I. Литература республиканской эпохи: Общий обзор

Исторические рамки
Римская литература - сравнительно позднее явление. Почти пять столетий проходит в борьбе, которая не дает и мечтать о книгах, пока не просыпается потребность создать нечто сопоставимое с греческими достижениями в области изящной словесности.
Неожиданные богатства все более отдаленных стран наполняют дома ведущих представителей римской знати. Сочетание прежнего стремления к славе с новым - получить наслаждение от жизни - вызывает частью неосознанную, частью не признаваемую жажду приобщиться к культурным ценностям и литературному образованию. Внуки Ромула украшают свои жилища греческими произведениями искусства и книгами. Чтобы сделать привлекательнее свои праздники и торжества, чтобы объяснить на латинском языке всей Италии, друзьям и врагам, детям и детям детей значение своих подвигов и своих трофеев, они нанимают домашних учителей, поэтов, которые могли бы описать в стихах их войны, драматургов, сочинителей праздничных гимнов. Дата первой постановки латинской драмы в Риме - 240 г. до Р. Х. - отмечает эпохальное событие. Этрурия побеждена (282 г. до Р. Х.), греческий театральный центр Тарент завоеван (272 г. до Р. Х.), первая Пуническая война выиграна (241 г. до Р. Х.). Италия, после победы над Пирром объединенная под римским верховенством, в столкновении с Карфагеном выдержала испытание на прочность как единое целое. После окончания борьбы сословий (287 г. до Р. Х.) можно отметить и внутреннюю консолидацию. Отныне Рим - сильнейшее государство Западного Средиземноморья с компактной территорией. Новая идентичность требует имени - и теперь полуостров называется Италией по своей южной оконечности - и закрепления в литературе и мифе. Место, где могут проявиться общественное самосознание и самовыражение - праздник: материал, обрабатываемый в новых латинских драмах греческого покроя, как правило, восходит к троянскому циклу или каким-нибудь образом затрагивает историю Италии. Ливий Андроник пишет по-латыни свой эпос Odusia как эпизод праиталийской истории. Эпосы Невия и Энния разрабатывают опыт первой и второй Пунических войн. В мгновение ока эпоха созрела для появления литературы, которая становится уже чем-то большим, нежели простое эхо: ответом и даже пророческим наброском.
Наряду с головокружительными успехами римских завоеваний, сделавших город на семи холмах из преобладающего государства Италии мировой державой, развивается римская литература. В 240 г. до Р. Х. республика включает Италию (кроме долины По[1]) и Сицилию (кроме Сиракуз), а вскоре - Корсику и Сардинию (227 г. до Р. Х.). Вторая Пуническая война дает Риму Испанию (206 г. до Р. Х.), которая, конечно, еще причинит ему много хлопот. На Востоке римляне действуют нерешительно: после победы над Филиппом V Македонским при Киноскефалах (197 г. до Р. Х.) Фламиний объявляет пораженным и не верящим своим ушам грекам, что они свободны. Непосредственно после разгрома Персея Эмилием Павлом при Пидне (168 г. до Р. Х.) ветры перемен начинают дуть сильнее: Македония становится римской провинцией в 148 году, Ахайя после 146 г., Азия со 133-го - по завещанию Аттала III Пергамского.
Рим выступает на сцену как новая эллинистическая держава, однако с собственным языком. В провинциях, начиная с Сицилии, которая еще после первой Пунической войны становится римской, магистрат-управитель в общем и целом играет роль наследника эллинистического тирана. Серьезные заказчики изо дня в день становятся все более избалованными и прихотливыми, они совершенствуют свой вкус к духовным ценностям и даже сами берутся писать, сначала не без робости, а потом с азартом. Неудержимый подъем римской литературы не встречает препятствий даже в столетие гражданских войн, наоборот - они придают ей духовную глубину.
В 100 г. до Р. Х. Рим владеет почти всем Иберийским полуостровом, Провансом (со 121 г.), Италией, всем побережьем Адриатики, Грецией, берегами Малой Азии и полосой африканского берега от Утики до Лептис Магна. Между 100 и 43 гг. до Р. Х. к ним нужно прибавить Галлию (58-51 до Р. Х., войны Цезаря), Понт, Вифинию (74 г. до Р. Х. по желанию Никомеда IV), Киликию, Сирию, Иудею, Кипр, Крит, Киренаику, Нумидию (провинция Nova Africa). Средиземное море стало тате nostrum, "нашим морем".
Одновременный и не менее бурный скачок в развитии римской литературы от скромного начала до ранга одной из богатейших мировых литератур осуществляется на мрачном историческом фоне. Круг привилегированной знати в Риме был и оставался узким. Единство Италии, обозначившееся в III в. до Р. Х., подвергается тяжким испытаниям; оно оказывается не данностью, но заданием. Италики, по большей части еще во время Пунических войн верно державшие сторону Рима, непонятно долго ожидают равноправия, и даже кровавая Союзническая война - в общем-то братоубийственная - дает им лишь частичный успех.
Однако полноправным римским гражданам приходится еще хуже, поскольку новые завоевания нарушают хозяйственное равновесие на родине: богатые становятся еще богаче, бедные - еще беднее[2]. В руках ведущих фамилий сосредотачивается громадный кусок общего пирога, в основном в виде латифундий, которые используются под плантации. Соответственно возрастает число рабов (и восстаний рабов). Напротив, свободных крестьян истребляют на войне, их владения жестоко опустошают набеги Ганнибала, они разоряются, не в силах выдержать конкуренцию с дешевым рабским трудом на латифундиях. Основание римской военной мощи находится под угрозой: либо сельскохозяйственное законодательство придет на помощь мелким землевладельцам, либо - это путь наименьшего сопротивления - лишенным земли массам нужно обеспечить возможность военной карьеры.
Сенаторы частью откровенно эгоистичны и защищают status quo, частью высказываются за реформы, проявляя бескорыстие, полезное для общего блага, но болезненное для собственного сословия. В средствах борьбы - даже равных против равных - нет чрезмерной разборчивости; теперь впервые граждане убивают граждан, сенаторы - сенаторов, и все это происходит под предлогом государственной необходимости.
После провала земельной реформы Гракхов Марий вступает на второй путь и осуществляет запоздавшую военную реформу: он заменяет гражданское ополчение наемным войском. Военная мощь растет, государственная лояльность убывает. Солдаты ощущают свой долг перед res publica не так остро, как перед полководцем. Скоро римские войска отправятся в походы против Рима.
