прежде всего ему близка критика современности и ее ложных воззрений, проповедь простой жизни (Περὶ ἐδεσμάτων) и насмешка над школьной догматикой. При этом он характеризует спор стоиков и эпикурейцев о высшем благе как препирательство о словах (Λογομαχία, frg. 243 B.). Правда, основа его критики - иная, чем у Мениппа. Тот вообще отвергает высшее образование, а римлянин - только то, что не нужно для жизни. Человеческая природа для него важнее, чем природа внешняя: одна из сатир называется Γνῶθι σεαυτόν. Доблесть не свалится с неба без человеческих усилий и духовной работы: и лошади дается magister для воспитания, и флейтист, прежде чем выйти со своим инструментом на публику, должен долгое время тренироваться дома (frg. 559 и 561 B.). В то время как Менипп подчеркивает отрицательные черты, Варрон желает воспитать и сделать лучше своих товарищей, чтобы помочь Риму возродиться.
Романизация особенно отчетливо видна в религиозной сфере. Менипп и Лукиан презирают веру в богов. Варрон благочестив в римском смысле слова. Bonus civis, "добропорядочный гражданин" должен почитать закон и богов (frg. 265 B., ср. 537 B.). Критически смотрит он на импортные культы, как, напр., празднество в честь Аттиса (frg. 149 слл. B.) и хорошо оплаченные чудесные исцеления Сераписа (frg. 152 и 128 B.). Одновременно он принимает рационалистическое учение - по-видимому, стоическое, - согласно которому из трех частей "теологии" только философской присуще научное содержание; миф и государственная религия остаются на своих местах, но в лучшем случае это частичные истины. Римских богов в духе Евгемера он воспринимает как обожествленных людей (De gente populi Romani), отказывая в доверии непристойным мифам.
Как и в теологии, в философии истории Варрон наполняет греческую схему римским содержанием: он включает римлян в контекст общей истории культуры, ищет истоки римского племени в самом отдаленном прошлом человечества - типично римский творческий акт по отношению к истории.
Эллинистическая черта - разделение истории на первоначальную эпоху - до огигиева потопа - мифологическое и историческое время. Это последнее начинается с первой олимпиадой[27].
На доброе старое время автор взирает с романтическими чувствами; как и в своих позднейших научных произведениях, в Menippeae он также преследует педагогические цели. В Sexagesis (frg. 491 B.) человек, проспавший пятьдесят лет, возвращается в Рим и обнаруживает, что там все изменилось. В De vita populi Romani речь идет о старении Рима (frg 2, 66 Riposati). Может быть, De vita populi Romani повлияла на философское сравнение исторических эпох с человеческими возрастами у Флора. Можно усмотреть и духовное родство с Саллюстием, хотя, как представляется, вехой падения нравов для Варрона служит не 146-й, а 133 год. Мысль об упадке контрастирует с оптимистическим изображением культурного прогресса в предисловиях De re rustica, опирающихся на Дикеарха.
Критик современности Варрон говорит без обиняков: теперь спят в постелях из слоновой кости (frg 434 B.), однако большинство людей - свиньи, и форум превратился в свиной хлев (frg 435 B.); яркий образ должен, по-видимому, e contrario апеллировать к чувству humanitas. О браке наш моралист, в отличие от Луцилия, высказывается положительно (frg. 167 B.; 482 B.); естественно, его шокируют смелые охотничьи костюмы, в которых недавно стали появляться римские дамы (frg. 301 B.).
Принцип уместности (aptum) Варрону знаком, вероятно, из Панэтия, однако свою роль играют и риторика, и условности римского общества. Это с большим блеском проявляется в пересказанной Геллием Menippea (frg. 333-341 B.). Неизвестно, что принесет поздний вечер: здесь идет речь о подходящих темах для разговора, должных предметах чтения и необходимом числе гостей: от трех (число Граций) до девяти (число Камен). Описания указывают на греческий фон. Стоический парадокс о том, что все непонятливые - т. е. все, кроме мудрецов, - сумасшедшие, Варрон обсуждает в Eumenides (frg. 117-165 B.).
Пифагореизм, к которому склонен Варрон, - и похоронить себя он велит по пифагорейскому обычаю, - дает ему, однако, и повод к шуткам. Так, он замечает о переселении душ: "Как! Вы сомневаетесь, мартышки ли вы или змеи?" (frg. 127 В.).
В De philosophia Варрон объявляет себя сторонником этики и системы ценностей антиоховой Древней Академии: эта школа сочетает напоминающую стоицизм догматическую строгость с реалистическим признанием земных благ; и то, и другое близко римлянину Варрону - скепсис какого-нибудь Филона или Цицерона ему чужд. То, что критическая проницательность не всегда бывает адекватна изобилию материала, в случае с таким полигистором само собой разумеется. Однако Варрону нельзя отказать в определенной систематичности и в педагогическом стремлении к отбору важного для римского читателя.
Традиция
Общая традиция сохранившихся отрывков из De lingua Latina основана на Laurentianus LI 10, XI в. (F). Остальные рукописи зависят от него; мы используем их там (5, 118 - 6, 61), где из F выпала "тетрадь" (= quaternio). Для этого отрывка мюнхенский экземпляр editio princeps также имеет ценность рукописи, поскольку содержит старые сопоставления с F. Однако в F с самого начала много ошибок; лакуны и перестановки во многих случаях восходят к уже утраченному оригиналу этой рукописи.
Отрывок о монетах (5, 168 extr. - 5, 174) выписан из Присциана и также сохранен в этом кодексе в виде дополнения; важнейшая рукопись - Parisinus 7496, IX в. (см. GL 3, 410-411).
