I. Мы должны поздравить себя, мой дорогой Аммей! Мы живет в такое время, когда наиболее благородное руководство благосклонно к некоторым искусствам и когда интерес к гражданскому красноречию добился значительного прогресса. Во времена предшествовавшие нам старинное красноречие, друг мудрости, шло к своему закату; презираемое везде и подвергавшееся жестоким унижениям. После смерти Александра Великого оно начало терять свою силу и постепенно чахнуть: в наши дни осталось не более чем пережитком. Так появилось на его месте красноречие презренное, декламационное, беспорядочное, чуждое философии и всех свободных искусств. Прежде безвестное, оно очаровало невежественную толпу и увидело свою участь более процветающей и яркой, чем у своего конкурента. Оно присвоило себе все почести и управление государством, которое должно принадлежать только тому красноречию, которое друг мудрости. Полное зазнайства и пышности, оно в конечном счете довело Грецию до подобия такого дома, в котором поселились гении зла и разврата. И вот стонет отвергнутая законная супруга, и мудрость, которая уже ничем не располагает; тогда как наглая блудница разоряет его, приумножает деспотическую власть и расточает угрозы и унижения: и во всех государствах, даже в самых культурных (и это апогей зла), Муза Аттики, дочь столетий, родившаяся в стране некогда цветущей, стала объектом насмешек, когда лишилась своего древнего великолепия; между тем Муза, недавно извлеченная из глубин Азии, истинный бич, выскользнула из вертепов Фригии, Карии или другой варварской страны, сама себя назначила управлять пороками Греции, и заменила своим невежеством и безрассудством мудрость и науку соперницы, для которой она не оставила больше никакого участия в общественных делах.
II. Но время, говорит Пиндар, является самым могучим хранителем людских добродетелей, искусств и всех прочих благородных занятий. Наш век представляет этому свидетельство: либо некое божество, направляя события, либо природа, в своем круговом движении, вернули старый порядок вещей, или врожденная в человеке сила духа способствует одним и тем же вкусам. Это вернуло к здоровому образу красноречие прошлых времен во всем его великолепии; и это же лишило положения новое красноречие, бессмысленное, узурпировавшее славу и почести, которыми оно наслаждалось за счет старинного красноречия. Может быть нынешнее время и те люди, которые в наши дни культивируют мудрость, имеют право на похвалы не только потому, что предпочитают истинное красноречие презренному, хотя во всяком деле начало считается только половиной свершения; но и потому, что совершили этот переворот и сразу же последовали счастливые результаты. Сегодня, на самом деле, за исключением нескольких городов Азии, где невежество замедляет ход просвещения, везде угас вкус к этому невыносимому, холодному и безжизненному красноречию; везде люди, которые с давних пор обратились к тщеславию, теперь смущены, и мало–помалу оставят его, если только не будут поражены неизлечимой слепотой; и те, кто с недавних пор применился к учености, презирают и смеются над усилиями, потраченными на то, чтобы приобрести его.
III. Основная причина этого великого изменения, на мой взгляд, — владычество Рима, который встал над всей вселенной. Вожди республики установили за правило управлять мудро и справедливо; в их домах образование соединилось с самым чистым вкусом; их пример дал толчок быстрому развитию просвещения и вкуса; и даже покорил дух грубых законов здравому смыслу. Вот почему мы видим в наши дни издание нескольких историй о величайших деяниях, изящных письменных речей и философских трактатов, коими нельзя пренебрегать. Множество произведений заслуженного таланта и блеска композиции появилось у римлян и греков: другие несомненно еще появятся; и в этом нет ничего удивительного после того как произошел этот переворот в столь короткое время, когда вкус к такому красноречию — врагу разума — не вышел за пределы поколения: итак, запирание в самые узкие пределы, вещь прежде всего универсальная, как только оно сведется к недействительности, мы с легкостью сможем стереть последние его следы.
IV. Я не буду останавливаться или прославлять время, когда все изменилось, ни хвалить писателей, которые причастны к хорошему вкусу, ни судить о будущем по прошлому, никаких других соображений такого рода: они доступны для всякого ума. Я только ограничусь указанием какими средствами эти улучшения могут получить большее развитие. Эта тема, представляющая общий интерес, в соединении с удовольствием имеет большую пользу. Она показывает какие ораторы и историки наиболее достойны чтения; каковы были их труды, их образ жизни и свойства их таланта; что взять и чего избегать в их сочинениях; одним словом, каким правилам должен следовать человек, который упражняется в красноречии: вопрос новый и который критика не рассматривает.
Во всяком случае, несмотря на обширные исследования, я не мог найти работу по данной теме. Я не уверен, что такой не существует, как если бы я знал что–то положительно в такой манере. Но может быть я и не знаю такого; и это впечатление безрассудное, я бы сказал почти безумное, дать пределу знания других свои собственные знания, или сказать о вещи возможной, что она никем не была сделана: таким образом я ничего не скажу по этому поводу. Я буду говорить не о всех ораторах, не о всех историках: среди них слишком много известных и моя задача станет необъятной. Я ограничусь лишь самыми красноречивыми из каждого века, начиная с ораторов: позже, если позволит время, я займусь историками. Ораторы, чьи труды я рассмотрю, являются одними из древнейших: Лисий, Исократ и Исей. Я выбрал трех других среди тех, кто блистал позже: Демосфена, Гиперида и Эсхина, которых я считаю самыми прекрасными. Этот обзор будет разделен на два раздела: в первом пойдет речь о древних ораторах: после этого во второй части я буду говорить о более современных ораторах.
I. Жизнь Лисия. II. О чистоте его стиля. III. Об использование слов в собственных значениях. IV-VIII. Понятный, точный, ясный и выразительный стиль. IX-XI. О надлежащем применении стиля; о его изяществе. XII-XIII. Резюме качеств Лисия: его недостатки. XIV. О его манере построения дела. XV. Судебные речи Лисия. XVI-XVIII. Как он обращается с различными частями устной речи. XIX-XXVI. Пример его речи против Диогитона. XXVII-XXIX. Характер Лисия в доказательном жанре. XXX-XXXIII. Тоже в совещательном жанре.
I. Лисий, сын Кефала, выходец из семьи сиракузского происхождения. Он родился в Афинах, где проживал его отец, и воспитывался вместе с самыми выдающимися афинянами. В возрасте пятнадцати лет он отплыл с двумя братьями в Фурии: он принял участие в колонии, которую афиняне и другие народы Греции основали в этом городе за двенадцать лет до Пелопоннесской войны. Он принимал участие в государственных делах и наслаждался безбедным существованием пока не произошла великая катастрофа, которая уничтожила афинян в Сицилии. После катастрофы, когда вспыхнул бунт в Фуриях, Лисий был изгнан с тремя сотнями других граждан, обвиняемых в симпатиях к афинянам, и вернулся в Афины в год архонта Каллия в возрасте сорока семи лет; по крайней мере, мы так можем предположить. С тех пор он жил в этом городе и полностью посвятил себя красноречию. Он написал множество речей в защиту, обвинительных и совещательных, панегириков, любовных сочинений и писем; он затмил ораторов, которые предшествовали ему или которые процветали в это же время: среди тех, кто пришел после него, лишь немногое превзошли его в различных видах красноречия, даже в самых почитаемых. Я постараюсь рассмотреть какова природа его красноречия и насколько оно красиво; в чем он выше или ниже ораторов, которые появились после него; и наконец, чему мы можем подражать в своих выступлениях.
II. Стиль Лисия отличается высочайшей безупречностью: это самый совершенный образец аттического диалекта; правда, такой древний красивый слог мы найдем у Платона и Фукидида, но аттицизм использовался в его время, о чем свидетельствуют речи Андокида, Крития и множества ораторов. Под этой оценкой я имею в виду, что чистота выражений Лисия, — качество наивысшей важности для речей, — не уступает ни одному оратору, которые родились после него. Кроме того, очень немногие оказались в состоянии ему подражать, если не сказать, что только Исократу удалось это. Я думаю, что после Лисия это наиболее выдающийся оратор по чистоте дикции. Таково первое качество, в котором нужно подражать Лисию; и я призываю всех, кто хочет говорить и писать чисто, взять его в качестве наставника.
III. Существует еще одно нечто, не менее ценное чем это, и к чему стремились некоторые ораторы, современные Лисию; но ни один из них не достиг высшей степени. Что это за качество? оно заключается в умении выражать мысль словами, взятыми в их собственном значении и общеупотребительными. Редко мы найдем у него фигуральные выражения; и это не единственная его заслуга: он может придать теме возвышенность, величие, грандиозность даже используя самые распространенные слова и не прибегая к поэтическому стилю. Ораторы, ему предшествовавшие, не заслуживают такой похвалы: повсюду ревностно расточая прикрасы, они отказались от простоты ради поэтического языка; они рассыпают с щедростью метафоры, гиперболы, тропы всякого рода, слова необычные и иноземные; они удивляют толпу экстравагантными оборотами и суровостью нового языка. Таков был Горгий из Леонтин. Его стиль был часто безвкусным, а иногда был напыщен настолько, что мало отличался от стиля дифирамбов. Мы можем обратить такой же упрек его ученикам Ликимнию и Полюсу. Следующий Тимей, когда поэтический стиль и фигуры проникли в красноречие у афинян после того как Горгий стал образцом, в тот период посол в Афинах, он удивил своей речью народ, собравшийся на площади. По правде говоря, в течение долгого времени этот стиль вызывал восхищение. Фукидид, самый вдохновенный из писателей, в своих погребальных речах и выступлениях перед народом пользовался поэтическим искусством и во многих местах он использовал этот способ выражения, чтобы придать величественность и украшения самые необычные своим словам. Лисию не нравился такой способ делать судебные или политические речи, но он немного применял его в своих панегириках. Что касается его писем, любовных посланий, которые он писал в юности, то здесь мне сказать нечего. Он, по–видимому, говорил как все прочие, но решительно далек и чрезвычайно поэтичен в своих речах. Его слова избавлены от размера, он находит свою собственную гармонию, которою он приукрашивает и прихорашивает слова, никогда не бывающие грубыми или вульгарными.
Вот второе достоинство, которому я призываю подражать у этого оратора, если мы хотим добиться успеха в том же жанре. Многие историки и ораторы пытались воспроизвести это в своих произведениях. Исократ, последний из ораторов древности, был ближе чем другие. Изучая их, мы не увидим, чтобы они были также удачливы как Исократ и Лисий в использовании подходящих и обычных слов.
IV. Третье качество, отличающее Лисия, — ясность, и не только в выражениях, но даже в сути. Ибо он тоже по своему ясен в сути дела; но немногие писатели это постигли: доказательство в том, что у Фукидида и Демосфена, которые причесывали слог с такой энергией, многие отрывки неясны и труднопонятны, и их нужно пояснять. Стиль Лисия напротив всегда понятен и ясен, даже для людей чуждых красноречия. Если бы это качество было источником его слабости, оно бы мало почиталось; но обилие слов в собственном значении показывает, что ясность приводит к плодовитости, коей нужно подражать. Он никому не уступает в искусстве выражать свои мысли четко и точно, хотя эти качества редко идут рука об руку и было бы трудно благоразумно смягчить их одно другим. Читая его, мы никогда не можем упрекнуть его в термине непригодном или темном; потому что у него вовсе не суть подчиняется словам, но слова повинуются сути. Чтобы украсить свою речь, он не изменяет простоту естественного языка, но скорее ее копирует.
V. Если таковы качества стиля Лисия, мы не может его обвинить в том, что при изложении сути его манера неуместна или многословна. Так как и любой другой он сжимает, он стягивает свои мысли: далекий от того, чтобы впадать в излишество, он, кажется, пренебрегает необходимым: дело вовсе не в том, что ему недостает изобретательности, но скорее потому, что он хочет соразмерить свою речь по времени, которое отведено ему для ее произнесения. Этого времени, ограниченного узкими пределами, могло быть достаточно для простого изложения дела; но его слишком мало для оратора, который хотел бы развернуться во всю силу своего таланта. Надо, следовательно, подражать Лисию в точности: никто не проявил себя более мудрым в этом отношении.
VI. Он также отличается другим замечательным качеством, пример которого, следуя Феофрасту, дал Фрасимах: что касается меня, я думаю, что это Лисий, потому что он старше Фрасимаха: я собираюсь говорить о том периоде жизни, который обычно называется зрелым возрастом. Если кто–то оспорит мою точку зрения, я обосную свое утверждение тем, что Лисий дольше Фрасимаха практиковал подлинные судебные разбирательства. Я не буду утверждать какой из двух ораторов на тот момент был первым, кто придал это качество своему стилю; но я придерживаюсь того мнения, что в этом отношении Лисий не имеет себе равных. Итак, в чем состоит это качество? Представить свою мысль в живой и округленной форме: оно находит свое место в торжественных судебных речах и в важных обсуждениях; здесь оно весьма существенная часть. Немногие ораторы были способны к этому так как Лисий. Один Демосфен владел им в значительной степени; но у него нет такого же такта и такой же простоты: он иногда впадает в излишества и искания. Я не думаю, что должен здесь делать это наблюдение, к чему я возвращусь, когда представится случай.
VII. Кроме того, слог Лисия живописен: это качество стиля состоит в том, чтобы сделать предметы видимыми; оно берет начало в таланте ухватить все то, что связано с предметом. Нет человека, который имел бы разум довольно плохо устроенный, или который придирчив или довольно глуп, чтобы не верить, читая Лисия, что он имеет перед глазами те предметы, о которых говорит оратор, что он беседует со всеми действующими лицами, что он видит их возле себя. Так как Лисий предоставляет чувства и речи, которые им соответствуют, нам нечего больше желать. Нет никого кто бы был также хорош в этом качестве, кто бы столь удачно выражал чувства, манеры и действия, сообразные каждому положению.
VIII. Я предоставляю ему в высшей степени счастливое качество, которое некоторые риторы обозначают как эфопея (Ethopée): у него нет действующего лица, чьи манеры не были бы достоверно описаны, нет черты, которая бы отсутствовала в жизни. Три вещи составляют этот род достоинства: мысли, выражение, порядок слов; и Лисий предоставил все три с большим совершенством. Он не ограничивается тем, что помещает в уста своих персонажей благородные, честные, разумные мысли, таким образом речь есть изображение обычаев: он использует стиль, приемлемый для различных характеров; стиль подходящий для натуры, ясный, полный точности и одобренный к применению, потому что напыщенность и изысканность вредят выразительности манер. У него расположение слов простое и без притворства; он знал, что изображение манер не хочет оборотов периодических и гармонических, но дикции, освобожденной от всяких помех. Короче говоря, одним словом, я не знаю оратора, в таком же роде использующего порядок слов, способного нравиться и убеждать. Характер его композиции состоит в том, чтобы выглядеть свободным от искусства и труда. Я не удивлюсь, что души бескультурные, что люди, впрочем, образованные, но не имеющие глубоких познаний в красноречии, находят, что его речам недостает искусства и заботы; что слова набросаны в случайном порядке, как они приходили ложиться под его перо, и в то же время они украшены больше, чем если бы он исчерпал все ресурсы искусства; поэтому такой порядок, который кажется лишенным искусства, полон искусства; он кажется свободным от всякого правила, тогда как его ход подчиняется вполне определенному правилу; и оно тонко задумано, хотя кажется, что ему недостает ловкости. Писатель, друг простоты и ревностный подражатель природы, достигнет этого, подражая Лисию: более совершенный образец он найти не сможет.
IX. Лисий знает приличия лучше, чем любой другой блюститель; ценное качество, и одно из самых важных для оратора, для слушателей и темы. Он всегда достаточно внимателен; он дает в надлежащей манере возраст, происхождение, образование, род занятий, образ жизни; одним словом, все различия, которые существуют между людьми. Всякий раз он соразмерен своим слушателям; не нужно высказываться с адвокатской трибуны или перед многочисленной толпой, чтобы услышать панегирик: он знает также различия сообразные природе вещей. Во вступлении его стиль умеренный: это отражение его манеры. При повествовании — убедительный и без прикрас: в утверждении — живой и округлый; величественный и естественный в преувеличении и патетике; отрывистый и резкий в заключении. Нужно также подражать дикции Лисия, это уважение к приличиям.
X. Что надобно сказать тем, кто знает, что его стиль пригоден для изобличения и убеждения; что он полон естества; что объединяет, одним словом, другие качества этого вида? все согласны по этому вопросу. Нет никого, кто бы зная Лисия, или самого по себе, или слыхав о нем, не признают когда–либо оратора лучше говорящего языком убеждения. Вот кто должен служить образцом в этом отношении. У меня кроме того есть еще большой ряд важных наблюдений о Лисии, достаточно изучить и сымитировать формирование его стиля; но вынуждаемый экономией времени, я обойду их молчанием, но остановлюсь на одном из его качеств, которое я считаю самым замечательным, самым выдающимся, и самого по себе достаточным, чтобы охарактеризовать его. Никто после него не владел им в такой же степени; и несколько ораторов, подражая ему, возвысились над своими соперниками даже без каких–либо заслуг. Я разберу их в благоприятный момент, если позволит время. Итак, что это за качество, которое украшает все его выражения? Что такое изящество? Достойное восхищения, оно ускользает от тонкости анализа. Человек грубый почувствует себя как ум самый просвещенный; но нет ничего труднее, чем дать определение: самые образованные мужи не могут постичь этого без труда.
XI. При должном анализе, задавая этот вопрос, вы постигнете много вещей, которые почти невозможно объяснить; например, скажем, что представляет собой то, что мы называем ὥρα в телесной красоте, εὐάρμοστον в мелодии и сочетании звуков, τάξις и εὔρυθμον в измерении времени, καιρός и μέτριον в любом действии и любом предприятии. Здесь скорее должно отвечать чувство, а не разум. Точно так же как музыканты советуют тем, кто хочет постичь все тонкости гармонии, тренировать свое ухо улавливать тона наименьшего интервала, не ища другого судьи, кроме навыка; точно так же я советую тем, кто изучает Лисия и хочет знать из чего состоит изящество его дикции, подолгу ее обдумывать, посвятить все свое внимание ее изучению и уделять внимание ощущениям, которые не можем объяснить, чувствам, которые ускользают при рассмотрении анализом. Это качество, представляется мне, главная характеристика Лисия. Допустим, мы будем рассматривать это как дар природы, или как плод искусства и труда; допустим, что этот талант природный, но усовершенствованный изучением, у него был наивысшей пробы в отличие от других ораторов. Когда я не знаю, должна ли быть приписана ему речь, и нет никакого другого способа установить истину, я прибегаю к этому качеству, как к последнему испытанию. Если речь украшена всеми прелестями речи, я на нее смотрю как на произведение Лисия, и нет у меня причин испытывать ее дальше; но если дикция лишена изящества и стройности, она меня коробит, и я остаюсь в убеждении, что вышла она не из под его пера. Я не насилую свое сознание, даже когда речь не испытывает недостатка в красотах и даже тогда, когда она тщательно обработана, убежден, что некоторые ораторы действительно могут хорошо писать и выделяться некоторыми качествами, так же как композиция допускает различные виды достоинств; но пусть мягкость, изящество и утонченность принадлежат Лисию. Чтобы признать его произведение, нет необходимости привязываться к другим признакам кроме изящества стиля: есть несколько речей, обычно приписываемые этому оратору, впрочем, достойные, но в них мы не находим ни изящества, ни благозвучия стиля, которые его характеризуют, что и вызвало мое подозрение; и подвергнув их такому испытанию я больше не сомневаюсь, что это не его произведения. Такова речь О статуе Ификрата. Я хорошо знаю, что в глазах многих критиков это образец манеры Лисия. Несомненно, она примечательна живой дикцией, величественными мыслями и множеством других красот; но ей не достает изящества, а чтобы признать стиль Лисия надо искать именно это.
Впрочем, как видно из расчета времени, она не принадлежит этому оратору. На самом деле он умер в возрасте восьмидесяти лет в архонтство Никона или Нансиникона, его смерть случилась за семь лет до обнародования декрета против Ификрата; так как после архонтства Алкисфена, в период мира между афинянами, лакедемонянами и царем персов, Ификрат сложил с себя командование армией и стал простым гражданином. Речь о статуе была произнесена в то же время: таким образом, Лисий был мертв уже семь лет, когда это обвинение было выдвинуто против Ификрата. Так же дело обстоит с Апологией Ификрата, приписываемой Лисию. Эта речь не испытывает нехватки каких–либо достоинств, ни основательности, ни стиля. Между тем, я подозреваю, что она не принадлежит этому оратору, поскольку дикция не блистает тем изяществом, которое ему присуще.
Путем вычисления времени я убедился, что она появилась двадцать лет спустя после смерти Лисия, даже не через несколько. Это было во время Союзнической войны, когда Ификрат был обвинен в измене и вынужден давать отчет о своем командовании, как мы видим из этой речи: итак, война эта случилась в архонтство Агафокла и Эльпиника. Я не осмелюсь утверждать какому оратору принадлежат речи О Статуе и О Предательстве, но мне было бы легко дать доказательства того, что у них один автор. В обоих случаях мы находим один и тот же склад ума и один и тот же характер. Не время сейчас говорит об этих произведениях: на них я смотрю как на труд Ификрата, который одновременно был умелым полководцем и выдающимся оратором. В этих торжественных речах у стиля есть что–то смелое, воинственное, что больше говорит об отваге и благородстве солдата, чем о таланте оратора: как–нибудь я докажу это подробнее.
XII. Пора вернуться к моменту, с которого я отвлекся на это отступление. Самая большая заслуга Лисия, характерная черта его таланта — изящество, которое распространяется на стилистические украшения и прикрасы. Среди ораторов, которые были после него, никто не достиг большей степени: никто даже не приблизился в подражании. Таким образом, если подвести итог в двух словах, главные качества Лисия в отношении стиля: чистота и правильность, талант выражать свои мысли подходящими словами и без фигуральности, ясность, точность, искусство представлять мысли в краткой и округленной форме, помещать предметы перед глазами, не вводить неуместных персонажей или чьи нравы неточно выражены, порядок слов всегда приятный и простой, тон, приемлемый для людей и для вещей, естественность, изящество, уместность, которая регулирует все эти качества; и этим качествам мы можем подражать с пользою. Но у его стиля нет ни величия, ни возвышенности; никогда он не бьет, никогда не удивляет; нет в нем ничего язвительного, энергичного, ничего волнующего, ничего цепляющего; ему не хватает бодрости, души и жизни. Тогда как он естественен при выражении нравов, он не значителен в сильных эмоциях; если элегантностью он угождает, убеждает, то не может покорить до конца, увлечь желаниями: скорее свободный от недостатка смелости, он пользуется меньшими возможностями искусства, когда не копирует правдиво природу.
XIII. Также мы должны удивляться, что Феофраст упрекает его за то, что он любит торжественность и показуху, за то, что предпочитает изысканные украшения природной простоте. В своем сочинении «О стиле» этот критик, порицающий писателей, которые тратят свои усилия расточая антитезы, придавая фразам симметрические члены, а словам взаимное соответствие, относит Лисия к этому классу. Он основывает свое мнение на речи, произнесенной стратегом Никием перед сиракузянами во время своего пленения и приписывает эту речь нашему оратору. Ничто не мешает привести слова Феофраста. «Существует, говорит он, три вида антитезы: противопоставление одной вещи вещам противоположным, или одни и те же вещи одной противоположной; или, наконец, вещи противоположные другим, которые таковыми являются: ибо вот различные отношения, которые могут возникнуть. Противопоставление слов почти синонимичных — детская забава, которой не место в серьезной теме. Когда надо приступить к делу, неуместно играть словами и уничтожать живые чувства словами; это означает расхолаживать слушателя: рассмотрим пример этого на отрывке из речи Лисия в защиту Никия. Он говорит, чтобы возбудить сострадание: «Я сожалею о поражении, где наши солдаты и наш флот погибли без боя. Мы видим перед собою людей, которые взывают к богам, нас обвиняя в нарушении клятвы, и ссылаясь на право крови и дружбы». Если этот отрывок написал Лисий, то его следовало бы порицать за то, что старается понравиться, когда этого делать не надо. Но если эта речь труд другого писателя (и это на самом деле так), Феофраст, делая упрек Лисию, который ни на чем не основан, сам достоин порицания. Я мог бы доказать множеством доводов, что это речь не Лисия, что в ней мы не найдем ни образца его стиля, ни печати его разума; но здесь это неуместно. В особом сочинении, которое я составлю об этом ораторе, чтобы помимо всего прочего показать, какие речи ему действительно принадлежат, я выскажу свое мнение об этой торжественной речи.
XIV. Дав представление о стиле Лисия, я собираюсь говорить о его манере по отношению к делу: это продолжение моей темы. Лисий обнаруживает все то, в чем заключается вопрос; он владеет не только теми средствами, которые мы могли бы найти у него, но кроме того такими, о которых никакой другой оратор не подозревает. Ничто не ускользает от него из того, что может предоставить доказательства, ни люди, ни предметы, ни поступки, ни их причины, ни их время, ни их место, ни тонкости этих различных частностей; он охватывает их все до мельчайших последствий; и, рассматривая их сразу или последовательно, он выбирает наиболее полезные своему делу. Сила его изобретательности проявляется главным образом в речах, где свидетели не представлены, а также в тех, которые обращаются к темам необычным; они изобилуют замечательными мыслями; все то, что казалось трудным или невозможным, становится возможным и даже легким для него; он чувствует то, о чем должен говорить, и когда он не может использовать все средства, которые он нашел, он искусно выбирает лучшие и наиболее подходящие: в этом отношении он выше всех ораторов, во всяком случае, никому не уступает. Он работает непринужденно и зачастую единообразно; он развивает доводы с простотой и без притворства. Мы не увидим никогда, что бы он использовал подготовительные доказательства, намеки, дробление на части, разнообразные фигуры, ни какие другие тонкости такого рода: причины, которые он нашел, он показывает, уклоняясь от всего того, что было бы бесполезно или из чувства неловкости; но ему недостает искусства. Таким образом, я советую тем, кто изучает его, подражать в изобретательности и сравнении доводов: что касается способов их расположения и развития, у Лисия они несовершенны: именно в этом ему не нужно подражать; об ораторах, которые превосходят его в этом отношении, я буду говорить впоследствии.
XV. В главных чертах сообщив качества Лисия, которые его отличают, я собираюсь говорить о его манере в различных жанрах, которые составляют сферу красноречия: таковых числом три: судебные, совещательные и восхвалительные или жанр панегирика, так как ему даются эти два названия. Лисий прославился во всех трех, но главным образом в судебном красноречии; и даже в этом жанре он обсуждает лучше темы малозначимые, чрезвычайные или трудные, чем темы возвышенные, большие и легкие. Чтобы получить справедливое представление об его таланте, о нем надо скорее судить по судебным речам, чем по панегирикам или торжественным политическим речам. Я не буду распространяться дальше об этом предмете моих размышлений, с тем чтобы должным образом заняться частями речи, такими как вступление, повествование и т. д. Я займусь рассмотрением качеств этого оратора в каждой из них, следуя делению установленному Исократом и риторами, которые шли по его стопам. Начнем со вступления.
XVI. Во вступлении Лисий мне представляется выше всех ораторов: именно он придает этой части наибольшую изысканность. Он знал, что нет ничего труднее в речи чем начало, когда мы хотим выбрать для нее подходящее и не останавливаемся на том, что пришло первым на ум. Это вовсе не первые слова оратора, которые составляют вступление, но скорее те слова, которые, как тему обсуждения, не всегда следует помещать в самое начало. Я вижу в Лисии оратора, который следует принципам искусства и тому, чего требует тема. Иногда он начинает с похвалы самого себя, а иногда с обвинения противника. Если он обвинен первым, он сначала пытается разрушить выдвинутые против него обвинения. Он то хвалит, то льстит судьям, чтобы сделать их благосклонными к своей персоне и к своему случаю; то он ставит свою слабость в противоположность влиянию своего противника, чтобы показать неравную борьбу, в которую он собирается вступить. В другой раз он представляет тему, которую он считает вопросом общей пользы, высокой значимости и которая заслуживает внимания аудитории; или же он заранее готовит несколько средств обеспечить свой триумф или заставить противника проиграть; и набросав быстро и по–простому в начале благородные мысли, приемлемые решения, доводы, ограниченные справедливыми пределами, он приступает к суждению, где он мельком показывает то, что будет говорить в подтверждении: таким образом он настраивает слушателя далее воспринимать речь с благосклонностью и переходит к повествованию. Суждение у него обычно служит границей между этими двумя частями. В некоторых речах он начинает с суждения, приступает к теме без вступления и начинает с повествования. Во вступлении у него есть и движение и жизнь. Плодовитость его удивительна, когда подумаешь, что он составил не менее двухсот торжественных судебных речей, и нет ни одной, где эта часть испытывает нехватку естественности или с трудом связана с темой. Никогда он не использует один и тот же довод или одну и ту же мысль; в то время как можно упрекнуть некоторых ораторов, написавших малое число речей, в использовании одних и тех же средств. Я уже не говорю о том, что они даже не краснеют, когда прибегают к средствам, уже использованными другими. Лисий, напротив, для каждой речи ищет новое введение, новое вступление; и всегда достигает своей цели; таким образом, когда он хочет породить благосклонность, внимание, покорность, он не испытывает трудностей, чтобы сделать это. Поэтому, мне кажется, что он заслуживает первого места за вступление, или, по крайней мере, никому его уступает.
XVII. В повествовании, которое больше чем любая другая часть речи требует мудрости и осмотрительности, Лисий, по моему мнению, предпочтительнее всех ораторов: он и здесь может служить образцом. Его речи соответствуют наилучшим предписаниям, которые можно найти об этом предмете в дидактических трудах. Его повествования замечательны точностью и ясностью; оно не самое приятное и не самое способное производить убеждение и уговоры скрытыми средствами; мы не может процитировать ни одного, которое полностью или даже частично не достаточно правдоподобно, или не способно покорить нашу волю, столько мы в нем находим естества и изящества, настолько он может покорить аудиторию без ее ведома, говорит ли он вещах реальных или воображаемых. Стиху Гомера о таланте Одиссея придавать вид правдоподобия тому, чего никогда не было, мне кажется удовлетворяет Лисий:
«Вымысел его принимает облик правды.»
Я рекомендую, особенно тем, кто сочиняет речи, подражать его повествованию: таким образом им удастся придать этой части все ее совершенство. Давайте посмотрим каков характер Лисия в подтверждении.
XVIII. Вначале я буду говорить о доказательствах, которые зависят от искусства, и буду обсуждать их каждое особо. Числом их три, и вот они: 1) сюжет; 2) страсти; 3) нравы. Что касается первого, здесь Лисий не уступает никакому другому оратору, ни в искусстве его находить, ни в искусстве показывать. Умелый наблюдатель обычаев, он знает, когда нужно дать пример, разглядеть, чем он напоминает предмет обсуждения и чем отличается; он пользуется всеми доказательствами, которые имеют отношение к теме, и удачно заменяет некоторые неуместные доказательства простыми вероятностями: он также превосходен в обращении с доказательствами, следующих из обычаев. Он придает им впечатление правды, зачастую поведением или характером личности, и зачастую их предшествующими действиями и наклонностями. Если их прошлая жизнь не дает ему никакой помощи, он сам создает манеры своим персонажам, влагает в их уста речи добросовестные и добродетельные; он предоставляет им вкусы честные, привязанности, слова и чувства, аналогичные их состоянию; он изображает их воодушевленными ненавистью к словам и деяниям неправедным и расположенными в пользу справедливости: одним словом, наделенными всеми качествами, которые могут показать их манеры разумными и правильными. Но ему недостает силы в выражении страстей; и когда надо усилиться или изобразить более энергично, пробудить жалость или другие эмоции, нет у него ни размаха, ни силы: не у него мы должны брать образцы работы такого характера. В заключении он обсуждает с мудростью и изяществом часть, которая переходит к кратким выводам; но когда нужно убедить, растрогать, умолять, или действовать на другие душевные струны патетикой, он остается ниже темы.
XIX. Таков, на мой взгляд, характер Лисия. Если некий критик сделает об этом ораторе наблюдения отличные от моих, которые он предоставит на мое рассмотрение: если они более обоснованы, я готов засвидетельствовать ему свое признание. Чтобы мы могли лучше рассмотреть, справедливо ли я его судил, и является ли мое мнение правильным или ошибочным, я разберу одну из его речей; так как я не могу привести несколько примеров. Мне кажется, для того чтобы составить точное представление о таланте этого оратора достаточно одной речи для умов развитых и просвещенных, которые способны судить о великих вещах по малым, и о целом — по некоторым частям. Обсуждаемая речь из числа тех, что Лисий составил об опеке. Она называется «Речь против Диогитона». Сюжет таков.
XX. Диодот, гражданин, который был призван на военную службу Фрасиллом во время Пелопоннесской войны, имел малолетних детей. Перед отправлением морем в Азию, при архонте Главкиппе, он сделал завещание и дал им опекуном своего брата Диогитона, который одновременно был им дядей по отцу и дедом по матери. Диодот погиб в бою под стенами Эфеса. Диогитон управлял имуществом сирот так, что в итоге от него не осталось ни следа, хотя оно было весьма значительным. Так как он был еще жив к тому времени когда один из наследников был включен в число граждан, тот (наследник) обвинил его в том, что он плохо управлял опекой. Жалоба против Диогитона была внесена супругом его внучки, сестры юных наследников.
XXI. Я раскрыл сюжет этой речи с тем, чтобы мы лучше почувствовали с каким искусством Лисий может подобрать вступление, разумное и подходящее.
XXII. «Судьи, если бы причина была не столь значительна, я бы не позволил моим клиентам предстать перед вами: я премного убежден, что нет ничего позорнее, чем ссоры между членами одной семьи; и мне не неведомо, что вы имеете плохое мнение не только о людях несправедливых, но и о тех, которые усмотрев малую помощь со стороны своих родителей, не в силах выдержать такое обращение. Лишенные значительного богатства, подавленные несправедливостью со стороны тех, кто никогда не должен заставлять их страдать, сироты обратились за помощью ко мне, своему зятю: и я взял их под свою защиту. Я женат на их сестре, племяннице Диогитона. Долгими уговорами я сначала пытался обе стороны обратиться к судьям, выбранных среди друзей: я очень хотел, чтобы этот спор не стал известен общественности. Но поскольку Диогитон, изобличенный в ограблении воспитанников, не осмелился полностью довериться своим друзьям; так как он желал избежать всякого преследования, сам возбудил обвинения, совершено необоснованные, и дошел до последней крайности, чтобы скорее положить конец справедливому возмещению, сам подал жалобу против нас; если я докажу вам, что никогда воспитанники не были так обмануты посторонними, как эти сироты своим дедом, я умоляю вас оказать им законную поддержку. Но если я не достигну этого, предоставьте Диогитону все ваше доверие; тогда как нас навеки будут считать мерзавцами. Я собираюсь ознакомить вас с предметом этого спора начав с самого начала».
XXIII. Такое начало имеет все качества, подходящие вступлению: чтобы в этом убедиться, достаточно применить к нему правила искусства. Все риторы рекомендуют, когда спор возникает между родичами, заботиться о том, чтобы обвинители не казались людьми злыми и не выглядели сутягами. Следовательно, они предписывают выставить противную сторону причиной обвинения и защиты; говорить, что несправедливость взывала о мщении, и что не было возможности безропотно терпеть; что защита касается родителей, сирот, которые вызывают самое трогательное участие; что не могли удержаться, чтобы не помочь им, чтобы не показаться еще более виновным, чем их угнетатели. Они предписывают оратору прежде всего добавить, что его клиенты предложили противной стороне полюбовно договориться, подчинившись решению нескольких друзей, шли на все возможные жертвы, но ничего не получили. Риторы, придерживаясь этих принципов, желали дать оратору средство составить хорошее мнение о клиенте. Таким образом он может вызвать благосклонность судей: а это и есть самое главное. Все эти правила соблюдены во вступлении, которое я только что процитировал. Риторы рекомендуют также получить покорного слушателя, и для достижения этой цели показать в нескольких словах предмет речи, чтобы он не был неизвестен судьям; должно последовать вступление, аналогичное этому; дать общую идею темы и искать начало, заключающее в себе аргументы. Эти правила наблюдаются во вступлении Лисия. Что касается средств возбуждения внимания, они советуют оратору, который хочет пробудить свою аудиторию, говорить о вещах удивительных, необычных, и просить судей быть внимательными. Лисий следовал этим предписаниям: кроме того он использовал чистую дикцию, текучую, и выстраивал слова полные простоты; качество незаменимое в начале такого рода. Давай рассмотрим, как искусно он написал свой рассказ. Вот он:
XXIV. «Судьи, Диодот и Диогитон были братьями: у них были один отец и одна мать. Они разделили движимое имущество; но они совместно владели недвижимостью. Когда Диодот разбогател торговлей, Диогитон сосватал ему свою единственную дочь. У Диодота было два сына и дочь. Впоследствии он поступил на военную службу к Фрасиллу начальником гоплитов. Он призвал свою жену, которая доводилась ему племянницей; ее отца, который одновременно был ему тестем и братом, дед и дядя его детей: он верил, что вследствие кровных уз Диогитон лучше чем кто–либо другой будет опекуном. Ему он вручил завещание и пять талантов серебра на хранение, сообщил о вложении семи талантов и сорока мин в судно и о двух тысяч драхм, которые ему должны были в Херсонесе. На случай гибели Диодот поручил дать приданное жене один талант и всю обстановку в доме. Он оставил также талант своей дочери, и кроме того завещал супруге двадцать мин и тридцать Кизикских статеров. Когда были сделаны эти распоряжения, он оставил у себя копию и выступил в поход с Фрасиллом. Диодот пал под стенами Эфеса. Диогитон оставил в неведении дочь относительно смерти мужа; он захватил записи, которые Диодот оставил опечатанными, сказав, что ему необходимо получить вложенные в корабль средства. Когда наконец стало известно о смерти Диодота и дети отдали последний долг своему отцу, они первый год прожили в Пирее, где нашли все необходимое. Но когда запасы были исчерпаны, Диогитон перевез детей в город, а мать их выдал замуж, выдав ей пять тысяч драхм, на тысячу меньше, чем завещал ей муж. Восемь лет спустя старший сын Диодота был зачислен в списки граждан. Тогда Диодот созвал их всех к себе и сообщил, что отец оставил им двадцать мин серебра и тридцать статеров. «Я израсходовал», добавил он, «большую часть своего имущества на ваше содержание: я об этом не беспокоился, пока имел средства; но сегодня я сам оказался в бедствии. Итак, ты отныне пользуешься своими правами и считаешься взрослым, ты с этого момента сам заботишься о своих потребностях». Потрясенные этими словами, в слезах, они бегут к своей матери, а с нею отправляются ко мне, в состоянии самом жалком от несчастья только что пережитого. Уничтоженные, рыдающие, они умоляли меня от имени их сестры и от своего собственного имени не оставлять их, но скорее им помочь когда они видели друг друга лишенными своего состояния, брошенными в нищету и поруганы тем, кто не должен был причинить им какой–либо ущерб. Я бы мог живописать траур, который царил в это время в моем доме. Наконец, мать этих детей умоляла меня самыми живыми просьбами позвать ее отца и нескольких друзей, добавив при этом, что неприученная говорить перед людьми, вынуждена, однако, избытком несчастий раскрыть перед нами все свои бедствия. Я отправился к Гегемону, который сочетался браком с дочерью Диогитона, и высказал ему все свое негодование. Я рассказал о такой несправедливости другим родичам и друзьям. Я молил Диогитона дать объяснение: сначала он отказывался; но в конце концов был принужден своими друзьями. Когда мы все собрались, мать детей спросила его, есть ли у него сердце так обходиться с внуками. «Ты», говорила она, «брат их отца, одновременно мой отец, дядя им и дед. Если ты не считаешься с людьми, побойся, по крайней мере, богов, ты, который завладел пятью талантами, что Диодот поручил тебе на время своего отсутствия. Да, в окружении собственных детей и тех, кого я рожу потом, везде где потребуется, я буду подтверждать этот факт клятвами. Конечно, не такое я ничтожество, не настолько я сребролюбива, чтобы сойти в могилу с сознанием того, что дала ложную клятву над головами своих детей, чтобы завладеть бесчестно имуществом своего отца». Кроме того она изобличила Диогитона в получении семи талантов, вложенных в корабль, и четырех тысяч драхм; она представила ему письменное доказательство. Когда она переезжала из дема Коллиты в дом Федры, дети принесли ей бухгалтерскую книгу, забытую по недосмотру. Она доказала, что Диогитон получил сто мин, отданных под гарантии, две тысячи драхм, дорогостоящую мебель; и что каждый год его воспитанники добывали зерно с Херсонеса. «Тем не менее», продолжила она, «хотя в твоем распоряжении было столько богатств, ты осмелился сказать, что Диодот оставил нам только две тысячи драхм и тридцать статеров. После его смерти я отдала тебе деньги, которые перешли ко мне, и ты осмелился прогнать из собственного дома детей своей дочери, покрытыми лишь лохмотьями, без обуви, без слуг, без одежды, без плаща. Ты не оставил им ни мебели, ни денег, которые их отец отдал тебе на хранение. Ты воспитываешь среди богатства и изобилия сыновей мачехи: в добрый час! Что касается моих, вершина твоей несправедливости, они видят друг друга с позором изгнанными из собственного дома; тебе нравится сменить их богатство на все ужасы нищеты; и такое поведение не внушает тебе страха перед богами; не имеешь ты никакого уважения ни к своей дочери, ни к памяти своего брата! Все мы в твоих глазах менее ценны, чем богатство». Судьи, эти душераздирающие жалобы женщины и ее горькие упреки наполнили всех свидетелей этой сцены самого искреннего возмущения против Диогитона. Рассказ о злоключениях, постигших этих детей, воспоминание об их отце, обманувшемся в выборе опекуна, размышления насколько трудно найти человека, достойного нашего доверия, поразили нас настолько глубоким волнением, что никто из нас не в силах был произнести ни слова. Мы пролили не меньше слез, чем жертвы этой несправедливости, и разошлись в унылом молчании».
