Книга I

<1> Афиней написал эту книгу, которую он адресует Тимократу. Она называется "Пир софистов", и речь в ней идет об обеде, данном богатым римлянином Ларенцием, пригласившим в гости самых ученых в своих областях знаний людей. Ни одного из их превосходных разговоров Афиней не обошел упоминанием. Ибо он сообщает в своей книге о рыбах, как их употреблять и откуда произошли их названия; он поведал также об овощах и животных всякого рода, об историках, поэтах, философах, музыкальных инструментах, о массе шуток; он описал сверх того разнообразные чаши, богатства царей, размеры кораблей и прочие вещи, настолько многочисленные, что невозможно перебрать их все, затрать я на это хоть целый день. Короче говоря, изобилие пира видно из распоряда беседы, а построение книги отражает ход обеда. Афиней, управитель этого чудесного застолья, сначала вводит читателя в круг гостей и затем, превзойдя самого себя, он, как афинские ораторы, настолько увлекается собственным красноречием, что перескакивает с одной части книги к другой.
Участниками пира представлены софисты: Мазурий, толкователь законов и знаток всякой учености, поэт Моний, первый и в прочих науках муж, настоящий энциклопедист, ибо о чем бы ни заходила речь, он, казалось, только этим с самого детства и занимался; ямбы же он сочинял не хуже любого из преемников Архилоха. Присутствовали также Плутарх, Леонид Элейский, Эмилиан Мавр и Зоил, остроумнейшие грамматики. Из философов пришли никомедийцы Понтиан и Демокрит, превосходящие всех широкой эрудицией, затем Филадельф из Птолемаиды, развитый не только в сфере философии, но и обладавший громадным жизненным опытом. Из киников был один по прозвищу Кинулк ("ловец собак"'), за которым не "крепкие две увязалися псины", как за Телемахом, идущим на собрание, а стая побольше Актеоновой. Ораторов оказалось не меньше, чем киников, которых поносил, как и все остальные риторы, Ульпиан Тирийский. Последний благодаря постоянным исследованиям, производимым им на улицах, на прогулках, в книжных лавках и в банях заполучил кличку, вытеснившую его подлинное имя: "Нашел–или–нет". Муж этот имел странную привычку никогда не отведывать пищи, не доискавшись прежде, употреблялось ли где–нибудь в литературе, например, слово hora (час) в обозначении отрезка дня, или mephysos (пьяница) в отношении мужчины, metra (матка) как понятие еды, или suos (кабан) как компонент suagros (охотник на кабана). Среди же врачей там присутствовали Дафн из Эфеса, безупречный нравом, мастер в своем ремесле и не дилетант по части академических доктрин, Гален Пергамский, который обнародовал больше трудов по философии и медицине, чем все его предшественники, и который в даре слова не уступал никому из древних; был также и Руфин из Никеи. И музыкант находился там, Алкид Александрийский, так что, говорит Афиней, каталог гостей выглядел скорее как личный состав воинской части, нежели как список пирующих.
<2> Афиней строит диалог, подражая Платону, и начинает так: "Сам ли ты, Афиней, был на том прекрасном собрании так называемых дейпнософистов, о котором так много говорят в городе, или рассказываешь, узнав от кого–то из друзей? — Я был там сам, Тимократ. — Тогда не захочешь ли ты и нас приобщить к благородному разговору, услышанному тобою за чашами? Ибо ''тех лишь, кто трижды уста вытирает, лучшею боги из доль награждают'', как говорит где–то киренский поэт. Или нам придется расспрашивать кого–либо еще?"
Затем он пускается хвалить Ларенция и говорит: "Он с гордостью собрал вокруг себя многих ученых людей и затеял с ними беседу между прочим и о вещах, касающихся застолья, то предлагая темы, достойные разбора, то раскрывая свои собственные задумки, ибо он никогда не начинал без предварительной подготовки или наобум, но задавал вопросы с исключительно критичной, даже с сократовской проницательностью, так что все восхищались их остротой". Афиней говорит о нем вдобавок, что он был поставлен надзирать за храмами и жертвоприношениями наилучшим императором Марком, и греческими обрядами он заведовал ничуть не хуже, чем римскими. Он называет его кроме того Астеропеем, потому что превосходил всех прочих в знании обоих языков, и эллинского и латинского. Он говорит еще, что Ларенций был хорошо сведущ в религиозных церемониях, учрежденных Ромулом (давшим свое имя Риму) и Нумой Помпилием, и разбирался в государственных установлениях. <3> И всего этого он достиг без чьей–либо помощи, посредством изучения старинных декретов и сборников законов, которые теперь позабыты и стали "книгой уже заповедной", как Эвполид говорит о поэзии Пиндара, ''ибо испортились вкусы народа''. В виде объяснения Афиней говорит, что он приобрел так много древних греческих книг, что превзошел всех, кто прежде прославился своими обширными библиотеками, включая Поликрата Самосского, афинского тирана Писистрата, афинянина Эвклида, Никократа Кипрского, царей Пергама, поэта Еврипида, философа Аристотеля, Феофраста и Нелея, сохранившего книги двух последних. У Нелея, говорит Афиней, наш царь Птолемей, по прозвищу Филадельф, купил их все и перевез вместе с теми, которые он раздобыл у афинян и родосцев, в свою прекрасную столицу, в Александрию. Поэтому к Ларенцию можно применить слова Антифана:
''Всегда при славе ты и с Музами везде,
где в мудрости проходит испытание''.
Однако:
''Он наслаждался
… чистым Муз цветком,
как шутим мы за дружеским столом'',
поет фиванец [Пиндар]. Кроме того, своим гостеприимством он дал всем почувствовать, что Рим родная для них земля. Ибо ''кто может тосковать по отечеству в обществе человека, чей дом широко открыт для друзей?" По словам комедиографа Аполлодора:
''Вступающий в дом друга, Никофонт,
гостеприимство видит сразу, в дверь входя.
Привратник улыбается ему,
виляет подбежавший пес хвостом,
встает навстречу раб и ловко ставит стул без слов''.
И остальным богачам следовало бы поступать так же, иначе им можно было бы сказать: ''Зачем ты скупишься? Ведь тонут в вине твои кущи; для старцев устрой щедрый пир, как прилично''. Не был скареден на щедрости и Александр Великий, а Конон, победив лакедемонян в морской битве у Книда и окружив стенами Пирей, совершил гекатомбу, причем настоящую, и закатил пир для всех афинян. И когда Алкивиад занял в Олимпии первое, второе и четвертое места в гонках колесниц, в честь чего Еврипид написал эпиникий, он принес жертвы Зевсу Олимпийскому и устроил всенародный праздник. То же самое слелал в Олимпии Леофрон (или Клеофрон), а эпиникий написал Симонид Кеосский. Эмпедокл из Акраганта выиграл конные скачки в Олимпии: являясь пифагорейцем и воздерживаясь от мясной пищи, он сделал быка из мирры, ладана и дорогостоящих ароматов и разделил его между пришедшими на праздник. А поэт с Хиоса Ион, победив с трагедией в Афинах, дал каждому афинянину кувшин хиосского вина.
''Для чего же еще у богов просит смертный
богатств, как не с целью лишь той,
чтобы близким помочь и снискать благодарность потом,
благодарность, усладу Харит?
Нам приятно как есть, так и пить
и нужды всем нам нет в дорогущих пирах, чтобы голод унять'',
говорит Антифан.
Ксенократ Халкедонский, академик Спевсипп и Аристотель писали о законах царей. <4> Был еще Теллий из Акраганта, гостеприимный человек, который радушно принимал всех пришельцев, и когда пятьсот всадников из Гелы остановились у него однажды в доме зимой, он дал каждому по хитону и плащу. ''Пиросостязующийся софист'', говорит Афиней.
Клеарх говорит, что Харм Сиракузский имел под рукой стихи и поговорки на каждое блюдо, подаваемое в обед. Так, на рыбу: ''Я пришла из эгейских соленых глубин''. О моллюсках, называемых трубачами: ''Привет вам, вестники, Зевесовы послы''. О кишках козлят и ягнят: ''Крученые, да и незрелые умом''. О каракатице с фаршем внутри: ''Мудра, мудра ты''. О супе из мелкой рыбы: ''Избавишь ты меня от этих толп?'' Об угре после обработки: ''Без локонов остался''.
Вот как много, говорит Афиней, присутствовало на пиру у Ларенция гостей, которые принесли с собой словно на обед в складчину, свои знания, чтобы разостлать их наподобие ковров. Он говорит также, что Харм, всегда готовый привести цитату на каждое подаваемое блюдо (как только что сказано) казался мессенцам весьма ученым человеком. И Каллифан, сын человека по прозвищу Обжора, выписывал начала множества поэм и речей и повторял из них до трех или четырех строк кряду, притворяясь многознающим.
И многие другие отведали сицилийских мурен, плавающих угрей, желудки пахинских тунцов, мелосских козлят, скиафских кефалей, и среди других не менее замечательных яств — пелоридских моллюсков, липарских шпрот, мантинейскую круглую и фиванскую продолговатую репы и аскрейскую свеклу.
Клеанф Тарентский, согласно Клеарху обычно излагал стихами все, что он говорил на застолье. Аналогично поступал и сицилиец Памфил. Например: ''Налей мне выпить и подай от куропатки ногу''. Или: ''Мне поскорей неси горшок или лепешку''. Живущие в богатстве не имеют нужды трудиться собственными руками, чтобы набить себе брюхо, замечает Афиней. ''Несли корзины из–под рыб, а в них псефисмы'', говорит Аристофан. Архестрат из Сиракуз (или из Гелы) в сочинении, которому Хрисипп дает название "Гастрономия", Линкей же и Каллимах — "Искусство роскошной жизни", Клеарх — "Мастерство обеда", а другие просто "Кулинарией" (написано оно было эпическим стихом и начиналось словами: ''Науки образец даю я всей Элладе''), так вот в этой работе Архестрат говорит:
''Давайте же обедать за столом
с набором превосходных яств все вместе.
Пусть будет трое нас, иль четверо, иль пять и хватит.
Иначе явим вид наемников–солдат,
собравшихся в шатре, людей породы хищной''.
Он не знает, что в столовой Платона было двадцать восемь участников.
''Всегда караулят они, у кого состоится где пир,
и как птицы летят на него и не ждут даже зова'',
говорит Антифан о паразитах и продолжает:
<5> ''Да, были те, кого народ кормил за счет казны,
и как в Олимпии, есть слух, особый бык как жертва
приносился мухам, так и везде водилось убивать
вола сперва как пищу для незваных''.
Но ''одно цветет зимой, другое летом'', говорит сиракузский поэт [Феокрит]; невозможно приготовить всё вместе — легче это сказать.
О пирах составляли трактаты и другие писатели, в том числе Тимахид Родосский, автор эпических стихов в одиннадцати или более книгах, далее Нумений Гераклейский, ученик врача Диевха, пародист Матрей Питанский и Гегемон Фасосский по прозвищу Чечевица, которого причисляют к поэтам древней комедии.
Артемидор, прозванный лже-Аристофаном, собрал слова, касающиеся кулинарии. Книга Филоксена Левкадского ''Пир'' упоминается комическим поэтом Платоном
''А. В уединеньи здесь я почитаю эту книгу молча.
Б. А что за книга эта, просвети.
А. Рецептов сборник новый Филоксена.
Б. И что он пишет там?
А. Услышь: ''Начну я с бульбы, кончу же тунцом''.
Б. Тунцом? Гораздо лучше, значит, помещаться сзади?
А. ''Посыпай бульбы золой, в соус окуни и ешь,
сколь влезет их в тебя; они у человека возбуждают члены.
Но пора мне перейти к продуктам моря''.
Спустя немного он продолжает:
''Для них кастрюля неплоха, однако, сковородка лучше''.
И чуть дальше:
''Не режь кусками окуня морского и палтуса,
что с острыми зубами, тоже,
а не то ты мщенье от богов познаешь.
Ты зажарь их лучше целиком и так подай.
Отросток же полипа коль большой, гораздо
предпочтительней варить, чем жарить:
надо бить его, пока он не смягчится.
Где два жарких, вареному нет места.
Тригла ж не волнует чувств:
как девы Артемиды дочь она не любит страсть.
Морской же скорпион …''
Б. Пусть сзади подплывя, он вцепится в твой зад!''
От этого Филоксена пошли пирожные под названием ''филоксении''. О нем Хрисипп говорит: ''Я помню одного гурмана, который настолько не стыдился перед окружающими, что в общественных банях имел обыкновение опускать руку в кипяток и полоскать им рот, чтобы приучить себя без гримас поглощать горячую пищу. Ибо про него говорили, будто он заискивал перед поварами, чтобы те подавали блюда с пылу–жару и он успевал бы съесть все один, так как никто из сотрапезников не был в состоянии последовать его примеру. То же самое рассказывают о Филоксене с Киферы, об Архите и многих других, один из которых говорит в комедии Кробила:
''А. Признаюсь, пальцы у меня Идейским дактилям сродни,
сравнить их если с раскаленной пищей,
глотка же вся радостью полна
при виде пышащих как баня порций мяса.
Б. Да я смотрю ты печь, не человек.
<6> Клеарх говорит, что Филоксен, приняв сначала ванну, обходил свой родной и другие города, сопровождаемый рабами, которые несли масло, вино, рыбный соус, уксус и другие добавки и, вступая в чужой дом, приправлял все, что там стряпали, тем, чего недоставало. Когда все было готово, он начинал жадно пировать. Однажды он приплыл в Эфес, зашел на рынок, где продавали еду, и не найдя там никакой снеди, спросил причину. Ему сказали, что все раскуплено на свадьбу; тогда он помылся и нагрянул без приглашения в дом жениха. И после обеда он исполнил свадебную песнь, начинающуюся словами "женись, славнейший из богов'', чем усладил души всех присутствующих: ведь он был сочинителем дифирамбов. И жених спросил: "Филоксен, ты и завтра так же пообедаешь?" "Да'', ответил тот, ''если опять продадут всю еду''.
Феофил же говорит: "Филоксен, сын Эрикса, напротив, не в состоянии отведать какой–либо пищи в силу природы, молился, чтобы боги дали ему журавлиный клюв. Но лучше бы он пожелал стать лошадью, или быком, или верблюдом, или слоном, ибо позыв к наслаждениям у них больше, крепче и соразмерен с силой, которой они обладают''. А Клеарх, рассказывая о Меланфии, говорит: "Меланфий, кажется, рассчитал лучше, чем Тифон: ибо тот жаждал бессмертия, но висит теперь в своей спальне без дела, так как старость лишила его всех удовольствий, тогда как Меланфий, любитель покушать, желал иметь глотку длинноклювой птицы, чтобы подольше наслаждаться пищей". Тот же самый Клеарх говорит, что [некий] Пифилл по прозвищу Гурман носил кожаный футляр для языка и снимал его только когда садился за стол, а в конце пира он стирал в порошок сухую рыбную чешую и прочищал себе язык. И он единственный, кто, как говорят, ел пищу в перчатках: бедняга хотел, чтобы его язык пробовал пищу наименее остывшей. Другие называют Филоксена ''рыболюбцем'', но Аристотель именует его просто ''пиролюбом''. Он также пишет, я считаю, следующее: ''Они произносят пустые речи перед толпой, тратя целый день на фокусы, в окружении постаков, пришедших с берегов Фазиса или Борисфена, хотя сами ничего не читали, кроме Филоксенова "Пира", да и то не полностью".
Фений говорит, что Филоксен, поэт с Киферы, который очень любил поесть, обедал однажды с Дионисием и, заметив, что перед тем поставили большую кефаль, тогда как ему подали маленькую, он взял ее в руки и приложил к уху. На вопрос Дионисия, зачем он это делает, Филоксен ответил, что он пишет сейчас поэму про Галатею и хочет разузнать от кефали о Нерее и его дочерях. И рыба якобы сказала, что она была поймана очень юной, поэтому не успела еще присоединиться к свите Нерея, но ее сестра, которая лежит перед Дионисием, старше, и точно знает все, что ему надо. Дионисий со смехом послал ему свою кефаль. Кроме того, Дионисию нравилось пьянствовать в обществе Филоксена. Но когда он был уличен в том, что соблазнил любовницу тирана Галатею, то оказался в каменоломнях. <7> Там он написал своего "Циклопа", рассказав историю, которая приключилась с ним, и выведя Дионисия в виде Циклопа, Галатею в образе флейтистки, а самого себя Одиссеем.
Жил при Тиберии некто Апиций, чрезвычайно богатый сластолюбец, от которого много сортов пирожных были названы апициями. Он расточал бесчисленные суммы на свое брюхо, живя в Минтурнах (городе Кампании) и питаясь в основном очень дорогими креветками, которые в тех местах превосходят величиной самых крупных креветок из Смирны или раков Александрии. Однажды он услышал, что в Ливии креветки еще крупнее, и он отплыл туда, не откладывая ни дня и невзирая на плохую погоду. Когда он приближался к берегу, рыбаки встретили его в море (ибо известие о его прибытии широко распространилось среди ливийцев) и принесли ему свои лучшие креветки. Осмотрев товар, он спросил, есть ли у них что–нибудь побольше размером, и когда рыбаки ответили, что крупнее не бывает, он вспомнил о креветках в Минтурнах и велел кормчему плыть тем же путем обратно, не приставая к суше.
Аристоксен, философ из Кирены, буквально следовал учению, возникшему у него на родине; от него также особо приготовленный сорт окорока назывался Аристоксеновым; от избытка роскоши он имел привычку поливать латук вином и медом в своем саду, притом поливал вечером, а утром, собирая ''плоды'', говаривал, что земля посылает ему свежие пирожные.
Когда император Траян находился в Парфии за много дней пути от моря, <другой> Апиций послал ему свежих устриц, которые он сам искусно упаковал. Траяну повезло тут больше, нежели Никомеду, царю Вифинии, пожелавшему анчоуса (он тоже был вдалеке от моря), ибо повар подал ему вместо афюй другое с виду похожее блюдо. Ведь у комического поэта Евфрона повар говорит:
''А. Учитель мой был Сотерид, что услужил однажды Никомеду.
Царь удален был на двенадцать дней пути от моря,
и захотел он афюй вдруг отведать посреди зимы.
И Сотерид, клянусь Зевесом, ублажил царя,
так что вскричали все от удивленья.
Б. Но как возможно это?
А. Взяв репу молодую, нарезал ломтики потоньше он и подлинней,
придав им рыбий вид, потом их отварил, полил обильно маслом,
посолил, рассыпал сверху сорок зерен мака:
и царское исполнил он желанье в земле далекой скифов.
И царь, отведав репы, хвалил своим друзьям вкус афюй.
Поэт и повар схожи тем, что оба мыслят головою''.
Архилох, поэт с Пароса, говорит о некоем Перикле, что он врывался на пир без приглашения, ''как миконец''. Кажется, миконцы прославились алчностью и скупердяйством, так как они были нищие и жили на бедном острове. <8> Во всяком случае, жадного Исхомаха Кратин называет миконцем: ''Как, сыном будучи миконца Исхомаха, сумел бы ты стать щедрым?'' - Добрый муж я, пришел к хорошим людям на обед. Ибо общее все у друзей.
''…. выпиваешь ты море вина,
не разбавив водой и бесплатно;
и без зова приходишь притом,
словно ты близкий друг;
Довело твое брюхо тебя
потерять всякий стыд''.
Комик Евбул говорит где–то:
''Среди гостей, к обеду приглашенных,
есть два непобедимых, Филократ и — Филократ!
Его я одного за двух считаю сильных, нет, за трех.
Однажды, говорят, позвал его обедать друг,
предупредивший, чтобы он явился,
как тень часов локтей отмерит двадцать.
Так прямо на рассвете он начал отмерять,
едва лишь встало солнце и как зашло за два,
он на обед пришел, сказав, что опоздал чуть–чуть,
по делу задержавшись, хотя была заря''.
''Кто сумел опоздать на бесплатный обед, тот, считай, очень быстро покинет и пост свой в бою'', говорится у комика Амфида. А Хрисипп: ''Бесплатно выпить ты не упускай''. Или: ''Бесплатным кубком не пренебрегай никак, иначе пострадаешь''. Антифан говорит: ''Вести жизнь вышних значит пировать, не тратя средств своих, не думая о плате''. И еще: ''Счастливчик я! Удел мой — способа искать всегда, чтоб ухватить кусочек челюстями''.
Эти шутки я принес из дому на пир, тщательно их отрепетировав, чтобы иметь наготове свой вклад. ''Ведь мы, певцы, без дыма предлагаем жертву''. Обычай вкушать пищу в одиночестве был неведом у древних. Антифан: ''Ты ешь один: уже я оскорблен тобою''. Амейпсий: ''Будь проклят ты, вкуситель одинокий пищи, ты, ворюга''.
О ЖИЗНИ ГЕРОЕВ У ГОМЕРА.
Гомер видел, что умеренность есть первая и наиболее свойственная молодежи добродетель, гармонично объединяющая все хорошее, и поскольку поэт хотел внедрить ее в юношей полностью и без остатка, так чтобы они тратили свой досуг и усердие на прекрасные дела и были полезными друг другу, проявляя взаимную щедрость, он сделал жизнь своих героев простой и неприхотливой. Ибо он считал, что раз страсти и наслаждения вошли в большую силу и особенно укоренилась охота до еды и питья, то люди, скромные в быту, воздержны и во всем остальном. Поэтому он приписал невзыскательный образ жизни всем: и царям, и подданным, и молодым, и старикам. Например: "Тесаный стол был придвинут; почтенная ключница хлеб принесла и пред ним положила''; ''Взяв с мясом дощечки, их кравчий поставил пред ними''. <9> Мясо это было обычно жареной говядиной. Никогда Гомер не кормит своих витязей чем–то другим, будь они на празднике, на свадьбе или на каком другом сборище, хотя он часто изображает Агамемнона, задающего пир вождям, однако, там не встретишь ни кушаний, завернутых в фиговые листья, ни редких лакомств вроде молочных и медовых печений, которые в его поэмах подают как отборные деликатесы царям, а увидишь только яства, прибавляющие сил телу и душе. И после поединка <Аякса с Гектором> Агамемнон вознаградил Аякса хребтом быка. И Нестора, уже старца, и Феникса поэт наделяет жареным мясом, имея в виду удержать нас от буйных страстей. И Алкиной, склонный к роскошной жизни, угощая превзошедших всех роскошью феаков и принимая у себя чужестранца Одиссея, показывает ему великолепное обустройство дома и сада и потом подает гостю ту же простую пищу. И Менелай, празднующий свадьбы своих детей <Мегапенфа и Гермионы> как раз во время визита к нему Телемаха, ''жареный бычий хребет перед ними поставил: подали его ему в виде почетного дара''. И Нестор, хотя царствовал и имел и имел много подданных, приносил у моря в жертву Посейдону быков руками самых любимых и родных детей, увещевая их следующими словами: ''В поле за телкой пусть кто–то средь вас устремится'' и так далее. Ибо жертвоприношение, совершенное преданными и близкими людьми, наиболее священно и приятно богам. Даже женихи при всей их наглости и страсти к наслаждениям, не едят в поэме ни рыбы, ни птицы, ни медового печенья, ибо поэт решительно умалчивает об ухищрениях кулинарного искусства, о яствах, которые Менандр называет возбуждающими похоть и которые у многих авторов упоминаются словом lastaurokakabos (как Хрисипп говорит в работе "О наслаждении и красоте"); приготовить их сложно.
Приам у поэта также бранит своих сыновей за то, что они истребляют скот вопреки закону: ''Грабите вы и ягнят, и козлят у себя же в отчизне''. Филохор же пишет, что и в Афинах запрещалось пробовать мясо еще ни разу неостриженного ягненка, когда там случался недород овец. Хотя Гомер называет Геллеспонт изобилующим рыбой и изображает феаков искуснейшими мореходами, хотя он знает, что многие гавани Итаки и немало соседних с ней островов кишат рыбой и дикой птицей и, кроме того, считает рыбный промысел весьма прибыльным делом, он тем не менее никогда никого <из воителей> не показывает вкушающим рыбу. И фруктов у него не подают на стол, хотя их было большое количество и они не переводились круглый год, как он сам превосходно сказал: ''груша за грушей'' и так далее. Еще у Гомера не носят венков, не пользуются благовониями и не воскуривают ладан, напротив, его герои чужды всему этому и выбирают прежде всего свободу и независимость. Даже боги у него питаются лишь нектаром и амвросией, а люди воздают им почести, не применяя смолы, мирры, венков и другой схожей роскоши. И даже простую пищу они не поглощают жадно, ибо словно хороший врач поэт запрещает им насыщаться до отвала, говоря: ''Голод едой и питьем утолили''. Насытившись, одни мужи занимаются атлетическими упражнениями, забавляясь диском, и игрой готовя себя к серьезным трудам, тогда как другие слушают кифаредов, повествующих о деяниях героев в мелодии и рифме. <10> Неудивительно, что люди, воспитанные подобным образом, сохраняют в целости и телесные, и душевные силы. Чтобы продемонстрировать, насколько здорова, благотворна и популярна умеренная жизнь, он изображает мудрейшего из людей Нестора подносящим вино раненному в правое плечо врачу Махаону, хотя Нестор страшно не любил волноваться, а вино он предлагает приамнейское, которое, мы знаем, было густое и многопитательное, и предлагает не как ''от жажды лекарство'', но скорее как угощение; во всяком случае, хотя Махаон уже принял, Нестор от него не отстает, говоря: ''Присядь же и выпей''. Затем он очищает козий сыр и добавляет в вино луковицу в качестве приправы и для увеличения объема. Однако, в другом месте Гомер говорит, что вино ослабляет и убавляет силу мышц. Гекуба, надеясь удержать Гектора в городе до завтрашнего дня, приглашает сына совершить возлияние и выпить, думая развеселить его. Но он отказывается и идет продолжать бой. Она настойчиво хвалит вино, но он не соглашается, хотя и тяжело дышит при ходьбе. Она умоляет его совершить возлияние и выпить, но Гектор считает это нечестием, так как он покрыт кровью. Все же Гомер признает пользу вина в разумных пределах, говоря, что тот, кто пьет неумеренно, вредит себе. Он также знает, что вино смешивают с водой, причем в различных пропорциях и повседневно, иначе Ахиллес не распорядился бы "чашу разбавить с чистейшим вином". Возможно, поэт не знал, что вино очень легко уносится через поры, если человек плотно не поел, что хорошо известно врачам: в любом случае для больных, страдающих перебоями в сердце, они смачивают хлеб в вине с целью удержать внутри лекарство. Нестор, однако, дает Махаону вино с ячменем и сыром, и Одиссей говорит о пользе соединения вина с пищей: ''Плотно поевший и выпивший муж в состояньи весь день заниматься войною''. Бражника поэт наделяет эпитетом ''с наслаждением пьющий'' и говорит еще: ''Бочки с приятным и старым вином там стояли''.
Гомер изображает молодых девушек и женщин, купающих гостей, очевидно считая, что если люди ведут честную и непорочную жизнь, то женщины не воспылают к ним жестокой страстью. Так водилось в древности: по крайней мере, дочери Кокала мыли прибывшего в Сицилию Миноса словно следуя древнему обычаю.
Обличая пьянство, поэт описывает великорослого циклопа, погубленного после выпивки низеньким человеком, рисует гибель кентавра Эвритиона и превращает в львов и волков гостей Кирки по причине их страсти к наслаждениям, тогда как Одиссей спасся благодаря тому, что последовал совету Гермеса. Но предавшегося вину и роскоши Эльпенора он низвергает с крыши. И Антиной, тот самый, который говорит Одиссею: ''Сладким вином разум твой отуманен'', сам не воздерживался от чаши и так и погиб с нею в руке. Гомер изображает хмельных эллинов при отплытии (из Трои); поэтому они перессорились и пропали. <11> Он также рассказывает, как у Энея, наиболее искусного в совете среди троянцев, на пиру развязался язык, и он грозился в пьяном угаре, что выдержит бой с Ахиллесом: кончилось это тем, что он едва не лишился жизни. И Агамемнон где–то говорит о себе: ''Грешен я: демон меня ль надоумил, напился ль вина я, иль боги мне вред причинили'', уравнивая тем самым пьянство с безумием. И Ахиллес, браня Агамемнона, говорит: ''О винопийца со взором собачьим''.
Когда употребляют выражение "фессалийская смышленость", то имеют в виду софиста из Фессалии, и Афиней, возможно, намекает на древнюю поговорку. — Что касается пищи, то герои Гомера ели сначала α̉κράτισμα, или завтрак, который у поэта именуется 'άριστον. Об 'άριστον он упоминает однажды в "Одиссее": ''Вставши, огонь развели Одиссей и пастух богоравный, затем приготовили завтрак''. И однажды в "Илиаде": ''Взявшись за дело, они приготовили завтрак''. Утреннюю пищу он называет 'έμβρωμα, а мы α̉κρατισμόν, так как мы едим только куски хлеба, смоченные в несмешанном ('άκρατος) вине. Так Антифан [следует гомеровскому написанию 'άριστον]: ''Пока готовит повар завтрак'', и тут же: ''Со мной разделишь завтрак?''. Канфар также [отождествляет 'άριστον и α̉κρατισμόν]: ''А. Давай позавтракаем здесь. Б. Нет, поедим у Истма''. Аристомен: ''Чуть–чуть позавтракаю здесь, потом пойду назад, два–три разочка хлебом закусив''. Филемон же говорит, что у древних было четыре названия приема пищи: akratisma, ariston, hesperisma (вечерняя еда) и deipnon (обед). Вместо akratisma они говорили dianestismon (легкий завтрак), вместо ariston — deipnon, вместо hesperisma — dorpestos, вместо deipnon — epidorpis. У Эсхила можно найти четкий порядок, что за чем следует, в словах Паламеда: ''Назначил командиров войску я, и различать их научил и завтрак, и обед, и ужин, и когда пора кормить солдат''. Четвертая пища упоминается Гомером в следующих словах: ''Поужинай и приходи'', откуда кое–кто называет ее deilinon, который идет между нашими ariston и deipnon. Итак, ariston у Гомера едят рано утром, тогда как deipnon (ныне ariston) — в полдень, а dorpon — вечером. Может быть, deipnon и ariston у Гомера одно и то же, ибо он где–то сказал об утренней пище: ''Съев свой обед, они стали готовиться к битве'', то есть сразу же после восхода солнца приняв deipnon, они выходят сражаться.
У Гомера пируют сидя. Некоторые думают, что перед каждым обедающим стоял отдельный стол. В эпизоде с Ментесом ведь они утверждают, что ''тесаный стол'' придвинули ему, когда он пришел к Телемаху, хотя столы были уже расставлены. Но это ни о чем не говорит, так как возможно Афина обедала за одним столом с Телемахом. <12> В течение всего пира перед ними находились столы, полные угощений, как и теперь еще водится у многих варваров, ''набитые разными благами'', по выражению Анакреонта. После ухода гостей ''пищи немало, столы, да и кубки служанки убрали''. Необычно описание пира во дворце Менелая. Пообедав, гости разговаривают, затем моют руки и опять едят, потом, после плача, вспоминают про ужин. Мнение, что столы отодвигались, опровергается, кажется, в Илиаде: ''Поел он и выпил, но стол перед ним оставался''. Можно прочитать этот стих и так: ''Ел он и пил, пока стол перед ним оставался''. Противоречие объясняется обстоятельствами. Ибо разве приличествовало Ахиллесу, пребывающему тогда в трауре, ставить перед собой стол, словно для целого пира. Хлеба подавались в корзинах, но на обед было только жареное мясо. ''В жертву быка принеся, ни разочка Гомер не сготовил похлебки, мозгов не варил он, ни мяса вообще: потроха даже жарил. Настолько он был старомоден'', говорит Антифан.
Мясо делилось на одинаковые части, откуда он называет пиры ''равными'', так как никто не был ущемлен. Обеды именовались dàites от dateisthai, ''разделять'', причем вино распределялось, как и мясо, одинаковыми порциями: ''Меж тем равным пиром мы души себе усладили'' и ''Равных пиров, Ахиллес, у нас было в достатке''. Поэтому Зенодот был убежден, что ''равный'' пир означает ''хороший'' пир. Ведь если пища является необходимым благом для человека, то Гомер согласно Зенодоту называет пир ''равным'', используя расширенную форму слова (ε̉ίση от 'ίση), ибо первые люди, не избалованные изобилием пищи, набрасывались скопом, как только она появлялась, хватая и вырывая ее у владельцев, так что при беспорядках часто проливалась кровь. Отсюда и произошло, вероятно, слово atasthalia [грех, преступление], потому что среди веселья (thalia) люди впервые согрешили по отношению друг к другу. Когда же, благодаря Деметре у них стало всего много, они начали уделять каждому равную часть, и так у людей упорядочился и процесс ужина. Так же ''хлеб'', ''лепешка'', ''кубок'' понимались как равные порции. Это сложилось, когда люди практиковали честную раздачу. Итак, еда называлась dais от daiesthai, ''разделять'' (на одинаковые доли), а жарящий мясо - daitros, ''раздатчик'' (потому что он давал каждому равную часть). И поэт использует слово dais только по отношению к людям, к зверям — никогда. Зенодот же, несведущий в этимологии dais, пишет в своем издании Гомера: ''бросил тела их в добычу собакам и птицам для пира (dais)'', величая этим термином пищу для коршунов и других пернатых, хотя человек единственный, кто переходит от грубого насилия к честной дележке. <13> Отсюда только человеческая еда может быть dais, а часть есть то, что дается каждому. У Гомера пирующие не уносят домой ничего из остатков еды, но сами насытившись, покидают место обеда. Ключница забирает и сохраняет объедки, так чтобы если приедет странник, она могла бы что–нибудь ему дать.