Трактат De re rustica дошел до нас вместе с Катоном (см. соотв. главу). Традиция основана на утраченном Marcianus. В парижском экземпляре editio princeps Scriptores rei rusticae, Venetiis 1472, чтения Marcianus внес Полициано. Викторий (Lyon 1541) также привлекает Marcianus; поэтому его издание весьма ценно для нас. Старейшая рукопись - Parisinus 6842 А, XII-XIII в,, чью самостоятельную ценность установил Heurgon (см. Издания); стоит отметить также Laurentianus 51, 4, XIV-XV в.
Из 150 книг Saturarum Menippearum дошло около до названий и 600 фрагментов, в основном у лексикографа Нония.
Он же в основном сохранил и De vita populi Romani. Что касается Antiquitates - наряду с Дионисием Галикарнасским, Вергилием, Веррием, Плинием, Светонием, Геллием, Фестом, Макробием, Нонием, Цензорином, грамматиками и комментаторами надо назвать Отцов Церкви, в особенности Августина (напр., 4, 6 и 7 книги De civitate Dei), которые являются важными свидетелями.
Из сочинения Disciplinae, как представляется, части De geometria сохранились до Средних веков в трактатах землемеров[28].
Влияние на позднейшие эпохи
Варрон авторитетно устанавливает образ римской культурной истории - достаточно вспомнить об основополагающих для Светония биографиях в De poetis и каноне 21 плавтовской комедии; он служит источником для позднейших грамматиков.
Также для римлян Варрон - творец этимологического метода. Современник Августа Веррий Флакк упорядочивает систематически представленный Варроном языковой и предметный материал с лексической точки зрения; поэтапно сокращенные варианты его работы сочиняют во II в. Фест, а в каролингскую эпоху - Павел Диакон.
Цицерон создает памятник Варрону в Academica posteriora (1, 8-9). Благодаря своему исследованию mores maiorum Варрон становится предшественником августовской реставрации. Вергилий и Овидий черпают из его трудов сведения о ранней истории Рима. На него опираются также и греки - Дионисий Галикарнасский и Плутарх.
У Варрона-антиквария нет равноценного ученого-преемника. Он - начало и конец римской науки о древностях, для потомков он doctissimus Romanorum, "образованнейший из римлян", хоть они и не признают за его творчеством стилистических достоинств[29].
Как язычники Светоний и Геллий[30], так и христиане - Тертуллиан, Лактанций, Августин[31] - опираются на него. Он равным образом служит для них авторитетом в римской религии и мишенью для критики.
Disciplinae - самый плодотворный труд Варрона. Его значение для римской специальной литературы трудно переоценить; учебник Витрувия De architectura также испытал влияние Варрона.
Влияние De re rustica по сравнению с антикварными трактатами не столь велико. Тот факт, что это произведение сохранилось, сбивает читателя со следа. Вергилий в Georgica частично опирается на Варрона; Колумелла и геопоники, несмотря на множество совпадений с Варроном, восходят к Кассию или же Диофану. В Средние века Петр из Кресценций (ок. 1305 г.) ревностнее всех пользовался De re rustica.
Сенека и Петроний прибегают к форме менипповой сатиры. Автора Menippeae Тертуллиан называет Romanus cynicus (apol 14, 9), Romani stili Diogenes ("Диоген в римском стиле", nat. 1, 10, 43). Марциан Капелла и Боэций завещали эту дидактически эффектную форму Средним векам. В литературе Нового времени форма менипповой сатиры - прежде всего для англосаксонских стран - обладает большой важностью. Но предком современного жанра следует считать не Варрона, а Лукиана. Мотив Sexagesis - многолетний сон - возобновлен в Рип ван Винкле Вашингтона Ирвинга († 1859 г.).
Своим многосторонним творчеством Варрон внес неоценимый вклад в становление римского самосознания, включая образ отечественной истории. Несмотря на утрату его важнейших работ, его влияние заметно до сих пор. Петрарка († 1374 г.) называет его - наряду с Цицероном и Вергилием - terzo gran lume Romano ("третий великий римский светоч", Triumphus Fame 3, 38); конечно, это преувеличение, но оно более справедливо, чем стена молчания, окружающая этого автора, которого охотнее использовали как источник, чем цитировали.
Общие положения
Юридическая литература - одно из самых оригинальных, плодотворных и прочных созданий Рима. Назовем предварительно некоторые из ее общих отличительных признаков.
Лишь небольшую часть правовых источников составляют законы и постановления Сената: решающую роль в правотворчестве играют ученые юристы[1], а также должностные лица[2] и властители, получающие их советы; особый вес получают императорские акты по правоприменению и судопроизводству. Речь идет о постепенно развившемся праве: оно выросло в различных сферах, однако в рамках молчаливо предполагаемого общественного согласия чувствуется сознание непрерывной преемственности.
Юридическая литература в собственном смысле слова, о чьих жанрах ниже пойдет речь по отдельности, - произведение профессионалов. Прежде всего они исходят из решения отдельных казусов и практически ориентированного комментария к текстам, имеющим обязательную силу. В процессе развития все больше и больше учебники и собрания[3] расчищают путь для систематизации (хотя бы ограниченной), создающей в свою очередь предпосылки для восприятия материала потомками.
Во многих отношениях особое внимание привлекают интересы личности - духовное открытие римлян - и защита собственности. Вопросы публичного права основательно рассматриваются еще во II в. до Р. Х., однако с гражданских войн и установления монархии они отступают на задний план, обретая первенствующее значение лишь в некоторых областях и только в позднюю эпоху. Последовательное ограничение политически безобидным частным правом обеспечивает выживание правовой науки в императорский период.