XXV. Чтобы дать представление о том, каков Лисий в подтверждении, я собираюсь продолжить речь. Когда он представляет свои доказательства, он поддерживает их показаниями свидетелей, потому что они не нуждаются в длинных умозаключениях; и он просто говорит: «Вначале представим свидетелей». Что касается доводов противника, он разделяет их на две части. В первой он собирает те суммы, которые тот признает полученными, но которые представляет израсходованными; во второй те суммы, о которых тот говорит как о неполученных. Сначала он доказывает, что тот их получил, а затем показывает, что расходы были не так значительны, как утверждается, и доказывает аргументами без повторов по всем спорным пунктам.
XXVI. «Умоляю вас, судьи, выслушайте меня внимательно. Великие беды моих клиентов сделают их достойными некоторого сострадания в ваших глазах, а Диогитон покажется вам заслуживающим ненависти своих сограждан. Именно он тот, который сподвигнул нас бояться себе подобных, до такой степени, что отныне мы не можем ни при жизни, ни после нашей смерти доверять нашим близким родственникам больше, чем злейшим врагам. Вначале он имел дерзость все отрицать, затем вынужден был все признать. Он подтверждает, что расходовал на двоих детей и их сестру за восемь лет семь талантов серебра и семь тысяч драхм. Ему хватило совести, когда не желая утруждать себя раскладом подобной суммы, он назначил пять оболов в день на питание двух детей и их сестры. Расходы на обувь, стирку, одежду, стрижку написаны не по месяцам или годам, но одной суммой на все время их опеки: она составляет больше таланта серебром. Хотя он не израсходовал и двадцати пяти драхм на могилу их отца, около пяти тысяч драхм он показывает как половину, полагающуюся за счет его воспитанников. В статью расходов на празднество Вакха (не лишне упомянуть здесь) он относит ягненка за одиннадцать драхм, и он сбрасывает на счет детей восемь. Это должно возмущать вас не меньше всего остального. Действительно, судьи, когда мы испытываем большие невзгоды, иногда совсем мелкие несправедливости огорчают не меньше, так как они показывают в полном свете всю извращенность злоумышленника. Диогитон относит более четырех тысяч драхм расходов на счет воспитанников по поводу других праздников и жертвоприношений: он также начислил им другие значительные суммы, чтобы получить нужный итог. Можно сказать, что он был назначен опекуном своих внуков для того, что составлять им убытки, а не прибыль; чтобы сменить их достаток на нищету; одним словом, чтобы они позабыли врагов своего отца, если был такой человек, для того чтобы сосредоточить свою ненависть на неверном опекуне, похитившем их наследство. Если бы он был справедлив по отношению к детям, он мог бы, согласно закону о сиротах, и правам, которые они дают опекунам, сдать в аренду их имущество, купить землю; и с таким доходом, свободный от всякого затруднения, содержать своих воспитанников. Если бы он принял такое решение, не было в Афинах более богатых граждан, чем дети Диодота. Но я убежден, Диогитон никогда не думал сделать богатыми этих детей: он больше думал о том как захватить его, веря без сомнения в своей злобе, что он должен получить богатое наследство брата, которого уже нет. Вот, судьи, поступок наиболее отвратительный. Назначенный оснастить трирему вместе в Алекисом, сыном Аристодика, он утверждает, что израсходовал сорок восемь мин, и половину отнес на счет сирот. Государство освобождает их от всякого налога не только в детстве, но и от любых общественных обязанностей в течение года, который следует после их включения в списки граждан. А Диогитон, их дед, заставляет нести их, вопреки закону, половину расходов на триерархию! Он отправил в Адриатическое море торговое судно, в которое вложил два таланта. При отправлении он сказал матери сирот, что эта экспедиция сопряжена с риском; но когда корабль прибыл благополучно и его груз окупился вдвойне, он заявил, что прибыль принадлежит ему. Если убытки списывать на воспитанников, а доход присваивать себе, он может без труда показать на своих счетах суммы от своих товаров и обогащаться за счет других. Было бы утомительно, судьи, рассказывать вам о каждой несправедливости. Так как у меня было много затруднений заставить его предъявить бухгалтерские книги, я спросил в присутствии свидетелей у Аристодика, брата Алексиса, (ибо последний умер) есть ли у него расходные книги, сделанные для триерархии. Он ответил утвердительно. Таким образом мы отправились к нему, и обнаружили, что Диогитон внес двадцать четыре мины: то есть, так как он показал расход сорок восемь мин, он отнес на счет детей всю сумму, израсходованную им на эти цели. Каким должно быть его поведение в делах, которые известны только ему и которыми он управлял сам, если, даже тогда, когда он прибегал к помощи других в делах, от которых мы могли легко получить сведения, он осмелился лгать и отнести двадцать четыре мины на счет племянников? Пусть свидетели выйдут рассказать об этих фактах с трибуны. — Свидетели. — Вы выслушали свидетелей, судьи! Итак, подсчитаем сумму, которую он сам признает полученной, а именно семь талантов и сорок мин, не говоря ни о каких доходах; вычтем расходы из этого самого фонда и отнесем их на обоих сыновей, их сестру, на их воспитателя и служанку, по тысяче драхм в год, чуть меньше трех драхм в день, хотя никто не расходует по столько, и за восемь лет эта сумма составит восемь тысяч драхм. Следовательно, должно остаться шесть талантов и двадцать мин; так как Диогитон не может доказать, что его обокрали или он понес убытки, то пусть он оплатит долги».
XXVII. Лисий слаб в выразительном жанре, как я уже заметил. Он стремится к величию, к торжественности, потому что он не хочет оставаться ниже своих предшественников и современников; но он не возбуждает слушателей как Исократ и Демосфен. Я сейчас представлю доказательства.
XXVIII. Мы имеем в жанре панегирика речь, которую он произнес на Олимпийском собрании с призывом к грекам свергнуть тиранию Дионисия, восстановить свободу Сицилии, и заставлял их выразить свою ненависть немедленно и разграбить палатку тирана, блистающую золотом, пурпуром и великолепием роскоши. Дионисий послал Феорета на это торжественное собрание для жертвоприношения. Их вход в храм был окружен пышностью и великолепием, чтобы Греция осознала высочайшую идею могущества тирана. Вот тема речи. Оратор начинает такими словами:
XXIX. «Граждане, важными услугами и многочисленными Геракл заслужил место в нашей памяти; но главным образом тем, что учредил эти торжественные игры с целью внушить народам Греции взаимную благожелательность. До той поры жили они предаваясь раздорам; но покорив тиранов и сразив своих врагов, он учредил эти ристалища где упражняется тело, и в то же время, на глазах у самого внушительного собрания Греции, каждый народ приходит соперничать в богатстве и щедрости чувств. Он хотел большой пышностью привлечь всех нас к этому празднику, где различные зрелища поражают наше зрение и наш слух; он надеялся, что это собрание будет для всех народов Греции источником взаимной дружбы: таково было его намерение. Что до меня, я пришел не для того, чтобы взывать к малозначительным вещам, спорить ради красноречия: по моему мнению, эти легкомысленные споры не способствуют согласию между людьми съедаемыми корыстолюбием или задавленными нуждой. Но добродетельный человек, порядочный гражданин, должен подняться над своими думами, особенно, когда видит Грецию в плачевном состоянии, ее области почти полностью находятся под ярмом варваров, а большая часть городов опустошена тиранами. Если бы наша слабость была причиной всех этих зол, мы должны были бы терпеть безропотно нашу судьбу; но так как они порождаются заговорами и раздорами, то почему бы не положить конец одному и поставить преграду другому, будучи убежденными, что только в благополучии можно позволить предаваться народам соперничеству, но в несчастье они должны стремиться принимать разумные решения? Тысячи ужасных опасностей осаждают нас со всех сторон. Вы знаете какой мощью обладают те, кто владеет морем; что нашими деньгами распоряжается царь, и что наши люди принадлежат к тем, кого можно купить. Царь обладает большим количеством кораблей, и тиран Сицилии владеет не меньшим. Вы должны отказаться от тех войн, которые вы ведете друг с другом; и, объединенные общими чувствами, все вместе сражаться за свое спасение. Стыдитесь прошлого, опасайтесь будущего, подражайте вашим предкам, которые отняли их собственные земли у варваров, которые охочи были до завоевания других народов; изгнали тиранов и распростерли над всей Грецией выгоды свободы. Больше всего меня поражает то, что лакедемоняне могут с безразличием смотреть на пожары Греции, они, которые стали вождями не через несправедливость, но через природную отвагу и через свои познания в военном деле. Только они не видели свою страну опустошенной; без укреплений, укрытые раздорами, всегда непобедимые, они живут на той же земле. Таким образом мы можем надеяться, что они всегда будут наслаждаться свободой, и так как в прошлом они спасали Грецию от опасностей, они примут меры и против будущих. Никогда не представится более благоприятного случая; поэтому не надо смотреть на беды погибающих народов, как на что–то чуждое для нас, но как на наши собственные беды; не следует дожидаться когда наши оба врага явятся сокрушить нас, отодвинем их несправедливое нападение пока еще есть время. Кто не видит, что наши междоусобные войны — источник их возвышения? Одновременно позорные и гибельные эти раздоры поддерживаются теми, кто причинил нам столько зла всевозможными средствами, а Греция не сумела никак отомстить».
XXX. Я также приведу пример из речи совещательного жанра, так что мы можем получить представление о Лисии в красноречии такого рода.
XXXI. Оратор обсуждает такой вопрос: должны ли афиняне менять учреждения своих отцов. Народ по возвращении из Пирея требовал декрет о примирении с гражданами, оставшимися в городе, при условии полного забвения прошлого. Было опасение как бы чернь не бросилась в новые крайности против богатых, если она возвратит прежнюю власть. После долгих переговоров Формисий, один из тех, кто возвратился в Афины с народом, предложил позволить вернуться в город всем изгнанникам, но допускать к управлению государством только тех кто владел какою–либо землею, потому что этого требовали лакедемоняне. Если бы подобный указ был принят, приблизительно пять тысяч афинян потеряли бы гражданские права. Лисий, желая предотвратить его принятие, составил эту речь для одного из видных граждан Афин, который состоял в правительстве. Неизвестно, была ли эта речь произнесена публично. Что до ее формы, она, по–видимому, предназначалась для общественных обсуждений. Вот она:
XXXII. «Мы думали, афиняне, что воспоминаний о наших прошлых несчастьях будет достаточно, чтобы навсегда наших потомков уберечь от любви к политическим нововведениям; но некоторые ораторы, после того как мы получили печальный опыт, ищут, несмотря на зло, испытанное нами, как бы удивить нас еще одним таким декретом. Я вовсе не удивлен их поведением, но скорее тем, что вы их слушаете; всегда забывчивые, всегда готовые следовать гибельным решениям советчиков, которые случайно оказались среди граждан в Пирее, но их симпатии связаны с теми, кто оставался в городе. Зачем вспоминать изгнание, если вы сами, своим декретом, готовите себе рабство? Что касается меня, афиняне, своим богатством и своим рождением я выше своих противников, далекий от того, чтобы уступать кому–либо из них, я убежден, что единственное средство спасения родины заключается в том, чтобы оставить гражданам свободный доступ к государственному управлению. Когда у нас были стены, флот, богатство, союзники, не только у нас многие получили гражданство; но мы предоставили евбейцам право вступать в брак; а сегодня мы лишим гражданства тех, кто его уже имеет! Конечно нет, если вы последуете моему совету. Даже если наши стены разрушены, мы не сделаем так, чтобы исчезли наши защитники, которые у нас остались; я имею в виду гоплитов, всадников и лучников. Сохраним их и демократия будет укреплена; вы с легкостью восторжествуете над врагами, и вы будете более полезны вашим союзникам. Вы знаете, что было у нас во времена олигархии, — граждане, не владеющие землей, остались в городе; но что многие погибли, а других преследовали. Напомню, что народ возвратил вас на родину, в то время как сам не осмелился воспользоваться этим. Если вы послушаете моего совета, то не найдется больше средств, чтобы лишить ваших благодетелей родины. Слова не покажутся вам более заслуживающими доверия, чем дела, и вы не будете больше рассчитывать на будущее, чем на прошлое, особенно если вспомните, что олигархия в своих речах выступает против народа, тогда как на самом деле в глубине души страстно желает завладеть вашим имуществом; и это имущество попадет в их руки, когда они захватят вас врасплох покинутыми вашими союзниками. Что касается этих людей, жаждущих ваших богатств, которые спрашивают, как можно спасти государство, если мы не сделаем ничего из того, что требуют лакедемоняне, я должен сказать им: но если мы уступим их воле, какие преимущества должен получить народ? Не лучше ли искать почетную смерть в битве, чем подписывать самому себе смертный приговор? Если я не сумею вас убедить, никто не сомневается, что опасность не будет одинаковой для афинян и лакедемонян. Те же самые чувства воодушевляют аргивян, народ пограничный с Лакедемоном, и мантинейцев, которые живут в соседней стране. Первые не многочисленнее нас, вторых от силы три тысячи. Но лакедемоняне знают, что если они досаждают им частыми вторжениями, те всегда выходят навстречу к ним с оружием в руках. Впрочем, они мало видят славы в том, чтобы порабощать, если они стали победителями, или терять, если они побеждены, блага, которыми они уже пользуются. К тому же, чем блестяще их благополучие, тем меньше они ищут опасности. Мы, афиняне, думали так же в то время, когда мы властвовали в Греции: мы верили, что действуем благоразумно, когда равнодушно смотрели на разорение наших земель, воображая, что не нужно вести бой ради ее защиты: не сомневаясь, что пренебрегаем несколькими слабыми преимуществами, ради сохранения значительных. Сегодня, когда одно единственное сражение все решает, мы чувствуем, что в нас самих надежда на спасение в опасности. Помогая угнетенным народам, мы воздвигли многочисленные трофеи из вражеских доспехов на чужих землях. Вспомним о том, как мы проявляли такое же мужество ради нашей родины и ради нашего спасения; давайте доверимся богам, и будем надеяться на их защиту несчастных и угнетенных. Было бы недостойно нас, афиняне, сражавшихся против лакедемонян ради возвращения на родину, взять и покинуть ее; вернувшись, снова ее покинуть без борьбы. Стыдно должно быть от такого малодушия вам, чьи предки пренебрегали тысячами опасностей ради свободы других народов, вы же не осмеливаетесь воевать ради собственной свободы!»
XXXIII. Этих примеров мне кажется достаточно. Я буду следовать этому курсу по отношению к другим ораторам. Сначала я буду говорить об Исократе, первом, который по порядку времени появился после Лисия. Чем я сейчас я и займусь.
I. Жизнь Исократа. — II-IV. Его стиль; в чем он уступает Лисию и в чем превосходит. — V-X. Анализ Панегирика, речи К Филиппу, речи О мире, речи под названием Ареопагитик и речи К Архидаму; относительно темы. — XI-XII. Краткое сравнение Исократа и Лисия. — XIII-XIV. Наивные фигуры у Исократа: примеры. — XV-XVII. Речь в совещательной жанре. — XVIII-XX. Речь в судебном жанре.
I. Исократ родился в Афинах, в 86 олимпиаду в год архонта Лисимаха за пять лет до начала Пелопоннеской войны. Он был младше Лисия на двадцать два года. У его отца, Теодора, человека незнатного происхождения, была мастерская флейт и ремеслом такого рода он приобрел значительное состояние. Исократ получил отличное образование и в этом отношении не уступал никому из своих сограждан. Когда он достиг возраста возмужания он целиком посвятил себя философии и был учеником Продия из Кеоса, Горгия из Леонтин и Тисия из Сиракуз, самых просвещенных софистов Греции в то время. Некоторые писатели добавляют, что его учителем также был ритор Ферамен, которого Тридцать тиранов казнили из–за его популярности. Исократ сильно желал принять участие в общественных делах и своими деяниями и своими речами; но так как природа поставила большое препятствие на пути такой наклонности, отказав ему в уверенности и силе голоса, качествах, необходимых оратору, без которых он не может выступать перед народом, он вынужден был отказаться от политической карьеры. Воспламененный страстью к славе и завистью, как он сам об этом говорит, выделяясь среди греков красноречием, он решил записывать свои размышления. Цель его была не том, чтобы заниматься вещами малозначительными, частными соглашениями, или темами тысячу раз обработанными софистами, но интересы Греции и царей, убежденный, что такие рукописи способствовали бы возвышению государств и процветанию людей наиболее разумных: по крайней мере, мы знаем это из его Панафинейской речи. Красноречие было испорчено Горгием и Протагором. Исократ был первым, кто отвернулся от тщетных ухищрений и от таинств природы для того чтобы применить его к политике. Он безостановочно взращивал науку, которая предоставляет тем, кто предан ей, ценное преимущество улавливать, показывать и делать то, что требует общественная польза. Став самым знаменитым ритором своего времени, он обучал наиболее выдающихся молодых людей из Афин и других городов Греции. Многие его ученики блистали в судебном красноречии; другие отличились на общественном поприще или передавая потомкам рассказы о подвигах греков и варваров. Из его школы вышли колонии ораторов, которые разнесли по миру образ Афин. Никто и никогда не собирал таких богатств преподаванием красноречия. Он умер в архонтство Харонда через несколько дней после битвы при Херонее в возрасте девяноста восьми лет, в то время когда Филипп стал владыкою Греции и когда еще никто не знал на что употребит этот правитель свою победу. Он заявил, что срок его карьеры такой же, что и процветание родины. Таковы вкратце подробности о его жизни, которые у нас есть.
II. Что касается характеристик его слога, вот они: он такой же чистый как у Лисия; никогда мы не увидим слова, поставленного как придется; слог правильный, одобрен к использованию и всегда далек от неприятного употребления устаревших и непонятных слов. Как и стиль Лисия он благоразумно умерен, ясен, живописен, естественен и точно передает манеры: в отношении фигур от стиля Лисия он несколько отличается. Он не слишком округлый и не слишком сжатый, а также не слишком хорош для судебного разбирательства; но невыразительный и растянутый со своего рода блеском. Далеко не такой точный, ход его неустойчивый и неоправданно медленный: скоро я скажу о причинах этого. Порядок слов у него неестественный, не такой простой и стремительный как у другого оратора; он стремится больше к пышной торжественности и разнообразию; предпочтительный в определенных местах, он чересчур напыщен в других. Исократ стремится всеми средствам говорить хорошо и больше ищет элегантности чем простоты. Он избегает совпадения гласных, которые разрушают гармонию звуков и мешают их легкому течению; он старается придать своим мыслям обороты периодические, округлые, полные благозвучия, и которые отличаются от наполненной рифмами поэзии: он делает их годными больше для чтения, чем для произношения. Его речи могут блистать перед праздничным собранием и способны выдержать проверку простым чтением; но они не выдержали бы шумных перебранок трибуны или суда, потому что там широкое поле открыто для больших страстей, которые затрудняют употребление периодов. Наиболее часто мы находим у него выпадающие гласные, симметрические предложения, антитезы и другие украшения такого рода, которые вредят прочей композиции, забивая уши.
III. Есть три вещи, согласно Теофрасту, способствующие величию, торжественности и яркости стиля: выбор слов, гармония, которую они производят, и обороты, которые содержат мысли. Исократ первенствует в выборе слов; он всегда выбирает самые подходящие; но он придает им неестественный порядок в стремлении к музыкальной гармонии. Его фигуры вымученные и часто холодные, то ли потому, что он их чрезмерно растягивает, то ли потому, что они не соответствуют теме, или, наконец, потому, что он не соблюдает никакой меры; и он становится многословным при желании заключить все свои мысли в периодах, дать им один и тот же ход, или потому, что он чрезмерно хочет гармонии. Так как все мысли не включают в себя ни равную протяженность, ни одинаковую форму, ни одинаковый ритм, поэтому он вынужден перегружать свои предложения бесполезными словами и расширять их должные пределы. Я не скажу, что Исократ всегда заслуживает такие упреки: это было бы глупо с моей стороны. Иногда он может быть прост в упорядочивании слов, может разорвать изящный период и избегать претензионных и неестественных фигур, особенно в торжественных совещательных и судебных речах: но так как он чаще всего раб благозвучия, периодических форм, и заключает красоту стиля в изысканных украшениях, то в целом об этом я уже высказался. Вот в каком отношении он кажется мне ниже Лисия. Но в изяществе он не уступает ему. Я нахожу его столь же цветистым, как и другого: он может завладеть умами своих слушателей очарованием слога; но все же он не такой изящный как у Лисия. Между слогом этих двух ораторов существует разница как между телом, сияюшим собственной красотой, и телом украшенным фальшивыми драгоценностями. У Лисия изящество естественное; у Исократа она — плод труда. Но если в этом он уступает, то выигрывает качествами о которых я собираюсь говорить. Слог его выше, благороднее и более величественный. В его порядке слов есть что–то восхитительное и великое, что больше характеризует героя, чем обычного человека. Можно сказать не боясь ошибиться, что Исократ приблизился к Поликлиту и Фидию величием, возвышенностью и благородством, а к Лисию из Каламида и к Каллимаху утонченной простотой. Те самые, которые охотно обсуждали темы обычные и присущие природе человека, тогда как Поликлит и Фидий превосходны в темах великих и божественных: к тому же Лисий имел больший успех в простых темах, а Исократ в благородных. Либо природный талант, либо искусство, которому он обучался, позволили ему дойти до такого величия. Вот наблюдения, которые я должен сообщить об этом ораторе.
IV. Что касается сути, то Исократ иногда равен, а иногда и превосходит Лисия. Он может найти приемлемые доводы для каждой темы, а его изобретательность такая же богатая и плодотворная как у Лисия. Кроме того он благоразумно руководствуется здравым смыслом; но расположение и распределение доказательств, искусство развивать аргументы, избегание монотонности удачливым многообразием и эпизодическими отступлениями, одним словом, все то, что составляет достоинство науки риторики, все это более совершенно у Исократа: его превосходство не вызывает сомнений особенно в выборе тем и их значимости. Изучая его мы образовываемся в красноречии и добродетели, и в то же самое время мы учимся работать на счастье своей семьи, своей родины и всей Греции. В каждой речи есть замечательные уроки добродетели: и я не боюсь сказать, что тот кто стремится не только понимать роль политической науки, но и полностью овладеть ею, должен все время упражняться. Человек, который хочет посвятить себя истинной философии и который не удовлетворяется теорией, должен ревностно заниматься практикой; наконец, тот кто не превращает свои старания в защиту от всякого беспокойства, а старается быть полезным своим ближним, тот должен принять этого оратора за образец: я не устану это повторять.
V. Кто не был воспламенен любовью к своей стране и к своим согражданам, кто не загорался приобрести все достоинства, способные обеспечить счастье государства, после прочтения Панегирика, той речи, в которой он показывал доблести древних греков, освободивших страну от ига варваров? По его словам они были не только грозны в бою; но и вдохновленные наиболее благородными чувствами, влекомые славой и полные умеренности, они посвящали себя общественным интересам больше, чем личным; чужая собственность была для них меньшим объектом желаний, чем вещи, которые никогда не могут существовать; они не стремились к богатству, но к славе, как к мере своего преуспеяния, убежденные, что они завещают своим детям сокровища довольно значительные и недоступные зависти, ибо они оставляли им в наследство награды, присужденные общественным признанием. Благородная кончина казалась им желательней бесславной жизни. Они заботились не об утверждении справедливых законов, но о том, чтобы их ежедневное поведение не нанесло никакого ущерба разумным установлениям их отцов. Они действовали с такой преданностью и такой изящностью, что не существовало партий и соперничества между ними, а только споры за преимущество служить своей родине, а не для того чтобы оттеснить друг друга и захватить власть. Полные тех же самых чувств ко всей Греции, именно через служение они привлекли несколько республик в свой союз, и сделали их преданными союзниками больше через благодеяния, чем силою оружия. Их слово было более нерушимой гарантией, чем нынешние клятвы; они предпочитали добровольно хранить верность договорам, нежели разрывать их по необходимости, и считали себя обязанными относится к более слабым народам так, как если бы они находили эти народы более могущественными, убежденные, что хотя они и живут в отдельных государствах, Греция — их общая родина.
VI. Какой человек высокого ранга или главнокомандующий многочисленной армии не восхитился бы речью К Филиппу, царю Македонии! Оратор напоминает этому государю, что долг полководца, наделенного огромной властью, состоит в том, чтобы восстановить согласие между государствами вместо того, что бы подталкивать их к жестоким раздорам; трудиться над возвышением Греции, презирать темной славой ради предприятий такой природы, доведя которые к счастливому концу, он заслонит всех полководцев, и когда, даже потерпев неудачу, он заслужит любовь Греции, — выгода более славная, чем разрушение великих городов или опустошение нескольких стран. Он заставляет его идти по стопам Геракла и других властителей, которые командовали греческими армиями против варваров, добавив, что мужи, возвышающиеся над другими, должны искать славных деяний, исполнять их мужественно и всегда помнить о том, что рождаемся мы смертными, но добродетель ведет нас к бессмертию. Он говорит, что люди, снедаемые ненасытной жаждой наживы, нам гнусны, в то время как мы одариваем похвалами тех, кто проявляет рвение в прибавлении своей славы; наконец, преимущества, которые очаровывают чернь — богатство, власть, влияние — часто попадают в руки наших врагов, вместо того чтобы добродетель и слава были нетленным наследием наших семей. Такие напутствия наполняют души царей благородными чувствами и самой большой любовью к добродетели.
VII. Способствует ли эта речь распространению справедливости и набожности среди простых граждан больше чем речь О мире, в которой он призывает афинян не бросать жадные взгляды на владения других народов, а удовлетвориться собственными; управлять маленькими государствами с такой же заботой, как собственным имуществом; сохранять своих союзников больше благосклонностью и услужливостью, чем принуждением и насилием; подражать образу действий своих предков, но не тех, что перед Декелейской войной едва не довели родину до погибели; но тех великодушных греков, которые во время войны против персов отличились наидостойнейшим поведением. Он показывает, что ни многочисленными флотами, ни жестокой властью Греция не сможет увеличить свою власть, но только справедливостью и защитой угнетенных. Он призывает афинян снискать расположение других народов, потому что это верное средство обеспечить благополучие родины; быть всегда готовым вступить в борьбу, но любить мир, не совершать каких–либо несправедливостей и доказывать, что для достижения богатства, славы, счастья нет более могущественного помощника чем добродетель. Он порицает тех, кто не разделяет эти принципы, кто утверждает, что несправедливость выгодна, в то время как справедливость бесплодна, или, по крайней мере, больше полезна для других, чем для тех, кто не нарушает свои правила. Я не знаю где бы красноречие обсуждало эти темы благороднее, правдивее и достойнее философии.
VIII. Какой человек не станет мудрее после прочтения речи, озаглавленной Ареопагитик, или который не станет рукоплескать намерению оратора? Обращаясь к афинянам по поводу их правительства, когда ни один любимец народа не осмеливался затрагивать подобные вопросы, он имел мужество настаивать на смене демократии в то время, потому что она была источником наибольшего зла для родины. Он видел, что беспорядок разросся до такой степени, что магистраты уже не сохраняли власти над гражданами, и каждый желал говорить и действовать по своему усмотрению, превращая свободу в опасную распущенность; и он советовал афинянам восстановить конституцию Солона и Клисфена. Он показывает цель и нравы; он добавляет, что в те времена казалось труднее опровергнуть мнение старейшин, чем одолеть армию. В ту эпоху демократия в глазах афинян не была вседозволенностью, но умеренностью; они понимали свободу в соблюдении законности, а не в презрении магистратов. Далекие от того, чтобы давать власть в руки нечестивцев, они доверяли ее только добродетельным гражданам, так как были убеждены, что каждый постарается идти по стопам вождей государства. Они не пытались увеличивать свои богатства в ущерб общественному благосостоянию; они скорее жертвовали своим имуществом на благо отчизны. Старейшины в то время больше заботились о взрослых, чем о детях, потому что были убеждены, что вовсе не воспитание детей, а мудрость взрослого может способствовать счастью государства, чье благородное поведение гораздо влиятельнее наилучшего законодательства; они не помышляли сурово наказывать проступки, но предупреждали противозаконные деяния; одним словом, они полагали, что для своего благополучия родина нуждается в крепком правительстве и долг гражданина будет состоять в том, чтобы воздерживаться от всего того, что запрещено законами, переносить опасности и не падать под тяжестью неудач.
IX. Какой оратор сделал больше для убеждения людей и государства чем Исократ в нескольких своих речах, главным образом в той, что озаглавлена Архидам, в которой он намеревался уговорить лакедемонян не уступать Мессену беотийцам и отклонить условия, продиктованные врагами? Лакедемоняне потерпели неудачу в битве при Левктрах и других сражениях; и Фивская держава день ото дня процветала, достигнув вершины в этот период, тогда как Спарта стонала от унижения и растеряла все свое былое могущество в Греции. В конце концов, чтобы получить мир, она дошла до того, что обсуждала вопрос об оставлении Мессены, суровое условие навязанное им беотийцами. Лакедемоняне собирались покориться договору, недостойному их предков, когда Исократ направил эту речь Архидаму, в то время молодому человеку, который еще не был царем, но у которого были большие надежды претендовать на это достоинство. Он доказывает лакедемонянам, что обладание Мессеной законное; во–первых, потому что этот город был отдан детям Кресфонта, в то время как они были изгнаны из своих государств; во–вторых, потому что Дельфийский оракул повелел лакедемонянам завладеть ею, чтобы помочь им в несчастье; и наконец, потому что это владение есть следствие права войны и времени. Он показывает, что будет если оставить этот город, но не мессенцам, которых уже нет, но рабам и илотам, которым он будет служить прибежищем и укрытием. Он перечисляет опасности с которыми встретились их предки, чтобы достичь первенства, и напоминает им об известности, которою они пользуются среди народов Греции. Он убеждает их не поддаваться ударам судьбы, надеясь на счастливую перемену, напоминая, что народы более могущественные чем фиванцы иногда были побеждаемы слабыми государствами; и очень часто граждане, запертые в осажденном городе и доведенные до отчаянного положения, торжествовали над осаждающими. Он приводил им в пример Афины, которые упав с вершины процветания, предпочли подвергнуться самым великим опасностям, лишь бы не повиноваться варварам. Он призывает их твердо переносить нынешние невзгоды, с уверенностью в лучшее ждать будущего и надеяться, что государство восстановится после подобных бедствий мудрым правлением и военным опытом, которыми Спарта обладает в более высокой степени, чем все республики. Он полагает, что это не беда, и когда мы можем надеяться на новый порядок вещей и более лучшее положение, тогда нужно желать мира, но скорее тогда, когда удача благоприятствует: избегание военных опасностей — это единственный способ сохранить имеющиеся преимущества. Он напомнил лакедемонянам блестящие подвиги, которыми они покрыли себя славой в боях; и он показываем им позор, который навлечет этот договор на них головы, и вопли возмущения, раздающиеся со всех концов Греции; тогда как идя в бой они будут иметь помощь богов, союзников и всех тех, кто с ревностью видит возвышение мощи Фив. Он рисует беспорядки и смятение, которые опустошат города Греции когда власть попадет в руки беотян. Чтобы избежать такого несчастья, если нет другой надежды на спасение, он призывает их покинуть город, отправить в Сицилию, Италию и другие союзнические страны своих жен, детей и всех граждан, от которых нет никакой пользы в бою; тогда как сами они, хозяйничая на местности крепкой и способствующей упорному сопротивлению, объединят против врагов все силы и на суше, и на море. Он утверждает, что ни одна армия не осмелится меряться силами с самым воинственным народом Греции, особенно когда, вдохновленный праведным гневом, он будет жертвовать жизнью за самую прекрасную вещь. Такой совет подходит не только лакедемонянам, но и всем грекам; и оратор оказывается здесь большим философом, чем сами мудрецы, которые в честь и добродетель вкладывают наивысшее совершенство.
X. Я бы мог еще проанализировать несколько его речей, адресованные республикам, царям и частным лицам: во–первых, он призывает народы к разумному поведению, он дает царям уроки умеренности и справедливости; в других речах он старается простым гражданам внушить любовь к порядку, наставляет их к исполнению долга: но из опасения нарушить всякую разумную меру, я оставлю в покое эти речи. Между тем, чтобы расширить еще больше уже сделанные наблюдения об отличиях Исократа и Лисия, я собираюсь в нескольких словах напомнить качества их характеризующие. Затем я дам несколько примеров.
XI. Первое качество стиля этих двух ораторов — чистота: в этом отношении они почти ничем не отличаются. Второе — точное соблюдение естественности языка: оно находится на одинаковом уровне у одного и у другого; они оба используют слова как в собственном так и в переносном значении. Стиль Исократа образный, но не настолько, чтобы стать утомительным. Они также обладают ясностью и искусством передавать чувственные темы. Лисий выражает свои мысли с большей точностью; Исократ склонен к преувеличению; но первое место должно быть отдано Лисию за искусство представлять мысли в живой и округлой форме, которая соответствует подлинным судебным разбирательствам. Они выписывают манеры с одинаковой точностью: если за изящество и приятность я не колеблясь присуждаю пальмовую ветвь Лисию, то Исократу за величественность. Что касается убедительности и уместности, то лучшего и нельзя желать. Порядок слов слишком простой у Лисия, и чересчур изысканный у Исократа: один походит на художника, который прибегает к искусству, чтобы украсить истину, другой на атлета, который полагается только на свои силы.
XII. Вот что я скажу об их стиле: в отношении темы я думаю, что у того и другого есть изобретательность и замечательные суждения; но в соединении доказательств, их распределении, искусстве их развития, одним словом, во всем том, что касается самой основы выступления, Исократ мне кажется значительно выше. Что касается красоты тем и их философских целей, то, следуя Платону, между двумя ораторами, и если нужно сказать всю правду, между Исократом и ораторами, которые занимались вопросами схожей природы, столько же разницы как между ребенком и взрослым человеком; но я не одобряю ни округлых форм периодов, ни деланной ребяшливости его оборотов. У него мысль — зачастую рабыня благозвучия, хотя в политическом красноречии и судебном главный принцип состоит в том, чтобы подражать естеству. Или, естество хочет, чтобы выразительность была подчинена мысли, а не мысль выразительности. Когда оратор советует войну или мир, когда гражданин говорит перед судьями, чтобы избавиться от грозящей ему опасности, я не вижу чему тут могут быть полезны украшения, легкомысленные и годные для театра; или скорее, я чувствую, что они здесь вредны: в серьезной теме изысканные украшения, хотя бы предполагалось, что блестящие, неуместны и не дают повода для какой–либо жалости.
XIII. Я не первым высказал такое мнение об Исократе: несколько критиков признали это до меня. Диалектик Филоник, похвалив различные качества стиля этого оратора, порицает его за чрезмерные украшения и за новизну: он сравнивает его с художником, который рисует всех персонажей своих картин в одной и той же одежде и в одной и той же позе. «В речах Исократа, пишет он, я везде нашел одни и те же обороты и одни и те же фигуры: он шлифует некоторые части весьма искусно; но целое недостаточно приемлемо, потому что он не может точно передать колорит объекта, ему присущий». Философ Иероним говорит, что вы можете прочитать его речи с пользою; но если кому–то понадобится продекламировать их перед народным собранием в тоне возвышенном и сопровождать действием, стиль композиции будет противоположным: перед толпой нет оружия более мощного или более возбуждающего, чем красноречие патетическое и одухотворенное, тогда как Исократ всегда привержен к мягкости и пренебрегает таким удачным сочетанием особенностей, одной яркой, другой нежной, и тою стремительностью движения, которое вызывается различием в речи. Он добавляет, что Исократ доходит до тона ребенка, который читает высоким голосом; но это не годится ни для споров, резких и страстных, ни для иска. Другие критики сделали множество наблюдений такого рода об этом ораторе, но бессмысленно перечислять их здесь. Некоторые отрывки Исократа заставят лучше почувствовать, что его периоды постоянно вынуждаются к стихотворной гармонии дурашливым поиском при выборе фигур, таких как антитеза, совершенная симметрия членов, окончаний и так далее. Я не осуждаю эти фигуры сами по себе; несколько историков и несколько ораторов использовали их, чтобы придать своему стилю цветистость: я только порицаю злоупотребление ими.
XIV. Когда они используются некстати и всех всякой меры, они утомляют слух. В Панегирике, в этой хвалебной речи, Исократ расточает их до пресыщения. Вот примеры: «Πλείστων μὲν οὖν ἀγαθῶν αἰτίους, καὶ μεγίστων ἐπαίνων ἀξίους ἡγοῦμαι»[1]. Не только каждый член равен, но и слова соответствуют друг другу, а именно: μεγίστων и πλείστων[2], ἐπαίνων и ἀγαθῶν[3], ἀξίους и αἰτίους[4]. В отрывке: «Οὐδὲ ἀπέλαυον μὲν ὡς ἰδίων, ἠμελουν δὲ ὡς ἀλλοτρίων»[5], второй член равен первому; ἠμελουν[6] соответствует ἀπέλαυον[7], а ἀλλοτρίων — ἰδίων[8]. Он прибавляет: «Ἀλλ' ἐκήδοντο μὲν ὡς οἰκείων, ἀπείχοντο δὲ ὥσπερ χρὴ τῶν μηδὲν προσηκόντων»[9]. Здесь ἀπείχοντο[10] противопоставлено ἐκήδοντο[11], а μηδὲν προσηκόντων — οἰκείων[12]. Он не останавливается на достигнутом, в следующем периоде он употребляет антистрофу. После таких слов: «Αὐτός τε μέλλοι μάλιστα εὐδοκιμήσειν»[13], он добавляет: «Καὶ τοῖς παισὶ μεγάλην δόξαν καταλείψειν».[14] Дальше он говорит: «Οὐδε τὰς θρασύτητας τὰς ἀλλήλων ἐζήλουν· οὐδὲ τὰς τόλμας τὰς καθ' ἑαυτῶν ἤσκουν»[15]; и без всякого перерыва: «Ἀλλὰ δεινότερον μὲν ἐνόμιζον εἶναι, κακῶς ὑπὸ τῶν πολιτῶν ἀκούειν, ἢ καλῶς ὑπὲρ τῆς πατρίδος ἀποθνῄσκειν»[16]. В этом отрывке κακῶς[17] соответствует καλῶς[18], а ἀποθνῄσκειν — ἀκούειν[19]. Если бы он соблюдал должную меру, это можно было бы терпеть; но он не соблюдает никаких границ. В следующем предложении: «Ὅτι τοῖς ἀγαθοῖς τῶν ἀνθρώπων, οὐδὲν δεήσει πολλῶν γραμμάτων, ἀλλ' ὀλίγων συνθημάτων, καὶ περὶ τῶν κοινῶν καὶ περὶ τῶν ἰδίων ὁμονοήσουσιν»[20], γραμμάτων[21] и συνθημάτων[22] соответствуют друг другу; πολλῶν и ὀλίγων противоположны, так же как κοινῶν[23] и ἰδίων[24]; и тут же, как если бы он и не пользовался этими фигурами, подлинный поток окончаний и похожих концовок: «Τὰ τῶν ἄλλων διῴκουν θεραπεύοντες, ἀλλ' οὐκ ὑβρίζοντες τοὺς Ἕλληνας· καὶ στρατηγεῖν οἰόμενοι δεῖν αὐτῶν, ἀλλὰ μὴ τυραννεῖν αὐτῶν· καὶ μᾶλλον ἐπιθυμοῦντες ἡγεμόνες ἢ δεσπόται προσαγορεύεσθαι και σωτῆρες, ἀλλὰ μὴ λυμεῶνες ἀποκαλεῖσθαι· τῷ ποιεῖν εὖ προσαγόμενοι τὰς πολλλεις, ἀλλ' οὐ βίᾳ προσκαταστρεφόμενοι· πιστοτέροις μὲν τοῖς λόγοις, ἢ νῦν ὄρκοις χρώμενοι· ταῖς δὲ συνθήκαις ὥσπερ ἀνάγκαις ἐμμένειν ἀξιοῦντες»[25].