Гомер изображает, как люди тех времен едят рыбу и птиц. В Тринакии, например, товарищи Одиссея ловили ''рыб, дичь и все, что попало, посредством изогнутых крючьев'', ибо несомненно крючья не были выкованы в Тринакии, но путники очевидно возили их с собой в плавании, так что они имели опыт и сноровку в рыбной ловле. Кроме того, поэт уподобляет товарищей Одиссея, схваченных Сциллой, рыбам, пойманным с помощью длинной палки и выброшенным на берег. Он больше понимает в рыбалке, чем авторы систематических поэм и трактатов о ней. Я имею в виду Кайкала Аргосского, Нумения Гераклейского, Панкрата Аркадского, Посидония Коринфского и Оппиана Киликийского, который родился незадолго до нас. Они писали об ужении рыбы в эпических стихах, тогда как в прозе сочиняли об этом Селевк из Тарса, Леонид Византийский и Агафокл из Атракия [в Фессалии]. Все же Гомер никогда не упоминает подобной пищи в связи с пирами, очевидно потому, что эти яства не считались подходящими для знатных героев. Не едят они и новорожденных жертвенных животных, но едят и рыбу, и устриц, хотя от устриц им немного пользы или удовольствия: ведь они лежат глубоко на дне моря, и за ними надо нырять, иначе не достанешь. ''Ловок поистине тот, кто прекрасно ныряет'', говорит он и продолжает: ''Многим бы он угодил, доставал если б устриц''.
Перед каждым пирующим у Гомера ставится чаша. Демодоку, по крайней мере, ставят корзину с едой, стол и чашу, ''чтобы пил он, как станет охота''. И юноши ''венчают кратеры вином'', то есть наполняют их до краев. Они поступают так, потому что считают это добрым предзнаменованием. Совершив обряд возлияния, юноши распределяют вино всем. Слово ''всем'' относится к людям, а не к чашам. Во всяком случае, Алкиной говорит Понтоною: ''Всех удовольствуй вином в мегароне''; и тот ''разлил всем вино, совершив возлиянье''.
Во время обеда храбрейших чествовали особо. Тидеид [Диомед] награждается мясом и полными кубками, а Аякс ''длиннейшим хребтом бесконечным''. То же самое получают и басилеи: ''бычий хребет перед ним был поставлен'', то есть перед Менелаем. И Агамемнон почитает Идоменея ''полной чашей'', а Сарпедон удостоен у ликийцев кроме полной чаши еще мясом и особым местом.
Выпивка за здоровье сопровождалась приветствием в виде рукопожатия. <14> Так, боги ''пили из чаш золотых и друг другу приветствия слали'', то есть давали один другому правую руку, так как они пили за здоровье друг друга. И кто–то [Одиссей] ''Пелида приветствовал'' вместа ''дал ему правую руку'', то есть, он выпил за его здоровье, держа чашу в правой руке. Они одаривали также частью своей собственной порции того, кто им угодил, как Одиссей отрезал для Демодока кусок хребта, который подали ему.
На пирах пользовались услугами танцовщиц и кифаредов, как женихи Пенелопы. Во дворце Менелая ''аэд пел божественный'' и кружились два акробата, поддерживая веселье: μολπή (веселье) вместо нашего παιδιά (игра). Аэды обладали некоторой рассудительностью и заменяли теперешних философов. Агамемнон, например, оставляет аэда охранять и наставлять Клитемнестру. Он должен был во–первых рассказами о честности других женщин внушать ей стремление соперничать с ними в добропорядочности, и во–вторых, приятными беседами отвлекать ее разум от низменных мыслей. Поэтому Эгисф совратил женщину не прежде, чем убил певца на пустынном острове. Сродни ему аэд, который поет по принуждению перед женихами и высказывает свое отвращение к соискателям руки Пенелопы. Вообще, можно сказать, что Гомер называет всех аэдов ''уважаемыми'' в глазах людей, ибо ''Муза их петь научила и племя певцов полюбила''. Демодок у феаков поет о любви Ареса и Афродиты, не одобряя их страсти и с целью удержать своих слушателей от запретных желаний, или еще потому, что он знал, что они были вскормлены в роскошной жизни и предлагал им для забавы то, что наиболее соответствовало их характеру. И Фений поет женихам о возвращении ахейцев не без намека. И Сирены поют Одиссею о наиболее отрадных для него вещах, демонстрируя осведомленность о близких ему предметах. ''Знаем мы все'', говорят они, ''что земля благодатная носит, знаем и прочее все, <что на ней происходит>''.
Танцы у Гомера исполняются в одних случаях акробатами, в других посредством игры в мяч. Игру с мячом придумала якобы Навсикая, если верить Агаллиде, ученой женщине с Коркиры, которая естественно хочет угодить соотечественнице. Но Дикеарх отдает это изобретение сикионцам, а Гиппас называет тут лакедемонян, родоначальников всех гимнастических упражнений. Навсикая же единственная из героинь, которую Гомер изображает играющей в мяч. Знаменитыми игроками в мяч были Демотел, брат Феокрита [или Феогнида], софиста с Хиоса, и некий Херефан. Последний, преследуя одного распутного юношу, не разговаривал с ним и не вступал в связь. Наконец, юноша сказал: "Херефан, если ты отстанешь от меня, я дам тебе все, что ты пожелаешь''. ''Да я тебя и знать не хочу'', сказал тот. ''Зачем тогда ты ходишь за мной?'', спросил юноша. На что Херефан: ''Мне приятно смотреть на тебя, хотя я не одобряю твоих нравов''.
Фолликул (похоже, вид мяча) был придуман Аттиком из Неаполя, педотрибом Помпея Магна, для физических упражнений. Игра же в мяч, называемая теперь α̉ρπαστόν, прежде называлась φαινίνδα, и я нахожу ее лучшей из всех. Игра в мяч требует большого усилия и весьма утомляет, так как приходится сильно вертеть шеей. Поэтому Антифан: ''Ох, проклятие, больно шее моей''. <15> Он описывает фенинду так:
''Он, мяч схватив, его подал со смехом,
кого–то избежал, кого–то оттолкнул,
кого–то на ноги поднял средь криков:
''вышел'', ''перелет'', ''взял'', ''выше'',
иль ''упал он'', ''в небо'', ''недолет'',
''отдай туда, где куча''.
Игра была названа фениндой или от того, что игроки говорили с мячом, или, согласно Юбе Мавретанскому, потому, что придумал ее педотриб Фенестий. И Антифан: ''К Фенестию в гимнасий ты пришел сыграть в фенинду''. Игроки в мяч заботились о гармоничности движений. Ведь Дамоксен говорит:
''В мяч играл юноша, коему было на
вид лет шестнадцать–семнадцать.
Прибыл он с Коса: сей остров рождает богов.
Когда б ни поймал, иль не бросил он мяч,
он всегда обращал взор на нас, занимавших места,
а мы восклицали все хором: ''О что за ритм,
что за скромность манер, как искусно!''.
Что б ни сказал он и что бы ни сделал, друзья,
он казался нам чудом красы. Ведь ни разу
не видел я прежде гармонии жестов другой и не слышал.
Мне стало бы дурно, останься я дольше:
не скрою, что я нездоров и теперь''.
Даже Ктесибию, философу из Халкиды, нравилось играть в мяч, и многие друзья царя Антигона раздевались, чтобы сразиться с ним. Лаконец Тимократ написал трактат об игре в мяч.
Но феаки у Гомера танцуют и без мяча. И они пляшут, ''часто сменяясь'', тогда как другие стоят рядом и производят шум указательными пальцами, откуда и взялся глагол ληκειν (щелкать, трещать). Знает поэт и о танцах в сопровождении пения. Ибо в то время как Демодок пел, "юноши в первом расцвете" плясали, а в "Изготовлении оружия" мальчик играл на кифаре, тогда как другие ''вкруг него прыгали с песней и пляской''. Здесь есть намек на стиль ''гипорхемы'', ставшей популярной в эпоху Ксенодема и Пиндара. Этот вид танца подражает действиям, которые можно пересказать словами. Ксенофонт прекрасно описывает его в ''Анабасисе'', став ему зрителем на обеде у фракийца Севфа. Он говорит: "Когда совершили возлияния и спели пеан, первыми поднялись фракийцы и сплясали в вооружении под звуки флейты. Они прыгали высоко и легко размахивая ножами. Под конец один ударил другого и зрители подумали, что он получил смертельный удар. Он упал настолько артистично, что все присутствующие пафлагонцы громко вскрикнули. Затем первый танцор снял доспехи с ''убитого'' и удалился, распевая победную песнь, пока другие фракийцы уносили павшего словно мертвого, хотя он нисколько не пострадал. Потом поднялись энианы и магнеты, которые исполнили так называемую карпею. Танцевали ее так. Один исполнитель кладет около себя оружие и затем начинает сеять и пахать, часто оглядываясь кругом будто в страхе. Разбойник приближается, и как только первый танцор видит его, он хватает оружие и сражается за своего быка под звук флейты. <16> Наконец, разбойник связывает противника и уводит быка, но иногда и пахарь одолевает разбойника, связывает ему руки за спиной и гонит его бок о бок с быком''. Еще один исполнитель у Ксенофонта танцевал ''перса'', хлопая легкими щитами и попеременно приседая и вставая. Все это он делал в ритм, под аккомпанемент флейты. Он описывает и аркадян, которые поднялись в полном вооружении и прошли военным шагом в такт флейты, ловко приспосабливаясь к ритму танца.
Гомеровские герои пользовались и флейтами, и свирелями. Агамемнон, например, слышит "звук флейт и свирелей". Он не вводит их на пирах, но в "Изготовлении оружия'' упоминает флейты на брачном торжестве. И флейтистами он делает варваров: ведь у троянцев раздался "звук флейт и свирелей".
Они совершали возлияния под конец обеда Гермесу, а не Зевсу Исполнителю, как поздние эллины. Ибо Гермес считался покровителем сна. Жертвуют они ему с возлиянием и языки животных, оставшиеся от обеда, потому что он бог красноречия.
Знает Гомер и о разнообразии пищи, ибо он говорит о снеди ''всякого рода'' и яствах, которые едят ''Зевеса питомцы, цари''. Знаком он и со всей роскошью наших дней. Так, из человеческих жилищ наиболее великолепным был дворец Менелая, обстановкой и блеском похожий на чертог одного иберийского царя, о котором Полибий говорит, что он соперничал роскошью с феаками, если не считать золотых и серебряных кратеров, наполненных ячменным вином и стоявших внутри дома. А при описании жилища Калипсо Гомер заставляет изумляться Гермеса.
Преданность наслаждениям демонстрирует у него жизнь феаков, ''ибо всегда по душе нам и пир, и кифара'', [говорят они о себе] … эти стихи, говорит Эратосфен, написаны так: ''Что до меня, то скажу я, что нет удовольствия слаще, чем зрелище царства веселья и немощи зла и где гости за пиром внимают аэду'', подразумевая под немощным злом несусветную глупость. Ибо феаки не могли быть безумны, поскольку, как говорит Навсикая, боги любили их.
Женихи у Гомера забавлялись, "камешки меча, присев пред дверями". Конечно, они не могли научиться этой игре от знаменитого Диодора или Феодора, или митиленца Леонта, чьим предком был афинянин, и которого, согласно Фению, никто не сумел обыграть. Апион Александрийский говорит, что он даже слышал от итакийца Ктесона ее описание. "Женихов", говорит он, ''насчитывалось сто восемь человек, и они разделили сто восемь камешков на две равные части, так что согласно числу самих игроков, с каждой стороны было по пятьдесят четыре камешка. Между сторонами было оставлено небольшое пространство, а посередине этого пространства, они установили один камешек, названный ими Пенелопой и служивший целью для бросков другими камешками. <17> Затем игроки тянули жребий, и кто вытаскивал первый, тот метил в цель. Если игрок попадал и проталкивал ''Пенелопу'' вперед, он передвигал свою фишку на место, занимаемое прежде ''Пенелопой''; затем, снова поставив ''Пенелопу'', пытался попасть в нее своей фишкой со второй позиции. Если он попадал в нее, не задев фишку другого игрока, то побеждал в игре и увеличивал свои шансы на брак с супругой Одиссея. Эвримах, одержал наибольшее число побед и считался первым претендентом". Поэтому, вследствие изнеженной жизни руки у женихов были настолько вялые, что они не могли даже чуть–чуть натянуть тетиву лука. И даже прислужники их предавались роскоши.
Большое внимание Гомер уделяет запаху благовоний. ''Когда же на медный их пол проливали Зевесова дома, то шел аромат до земли и до неба''. Гомер также знает и о богато украшенных ложах: одно из них Арета велит постелить для Одиссея, да и Нестор хвалится Телемаху, что у него их вдоволь.
Некоторые другие поэты переносили иногда сумасбродство и легкомыслие своей эпохи во времена Троянской войны. Эсхил, например, изображает пьянствующих эллинов, которые допились до того, что даже разбили друг другу о головы ночные горшки. Он говорит:
''Вот негодяй тот, в меня запустивший
нелепый снаряд, премерзейший горшок,
и он не промазал, попал он мне в лоб,
горшок разлетелся в куски,
и носом почуял я сразу,
что пахло совсем не духами''.
И Софокл говорит в ''Сотрапезнике ахейцев'':
''Гневом пылая, он бросил премерзкий горшок,
и попал он мне в лоб, и разбился совсем
не с бальзамом сосуд: поражен я был вонью''.
Эвполид упрекает того, кто первый ввел слово ''ночной горшок'':
''АЛКИВИАД. Терпеть не могу их спартанских привычек,
и я бы купил сковородку.
Б. Множество женщин, по–моему, нынче занялися блудом.
АЛК…… кто же придумал винище лакать рано утром?
Б. Сильно ты нас развратил, предаваясь распутству.
АЛК. А кто же крикнул: ''раб, ночной горшок!'' в застолье первым?''.
Б. Мудро с твоей стороны, Паламеда достойно''.
Но у Гомера знатные благопристойно обедают в палатке у Агамемнона, и хотя в "Одиссее" Ахиллес и Одиссей бранятся, а Агамемнон "втайне обрадован'' их ссорой, все же их распри полезны, раз они спорили о том, брать Илион хитростью или с битвы. Даже пьянствующие женихи у Гомера не ведут себя так безобразно, как персонажи Софокла и Эсхила, разве что один из них бросил в Одиссея бычью ногу.
Во время пира герои сидят, а не возлежат. Восседали иногда и при дворе царя Александра, согласно Дурису. Однажды, угощая почти шесть тысяч командиров, он рассадил их на серебряных стульях и ложах, постелив пурпурные плащи. <18> Гегесандр же говорит, что в Македонии не было в обычае возлежать за обедом кому–либо, если он не убил копьем дикого кабана без помощи охотничьей сети. До тех пор они должны были есть сидя. Кассандр в возрасте тридцати пяти лет продолжал сидеть за едой рядом со своим отцом, так как не мог совершить этого подвига, хотя был храбрым и хорошим охотником.
Итак, Гомер благопристойно вводит своих героев, которые едят на пирах исключительно одно мясо. Более того, они его сами себе готовили, и не смешно и не стыдно видеть их за этим занятием. Они вовсю практиковали самообслуживание и по словам Хрисиппа гордились тут своей сноровкой.
Одиссей, к примеру, утверждает, что он искусен как никто в разрезании мяса и колке дров. И в "Посольстве" Патрокл и Ахиллес устраивают все. И когда Менелай празднует свадьбы своих детей, новобрачный Мегапенф разливает вино. Теперь же мы настолько выродились, что возлежим на пирах. Лишь недавно были введены и общественные бани, причем вначале их запрещали открывать внутри пределов города. О вреде бань не молчит Антифан:
''Пусть сгинет купальня!
Меня она чуть не сгубила.
Я чуть не сварился, как мясо.
Ведь словно содрали мне кожу.
Свирепа водичка!''
Гермипп:
''Я Зевсом клянуся, не должен муж добрый
вином напиваться и мыться в купальне, как ты''
Возросло число не только поваров, но и парфюмеров, так что никто не удовлетворился бы ''даже ныряньем в помаду'', говоря словами Алексида. Процветают также искусства приготовления сладостей и того, что относится к области любовных утех, и изобрели даже губки, которые подкладывают вниз, и это якобы способствует частоте половых сношений. По словам Феофраста существуют средства настолько возбуждающие, что хватает на семьдесят совокуплений, и под конец извергнется кровь. А по свидетельству Филарха среди даров, которые индийский царь Сандрокотт прислал Селевку, были возбудители настолько сильные, что, если их клали под ноги любовникам, те становились похотливыми, как птицы, а у других совокупляющихся, напротив, ничего не выходило. Даже музыка нынче испортилась, а извращения в одежде и обуви достигли крайнего предела.
Но Гомер, хотя он и знал о существовании благовоний, нигде не изображает своих героев умащенными ими, за исключением когда он описывает Париса, говоря: "светлый красою". Также и Афродита ''лицо очищает красою". Далее, он не представляет никого с надетым венком, хотя из одной метафоры видно, что они ему были известны: ''Остров вокруг бесконечного моря подобно венку протянулся''. И ''сплошь пред тобою венец жаркой брани пылает''. Еще можно заметить, что в "Одиссее" моют руки перед едой, тогда как в "Илиаде" не моют. Это потому, что в "Одиссее", где люди наслаждаются благами мира, жизнь нетороплива, и они холят свои тела ваннами и омовениями. <19> По той же причине в ''Одиссее'' играют в кости, танцуют и забавляются мячом. Геродот неверно говорит, что игры были изобретены в царствование Атиса, когда свирепствовал голод, ибо героический век предшествовал его времени. В "Илиаде" же все только и знай кричат: ''Слушай, Войны дочь, призыв боевой, наступление брани''. Аристоник Каристский, игрок в мяч у Александра, получил афинское гражданство за свое искусство, и ему поставили статую. Ибо в поздние времена эллины стали больше ценить низкие ремесла, нежели работу мысли. Гестиейцы и ореоты, к примеру, воздвигли в театре медную статую фокусника Феодора, с игорным камешком в руке. Аналогично милетцы почтили кифариста Архелая. В Фивах нет статуи Пиндара, зато есть памятник певцу Клеону с надписью:
''Вот сын Пифея, Клеон, Фив аэд,
превзошедший любого, кто жил на земле,
урожаем венков. Его слава достигла небес.
Так прощай же, Клеон, ты навеки прославил свой край''.
Согласно Полемону, когда Александр разрушил Фивы до основания … один беженец положил деньги в углубление плаща этой статуи, когда же город отстроили, он вернулся и нашел их в целости и сохранности, хотя прошло тридцать лет. Гегесандр рассказывает, что сочинитель мимов Геродот и танцор Архелай пользовались наибольшим уважением у царя Антиоха. Отец же последнего, тоже Антиох, включил сыновей флейтиста Сострата в число своих телохранителей.
И эллины и римляне удивлялись бродячему фокуснику Матрею из Александрии, который утверждал, что он держал зверя, пожравшего самого себя, так что даже теперь спорят, что это был за зверь. Он также сочинял апории вроде аристотелевых и читал их на публике: "Почему солнце спускается, но не ныряет?" или "Почему губки вместе пьют, но не пьянеют?" или "Почему тетрадрахмы обмениваются, но не сердятся?" Афиняне же предоставили кукольнику Потину сцену, на которой боговдохновлялись Еврипид и современные ему поэты. Они даже воздвигли статую <жонглера> Эвриклида в театре в одном ряду с изображениями Эсхила и его соперников. Восхищались также фокусником Ксенофонтом. Тот оставил после себя ученика Кратисфена из Флиунта, который зажигал самопроизвольный огонь и изобрел множеством других магических трюков, сбивающих людей с толку. На него походил фокусник Нимфодор, который, испытав обиду от регийцев, как рассказывает Дурис, первым высмеял их за трусость. А клоун Эвдик прославился, подражая борцам и кулачным бойцам, согласно Аристоксену. <20> Тот же Аристоксен говорит, что Стратоном из Тарента восхищались за подражание жанру дифирамбов, а италиец Энон ценился за пародирование пения под кифару. Последний изображал свистящего Циклопа и потерпевшего кораблекрушение Одиссея, коверкающего слова. А Диопиф Локрийский, согласно Фанодему, появлялся в Фивах, подпоясавшись пузырями, наполненными молоком и вином, и выжимал содержимое, говоря, что изрыгает его изо рта. Схожим фокусом прославился также лицедей Ноэмон. Знаменитые фигляры находились и при дворе Александра — Скимн Тарентинский, Филистид Сиракузский и Гераклид Митиленский. Известными клоунами были Кефисодор и Панталеон, а Ксенофонт <в ''Пире''> упоминает шута Филиппа.
ГРАНИЦА. Афиней называет Рим "жилищем мира" и говорит, что не ошибется тот, кто назовет Рим миниатюрной вселенной — и правда, там можно увидеть общины со всех городов мира. Большинство из них он упоминает с характеризующими их эпитетами, например, "золотая Александрия", "прекрасная Антиохия", "блестящая Никомедия", и еще ''самый лучистый из всех городов, кои созданы Зевсом'', я говорю об Афинах. Дня не хватило бы мне передать названия всех городов, которые перечисляет он, нет, даже всех дней в году не будет достаточно: столько городов вмещает в себя небесный Рим. Ибо все народы живут там совокупно каппадокийцы, скифы, понтийцы и множество других. И все эти народы ойкумены объединил философ–танцор нашего времени Мемфис, говорит Афиней, забавно сравнив движения его тела с древнейшим и наиболее царственным из городов <Египта>. О нем Вакхилид: ''Мемфис, свободный от бури, и Нил, тростниками заросший…''.''Мемфис'' объясняет природу пифагорейской философии лучше учителей красноречия, без слов толкуя ее доктрины.
Первым этот так называемый "трагический танец" в стиле ''Мемфиса'' ввел александриец Бафилл, который по словам Селевка плясал в пантомиме. Аристоник рассказывает, что этот самый Бафилл вместе с Пиладом, написавшем трактат о пляске, разработал италийский стиль танца отдельно от других видов — комического кордака, трагической эммелии и сатирической сикинниды (откуда сатиры зовутся также сикиннистами) — который придумал один варвар по имени Сикинн. Другие говорят, что Сикинн был критянин. У Пилада танец был торжественный, выражающий страсть и многоликость, а у Бафилла — более веселый, род гипорхемы. Софокл мало того что был красив в юности, в детстве достиг больших успехов в танце и музыке под руководством Лампра. После битвы при Саламине он плясал под звуки лиры вокруг трофея, обнаженный и натертый маслом. Другие утверждают, что он плясал в плаще. А когда он давал "Фамирис", то сам играл на кифаре. Он также весьма искусно играл в мяч, когда писал "Навсикаю". Даже мудрый Сократ любил ''мемфис'', часто с удивлением смотрел на его исполнение, согласно Ксенофонту, и говорил своим знакомым, что танец есть упражнение для всех членов. <21> Ибо люди обычно употребляют слово ''танец'', имея в виду физическое движение тела. Так, Анакреон: ''С кудрями пышными дочери Зевса плясали проворно''. А Ион: ''С внезапности сердце его заплясало живее''.
Гермипп сообщает, что Феофраст обычно появлялся в Школе в урочный час, изысканно одетый, и, усевшись, давал полную волю каждому движению и жесту, когда говорил. Однажды, изображая обжору, он высунул язык и облизал губы. — Люди прошлого заботились о приличии в одежде и высмеивали нерях. Древние вообще придавали умению одеваться большое значение, а кто не умел, те подвергались едким насмешкам. Так, Платон в "Теэтете" говорит о людях, ''которые умели быстро и сообразительно услужить, но не знали, как набросить себе плащ на плечи слева направо и не находили нужных слов, чтобы правильно спеть о богах и о человеческом счастье''. Сапфо издевается над Андромедой: ''Что за простушка прельстила тебя? невдомек ей, как рубищ своих стянуть с ног''. Филетер: ''Ноги прикрой! Да и плащ опусти, бедный мой, и коленок не кажь, иль сочтут, что живешь ты в деревне''. Гермипп говорит, что хиосец Феокрит порицал привычку Анаксимена неопрятно одеваться. И Каллистрат, ученик Аристофана, в своей книге бранит Аристарха за то же, так как даже аккуратность в одежде отличает культурного человека. Поэтому Алексид говорит:
''Одно я сочту грубиянством:
развязно шагать среди улиц;
ведь можно идти и изящно.
За это не надо платить,
и нужды нет почет воздавать никому,
чтоб его получать от других.
С достоинством ходить — сама награда,
смотреть на это — радость,
и вообще, прекрасна жизнь.
Какой разумный муж себе откажет в этом?''
И Эсхил не только придумал превосходную и величавую одежду, облачаясь в которую соперничают [на Элевсинских мистериях] гиерофанты и дадухи, но также открыл многие танцевальные фигуры и распределил их хоревтам. Ведь Хамелеонт говорит, что Эсхил первый расположил хоры, не прибегая к услугам танцмейстеров, но наметив для себя элементы пляски, стал вообще заправлять всем спектаклем один, во всяком случае, кажется, в своих собственных пьесах. Ибо Аристофан (и у комических поэтов можно найти достоверные сведения о трагиках) заставляет Эсхила сказать о самом себе: ''Придал я виды обновленные хорам''. И
''Видал у Эсхила фригийцев,
к Приаму пришедших на помощь
для выкупа Гектора тела.
И было у них много жестов и поз:
они вытворяли их так, сяк и эдак''.
Танцмейстер Телесид (или Телест) тоже изобрел немало фигур для актеров, которые иллюстрировали смысл своей речи руками. <22> Филлид, музыкант с Делоса, говорит, что кифареды древности производили движения лицом, но больше ногами, подражая и солдатам, и хоревтам. Аристокл поэтому говорит, что Телест, танцор Эсхила, был настолько артистичен, что в трагедии "Семеро против Фив" он изобразил действие просто пляской. Говорят также, что древние поэты — Феспид, Пратин, Кратин и Фриних — назывались ''плясунами'', потому что они не только применяли хороводы для интерпретации своих пьес, но и оставив на время сочинительство, сами обучали танцам всех желающих.
Эсхил писал свои трагедии, когда пьянствовал, согласно Хамелеонту. Софокл, по крайней мере, бранится в его адрес, что если он и сочинял что путное, то бессознательно.
Народные танцы следующие: лаконский, трезенский, эпизефирский, критский, ионийский, мантинейский: их предпочитает Аристоксен по причине движения рук. Танец настолько ценился как искусство, что Пиндар называет Аполлона плясуном: ''Плясун, бог красы, Аполлон с необъятным колчаном''. И Гомер или кто–то из гомеридов говорит в гимне Аполлону: "С арфой в руках и со сладкой игрою шел Аполлон высоко и изящно''. А критянин Эвмел (или Арктин?) вводит Зевса как плясуна со словами: ''Родитель богов и людей танцевал в середине ''. Но Феофраст говорит, что Андрон, флейтист из Катаны, первым соразмерил движения тела с игрой на флейте, — отсюда "сицилийствовать" означало у древних ''плясать''. После него был Клеолад из Фив. Также прославились как танцоры Болб, упоминаемый Кратином и Каллием, и критянин Зенон, по словам Ктесия, весьма любимый Артаксерксом. Александр же в письме к Филоксену упоминает Феодора и Хрисиппа.
Сатирик Тимон Флиунтский называет Мусей птичьей клеткой, высмеивая тем самым философов, которые живут там и их кормят, как дорогостоящих птиц за решеткой:
''Много в стране, где племен изобилье,
в Египте, книжных червей объедается жирных:
спорят они без конца в птичьей клетке Мусея''.
….. пока эти застольные ораторы не прекратят словесного поноса. Ибо мне кажется, что, занедужив языком, они забыли даже пифийский оракул, записанный Хамелеонтом: ''Пред Псом двадцать дней и еще двадцать после бог Дионис пусть побудет врачом у тебя в оененном жилище''. Мнесифей из Афин также говорит, что пифийская жрица изрекла афинянам почитать врача Диониса. И Алкей, знаменитый митиленский поэт, говорит: ''Дай своим легким вина: ведь звезда завершает свой путь; пришло время тяжелой поры, и все жаждой страдает от жара''. И в другом месте: ''Давайте же пить, ведь звезда завершает свой путь''. И Эвполид говорит, что Каллий принуждается Протагором пить, чтобы ''мог он полегче дышать перед тем, как взойдет звезда Пса''. Но высыхают не только легкие: возможно, что и сердце в опасности. <23> Ведь и Антифан говорит:
''Что, ты скажи мне, есть жизнь?
И я бы ответил всем: влага.
Взгляни на деревья вблизи
многоводных потоков,
где влажно и ночью и днем:
они все поражают красою и ростом,
а те, что противятся водам,
живя среди жажды и в суши,
вконец погибают с корнями''.
После того как они побеседовали так о Сириусе, говорит Афиней, им подали выпить. Слово ''влага'' применительно и к вину. Антифан: ''Плотно поевшим еду смочить должно''. Эвбул: ''Сикон я, и мне б освежиться и пьяным напиться. Б. Ты пил? СИКОН ….. да, пил, клянусь Мендейским Зевсом!''
Глагол α̉ναπίπτειν имеет главным образом отношение к душе, так как применяется в значении ''приуныть'', "упасть духом". Так, Фукидид в первой книге: "…побежденные, они меньше всего падают духом". Но Кратин применяет это слово к гребцам: ''Всплеск сделай и откинься!" И Ксенофонт в "Экономике": ''Почему гребцы не мешают друг другу? Не потому ли, что они сидят правильными рядами, нагибаются вперед размеренно и назад размеренно?'' Но глаголом α̉νακεισθαι, "воздвигаться", мы говорим о статуях, откуда те, кто выражал им что–то лежащее, высмеивались. Так Дифил: ''Я же пока полежу (α̉νεκείμην)'', на что его обиженный товарищ отвечает: ''Ну и лежи (α̉νάκεισο)'' [т. е. как статуя]. Филиппид: ''и всегда на пирах возлежа рядом с ним'' и продолжает: ''Он, случаем, не статуи кормил?'' И κατακεισθαι (лежать), и κατακεκλίσθαι (возлечь) используются в "Пире" и у Ксенофонта, и у Платона. Алексид:
''Что за несчастье ложиться (κατακεισθαι)
пред самым обедом, если и сон не идет,
и понять нам нельзя, кто и что говорит:
мысли лишь о столе''.
Слово α̉νακεισθαι можно найти, хотя и редко, в следующих случаях: сатир у Софокла употребляет его, когда он охвачен страстью к Гераклу: ''Вскочил бы я ему лежащему (α̉νακειμένω) на шею!'' Аристотель в "Установлениях тирренцев": "Тирренцы пируют вместе с женщинами, лежа (α̉νακείμενοι) под одним плащом". Но у Феопомпа: ''Потом в триклинии лежали (κατακείμενοι) мы и пили, вопя друг другу песню Теламона, и было очень мило''. Филонид: ''Лежу (κατάκειμαι) я здесь, как видите, давно''. Еврипид в "Циклопе: ''Упал (α̉νέπεσε) он и лежал и тяжело хватал ртом воздух''. Алексид: ''Потом велел я ей бегом спуститься вниз и лечь (άναπεσεΐν) со мною рядом''.
Слова πάσασθαι и α̉πογεύσασθαι используются в значении ''отведать'' Например, Феникс говорит Ахиллесу: "не хотел я с другим в мегароне отведывать (πάσασθαι) пищи". И в другом месте: "они отведали (ε̉πάσαντο) утробы". <24> И Приам говорит Ахиллесу: "пищи чуть–чуть лишь я нынче отведал (πασάμην)", что было естественно для человека, пребывающего в скорби, ибо насытиться как следует ему не позволял траур. Поэтому тот, кто вообще не ел, тот ''голодный лежал и без пищи ('άπαστος). Относительно тех, кто наедается до отвала, Гомер никогда не употребляет слова πάσασθαι, но отмечая, что кто–то насытился, говорит: "когда же едою себя усладили", или "пищею голод прогнали". Но более поздние писатели используют πάσασθαι, обозначая также пресыщение. Каллимах: ''Скорее б себя я насытил (πασαίμην) рассказом''. Эратосфен: ''Мясо, охотой добытое ими, зажарили в золе они, затем съели (ε̉πάσαντο)''. — "Как дерево к дереву липнет", говорит фиванский лирический поэт [Пиндар].
ЕЩЕ О ЖИЗНИ ГЕРОЕВ.
Селевк говорит, что выражение Гомера δαιτα θάλειαν (добрый пир) означает на самом деле, вследствие перестановки букв, δίαιταν (образ жизни), тогда как производить δαιτα от δαίσασθαι (разделять) значит поступать против правил.
Каристий Пергамский пишет, что женщины с Коркиры еще и сегодня поют, играя в мяч. У Гомера также и женщины, и мужчины играют в мяч, а мужчины ритмично бросают диск и копье: ''Метанием диска и копий они наслаждались''. Ибо элемент наслаждения облегчает физическую нагрузку. Юноши также выходят на охоту и ловят различную добычу с целью подготовить себя к опасностям войны, и в результате они становились сильнее и крепче: ''Как башня сомкнулись они и на зверя наставили копья''. Они знакомы еще с разными видами купания, когда освежаются после трудов: они смягчают усталость в море, чтобы сбавить напряжение нервов, а мускулы расслабляют в ванне. Затем они натираются маслом, так чтобы их тела сохранили гибкость, когда высохнет вода. Например, герои, возвратившись из разведки, ''в море пот смыли с голеней, шеи и бедер''; освежившись же, ''еще в гладкотесанных кадках купались, потом шли обедать, оливковым маслом натершись''. Был и другой способ облегчить утомление, теплой влагой. ''Смешала она подогретую воду со свежей и мне поливала приятнейшей влагою голову, плечи''. Ибо ванны из–за того, что вода полностью закрывает поры в теле (словно когда кто–то бросает решето в воду), препятствуют выделению пота. Так объясняет Аристотель в своих "Физических проблемах", где он исследует, почему люди, покрытые потом, не потеют после того как они входят в горячую или холодную воду и до тех пор пока они снова не выйдут из ванны.