Наконец, римское право - как того требуют многосторонние деловые взаимоотношения римлян - выходит за круг римских граждан[4] (iusgentium, "международное право"), а потому ему приходится и в теоретической области преодолеть национальную ограниченность и хотя бы в зачаточной форме считаться с общечеловеческим (вплоть до естественного права)[5]; результаты этого развития не заставили себя ждать. Они облегчают самоопределение на собственной почве и позднее перенос на почву других культур.
Высшая точка развития римской правовой науки во II в. по Р. Х. совпадает с правлением просвещенных и заботящихся о человечном правопорядке императоров. Деятельность юристов классического и позднеклассического периода делает практику этих государей нормой. Тот факт, что многие определения римского права содержательно детерминированы прогрессивными умонастроениями данной эпохи, объясняет непрестанное эмансипаторское воздействие римского права на позднейшие времена.
Греческий фон
Юридическая мысль Рима черпает из греческих источников в гораздо меньшей степени, чем это характерно для других сфер римской духовной жизни. Отличается даже начальный этап: в то время как в Греции основное внимание уделяется полисному праву, в Риме мы имеем дело с правовой системой, сориентированной на личность[6].
Однако мысль о кодификации права - греческого происхождения. На эпоху первых шагов письменности и укрепления секуляризированного государства в Афинах приходится драконовское (ок. 624 г. до Р. Х.) и солоновское (594/93 г. до Р. Х.) законодательство, право города Гортины на Крите (середина V в. до Р. Х.) и (также ок. 450 г. до Р. Х.) Законы двенадцати таблиц в Риме: истекает первый период правотворчества, и плебеи добиваются того, чтобы комиссия десяти мужей занялась составлением и публикацией законов. Они обязательны для всей общины, и последняя может контролировать их соблюдение. При составлении Законов двенадцати таблиц, должно быть, отправили послов в Афины[7]; по крайней мере великогреческое влияние следует учитывать.
Важнее для развития и всемирного распространения римского права то, что оно - прежде всего с позднереспубликанской эпохи (и конечно, под косвенным влиянием греческой мысли, но с поразительной самостоятельностью) - в первый раз научно перерабатывает материал. Он членится по системе, подобной риторической[8], и таким образом может подвергаться контролю и изучению; обращение к общеобязательным категориям, как bona fide, "добросовестно", и aequius melius, "справедливее - лучше", делают возможной общеприемлемость римского права. Это объясняется влиянием эллинистической научной тенденции и стоически окрашенного понятийного мышления, способного выработать родовые понятия. Однако это только общие категории; у специфических римских достижений в правовой науке нет непосредственных греческих образцов.
Римское развитие
Исходя из деятельности понтификов и пользуясь их охраной, право постепенно освобождается от своих сакральных[9] истоков. Первый всеохватывающий кодекс - Законы двенадцати таблиц (см. ниже: Юридическая литература республиканской эпохи); для эпохи Республики известно еще примерно 700 других законов. Для приспособления к изменяющимся обстоятельствам весьма важны эдикты магистратов, обладающих правом юрисдикции. Однако дальнейшее развитие римского права осуществляется прежде всего под знаком права ответов, принадлежащего крупным юристам, сначала сенаторского сословия.
Новая эпоха в юриспруденции начинается примерно на рубеже II-I вв. до Р. Х., когда интенсивность духовной жизни становится более высокой. Напротив, при переходе к принципату в развитии не наблюдается никаких переломов. Великий Сервий Сульпиций Руф еще относится к сенаторскому сословию.
Однако уже с I в. до Р. Х. число всадников среди iurisconsulti возрастает; во многих случаях речь идет о представителях знатных семейств из провинциальных италийских городов. Начиная с Августа правителям удается привязывать к себе юристов все более тесными узами; прежде всего юристы сенаторского ранга получают от государя ius respondendi, "право давать ответ", компетенция сенатского суда и сенатских постановлений расширяется. Перенимая опыт патримониального царства вольноотпущенников при Клавдии, развивается Совет цезаря (98-180 гг. по Р. Х.), все более пополняемый должностными лицами коронной службы из всаднического сословия; при этом юристы играют важную роль. Соответственно для ученых правоведов с II в. по Р. Х. вместо сенаторской[10] карьеры более характерна всадническая[11]: они ближе к цезарю, чем к сенату. Кризис Империи в III в. вызывает упадок юридической литературы. Соответственно все более широкому распространению прав римского гражданства (достигающему кульминации в 212 г. в Constitutio Antoniniana) римское право развивается в имперское право; оно сохраняет сильный отпечаток просвещенного гуманизма цезарей II в.
В эпоху поздней античности императорское законодательство претендует на монополию в сфере правотворчества; со времен Константина юристы могут взяться за перо только под классическим псевдонимом или от имени государя. По его поручению юристы составляют крупные собрания текстов, на основе которых потом будет строиться европейское право. Юридический классицизм Юстиниана означает подведение итогов и начало нового периода.
Литературная техника[12]
О том, что представляли собой юридические книги, мы часто можем составить себе представление только косвенным путем: ни одно из основных произведений не дошло до нас полностью - мы располагаем только Institutiones Гая, учебником для начинающих. Что касается всего остального, то (не принимая в расчет нескольких исключений - см. в главе о юристах эпохи поздней империи заключительные абзацы раздела о великих классиках этого периода с прим.) мы располагаем только цитатами в составленных при Юстиниане по более старым источникам Дигестах, или Пандектах. Можно различить следующие разновидности текстов.