Вступление в сферу цивилизации - вовсе не талисман от поразительного одичания, которым отмечен духовный облик наступающего века гражданских войн. Организация проскрипций делает убийства сограждан повседневным - и эффективным - политическим оружием. Нет ни одного хоть сколько-нибудь заметного семейства, которому не пришлось бы кого-нибудь оплакивать.
Но и по отношению к чужеземцам Рим после падения Карфагена не стал дружелюбнее или мягче - достаточно вспомнить о Нуманции! Только поводы для войн уже не отличаются новизной и убедительностью. Олигархия не видит никаких оснований отказываться от своей традиции - разве война не средство отвлечь внимание от внутренних конфликтов? И разве каждый римский аристократ не должен получить повод удовлетворить свои притязания на gloria, "славу", и обогатиться в соответствии с сословной традицией, чтобы затем на родине быть в состоянии победить конкурентов? Итак, намерения Цезаря, заставившие его начать и вести галльскую войну, не блещут новизной; его индивидуальность проявляется в большом стиле и в мягкости к согражданам - но только к ним.
Даже какой-нибудь возродившийся Карфаген не смог бы вновь даровать этим римлянам единодушие. Теперь, если возникает реальная угроза извне, она не в силах - в отличие от прежних времен - победить разногласия. Чтобы предотвратить опасность, сенат вынужден вручать отдельному полководцу чрезвычайные полномочия, и нет способа воспрепятствовать злоупотреблению подобной властью в собственных интересах. Это сомнительное лекарство лишь ускоряет упадок республики.
Взбудораженная эпоха, расшатавшая прежние родовые и государственные связи, совершенно своеобразна по своему значению. Ее облик двоится: с одной стороны, при частых переменах правления большинство ощущает гнетущую неуверенность в собственной жизни, с другой, отдельным личностям открываются новые пространства опытного постижения свободы; никогда прежде римлянину не было возможно изживать собственную жизнь безо всяких ограничений, как могли это делать, скажем, Сулла или Цезарь. Первый становится, когда необходимо, деятельным и энергичным, но он не жертвует собой во имя помыслов о карьере. Наполовину хищник, наполовину аристократ, игрок по природе, он идет в бой и побеждает, убивает и правит с удовольствием; ему удается то, что вообще редко среди политиков, - величие добровольного ухода. В этом пункте он превосходит своего лучшего ученика, Цезаря, который - ирония судьбы - именно за этот шаг обвиняет учителя в политической безграмотности.
Несостоятельность сенатской аристократии перед лицом гракховских попыток преобразований, как и чреватая многочисленными последствиями военная реформа Мария, направляют развитие по тому руслу, которое через долгие гражданские войны приведет к гибели республики и установлению принципата. Замена гражданского ополчения наемным войском невольно приводит к тому, что победу обеспечивает за собой владеющий лучшей и вернейшей армией. Республика теряет престиж и превращается в военную диктатуру; соответствующим образом меняется и шкала ценностей; государство из данности становится проблемой, и отдельная личность обнаруживает свою свободу.
Условия возникновения литературы
Чередующееся влияние различных областей Италии и прогресс романизации соседних ландшафтов отражается на происхождении писателей - эта тенденция неуклонно продолжает действовать в эпоху Империи. Сначала господствует южная часть полуострова со своим греческим колоритом; во II и в I вв. до Р. Х. все больше писателей дает средняя Италия[3]; начиная с Непота и Катулла - в первой половине I в. - северу также предоставляется слово[4]; Галлия Цизальпийская, долгое время рассматриваемая как инородческая территория, становится родиной некоторых великих дарований.
Теперь о сословном происхождении писателей. Сенатор - часто автор и меценат в одном лице - сам записывает свои речи, сочиняет мемуары, а то и исторические труды[5] с особым вниманием к своему клану, или же нанимает для своей вящей славы эпика из низших слоев общества; сначала это зачастую были греки. Драматурги нередко тоже скромного происхождения, напр., Акций, которому покровительствовал Д. Юний Брут (консул 138 г. до Р. Х.)[6]. Для лириков верный кусок хлеба - заказ хоровых партий для обрядов.
Видные граждане Италии, которые занимались бы поэзией, сначала представляют собой редкое явление и выглядят как белые вороны: для III в. отметим Невия, для II в. - Луцилия. Духовная свобода в обоих случаях могла найти опору в материальной независимости. И вот постепенно - под влиянием прогрессирующей эллинизации - меняется общественное сознание. Независимо от своего происхождения писатели достигают видного положения: Энний удостаивается статуи в склепе Сципионов. Римскому аристократу становится все менее стыдно заниматься поэзией: робким началом становится эпиграмма рубежа II-I вв. Однако "сенаторы вскоре обнаруживаются не только в традиционной поэтической коллегии, но и среди неотериков: достаточно вспомнить о Гельвии Цин-не и Лицинии Кальве. Вообще в I в. до Р. Х. возрастает число литераторов, занимающих видное положение: Варрон Реатинский, да и Цицерон, Цезарь и Азиний Поллион сочиняют стихи[7]. Трагик Акций - сын родителей-вольноотпущенников - не встает со своего сиденья, когда знатный Юлий Цезарь Страбон является на заседание поэтической коллегии (Val. Max. 3, 7, 11), и общество признает, что в духовной области считаться с предками не приходится.
Аристократия малых городов заявляет о себе в филологии в лице Элия Стилона, в прозе - Непота, в поэзии - Катулла. Ко времени Горация дилетантские занятия поэзией - "модная болезнь" высшего круга (ars 382). И если мастера своего дела могут выдвинуться в первые ряды, несмотря на скромное происхождение[8], это среди прочего заслуга таких людей, как Меценат, - лишенных социальных предрассудков. Многие из того же знатного сословия (всадников) - как, напр., друг и издатель Цицерона Аттик, - много способствуют литературному творчеству.
Фазы и смещения фаз. Изменения римского общества в последние двести лет республики отражаются и на литературном развитии.
Эпоха от 240 г. до 146 г. до Р. Х. - она включает вторую Пуническую войну, тяжелейшее испытание Рима, - в высшей степени отличается от последующего столетия гражданских войн по своему умонастроению, духовной жизни и литературному творчеству. Тогда римская литература создается под знаком встречи с греческой культурой в нижней Италии, объединения последней и противостояния Карфагену. Духовный вызов Риму многообразен, и многие плодотворно отвечают на него. Культурный обмен, конечно, общее явление, но возникновение литературы связано с определенными лицами и местами. Проза в Риме - по крайней мере в принципиальном отношении - может опереться на местную почву, поэзия должна создавать жанры, стиль и формы практически из ничего; только постепенно - и подчас удивительно поздно - создается прочная традиция. На эти ранние годы приходится расцвет паллиаты и исторического эпоса, а также начатки прозы. Для этого времени характерно стилистическое преобладание красочности и полноты; ближе к его концу Теренций укрощает их, прокладывая путь будущему.