Есть ли смыл упорно просматривать каждую часть этой речи? От начала до конца такие напыщенные обороты составляют ее украшения. Торжественные речи, которые он составлял к концу своей жизни, менее подвержены таким ошибкам молодости: без сомнения потому, что со временем у него развился более изящный вкус. Этих наблюдений, на мой взгляд, достаточно.
XV. Самое время привести примеры из Исократа, чтобы дать справедливое представление об его таланте; но так как в кратком обзоре невозможно охватить всё и проанализировать различные жанры красноречия, я ограничусь двумя речами. Одна из них принадлежит к совещательному красноречию, а другая к судебному. В первой он убеждает афинян прекратить войну, которую они вели против народов Хиоса, Родоса и их союзников; изгнать из своих сердец жажду богатств и желание утвердить свою империю на суше и на море и доказать, что справедливость благороднее и полезнее нежели несправедливость. Мы находим в этой речи невыразительные обороты, слишком распространенные, и неестественные периоды; но вычурные украшения здесь не такие частые. Читатель не должен задерживаться на изъянах, малодостойных его внимания, как я уже говорил, но скорее сосредоточиться на достоинствах композиции. Исократ начинает такими словами:
XVI. «Все ораторы, которые поднимаются на трибуну, имеют обыкновение говорить, что дело, о котором они собираются высказаться, имеет первостепенное значение и напрямую касается интересов родины. Если когда–либо подобное начало было приемлемо, то это в нынешних обстоятельствах. Мы собрались здесь обсудить мир и войну, которые имеют большое влияние на судьбы народов, и те, которые прибегают к разумным обсуждениям, добиваются большего благополучия. Такова важность дела, для которого мы здесь собрались. Я знаю, что вы не одинаково благосклонно слушаете ораторов; к одним вы прислушиваетесь, тогда как единственное слово других вам докучает; и я этому не удивлен: и раньше вы имели обыкновение прогонять ораторов, которые не потакали вашим прихотям. Но за это вы достойны самых сильных упреков, потому что, зная сколько богатых домов было разрушено льстецами, вы ненавидите их пагубные голоса, когда речь идет о ваших интересах; но когда имеются в виду общие блага, вы уже себя ведете иначе. Вы порицаете тех кто ищет и кто любит льстецов; и в то же время вы льстецам оказываете больше доверия чем прочим гражданам. Итак, вы — причина, что ораторы, на самом деле далекие от службы на благо родины, думают только о том, чтобы сочинять торжественные речи, способные вам понравиться, как и те кто сегодня вышел к толпе при вас. Легко заметить, что вы с большим удовольствием слушаете тех ораторов, которые подталкивают вас к войне, чем тех, которые советуют мир. Первые заставляют вас надеяться на возвращение наших бывших владений, которые подпали под вражеские города, и на повторное обретение власти, которая у нас когда–то была. Другие не ослепляют вас блестящими обещаниями: они повторяют, что мы должны сохранить мир, и вместо того, чтобы лелеять грандиозные желания, отвергающие справедливость, мы должны удовлетвориться тем, что имеем. Нет ничего более трудного для человека, чем умеренность, ожидание постоянно держит его в напряжении; жажда накопительства побуждает владельцев больших богатств не довольствоваться ими; из желания приобрести еще больше они рискуют потерять то, что имеют. Давайте остерегаться подобного безумия. Многие наши сограждане, как мне кажется, склоняются к войне слишком пылко; как если бы они внимали не первому оратору, который говорил перед ними, но самим богам, что мы добьемся счастливейшего успеха и легко восторжествуем над нашими врагами. Человек мудрый не будет совещаться о предметах известных, потому что в этом случае обсуждение не имеет смысла: он выполняет то, что решил; но когда обстоятельства требуют обсуждения, он не будет хвалиться предвидением будущего: он ограничится предположениями, убежденный, что события зависят от удачи. Вы же, напротив, придерживаетесь другого поведения, и действуете вы весьма непоследовательно. Казалось бы, вы собрались для того, чтобы выбрать мнение самое разумное; и между тем, как если бы вы о нем знали заранее, вы желаете слушать только тех ораторов, которые заискивают перед вами; тогда как, если учесть интересы родины, вы должны с бо́льшим вниманием слушать тех ораторов, которые борются против ваших желаний, чем тех, которые вам льстят. Знайте, что ораторы, ревностные в угождении вам, могут вас обмануть: так как пелена лестных слов скрывает истину. Но ничего подобного не надо опасаться от оратора, который не заботится о том, чтобы быть для вас приятным: он не может изменить ваше мнение, если не покажет в самом ярком свете решение, которое вам надо принять. Да и как можно вынести справедливое суждение о прошлом или принимать благоразумное решение о будущем, если не выслушать противоположную точку зрения с таким же вниманием? Я удивляюсь, что среди вас самые пожилые не вспоминают, а самые молодые и вовсе не знают, что ни один оратор, выступающий за сохранение мира, не причинил нам бед, тогда как те, которые заставили нас принять войну, ввергли нас в величайшие несчастья. Никогда прошлое не сохраняется в нашей памяти: и ничего не делая для будущего, мы торопимся оснащать корабли, нести расходы, сражаться с первым попавшимся народом, как если бы мы развязали войну, рискуя чужеземным городом. Вот так и получается, что наблюдаем мы совсем не то что должно быть. Общественными делами нужно заниматься с таким же жаром как собственными, а вы действуете иначе. Вы обсуждаете свои выгоды, ищете советчиков умнее себя; но когда дело доходит до интересов родины, вы им больше не оказываете доверия; вы смотрите на них с завистью, а когда наиболее опасные ораторы выходят на трибуну, вы им рукоплещете. В ваших глазах в ущерб общественной пользе — друзья народа, — как раз эти распутные люди, а не умеренные граждане; эти безумцы, а не разумные люди; наконец, те, кто делят между собой казенные деньги, а не граждане, которые платят подати. Конечно, было бы удивительно, чтобы от таких советников дела у государства пошли к лучшему. Я знаю, опасно бороться с вашими чувствами: посреди демократической вольницы на ваших собраниях свобода только у сумасшедших, у тех кого вы презираете или у подлых балаганных шутов: и что самое печальное, люди, которые собираются выставить напоказ наши ошибки другим народам Греции, у вас пользуются бо́льшим доверием, нежели граждане, которые добросовестно служили родине; в то время как те, кто вас порицает, кто дает разумные советы, — предмет вашего злопыхательства, как будто они действуют против родины. Но я не побоюсь высказать вам свои чувства. Я пришел сюда не для того, чтобы вам понравиться или заполучить ваши голоса; но для того, чтобы в первую очередь высказаться о докладе пританов, а затем о делах республики. Не будет никакой пользы от издания декрета о сохранении мира, если, однако, вы не примете разумных мер. Я думаю, что вы должны заключить договора с жителями Хиоса, Родоса, Византия, Коса и со всеми другими народами, но не такой, какой сегодня предлагали некоторые ораторы, а договоры такие как у лакедемонян с царем персов, где оговорено, что все греки будут свободны; что они выведут войска из других городов и каждый народ сохранит свои владения. Вы не найдете ничего более справедливого и выгодного для родины.»
XVII. После этого вступления, подготовив таким образом своих слушателей к тому, о чем он собирается говорить, он создает блестящую похвалу справедливости, порицает настоящее состояние государственных дел, и сравнивает афинян своего века с их предками. «Начал я свою речь так потому, что намерен говорить без притворства, но предельно свободно. Какой человек, прибывший из далеких краев и при том свободный от наших заблуждений, не поверил бы, что мы бредим, окажись он среди нас в разгар собраний? Мы нахваливаем подвиги наших предков; мы рассматриваем их как гордость родины; и вместо того, чтобы идти по их стопам, мы идем в противоположном направлении. Они неизменно защищали Грецию против варваров; а мы, мы призвали из глубин Азии в самое сердце Греции войско подлых наемников. Наши предки стали вождями Греции сделав свободными множество городов и помогая им; мы же, кто поработил их, кто следует совсем иному поведению, мы жалуемся, что не пользуемся теми же преимуществами; мы, чьи чувства и деяния настолько отличаются от таковых афинян того века!» Далее он прибавляет: «Мы установили большое число законов, но мы не принимаем их в расчет. Одного примера будет достаточно, чтобы судить об остальном. Мы обнародовали закон, который наказывает смертью любого гражданина, осужденного за взяточничество, и мы же выбираем стратегом того, кто явно в этом виновен. Чем больше человек подкупил граждан, тем скорее мы торопимся вручить ему важные полномочия. Мы не меньше внимания уделяет форме правления, чем спасению родины; мы убеждены, что демократия черпает свои силы и стабильность из мира и спокойствия; мы знаем, что война уже дважды становилась причиной жестоких потрясений для государства; и между тем мы ненавидим друзей мира; мы смотрим на них как на пособников олигархии, в то время как сторонники войны в наших глазах — защитники демократии и наши истинные друзья. У нас нет ни нехватки красноречия, ни отсутствия ловкости в общественных делах; но мы настолько непоследовательны, что в тот же день меняем мнение на один и тот же вопрос. Таким образом, то, что мы порицаем перед тем как явиться на наши собрания, мы же утверждаем своими голосами как только собрались, и мы же отвергаем это опять, как только разошлись с площади. Нас считают мудрейшим народом Греции, а мы подчиняемся таким советникам, которых все народы презирают; наконец, мы доверяем судьбу родины таким людям, которым никто бы не захотел поручить свои интересы».
XVIII. Таков Исократ в совещательном красноречии. Что касается его судебных речей, в них он проявляется точным и строгим: темпераментом он остается позади Лисия, но что касается связей между словами, он явственно отличается от него; конечно, эта наклонность менее очевидна, чем в других речах, но она тем не менее признана.
Главным образом, чтобы меня не обвиняли, что я забыл написанное Афареем, зятем, а затем приемным сыном Исократа: на самом деле, как утверждает последний в своей речи против Мегаклеида Об обмене, что никакого рода защитные речи не выходили из под пера Исократа: все–таки я позволю себе не поддаться ни мнению Аристота, который пытается очернить репутацию оратора, ни репутации Афарея, ревностно поддерживающего славу отца. Правда, скорее всего, содержится в восхитительной апологии афинянина Кефисодора, близкого друга Исократа и его самого преданного ученика, ответе против нападок Аристота.
Таким образом, я думаю, что этот оратор составлял судебные речи, но в малом количестве. Я приведу несколько отрывков из одной, потому что время не дает возможности упомянуть все. Эту речь он составил против трапезита Пасиона для одного из своих учеников.
XIX. «Судьи, борьба, которая предстоит мне, тягостна для меня. Я подвергаюсь риску не только потерять большие богатства, но и самое ценное, мою репутацию, представившись домогающимся чужого богатства. Кроме того, у меня остается достаточно средств в частной собственности, что может послужить утешением. Но если меня заподозрят в несправедливом требовании, это будет вечным позором моей жизни. Невыгоднее всего, судьи, иметь трапезита своим противником. Сделки они заключают без свидетелей. Жертвы их несправедливости вынуждены бороться против людей, обладающими многочисленными друзьями, располагающими значительными суммами, а их ремесло окружено доверием общества. Каким бы трудным ни было мое положение, я надеюсь предоставить вам доказательства, что Пасион лишил меня собственности; сначала я, насколько в моих силах, изложу вам факты. Мой отец родом из Синопы. Все кто торговал на Понте знают, что Сатир настолько доверял ему, что поручал ему управление обширными областями и командование армией. Все что я знал об Афинах и Греции вызвало во мне желание к путешествию. Мой отец отправил меня с двумя кораблями, нагруженными зерном, и суммой денег, чтобы я мог торговать и посетить эту страну. Пифодор, сын Феникия, направил меня к Пасиону, и тот стал моим банкиром. Вскоре моего отца оклеветали перед Сатиром, что он якобы стремится к верховной власти: добавив, что я в сговоре со злоумышленниками. Сатир приказал заключить в тюрьму моего отца и дал знать гражданам Понта, которые здесь занимались торговлей, что они должны забрать мои деньги, а меня принудить сесть на судно из моей страны, приказав потребовать моей выдачи у вас, если я откажусь повиноваться.
В таком отчаянном положении, судьи, я рассказал о своем несчастье Пасиону. Я был с ним достаточно дружен, чтобы поручать ему не только свои деньги, но и мысли. Я считал, что если я отдам свои деньги и если какое–нибудь несчастье случится с моим отцом, то, когда у меня не останется средств ни здесь, ни в Понте, — я рискую скатиться в бедность. С другой стороны, признавая, что у меня есть деньги, я опасался, что если я не передам их Сатиру, который этого требовал, то возбужу своим отказом наиболее жестокие подозрения против моего отца и против себя. По зрелому размышлению, мы, я и Пасион, решили, что лучше будет вернуть те деньги, о наличии которых знали все. Что касается сумм, которые я доверил ему, было решено их отрицать, и кроме того, я должен был говорить, что занял их у Пасиона и других; одним словом, я не должен был ничем пренебрегать, чтобы убедить посланцев Сатира, что других средств у меня нет. Я думал, судьи, что только дружба направляла советы Пасиона; но когда я решил дело с посланниками Сатира, я увидел, что он тайком пытается захватить мое добро. Когда я захотел вернуть обратно свои деньги и отплыть в Византий, Пасион решил, что наступил благоприятный момент. Суммы, которые я доверил ему, были столь значительны, что ради них стоило забыть о совести. Не раз от меня слышали, что у меня нет денег и я ничего не имею. Все знали, что я ответил послам, которые требовали от меня денег, что я их взял в долг. Кроме того Пасион видел, что если я здесь останусь, афиняне выдадут меня Сатиру; а если, с другой стороны, я убегу, ему не придется беспокоится по поводу моих жалоб; наконец, если бы я отправился в Понт, то нашел бы там смерть вместе со своим отцом. Возбужденный этими мыслями, он решил лишить меня моей собственности. Вначале, застигнутый врасплох, он утверждал, что у него нет возможности расплатиться. Но однажды, решив все выяснить, я послал Филомела и Менексена расспросить о моих деньгах, он ответил, что для меня у него ничего нет. Пораженный таким коварством, что я должен был делать? Судьи, сохраняя молчание, я позволял грабить мое состояние; возвысив голос, я ничего не получал, но навлекал на отца и на самого себя ужасное обвинение. Я решил, что мудрым будет сохранять спокойствие. Скоро я узнал, что мой отец на свободе, и что Сатир, раздосадованный случившимся, восстановил его в доверии и даже дал ему еще больше полномочий чем когда–либо, а моя сестра стала супругой его сына. При таких известиях Пасион догадался, что я намерен открыто судиться. Он приказал спрятать раба, причастного к краже, и когда я пришел спросить, поскольку его свидетельство давало мне несомненное доказательство, Пасион непозволительным образом распустил язык. Он осмелился утверждать, что Менексен и я подкупили раба, ответственного за хранение денег, и что мы похитили шесть талантов серебра. Он утверждал, что мы спрятали его с тем, чтобы никто не мог получить у него признание под пыткой, а потом мы пришли с обвинением и требованием этого раба после того как сами его устранили. Он присовокупил к этим жалобам негодование и слезы. Он поволок меня к полемарху требовать поручительства и не отпускал до тех пор, пока я не выписал вексель на один из шести талантов. Свидетели, выйдите: дайте показания в пользу этих фактов».
XX. Здесь стиль отличается от доказательного и совещательного жанра: это понятно всем; но он не отдаляется совершенно от манеры Исократа. Здесь есть следы изысканной и пышной композиции: дикция здесь также скорее вымученная, чем естественная. Он говорит: «Ἡγούμην δέ, εἰ μὲν προείμην τὰ χρήματα, κινδυνεύσειν. и т. д.»[26]. Фраза, лишенная поэтических оборотов и в простых выражениях была бы: : «Ἡγούμην δέ παραδοὺς τὰ χρήματα, κινδυνεύσειν»[27]. В отрывке: Καὶ πρὸς τούτοις, ὦ ἄνδρες δικασταί, νομίζων, εἰ μὲν αὐτοῦ μένειν ἐπιχειροίην, ἐκδοθήσεσθαί με ὑπὸ τῆς πόλεως Σατύρῳ· εἰ δὲ ἄλλοσέ ποι τραποίμην, οὐδὲν αὐτῷ μελήσειν τῶν ἐμῶν λόγων· εἰ δὲ εἰσπλευσοίμην εἰς τὸν Πόντον, ἀποθανεῖσθαί με μετὰ τοῦ πατρός»[28], период выходит за пределы судебного жанра и в порядке слов есть что–то поэтическое. Мы находим однородность и членов и похожие окончания, как в речи Панегирик. Слова ἐπιχειροίην, τραποίμην, εἰσπλευσοίμην[29], помещенные в одну и ту же фразу и три члена одинаковой длины, — черта характеризующая Исократа. Мы можем это показать на следующем примере: «Διενοεῖτό με ἀποστερεῖν τὰ χρήματα, καὶ πρὸς μὲν ἐμὲ προσεποιεῖτο ἀπορεῖν καὶ οὐκ ἂν ἔχειν»[30]: он содержит симметричные члены и соответствующие окончания. Немного далее он говорит: «Ὥστε πίστεις τε μεγίστας αὐτῷ δεδωκὼς εἴη, καὶ τὴν ἀρχὴν ἔτι μείζω πεποιηκὼς ἧς εἶχε πρότερον, καὶ τὴν ἀδελφὴν τὴν ἐμὴν γυναῖκα τῷ ἑαυτοῦ υἱεῖ εἰληφώς»[31]. В этом отрывке δεδωκὼς, πεποιηκὼς, εἰληφώς[32] соответствуют друг другу, точно также как τὴν ἀρχὴν и τὴν ἀδελφὴν[33]. Я мог бы привести другие примеры, чтобы пролить больше света на характер этого оратора; но я должен беречь время.
I. Жизнь Исея. — II-IV. В чем Исей похож на Лисия и в чем отличается как в стиле так и в темах. — V-XVII Примеры. — XVIII. Резюме. — XIX-XX. Некоторые другие ораторы.
I. Исей был учителем Демосфена и этому обстоятельству обязан большей частью своей славы. Он был родом из Афин по мнению некоторых историков, или из Халкиды, по мнению других. Он процветал во время Пелопоннесской войны, о чем свидетельствуют его речи, и дожил до царствования Филиппа. Я не могу ничего определенного сказать ни о времени его рождения и смерти, ни о его жизни: мне неизвестно исполнял ли он какие–нибудь обязанности, принимал ли участие в общественных делах; история умалчивает об этих вопросах. Гермипп, написавший трактат об учениках Исократа, отличавшийся большой точностью относительно всего того, что касается других ораторов, ограничивается тем, что об Исее сообщает, что он брал уроки у Исократа, был учителем Демосфена и самым искренним другом наиболее выдающихся философов.
II. Поэтому я должен ограничиться только тем, что скажу о жанре, в котором он работал, о характере его таланта и его красноречия. Он упражнялся только в судебном красноречии: именно этому жанру он отдавал все свое усердие. За образец он в основном принял Лисия; если мы знаем основы манеры этих двух ораторов, если мы не слишком долго изучали их композиции, будет нелегко, читая некоторые из их речей, признать настоящего автора: мы будем обмануты сходством, проявляющимся в названиях, как я уже писал в другом сочинении. Между тем его манера не настолько совершенна, у него встречаются иногда разительные черты, которые обуславливают довольно большую разницу как в стиле, так и в сути темы. Я это собираюсь доказать; и поскольку слогом он больше всего похож на Лисия, я покажу сначала в чем он на него походит, а в чем отличается.
III. Их дикция в равной степени чистая, правильная, ясная, подходящая, живописная, точная, убедительная и приспособлена к теме: она живая, округленная и соответствующая судебным прениям. Мы знаем кому за эти качества надо отдать пальмовую ветвь. Давайте посмотрим, в каких отношениях они отличаются. Лисий более прост и лучше изображает характеры: порядок слов у него более естественный и у него более простые фигуры; в нем так же больше мягкости и изящества. У Исея искусство и обработка проявляются сильнее: порядок слов, пожалуй, чересчур изысканный; но у него больше разнообразия в формах, и если он уступает Лисию изяществом, то превосходит его силой: его стиль — подлинный источник, откуда Демосфен черпал свой пыл. Таковы черты, которые характеризуют слог этих двух ораторов. Что касается темы, вот их отличия. У Лисия мы найдем мало мастерства в распределении материала, соединении доказательств и способах их развития: это следствие его простоты. Исей все эти проблемы обрабатывает с большим умением: он ловко использует намеки, предварительные доказательства, деление на части; он помещает каждую вещь в подходящее место; он дает доказательствам необходимое развитие, и, смешивая фигуры, присущие обсуждению, и патетические жесты, он придает разнообразие своим речам; он искусно нападает на противника и овладевает разумом судей; одним словом, старается помочь делу, которым он занимается, всеми возможными способами.
IV. Чтобы разница стала более наглядной я буду пользоваться сравнением, взятым из области чувственных объектов. Предположим, с одной стороны, старинные картины, где краски наложены безыскусно, без всякого разнообразия: стиль у них строгий и они не лишены изящества. С другой стороны представьте себе современные картины: стиль у них не такой строгий, но сделаны они более тщательно; расположение света и теней придает им многообразие, а удачное сочетание множества цветов придает им выразительности. Первые, своею простотой и изяществом — изображение стиля Лисия; те, в которых искусство и работа выставлены напоказ, представляют собой манеру Исея. Среди его современников была у него слава человека, прибегающего к хитрости и пытающегося обольщать коварными средствами: ему это даже ставили в упрек, как свидетельствует оратор Пифей в своем обвинении Демосфена. Он говорит, что вся подлость человеческая будто бы живет в Демосфене; и он основывает это высказывание на том, что сформированный школой Исея, тот впитал все уловки этого оратора. И тот и другой заслуживают подобного упрека. И Исей и Демосфен умело представляют подозрительными поводы, основанные на справедливости и правде; тогда как справедливость и правда руководят Исократом и Лисием, даже когда они не могут полагаться на них; поэтому нет никакой искусственности в их композициях, поэтому там все дышит искренностью и простотой.
V. Таковы черты по которым мы можем с легкостью опознать речи Лисия и Исея. Чтобы оценить справедливость этих наблюдений, достаточно просто их сравнить. Я начну с обзора стиля. Исей оставил нам речь в защиту Евмафа, иностранца, живущего в Афинах, где он занимался ремеслом банкира. Этот Евмаф был вольноотпущенником; но наследник его бывшего хозяина подал жалобу, и один афинянин взял слово, чтобы защитить его свободу. Вот начало речи: «Судьи, я не раз оказывал услуги Евмафу, и должен оказать еще одну. Сегодня при вашей поддержке я приложу все усилия, чтобы спасти его. Уделите мне несколько минут вашего внимания и не думайте, что я взялся за это дело с необдуманным усердием без каких–либо законных оснований. Во время архонтства Кефисодора, когда я командовал триерой, моя семья получила известие о моей гибели в морском сражении. Евмаф, которому я доверил деньги, поручил сообщить моим родителям и моим друзьям, что я передал ему средства и они остались нетронутыми, столь порядочно и справедливо выполнял он свой долг. Когда я возвратился к родному очагу, весьма признательный за такое благородство, я познакомился с ним ближе, и когда он вел свои дела, я ссужал его деньгами. Впоследствии, когда Дионисий уводил его как раба, я заставил отпустить его на свободу, потому что знал, что Эпиген освободил его перед магистратами. Но я не буду вдаваться в подробности по этому делу».
VI. И у Лисия мы находим речь за иностранца, которого он защищает от обвинения в деле о наследстве. Каллимах ее озаглавил «Речь в защиту Ференика в деле по наследству Андроклида». Случай этот рассматривался на несколько лет раньше. Адвокат, защищающий иностранца, начинает с так же как Исей, показывая мотивы афинянина, вставшего защищать вольноотпущенника. Начинает он с таких слов: «Судьи, я думаю, что в первую очередь должен сказать о дружбе, которая соединяет меня с Фереником, чтобы вы не удивлялись, что оратор, никогда прежде не выступавший чью–либо защиту, сегодня будет защитником. Судьи, Кефисодот, его отец, был моим гостеприимцем. Когда я был изгнанником в Фивах, я явился к нему, и как всякий другой афинянин, получил у него убежище. На родину я вернулся одаренный его благодеяниями. Когда подобное несчастье поразило фиванцев и изгнанники пришли в Афины, убежденный, что я должен выплатить долг признательности, я так обращался с друзьями, что те кто приходил в мой дом, если только не знали заранее, не могли определить кому он принадлежит. Судьи, Ферекид знает, что есть гораздо более красноречивые ораторы, чем я, есть более сведущие в таких делах, но он знает, что никого бы не смог найти более преданного другу. Итак, когда он упрашивал и умолял меня оказать ему законную поддержку, было бы позорным для меня видеть как он лишается без моей защиты имущества, полученного от Андроклида».
VII. Какая разница между этими двумя вступлениями? Вот какая: Лисий, главным образом, приятен естественностью и простотой: «Ἀναγκαῖόν μοι δοκεῖ εἶναι, ὦ ἄνδρες δικασταὶ, περὶ τῆς φιλίας τῆς ἐμῆς καὶ τῆς Φερενίκου πρῶτον εἰπεῖν πρὸς ὑμᾶς»[1]. Следующий отрывок еще проще; это самый обыденный язык: «Ἵνα μηδεὶς θαυμάσῃ, ὅτι ὑπὲρ οὐδενὸς ὑμῶν πώποτε εἰρηκὼς πρότερον, ὑπὲρ τούτου νῦν λέγω»[2]. У Исея работа скрывается под кажущейся простотой; мы понимаем, что так говорит оратор: «Ἐγὼ καὶ πρότερον Εὐμαθεῖ τούτῳ ἐγενόμην χρήσιμος, καὶ δικαίως· καὶ νῦν, εἴ τι ἐστὶ κατ' ἐμὲ, πειράσομαι συσσώζειν αὐτόν»[3]. Его стиль более возвышенный и не такой простой, как у Лисия. Эта разница еще яснее, когда он говорит: «Μικρὰ δέ μου ακούσατε, ἵνα μηδεὶς ὑπολαβῃ ὑμῶν, ὡς ἐγὼ προπετείᾳ, ἢ ἄλλῃ τινὶ ἀδικίᾳ, πρὸς τὰ Ευμαθοῦς πράγματα προσῆλθον»[4]. В словах προπετέια, ἀδικία[5], — πρὸς τὰ Ευμαθοῦς πράγματα προσηλθεῖν[6], больше деланности, чем естественности. Лисий объясняет причины без всякого притворства: «Ἐμοὶ γὰρ, ὦ ἄνδρες δικασταὶ, ξένος ἦν Κηφισόδοτος, ὁ τούτου πατήρ· καὶ ὅτε ἐφεύγομεν ἐν Θήβαις, παρ' ἐκείνῳ κατηγόμην, καὶ ἐγὼ, καὶ ἄλλος Ἀθηναίων ὁ βουλόμενος»[7]. Он прибавляет изящно и коротко: «Κατὰ πολλὰ καὶ ἀγαθὰ, καὶ ἰδίᾳ καὶ δημοσίᾳ παθόντες ὑπ' αὐτοῦ, εἰς τὴν ἡμετέραν αὐτῶν κατήλθομεν»[8]. Мы находим это более изысканным у Исея; почти в манере Демосфена: «Τριηραρχοῦντος γάρ μου επὶ Κηφισοδότου ἄρχοντος, καὶ λόγου ἀπαγγελθέντος πρὸς τοὺς οἰκείους, ὡς ἄρα τετελευτηκὼς εἴην ἐν τῇ ναυμαχίᾳ, οὔσης μοι παρακαταθήκης παρ' Εὐμαθεῖ τούτῳ»[9]. Я бы не сказал, что отрывки: «Λογου ἀπαγγελθέντος — Ὡς ἄρα τετελευτηκὼς εἴην. — Οὔσης μοι παρακαταθήκης»[10], написаны предельно просто. Деланности не было бы заметно, если бы оратор сказал: «Ὅτε γὰρ ἐτριηράρχουν, καὶ ἀπηγγέλη τοῖς ἐνθάδε, ὡς ἄρα τετελευτηκὼς εἴην, ἔχων μου παρακαταθήκην Εὐμαθὴς οὑτοσί»[11].
VIII. В остальных вступлениях Лисий проявляет себя более просто, Исей — более риторически. Он же в другой защитительной речи за опекуна, обвиненного племянниками, использует такое вступление: «Я бы не хотел, чтобы даже человек чужой, достаточно наглый, чтобы прибегать к подобным средствам, говорил и пытался захватить чужую собственность столь низкими обвинениями; но я тем более желал бы, чтобы сын моего брата, владелец состояния достаточного, чтобы исполнять общественные должности, заботился о нем после того как получил его от меня, а не зарился на мое. Сохрани он свое состояние, он выглядел бы гораздо мудрее; а приумножив его, он мог бы быть полезным для своих сограждан. Продав свое состояние или исчерпав его гнусными разгулами (мне жаль, что именно так случилось), он рассчитывает на своих друзей и на ухищрения своего красноречия, чтобы завладеть моим имуществом. Я рассматриваю как несчастье иметь родственником такого человека, но я должен защищаться в соответствии со своими средствами против его нападок и против необоснованных обвинений». Лисий в речи, составленной для гражданина, обвиненного братьями жены в плохой опеке, так высказался во вступлении: «Судьи, мало того, что опекуны заняты тысячей забот, часто, сохранив состояние своих друзей, они являются мишенью для клеветы своих воспитанников: такое несчастье случилось со мной сегодня. Обязанный распоряжаться имуществом Гипрократа, я принял честность правилом своего управления. Я передал это имущество детям Гиппократа когда они достигли возраста возмужания; и между тем они сегодня возводят на меня несправедливое и клеветническое обвинение».
IX. Не нужно, я думаю, тратить много слов, чтобы показать, что вступление простое и полно очарования: это естественный язык. В отрывке: «οὐχ ἱκανόν, ὦ ἄνδρες δικασταί, τοῖς ἐπιτρόποις, ὅσα πράγματα διὰ τὴν ἐπιτροπείαν ἔχουσιν»[12], мы находим не голос оратора, но всякого человека, обвиненного несправедливо. У Исея ораторские приемы и претенциозность поражают глаз даже нетренированный. Это видно на таких словах: «ἐβουλόμην μέν, ὦ ἄνδρες δικασταί, μὴ λίαν οὕτως Ἁγνόθεον πρὸς χρήματα ἔχειν αἰσχρῶς, ὥστε τοῖς ἀλλοτρίοις ἐπιβουλεύειν»[13]. У Лисия все написано с изяществом и простотой: «Ἐγὼ γὰρ, ὦ ἄνδρες δικασταὶ, καταλειφθεὶς ἐπίτροπος τῶν ἱπποκράτους χρημάτων, καὶ διαχειρίσας ὀρθῶς καὶ δικαίως τὴν οὐσίαν, καὶ παραδοὺς τοῖς υἱοῖς δοκιμασθεῖσι τὰ χρήματα»[14], тогда как Исей берет тон более высокопарный и очень далекий от естественного языка: «Ἀλλ' οὐ τόγε οὖν ἀδελφιδοῦν ἐμὸν καὶ κύριον τῆς πατρῴας οὐσίας, οὐ μικρᾶς, ἀλλ' ἱκανῆς, ὥστε καὶ λειτουργεῖν, ὑφ' ἡμῶν αὐτῷ παραδοθείσης, ταύτης ἐπιμελεῖσθαι»[15]. Я приведу еще один пример, чтобы показать в истинном свете разницу между этими ораторами.
X. Они выводят на сцену, и тот и другой, простого гражданина без опыта, юношу, вынужденного говорить перед судом, хотя он от этого в равной мере далек и образом жизни и своею натурой. Лисий в защитительной речи против Архебиада выражается так: «Судьи, как только Архебиад выдвинул обвинение против меня, я поспешил объяснить ему, что я молод, неопытен, и что ему нет необходимости появляться перед судом. Но, говорю я ему, не надейся, что мой возраст, к которому я прибегаю как к оправданию, поможет тебе против моей защиты: собери своих друзей и моих и объясни им происхождение моего долга. Если твое требование им покажется обоснованным, ты не будешь нуждаться в судебном процессе: я поспешу тебя удовлетворить и ты уйдешь с тем, что тебе принадлежит. Ты не должен ничего скрывать, но сказать все, так как я еще чересчур молод, чтобы действовать по собственному разумению: таким образом, выслушав то, о чем мы не знаем, мы сможем размышлять над твоими словами и увидеть, несправедливо ли ты желаешь мое имущество или справедливо требуешь свое. Несмотря на такие просьбы он не пожелал ни договариваться со мной, ни объяснить причину своего иска, ни прибегнуть к третейскому суду в силу установленного вами закона». Речь Исея — защитительная, составленная для афинянина, который требовал от граждан своей филы землю, которою он пользовался и которую они захватили. Вот начало: «Хотел бы я, судьи, никогда не испытывать несправедливости со стороны моих сограждан, или, по крайней мере, иметь противниками людей, неприязнь которых была бы мне безразлична. Но сейчас я оказался в очень неприятном положении: те кто совершает несправедливость ко мне, — граждане моей филы; и если я не могу позволить себя раздеть до нитки, то я сожалею, что являюсь мишенью ненависти людей, с которыми приходится общаться каждый день. Кроме того, очень трудно судиться против многих противников хотя бы потому, что их много и они убеждены, что истина на их стороне. Но справедливость моего дела внушает мне уверенности, и несмотря на отчаянное положение я не колеблясь прошу вашего правосудия. Я прошу извинить меня, если, еще будучи молод, я осмелюсь выступать перед судьями: люди, на которых я вынужден жаловаться, довели меня до крайности, полностью противоположной моему характеру. Я попытаюсь, как можно короче, ознакомить вас с предметом этого спора, начав с самого начала».
XI. Кто не увидит у молодого человека, которого Лисий заставляет говорить, речь простого и неопытного обвиняемого? Это идеальный образец естественности; мы не находим в его устах неподходящих слов. У Исея, напротив, искусство и работа оратора показаны явно. У первого и стиль и мысли — все это отображение естественности; у второго — во всем чувствуется вычурность. Один начинает: «Ὄτι νέος τε καὶ άπειρος εἴη πραγμάτων, καὶ οὐδὲν δεόμενος εἰς δικαστήριον εἰσιέναι»[16]. Он добавляет штрих, который украшает его нравы: «Ἐγὼ οὖν σε ἀξιῶ, μὴ εὕρημα ἠγεῖσθαι τὴν ἡλικίαν τὴν ἐμήν»[17].
Что может быть более естественным, когда он говорит, что хотел бы позвать в судьи их общих друзей? «Κἂν δοκῇς ἀληθῆ λέγειν ἐκείνοις, οὐδέν σοι δεήσει πραγμάτων, ἀλλὰ καὶ λαβὼν ἐπὶ τὰ σαυτοῦ»[18]. После нескольких размышлений, способных дать о нем хорошее мнение, он заканчивает такими словами: «Ταῦτ' ἐμοῦ προκαλομένου, οὐδεπώποτε ἠθέλησε συνελθεῖν»[19]. Исей помещает в конец вступления эту мысль: «Παρὰ τὴν ἐμαυτοῦ γνώμην ἠναγκάσθαι λέγειν ἐν δικαστηρίῳ, νέον ὄντα»[20], и он начинает с другой (мысли) слишком далекой от простоты естественного языка: «Ἀνιαρότερον εἶναι πρὸς τοιούτους ἀπέχθεσθαι, μεθ᾿ ὧν ἀνάγκη τῶν τιμιωτάτων κοινωνεῖν»[21]. Затем он отвергает причины, которые могли бы повредить его делу: «Πολλοὺς ὄντας τοὺς δημότας πρὸς αὐτὸν ἀντιδικεῖν»[22]. Слова он располагает достаточно умело и не совсем заурядно: «Ἀδικοῦμαι γὰρ ὑπὸ τῶν δημοτῶν, φησίν· οὓς περιορᾶν μὲν οὐ ῥᾴδιον ἀποστεροῦντας, ἀπέχθεσθαι δ´ἡδεώϲ, μεθ᾿ ὧν ἀνάγκη καὶ 〈συνθύειν καὶ〉 συνουσίας κοινὰς ποιεῖσθαι»[23]. Эта мысль: «ἀηδὴς ἀπέχθεια — κοιναὶ συνουσίαι»[24] представляется больше искусственной, чем естественной. Все то же самое в отрывке: «Πολλῶν μοι καὶ δυσκόλων συμπιπτόντων οὐχ ἡγούμην δεῖν κατοκνῆσαι δι´ ὑμῶν πειρᾶσθαι τυγχάνειν τῶν δικαίων»[25]. Следуя естественному языку, мы не сказали бы ни «οὐχ ἡγούμην δεῖν κατοκνῆσαι»[26], ни «Δι´ ὑμῶν πειρᾶσθαι τυγχάνειν τῶν δικαίων»[27], но скорее: «Τοσούτων γέ μοι συμπιπτόντων δυσκόλων ἐφ´ ὑμᾶς ἠνάγκασμαι καταφυγεῖν, ἵνα τῶν δικαίων τύχω δι´ ὑμῶν»[28].
XII. По другим примерам мы сможем увидеть разницу между этими двумя ораторами: она станет еще более ощутима для наблюдения, когда я добавлю для рассмотрения две речи, которые подчеркивают их главные достоинства в доказательствах и патетике. В композициях этого жанра Лисий слишком прост в упорядочивании слов и выборе образов, Исей более разнообразен; несколько отрывков предоставят доказательства, в частности, такой: «Во имя богов, на какой уверенности мы должны основывать наши доказательства? Не на показаниях ли свидетелей? Несомненно. — Как нам обеспечить искренность свидетелей? Не пыткою ли? Разумеется. Когда мы должны отвергнуть обвинение? Не тогда ли, когда противная сторона отказывается предоставить доказательства? Безусловно. Вот средства, к которым я обращаюсь к своей пользе. Я прошу, чтобы все было доказано допросом, тогда как мой противник возводит клевету на клевете и действует обманом. Если бы её виды были законны, если бы он не пытался поколебать нашу веру, далекий от того, чтобы прибегать к таким методам, он должен был заставить меня отсчитываться в присутствии свидетелей и сказать мне: Рассмотрим вклады. — Каковы они и сколько вы заплатили за это? Такие–то и такие–то суммы. — В силу каких указов? Согласно таким–то и таким–то указам. — Эти суммы, кто их получил? Это те, кто представлены как свидетели. Кроме того, надо было бы рассмотреть все указы, совокупность налогов, выплаченных сумм и кому они были выплачены. Если отчет был точным, его следовало одобрить; или, в противном случае, при помощи свидетелей предоставить доказательства ошибок, которые он мог содержать».
XIII. Здесь стиль бессвязный и прерывается частыми вопросами: у него нет ничего общего с манерой Лисия; но Демосфен, который заимствует у Исея несколько оборотов, часто использует этот прием. Например: «Итак, ты предлагаешь платить жалование войскам из государственных средств? — спросит меня кто–нибудь. — Да, и я хочу, чтобы отныне это правило было для всех; я хочу, чтобы все те, кто получает общественные выплаты, поспешили сделать для родины то, что она вправе от них ожидать. — Разве эти средства на войну? Ваше состояние будет все–таки лучше, когда вы будет освобождены от позорной необходимости впасть в нищету. Неожиданно началась война, как это случилось в нынешних условиях? Каждый из вас возьмется, как и должен поступить, за оружие ради отечества и получит свою плату из казны, ту же самую, что получает в качестве дара. Вы уже вышли из призывного возраста? Эти средства, распределенные неразумно, ничему не послужат, но принесут много пользы, когда послужат вознаграждением горожанам, которые усердно заботятся об общественной пользе, и ими будут распоряжаться мудро. Наконец, добавлю, что я ничего не отменяю: я хочу не только изгнать злоупотребления и навести порядок, но и установить правило для всех получать вознаграждение, служить в армии, отправлять правосудие; одним словом, чтобы каждый делал, в соответствии со своим возрастом, то, что требуют обстоятельства»[29].