К особо характерному для римлян типу казуистической литературы относятся сборники ответов (надежно засвидетельствованные со времени Нерация). Первоначально к ответу относится только изложение существа дела и (необъясненное) решение. Позднее - у Папиниана - дается обоснование (хотя и достаточно скупое).
Письма - введенные Лабеоном, самое позднее Прокулом - и труды с названиями, подчеркивающими пестроту материала[13], отличаются особой формальной свободой: от простого ответа до теоретико-дидактического письма.
Quaestiones[14] или Disputationes[15] подробнее трактуют конкретные казусы и отдельные юридические вопросы, чем было бы возможно в рамках responsum.
Собрания решений (sententiae, decreta) вопреки нашим ожиданиям играют подчиненную роль, разве только речь идет об императорских решениях[16].
Digesta собирают достижения автора или школы в единый корпус; таковые создаются начиная с позднереспубликанской эпохи[17].
Другой литературный тип - комментарии. Здесь сказывается влияние литературных образцов: эллинизм знает комментарии к поэтам, ораторам, философской и медицинской литературе. Есть подробная, последовательная форма ὑπόμνημα и относящиеся к отдельным моментам (сначала краткие, потом неуклонно разбухающие) σχόλια.
К первой группе относятся комментарии к законам и эдиктам. Законы двенадцати таблиц объясняют и таким образом развивают римское право: Элий Секст закладывает основу, Лабеон пишет к этим законам по крайней мере 2 книги. Комментарий к эдиктам Сервия Сульпиция Руфа включает две книги, оба больших комментария Лабеона - по крайней мере по 60 книг. Этот великий юрист накладывает свой отпечаток на форму комментария.
Подобным образом разрастаются истолкования преторских эдиктов[18], а также эдиктов наместников провинций[19]. Такие комментарии сначала цитируют пункт, который надо объяснить: "Претор говорит...", затем приводят объяснение: "Это значит..." После этого может быть сформулирован вытекающий отсюда вопрос, на который дается ответ в форме "Я полагаю, что...". Некоторые комментаторы отступают от темы в длинных экскурсах (Павел), другие более строго придерживаются основного текста (Ульпиан).
Напротив, комментарии к произведениям юристов[20] изначально составляются кратко, подобно схолиям: часто речь идет о notae с критической тенденцией. Такие произведения используются на теоретических занятиях: для римлянина право покоится не в последнюю очередь на авторитете признанных юристов. Из школьной практики возникает такая разновидность текстов, как комментированная эпитома[21].
Начиная с Помпония и поздних классиков комментарии к произведениям юристов тоже становятся подробнее[22]. Основной текст, в отличие от неюридической литературы того же характера, становится не главным предметом, но лишь поводом для изложения частного права, исходя из нужд собственной эпохи или собственной аргументации.
Менее строгий подход - зато, кроме того, и вкус к самостоятельной систематизации материала и некоторый минимум литературной образности - предполагают дидактические произведения. Они возникают тогда, когда духовный горизонт римлян начинает расширяться от соприкосновения с греческой культурой[23]. Первая вершина - Iuris civilis libri XVIII Кв. Муция Сцеволы Понтифика (cos. 95 г. до Р. Х.). Этот благородный и просвещенный юрист, воплощение высших достоинств римлянина, с пользой применяет стоическую гносеологию для юридических дефиниций[24]; непреходящи его заслуги в систематизации права.
Роль классического произведения начинает играть вышедшее в свет при императоре Тиберии и включающее только три книги Ius civile Масурия Сабина. Название Ins civile, в последний раз употребленное Г. Кассием Лонгином (cos. 30 г. по Р. Х.), позднее уступает место заглавию Regulae (начиная с Нерация, который работает при Траяне). Каждый из нам известных авторов упорядочивает свой материал по-иному; этой сфере свойственна значительная самостоятельность. Единственное дошедшее до нас произведение - Гая (написано в Берите ок. 160 г.) - введение для начинающих (Institutionum libri IV), должно быть, в основном следовало в расположении материала Regularum libri XV Нерация. Удивительно последовательная систематизация во всех подробностях представляется - насколько мы можем судить - заслугой Гая[25]. В этой сфере образцами могли послужить учебники риторики[26].
Изложения отдельных случаев применяют казуистику в специальных областях, однако - вопреки нашим ожиданиям - часто не желают кропотливо исследовать все соответствующие аспекты конкретного вопроса. Сначала обсуждается целая сфера - например, сакральное право, особенно право понтификов или авгуров, реже специальные темы частного права[27]. В императорскую эпоху сакральное и публичное право первоначально теряют значение. Со II в. по Р. Х. круг тем расширяется, сначала в рамках частного права, потом приходит черед публичного уголовного права, административного, фискального и военного права. Речь идет о собирании и классификации прежней практики, в особенности императорских указаний. Несмотря на соответствующую ситуации утонченность юридического метода, литературное значение таких трудов невелико.
Язык и стиль
Язык юристов ясен[28] и долгое время счастливо уклоняется от веяний моды. Нет и речи об эзотерическом профессиональном жаргоне ("латынь юристов"): мы имеем дело с простой латынью, обычной и в других сферах научной литературы. Однако часто она безлична и не избегает избитых украшений; элементы повседневной речи[29], обязанные своим появлением некоторой небрежности, или - скажем, в Responsa - возможно, представляющее собой следы первоначальной устной практики, держатся в разумных границах.