Пирующим героям подавали на стол и овощи. Что они знакомы с ними, ясно из слов: ''Дальше всего зеленела гряда, где посажены овощи были с любовью''. Кроме того, они ели и лук, хотя он источал нездоровый сок: ''впридачу добавила лук как приправу к напитку''. <25> Знают они и о фруктовых деревьях: ''Груша за грушею зреет, за смоквою смоква''. Отсюда Гомер дает эпитет ''прекрасный'' плодоносным деревьям: ''Растут там деревья прекрасные: яблони, груши, гранаты''. Но деревья для кораблестроения он отличает эпитетом ''высокий'': ''Где деревья вздымаются ввысь — черный тополь, ольха и сосна, достающая небо"'. Фруктами пользовались еще до Троянской войны. Тантал, например, не избавился от страсти к ним даже и после смерти, видя, что бог, который наложид на него кару, трясет перед ним аппетитным плодом (как пастухи погоняют ветками бессловесных животных), все же препятствуют ему насладиться им, когда он готов вот–вот схватить его. И Одиссей напоминает Лаэрту о том, как тот дал ему в детстве тринадцать груш.
Что они также ели рыбу, раскрывает Сарпедон, когда он сравнивает плен с ловлей большим неводом. Однако Эвбул говорит шутя, с комическим блеском:
''Где же Гомер заикнулся хотя б
об одном из ахеян, который ел рыбу?
Мяса никто не варил у него, только жарил.
Никто среди них даже глазом не видел гетеры,
но долгих они десять лет лишь бранились друг с другом.
Горек для них был поход, ибо бреши имели они,
уходя из–под Трои, пошире проломов,
чем в стенах зияли у града, который им взять довелося''.
И птицам герои не давали житья в воздухе, но ставили силки и сети, чтобы ловить дроздов и голубей. Они также упражнялись в стрельбе по птицам, привязывая голубку <за лапку> к корабельной мачте и поражая с расстояния из лука, как рассказано в "Погребальных играх". Но поэт умалчивает о пище из овощей, рыб и птиц, чтобы не намекать на обжорство, и еще потому, что неприлично для героев тратить время на приготовления к столу, ибо Гомер считает, что это унижает героические и богоподобные деяния. Но что они использовали вареное мясо, он обнаруживает в словах: ''Как в вскипевшем котле растопляется вепря жирнейшего сало''. Затем бычья нога, которой запустили в Одиссея, была вареной, ибо никто никогда не жарит бычью ногу. И стих "он взял и поставил пред ним всевозможные мяса" доказывает не только пестроту мясных блюд из птицы, свинины, козлятины, говядины, но и то, что способы их приготовления были разнообразными и искусными.
Так появились сицилийская и сибаритская кухни, а теперь еще и хиосская. Ибо в области поварского искусства мы имеем свидетельства о хиосцах не меньше, чем о других. Тимокл: ''Никто не готовил приятнейших блюд превосходней хиосцев''.
У Гомера не только молодые, но и старики вроде Феникса и Нестора спят с женщинами. Один Менелай ни с кем не сожительствует, потому что он организовал поход с целью возвратить свою законную супругу, которая была похищена.
<26> ''Старые вина, цветы новых песен'' хвалит Пиндар. Эвбул же говорит: ''Странный то случай, что старые вина по нраву гетерам, а старцев не любят они, выбирают юнцов''. Алексид повторяет точно те же слова, только говорит ''весьма'' вместо "всегда". Что касается действительно старого вина, то оно не только приятнее на вкус, но и полезнее для здоровья. Ибо во–первых оно помогает лучше переваривать пищу, во–вторых, оно составлено из более чистых частиц и легко усваивается, в-третьих, оно увеличивает телесную силу, в-четвертых, делает более красной кровь и дает ей более спокойный ток и, наконец, оно дарит безмятежный сон. Гомер хвалит то вино, которое можно в значительной степени смешать с водой, как у Марона, и старое вино можно больше смешивать, так как оно с годами становится крепче. Некоторые даже намекают, что полет Диониса в море намекает на то, что виноделие было известно уже давно. Ибо вино приятно, когда оно разбавлено морской водой. Гомер хвалит темное вино, которое он называет искрящимся. Ибо оно очень сильно действует и наиболее долго остается в организме. Феопомп говорит, что темное вино впервые появилось у хиосцев, и что они научились сажать и выращивать виноград у Дионисова сына Энопиона, который и заселил остров [Хиос], хиосцы же научили <виноградарству> других людей. Но белое вино — слабое и нежное, тогда как желтое вследствие своей сухости легче переваривается.
Относительно италийских вин Гален, который был в компании с Афинеем, говорит: "Фалернское достаточно созревает для питья через десять лет и хорошо от пятнадцати до двадцати лет, однако, перейдя этот предел вызывает головную боль и бьет по нервной системе. Известны два его сорта: сухое и сладковатое. Последнее становится сладковатым всякий раз когда южные ветры дуют при приближении сбора винограда, отчего оно получается темнее. Вино, изготовленное не при этих условиях, сухое и желтого цвета. Альбанское вино также двух сортов, один скорее сладкий, другой кислый. Оба достигают лучшего вкуса после пятнадцати лет. Соррентинское начинает хорошеть после двадцати пяти лет; так как ему недостает жира и оно очень рыхлое, то оно созревает долгое время, и даже когда созреет, полезно оно только для тех, кто пьет его постоянно. Вино из Регия, которое содержит больше жира, чем соррентинское, становится годным для питья после пятнадцати лет, как и привернское. Последнее тоньше регийского и меньше всего ударяет в голову. Сходно с привернским и формианское, но оно быстро созревает и жирнее других. Трифолийское поспевает медленнее, но раньше соррентинского. Статанское одно из лучших вин, похоже на фалернское, но легче и безвреднее. Тибуртинское тонкое, легко улетучивается и поспевает за десять лет выдержки, но с годами становится лучше. Лабиканское приятное и жирное на вкус; оно занимает место между фалернским и альбанским. Его можно пить самое раннее через десять лет. Гавранское и редкое, и превосходное, еще же крепкое и густое и содержит больше жира, чем пренестинское и тибуртинское. Марсийское очень острое и полезное для желудка. По соседству с Кумами, в Кампании, делается так называемое ульбанское [или ульканское]; легкое и готовое для питья после пяти лет. <27> Анконское доброе, жирное…… Буксентинское подобно кислому варианту альбанского, но целебно для желудка. Велитернское приятно на вкус и способствует пищеварению, но имеет особенность казаться смешанным с другим вином. Каленское легкое и полезнее для желудка, чем фалернское. Цекубское тоже благородное, но бьющее в голову и крепкое; оно поспевает только после многих лет. Фунданское крепкое, питательное, но ударяет в голову и в желудок — поэтому его редко пьют на пирах. Сабинское легче, чем все эти и готово для питья после срока от семи до пятнадцати лет. Сигнийское достигает годности за шесть лет, но становится гораздо лучше с годами. Номентанское поспевает быстро, и пригодно для питья после пяти лет; оно ни приятнее, ни тоньше. Сполетинское вино … приятно на вкус и имеет золотистый цвет. Эквийское [или капуанское] во многих отношениях сходно с соррентинским. Баринское очень острое и постоянно улучшается. Кавкинское тоже благородное и похоже на фалернское. Венефранское легкое и полезное для желудка. Требеллийское в Неаполе умеренное по крепости, вкусное и полезное для желудка. Эрбуланское сперва темное, но становится белым спустя немного лет; оно очень легкое и нежное. Массалийское прекрасно, но его очень немного; оно густое и плотное. Тарентинское, как и все вина этих широт, мягкое, не ударяет в голову, некрепкое, приятное и полезное для желудка. Мамертинское изготовляется вне Италии, в Сицилии, и называется иоталинским. Но оно приятное, легкое и крепкое".
Харет Митиленский говорит, что у индов почитается божество по имени Сороадей, и по–эллински оно переводится как ''винодел''.
Прелестный Антифан перечисляет где–то фирменные изюминки каждого города:
''Повар придет из Элиды, из Аргоса чан,
и Флиунт посылает вино, а Коринф — покрывала;
рыбу дает Сикион, Эгион отправляет флейтисток,
Сицилия — сыр и Афины — духи, из Беотии — угри''.
А у Гермиппа так:
''О расскажите мне, Музы, жилицы Олимпа,
что за дары Дионис, судоход виноцветного моря,
людям привез в корабле своем черном.
Сильфия стебли и шкуры быков из Кирены,
скомбров и рыбы засушенной тьму с Геллеспонта,
ребра говяжьи с зерном с фессалийского края;
еще от Ситалка лаконцам чесотку, притом от Пердикки
нагруженных ложью судов много–много.
Свиней сиракузцы привозят и сыр.
Коркирцев же видно владыка морей Посейдон
погубил в крутобоких триерах, раз раскололись
они на две части. А вот что идет с заграницы:
Египет нам шлет паруса и папирус, а Сирия — ладан,
прекраснейший Крит — кипарис для бессмертных,
ливийцев страна — в изобильи слоновую кость на продажу,
а Родос — изюм и сушеные смоквы, по сладости
словно увидел бы сон ты приятный.
С Эвбеи привозятся груши и овцы,
из Фригии — пленники в рабство,
аркадцы поставят наемных солдат,
а Пагасы — клейменых бандитов с рабами.
Блестящий миндаль как и желуди Зевса
дают пафлагонцы: они ''украшения пира''.
Мука из пшеницы и фиников грузы — товар финикийский,
ковры ж и подушки различных цветов — с Карфагена''.
Пиндар в Пифийской оде, посвященной Гиерону, говорит:
''С Тайгета привозят лаконского пса
для охоты, живейшего в беге.
Козы со Скира доятся всех лучше других.
И оружье из Арга, из Фив колесница,
в земле же прекрасных плодов, что в стране сицилийской,
найдешь ты искусной работы повозку''.
А Критий:
''Коттаб — продукт сицилийский главнейший:
в цель попадаем мы винною каплей.
Повозки, что сделаны в той же стране, наилучшие в мире
своей красотой расточительной траты.
Трон фессалийский суставам даст место, удобнее коего нет.
Подушки для ложа доставили славу Милету и Хиосу
также, Энопионову граду у моря.
Тирренский фиал золотой лучше всех, как и бронза тирренцев,
что дом украшает, какого бы ей ни придумали дела.
Буквы, хранители слов — финикийцев находка.
Первыми жители Фив с лошадьми колесницу скрепили,
карийцы, правители моря, суда грузовые пустили,
страна же воздвигшая славный трофей Марафона,
находчицей стала гончарного круга и дела гончарного тоже,
прекрасного дела: оно родилося от печи с землею
и стало в домашнем хозяйстве полезно''.
И действительно, аттическая керамика в большой цене. Однако Эвбул говорит о книдийских сосудах, сицилийских кастрюлях, мегарских бочонках. Антифан же:
''Горчица из Кипра, скамония сок
и милетский настурций, с Самофракии лук,
с Карфагена капуста, и сильфий с тимьяном
с Гиметта, еще майоран из Тенеда''.
Персидский царь пил только халибонийское вино, о котором Посидоний говорит, что его делают также в Дамаске, в Сирии, когда персы посадили там виноградники. На Иссе же, острове в Адриатике, говорит Агафархид, делают вино по вкусу лучше всех других. Хиосское и фасосское вина упоминаются Эпиликом: "С Хиоса вина и Фаса, процежены оба". И Антидот: ''Фасосского налей: едва загложет сердце, я выпью тут же, и оно как новое: Асклепий увлажнил''. Клеарх объясняет: ''Из Лесбоса вино, его Марон, кажись, сготовил сам''. ''Всего приятней с Лесбоса глоток вина'', говорит Алексид и продолжает: ''Винцо из Лесбоса и Фаса он хлещет весь остаток дня и чмокает притом''. Он же: ''Бог Бромий добр: освободил он с Лесбоса вино от пошлины для всех, кто б ввез его сюда, но если кто хоть чашу отошлет из Лесба, его имущества лишат мгновенно, коль поймают''. Эфипп:
''Люблю я с Лесбоса прамнийское вино … тьму капель вылакал я с пылом''. Антифан:
''Здесь под рукой хорошая закуска,
заманчивое очень фасосское вино и ленты с миррой.
Здесь же в изобильи горит огонь Киприды:
в беду попавших бросит Афродита''.
Эвбул:
''Возьми ты с Хиоса вино иль с Фаса,
иль старое лесбийское:
очищенный нектар оно''.
Он упоминает и псифийское вино:
''Он дал отведать мне псифийского вина,
приятного и чистого, когда я страждал,
а оно мне уксусом ударилося в грудь''.
А Анаксандрид: ''псифийского разбавленного хой''.
<29> Второму изданию комедии Аристофана ''Фесмофориазусы'' ("Женщины на празднующие Фесмофории") Деметрий Трезенский дал название ''Фесмофориазасы'' ("Женщины, справившие Фесмофории"). Там комик упоминает пепарефское вино:
''Запрет наложу на прамнийское я
вместе с хиосским вкупе,
фасосского выпить не дам,
пепарефского тоже: к любому вину,
что в нас страсть возбудит,
всякий доступ закрою''.
Эвбул: ''Левкадское вино тут под рукой, медовое, годится для питья''. Архестрат, автор сочинений о пирах:
''Затем по принятьи наполненной чаши в честь
Зевса Сотера нам следует выпить седого вина,
чьи влажнейшие кудри увенчаны белым букетом:
вину тому родина Лесб, омываемый морем.
Хвалю я библийское также вино со священной
земли финикийской, но все ж не равняю с другими его.
Ибо если впервые отведать его, не попробовав прежде,
сочтешь, что пахучей лесбийских оно, раз хранит аромат
свой немалое время, но вкусом гораздо бедней,
а из Лесба вино ты скорей за амврозию примешь.
Если какие–то там болтуны без мозгов меня
на смех поднимут и скажут, что средь вин приятнее
нету из фиников пойла, я обойду их вниманием вовсе.
С Фаса прекрасно вино, коль продержится годы.
Знакомы же мне и хвалю я побеги, чьи гроздья свисая
в других городах вырастают, и я не забыл их имен, впрочем,
им далеко до лесбийских, хотя и кому–то услада хвалить
те плоды, что дает его матерь–отчизна''.
Вино из финиковой пальмы упоминает Эфипп: ''Орехи, финики, гранаты и другие сласти: и вот вино из фиников готово''. И опять: ''С вином из фиников почал бочонок кто–то''. Ксенофонт также упоминает его в "Анабасисе". Кратин же упоминает мендейское:
''Словно увидел вино он мендейское спелое мельком,
и по пятам идя вслед, говорит: ''О что за нежное, чистое!
Хватит три четверти, если разбавить водою?''.
Гермипп где–то заставляет Диониса вспоминать:
''Выпив мендейского, вышние
мочатся в нежные ложа.
Что ж до магнетского сладкого
или фасосского с запахом яблок,
по мне они лучше всех вин далеко
кроме хийского разве,
что безупречно и лечит.
И есть еще кой–какое вино
и зовут его ''сочным'':
как приоткроешь кувшин,
вмиг повеет фиалкой оно,
гиацинтом и роз ароматом.
Запах священный весь дом
вдруг наполнит высокий:
впрямь и нектар и амвросия вместе.
Этот нектар пусть друзья мои пьют
на пиру изобильном, недруги будут
лакать лишь бурду с Пепарефа''.
Фений из Эреса говорит, что мендейцы окропляют виноградные грозди слабительным, отчего и вино приобретает соответствующее свойство.
Фемистокл получил в дар от персидского царя Лампсак на вино, Магнесию на хлеб, Миунт на приправы, Перкоту и Палескепсис на постели и одежду. <30> И царь приказал ему, как и Демарату, носить варварское платье,:дав ему Гамбрий на гардероб вдобавок к упомянутым городам при условии, чтобы он никогда не одевался по–эллински. И Кир Великий наградил своего друга Пифарха из Кизика семью городами, согласно вавилонянину Агафоклу — то были Педас, Олимпий, Акамантий, Тий, Скептра, Артипс и Тортира. "Но он'', говорит Агафокл, ''возгордясь и обезумев, собрал войско, чтобы стать тираном в своем отечестве. И кизикцы тут же выступили против него, поочередно встречая опасность". У лампсакцев почитается Приап, идентичный с Дионисом и имеющий прозвище "Дионис" так же как Фриамб и Дифирамб.
Митиленцы называют сладкое вино своей родины prodromus, другие protrоpus [''текущее из гроздьев без выжимания''].
Икарийское вино также удивительно, как говорит Амфид: ''В Фуриях масло, а в Геле бобы чечевицы, вино икарийское, фиги с Кимола''. На Икаре, говорит Эпархид, делается прамнийское вино. Оно ни сладкое, ни густое, но кислое, острое и чрезвычайно крепкое. Это тот сорт, который по словам Аристофана не нравился афинянам, когда, рассуждая об афинском народе, он говорит, что тому не по душе ни суровые, твердые поэты, ни приамнийские вина, сводящие брови и кишки, зато по сердцу напитки с нежным букетом и капающие нектаром. На Икаре, говорит Сем, есть скала, называемая Прамнийской, а рядом с ней находится гора, с которой течет это прамнийское вино, именуемое некоторыми ''лекарственным''. Прежде Икар назывался Ихтиоессой, так же, как Эхинады получили свое имя от морских ежей, мыс Сепий от гнили в окружающих водах, а Лагуссы от зайцев, и другие острова, Фикуссы и Лопадуссы названы по сходным причинам [от морских водорослей и устриц]. Виноград же с Прамнийской скалы на Икаре, говорит Эпархид, виноград, чужеземцы называют ''священным'', а жители Эноев ''Дионисиями''. Энои — город на острове [Икар]. Но Дидим говорит, что прамнийское вино ведет свое имя от винограда, называемого Прамниями; другие говорят, что называть так необходимо всякое темное вино, тогда как некоторые утверждают, что название это обязательно вообще для любого хорошего вина, сохраняющего свои качества, и что слово ''прамнии'' происходит от paramonion, ''продолжительный'', однако, еще его производят от praynonta, ''смягчающий душу'', и действительно, пьющие становятся ласковее. Амфид также хвалит вино из города Аканфа:
''А. Откуда родом ты? Скажи мне.
Б. Из Аканфа.
А. Тогда ответь–ка, вышних ради,
откуда грубость у тебя твоя?
ведь родом ты оттуда, где водится вино,
которому нет равных. Снаружи выражаешь
ты само название своей страны,
а нравами сограждан не блистаешь''.
Алексид упоминает коринфское вино как крепкое: ''Вино не наше было, из чужих краев, ведь то, что из Коринфа — пытка''. Он же упоминает и эвбейское: "Выпив эвбейского море". Архилох сравнивает наксосское с нектаром и говорит где–то: ''У меня на копье хлеб ячменный насажен, у меня на копье и вино из Исмара: я пью, прислонившись к оружью''. Страттид хвалит вино со Скиафа: ''Скиафское темное в смешанном виде журчанием путника пить призывает''. <31> Ахей же хвалит библийское: "Гостя он потчевал чашей библийского хмеля". Оно получило свое название от места [где производилось]. Филиллий говорит: ''Доставлю лесбийского с хиосским сочным, библийского, фасского также с мендейским: страдать после некому будет похмельем''. Эпихарм говорит, что его название происходит от каких–то Библинских гор. Но Арменид говорит, что Библийская область является частью Фракии под названием Антисар и Эзим. Фракия всегда славилась приятными винами, как и все соседние с ней регионы. ''В бухте стояли из Лемна суда с винным грузом'' [говорит Гомер]. Гиппий Регийский говорит, что виноград, называвшийся ''крученым'', был известен как библийский и что Поллид из Аргоса, который стал тираном Сиракуз, привез его из Италии. Поэтому сладкое вино, называемое у сицилийских греков поллидовым, должно быть и есть библийское.
ОРАКУЛ. Оракулом, по словам Афинея, бог произнес самопроизвольно:
''Пей же вино с изобильем осадков,
ведь ты не живешь в Анфедоне,
как ты не живешь и в священной Гипере,
где пил бы вино ты в очищенном виде''.
Был у трезенцев, как говорит в одной из своих ''Политий'' Аристотель, виноград, называемый анфедонским и гиперейским от неких Анфа и Гипера, как и альфефийский виноград называется от некоего Альфефия, потомка Алфея.
Алкман говорит где–то "нежарком вине, ароматном цветами"; происходящем с Пяти холмов, места в семи стадиях от Спарты. Есть также согласно Алкману вино из крепости Денфиад и из Энунта, и из Оногл и Стафм. Это места Питаны, в Лаконии. Так Алкман и говорит: ''С Энунтиады вино, иль оно с Денфиада, иль из Кариста, иль с Оноглиды, иль с Стафмитаны''. Что касается каристийского, то он имеет в виду место близ Аркадии. А эпитетом ''нежаркий'' он обозначает некипяченое вино, ибо там вина пили невареными.
В Капуе, говорит Полибий, делается превосходное вино ''анадендрит'' (древесное), которому нет равных. Алкифрон из Меандра говорит, что близ Эфеса есть горное село, именуемое прежде деревней Лето, а теперь Латорией от амазонки Латории: там делали прамнийское вино. Тимахид с Родоса упоминает родосское вино, которое он называет "поддельным" и говорит, что оно похоже на молодое. "Медовым" называется вино, которое кипятили. Полизел называет какое–то вино "настоящим домашним". Комик Платон окрестил "дымчатым" превосходное вино, производимое в Беневенте, городе Италии. Амфийским назвал какое–то дурное вино Сосикрат. Древние также пили жидкость из ароматов, называемую τρίμμα (пряничная). Феофраст в "Истории растений" говорит, что в Герее, в Аркадии, производят вино, которое лишает рассудка мужчин, но делает беременными женщин. В Керинии, в Ахайе, говорит Феофраст дальше, есть виноград, напиток от которого причиняет беременным женщинам выкидыш, и если они едят только гроздья, то все равно выкидывают. Трезенское вино, говорит он, делает пьющих бездетными. На Фасосе, говорит он, жители делают одно вино, которое усыпляет, и другое, вызывающее бессоницу.
<32> О приготовлении вина с ''букетом'' Фений из Эреса говорит: "К пятидесяти кувшинам молодого вина добавляется один кувшин морской воды, и получается α̉νθοσμία, или ''букет". И опять: ''Аνθοσμία выходит крепче с плодами новых виноградников''. И продолжает: ''Они топтали незрелые гроздья и сделали α̉νθοσμία''. Феофраст говорит, что на Фасосе вино, подаваемое в пританее, имеет удивительный аромат, поскольку оно особо приправлено. ''Ибо они помещают в винный сосуд пшеничное тесто, смешав его с медом, так что вино вместе с собственным запахом получает сладость от теста''. И дальше он говорит: "Если смешать крепкое и ароматное вино с вином мягким и не имеющим запаха, — например, с гераклейским или эритрейским, то одно доставляет нежность, а другое благоухание.
Надушенное вино упоминается у Посидиппа: ''Чудесны, желанны и ценны душистые вина''. И ''Гермес'' есть напиток у Страттида. Херей говорит, что в Вавилоне делают вино, известное как нектар. ''Так это правда, что вино разбавить надо не с одной водою, но и с шуткой''. — ''Из Дионисовых даров не должно отвергать ничто, и даже виноградную гроздинку'', говорит поэт с Кеоса.
Вино бывает белое, желтое и темное. Белое по природе тончайшее, мочегонное и горячительное, способствует пищеварению и ударяет в голову, ибо оно опьяняющее. Темное вино несладкое, очень питательное, терпкое. Но сладкие, и белое и желтое, наиболее питательны, поскольку смягчают пищевод и, сгущая телесную влагу, препятствуют головной боли. Действительно, природа сладкого вина дает возможность оставаться долгое время в областях, где распространена ипохондрия и вызывает слюнотечение, как пишут Диокл и Праксагор. Мнесифей же из Афин говорит: "Темное вино наиболее питательно, белое тончайшее и самое мочегонное, желтое — сухое и лучше всего способствует пищеварению". Вина, очень заботливо смешанные с морской водой, не причиняют головной боли, освобождают кишки, терзают желудок, вызывают вспучивания и помогают переваривать пищу. Примеры — миндийское и галикарнасское. Киник Менипп, во всяком случае, называет Минд "пьющим соленую воду". Вино с Коса также смешивается с морской водой, родосское тоже, но в меньшей степени, впрочем, много не имеет смысла: островитяне привыкли к застольям и не приемлют повседневную выпивку. Книдийское вино улучшает кровь, питательно, легко слабит, но при обильной выпивке расстраивает желудок. Лесбосское менее терпкое и более мочегонное. Самое приятное хиосское, особенно арузийское. Есть три сорта арузийского: один крепкий, другой скорее сладкий, и третий, по вкусу средний между первыми двумя, называется ''самостоятельным''. Крепкое имеет хороший вкус; оно питательное и более мочегонное; сладкое питательное, сытное и слабит кишки; ''самостоятельное'' занимает среднее место по полезным качествам. Вообще хиосское способствует пищеварению: оно питательное, улучшает кровь, очень нежное и сытное благодаря густоте и крепости.
<33> Но приятнейшие вина в Италии — альбанское и фалернское. Если каждое из них войдет в возраст и постоит долгое время, оно действует как наркотик и вызывает быстрый обморок.
Так называемое адриатическое обладает приятным запахом, легко усваивается и безвредно. Но их надо делать пораньше и ставить отдельно на открытом месте, чтобы густота, свойственная им по природе, испарилась. Весьма приятно вино, когда оно старое — коркирское. Но закинфийское и левкадское из–за смеси с мелом вредят голове. Киликийское, называемое "чистым", только слабит. Жесткая вода из источников и от дождей свойственна косскому, миндийскому, галикарнасскому и всм другим винам, которые обильно разбавляются морской водой при условии, что она тщательно профильтрована и простояла некоторое время. Эти вина поэтому употребительны в Афинах и Сикионе, где вода жесткая. Но для вин, не разбавляемых морской водой, или для слишком терпких, а также для хиосского и лесбосского годится только чистейшая вода.
''Молчал ты долго, мой язык, и как
посмеешь донести об этом?
Да, правду говорят: нужда всего
суровей и заставит раскрыть
тебя секрет твоих господ'',
говорит Софокл. — ''Я стану вместе Иолаем и Гераклом''.
Марейское вино именуется также александрийским, и оба названия происходят от озера Марея в Александрии и от одноименного города близ него. В прежние времена город был велик, но сегодня он уменьшился до размеров деревни. Он взял свое название от Марона, одного из участников похода Диониса. В той области обилие винограда, и его гроздья очень съедобны. Вино из них превосходно: оно белое и приятное, пахучее, легко усваивается, тонкое, не ударяет в голову и мочегонное. Лучше его тениотское вино, называемое от ταινία (лента), длинной полоски земли в тех местах; вина, производимые там, слегка бледные и с жирностью, которая растворяется по мере смешения с водой; точно так же в Аттике разбавляют водой мед. Тениотское вино кроме того что приятное, еще ароматное и немного терпкое. Винограда много в долине Нила, настолько же, насколько изобильны его воды, и вина получаются на любой цвет и вкус. Превосходит все другие вино из Антиллы, города близ Александрии, доходы от которого прежние цари Египта и Персии отдавали своим женам на булавки. Вино из Фиваиды и особенно вино из города коптов настолько тонкие и усвояемые и настолько способствуют пищеварению, что его можно давать больным лихорадкой без вреда для них. — ''Себя ты хвалишь женщина, не хуже Астидама'' - Астидам был трагический поэт.
<34> Феопомп Хиосский сообщает, что виноград был открыт в Олимпии, на берегах Алфея и <говорит> что в восьми стадиях от Элиды есть место, где на Дионисиях тамошние жители закрывают и запечатывают три пустых котла в присутствии туристов; позже они открывают котлы и обнаруживают их полными вина. Но Гелланик говорит, что виноград был открыт сначала в Плинфине, городе Египта. Академик Дион говорит, что египтяне с целью помочь тем, кто из–за бедности не мог позволить себе вина, придумали ячменное пиво, и принявшие его настолько пьянели, что пели, плясали и вообще вели себя так, будто перебрали вина. Аристотель же говорит, что люди, напившиеся вина падают лицом вниз, тогда как накачавшиеся пивом лежат, растянувшись на спине. Ибо вино перевешивает верхнюю часть, пиво же наводит оцепенение.
Что египтяне любители вина, на это указывает практикуемый только у них обычай: приступая к пиру, они едят прежде всего вареную капусту. Многие даже добавляют семена капусты в лекарства против пьянства. Везде, где в винограднике растет капуста, вино становится темнее. Поэтому и сибариты, согласно Тимею, ели капусту перед выпивкой. Алексид: ''Вчера ты выпил каплю лишь, теперь страдаешь головною болью. Поспи, и боль пройдет. Потом дадут тебе вареную капусту''. И Эвбул где–то говорит: ''Ты, видно, женщина, считаешь, что капуста я, раз головную боль свою стремишься излечить ты мною''. Что древние называли капусту ρ̉άφανος, засвидетельствовано Аполлодором Каристийским: ''Что ρ̉άφανος мы называем, у вас, чужеземцев, то κράμβη; и это разнит нас от женщин''. Анаксандрид: ''Мойтесь и ешьте огромные горы капусты, и ваши печали исчезнут как туча, что лоб омрачает''. Никохар: ''Желуди вместо капусты варить соберемся мы завтра, чтобы прогнать нашу боль головную''. Амфид: ''Лучшее средство от пьянства — внезапное горе: пьяниц оно исцеляет почище капусты при ближнем сравненьи''. О сходных качествах капусты писал и Феофраст: он утверждает, что даже растущий виноградник не переносит запаха капусты.

Книга II

<35> Большую часть дня он спал. Но беседы, о которых ты мне рассказываешь, настолько разнообразны, что они не оставляют мне досуга для сна. — Не промахиваясь по цели. — Никандр Колофонский говорит, что слово οίνος (вино) происходит от Ойнея: ''В чаши пустые Ойней выжал это, вином назвав жидкость". И Меланиппид с Мелоса: ''Названо было вино в честь Ойнея, владыка''. Гекатей Милетский говорит, что виноградник был открыт в Этолии, и добавляет: "Орестей, сын Девкалиона, пришел в Этолию царствовать, и его собака родила стебель. Он приказал закопать его в землю, и от него пророс виноградник с большим количеством гроздьев. Отсюда он назвал своего сына Фитием (что значит "садовод"). Когда у последнего родился свой сын, он получил имя Ойней от виноградников''. Ибо древние эллины, объясняет Афиней, называли виноградные гроздья οίναι. "У Ойнея же был сын Этол".
Платон, толкуя этимологию этого слова в "Кратиле", говорит, что οίνος есть от όίονους (кажущееся), потому что вино наполняет наши головы вымышленными впечатлениями. Или может быть оно называется так от 'όνησις (благодеяние, польза), так как Гомер намекает где–то на его значение так: ''Сам ты себе благодетелем станешь, коль выпьешь''. Действительно, он называет всякую пищу ονείατα, потому что она нам помогает. ''В вине, Менелай, боги создали лучшее средство для смертных рассеять печали'': так пишет кто–то из авторов "Киприй". А комик Дифил говорит
''О Дионис, самый милый и мудрый
в глазах всех разумных людей,
как приятно искусство твое.
Ведь один укрощаешь ты спесь;
стараньем твоим засмеется угрюмец,
мужается слабый, трусливый смелеет''.
Филоксен Киферский рассуждает о "прекрасно текущем вине, открывающем всем уста". Херемон же, трагический же поэт говорит, что вино дарует пьющему ''мудрость, веселье, безумье, рассудок''. Ион Хиосский говорит:
''Неукротимое дитя и волоокое,
ты юноша вместе и старец,
на сладкий твой зов громкозвучные
страсти летят, о вино, поднимаешь
ты дух, человеков архонт''. <36>
''Сказал Мнесифей, что всевышние людям
открыли вино, чтобы сделать великое благо
для тех, кто в питье соблюдать будет меру,
а пьющим безбрежно чтоб вред причинить.
Ибо пищу дарует оно, да и силу дает для ума и для тела.
Всего же полезней как средство оно для леченья:
смешавши с лекарством, врачуют им раны.
В соитьях любовных смешать его если и пить с соблюдением дозы,
познаешь ты радость, а если без удержу — буйство.
Разбавишь его вполовину водой, и оно вызывает безумье,
в чистейшем же виде — удар, разбивающий тело.
Отсюда везде нарекают врачом Диониса'',
[сказал кто–то]. Пифия в Дельфах также указала кому–то называть Диониса ''даятелем здоровья''. Эвбул вкладывает в уста Дионису следующие слова:
''Три лишь кратера разбавлю для здравых рассудком:
один для изгнания хвори (его выпивают вначале),
второй для любви и услады и третий ко сну.
Осушивши все три, по домам идут умные гости.
Четвертый не наш: он относится к буйству, как
пятый лишь к шуму и гаму, шестой — к кутежу и гулянке,
седьмой — к синякам, а восьмой — к нарушенью порядка,
девятый же к гневу, десятый — к безумью
с швыряньем предметов.
Море вина в небольшом по размеру сосуде -
и пьющий легко попадается в сети''.
А Эпихарм говорит:
''А. После заклания жертвы — пирушка,
за пиром же — пьянство.
Б. По мне так прекрасно.
А. Да, но за пьянством
приходит насмешка,
за нею потом — оскорбленье,
за коим случается суд,
за судом — приговор,
ну а после — оковы, тяжелая боль,
наложение штрафа''.
Паниасид, эпический поэт, предписывает первый тост Харитам, Орам и Дионису, второй Афродите и опять Дионису, третий же Буйству и Гибели. Он говорит:
''Первая часть выпадает Харитам, смеющимся Орам,
шумливому Вакху — зачинщикам пира.
Вторая дается Киприде и Вакху тому же.
И здесь винопитье мужам наибольшее благо дарует.
Ведь если они, ограничившись этим, с приятного
пира уходят, вреда никогда им не будет.
Но если преступит гость меру и лишнего примет
при третьем заходе, тогда поднимаются
Буйство и Гибель — зло людям.
Поэтому, друже, воздержность соблювши
от сладкого хмеля, иди же домой к нареченной супруге,
оставив товарищам кубки. Боюсь, что вселит в тебя
буйство медовый напиток, как в третий раз выпьешь,
и доброму пиру конец хуже некуда будет.
И это ты знай и не пей никогда слишком много''.