В следующем отрывке стиль вычурный и слишком дерзкий. Крайняя сжатость, обороты путанные и странные приводят к тому, что речь не так-то просто понять. (Третья против Филиппа) «О самый глупый из людей! Не предоставив свидетелей, которые подтвердят, что наши противники выплатили суммы, которые мы требуем, он надеется, что вы скорее поверите тем, кто заявляет, что оплатил свои долги, чем нам, что мы ничего не получили. Но в глазах людей, которые знают, что отец обвиняемого, в то время как он исполнял государственные должности, незаконно лишил нас того, что было наше, очевидно, что сегодня, в печальных обстоятельствах, в которых оказались обвиняемый и его семья, мы не могли ничего истребовать».
К похожим формулировкам часто прибегал Демосфен: «И вы думаете, что если народы, которые были далеки от того, чтобы делать какое–нибудь зло Филиппу, а пытались только найти укрытие от его нападений, становились внезапно жертвой его вероломства, а не насилия заранее объявленного, то этот тиран не вам объявит войну, о которой вас предупредит»[30].
Вот еще один пример: «Для исполнения общественных обязанностей я израсходовал все свое состояние, за исключением того, что отдал в залог; так что если бы я захотел взять долг, я не нашел бы никого, кто бы мог мне одолжить, так как я не могу даже платить проценты; и тогда как это имущество принадлежит мне, мои противники, подняв такой вопрос и утверждая, что все это принадлежит им, лишают меня последних средств для восстановления моего состояния».
Ни к чему множить цитаты в то время как у Исея хватает мест, которые доказывают, что расположением слов и фигур он отличается от Лисия и приближается к горячности Демосфена.
XIV. Я уже говорил, что относительно изложения темы Исей более разумен как во всей речи, так и для каждой ее части; он не пренебрегает никакими возможностями искусства, как и Демосфен, который шел по его стопам: я предоставлю доказательства, но в нескольких словах, как если бы обращался к тем, кто читал речи этого оратора. Я не могу дать примеры для всего того, что я представляю. Иногда без предварительного рассказа Исей помещает повествование в наиболее приемлемое место, сжимает его и не предъявляет никаких доказательств: например в речи против Медона, в другой речи против Агнофеонта, в защитительной речи за гражданина по поводу земельного участка, отнятого народом его дема, и в большинстве других. Иногда он делит повествование на части и каждой дает необходимые доказательства: он иногда растягивает его за обычные пределы, когда на то есть причина. Это можно увидеть в речи против Гермона по поводу поручительства, в протесте Евклида на выкуп поля и в обращении Евфилета к жителям Эрхия. Так как в этих речах повествование очень длинное, Исей не обсуждает его целиком: он делит его на несколько частей и каждую часть подкрепляет свидетелями и доказательствами. Он без сомнения опасался, что слишком длинное дело сделает речь трудной для понимания, а нагромождение доказательств повредит ясности, если они будут объединены. После рассказа, сделанного по такому плану, он не пытается подкрепить предыдущие доказательства пространными доводами, как это делают нынешние ораторы: он стремится опровергнуть доводы противника.
XV. Иногда перед изложением он помещает факты, которые его подготавливают, и заранее касается тех вещей, о которых должен сказать, с той целью, чтобы сделать их более достоверными и полезными для своего дела. Это можно увидеть в обвинении против Аристогитона и Архиппа: оно касается наследства. Брат умершего требует отдать под суд обвиняемого, который присвоил наследство; а тот выдвигает возражение, что получил его в силу завещания. Обсуждение содержит два пункта: первое, существует или нет завещание; второе, в чьих руках должно оказаться наследство, когда законность завещания оспорена. Он сначала опирается на законы и доказывает, что никто не должен пользоваться спорным наследством, пока не будет вынесено решение. Подойдя таким образом к изложению, он доказывает, что покойный не оставил завещания. В этом повествовании факты излагаются не просто так, кратко и без подготовки: так как повествование слишком длинное, оратор разбивает его на несколько частей, и в поддержку каждой части он приводит показания свидетелей, зачитывает промежуточные предложения и договоры; он использует доказательства неоспоримые, доказательства простые и доказательства предположительные. Я бы мог процитировать некоторые другие речи, составленные им искусно ради успеха дела: где он использует предварительные рассказы, забегания вперед, деление, перестановки, перетасовки фактов, главных принципов и обстоятельств; где он показывает вещи не так, так как они должны были произойти естественным порядком, ни так, как это сделал бы обычный оратор; и, наконец, где его стиль, далекий от пренебрежения искусством, объединяет все тонкости. Но у меня нет времени ни подробно разбирать все сочинения Есея, ни показывать, как я бы этого хотел, какие приемы в них применены. Впрочем, чтобы убедить умы просвещенные, нет надобности городить примеры: достаточно краткой выдержки.
XVI. В нескольких словах я скажу о том, что думаю о манере Исея и в чем она отличается, по моему мнению, от манеры Лисия. Читая повествования последнего мы не замечаем никакого следа искусственности и обработки: все у него представляется произведением естества и истины, если не обращать внимания на то, что совершенная имитация естества — самое лучшее произведение искусства. Повествования Исея производят другое впечатление: в них мы не находим ничего естественного, ничего свободного от обработки, даже когда он показывает вещи, каковые они есть в действительности: все у него обнаруживает следы отделки и предназначено обманывать или удивлять. Лисий кажется заслуживающим доверия, даже если он говорит что–то несоответствующее действительности; тогда как Исей вряд ли застрахован он подозрений, даже когда он не искажает истины. В доказательной части главная разница между этими ораторами состоит в том, что Исей вместо энтимемы использует эпихирему: вместо того, что бы предоставить доказательства кратко, он разовьет их; из простых сделает изысканными; наконец, он знает как лучше всего приукрасить, облагородить тему выступления, как разжечь страсти с большей силой. В этом мы еще видим, что он проложил дорогу Демосфену и не стремился к простоте Лисия: в этом можно убедиться на примере большей части его речей, или скорее на всех тех, которые он составил. Если нужны новые примеры, чтобы не показалось, что я высказываю вещи, которые трудно доказать, я собираюсь процитировать речь для Евфилета, в которой этот гражданин, изгнанный из своего дема, вызывает на суд жителей Эрхия. Афинский закон гласил: «Тот, кто при переписи граждан по демам будет изгнан из своего дема согражданами, тот не будет пользоваться гражданскими правами: те, кто несправедливо будут изгнаны, могут оспорить это решение, призвав к суду жителей своего дема: если они будут изгнаны повторно, сами они и их имущество будут проданы в пользу государственной казны». В соответствии с этим законом Евфилет привлек к суду жителей Эрхий и обвинил их в несправедливом изгнании из своего дема. Оратор первым делом точно излагает факты и опирается на доказательства, подкрепленные свидетельскими показаниями. Доказательства, которые он приводит в поддержку показаний свидетелей, на мой взгляд, большой силы. Правильно ли я рассудил, можно убедиться на этом примере:
XVII. «Выслушайте нас, судьи! Мы и наши родители свидетельствуем, что Евфилет наш брат. Сначала рассмотрите по какой причине мой отец хотел бы обмануть вас и признать Евфилема своим сыном, если бы он им не был. Вы убедитесь, что все те, кто выбирает эту долю, действуют так или потому, что у них нет детей, или они нищетой вынуждены к тому, чтобы усыновлять иностранцев, с тем чтобы получить какие–нибудь выгоды от тех, кого они сделали афинскими гражданами. Наш отец не нуждается в таком выборе. У него есть два законных сына: следовательно, нельзя сказать, что он усыновил Евфилема из–за отсутствия детей. Не было ему надобности искать себе какой–нибудь достаток. Он не нуждался, и как свидетели вам заявили, он воспитывал Евфилема с самого детства, он его вырастил и ввел в свой дем; а для этого потребны немалые расходы. Нет, судьи, это невероятно, чтобы наш отец совершил несправедливость, из которой он не может извлечь никакой пользы; не найдется безумца, который бы объявил мое свидетельство ложью, ведь иначе нам придется делить имущество моего отца между большим числом наследников. И как бы я потом объявил, что Евфилем мне не брат? Вы бы подняли крик возмущения против меня, если я свидетельствуя перед этим судом, что Евфилем мой брат, позже пришел бы отрицать это. Таким образом, все доказывает, что мы говорим правду, не только мы, но и наши родичи. Задумайтесь, что мужьям наших сестер нет никакой причины лжесвидетельствовать в пользу Евфилема. Его мать, стало быть, будет сестрам мачехой, а вы знаете, что почти всегда бывает разлад между мачехой и детьми от первого брака. Если бы он был ее сын от другого мужа, не нашего отца, наши сестры не позволили бы мужьям давать показания в его пользу; не стали бы они в это впутываться. Наконец, наш дядя по матери, который никак не связан с Евфилетом, не хотел бы содействовать его матери в лжесвидетельстве, которое бы нам причинило большой ущерб, усыновляя в качестве брата чужака. Судьи, кто из вас может обвинить в ложных показаниях Демарата, Гегемона, Никострата, которых никто никогда не упрекал в достойных осуждения деяниях: они наши близкие родственники, они нас знают, и, между тем, засвидетельствовали, что Евфилет наш брат. Я бы охотно спросил нашего самого выдающегося противника, может ли он доказать, что он афинский гражданин доказательствами, отличными от тех, что мы привели в пользу Евфилема. Все что он может сказать, так это то, что его отец и его мать были афинянами, а это доказывается показаниями свидетелей. Затем, судьи, если бы их искренность вам показалась сомнительной, он бы обратился к свидетельству своих родственников. Наши противники, если бы они были в положении Евфилета, умоляли бы вас скорее расспросить их родственников перед обвинителями, и когда мы предоставляем все эти доказательства, они уверяют, что вы должны больше верить их словам, чем словам отца Евфилета, моим словам, моего брата, всей нашей родни и всей семьи. Не подвергаясь никакой опасности, они руководствуются ненавистью: мы, напротив, все подвергаемся обвинению в лжесвидетельствовании. В дополнение к показаниям свидетелей мать Евфилета, которую наши противники признали гражданкой, готова поклясться перед судом Эпидильфиния, что Евфилет получил жизнь от нее и моего отца. Кто еще может заслуживать большего доверия в этом вопросе? Кроме того, наш отец после своей жены лучше чем кто–либо знает кто его сын, и хоть сейчас готов поклясться, что Евфилет рожден от него и его законной супруги. Наконец, в то время когда родился Евфилет мне было тринадцать лет, как я уже об этом сказал, и я готов поклясться, что Евфилет мой брат, что у нас один отец. Судьи, вы должны рассматривать наши клятвы более надежными, чем слова наших противников. Мы готовы подкреплять эти факты клятвами, потому что уверенны в их истинности; они же, напротив, научены врагами Евфилета, или выдумывают их сами. Судьи, мы обращались к вам и посредникам с показаниями наших родственников, которые заслуживают вашего полного доверия: когда Евфилет возбудил первый процесс с гражданами своего дема и Демарха, который умер в последствии, хотя дело стояло перед третейским судом уже два года, они никого не смогли заставить свидетельствовать, что у Евфилета и меня разные отцы. В глазах посредников это было доказательством их обмана, и они их осудили. Зачитайте постановление первого суда». СВИДЕТЕЛЬСТВО. «Вы выслушали решение, которое осуждает наших противников. Судьи, они будут говорить, что вы не должны рассматривать Евфилета сыном Гегесиппа, потому что решение вынесено посредниками: по–моему мнению решение посредников должно дать вам доказательство правдивости наших речей. Ужасной несправедливостью его вычеркнули из списка афинских граждан, куда он был внесен на законных основаниях. Таким образом Евфилет — наш брат и ваш согражданин; следовательно он жертва вражеской клики, которая ополчилась на него: я думаю, судьи, сказанного будет достаточно».
XVIII. Такова характеристика Исея; таковы черты, которыми он отличается от Лисия. Ничто не мешает здесь напомнить самые выдающиеся из них в нескольких словах. Лисий стремится к естественности, Исей — к искусности; один ищет изящности, другой — силы. Если пренебречь этими наблюдениями как малозначительными, мы не сможем распознать этих двух ораторов: черты сходства, которые у них есть, затруднят суждение до такой степени, что мы не сможем больше различать характеристики, свойственные каждому из них. Таково мнение, которого я придерживаюсь.
XIX. Я собираюсь сказать, почему я совсем не занимаюсь некоторыми другими ораторами, с тем чтобы мое молчание не приписали невежеству, если я оставлю в стороне выдающихся писателей, пользующихся большой славой; чтобы не сложилось мнение о неприязни к работе, я нашел удобным сказать об этом сейчас. Авторы, которых все знают, мне не неизвестны; и я бы не побоялся сделать отчет, если бы эта работа хотя бы в некоторой степени была полезна. Но убежденный, что в поэтичности, благородстве, торжественности никто не достиг совершенства Исократа, я умышленно умолчал о писателях, которые, по моему мнению, уступают ему в этом отношении. Например, Горгий из Леонтин выходит из надлежащей меры, и везде проявляет себя ребяшливо; Алкидамант, его ученик, имеет стиль тяжелый и примитивный; Теодор из Византия — старомодный, лишенный мастерства, и его манера мало подходит для судебных прений; Анаксимен из Лампсака прилагает мучительные усилия чтобы довести до совершенства все жанры композиции; он писал исторические труды, трактаты о Гомере и о риторике, и несколько очерков в совещательном и судебном жанрах; но ни в одном из этих сочинений он не свободен от упрека: он всегда испытывает нехватку силы и естественности. Так как Исократ затмил их во всех отношениях, то я не думаю, что должен заняться ими или другими писателями, современниками этого оратора, которые пытались подражать его стилю, такими как Теодект, Теофраст, Навкрат, Эфор, Филиск, Кефисдор, и множество других: никто из них не заслуживает параллельного рассмотрения с Исократом. Будучи убежден, что он самый совершенный из всех тех, кто работал в этом жанре, я не должен говорить о других и тратить время на бесполезную работу. Среди писателей, которые упражнялись в серьезных сочинениях и судебном красноречии, таких как Антифонт из Рамнонта, Фрасимах Хаклкидский, Поликрат Афинский, Критий, глава Тридцати тиранов, Зоил, который оставил нам трактат о Гомере, и некоторые другие, ни один из них ни чище, не привлекательнее Лисия. Антифонт отличается только суровостью и древностью: он не пригоден ни для защиты, ни для осуждения. Поликрат жалок в темах серьезных, холоден и невыразителен в панегириках, не изящен в темах, которые больше всего этого требуют. Фрасимах чист, элегантен, великолепен и ярок в измышлении и стиле; но все его сочинения принадлежат к дидактическому и выразительному жанрам: он не оставил ни судебных, ни политических речей. Столько же можно сказать о Критии и Зоиле: единственно, один от другого они отличаются стилем. Лисий мне кажется выше этих писателей и всех тех, кто на них походит: я рассмотрел образец и правила жанра красноречия, им культивируемые. Если вы хотите знать, почему я составил отдельный трактат об Исее, который подражал Лисию, то это потому, что он источник того пыла, который характеризует Демосфена и который, в глазах лучших судей, наивысшая красота красноречия. Таковы причины, которые побудили меня ограничиться теми писателями, о которых я говорил. Если бы у меня было желание заняться всеми, я бы впал в мелочные рассуждения; и бесполезный, или, по крайней мере, с очень малополезный, этот трактат превзошел бы всякие разумные границы. Несомненно, этого объяснения будет достаточно. Я собираюсь начать новое сочинение, целью которого будут Демосфен, Гиперид и Эсхин, превосходные ораторы, речи которых являются образцом той энергии, которая соответствует судебному красноречию.
Содержание: I. Отсутствие у Динарха характерных черт: четыре писателя с таким именем. — II-III. Происхождение и жизнь Динарха. — IV-VIII. Время жизни и характеристика его красноречия. — IX. По каким признакам можно узнать его речи. X. Какие речи об общественных делах принадлежат этому оратору. — XI. То же, но приписанное ложно. — XII. Речи о частных делах, автором которых он является. XIII. То же, но приписанное ложно.
I. В своих заметках «О древних ораторах» я ничего не сказал о Динархе, потому что этот человек не был изобретателем нового стиля, таким как Лисий, Исократ и Исей; он также не усовершенствовал того, что было изобретено другими, как например Демосфен, Эсхин и Гиперид. Однако, поскольку этот оратор, как правило, ценится за энергичный стиль, и он оставил нам несколько речей по общественным и частным делам, которыми нельзя пренебречь, я думаю, что не должен о нем умолчать и уместно будет привести некоторые подробности о его жизни и природе его таланта. Кроме того, я думаю, что для умов, которые не смотрят на красноречие как на легкомысленное занятие, будет очень важно отличать речи подлинные от тех, которые ему приписываются напрасно; тем более что ни Каллимах, ни пергамские грамматики ничего точного о нем не написали. Кроме того, они не только не сказали ничего нового, но даже исказили самые известные факты: они не только выдвинули ряд фальсификаций и назначили ему несколько не его речей, но они приписали другим речи, для которых он является подлинным автором. Деметрий из Магнесии, разносторонний автор, упоминает этого оратора в своем трактате «Об одноименцах». Разумно было бы предположить, что там мы найдем полезные сведения; но он не отвечает ожиданиям. Ничто не мешает процитировать его слова: «Четыре Динарха известны нам: один из них аттический оратор; второй собирал критские мифы; третий был старше двух других и родился на Делосе, он сочинял стихи и исторические труды; четвертый оставил нам трактат о Гомере. Я предлагаю поговорить о каждом из них по отдельности: я начну с оратора Динарха. Я думаю, что он не уступает Гипериду изяществом, и даже можно сказать, превосходит его. Его доказательства убедительны, фигуры разнообразны: он настолько естественен, что слушатель вынужден верить, что все так и было, как он сказал. Действительно, довольно простодушны те, кто рассматривает речь против Демосфена как произведение Динарха, настолько она не соответствует его характеру. Тем не менее эта речь настолько замечательна, что она всегда помещалась в ряд его произведений, хотя написана не им, в то время как мнения разделились по поводу ста шестидесяти речей, автором которых он действительно является. Стиль Динарха точно выписывает манеры; в нем есть некая язвительность, которая разжигает страсти; и если он не так пылок как Демосфен, он не уступает ему ни убедительностью, ни уместностью».
II. В этих словах нет ничего точного и достоверного. Они не сообщают ни о рождении Динарха, ни о времени когда он жил, ни о месте где он занимался красноречием. Деметрий просто собирает всем известные имена: то, что он сообщает о большей части речей Динарха, не согласуется с самыми достоверными традициями; и честно говоря, я думаю, что он утверждает противоположное. Вот подробности, которые я собрал об этом ораторе. Он был сыном Сострата и происходил из Коринфа. Он прибыл в Афины когда там процветали философия и красноречие, и он был другом Теофраста и Деметрия Фалерского. Поскольку он обладал даром красноречия, он начал писать в то время когда процветал Демосфен и скоро стал выдающимся оратором. Самый яркий период его славы относится к времени когда умер Александр, когда Демосфен и другие ораторы были осуждены на вечное изгнание или к смертной казни, и когда в Афинах больше не осталось знаменитых писателей. В течение пятнадцати лет, пока Кассандр владел Афинами, он составлял речи на заказ. Но при архонте Анаксикрате, когда цари Антигон и Деметрий изгнали гарнизон, поставленный Кассандром в Мунихии, как иностранец он был обвинен наряду с самыми выдающимися гражданами в уничтожении демократии. Видя ненависть афинян, против него возбужденную, и опасаясь, прежде всего, за целостность своего богатства, он не стал дожидаться суда, и, покинув Афины, уехал в Халкидику на Евбеи, где он жил от архонтства Анаксикрата до архонтства Филиппа, то есть в течение пятнадцати лет, постоянно надеясь, что Теофраст и другие его друзья дадут ему средство для возвращения в Афины.
III. Когда Деметрий ему и другим изгнанникам позволил вернуться из ссылки, он прибыл в Афины на корабле. Он поселился у Проксена, одного из своих друзей, который похитил его деньги: он был очень стар и почти ослеп. Так как Проксен не проявлял усердия в поиске денег, Динарх подал на него в суд по поводу потери своего имущества. До этого дела он никогда сам не выступал в суде. Такова жизнь этого оратора. Эти подробности извлечены из истории Филохора и из собственных слов Динарха. В речи, произнесенной против Проксена по возвращении из ссылки, он высказывается в таких словах: «Я Динарх из Коринфа, сын Сострата, я обвиняю Проксена, у которого я живу, в краже двух талантов. Он причинил мне этот ущерб когда принял меня в своем загородном доме после моего возвращения из Халкиды в Афины: он украл у меня двести восемьдесят пять золотых статеров, о которых я говорил ему при возвращении из Халкиды. У меня кроме того было серебряной утвари на двадцать мин: он и ее похитил». В начале этой речи он сообщил, что никогда не выступал в суде. Во вступлении он также говорит о потере, которую Проксен заставил его испытать, а затем говорит об изгнании и других жизненных обстоятельствах, которые подтверждают истинность сказанного мною выше. В конце этой же речи мы узнаем, что Динарх жил в Афинах в качестве метека и, что он уже был очень стар, когда произносил эту речь. Вот сведения, которые о себе сообщает Динарх. Филохор в своей Истории Аттики когда говорит о свержении демократии и возвращении изгнанников, сообщает: «В начало архонтства Анаксикрата был разорен город Мегары. Затем Деметрий, по прибытию из Мегары, занялся приготовлениями к осаде Мунихия, и, разрушив укрепления, дал свободу народу. Вскоре несколько граждан были обвинены: Деметрий Фалерский был среди них. Обвиняемые, которые не стали ждать решения суда, были приговорены к смертной казни: остальные оправданы». Так говорит Филохор в восьмой книге своей истории. В девятой он говорит: «Когда этот год закончился и начался следующий, произошло чудо в Акрополе: собака вошла в храм Афины Полиады, проскользнула в Пандросий и улеглась на алтарь Зевса Геркея, который находился под оливковым деревом. По афинскому обычаю ни одна собака не должна входить в Акрополь. Примерно же в это время на чистом небе, пока заходило солнце, яркая звезда сияла некоторое время. На вопрос, что предзнаменовали эти чудеса, говорили, что они означают возвращение изгнанников, и что возвращение не понесет изменения в форме правления. Это предсказание сбылось».
IV. Кроме этих подробностей остается еще одна важная вещь: необходимо выяснить время процветания Динарха, чтобы с уверенностью определить речи, которые действительно принадлежат ему, и те, что приписаны ему ошибочно. Во–первых, я думаю, ему было семьдесят лет, когда он вернулся из ссылки: я основываюсь на его собственных словах: он сам говорит, что в то время был уже стариком. Но такое название не может применяться только к тем, кто достиг этого возраста. Согласно довольно правдоподобного предположения, так как у нас нет несомненных доказательств, Динарх родился при архонте Никофеме. Если полагать, что оратор родился раньше или позже установленного времени, то кроме того, что это утверждение ничем не обоснованное, придется отнять у него многие речи, или даже почти все, за исключением пяти или шести: и в самом деле, для одних он был бы слишком стар, а для других слишком молод. Можно сказать не боясь ошибиться, что он начал писать в двадцать пять или двадцать шесть лет, в то время когда слава Демосфена блистала во всем своем сиянии; и так как Пифодем двадцать шестой архонт после Никофема, следовательно, все речи предшествовавшие этому архонту и приписанные Динарху не должны рассматриваться его произведениями: точно также обстоит дело с теми, что были составлены от Анаксикрата до Филиппа. Конечно, никто не ходил в Халкиду за речами по общественным или частным делам: в Афинах в то время ораторов хватало.
V. Теперь, установив со всей возможной точностью время жизни этого оратора, с тем чтобы надежно отличать те речи, которые принадлежат ему, от тех, которые не его, я должен заняться характером его красноречия. Это сложный вопрос, потому что в общественных речах, равно как и частных делах, у Динарха нет приема, который не был бы общим для других ораторов, и который характеризовал бы только его. Здесь он подражает Лисию, а других местах Гипериду или Демосфену: в этом можно убедиться на множестве примеров. Например, он подражает Лисию в речи против Мнесикла, в речи за Никомаха против Лисистраты и во многих других. Стиль Гиперида, более разумный в устройстве речи и искусстве развивать тему, служил для него образцом более чем в тридцати речах, а особенно в жалобе против Агафона по поводу наследства. Он также имеет некоторые черты сходства с Демосфеном, которому, главным образом, и старается подражать: в этом можно убедиться на примере речи против Полиэвкта. Он начинает как Демосфен, и на протяжении всей речи он его добросовестно копирует.
VI. По какому признаку мы можем узнать подлинные сочинения Динарха? Для начала нужно основательно изучить особенности других ораторов и приписать ему, прежде всего, те речи, у которых есть сходство с речами Лисия: во–вторых, не обращая внимания на названия, некоторые речи, которые многие критики приписывают Гипериду; наконец те, которые напоминают стиль Демосфена до такой степени, что возникает соблазн рассматривать их как произведения этого писателя. У ораторов, которым он подражает, есть неизменная характеристика, которая является вернейшим средством их опознания. Например, Лисий в частных делах, равным образом и в общественных, всегда сохраняет одни и те же черты; то есть, ясный стиль, естественный порядок слов, текучий и превосходный благодаря изяществу риторических украшений. Гиперид уступает Лисию при выборе слов, но превосходит его в обращении с темой: он меняет форму своих повествований; иногда он следует за естественным порядком фактов, в другой раз он переставляет последние с первыми. При доказательстве он использует не только энтимему, но и эпихерему для придания большей наглядности доказательствам. Демосфен, который затмил этих ораторов, а также всех прочих, берет то, что есть в них самого совершенного: он отличается ясностью и слогом подходящим теме, порядком слов ему присущим, плотными и округленными оборотами, разумной композицией, пафосом, и, главным образом, страстностью. Что касается Динарха, он не всегда похож на себя: можно признать, что его черта — подражание. Фактически, подражание и воспроизведение оригинальной речи, если можно сказать, всегда позволяет заметить большую разницу: мы видим это на примере Исократа и его учеников.
VII. Возьмем несколько речей, которые принадлежат Динарху и имеют большое сходство с речами Лисия. Чтобы определить автора прежде всего надо знать особенности, которые характеризуют Лисия. Если мы находим в речи естественность, изящество и удачный выбор слов, если при этом ничего не кажется неодушевленным, можно с уверенностью считать, что это Лисий. Но если мы не замечаем ни такого изящества, ни такой убежденности, ни такой правильности, ни той естественности, которая является печатью таланта Лисия, мы смело отнесем сочинение в число Динарховых. Все то же самое с речами, приписанными Гипериду. Стиль прост, так же как и порядок слов; расположение частей надлежащее; в оборотах нет ничего пылкого, ничего напыщенного, тогда мы можем сказать, что речь принадлежит Гипериду, так как все это его характеристики. Но если они весьма несовершенны в этих конкретных отношениях, даже если композиция на самом деле заслуживает высокой оценки, мы должны поместить их в число сочинений Динарха. Этим же правилам мы должны следовать в отношении Демосфена. Если мы находим величественный слог, порядок слов разнообразный, наполненная жизнью патетика, своего рода язвительность, соединенная с большой проницательностью; если все это одухотворенное и благородное, скажем без колебаний, что это сочинение Демосфена; но если эти качества не доведены до совершенства, или речь не всегда выдержана в одном стиле, оставим ее в числе сочинений Динарха. Одним словом, есть два способа отличить оригинальный продукт от трудов подражателей: первый заключается в естественном вкусе, который развивается упражнениями и чтением; второй, который неотступно следует за первым, есть компетенция искусства. Что можно сказать о первом? Ничего. А о втором? Во всех жанрах у оригинала есть естественная красота и изящество, в то время как в подражательных трудах, даже когда они совершенны, чувствуется обработка и отдаление от естественности. Не только оратор опознает оратора, но и художник отличит картины Апеллеса от картин художников, которые ему подражали; скульптор опознает произведения Поликлета и скульптуры Фидия.
VIII. Писатели, которые хвалятся тем, что подражают Платону, и которые не в силах достичь того величия старины, той возвышенности, того изящества и красоты, которые его характеризуют, расточают выражения громкие и высокомерные, при помощи этого принципа быстро посрамляются: те, кто подражает Фукидиду и неспособен достичь его энергии, его благородства и силы, которые используют обороты мало отличные от солецизма и полные темноты, очень скоро разоблачаются тем же способом. Точно также ораторы, которые взяли за образец Гиперида, не смогли воспроизвести ни его изящества, ни другие его качества: все они позабыты. Таковы Артамен, Аристокл, Филагрий и Молон, которые принадлежат Родосской школе. Писатели, которые пытались копировать Исократа точь-в-точь распознаются по вялости, холодности, отсутствию нерва, деланности. Мы ставим в этот класс Тимея, Псаона и Сосигена. Те же кто пошел по стопам Демосфена и подражали этому оратору, сделали похвальную попытку; но они оказались неспособны достичь величайших красот его красноречия. Динарх достиг большего чем другие; но и он уступает ему в величественности и выборе выражений; в разнообразии и изменчивости оборотов, в расстановке слов и в изобретательности доказательств: они далеко не новые и не такие поразительные как Демосфеновы, что–то есть в них вульгарное и заурядное; наконец, в диспозиции, в манере подачи и развития аргументов, использовании предварительных доказательств, в намеках и других средствах. Демосфен превосходит его главным образом согласованием всех частей и точным соблюдением вкуса. Я не утверждаю, что Динарх не заслуживает похвалы в этом отношении: я говорю в общем, о том как это чаще всего бывает. По этой причине некоторые критики называют его деревенским Демосфеном: они осудили его за ошибки, обнаруженные в построении речи; потому что не формой тела грубый селянин отличается от утонченного горожанина, но одеждой и поведением.
IX. Вот сведения, что я собрал о характере сочинений Динарха. Теперь я буду говорить о средствах опознать речи, которые ему принадлежат. Я ограничусь только названиями. Что касается тех, которые ему напрасно приписывают, я покажу со всей возможной точностью мотивы, которые побуждают меня отклонить их. Так как знание времени необходимо для этой проверки, я начну со списка афинских архонтов со времени куда я поместил рождение Динарха до того, как ему было разрешено вернуться на родину. Их было семьдесят, вот их имена: Никофем, Каллимед, Евхарист, Кефисодот, Агафокл, Элпин, Каллистрат, Диотим, Евдем, Аристодем, Фессал, Аполлодор, Каллимах, Феофил, Фемистокл, Архий, Евбул, Ликиск, Пифодот, Сосиген, Никомах, Феофраст, Харонд, Фриних, Пифодем. Мы упоминали, что в его архонтство Динарх впервые выступал в суде. За ним последовали Евенет, Ктесикл, Никократ, Никета, Аристофан, Аристофон, Кефисофон, Евфикрит, Гегемон, Хремес, Антикл, Кефисодор, Филокл (в его архонтство в Афинах был поставлен гарнизон и упразднена демократия), Архипп, Неахм, Аполлодор, Архипп, Демоген, Демоклид, Праксибул, Никодор, Феофраст, Полемон, Симонид, Гиеромнемон, Деметрий (Фалерский), Харин, Анаксикрат (в его архонтство олигархия, учрежденная Кассандром, была отменена, осужденные граждане бежали: в их числе был Динарх): Корэб, Евксенипп, Ферекл, Леостат, Никокл, Каллиарх, Гегемах, Евктемон, Мнесидем, Антифат, Никий, Никострат, Олимпиодор, Филипп: во время архонтства последнего царь Деметрий позволил изгнанникам, в том числе Динарху, вернуться в свои дома.
Подлинные политические речи Динарха
Х. (1) Рассмотрение жизни Полиевкта, который по жребию получил должность царя–архонта: «Πολλὰ μὲν καὶ ἀγαθὰ γένοιτο» (Много может случится выгод).
(2) Разоблачение Полиевкта, изгнанного из дема решением совета: «Πάλαι θαυμάζω ὑμῶ» (Уже очень долго я удивляюсь вам).
(3) Речь против Полиевкта об участке земли с шахтой: «Περὶ μὲν αὐτῆς τῆς μηνύσεω» (Что касается самого доноса).
(4) Речь на ту же тему: «Βραχὺν, ὦ ἄνδρες» (Вкратце, господа).
(5) Речь против Пифея по обвинению в незаконном гражданстве: «Ἱκανὴ μὲν ἦν πρόφασις» (Повод был достаточный).
(6) Против того же горожанина по поводу торговли: «Ἐπειδὴ τοῖς μὲν λέγειν τῶν ῥητόρω» (Поскольку некоторые ораторы говорят).
(7) Речь против Тимократа: «Ὥσπερ δίκαιόν ἐστ» (Как раз это справедливо).
(8) Речь против Ликурга об аудите: «Οἶδα ὅτι, κἂν μηδὲν ὑμῖν» (Я знаю, что если для вас бесполезно).
(9) В защиту Эсхина против Диния: «Βουλοίμην ἂν, ὦ ἄνδρε» (Я хотел бы, господа).
(10) Против Формисия по обвинению в безбожии: «Ἆρά γ' ἔι τινε» (Конечно, если некоторые).
(11) Против Каллесхра относительно почестей: «Πολλάκις, ὦ Ἀθηναῖοι» (Часто, афиняне).
(12) О мире: «Ἅπαντα συμβήσεσθαι» (Все случится).
(13) Вторая речь против Диния по обвинению в недобросовестности: «Ἴσως μὲν, ὦ Ἀθηναῖο» (Возможно, афиняне).
(14) Обвинительная речь против Гимерия: «Οὐδένα νομίζω, ὦ Ἀθηναῖοι» (Афиняне, я не верю, что кто–нибудь).
(15) Обвинительная речь против Пистия: «Ὥσπερ καὶ ὑμῶν ἕκαστος» (Подобно тому, как каждый из вас).
(16) Речь против Агасикла по обвинению в незаконном гражданстве: «Οὐδένα πώποτε οἶμαι». (Я думаю, что никто и никогда)
(17) Разоблачительная речь против Феокрина: «Ἀγαθοῦ πατρὸς, ὦ Ἀθηναῖοι» (Хороший отец, афиняне). Речь эту Каллимах приписывает Демосфену.
(18) Речь против Стефана по обвинению в противозаконных предложениях: «Ὑπάρχει τοῦ νόμου δεδωκότος, ὦ ἄνδρες» (Поскольку закон обеспечивает, господа).
(19) Речь против Клисфена по такому же обвинению: «Οὐκ ἀγνοῶ, ἄνδρες» (Мне небезызвестно, господа).
(20) Тяжба между жителями Фалеры и Феникса относительно святыни Посейдона: «Εὔχομαι, νὴ τὴν Ἀθηνᾶν, πρέπειν δ» (Клянусь Афиной, что это будет уместно).
(21) Речь против описи (имущества) Кефисофона: «Πρῶτον μὲν, ὦ ἄνδρες, δέομαι» (Прежде всего, господа, я прошу).
(22) Другая речь, которая начинается словами: «Τὰ μὲν περὶ τὴν ὠνήν» (Факты, касающиеся приобретения).
(23) Апология писаря Фидия против оппозиции Харесу: «Οὔτ' ἔχθρας οὐδεμιᾶς ἕνεκα». (Никто из–за какой–нибудь вражды).
(24) Речь против Филокла относительно денег, розданных Гарпалом: «Τί χρὴ λέγειν τὸ πρὸς τῶν» (Что нужно сказать об этом).
(25) Речь против Гносия на туже тему: «Οὐκ ἄδηλον» (Очевидно).
(26) Речь против Аристоника на туже тему: «Εὐτύχημα μὲν ἦν, ὦ ἄνδρες» (Это была частичка удачи, господа).
(27) Речь против Демосфена на туже тему: «Ὁ μὲν δημαγωγὸς ὑμῖν» (Этот ваш демагог).
(28) Речь против Аристогитона на туже тему: «Πάνθ' ὡς ἔοικειν, ὦ ἄνδρε» (Все, как кажется, господа).
Политические речи, не принадлежащие Динарху
XI. (29) Речь против Феодора, призванного к отчету о своем управлении: «Ἥκιστα μὲν, ὦ ἄνδρες» (Едва ли, господа). Эта речь составлена до Динарха, потому что она принадлежит году архонта Феофила или Фемистокла, через три года после архонтства Фессала, как видно из ее содержания. В это время Динарх еще не достиг пятнадцатилетия.
(30) Речь против Кериков: «Εἰ μὲν, ὁ πατὴρ, ὦ ἄνδρες» (Если отец, господа). Это дело слушалось при архонте Евбуле или Ликиске, который сменил Евбула. Динарху еще не было двадцати лет, потому что речь за гражданина, изгнанного из Афин, была произнесена в архонтство Архия, преемника Фемистокла: это ясно из самой речи.
(31) Речь против Мосхиона по обвинению Никодика. «Υἱὸν ἀποψηφισάμενον, ὦ ἄνδρες, τουδὶ Μοσχίωνος συμβαλών» (Бесправие, господа, этого Мосхиона перед). Она была произнесена в то же время, что и предыдущая: само начало и последующие разделы делают это очевидным.
(32) Против Менекла, обвиняемого в заключение под стражу жрицы Нины: «Ὦ ἄνδρες δικασταὶ, καὶ τῶν νόμων, καθ' οὕς» (Господа судьи, даже по законам, согласно которых). Она была произнесена когда Динарх был ребенком, потому что обвиняемым был Менекл, который арестовал жрицу, а обвинителем был сын этой самой Нины. Эти события произошли гораздо раньше возмужания Динарха, поскольку речь Демосфена «против Беота об имени», в которой вспоминаются эти события, произнесена в архонтство Фессала или Аполлодора, как мы показали в нашей работе о Демосфене. В этой речи Демосфен говорит о Менекле как об умершем: «Вы знаете, Беот был близок в Менеклом, когда тот был жив». Это дело намного старше; потому что это тот самый Менекл: то что говорит обвинитель в речи Демосфена и является доказательством.
(33) Речь на протест Афмонеев о Миррине и Милаксе: «Εὔχομαι δὴ τῇ Δήμητρι καὶ τῇ Κόρῃ» (Я молюсь Деметре и Коре). Эта было в молодости Динарха, так как она была произнесена в архонтство Никомаха, о чем свидетельствует тема речи: этому оратору был всего двадцать один год. Таковы речи неправильно причисленные к произведениям Динарха, составленные во время его юности. Далее мы перечислим те, которые были составлены во время его изгнания в Халкиду.
(34) Возражение на тему святыни Деметры против иерофанта: «Πολλῶν καὶ παραδόξων, ὦ ἄνδρες δικασταί» (Много неожиданных вещей, господа присяжные) Это дело обсуждалось когда Динарх уже находился в ссылке: сама речь доказывает это, так как возникает вопрос о свержении олигархии.
(35) Речь против Тимократа по обвинению в уничтожении демократии: «Ἔργα ποιεῖς» (Твои поступки). Само название свидетельствует, что эта речь приписана Динарху ошибочно.
(36) Речь против Спудия: «Καὶ ἐν τῷ δήμῳ κατηγορήσειν ὑπεσχόμην» (И на совете я обещал, что выступлю с обвинением). Она была обнародована после свержения олигархии, когда Динарх находился в ссылке, как это видно из самой речи.
(37) Речь на возражение жителей Эвонима против кериков по поводу священных корзин: «Οὐδαμῶς τοιαῦτα πράγματα» (Такие вопросы никоим образом) была произнесена когда Динарх находился в ссылке: доказательства в речи.
(38) Аттическая речь: «Πάντων ἦσαν ὁμοίως» (Больше всего они были похожи) была произнесена примерно в то же время, как мы видим из самой речи.
(39) Этолийская речь: «Καὶ ἡμεῖς, ὦ ἄνδρες Αἰτωλοὶ, πρέσβεις». (И вы, господа этолийцы, послы). Олихархия уже была учреждена, когда она была произнесена афинскими изгнанниками. Они обратились к этолийцам с мольбами о спасении, в то же время Кассандр прилагает усилия ради их свободы, как видно из этой речи. Поэтому маловероятно, чтобы Динарх, друг тех, кто установил олигархию, поддерживал тех, кто хотел ее уничтожить; и с другой стороны, нельзя полагать, что изгнанники поручили судебную защиту этому оратору.
(40) Речь за Дифила, домогающегося общественной награды; это речь совещательного жанра: «Διὰ τὸ μὴ ῥᾴδιον εἶναι» (Ввиду трудностей). Я убежден, что ее автором был Демосфен, потому что он написал прошение о награждении этого Дифила, о чем свидетельствует Динарх в своей защитной речи против Демосфена, и потому что в конце этой речи Дифил обращается с мольбами к Демосфену, как к защитнику. Я считаю маловероятным, чтобы Демосфен из дружбы к Дифилу подготовил прошение о почестях, но позволил Дифилу получить речь от Динарха.