От иных разделов научно-популярной словесности юридическая литература отличается особой терминологией и частотностью определенных оборотов вроде idem iuris est..., idem placet de... ("то же соответствует праву...", "то же решено о..."). Как подобающее украшение - или скорее само собой разумеющееся выражение достоинства предмета - можно понять наличие некоторых архаизмов.
Язык законов устоялся благодаря долговременному выучиванию наизусть Двенадцати таблиц и отличается до некоторой степени архаическим характером. Его не культивируют намеренно - он сам по себе возникает в силу традиции. Впрочем, если Цицерон в своем трактате De legibus пытается придать авторитет составленным им самим текстам законов с помощью архаизирующей окраски, этот литературный рефлекс отражает духовную значимость языка законодательства.
Из делового языка сенатских и судебных заседаний, также связанного традицией, происходят некоторые архаизмы. Определенная жесткость и обстоятельность отличает обороты вроде diem, quo die с их ненужным по смыслу, но подчеркивающим ощущение точности повтором ключевого слова в относительном предложении. Исчерпывающие тавтологии (часто связанные торжественным atque, "а также"), чье назначение - предотвратить смысловые лакуны, иногда производят впечатление излишества.
Индивидуальные черты можно установить только при более пристальном изучении. Подчас кажется, что особенно остроумных юристов отличает сознательное обращение с языком, из чего, однако, нельзя делать правила. Так, Цельс пишет плотно и афористично, Юлиан просто и благородно, Гай приятно и ясно, Папиниан глубокомысленно, прихотливо и не слишком ясно[30]. Стоит однако же соблюдать меру в криминалистическом розыске следов стиля: например, поиск грецизмов у Гая не дал никаких безусловных результатов, так что в этом отношении его язык не дает возможности задним числом определить его происхождение[31]. Близость к Цицерону - также не критерий: она не гарантирует ни италийское, ни - если ее понимать как рабскую несамостоятельность - неиталийское происхождение автора. Риторика сильнее влияет на стиль юристов - в ущерб точности - только в позднейшую эпоху.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Самосознание римских юристов колеблется от скромности до явной переоценки.
Учитывая значительную роль права юристов в римском юридическом развитии, удивляет то, что юристы, как представляется, скорее ощущают свой труд как истолкование права, а не как правотворчество. Правда, Цицерон еще в республиканскую эпоху эксплицитно относит auctoritas iurisconsultomm, "авторитет юрисконсультов" к ius civile (top. 28; ср. Pompon, dig. 1, 2, 2, 5), и в классическую эпоху неоспоримое право юристов (veterum consensus, "согласие древних") долгое время сохраняет обязательность. По преданию, еще великий Сальвий Юлиан усматривает с импонирующей скромностью цель своей жизни вплоть до последнего вздоха в том, чтобы учиться (Dig. 40, 5. 20).
С другой стороны, римские юристы позднейшей эпохи - хотя они только специалисты - обладают самоощущением настоящих жрецов и философов (Dig. 1,1, 1)[32]. Эта самонадеянность имеет свою хорошую сторону - они никогда не сделали последнего шага к самоограничению в рамках собственного предмета, к правовому позитивизму: даже Папиниан, которому чужды жреческие притязания, верит, что жизненный стиль, противоречащий pietas и boni mores, для "нас" (для подчиненных правовым нормам, стало быть, и для юристов) решительно невозможен (Dig. 28, 7, 15), и доказывает это своей смертью[33]. Более глубокая причина такого самопонимания заключается в двойном притязании римского правового государства: поскольку res publica для язычника обладает сакральным характером, юристы могут - даже если их секуляризированная наука далеко ушла от своих понтификальных истоков - метафорически трактовать себя как "жрецов" персонифицированной божественной Iustitia. Эта последняя - и высшая, и всеобъемлющая доблесть. Поскольку юристы осуществляют справедливость в римском государстве, имеющем как мировая империя мировое значение, постольку они "философы" в платоновском смысле слова.
Самоощущение позднейших достаточно хорошо чувствуется и в начале. Цицерон требует от политика владения римским правом (de orat. 1, 166-202) и ставит в своем трактате о сущности государства законодателя выше философа, поскольку к тому, что первые с трудом прививают лишь немногим, последние принуждают целые народы; соответственно высоко ценит он и кормчего государства. Уже здесь эксплицитно содержится связь с iuspublicum (rep, 1, 2). Кроме того, он же в своем трактате De oratore вкладывает в уста великому юристу своего времени Сцеволе аргументы, которые будут распространены среди юристов позднереспубликанской (и позднейшей) эпохи: основатели и спасители государств были не столько ораторами, сколько мудрецами, независимо от того, как у них был подвешен язык; напр., в его собственной семье занятия правом - уже долгая традиция; он к этому гордо прибавляет: sine ulla eloquentiae laude ("без какой-либо похвалы за красноречие", Cic. de orat. 1, 35-44; особенно 39). Авторитет республиканских ученых на самом деле весом, если в них происхождение сочетается со знанием предмета.
Такова высокая самооценка юристов, которая скоро еще усилится из-за близости к императорскому двору и утраты политическими речами своей действенности - что началось уже в позднереспубликанскую эпоху.
Образ мыслей II
Вначале юридическая мысль римлян направлена на суждение об отдельном случае. Выработка дефиниций и систематизация римского права в таком виде без столкновения с греческой мыслью были бы невозможны, однако при этом проявляется намного большая самостоятельность, чем в других сферах духовной жизни.
Систематизация осуществляется относительно поздно. В то время, к которому относятся наиболее изучаемые литературные памятники, римское право - не строгая система, которую мы из него сделали начиная с позднего Средневековья, а часть жизни. Поскольку повседневность каждого римлянина исполнена юридического опыта, а этот последний, в свою очередь, связан с "обычаями отцов", образ мыслей в правовой области весьма помогает и пониманию изящной словесности.
