Об умении слушать

Περί του ακούειν

Автор: 
Плутарх
Переводчик: 
Julius
Источник текста: 

Plutarch’s Moralia. London: William Heinemann Ltd; New York: G. P. Putnam’s sons, 1927. V. 1. P. 201-259 (Loeb Classical Library). (перевод simposium.ru)

Введение

Трактат «Об умении слушать» был вначале прочитан как обычная лекция и лишь впоследствии записан ради пользы юноши Никандра, который только что облачился в toga virilis и пожелал взяться за серьёзное изучение философии. Мы видим, например, из «Девушки с Андроса» Теренция (Andria, I, l.24) как молодой человек из хорошей семьи, вдруг избавившись от забот опекунов, облачившись в toga virilis, вознамерился взяться, как то было принято за какое–нибудь серьёзное занятие. Одни брались за коневодство или за охоту, а другие — за более возвышенные занятия.
Совершенно очевидно, что трактат этот — дополнение и следовательно продолжение трактата «Об изучении поэзии». Тот первый предназначен для юношей, а этот второй — для людей более зрелых, более серьёзно берущихся за учение, а особенно же — за изучение философии, которой Плутарх очень интересовался. Но, в то же время, совершенно очевидно, что те лекции, на которые он ссылается, имели отношение и ко многому другому, кроме философии.
Трактат этот удивительно современен по своему характеру. Разные типы студентов — неуверенный в себе, ленивый, высокомерный, чересчур восторженный, досаждающий скорее самому себе, самоуверенный, задающий вопросы, чтобы показать свои бессистемные знания, не умеющий оценить по достоинству своего преимущества слушать великого учителя — все они изображены в совершенно реалистической манере.
Упор делается на огромное различие между учёным (особенно философом) и софистом — популярным лектором. Тогда, как и теперь, народ далеко не всегда имел желание слушать серьёзного ученого, и гораздо чаще посещал лекторов более лёгкого и развлекательного склада. В этом вопросе, как и во многих других, Плутарх отмечает отличительный признак личности — личности лектора и эффект воздействия его на личность слушателя. Обычно софисты не представляли из себя сколько–нибудь выдающихся личностей и невысоко стоя по уровню своего умственного развития очень мало или вообще не могли благотворно воздействовать на личность слушателей; с другой стороны, все что говорил или делал учёный, так или иначе представляло ценность с точки зрения формирования и развития личности, если только эта личность обладала способностью воспользоваться этим.
Главная тема трактата — как пристойно вести себя в аудитории. Ни один лектор не может быть так плох, что не в силах дать ничего хорошего и в то время как сама лекция может стать предметом беспощадной критики, к лектору всегда нужно относиться с дружелюбным уважением и не следует слушателям причинять ему беспокойство никакими хулиганскими поступками. Дополнительные сведения о различных хулиганствах, совершавшихся слушателями в Риме, можно обнаружить в некоторых письмах Плиния Младшего (VI, 17; I, 13). По более широкой теме высшего образования и распространения знаний в это время и позже можно порекомендовать книги: Capes W. W. University Life in Ancient Athens и Walden J. W. H. The Universities of Ancient Greece (New York, 1909).

Об умении слушать

I. Ту беседу, что я некогда имел о том, как слушать выступающих, я теперь записал и послал её тебе, дорогой Никандр, чтоб ты смог узнать, как надо правильно внимать гласу убеждения, а особенно теперь, когда ты более не подчиняешься ни чьей власти, облачившись в мужское одеяние. Ведь отсутствие над собой контроля некоторые молодые люди по невежеству почитают за свободу; но оно, на самом деле, устанавливает над ними власть господ много более суровых, чем учителя и слуги детства: это собственные их желания, что теперь спущены с цепи. И как Геродот говорит, что женщина вместе с одеждой совлекает с себя и стыд[1], так и некоторые наши молодые люди вместе с детской одеждой сбрасывают чувство стыдливости и опасения; сбросив одежду, что их прежде покрывала, тотчас же преисполняются разнузданности. Но поскольку ты и прежде часто слышал, что следовать веленьям бога и руководствоваться здравым смыслом — суть одно и то же, то и я прошу тебя поверить, что у людей здравомыслящих переход от детства к зрелости есть не сбрасывание с себя всякого контроля, но лишь перемена контролирующей силы, так как вместо некоего наёмного лица или купленного раба они пользуются теперь, на своём жизненном пути, божественным руководством; ведь лишь следуя ему можно полагать себя свободным. Только лишь они, научённые желать лишь то, что должно, живут так как хотят, по своей свободной воле, а в спонтанных и иррациональных побужденьях и поступках есть что–то низменное; многократные перемены в уме подразумевают очень малую свободу воли.
II. В качестве примера можно привести случай с теми, кто недавно получил гражданство. Те из них, что рождены были на чужбине, оставаясь целиком чужестранцами во всём, что б они ни делали, совершают массу промахов, тогда как те, кто перешли в гражданство из разряда местных чужеземцев, будучи воспитаны в нашем законе, хорошо знакомые с ним, не испытывают ни малейших затруднений, принимая на себя то, что он налагает на них и довольны жизнью. Так и ты, будучи уже давно связан с философией, с самого начала приучившись принимать ее в качестве неотъемлемой доли всякого обучения и познания, должен, приходя теперь к философии, чувствовать себя её старым другом, даже родственником, её что одна в силах одарить молодого человека мужественными и истинно совершенными дарами, исходящими от разума.