И дальше относительно неумеренного потребления вина Паниасид говорит: ''Гибель и Буйство идут за вином в виде рока''. Согласно Еврипиду, ''пирушка приносит удары, обидные речи и буйство''. Поэтому некоторые говорят, что Дионис и Гибрис (буйство, насилие) родились одновременно. Алексид где–то говорит:
''Природы людей и вина очень схожи, однако.
Вино молодое как юноша всякий, сначала
кипит и буянит, бродить же окончив, крепчает,
а после, как снимут с поверхности пену,
становится годным оно для питья,
чтоб для всех и всегда быть полезным''.
А согласно поэту из Кирены:
''Вино же по силе огню не уступит,
когда оно входит в людей, и оно
их волнует как южный иль северный
ветер, иль в Ливии море, и то, что
таится в глуби, выявляет: настолько
вино совершенно лишает ума человека''
Однако в другом месте Алексид говорит как раз наоборот:
''Совсем человек не похож на вино
по природе, ибо старея, теряет тот
свой аромат, а старейшие вина
мечтаем иметь мы всегда под рукою.
Кусает одно, веселит нас другое''.
<37> Паниасид говорит:
''Столь же великое благо вино
для людей, как и пламя огня.
Добрый друг оно точно, защитник
от зла, сотоварищ в печали,
желанная часть на пиру и в веселье,
в танце живом и в усладах Эрота.
Должно отсюда тебе выпивать его
с радостным сердцем в застольях,
а не сидеть, до отвала наевшись,
подобно дитяти, кое, пресытясь
едой, забывает веселье''.
И еще:
''Лучшим подарком для смертных от вышних
искристое стало вино, когда каждая песня
и танец любой и Эротова страсть по дороге
с ним шествуют вместе. Оно из сердец из
людских изгоняет печали, пока его пьют,
зная меру, но губит в вине невоздержность''.
Тимей из Тавромения говорит, что в Акраганте стоит дом, называемый триерой по следующей причине. Компания молодых людей однажды выпивала там. Перебрав вина, они настолько обезумели, что вообразили себя плывущими на триере и попавшими в страшный шторм на море. Наконец, они полностью потеряли рассудок и повыкидывали всю обстановку и ковры из дому, словно в пучину, убежденные, что это кормчий приказал им облегчить корабль из–за бури. Тут собралась большая толпа и стала расхищать выброшенные вещи, но и тогда юнцы не прекратили своих диких выходок. На следующий день в доме появились стратеги и привлекли их к суду, хотя они все еще ''путешествовали''. На вопросы архонтов обвиняемые ответили, что, так как буря их доконала, им пришлось выкинуть за борт лишний груз. Когда же стратеги подивились их сумасшествию, один из юношей, вроде бы постарше других, сказал им: ''А я, мужи Тритоны, со страху забился в самый низ трюма и лежал там''. Магистраты поэтому простили их умопомрачение, но постановили, чтобы они впредь не напивались, после чего отпустили восвояси. Те с благодарностью согласились ….. ''Если'', сказал один из них, ''мы когда–нибудь достигнем гавани, избавившись от столь ужасной непогоды, то воздвигнем у себя на родине статуи вам как истинным нашим спасителям рядом с морскими богами, потому что вы появились для нас очень кстати''. Вот за что дом был прозван триерой.
Филохор говорит, что пьяные раскрывают не только свои собственные тайны, но и вообще все чрезвычайно сокровенные секреты. Отсюда говорят: "вино и истина едины" и "вино обнажит человека рассудок". Отсюда и треножник в награду за победу на Дионисиях. Ибо о тех, кто говорит правду, мы говорим, что они "говорят от треножника", а под треножником Диониса следует понимать кратер. В древние времена были два рода треножников, и оба были котлами. Один, называемый ''банным'', ставился также на огонь. Эсхил: ''В домашнем хозяйстве хранился котел и всегда над огнем он держался''. <38> Другой — кратер. Гомер: "Треножников семь, их еще и не трогало пламя". В кратерах смешивали вино, и это "истый взаправду треног". Поэтому треножник близок Аполлону по причине пророчества истины, Дионису же — потому что истина в вине. А Сем из Делоса говорит: "Медный треножник, не пифийский, но скорее тот, что называют теперь котлом. Одни из них не ставили на огонь, и в них смешивали вино, другие были сосудами для мытья, в которых грели воду, и они стояли на огне. Из последних некоторые имели ручки, а имеющие три ножки для подставки назывались треножниками''.
Эфипп говорит где–то:
''А. Море вина языки всем развяжет.
Б. Согласен, где пьянство царит, там и истина рядом''.
Антифан:
''Скрыть можно все, говорю тебе, Фидий,
за исключением двух лишь вещей,
винопитья и страсти любовной.
Они выдаются глазами и речью, и чем
отрицаешь ты дольше, что пьян ты
иль любишь, тем видится это ясней''.
Филохор же говорит: ''Амфиктион, царь Афин, научился от Диониса искусству смешивать вино и стал первым его разбавлять. Отсюда люди стали пить выпрямившись, тогда как прежде они сгибались вдвое от употребления чистого вина. И поэтому царь воздвиг алтарь Диониса в храме Ор, ибо Оры лелеют плод виноградника. Рядом с алтарем Диониса он соорудил жертвенник Нимфам в память о смешивании, поскольку Нимфы, говорят, были кормилицами Диониса. Он также учредил обычай принимать глоток только несмешанного вина после еды как пример силы доброго бога, но затем можно было пить разбавленное вино в любом количестве, но следовало притом повторять имя Зевса Спасителя, который наставляет и предупреждает пьющих не подвергать себя опасности''. Платон во второй книге "Законов"говорит, что вино полезно для здоровья. Судя по тому, как вино воздействует на людей, Диониса уподобляют быку или леопарду, потому что неумеренные в питье склонны к насилию. Алкей <говорит, что люди от вина> ''то слаще меда, то терна колючей''. Некоторые пьющие наполняются яростью, как быки. Еврипид: ''У буйных быков и в рогах пышет злоба''. Некоторые звереют и лезут драться, словно какой–нибудь леопард. Правильно поэтому говорит Аристон Кеосский, что самое приятное вино то, которое соединяет в себе сладость и аромат. <39> Он говорит, что живущие близ лидийского Олимпа готовят нектар, смешивая в одном напитке вино, мед и благоухающие цветы. Мне известно, что Анаксандрид называет нектар не питьем, а пищей богов:
''Вкушаю нектар и жую со стараньем его и
амврозию пью. Ведь прислужник я Зевса
и тем я горжуся, что с Герой беседую я
и с Кипридой, и рядом я с ними сижу''.
И Алкман говорит, что боги "вкушают нектар", и Сапфо говорит: ''Кратер был амврозией полон: Гермес приготовил кувшин, собираясь прислуживать вышним''. Гомер, однако, знает нектар только как напиток богов, а Ивик преувеличивая заявляет, что амвросия в девять раз слаще меда, когда говорит, что мед составляет лишь девятую часть амврозии по сладости.
''Всякий любящий вино не дурной человек. Ибо
Бромий ведь дважды рожденный пирует не
средь негодяев иль типов, не знающих жизни'',
говорит Алексид и добавляет, что вино ''болтливыми делает всех, кто его выпил много''. Автор эпиграммы на Кратина говорит:
''Вино (то мнение мое) могучий конь для сладкого аэда,
а ты же, водопийца, родишь ли что–то путное когда–то?'',
сказал Кратин, и чадом затуманил он немало бурдюков
и вонью закоптил все бочки, Дионис. Отсюда дом его набит
венками был и покрывал он лоб, как ты, шафраном и плющом''.
Полемон говорит, что в Мунихии воздают почести герою Акратопоту (что означает''пьющий несмешанное вино''), и что у спартанцев статуи героев Маттона (Жеватель) и Кераона (Смешивателя) были воздвигнуты одним поваром в фидитиях. В Ахайе же почитается Дейпней, производящий свое имя от deipna (пиры, обеды).
''От пищи сухой не родится ни шуток, ни строк стихотворных'', и никто не хвалится и не бахвалится <в трезвом виде>. Правильно поэтому строки ''куда ваши гордые речи девались? на Лемне вы их говорили, когда много мяса съедавши, кратеры с вином осушали'' взяты в скобки грамматиком Аристархом в его замечаниях [на Гомера], потому что эллины в них хвастают после того как поели. Ибо похвальба, смех и шутки появляются не от обилия еды и сытого желудка, но только когда душа полностью оказывается в плену у иллюзий, что случается исключительно от воздействия вина. Отсюда Вакхилид говорит:
''Страшная сладость исходит от чаши и грудь
согревает, как выпьешь ты дар Дионисов.
Утехи Киприды маячат в уме, к облакам посылая.
И быстро вино сокрушит неприступные стены
и каждому будто он царь возомнится.
Златом и костью слоновой блестит его дом
и по светлому морю пшеницу везут, груз богатый,
суда из Египта. Мечтая так, тешится пьющий''.
<40> Софокл же говорит: ''Кто выпьет вина, тот от боли свободен'', тогда как другие вещают: ''вино, плод радостный пашни'', а царь поэтов заставляет Одиссея сказать: ''Если напиться вина и едою насытиться мужу, он простоит целый день под оружьем, не струсив''.
Симонид приписывает одинаковое происхождение вину и поэзии. Под воздействием вина и комедия и трагедия были придуманы в Икарии, поселении Аттики, в самую пору сбора винограда (τρύγη), и поэтому комедия называлась сначала тригедией. ''Дан виноградник был смертным лечить чтоб печали. Сласти Киприды мертвы без вина, и веселье вообще для людей недоступно без хмеля'', говорит Еврипид в "Вакханках". И Астидам: ''Он смертным раскрыл от кручин забытье, виноградную лозу, от коей родится вино <драгоценный напиток>''. — ''Кто пьет постоянно, теряет рассудок: умеренно пьющий известен делами'', говорит Антифан. ''Я пью, не туманя рассудка, но столько, чтоб внятно я мог выговаривать буквы'', говорит Алексид.
Селевк утверждает, что в древние времена не было в обычае злоупотреблять винопитием или другими удовольствиями, если дело не касалось почитания богов. Отсюда древние называли свои попойки или thoinaî, или thaleiai, или methai: thoinaî, потому что они делали вино с помощью богов [theôi + oinos], thaleiai, потому что они собирались [alizo] и ходили вместе с милости богов [theoi + alizo], откуда именно так трактуется daita thaleian, ''щедрый пир'' [на который собираются, чтобы почтить богов]; относительно же methe Аристотель говорит, что слово methyein (пьянствовать) происходит от обычая пить вино ''после жертвоприношения'' (meta thyein).
''Дающие немногое богам благочестивей тех, кто в жертву принесет быка'', говорит Еврипид, указывая выражением ''дающие богам'' на обряд жертвоприношения. И Гомер: ''Скажу от себя, что приятнее нету обряда, когда весь народ веселится''. Далее, мы называем ''мистическими обрядами'' праздники, которые до сих пор не потеряли значения и сопровождаются какими–то традиционными таинствами, получив свое название от больших расходов на их устройство. Ведь telein (от telos, ''обряд'') означает ''широко тратить'', и неэкономных людей называют polyteleis, а бережливых euteleis. Алексид говорит:
''Владельцы достатка должны жить
открыто, чтоб видеть могли божества
щедрость люди. Оно, божество, что
дает эти блага, считает, что смертному
следует быть благодарным ему за подарок.
Но если пытаются смертные спрятать
богатство свое и клянутся притом, что бедны,
то тогда божество посчитав, что они
благодарности чужды, тут же у них отбирает
все то, что давало им прежде''.
Сказав о вине, проглотив, так сказать, все их названия. — Привыкший к вину с ранних лет не радуется чаше с водою. — ''Приятно на щедром пиру насладиться беседой, насытившись пищей'', говорит Гесиод в "Меламподии".
<41> Никому из вас не довелось сказать о воде, хотя именно с ней смешивают вино, когда его пьют. Однако высокопарный Пиндар сказал, что вода ''всех вещей лучше будет''. Божественный Гомер знает, что она очень питательна, когда говорит о роще ''тополей, орошенных водою''. Он также хвалит ее чистоту: ''Четыре источника с светлой водою бежали''. Все, что течет легко и привлекает внимание, он называет прелестным, например, Титаресий, который ''в Пеней устремляется быстро''. Он упоминает еще воду для мытья в пассаже, который одобряет Праксагор из Коса ….. Гомер назвал ее ''прекрасной'': ''Вьется, прекрасная, моет грязнейшие даже одежды''. Кроме того, он различает пресную воду от соленой: говоря о Геллеспонте, он использует определение ''соленый''. Но о пресной воде он говорит: ''Суда мы поставили рядом с источником с свежей водою''. Он также знает о полезных свойствах горячей воды при лечении ран. Так, воду подогревают для раненого Эврипила. Однако, если бы требовалось остановить кровотечение, подошла бы как раз холодная вода, так как она сжимает и стягивает плоть, но для притупления боли Гомер заставляет Эврипила обмываться горячей водой, которая облегчает страдания. У Гомера и слово λιαρός означает "горячий". Это видно из пассажа об истоках Скамандра: ''С горячей водою струится один из истоков, и дым как от ярких костров поднимаются кверху''. Ну разве он не горячий, если дым и пар устремляются в воздух? А вот о другом истоке поэт говорит, что летом ''течет он холодный как град, или снег, или в лед превратившись''. Когда же Гомер хочет сказать о свежих ранах и текущей из них крови, то в случае с Агамемноном он говорит: ''кровь еще теплой струилась из раны'' (употребляя слово θερμός), но с другой стороны об олене, который продолжает бежать пораженный копьем или стрелою, он выражается (изменяя θερμός на λιαρός): ''кровь в неослабших коленах еще не остыла''. Афиняне же называют теплоту μετάκερας, согласно Эратосфену: "водянистое'', говорит тот, ''и тепловатое (μετάκερας)".
Из других вод Гомер называет льющиеся со скал "темными", имея в виду, что они непригодны для питья. Всем другим он предпочитает воды источников и те, что текут по плодородной и тучной земле; Гесиод — тоже: ''Вечный источник, текущий всегда, не замаран ни разу''. А Пиндар: ''Вода слаще меда с амврозией схожа течет из Тильфоссы: то чистый источник''. Тильфосса — источник в Беотии, из которого по словам Аристофана пил Тиресий, но его организм из–за старости не вынес низкой температуры тамошней воды, и он умер. Феофраст в сочинении "О водах" говорит, что вода Нила очень плодородна и свежа: она расслабляет желудок пьющего, так как содержит соду. В работе же ''О растениях'' он говорит, что в некоторых местах встречается вода, способствующая зачатию детей, например, в Феспиях, тогда как в Пирре, наоборот, вода порождает бесплодие. <В другом сочинении> Феофраст говорит, что кое–какие сладкие воды стерильны или очень неблагоприятны для зачатия, как в Фете или в Пирре. <42> Однажды, когда в долине Нила случилась засуха, река стала ядовитой, и много египтян умерло. Далее он говорит, что не только горькие воды, но и соленая вода и все реки могут изменять свою природу, например, река в Карии, на берегу которой стоит святилище Зенопосейдона. Причина тому — множество молний, попадающих в то место. Другие же воды словно подобны твердому телу и очень густые, как воды в Трезене, ибо ее можно жевать. Вода близ Пангейских рудников ценится зимой в девяносто шесть драхм за пол–котилы, а летом в сорок шесть: холод стягивает ее и делает гораздо гуще. Поэтому и вода, текущая в клепсидре, неверно указывает время зимой, и часы отстают, так как вода в них густеет и замедляет ток. Феофраст говорит то же самое и о Египте, где климат мягче. Но соленая вода более землиста и требует большего кипячения, чем морская, так как морская от природы теплее, да и свойства у нее другие. Из соленых вод только одна суровая, из Аретузы. Хуже, тяжелее, суровее и холоднее воды по тем же самым причинам: их затруднительнее кипятить отчасти из–за большого содержания твердости и отчасти потому что они чрезмерно холодные. С другой стороны, воды, которые нагреваются быстро, легки и целебны. В Кранноне есть вода, слегка теплая; если смешать ее с вином, она передаст ему свою теплоту на два или три дня. Бегущие воды, включая и водопроводную, как правило, лучше, чем стоячие, и, подвергнутые воздействию воздуха, все равно мягче. По этой причине даже вода от снега кажется хорошей, потому что более пригодный для питья элемент поднимается на поверхность и разбивается воздухом: она даже лучше, чем дождевая и получаемая изо льда, также лучше, потому что она легче — ведь сам лед при всем прочем легче воды. Холодные же воды суровы, потому что более плотные, и от нагревания теплеют, а от охлаждения стынут. По той же самой причине вода в горах лучше для питья, чем в долинах, потому что она меньше смешивается с землей. Земля дает воде и цветовые оттенки. Например, вода в Вавилонском озере становится красной на несколько дней, тогда как вода в Борисфене временами лиловая, хотя она необычайно легкая, — ведь под воздействием северного ветра Борисфен поднимается выше Гипаниса: настолько там тонкая вода.
Везде есть источники, весьма пригодные для питья и имеющие винный аромат, как к примеру один в Пафлагонии; местные жители, говорят, попивают из него. Другие, однако, как у сиканов в Сицилии, и соленые, и кислые. Во владениях Карфагена есть источник, в котором вода наверху подобна маслу, только цветом темнее; ее снимают комками и кормят ею овец и скот. У других народов также встречаются схожие масляные источники; об одном из них в Азии Александр написал, что он нашел источник с оливковым маслом. <43> Среди природных теплых вод некоторые обладают сладостью, как в киликийских Эгах, и по соседству с Пагасами, в троянской Лариссе, в Магнезии, на Мелосе и на Липаре; в Прусе же близ мисийского Олимпа есть так называемые царские воды. А воды в Азии близ Тралл и реки Харакометы, так же как и близ города Нисы, настолько маслянисты, что купающимся в них не нужно умащаться. Воды в деревне Даскил имеют то же свойство. Воды в Карурах высыхающие и очень теплые, тогда как воды близ деревни Мэн во Фригии грубее и содержат больше соды, как и воды в деревне Леонте, тоже во Фригии. Воды в окрестностях Дорилеи весьма приятны для питья, а вот в Байях, или Байе, гавани Италии, воду совсем невозможно пить.
Когда я [Афиней] взвесил воду из коринфского источника Пирены, то обнаружил, что она легче любой другой в Греции. Поэтому я не верю комику Антифану, сказавшему, что Аттика, помимо того, что превосходит другие земли во многих отношениях, обладает еще и самой лучшей водой. Он говорит:
''А. Что производит, Гиппоник, отечество наше,
в мире известно то всем! Мед, хлеб пшеничный и фиги.
Б. Фиги, Зевесом клянусь, в изобильи.
А. Скот еще, шерсти и ягоды мирта, пшеницу, тимьян,
да и воду, что пьешь ты, воду Афин''.
Комедиограф Эвбул говорит, что трагик Херемон называл воду "телом реки": ''Пределы храма миновав и пересекши водяное тело, реку''. — Вся сила в нас питается водой. На Теносе есть источник воды, с которой вино не смешивается. Геродот же в четвертой книге говорит, что Гипанис при выходе из своих истоков представляет собой узкий ручей пресной воды длиною в пять дней пути, но после в течение четырех дней плавания он становится горьким, потому что в него впадает горький источник. Феопомп пишет, что в окрестностях реки Эригона есть одна кислая вода, выпив которой пьянеют, как от вина. Аристобул же из Кассандрии говорит, что в Милете есть источник, называемый Ахиллесовым, поверхность которого соленая, хотя ниже он пресный; водой из этого источника по словам милетцев очистился герой <сын Фетиды> после того как он убил царя лелегов Трамбела. Утверждают также, что каппадокийская вода, изобильная и прекрасная, не портится даже застаиваясь, если только не течет под землей. Царь Птолемей в седьмой книге своих ''Записок'' говорит: "Когда мы направились в Коринф, то через так называемую Конторопею приблизились к горной вершине", и там был источник с водой холоднее снега; поэтому многие отказывались отпить из него, боясь простудиться; сам же царь по его словам отпил. А Филарх говорит, что в Клиторе есть источник, испившие из которого не могут выносить даже запаха вина. Клеарх говорит, что вода, как и молоко, называется белой, вино, как и нектар, красным, мед и масло ''желтые'', тогда как сок, выжимаемый из шелковицы - ''черный''. Эвбул говорит, что вода делает изобретательными тех, кто пьет только ее, тогда как вино ''наши мысли туманит''. Теми же ямбами говорит и Офелион. <44> Порядком ''поводянив'' (как выражаются риторы), он немного передохнул и продолжил. Комика Амфид где–то говорит: ''Разум, похоже, в вине существует, пьющие воду одну по природе глупцы''. А Антифан:
''Вино изгоняют вином, а трубою — трубу,
клин вышибается клином, шум шумом,
глашатай глашатаю враг, блудницу уймут
три обола, конец необузданность встретит
в тисках своеволья, а повар наденет хомут
Каллистрату, мятеж мятежом укротится,
сраженье — сраженьем, ударом — кулачный
боец, труду покоряется труд, а процессу
судебному — суд, как и женщине баба''.
Древние называли ''несмешанной'' и воду. Софрон: "килик с чистейшей водою". Филарх говорит, что Феодор из Лариссы, тот самый, который всегда питал вражду к царю Антигону, ничего не пил, кроме воды. Он также говорит [в седьмой книге], что все иберы водопийцы, хотя они самые богатые люди в мире, и что из–за бережливости они едят только раз в день, хотя носят роскошнейшие одеяния. Аристотель же (или Феофраст) пишет, что один человек по имени Филин всю свою жизнь потреблял вместо питья и еды одно молоко. Пиферм отмечает как водопийцу и Главкона из числа пирейских тиранов. Гегесандр Дельфийский говорит, что Анхимол и Мосх, софисты из Элиды, всю жизнь пили только воду, и хотя ели одни смоквы, сохраняли физическую крепость как никто другой, однако воняли запахом от пота настолько сильно, что вс избегали их в общественных банях. Матрид Фиванский также обедал лишь миртовыми ягодами, пока жил, притом воздерживался от вина и другого питья за исключением воды. Еще одним водопийцей был музыкант Лампр, о котором Фриних говорит:
''И зарыдали свирели, средь звуков
которых уснул Лампр навечно;
он был водопийца, жеманный болтун,
Муз служитель иссохший, чума
соловьям и певец преисподней''.
Комик Махон упоминает водопийцу Мосхиона.
Аристотель в сочинении "Об опьянении" говорит, что некоторые люди не испытывали жажды от соленой пищи; одним из них был аргосец Архонид. Карфагенянин Магон трижды пересекал пустыню, и каждый раз ел сухой ячмень и ничего не пил. Академик Полемон, с тридцати лет начав пить одну воду, пил ее до самой смерти, согласно Антигону Каристскому. И о Диокле с Пепарефа Деметрий Скепсийский говорит, что он пил холодную воду до самой кончины. Лучшим свидетелем для себя самого является оратор Демосфен, который говорит, что одно время он пил только воду. Ведь и Пифей говорит: "Но вы собственными глазами видите, насколько противоположны в образе жизни теперешние демагоги, Демосфен и Демад. Один пьет воду и размышляет ночами, второй сводник, не просыхает от пьянства и с громадным брюхом взывает к нам на экклесиях''. <45> А Эвфорион Халкидский где–то пишет в следующем духе: "Ласионец Ласирт не испытывал потребности пить, но мочился, как и любой другой. И многие наперебой наблюдали за ним, но отступали, не раскрыв его секрета. Ибо однажды летом они караулили его тридцать дней, и хотя он не воздерживался ни от какой соленой пищи, им пришлось поверить ему, когда он сказал, что у него нормальный мочевой пузырь. Конечно, он что–то пил, но вполне мог обходиться и без воды''. — ''… приятно средь блюд соблюдать очередность'', говорит Антифан -
''когда же подолгу себя набиваешь
простою едою, двойную усладу
доставит чего–либо нового вкус''.
Персидскому царю, как рассказывает Геродот в первой книге, питьевую воду доставляют из Хоаспа, протекающего недалеко от Суз: только эту воду он и пьет. В кипяченом виде она перевозится в серебряных сосудах на многих четырехколесных повозках, запряженных мулами, и следует в царском поезде. Ктесий Книдский также рассказывает, как эта царская вода кипятится и как ее разливают в сосуды и транспортируют к царю. Ктесий добавляет, что она очень легкая и приятная. И когда второй царь Египта, по прозвищу Филадельф, выдал родную дочь Беренику замуж за сирийского царя Антиоха, он позаботился послать ей воду из Нила, желая, чтобы она пила воду только этой реки. Так пишет Полибий. Гелиодор говорит, что Антиох Эпифан, которого Полибий называет Эпиманом, ''сумасшедшим'', из–за его сумасбродных поступков, смешал вино с источником в Антиохии. То же сделал фригиец Мидас, согласно Феопомпу, когда захотел поймать Силена, напоив его пьяным. Источник этот, говорит Бион, находится посреди между медами и пэонами, называемый Инна. Стафил говорит, что Меламп первым придумал смешивать вино с водой. И пищеварению вода помогает лучше, чем вино, замечает Плистоник.
Выпивающий довольно постоянно доводит до ненормального состояния свой желудок, который привыкает неправильно функционировать и портит принимаемую пищу. Поэтому желающий сохранять здоровье должен заниматься физическими упражнениями, чтобы выделялся обильный пот, и купаться, чтобы увлажнять и размягчать тело; затем следует выпивать лучшую воду, которую можно достать: зимой и весной наиболее горячую, летом холодную — тогда желудок не будет расслабляться; следует также пить в размерах, пропорциональных количеству пищи, чтобы вода поглощалась организмом прежде, чем вино распространится в полную силу и воздействует на сосудистые органы. Если же кому–то наши рассуждения наскучили, то пусть он примет перед обедом порцию теплого сладкого разбавленного вина, предпочтительно protropos (сладкого лесбосского), полезного для желудка. От сладковатого вина не болит голова, как говорит Гиппократ в своей книге ''О диете'', которую другие озаглавливают ''Об острых болезнях'', еще ''Об овсяной каше'' и ''Против книдийских методов''. Он пишет: ''Сладкое вино меньше способно причинить головную боль, нежели напиток большей крепости; оно не так ударяет в мозги и легче преодолевает пищеварительный тракт''.
<46> Не следует выпивать и по примеру карманиев, о которых Посидоний говорит: "Эти люди, стремясь доказать свою дружбу во время пира, режут себе лицо и смешивают стекающую кровь с вином, веря, что отведавшие друг у друга крови становятся лучшими друзьями. Выпив эту смесь, они умащают голову благовонием, обычно с запахом розы, за неимением же благовония — айвой, чтобы не опьянеть и заглушить перегар от винных паров; если же и айвы нет под рукою, они используют корень фиалки или нард''. Кстати, поэтому Алексид и говорит: ''Он ноздри свои умастит благовоньем, ведь важно весьма надушить для здоровья мозги''. — Следует, однако, избегать густых благовоний, а надо пить воду, легкую и прозрачную на вид, — легкую весом и свободную от твердости. Хорошая вода та, которая и теплая и прохладная в меру; налитая в медный или серебряный сосуд, хорошая вода не делает его тусклым. Гиппократ также говорит: ''Вода, которая нагревается и охлаждается быстро, всегда легче весом''. Воды, которые варят овощи медленно — плохие; они содержат соду или соль. В своем трактате ''О водах'' Гиппократ называет хорошую воду ''питьевой''. Стоячие воды плохие, как в прудах и болотах. Даже источниковые воды по большей части слишком грубы. Эрасистрат же говорит: ''Некоторые лица судят о весе воды без проверки. Сравнить, например, воду из источника Амфиарая с эретрийской. Одна плохая, другая хорошая, но весят они одинаково''. Гиппократ в работе ''О местностях'' говорит, что лучшие воды текут с возвышенностей и с земляных холмов. Ибо они чистые и сладкие и их можно смешивать только с малыми порциями вина, а зимой они нагреваются, летом же прохладные. Особенно он хвалит воды, чьи потоки обращены на восток и текут в летний период. Только тогда они блестящие, пахучие и легкие. Диокл говорит, что вода полезна для пищеварения, не вызывает газы, в меру прохладна, прочищает зрение, во всяком случае не отягчает голову и делает бодрыми душу и тело. И Праксагор говорит то же самое, только он хвалит дождевую воду, тогда как Эвенор предпочитает воду из цистерн и говорит, что вода из источника Амфиарая лучше по сравнению с эретрийской. Что вода несомненно питательна, доказывается фактом, что некоторые твари, например, цикада, питаются ею одной. Много других жидкостей также питательны, например, молоко, пиво, вино. Грудные дети питаются одним молоком, и немало племен живут тем, что пьют молоко. Существует история, что Демокрит Абдерский, решив по причине своего преклонного возраста умереть, стал уменьшать свой ежедневный рацион пищи, но когда наступили Фесмофории, женщины в его доме попросили, чтобы он подождал со смертью на время праздника, который они хотели отметить. Он уступил и приказал им поставить перед ним сосуд с медом; так он прожил необходимое количество дней, хотя ел один мед; когда же праздник миновал и мед кончился, он умер. Но Демокрит всегда любил мед, и когда кто–то спросил его, как можно сохранить здоровье, он ответил: "Изнутри медом, снаружи оливковым маслом". <47> Так и пища пифагорейцев составляла хлеб с медом согласно Аристоксену, который говорит, что те, кто ест это на завтрак, никогда не будут болеть. А Лик говорит, что кирнии, обитающие близ Сардинии <на Корсике>, являются долгожителями, потому что они всегда едят мед, который в их стране водится в изобилии.
Слово 'άνηστις идентично с νηστις (пост, голод), только к νηστις прибавляется ά; сравните στάχυς и 'άσταχυς (колос). Кратин: ''Не первым на пир ты приходишь без зова голодный''. Выражение ''страшно голодный'' есть у Дифила: ''С радостью вижу я страшно голодных и голых, спешащих всегда все узнать раньше срока''. Антифан: ''А. Страдает он одним недугом: всегда ужасно хочет есть. Б. Видать, он фессалийца раб''. И Эвбул:
''Зету велит он пойти и устроиться жить на святой земле
Фив, там, кажись, дёшев хлеб, голодал же весьма тогда Зет.
Амфион музыкальнейший был им направлен в Афины,
град славный, и где Кекропидов сыны голодая питаются
ветром и тщетной надеждой''. —
Выражение "'вкушающий один раз в день'' находится у Алексида:
''Увидя обычного мужа, что ест лишь единожды в день,
иль поэта, лишенного тяги к стихам или к песням,
уверен ты будь, что один потерял половину всей жизни,
другой половину искусства аэда, и оба живут те кручинясь''.
Платон: ''вкушая еду не единожды в сутки, но кое–когда и обедая дважды на дню''. Сладости обычно называют νωγαλεύματα. Арар: ''Прекрасны, правда, эти сласти''. Алексид: ''С Фаса вино он сосет весь оставшийся день и жует себе сласти''. Антифан: ''Гранаты, виноград, другие сласти''.
Филонид использует слово apositos (не евший). Кробил употребляет autositos в смысле "паразит с собственной едой". Anaristetos (не завтракавший) говорит Эвполид. Anankositos (евший по принуждению) найдешь у Кратета и у Никострата: ''Приводишь по случаю мальчика ты: и подстрижен в кружок он, в хламиду одетый, и пищу вкушать принужден''. Алексид применил слово aristodeipnon (завтрак–обед): ''Из яств сих сварганить смогли бы мы завтрак–обед очень краткий''. Затем мы поднялись и заняли места, причем каждый возлег там, где пожелал, не дожидаясь указаний распорядителя.
Кроме триклиниев (столовой с тремя ложами) были в древние времена также помещения с четырьмя (тетраклинии), с семью (гептаклинии), с девятью (эннеаклинии) и с большим числом лож. Антифан:
''А. Устрой гептаклиний.
Б. Устроил.
А. И лож сицилийских пять штук.
Б. Еще что?
А. И пять сицилийских подушек''.
Амфид: ''Ты возлежал в триклинии когда–нибудь?''. Анаксандрид: ''Быстро был убран триклиний; потом выступать стали старцы''. — <48>
''Открой тогда комнаты все для гостей
и устрой там уборку и, ложа постлав,
разожги большой пламень и, взявши кратер,
урожай нам приятный смешай''.
''Сейчас в производстве ковров отделяют те, которыми укрываются, от тех, которые подстилают'', говорит философ Платон. Одноименный же с ним комик говорит:
''На ложе они возлегли, а имело
то ложе из кости слоновой
прекрасные ножки и покрывала,
из пурпура шитые, и одеяла
сардийские алого цвета''.
Искусство изготовления разноцветных тканей достигло вершины, когда киприйцы Акесад и Геликон стали в нем первейшими мастерами. Геликон был сыном Акесада, согласно Гиерониму. Ведь в Дельфах есть надпись у одной работы: ''То сотворил Геликон с Саламина и сын Акесада: в его рукоделья Афина Паллада вдохнула небесную прелесть''. Сравнялся с ним в мастерстве и египтянин Пафимиад.
''Давний прыгун я среди покрывал с ароматом из роз и пловец в благовоннейших каплях'', говорит Эфипп. Аристофан: ''Ты средь ковров ароматных всю ночь проторчал, веселясь и лаская хозяйку!''. А Софрон выставляет ''дорогие платки с рисунками страусов''. Восхитительнейший Гомер говорит, что покрывала под телом были ''гладкие'', то есть белые, не окрашенные или разрисованные, тогда как одеялом служил ''ковер распрекрасный пурпурного цвета''.