(41) В защиту торговца Гермия по поводу обвинения против него: «δέομαι ὑμῶν, ὦ ἄνδρες» (Я прошу вас, господа). Сам стиль показывает, что это не Динарх: ибо он пресный, слабый и холодный. Я бы скорее приписал ее Демоклиду, Менесехму и какому–либо другому похожему оратору.
(42, 43) Я также выбрасываю из произведений Динарха в пользу Менесехма две речи, озаглавленные: О жертвоприношении на Делосе: «Ἰκετεύομεν ὑμᾶς» (Мы умоляем вас), другая Против Перикла и Демократа, начинающаяся со слов: «Νομίζομεν, ὦ ἄνδρες» (Мы считаем, господа), либо из–за стиля вялого, многословного и холодного; либо из–за того, что оратор, произносивший их, пользовался какой–никакой известностью и заменил Ликурга в распоряжении государственной казной, как он сам говорит в свой речи. Кроме того, он не настолько был лишен таланта, чтобы не справиться с речами общественными и речами судебными и быть вынужденным прибегать к красноречию Динарха.
(44) Речь о необходимости не выдавать Гарпала Александру: «Οὐκ ἄξιον ἄρα θαυμάζω» (Не стоит удивляться). В ней нет ничего от стиля Динарха: не говоря уже о других недостатках, ей присущих, она безвкусная, софистическая и очень далекая от манеры Динарха.
(45) Делосская речь: «Ἀπόλλωνος καὶ Ῥοιοῦς τῆς Ταφύλον». (Аполлон и Рея, дочь Тафила). Это произведение не Динарха, а какого–то другого оратора: общее содержание и стиль показывают, что она очень древняя и описывает топографию Делоса и Лероса.
(46) Речь против Демосфена за противозаконные предложения: «Εἰώθατε, ὦ ἄνδρες» (Вы привыкли, господа). В Пергамских списках она значится как работа Калликрата. Я скажу, что ничего о нем не знаю, так как никогда не читал его речей; но она совершено противоположна речам Динарха, потому что она никчемная, пустая и характеризуется дилетантским лепетом.
Подлинные судебные речи Динарха
XII. (47) Речь против Проксена по обвинению в причинении ущерба. Динарх составил ее для самого себя и начинается она словами: «εἴ τίς μοι θεῶν, ὦ ἄνδρες» (Если один из богов, господа).
(48) Речь против Кефисофокла и его домочадцев на причиненный ими ущерб: «Ἃ μὲν ἐγκαλῶν, ὦ ἄνδρες» (При принятии этих обвинений, господа).
(49) Речь против Фанокла по обвинению в причинении ущерба: «ᾬμην μὲν ἐγὼ, ὦ ἄνδρες» (Я думал, господа).
(50) Речь против Никострата за Никомаха на туже самую тему: «Ἄνδρες δικασταὶ, ὅτι μὲν ἰδιώτη» (Господа присяжные, этот мещанин).
(51) В защиту Парменона против раба, иск об ущербе: «Καὶ παραγεγενημένος ὕστερον, ἄνδρες δικασταὶ, ἔγωγε ἔγνων ὅτι Παρμένων ἀδικεῖται» (Господа присяжные, я и сам знаю, что Парменон был обижен).
(52) Против Поседиппа за кражу: «Ἀδικηθεὶς, ὦ ἄνδρες» (Будучи обижен, господа).
(53) Против Геликада по обвинению в измене: «Καταλιπόντος ἐνοτίου πατρός» (С отцом покинув).
(54) Против Архестрата по обвинению в таком же преступлении: «Πολλὰ καὶ ἀγαθὰ γένοιτο» (Много может случится пользы).
(55) В защиту Гегелоха по делу о наследстве: «Ὥσπερ καὶ ἡμῶν ἕκαστος» (Также, как каждый из нас).
(56) Речь за дочь Иофонта по делу о наследстве: «Ἄνδρες δικασταὶ, οὐ πένης ὤν» (Господа присяжные, не так уж и плохо).
(57) Вторая речь, начинающаяся с таких слов: «ἄμαχον γὰρ ἦν, ὦ ἄνδρες» (Так как это невозможно, господа).
(58) Возражение с целью доказать, что не должно выноситься судебное решение за дочерей Аристофонта: «Τοῦ νόμου δεδωκότος, ὦ ἄνδρες» (Поскольку закон предоставил, господа).
(59) Речь против Педия о несправедливости в отношении сироты: «Μηδεὶς ὑμῶν, ὦ ἄνδρες, θαυμάσῃ» (Пусть никто из вас не удивляется, господа).
(60) Протест против Хареса по делу о наследстве Гетиетта: «Πολλάκις ἤδη ἤκουσα» (Часто на самом деле я слышал).
(61) Речь о наследии Мнесикла: «Δικαίαν, ὦ ἄνδρες, δέησιν» (Справедливая просьба, господа).
(62) Речь против Проксена по делу об оскорблении: «Ὑβριστής ἐστιν, ὦ ἄνδρες, πληγῶν» (Он жестокий человек, господа).
(63) Название должно быть: Апология Эпихара против Филоты по делу об оскорблении: «Τὸν θαυμαστὸν, ὦ ἄνδρες» (Чудесные вещи, господа).
(64) Против Клеомедонта по делу о побоях: «Ὅτι μὲν, ὦ ἄνδρες, καὶ ὁ πατὴρ Θεόδωρος δή» (Даже его отец Феодор, господа).
(65) Против Диоскорида по поводу судна: «Δικαίως ἂν οἴμαι, ὦ ἄνδρες» (Справедливо, я думаю, господа)
(66) Речь о пожертвованиях против детей Патрокла: «Ἃ μὲν ἀδικούμενος, ὦ ἄνδρες» (Будучи обижены в таких вещах, господа).
(67) Против Аминократа по делу о продуктах земли: «Ἐπὶ τοὐπίσου, ὦ ἄνδρες, ἀνάγκη ἐστί». (Что касается этих вопросов, господа, то необходимо).
(68) Речь по делу о лошади: «Τοῦ μὲν ἀγῶνος, ὦ ἄνδρες» (Такое дело, господа).
(69) Другая речь, начинающаяся «Ἐβουλόμην ἂν, ὦ ἄνδρες» (Я хотел бы господа).
(70) Речь за Лисиклида против Дая по поводу рабов: «Ἃ μὲν ἀδικούμενος, ὦ ἄνδρες» (Будучи обижен такими вещами, господа).
(71) Речь с жалобами против Биота: «Ὅτι μὲν, ὦ ἄνδρες, καὶ αὐτὸς ἀπείρως» (Господа, даже я, не имея опыта).
(72) Речь против Феодора по обвинению в лжесвидетельстве: «Νομίζομεν, ὦ ἄνδρες» (Мы считаем, господа).
(73) Апология в защиту Агафона: «Ὥσπερ καὶ αὐτὸς εἴρηκεν Ἀγάθων» (Точно так как сказал Агафон).
(74) В защиту вольноотпущенника Эсхила, который выбрал в покровители Ксенофонта: «Χρήσασθαι μὲν, ὦ ἄνδρες» (Рассмотрим дело, господа).
(75) Речь против Филиппа о шахтах: «Ὅτι μὲν, ὦ ἄνδρες». (Что же, господа).
(76) Речь, озаглавленная Каллипп, по делу об усыновлении, которую следует озаглавить: Речь против Феодора, которого Архефонт принял в число своих детей: «Βουλοίμην ἂν, ὦ ἄνδρες, ὥσπερ καλὸν καὶ δίκαιον» (Я хотел бы, господа справедливо и честно).
(77) Речь о наследстве Архефонта: «Καὶ δίκαιον εἶναι νομίζων» (И считая это справедливым).
Судебные речи, ошибочно приписанные Динарху
XIII. (78) Речь в поддержку возражений против Педия: «Κατὰ τὸν νόμον τοῦτον» (В соответствии с этим законом). Она была произнесена в архонтство Аристодема; потому что клерухи, посланные на Самос, выдвинулись при этом архонте, как сообщает Филохлор. Динарху едва исполнилось десять лет.
(79) Речь против Мелесандра по делу о триерархии: «Ὥσπερ οἱ νόμοι κελεύουσιν, οὗ ἂν ὁ λόγος» (Как требуют закона, о чем бы ни шла речь). Тот кто произносил эту речь, говорит, что несправедливость случилась при архонте Молоне: он говорит, что обратился в суд на следующий год в архонтство Никофема. Это год рождения Динарха.
(80) Речь против Беота по поводу имени: «Οὐδεμία φιλοπραγμοσύνη» (Не из любви к неприятностям). Даже если бы мы не имели никаких других свидетельств об ошибках тех, кто оспаривает эту речь Демосфена и назначает ее Динарху, простого вычисления времени достаточно, чтобы показать их неправоту. Она сообщает об экспедиции против Пилы как о недавнем событии, а эта экспедиция афинян состоялась в Архонтство Феофила; Динарху было тринадцать лет.
(81) Речь против Мантифея по делу о приданном: «Πάντων ἐστὶν ἀνιαρκότατον» (Что самое болезненное). Эта речь с предыдущей имеет много схожего в стиле, что доказывает, что это произведение того же оратора; но оратора не современного Динарху. Тем не менее это дело случилось незадолго до него, за два или три года, как мы показали более точно в своем труде о Демосфене.
(82) Речь за Афенада против Аминтика по делу о судне: «Φίλος μοι καὶ ἐπιτήδειος ὤν» (Друг мой и родственник). (83) Другая речь, которая начинается: «Οἴομαι μὲν ὑμᾶς, ὦ ἄνδρες» (Я думаю, что вы господа) Они были произнесены когда Диопиф командовал армией афинян на побережье Геллеспонта, как это видно из содержания: это было в архонтство Пифодора согласно Филохору и другим историкам. Динарх еще не достиг своего двадцатилетия.
(84) Речь против Мекифа по делу о шахтах: «Πριάμενοι μέταλλον, ὦ ἄνδρες» (Сдавая шахту в аренду, господа). Она была произнесена в архонтство Никомаха. Оратор говорит, что приобрел шахту в архонтство Евбула; проработав три года, преследуемый хозяином соседней шахты, он подал на него в суд в архонтство Никомаха. Динарху был двадцать один год.
(85) В защиту опеки Сатира против Харидема: «Μὴ μεγάλου κινδύνου συμβεβηκότος» (Позвольте перед лицом великой опасности). Эта речь также была произнесена при архонте Никомахе.
(86) Речь против Мегаклида по делу об обмене имуществом: «Εἰ μὲν ἔδει, ὦ ἄνδρες, πρὸς τρεῖς, ἢ τέτταρας» (Если бы так было необходимо, господа, в отношении трех или четырех человек). Оратор — Афарей. Эта речь не может принадлежать Динарху, потому что она была произнесена в то время, когда полководец Тимофей был еще жив и через некоторое время после стратегии Менесфея, время когда, вынужденный объяснять свое поведение, он был приговорен к смерти. Но Тимофей подвергся проверке в архонтство Диотима, преемника Каллистрата.
На этом рукопись обрывается.
I. Пример из Фукидида. — II. Простой стиль. — III. Средний стиль или умеренный. — IV. Стиль Исократа. — V-VII. Стиль Платона. — VIII-IX. Стиль Демосфена. — X. Чем он отличается от стиля Фукидида. — XI-XV. Чем напоминает стиль Лисия. — XVI. Сравнение Демосфена с Исократом и Платоном. — XVII-XX. Сопоставление стилей Исократа и Демосфена. — XXI-XXII. Образец стиля Демосфена. — XXIII-XXX. Рассмотрение стиля Платона; пример. — XXXI-XXXIII. Сопоставление стилей Демосфена и Платона. — XXXIV-XXXVI. Чем Демосфен их превосходит. — XXXVII. Три самые замечательные характеристики красноречия. — XXXVIII-XXXIX. Характеристика сурового стиля. — XL. Характеристика мягкого стиля. XLI. Характеристика умеренного стиля. — XLII-XLIII. Демосфен выбрал умеренный стиль. — XLIV-XLVI. Почему он не всегда следует такому пути. — XLVII-XLIX. Как он добился наилучшего рода красноречия. — L-LII. По каким признакам можно определить манеру Демосфена. — LIII-LIV. Как он украшает свое красноречие риторическими эффектами. — LV-LVIII. Несколько упреков, сделанных Демосфену.
I. «Итак, междоусобная брань царила в государствах. Те из них, которые почему–либо стали волноваться позже, ознакомившись уже с предшествовавшими событиями, шли гораздо дальше в крайностях изобретаемых ими планов, будь это коварство в нападениях на врагов или бессмысленная мстительность. Извращено было общепринятое значение слов в применении их к поступкам. Безрассудная отвага считалась храбростью и готовностью к самопожертвованию за друзей, предусмотрительная нерешительность — трусостью под благовидным предлогом, рассудительность — прикрытием малодушия, вдумчивое отношение к каждому делу — неспособностью к какой–либо деятельности. Наоборот, безумное рвение признавалось уделом мужа, а осмотрительное обсуждение — благовидным предлогом к уклончивости. Человек ничем не довольный считался неизменно надежным, а тот, кто возражал ему, внушал подозрение; удачно устроивший козни признавался проницательным, а заранее постигший их — еще более ловким. Если кто заботился о том, чтобы не пришлось прибегать ни к чему подобному, того называли разрушителем товарищеских связей и трусом перед противниками. Вообще превозносили похвалами того, кто предупреждал задуманное другим какое–либо злодеяние и кто подстрекал к тому других, и не помышлявших о таких действиях. Родство связывало людей меньше, нежели узы гетерий, так как члены последних отваживались на все с большею готовностью и без всяких отговорок. Ведь подобные товарищества составлялись не ради благих целей в согласии с существующими законами, но в видах корыстных против господствующего порядка. Доверие друг к другу скреплялось в них не столько уважением к божескому закону, сколько соучастием в тех или иных противозаконных деяниях. Добрые предложения противников принимались не по благородному доверию, но после действительных мер предосторожности и только тогда, когда на стороне врага был перевес. Выше считалось отмстить кому–либо за обиду, лишь бы не подвергаться обиде самому. Если, быть может, в целях примирения и давались клятвы, то это делалось обеими сторонами только ввиду безвыходности положения в данный момент, когда не имелось уже никаких других средств».[1]
Вот пример такого необычного слога, пышного, полного искусства и перегруженного неестественными украшениями: Фукидида можно рассматривать как образец и пример стиля такого рода; ни один писатель после него не сравнялся с ним, и даже не приблизился.
II. Другой род стиля — простой, безыскусный, и который в своих формах и воздействиях, которые он производит, предлагает большое сходство с обычным стилем, — был культивирован несколькими знаменитыми авторами; историками, философами или ораторами. Писатели, которые составляли генеалогии или местные истории; те, которые оставили нам трактаты по физике или речи о морали; и в этом последнем разряде надо поставить всех учеников Сократа за исключением Платона; наконец, ораторы, которые писали политические и судебные речи, почти все пользовались им. Лисий, сын Кефала, современник Горгия и Фукидида, усовершенствовал его и блистал в нем во всей красоте, на которую он способен. В другом сочинении я говорил о таланте этого оратора и характере его красноречия: не вижу необходимости заниматься этим еще раз. Достаточно сказать, что Лисий и Фукидид вдвоем создают полную гармонию, которая называется диапазоном. Они разделили между собой две крайности самого противоположного красноречия и с большими заботами стремились к его совершенству. Между слогом одного и слогом другого такое же соотношение как между простой заметкой и гимном. Фукидид глубоко поражает душу, Лисий заполняет спокойствием. Стиль первого, как правило, волнует ум и поддерживает бодрствование; стиль второго очаровывает мягкостью и дает уму передышку. Фукидид вызывает самые сильные эмоции, а Лисий — эмоции приятные. Первый переворачивает, оживляет все; второй неуловимо прокрадывается в душу и как бы без нашего ведома. Историк выделяется самыми смелыми и самыми необычными формами; оратор — простым и сдержанным движением: далекий от того, чтобы гнаться за искусством, он пытается скрыть его. Их стиль разработан с особой тщательностью, и каждый в своем роде достиг совершенства; но один хочет казаться выше того, что он есть, а другой — ниже. Я не вижу необходимости приводить примеры на этот счет. Эти два вида стилей очень разные: писатели, которые, по моему мнению, пользовались наибольшим успехом, но, мне представляется, что они совершенно непохожи друг на друга.
III. Существует третий вид стиля, где два других смешиваются и сливаются. Является ли Фрасимах из Халкедона, как считает Феофраст, его изобретателем, довел ли он его до состояния, в котором мы его видим, или и то и другое? Я ничего не могу утверждать об этом. Что касается писателей, которые приняли его и которые в нем работали, которые довели его почти до совершенства, то среди ораторов это Исократ из Афин, а среди философов Платон, ученик Сократа. За исключением Демосфена трудно найти писателей, которые бы наилучше соблюдали должную меру и наиболее удачно придавали стилю изящество и всевозможные украшения искусства. Фрасимах, о котором мне остается сказать, кажется придал этому умеренному стилю самую большую ценность: слог — разумная смесь того, что есть самое совершенное в высоком и простом стилях. Следующий пример, взятый из политической торжественной речи доказывает, что он не привязывался к одному и тому же жанру.
«Афиняне, я хотел бы жить в такое время и при таких обстоятельствах, когда молодежи достаточно молчать, когда никакое дело не вынуждает ее брать слово, потому что республикой хорошо управляют старцы. Но по какому–то року мы родились во времена, когда мы не можем знать, какой из обычаев способствует процветанию родины; в то время когда мы наблюдаем ее бедствия, и в то время как самые крупные из них нельзя приписать ни богам, ни судьбе, но нашим магистратам: следовательно, необходимость вынуждает меня нарушить молчание. Нужно быть глупцом или слишком терпеливым, чтобы идти навстречу озлобленности одного, и давать пищу вероломству и несправедливости другого. Прошлое доказывает это вполне: именно потому, что даже среди опасностей, мы довольствовались до этого момента прошлым, опасаясь более печального будущего, в котором у нас вместо мира была бы война, и что, далекие от того, чтобы жить в единстве, мы скатились бы к ненависти и взаимной вражде. Другие народы скорее предаются таким бесчинствам и раздорам при благополучии: мы же, напротив, мудрые в процветании, предаемся слепому чувству раздора в несчастье, которое по обыкновению вразумляет людей. О чем будет думать и говорить гражданин, привыкший оплакивать судьбу родины и считать ее безнадежной? Как он сможет утверждать, что подобные бедствия не навалятся опять? Я первым делом докажу, что ораторы и те кто совещаются, далеки от того, чтобы договориться: они достигли момента, куда должны прийти все те, кто не принимает доводы сторон в своих спорах. Убежденные, что придерживаются противоположных мнений, они не видят, что думают схожим образом, и что мнение одного содержится во мнении другого. Рассмотрим, в принципе, чего же все хотят. Первопричина их споров — устройство республики: об этом полезно знать всем гражданам. Именно у наших предков мы должны изучить те вещи, о которых можем знать только по преданиям; что касается того, что старики могли видеть сами, они сообщат нам об этом, поскольку они хорошо осведомлены».
Таков слог Фрасимаха: удачная смесь высокого и простого стилей; или скорее, — грань между тем и другим.
IV. Что касается стиля Исократа, имя которого блистало по всей Греции, и который не произносил речей ни в суде, ни в народных собраниях, но составил, по крайней мере, несколько (речей) во всех жанрах красноречия, то я показал его характеристики, и я показал все его качества. Ничто не мешает здесь напомнить самые важные. У него были чистота и правильность Лисия: он не признавал ни устаревшие слова, ни иностранные, ни новые: выражения употребительные и обычные — единственные, которые он использует. Он преуспел в живописности манер и отличается естественностью и изяществом. Он избегает образного стиля и стремится к простому. Иногда он заимствует у Фукидида и Горгия пышность, величественность и возвышенность. Когда надо вынести на свет вопрос перед слушателями, он подражает простоте и естественности Лисия; но когда он стремится удивить красотой выражений и придать вещам возвышенности и благородства, он заимствует у Горгия изысканность и украшения, калеча свой стиль; он терпит неудачу всякий раз, когда хочет возвысить свой стиль наивными фигурами, антитезами, периодами с симметрическими членами и другими столь же мелочными украшениями, которые вредят его стилю, потому что он расточает их неумеренно и неуместно; главным образом, чтобы придать фразе мелодичность и стихотворный размер; он с осмотрительностью избегает столкновения гласных и всего того, что может нарушить мягкость звучания. Он прилагает все свои усилия, чтобы представить свою мысль не в живой и округлой, но привлекательной форме, а в невыразительной; одним словом, он походит на те реки, русло которых не прямое, но изрезанное многочисленными извилинами. Эти напыщенные украшения делают периоды медленными, грубыми и холодными: они скорее соответствуют торжественным речам, нежели живым обсуждениям. Я процитирую несколько отрывков Исократа когда будет подходящий момент.
V. Стиль Платона в одно и то же время возвышенный и простой, что я уже отмечал; но он не владеет ими с равным успехом. Пока он придерживается стиля простого, наивного и безыскусного, его сочинение приятное, восхитительное каждым предложением. Он чист и прозрачен, как самый чистый источник: он блещет правильностью и элегантностью во всех сочинениях такого рода. Он использует употребительные слова, стремится к ясности и пренебрегает изысканными украшениями. В своем стиле он неощутимо смешивает, я даже не знаю как, необразованность и древность, которые распространяют на все изящество, свежесть и блеск: его язык, мягкий и приятный, для уха все равно что запахи для обоняния, источаемые лужайкой с тысячей цветов; никогда он не использует слов шумных или театральных украшений. Но как только он хочет возвыситься и возвеличиться, то часто с ним случается так, что стиль его изменяется настолько быстро, что ничем не регулируется и становится гораздо хуже: он не такой приятный, не такой чистый, и даже становится тяжелым; его слог затуманивается и кажется закрытым облаками: он расплывчатый и вгоняет разум в неопределенность. Там где мысль должна была бы быть сжатой, она утоплена в пышных перифразах и в избытке бесплодных слов. Он отбрасывает выражения подходящие и одобренные практикой ради выражений новых, чужеземных и устаревших. Он гонится за фигурами гигантскими и расточает эпитеты и метафоры: эти метафоры вынуждены и противоположны аналогии. Он использует аллегории длинно и часто и при этом пренебрегает мерой и уместностью: наконец, он до отвращения перегружен поэтическими оборотами; эти формы, введенные главным образом Горгием, всегда неуместные и всегда рябяшливые. Он нагромождает их со своего рода великолепием, в чем его обвиняют Деметрий и другие критики; так как это не мои наблюдения.
VI. Не надо думать, что я буду порицать все украшения используемые Платоном, и то удачное разнообразие, которое он может придать своему стилю: я не настолько варвар и не настолько невежественен, чтобы отрицать заслуги этого великого писателя. Я отмечаю у него множество отрывков редкой красоты, которые выявляют возвышенный гений: я только хочу показать, что изъяны, о которых я только что говорил, обычно портили его произведения, и что он оставался ниже самого себя всякий раз, когда стремился к возвышенному и прекрасному; в то же время он оставляет далеко позади всех своих соперников, когда стремясь к слогу простому, правильному и безыскусному, использует естественные украшения: он почти никогда не ошибается, или его ошибки столь незначительны, что не заслуживают, чтобы о них говорить. Я полагаю, что такой писатель всегда был защищен от неодобрения; однако критики, его современники (не вижу необходимости называть их имена) порицают его ошибки: он и сам упрекает себя, это известно всем. Он выступал против признания его стили напыщенным, и он определял его как хвалебный (дифирамбический); выражение которое я опасаюсь использовать, хотя это выражение подходящее. По моему мнению, эти ошибки происходят от того, что Платон изначально обученный в простом и правильном стиле Сократа, не всегда оставался ему верным. Он соблазнился манерой Горгия и Фукидида; поэтому не удивительно, что он воспроизвел их недостатки, которые смешались с хорошими качествами этих великих писателей.
VII. Приведу один пример из его сочинения в возвышенном жанре; это один из самых известных диалогов: он касается вопросов о любви заданных Сократу Федром, его учеником, по имени которого и называется это произведение. Он очень красив; особенно начало полно изящества:
«Сократ: Куда и откуда идешь, дорогой Федр?
Федр: Сократ, я иду от Лисия, сына Кефала, и я иду прогуляться за городскими стенами: я пробыл у него очень долго, до самой зари».
Такого же тона он придерживается до речи Лисия и даже немного далее; но затем его слог, еще недавно чистый как безоблачное небо, замутняется как воздух во время грозы жарким летом, и устремляется во все вольности поэтического языка; например, когда он говорит:
«Музы, то ли сладость вашего звонкого голоса, то ли ваше происхождение заставили вас прозвать дочерьми гармонии, вдохновите меня».
Эти слова образуют только бесполезные звуки и могут найти свое место только в дифирамбе; это бесплодные слова, которые не содержат никакого смысла: сам Платон это признает. Объясняя причины почему он любви дал имя ἔρως, он говорит:
«Чуждая рассуждения, хозяйка того движения души, которое мы возносим как добродетель, эта страсть покоряет нас прелестями сладострастия: нас отделяет от наших естественных склонностей, чтобы нас связать чувственными удовольствиями, она оказывает на нас большое влияние и держит нас под своим ярмом: поэтому имя она получила от своей силы, и поэтому называется ἔρως. Но, мой дорогой Федр, не находишь ли ты, что я упоен божественным вдохновением?
Федр: Конечно, Сократ: против обыкновения твой дух предается возвышенному полету.
Сократ: Слушай тогда меня молча: в месте где мы находимся есть что–то божественное; и если я ходе этой беседы я буду частенько вдохновляться музами, не удивляйся; да и сейчас мой язык звучит почти как дифирамб».
Кроме того, Сократ в своей Палинодии отрекается от того, что он сказал против любви и начинает такими словами:
«Зевс, Владыка небес, носимый на крылатой колеснице, идущий впереди, управляющий всем и обо всем заботящийся. За ним выступает армия богов и гениев, разделенных на одиннадцать рангов: одна Гестия остается в небесной обители; другие боги, которые образуют разряд двенадцати богов великих народов, отправляются на посты им назначенные. Вот что происходит на небе, и среди его счастливых обитателей тысячи чудесных явлений и тысячи различных путей: каждый выполняет задачу, ему определенную; каждый идет куда хочет и ничто не противится его желаниям; так как желание изгнано из процессии бессмертных».
Если бы этот отрывок и другие подобные, которые ежеминутно находятся в Платоне, имели меру и размер стиха, как дифирамб и танцевальная песнь, их можно было бы сравнить с одой Солнцу Пиндара.
Солнце, чей взгляд озирает Мир,
Могу ли я созерцать свет всегда чистый
Лузеразного лика твоего!
Но среди бела дня зловещая туча
Затемняет сияние небесного пламени твоего,
И закрывает наши глаза.
Это ты губительную разжег слабость,
И твой светоч ведет туда где мудрости
Неизменная обитель.
Почему мы крадем твой свет бессмертный,
И открываем на небесах тебе новый путь
В этот день роковой?
Во имя Зевса, что резвых твоих скакунов
Убережет от всех опасных поворотов
Сбившихся с пути;
Соблаговоли выслушать мои чаянья; и здесь присутствующих
Фиванцев удрученных обеспечь пропитаньем
Неиссякаемым.
Ужас вселенной, земли потрясатель,
Что ты задумал? Страшной войны
Грозное приближенье?
Неурожаи, раздоры и злобу,
Рек разливы, морем покрывшим равнины,
Снег иль морозы?
Насыщенная парами, с челом опоясанным облаками,
Весна придет опустошать наши берега
Вечными потоками;
И земля, открыв свои глубокие впадины,
Увидит ли она как снова захлестнут волны
Погибаюших людей?[2]
VIII. Но чтобы не слишком удлинять это сочинение, оставим Платона для того, чтобы заняться Демосфеном; так как именно из–за него я говорил о всех этих видах стилей, которые мне показались наиболее значительными, и о тех писателях, которые применяли их с успехом; если не всех, то, по меньшей мере, о самых выдающихся. Антифонт, Феодор, Поликрат, Исей, Зоил, Анаксимен и другие современные писатели не представили ничего нового, ничего особенного: они составили свой стиль на сочинениях предшественников и их приняли за правило. Демосфен, родившийся после них, в эпоху когда красноречие уже получило столь много различных форм, не счел приемлемым стремиться к единственной модели, или к единственному виду стиля. Убежденный, что им всем чего–то недоставало, он в каждом выбрал то, что наиболее красиво и полезно; из этого он сплел вид ткани, где все эти качества пришли в соприкосновение и смешались, чтобы по очереди образовывать стили благородный и простой, обработанный и естественный, чрезвычайный и употребительный, суровый и радостный, сжатый и развернутый, приятный и едкий; наконец, сопровождаемый иногда сладостными волнениями, а иногда яркими страстями. Мы можем к нему применить то, что древние поэты рассказывали о Протее, которому без труда удавались все фигуры; был ли это бог или гений, который очаровывал взгляды людей; либо это был человек искушенный в речи и умелый в обольщении слуха. Это предположение само по себе наиболее правдоподобно; было бы кощунственно приписывать богам метаморфозы презренные и нелепые. Таково мое мнение о стиле Демосфена и характере его красноречия: оно представляет собой удачную смесь всех жанров речи.
IX. На чем основано это мнение? Мы это увидим при рассмотрении речей Демосфена оценивая сразу и стиль и мысли. Я собираюсь процитировать отрывок, где он подражает Фукидиду.
«Афиняне, почти на всех ваших собраниях произносятся многочисленные речи о несправедливостях Филиппа, совершенных им по отношению к вам и к народам Греции после заключения мира. Вы все признаете это, я знаю, но вы признаете и ничего не делаете, вы не говорите и не действуете так, чтобы положить конец его наглости и наказать его. Таким образом, наша позиция такова, что я опасаюсь прослыть за клеветника, выступая (хотя это и правда), что если бы ораторы, которые поднимаются на эту трибуну, давали бы вам самые гибельные советы, а вы бы поддерживали их своими голосами, то государство не было бы в настолько плачевном состоянии».
Чем этот стиль похож на Фукидидов? Теми же качествами, которые поместили его выше других писателей; то есть в том, что мысли представлены не совсем в обычной форме, простой и без прикрас, и где вместо языка употребительного и безыскусного мы находим новый стиль, и где нет никакого тона предписанного природой. Это высказывание обосновано.
Слог Демосфена был бы простым и правильным, если бы он высказался таким образом: «Πολλῶν, ὦ ἄνδρες Ἀθηναῖοι, λόγων γιγνομένων καθ´ ἑκάστην σχεδὸν ἐκκλησίαν, περὶ ὧν ἀδικεῖ Φίλιππος ἐς ὑμᾶς τε καὶ τοὺς ἄλλους Ἕλληνας, ἀφ´ οὗ τὴν εἰρήνην ἐποιήσατο». Но он помещает ὀλίγου δεῖν вместо σχεδόν; он отделяет слова ἀδικεῖ Φίλιππος от их соотносительных слов длинными интервалами и говорит: «Οὐ μόνον ὑμᾶς, ἀλλὰ καὶ τοὺς ἄλλους Ἕλληνας», хотя он мог перейти к отрицанию: он желал придать фразе оборот необычный и изысканный. В следующем отрывке, если бы он стремился выражаться просто и без притворства, он должен был высказаться примерно так: «Ἅπάντων λεγόντων, καὶ εἴ τινες τοῦτο μὴ ποιοῦσιν δεῖ καὶ λέγειν, καὶ πράττειν ταῦτα, ἐξ ὧν ἐκεῖνος παύσεται τῆς ὕβρεως καὶ δίκην δώσει». Точно также и здесь: «Καὶ πάντων εὖ οἶδ´ ὅτι φησάντων γ´ ἄν»; правильная конструкция не наблюдается: слова οἶδ´ ὅτι не необходимы, а слова φησάντων γ´ ἂν не являются обычным стилем: в них есть что–то странное и изысканное. Ровно столько же можно сказать об этом отрывке: «Εἶτ´ οἴεσθε, οἳ μὲν οὐδὲν ἂν αὐτὸν ἐδυνήθησαν ποιῆσαι κακόν, αὐτοὶ δὲ μὴ παθεῖν ἐφυλάξαντ' ἂν ἴσως, τούτους μὲν ἐξαπατᾶν αἱρεῖσθαι μᾶλλον, ἢ προλέγοντα βιάζεσθαι»[3] Не было бы здесь ничего вынужденного, ничего кривого скажи он: «Εἶτ´ οἴεσθε αὐτόν, οὓς μὲν ἑώρα μηδὲν δυναμένους αὐτῶν, αὐτὸν διαθεῖναι κάκιον, φυλαξαμένους δὲ ἂν ἴσως μὴ παθεῖν, τούτους μὲν ἐξαπατᾶν αἱρεῖσθαι μᾶλλον, ἢ προλέγοντα βιάζεσθαι»; Но путаница падежей и множество союзов в нескольких строках, как мне кажется, придают слогу тяжелый, необычайный, и даже странный ход. Эти наблюдения применимы особенно к этому отрывку: «Νῦν δὲ τοῦτο μὲν οὐκ ἐποίησεν, ἐν ᾧ τὸν δῆμον ἐτίμησεν ἄν, οὐδ´ ἐνεανιεύσατο τοιοῦτον οὐδέν. Ἐμοὶ δέ, ὅς, εἴτε τις, ὦ Ἀθηναῖοι, βούλεται νομίσαι μανίαν. μανία γὰρ ἴσως ἐστὶν ὑπὲρ δύναμίν τι ποιεῖν·, εἴτε καὶ φιλοτιμίαν· χορηγὸς ὑπέστην· οὕτω φανερῶς καὶ μιαρῶς ἐπηρεάζων παρηκολούθησεν, ὥστε μηδὲ τῶν ἱερῶν ἱματίων, μηδὲ τοῦ χοροῦ, μηδὲ τοῦ σώματος, τὼ χεῖρε τελευτῶν ἀποσχέσθαι μου».[4] Чем этот стиль отходит от естественного языка? Во–первых, тем, что оратор до того как закончить то что он начал, что либо предусматривает полную мысль, либо частичную мысль, говорит о новой вещи; прежде чем закончить эту, он прибавляет третью: не раньше чем завершив все прочие, он доводит до конца третью, когда смысл совсем теряется. Слова Ἐμοὶ γὰρ ὃς не имеют смысла, а «Εἴτε τις, ὦ Ἀθηναῖοι, βούλεται νομίσαι μανίαν» образуют член предложения отделенный от первого и которому чего–то не хватает. Далее «Μανία γὰρ ἴσως ἐστὶν ὑπὲρ δύναμίν τι ποιεῖν» не относится ни к какому из двух предшествующих и имеет смысл сам по себе: это общее выражение. Слова εἴτε φιλοτιμίαν дополняют второй член «Εἴτε τις βούλεται νομίσαι μανίαν», а χορηγὸς ὑπέστην, которым заканчивается период, дополняют первый: «Ἐμοὶ γὰρ ὅς». У Демосфена тысяча подобных пассажей, особенно в «Филиппиках»: вернее, мы находим очень мало отрывков, свободных от этих недостатков, едва ли не в единственной речи, озаглавленной «О Галоннесе». Судебные речи, которые произносились по общественным тяжбам, также содержат несколько; по правде говоря, только–то в политических речах их и нужно искать. Как я уже говорил, нет определенного признака для распознавания стиля Демосфена. Если мы решим, что этим он более или менее пользовался в соответствии с характером темы или достоинством персонажей, то ошибемся: однако это должно быть.
X. Покажем теперь насколько стиль Демосфена отличается от стиля Фукидида, который для него был образцом. Этот вопрос имеет непосредственное отношение к моей теме: у меня нет намерения показывать, какими чертами они походят друг на друга, так оба они стремятся к одной цели; то есть, отдалиться от стиля обыденного и заменить естественный язык изысканным слогом. Я хочу просто рассмотреть в какой мере они отличаются друг от друга, главным образом уместностью. Фукидид преувеличенно щедро соответствует всем тонкостям искусства: скорее их раб, чем повелитель; он не знает никогда в каких обстоятельствах он должен ими пользоваться; и зачастую плохо выбирает момент. Это чрезмерное употребление аффективной дикции производит туман; а недостаток здравого смысла в выборе обстоятельств делают стиль неприятным. У Демосфена, напротив, перед взглядом всегда есть момент, где он должен остановиться, и улавливает благоприятный момент: он не ограничивается как историк стилем помпезным и обольстительным; он имеет в виду главным образом пользу. Кроме того он совершенно не отдаляется от ясности, первейшего качества судебных прений: всюду находим у него эту энергию, которой придает он такую цену. Таковы главные черты характеризующие этот благородный, тщательно отделанный, исключительный слог, и которые подчеркивают его главное достоинство — пылкость: Демосфен пришел к этому идя по стопам Фукидида, который всего лишь дал удачные примеры.
XI. Что касается простоты, правильности, чистоты и других качеств стиля, которые можно было бы отнести к одному оратору, и который довел их до высшей степени, я хочу назвать Лисия, чтобы посмотреть, как далеко он отстоит от Демосфена. Ничто не мешает мне вначале привести несколько отрывков из Лисия, а затем изложить отрывки из Демосфена, которые наиболее близки к этим; возможно даже этот шаг сделает более приятным мой трактат. Этот рассказ взят из речи о побоях:
«Афиняне, Архипп и Тисид, обвиняемый, сошлись на ристалище. Возник горячий спор; и скоро дело дошло до словесных оскорблений, перепалки, злобы и побоев. Пифей (ибо я буду говорить всю правду) поддерживал преступную связь с Тисидом, отец которого отдал его Пифею в опеку. Как скоро Тисид рассказал Пифею об полученных оскорблениях в палестре, тот, желая угодить и казаться умным и хитрым, как мы выяснили изучая это дело и уже зная то, что произошло, для вида предложил помириться с Архиппом, но выжидать случая захватить его врасплох. Тисид последовал этому совету, помирился с Архиппом, якшался с ним и притворялся его другом… Уже когда стемнело, после ужина, мы вместе вышли, пришли и постучали в дверь. Они нас впустили, но едва мы вошли внутрь дома, меня выгнали, а Архиппа схватили и привязали к столбу. Один из них отстегал его кнутом и запер в комнате. Такого дурного поступка Тисиду показалось недостаточно; по примеру наиболее испроченных молодых людей города, гордый наследством своего отца, которое он только что получил, он сделался богатым и молодым: на рассвете он приказал своим людям еще раз привязать Архиппа к столбу и выпороть его. Когда его противник был низведен до такого печального состоыния, он дал знать Антимаху, но ничего не сказал о том, что произошло, только рассказал, что уже после ужина Архипп явился пьяный, вышиб дверь, и прибавил, что едва войдя позволил себе непристойные слова в отношении Антимаха и его жены, а также по отношению своей собственной. Антимах был потрясен таким неблаговидным поступком; однако он позвал свидетелей и в их присутствии спросил Архиппа, зачем он пришел: тот ответил, что сделал так по приглашению Тисида и его людей. Те кто пришли с Антимахом советовали Архиппу закончить как можно скорее, и видя его случившиеся с ним несчастье передали его в руки его брата. Поскольку он не мог идти, его на носилках отнесли в Дигму, чтобы показать его состояние афинянам и иностранцам; чтобы все те, кто его увидит, негодовали на варваров, которые учинили с ним такое обращение, и могли бы порицать город, в котором от имени государства тотчас не наказывались бы люди, виновные в подобных бесчинствах».
XII. Таково изложение Лисия в речи против Тисида. Отрывок Демосфена, который я приведу, из речи против Конона. Я не буду говорить о сходстве, которое они представляют в отношении темы, я буду рассматривать только стиль.