Думаю, что тебе не будут нежеланны некоторые предварительные замечания об умении слушать, которое, как утверждает Теофраст, самое эмоциональное изо всех умений. Ведь ничто из того, что можно видеть, ощущать на вкус, трогать, не способно привести в такое замешательство, возбуждение и волнение, так завладеть душой, как иные грохочушие, лязгающие и рычащие звуки, атакующие слух. И однако же умение это всё же более рациональное, чем эмоциональное. Ведь в то время как многие места и части тела открывают путь пороку, с тем чтоб он вошёл чрез них и укрепился бы в душе, добродетель обладает лишь одним входом, чтобы завладеть молодым человеком — через уши, если они не забиты уже грязью, лестью и их не достигала брань. Потому–то Ксенократ советует вставлять затычки в уши скорее детям, чем атлетам; ведь последние, из–за тех ударов, что они получают, уродуют лишь свои уши, между тем как первые, из–за тех слов, что они слышат, уродуют свой нрав. Этим он вовсе не хотел добиться безразличия ко всему или глухоты, но хотел лишь оградить от бранных слов, до тех пор пока другие, добродетельные, взлелеянные в душе философией, не возьмут, подобно стражам, под свою охрану пост, более всего подвергаемый влиянию извне и уговорам. И Биант в старину, получив приказ от Амасиса прислать ему ту часть священного животного, которая одновременно и лучшая и худшая, отрезал язык и послал его, полагая что речь — источник, в величайшей мере, как несправедливостей, так и самых разных благ. Множество людей, даря малым детям нежный поцелуй, не только завладевают ими через уши, но и побуждая детей делать то же самое, с помощью игры внушают им, что они должны любить более всего тех, кто внушает пользу через уши. Ясно ведь, что юноша, ограждённый от слушания всякого рода наставлений и не ощущавший вкуса речи, не только остаётся полностью бесплодным и не культивирует в себе добродетель, но и может так же обратиться к пороку и плодом его ума, точно так как случается с залежным и невозделанным клочком земли изобильный урожай сорняка — дикого овса. Ведь если позовем к удовольствиям вкупе с отвращением к тяжёлому труду (а они не происходят откуда–то извне, и не дали плоды в результате чьих–то слов, но врождённые источники их — собственные вредные хотения и бесчисленные треволнения души) мы позволим разливаться свободно, их естественными руслами и не отведём и не направим их другую сторону с помощью добродетельной беседы, с тем чтоб привести природные наклонности в надлежащий вид, то тогда мы не вправе будем счесть человека более цивилизованным, чем любое дикое животное.
III. Таким образом, так как слушание наставников заключает в себе для молодого человека одновременно как великую пользу, так и немалую опасность — это превосходный повод обсудить вопрос со всех сторон и с самим собой и с другими лицами. Важная причина сделать это та, что как мы замечаем, развелось огромное количество людей, дурно пользующихся умением говорить, оттого что практикуются в нём раньше, чем научатся слушать. Ведь они полагают, что необходимы только обучение и навык в говорении, что ж до слушания, то польза от него придёт сама по себе, в ходе обучения говорению. Да конечно верно, что в игре в мяч обучение броску и ловле происходит одновременно; но когда мы пользуемся речью восприятие предшествует ее произношению, как зачатие и беременность предшествуют появлению на свет. Говорят, что когда курица сносит яйцо–болтун — это результат какого–то несовершенного и бесплодного усилия зачатия; так и речь юноши не имевшего возможности слушать или не умеющего извлекать никакой пользы из слушания подобна яйцу–болтуну
Бесславна и незамечена рассеяна она под облаками[2]
Ведь хотя они и могут наклонить и повернуть сосуды так, чтоб добыть любую жидкость, содержащуюся в них, но они никогда не учились, для того, чтобы их в самом деле наполнять, а не разливать, примениться к говорящему и сосредоточить внимание на его речи, так чтобы не пропустить ничего из сказанного им. Но, однако, самое смешное то, что когда они случайно встретятся с кем–то, кто заговорит о пирушке, о религиозной процессии, о своих мечтах или о словесной распре, бывшей у него с кем–то там другим, то они слушают в молчании или даже просят продолжать, а когда кто–то подзовёт их, чтобы сообщить им что–то важное или посоветовать что–то достодолжное, выговорить им, что они в чём–то ошибаются, или, наконец, успокоить их, когда они приходят в ярость, то у них пропадает всякое терпение и тогда они, если могут, в жажде одолеть его, яростно оспаривают то, что он говорит, ну а если нет, торопливо отступают в поисках другого глупого и пустого разговора, наполняя уши, словно бы никчёмные и протухшие сосуды, чем угодно, кроме того, что им и в самом деле было бы полезно. Как умелые объездчики коней передают нам их хорошо приучёнными к узде, так искусные наставники передают нам детей хорошо подготовленными к речи, научив их много слушать и мало говорить. Ведь и Спинфар[3] говорит в похвальном слове Эпаминонду, что нелегко было найти того, кто знал бы больше, а говорил бы меньше. И бесспорно, что природа даровала каждому из нас по два уха и по одному языку для того, чтобы мы больше слушали и меньше говорили.
IV. Таким образом, во всех случаях жизни, молчание — лучшее украшение молодого человека, так что слушая наставника он не должен пребывать в волнении, поминутно что–нибудь выкрикивая и даже если замечает что–то, с чем он не согласен, терпеливо дожидается перерыва в речи говорящего, а когда перерыв этот наступает, всё равно не вставляет своего возражения, но, как это предписывал Эсхин[4] позволяет, чтобы пауза закончилась ибо говорящий может пожелать либо что–либо добавить к сказанному, либо изменить, либо что–то взять назад. Тот же, кто беспрерывно выступает с возражениями, сам не слушает других, да и его никто не слушает, кто говорит в то время как другие говорят ведет себя неподобающим образом, в то время как тот, кто обучен слушать с уважением и сдержанностью, понимает пользу речи и яснее видя всё вокруг и легко определяя бесполезное и ложное, выказывает себя приверженцем истины, а не вздорным и упрямым спорщиком. Потому–то иногда замечают и отнюдь не неуместно, что пресекать самомнение и тщеславие молодых людей более необходимо, чем выпускать воздух из мехов для вина, если вы желаете наполнить их чем–либо полезным; ведь в противном случае в них, переполненных напыщенностью и надутостью, не останется места для чего–либо иного.
V. Далее, зависть, сопровождаемая злобой и враждебностью, далеко не лучшая вещь для любого предприятия, ведь она становится на пути всего достойного; и она дурной спутник и советчик для того, кто намерен приступить к слушанию наставников, так как полагает, что пристойно быть раздражительным, язвительным и неприятным; ведь завистникам скорее доставляет удовольствие что угодно иное, чем прекрасные места в чужой речи. Человек, уязвленный славой, красотой или богатствами другого — простой завистник, ибо угнетён чужим счастьем; тот же, кто чувствует досаду от великолепной речи, раздражён тем, что для него — естественное благо. Ведь как свет — благо для всех, кто может видеть, так и речь — для всех, кто может слышать, если они готовы это признавать.