Персы первыми учредили, согласно Гераклиду, так называемых "постельничих", чтобы благодаря им ложа выглядели красиво и были мягкие. — Однажды Тимагор (или Энтим из Гортины на Крите) прибыл, как рассказывает Фений Перипатетик, к великому царю, соперничая с Фемистоклом. В знак уважения Артаксеркс подарил ему палатку необычайной красоты и огромных размеров и ложа с серебряными ножками; он послал также роскошные покрывала и раба, чтобы их стелить, говоря, что греки не умеют готовить кровать. Критянина даже позвали на завтрак с царскими родственниками: настолько он сумел обворожить владыку. Этой чести не удостаивался никто из эллинов ни до, ни после него, так как ею пользовались исключительно близкие царя. Не удостоили ее и афинянина Тимагора, хотя он поклонился царю и был принят им особо милостиво, но царь только послал ему яства со своего стола. Лакедемонянину Анталкиду Артаксеркс послал собственный венок, окунув его сперва в благовония. Однако для Энтима он не только сделал многое из вышеупомянутого, но и пригласил его на семейный завтрак. Персы выражали большое недовольство этим, потому что данная привилегия была унижена и еще потому что предстоял новый поход против Греции. Но царь послал Энтиму ложе с серебряными ножками и покрывала для них, палатку с цветастым балдахином, серебряный трон, позолоченный зонт, двадцать золотых фиалов, инкрустированных драгоценностями, сто больших серебряных чаш и серебряный кратер, сто рабынь и сто рабов и шесть тысяч золотых монет, не считая денег на повседневные расходы.
<49> Столы бывают с ножками из слоновой кости и с кленовым покрытием. Кратин:
''В блестках сверкающих, с яркими
перьями ждут нас веселые мальчики,
ждет и из клена трехногий здесь стол''. —
Когда киник [Кинулк] назвал четырехногий стол (trapeza) триподом, софист Ульпиан (один из гостей) рассердился и сказал: "Сегодня я "делом займуся, уставши быть праздным". Ну откуда у него трипод? ….. если, конечно, он не считает посох Диогена его третьей ногой, чтобы и того объявить триподом, тогда как каждый скажет, что перед нами trapezai, четырехногие столы''.
Однако, Гесиод в "Женитьбе Кеика", — ибо даже если правы грамматики, не признающие эти стихи гесиодовыми, все равно мне кажется, что они старинные — называет четырехногие столы триподами. И даже ученейший Ксенофонт пишет в седьмой книге "Анабасиса": "Для всех были внесены триподы, числом около двадцати, наполненные доверху мясом''. И продолжает: ''С особой заботой столы (trapezai) ставились всегда перед чужеземными гостями''. Антифан: ''Триподы отодвинули, и мы помыли руки''. Эвбул:
''А. Здесь пять триподов для тебя и пять триподов сверху.
Б. Да так я стану сборщиком налогов!''
Эпихарм:
''А. А это что?
Б. Трипод, конечно.
А. С ногами четырьмя трипод?
То не трипод, скорее тетрапод.
Б. Зовется он трипод, хотя четверку ног имеет.
А. Похоже, он Эдипом был, раз
предлагаешь ты решить его загадку''.
Аристофан:
''А. Внеси нам стол с тремя ногами ты, не с четырьмя.
Б. Конечно, ведь откуда ж я возьму трипод–четвероног?'' -
На пирах был обычай: когда угощаемый занимал свое место на ложе, ему передавали табличку со списком приготовленного, чтобы он знал, какое блюдо подаст повар.
СЛИВЫ. Многие древние писатели упоминают великий и знаменитый город Дамаск. Теперь на дамасской земле растет большое количество слив, называемых κοκκύμηλον, и прекрасно возделываемых. Отсюда этот плод имеет особое название, damaskenon, так как он отличается от слив, растущих в других странах. Сливы, помимо прочих свидетельств, упоминаются и Гиппонаксом: ''Из мяты и из слив носили те венок''. Алексид: ''
А. И вроде бы я видел сон,
победу предвещавший.
Б. Расскажи.
А. Итак, внимание. На стадионе,
показалось мне, среди соперников
один ко мне вдруг подошел
(хотя раздет был, чтоб бороться),
и увенчал меня венком из слив он.
Б. О Геракл!
А. Из зрелых …''
И еще:
''Видал ли ты когда–нибудь готовое
подслащенное мясо, иль начинку
из селезенки жареной, или корзину
зрелых слив?.. Схож с ними лик его''.
Никандр: ''Яблоко, кое кукушкиным кличут''. <50> Клеарх же Перипатетик говорит, что родосцы и сикелиоты называют сливы тернами (βράβυλα), как и сиракузянин Феокрит: ''Юные гнулись деревья к земле под тяжелостью тернов''. И еще: ''Насколько яблоко приятней терна''. Хотя плод терна размером поменьше сливы, вкусом он тот же, только немного горше''. Селевк говорит в "Глоссах", что βράβυλα, ηλα, κοκκύμηλα и μάδρυα один и тот же вид сливы: μάδρυα от μάλοδρυα (плод яблока), βράβυλα — потому что от них слабит и они ''изрыгают пищу'', а ηλα от μήλα (яблоки), согласно Деметрию Иксиону в его "Этимологии". Но Феофраст говорит: ''cokkymelea (сливовое дерево) и spodias (тернослива); последняя есть вид дикого сливового дерева'', тогда как Арар называет и сливовое дерево и его плод κοκκύμηλον. Дифил из Сифна говорит, что они очень спелые, скоропортящиеся, легко перевариваются, но малопитательные.
ВИШНЯ. Феофраст в труде ''О растениях'': "Вишня — дерево особое и немалой величины, ибо достигает высоты до двадцати четырех локтей. Листья ее похожи на листья мушмулы, только грубые и шире; корой она напоминает липу; цветение белое, как у груши и мушмулы, состоящее из маленьких цветков, и восковидное. Плод красный, формой как хурма, но размером с боб. Однако, косточка хурмы твердая, тогда как у вишни хрупкая''. И еще: "κράταιγος, называемый другими κραταίγονος; у него удлиненный лист, как у мушмулы, только крупнее, шире, более продолговатый, но без трещин, как у мушмулы. Дерево ни слишком высокое, ни толстое; ствол многоцветный, желтый, плотный. Кора гладкая, как у мушмулы. У него единственный корень, глубоко уходящий в землю. Плод круглый, как у дикой маслины; созрев, он становится желтым и потом чернеет; у него вкус и сок дикой мушмулы, вследствие чего его можно принять за дикую мушмулу''. Отсюда мне кажется, говорит Афиней, философ [т. е. Феофраст] имеет в виду растение, которое сегодня называется вишней.
Асклепиад из Μирлеи, упоминая вид кустистой вишни, говорит о ней так: "В стране вифинцев растет кустистая вишня; ее корень невелик, ростом она не с дерево, но размером с розовый куст; плод ее во всех других отношениях похож на вишню, но действует как вино на тех, кто ест его слишком много, и причиняет головную боль''. Афиней считает, что Асклепиад говорит про ежевику. Ибо не только дерево и плод соответствуют этому описанию, но правда и то, что у съевшего более семи ягод начинает болеть голова. Аристофан: ''Полно ежевики росло там и сям среди гор''. Феопомп: ''Спелую хвать ежевику и ягоды мирта''. Кратет: ''Спелая прелесть исходит от грудок ее: словно яблочка пара они или ягодки как ежевика''. Амфид: ''От тутовых древ шелковицы плодятся, от дуба рождается желудь, а куст земляничный несет ежевику''. Феофраст: "Земляничное дерево, приносящее съедобную ежевику". — Относительно сатировской драмы "Аген" спорят, сочинил ли ее Пифон из Катаны (или Византия), или сам царь Александр.
<51> Ларенций, у которого Афиней был гостем, говорит: "Много чего вы, греки, присвоили, словно вы одни дали им названия, или первыми их придумали, но вам невдомек, что римский военачальник Лукулл, одолевший Митридата и Тиграна, первым привез в Италию то дерево из понтийского города Керасунта. И именно Лукулл назвал его плод κέρασον (вишня) по городу <где плод рос>, как пишут наши римские историки''. Тут некий Дафн возразил ему: "Но ведь еще задолго до Лукулла славный муж Дифил из Сифна, чей расцвет приходился на время царя Лисимаха, одного из диадохов Александра, упомянул вишни, сказав: ''Вишни хороши для желудка, сочны, но малопитательны. Для желудка они полезны особенно, если есть их сырыми. Лучший сорт — красные милетские: они пищеварительны"".
ШЕЛКОВИЦЫ. Хотя все другие люди без исключения называют их sycamina, одни александрийцы дают им название mora; sycamina же не плод египетского фигового дерева, называемого некоторыми sycomora. Местные жители слегка надрезают их (sycomora) ножом, оставляя на дереве. Овеваемые ветром, они поспевают и наливаются ароматом за три дня (особенно когда дует с запада), становясь съедобными. Так как они содержат нежную прохладу, их используют в качестве припарки вместе с розовым маслом и прикладывают к животу больных лихорадкой, что приносит им немалое облегчение. Но плод египетской шелковицы берется прямо с дерева, а не с плодоножки. Шелковицы называет mora также Эсхил во ''Фригийцах'', где он говорит о Гекторе: ''Муж тот был мягче плодов шелковицы''. И в ''Критянках'' о ежевике: ''Вместе цветет она ягодой белой и черной и алой''. Софокл: ''Сначала увидишь ты стебель цветущий и белый, потом — пламенеющий плод шелковицы округлый''. И Никандр в "Георгиках" объясняет, что шелковица появляется раньше других плодов, и он всегда называет тутовое дерево morеa, как и александрийцы: ''Еще плод тутового древа: услада для детей, для смертных вестник осени начала''. Фений из Эреса, ученик Аристотеля, плод дикой шелковицы называет moron, и он тоже очень сладкий и приятный, когда поспеет. Фений пишет: ''Тернистая moron, когда ее шелковичноподобная гроздь высохнет, содержит семенные щупальца, как ….. соленые, и они прорастают и благохают. Парфений же дает название habryna шелковицам, которые некоторые называют mora, тогда как саламинцы именуют те же ягоды batia. Деметрий Иксион говорит, что sycamina и mora, которые одно и то же, производятся от sycon ameina (лучше фиги) и haimoroa (текущая кровь). Дифил, врач из Сифна, пишет: ''sycamina, называемая также mora, сочна, но малопитательна, полезна для желудка и легко переваривается. Неспелые плоды определяются тем, что они выталкивают червей''. <52> Пиферм же по словам Гегесандра пишет, что в его время sycamina не приносили плодов в течение двадцати лет, и эпидемия подагры распространилась настолько широко, что даже мальчики, девочки, евнухи и женщины, не говоря о мужчинах, подхватили болезнь и обезножили. Бедствие это поразило и стада коз, из которых две трети пало.
ОРЕХИ. Аттические и другие писатели единодушно называют все плоды с твердой скорлупой carya (орехи). Но Эпихарм выделяет carya особо, как и мы: ''Жевал сушеные орехи и миндаль''. Филиллий: ''Яйца, орехи, миндаль''. Однако, Гераклеон из Эфеса говорит: "Обычно называли и миндаль и теперешние каштаны словом carya". И дерево, carya, встречается у Софокла: ''Деревья с орехом и ясени–древа''. Эвбул: ''Орехи с Кариста, орехи и буков''. Некоторые виды орехов называются также mostena.
МИНДАЛЬ. Наксосский миндаль часто упоминался древними писателями, и действительно, он отличного качества на том острове, как я сам убедился, говорит Афиней. Фриних: ''Он вышиб коренные зубы мне, чтоб я не мог разгрызть миндаль наксийский''. Превосходные миндалины водятся на острове Кипр; по сравнению с миндалем из других стран они продолговатые и загнуты на конце. Селевк в ''Глоссах'' говорит, что лакедемоняне называют мягкие орехи mykeri, а теносцы называют так сладкие орехи. Но Америй говорит, что mykerus есть название миндаля вообще. Миндаль вызывает страшную жажду. Эвполид: ''Дай пожевать мне наксийских миндалин и выпить вина с виноградников Накса''. Был сорт виноградника, называемый наксосским. Плутарх Херонейский рассказывает, как один врач на пиру в доме Друза, сына Тиберия Цезаря, перепивал всех остальных гостей, пока не был уличен в том, что съел пять или шесть горьких миндалин перед началом симпосия; когда же ему не дали есть миндаль, он не вынес даже глотка вина. Причина же была в горечи, которая осушает организм и уничтожает в нем влагу. Слово amygdale (миндаль) происходит согласно Геродиану Александрийскому от того, что близко к зеленой части миндаль имеет много как бы рубцов (amychae). ''Осел ты, лезешь к шелухе от лакомств'', говорит где–то Филемон. ''Буков орехи, услада для Пана'', говорит Никандр во второй книге "Георгик". Форма среднего рода, αμύγδαλα, тоже встречается. Дифил: ''Сладости, ягоды мирта, миндаль и лепешки''. Что касается вопроса, где ставить ударение в слове αμυγδαλη, тут Памфил настаивает, что, если речь идет о плоде, то надо применять тяжелое ударение, как в форме среднего рода, а для дерева, с другой стороны, он требует облеченного ударения, как в ροδη̃ (розовый куст). Так и а Архилоха: ''Цветок прекрасный с розовых кустов''. <53> Аристарх же произносит и ''плод'', и ''дерево'' одинаково с острым ударением, тогда как Филоксен ставит облеченное в обоих. Эвполид: ''… миндалиной клянусь, меня угробишь ты!" Аристофан: ''Давай, возьми миндалины ты те и камнем их разбей на собственной макушке''. Фриних: ''Миндаль отлично вылечит твой кашель''. Если другие делают ударение в αμυγδάλη как в καλη, то Трифон в "Аттических ударениях" в названии плода, которому мы даем форму среднего рода, ставит ударение на предпоследнем слоге, но название дерева он пишет по–другому, поскольку здесь форма притяжательная и производится от названия плода и поэтому с облеченным ударением.
Памфил в "Глоссах" говорит, что инструмент для колки орехов, называемый у лакедемонян μυκηροβαγός (''пожиратель миндаля''), то же самое, что и приспособление для колки миндаля, так как миндаль лаконцы называют μυκήρος.
Так называемые понтийские орехи, которые кое–кто именует бесскорлупными, упоминаются Никандром. Но Гермонакс и Тимахид говорят в "Глоссах", что понтийский орех известен как желудь Зевса.
Гераклид из Тарента поднимает вопрос, следует ли подавать десерт, как в некоторых местах Азии и Эллады, перед обедом, а не после, или не следует. Если, например, его подать после обеда, когда почти вся пища уже в желудке и в кишках, случается, что съеденные тогда орехи, смешавшись с этой пищей, возбуждают жажду и вызывают ветры и брожение пищи, потому что орехи в силу своего естества остаются на поверхности и перевариваются с трудом: отсюда как результат расстройство желудка и понос.
''Миндалины'', говорит Диокл, ''питательны и пищеварительны и кроме того теплотворны благодаря тому, что содержат некоторые свойства проса. Свежие менее вредны, чем сухие, моченые менее вредны, чем немоченые, жареные менее вредны, чем сырые. Но гераклейские орехи, называемые еще желудями Зевса, не так питательны, как миндалины и помимо того имеют обезвоживающее свойство и остаются лежать на поверхности желудка: если съесть их слишком много, тяжелеет голова; свежие меньше беспокоят, чем сухие. Персидские орехи причиняют не меньшую головную боль, чем желуди, Зевса, но более питательны; они раздражают горло и рот, однако, менее грубые, когда жареные. Они перевариваются легче других орехов, если их есть с медом. От широких больше пучит, но если они вареные, то доставляют меньше хлопот, чем в сыром или жареном виде, тогда как жареные лучше сырых''. Филотим говорит в трактате ''О пище'': ''Широкий каштан и так называемый сардийский орех перевариваются и растворяются с трудом, когда они сухие, так как удерживаются слизью в кишках и обладают кислотой. Понтийский орех также маслянист и труднопереварим. А вот миндаль не так труднопереварим; мы можем съесть их довольно много, и не обеспокоиться; кроме того, они кажутся более жирными и выделяют сладкий масляный сок''. <54> Дифил же из Сифна говорит: ''Царские орехи причиняют головную боль и остаются лежать на поверхности желудка. Все же, когда они еще нежные и очищенные, они лучше, поскольку более сочные, тогда как пожаренные в печах малопитательны. Миндалины гонят мочу, истощают организм, от них слабит и они малопитательны. От сушеных миндалин, однако, гораздо больше пучит, чем от свежих, и на поверхности желудка сушеные отаются лежать дольше, чем свежие, которые, между тем слабо пахнут и менее питательны. Но если они очищены, когда все еще нежные и пухлые, то они молочные и самые сочные. Из сушеных миндалин фасосские и киприйские обеспечивают более легкое выделение экскрементов, когда они еще нежные. Понтийские орехи причиняют головную боль, но менее способны оставаться на поверхности желудка, нежели царские.
Мнесифей Афинский в трактате ''О съедобном'' говорит: ''Что касается эвбейских орехов или каштанов (ибо их называют и так, и так), то они растворяются в желудке с трудом и пищеварительный процесс сопровождается метеоризмом, но они укрепляют кишечную систему, если она сможет их вынести. Миндалины, гераклейские и персидские орехи и другое того же рода менее полезны, чем каштаны. Действительно, ни одну из этих разновидностей нельзя есть сырой за исключением свежих миндалин; все прочие необходимо или варить, или жарить. Ибо некоторые из них, как, например, сушеные миндалины и желуди Зевса — жирные по своей природе, тогда как другие — буковые орехи и схожие сорта — грубые и кислые. В процессе приготовления поэтому жирные виды избавляются от масла, что для них хуже всего, а грубые и кислые виды становятся мягче, когда подвергаются воздействию медленного огня''. Но Дифил называет и каштаны сардийскими желудями и говорит, что они питательны и сочны, однако, с трудом усваиваются, потому что долгое время остаются в желудке, и хотя жареными они менее сытны, все же легче переваримы. Но вареные не только вызывают меньше газов, но и больше насыщают, нежели жареные.
''Lopimon ("с хрупкой скорлупой'') и caryon называют его эвбейцы, а другие — желудем Зевса'', говорит Никандр Колофонский в "Георгиках". Агелох же называет каштаны amota: "Где бы ни росли синопские орехи, там деревья называли amota".
ГОРОХ. Кробил: ''А. В коттаб играли они, жуя желтый горох, препустейшую пищу. Б. Лакомство то обезьяне несчастной услада''. Гомер: ''Скачут горошины, черные скачут бобы''. Ксенофан Колофонский в "Пародиях":
''Если лежишь, растянувшись на мягкой
подстилке зимой у огня, то не то ли спросить
должен ты, до макушки набитый едою и сладкие
вина тянущий, жующий горох: ''Кто ты? и что ты
за муж и откуда пришел, сколько прожил, милейший,
и сколь тебе было в нашествие перса?''
Сапфо: ''На берегу у моря рос златой горох''. Феофраст в ''Истории растений'' называет некоторые виды гороха "баранами". И Софил: ''Отец ее размером больше, чем горох бараний''. Фений же в "Заметках о растениях" говорит: "К категории лакомств относятся бобовые, фасоль и горох, когда они еще мягкие и нежные, но в сушеном виде они почти всегда подаются или вареными, или жареными''. <55> Алексид:
''Муж нищий у меня, и я — старуха
с дочерью и малолетним сыном,
да вот еще тут милая особа.
Как сядут трое наших за обед,
лепешку–крошку делят остальные двое.
Вопим мы и бледнеем с голодухи.
Для жизни средства нам дают фасоль,
люпин и зелень … плюс бобы и репа,
вика, буковый орех, цикада, лук, горох
и груша дикая, да сердцу дорогая моему
сухая фига со фригийской смоквы, что
нашей матери–земле дало в дар божество''.
Ферекрат: ''Немедля мягким сделаешь горох''. И еще: ''Вкушал он жареный горох и подавился''. Дифил говорит, что ''горох с трудом переваривается, но слабительный, мочегонный, вызывающий метеоризм''. Согласно Диоклу, горох вызывает брожение в теле, однако, его белые виды, похожие на самшит, лучше черных и милетский лучше так называемых "баранов", свежий лучше сушеного, моченый лучше немоченого. Горох был найден Посейдоном.
ЛЮПИНЫ. [Алексид:]
''Провалится пусть тот и встретит зло
любое, кто волчьи съел бобы и бросил
шелуху у двери, уж лучше б подавился
ею он, когда их лопал. Но особо …
Б. Уверен я, их ел не трагик Клеэнет:
тот никогда не бросил ничего … и кожицу
от фрукта — очень аккуратен он''.
А Ликофрон Халкидский в сатировской драме, где он издевался над философом Менедемом, от которого получила название школа эретриков, высмеивает обеды философов в следующих словах: ''И проплясал люпин там щедрый и плебейский и соучастник пира нищебродов''. Дифил:
''Нет сводничества хуже ремесла.
Слонялся б лучше по дорогам я
и розы продавал, иль редьку и
бобы–люпины, иль сок оливковый,
да что угодно, только бы не девок''.
Необходимо отметить слово "люпины–бобы", говорит Афиней, так как оно употребляется в этом смысле и сегодня. Полемон говорит, что лакедемоняне называют люпины λυσιλαίδα (освободителями), а Феофраст пишет в "Причинах растений", что ''люпин, серый горох и белый горох единственные не заводят червей из–за горечи и едкости, которыми они обладают''. ''Горох'', говорит он, ''становится черным, когда гниет". Феофраст же в третьей книге того же сочинения утверждает, что в горохе встречаются паразиты. Дифил из Сифна сообщает, что люпины слабительны и многопитательны, особенно если их подслащивали значительное время. Поэтому и Зенон из Кития, который был очень груб и желчен по отношению к своим знакомым, стал мягким и ласковым после того как проглотил море вина; когда же кто–то поинтересовался у него, почему он так изменился, Зенон ответил, что он испытал тот же процесс, что и люпин, потому что люпины очень едкие на вкус, прежде чем их смочат, но пропитанные жидкостью становятся весьма сладкими и приятными. <56>
ФАСОЛИ. Лакедемоняне на пирах, именуемых у них Kopides ("Ножи'') подают в виде десерта сушеные фиги, бобы и свежие фасолины, о чем сообщает Полемон. Эпихарм: ''Поджарь фасоли поскорей, коль мил ты Дионису''. Деметрий: ''Иль фига, иль фасоль, иль что–то в этом роде''.
МАСЛИНЫ. Эвполид: ''гнилые, перезрелые маслины''. Римляне называют переспелые маслины druppae. Дифил из Сифна говорит, что маслины малопитательны и причиняют головную боль; черные маслины, кроме того наивредны для желудка и от них тяжелеет голова. Так называемые "пловцы'' [в рассоле] более пищеварительны и действуют как слабительное, тогда как черные более пищеварительны в раздавленном виде. Раздавленные маслины упоминаются Аристофаном: ''дави давай маслины''. И еще: ''Маслины в рассоле совсемне родня побывавшим под прессом''. И немного погодя: ''Засоленных раздавленные лучше''. Архестрат в "Гастрономии": ''Пусть подадут тебе маслин лежалых и морщинистых''. — Поэтому ради вечной памяти о Марафоне, ''всегда кладут укроп (marathon) в соленые маслины'', говорит Гермипп. Филемон говорит: "Отрубями называют худые маслины, раздавленными — черные". Каллимах перечисляет сорта маслин в "Гекале": ''То перезрело, отсеяно это; те же, что собраны в позднюю осень, хранятся свежайшими, если ныряют в рассоле''. Согласно Дидиму, перезрелые маслины называют обычно или ischades или gergerimoi. Более того, "перезрелые" употреблялось как самостоятельное существительное, без упоминания о маслинах. Так Телеклид: ''Пусть умоляет меня он потом как поест перезрелых с лепешкой и с пылью растений''. Афиняне называли раздавленые маслины stemphyla, тогда как brytea было у них то, что у нас stemphyla, то есть раздавленный виноград. Слово brytea происходит от botrys (гроздья винограда).
РЕДЬКА (rhaphanides). Она называется так, потому что ее легко (radios) обнаружить. Последний слог или долгий, или краткий в Аттике. У Кратина долгий: ''Редьки решают, совсем не другой какой овощ''. У Эвполида краткий: ''гнилые немытые редьки''. Что "немытые" относятся к редькам, а не к ''гнилым'', доказывается словами Антифана:
''Лопать как лакомство уток,
пчелиные соты, орехи и яйца,
лепешки медовые, редьки немытые,
кашу овсяную, репу и мед''.
Собственно под "немытыми" подразумеваются редьки, называемые "фасосскими". Ферекрат: ''У нас под рукою горячая ванна, немытая редька, тушеная рыба в рассоле, орехи''. Уменьшительной форма rhaphanidion встречается у комика Платона в "Гиперболе": "листик латука иль редьки головка". Феофраст в "Истории растений" говорит о пяти видах редьки: коринфской, лейофасийской, клеонейской, аморейской, беотийской; некоторые, однако, лейофасийскую называют фракийской; самая сладкая беотийская и она круглой формы. Вообще, добавляет Феофраст, редьки с гладкими листьями слаще. <57> Каллий называет словом rhaphanos редьку. Ведь рассуждая о древности комедии, он говорит: ''Каша, огонь, репы, редьки, маслины, фаллический торт''. Что он действительно имеет в виду редьки, доказывается Аристофаном, который также пишет о древности комедии в "Данаидах" и говорит:
''Плясали хористы, в ковры и
в мешки обвернувшись
и пряча под мышкой колбасы,
бычачие ребра и редьки''.
Редька еще и очень дешевая пища. Амфид:
''Любой, кто на рынок придет
за каким–нибудь яством и редьку
купить предпочтет вместо рыбы,
тому напекло солнцем голову видно''.
СОСНОВЫЕ ШИШКИ. Афинский врач Мнесифей в сочинении "О съедобном" называет сосновые шишки ostrakides и еще сones. Диокл Каристийский называет их "сосновыми орехами", а Александр Миндийский сосновыми шишками. Феофраст дает название peuke (сосна) дереву, а плоды именует шишками. Однако, Гиппократ в работе "О ячменном отваре", половина которой поддельная (некоторые даже думают, что вся), называет их сoссali. Большинство авторов вообще–то называют их pyrenes (камни), как и Геродот, когда он говорит о понтийском орехе: "Созрев, он обретает камень". Дифил Сифнийский пишет: "Эти шишки многопитательны, сглаживают бронхиальные артерии и прочищают диафрагму, так как содержат в себе массу смолы''. Мнесифей же говорит, что они утучняют тело и безболезненно перевариваются; они также мочегонны и не мешают работе кишечника.
ЯЙЦА. Анаксагор в "Физиках" разъясняет, что под известным выражением "птичье молоко" имеется в виду белок яйца. Аристофан: ''Ночь же вначале от ветра родила яйцо''. Сапфо делает слово трехслоговым: ''Сказ существует, что Ледой открыто яйцо''. И еще: ''Яйца белей намного''. Эпихарм пишет это слово как oeon: ''Крылатых кур и гуся яйца''. Симонид во второй книге ямбов: ''словно меандрского гуся яйцо''. Анаксандрид растянул его на четыре слога: oaria. Также Эфипп: ''Кувшин вина из пряников, яички и другая пища''. Алексид вроде бы говорит где–то о ломтиках яиц. Яйца без зародыша назывались не только hypenemia (ветреные), но и anemiaea (легкие, как ветер). ''То, что сегодня известно у нас как верхняя часть дома (hyperoon), называли яйцом (oon)", — говорит в "Эротиках" Клеарх, объясняя, что поскольку Елена воспитывалась в гиперооне, то отсюда распространилась молва, будто она родилась из яйца. Но Неокл Кротонский ошибался, говоря, что яйцо, из которого родилась Елена, упало с Луны, — ибо хотя селенитки и откладывают яйца, их новорожденные в пятнадцать раз крупнее, чем у наших женщин, как пишет Геродор из Гераклеи. <58> Ивик в пятой книге "Песен" говорит о Молионидах:
''Убил я белоконных юношей еще;
то были Молиона сыновья, летами
равные и ростом и слитые в едином теле;
и они порождены серебряным яйцом''.
Эфипп: ''Лепешки из кунжута, сласти … из меда пироги, молочный торт, яиц до кучи: все погрызли мы''. О высосанных яйцах упоминает Никомах: ''Отец мне состояньице оставил; в два месяца его я выжал все и деньги высосал как яйца''. Эриф: ''А. Гляди–ка, яйца белые немалого размера. Б. Гусиные, считай. Как говорят, снесла их Леда''. Эпенет и Гераклид Сиракузский в "Искусстве кулинарии" говорят, что павлиньи яйца лучше всех других, за ними следуют яйца египетского гуся, куриные же на третьем месте.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ВЫПИВКА (propoma). После того как ее обнесли вокруг, говорит Афиней, распорядитель пиров Ульпиан спросил, употребляется ли слово propoma у какого–нибудь автора в том смысле, в каком используем его мы. И пока другие думали, что ответить, он сказал: ''Я отвечу от себя. Филарх из Афин (или Навкратиса), повествуя о вифинском царе Зеле (который пригласил галатских вождей с целью устроить им засаду, но был убит сам), говорит, если мне не изменяет память: ''Предварительную выпивку разнесли вокруг перед обедом, как водилоь исстари''. Сказав это, Ульпиан потребовал выпить из сосуда для охлаждения вина, удовлетворенный тем, что не промешкал с ответом. Рropoma, говорит Афиней, состоит из следующих ингредиентов:
МАЛЬВА. Гесиод: ''Они же не знали, сколь мальва полезна или асфодель''. Аттическая форма μαλάχη, но Афиней встречал и μολόχη во многих копиях Антифанова "Миноса": ''мальвы поедая корень ''. И Эпихарм: ''… нежнее мальвы я''. Фений в трактате "О растениях" говорит: "У домашней мальвы семенная форма похожа на лепешку и называется плацентой, так как имеет гребешкообразное строение. В центре плацетовидной массы находится нечто вроде пупка. Если убрать нижнюю часть формы, то эта масса выглядит как профиль морского ежа''. Сифниец Дифил пишет, что мальва сочная, смягчающая бронхиальные артерии и уводящая горькую влагу к поверхности желудка; она возбуждающе влияет на почки и мочевой пузырь, питательна и очень легко переваривается, хотя ее дикая разновидность лучше, чем садовая. И Гермипп, ученик Каллимаха, также говорит, что мальва является ингредиентом лекарства, известного как alimon или еще adipson, средства от недоедания или от жажды.
ТЫКВЫ. Эвтидем Афинский в сочинении "Об овощах" называет тыкву индийским огурцом (σικύα), потому что семена ее были привезены из Индии. Мегалопольцы называют ее σικυωνία [словно из Сикиона]. <59> Феофраст говорит, что невозможно занести все тыквы в одну категорию, поскольку какие–то лучше, какие–то хуже. Однако Менодор, ученик Эрасистрата и друг Гикесия, утверждает, что есть тыквы индийская или σικύα и обычная или колокинт. Индийскую всегда варят, а колокинт можно еще и жарить. Даже сегодня колокинт называется индийским у книдийцев. Геллеспонтцы называют длинные тыквы "огурцами", а круглые — колокинтами. Диокл говорит, что лучшие колокинты растут в Магнесии, и кроме того они совсем круглые, очень большие, сладкие и полезные для желудка; лучшая же индийская тыква родится в Антиохии, лучший латук в Смирне и Галатии, лучшая рута в Мире [в Ликии]. Дифил говорит: ''Колокинт малопитателен, легко переваривается, добавляет влаги в организм и сочен. Он более полезен для желудка, если есть его с водой и уксусом, и пахучее, когда созреет, способствут похудению при потреблении с горчицей, более пищеварителен и облегчает работу кишечника в вареном виде''. А Мнесифей говорит: ''Все овощи, легко поддающиеся воздействию огня, например, огурец, колокинт, кидонийские яблоки, струфия и другие им подобные дают мало пищи телу после жарки, зато безвредны и увлажняют. Однако, все они способны сдерживать работу кишечника и есть их следует предпочтительно вареными. Аттические писатели называют все их одним словом: колокинт''. Гермипп: ''Башка его размером с тыкву''. Фриних использует уменьшительную форму: ''Лепешечки иль тыквочки чуть–чуть''; Эпихарм — обычную: ''Да здоровей он тыквы''. Комедиограф Эпикрат:
''А. Как там Платон, Спевсипп, Менедем как? О чем они
беседуют сейчас? Какие мысли и какие споры у них
в повестке дня? Скажи членораздельно мне:
ушел ли ты, чему–то научившись? скажи, ради Земли.
Б. Скажу тебе про все. В Панафинеи видел я толпу юнцов ….
и слышал в Академии слова я необычные, произносимые
с трудом. Речь о природе шла, дележ происходил на
категории животных, свойств деревьев, видов овощей,
притом искать старалися они, к какой породе отнести им тыкву.
А. И что они решили, и куда растенье это записали, расскажи.
Б. Сперва они стояли молча все, склонивши низко лбы,
и долго размышляли. Вдруг среди глубоких дум
(когда не смели глаз поднять), мысль выдал кто–то
''это круглый овощ'', другой сказал ''трава'', а третий
''дерево–де то''. Услышав их ответы, муж один,
врач сицилийский, не сдержавшись щелкнул пальцем,
жестом сим дав знать, что мелют чепуху они.
А. Они наверно, рассердились страшно, кричали, что
смеется он? Ведь непристойно так вести себя в собраньях …..
Б. Нет, им было все равно. Платон же, стоя рядом, без раздраженья
кротко попросил, чтоб юноши еще раз попытались разобрать,
что за растенье тыква. И они взялись за рассужденья снова''.
<60> Приятнейший Алексид описывает закуску перед пиром во всех подробностях для сведущих:
''Без зова прибыл я в решающий момент.
Омыли руки мы водой. Явился раб,
неся нам стол, который содержал не сыр
и не маслины, не лакомство, не пустячок,
чей запах испускает жир, но блюдо с чудным
ароматом Ор и в форме свода неба.
И все созвездия прекрасные там были -
рыба и козлята и скачущий за ними скорпион,
а ломтики яиц собой являли звезды. Мы
протянули руки. Мой сосед без умолку
болтал, кивая головой, и все труды его достались
мне, так вышло, что добрался до конца я,
врывшись в блюдо и в решето его я превратил''.
ГРИБЫ. Аристий: ''Рев подняла от грибов каменистая почва''. Полиох:
''Каждый из нас из двоих получал дважды
в день по кусочку ячменного хлеба
с замешанной в тесто мякиной и чуточку
малую фиг; иногда кто–то жарил грибы,
и коль падала капелька влаги, ловили
мы вместе улиток и овощи ели еще,
иль худые маслины и пили дрянное винцо''.