В ту самую эпоху, когда Фламинин дарит грекам свободу, политика мягкости отражается в речи Катона за родосцев, а его Origines связывают римское историческое самосознание с таковым же Италии. В комедии можно обнаружить начатки римского гуманизма - уже в Captivi Плавта и, естественно, у Теренция. Энний ставит мудрость выше силы. К сожалению, в следующем столетии, несмотря на распространение образованности, Рим не принимает близко к сердцу эти учения своих старейших писателей.
Новая эпоха (146-43 гг. до Р. Х.) начинается разрушением Карфагена, Коринфа и Нуманции и заканчивается самоуничтожением римской республики. Контраст с предыдущим столетием поучителен: изящный и строгий стиль речей, скажем, Гая Гракха относится к роскошной красочности Катона Старшего так же, как и опередившие свое время комедии Теренция († около 159 г. до Р. Х.) к пьесам Плавта. Столь сознательно относящийся к языку Луцилий заслуженно получает в своем окружении титул doctus et urbanus[9]. Распространение во II веке пуризма - он находится, среди прочего, под влиянием стоической философии - приводит к тому, что произведения промежуточного поколения (Цецилий Стаций, Пакувйй), которые вскоре будут восприниматься как лишенные стиля, забывают быстрее, чем пестрые, однако уже причисленные к классике труды первопроходцев - Плавта и Энния. Во второй половине II века достигает высокой степени развития ораторское искусство относительно строгого стиля (Гракхи), историография становится областью литературного творчества (Целий Антипатр), старая трагедия со славой завершает свой путь (Акций), а филология его начинает (Элий Стилон).
Литература эпохи Суллы многообразна: виртуозный ритмический стиль в ораторском искусстве (азианизм) характерен для Красса и Гортензия; молодой Цицерон еще состязается с ними; позднее он найдет классическую меру, однако не отречется от своих первых шагов. Историк Клавдий Квадригарий пишет кристально ясную прозу, без единого следа столь характерной для позднейших времен архаизации жанра. Общепринятого стиля историографии все еще нет.
Строгость II века и многообразие начала первого образуют основу для последующего подъема. На последние десятилетия республики приходится расцвет прозы - Цицерон и Цезарь; поэзия представлена двумя выдающимися фигурами - Катуллом и Лукрецием. Обоих поэтов часто называют "предклассиками". Эпитет проблематичен, поскольку в нем имплицитно содержится некоторое "еще не"; собственная ценность этих авторов становится относительной, поскольку их рассматривают не как детей своего времени, но как предшественников следующей эпохи. Они - свидетели духовного освобождения, которое только теперь и становится возможным.
Латинская и греческая литература
Благодаря Александру греческая культура получила значение мировой. В эллинистическую эпоху - от Александра до смерти Цезаря - Рим завоевывает греческий Восток и одновременно проникается греческой культурой; но, в отличие от других народов Средиземноморья, римляне остаются верны своему языку и противопоставляют греческой литературе свою собственную. В эпоху эллинизма латынь овладевает греческими литературными формами - и прежде всего современными.
Встреча с греческой культурой происходит не в безвоздушном пространстве; она связана с определенными местностями и ландшафтами, с которыми Рим последовательно вступает в более тесные отношения. Предмет чтения выбирается не по произволу: прежде всего это те греческие писатели, которые по материалу, происхождению или судьбе связаны с Италией - Энний занимается сицилийскими авторами, такими, как Эпихарм или Архестрат из Гелы. И позднее римляне охотно ссылаются, напр., на италийского философа Пифагора и на "сицилийских Муз" Феокрита. В конкретном случае речь идет не столько о подражании, сколько об ответе на вызов исторической ситуации. С этой точки зрения возникновение римской литературы - часть более масштабного процесса. Римляне обязаны своими победами не мнимому консерватизму, но способности учиться и находить новые ответы на новые вызовы. Не имея до тех пор понятия о манипулярном построении войск, они перенимают эту тактику у самнитов и бьют последних их собственным оружием; в борьбе против Карфагена "земледельческий народ" выставляет сильные эскадры и одерживает морские победы[10]. Римские отцы семейств, и прежде всего Катон Старший, перенимают современный эллинистический способ ведения хозяйства - плантацию. Новые формы жизни отображаются в эллинистической архитектуре домов и вилл. Картина образования самобытного культурного ландшафта Италии была бы неполной, если забыть о самосознании, которое находит свое отражение в стремлении создать противовес греческой литературе.
Приказ Эмилия Павла, победителя при Пидне (168 г. до Р. Х.), перевезти царскую библиотеку из Пеллы в Рим - момент исторического значения. Важные последствия для духовной жизни имеют также тесные связи между Римом и Пергамским царством, которое им достается как наследство последнего правителя, Аттала III (133 г. до Р. Х.). Глава тамошней грамматической школы, стоик Кратет из Маллоса (II в.), учитель Панэтия, прибывает - может быть, уже в 169 г. - в Рим как пергамский посол и занимается там преподавательской деятельностью. Его истолкование поэтов для многих римлян и позднее остается образцом: он находит у Гомера всеобъемлющие географические познания и - в описании щита - даже научное мировоззрение Стои; при этом не обходится без частых обращений к аллегориям. В учении о языке Кратет подчеркивает значение аномалии в противоположность аналогии. К нему восходит стоическая ориентация римской филологии и римского восприятия литературы и языка. Стоицизмом будет окрашено учение о языке ведущего грамматика Л. Элия Стилона[11] Преконина († в первой трети I в. до Р. Х.), который опосредованно - через своих учеников Цицерона и Варрона - определит римское духовное развитие на века.
Тесная связь с Пергамом оставляет свой след: строгая научность александрийцев не может утвердиться в Риме: духовные антиподы Кратета - филолог-аналогист Аристарх, специалист по критике текста († около 145 г. до Р. Х.), и ученый-универсал Эратосфен († около 202 г. до Р. Х.), вычисливший окружность Земли и отказавший Гомеру в научном авторитете.
Еще один путь к духовному миру Эллады - Родос, островная республика, оказывающая серьезное влияние на Рим - не в последнюю очередь в силу своего торгового значения[12]. Речь идет не только о том, что после перехода Птолемеев на сторону египетской партии в середине II века до Р. Х. он принимает изгнанных из Александрии ученых; его выбрали в качестве второй родины великий астроном Гиппарх из Никеи († после 127 г. до Р. Х.), известные риторы, такие как Молон, у которого учились Цезарь и Цицерон, и философ-стоик Посидоний из Апамеи († примерно 51 г. до Р. Х.), чрезвычайно важный для понимания многих латинских текстов. Его учитель Панэтий († около 109 г. до Р. Х.) - родосец по происхождению, ученик Кратета и член кружка Сципиона; он дает образец для De officiis Цицерона. Родос тоже вносит свою существенную лепту в стоический оттенок римской мысли.