Далее, в то время как в других делах зависть порождается неумением делать что–то лучше, чем другой и дурными склонностями человека, зависть, что направлена против говорящего — плод непомерного желания славы и бессовестного честолюбия; человек в таком состоянии духа не в силах даже сосредоточиться на том, что там говорится, так как ум его приведён в замешательство и сбит с толку тем, что одновременно пытается оценить собственное свое положение, чтобы уяснить хуже ли он оратора и беспрерывно оборачивается, чтобы рассмотреть лица публики, не выражают ли они удовольствия либо даже восхищения; одобрение публики, находящей говорящего приятным, повергает его в смущение и раздражает; память его, как бы поражённая болезнью зависти, игнорируя и отбрасывая прочь всё уже произнесённое, с трепетом воспринимает то, что произносится сейчас, как бы оно не оказалось бы ещё лучше, чем сказанное прежде; он распалён тем, что ораторы могут делать всё тем быстрее, чем великолепнее они говорят; а когда выступление заканчивается, то он не взвешивает и не оценивает каждый пункт из сказанного, но не устаёт прикидывать в уме, как распределяются мнения и позиции присутствующих; если они выражают одобрение, он отшатывается от них и бежит как от безумных; если же они говорят что–нибудь неодобрительное или передёргивают факты, он спешит присоединиться к их компании; если ж ничего невозможно исказить, то тогда он принимается сравнивать с теми, кто бы мог выступить убедительнее, вообще лучше по тому же самому вопросу, до тех пор злословя и пороча выступление, пока не дойдёт до того, что представит всё совершенно бесполезным и негодным.
VI. Таким образом, надлежит примирять своё желание слушать со своим честолюбием и слушать надлежит охотно и учтиво, как если бы ты был гостем на какой–нибудь пирушке или же на жертвенном пиршестве и при этом следует оценивать умения выступающего в том, в чём он достиг успеха, и благосклонно принимать благое намерение, если нечего ещё, у того оратора, который излагает свои мнения и пытается убедить других посредством доводов, которыми убедил самого себя. В том, в чём он успешен, мы должны принять, что успех этот порождён не случаем, не стечением обстоятельств, но трудами, прилежанием и усердием и мы должны стремиться подражать ему, восхищаясь им и соревнуя; там же где обнаружатся ошибки мы должны направлять на них наш ум, чтоб понять их источник и причины. Ведь как Ксенофонт утверждал, что хороший домовладелец извлекает выгоду как из друзей, так и из врагов[5], точно так же и сметливый и внимательный слушатель получает пользу от оратора не только в случае его успеха, но и в случае провала. Ведь скудость мысли и бессодержательность фразы, вызывающее поведение в сочетании с вульгарным восхищением от похвал и тому подобное лучше видятся в других, когда мы слушаем, чем в себе, когда мы говорим. Потому–то мы должны перенести наше изучение оратора на себя и установить не совершаем ли и мы бессознательно таких ошибок. Ведь самое простое дело — находить ошибки у соседа, но и самое бесполезное и пустое, если его не применять как–либо к исправлению собственных ошибок или избеганию. Замечая их в других, ты должен быть готов ежечасно повторять самому себе выражение Платона: «Разве и я не могу им уподобиться?» [6]. Ведь как мы видим собственные наши глаза ярко отражёнными в глазах тех, кто окружает нас, так мы должны видеть отражение наших собственных речей в чужих речах, так чтоб мы не презирали чересчур опрометчиво других и уделяли бы себе в деле произнесения речей много большее внимание. Ну а чтоб успешно завершить сравнение, мы должны, удалившись с выступления и уйдя к себе, взять несколько тем, которые, как нам показалось, разработаны были неправильно или неудачно и самим попытаться возместить недостатки или что–либо улучшить, выразив то же самое в других словах или попытаться трактовать тему совершенно новым образом, что Платон проделывал с речами Лисия. Выдвинуть возражения против речи, что была произнесена уже не трудно, даже, можно сказать, весьма легко, но противопоставить ей лучшую — очень трудная задача. Как сказал один спартанец, услыхав, что Филипп разрушил город Олинф до основания: «Да, но даже он не может выстроить другой такой». Так–то, всякий раз как мы, взяв какую–нибудь тему, обнаружим, что не в силах превзойти тех, кто уже на эту тему говорил, то высокомерия в нас заметно поубавится и самонадеянность наша вкупе с самомнением очень быстро испарятся под влиянием подобных упражнений.
VII Далее, даже восхищение — противоположность презрения, явный признак натуры кроткой и доброжелательной, требует, несомненно, немало осторожности, а быть может даже больше. Ясно ведь, что хотя личности презрительные и самоуверенные получают меньше пользы от преподавателей, но впечатлительные и наивные — больше вреда, лишний раз подтверждая слова Гераклита: «Дурак любит восторгаться любой речью»[7]. В похвалах оратору мы должны быть щедры, но в доверии его словам — крайне осторожны. Что до стиля и манеры говорить, мы должны наблюдать за ними просто и доброжелательно; что ж до пользы и правдивости того, что они нам говорят, мы должны выступать проницательными и безжалостными критиками; ораторы не должны питать ни к кому ненависти, а слова их не должны вредить. Ведь мы невольно принимаем в наши головы массу ложных и порочных учений из–за нашей благожелательности и доверия к ораторам. Некогда спартанские магистраты, рассмотрев хорошее предложение, сделанное человеком репутация которого была дурной, назначили другого человека с хорошей репутацией и нравом внести его и таким образом совершенно правильно и на пользу государству старались привлечь к себе человека, имевшего благодаря своему нраву большее влияние, чем речи их советников[8]. Но в философской беседе следует оставлять в стороне славу говорящего и исследовать то, что он говорит, совершенно с нею не считаясь. Ведь как на войне так и в обучении полнота подчас скрывает пустоту. Например, седина в волосах оратора, его манерность, нахмуренные брови, его самоуверенность и прежде всего крики и возгласы аудитории, когда он перед ней является, сочетаясь, всё это приводит в замешательство молодых и неопытных слушателей, которых подхватывает и несёт поток. Стиль оратора так же может отдавать шарлатанством даже когда он приятен и достаточно обилен и трактует тему умело и внушительно. Ведь как самой большой ошибкой тех, кто поёт под флейту, было б избегать слушателей, так и яркий и цветистый стиль зажигает слушателей речи, ослепляя их. Это ведь, кажется, Меланфий [9], будучи спрошен о трагедии Диогена[10], заявил, что он не смог рассмотреть ее, так как в ней было слишком много слов; так и самые популярные из лекторов, чтобы скрыть свои мысли не только пользуются словами, но и придают мелодичность своему голосу гармоническими модуляциями, смягчениями голоса и ритмическими каденциями; всё это очаровывает слушателей и уносит их куда–то. Так они доставляют пустое удовольствие, получая такую же пустую славу, так что замечание Дионисия[11] кажется, точно отражает суть дела. Ведь он, на каком–то представлении обещал знаменитому арфисту великие дары, но впоследствии не дал ничего, на том основании, что от своего обещания уже свободен. «Ведь», — заявил он, — «все то время, что ты доставлял нам удовольствие своей игрой, сам ты получал удовольствие от своих надежд». И это самая достойная награда для подобных лекторов; ведь ими восторгаются лишь пока они занимательны и из–за того, что наслаждение от выступлений у них проходит не раньше, чем их покидает слава, время их слушателей и жизнь ораторов пропадают зря.