«Три года назад я был оправлен в гарнизон Панакта с другими гражданами. Около нас оказалась палатка сыновей Конона; о небо! лучше бы их там не было, так как это был постоянный источник нашей неприязни и наших ссор, о чем вы сейчас узнаете. После ужина они проводили остаток дня в пьянстве: все время пока я был в Панакте это происходило ежедневно. Что касается меня, я жил как обычно живу в Афинах; они же, напротив, к тому времени когда все садятся за стол были уже пьяны. Сначала они оскорбили моих слуг, а вскоре оскорбили меня самого. Когда мои люди готовили еду, они или жаловались на дым, или наносили им грубейшие оскорбления, били их или забрасывали нечистотами; одним словом, по отношению ко мне они позволяли самые отвратительные оскорбления. Свидетель такой наглости, каким бы огорченным я ни был, я сначала сдерживался; но когда я видел, что и я подвержен их нападкам, и что они не знают границ, я обратился к стратегу; не я один, но сопровождаемый теми с кем жил, и которые тоже жаловались. Стратег отругал их, осуждая их отношение к нам и отношение к армии в целом. Итак, вместо того, чтобы исправиться или усовеститься, в тот же вечер, как только стемнело, они напали на меня: началось все оскорблений, а закончилось побоями. Они так громко орали и так громко шумели, что на шум прибежали стратег, несколько таксиархов и солдат и помешали тому, чтобы они причинили мне непоправимый вред, а также тому, что доведенный до крайности, я бы заставил их дорого заплатить. Эта проблема оставалась когда мы вернулись в Афины: существовала между нами ненависть и озлобленность, как это и должно было бы быть; но, свидетельствуюсь богами, я не собирался привлекать их к суду, не спрашивать причину случившегося: я просто решил держаться настороже и не иметь больше общения с людьми подобного склада. Я собираюсь доказать при помощи показаний свидетелей, что я говорю правду; затем я покажу вам все, что я испытал от имени моего врага. Так вот, вы увидите, что очень далекий от раскаяния за свои прошлые несправедливости, он совершили еще более отвратительные. (Показания свидетелей) Таковы факты, о которых я не хотел бы вспоминать. Как–то, по своему обыкновению, я прогуливался на городской площади с Паностратом из Кефисия, моим ровесником. Возле Леокория, недалеко от дома Пифодора, нам повстречался пьяный Ктесий, сын Конона. Увидев нас, он сначала испустил крик, а затем стал бормотать какие–то слова, как это делают пьяные: о чем он говорил, мы понять не смогли. От нас он пошел по направлению к Мелите. Там в доме валяльщика Памфила пьянствовали Конон, и некие Феодор, Алкибиад, Спинфарий, сын Евбула, Феоген, сын Андромена, и некоторые другие. Ктесий позвал их и побежал с ними к городской площади. Нас они увидели в то время когда мы возвращались от храма Прозерпины и снова шли около Леокория: здесь мы встретились. Когда мы поравнялись, один из них, мне не знакомый, напал на Панострата и скрутил его. Конон, его сын и сын Андромена набрасываются на меня, и первым делом раздевают меня: хватают меня за ляжки, бросают меня в грязь и попирают ногами, осыпая меня ударами: мне разбили губу, кровь залила мне глаза, и меня бросают в столь печальном состоянии, что я не могу ни подняться, ни слова сказать: лежа на земле, я слышал все их речи: настолько грубые оскорбления, что я не осмелюсь их повторить. Нет сомнения, что все эти бесчинства были совершены по его приказу и под его покровительством. Вот доказательство: он кукарекал, как петух, который празднует победу: его товарищи подначивали его хлопать себя локтями по бокам, подражая ударам крыльев.»
XIII. Не является ли этот стиль образцом чистоты, правильности, ясности и использования слов подходящих и употребительных, как стиль Лисия? По моему мнению я нахожу там все те же характеристики. Разве он не краток, не округлен, наивен и замечателен той простотой, которая исключает отделку и украшена столь отменной естественностью? Эти различные качества мне кажутся здесь объединенными в наивысшей степени. Разве он не убедителен, не верно выражает нравы, не сосредотачивается на приличиях, предписанных для людей и вещей? Мягкость, естественность, изящество, уместность; одним словом, качества, что украшают стиль Лисия, разве не сверкают здесь во всем совершенстве? Мне кажется трудным настаивать на противоположном. Если не знать названия и автора этой речи, если бы она оказалась в наших руках без того, что указывало бы на имя, я убежден, мало нашлось бы людей, которые могли бы сказать, чье это произведение — Демосфена или Лисия; настолько велико сходство между ними. К этому же: 1) речь за Формона против Аполлодора; 2) речь против Олимпиодора по обвинению в причинении ущерба; 3) речь против Беота по поводу имени; 4) Апелляция против Евбулида; 5) речь против Макартата и другие речи относительно частных граждан: мы насчитывает около двадцати. Достаточно взглянуть на них, чтобы признать справедливость моего мнения. Некоторые из его политических речей имеют тот же характер. Если бы я не боялся, что этот трактат превысит все разумные границы, я бы мог показать с ясностью примерами, в которых Демосфен нацелен на высокопарность; величия и всех тонкостей искусства на много больше, чем правильности. Но речь под названием «Ответ на письмо Филиппа и его Представителей», которой Каллимах дал название «О Галонесе», и которая начинается с таких слов: «Афиняне, не по причинам на которые ссылается Филипп», отличается правильностью и простотой: стиль Лисия копируется в ней строка за строкой; новые выражения, высокопарность, пылкость и другие качества, которые создают манеру Демосфена, в ней воспроизводятся редко. Какая разница между этими двумя ораторами, каковы те качества Демосфена, оставаясь верными которым, он превосходит Лисия? Разрешение этого вопроса может показаться вам интересным: давайте попытаемся его решить. Везде, как я уже говорил, речи Лисия пронизаны естественными элегантностью и изяществом, которые помещают его выше других ораторов за исключением Демосфена; но эта элегантность, которую мы можем сравнить с легким дыханием зефира, не распространяется дальше вступления и повествования: как только он доходит до подтверждения, то она становится слабой и почти неощутимой; она полностью исчезает, как только он хочет возбудить страсти: потому что ему не хватает силы и живости. Демосфен наоборот полон энергии, и у него достаточно изящества; из жанров, в которых он превосходит Лисия, достаточно отметить изысканную умеренность его сочинений, и что он полностью заслоняет его своею энергией. Это вторая характерная черта, которую мы можем определить, когда она ограничивается в надлежащих границах. И действительно, если он избегает странной и новой дикции, напускного изящества и всяческих показных украшений, он не пренебрегает ни возвышенностью, ни силой: они всегда проявляются в его стиле, либо они будут у него качеством естественным, либо он должен их обработать. Он знает, когда дать их во весь размах, а когда удержать их в разумных пределах, соблюдая везде приличия. Все согласны с этим и я не нуждаюсь в примерах.
XIV. Что касается умеренного стиля, Демосфен получил его несовершенным сначала от Исократа или Фрасимаха, а затем от Платона. Но он его усовершенствовал насколько это можно ожидать от человека. Мы находим многочисленные примеры в его речах против Филиппа и в других политических речах. Апология Ктесифона также содержит ряд (примеров) необычайной красоты: как мне кажется, написана она замечательным и благоразумно умеренным стилем. Если бы мне позволяло место, то я бы привел различные фрагменты; но так как оставляю в покое много разных предметов, я ограничусь здесь самыми краткими цитатами, как подобает делать, обращаясь к читателям, которые знают Демосфена. Вот несколько примеров умеренного стиля. В речи против Эсхина он говорит:
«Во все времена, афиняне, мы должны отринуть нашу ненависть и сурово наказывать предателей, и все тех, кто позволяет подкупать себя подарками: но особенного сегодня действуя таким образом мы обеспечим всем гражданам большие преимущества. Афиняне, страшная чума постигла Грецию; чтобы искоренить ее нужно, чтобы судьба вам благоприятствовала, а вы должны проявить вашу бдительность».
Отрывок из речи против Аристократа:
«У нас есть множество учреждений, которых нет ни у какого другого народа. Первое, которое ни с чем нельзя сравнить, и самое почтенное из всех, — это суд Ареопага; басня, традиция рассказывают нам о тысяче диковин; и есть несколько, для которых мы сами можем предоставить свидетельства, и есть некоторые, которые не можем применить ни к какому другому суду и т. д.»
В своей речи о привилегиях он сказал:
«В начале рассмотрите есть ли в Кононе и в его поведении нечто, из–за чего вы должны отменить привилегии, которые ему были предоставлены. Согласно показаниям некоторых свидетелей, которые жили в его время, Конон, в то время как народ вернулся из Пирея в Афины, и в то время как наш город был еще слаб, и т. д.»
Я закончу эти цитаты отрывком из апологии Ктесифона:
«Я не буду говорить о том, какие страны Филипп подчинил своему господству, прежде чем я начал принимать участие в общественных делах и прежде чем я начал произносить речи в наших собраниях. Эти события не имеют никакой связи с моей должностью, но я буду говорить о тех странах, хозяином которых он не смог сделаться с тех пор, как управление республики было поручено мне, и я в этом отчитаюсь; но прежде, афиняне, я должен сказать о большом преимуществе предоставленном себе Филиппом: он нашел, не в нескольких странах, но у всех народов Греции столь большое число предателей, людей жадных до подарков и врагов богов, которых никогда мы не видели в таком числе, и т. д.»
XV. В основном я согласен, что этот стиль благоразумно умеренный: если вам интересно, почему я не предпочитаю ни благородного и выдающегося стиля Фукидида, ни простого и легкого стиля Лисия, вот мой ответ. Люди, которые собираются в общественных местах, на судебных и других заседаниях, где должны произноситься речи, не достаточны важны и образованы, чтобы подняться до высот Фукидидова стиля; но они не совсем грубы и не совсем нечувствительны к прелестям тщательно подготовленной речи. Одни, отправившись на общественные собрания, оставили полевые работы или морской промысел, а другие ремесла. Оратор, который обращается к ним простым и обычным языком, уверен в том, что их очарует; тогда как слог возвышенный, чересчур обработанный, и который далек от употребительного языка, из поражает. Словно желудок отвергает неприятную приправу и напиток, так их ухо скоро утомляется этими украшениями. Другие же, наоборот, образованы, приучены к политическому красноречию, и посвящены во все тонкости: мы не можем, следовательно, говорить с ними на том же языке. Для них нужно использовать стиль тщательно обработанный и который привлекал бы блеском новизны. Аудитория этого последнего класса менее многочисленна, или скорее она составляют очень незначительное меньшинство; но это не повод пренебрегать ею. Речь, которая будет иметь целью угодить им, совсем не убедит невежественное и грубое большинство, так тот, кто заслужит одобрение большинства, получит осуждение просвещенных судей; а оратор, который захочет понравиться сразу и тем и другим, не удовлетворит никого. Демосфен оказался в состоянии сделать разумную смесь двух видов стиля; и это удачное соединение, на мой взгляд, помещает его выше всех ораторов: из его речей я одобряю главным образом те, где он избегает чрезмерного применения того и другого (стилей).
XVI. Я говорил в самом начале, что Исократ и Платон успешно разрабатывали умеренный стиль, и что они сделали в нем большие достижения, но не достигли совершенства. Я обещал доказать, что Демосфен закончил то, что они оставили незавершенным: я выполню это обещание, приведя отрывки из их наиболее красивых произведений. Я сравню эти извлечения с некоторыми фрагментами из Демосфена на аналогичные темы, чтобы характеры этих двух ораторов и их красноречие проявились во всей их красе: самое верное средство для хорошего судьи внимательно рассмотреть, как обработаны одинаковые материалы.
XVII. Во–первых, я процитирую Исократа и возьму пример из речи «О мире». Это наиболее красивая из его торжественных речей: сам Исократ в своей речи «Об обмене имуществом» познакомил нас с высокой идеей, которую он излагает. В этой речи он сравнивает форму правительства Афин прошлых веков с формой правительства, установленной в его время, и поведение древних с таковым своих современников: он хвалит некоторые, порицает другие и находит причины этого гибельного переворота в интригах демагогов, которые, далекие от того, чтобы высказывать спасительные мнения, ищут только благосклонность толпы. Поскольку это сопоставление очень велико, я ограничусь отрывками, должными выдвинуть на первый план справедливость моих наблюдений.
«Человек, прибывший из далекой страны и при том свободный от ваших ошибок, если бы он внезапно оказался среди нас, не поверил бы, что он бредит при виде того, что происходит в городе? Мы восхваляем подвиги наших предков, но далекие от того, чтобы идти по их стопам, следуем противоположным путем. Они неизменно защищали Грецию от варваров; а мы, мы призвали из глубин Азии отряды гнусных наемников. Наши предки пришли к превосходству, сделав свободными множество городов, оказывая им помощь; а мы, которые их поработили, мы, которые следуем совершенно противоположному поведению, жалуемся, что не пользуемся такими же преимуществами; мы, которые своими деяниями и своими чувствами в итоге столь отличны от афинян того века! Ради спасения Греции они нашли мужество покинуть родную землю и оспаривать победу у варваров на суше и на море; а мы, мы не можем смотреть в лицо опасности, чтобы защитить собственное имущество; мы стремимся к гегемонии, но даже не хотим сражаться! Мы объявили войну почти всем народам, но не хотим переносить тяготы: мы доверяем наше оружие изгнанникам, перебежчикам; одним словом, всем тем людям, которые потеряли честь и способны с нашими врагами пойти против нас за более высокую плату. Тем не менее испытываем к ним привязанность такую нежную, что если бы они оскорбляли наших детей, мы бы не хотели их за это наказывать; и когда за их грабежи, их насилия, их презрение к законам нам предъявляют какое–нибудь обвинение, далекие от сожаления, мы радуемся, изучая их бесчинства. Мы дошли до такого безумия, что лишенные самого необходимого, мы преследуем наших союзников и облагаем их данью, чтобы выплатить жалование этим врагам человечества. Мы отличаемся от наших предков, не только от тех, кто блистает славой, но и от тех, чья память является предметом ненависти. Когда объявлялась война, хотя государственная казна была полна золотом и деньгами, они считали обязанными сами терпеть лишения и шли исполнять решение; мы, напротив, в самом великом бедствии, хотя Афины многолюдны, по примеру Великого Царя, мы пользуемся наемными солдатами. Когда они снаряжали триремы, их комплектовали иностранцами и рабами: граждане шли в бой в качестве гоплитов; мы, мы вручаем оружие чужестранцам, а граждан превратили в гребцов; когда мы выступаем на врага, те, кто считается созданным для управления Грецией, сидят за веслами; тогда как презренные люди, о которых я только что говорил, несут оружие. Но может быть внутри республика управляется так, чтобы ее состояние внушило, по крайней мере, некоторую уверенность? Ах, как бы не огорчиться еще больше! Мы гордимся тем, что происходим из этой страны, и тем, что основали город еще до других народов: мы, следовательно, должны были бы им дать пример справедливого и благоразумного правительства; в то же время в нашей республике царят беспорядок и смута, намного большие, чем в государствах, которые появились недавно. Мы гордимся нашим происхождением; мы считаем его более благородным, чем у других народов; но эту славы передаем первому встречному быстрее, чем трибаллы и луканы жертвуют своей безвестностью».
XVIII. Такова речь Исократа, самая красивая из его сочинений. Он действительно представляет красоту высшего порядка и достойную нашего восхищения. Мысли хорошо подобраны, слог правильный, легко понятный и одобренный употреблением; она содержит в себе все качества, которые способствуют наибольшей ясности, и даже некоторые второстепенные украшения: она возвышенная, благородная, величественная, плавная, красивая и весьма изящная. Тем не менее она не вполне совершенна в этом отношении, и ему можно предъявить обвинение в нескольких довольно существенных недостатках. Во–первых, ему не хватает краткости: будучи чересчур занят ясностью, оратор часто пренебрегает справедливой мерой, в то время как заботы об одном, не должны наносить ущерб другому. Во–вторых, она недостаточно сжата: вялая и расплывчатая, Исократ топит мысль в большом избытке слов, и это дает стилю все характеристики исторического стиля; в то время как в судебных обсуждениях слог должен быть округленным, быстрым и развиваться без отклонений. Можно также сказать, что его фигуры недостаточно смелые: он слишком осмотрителен и никогда у него нет той неодолимой энергии, которая увлекает всякого, тогда как оратор, ревностно формирующий слог, приемлемый для оживленных споров, должен передавать своим словам энергию, которая охватит душу узами, из которых она не сможет выскользнуть. Он совсем не знает, как управлять по своему выбору страстями слушателя: чаще всего он даже не пробует. Убежденный, что гражданское красноречие требует только похвальные мысли и приятные эмоции, он может разумно использовать одни и кстати возбудить другие; я должен это засвидетельствовать. Не будем забывать, что для убеждения народа на собрании, или судей на процессе, нет оружия мощнее чем патетика. Кроме того Исократ не всегда соблюдает умеренность. Слишком усердный, чтобы придать своему стилю блеск и цветистость, как будто изящность составляет единственное достоинство речи, он иногда отдаляется от умеренности; так как тот же стиль не всегда должен использоваться: каждый человек должен иметь свою особенную одежду, каждая мысль требует слога, ей подходящего. Не всегда нужно очаровывать ухо, выбирая самые гармоничные и самые текучие слова, заключать мысли в ритмичные периоды, или искать украшения, подходящие для театра. Чтобы в этом убедиться, достаточно изучить эпических, трагических или лирических поэтов: они придают меньше ценности изяществу, нежели естественности.
XIX. Обосновано ли это суждение? Эти недостатки действительно ли присущи Исократу? Это легко увидеть, рассматривая фрагмент, который я только что процитировал. В начале мысль, которую можно выразить в нескольких словах, передается посредством длинного периода; он два или три раза повторяет одно и то же. Первый член «Τίς γὰρ ἂν ἄλλοθεν ἐπελθών», содержит в себе второй «Καὶ μὴ συνδιεφθαρμένος ἡμῖν, ἀλλ´ ἐξαίφνης ἐπιστὰς τοῖς γινομένοις». Оба имеют один и тот же смысл. Более того, в этой мысли «Οἳ φιλοτιμούμεθα μὲν ἐπὶ τοῖς τῶν προγόνων ἔργοις». заключена следующая «Καὶ τὴν πόλιν ἐκ τῶν τότε πραχθέντων ἐγκωμιάζειν ἀξιοῦμεν»; потому что φιλοτιμεῖσθαι и ἐπαινεῖν имеют то же значение. То же самое мы можем сказать и об этих двух фразах: «Οὐδὲν δὲ τῶν αὐτῶν ἐκείνοις πράττομεν». — «Ἀλλὰ πᾶν τοὐναντίον». Одного или другого было бы достаточно, и оратор мог свести их воедино. У этого отрывка было бы больше краткости и изящества, если бы он был построен таким образом: «Τίς γὰρ ἂν ἄλλοθεν ἐπελθὼν, οὐκ ἂν μαίνεσθαι νομίσειεν ἡμᾶς, οἳ φιλοτιμούμεθα μὲν ἐπὶ τοῖς τῶν προγόνων ἔργοις, οὐδὲν δὲ τῶν αὐτῶν ἐκείνοις πράττομεν»; Почти во всех его периодах мы находим члены, присутствие которых ничем не оправдано; которые лишают фразы приемлемой меры и придают вид изысканности. Таковы недостатки, созданные многословной дикцией.
Вот отрывок где она расплывчатая и невыразительная. «Κἀκεῖνοι μὲν ἐλευθεροῦντες τὰς πόλεις τὰς Ἑλληνίδας, καὶ βοηθοῦντες αὐταῖς, τῆς ἡγεμονίας ἠξιώθησαν· ἡμεῖς δὲ, καὶ καταδουλούμενοι, καὶ τἀναντία τοῖς τότε πράττοντες, ἀγανακτοῦμεν, εἰ μὴ τὴν αὐτὴν τιμὴν ἐκείνοις ἕξομεν». Здесь она теряется в длинных оборотах; Исократ мог бы его сжать и придать ему более округленную форму: «Κἀκεῖνοι μὲν, ἐλευθεροῦντες τὴν Ἑλλάδα καὶ σῴζοντες, ἐπὶ τὴν ἡγεμονίαν προῆλθον, ἡμεῖς δὲ, καταδουλούμενοι καὶ διολλύντες, ἀγανακτοῦμεν εἰ μὴ τῶν ἴσων τευξόμεθα». В следующем отрывке мысль чересчур разбавлена: «Οἳ τοσοῦτον ἀπολελείμμεθα καὶ ταῖς διανοίαις καὶ τοῖς ἔργοις τῶν κατ´ ἐκεῖνον τὸν χρόνον γενομένων, ὅσον οἳ μὲν ὑπὲρ τῆς τῶν Ἑλλήνων ἐλευθερίας τήν τε πατρίδα τὴν ἑαυτῶν ἐκλιπεῖν ἐτόλμησαν, καὶ μαχόμενοι καὶ ναυμαχοῦντες, τοὺς βαρβάρους ἐνίκησαν». Исократ мог бы выразиться более кратко и сказать, например: «Οἳ τοσούτῳ χείρους ἐσμὲν τῶν προγόνων, ὅσον οἳ μὲν, ὑπὲρ τοῦ σῶσαι τοὺς Ἕλληνας, τήν τε πατρίδα τὴν ἑαυτῶν ἐξέλιπον, καὶ μαχόμενοι πρὸς τοὺς βαρβάρους ἐνίκησαν». Мне несложно привести множество отрывков, которые представляют те же самые недостатки: за исключением нескольких совсем немногочисленных мест, когда его дикция принимает сжатую форму, скорее случайно, чем намеренно, он всегда многословен.
XX. Наконец, ему не достает силы и тех черт, которые привязывают слушателя, например, когда он говорит: «Τοσοῦτον δὲ χείρους ἐσμὲν τῶν προγόνων, οὐ μόνον τῶν εὐδοκιμησάντων ἀλλὰ καὶ τῶν μισηθέντων, ὅσον ἐκεῖνοι μὲν, εἰ πολεμεῖν πρός τινα ψηφίσαιντο, μεστῆς οὔσης ἀργυρίου καὶ χρυσίου τῆς ἀκροπόλεως, ὅμως ὑπὲρ τῶν δοξάντων τοῖς ἑαυτῶν σώμασιν ᾤοντο δεῖν κινδυνεύειν· ἡμεῖς δ´ εἰς τοσαύτην ἀπορίαν ἐληλυθότες, καὶ τοσοῦτοι τὸ πλῆθος ὄντες, ὥσπερ βασιλεὺς ὁ μέγας, μισθωτοῖς χρώμεθα τοῖς στρατοπέδοις». Но спроси он себя, как сделать оборот более живым и более округленным? Он бы сказал: «Ἀλλὰ ταῦτα μὲν ἴσως χείρους ἐσμὲν τῶν προγόνων, τὰ δ´ ἄλλα βελτίους· οὐ λέγω τῶν εὐδοκιμησάντων· πόθεν γάρ; ἀλλὰ τῶν μισηθέντων. Καὶ τίς οὐκ οἶδεν, ὅτι ἐκεῖνοι μὲν πλείστων ποτὲ πληρώσαντες χρημάτων τὴν ἀκρόπολιν, οὐ κατεμισθοφόρουν τὸν κοινὸν πλοῦτον εἰς τοὺς πολεμίους· ἀλλὰ ἀπὸ τῶν ἰδίων εἰσφέροντες, ἔστιν ὅτε καὶ τοῖς ἑαυτῶν σώμασι κινδυνεύειν ἠξίουν· ἡμεῖς δὲ, οὕτως ὄντες ἄποροι, καὶ τοσοῦτοι τὸ πλῆθος, μισθοφόροις τοῖς στρατεύμασι πολεμοῦμεν, ὥσπερ καὶ βασιλεὺς ὁ μέγας». Кроме того, его дикция неодушевленная: нет в ней почти никогда тех движений, которые придают жизненности судебным прениям: в этом убеждены, без сомнения, все, и мне нет надобности приводить примеры. Если все–таки кому–то хочется, я бы мог привести множество, но ограничусь одним единственным. Эта антитеза помещена после другой, непосредственно ей предшествующей: «Καὶ τότε μέν, εἰ τριήρεις ἐπληροῦμεν, τοὺς μὲν ξένους καὶ δούλους ναύτας ἐνεβιβάζομεν, τοὺς δὲ πολίτας μεθ´ ὅπλων ἐξεπέμπομεν· νῦν δὲ τοῖς μὲν ξένοις ὁπλίταις χρώμεθα, τοὺς δὲ πολίτας ἐλαύνειν ἀναγκάζομεν· ὥσθ´ ὁπόταν ἀποβαίνωσιν εἰς τὴν τῶν πολεμίων, οἱ μὲν ἄρχειν τῶν Ἑλλήνων ἀξιοῦντες, ὑπηρέσιον ἔχοντες ἐκβαίνουσιν· οἱ δὲ τοιοῦτοι τὰς φύσεις ὄντες, οἵους ὀλίγῳ πρότερον εἶπον, μεθ´ ὅπλων κινδυνεύουσιν». Я вовсе не нападаю на мысль; она благородная и патетическая: что я порицаю, так это притворную мягкость и изысканность выражений. Эта мысль требовала оборота быстрого, колкого и способного ударить по живому, но вместо этого он применяет медлительный, льющийся в уши как прозрачное масло, без усилий и без шума, стремящийся к тому, чтобы льстить чарующей сладостью. Но может быть Исократ наполнил свой стиль оборотами энергичными и разнообразными, способными взволновать? Совсем наоборот: ничто не противостоит патетике, ничто не отвлекает внимания от украшательств, им используемых; я имею в виду периоды с симметрическими членами, холодные антитезы и другие мелочи, которые портят его стиль, даже в рассматриваемой мною речи. Это не только антитезы; и даже части мысли противоречат одна другой своим противопоставлением: все периоды утыканы антитезами, которые утомляют слух и вызывают отвращение и скуку. Справедливость этого утверждения несомненна. Каждая мысль, каждый период, каждое предложение начинается приблизительно с таких слов: «Ἐκεῖνοι μὲν γὰρ» — «Ἡμεῖς δέ» — «Τοῦτο μὲν, τοῦτο δέ»; и от начала до конца образуют совершенный круг. Никогда не переставляет, никогда не переворачивает и не разнообразит обороты, которые скрывают разум от слишком долгого напряжения. Можно было бы упрекнуть его и в других недостатках; но и этих наблюдений, по–видимому, достаточно.
XXI. После Исократа процитируем Демосфена, и возьмем в качестве примера несколько отрывков из речи против Филиппа; это параллель, где он сравнивает поведение афинян своего времени с поведением их предков, и новых ораторов с древними. Он не противоставляет полностью действия своих современников действия древних афинян: далекий от того, чтобы стремиться к полной параллели, он охватывает тему в целом и во всей ее полноте. Вот в каких терминах он выражается:
«Рассмотрим, афиняне, главные черты, которые составляют огромную разницу между нашим поведением и поведением наших предков. Это сравнение будет коротким и не будет содержать ничего, чего бы вы не знали. Вам не нужно искать примеры у чужеземцев; ваших домашних примеров будет достаточно, чтобы быть точными. Наши предки, которым ораторы того времени не льстили и не заискивали, как это делают нынешние ораторы, осуществляли в течение шестидесяти пяти лет гегемонию над Грецией, охотно отдавшуюся их власти. Они собрали в крепости более десяти тысяч талантов, и царь Македонии был под их властью, как подобает варвару, подчиняющемуся приказам греков. Они возвели множество трофеев в честь победоносных сражений на суше и на море, в которых они сражались сами; и единственные из всех людей своими подвигами оставили недоступную зависти славу. Таково было их отношение к Греции. Теперь рассмотрим каково было их поведение в самих Афинах как в качестве общественных деятелей, так и простых граждан. Как общественные деятели они воздвигли столько красивых зданий, столько великолепных храмов, украшенных богатейшими приношениями, что не оставили своим потомкам никакой возможности превзойти их великолепие. Как простые граждане они были столь скромны, настолько привязаны к старинным обычаям родины, что если бы кто из вас видел дом Аристида, Мильтиада и других великих людей того времени, они бы увидели, что они ничуть не роскошнее соседних домов. Тогда общественной деятельностью занимались не для обогащения; но каждый рассматривал это как обязанность способствовать росту общественного благополучия. Их верность по отношению ко всем народам Греции, их почтительность по отношению к богам, и дух равенства, который руководил их взаимными отношениями, привели их, как они того заслуживали, к процветанию. Таково было состояние нашей республики, когда руководство было возложено на таких граждан. А какой она является сегодня в руках превосходных советников, которые руководят нами? Ее нынешнее состояние походит ли оно на былое благополучие, или по крайней мере к нему приближается? Этими рассуждениями я не указываю что делать; я об этом умолчу, чтобы остановиться на одном факте: мы оказались без соперников, лакедемоняне уничтожены, фиванцы заняты своими делами, нет другого народа достаточно сильного, чтобы оспаривать наше первенство; и когда бы мы могли избавить наши владения от всякой опасности и утвердиться судьями над другими, мы потеряли большую часть наших земель и израсходовали пятнадцать тысяч талантов без какой–либо пользы. Союзников, которых мы приобрели во время войны, мы потеряли во время мира: мы сами вырастили своего самого грозного врага; если это не так, пусть кто–нибудь выйдет на эту трибуну, рассказать мне кому Филипп обязан своею властью, если не нам. Да, скажет кто–то, наши внешние дела в печальном состоянии, но, по крайней мере, внутренние процветают! И что? Будете мне рассказывать об обновленной крепостной стене, широких дорогах, фонтанах и другой ерунде подобного рода? Помните, афиняне, что общественные деятели, которым мы обязаны этими работами, из бедняков стали богачами, из черни — людьми уважаемыми: некоторые даже построили себе дома красивее общественных зданий; чем больше отечество приближается к краху, тем больше растет их благополучие. В чем причина такого изменения? Почему республика счастливая во времена наших предков доведена до столь печального состояния сегодня? Во–первых, потому что народ не опасался, даже на войне, держать магистратов в зависимости от себя: он был податель всех благ, и каждый гражданин ревновал к получению от него таких почестей и власти. В наши дни, напротив, все в руках магистратов; все делается ими; а вы, народ полный сил, лишены денег и союзников, вы только войско рабов, предназначенных создавать толпу; вы считаете себя счастливыми, если они вам выделят несколько оболов на театр или немного мяса; и вот вершина малодушия! вы выражаете благодарность за щедроты, которые вам же принадлежат! Они держат вас как в тюрьме в этих самых стенах; они соблазняют вас, они приручают вас такими дарами; но они только ласкают вас, чтобы удержать вас в ярме. Никогда, я уверен, чувство благородное и щедрое не может родиться в сердцах униженных такою угодливостью; у всех людей мысли имеют тот же характер, как и их обычное поведение. Конечно я не буду удивлен, если речь моя сделает вас по отношению ко мне суровее, чем по отношению к виновникам вашего зла; я даже удивлен, что вы сдержались сегодня».
Кто может оспорить превосходство этого стиля над стилем Исократа? Демосфен облекает свои мысли в более благородную и более величественную дикцию: он более точен, более краток и более тщателен. В нем больше силы и больше энергии; он избегает холодных и наивных фигур, которыми Исократ украшает свой стиль без всякой меры. Но главным образом именно за живость, пылкость и патетику пальмовая ветвь бесспорно принадлежит Демосфену. Я высказал без уверток свои мысли о стиле этих двух ораторов; и я надеюсь, что высказал скорее всеобщее мнение, чем свое личное.
XXII. Когда я читаю речи Исократа, либо судебного жанра, либо совещательного, либо на тему морали, я остаюсь спокойным: мой дух невозмутим, я оказываюсь в том же состоянии, что и человек, чье ухо поражено споиндическим пением или напевом в дорическом стиле, полном степенности. Но когда я беру речь Демосфена, я восторгаюсь дивным и совершенным неистовством, со всех сторон тысячи чувств потрясают меня. Недоверие, дух партийности, страх, презрение, ненависть, сострадание, благосклонность, гнев, желание; все страсти, которые обуревают сердце человека, волнуют меня шаг за шагом и я уже не отличаюсь от жрецов Кибелы, когда они празднуют мистерии своих богов; их передача происходит либо через запах благовоний, либо через звуки инструментов, либо они рождаются от божественного вдохновения: не один раз я спрашивал себя, какие чувства должны были испытывать слушатели. И действительно, несмотря на века, которые отделяют нас от этого оратора, и хотя он обращался к темам чуждым для наших интересов, он нас захватывает, он нас покоряет и доносит до нас то, что хотел; до какой степени афиняне и другие греки его времени были движимы этим красноречием в самый момент торжественного обсуждения по вопросам, которые касались их так близко, когда Демосфен говорил среди них с тем достоинством, которое было самым благородным его свойством; со страстной интонацией, через которую он выражал всю энергию своей души; когда он превозносит все свои слова величественным действием, к которому он склонен больше чем другие ораторы, это признается всеми и в этом легко убедиться по торжественным речам, которые я только что процитировал. Они предоставляют не только приятное чтение: кроме того они учат нас как должно говорить публично и как применять иронию, гнев, угрозу, кротость; иногда советы, иногда увещевания, но всегда соразмерные характеру стиля. И если при простом чтении мы обнаруживаем в этих речах тот жизненный дух, который переносит к месту действия, без сомнения, в его красноречии было нечто сверхъестественное и неотразимое.
XXIII. Но, чтобы не задерживаться слишком долго на этих деталях, и из опасения умолчать о части вопросов, которые мне остается обсудить, я ничего больше не скажу об Исократе и характере его красноречия: я собираюсь высказать свое мнение о Платоне с полной свободой, не преувеличивая славы, не преуменьшая истины. Я исполню эту задачу с тем большим усердием, потому что некоторые критики утверждают, что он затмил всех философов и всех ораторов чудесным красноречием: они предписывают смотреть на него как на подлинный образец чистоты силы. Я даже слышал как многие говорили, что боги, если бы они хотели говорить на языке людей, то Зевс говорил бы не иначе как Платон. Я отвечу на все эти восхищенные восклицания, преувеличенные у людей, имеющих несовершенные познания в искусстве письма и для которых истина всегда будет тайной, отставив по своему обыкновению, всякое утаивание в сторону. Я думаю, сначала необходимо показать путь, который мне кажется наиболее подходящим для оценки этого писателя. В диалогах, когда он сохраняет тон Сократа, в своем Филебе, например, я восхищаюсь и всегда восхищался силой его стиля; но, как я уже об этом сказал, я не могу одобрить легкомысленные и вынужденные украшения, которые он иногда употребляет; в особенности, когда он обсуждает политические вопросы, он хочет этим соединить похвалу или осуждение, обвинение или апологию. Немедленно он опускается ниже самого себя и унижает достоинство философа. Меня подмывает отнести к нему то, что Гомер заставляет Зевса сказать Афродите:
Откажись, дочь моя, от войны, от кровопролитья:
Супружество и кротость — твое назначенье.
И ты, Платон, ограничься сократическими диалогами, оставь все эти вопросы политикам и ораторам. Я охотно представляю свое мнение всем образованным людям; я отсюда исключаю только те умы, которые склонны к спорам и которые судят скорее согласно своему мнению, чем согласно истине. Я не буду, как некоторые критики, отыскивать у Платона наиболее неудачные отрывки и сравнивать их с наиболее совершенными местами у Демосфена; мне казалось наиболее справедливо взять у обоих писателей наиболее ценимые места и сравнивать их, чтобы видеть, кто из них заслуживает первенства: вот путь, которому я буду следовать.
Платон оставил только одну речь в судебном жанре, Апологию Сократа. Но она никогда не произносилась ни с судебной трибуны, ни на городской площади; так как составил он ее совсем с другой целью, мы не может поставить ее ни в число речей, ни в число диалогов, которыми я также не буду заниматься. Платон также ничего не написал в совещательном жанре, если только мы не захотим причислить к этому жанру его письма; их я также оставлю в покое. Что касается жанра доказательного, он вставил, это правда, в Пир несколько восхвалений любви; но они чаще всего недостойны Сократа, какое бы суждение мы не захотели вынести оттуда: впрочем, я не буду говорить об этом в данный момент. Лучший из политических диалогов тот, который озаглавлен Менексен и который содержит надгробное слово, где Платон, как мне кажется, подражает Фукидиду, но сам он говорит, что взял за образец Арихия и Диона. Я основательно изучу эту речь и сравню ее не с погребальной речью приписываемой Демосфену, но с некоторыми из его речей, где он говорит о чести и о мужестве, или скорее с единственной из его речей. Время мне не позволяет мне упоминать, как я бы того хотел, примеры извлеченные из всех них: вот путь, которым я буду следовать при сравнении.
XXIV. Сначала процитирую Платона; так как он отличается точностью и благородством выражений; именно с такой оценкой я буду рассматривать его стиль. За первый пример я возьму самое начало этого надгробного слова: «Ἔργῳ μὲν ἡμῖν οἵδε ἔχουσι τὰ προσήκοντα σφίσιν αὐτοῖς· ὧν τυχόντες, πορεύονται τὴν εἱμαρμένην πορείαν»[5]. Он соразмерен теме и примечателен величием, благородством и гармонией. Продолжение не соответствует столь красивому началу: «Προπεμφθέντες κοινῇ μὲν ὑπὸ τῆς πόλεως, ἰδίᾳ δὲ ὑπὸ τῶν οἰκείων»[6]. Сказать, что им были предоставлены все почести, это значит дать понять слушателю, что республика и их друзья выполнили по отношению к ним последний долг: не было необходимости возвращаться к этой мысли, если только Платон не думал, что самое лучшее украшение похорон, — это присутствие толпы народа: он не думал, что будет нелепо сначала соединить эту мысль с другими, а затем отделить. Как можно быть таким простаком, чтобы видеть самую великую честь для покойного в похоронах, оплаченных за казенный счет? Мы ограничимся одним наблюдением, что для покойного более почетно было, что государство берет на себя попечение о его родителях до конца их дней, и воспитывает детей до возмужания. Разве эта дань не более почетна, чем бесплатные похороны? Гораздо более, на мой взгляд. Мысль, которую Платон высказывает, не является необходимой. Но если новый член предложения не был необходим, возможно его вставка сделана для какоого–нибудь украшения или изящества? Это маловероятно: кроме того, что он не производит никакого хорошего результата, и кроме того, что вредит общему порядку, он портит даже предшествующий период; он нарушает симметрию и текучесть. Ограниченный двумя членами, он имел должную меру; это был замкнутый оборот: но с добавлением нового члена все эти качества пропали, и ораторский тон уступил место историческому. Если третий член, оторванный от предыдущих, рассматривать отдельно, мы увидим, что сам по себе он не образует периода, он не возбуждает никаких эмоций, ни приятных, ни живых; в нем нет ничего убедительного, ничего изящного. Но так как в нем нет надобности, так как он не способствует изяществу; поскольку это два источника всех стилистических украшений, то нет никаких сомнений, что это просто–напросто вставка. Платон добавляет: «Λόγῳ δὲ δὴ τὸν λειπόμενον κόσμον ὅ τε νόμος προστάττει τούτοις ἀποδοῦναι τοῖς ἀνδράσι, καὶ χρή».[7] Зачем эти два слова καὶ χρή в конце предложения? Для чего они служат? Придают ли они большую ясность дикции? Но она и так была ясная, но все же они были добавлены. Если бы Платон сказал: «Похвала — последняя почесть, которую осталось обеспечить, согласно законам, этим гражданам», кто бы его упрекнул в недостатке ясности? Используемый оборот приятнее ли он для слуха, благороднее ли он? Напротив, он затушевывает, он искажает красоту выражения. Не нужно анализа, чтобы выдвинуть на первый план эти недостатки; каждый должен их увидеть в соответствии с полученными впечатлениями; внутреннее чувство, которое ускользает при изучении причин, может судить только о грубости или изяществе стиля; и это чувство не нуждается ни в предписаниях, ни в советах.
XXV. Но, возможно, скажут некоторые, мы действовали нечестно, требуя гармонии и изящества от писателя мало дорожащего подобными украшательствами. Рассмотрим его мысли: они благородные, возвышенные? Их не отыскать у других писателей? Это то, к чему Платон стремился в первую очередь; это его самая большая заявка на славу. На этом потребуйте от него самый строгий отчет; но отставьте в сторону формы дикции. Можем ли мы сделать подобное возражение? Все знают, что Платон, хотя и философ, больше значения придавал стилю, чем теме. Я мог бы дать тысячу доказательств; единственное его сочинение покажет насколько его усилия были ничтожны, когда он хотел украсить свою дикцию пустозвонными фигурами. Часто в мысль, только что выраженную, он добавляет другую, в чем нет ничего удивительного, выдающегося, и что некоторые писатели использовали и до него; например, когда он говорит, что похвала прекрасных дел достаточна, чтобы увековечить славу и память о великих людях: эта мысль уже высказывалась тысячи раз. Так как он чувствовал, что в этом нет ничего глубокого, ничего выдающегося, он захотел, несомненно, придать ей приятности изяществом выражения: по моему мнению, у него не было другого средства. Далее, ребяческой ошибкой он отставляет благородные выражения и величественные фигуры ради фигур декламационных и достойных Горгия; такие как антитезы, симметрические периоды, или такие, у которых есть однообразные члены, и другие пустяки, которыми он пользуется для украшения своего стиля.