Школьные годы римлян в эллинском училище не свободны от некоторого напряжения. У них есть желание извлечь для себя пользу из греческого опыта, но не дать их теориям отвлечь учеников от реального мира. Философское посольство (155 г. до Р. Х.) приводит к столкновению архаического государственничества и современного скепсиса: из Афин в Рим прибывают перипатетик Критолай, скептик из Академии Карнеад и стоик Диоген. После того как Карнеад произнес в один день речь в пользу справедливости в политике, а на следующий - против таковой, Катон начал хлопотать о том, чтобы разрушитель морали как можно скорее покинул город. Однако это не мешает римлянину за закрытыми дверями учиться у греков тому, чему только возможно - даже в области капиталистической организации сельского хозяйства. Создание латинской литературы - также плодотворная реакция на неодолимое греческое влияние.
Носители эллинистической закваски - не только многие безымянные деловые люди, вольноотпущенники и рабы столицы, из коих одни были домашними учителями, другие писали или правили написанные по-гречески исторические труды своих римских хозяев, - но и отдельные выдающиеся личности. Духовный рассадник для будущих веков - так называемый кружок Сципиона. Он не носит замкнутого характера; вокруг крупных вельмож тогдашнего Рима собираются греческие и латинские писатели. Здесь в оживленных беседах осуществляется необходимый обмен ценностями обеих культур. Полибий и Панэтий сообщают римскому обществу свое образование, которого ищут его лучшие представители, и наоборот: эти греки создают для себя новый образ Рима и его всемирно-исторической и культурной миссии.
Следующий решительный шаг сделан в последнюю эпоху республики. Кружок неотериков - его тоже было бы ошибочно представлять себе как замкнутое сообщество - объединяет молодежь с положением. Здесь впервые латинская литература избавляется от претензий традиционного общества. Консерватор Цицерон - тоже, впрочем, внесший свой вклад в развитие римского поэтического искусства - относится к кружку с некоторым недоверием, которое сказывается еще у Горация.
Жанры
Один из древнейших жанров - речь; это душа любого республиканского общества. Юный римлянин научается этому искусству, выслушивая дебаты на форуме и входя в окружение какого-нибудь оратора старшего поколения. Некоторые отличительные черты стиля развиваются из устной практики.
Влияние греческой риторики - легенда приурочивает его еще ко временам царя Тарквиния Древнего - постепенно возрастает; властители мира хотят найти применение тому, чему их обучали домашние учителя-греки. Уже при Катоне Старшем можно обнаружить следы влияния греческой риторики.
В позднейшую эпоху - это уже новая фаза литературного развития - Г. Гракх, чья латынь была подчеркнуто ясной и чистой, так полагается на греческую технику, что его сопровождает преподаватель пения, с помощью авлоса задающий ему правильный тон. В отсутствие микрофона успех оратора решительным образом зависит от его способности говорить громко и ясно, не перенапрягая голосовые связки, и для этого нужен тренер-грек.
Поколением раньше Цицерона на первый план выходит азианийский стиль, родственный старой латинской литературе в ее сознательных устремлениях. Красс расчленяет свои речи на короткие ритмические отрывки; Гортензий следует за ним, и Цицерон тоже будет придерживаться принципа ритмизации клаузул (хотя у него односторонность азианизма вскоре преодолевается во всеобъемлющем использовании опыта Демосфена). Рядом с ним бледнеют крайние аттицисты. У Цицерона речь достигла той степени искусства, которая заставляет забыть об искусстве, "вторая естественность", мало, впрочем, имеющая общего с первоначальной. В школе греческой риторики латинская речь стряхивает последние остатки грубости, связанной с интересами службы и обсуждением законов, которые она еще сохраняла с прежних времен. Со стилистической точки зрения Цицерон находит необходимую точку равновесия между азианизмом и аттицизмом.
Потребность публиковать речи восходит в Риме к древним временам; это, должно быть, делал уже Аппий Клавдий. Тот факт, что Цицерон издает свои речи, был, таким образом, вполне обычным для тогдашнего Рима. Для homo novus публикация речей - способ зарекомендовать себя как адвоката и политика; могла играть свою роль также и типично римская потребность дать молодежи материал для изучения, желание, которое водит пером Цицерона и в иных сферах его писательской деятельности. Его литературно претенциозные философские и риторические труды имеют свою изюминку в сравнении с современными работами греков. Пусть Моммзен себе шутит: "Своими речами он заставляет покинуть поле сражения Демосфена, а своими диалогами - Платона; ему не хватило только времени, чтобы нанести поражение также и Фукидиду"[13]. Однако ради справедливости нужно сказать, что в то время Цицерон был буквально единственным прозаиком, способным вступить в соревнование с Демосфеном и Платоном. Мужество его вызова крупнейшим мастерам прошлого показывает, между прочим, что латинская литература уже выросла из своих детских сапожек. Так Лукреций мерится силами с Эмпедоклом.
Философские и риторические труды Цицерона можно включить в биографический контекст, но никоим образом нельзя свести к эфемерным политическим интересам; их создание обусловлено внутренней необходимостью, самой природой их автора, которая сделала его учителем Рима и Европы. В речах также вызывает удивление не их связь со временем, но способность оратора найти такую точку зрения, которая позволила бы рассмотреть отдельный случай в свете высших духовных ценностей. Можно назвать публикацию речей признаком упадка[14], но мы уже две тысячи лет пользуемся плодами этого упадка; без них мы были бы беднее ровно на то, выше чего не поднималась латинская проза, а Моммзен - на свидетельство умного современника. Если бы римляне тверже сопротивлялись соблазну литературного грехопадения, они не сказали бы нам больше, чем, напр., спартанцы.
Корпус Писем Цицерона - неоценимое свидетельство об эпохе. Степень их литературной обработки различна; она простирается от спонтанно набросанных записок к верным друзьям - иногда веселых, иногда со смертной тоской - и трезвых заметок жене до изысканно вежливых приветствий своим противникам и заботливо отделанных официальных документов. И как раз этого автора, обладающего тысячей оттенков, низвели до степени классика и классициста!