VIII. Следует, таким образом, удалить из своего стиля чрезмерность вкупе с легковесностью и доискиваться самого плода, подражая не женщинам, украшающим себя цветами, но пчёлам. Ведь те женщины, собирая цветы и благоуханные листья, сплетают их в венки и вплетают в косы, делая таким образом нечто для себя приятное, но краткожизненное и бесплодное, в то время как пчёлы, пролетая чрез луга фиалок, роз и гиацинтов, останавливают своё внимание на тимьяне, грубом и колком, на него садятся и
Жёлтый с золотом мёд собирают[12]
а когда соберут, то летят домой, к их домашним работам. И точно так же честный и целеустремлённый слушатель должен относиться к цветистости и утончённости языка, к внешней театральной и эффектной стороне дела как к пастбищу трутней, упражняющихся в выступлениях для профанов; он же должен идти своим путём и употребить все свои старания на то, чтоб исследовав глубоко скрытый смысл слов и идей говорящего, извлечь из них то, что благопристойно и полезно и помнить, что пришёл не в театр и не в музыкальный зал, но школу и в аудиторию, чтобы изменить свою жизнь к лучшему с помощью того, что там говорится. Для того же, чтоб составить мнение и высказать суждение о лекциях, ему следует начать с самого себя, с собственного состояния духа, постаравшись оценить стали ли его эмоции менее сильны, стали ли его тревоги менее давить на него, прочно ли укоренились в душе вера и высокие цели, приобрёл ли он тягу к добродетели и великодушие. И уж коли он, выходя из цирюльни, не забудет встать пред зеркалом и осмотреть голову, какова причёска и насколько разнится от прежнего, то ему должно быть стыдно, если по пути домой с лекции иль с учёного диспута он не обратит взгляда на себя, не отметит тщательно в собственной своей душе, изгнаны ли из неё какие–нибудь из препон и излишеств, испытала ли она от этого облегчение и радость. «Ведь», — как сказал Аристон [13], — «ни купание, ни беседа не приносили б никакой пользы, если бы не избавляли от нечистоты».
IX. Юноша, таким образом, должен ощущать удовольствие, когда он извлекает из беседы пользу; но ему не следует держаться того мнения, что удовольствие получаемое от лекции на себе самом и заканчивается и мне не следует обманывать его радостными возгласами, не следует напускать на себя весёлый вид, когда он возвращается из философской школы, ибо его, меньше чем любого другого надо окроплять благовониями, когда он нуждается в горячих припарках и компрессах; но он должен чувствовать признательность, если что–либо из умной беседы очистит его разум, полный тупости и мути, как улей очищают дымом. Ведь хотя правильно, конечно, для оратора не пренебрегать уж вовсе приятностью и шутливостью стиля, но юноше менее всего следует касаться этого, во всяком случае, поначалу. Впоследствии же он может, конечно, обращать внимание на это; ведь как пьющие на пирушке, лишь после того как утолят свою жажду, начинают рассматривать украшения чаш, поворачивая их во все стороны, так и юноше, после того, как он наполнится философскими учениями и захочет получить некоторую передышку, можно позволить изучать стиль, наблюдая содержит ли он что–либо изящное и утончённое. Ведь тот, кто с самого начала не колеблясь настаивает, что стиль должен быть чисто аттическим и сурово–ясным похож на того, кто не желает принимать противоядие, если кубок с ним не будет лучшей аттической работы или не желает надевать зимой тёплую одежду, коль она не будет из аттической шерсти; он принуждён оставаться по необходимости неподвижен и бездействен, под наброшенным на него изысканным покровом языка Лисия. И в самом деле, эта своего рода болезнь породила много бесплодия, как умственного так и нравственного, много дурачества и детского лепета в школах, так как молодых людей приучают обращаться не к жизни, не к поступкам и поведению человека, следующего философии, но к особенностям стиля и фразировки и к прекрасной дикции, в то время как они не понимают и не желают знать, нужно ли, чтоб быть прекрасным, быть полезным или бесполезным, важным или пустяковым и чрезмерным.
X. Всё это подводит нас к вопросу о наставлениях. Как человек, приходящий на пирушку берет ту еду, что ставят перед ним, не спрашивая чего–нибудь ещё и не критикуя то, что дали, так же тот, кто является на пир разума, если то о чем идёт речь можно выразить словами и познать, должен слушать говорящего в молчании. Ведь тот, кто побуждает говорящего отвлекаться на другие темы, вставляет замечания и вопросы, создавая этим для него проблемы, далеко не составляет милой и приятной компании; ведь никто не получает от этого ни малейшей пользы, лишь приходит в смущение говорящий. А когда сам выступающий предлагает слушателям задавать вопросы или выдвигать на обсуждение проблемы, то всегда, очевидно, следует предлагать проблемы важные и полезные. И хотя Одиссей в качестве просителя просит
Крохи одни, не мечи, не котлы[14]
они смотрят как на признак величия духа просить что–либо большее, чем возможно дать. Но гораздо более смешон слушатель, который отвлекает выступающего мелкими и никчёмными проблемами, как например иные юноши имеют подчас обыкновение, когда они ещё глупы и невежественны, выказывать свои познания в логике или математике; таков, например, вопрос о разделении неопределённых (индетерминированных) утверждений [15] или «Движение определяется по его внешней стороне или по диагонали?» [16]. Таким людям мы можем ответить замечанием Филотима[17] о человеке, умиравшем от чахотки. Когда он обратился к врачу, спрашивая его зачем–то, как ему вылечить больной палец, то Филотим, понимая, по цвету его лица и дыханию, каково его состояние, отвечал: «Дорогой мой, не тебе заботиться о заусенице». Так же и тебе, юноша, не время задаваться подобными вопросами, но ты просто обязан избавиться от самомнения и претенциозности, от привязанности к разным пустякам и штучкам и остепениться, обратившись к образу жизни умеренному и нравственному.