Прежде всего римское право зиждется на определенном количестве врожденных представлений, чье место - между правом и моралью[34]. Коренящиеся в жизненной практике, они поддаются пониманию только исходя из нее. Boni mores, mores maiorum становятся важным регулирующим средством ius civile. То, что им противоречит, подлежит приговору[35]; однако, наоборот, известно и то, что не все, что позволено, тем самым и нравственно[36].
Основные понятия ius и fas означали первоначально не противопоставление между двумя различными нормативными порядками - божественным и человеческим, но, напротив, оба связывались с допустимостью конкретного типа поведения ("полномочие доступа"); fas есть общее наличие основных предпосылок, ius - полную свободу действий в рамках дозволенного в каждом конкретном случае[37]. Границы между iustum и aequum, "справедливым с точки зрения права" и "справедливым с нравственной точки зрения" - последнее относится к конкретному правовому поведению, первоначально в смысле iustitia commutativa - подвижны; речь не идет о каком-то противопоставлении.
Правда, позднее ius по Цельсу (Ulp. dig. 1, 1, 1 pr.) - ars boni et aequi, правильный и справедливый порядок жизненных взаимоотношений. Задним числом многое толкуют по образцу греческого мышления: так, Ульпиан (dig. 1, 1, 1 pr.) производит ius от iustitia, хотя это слово лишь после играет роль эквивалента для διϰαιοσύνη. Aequitas сопоставляют ἐπιείϰεια, "подобающим". Павел (dig. 1, 1, 11; cp. Ulp. dig. 1, 1, 1, 3) определяет принципы поведения, встречающиеся повсюду, в том числе и среди зверей, как естественное право[38] (cum id, quod semper aequum ac bonum est, ius dicitur; ut est ius naturale, "когда то, что справедливо и хорошо всегда, называется правом, как естественное право"). Гай ссылается на естественный разум, общий для всех народов (dig. 1, 1, 9), Юстиниан (inst. 1, 2, 11) - на божественную providentia.
В отличие от греческого права, тесно связанного с полисом, римское право зиждется на частном[39]. Личность как исходный пункт соответствует тому факту, что римляне в особой степени содействовали открытию воли. Она - источник силы (auctoritas, imperium, maiestas) и свободы (libertas[40]), но прежде всего - также и материальный источник права, lex. Значение воли очевидно в частном праве (завещание, собственность, контракт, patriapotestas - "власть отца"). Правда, все это не означает, что римское право служит исключительно интересам индивидуумов и тем самым подготовляет почву для капитализма.
Итак, римские юристы, несмотря на высокую оценку единственности и субъективности индивидуума, не стали волюнтаристами, номиналистами и позитивистами в области морали и права. Они не знают ни чисто формального определения права, ни тезиса о возможности наполнить право произвольным содержанием, лишь бы только оно было произведено законным путем. Хотя, к счастью, юристы отказываются от высоких слов, в последнем счете для них нет никакого позитивного права, не зависимого от правовых предпосылок: естественное право и ius gentium фигурируют в начале Institutio Гая, как и Дигест; позитивное право должно безропотно подчиниться сопоставлению с boni mores[41]; Кв. Муций Сцевола основывает bonae fidei[42] indicia (выросшие из римского мира ценностей) с помощью человеческой societas vitae ("общественной жизни", Cic. off. 3, 70). Вера в достойный защиты правопорядок, скрепляющий общину, - нечто большее, нежели выражение зависимости юристов от цезаря; ведь принципиально даже и властитель подчинен закону[43], и это несмотря на законотворческую силу его эдиктов. Империя в своей идее - правовое государство; для ее жителей само собой напрашивается ее сопоставление со стоической consociatio humana ("человеческим сообществом")[44]. Следовательно, разум в римском праве подчиняет себе волю, а принцип полезности в сомнительных случаях - по крайней мере теоретически - уступает первенство принципу легальности[45].
*[1]
Истоки
Знание о праве в раннее время - вотчина определенных жреческих коллегий[2]; эти последние сочиняют уставы и соглашения, на основании которых осуществляется общение с божеством в правовой области; понтифики следят за календарем (dies fasti). В римской правовой жизни господствуют устная практика и символические действия: на это указывает весь соответствующий словарь[3]; образования, указывающие на письменную фиксацию (напр., praescriptio, "предписание"), относятся к поздней эпохе. Напротив, аттическое право связано с письменными жалобами, документальными объяснениями, протоколируемыми показаниями свидетелей. Понтифики[4] охраняют право как священно-святое знание, не передавая его первоначально потомкам в письменном виде. Понтификальные истоки сообщают римскому праву, даже когда оно - довольно рано - секуляризуется, ярко выраженные формализм и ритуализм; устное исполнение сохраняет свою важность; поскольку слово не хотят отделять от вещи, даже и неумышленное отсутствие должной "формы действия" делает ничтожным правовой акт.
По сообщению Помпония, законы царской эпохи (leges regiae), должно быть, собрали в книге великого понтифика Папирия - в Ius civile Papirianum, - содержащем, вероятно, определения не гражданского, но сакрального права (ср. Serv. Aen. 12, 836). Принадлежность Папирию вызывает сомнения.