Специальная литература[15] хорошо представлена ранним и поздним произведением: книгой Катона о сельском хозяйстве и Варрона на тот же предмет. У первого тщательно отделанное введение ощутимо отличается от изложения предмета как такового, не имеющего никаких литературных претензий. Варрон, напротив, пишет как ученый и, кроме того, заботится о литературном уровне написанного, прибегая к диалогической форме.
В области права[16] Рим во всяком случае может предъявить свою собственную традицию. Законы двенадцати таблиц (середина V в. до Р. Х.) известны нам фрагментарно по позднейшим цитатам; поскольку их выучивал наизусть каждый римлянин, их значение весьма велико. Довольно долгое время гражданское законодательство отступает на задний план по сравнению с интерпретацией и дальнейшей разработкой традиционного права. Правовые формулы долго оберегаются как сфера компетенции жрецов, которые первоначально были единственными, кто занимался их толкованием; публикация формул (около 300 г.) - значительный шаг вперед. Важный правовой источник - эдикты, которые издавали преторы, начиная отправлять свою должность.
Начатки науки о праве не имеют литературного характера; она заключается в компетенции ученых давать свои заключения по разным вопросам (Cic. de orat. 1, 200) Дома этих ученых посещают юные слушатели.
Хотя римское право рано подпало под греческое влияние[17] - Законы двенадцати таблиц имеют в качестве образца греческое городское право, - однако вообще греческие правовые формы заимствуются редко[18].
Расширение державы делает необходимым, наряду с правовым регулированием взаимоотношений между римскими гражданами, создать таковое же для общения с неримлянами и последних между собой (ius gentium). Юридическая мысль также достигает известной тонкости под влиянием Стои[19]- здесь нужно назвать кружок Сципиона. В позднереспубликанскую эпоху ius gentium сближается с ius naturale, "естественным правом". Здесь также проявляется греческое влияние, которое видно в трудах Цицерона (De re publica, De legibus). Однако по своей структуре ius gentium остается римским. Под воздействием философии, в особенности стоической, юристы развивают вкус к тонким разграничениям; пример - Ὅροι Кв. Муция Сцеволы. Цицерон занимается римским правом в De iure civili in artem redigendo. Поскольку он не юрист-профессионал, должно быть, влияние риторики и философии в его труде преобладало. Варрон пишет - тоже как не юрист - 15 книг о гражданском праве, De iure civili.
До нас не дошло ни одного полного труда юристов республиканской эпохи. Мы знаем о публикации формульных списков договоров о продаже и завещаний, а также о Responsa (Digesta). Практика высказывания суждений побуждает М. Юния Брута придать форму диалога своему труду о "гражданском праве", ius civile: здесь на первый взгляд греческая литературная форма вырастает из римской практики. Возникают и юридические комментарии к Законам двенадцати таблиц - с сознательным перетолкованием для современных нужд, с добавлением тогдашних формул, как Tripertita Секста Элия Пета Ката. Преторский эдикт и эдикт курульных эдилов также подвергается толкованию. Кв. Муций Сцевола создает систему ius civile в 18 книгах; Сервий Сульпиций Руф, современник Цицерона, ее комментирует; тот же автор прививает юриспруденции изящный стиль. Изменение языка права от лапидарной краткости Двенадцати таблиц к остроумному многословию можно проследить по надписям (напр., Lex Acilia repetundarum, "закон Ацилия о лихоимстве" 122 г. до Р. Х.).
Историография была первоначально формой литературного самовыражения конкретного сословия: сенаторы - напр., Катон, Цинций Алимент, Фабий Пиктор, а также грекоман А. Постумий Альбин. Среди них есть только один настоящий писатель - историк, оратор и юрист Антипатр, однако было бы слишком рискованно делать из греческого прозвища вывод о низком происхождении. Во времена Суллы картина несколько меняется: Клавдий Квадригарий точно не относится к патрицианскому роду Клавдиев, и Валерий Антиат, вероятно, клиент знатной семьи Валериев. Однако историк Сисенна сенатор - как позднее современники Цицерона Элий Туберон и Саллюстий.
Поскольку до нас не дошли мемуары (как, например, воспоминания Суллы), Записки Цезаря стоят для нас особняком во всей римской литературе; они связывают римский соттеп-tariusc элементами греческой историографии. Цицерон с удовольствием написал бы историю, если бы у него только хватило времени; если правомерно делать выводы из его историографических теорий, для которых характерны ссылки на Геродота и Теопомпа, мы имели бы нечто родственное Ливию. Монографии Саллюстия дают стилистический образ позднереспубликанской эпохи. В Войне с Югуртой идет речь о начале этого периода, Катилина посвящен позднейшей фазе. Между ними располагаются Historiae. Саллюстий создал для римской историографии характерный стиль - в языковом отношении заимствуя у Катона, в литературном примыкая к Фукидиду. Historiae показывают нам другого Саллюстия, которому ближе Геродот; отправную точку этого пути можно обнаружить ранее, особенно в Bellum Iugurthinum.
Что манера Саллюстия - не единственно возможная для историка, показывают фрагменты Азиния Поллиона и Трога. Даже с точки зрения литературной техники различия велики: Трог, напр., отказывается от обычного для эпохи приведения вымышленных речей. Ливий тоже вовсе не правоверный сторонник Саллюстия; хорошо заметно, что его голос иной. Тацит и Аммиан делают стиль Саллюстия признаком жанра.
Поэзия по преимуществу воспринимает эллинистические литературные формы. Эпос номинально преемствен Гомеру, фактически -- эллинистическому эпосу исторического содержания. В творчестве Энния древнелатинская эпика завершилась уже в первой фазе развития. В позднереспубликанскую эпоху Катулл создает малый эпос в эллинистическом вкусе, Цицерон переводит Арата, воспевает подвиги Мария и свое собственное консульство, Лукреций пишет дидактическую поэзию большого стиля. С технической точки зрения деятельность этих поэтов означает проникновение в эпические формы утонченных александрийских приемов с элементами риторики и - у Лукреция - овладение крупной формой. Без этого предварительного труда Энеида никогда не смогла бы возникнуть. Республиканский эпос завершает тенденции эллинизма, но стоит еще по эту сторону гомеровских заимствований. С точки зрения содержания здесь можно почувствовать новые, индивидуальные черты - в каждом случае свои.
Весьма логично, что такая эллинистическая форма, как новая комедия, была должным образом переработана римлянами на первой стадии литературного развития. Уже в древнейшие времена местное, италийское содержание беспрепятственно прорывается в этих пьесах; благодаря мощи своего языка и музыкальному вкусу Плавт создает нечто, совершенно отличное от Менандра. Комедию удается дисциплинировать с помощью языкового пуризма и формальной строгости. Теренций достигает классического равновесия; после него литературная комедия, все более сближающаяся со своими образцами, задыхается в атмосфере педантизма и жанровой чистоты; а публика требует пищи попроще.