XI. Абсолютно необходимо, чтобы формулируя вопросы, вопрошающий сообразовывался с умениями или умственными способностями выступающего, задаваясь вопросом «в чём он из всех превосходнейший?» [18]; ведь не подобает обращаться к тому, кто более сведущ в этике с вопросами по естественным наукам или математике, или мучить человека, обладающего авторитетом в общественных науках, предлагая ему высказать суждение о гипотетических утверждениях логики [19] или заняться разрешением софизмов, подобных «проблеме лжеца» [20]. Это ведь как если бы, вздумав пренебречь назначением инструментов, кого–нибудь послать рубить ключом деревья или открывать двери топором, лишить себя истинного предназначения и функций каждого; так и те, кто вопрошают выступающих о чём–либо, к чему они не склонны ни по своей природе, ни по роду деятельности, не приобретая для себя и не собирая то, что им предлагают, не только терпят от этого ущерб, но и навлекают на себя порицание в злонравии и всеобщую враждебность.
XII. Следует так же воздержаться от того, чтобы предлагать множество проблем или лучше предложить их самому себе. Ведь это, некоторым образом, признак человека, который пользуется случаем, чтобы выказать себя. Но выслушивать их благосклонно, если их выдвинет кто–либо другой — признак человека тактичного и учёного. Исключение здесь пожалуй может быть одно — если этот вопрос для вас волнующий и настоятельный, если какое–то чувство требует успокоения или некое душевное расстройство требует помощи. Ведь возможно, что «невежество лучше не прятать», — как говорит Гераклит, — «а выставлять напоказ и избавляться от него» [21]. И если какой–то припадок раздражительности, безотчётное предубеждение, крупная ссора со своими домашними или наконец, безумный приступ любовной страсти
Тронул сердечные струны, что прежде нетронуты были[22]
породив сумятицу в наших мыслях, мы не должны, уходя в другие споры, избегать ставить данную проблему, но мы должны слушать обсуждение этого самого предмета и во время занятий и после, когда мы обращаемся к людям частным образом, задавая им вопросы. Но следует воздерживаться и от противоположного образа действий — следования большинству, которое восхищается философами, восторгаясь ими, когда они обсуждают что–то там в других, но как только те оставляют тех других в покое и обращаются к ним прямо и свободно, ставя перед ними те вопросы, что напрямую их касаются, то им тотчас же становится досадно и они думают, что философы вмешиваются не в своё дело. Ведь, как правило, они считают, что философов в школах можно слушать точно так же, как они слушают трагиков в театрах, а в делах, не касающихся школы эти самые философы ничуть не лучше их самих. Впрочем это мнение нельзя назвать вовсе уж необоснованным по отношению к популярным наставникам. Ведь когда те поднимаются с лекторского кресла и откладывают свитки и таблички с записями, то оказывается, что в реальной жизни все они мелкие людишки пошибом ниже среднего. Но такие мнения в отношении истинных философов совершенно неверны, ибо авторы их по невежеству своему не сознают, что им говорят в шутку, что всерьёз, что кивком головы, что с улыбкой, а особенно не осознают того, что философы обращаются к каждому в отдельности и в своем рассуждении могут возвращаться к сказанному прежде, что особенно полезно тем, кто только еще овладевает навыком терпеливого внимания.
XIII. Что до воздаяния похвал, то здесь также требуются сдержанность и осмотрительность, ведь и недостаток и избыток их не приличествуют для свободного. Утомительно и даже оскорбительно, если слушателя не касается и не волнует то, что говорит преподаватель; этот слушатель подобен гнойнику, переполненному застарелой самоуверенностью и самонадеянностью, ибо убеждён, что мог бы изречь нечто лучшее, чем всё, что здесь было сказано; он не пошевелит и бровью и не проронит ни единого слова в знак того, что ему понравилось услышанное, но молчанием и подчёркнутой важностью и позой тщится обрести репутацию человека важного и исполненного значимости; словно бы наградой были деньги, он себя чувствует обокраденным на всякую мелкую монетку, что он дал другому. Много несогласных с мнением Пифагора и считающих, что он ошибался, заявив, что получил от философии преимущество ничему не удивляться [23]. Эти же своё преимущество полагают в том, чтобы ничего не одобрять, ни к чему не выказывать уважения, ничему не удивляться, то есть всем пренебрегать и стремиться добиваться положения с помощью презрения. Истинно, что философские рассуждения, с помощью знания и знакомства с сутью дела, позволяют покончить с изумлением и трепетом, проистекающими из невежества и слепоты, не разрушая в то же время нашей ясности, умеренности и простого человеческого интереса. Ведь люди правдивые и неизменно положительные сами вызывая величайшее доверие, побуждают оказывать его всему, этого доверия заслуживающему и самая высочайшая из почестей — это почесть такому человеку, ибо служит доказательством величайшей, превышающей всё значимости доброй славы; те же, кто скупы на похвалы другим, кажутся мучащими и морящими голодом самих себя.
Но, с другой стороны, есть и противоположный тип — легкомысленный и ветреный, пользующийся относительно любого слова или выражения не какими–то твёрдыми суждениями, но какими–то предположениями, восклицаниями, готовыми сорваться с губ, часто неудовлетворяющими и самих спорщиков и всегда бедственными для аудитории, волнуя её и побуждая присоединиться к высказанному, вопреки её собственному мнению, несмотря на то, что они, из–за своего неприличия и не могут вызывать одобрения. Он не получает от занятий никакой пользы, потому что сам переполняет их замешательством и волнением, порождённым постоянными его выступлениями и в конце концов удаляется, награждённый одним из трёх эпитетов: жулик, льстец или невежда во всём, что касается учёных споров.
Будучи судьёй человек обязан быть трезв и хладнокровен во всём, что относится до правосудия, слушать не выказывая ни враждебности, ни благосклонности; но в аудитории нет закона и нет клятвы, запрещающей встречать выступающих с доброжелательностью. Ведь, и в самом деле, древние отводили Гермесу место рядом с Грациями, из того соображения, что, помимо всего прочего, речь требует благосклонного к себе приёма, дружеского отношения. Невозможно ведь для оратора испытать провал столь жалостный и столь полный, чтобы он не мог получить хоть за что–нибудь заслуженной хвалы — за какую–нибудь оригинальную мысль, за реминисценцию из кого–нибудь другого, за самый предмет или даже замысел своего выступления и наконец, за стиль и расположение материала.
Так среди поросли дрока и жёсткого чертополоха
Может расцвесть иногда белый душистый левкой [24].