Антифан:
''Едим мы дешевый обед из ячменного
хлеба с колючей мякиной, бывает и
лука головка, бывает осот или гриб
или прочая жалкая пища, какую дает
нам несчастнейшим здешнее место.
Так мы живем без огня, без костра.
Ведь даже друзья пифагорской диеты
тимьян не едят, коль имеется мясо''.
И продолжает:
''Кто ж среди нас предузнает, что завтра
случится, и то, что любого из наших друзей
ожидает? Возьми два гриба, что под дубом
сорвали, да и зажарь их как можно скорее''.
Кефисодор, ученик Исократа, в ''Замечаниях на Аристотеля'' (в четырех книгах) порицает философа за то что тот не считал стоящим труда собирать поговорки, тогда как Антифан написал целую драму, озаглавленную "Поговорки". Из нее известны следующие стихи:
''Ведь тронуть хоть что–то из вашей
еды для меня означало б сырые грибы
проглотить или сморщенных яблок,
иль пищу другую, которой бы я подавился''.
Грибы растут на земле и немногие из них съедобны, большинство причиняют смерть от удушения. Поэтому и Эпихарм говорит в шутку: ''Вы как грибы: иссушите меня и задушите''.
Никандр перечисляет в "Георгиках" ядовитые грибы: ''Беды приносят оливы, гранаты, дубы: ведь грибы к ним душители липнут''. <61> Но он говорит также:
''Если ты стебель смоковницы спрячешь
в навоз глубоко и будешь всегда орошать
его влагой, то вырастут близ основания
стебля грибы, не чинящие зла, и ты не
срезай так вот выросший гриб вместе с корнем ''.
''После потушишь грибы мухоморы'', говорит тот же Никандр в тех же ''Георгиках''. Эфипп: ''Словно грибы я тебя удушил бы''. Эпархид говорит, что поэт Еврипид при посещении Икара написал эпиграмму про одну женщину, которая, как и ее двое взрослых сыновей и девушка дочь, поела ядовитых грибов в поле и умерла от удушения вместе со своими детьми. Вот эта эпиграмма:
''Гелий, ходок по извечному своду
эфира, видел ли ты еще схожее горе?
Мать и безбрачная дочь и два брата
умерли в день роковой и все сразу''.
Диокл Каристский в первой книге трактата ''О здоровье": "Дикие овощи, пригодные для кипячения — свекла, мальва, щавель, крапива, лебеда, лук, трюфели и грибы". —
ПАСТЕРНАК. Спевсипп во второй книге трактата о "Сходном" говорит, что пастернак растет в воде и похож листом на болотный сельдерей. Отсюда Птолемей Второй Эвергет, царствовавший в Египте, считал, что у Гомера следует писать: ''В нежных лугах сельдерей с пастернаком цвел вместе" [вместо ''с фиалками цвел сельдерей'']. Ибо пастернак, как он считал, растет там, где сельдерей, фиалки же не растут''.
Дифил говорит, что грибы вкусны, слабят кишки и питательны, но могут вызвать несварение и метеоризм, как, например, грибы с острова Кеоса. "Многие, однако, и убивают, но те, которые кажутся съедобными, очень прозрачные, нежные и хрупкие, растущие под вязами или соснами. Не годятся для еды черные, посиневшие и жесткие или ставшие грубыми после варки и подачи к столу; тогда они смертельны. Хорошим противоядием является глоток медовой воды или медовый уксус, или сода и уксус. Выпившего потом прополоскает. Поэтому грибы следует готовить с уксусом, или с медом и уксусом, или с медом, или с солью: тогда элемент, вызывающий удушье, уходит''. Феофраст же в "Истории растений" пишет: "Эти растения в одних случаях растут под землей, в других на земле: среди последних есть так называемые πεζια (''дождевики''), которые встречаются среди грибов. Ибо у них также, случается, нет корней; у гриба же удлиненный стебель, словно некое продолжение, и корни отходят от него''. Феофраст также говорит, что в области Геракловых Столпов всякий раз после обильных дождей у моря вырастают грибы, которые под воздействием солнца превращаются в камни. И Фений в первой книге трактата "О растениях" говорит: "Другие же растения не имеют ни цветка, ни следа булавичной почки с семенем, ни семенного процесса; среди них гриб, трюфель, папоротник и плющ''. Тот же Фений говорит о папоротнике, который кое–кто называет βλάχνον". Феофраст в "Растениях": "Гладкокожие, как трюфель, гриб, дождевик и журавлиный стручок". <62>
ТРЮФЕЛИ. Они тоже растут самопроизвольно в земле, главным образом в песчаных местах. А Феофраст говорит о них: "Трюфель (который кое–кто называет журавлиным стручком) и любое другое подземное растение''. И еще: "К подземным видам относятся также трюфель и грибок, растущий в Кирене и называемый μίσυ. Вид этот очень приятен на вкус и имеет запах мяса как οιτόν, что водится во Фракии. О них упоминается нечто особенное: говорят, что они растут, когда случаются осенние дожди со страшным громом; чем сильнее гремит, тем больше они становятся — предполагают, именно по этой причине. Они не многолетние, но ежегодные, и их время наступает весной, когда они набирают силу. Однако, некоторые считают, что они происходят от семени. Ведь на побережье Митилены, говорят они, трюфели не растут до тех пор, пока не придет ужасный ливень и не принесет их семена из Тиар: именно там они растут в изобилии. И они особенно встречаются на морском берегу и везде, где есть песчаные места, как в Тиарах. Они также растут в Абарнисе близ Лампсака, в Алопеконнесе и в Элиде". Линкей Самосский говорит, что "море извергает крапиву, а суша трюфели", а пародист Матрон в "Пире" изрекает: ''Он устриц принес, трюфеля Нереиды Фетиды''. Дифил говорит, что трюфели нелегко переварить, зато они сочные и слабят, опорожняют желудок; все же некоторые из них, как и грибы, причиняют смерть от удушения. Гегесандр из Дельф говорит, что на Геллеспонте не водится ни трюфеля, ни главкиска, ни тимьяна; по этому поводу Навсиклид заметил, что в тех местах не найдешь ни весны, ни друга. Памфил в "Глоссах" применяет слово hydnophyllum относительно травы, которая растет над трюфелями и через которую они обнаруживаются.
КРАПИВА. Так у аттических писателей называется травяное растение и сорняк, который жалит. Аристофан в ''Финикиянках'': ''Лаванда выросла сперва, а каменистая крапива после''.
СПАРЖА (asparagus) бывает болотная и горная. Лучшая спаржа растет не от семени. Она обладает целебной силой против всех внутренних недугов. Посеянная спаржа вырастает до необычайных размеров и известно, что в Гетулии, области Ливии, она достигает толщины кипрского тростника, длиной же доходит до двенадцати пядей; в горных же районах или местах близ океана она имеет толщину крупного укропа, а длину около двадцати локтей. Кратин пишет ее название с phi, ''aspharagus''. Феопомп тоже: ''И вот в кустах спаржу увидевши''. Амейпсий: ''Не лук морской, и не спаржа, не лавра ветвь''. Дифил же говорит, что капустная спаржа, известная под особым названием ormenos (кочерыжка), более полезна для желудка и облегчает работу кишечника, но вредна для глаз. Кроме того, она горькая, мочегонная и наносит ущерб почкам и мочевому пузырю. <63> Только аттические писатели применяют слово ormenos в отношении стебля, который выходит из капусты. Софокл в "Следопытах": ''Вверх устремляется стебель, покоя не зная'' <о ребенке>. Антифан, наоборот, пишет название спаржи с pi, ''asparagus'': ''Блестела спаржа, и бобы расцветали''. Аристофонт: "Каперс, болотная мята, тимьян и спаржа и порей, колючка, шалфей, еще рута".
УЛИТКИ. Филиллий: ''Я не цикада, и я не улитка, жена''. И еще: ''Майниды ….. скумбрии, улитки, рыба–ворон''. Гесиод называет улитку ''домоносицей''. И Анаксилай: ''Улиток недоверчивее ты: они, подозревая все, с собою тащат и свои дома''. Ахей: ''Неужто на Этне так много рогатых улиток?'' Поговорка об улитках, известная еще и как загадка, предлагается на застольных беседах; звучит она так: ''В лесу рождена без шипов и без крови, путь держит по влаге''. Аристотель в пятой книге "О частях животных" говорит: ''Улитки размножаются осенью и весной; и дальше: ''Они единственные из панцирных тварей, которых видели спаривающихся''. Феофраст же в работе "О животных, обитающих в норах" говорит: "Улитки ищут себе логово даже зимой, но особенно летом. Поэтому они появляются по большей части во время осенних дождей. Летом они укрываются и на земле, и на деревьях". Некоторые улитки называются σέσιλοι. Эпихарм: ''Я обменяю этих всех на саранчу, за конху же возьму улитку. Б. Чтоб ты сдох!''. Аполлад же говорит, что лакедемоняне называют улиток σέμελον, а Аполлодор во второй книге "Этимологий" объявляет, что некоторые улитки фигурируют под названием ''препятствие обеду''.
БУЛЬБЫ (лук). Геракл отказывается от них как от пищи в Эвбуловой ''Амалфее'':
''Будь горячей он иль крепче, иль средним меж ними,
любому бы лук стал желанней пленения Трои. Я же
явился сюда не за тем, чтобы стеблем пастись, или
сильфием, иль нечестивою горькой травою, иль бульбой.
Вот настоящую снедь, в коей черпают здравие с силою
тела, всегда уважал я, со смаком вкушая вареное мясо
быка в необычных размерах и свежим; еще я бедро съел,
лопатку и три ломтя хрюшки, посыпанных солью''.
Алексид, останавливаясь на афродисийских свойствах бульбы, говорит:
''Пинны и раки морские и бульбы,
улитки и рыба–трубач, еще бычья
лопатка и яйца и схожее с этим.
И если кто–либо с подружкой любяся,
разыщет лекарство полезнее этих …''.
Ксенарх в "Буколионе":
''Гибнет тот дом, где хозяину выпала злая судьбина остаться
без силы мужской, и довлеет над ним мститель–рок Пелопидов.
Слабость приходит к нему, так что даже с короткою шеей товарищ
Деметры богини, землей порождаемый лук, что друзей выручает
в беде (поварить его если), теперь не спасет. Вряд ли помощь
подаст и полип, что вскормлён в недрах темных пучины морской
и всегда возбуждающий страсть, если пойманный в тесные сети,
заполнит он крепкую впадину миски, дитяти гончарного круга''.
<64> Архестрат: ''Шлю я прощанье приправам из бульбы и стеблей и прочим дешевкам''. Гераклид Тарентский в "Застольных беседах": "Бульбы, улитки, яйца и им подобные кажется способны производить семя; не потому, что они многопитательны, но потому, что сама их природа имеет силы, по определению родственные семени''. Дифил: "Лук–бульба труднопереварим, но многопитателен и полезен для желудка; еще он слабит, притупляет зрение и возбуждает любовное желание". Поговорка гласит: ''Бульба тебя не спасет, коль без жил ты''. Действительно, так называемые "царский лук" лучше всех других увеличивает страсть. За ним идет огненный лук. Белый и ливийский виды похожи на морской лук; хуже всех египетский. Так называемые бульбины сочнее, но не так полезны для желудка по причине сладковатого привкуса; от них кроме того толстеют из–за присущей им жесткости, и они легко перевариватся. О бульбинах упоминает и Матрон в ''Пародиях'':
''Но об осотах, растущих полнейшими сил,
с неостриженной кроной колючек, я и не
вспомню и вряд ли скажу, и я также смолчу
о бульбинах, поющих Зевеса Олимпца,
которых сын Диев, дождь вечный, разводит
на землях сухих, и белей они снега, на вид
как лепешки из меда: томится по ним, как
созреют они, господин и владыка желудок''.
Никандр хвалит "мегарский лук", а Феофраст в седьмой книге "Растений" говорит: "В некоторых местностях лук настолько сладок, что его едят сырым, как в Херсонесе Таврическом". Фений пишет то же самое. Феофраст добавляет, что разновидность шерстяного лука растет на морском берегу. Шерсть содержится под первыми слоями, между внутренней съедобной частью и внешней кожурой. Из нее изготавливают сандалии и прочую одежду. Согласно Фению, ''индийский лук–бульба волосат''. О способе приготовления бульбы Филемон говорит:
''Глянь, коль желаешь, на лук, и заметь, как
во многом нуждается он для приправы:
и в сыре, и в меде, в кунжуте и в маке,
и в луке, и в уксусе, в сильфии также.
А сам по себе он невкусный и горький''.
Гераклид же Тарентский, ограничивая потребление "бульбы" на пирах, говорит: ''Следует избавляться от привычки слишком много есть, особенно пищу с клейким и вязким веществом — яйца, лук, конечности быка, улиток и тому подобное. Ибо они слишком долго остаются в желудке и, застряв там, препятствуют току влаги''.
ДРОЗДЫ. Их, как и других птиц, стаями подавали как закуски перед обедом. Телеклид: ''В жареном виде дрозды и лепешки молочные в глотку летели его''. Сиракузяне называют дроздов κιχήλα. Эпихарм: ''Дрозды, любители клевать маслины''. Дрозды упоминаются также Аристофаном в "Облаках". <65> Аристотель пишет о трех видах дроздов, из которых главный и самый большой размером в сойку; он называется омелоедом, потому что клюет ягоду омелу. Второй вид величиной с черного дрозда и называется волосатым. Третий вид меньше двух упомянутых и называется серым, но другие именуют их хохлатыми, как пишет Александр Миндский; они любят летать стаями, как ласточки, и тоже вьют гнезда.
Маленькая эпическая поэма, приписываемая Гомеру и озаглавленная "Эпикихлидес" получила свое название из того случая, что когда Гомер пел ее детям, ему давали в дар дроздов. Менехм пишет об этом в трактате "О художниках".
СИКАЛИДЫ. Александр Миндский пишет: "Второй вид синиц называется одними 'έλαιος, другими πυρρίας, но он носит название συκαλίς на тот момент, когда поспевают фиги (συκα). Их два рода — сикалида, или клеватель фиг, и черношапочник. Эпихарм: ''Блестящих сикаллид'', и еще: ''Было немало там цапель с изогнутой шеей, были семян собиратели птицы фазаны, были блестящие видом еще сикаллиды''. Последние ловятся во время урожая фиг; поэтому лучше писать συκαλίς, через одну λ, но Эпихарм ради размера пишет συκαλλίς, через две λ.
ЧИЖИК. Эвбул:
''В разгар Амфидромий, когда по обычаю
жарят кусок херсонесского сыра и варят
блестящую в масле капусту и тушат ягнячее
жирное мясо, ощиплют дроздов, голубей еще,
чижиков также, жуют и майнид и сепидий
впридачу и рьяно толкут пропастищу полипов,
осушат и море несмешанных вин из бокалов''.
ЧЕРНЫЕ ДРОЗДЫ. Никострат (или Филетер):
''А. Что ж мне купить, умоляю, скажи?
Б. Ну, не шибко роскошное что–то, зато поопрятней:
зайчишек возьми, если сыщещь, и уток и сколь
пожелаешь дроздов как простых, так и черных,
и дичи побольше — весьма будет мило''.
Антифан среди прочей еды упоминает и скворцов:
''Мед, куропатки и голуби дикие,
утки и гуси, скворцы и сороки и галки,
и дрозд еще черный и перепел с курой''.
Ты [Ульпиан] требуешь от нас доискиваться до всего, а сам не даешь сказать ни слова, о чем бы ни расспрашивал.
ВОРОБЕЙ упоминается у Эвбула и у других авторов:
''Возьми четырех или пять куропаток,
трех зайцев, сколь съешь воробьев,
и щеглов, попугаев, вьюрков, пустельгу
и еще что разыщещь''.
СВИНЫЕ МОЗГИ. Философы запрещают нам их есть, говоря о тех, кто лакомится ими, что вкушение бобов равносильно поеданию не только головы одного из родителей, но и вообще всего нечистого. Во всяком случае никто из древних не ест свиных мозгов, потому что в них сосредоточены все чувства. <66> Аполлодор Афинский говорит, что никто из древних даже не упоминает о них, и Софокл, например, когда у него в "Трахинянках" Геракл бросает Лиха в море, избегает сказать о головном мозге, говоря только о костном: ''Белый мозг костный обрызгал волосья, когда голова раскололась в средине, и кровь полилася фонтаном''. Все другие страсти–мордасти у него на языке постоянно, но про головной мозг он и не заикается. Сходно и Еврипид, изображая Гекубу, оплакивающую сброшенного сверху на землю эллинами Астианакса, говорит:
''Бедный младенец, жестоки к тебе
оказались домашние стены и башни,
что Локсий воздвигнул, и срезаны
кудри с головки твоей, а ведь мать
их тебе целовала и часто ласкала;
кости разбиты твои и бушует
над ними убийство, коего мне
пристыдить не под силу''.
На обеих этих цитатах следует остановиться. Ибо и Филокл говорит о головном мозге: ''Он и не бросил есть мозги'', и Аристофан: ''двух третей я лишен мозгов'', и другие поэты. Софокл же повидимому говорит о ''белом костном'' мозге эвфемистически, тогда как Еврипид, предпочитая избавить нас от жутких впечатлений, написал, как ему хотелось. Что голова считалась священной, видно из того, что люди клялись ею, а перед чиханием благоговели. Также одобряя что–либо, мы киваем головой, и Зевс у Гомера говорит: ''Кивну я в ответ головою''.
В предобеденную закуску также положили перец, зелень, миррис, кипер, сок египетской мирры. Антифан: ''Любого, кто перцу купив, принесет его в дом, те прикажут пытать, словно он соглядатай''. Еще: ''Теперь надо круг обойти, чтобы перца найти с лебедою''. Эвбул: ''Книдскую ягоду, женщина, взяв или перец, с миррой ты их истолки и посыпь на дорогу''. Офелион: ''Перец душистейший, ладан ливийский и глупая книга Платона''. < По–другому: ''А. Что за душистый здесь ладан и перец ливийский? Б. Платона то книга, безумец! >. Никандр в "Териаках": ''Иль листьев пушистых нежнейшей конизы, не раз еще свежего перца нарезав или кардамона из Мидии родом''. Феофраст в "Истории растений": "Перец — ягода, и есть два его вида: один круглый как горох с красноватой кожурой, другой продолговатый и черный, с маковидным семенем. Второй ядренее первого, но оба согревают и поэтому служат противоядием от цикуты''. А в разделе "Об удушье" он пишет: "Их воскрешают посредством настойки из уксуса и перца или из крапивы, истолченной с индийской ягодой''. Следует заметить, что в эллинском языке нет существительных среднего рода, оканчивающихся на йоту, кроме единственого исключения, μέλι (мед), ибо πέπερι (перец), κόμμι (камедь) и κοιφι (египетское лекарство) — негреческие слова. <67>
ОЛИВКОВОЕ МАСЛО. Самосское масло упоминается Антифаном или Алексидом: ''Десять метретов самосского масла, чистейшего в мире из всех, у тебя под рукою'', карийское — Офелионом: ''Он умащается карийским маслом''. Аминта в "Персидских стоянках" говорит: "Горы производят терпентин, мастиковое дерево и персидские орехи, из которых делают много масла для царя". Ктесий же утверждает, что в Кармании изготавливают терновое масло, которым пользуется царь. Он также перечисляет все, что подается к царскому столу, в книге ''Об азиатской дани'', однако, не упоминает ни перца, ни уксуса, а уксус ''лучший из приправ". Не упоминает его и Динон в "Персидской истории", хотя он и говорит о соли, называемой аммониаком, и о том, что ее вместе с нильской водой регулярно посылают царю из Египта. Другое масло, называемое "мокрорастёртым", упоминается Феофрастом в работе "О запахах", где он говорит, что его изготавливают из незрелых маслин и миндалин. Амфид также упоминает о слывущем превосходным фурийском масле: ''Из Фурий масло, в Геле чечевичный суп''.
РЫБНЫЙ СОУС. Кратин: ''Наполнится корзина ваша рыбным соусом''. Ферекрат: ''Измазал бороду себе он рыбным соусом''. Софокл в "Триптолеме": ''Соус из сушеной рыбы''. Платон: ''В протухший соус окунув, они меня задушат''. Что γάρος (рыбный соус) мужского рода, мы знаем из Эсхила, который ставит перед ним соответствующий артикль, когда говорит: ''и соус из рыбы''.
УКСУС. Приправа, которую аттические писатели называют единственно усладительной. Философ Хрисипп утверждает, что лучший уксус египетский и еще книдийский. Аристофан же в "Богатстве" говорит: ''Разбавлен уксусом сфеттийским'', а Дидим, комментируя этот стих, поясняет: "может быть, потому что сфеттийцы народ с перчинкой". Аристофан также упоминает где–то как превосходный клеонский уксус: ''В Клеонах ты найдешь для уксуса сосуды''. И Дифил:
''А. Залез он в угол и пирует — лишь поверь — в лаконском
стиле: уксуса налил котилу. Б. Это ты хватил. А. Как так хватил?''
Б. Да по сравнению с сосудом клеонейским это капля''.
Филонид: ''Их соус не имеет уксуса''. Гераклид Тарентский говорит в ''Застольных беседах": ''Уксус уплотняет продукты, выставляемые на воздух, и сходно действует на содержимое желудка; все же в целом он растворяет пищу благодаря, очевидно, тому, что внутри нас смешиваются различные соки''. Высоко ценился и декелейский уксус. Алексид: ''Принудил меня декелейского уксуса ты осушить аж четыре котилы, и тащищь теперь через рынок''. Слово οξύγαρον (рыба в соусе) следует писать с ύ, как и в οξύβαφον (сосуд для хранения οξύγαρον). И Лисий в речи "Против Феопомпа о побоях'' сказал: "Я пью уксус с медом (οξύμελι)". Так же мы скажем и об οξυρόδινον (уксус с розовой водой). <68> Приправы упоминаются у Софокла: ''И к пище приправы''. И у Эсхила: ''Промок насквозь ты от приправ''. И Феопомп говорит: "Многие медимны приправ, масса тюков и мешков и книг и всего прочего, необходимого для жизни". Есть и глагол, например, у Софокла: ''Я, повар, приправлю искусно''. Кратин: ''Не каждому дано приправить превосходно главка''. Эвполид: ''С закускою дурной, приправленной роскошно''. Антифан перечисляет где–то следующие приправы:
''Изюм и соль, вареный муст и сильфий,
сыр еще, тимьян, кунжут и сода, сумах
и мед и майоран и зелень, уксус и
маслины, для соуса трава и каперсы
и яйца, копчености из рыбы, кардамон
и фиговые листья, сок из смоквы''.
Древние были знакомы с эфиопским тмином. Тимьян и майоран мужского рода. Анаксандрид: ''Спаржи нарезав, луковиц морских и майорана, который в смеси с кориандром копченую облагородит рыбу''. Ион: ''Но тут же прячет майоран в утробе он руки''. Однако, Платон (или Канфар) ставят женский род: ''Иль из Аркадии столь редкий майоран''. А Эпихарм и Амейпсий делают его среднего рода. Тимьян же у Никандра в "Пчеловодстве" стоит в мужском роде.
Кратин называет тыкву семенной в "Одиссеях":
''А. Так где же, скажи, повстречал ты его,
дорогого мне мужа, Лаэртова сына?
Б. На Паросе видел его: покупал он
когда семенную огромную тыкву''.
Платон в "Лае":
''Видал ты Леагра из славного рода Главкона?
он странствует всюду как дура–кукушка,
и ноги его толщиною со зрелую тыкву,
в которой ни семечка нету''.
Анаксилай: ''Голени обе его шире тыквы созревшей распухли''. Феопомп: ''Она со мной нежнее зрелой тыквы''. Фений: "Дыню и тыкву можно есть сырыми, если у них мягкая корка, а семена удалены; вареной можно вкушать только корку. Колокинт несъедобен сырой, но хорош вареный или жареный.'' А Диокл Каристский в первой книге своего трактата "О здоровье" говорит, что из диких растений пригодны для варки латук (лучше всего его темная разновидность), кардамон, кориандр, горчица, лук (шалот и порей), чеснок, чесночный зубок, тыква, дыня и мак. И чуть дальше он продолжает: "Но дыня (πέπων) лучше для сердца и желудка. Тыква в вареном виде мягкая, безвредная и мочегонная. От дыни больше слабит, если сварить ее в сладком сиропе". Спевсипп в "Сходствах" называет дыню σικύα; но Диокл, упомянув о дыне (πέπων), этого названия не употребляет, тогда как Спевсипп говорит σικύα, но не πέπων. Дифил же говорит: "Дыня более сочная и вяжущая … беднее запахом и малопитательная, легко переваривается и без труда выходит наружу''. <69>
ЛАТУК. Аттические писатели называют его θριδακίνη, Эпихарм короче, θριδαξ : ''Латук с облезлым стеблем''. У Страттида θρίδακινίδας:
''Порея едоки, снуете вы туда–сюда
тропою пядей в пятьдесят по саду,
цепляясь ножками за длинные хвосты
сатиров, и хороводы водите средь
листьев базилика, средь латука,
где водится пахучий сельдерей''.
Феофраст же говорит: "белый латук слаще и нежнее. Есть три его вида: с широким стеблем, с круглым стеблем и лаконский. У лаконского лист как у сколимуса, но прямой и рослый, и лаконский не имеет отростков на стебле. Некоторые образцы широкостеблевого вида настолько велики, что кое–кто использует их вместо ворот для защиты своих домов''. У латука со сломанным стеблем новые отростки еще слаще, говорит Феофраст.
Никандр Колофонский во второй книге "Глосс" объясняет слово βρένθις как обозначение кипрского латука: в его зарослях Адонис искал убежище от кабана, от которого он погиб. И Амфид в "Плаче" говорит:
''Латук — чума, ведь если муж шестидесяти
младше поест его и с женщиной сойтись
захочет, будет он вертясь крутиться с ней
всю ночь и долго ждать желаний исполненья,
в руках сжимая злейшую судьбу, но не закончит дела''.
Каллимах также говорит, что Афродита спрятала Адониса в латуке; тем самым поэты аллегорически намекают на то, будто постоянное поедание латука вызывает импотенцию. И Эвбул говорит в "Недоразвитых":
''Не клади ты, жена, предо мною
латука на стол, иль ругать себя
будешь потом. Ведь в него, как
легенда гласит, положила когда–то
Киприда Адониса труп. И теперь
вроде пищи для мертвых латук''.
Кратин же говорит, что Афродита, влюбившись в Фаона, укрыла его в "прекрасном латуке", а Марсий младший — что спрятала в незрелом ячмене. Памфил пишет в "Глоссах", что Гиппонакт использует τετρακίνη вместо θριδαξ, а Клитарх утверждает, что τετρακίνη говорят фригийцы. Пифагореец Лик (или Ликон) говорит, что дикий широколистый латук (еще он гладкий и без стебля) пифагорейцы называют евнухом, а женщины ''слабачком'', ибо помимо мочегонности он ослабляет охоту к плотским утехам. Зато он самый съедобный.
Дифил говорит, что стебель латука многопитателен и труднее выходит наружу, чем листья, которые еще питательнее и метеоричнее стебля. Вообще, однако, латук полезен для желудка, охлаждает, хорошо переваривается и усыпляет; он сочен и от него не позанимаешься любовью. И чем питательнее латук, тем он полезнее для желудка и более усыпляет, и чем он грубее и дряблее, тем меньше он полезен для желудка и хуже переваривается, но и он также нагоняет сон. Темный латук более охлаждает и хорошо переваривается. Летний латук сочнее и сытнее в отличие от осеннего. Считается, что стебель латука избавляет от жажды. Латук, побывавший в кипятке наподобие капусты или спаржи, лучше всех других вареных овощей, как утверждает Главкий. <70> В другом месте Феофраст говорит, что название epispora (''посеянный после'') имеют свекла, латук, вечерница, горчица, щавель, кориандр, анис и кардамон. Дифил подытоживает как общеизвестное, что все овощи малопитательны (не разжиреешь), бедны запахом, остаются на поверхности желудка и трудноусвояемы. О летних овощах вспоминает Эпихарм.
АРТИШОК. Софокл называет его κυνάρα в ''Колхидянках'' и κύναρος в "Фениксе": ''Тернистый артишок всю наполняет пашню''. Гекатей Милетский в "Описании Азии" (если допустить, что это его книга, так как Каллимах приписывает ее Несиоту, впрочем, неважно, кто автор) говорит следующее: "Вокруг так называемого Гирканского моря <простираются> высокие горы, покрытые лесами, а на горах растет тернистый артишок'', и продолжает: ''К востоку от парфян живут хорасмии, обладающие равнинами и горами: в горах дикий лес, тернистый артишок, ива и тамариск''. Еще он утверждает, что артишок растет в окрестностях реки Инда. А Скилакс (или Полемон) пишет: ''Теперь земля орошается источниками и каналами; в горах же растут артишоки и другие травы''. И дальше: ''Отсюда высокая гора простирается по обе стороны реки Инда: она покрыта диким лесом и тернистым артишоком''. Дидим же грамматик, комментируя слова ''тернистый артишок'' у Софокла, говорит: ''Может быть, он имеет в виду собачий терновник, поскольку это растение колючее и грубое. Не зря и Пифия назвала его древесным псом, и когда Локр получил оракул, повелевающий ему населить место, в котором его укусит древесный пес, он основал город <Кин> там, где поцарапал себе голень собачьим терновником. ''Собачий терновник есть что–то среднее между кустарником и деревом'' говорит Феофраст, ''его плоды красного цвета, как у граната, а листья как и ивы.
КАКТУС. Фений в пятой книге труда "О растениях" говорит о каком–то колючем растении, которое он называет сицилийским кактусом''. Не умалчивает о нем и Феофраст в шестой книге трактата, носящего то же название: "Так называемый кактус водится только в Сицилии; в Элладе его не встретишь. Он выпускает стебли прямо от корня к поверхности земли. Если с них снять кожуру, они вполне съедобны, хотя и слегка горьковаты на вкус. Люди солят их впрок. Есть другой вид который пускает вверх прямой стебель, называемый πτέρνιξ, и он тоже съедобный. Оболочка плода после удаления пушистых колючек похожа на "мозг" пальмы, и ее тоже можно есть: название ей άσκάληρον (верхушка)". А теперь вопрос: кто, усвоивший это описание, не скажет уверенно, что cactus то же самое, что римляне, живущие недалеко от Сицилии, называют cardus, а эллины именуют κινάρα? Измени всего две буквы и в cactus и в cardus, — и будет одинаковое слово. И Эпихарм явно указывает нам, что кактус относится к числу съедобных овощей, перечисляя: ''… мак … и укроп и суровые кактусы между других овощей, годных к пище''. Затем продолжает: ''Если подать их вослед за приправой, они хороши и как блюда прекрасны, но по отдельности лучше не надо''. И еще: ''Латук, почки пальмы и луковиц много морских … еще кактусы, редька''. <71> Еще: ''Другой, может быть, принесет с поля кактус, укроп и лаванду, щавель, еще сильфия семя, еще артишок и цикорий, сафлор и с папоротником чертополох''. И Филит из Коса: ''Так возопил бы олень молодой, умирая от ран, что иглою нанес ему кактус''. Тем не менее Сопатр с Пафоса называет кактус κινάρα, как и мы. Сопатр жил во времена Александра, сына Филиппа, и был еще жив в царствование второго царя Египта, как это видно из его собственных писаний. Птолемей Эвергет, царь Египта и один из учеников грамматика Аристарха, также употребляет слово κινάρα во второй книге своих "Записок": ''Близ Береники, в Ливии, есть речка по имени Лето, в которой водятся окунь, златобровка и множество угрей, в том числе ''царских'', которые в полтора раза больше угрей Македонии и из Копаидского озера. И вся река полна разноообразных рыб, а в окрестностях ее растет масса артишоков; сопровождавшие нас воины собирали и ели их; преподнесли это и нам, очистив от колючек''. Мне также известно об острове Кинара, о нем упоминает Сем.
ВЕРХУШКА ПАЛЬМЫ. Феофраст после рассказа о пальме продолжает: ''Как она растет от плода, это я описал, но есть другой способ — от самого дерева, когда с него снимают верхушку, содержащую ''мозг''. Ксенофонт во второй книге "Анабасиса" пишет следующее: "Здесь же воины впервые ели ''мозг'' пальмы, и большинство дивилось его виду и особому запаху, но он вызывал и жестокую головную боль''. Дерево же после изъятия ''мозга'' полностью засыхает''. Никандр в "Георгиках": ''Тут же они обрезают побеги, извлекши ''мозги'': молодые едят их с усладой''. А Дифил Сифнийский пишет, что ''мозг'' у пальмы сытный и питательный, однако тяжело и с трудом переваривается и еще вызывает жажду и запор.
"Мы же, друг Тимократ, сдается мне, скорее истратим мозги, нежели тема эта будет исчерпана'', сказал Афиней.
''Страшная мука — обедать в семейном кругу:
там отец, взявши чашу, учить начинает, на
смену ему придет мать, потом пробормочет
свое что–то тетка, и после старик прохрипит
(дед этот теткин родитель); старуха
милейшим кого–то зовет, а тот всем кивает''.
И еще:
''В порфире тень выткана ими, а там
и ни белое вовсе, ни алое с красным,
но блеклый луч света в утке''.
Антифан:
''Что говоришь ты? Сюда принесешь мне
поесть что–то к двери? Потом я как нищий
здесь сяду на землю … увидит любой''.
Он же:
''Сосуд приготовь, чан,
треножник и чашу, горшок,
еще ступку, бадью и черпак''.
<72> Грамматик Каллимах говорил, что большая книга вместе с тем и большое зло.

Книга III

ЕГИПЕТСКИЕ БОБЫ (ciboria). Никандр в «Георгиках»:
«Из бобов сей египетский боб,
чтобы летом венки мог бы вить
из цветов его ты, а попозже, как
только созреют стручки, ты б
венки раздавал на пиру молодым,
давно жаждущим их. Клубни этих
бобов я варю, чтобы тоже подать
их на праздничный стол».