Дольше живет трагедия; в бурное столетие после 146 г. она достигает своего первого апогея. Этот жанр, особо значимый для водворения в Риме полноправного мифа, тоже соответствует александрийскому вкусу: по характеру он напоминает что-то вроде грандиозной оперы. Равным образом он идет навстречу и римской склонности к патетике; пишет ведь Гораций о римлянине: spirat tragicum, "он дышит трагедией" (epist. 2, 1, 166). От Цицерона мы знаем, какое впечатление производили трагические постановки; Акций, изящнейший из римских трагиков, еще обладает мощью и уже - необходимой глубиной понимания искусства, чтобы создавать бессмертное; тем печальнее утрата его произведений. Жанр, без чьего влияния немыслимы Энеида и Метаморфозы, при Августе был еще представлен Барием и Овидием, а при Нероне - Сенекой. Вкус к ужасному и ужасающему, который мы наблюдаем у последнего, коренится еще в республиканской эпохе. У нас в силу утрат складывается впечатление, что римская трагедия из александрийской стадии непосредственно перешла в риторическую. Учитывая фрагменты Акция, мы должны пересмотреть эти взгляды. Его ясный, полный достоинства язык - поэтический pendant прозаической отделке Г. Гракха.
Оригинальная римская satura также вместе с Луцилием выступает на сцену во второй половине II в. Это самовыражение свободного человека во многом опередило свое время: можно вспомнить и о Катулле, и о Горации. Как doctus и urbanus Луцилий - современник пуристов вроде Г. Гракха, а также критиков языка вроде Акция; с последним у него, однако, нет взаимопонимания; это те годы, когда в Риме водворяется филология.
Эпиграмма, элегия и лирика начинают свой путь - не учитывая надгробных надписей, искупительного хора Ливия Андроника и совсем непохожих на все это плавтовских cantica, "песенных партий" - только в эпоху поздней республики. На рубеже веков продвигались на ощупь; потом Катулл достигает вершины поэзии личного самовыражения в александрийских малых формах. Эти жанры особенно связаны с открытием мира otium, что становится возможно только в последние десятилетия республики. С точки зрения формы явствен отпечаток каллимаховского влияния, по духу они выражают чувство свободы отдельной личности. В этом отношении данные жанры - дети своего времени и первопроходцы новых путей в будущее одновременно. Любовная элегия с точки зрения техники и жанра достигла своего совершенства только в следующий период.
Язык и стиль
Вопрос, на каком языке должно было воплотиться новое римско-италийское самосознание, не был предрешен заранее. Авторы, которые хотели, чтобы грекоязычные читатели имели доступ к их произведениям, писали по-гречески, даже если они были римскими сенаторами. И наоборот, притягательная сила и обаяние Рима и его языка - языка администрации и ее распоряжений - столь велики, что не только родственные италики, но и некоторые греки начинают писать по-латыни. Греческие колонии Запада не могли на столь долгий срок оказать сопротивление латинизации, как компактная языковая область Восточного Средиземноморья. Язык столицы, латынь становится и литературным языком. Латынь, перед чьим авторитетом всем предстоит склониться, задним числом определяется как "греко-эолийский диалект".
Язык и стиль скоро достигают богатства красок и выразительной полноты: это справедливо как для стихов, напр., Невия, Энния или Плавта, так и для прозы Катона Старшего, для которой характерен контраст между тяжелыми архаическими украшениями во внутренней части предложений и прерывистой краткостью клаузул.
Во II веке становятся разборчивее. Первый свидетель этого процесса - комический поэт Теренций; но и в речах, скажем, Г. Гракха отмечают пуристическую строгость римской аристократии.
Правда, Луцилий - один из самых красочных латинских авторов; однако это уже его забота - быть doctus и urbanus, и языковая критика - одна из его излюбленных задач. Ясная, деловая латынь какого-нибудь Клавдия Квадригария позволяет оценить, что потеряли мы с утратой сулланских прозаиков. Корнелий Непот и Варрон, конечно, ее не возместят. Авторы специальных работ и юристы дальше разовьют эту тенденцию, после того как историография в лице Саллюстия пойдет по пути архаизации.
Цезарь продолжает традицию римского пуризма, Цицерон не уступает ему в цельности языка, но превосходит полнотой. Он завоевывает для латинской прозы и поэзии много новых областей: жизненное многообразие языковых регистров и жанровых стилей этого мастера тысячи цветов, из которого по странному недоразумению сделали "классика классицизма", еще ждут справедливой оценки.
В то время как в прозе Цицерон остается непревзойденным, его вполне успешные попытки придать тонкость гекзаметру затмеваются Катуллом, который сообщает эпическому стиху и определенным малым лирическим формам латинской литературы доселе неведомые любовный аромат и сладость. Дистих - несмотря на великолепные опыты - дается веронскому поэту не без сопротивления, так что эпохе Августа еще остается достаточно дела.
В своем языке Катулл также все вновь и вновь нарушает общепринятые нормы. Здесь он действует в двух направлениях. Наряду с необычно нежными у него можно найти крепкие, даже и грубые выражения. Уже неслыханная широта языкового регистра свидетельствует о величии человека, который сделал малое стихотворение великим жанром римской поэзии.
Лукреций, жалующийся на бедность латинского языка, увлекается - в ощущении своего долга перед делом, и только перед ним - поиском нужных слов в неизвестных языковых областях, которые он - отважный новатор - исследует впервые.
Образ мыслей I: Литературные размышления
Самые ранние латинские поэты завоевывают в Риме для себя и для своего дела право на существование. Поскольку их положение основано только и исключительно на их творчестве, у них формируется - на века вперед для эпохи Августа и позднейшей Европы - самосознание, основанное на творческих достижениях. Энний отражает свое бытие в образе ученого друга, с которым беседует полководец после праздничного вечера, но он ощущает себя также и пробудившимся для новой жизни Гомером. Плавт либо прямо общается с публикой при разрушении иллюзии, либо проецирует свою поэтическую задачу на роль раба, которую он сам многократно разыгрывает: умный раб, плетущий интригу, становится "стратегом" или "архитектором" игры. Воля автора определяет судьбу действия: "Плавт захотел так". Остался только один шаг до понятия poeta creator, "поэт-творец", Теренций делает пролог орудием литературной полемики: так он создает первые литературно-критические тексты на латинском языке. У Луцилия размышления становятся детальнее и техничнее, Акций параллельно работает как поэт и ученый - наука становится самостоятельной. Волкаций Седигит и другие составляют ценные каталоги римских поэтов; филология, сохраняющая и толкующая тексты, создает ощущение собственной традиции.