Ведь если есть те кто в состоянии не без доли правдоподобия произнести панегирик рвоте или лихорадке или даже, клянусь вам, кухонному горшку, то как может быть, что речь, произнесённая человеком, обладающим, в некотором роде, репутацией и именем философа не содержит в себе, для благожелательных и человечных слушателей, хоть бы некоторый проблеск и возможность похвалы? Мы знаем что, как говорит Платон [25], человека неравнодушного к юношам и влюбчивого поражают в возбуждают все, кто находится в цветущем возрасте и кажутся ему достойными внимания и любви; белокурых он называет «детьми богов», чернявых — «мужественными», у кого нос с горбинкой — «царственными», курносых — «приятными», с желтизной в лице — «медвяно–жёлтыми» и так ему желанны и приятны все они; ведь любовь, подобно плющу, прикрепляется к любой опоре. И во много большей мере умный и прилежный слушатель должен быть готов отыскать хоть какую–то причину, по которой можно было бы воздать похвалу всякому оратору и она не была бы неуместной. Так Платон, хоть он и не одобряет замысел речей Лисия и хотя порицает построение их как беспорядочное, тем не менее хвалит стиль и то, что «каждое выражение там тщательно отточено, ясно и чётко». Так ведь можно порицать Архилоха за выбор тем, Парменида — за версификацию, Фокилида [26] — за банальность, Еврипида — за болтливость, а Софокла — за неровность; так и в отношении ораторов равно верно, что один из них лишён способности изображать характер, другой слаб возбуждать чувства, третьему недостаёт изящества; но однако же бесспорно каждого из них можно похвалить за особый дар, с помощью которого природа научила его трогать нас и влечь нас за собой. Отсюда следует, таким образом, что для слушателей в изобилии имеются возможности выказать благосклонность к тем, кто пред ними говорит. Ведь подчас вполне достаточно, даже если мы не засвидетельствуем это голосом, выразить ему взглядом удовольствие, а выражением лица — расположение, любезное и свободное от раздражения.
Наконец, даже если выступающий потерпел полный провал, всё же сохраняют силу общие правила поведения на лекции: посадка — прямая, не ленивая и небрежная, взгляд — устремлён на говорящего, выражение лица — свободное не только от высокомерия или же неудовольствия, но и даже от посторонних мыслей или озабоченности чем–либо. И как в любом творении красота достигается сочетанием многочисленных и различных факторов, так и речь обретает единство, если руководствуется установленными правилами пропорции и гармонии, если ж хоть один элемент окажется опущен или помещён не на своё место, тотчас появляется уродство. Так и в нашем случае учёной лекции не только хмурый вид, кислое лицо, блуждающий взгляд, ёрзанье на месте, нога на ногу, но и даже перешёптывание с другим, ухмылки, зевота, склонённая долу голова и все такие действия достойны порицания; их необходимо тщательнейше избегать.
XIV. Есть и такие, что всерьёз считают, будто бы преподаватель должен думать, слушатель же — нет. И они уверены, что преподаватель должен приходить к ним с речью тщательно обдуманной и подготовленной, в то время как они, безо всякого рассуждения, безо всякой мысли о своих обязанностях устремляются к своим местам и заваливаются на них, словно бы они явились на пирушку, хорошо провести время, когда другие упорно трудятся. Впрочем, даже хорошо воспитанный гость на пирушке думает больше, чем они; он участвует в застольной беседе и является как бы соработником с говорящим. Но, однако, даже и ему не следует придираться к мелким промахам говорящего и вязаться со своей критикой к каждому его слову и поступку, в то время как сам он, совершенно никем не критикуемый, ведет себя нелюбезно, совершает много грубых и вульгарных неприличий в деле слушания других. Ведь как в игре в мяч, надо чтобы принимающий согласовывал свои движения с бросающим, действуя в согласии с ним, так и в застольных беседах должно существовать некоторое согласие между говорящими и слушающими, а для этого каждый должен помнить о своих обязанностях.
XV. Так же выражения применяемые в похвалах не должны употребляться без разбора. Ведь сам Эпикур был недоволен, когда он выговаривает в письмах своим друзьях, что они шумствуют [27]. Так и те, кто в наши дни ввел в аудиториях моду на странные выражения, кто восклицает посреди лекции «Божественно!», «Боговдохновенный!», «Несравненно!», когда было бы вполне достаточно «Верно!», «Мудро!», «Правильно!»(так ведь поступали Платон, Сократ и Гиперид с их друзьями), ведут себя самым неприемлемым образом, издеваясь над ораторами, даже если б те желали столь высокопарных и избыточных похвал. Крайне раздражают так же те, кто клянутся в доказательство своего одобрения выступающих, словно бы в суде. Неприятны так же те, кто не питая к людям никакого уважения, вопят философам «Сильно!» или старикам «Ловко!» или же «Цветисто!», применяя к школьным упражнениям выражения, что в ходу на спортивных состязаниях — показные похвалы к трезвой дискуссии, как если бы они возлагали на голову атлета венок из лилий или роз вместо лавра или дикой оливы.Однажды, когда поэт Еврипид повторял со своими хористами какой–то лирический пассаж один из них разразился смехом; тогда Еврипид заметил: «Если б ты не был так невежествен и глуп, ты не позволил бы себе смеяться в то время как я пел в самом возвышенном из всех ладов». Потому–то, думаю, государственный деятель или же философ вправе подавить буйство не слыхавшего о пристойности слушателя следующими словами: Ты, по моему мнению, невоспитанный глупец; ведь в то время как я тут наставляю, увещаю, обсуждаю вопросы о богах, о государстве, о правительстве, ты только что не свистишь и не пляшешь под мои слова». Рассуди, что об этом думать, если во время речи философа человек находящийся снаружи, из–за шума и криков тех, кто там внутри, не в силах разобрать кому там аплодируют: флейтисту, арфисту или же танцору.
XVI. Увещания и порицания не следует выслушивать ни с вялым безразличием, ни с неуместным возбуждением. Ведь те, кто беспечно и небрежно переносят порицания философов, так что смеются, когда те их осуждают, словно паразиты, выносящие брань от тех, на чей счёт они живут, люди совершенно бесстыдные и наглые и таким непристойным поведением не дают ни малейшего доказательства своей мужественности. Что же вообще до шутки, то она должна отпускаться остроумно и притом дружелюбно; если человек знает как употреблять её весело и безобидно — это очевидный признак ума не низменного и подлого, но вполне благородного и спартанского. С другой стороны, выслушать увещания или порицания, высказанные с целью исправления, выраженные в словах, проникающих в душу подобно сильному лекарству и не испытать при этом слабости, не впасть в пот и дурноту, не сгорать от стыда, но напротив, выслушать их равнодушно, улыбаясь и не выказав никакого огорчения — явный признак грубости натуры молодого человека, омертвевшей уже ко всякой благопристойности, из–за беспрерывного, ставшего привычным, оправдания в дурных поступках, души, подобной грубому и мозолистому телу, на котором от удара плетью не остаётся ни следа.