XXVI. Прислушаемся к его словам: «Ἔργων γὰρ εὖ πραχθέντων λόγῳ, καλῶς ῥηθέντι μνήμη καὶ κόσμος τοῖς πράξασι γίνεται παρὰ τῶν ἀκουσάντων»[8]. В этом отрывке λόγος противопоставлена ἔργοις, πραχθῆναι - ῥηθῆναι, а наречие καλῶς занимает место наречия εὖ; члены периода соответствуют друг другу как три к трем и совершенно равны. Чтобы придать периоду твердую концовку, без всякой необходимости, так как мысль была полностью выражена, он добавляет: «παρὰ τῶν ἀκουσάντων». Разве это не способ поэтов, которых Платон окатывает глубоким презрением и которых даже изгнал из своей республики? В этом обороте больше напыщенности чем в этом стихе Пиндара:
О лира, воспой героев отвагу,
Отдай их подвигам бессмертную дань,
Нужны поэту твои благородные звуки!
Без тебя забвение пожирает память;
И самой великой славы
Вскоре меркнут в бессильи лучи!
В этой оде в честь Александра, царя Македонии, поэт больше должен был заботиться о резкости и гармонии, чем о выразительности; но Платон, который преподавал мудрость, разве не мог украсить свой стиль смягчающими фигурами? Действительно, далекий от того, чтобы остановиться, в следующем периоде он впадает в ту же ошибку, когда говорит: «Δεῖ δὴ τοιούτου τινὸς λόγου, ὅστις τοὺς μὲν τετελευτηκότας ἱκανῶς ἐπαινέσει, τοῖς δὲ ζῶσιν εὐμενῶς παραινέσει»[9]. Здесь наречие не противопоставлено наречию, а глагол глаголу; ἱκανῶς — εὐμενῶς и ἐπαινέσαι — παραινέσει. У разных членов периода разная длина? И это вовсе не Ликимний, ни Агафон; которые прибегали к подобным средствам; это Платон, это писатель стиль которого сравнивается с языком богов. Я далек от того, чтобы порицать применение фигур; часто они придают стилю благородство и изящество, и я упрекаю Платона совсем не за то, что он их любит, но за то, что применяет некстати; он, на которого обычно смотрят как на лучший образец гармонии, применимой для прозы. В этом же диалоге мы последовательно находим следующие отрывки: «Ὧν δ´ οὔτε ποιητής πω δόξαν ἀξίαν ἐπ´ ἀξίοις λαβὼν ἔχει»[10]. — «Τειχισαμένη καὶ ναυπηγησαμένη, ἐκδεξαμένη τὸν πόλεμον»[11]. — «Ὧν ἕνεκα καὶ πρῶτον καὶ ὕστατον, καὶ διὰ παντὸς, πᾶσαν πάντως προθυμίαν πειρᾶσθε ἔχειν»[12]. — «Φέροντες μὲν τὰς συμφορὰς ἀνδρείως, δόξουσι τῷ ὄντι ἀνδρείων παίδων πατέρες εἶναι»[13]. — «Τοὺς μὲν παιδεύοντες κοσμίως, τοὺς δὲ γηροτροφοῦντες ἀξίως»[14]. — «Καὶ αὐτὸς δέομαι ὑπὲρ ἐκείνων, τῶν μὲν, μιμεῖσθαι τοὺς ἑαυτῶν, τῶν δ' καρτερεῖν ὑπὲρ ἑαυτῶν»[15]. — «Πολιτεία γὰρ, ἀνθρώπων τροφή ἐστι· καὶ ἡ μὲν ἀγαθὴ, ἀγαθῶν· μὴ καλὴ δὲ, κακῶν»[16]. — «Νικήσαντες μὲν τοὺς πολεμίους, λυσάμενοι δὲ τοὺς φιλίους, ἀναξίου τύχης τυχόντες!»[17]. Это надгробное слово подобные пассажи содержит во множестве; но я не буду всерьез заниматься этими мелочами. Я пропущу другие наблюдения; и хотя я испытываю некоторый стыд и некоторое опасение за такое утверждение, я, тем не менее скажу, что украшения, которые применяет Платон, свидетельствуют о недостатке вкуса, и даже о своего рода его слабости.
XXVII. Изложив план, который он считает наиболее подходящим для этой темы, он прибавляет: «Ἐπὶ τούτοις τὴν τῶν ἔργων πρᾶξιν ἐπιδείξωμεν, ὡς καλὴν καὶ ἀξίαν ἀποφηναμένην»[18]. Я не понимаю, как писатель, ревностно использующий простую, правильную и чистую дикцию, мог высказаться таким образом; так как πράττεται обуславливает πράγματα; ἐργάζεται - ἔργα, а ἀποφάσεως не может применяться к вещам трудным для понимания. В этом отрывке дикция тяжелая: в следующем мысль мне кажется слабой, невыразительной, бессвязной, без энергии и противоположной естественной связи понятий: «Τῆς δ´ εὐγενείας πρῶτον ὑπῆρξε τοῖσδε ἡ τῶν προγόνων γένεσις, οὐκ ἔπηλυς οὖσα, οὐδὲ τοὺς ἐκγόνους τούτους ἀποφηναμένη μετοικοῦντας ἐν τῇ χώρᾳ, ἄλλοθεν σφῶν ἡκόντων, ἀλλ´ αὐτόχθονας καὶ τῷ ὄντι πατρίδα οἰκοῦντας· καὶ ζῶντας καὶ τρεφομένους οὐχ ὑπὸ μητρυιᾶς, ὡς οἱ ἄλλοι, ἀλλ´ ὑπὸ μητρὸς τῆς χώρας, ἐν ᾗ ᾤκουν· καὶ νῦν κεῖσθαι τελευτήσαντας ἐν οἰκείοις τόποις, τῆς τεκούσης τε καὶ θρεψάσης καὶ ὑποδεξαμένης»[19]. Какой народ, если говорить ясно, побоится эпитета γένεσις, иногда αὐτόχθονα, а иногда ὑποδεξαμένης! Люди бывают автохтонтами или иноземцами, но не их происхождение. Можно родиться в одном месте и жить в другом; но происхождение, в абстрактном смысле, не может. Какой человек, если он только старается выражаться правильно, осмелился бы сказать, что происхождение предков определяет, что их потомки называются автохтонтами, а не иностранцами в той стране, где они родились? У происхождения нет привилегии давать наименование; и нельзя сказать о человеке, что он иностранец в той стране, где родился: только у нас есть способность устанавливать наименования. Кроме того, определение иностранца применимо только к тем, кто задержался в другой стране, чтобы там поселиться, и там принятый. Какой писатель, если он хочет соблюсти правильный порядок вещей, сказав τὴν γένεσιν, будет согласовывать эти слова с ἄλλοθεν σφῶν ἡκόντων, то есть мужской род с женским, множественное число с единственным? Синтаксис был бы вполне соблюден, если бы он после τήν γένεσιν Платон поставил ἄλλοθεν αὐτῆς ἡκούσης; а затем он должен был поставить слово «люди», и должен был с самого начала предложения заботиться о том, чтобы все согласовывалось с этим словом, например: «Τῆς δ´ εὐγενείας πρῶτον ὑπῆρξαν τοῖσδε οἱ πρόγονοι, οὐχὶ ἐπήλυδες ὄντες, οὐδὲ τοὺς ἐκγόνους τούτους ἀποφήναντες μετοικοῦντας ἐν τῇ χώρᾳ, ἄλλοθεν σφῶν ἡκόντων, ἀλλ´ αὐτόχθονας».
XXVIII. Мы не обязаны легкомысленно пропустить данные им похвалы по случаю благородного происхождения граждан той стране, которая видела их рождение. Он говорит, что эту страну всегда нежно любили боги, и в качестве доказательства приводит спор между богами, которые ссорились из–за обладания ею: мусоленное тысячу раз доказательство теми, кто воздавал хвалу Афинам. Тем не менее, я критикую не столько мысль, сколько выражение: «Μαρτυρεῖ δ´ ἡμῖν τῷ λόγῳ ἡ τῶν ἀμφισβητησάντων περὶ αὐτῆς θεῶν ἔρις. Ἣν δὲ θεοὶ ἐπῄνεσαν, πῶς οὐχ ὑπ´ ἀνθρώπων γε συμπάντων δικαία ἐπαινεῖσθαι»[20]; Этот стиль мне видится низким и недостойным подражания: в нем нет ничего достойного воинственной республики. Где богатство, величие и возвышенность выражений? Не слишком ли он вялый, и не слишком ли неправдоподобный? Должен ли был Платон в таких терминах говорить о споре, который разгорелся между Афиной и Посейдоном по поводу Аттики? Привязанность богов к этому краю должна была выразиться таким оборотом слабым и затасканным: «Ἣν δὲ θεοὶ ἐπῄνεσαν». Чтобы закончить похвалу владениям Афин он добавляет, что это первая страна Греции где родились люди; первая, которая принесла благотворные плоды. Он выражается в следующих словах: «Ἐξελέξατο δὲ τῶν ζῴων καὶ ἐγέννησεν ἄνθρωπον· ὃ συνέσει τε ὑπερέχει τῶν ἄλλων, καὶ δίκην, καὶ θεοὺς μόνον νομίζει»[21]. Я в неведении, как такая возвышенная мысль могла быть выражена таким слабым и пошлым выражением. Но давайте не будем упрекать его за то, что он расхваливает человека столь общим образом, даже если притом, что когда он говорит о пище, его слог более благородный. «Μόνη γὰρ ἐν τῷ τότε καὶ πρώτη τροφὴν ἀνθρωπείαν ἤνεγκεν, τὸν τῶν πυρῶν καὶ κριθῶν καρπόν»[22]. Великие боги, что стало с тем благотворным источником, откуда Платон черпал богатство и величие выражений? Эти потоки красноречия, которые выходили как будто через двенадцать ртов философа, после этого вытекают только в малом количестве и как будто через узкое отверстьице? Можем ли мы сказать, что он показывает себя более сдержанным, что он охотно отбрасывает пышность и блеск? Но этот ответ не приемлем, когда речь идет о писателе, который не найдя ничего благородного в слове молоко, немного далее называет его источником жизни.
XXIX. Оставим в покое эти наблюдения, чтобы рассмотреть каким способом он говорит об этом даре богов: «ὦ κάλλιστα καὶ ἄριστα τρέφεται τὸ ἀνθρώπειον γένος»[23]. Если бы среди смертных, которые населяют землю, кто–нибудь другой кроме Платона употребил слова «κάλλιστα καὶ ἄριστα», избежал ли бы он всеобщих насмешек? Рассмотрим еще одну цитату: «Τούτου δὲ τοῦ καρποῦ οὐκ ἐφθόνησεν, ἀλλ´ ἔνειμε καὶ τοῖς ἄλλοις»[24]. Для соблюдения естественного порядка композиции не должен ли был он сначала поставить член, где он говорит, что Аттика не отличается завидным плодородием? Это, по меньшей мере, мое мнение. И когда он говорит, что Аттика передала свои блага другим народам, и поделилась в равной степени с греками и варварами, он придает своим мыслям подходящие украшения, высказываясь таким образом: «ὅτι οὐκ ἐφθόνησε τῶν σπερμάτων, καὶ ὅτι ἔνειμεν αὐτὰ τοῖς ἄλλοις». Он не должен был даже говорить, что Аттика не вызывала зависть своим плодородием со стороны соседей. Вместо оборота «νεῖμαι τοὺς καρποὺς» нет надобности использовать более благородное выражение; например δωρεᾶς, χάριτος или в другом подобном: я ограничусь этими соображениями. Далее о дарах Афины он говорит таким образом: «Затем Афина подарила своим потомкам масло, облегчение тягот». Он использует перифразы и дифирамбы. Нужны ли новые цитаты? По ходу речи в каждой строке можно найти несколько выражений неправильных или избитых; много других, наивных и холодных, безжизненных и бесчувственных, лишенных приятности и изящества; а пышность некоторых тяжело обосновать дифирамбом. Я хотел бы, чтобы этот диалог был совершенным и достойным подражания, поскольку это Платон; писатель, который если и не заслуживает первого места, вполне может оспаривать второе. Этих наблюдений мне кажется достаточно.
XXX. Конец, который хвалили некоторые критики, мне представляется очень красивым. Я его перепишу: далее я займусь Демосфеном. Прославитель воинственных Афин рассказывает, что эти храбрецы, когда они собирались встретить свою смерть в бою, поручили тем, кто их вел в бой, доставить своим родителям и детям завещание, если им придется погибнуть на поле боя.
«Я собираюсь передать вам слова, сказал он, слышанные мною из уст погибших: хотели бы они сказать это вам сами, если бы могли вернуться к жизни? Я, во всяком случае, убежден в этом, судя по их последним словам. Представим, что они сами говорят это: вот их прощальные слова.
Дети, отцы ваши были благородного рода, данная минута об этом свидетельствует! Мы предпочти славную гибель, но не навлекать позор на вас и наших потомков; не порочили память наших отцов и всех наших предков, убежденные, что для человека, который опозорил свою семью, жизнь в тягость, и он больше не имеет прав на защиту от людей и богов ни на земле, ни в аду после смерти. Храните память о наших последних словах: во всех ваших поступках стремитесь к благородству; без него богатство, таланты, — все это только порок и бесчестье. Богатство не приносит славы человеку, который им обладает, если он трус; он собирает его для других, а не для себя. Красота и сила человеку робкому и трусливому славы не добавят, а только послужат тому, чтобы выставить напоказ его трусость. Наука без справедливости и других добродетелей — это не мудрость, а зловредное умение. Итак, от первого до последнего вздоха приложите усилия чтобы возвысить вашу славы выше нашей и наших предков. Знайте, если мы превзойдем вас мужеством, это превосходство станет для нас позором; в то же время, если мы будем побеждены вами, наше поражение сделает нас счастливыми. В этой благородной борьбе мы будем побеждены, а вы будете победителями, если вы не используете во зло славу ваших предков; если вы ее не промотаете. Помните, что для человека, который что–то хочет значить, нет ничего более позорного, чем думать, что он имеет право на почести, но не самим заслуженных, а его предками. Слава предков — благородное и ценное сокровище для потомков; но исчерпать залог удачи и славы и не передать его потомству, за неимением имущества и личной славы, — это вершина позора и подлости. Если вы послушаетесь нашего совета, вы спуститесь, всегда дорогие вашим отцам, к их дражайшим теням, когда и для вас наступит роковой день. Если же вы презрите (нашим советом), если вы обесчестите себя подлостью, не следует ожидать от нас доброжелательного приема. — Вот наше прощальное слово к нашим детям. — Что касается наших отцов и наших матерей, мы должны утешить их, призывая перенести нынешнее состояние с мужеством, а не горевать. Это несчастье будет стоить им многих слез: постарайтесь залечить их раны. Чтобы успокоить их печаль безостановочно повторяйте, что боги исполнили их заветные желания. Они не желали детям бессмертия, но добродетели и чести: эту милость, самую великую из всех, они получили. А в этой жизни не все происходит с человеком в соответствии с его желаниями. Мужественно перенеся удар судьбы, они будут рассматриваться как истинные отцы благородных детей, и они предстанут таковыми сами. Если они поддадутся удару судьбы, их сочтут недостойными произвести нас на свет, они обвинят в обмане тех, что будет чтить нашу память. Они должны предотвратить это двойное несчастье и стать нашими самыми красноречивыми хвалителями, своими деяниями доказывая, что они на самом деле отцы отважных граждан. Древняя пословица (гласит) — ничего сверх меры. Человек, который в своих руках или поблизости имеет все то, что может привести его к счастью, и чье состояние не пребывает в неопределенности по воле капризов другого, тот пользуется наиболее желательной судьбой. Всегда мудрый, отважный и благоразумный, он перед собой видит как его семья или его имущество растут или чахнут; но он остается верен этому правилу. Он не радуется и не огорчается сверх меры; потому что это никогда не зависит от его воли. Вот поведение, которое мы ожидаем от наших отцов и которое мы им советуем. Мы сами им сегодня подаем пример: не слишком мы жалеем, не слишком боимся смертии, мы умрем, если так необходимо. Мы умоляем наших отцов и наших матерей провести остаток своих дней в том же расположении духа: пусть они знают, что ни слезами, ни сожалениями они не могут почтить нашу память. Если мертвые каким–то образом чувствуют, что происходит на земле, то нам не может понравиться слишком горячая скорбь и изнемогание под тяжестью болезней. Нам будет приятна скорбь легкая и умеренная. Славная кончина для мужчины — таков конец нашей жизни; и мы вправе ожидать больше похвалу, чем слезы. Пусть они позаботятся о наших женах и наших детях, позаботятся об их пропитании, и пусть они станут для них предметом привязанности. Тогда наша семья забудет свои несчастья и жизнь для нее будет почетнее и счастливее, чем она была для нас. Вот завещание, которое мы поручаем доставить нашим семьям. Что касается нашей родины, мы умоляем заботиться о наших отцах и наших детях, чтобы научить одних добродетели и почтить старость других: мы уверены, что она об этом позаботится и так, даже если бы мы не обращались с такой просьбой. Отцы и дети благородных граждан, такие слова они поручили передать вам: и я отнесся к этому с величайшей тщательностью».
Этот диалог рассматривается как шедевр Платона, и я признаю, что он содержит редкие красоты. Единственный упрек, который ему можно сделать состоит в том, что это тон скорее совещательного красноречия, чем судебного.
XXXI. Сравним этот отрывок с примером из Демосфена, извлеченным из речи за Ктесифона. Это не является, как у Платона, призывом к афинянам воодушевиться честью и достоинством; но похвалой их республики, где ничто не блистает выше славы и почестей, связанных с великими предприятиями, даже когда их завершение было не вполне удачным. Оратор выражается такими словами:
«Так как мой соперник настаивает на случившемся, я собираюсь сказать о вещи, которая покажется странной; но я прошу вас во имя Зевса и богов не удивляться моей речи, но выслушать меня благосклонно. Да, даже когда будущее представлялось бы без пелены у наших глаз, даже когда всем заранее было очевидно; даже когда бы вы обнаруживали это воплями, о Эсхин, ты бы и рта не открыл, республика не должна была отказываться от этого предприятия ради соблюдения славы наших предков и суда потомков. Наши усилия оказались злосчастны! Все люди не подвержены ли подобным поворотам, когда распоряжаются боги? Но как, будучи признаны достойным властвовать на Грецией, Афины отказались бы от первенства, не будучи обвиненными в том, отдали Грецию Филиппу? Если бы отказались без боя от преимуществ, завоеванными нашими предками ценой великих опасностей, какой гражданин не окатил тебя презрением, Эсхин? Ибо презрение не коснулось бы ни родины, ни меня лично. Во имя Зевса, как бы мы выглядели в глазах всех греков, бегущих в наш город, если в состоянии, когда наши интересы умалены, и когда Филипп стал нашим руководителем и хозяином всего, мы бы не приняли никакого участия в усилиях других народов, чтобы отвести такое несчастье; особенно в городе, который до настоящего времени никогда не предпочитал позорную безопасность славной опасности? Какой народ Греции, какое варварское племя не знает, что фиванцы и лакедемоняне, которые были могущественны задолго до них, и даже царь персов, с удовольствием бы допустили нашей родине удержать свои владения, при условии признания закона и превосходства другого народа. Но афиняне того времени находили недостойным такую зависимость своей страны; она казалась им невыносимой и противной их обычаям. Никто и никогда не склонял нашу республику становиться союзником народа могущественного, но несправедливого, чтобы пользоваться мирным рабством; никогда она не прекращала вести бой за первенство и пренебрегать опасностями ради чести и славы. Эти чувства вам кажутся такими благородными, такими возвышенными, настолько соответствующими вашему характеру, что среди ваших предков вы восхваляете главным образом тех, которые нимало не отклоняются от этого поведения; и это справедливо. Кто бы на самом деле не восхищался достоинством тех граждан, которые имели мужество отказаться от родины и своих владений, найти убежище на кораблях, но не подчиниться условиям, продиктованных иноземцем; который принял их вождя Фемистокла, главного автора этого решения, и забросали камнями Кирсила, советовавшего им подчиниться. Их ненависть пала не только на него: его жена была убита афинскими женщинами. В тот век афиняне не искали ни оратора, ни стратега, способного обеспечить им счастливое рабство: они не хотели даже есть, если не могли при этом сохранить свободу. Каждый верил, что он рожден не только для отца и для матери, но прежде всего для родины. Как влияет такое чувство на поведение? Я вам покажу. Человек, который считает себя рожденным для своих родителей, ожидает, что смерть его поразит посредством хода судьбы и придет по естественным причинам; тогда как тот, кто чувствует себя рожденным для родины, готов умереть, чтобы спасти ее от рабства. В его глазах смерть не так страшна, как стыд, который будет снедать его под ярмом рабства. Если бы я стал утверждать, что именно я вдохновил вас чувствами, достойными ваших предков, то кто бы из вас не имел права упрекать меня? Но я считаю, что таковы всегда были ваши принципы; и до меня они были духом нашей республики: единственно только заявляю о своем участии в службе, которую каждый из вас оказывает отечеству. Эсхин нападет на мое поведение, он пытается озлобить вас против меня, он ставит мне в вину, что я являюсь причиной всех тревог и опасностей, которые осадили государство: сейчас он пытается не только лишить меня приобретенной чести, но и лишает вас похвалы потомства. Если вы осудите Ктесифона, потому что я плохо управлял республикой, то можно сказать, что вы потерпели поражение: и ваши несчастья нельзя приписать злосчастной судьбе. Но нет, вы не потерпели поражения, афиняне, встречая лицом к лицу наиболее великие опасности ради свободы и спасения Греции! Нет, вы не потерпели поражения, я свидетельствую духами предков, погибших при Марафоне, Платее, Саламине и Артемисии, и тем числом храбрых граждан, которые почивают в братских могилах. Родина, Эсхин, присудила им те же почести; да, всем, а не только тем, чьи усилия увенчались победой. Она позаботилась об их похоронах, и это справедливо; так как они исполнили долг благородных граждан, но каждый из них подвергся судьбе, которая для него была уготована».
XXXII. Без сомнения, тот, кто обладает начальными познаниями в ораторском искусстве и разумом, свободным от зависти и предубеждения, почувствует, что этот стиль отличается от стиля Платона так же, как оружие, предназначенное для боя, от такового, которое сделано для тщеславного парада; так же как реальность отличается от обманчивого изображения, и как тело приученное к жаркому солнцу и трудам, от такового, привыкшего к приятной прохладе и лености. Слог Платона, который стремится только к изяществу, не пригоден к подлинным обсуждениям; таковой Демосфена, напротив, всегда тяготеет к блеску и правде. Мне кажется, что мы могли бы довольно точно сравнить первый с усыпанной цветами лужайкой и всегда блестящим богатым украшением, но сияющим только днем, а второй с полем, покрытым обильным урожаем, и плодородие которого не оставляет желать какого–либо продукта, необходимого для жизни, или способного доставить удовольствие. Я бы мог, если бы только захотел, подробно рассмотреть качества этих двух писателей и показать насколько Демосфен круче Платона, не только потому, что его стиль более естественный и подходит судебному красноречию (так как все согласны с этим и я не считаю нужным давать дополнительные доказательства); но так же за счет использования фигур, хотя Платон считается образцом в этом отношении. Так как я хотел бы обсудить еще несколько вопросов, обсуждением этого я займусь в другой раз, если позволит время. Я не побоюсь посвятить отдельный трактат этой теме: но только что сказанного, в настоящий момент, несомненно, более чем достаточно. Я не мог обойти молчанием Платона, писателя, которому многие критики присуждают пальму первенства; но слишком долго задерживаясь на одной теме, я, по–видимому, потерял бы из виду главную цель этого сочинения: отложу для другого трактата наблюдения, которые я должен сделать об этом философе. Изложу в нескольких словах то, о чем я писал до сих пор, чтобы показать, что я исполнил обещание, взятое на себя в этом трактате о стиле.
XXXIII. Моя задача, как я сообщил об этом в начале, состоит в том, чтобы доказать, что Демосфен, умеренный темпераментом, пользовался наилучшим стилем; таким, который наилучше приспособлен к природе человека. Я пытался это доказать. Я не ограничился одними только примерами, взятыми из его речей, поскольку убежден, что для того, чтобы знать основательно вещь, не достаточно рассматривать ее саму по себе. Я сравнил стиль Демосфена с таковым философов и ораторов самых почитаемых; и после беспристрастного исследования я объявил, кому отдаю первое место. Для того, чтобы пойти естественным путем, я говорил о разных видах стиля и о писателях, которые наиболее выделялись в каждом виде. Затем я показал, в чем они были несовершенны; и указав в нескольких словах, почему они показались мне в чем–то оставляющими желать лучшего, я обратился к Демосфену. Я показал, что его не привлекал исключительно ни какой–либо жанр, ни какой–либо писатель; но отовсюду он взял то, что находил совершенным и создал себе слог доступный всему миру, богатый, изящный, и который поставил его выше других писателей: я подкрепил все свои заявления примерами. Я определил три вида стиля, наиболее употребительных: простой, высокий и умеренный. Я показал, что Демосфен преуспел во всех трех видах на много больше, чем кто–либо другой: я привел несколько отрывков из его речей, и я привел параллельно аналогичные отрывки нескольких несомненно достойных писателей, но у которых мы бы напрасно искали совершенство и тот счастливый союз качеств, которые обнаруживаются у Демосфена. Я процитировал Исократа, Платона и других знаменитых писателей; и не без причины сравнил их с Демосфеном. Я сказал, что они культивировали умеренный стиль, который мне кажется предпочтительнее других; что они приобрели блестящую известность и затмили тех, кто им предшествовал, но они не могли бы оспорить первенство Демосфена. Я собираюсь добавить несколько новых наблюдений относительно стиля: затем я перейду к тому, что должно дополнить этот трактат.
XXXIV. Таковы, стало быть, характерные черты, которые обычно отличают три жанра красноречия, и которые ощущаются во всех торжественных речах Демосфена. Прежде всего я напомню, чтобы придать больше ясности написанному, что качества, присущие этим различным жанрам, встречаются у Демосфена и Лисия. Среди ораторов, которые использовали стиль возвышенный, величественный, чрезвычайный, Демосфен, как мне кажется, лучше, чем кто–либо другой, составляет слог ясный и одобренный употреблением; он никогда не отклоняется от него в сочинениях наиболее важных: это наиболее выдающаяся черта его характера, даже когда он стремится к округлости и возвышенности. Что касается писателей, которые упражнялись в стиле простом и лишенном украшений, то он превосходит их силой, весомостью, энергией и своего рода резкостью. Эти качества и те, которые к ним наиболее приближены, характеризуют его манеру в этом виде. Наконец, он превосходит всех тех, кто культивировал умеренный стиль, который я помещаю выше двух других за изменчивость, точную меру, уместность, патетику, энергию, подвижность и приемлемость: к нему это можно отнести в высшей степени совершенства. Я уже говорил, что эти качества можно по отдельности использовать в трех видах красноречия; и именно согласно их удачному союзу мы должны оценивать Демосфена. Но если кто–то может воспользоваться ими с пользою, то они, в целом, должны занимать те места, которые я для них назначил. Если деление, согласно которому я разделил три вида красноречия, кажется ошибочным; если мы хотим определить качества, свойственные каждому, я отвечу, что указал место, где они могут иметь больше всего пользы и привлекательности. Таким образом, следуя риторам, ясность, точность и естественность должны присутствовать в повествовании; но будет ли это причина, чтобы не искать их в других частях речи? Такое предположение кажется верхом нелепости: они только хотят слышать, что их подлинное место в повествовании.
XXXV. После этих размышлений я собираюсь разобраться с порядком слов, который употреблял Демосфен. Сказать, что в этом отношении он совершенен и гораздо выше других ораторов, не значит выразить собственное мнение: все те, кто хоть немного знаком с красноречием, отдают ему это превосходство. Его современники смотрели на такой порядок как на нечто, что заслуживает подражания в их собственных сочинениях. Никто не скажет, что они завидовали его славе, или заподозрит их в лести. Далеко не так; наоборот, многие завидовали его известности и вызывали его на опасную борьбу. В их число нужно поместить Эсхина, одаренного оратора, который не уступал никакому другому оратору и заслужил быть первым после Демосфена. Он нападал с ожесточением, соседствующим с ненавистью, с пылом, который преобладает в Демосфене; он упрекал его слог за новизну, напыщенность, изысканность, неясность, твердость и за другие подобные недостатки. Но повторю, хотя его критику вызывала зависть, она не всегда была безосновательна. Он никогда не упрекал его за порядок слов, и это не удивительно: удивительно то, что во многих местах он даже хвалит его за это качество и пытается подражать. Мы можем убедиться в этом по его собственным словам:
«Когда Демосфен, говорит он, использует слог строгий и утонченный». Конечно, он не собирался хвалить выбор слов. Какое достоинство он мог найти в выражениях строгих и утонченных?
В другой речи он сказал:
«Боюсь, что вы не примите справедливого постановления, если соблазнитесь решением, которое Демосфен может создать своими словами».
Здесь Эсхин не опасается, что афиняне чересчур польстятся пышностью и величием стиля его соперника; но скорее, что искусность его композиции без их ведома создаст им иллюзию; и увлеченные чарующей гармонией его красноречия, они пойдут на то, чтобы оправдать самые явные ошибки. Итак, Эсхин признает в Демосфене энергию, которая не проявляется в такой же степени в другом ораторе; и он не колеблется, сравнивая его стиль с голосом сирен. Это восхищение было внушено ему в меньшей мере выбором слов, нежели их порядком, лучший образец которого он в нем видел.
XXXVI. Я не думаю, что нужны еще какие–то наблюдения. Этих доказательств достаточно, чтобы показать, что Демосфен превосходен в расположении слов и никто не осмелится это оспорить. Оставим эту тему в покое. Я попытаюсь понять характер гармонии, которая преобладает в его речах, упражнения, которыми он оной добился, признаки, по которым мы может отличить ее от таковой других писателей. Прежде чем затронуть этот вопрос, я скажу, что древние придавали самую большую цену гармонии, и они очень заботились о том, чтобы украсить ею свои сочинения, будь то в стихах или в прозе. Все те, кто писали, показали свою ревность не только в том, чтобы облечь свои мысли в красивые выражения, но и чтобы заключить их в мелодичные выражения. Между тем, они не использовали одну и ту же гармонию и не всегда следовали одним и тем же путем; и по нескольким причинам. Во–первых, по причине природных наклонностей, которые делают нас пригодным к особенному виду труда; во–вторых, из–за наших наклонностей, которые побуждают нас любить или ненавидеть некоторые вещи; в-третьих, из–за привычки, которая побуждает нас смотреть как на совершенные на речи, которыми мы издавна приучены восхищаться; наконец, по причине невольного обучения и подражания, которые заставляют нас ценить вещи, с которыми мы хотим сравниться. Я бы мог указать еще несколько причин; но я привел наиболее значимые, и я не похож на всех тех, которые делят известных писателей на одних, которые расставляют слова твердо, весомо, строго, по старинному, сурово, враги всякого украшательства; у других порядок грациозный, спокойный, подходящий для сцены, украшенный со всем блеском, наконец, способный соблазнять толпу на официальных собраниях или политических совещаниях; и кое–кто берет то там, то сям наилучшего, что служит расположению, кто находится посередине между этими двумя.
XXXVII. Таковы три главные способа расположения слов. Производные от них очень многочисленны: они отличаются тем, что одни дают слова, некоторые свободные конструкции, другие — конструкции где все сжато. Расположение слов чистое и без примесей не встречается ни у одного оратора: примеры искать бесполезно. В самой природе по истине нет чистого элемента: земля, вода, воздух, огонь взаимным сочетанием создают какие–то вещества; но они обозначаются именем сущности, которая преобладает при их образовании. Стоит ли удивляться, что гармония стиля, который разделятся на три ветви, никогда не бывает чистой и без примеси, и которая получает свое имя и характер по элементам, которые там преобладают. Итак, когда я цитирую примеры в подтверждение своих наблюдений, когда я сравниваю поэтов и прозаиков, которые приняли тот или иной вид расположения, мы не должны критиковать ни черты сходства, которые они представляют, ни особые качества, которые их отличают: надо судить согласно общему тону их произведений и не упускать из виду, что если почти всегда есть такой порядок, которому они следовали, то, между тем, он обнаруживается не везде.
XXXVIII. Вот характер той суровой древней гармонии, которая меньше ищет украшений, чем основательности. Она любит слова широкие и составленные из долгих слогов, так чтобы у них было твердое окончание и так, чтобы они были отделены ощутимыми интервалами. Они вызываются столкновением гласных, когда слово оканчивается гласной, которая стоит в начале следующего слова: тогда по необходимости вводится интервал между этими двумя словами. И почему бы не сказать нам чем хорошо это замечание и как можно сделать интервал между словами, когда сталкиваются гласные? Искусство музыканта и поэта доказывает, что пространство между гласными может быть заполнено полугласными; чего не достичь, если гласные не отделены ощутимым интервалом. Таково первое качество этого вида гармонии. Другое качество, которое ее характеризует таково: она любит опускать некоторые буквы, или помещать их так, чтобы они подпирали одна другую; наконец, придавать соединению слов своего рода резкость, которая слегка режет слух: именно это следует из применения немых и полугласных, когда член периода заканчивается буквой, которая стоит в начале другого, и которая не может быть ни отброшена, ни поглощена. Это столкновение порождает твердость, даже внутри слов, имеющих слоги, составленные из твердых букв. Нужно большое мастерство, чтобы писатель безотчетно совсем не использовал неприятных и твердых звуков; чтобы столкновение этих букв не раздражало слух, и чтобы они производили гармонию, которая имела бы блеск древности и естественное изящество. Достаточно сказать уму просвещенному, что у всех благородных выражений есть красота и элегантность, им присущие.
XXXIX. Таковы по отношению к первичным элементам звуков и по отношению к буквам характерные черты этого вида гармонии. В членах предложения, которые составлены из нескольких слов, и которые образуют периоды, эти качества недостаточны; нужно, кроме того, благозвучие, которое будет служить для них мерой: это благозвучие не должно быть ни тягучим, ни вялым, ни возвышенным; но благородным, стремительным и величественным. Мы не должны рассматривать благозвучие в речах как легкомысленное украшательство, чисто второстепенное и малозначимое: если позволите высказать мне мою мысль в целом, то ничто так не способствует очаровыванию слушателей и соблазнению слуха. Кроме благозвучия речь требует, чтобы фигуры мыслей и слов были благородными и полными достоинства. Я не должен перечислять здесь фигуры одного и другого рода, ни говорить о тех, которые нагоняют темноты на этот вид гармонии, так как она требует, чтобы периоды были безыскусные и простые, чтобы они вовсе не питали разум, чтобы они не поглотили все дыхание оратора, чтобы они не обременялись лишними словами и ничего не прибавляли к мысли; наконец, чтобы они не содержали в себе благозвучие театральное или слащавое. В общем, она не допускает обороты периодические: она должна быть простой и лишена обработки, добиваться преимущественно коротких членов и брать за образец естество. Если иногда у нее есть члены или периоды, искусно обработанные, и благозвучные переходы, это потому, что она не избегает их совсем, когда для них представится случай. Вот различные качества этой древней и строгой гармонии. Она редко использует связки и артикли: часто даже она пользуется этим меньше, чем было бы нужно. Она не страдает единообразием переходов: наоборот, она их часто меняет. Она не заботится о том, чтобы период идеально соответствовал предыдущему; но она соединяет различные части восхитительной связью, которая ей присуща и которая избегает взгляда заурядного. Мы найдем много примеров у поэтов, главным образом у лирических: они изобилуют у Эсхила и Пиндара, если исключить песни, предназначенные для хора девушек, и другие подобные отрывки. Их труды несут печать благородства, основательности и своего рода древней небрежности. Среди историков Фукидид намного превосходит других в этом виде гармонии: первенство его неоспоримо. Если кто–то хочет пример, оставив в покое поэтов, я ограничусь этим:
«Война, о которой я начинаю рассказ, была очень долгой, и навлекла на Грецию такие великие несчастья, каких мы никогда не видели на том же пространстве и на том же промежутке времени. Никогда так много городов не попадало под власть врагов или же не было разрушено; одни варварами, другие обоими враждующими народами. Многие даже сменили хозяев и обитателей. Никогда мы не видели столько изгнанников, массовых убийств, порожденных войной и распрями. События известные по преданиям, но редко подтвержденные, не должны казаться невероятными после жестоких землетрясений, потрясших эту часть мира. Была также больше солнечных затмений, чем насчитывалось в другие времена; великие засухи, а вместе с ними голод и заразные болезни, которые вызвали ужасающую разруху и поглотили часть населения; одним словом — все бедствия одновременно сошлись в Греции».
Итак, вот что составляет первый вид гармонии: основательность, строгость, благородство, и главное украшение — некоторый дух древности.
XL. Я собираюсь говорить о втором виде гармонии; той, которая обработана с мастерством, в которой есть что–то театральное, и которая предпочитает украшательства благородству. Она ищет слова самые приятные и самые текучие: она гонится за благозвучием, многочисленностью периодов и мягкостью, которая из этого вытекает. Никогда она не терпит слов, расположенных кое как или примыкающих друг к другу наобум. Она рассматривает с большой заботой порядок слов наиболее способный производить приятные звуки; обороты, которые могут придать мелодичность фразе; именно к этому она по преимуществу стремится. Она стремится к тому, чтобы слова связывались и обосновывались надлежащим образом, а мыслям давать живой и быстрый лад. Чтобы этого добиться, она избегает с особым тщанием столкновения гласных, потому что оно нарушает приятный и текучий ход слога. Она также избегает встречи полугласных и немых, что порождает твердые звуки и может кольнуть слух. Однако такие слова, которые обозначают людей и предметы и не всегда состоят из звуков мягких и приятных, и часто содержат твердые звуки, она связывает естественным способом и старается смягчить звуки порядком, при котором располагает их до или после слов, звучащих более изящно, и которые, вместо того, чтобы быть необходимыми по смыслу, иногда бесполезны. Только они служат связью между словами предшествующими и следующими: они препятствуют, чтобы слово, оканчивающееся твердым звуком, соединилось с другим, которое начинается с подобного звука; что создавало бы слог грубый и резкий: эти вставленные слова производят звуки мягкие и гладкие. Этот вид гармонии ради главной цели связывает и сшивает, образно говоря, в единое различные части периода; так, чтобы казалось, что она образует единую фразу, и так, чтобы у нее была мелодия, приятная и соблазнительная согласием. Или, чтобы у речи была такая музыкальная гармония, нужна большая согласованность звуков; как добиться совершенного согласия вещей, чтобы они образовали ткань, где все это тесно переплетено — эта тема в компетенции другого искусства. Течение слога или живое и быстрое, как будто тела катятся по необъятной равнине, где ничто им не мешает; или приятное, мягко прокрадываясь через ухо без малейших усилий, с такой же легкостью как звуки музыкального инструмента или мелодичного пения. Кроме того, эта гармония пытается придать вводным предложениям форму стиха звучанием приятным и гладким: она заботится главным образом о том, чтобы различные члены периода были полны изящества и связаны естественным сродством. В периодах, которые она использует, она не ищет благозвучие самое благородное, но самое приятное; через такое средство они предстают ладно сделанными, разумно составленными и ограниченными твердой концовкой. Что касается фигур, она стремится главным образом к таким, которые наиболее сильно действуют на толпу. Они образуют все ее украшения и благородство; все–таки она не расточает украшения таким образом, чтобы утомлять ухо: эти фигуры — периоды с симметрическими членами, с созвучными окончаниями, антитеза, парономазия, инверсия, повторения и другие того же рода. Таковы, на мой взгляд, основные черты этой гармонии. В качестве образцов я укажу Гесиода, Сапфо и Анакреона среди поэтов; Исократа и его подражателей среди прозаиков. Я уже цитировал несколько подходящих отрывков при знакомстве с манерой этого оратора, по которым легко увидеть, что в присущем ему порядке слов есть все качества, о которых я только что говорил. Чтобы меня не обвинили в том, что я прервал изложение моей темы, отсылая читателей к примерам, о которых я говорил, вот фрагмент Панегирика, который не задержит нас надолго. Это отрывок, где он рассказывает о подвигах афинян во время морского сражения при Саламине:
«Так как они были не в состоянии противостоять двум армиям одновременно, они собрали всех жителей города, покинули Афины и отплыли к соседнему острову, для того чтобы противостоять только одной части врагов, а не против той и другой армии. Где найти людей благороднее и преданнее родине, граждан, которые, чтобы не стать виновниками порабощения Греции, предпочли видеть опустошенным свой город, разоренные поля, разграбленные храмы, сожженные корабли, и все ужасы войны, сошедшиеся на их отчизне. Такой чудесной храбрости было мало, чтобы нападать на флот из двенадцати сотен судов; но они не были предоставлены своим собственным силам. Их отвага заставила краснеть народы Пелопоннеса; и действительно, убежденные, что если афиняне потерпят неудачу, то и они не смогут спастись, или же, если они выйдут победителями в этой борьбе, их государство будет запятнано вечным позором, и они оказались вынуждены разделить все опасности. Что касается суматохи, криков, увещеваний, обычно сопровождающих морские сражения, я думаю, нет смысла об этом напоминать: мой долг говорить о деяниях, достойных народа, который властвовал над Грецией, и о подвигах, которые я уже описал. Наша родина, пока она сохраняла власть, была настолько выше других республик, что даже в руинах, в сражении, которое определяло судьбу Греции, она выставила больше кораблей, чем все другие народы, которые принимали участие в сражении. Никто, даже завидующий нашей славе, не может не признать, что если Греция восторжествовала в этом памятном морском сражении, то афиняне могут присвоить себе честь победы. Итак, когда готовится поход против варваров, какой нации должно быть отдано первенство? Не той ли, которая на предыдущей войне покрыла себя славой; которая единственная часто пренебрегала любыми опасностями ради других народов; наконец той, которая среди всеобщих опасностей проявила себя наиболее смелой, которая покинула родину, чтобы спасти всю Грецию, некогда основала несколько городов, и еще совсем недавно предохранила их от величайших катастроф? Не будет ли это вершиной несправедливости, если мы выдержав самые тяжелые трудности, будем менее удачливы при дележе почестей, чем другие народы; если, когда мы были в первых рядах, защищая других, сегодня мы будем низведены тащиться за ними?»