Под клубнями Никандр подразумевает то, что александрийцы называют κολοκάσια. Он и сам пишет: «От боба отделив и отрезавши клубень ножом». В Сикионе же есть храм Афины Колокасии. А ciborium еще и вид чаши.
Феофраст в трактате «О растениях» пишет следующее: «В Египте боб растет в болотах и топях. Наибольший размер его стебля — четыре локтя; толщиной он в дактиль и похож на гибкий, рачлененный тростник. Внутри — отдельные бронхи по всей длине, напоминающие медовые соты. На стебле — головка с цветком вдвое больше маковой: цвет у нее как у темной розы. От стебля растут большие листья, а корень толще, чем у крупнейшего тростника, и состоит корень из отдельных бронхов, как и стебель. Боб этот едят вареным, сырым и жареным все люди, живущие окрест болот. Он также растет в Сирии и Киликии, но там не созревает, встречается еще в озерцах близ Тороны в Халкидике и здесь поспевает вполне». <73> Дифил из Сифна говорит: «Клубень, известный как колокасий, принадлежащий египетскому бобу, вкусен и питателен, но с трудом переваривается, так как он скорее вяжущий, и он тем лучше, чем менее мохнат». И добавляет: «Бобы, растущие в стручках, труднопереваримы в зеленом виде, малопитательны, от них слабит и сильно пучит, но от сушеных меньше метеоризма». Действительно, цветы стручковых используют для изготовления венков. «Египтяне называют эти цветы лотосом, навкратийцы же, мои земляки, медовым лотосом», говорит Афиней. Венки из них весьма ароматны и доставляют прохладу в жаркую пору.
Филарх говорит: «Никогда прежде и ни в одном месте не сеяли египетских бобов, да они нигде и не растут, кроме как в Египте. Но в царствование Александра, сына Пирра, они проклюнулись вдруг в болоте близ реки Фиамиды, что в Феспротии, области Эпира. Года два они неизменно приносили плоды и умножались, однако, после того как Александр поставил стражу следить, чтобы никто даже не приближался к тому месту, не говоря уже о собирании, болото высохло и не только не производило впредь упомянутых бобов, но и всякая вода исчезла из него навсегда. Нечто схожее произошло и в Эдепсе. Ибо отдельно от других потоков на свет пробился ключ с холодной водой недалеко от моря. Больные, испившие из него, чувствовали себя гораздо лучше, так что многие приходили за его водой из–за тридевяти земель. Стратеги же царя Антигона с целью пополнения доходов установили особый налог для пьющих, и в результате родник засох. А в Троаде исстари все желающие могли свободно собирать соль под Трагасами, но когда Лисимах стал взимать за нее плату, она исчезла. Удивленный царь отменил пошлину, и соли появилось еще больше».
ОГУРЕЦ (σικυός). Поговорка: «Женщина, ешь огурец, но и тки покрывало». Матрон в «Пародиях»:«Видал огурец, сына славной Земли, средь других овощей, и покрыл он аж девять столов». И Лахет < или Диевх, или Лесх >: «Словно когда огурец возрастает на влажной равнине». Аттические писатели разделяют слово σικυός на три слога, но Алкей в фразе «закуси огурцами» производит σικύων от именительного σίκυς, как от στάχυς (колос) образуется родительный στάχυος. «Четыре огурца, кастрюля, редьки». Уменьшительная форма σικύδιον встречается у Фриниха в «Отшельнике»: «и жуй, знай, огурчик».
<74> Феофраст говорит, что есть три сорта огурцов: лаконский, булавовидный и беотийский. Лаконский растет лучше во влажной среде, другие в сухой. Он также говорит, что «огурцы сочнее, если семя перед посевом окунуть в молоко или медовый сироп». Так он пишет в «Причинах растений». Семя взойдет быстрее, говорит он, если его пропитать водой или молоком прежде чем бросить в землю. Евтидем в трактате «Об овощах» утверждает, что так называемые dracontiae — вид огурца, а Деметрий Иксион в первой книге своих «Этимологумен» пишет, что слово σικυός происходит от глаголов σεύεσθαι (пробиваться) и κίειν (идти), ибо движение свойственно растению. Гераклид же Тарентский в «Симпосии» называет огурец η̉δύγαιον (сладкоземельный). Диокл из Кариста говорит, что огурец, съеденный с брусникой в виде первого блюда причиняет неудобство, поскольку эта смесь оказыаается наверху желудка, как и редька, но съеденный под конец обеда доставляет меньше хлопот и более переварим. В вареном виде он умеренно мочегонит.
ФИГОВОЕ ДЕРЕВО. «Фиговое дерево», сказал Магн, «а в области фиг я не уступлю никому, пусть даже меня повесят на фиговой ветке — настолько я люблю их и скажу о них все, что вспомню — так вот, друзья мужи, фиговое дерево появилось, чтобы вывести людей из состояния дикости. Это видно из того, что афиняне называют место, где оно было обнаружено, Священной Смоковницей, а его плод Предводителем, поскольку он первым появился в наборе повседневной пищи. Существует немало видов фиг, прежде всего аттические, упоминаемые Антифаном в «Омонимах», где в похвалу Аттики он говорит: «Чего только лучшего в мире, Гиппоник, земля не рождает у нас! Мед, хлеб пшеничный и фиги. Б. Фиги, да, в изобильи». А Истр в «Истории Аттики» говорит, что даже запрещалось экспортировать фиги из Аттики, чтобы лишь ее жители могли наслаждаться ими, и так как многие были пойманы за тайным их вывозом, то тех, кто доносил судьям на контрабандистов, впервые тогда прозвали сикофантами. Поэтому Алексид говорит в «Поэте»:
«Кличку дают сикофантов мерзавцам зазря,
ибо слово то, «фиги», должно раскрывать
добрый нрав. Если ж «добрым» случится подлец,
удивятся тут все, и сочтут это странным».
<75> А Филомнест в работе «О Сминфиях на Родосе» говорит: «Ведь сикофант ведет свое название с того времени, когда штрафы и налоги взимались фигами, вином и маслом; из выручки от их продажи составлялись общественные средства, и те, то взыскивал эти пошлины или доносил на них, были прозваны, как кажется, сикофантами, потому что они избирались среди наиболее заслуживающих доверия граждан».
Лаконская фига упоминается в «Земледельцах» Аристофаном:
«Сажаю фиги все, лаконскую же нет.
Она одна как враг и склонна к тирании,
и злобствует на люд простой, иначе б не была мала».
Он называет ее маленькой, потому что растение это небольшое размером. Алексид, упоминая о фригийских фигах в «Олинфийце», говорит:
«То богом данная надежда
от нашей матери–страны,
фригийской смоквы дочь,
услада мне, сушеная та фига».
Многие комические поэты упоминают о так называемых фибалийских фигах, и особенно Ферекрат, который говорит в «Никчемных людях»:
«О небеса, лихорадкой страдай,
ни о чем и не думай, и
фиг фибалийских наевшись средь
жаркого лета, набьешь ими
брюхо когда, завались потом
спать где–то в полдень. Давай
бейся в спазмах, терзайся, вопи!»
Телеклид в «Амфиктионах»: «Приятны фибалийские весьма!» Но и миртовые ягоды тоже называют фибалийскими, например, в «Критянах» Аполлофана: «Охотней всего я б поел за столом ягод мирта, когда размышляю, еще фибалийских: прекрасны они и в венки сплетены». Ласточкины фиги упоминаются Эпигеном в «Бражнике»: «Потом немного погодя приходит блюдо: ласточкины фиги, они в сушеном виде были». Андротион же (или Филипп, или Гегемон) перечисляет в «Георгике» следующие виды фиговых деревьев: «На равнине следует садить ласточкины, дикие, белые и фибалийские фиги, а цариц осени можно сажать везде. Каждый род на что–нибудь да сгодится, но больше всех полезны карликовые, форминийские, двойные, мегарские и лаконские, если давать им влагу».
Фиги с Родоса упоминаются в письмах Линкея, в которых он сравнивает лучшие аттические продукты с родосскими. Он пишет: «Дикие фиги, кажется, соперничают с лаконскими, как и тутовые ягоды со всеми фигами, и я подаю их не после обеда (как в обычае там), когда от сытости больше ничего не хочется, но перед обедом, когда аппетит еще не притупился». Однако, если бы Линкей попробовал, как я, так называемые воробьиные фиги в нашем прекрасном Риме, он оказался бы более зорким, нежели его тезка < аргонавт Линкей >, ибо как боги над людьми они превосходствуют над всеми прочими фигами вселенной. Но в окрестностях Рима растут и другие ценимые разновидности фиг, а именно так называемые хиосские и ливийские, и еще халкидские и африканские, как свидетельствует Геродот ликиец в трактате о фигах.
<76> Парменон Византийский, превознося в своих ямбах превосходство продуктов Каны, города Эолиды, говорит: «Морем я плыл далеко и без груза фиг канских».Общеизвестно, что фиги из карийского Кавна также в цене. Кислые или щавелевые фиги упоминаются Гераклеоном Эфесским и Никандром Тиатирским, которые цитируют следующие стихи из драмы Аполлодора Каристского «Приданое портнихи»:
«Винцо дрянное с горьким вкусом
было, и я краснел порядком от стыда:
пока в других хозяйствах кисли фиги,
в моих владеньях киснул виноград».
Что же касается фиг с острова Парос — а там тоже растут отличные фиги, именуемые паросцами «кровавыми», которые получили свое прозвание, как и лидийские фиги, от своего красноватого оттенка — то Архилох упоминает о них так: «Парос оставь с его фигами ты и с морскою житухой». Паросские фиги отличаются от всех остальных в мире так же, как мясо дикой свиньи превосходит по вкусу всякую домашнюю свинину.
Белая фига является видом фигового дерева и приносит соответственно белые фиги. Гермипп упоминает о них в «Ямбах» так: «Сушеные белые фиги отдельно». О диких фигах упоминает Еврипид в «Скироне»:«Или прибей к верхушках диких фиг». И Эпихарм в «Сфинксе»: «Но вовсе не так, как у диких смоковниц». Софокл в «Замужестве Елены» метафорически назвал плод деревом, когда сказал: «Зрелое дерево фиги ты … становясь непригодным для пищи само, набиваешь других всех беседой». Говоря «зрелое дерево фиги», поэт имеет в виду спелую фигу–ягоду. Так же и Алексид в «Котле»:
«Зачем еще нам говорить и о тех,
кто фигой торгует повсюду?
Худые кладут они вечно внизу,
а сверху наложат отборных.
На первый взгляд, все добрые
плоды, и покупатель верит, платит,
а торгаш засунув в рот монетку,
отдает ту дрянь, кляняся, что они что надо».
Дикое фиговое дерево, ερινός, производящее дикие плоды, ερινά, известно как мужского рода. Страттид в «Троиле»: «Ты не заметил диких фиг здесь рядом?» И Гомер: «Дикая фига вздымается ввысь на скале и покрыта листвою». Америй же говорит, что низкорослые фиговые деревья называются ερινάδες.
Гермонакт в «Критском словаре» пишет о словах αμάδεα и νικύλεα как о видах фиг. Филемон же в «Аттическом лексиконе» говорит, что некоторые фиги называют царскими, откуда происходит также выражение «царицыны фиги», то есть сушеные. Филемон добавляет, что зрелые фиги зовутся κολύτρα. Селевк в «Глоссах» говорит о γλυκυσίδης, очень похожем формой на фигу, и утверждает, что женщины воздерживаются его есть, потому что он вызывает неприличный метеоризм, о чем говорит и комик Платон в «Клеофонте». <77> Памфил говорит, что зимние фиги называются kodonaea (колокольчики) у ахейцев, о чем согласно Памфилу утверждает Аристофан в «Лаконском словаре» Гермипп же в «Воинах» переводит вороньи фиги в другую категорию, говоря: «Вороньи особо или фибалийские фиги».
Феофраст во второй книге «Истории растений» говорит о некоей разновидности фигового дерева, похожего на так называемую Arateios. И в третьей книге он говорит, что в окрестностх троянской Иды растет тернистое фиговое дерево с листьями как у липы; оно производит красные фиги размером с маслину, но покруглее и на вкус напоминающие мушмулу. Относительно же фигового дерева, растущего на Крите и именуемого «киприйским» тот же Феофраст пишет в четвертой книге «Истории растений»: «Фиговое дерево, которое на Крите называется киприйским, носит свой плод на стволе и на толстенных ветвях, выпуская маленький безлистый побег, похожий на корешок, на котором плод держится. Ствол большой, сходный с белым тополем, но лист как у вяза. Оно дает четыре урожая и столько же раз распускается. Его сладость приближается к аромату фиги, а мякоть напоминает дикие фиги; размером он со сливу».
Так называемые prodromi (ранние фиги) упоминаются тем же Феофрастом в пятой книге «Причин растений»: «Всякий раз когда воздух становится мягким, влажным и теплым, фиговое дерево созревает, отсюда и появляются «ранние фиги». И далее: «Еще ранние фиги приносятся лаконским, белопупым и многими другими видами фиговых деревьев, прочими же нет». И Селевк в «Глоссах» упоминает слово πρωτερική (ранний) как эпитет к какому–то виду фигового дерева, потому что оно плодоносит рано. О дереве с двойным урожаем упоминает Аристофан в «Экклесиазусах»: «Листья возьмите пока дважды плод приносящей в год фиги». И Антифан в «Упрямицах»: «Найдешь это в самом низу, рядом с фиговым древом, что дважды приносит плоды». Феопомп же в пятьдесят четвертой книге «Историй» говорит, что в правление Филиппа в окрестностях Бисалтии, Амфиполя и Грастонии, что в Македонии, фиговые деревья, виноградники и оливы производили плоды посреди весны, когда они должны только прорастать, и <Феопомп добавляет> что Филипп был удачлив во всем. Во второй книге «Растений» Феофраст говорит, что даже дикие фиги плодоносят дважды в год, а другие утверждают, что трижды, как на острове Кеос. Феофраст также говорит, что если фиговое дерево посадить в морской лук, то оно приносит плоды быстрее и не портится от червей, и действительно, все, что сажается в морской лук, вырастает скорее и более крепким. Еще Феофраст говорит в «Причинах растений»: «Так называемое индийское фиговое дерево, обладая удивительной величиной, приносит плоды маленькие и тощие, словно все его питание уходит в рост». А во второй книге «Истории растений» он говорит: «Есть также другой вид фигового дерева в Элладе, Киликии и на Кипре с маленьким плодом; у него хорошая фига впереди листа и крошечная позади. Есть там и другие деревья, которые вообще плодоносят с последнего года роста, а не с нового. И эта фига раньше прочих имеет зрелый и сладкий плод, непохожий на наш, крохотный. Она и взрослеет быстро, и вырастает крупнее других фиг. <78> Я знаю следующие названия фиг: царская, царь–фига, желтобрюхая, оленья, фига–лепешка, горькая, змеиная, темно–белая, черная, источниковая, мельничная и луковичная.
Относительно эллинского названия фиги, σύκα, Трифон во второй книге «Истории растений» говорит, что Андротион в «Георгике» рассказывает о том, как один из титанов, Сикей, преследуемый Зевсом, был взят под защиту своей матерью Геей, и как она взрастила дерево на забаву сыну; от него же и город Сикея в Киликии получил свое имя. Однако эпический поэт Ференик из Гераклеи объявляет, что фига была названа в честь Сики, дочери Оксила, ибо Оксил, сын Орея, женился на своей сестре Гамадриаде и произвел на свет, среди других, Карию (орех), Балану (желудь), Кранию (кизил), Морею (шелковица), Эгеру (черный тополь), Птелею (вяз), Ампелу (виноградник) и Сику (фиговое дерево); от них, прозванных нимфами–гамадриадами, многие деревья получили свои имена. Отсюда и Гиппонакт говорит: «Черное дерево фиги: ей брат виноградник». Но Сосибий Лаконский, доказывая, что фиговое дерево открыл Дионис, говорит, что по этой причине лакедемоняне даже почитают Диониса Фигу. И наксосцы, согласно Андриску и Аглаосфену, рассказывают, что Дионис имеет прозвище Мейлихий (приятный), потому что он дал людям плод фиги. Поэтому наксосцы делают изображения Диониса Вакха из винограда, а Диониса Мейлихия из фигового дерева. Ибо они называют фиги meilicha (сладкий плод). Что для человека фиги полезнее всех древесных плодов, вполне и со многими доводами доказано Геродотом Ликийцем в его трактате о фигах, и в частности, он говорит, что новорожденные дети растут крепкими, если их питают фиговым соком. Ферекрат, или тот, кто написал «Персы», говорит: «Если из нас кто средь поисков долгих заметит когда–либо свежую фигу, то плодом ее мы обмажем глаза нашим детям», словно фиги — необычайно хорошее лекарство. И прелестный и медоречивый Геродот в первой книге «Истории» говорит, что фиги великое благо. Вот его слова: «О царь, ты собираешься идти походом против людей, которые носят кожаные штаны, и остальная их одежда из кожи; они едят не то, что хотят, но то, что у них под рукой, ибо они населяют грубую землю; кроме того, они пьют вместо вина воду, и у них нет ни фиг, ни другой хорошей пищи». А Полибий Мегалопольский говорит в шестнадцатой книге «Истории», что «когда Филипп, отец Персея, опустошал Азию и его воины испытывали недостаток в съестных припасах, он принял от магнетов фиги, так как у последних не было зерна. Поэтому, овладев потом Миунтом, царь отдал его магнетам в благодарность за фиги». И ямбический поэт Ананий также говорит:
«Если закрыть в доме золота кучу,
немножечко фиг и двоих–трех людей,
то узнаешь ты скоро, насколь фиги
лучше всех ценных металлов».
<79> Так фигодействовал Магн. Затем врач Дафн сказал: «Филотим в третьей книге трактата «О пище» говорит, что свежие фиги значительно отличаются друг от друга и видами, и неодинаковым временем поспевания, и своими качествами, но вообще сочные и особенно вполне созревшие быстро растворяются и перевариваются легче других плодов и не препятствуют перевариванию другой еды. Они также обладают качествами сырой пищи, поскольку они клейкие, сладкие и слегка кислые, и они выходят наружу обильно, свободно, без промедления и совсем безболезненно. Они также производят млечный сок, обладающий соленой кислотой, когда их едят с соленой пищей. Они быстро растворяются, как я сказал, потому что, хотя мы и в состоянии поедать их в больших количествах, мы скоро от них освобождаемся. Невозможно, чтобы их массы оставались внутри и не растворялись с быстротой. Они перевариваются легче других плодов, как видно из того, что если мы едим их много раз и столько же, сколько других плодов, то они укладываются в нас без затруднений, но что важнее, если мы едим больше обычного что–то из другой пищи, то она не доставляет нам хлопот, если мы поели прежде фиг. Ясно отсюда, что если нам удастся вместить и то, и другое, то фиги перевариваются быстрее и не препятствуют перевариванию остальной пищи. Об их качествах сказано выше. Клейкие и соленые, они делают руки липкими, а их сладость чувствуется во рту. О том, что они выходят наружу без спазмов, без помех, обильно, скоро и легко, мы уже говорили. Кроме того, они не слишком меняют свою форму, оказавшись в желудке, не потому, что они труднопереваримы, но потому, что мы поглощаем их быстро и не разжевывая, и они быстро проходят вниз. Они производят соленый сок, так как доказано наличие в фигах соды, и они делают этот сок более соленым или более кислым в согласии с природой других напитков, принимаемых вместе с ними. Ибо просоленная пища увеличит соленость сока, тогда как уксус и тимьян увеличат его кислый вкус.
Гераклид Тарентский в «Симпосии» исследует, лучше ли пить горячую или холодную воду после приема фиг. Те, кто за горячую воду, говорит он, замечают, что горячая вода быстро очищает руки, отсюда, утверждают они, вероятно и в желудке фиги быстро растворяются горячей водой. Далее, горячая вода, пролитая на фиги, уменьшает их размеры до самой малости, тогда как от холодной воды они уплотняются. Те же, кто советует пить холодную воду, аргументируют, что «выпитая холодная вода увлекает вниз своим весом разместившуюся в желудке пищу, ибо фиги неблагоприятно воздействуют на желудок, перегревая и размягчая его, поэтому некоторые лица постоянно запивают их несмешанным вином, вследствие чего содержимое кишечника с легкостью выходит наружу». Отсюда должно много пить после приема фиг, чтобы они не оставались в желудке, но уносились в кишечник».
<80> Другие авторы не советуют есть фиги в полдень, поскольку тогда они причиняют боли, как сказал Ферекрат в «Никчемных людях». Аристофан же в «Прелюдии»: «Увидя больным его летом однажды: он фиги ел в полдень, желая терзаться». Эвбул в «Ореховом сфинксе»: «Зевесом клянусь, я болел в самом деле, милейший, набил себя фигами в полдень недавно». А Никофонт в «Сиренах»:
«Если из нас фиг зеленых поест
кто–то в полдень и после
приляжет вздремнуть, нападет
на него лихорадка мгновенно
ценою в копейку: лежим мы
пластом и блюем тогда желчью».
Дифил Сифнийский пишет, что свежие фиги малопитательны и производят дурной млечный сок; зато они легко выходят наружу, остаются на поверхности желудка и усваиваются лучше сушеных. Созревающие к приближению зимы и вопреки природе хуже, тогда как поспевающие естественным образом лучше. Фиги с большой дозой кислоты и с малым количеством воды ароматнее, но более отягощают. Фиги из Тралл похожи на родосские, но хиосские и все остальные беднее млечным соком, нежели тралльские и родосские. Мнесифей Афинский пишет в книге «О съедобном»: «Относительно плодов, поедаемых сырыми — имеются в виду груши, фиги, дельфийские яблоки и тому подобное — следует хорошо знать время, когда содержащиеся в них соки еще незрелы, или когда они забродят, или когда высохнут от перезрелости». Деметрий Скепсийский в пятнадцатой книге «Троянского боевого распорядка» говорит, что те, кто воздерживается от приема фиг, обладают хорошим голосом. Во всяком случае он утверждает, что историк Гегесианакт из Алесандрии сперва очень неудачно играл в трагедиях, но потом стал искусным актером с прекрасным голосом после того как не ел фиг в течение восемнадцати лет. Мне известны и поговорки о фигах, например, «Фига за рыбой, а овощ за мясом», или «Птицы от фиг без ума, но сажать их не любят».
ЯБЛОКИ. Мнесифей Афинский в работе «О съедобном» называет их дельфийскими. Дифил же говорит, что зеленые и не вполне спелые яблоки обладают нездоровыми соками и вредны для желудка, так как остаются на его поверхности; кроме того, они вызывают желчь, заносят инфекцию и причиняют дрожь. Однако, в созревшем виде сладкие яблоки имеют более здоровые соки и легче выходят наружу, потому что у них нет терпкости, но у кислых соки более нездоровые и терпкие. Менее сладкие яблоки все же пригодны для еды и полезны для желудка по причине умеренной терпкости. У летних яблок дурные соки, у осенних получше. Так называемые orbiculata соединяют сладость с приятной терпкостью и полезны для желудка. <81> Так называемые setania и еще platania обладают хорошим запахом и легко выходят наружу, но вредны для желудка. Мордийские яблоки растут лучше всего в Аполлонии, или Мордии, и похожи на orbiculata. И kydonia <то есть айва>, называемые также struthia, вообще наиболее полезны для желудка из всех яблок, особенно когда вполне созреют. Главкид говорит, что лучшими из всех плодов являются kydonia, phaulia и struthia, а Филотим в третьей и десятой книгах книгах трактата «О пище» говорит, что ранние весенние яблоки перевариваются гораздо тяжелее, чем груши, если сравнивать зеленые яблоки с зелеными грушами или спелые яблоки со спелыми грушами. Кроме того, они обладают качествами жидкой пищи: кислые и не вполне зрелые имеют больше терпкости и меньше кислости, производя в организме вяжущие процессы. И вообще яблоки перевариваются хуже груш, как это видно из того, что, съев меньше яблок, мы перевариваем их с трудом, тогда как, поглотив больше груш, перпвариваем их легче. Вяжущий процесс, называемый Праксагором «полупрозрачным», объясняется тем, что у труднопереваримой пищи более густые соки, но было уже сказано, что яблоки вообще перевариваются хуже, чем груши, и что кислые субстанции более способны производить соки погуще. Так, среди зимних яблок kydonia производят более кислые соки, в то время как struthia, имея меньше соков и оттого не столь кислые, перевариваются охотнее.
Никандр из Фиатиры утверждает, что все kydonia называются struthia, но он ошибается. Ибо Главкид ясно говорит, что лучшими плодами являются три фрукта, kydonia, phaulia и struthia. Кидонийские яблоки упоминаются Стесихором в «Елене»; вот эти стихи: «Много айвы перед троном царя набросали, немало и миртовых листьев и розовых лент и сплетенных венков из фиалок». И Алкман говорит о них и Канфар также в «Терее»: «Грудки как плоды айвы». Еще Филемон называет kydonia как struthia в «Поселянине».
Филарх в шестой книге «Историй» говорит, что айва своим ароматом может даже притуплять силу смертельных лекарств. «Во всяком случае», говорит Филарх, «если фаросский яд положить в ларец, который все еще хранит запах лежавшей в нем ранее айвы, то зелье это полностью теряет свою способность убивать. Ибо когда его смешали и дали лицам, против которых его тайно приготовили, то упомянутые люди ничуть не пострадали. Причину раскрыли позже, допросив продавца яда, который знал о воздействии айвы на отраву».
Гермон в «Критском словаре» говорит, что kodymala те же kydonia. Однако Полемон в пятой книге «Возражения Тимею» утверждает, что некоторые пишут kodymalon, подразумевая вид цветка. Алкман отождествляет kydonium со struthium, говоря: «кидонского яблока меньше», под которым Аполлодор и Сосибий понимают kydonium. Но что kydonium отличается от struthium, ясно сказал Феофраст во второй книге «Истории».
<82> Превосходные яблоки растут в Сиде, коринфской деревне, как говорит Эвфорион (или Архит) в «Журавле»: «Красою как яблока плод, что растет пламенея на глинистых склонах некрупного Сида». Они упоминаются также Никандром в «Метаморфозах»: «Он тотчас разрезал плоды нежных яблок из Сида садов или Плиста, поставив на них метки Кадма». Что Сид коринфская деревня, сказано у Риана в первой книге «Гераклеи» и у Аполлодора Афинского в пятой книге «Каталога кораблей». Антигон же Каристский говорит в «Антипатре»: «Где время мое, что дороже мне яблок пурпурных прекрасных, растущих в ветристом Эфире?».
Рhaulia упоминаются в «Амфиктионах» Телеклидом: «Прекрасны бываете вы, но бываете фавлий гнилей». Аналогично у Феопомпа в «Тезее». Андротион же в «Георгике» говорит: «Яблони phaulia и struthia: плод последней не падает со ствола; весенние же яблоки лаконские, сидунтийские, или те, что с нежной кожурой». Я же, друзья мужи, очень ценю яблоки, которые продаются в Риме; называются они матийскими и происходят из одной деревни в Альпах, близ Аквилеи. Ненамного хуже их яблоки в Ганграх, городе Пафлагонии.
Что Дионис открыл также и яблоко, свидетельствует Феокрит Сиракузский следующими словами: «Яблоки Вакха на ложе храня и нося на главе белый тополь, священную ветку Геракла». А Неоптолем Паросский пишет в «Дионисиаде», что яблоки, как и все другие плоды были обнаружены Дионисом. «Что же касается επιμηλίς, то так называется сорт груш», пишет Памфил. Выражение «яблоки Гесперид» записал Тимахид в четвертой книге «Пиров». И Памфил еще говорит, что в Лакедемоне богам кладут ароматные, но несъедобные яблоки; они тоже называются гесперидовыми. А Аристократ в четвертой книге «Лаконской истории» говорит о яблоках и яблонях, называемых Гесперидами».
ПЕРСИКИ. Феофраст, рассуждая во второй книге «Истории растений» о деревьях, чьи плоды скрыты, пишет следующее: «У большинства видов рост плода замечается с самого начала, как у миндаля, ореха, желудя и всех сходных плодов, кроме персика: он растет наиболее медленно, медленнее граната, груши и яблони». Дифил из Сифна в трактате «О пище для больных и здоровых» говорит: «Так называемые персидские яблоки (некоторые называют их персидскими сливами) обладают хорошим запахом и питательнее яблок». <83> Филотим в третьей книге трактата «О пище» говорит, что персик скорее жирный, рыхлый и вязкий и, раздавленный, выделяет большое количество масла. Грамматик Аристофан говорит в «Лаконском словаре», что лакедемоняне называют сливы «персидскими кислыми яблоками», а некоторые зовут их 'άδρυα.
ЛИМОН. Относительно него среди мудрецов возник большой вопрос, упоминают ли о нем древние писатели. Ибо Миртил сказал, словно посылая нас искать диких коз, что Гегесандр Дельфийский упоминает его в своих записках, только он не может припомнить цитаты. В возражении ему Плутарх объявил: «Что до меня, то я уверен, что Гегесандр не имел в виду лимон вообще, ибо я прочитал все его записки, когда один из моих друзей настаивал, как и вы, что он знает эти Гегесандровы слова, так как он полагался на ученые комментарии знаменитого мужа, поэтому пора тебе, друг Миртил, поискать другое свидетельство». Эмилиан же сказал, что Юба, царь Мавретании и весьма ученый человек, упоминает лимон в своей «Истории Ливии», утверждая, что у ливийцев так называется «яблоко из Гесперии», откуда Геракл принес в Элладу эти яблоки, названные по своему цвету золотыми. Что же касается так называемых яблок Гесперид, то Асклепиад в шестой книге «Египетской истории» говорит, что Гея произвела их с целью почтить брак Зевса и Геры. Тогда Демокрит, взглянув на сотрапезников, сказал: «Если Юба ничего не пишет о этом сорте, то не признавайте его вместе с его Ливийской историей и путешествиями Ганнона. Я говорю, что слова «лимон» нет у древних авторов, но Феофраст из Эреса в «Истории растений» описал, я вынужден это признать, кое–что подразумеваемое под лимоном. Вот что говорит философ в четвертой книге «Истории растений»: «Среди многих других продуктов земля Мидии и Персии производит в частности так называемое мидийское или персидское яблоко. Лист этого дерева похож видом и размером на лист дикого земляничного дерева и ореха, и у него шипы как у дикой груши или колючего боярышника, гладкие, весьма острые и крепкие. Пока плод не начнут есть, он очень ароматен, как и листья дерева, а если его положить в одежду, то моль ее не тронет. Он также полезен для тех, кому доведется выпить смертельный яд (ибо в виде дозы в вине он выворачивает желудок и выводит яд), и еще он освежает дыхание, поскольку если мякоть плода сварить в похлебке или в чем–то еще, или выжать в рот или пососать, то дыхание будет сладким. Семя отбирают и сеют весной в тщательно приготовленных грядках, затем поливают каждые четыре или пять дней. Когда растение взойдет, его пересаживают весной в мягкую влажную почву, и не слишком редкую. Она приносит плоды в любое время года, ибо если одни собрали, то другие цветут, а третьи созревают. Те цветки, которые имеют нечто вроде пестика, выступающего из середины, плодородны, а те, которые не имеет никакого пестика, бесплодны». И в первой книге той же «Истории» он сообщает факты о пестике и плодоносных цветках. Вникнув поэтому, друзья мои, в то, как Феофраст описал цвет, запах и листья, я убедился, что это лимон, и пусть никто из вас не удивляется его словам, что он несъедобный, поскольку даже во времена наших дедов никто не ел его, но все хранили его словно какое–то драгоценное наследство в своих сундуках вместе с одеждами.
<84> А то, что это растение на самом деле пришло к эллинам из глубин Азии, то упоминания об этом можно найти у комедиографов, и из замечаний об их величине ясно, что они имеют в виду лимон. Так, Антифан в «Беотиянках»:
«Даже напомнить обжоре о вкусном кусочке
есть глупость. Однако, возьми эти яблоки, дева.
Б. Чудесны они.
А. Говоришь ты, чудесны? О боги, да их семена
привезли только что от царя к нам в Афины.
Б. Богинею света клянусь, мнила я, скажешь ты,
Гесперид это дар из плодов золотых: ведь их три.
А. Что прекрасно — и редко всегда и везде дорогое».
А Эриф в «Мелибее», предпослав вышеприведенные ямбы Антифана как свои собственные, продолжает:
«Богиней охоты клянусь, мнила я, скажешь ты,
Гесперид это дар из плодов золотых: ведь их три.
А. Что прекрасно — и редко всегда и везде дорогое.
Б. За них дам обол, но не больше, и деньги
сейчас отсчитаю. А. Еще здесь гранаты.
Б. О, прелесть какая! А. Они, говорят, с одного
уникального древа: его посадила на Кипре сама
Афродита. Б. Святая Бербея, принес только три
эти яблока ты? А. Да, только три, больше я не достал».
Если кто–нибудь возразит, что то, что сегодня называют лимоном, не лимон, я приведу более ясное свидетельство, хотя Фений Эресийский предполагает, что kedrion (можжевельник) возможно получил свое название от kedros (кедр). Ибо кедр, говорит он в пятой книге трактата «О растениях», также имеет колючки вокруг листьев. Но что так и у лимона, известно всем. Мне хорошо известно, что если съесть лимон перед любой пищей, сухой или жидкой, он станет противоядием от каждой отравы. Я узнал это от человека с моей родины, которому доверили управлять Египтом. Случилось так, что он осудил каких–то преступников на растерзание диким зверям, и их должны были бросить аспидам. Когда они входили в амфитеатр, где казнили разбойников, одна торговка из жалости дала им несколько лимонов, которые она держала в руках и готовилась съесть. Они взяли их и проглотили, и когда немного спустя они оказались среди этих жестоких и чудовищных тварей, то аспиды не причинили им никакого вреда, сколько ни кусали. Архонт недоумевал; наконец, он допросил охраняющего их солдата, ели ли или пили они что–нибудь и узнав, что им дали лимонов, он приказал на следующий день дать дольку одному осужденному, а другому не давать, и тот, кто съел, опять не пострадал от ядовитых укусов, тогда как другой умер сразу, едва его цапнули. Итак, после неоднократных испытаний обнаружили, что лимон является средством против любого яда. <85> А еще, если сварить лимон целиком, с семенами и всем, в аттическом меду, он растворится, и тот, кто примет два или три дактиля его утром, тому не повредит никакой яд. Кто сомневается в этом, пусть прочитает Феопомпа Хиосского, правдивого мужа, который потратил кучу денег на тщательное исследование истории. Сообщая о Клеархе, тиране Гераклеи Понтийской, в тридцать восьмой книге своих «Историй» он рассказывает, как тот насильственно многих людей, дав большинству из них выпить аконита. «Когда потом», говорит Феопомп, «все узнали о смертельном чашелюбии тирана, то никто не выходил никогда из дома, не поев прежде руты, ибо закусившие ею не страдали от выпитого аконита, который получил свое название благодаря тому, что он рос в местечке Аконах, близ Гераклеи».