Таков нрав тех, кто принадлежит к этому разряду. Юноши же с противоположным темпераментом, лишь заслышат хоть одно направленное против них слово, тотчас убегают без оглядки и бросают философию; и хотя чувство скромности, которым наделила их природа — превосходная основа для спасения, но они его забрасывают, оставляя в небрежении из–за изнеженности и вялости, ибо не выносят порицаний, не выдерживают с твёрдостью взысканий, но отвращают уши прочь, к милой и приятной беседе разного рода льстецов или легковесных болтунов, очаровывающих их своей бесполезной, ни на что не годной, но однако же приятной болтовнёй. Как тот, кто убежав от врача после операции, не желая быть перевязанным, претерпев все страдания лечения, не получает от него никакой пользы, так и тот кого слово ранит, отсекая глупость, убегает, не давая ране излечиться и зарубцеваться, прочь от философии с болью и страданием, так же безо всякой пользы. Ведь не одну только рану Телефа, как сказал Еврипид
Исцеляют мелкие опилки от копья[28]
но и острая боль от философии, глубоко проникая в душу порядочного молодого человека, исцеляется теми же самыми словами, что и причиняют боль. Потому–то тот, кто подвергается лечению философией, хоть и должен ощущать и претерпевать сильную боль, всё ж не должен быть сокрушён и подавлен, но словно бы в торжественных мистериях посвящения в философию, должен покориться вступительным очищениям и волнениям, в ожидании, что за нынешним страданием и смятением последует что–то усладительное и блестящее. В самом деле, даже если кажется, что упрек был несправедлив, всё равно подобает, во всё время пока попрекнувший говорит, выносить его с неослабным терпением, а когда он кончит подойти к нему за объяснением и попросить его приберечь искренность и убеждённость в правоте, что он применил в данном случае, к какому–либо настоящему дурному поступку.
XVII. Кроме того, так же как при обучении чтению, письму, музыке или наконец, физическим упражнениям, первые уроки часто приводят в замешательство из–за трудности и непонятности дела, но поздней, когда ученик мало–помалу сделает уже успехи, да и в отношениях с товарищами близость сделается полнее, всё становится привлекательным, выполнимым и лёгким на словах и на деле, так и с философией, которая, поначалу, несомненно заключает в терминах и определениях что–то сложное и непривычное; но от этого не стоит от нёё бежать и бросать ее малодушно и трусливо, но скорее надо вникнуть в каждый пункт и упорно продолжать и не отступать в её познании до тех пор пока не добьёшься близости, делающей всякую превосходную вещь приятной. Ведь она придёт очень скоро и прольёт обильный свет на изучаемый предмет, пробуждая так же страстную любовь к добродетели; всякий же, кто намеревается прожить без неё, удалившись прочь от философии из–за отсутствия истинной мужественности, заклеймит себя как человек чересчур самонадеянный или более того, как трус.
Несомненно, что предмет философии содержит некоторые вещи, поначалу трудные для понимания юных и неопытных студентов. Но и сами они в ответе за немалую часть неясности и неправильного понимания; ведь они сами себя в них вовлекают, ибо совершенно разные лица впадают в одну и ту же ошибку. Одни потому, что чувствуя смущение, не решаясь задать вопрос и получить довод, прочно закрепившийся бы в их умах и потому надеясь обойтись без наставника, вечно кивают головами в знак согласия, несмотря на то, что несогласны; другие, гонимые непомерным честолюбием и пустым соперничеством со своими однокурсниками, норовят выказать остроту ума и способность всё легко понимать, заявляя, до того как их усваивают, что они обладают уже знаниями, и так вовсе их и не усваивают. А в итоге чересчур застенчивые и молчаливые студенты, измучив сами себя своими трудностями, наконец, понуждаемы необходимостью, уходя с лекции, даже с большим стыдом, беспокоят наставников вопросами, которые должны были задать раньше и таким образом как–то наверстать упущенное; что же до честолюбивых и самоуверенных, то для них итог тот, что невежество, что они всё время пытаются скрыть и утаить, остаётся с ними навсегда.
XVIII Так позвольте ж нам отстранить от себя прочь все подобные дурачества и притязания, чтобы двигаться вперёд в деле обучения; разрешите приложить все усилия к тому, чтоб уразуметь все полезное в беседах; разрешите так же выносить с терпением насмешки тех, кто претендует на то, чтобы быть умнее всех, ибо так и поступали Клеанф[29] и Ксенократ [30]. Ведь они хоть и казались менее сообразительными, чем их сокурсники, всё же не стремились уклоняться от учения иль махнуть на него рукой в отчаянии, но первыми подшучивали над собой, сравнивая себя с узкогорлыми сосудами и бронзовыми табличками, говоря, что им трудно присвоить себе слова наставников, но зато они держат их в себе прочно и надёжно. Ведь не только, как сказал Фокилид
Многое терпит невольно, кто к благородству стремится[31]
но Клеанф также долго выносил бесчестье и претерпевал насмешки и фиглярство, изо всех сил боролся с невежеством и в конце концов одолел таки его.
Но с другой стороны, конечно, мы не должны забывать и об ошибках, что приводят к противоположной крайности и в которые иные люди впадают по причине лености, выставляя из–за этого себя неприятными и докучливыми. Ведь они, не желая задавать себе хоть какой–то труд, задают его наставнику, беспрерывно спрашивая об одном и том же, уподобившись неоперившимся птенцам, вечно разевающим рот и хотящим получать всё приготовленным и даже переваренным. Есть и другой разряд людей, жаждущих чтобы их сочли проницательными и внимательными свыше всякой меры и поэтому изнуряющих наставников своей болтливостью и назойливостью, беспрерывно предлагая обсуждать проблемы посторонние и несущественные и прося доказать вещи, в доказательствах вовсе не нуждающиеся. Как сказал Софокл:
В раздумье этом медленно я брёл[32]
и не только сам, но и все прочие со мною также. Ведь они, постоянно задерживая лектора своими бессодержательными и излишними расспросами, и иных слушателей, словно бы кампанию людей, путешествующих вместе, затрудняют правильный ход лекции, и он движется с остановками и задержками. И такие люди, как сказал Иероним [33], в сущности, сходны с трусливыми и жалкими щенками, что кусают и раздирают шкуру убитого животного, но к живому не посмеют и приблизиться. Что ж до тех лентяев, о которых мы упомянули выше, то их можно поощрить тем, что когда б их ум охватил бы главные вопросы, то они, объединив этими своими усилиями остальных и использовав их память в качестве проводника для собственных своих размышлений, сделали бы их рассуждения семенами и зародышами, развивая и распространяя их. Ведь в ум не вливается всё, как в бутылку, но он скорей подобен дереву, а верней дровам, ибо только требует растопки, для того чтоб воспламениться в порыве мыслить независимо и в горячем стремлении к истине. Вообразите, таким образом, что человеку надо брать огонь у соседа и он, чтобы сохранять его большим и ярким, должен, оставаясь там постоянно, непрерывно поддерживать его; точно так же, если кто–либо приходит к другому разделить пользу от беседы, но однако ж не считает нужным зажигать от неё для себя некий свет и некую собственную мысль, но наслаждаясь обсуждением просто сидит как зачарованный, то его озаряет яркий и блистающий свет в форме мнений говорящих, но однако ж тьма и закоснелость его души не рассеиваются и не изгоняются жарким светом философии.