Катулл и неотерики перенимают александрийскую поэтику приятной "игры" и "безделок". Мы поражаемся, увидев у Катулла стремление разделить поэзию и жизнь, выраженное во всей остроте (carm. 16), однако в ситуации защиты. Темные субъекты ославили автора нежных любовных стихов как "не мужчину". Действия, описанные самыми крепкими выражениями, должны убедить мрачных приятелей, напавших на Катулла, в его мужской потенции. Поэт таким образом утверждает свое право на независимость. Совершенно иначе выражается высокое чувство свободы у Лукреция: старинные символы языка мистерий - тропинка вдали от общей дороги, на которую еще никто не вступал, незамутненный родник - уже давно стали метафорами литературной разработки у эллинистических поэтов, лишившись своего исконного религиозного содержания: достаточно вспомнить о каллимаховском прологе к Причинам, влияние которого испытал уже Энний. Лукреций (1, 921-950) возвращает этим увядшим образам роль духовного события, осанку, которая наилучшим образом подходит для века великих политических событий и еще превосходит их своей отвагой.
Для Лукреция поэзия играет служебную роль: это мед, с помощью которого врач делает для ребенка не таким противным горькое лекарство. Поэт, таким образом, чувствует себя врачом. Но он прирожденный поэт, и у него иммунитет против собственной непоэтической поэтики. Он размышляет над бедностью латинского языка, обогащенного его собственными трудами.
В многочисленных предисловиях Цицерон ставит себе в заслугу завоевание новых областей для латинского языка - например, философии. Можно угадать параллель с завоеваниями римских полководцев. Он защищает свое право на литературное творчество и превозносит преимущества латинского языка. В речи за Архия он обосновывает роль поэта в римском обществе.
Образ мыслей II
В Риме долгое время вообще не может идти речь о каком-либо мировоззрении. Римлянину старого закала то, что мы называем мышлением, показалось бы голым цинизмом и посягательством на устои государства. Пять столетий без литературы в начале и изгнание философов и риторов уже на пороге высшей точки цивилизации говорят сами за себя.
Но коль скоро литература появилась, историческое развитие, конечно, в значительной мере отражается в ней. "Италийская" фаза Римской державы отличается внутренней консолидацией, приводящей к возникновению латинской литературы. Создание идей, мифов и ценностей связано с конкретными историческими, географическими и политическими условиями. Создание собственного образа, параллельно с формированием культурного сознания, находит поддержку в импульсах, идущих из нижней Италии. Формулируются значимые для государства и общества ценности, однако наряду с этим нельзя забывать и о просветительской функции: с самого начала эпос, драма и другие жанры пытаются пробудить мысль. Центробежные силы, в которых нет недостатка в римском обществе, - прежде всего честолюбие отдельных родов, а затем во все большей степени и отдельных лиц - рано находят свое выражение в поэзии. Римские нобили теперь не без удовольствия видят свое отражение в эллинистическом панегирике, и к этой мантии с ее пышными складками их приучают услужливые поэты, начиная с простодушного Энния. Культу личности грекоязычного Востока не сможет долго противостоять коллективистская мораль староримского общества, особенно учитывая роль "выскочек", homines novi. Может быть, в восприятии древнейшего уподобления триумфатора Юпитеру мы находим у Сципионов самосознание победителей, чьи кормчие звезды - Александр и Ахилл, - жизнеощущение, разрывающее рамки полисного героизма староримского склада, которое должно было казаться подозрительным консервативно настроенным современникам. То, что субъективно воспринималось как внутреннее освобождение личности, представляется гражданам опасным для государства стремлением к царской власти. Позднереспубликанская эпоха необычайно богата крупными индивидуальностями. То, что проявляется в политике как борьба отдельной личности за власть - Сулла, страшный пример личного произвола, не случайно становится автором автобиографии, - в литературе отражается в появлении на сцене оригинальных, далеко выходящих за рамки общепринятого свободных личностей вроде Лукреция и Катулла. Внутренняя близость современных читателей как раз этим поэтам не в последнюю очередь обусловлена тем, что они были способны творить в атмосфере разрыва, что до и после того в Риме невозможно. В отличие от хаоса III ъека, оставшегося бесплодным для литературы, смуты республиканской эпохи способствуют освобождению личности и рождению поэзии личного самовыражения.
В позднереспубликанскую эпоху прежние рамки разрушены. Рим не может сам считать себя в безопасности: таковы уж его достигшие совершеннолетия отпрыски. Святилище Фортуны в Пренесте - монументальный триумф ландшафтной архитектуры. Дух техники подчиняет себе материю, человек чувствует, что для него осуществимо, и заявляет об этом. Уже Катон овладевает техникой плантационного хозяйства. Без точных методов римских землемеров военные достижения Цезаря были бы немыслимы.
Жизнеощущение колеблется между беспримерной независимостью и столь же новым чувством ненадежности. С одной стороны, проскрипции и гражданские войны ежедневно наглядно напоминают каждому о том, что он не вечен. С другой - громадные завоевания на Западе и Востоке показывают ему безграничность пространства.
Трудно представить более глубокую противоположность архаической эпохе. Разве община - космос и культовое сообщество одновременно - не была еще только что для римлянина единственным миром, и разве он не чувствовал себя частичкой иерархического порядка?
Оглядываясь назад, Цицерон распознает утрату и бегло изображает то, что было потеряно, достаточно рано, чтобы это было можно увидеть собственными глазами, и достаточно поздно, чтобы иметь возможность говорить с высоты философского созерцания. Духовное ядро Цицерона противоположно таковому же римлянина старого закала: всем, чего он достиг, он обязан своему образованию - именно оно сделало его свободным и великим. Человек, проницающий мыслью римское государство и римское право, со строгой последовательностью исполняет миссию своего времени и - будучи не менее отважным в своей области, чем иной полководец - завоевывает для римской прозы царство духовности и философии. Однако он не успокаивается на этом, но хочет сознательно быть тем, чем прежний римлянин был от природы, снова и снова возвращается к политической деятельности и служит республике до конца. Стоит высказать хотя бы раз с полной ясностью: добровольное восстановление своей связи с обществом было не глупостью и слабостью, но силой характера и мужеством принятой на себя жертвы, - как раз этого не хватило у величайших деятелей эпохи.