Первое законодательство: Законы Двенадцати таблиц
После изгнания царей (508 г. до Р. Х.) борьба сословий привела к росту влияния плебеев; правовые основы должны были подвергнуться новой переработке[5]. В отличие от Греции здесь нет единоличного третейского судьи между народом и руководителями государства: созывают коллегию из десяти мужей (decern viri legibus scribundis). Их труд, первый и последний опыт всеохватывающего законодательства в Риме до Юстиниана, - не только кодификация в собственном смысле слова - одобрен народным собранием и подтвержден присягой и в 449 г. до Р. Х. обнародован на Форуме на двенадцати таблицах[6] . После вызванного галлами пожара (387 г. до Р. Х.; Liv. 6, 1, 10) текст был восстановлен, однако дошел до нас косвенным путем; содержание, структуру и даже дословное звучание можно, однако, реконструировать благодаря обильной вторичной традиции - свидетельствам и комментированию. Закон регулирует следующие сферы: процессуальное гражданское право (таблицы 1-3), семейное право, право опеки и наследования (таблицы 4 и 5), вещное и соседское (таблицы 6 и 7), уголовное право (таблицы 8 и 9), ius sacrorum (таблица 10), сословные права патрициев и плебеев (таблицы 11 и 12). В формулировках язык древнеримских законов (напоминающий leges regiae) смешивается с грецизирующими элементами. То же самое справедливо и для содержания: совпадения с положениями греческого полисного права слишком бросаются в глаза, чтобы быть случайными. Теперь сделан шаг к новому пониманию ius; это более не ритуальная подстраховка существования с помощью возобновления pax deum, но порядок ответственности людей за собственные поступки в res publica. Законы двенадцати таблиц для всех позднейших римлян - forts omnis publici privatique iuris ("источник всего публичного и частного права", Liv. 3, 34, 6 сл.; Cic. de orat. 1, 195). Его содержание - вплоть до времен Цицерона выучиваемое наизусть как школьный текст (Cic. leg 2, 59) - остается основой дальнейшего правового развития. Юристы видят свою задачу в interpretatio legum, "истолковании законов".
Ранние сочинения юристов
Самый влиятельный римлянин эпохи около 300 г. до Р. Х., Аппий Клавдий Цек[7], наносит новый удар по эзотерическому знанию жреческих коллегий в правовой области. По его распоряжению его писец Гн. Флавий, сын вольноотпущенника, которому впоследствии удалось стать курульным эдилом, в 304 г. публикует список присутственных дней (dies comitales или dies fasti), т. е. делает общедоступным календарь, который контролировали жрецы. Кроме того, в чем-то вроде справочника он издает формулы жалоб (legis actiones) - так называемое Ius Flavianum[8]. Теперь ищущие суда более не имеют нужды в советах понтификов. Аппий Клавдий, должно быть, сам сочинил первый юридический трактат (книга De usurpationibus, Pompon, dig 1,2,2, 36).
Однако это не создает перерыва в развитии, поскольку жрецы продолжают давать свои правовые консультации, а первые светские юристы происходят из той же коллегии понтификов.
Начало жанра Responsa
Только открытие высшей жреческой коллегии для плебеев на основании lex Ogulnia (300 г. до Р. Х.) делает правовые знания доступными для относительно более широких кругов. При понтификах-плебеях заключения уже не выносятся анонимно от имени всей коллегии, поскольку эта последняя неоднородна. Теперь на первый план выступают юристы-одиночки, как, напр., Тиберий Корунканий, первый великий понтифик-плебей (ок. 254-253 гг. до Р. Х.), homo novus из муниципальной знати. Он дает официальные юридические справки, а также проводит занятия по праву, не имея возможности опереться на учебную систему[9].
От Корункания, по-видимому, остались каким-либо образом записанные правовые консультации (responsa), однако только с рубежа I в. до Р. Х. - I в. по Р. Х. публикуются настоящие сборники ответов, сначала под самыми различными названиями - напр., Alfeni (ученика Сервия) digestorum libri (ответы исключительно или почти исключительно Сервия) или Labeonis posteriores libri cum notis Proculi - и только приверженцами и учениками после смерти консультантов. Нераций (единственный сенатор) и юристы-всадники I и II веков первыми стали публиковать responsorum libri сами. Наследие Корункания уже во времена Помпония было полностью недоступно.
Первые комментарии
Затем право перестает быть принадлежностью коллегии понтификов. Сначала речь идет об интерпретации старых законов, а не о правотворчестве. Эту задачу берут на себя специалисты: словарные разъяснения к Двенадцати таблицам пишет Л. Ацилий, современник Катона Старшего[10]. С. Элий Пет (cos. 198 г. до Р. Х.)[11], носящий прозвище Catus ("хитрый"), сочиняет нормативное произведение: его Tripertita (ок. 200 г. до Р. Х.) - также Ius Aelianum - называют "колыбелью права" (Pompon, dig. i, 2, 2, 38). Во-первых, оно включало текст Законов двенадцати таблиц, во-вторых, его истолкование (interpretatio), и, в-третьих, речевые формулы для возбуждения дела (legis actiones). Этот первый юридический комментарий имеет предшественников только в других областях научной литературы эллинистической науки (комментарии к Гомеру, Платону, Аристотелю и Гиппократу). В последующую эпоху как форма юридической литературы он подвергается все более тщательной отделке.
Ius civile
Затем следует установление правовых норм: начинает развиваться правильная юриспруденция. Многие юристы той эпохи известны по именам[12].