XLI. Третий вид гармонии, промежуточный между двумя другими и берущий то, что они предлагают самое совершенное, не имеет отличительных характеристик. Писатели, которые его приняли, избегают некоторых вещей и стремятся к другим; таким образом их стиль напоминает искусные переходы красок, которые художник бросает на полотно: самый совершенный образец такого рода — это Гомер. Он является тем автором, чей стиль представляется смесью возвышенности и простоты: ему подражает множество эпических, лирических, трагических и комических поэтов; древних историков, философов и ораторов. Так как было бы чересчур долго перечислять их всех, я удовольствуюсь двумя, которые заслуживают первого места в этом отношении; Геродота среди историков, и Платона среди философов: они придают словам порядок, который соединяет в себе благородство с изяществом. Является ли мое мнение в этом отношении справедливым и разумным? Чтобы судить об этом, достаточно тщательно изучить их труды. Кто бы мог, например, не увидеть порядка, где изящество сочетается со строгостью, и который заключает в себе то, что у других видов есть совершенного, в речи, которую Геродот помещает в уста Ксеркса, обсуждающего войну, которую он собирается объявить Греции. Я придам слогу форму аттического диалекта:
«Не я первый ввожу в вашу среду эти нравы, я унаследовал их от предков и останусь верен им. Как рассказывают старшие, мы никогда еще не предавались праздности со времени уничижения Астиага Киром и отнятия господства у мидян. Такова воля божества, и во исполнение ее мы счастливо совершаем многие предприятия. Вам хорошо известно, и нет нужды напоминать, какие народы были завоеваны и приобретены Киром, Камбисою и отцом моим Дарием. Что касается меня, то, наследовав царский престол, я был озабочен тем, как бы не умалить царского достоинства, которым облечены были мои предки, и не меньше их приумножить могущество персов. Среди этих забот я убеждаюсь, что мы стяжаем себе славу и приобретаем страну не меньшую нашей, не худшую по достоинству, но лучшую, более благодатную, а вместе с сим караем и исполняем долг мести. Я созвал вас теперь для того, чтобы открыть вам мои замыслы. Я намерен перекинуть мост через Геллеспонт и повести войско через Европу на Элладу, чтобы наказать афинян за все то, что они учинили персам и отцу моему. Вы знаете, что уже отец мой Дарий готовился к походу на этот народ; но он умер и потому не мог наказать виновных. В борьбе за него и за всех персов я не сложу оружия до тех пор, пока не возьму и не сожгу Афин, жители которых обидели и меня, и отца моего. Ведь они вместе с Аристагорою, рабом моим, вторглись в Сарды и предали пламени рощи святыни. Что они сделали с нами потом, когда под предводительством Датиса и Артафренеса мы вступили в их земли, это, я полагаю, известно всем вам. Именно за это я в решил идти на них войною; сверх того рассчитываю извлечь из похода следующие выгоды: если мы завоюем афинян и соседний с ними народ, занимающий землю фригиянина Пелопа, то пределы персидской земли раздвинем до эфира Зевса. Солнце не будет взирать больше ни на какую страну за пределами нашей: я вместе с вами пройду всю Европу и все земли превращу в одну. Если мы покорим названные здесь народы, то, как говорят, не останется больше ни одного города, ни одного народа, которые дерзнули бы на бой с нами. Итак, мы наложим иго рабства как на виновных перед нами, так и на невинных. Я буду признателен, если вы исполните следующее: каждый из вас должен явиться со всею поспешностью к тому времени, которое я для этого назначу, в тот, кто явится с наилучше вооруженным войском, получит от меня такие подарки, какие считаются у нас наиболее почетными. Так вы должны поступить, а чтобы настоящее предприятие не казалось моим личным делом, я предлагаю его на общее обсуждение, и пускай каждый желающий из вас выскажет свое мнение»[25].
XLII. Я бы хотел привести еще несколько отрывков этого писателя, чтобы лучше дать почувствовать характер такого порядка слов; но время мне этого не позволяет. Я должен спешить добиться своей цели и заботиться главным образом о том, чтобы не навевать скуку. И ты Платон, божественный Платон, прости меня за то, что еще раз не цитирую тебя. Этот труд — всего лишь краткое пояснение для достаточно образованного читателя: наблюдения, которые я только что предоставил, имеют целью познакомить с различными видами упорядочивания слов, с их главными качествами и с авторами, которые их успешно применяли. После заявления, что Демосфен стремится к тому стилю, который разумно умерен, держась посередине между двумя другими, я старался, чтобы никто не мог сказать мне: Каковы виды, которые ты помещаешь в противоположные крайности? Какова природа каждого? В чем заключается искусство смешивать и сплавлять? Такое соображение обязало меня заняться этим, как я уже говорил. В другом месте я представлял, как некое приятное отступление, ход этого трактата менее единообразно и менее серьезно. Хотеть убедить наблюдениями второстепенными или ими пренебречь, когда этого тема требует, значило бы проявить недостаток вкуса.
XLIII. После сказанного мною, чтобы показать какова манера этого оратора, если внимательно рассматривать его выражения, разве мы не найдем, что одни из них имеют обороты благородные, строгие, возвышенные; другие — полные грациозности и легкости? Если мы захотим новых доказательств, которые мы наудачу возьмем из его речей, в которых пробежимся с наибольшей заботой по той части, по которой захотим, то увидим, что среди периодов одни неимоверно распространены, другие сжаты и округлены; которые то поражают слух грубостью, то наслаждают приятной мелодией; которые пробуждают в слушателях то сильные волнения, то приятные эмоции; одним словом, они представляют различные чувства, выраженные через порядок слов: мы можем убедиться в этом при помощи следующих цитат. Я не буду приводить специально подобранные примеры, но первый попавшийся: он взят из одной из речей против Филиппа. «Εἰ δέ τις ὑμῶν, ὦ ἄνδρες Ἀθηναῖοι, τὸν Φίλιππον εὐτυχοῦντα ὁρῶν ταύτῃ φοβερὸν προσπολεμῆσαι νομίζει, σώφρονος μὲν ἀνθρώπου προνοίᾳ χρῆται. Μεγάλη γὰρ ῥοπή, μᾶλλον δὲ ὅλον ἡ τύχη παρὰ πάντ´ ἐστὶ τὰ τῶν ἀνθρώπων πράγματα. Οὐ μὴν ἀλλ´ ἔγωγε, εἴ τις αἵρεσίν μοι δοίη, τὴν τῆς ἡμετέρας πόλεως τύχην ἂν ἑλοίμην, ἐθελόντων ἃ προσήκει ποιεῖν ὑμῶν καὶ κατὰ μικρόν, ἢ τὴν ἐκείνου»[26]. В этих трех периодах во всех членах есть ритм и изящество, потому что они расставлены в порядке полном благозвучия и гармонии. Едва ли мы найдем несколько звуков, которые нарушают мягкость и придают некоторую шероховатость. В первом два столкновения гласных; одно «ὦ ἄνδρες Ἀθηναῖοι», второе «εὐτυχοῦντα ὁρῶν»: они нарушают соединение слов. Два или три раза в других местах встречаются полугласные, хотя они не способны объединиться: например, в словах «τὸν Φίλιππον» и «ταύτῃ φοβερὸν προσπολεμῆσαι»; они также нарушают мягкость звуков и лишают их всякой привлекательности. Во втором периоде порядок слов жесткий. Таким образом в этой фразе: «Μεγάλη γὰρ ῥοπή», два ρρ не могут объединиться. То же самое и в словах: «ἀνθρώπων πράγματα», твердость звуков не смягчена так как следует. Порядок слов становится вялым в такой фразе «μᾶλλον δὲ ὅλον ἡ τύχη», где множество кратких слогов устраняет интервалы. В третьем периоде, если опустить слившиеся гласные в οἴομαι и δέον, например, то больше не будет столкновения гласных. В двух или трех местах будут переплетенные согласные, которые нарушают гармонию фразы: «αἵρεσίν μοι δοίη», и «τῆς ἡμετέρας πόλεως». До сюда о втором виде упорядочивания, который господствует, в продолжении о первом, который используется чаще: «Πολὺ γὰρ πλείους ἀφορμὰς εἰς τὸ τὴν παρὰ τῶν θεῶν εὔνοιαν ἔχειν ὁρῶ ὑμῖν ἐνούσας ἢ ἐκείνῳ· ἀλλ´ οἴομαι καθήμεθα οὐδὲν ποιοῦντες· οὐκ ἔνι δ´ αὐτὸν ἀργοῦντα οὐδὲ φίλοις ἐπιτάττειν, μή τί γε θεοῖς»[27]. Итак, здесь мы находим столкновение гласных, полугласные и немые, которые придают порядку слов ход твердый и возвышенный, а звукам своего рода жесткость. В других периодах, чтобы придать композиции больше живости, он избегает столкновения гласных; но он искусно вставляет немые и полугласные, чтобы придать слогу симметрическую грубость: таков в общих чертах характер композиции Демосфена. Как можно усовершенствовать эти наблюдения? У него не только в словах властвует эта гармония, которая занимает середину между двумя другими; но в структуре членов и в их порядке; в протяженности и в строении периодов, и в самом количестве этих периодов и их членов. Он часто употребляет вводные предложения; и чаще всего он и там следует такому же порядку. Мы можем сказать о большей части его периодов: одни благородные, живые, округлые; другие вялые, многословные и не обрываются ради выразительной концовки. Некоторые имеют ход чересчур поспешный и поглощают при своем произнесении весь объем дыхания оратора; другие настолько длинны, то, чтобы добраться до конца, нужно возобновлять дыхание три или четыре раза. Что касается фигур, они иногда благородные, старомодные, серьезные, цветистые; а в другой раз преувеличенно изящные, ребяческие, высокопарные. Что касается благозвучия, оно иногда мужественное, благородное, полное достоинства; изредка отрывистое, мягкое или грубое. Я вернусь к этому вопросу в более подходящий момент: здесь я собираюсь ограничиться только некоторыми соображениями, которые мне кажутся необходимыми для последующего занятия моей главной темой.
XLIV. Вот эти соображения: если такая благоразумно умеренная гармония наилучшая, как я уже говорил; если Демосфен достиг в ней наивысшей степени совершенства, нежели другие писатели, придавая ей в соответствии с характером темы то более сжатую манеру, то более вялую; иногда благородную, а иногда простецкую, почему он никогда не следует одному и тому же способу? Согласно какому правилу он отдает преимущество тому или иному виду регулирования? Несомненно природа и опыт научили этого великого оратора, что одна и та же гармония могла бы понравиться людям, сбежавшихся на общественный праздник или собравшихся в школе, и тем, кто заседает в суде или участвует в народных собраниях. Первые ищут то, что может очаровать или создать приятное впечатление; другие — поучительное и полезное. Он также осознал, что судебному красноречию не нужны привлекательные и соблазнительные прикрасы; и что наглядный жанр не допускает ничего необработанного, ничего небрежного. Я не могу привести цитат из его панегириков, потому что те, что ему приписываются, мне кажется вышли из под другого пера. Я не нахожу никаких следов Демосфенова характера ни в мыслях, ни в расположении слов: все они слабее его манеры. Это замечание прежде всего относится к речи с названием «Надгробное слово». Также это «Панегирик Павсанию», который скатился к бессмысленной софистике. Но сейчас не время развивать это высказывание.
XLV. В торжественных речах, которые он произносил в суде или в народных собраниях, Демосфен следует тому же принципу. Если тема требует изящных оборотов, он придает дикции мягкость и элегантность панегирика. Мы можем увидеть это в речи против Аристократа; главным образом когда он рассматривает законы; в особенности законы против убийства, и где он показывает для чего каждый предназначен. Также в нескольких отрывках речи против Лептина по поводу освобождения от повинностей; а именно, когда он расхваливает Хабрия, Конона, и других граждан, оказавших великие услуги родине. То же самое можно сказать о речи о венке и некоторых других. По моему мнению, первое соображение, которое побудило его поступать таким образом, — это необходимость приноравливать порядок слов к обсуждаемым темам: второе, — он понимал, что повредит теме, используя один и тот же стиль, одни и те же украшения, одну и ту же гармонию; она должна быть иногда мягкой, а иногда строгой. Руководствуясь этой неоспоримой истиной, чаще всего во вступлении и в повествовании он использует торжественность и изящество. В утверждении и заключении он меньше стремится к элегантности: им он придает почти всегда строгий тон, что–то вроде старомодной небрежности; и в этом есть смысл. В самом деле, тогда надо завладеть слушателем и захватить его внимание, хотя он иногда должен слушать сухое и скучное изложение преступлений другого; если расположение слов не будет очаровывать слух, если оно не предполагает никакого смягчения языком умственного напряжения, доказательства не произведут глубокого впечатления. Но когда все должно сводиться к правде и пользе, большей части слушателей нужна простая, естественная дикция, которая соединяла бы благородство с основательностью. Таким образом, тонкостям искусства, изяществу обворожительного стиля нет места на судебных процессах. Оратор, который не пренебрегает тем, что каждая тема имеет различную природу, не может предполагать, что одни и те же украшения будут соответствовать всем манерам: он должен понимать, что политическое красноречие требует благородства и величественности; судебное — где судья обличает преступления себе подобных и их поведение, одним словом, все самое священное у людей, включает изящество, изысканность и все приемы красноречия. Итак, в своих политических речах, главным образом в Филиппиках, он практикует гармонию, где эти два качества преобладают; в них он даже расточителен до пресыщения. В судебных речах, когда они касаются вопросов, затрагивающих национальную честь, он прежде всего стремится к благородству: в речах по частным вопросам он его использует реже.
XLVI. Если сказать в нескольких словах, то не только в различных жанрах речи или в трактатах на разные темы он счел себя обязанным менять порядок слов, но и в спорах, и даже в частях, из которых они состоят. Убежденный, что их элементы имеют все качества им присущие, он принял различный порядок слов для каждого: таким образом у него для приговоров, энтимемов и примеров для каждого есть своя особая гармония. Было бы слишком долго знакомиться со всеми нюансами, показывая с каким искусством он придает им всем нужные оттенки и использует то сжатый порядок слов, то редкий в замечательных торжественных речах, которые после него остались. Я не думаю, сто мне нужны еще примеры, чтобы убедить своих читателей в таковом характере его красноречия; особенно после того как мы рассмотрели, есть ли у него те качества, которые я ему приписываю. Это сочинение получилось бы слишком длинным, и я опасаюсь, чтобы простые заметки не приняли форму трактата, предназначенного для школы. Приведенных мною примеров, хотя и малочисленных, образованным людям будет достаточно, чтобы понимать все: в общем не для тех, кто не имеет ни малейшего представления о Демосфене, я собрал эти наблюдения. Итак, я ограничусь общими замечаниями и поспешу продолжить тему, затронутую в самом начале.
XLVII. Моя вторая цель заключалась в том, чтобы показать какими правилами и какими упражнениями Демосфен достиг порядка слов, предпочтительного любому другому. Я представлю свое мнение по этому поводу. В целом две вещи способствуют совершенству: красота и изящество, которые есть результат работы природы и искусства. Демосфен знал, что их в какой–то степени удастся соединить в стихах и в прозе. Порознь они остаются всегда несовершенными и меньше воздействуют на чувства. Согласно этому принципу, и чувствуя, что совершенство строгой гармонии состоит в благородстве, а гармонии умеренной в изяществе, он изыскивал все то, что может порождать эти два качества: он искал общий источник в мелодии, благозвучии, инверсии и уместности, которая всегда должна быть неотделима от них; но он также видел, что не надо всегда и везде придавать один и тот же оборот разным украшательствам. Я собираюсь преподать каким образом мы должны этим пользоваться.
XLVIII. Частей речи, которым некоторые грамматики дают названия элементарных, насчитывается три. Согласно Феодекту и Аристоту: существительное, глагол и союз. Другие признают большее число. Какое бы деление ни было принято, в каждой из этих частей мы находим модуляцию и ритм. Модуляция состоит в произношении, которое бывает высоким или низким: ритм — в длительности или краткости слогов. Из ритмов рождаются размеры; те два кратких слога, которые некоторые называют Гегемон, и у которых два ритма, возвышенный и ударный, равны; размер трех кратких слогов, согласно Аристоксену, два возвышенных с ударным. Модуляции придают торжественности разным элементам речи; размер и благозвучие устанавливают меру. Когда они переступают надлежащие пределы, происходит перемена через умеренный темперамент выводить одно и другое со всею пользою, которую они содержат; они возвращаются в приемлемые границы и уместность украшает их со всем изяществом, на которую они способны. Можно представить то, о чем я говорю через искусство музыканта. Предположим, что человек поет или издает инструментом самые приятные переливы не беспокоясь о ритме; кому такое понравится? Что произойдет, если, с другой стороны, умелец будет кстати сочетать мелодию и ритм, придерживаясь одного ритма и одной мелодии, никогда не извлекая даже легких вариаций? Не разрушит ли это всю прелесть его композиции? А если бы он ее менял, если бы он не соблюдал меры, предписанной каждой темой, мучения, которые он принимает все без остатка, не будут ли бессмысленными мучениями? Вот что я об этом думаю. Демосфен, который чувствовал эту истину, подбирал с большой заботой мелодию слов и членов каждого периода, а также их ритм, стараясь приспособить одно к другому, способом чтобы они сразу были и гармоничные и ритмичные. Он пытался в то же самое время подвергать их большой изменчивости тысячами фигур, мыслей и слов, и соблюдал уместность лучше любого другого оратора. Убежденный, как я уже об этом сказал, что можно одними и теми же средствами придать речи красоту и изящество, он спросил себя, почему одни те же средства не всегда производят одних и тех же результатов, и нашел причину в различных оттенках звуков, из которых одни благородные, другие изящные, и воздействуют на дикцию с тем же влиянием, что и хроматическая гамма на музыкальную гармонию. В ритмах также в одних есть благородство и величие, в других — мягкость и изящество. Точно так же в инверсиях есть основательность, лоск древности и строгости; другие отличаются мягкостью и новизной; но главным образом уместность, — вот качество определяющее их истинную ценность. Следуя этим соображениям когда стиль требует блеска, Демосфен пользуется благородными модуляциями, благозвучием полным достоинства, высокопарными инверсиями; когда ему требуется упорядочивание различного вида, он пытается, прежде всего, придать слогу музыкальную гармонию. И пусть никто не удивляется услышать от меня, что проза должна иметь мелодию и ритм, как ода или музыкальная композиция, в то время как мы не чувствуем ни малейшего следа их при чтении речей Демосфена. Не надо думать, что я заблуждаюсь и основываюсь на украшениях, которые подходят только умеренному стилю: они обнаруживаются в стиле самом возвышенном, и в первую очередь у этого писателя; но они используются с такой точностью и своевременностью, что они ускользают от чувств. Иногда эти периоды пространные, иногда очень сжатые. В других он настолько удаляется от пределов обычного сочинения, что кажется, что он использует новые формы не прибегая к средствам искусства.
XLIX. Кто–то возможно спросит, зачем я здесь отчитываюсь о модуляциях и благозвучии; зачем я выясняю пределы, свойственные инверсиям, о приемлемости, которая должна царить в каждой вещи, о благозвучии, которое характеризует старинную и строгую гармонию и той, что присуща гармонии приятной и умеренной. Можно к этому добавить привычную нам с детства гармонию по правилам музыки и грамматики, и упрекнуть меня в слишком долгом внимании к вещам избитым и всем известным; хотя этот трактат еще не слишком длинный, во всяком случае, на мой взгляд. Я считаю своих читателей достаточно просвещенными, чтобы нуждаться в новых деталях; и главным образом ты, дорогой Аммей. Если кто–то хочет более подробные правила по этому вопросу, пусть обратится, если еще этого не сделал, к моему труду о порядке слов; он найдет там все, что может желать, а я здесь не буду повторяться. В этом сочинении я основательно обсудил этот вопрос: я собираюсь продолжить свои наблюдения над Демосфеном.
L. Я также обещал сказать по каким признакам мы можем распознать упорядочивание слов им принятое и отличить от других ораторов. Во–первых, мы не найдем у него качеств настолько особенных, которые мы не встречали у других писателей; но многословие и цветистость, которые обычно являются недостатком, когда речь идет о том, чтобы познакомится с предметом или человеком, образуют главную черту его сочинений. Для большей ясности я буду пользоваться сравнениями взятыми из чувственной области. У всех у нас есть определенный рост, цвет, фигура, члены, и эти члены в определенных отношениях, и т. д. Если бы по одной из этих вещей мы судили о человеке, мы бы не достигли полного знания; потому что есть несколько, которые можно рассматривать как характерный признак одного. Но когда мы охватим все качества, или, по крайней мере, самые крупные и самые важные, мы признаем человека немедленно и не будем обмануты сходством. Я думаю, что те, кто хочет составить полное представление о расположении слов Демосфеном, должны выбирать между качествами ему присущими, наиболее красивыми и наиболее замечательными; прежде всего это мелодия, которую можно оценить только чувством, которая ускользает от анализа и которую можно приобрести только длительными упражнениями и постоянным употреблением. Скульпторы и художники не могли бы не имея большого опыта, плода многократных изучений произведений других мастеров, легко признать или утверждать (так как они должны узнавать знаменитости) статуя это Поликлита, Фидия или Алкамена; картина эта Полигнота, Тиманфа или Паррасия; и мы утверждаем, что после нескольких быстрых обзоров и занятий в подходящее время, мы в совершенстве овладеем всем тем, что связано с гармонией речи. Это первое качество, которое мы должны отметить у Демосфена, и мы можем его почувствовать только изучением и долгими упражнениями: затем наступает очередь благозвучия. Нет у него места, где бы не было ритма и размера, иногда совершенных, иногда несовершенных; но всегда смешанных сочетаниями настолько умелыми, что мы не можем сказать, царит ли он там, на самом деле определенный темп. Красноречие в отношении порядка слов не предполагает никакого сходства с поэзией, хотя у него есть размер и какой–то ритм, помещенный в разных интервалах, но который не обнаруживается на первый взгляд. Все–таки оно не должно иметь совершенный размер и ритм; оно бы вошло в область поэзии и утратило собственный характер. Следовательно, оно должно иметь надлежащий ритм и некий размер: тогда оно будет поэтическим, но мы не спутаем ее с поэзией; у нее будет стихотворный размер, но оно не превратится в стихи. Природу этих различных оттенков уловить не трудно. Если слог имеет размер и постоянный ритм, либо, в частности, для каждого стиха, либо каждого периода, то музыканты называют это строфой; если тот же ритм и тот же размер воспроизводится для каждого стиха или периода — это называется антистрофа; наконец, если все части сочинения от начала до конца выполнены в той же манере, мы назовет это ἔμμετρος и ἔρρυθμος: слова, которые оно использует, образуют размер и ритм. Слог, размер и ритм которого не подчиняются определенному правилу, который не представляет ни ритмичного продолжения, ни идеального согласования, ни определенного сходства, также имеет свои ритм и размер; но так как он ни один из этих различных видов, он не будет ни ἔρρυθμος, ни ἔμμετρος; так как его ритм и размер меняются в каждый момент. Таков характер красноречия, когда оно поэтически расцвечено; именно таково красноречие Демосфена. Я представил доказательства в своем трактате о порядке слов и мне нет нужды возвращаться к этой теме. Третье и четвертое качество этого оратора состоит в искусстве видоизменять до бесконечности вводные предложения, периоды, и создавать их с изяществом. Мы никогда не найдем у него отрывка, который бы не отличался разнообразием и новизной оборота: это факт признанный и мне не нужно доказывать это новыми примерами.
LI. Таковы характерные черты стиля Демосфена и признаки, по которым его легко опознать. Можно сказать, что было бы удивительно, чтобы такой великий оратор был довольно слабо вдохновлен терзать слова во всех направлениях и передавать через красноречие паузы, гармонию, ритм и размер музыки и поэзии, которые относятся к различным украшательствам, и которыми он не мог бы воспользоваться с пользой. Я отвечу, что мы должны думать прежде всего, что оратор, чья слава затмила всех тех, кто ему предшествовал, написавший для потомства речи, предназначенные выдержать проверку веками, не должен был употреблять слова наудачу. Точно так же, как он положил много труда в упорядочивание мыслей, он должен был тщательно заботиться об расположении слов. Впрочем, он знал, что наиболее знаменитые писатели и наилучшие ораторы, Исократ и Платон, полировали свои труды с такой же заботой как гравер и чеканщик; он был осведомлен, что искусство письма включает в себя разом и тему и стиль; что каждая из этих вещей охватывает две другие; что темы содержат в себе 1) искусство их находить, что некоторые критики называют замысел; 2) способ применения, что называется устройством: стиль заключается 1) в выборе слов и 2) в их упорядочивании. Среди этих различных объектов, те что я поставил вторыми в каждом подразделе — наиболее важные. То есть, устройство в том что касается темы, и порядок слов в стиле; но сейчас не время подробно обсуждать этот вопрос. Впрочем, справедливость этих высказываний не должна поразить человека, чей разум не вреден и не склонен к спорам. Он не станет удивляться тому, что Демосфен тщательно обрабатывал члены периодов, благозвучие и обороты; что он стремился ко всяким украшениям, способными порядок слов сделать красивым и изящным. Наоборот, трудолюбивый человек, который вовсе не склонен приходить в уныние и который не удовлетворяется полузнаниями, понимает, что у Демосфена не окажется украшений посредственных и безыскусных; что он не придавал никакой значимости, или, по крайней мере, совсем мало значимости гармонии, ибо оратор стремился к славе завещать потомству свои труды, достойные увековечить его гений. Скульптор или художник в своих преходящих произведениях стараются представить с наибольшей точностью жилы, перо, пух и другие подобные вещи: для достижения результата они исчерпывают все возможности искусства; и оратор, по характеру упорный в работе, возвысившийся над своими современниками, не должен пренебрегать этими украшениями, какими бы малозначащими они ни были, если только мы будем рассматривать их таковыми?
LII. Я хотел бы, чтобы те, кого не убеждают мои наблюдения, осознали, что Демосфен в самом нежном возрасте предавшись учебе приложил все свои усилия, чтобы усвоить средства этого искусства и многое другое. Но когда он приобщился к нему путем длительных упражнений, и когда тяжелый труд отпечатался в его душе, привычка несомненно способствовала его применению. Так происходит во всех искусствах и особенно в изучении грамматики: она дает право судить обо всем остальном, потому что она проста и достойна нашего внимания. При ее изучении мы начинаем с названий элементов из которых состоят звуки и которые называются буквами. Затем мы изучаем их форму и их значение; а узнав их идем к слогам и их различным комбинациям. Когда мы покончим с этим пунктом, мы занимаемся различными частями речи, такими как существительное, глагол, союз и изменениями, которыми они могут быть подвержены, то есть сжатие, растяжение, ударение острое или тупое, род, падеж, число, склонение и так далее. После того как у нас есть эти понятия, мы начинаем читать и писать, вначале слог за слогом и медленно; потому что навык еще как следует не закрепился. Но через какое–то время и когда постоянная практика дает больше силы нашему разуму, мы читаем правильно и быстро первую попавшуюся нам книгу, не думая о правилах и когда захотим. Можно предположить, что также дело обстоит в ораторском искусстве. Когда мы следуем этим предписаниям мелочным и малозначительным в силу укоренившейся через долгие упражнения привычки, они для нас непременное руководство всякий раз когда мы хотим осуществить их на практике. Если мы утверждаем, что украшения, о которых я говорил, требуют много работы и пота, это утверждение совершенная истина, когда речь идет о Демосфене. Впрочем, ничто великое не может быть приобретено малым трудом; но если видеть плоды, которые мы должны собрать однажды, или только славу — награду на все времена, — при жизни или после смерти, то для тех, кто их перенес, они будут казаться ничем по сравнению с такой ценой.
LIII. Мне остается сказать о воздействии актерства, которое подчеркивало красоту его стиля; ибо актерство занимает значительное место в ораторском искусстве, особенно судебном. Если оно есть, то другие украшения могут проявиться с преимуществом; но если оратор этого лишен, все они бесполезны. Чтобы почувствовать ее ценность достаточно осознать разницу между актерами, представляющими трагедию или комедию. Они читают одни и те же стихи, но они не всем одинаково нравятся. Более того, мы начинаем сердиться против тех, кто искажает или разрушает это воздействие, как если бы мы получили настоящий ущерб. Актерство мне кажется необходимым главным образом в судебных речах, где естественность и движение должны властвовать. Демосфен обрабатывал эту часть ораторского искусства с той же тщательностью, как любую другую. Актерство охватывает две вещи, и он не пренебрегал ничем, чтобы обеспечить обе. Различные изменения голоса и позы, которые придают выразительности голосу, были для него целью самых упорных упражнений, хотя природа мало ему благоприятствовала, как следует из Деметрия Фалерского и других писателей, которые описывали его жизнь. Но, кто–то скажет, какая связь между актерством и стилем? Я отвечу, что его стиль вполне приспособлен ко всем эффектам актерства; что он правдиво передает приятные эмоции и живые страсти, что он обуславливает ту самую манеру речи, которая должна его сопровождать. Итак, те, кто читают его речи, должны стараться читать так они того требуют; ибо его дикция подсказывает человеку одухотворенному требуемое действие. Пример покажет истинность этого утверждения.
LIV. Сначала возьмем отрывок полный благозвучия: «Ὄλυνθον μὲν δὴ καὶ Μεθώνην καὶ Ἀπολλωνίαν, καὶ δύο καὶ τριάκοντα πόλεις ἐπὶ Θρᾴκης ἐῶ, ἃς ἁπάσας οὕτως ὠμῶς ἀνῄρηκεν, ὥστ' εἰ μηδεπώποτε ᾠκίσθησαν, ῥᾴδιον ἦν προσελθόντας εἰπεῖν· καὶ τὸ Φωκέων τοσοῦτον ἔθνος ἀνῃρημένον σιωπῶ»[28]. Здесь стиль подсказывает нам каким действием он должен сопровождаться. Перечисляя города, разрушенные Филиппом, он говорит, что не будет перечислять их. Эти слова требуют что–то вроде иронии, возмущения и повышенного голоса? Оратор добавляет, что не хочет рисовать мрачную картину, потому что это слишком мучительно; и между тем он плачет о множестве этих городов и упоминает их развалины, исполненные так проворно, что не осталось никакого следа в том месте, где они когда–то возвышались. Этот отрывок должен произноситься с гневом и жалостью? Но какой тон, какие жесты, позы и движение рук требуются для гнева и жалости? Чтобы составить верное представление, надо изучить их на человеке, который испытывает эти чувства: было бы нелепо для актерства искать другого учителя нежели природа. Демосфен добавляет: " Ἀλλὰ Θετταλία πῶς ἔχει; οὐχὶ τὰς πολεῖς καὶ τὰς πολιτείας αὐτῶν ἀφῄρηται, καὶ τετραρχίας καθέστακεν, ἵνα μὴ μόνον κατὰ πόλεις, ἀλλὰ καὶ κατὰ ἔθνη δουλεύωσιν; Αἱ δ´ ἐν Εὐβοίᾳ πόλεις οὐκ ἤδη τυραννοῦνται, καὶ ταῦτα ἐν νήσῳ 〈πλησίον〉 Θηβῶν καὶ Ἀθηνῶν»[29]; Этот отрывок требует очень разные действия. Оратор спрашивает, он сам отвечает, он возмущается, он преувеличивает ужас событий. Так вот у вопроса, у ответа, у преувеличения, у каждого есть свой особый характер; они не могут быть выражены одним и тем же изменением тона. Затем он добавляет: «Καὶ οὐ γράφει μὲν ταῦτα, τοῖς δ´ ἔργοις οὐ ποιεῖ, ἀλλ´ ἐφ´ Ἑλλήσποντον οἴχεται, πρότερον ἧκεν ἐπ´ Ἀμβρακίαν, Ἦλιν ἔχει, τηλικαύτην πόλιν ἐν Πελοποννήσῳ· Μεγάροις ἐπεβούλευσεν· οὔθ´ ἡ Ἑλλὰς, οὔθ´ ἡ βάρβαρος χωρεῖ τὴν πλεονεξίαν τοῦ ἀνθρώπου»[30]. Изложение этих деяний может быть также спокойным как подражание или исторический рассказ. Оратор не сообщает каким образом каждый предмет должен быть показан? Не возвышает голоса, даже не открывает рот? Здесь нужна учтивость; там поспешность, в другом месте медлительность. Иногда отказаться от непрерывного повествования, а иногда присоединить последующее к вышеизложенному. Плачьте с ним, презирайте. Здесь поражайтесь, там возмущайтесь, кроме того — все это преувеличенно. На мой взгляд, человеку бесчувственному с каменной душой, которого ничего не касается и ничего не волнует, чье сердце закрыто от всякой привязанности, не следует повторять слова Демосфена. Не без сомнения, так как он разрушил тот жизненный дух, который есть наилучшее украшение, и который его красноречием в таком случае не отличает более часть редкой красоты от неподвижной и неодушевленной. Мы могли бы добавить множество других соображений, но у этого трактата есть разумная длина и его пора заканчивать. К своим предыдущим наблюдениям я только добавлю, что Демосфен представил в своем стиле союз всех красот, за исключением единственной; я говорю о шутке, которую другие называют изяществом, потому что на самом деле это одно из самых красивых украшений стиля:
«Ни единого смертного нет со всеми дарами богов».
Все–таки в его письмах есть учтивость: так как небо не полностью лишило его каких–либо из качеств, какие находим у других ораторов.
LV. Эсхин его упрекает, я уже об этом говорил, за то, что он иногда употребляет выражения грубые или изысканные, а в другой раз пошлые или напыщенные: эти утверждения легко опровергнуть. Тщательно их рассматривая, каждое по отдельности, мы увидим, что некоторые скорее похвала чем упрек, а остальные не имеют основания. Если оратор придает неестественности своему стилю, то этого требует тема; и тема требует часто; главным образом когда надо задействовать энергию патетики: но тогда — это настоящая заслуга. Превратить слушателей в строгих блюстителей закона, неутомимых преследователей всякой несправедливости, непреклонных мстителей за нарушение законов — это не единственная, но разве ни одна из самых приятных привилегий красноречия? Но кто–то может быть скажет, что невозможно, чтобы оратор, который ищет выражения с напускным изяществом, мог пробуждать ненависть, жалость и другие страсти: он должен стремиться искать мысли, способные породить эти страсти, и облечь их в выражения, способные взволновать души слушателей. Если бы Эсхин упрекал Демосфена за своего рода язвительность его стиля, когда обстоятельства этого не требуют, за прибегание к этому средству слишком часто и превышение всякой разумной меру, эта критика не была лишена совсем основания. Но ничто у Эсхина не позволяет увидеть, даже мельком, обвинения такой природы. Он порицает, в общем, Демосфена за прибегание к патетике; а между тем патетика подходит гражданскому красноречию. Таким образом, как я уже сказал, эта критика без его ведома становится подлинной похвалой.
LVΙ. Где можно высказать тот же упрек в неестественности, который ему делает этот оратор? Является она чем–то иным, чем тщательно обработанной дикцией, которая отдалилась от обычного языка? Если в наши дни мы любим брать слова наудачу, если с необдуманной поспешностью мы переносим один и тот же стиль на все темы, то, вероятно, древние не поступали таким образом. Когда Эсхин выставляет Демосфену использование некстати и сверх меры экстраординарного стиля, приписывая двойную вину, то он совершает очевидную ошибку. Демосфен часто так делает в политических и судебных речах, чтобы соразмерить высокий тон со значимостью темы; но в частных делах, которые обращаются к незначительным интересам, он использует простой и употребительный стиль. Он редко повышает тон; и при этом не явно, но скорее нечаянно. Если Эсхин критиковал этот экстраординарный стиль потому, что был его врагом, этот упрек покажется смешным, так как он направлен против горячности, часто необходимой оратору. Гражданское красноречие требует, чтобы мы не представляли никогда мысли в одних и тех же формах и чтобы им иногда был придан благородный и поэтический оборот. Эта горячность, в которой Эсхин обвиняет Демосфена, — скорее заслуга, чем недостаток; его обвинение, следовательно, недостаточно основательно. Можно предположить с достаточной вероятностью, как Эсхин, будучи врагом Демосфена, не найдя ничего в чем его упрекнуть, придирался к этим моментам не слишком долго думая.
LVII. Но что меня удивляет больше всего, что он обвиняет его в использовании некоторых пошлых или напыщенных выражений. Я не вижу, чтобы этот оратор делал так, как утверждает этот желчный цензор. Например, такие выражения: «Οὐδε τῆς φιλίας ἀπορρῆξαι τὴν συμμαχίαν»[31]. — «Ἀμπελουργοῦσί τινες τὴν πόλιν»[32]. «Ὑποτέτμηται τὰ νεῦρα τοῦ δήμου»[33]. «Φορμορραφούμεθα»[34]. — «Ἐπὶ τὰ στενά τινες ὥσπερ τὰς βελόνας διείρουσιν»[35]. Он добавляет насмешливо :«Ταῦτα δέ οὐ κίναδος τί ἐστι ῥήματα, ἢ θαύματα»[36]. — Эти выражения действительно странны и безвкусны; но я не смог ничего подобного найти в речах Демосфена, хотя рукописи, что он нам оставил, содержат приблизительно пятьдесят или шестьдесят тысяч строк. Возможно он был пошлым и напыщенным в тех, что приписываются ему ложно; такова вторая речь против Аристогитона; Защита по делу о полученных подарках; речь в которой он доказывает, что не следует изгонять Гарпала, речь против Нееры; речь о договоре с Александром, и некоторые другие, которые не являются его произведением, как свидетельствует то, что я уже говорил об этом ораторе в другом сочинении. Этого ответа на нападки Эсхина мне кажется достаточным.
LVIII. Некоторые критики представляют как характерную черту Демосфена, и как один из его недостатков, использование нескольких слов, которые обозначают одно и тоже, например: «Φιλίππῳ δ´ ἐξέσται καὶ πράττειν καὶ ποιεῖν, ὅ τι βούλεται»[37]. — «Τὸν Μειδίαν, τοῦτον οὐκ εἰδώς, ὅστις ποτ´ ἐστίν, οὐδὲ γιγνώσκων»[38]. — «Τῆς ἀδελφῆς ἐναντίον, κόρης ἔτι καὶ παιδὸς οὔσης»[39]. Сказать, что это одна из его характерных черт, — сказать правду: он мог пользоваться лучше чем кто–либо стилем рваным и быстрым. Те, кто ставят ему это в упрек, не рассматривают совсем по каким причинам он часто берет слова, которые имеют одно и тоже значение, и несправедливо нападают на него по этому поводу. Можно подумать, они искали только краткость у Демосфена; или, как я установил, никакой оратор не использовал ее более кстати. Они кажется упускают из вида, что это не единственное качество, которое подходит оратору; что он должен стремиться к ясности, живости, ко всему тому, что может облагородить, возвысить тему, или создать гармонию; стремиться главным образом к стилю полному движения и который правдиво передает жизненные страсти и приятные эмоции; так как это подлинные инструменты убеждения. Одной краткостью этого не достичь, но некоторой избыточностью выражений, которую находим у Демосфена. Я бы привел несколько примеров, если бы не опасался быть слишком занудным, главным образом когда обращаюсь к тебе. Таковы, дорогой Аммей, мои размышления, которые я тебе представил, о стиле этого великого оратора. Если боги продлят мои дни, о составлю о превосходном таланте, с которым он обращается, в самой основе темы труд более значительный и гораздо более важный, чем этот. У меня есть намерение этим заняться, и я спешу тебе об этом сообщить.