Наконец, если здесь надо что–либо еще добавить относительно слушания наставников, так это то, что необходимо тщательно запомнить всё, сказанное выше и составить, в соответствии с тем что нам известно, собственное мнение, так чтоб мы могли обрести склад ума не софистический или же не склонный к собиранию сколь возможно большего числа сведений, но глубоко проникающий в суть вещей и философский, что вполне возможно, если мы будем верить, что правильное слушание — начало правильной жизни.


[1] Hdt., I, 8.
[2] Автор фрагмента неизвестен. Издатели Loeb Classical Library (далее LCS) предполагают, что это Эмпедокл.
[3] Издатели LCS затрудняются его идентифицировать, говоря лишь, что это вероятно не трагический поэт этого имени. В RE так же нет никакого другого подходящего лица.
[4] По указанию издателей LCS нечто подобное у Эсхина есть в речи «О предательском посольстве», но более вероятна ссылка на какую–то утраченную речь.
[5] Xen., Oecon., I, 15.
[6] Plato, Phaedrus, 237 b..
[7] См. Фрагменты ранних греческих философов (далее ФРГФ), М, 1989, Гераклит фр. 109 (87 DK). Cр. Плутарх, Как слушать поэтов, 28 d.
[8] Ср. Plut., Praec. ger. rep., 4(801d) : « И в Лакедемоне, когда некий человек дурных нравов внёс однажды дельное предложение, народ его отверг, а эфоры велели одному из старейшин, выбранному для этого по жребию, повторить предложение от своего лица, как бы перелив его из нечистого сосуда в чистый и тем сделав приемлемым для граждан».
[9] Меланфий (V в. до н. э) — малый афинский трагик, написавший элегию в честь Кимона (Plut., Cim., IV). Комические поэты нападали на его обжорство, изнеженность и другие пороки (Athen., VIII, 343 c). Одной из его пьес была «Медея».
[10] Диоген по прозвищу Ойномай — афинский трагик (Suid.). К нему по ошибке отнесены были те семь трагедий, которые принадлежали кинику Диогену или приписывались ему. Бесспорно ему принадлежит только «Семела» (Athen., XIV, p. 636a), из которой 11 стихов сохранились (Nauck, TGF, 776 ff).
[11] Здесь имеется в виду Дионисий Старший, тиран Сиракуз в 405-367гг. до н. э.
[12] Из Симонида Кеосского, как Плутарх говорит нам в Moralia, 79c (см. также 494с). Ср. Bergk, Poet. Lyr. Gr., III. p. 411.
[13] Возможно речь идёт об Аристоне Хиосском (1 пол. III в. до н. э) — философе–стоике, ученике Зенона Китийского.
[14] Hom., Od., XVII, 222.
[15] Вероятно логический софизм: «Человек живёт и дышит»; какой человек живёт и какой человек дышит?
[16] Т. е когда тело движется его различные положения определяются по положению его диагонали (т. е внутренней линии) или по его внешней линии?
[17] Филотим с Коса — врач и главный магистрат (monarchos) Коса в первой пол. III в. до н. э.
[18] Перифраза стиха из «Антиопы» Еврипида. См. Nauck, Trag. Gr. Fragm., Eurip., N. 183.
[19] Таких напр. как «Если Платон ходит, то Платон движется»; «Если сейчас день, то солнце в небе».
[20] «Если я говорю, что лгу, когда я лгу, то лгу я или говорю правду».
[21] См. ФРГФ, Гераклит фр. 110 (В 95+ B 109 DK). Ср. Плутарх, Можно ли научить добродетели (439 d).
[22] Фрагмент неизвестной трагедии (Nauck, TGF, Adesp., N. 361).
[23] Cp. «nil admirari» у Горация, Epist., I, 6, 1.
[24] Фрагмент неизвестного автора. Ср. Plut., Mor., 485a; 621 e.
[25] Plat., Rep., 474 d.
[26] Фокилид — греческий поэт VI в. до н. э из Милета. Сохранились его поучительные изречения (гномы), написанные гекзаметром. Свидетельствуя, что они как бы являются его духовной собственностью, он подписывал их по мере надобности так: «Это тоже принадлежит Фокилиду». В I в. н. э под именем Фокилида было сочинено 230 гном, написанных гекзаметром.
[27] Cр. Фрагмент письма Эпикура у Диогена Лаэрция (X, 5): «Каким шумствованием полны мы были, милая Леонтия, читая твоё письмецо».
[28] Стих из трагедии Еврипида «Телеф» (Nauck, TGF, Euripid, N 724).Ср. Plut., Mor., 89c.
[29] Клеанф (ок. 330 — ок. 230) — греческий философ, ученик Зенона Китионского, сменивший его на посту главы стоической школы. В своих философских воззрениях Клеанф был последователем Зенона; особое значение он придавал теологии, о чём свидетельствует дошедший до нас отрывок гимна Зевсу.
[30] О Ксенократе см. пр. 4.
[31] Фрагмент Фокилида (Bergk., Poet. Lyr. Gr., II, p. 448 , Phocyl., N 14).
[32] Soph., Antig., 237.
[33] Иероним Родосский (ок. 290 — ок. 230 гг. до н. э) — греческий философ–перипатетик, противник Аркесилая и Ликона из Троады. Сохранились, в цитатах из других авторов, лишь немногие фрагменты его сочинений. Он часто упоминается Цицероном, который говорит нам, что по его мнению высшее благо состоит в свободе от страдания и волнений и что он так же отрицал, что его надо искать в самом себе. Диоген Лаэртский упоминает два его сочинения «О воздержании от суждений» (II, 105) и «Разрозненные заметки» (I, 26 ; II, 14). Помимо философии углублённо занимался историей литературы, биографиями поэтов, в частности написал комментарий к «Щиту Геракла» Гесиода.