Среди них выделяются П. Муций Сцевола (cos. 133 г. до Р. Х.; Pont. max. 130-115 гг. до Р. Х.) - один из fundatores iuris civilis ("основателей гражданского права", Pompon, dig 1, 2, 2, 39; далее Cic. leg. 2, 47; de orat. 1, 240) и особенно его сын Кв. Муций Сцевола (Pont. max. 115 г. до Р. Х., cos. 95 г.)[13]. Его дядя, авгур (cos. 117 г. до Р. Х.), популярный респондент[14], устанавливает связи с кружком Сципионов и тем самым - со стоической философией. Пересадка философских (а позднее и риторических) категорий на юридическую почву - самостоятельное достижение римских юристов.
После скромных опытов своих предшественников высокообразованный Кв. Муций Сцевола Понтифик упорядочивает Ius civile по genera и species, "родам" и "видам" в 18 книгах (Pompon. dig. 1, 2, 2, 41). Это произведение остается основополагающим вплоть до поздней классики. Духовное осмысление, однако, в основном ориентируется на практические потребности; итак, здесь нет речи о жесткой теоретической систематизации[15]. Римляне никогда не создали теорию права и его понятий[16]. Кроме Сцеволы, весь правовой материал обрабатывают - в более или менее строгой последовательности - М. Юний Брут, Маний Манилий, Кв. Элий Туберон, П. Рутилий Руф.
При истолковании права и его применении в конкретных случаях все время возникает правовая ситуация, когда одна сторона основывается на букве, а другая - на духе закона. Проблематику описывает пословица Summum ius summa iniuria[17], как, напр., в процессе Мания Курия[18]. Там юрист Сцевола опирается на буквальное значение завещания, а оратор Красс - успешно - на волю завещателя. Обсуждение такого рода проблем дает повод привлечь категории и методы греческой философии и риторики.
Сервий Сульпиций Руф (cos. 51 г. до Р. Х.)[19], личный друг Цицерона, получив философское и риторическое образование, сразу же начинает действовать как судебный оратор (Cic. Brut. 151 сл.); для этого не обязательно непременно обладать юридическими знаниями. Овладев последними уже в зрелом возрасте в общении с Кв. Муцием Сцеволой, он обращается к праву и приобретает многочисленных приверженцев. В своей деятельности он, должно быть, превзошел Сцеволу, поскольку преодолел ограничение отдельными случаями. В его обширное наследие входят Reprehensa Scaevolae capita, т. е. опровержение на главы из Libri XVI iuris civilis Сцеволы (Gell. 4, 1, 20): первый критический комментарий к произведению юриста. Сульпиций Руф комментирует и Законы двенадцати таблиц (dig. 50, 16, 237; Fest. р. 322 М. = 430 L.) и в первый раз - преторский эдикт[20] (Pompon, dig. 1,2,2, 44); в этом он обретет много последователей.
Преторский эдикт
Годовой эдикт, edictum perpetuum[21], развивается в некоторую разновидность кодекса законов, охватывающего распоряжения римских высших должностных лиц. С 242 г. до Р. Х. praetor urbanus (для процессов между гражданами) и praetor peregrinus (для процессов с участием неграждан)[22] имеют ius dicendi; с одобрения lex Cornelia (67 г. до Р. Х.: Ascon. Corn. р. 58 Orelli) претор обязан обеспечить исполнение. Обоим курульным эдилам предоставлена юрисдикция торговли. Эдикт становится важным средством развития права, поскольку он сочетает традицию - положения старых законов - с прогрессом - приспособлением к новым условиям. Правотворчество магистратов играет все более важную роль[23].
Постановления сената
Третьим правовым источником - наряду со старыми законами и эдиктами - именно в республиканскую эпоху становятся сенатские постановления, чье значение часто выходит за рамки конкретного случая, хотя их обязательная сила и не фиксируется законодательно.
План Цезаря создать Кодекс законов
К числу известных ученых юристов эпохи конца республики относятся также А. Офилий, с чьей помощью Цезарь хотел собрать ius civile в единый кодекс, П. Алфен Вар из Кремоны (cos. suff. 39 г. до Р. Х.), Г. Требаций Теста из Велии в Лукании[24] - Цицерон посвящает ему в 44 г. свои Topica - а также Кв. Элий Туберон, который в 46 г. обвинил Лигария - подзащитного Цицерона - в государственной измене[25].
Заключение
К сожалению, от юридической литературы республиканской эпохи остались нам одни осколки. Наряду с шедеврами, скажем, Сцеволы или Сервия Сульпиция Руфа мы бы с удовольствием прочли и утраченные произведения одного неюриста: цицеронову попытку систематизировать римское право, которая была бы и аутентичным комментарием к многим произведениям великого оратора и его современников. Для истории восприятия права, конечно, важны и его сохранившиеся книги De legibus, поскольку они среди прочего могут раскрыть естественно-правовые основы римского правопорядка и по крайней мере показывают, на каких осознанных или неосознанных предпосылках покоится правовая мысль известного политика и писателя того времени.
Что касается собственно юридической литературы республиканской эпохи, то ее ценность заключается не только в разработке сфер публичного права, которые потом - в силу политического положения - уступят первенство не столь "рискованному" частному праву. Важнее, что можно признать, не в последнюю очередь благодаря квалифицированным сообщениям и указаниям Цицерона, который требует достойной своего имени правовой науки и становится особенно восприимчив к заслугам юридических авторов в деле логической систематизации[26]: прежде всего в I в. до Р. Х. великие юристы стремились к духовному осмыслению своего предмета. Их труд - несмотря на неблагоприятную традицию - не погиб без остатка; многое из их наследия живет в мышлении юристов-классиков II в. и через них - вплоть до сегодняшнего дня. Разрыв между республиканской эпохой и временем Августа в этой области не столь легко установить, как в других.
MICHAEL VON ALBRECHT