Лукреций отделяет природный мир от государства и анализирует его с основательностью, доселе в Риме неслыханной. Природа удостоена самостоятельного рассмотрения. Мало того: в то время как Цицерон твердо придерживается принципа единственности римского государства и пытается закрепить его в столь же единственном природном мире, Лукреций вслед за Эпикуром отказывает нашему миру в неповторимости (Lucr. 2, 1084-1092). Но даже и этого недостаточно: богам вовсе нечего делать в том, что касается управления миром! Обряд - центральный элемент древнеримской религии - становится бессмысленным с этой точки зрения. "Благочестие" - уже не исполнение культовых предписаний, но внутреннее состояние души (Lucr. 5, 1198-1203). Человек одинок перед лицом звездного неба и лишен традиционного средостения (Lucr. 1, 140-145). От страха освобождает не простая вера, но просвещение, познание природы. Новость здесь - свобода от древних предрассудков (religio), радостная возможность рассеять жизненный мрак, в который заглядывал Лукреций как человек своего времени, факелом разума - и только им. Задним числом можно даже и поблагодарить людей вроде Мария и Суллы за то, что спорность понятия res publica они сделали для своих земляков столь очевидной. Однако нужен был гений Лукреция, чтобы отважно извлечь из этого логические выводы и противопоставить территориальным захватам своих знаменитых современников духовные завоевания, чьи размеры бесконечно больше.
Современник Лукреция Катулл открывает любовь в поэзии. И то и другое относится к сфере досуга (otium), однако Катулл к ужасу своих римлян делает ее - если не в теории, то, по крайней мере, на практике - основным жизненным содержанием. И в самом деле, власть имущие немало потрудились, чтобы скомпрометировать res publica в глазах мыслящей молодежи. Упрямым равнодушием отзываются стихи Катулла к Цезарю (carm. 93). Он не скромный провинциал, охотно принимающий у себя высокопоставленного гостя в Риме, - это была традиционная роль, и ее охотно сыграл отец Катулла. Но поэт сознает свое достоинство, он нашел для себя такое место, откуда может взирать на сильных мира сего с чувством внутренней независимости.
Мир otium и negotium меняет роли для Катулла. Слова, которые римляне употребляли по отношению к государственным добродетелям (fides, foedus "союз"), становятся признаками внутреннего мира и переносятся на частные взаимоотношения людей. Они благодаря Катуллу получают оттенок личного.
Любовь он представляет как человеческое, цельное событие. Чувственному amare ("любить") противопоставляется bene velle, досл. "благожелательствовать" (ср. 72; 75), выражающееся в "благодеяниях", bene facta (76, 1). Утверждение, что Катулл открыл духовность любви, не совсем точно; лучше было бы сказать, что он открыл мужчине вопреки его собственническим инстинктам дающую любовь, которую традиция приписывает женщине. И вот, когда роли мужчины и женщины столь неожиданно меняются, он сравнивает себя с Юноной, женой неверного Юпитера (68, 135-140).
Без сомнения, Катулл - один из первых мужчин в этом городе, готовых что-то почерпнуть из опыта многострадальных женщин. Лесбия в каком-то смысле его наставница. Она больше, чем "наставница в любви", чего обычно ждут от гетер, - она для него божественно-демоническое существо, общение с которым заводит в безысходный тупик[20]. Он испытывает некое раздвоение чувств по отношению к Лесбии: odi et amo, "ненавижу и люблю" 85; ср. 72, 8). Открывая смысл любви как содержания жизни и жизненную школу для мужчины, Катулл преодолел ограниченность традиционно римской перспективы.
За ее рамки выходит и предмет carm. 63. Аттис, обращаясь к богине Кибеле, жертвует не только своим мужским полом, но и своей родиной. В эпоху поисков новых путей, чем занимались многие римляне, вырвавшиеся из рамок прежнего мироустройства, поэма Аттис является серьезным свидетельством духа времени. Нарушение границ и расширение сознания - опыт, который время Катулла приобретает в самых различных областях, - поданы здесь как пример в событии мифологического характера. Аттис как раз и убеждается, что прорыв в неизведанное связан с утратой социальных связей: в конце он остается один, и его удел - не освобождение, но рабство. Мрачно заканчивается и эпиллий о Пелее {carm. 64): в настоящем встречи людей и богов стали невозможными. Нарушение границ вызывает Немезиду, и Катулл знает об этом. Однако он сам успешно сотрясал устои и стал для римского и позднейшего читателя одним из величайших первооткрывателей и освободителей в области духа.
Как и зодчий колоссального храма Фортуны в Пренесте, Катулл стал создателем величественных сооружений, построенных по принципу осевой симметрии, которым мы восхищаемся в carmina maiora, "длинных стихотворениях" (скажем, 64 и 68). Эпоха одновременно устремляется вовнутрь и наружу, к тайнам души и монументальным формам.
Стоит оглянуться назад: ранняя республика ценит в эпосе и историографии идею италийского единства. Это начало не находит своего продолжения. Заслуживают упоминания призывы к мягкости и humanitas[21] в комедии и в политических речах, как и похвала мудрости в ущерб силе - то, что мы встречаем в эпосе.
Поздняя республика измеряет все жизненные вершины и глубины - как положительные, так и отрицательные. У Цезаря всякое совершенное только что дело повелительно воплощается в слове; Цицерон завоевывает для будущего мир философии; кроме того, ему и Саллюстию удается - не говоря уже об изображении настоящего - творчески открыть и литературно представить в новом виде "старый" Рим, которому суждено оказать свое влияние и в ближайшем, и в отдаленном будущем. Эпоха поздней республики - кульминация прозы, когда прошлое еще достаточно близко, чтобы быть понятым, и достаточно далеко, чтобы появилась возможность воплотить его в слове и одухотворить. В поэзии мы находим - даже там, где нет непосредственного отклика на события сегодняшнего дня, - сейсмографическую реакцию на внутренние сотрясения духа времени и многоплановый образ если и не событий, то атмосферы, в которой они произошли, и менталитета, исходя из которого их принимают или не принимают.
Беспокойный и "декадентский" переходный период между республикой и военной диктатурой особенно плодотворен в культурном отношении. Протестуя против событий дня, современники открывают новые континенты в духовной области: так, Саллюстий и Цицерон переносят во внутренний мир стремление к славе и обосновывают самостоятельную ценность литературного труда. Еще дальше прорываются поэты: ослабление социальных связей, а иногда и самый хаос освобождают личность и заставляют ее искать жизненный принцип не вовне, но в собственном внутреннем мире. То, что так открыто, сохраняет надолго свою ценность: ведь это не только личный страдальческий опыт и личные достижения, но и весомые, достойные своего содержания слова, созданные истинными поэтами. Для поэзии эпоха поздней республики - час свободы между старыми и новыми узами, полет в невесомости, когда невозможное в иных условиях на миг становится возможным.

II. Поэзия

III. Проза