Когда Демокрит окончил свои замечания, большинство присутствующих стали удивляться качествам лимонов и начали поглощать их, словно не ели и не пили вовсе. Памфил говорит в «Глоссах», что римляне называют лимон citrus.
Вслед за уже описанными блюдами для нас по отдельности внесли тарелки с массой устриц и другую пищу, состоящую из панцирных тварей. Почти все они, как я обнаружил, были удостоены упоминания Эпихармом в «Замужестве Гебы»:
«ведет всех моллюсков: тут лобстеры, крабы и блюдечки,
рыба–сова и прыщи … усоногие раки, порфиры, сонм запертых устриц
(достать нелегко их, но кушать нетрудно), и мидии также, улитки,
барвинки, еще прилипалы (у них сладкий вкус, если ешь ты их сразу,
и едкий, когда попридержишь), и круглый большой черенок;
он ведет также раковин черных (от них прибыль чистая детям),
улиток еще земляных и улиток песчаных, дешевых в цене, их «трусихами»
кличут все люди, для нас же богов они носят название белых».
В «Музах» же вместо стиха «раковин черных (от них прибыль чистая детям)» у него написано: «тех раковин, коим названье теллина: их мясо отлично приятнейшим вкусом». Под τελλίνα он вероятно подразумевает то, что у римлян называется mitulus (мидия). Грамматик Аристофан, упоминающий мидий в работе «О поврежденном свитке», говорит, что раковины блюдечки похожи на так называемые τελλίνα. Каллий же Митиленский относительно слова «блюдечко» у Алкея говорит, что среди Алкеевых сочинений есть ода, начинающаяся стихом: «Детище моря седого и скал». А в конце написано: «Блюдце морское волнует сердца ребятишек». Однако, Аристофан пишет «черепаха» вместо «блюдечко» и объявляет, что Дикеарх ошибся, приняв здесь «блюдечко». Он добавляет, что дети кладут их себе в рот, дуют в них как в дудки и играют мелодии точно так же, как и наши лентяи–мальчишки играют на так называемых (у нас) τελλίνα (морские улитки). <86> Так и Сопатр, сочинитель фарсов, говорит в пьесе «Эвбул–богочеловек»: «Стой же, вдруг звук мелодичный улитки морской моим слухом уловлен». Еще Эпихарм в «Пирре и Прометее» говорит: «Взгляни на улитку морскую, взгляни на улитку еще нереиду, а блюдечко что за гигант, посмотри!» У Софрона раковины называются melaenides (мидии): «Придут меланиды, тебя уверяю, из маленькой бухты ко мне». Но в миме, озаглавленном «Деревенский рыбак», он называет их cherambаe. Архилох также упоминает cherambe, а Ивик нереиду. Нереиды (anarites) называются также anartas. Устрица, будучи моллюском, прилипает к скалам как блюдечко. Геронд же в «Сотрудницах»: «прилипнувши как нереида к утесу». А Эсхил сказал в «Персах»: «острова, нереидам кормушка». Гомер же упоминает tethea (устриц).
Диокл Каристский в «Гигиене» говорит, что лучшие для пищеварения и для почек моллюски — мидии, устрицы, гребешки и сердцевики. Архипп в «Рыбах»: «С ежами морскими, эсхарами, также сарганами и гребешками и блюдцами». Моллюски, прибавляющие сил, говорит Диокл — улитки, порфиры и барвинки. О последних Архипп говорит: «Моря питомец, барвинок, порфиры сыночек». Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что барвинки, порфира, страбелы и раковины похожи друг на друга. Витых улиток упоминает в «Жителях Камики» Софокл: «Что до страбел же, дитя, если что и найдем …» Еще Спевсипп перечисляет по порядку раковины, гребешки, мидии, морские перья (пинны), черенки, и из другого класса <им перечисляются> устрицы и блюдечки. Арар же в «Горбуне» говорит:
«Была потом всякая вкусность — улитки, еще черенки;
и креветки вершили прыжки, как дельфины».
Софрон в «Мимах»:
«А это что за кругляши столь длинные, милашка?
Б. То черенки, моллюски с сладким мясом:
они деликатес для вдов».
Пинна упоминается Кратином в «Архилохах» («Сатириках»): «Она, видать, как устрица, иль пинна». Филиллий (или Эвник, или Аристофан) в «Городах» говорит:
«Есть осьминожек, гнилушка, речной
также рак, также устрица, лобстер,
еще сердцевик, черенок также,
блюдечки, мидии, пинны еще,
гребешки с Митилены, и есть еще
мелочь, берите, кефаль есть и сарг,
также окунь морской, рыба–ворон».
Агий и Деркил в «Истории Арголиды», вместо «страбелы» пишут «астрабелы», и упоминают, что они пригодны как военные трубы. Слово «конх» употребляют и в мужском, и в женском роде. <87> Аристофан в «Вавилонянах»: «Каждый из них начал рот разевать широко, словно конхи при жарке на углях». И Телеклид в «Гесиодах» говорит: «хрясь раковина конха». И Софрон в «Мимах о женщинах»: «гляди, все конхи как одна открылись широко для нас и высунули плоть». Однако, Эсхил ставит мужской род в «Морском Главке»: «И конхи, мидии и устрицы еще». Аристоним в «Тезее»: «Был конх там словно в маринаде флейта». Сходно сказал и Фриних в «Сатирах.
Гикесий, ученик Эрасистрата, говорит, что некоторые сердцевики называются шершавыми, другие зовутся царскими. Шершавые имеют дурной запах и мало питают, но легко выходят из кишечника; ловцы багрянок используют их для наживки; превосходство же гладких разновидностей возрастает в соответствии с их величиной. Гегесандр в «Записках» говорит, что шершавые раковины называются «мешками» у македонцев и «баранами» у афинян.
Далее Гикесий говорит, что из всех вышеупомянутых видов морской пищи блюдечки перевариваются наиболее легко; устрицы менее питательны, чем блюдечки, однако сытны и без труда перевариваются. «Гребешки более питательны, но не так хороши запахом и тяжело перевариваются. Что касается мидий, то эфесские и подобные им сорта лучше запахом, нежели гребешки, но пахнут хуже, чем сердцевики. От мидий скорее мочегонит, нежели освобождается кишечник. Некоторые из них воняют как морские луковицы и неаппетитны. Более мелкие виды и те, что шершавы снаружи, более мочегонны и пахнут лучше лукообразных, но менее питательны отчасти по причине малого размера и отчасти вследствие своей природы. Шейки барвинка полезны для желудка, но не так питательны, как мидии, сердцевики и гребешки; для людей со слабым желудком они хороши тем, что не бродят внутри благодаря своей нежности и растворимости. Отсюда «мак» этих панцирных вреден для хорошего желудка и благотворен для страдающих кишечником. Более питателен и приятен «мак» багрянки, но он наиболее пахнет морским луком, как у всех двустворчатых.
Особенность их, как и у черенка, состоит в том, что они придают гущи бульону, в котором варятся. Но даже когда шейки багрянки сварены одни, и тогда желудку от них польза. Посидипп упоминает их в «Локрийках» так: «Пора окончить, угри из реки, речные раки, конхи, свежие ежи морские, маки, пинны, шеи, мидии еще».
<88> Большие морские желуди легко перевариваются и имеют хороший запах. Но ушастые мидии, обитающие на острове Фарос напротив Александрии, питательнее всех вышеупомянутых моллюсков, хотя нелегко перевариваются. Антигон Каристский в трактате «О способе выражения» говорит, что у эолийцев этот моллюск называется ухом Афродиты. Фолады более питательны, но дурно пахнут. Моллюск tethea похож на только что упомянутые и более питателен. Встречаются также так называемые дикие моллюски, но они воняют и дурны на вкус.
Аристотель в трактате «О животных» говорит: «Панцирные суть морское перо, устрица, мидия, гребешок, морской черенок, конх, блюдечко, асцидия, морской желудь. Способные передвигаться суть трубач, багрянка, сладкая багрянка, морской еж, страбел. Далее, гребешок обладает шершавой полосатой раковиной, тогда как асцидия неполосатая и гладкораковичная; у морского пера маленькое отверстие, тогда как у устрицы широкое, шершавое и двустворчатое, но блюдечко одностворчатое и гладкораковичное; раковина мидии состоит из двух совершенно похожих частей, тогда как раковина морского черенка и морского желудя одностворчатая и гладкая; раковина конха разделяет природу и черенка, и желудя». Внутри морского пера, как говорит Эпенет в «Искусстве кулинарии» находится так называемый «мак».
В пятой книге «Частей животных» Аристотель говорит: «Багрянки мечут икру весной, трубачи к концу зимы. Вообще», говорит он, «у панцирных появляются так называемые яйца весной и даже осенью, но не у съедобных морских ежей. Последние размножаются по большей части в указанные сезоны, но также постоянно во все времена и большей частью в полнолуние и в солнечные дни, кроме обитающих в Пиррейском Эврипе; другие, однако, лучше зимой: они маленькие и набиты яйцами. По–видимому, все морские улитки мечут икру точно тогда же». Далее философ пишет: «Так багрянки собираются весной в одном месте и производят так называемые медовые соты. Это сродни воску, хотя не столь гладкое, а как будто большая затвердевшая масса из шелухи белого боба. Оттуда нет ни одного выхода, и багрянки размножаются не от этого, но возникают, как и все другие панцирные, от ила и гнили. Соты есть выделения багрянок и трубачей, ибо и трубачи производят похожую на воск субстанцию. Они начинают выделять клейкую мякоть, из которой формируется шелухообразный массив; он потом полностью разрушается, и в землю уходит водянистое вещество; после в земле рождаются маленькие багрянки, которых находят на взрослых багрянках, когда их ловят. Если им доведется быть пойманными прежде родов, то иногда они выводят потомство в корзинах рыбаков, собравшись в кучу, и тогда формируется что–то вроде грозди. Есть несколько видов багрянок: одни большие, как в окрестностях Сигея и Лекта, другие маленькие, как в Эврипе и на побережье Карии. <89> Обитающие в заливах велики и шершавы и обладают черным цветком, но у некоторых он небольшой и красный. Некоторые багрянки из крупных достигают веса мины. Водящиеся на берегу и у мысов малы размером, но содержат красный цветок. Еще на берегах, обращенных к северу, они в основном темноцветные, тогда как на глядящих в направлении к югу — красные».
Аполлодор Афинский, в комментариях на Софрона, после ввода леммы приводя выражение «жаднее багрянки», объясняет, что это поговорка, и говорит, что согласно некоторым авторам она происходит от факта, что к чему бы ни прикасается багрянка, она все притягивает и придает блеск своего собственного цвета всему тому, что находится рядом с ней. Но другие приписывают это качество самому животному. Их ловят», говорит Аристотель, «весной, но никогда не ловят в сезон Пса, ибо в то время они не кормятся, а прячутся и живут в норах.
Цветок у них между маком и шеей». «И багрянки», продолжает он, «как и трубач, с рождения обладает той же самой оболочкой, которую имеют все витые моллюски. Они питаются, высовывая из–под оболочки так называемый «язык», который больше дактиля длиной; посредством его они питаются и просверливают как другого моллюска, так и свою собственную раковину. И багрянка, и трубач живут долго: около шести лет. Их возраст можно различить по кольцам на раковине. Конхи, сердцевики, черенки и гребешки зарождаются в песчаных местах. Пинны растут в прямом положении с морского дна и содержат «сторожа» в виде креветки или крабика; потеряв «сторожа», пинны вскоре погибают». Памфил Александрийский в трактате «Об именах» говорит, что эти паразиты рождаются вместе с пиннами. И Хрисипп из Сол в пятой книге труда «О наслаждении и благе» говорит: «Пинна и ее сторож сотрудничают друг с другом и не в состоянии жить раздельно. Пинна — моллюск, ее паразит — маленький краб. Пинна открывает свою раковину и спокойно ожидает появления добычи, тогда как паразит находится рядом и кусает ее, подавая сигнал при приближении какой–нибудь рыбешки; пинна чувствует укус и захлапывается; потом они вместе поедают улов». Некоторые авторы даже утверждают, что они и родятся вместе вместе и будто бы из одного семени. Аристотель еще говорит: «Все панцирные возникают из ила, устрицы — в тине, но конхи и другие уже упомянутые виды — в песке, тогда как асцидии, морские желуди и те, кто прилипает к поверхности, например, нереиды и блюдечки, заводятся в расщелинах скал». И еще: «Твари, не имеющие раковин, например, актинии и губки, зарождаются так же, как и панцирные, в расщелинах скал. Есть два класса актиний: один заводится в расщелинах и никогда не покидает скал, другой, живя в гладких и ровных местах, оставляет их и передвигается». Эвполид в «Автолике» называет актинию крапивой, как и Аристофан в «Финикиянках»: «Учти, что прежде всех других лаванда колосистая явилась; скалистая крапива родилась потом», и в «Осах». Ферекрат в «Перебежчиках»: «В венке из крапивы ходить равный срок».
<90> Врач из Сифна Дифил говорит: «Крапива облегчает кишечник, мочегонит и вообще полезна для желудка, но причиняет чесотку собирающим ее, если они сперва не натрутся маслом». Действительно, она обжигает, откуда и называется α̉καλήφη от α̉κάλη α̉φή, «непригодная для прикосновения», отсюда, возможно, и название растения, ибо к ней не притронешься: она грубая и неприятная. Морская же крапива упоминается Филиппидом в «Амфиарае»: «Устриц, крапиву морскую, блюдечки мне он подал». Но есть игра слов в «Лисистрате» Аристофана: «О ты, дочь храбрая моллюсковых бабуль и мамок, что крапивой были», где tethea (моллюски) комически смешаны с tethe (бабуля).
Относительно других моллюсков Дифил говорит следующее: «Сердцевики с шершавой раковиной и маленького размера имеют тонкую мякоть, называются устрицами, полезны для желудка и переваримы. Гладкие же, именуемые кое–кем царскими и также гигантскими, питательны и в то же время тяжело перевариваются; они хорошо пахнут и полезны для желудка, особенно те, что побольше. Теллины водятся в Канобе в немалых количествах и кишмя кишат во время подъема Нила. Царские теллины нежнее, мягче и переваримее; кроме того, они питательны. Речные виды слаще. Мидии обладают средней питательностью, но переваримы и мочегонны. Лучшие — эфесские, особенно собранные осенью.
Мюиски («мелкие мидии») меньше обычных мидий, но сладкие, хорошо пахнут и питательны. Черенки, называемые так от одних, а от других флейтами, камышами или когтями, содержат много вонючей и липкой жидкости. Самцы–черенки полосаты и не одного цвета; они хороши для больных, страдающих камнями или от проблем с мочеиспусканием любого рода. Самки же одноцветны и слаще. Их едят вареными и жареными, но те, которых готовят на углях до тех пор, пока они не откроют раковину, лучше.
Устричниками называли тех, кто собирал этих моллюсков, как пишет Фений из Эреса в книге «Тираны, убитые из мести». Он говорит: «Филоксен по прозвищу Устричник сделался из демагога тираном. Сначала он жил тем, что был рыбаком и ловцом устриц; приобретя некоторые средства, он разбогател от широкой торговли < и захватил власть >".
«Из гребешков белые разновидности нежнее, ибо они лишены аромата и хороши для кишечника. Из черных или красноватых видов те, что побольше и побогаче мякотью, обладают аппетитным запахом. Вообще, они все полезны для желудка, легко переваримы и хороши для кишечника, если их есть с тмином и перцем». Архипп упоминает их в «Рыбах»: «С ежами морскими, эсхарами, также сарганами и гребешками и блюдцами».
<91> «И морские желуди, называемые так из–за сходства с желудями дуба, различаются в зависимости от места обитания. Ибо египетские сладкие, нежные, аппетитные, питательные, сочные, мочегонные, полезные для желудка; но другие слишком соленые. Ушки с трудом перевариваются, хотя более питательны в жареном виде. Фолады аппетитные, но запах и сок у них дурные. Морские ежи нежные, сочные, пахучие, сытные и легко перевариваются, а если их есть в медовом сиропе с петрушкой и мятой, они хороши для желудка, сладки и аппетитны. Ежи красного или яблочного цвета и большего объема приятнее для еды, так же как и ежи, которые, если отломить от них мякоть, выделяют молочный сок. Водящиеся в Кефаллении, Икарии и на Адриатике ….. некоторые их них горьковаты, от встречающихся в сицилийском Экноме слабит».
Аристотель говорит, что есть несколько видов морских ежей: один из них съедобный, в котором находятся так называемые «яйца», и два других вида, спатанги и брисы. Спатангов упоминают и Софрон, и Аристофан в «Купцах»: «Растерзав, разорвав на куски, облизал моего он спатанга». Говорит о ежах в «Замужестве Гебы» и Эпихарм:
«Крабы идут и морские ежи,
незнакомые с плаваньем в
море, и из всех прочих тварей
они лишь одни ходят, шествуя
только пешочком».
Деметрий Скепсийский в двадцать шестой книге «Троянского боевого распорядка» говорит, что одного спартанца пригласили однажды на пир, где ему на стол подали морских ежей; он взял одного, но не зная, как с ним управиться и даже не посмотрев, как это блюдо едят соседи, положил его себе в рот и попытался раскусить зубами. Изрядно попотев и так и не поняв, с чем он имеет дело, он воскликнул: «О проклятая снедь, не смягчусь и не отпущу тебя теперь и ни за что не возьму другую». Морские ежи, как и наземные, защищают себя от рыбаков, выставляя шипы, похожие на частокол. Это подтверждает Ион Хиосский; он говорит в «Финикийцах» или «Кенее»:
«Но среди сухопутных зверей мне
по нраву куда больше действия льва,
чем ежа жалкий способ; ведь еж,
врага повстречавши сильнее себя,
ляжет только, свернувшись в клубок,
недоступный для всех и колючий,
и ни тронешь его, ни укусишь».
«Из блюдечек», говорит Дифил, «некоторые маленькие и некоторые также похожи на устриц. Они жесткие и малосочные, очень едкие, хорошо пахнут и легко перевариваются и в вареном виде вполне аппетитны. Пинны мочегонны и питательны, но с трудом перевариваются и усваиваются. Трубачи похожи на пинн, ибо их шеи хороши для желудка, правда, перевариваются без охоты. Поэтому для страдающих слабым желудком они пригодны как пища, но труднопереваримы и среднепитательны. Их «мак» нежен у основания и удобоварим, отсюда годится для тех, у кого слабый желудок. Багрянки стоят между пинной и трубачом, поскольку шейки у них очень вкусные и аппетитные, тогда как остальная их часть соленая и сладкая, охотно усваивается и снижает уровень влаги в организме. <92> Устрицы размножаются в реках, озерах и в море. Но морские устрицы превосходны, если озеро или река рядом: тогда у них хороший сок и они крупнее и слаще вкусом. Водящиеся на взморье или на скалах и нетронутые илом или свежей водой имеют малый размер и колют язык. Весенние и раннелетние моллюски лучше всех, пухлые и отдающие запахом моря вперемежку со сладковатостью; они хороши для желудка и удобоваримы. Сваренные с мальвой или щавелем, или с рыбой, или даже одни они питательны и полезны для кишечника».
Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» говорит: «Устрицы, сердцевики, мидии и подобные им обладают мякотью, труднопереваримой вследствие содержащегося в них соленого сока. Поэтому, поедаемые сырыми, они раздражают кишечник своей соленостью, тогда как в вареном виде теряют всю или почти всю свою соль, которая уходит в кипяток. Отсюда жидкость от варева причиняет брожение в кишечнике, а мякоть сваренного моллюска вызывает урчание, когда теряет влагу. Однако, жареный моллюск, если его искусно приготовить, приносит меньше вреда из–за действия огня. Поэтому они неодинаково труднопереваримы сырыми, раз соки, расстраивающие работу кишечника, испаряются. Итак, моллюски дают питание жидкое и неудобоваримое и в то же время не мочегонное. Но морская крапива, яйца морских ежей и подобные им доставляют питание, которое, хотя и слегка жидкое, слабит кишечник и усиливает деятельность почек».
Никандр Колофонский в «Георгиках» перечисляет панцирных: «И все моллюски, что в глуби пасутся моря — стромбы, нереиды, мидии еще, и пелориды, илистые дети Галосидны — пиннова нора». И Архестрат говорит в «Гастрономии»:
«Ведь крупных мидий производит Эн, Абидос — устриц,
Парий — крабов, Митилена — гребешки, которых и Амбракия
доставит очень много и притом еще ужасных видом …..
в Мессене, в узеньком проливе найдешь ты пелорид,
в Эфесе гладких конхов. Калхедон подарит стромбов,
трубачей же истребит пусть Зевс и в море и на рынках,
тварей и людей, но кроме одного: то человек, мой друг,
живет на Лесбе он, средь виноградных лоз, зовется Агафон».
Также Филиллий, или другой автор «Городов»: «Сердцевик, черенки, блюдца, мидии также, пинны еще, гребешки из Мефимны».
Древние писатели определяли устриц только одним словом - 'όστρεια. Кратин в «Архилохах» («Сатириках»): «как устрицы и пинны будут». И Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «устрицы, сросшись». Платон в «Федре» пишет 'όστρεον как 'όρνεον (птица): «скованные наподобие устрицы». И еще в «Тимее»: «все семейство устриц», однако, в десятой книге «Государства» он говорит «слиплись устрицы и морские водоросли».
<93> Пелориды получили свое название от слова πελώριον, «чудовищный». Ибо пелорида больше обычного сердцевика и обладает выдающимися размерами. Аристотель говорит, что они водятся в песке. Ион Хиосский упоминает о них в «Путешествиях». И возможно, сердцевики производят свое название (χήμη) от κεχηνέναι (зиять).
Относительно моллюсков, встречающихся в Индии — ибо не будет неуместным упомянуть о них из–за моды на жемчуг — Феофраст в трактате «О камнях» пишет следующее: «Среди камней, которыми много восхищаются, есть так называемый margarites, или жемчуг, полупрозрачный по природе; из него делают самые дорогие ожерелья. Он водится в раковинах, похожих на пинны, только поменьше, а величина его размером в рыбий глаз». И Андросфен в «Путешествии вокруг Индии» пишет следующее: «Разновидности стромбов (витых раковин), хойринов (морских мидий) и других раковин многочисленны, и они далеко различаются от наших, эллинских. Встречаются там и багрянки, и громадное количество прочих моллюсков. В частности один, называемый местными жителями berberi («мать жемчуга») и есть тот, откуда выходит жемчуг. Его высоко ценят в <Малой> Азии, а в Персии и в верхних землях он продается на вес золота. Моллюск этот выглядит как гребешок; его раковина, однако, не испещрена бороздками, но гладкая и плотная в отличие от гребешка; кроме того, у него только одно ушко, а не два. Драгоценный камень рождается в мякоти моллюска, как прыщ у свиней, и порой он настолько отливает желтизной, что если его положить рядом с золотом, то сразу их не различишь. Иногда он бывает серебристого цвета, иногда <он может быть> совершенно белым, похожим на глаз рыбы».
Харет же Митиленский говорит в седьмой книге «Историй об Александре»: «Тварь, похожая на устрицу, ловится в Индийском море и также в водах, прилегающих к Армении, Персии, Сузиане и Вавилонии; она значительных размеров и продолговатая и содержит внутри много белого и очень ароматного мяса. Оттуда извлекают белые крупинки, которые и называются жемчужинами и из которых делают ожерелья и браслеты для рук и ног. Персы, мидяне и все азиаты ценят их гораздо больше вещей из золота».
Исидор Харакский в «Описании Парфии» говорит, что в Персидском море есть остров, где жемчуг находят в изобилии; поэтому остров окружен тростниковыми плотами, с которых аборигены ныряют в глубину на двадцать оргий и достают двустворчатые раковины. Говорят, что пинны наиболее способны изобиловать жемчужинами в момент, когда учащаются грозы с ливнями; тогда жемчужины появляются в наибольшем количестве и крупнейшими в размерах. Зимой пинны обычно прячутся в укромных местах на дне пучины, но летом плавают туда–сюда, причем их раковина открыта ночью и закрывается днем. Моллюски, которые прилипают к скалам и выступам, пускают корни и пребывают там, пока производят жемчуг. Они живут и питаются через примыкающую к мякоти часть, которая прирастает к устью раковины, имеет щупальца и вводит пищу. Она похожа на маленького крабика и называется «стражем пинны». Из этого отверстия мясо проходит до середины раковины, получая пищу весь срок прилипания моллюска к скале. <94> Пока рост продолжается, мясо поднимается, стараясь постепенно отделить жемчужину от раковины и, наконец, полностью окружает ее, прекращая питать и придавая ей более гладкий, блестящий и чистый вид. Но жемчужины почище, поярче и покрупней производятся пиннами, остающимися в пучине, тогда как пинны, пребывающие на поверхности над водой и под лучами солнца, рождают жемчужины и цветом похуже, и ценой поменьше. Ловцы жемчуга очень рискуют, когда суют руки прямо в открытую раковину, ибо она тогда закрывается и часто отрезает пальцы; некоторые ловцы даже умирают на месте. Но если им удается подсунуть руку под раковину сбоку, они легко отрывают ее от скалы.»
Смарагды упоминаются Менандром в «Рабе»: «Похоже, то смарагд и сердолики». Слово smaragdi следует произносить без начальной буквы s, поскольку оно происходит от marmaîro (сверкать).
Затем вокруг пронесли блюда из многих видов мяса, приготовленного с водой: ног, голов, ушей, челюстей, кишок, требухи, языков, согласно александрийскому обычаю, именуемому «распродажа вареного мяса». «Это выражение, Ульпиан, можно найти у Посидиппа в «Рабе». И пока честная компания припоминала имена авторов, говоривших что–либо о той пище, один из них сказал: «О съедобной требухе упоминает Аристофан в «Всадниках»: «Я донесу, что продаешь ты требуху подпольно». И еще: «Что ж ты, мил человек, не позволишь мне мыть требуху и колбасы продать, но меня поднимаешь на смех». И еще: «Умну я и ногу быка и свиньи требуху, затем выпью бульон и не вытерши рот, потрясу горлопанством других крикунов: устрашится и Никий.» И еще: «А дочь Громовержца дала мне кусочек мясца из бульона и малость кишок, требухи и чуть брюха». Кратин упоминает челюстную кость в «Богатствах»: «сражаяся за бычью челюсть». И Софокл в «Амике»: «Смягчает челюсть он». Платон в «Тимее» пишет: «Он [бог] также соединил концы их челюстей согласно природе лица». И Ксенофонт в книге «О верховой езде» упоминает «маленькую сморщенную челюсть». Некоторые произносят συαγών вместо σιαγών («челюсть») по аналогии со словом υ̉ός, «свинья».
Эпихарм упоминает о кишках, называя их ορύαι, и даже одну из своих пьес озаглавил Оρύα. Аристофан в «Облаках»: «Из требухи моей заданье пусть дадут мудрилам». Кратин в «Бутылочке»: «Какой, сказал он, ломтик тоненький кишки!» Также и Эвполид в «Козах». А Алексид в «Левкадянке» или «Беглецах»: «Кишочки ломтик прибыл вместе с фаршами». Антифан в «Женитьбах»: «Из кишки средний вырезав ломтик».
<95> Ноги, уши и рыла упоминаются Алексидом в «Кратее», или в «Аптекарше»; но его свидетельство я приведу немного позже, поскольку оно содержит много обсуждаемых названий. Феофил в «Панкратиасте»: «Вареных блюд почти три мины вес. Б. Скажи другое что. А. И рыло, окорок еще, и ног свиных четыре. Б. О Геракл! А. И бычьих три». Анаксилай в «Поварах»: «Гораздо милей мне Эсхиловых виршей с поджарочкой рыбка. Б. Что про рыбку там? Не хочешь ли к врачу отправить ты своих гостей? Свари лопатки лучше ….. рыло, ноги». Анаксилай в «Кирке»: «Иметь свиное рыло, друг Кинесий, было страшно мне». И в «Калипсо»: «Тогда я понял, что свиным я обзавелся рылом».
Уши упоминаются Анаксандридом в «Сатириаде». Аксионик же в «Халкидянине» говорит:
«Готовлю я похлебку, подогревши рыбу,
объедки подложу, смочив вином,
подброшу требухи, приправив солью
и добавив сильфий с ломтиком кишки,
еще и рыло в уксусе придет, и согласятся
все, что снедь вчерашняя получше свежей,
что была здесь в ночь на брачном торжестве».
Аристофан в «Репетиции»: «Увы, отведал я кишки своих детей: как я взгляну теперь на рыло обожженное теперь?» Ферекрат в «Болтунах»: «Ведь это лишь свиное рыло!»
Есть также место, называемое Ринх («рыло») близ Страта в Этолии, как говорит Полибий в шестой книге «Историй». И Стесихор в «Охотниках на кабана» говорит: «макушку рыла спрятать под землею». Что слово «рыло» (ρύγχος) касается обычно свиньи, уже сказано < в утраченном тексте >, но что его можно применить по отношению и к другим зверям и даже в шутливом смысле и к человеческому лицу, видно у Архиппа во втором издании «Амфитриона» Архипп, в шутку относиться и к человеческому лицу: «Хоть у него и удлиненное столь рыло», и у Арара в «Адонисе»: «Бог рыло поворачивает к нам».
Слово acrocоlia («лопатки») упоминается Аристофаном в «Эолосиконе»: «Вдобавок — я почти забыл — четыре я варил лопатки для тебя, пока они не превратились в мякоть». И в «Геритаде»:"'Хлебы, лопатки и речные раки». Антифан в «Коринфянке»: «Свиную лопатку Киприде? Смешно. Б. Не знаешь ты. На Кипре, господин, богиня любит столь свинью, что не дает ей в корм навоз, но кормит им быка». <96> И действительно, Каллимах (или Зенодот) свидетельствует в «Исторических записках»: «Аргосцы приносят свинью в жертву Афродите, и сам праздник называется Свиным пиршеством».Ферекрат в «Рудокопах»: «Там были под рукою, на дощечках, окорока с голяшками и самым нежным всем; на славу сварены лопатки были». Алексид в «Игроках в кости»: «Почти что завтрак из куска лопатки завершили мы». И в «Бодрствовании», или «Поденщиках»: «Полусырое мясо, фарш испорчен, угорь морской недоварен, лопатки еще не готовы».
Ферекрат упоминает вареные ноги в «Рабе–учителе»:
«Скажи нам, как готовится обед? Б. Ну, кусок вам нужен угря и кальмар, ягнячье мясо, потроха, вареная нога и печень, и ребро, тьма–тьмущая пернатых, сыр в меду и часть быка». Антифан в «Паразите»: «А. Копченая свиная голень. Б. Гестией клянусь, приятный завтрак. А. Да и сыр был плавленый еще впридачу».
Экфантид в «Сатирах»: «Всегда, когда он должен покупать и есть свиные ноги». Язык упоминается Аристофаном в «Сковородке»:
«Хватит анчоусов! Лопну от жира,
коль съем. Лучше печенки несите,
или кабанчика зоб, ну а если их нет,
то тогда уж ребро, или селезенку,
или язык, или брюхо убитого в пору
осенних охот поросенка, с горячею булкой.
На эту тему было сказано много, и врачи не остались тут в стороне. Дионисокл сказал: «Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» заметил, что голова и ноги свиньи малопитательны и содержат немного жира». А Леонид процитировал Демона, который говорит в четвертой книге «Аттиды»: «Афидант, царь Афин, был убит своим младшим братом, незаконнорожденным Фимоетом, который сам сделался царем. В его правление Меланф Мессенский, изгнанный из своей родной земли, вопросил Пифию, где он должен поселиться. Та отвечала: там, где его примут как почетного гостя и подадут ему на обед голову и ноги. Что и случилось с ним в Элевсине, ибо когда во время какого–то местного праздника жрицы съели всё мясо, кроме ног и головы, последние были посланы Меланфу».
Затем внесли СВИНОМАТКУ, поистине царицу и мать сыновей Гиппократа <племянника Перикла>, которую, как мне известно, не раз высмеивали в комедиях за их свинство. Взглянув на нее, Ульпиан сказал: «Ну же, друзья, у какого автора свиноматка упоминается? Мы наелись до отвала и самое время теперь побеседовать, только киникам здесь лучше помолчать, раз кормушка у них набита до отказа. Может, им нравится грызть челюсти, головы и другие кости, пусть грызут на здоровье, мы не возражаем, на то они и псы, чем и сами гордятся. <97> Кроме того, «обычай есть бросать объедки псам», сказал Еврипид в «Критянках». Действительно, они готовы есть и пить, не принимая всерьез того, что сказал божественный Платон в «Протагоре»: «Разговор о поэзии уподобляет наше собрание пьянке дурных и базарных людей. Ибо неспособные вследствие недостатка культуры забавлять друг друга в компании за чашей собственными речами и запасами ума, они высоко ставят услуги флейтисток, нанимая за большие деньги чужой голос флейт, и посредством их звука общаются между собой. Но там, где собираются прекрасные, добрые и притом ученые сотрапезники, не увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток: напротив, гости в состоянии обходиться без всей этой чепухи и вздора, общаясь посредством собственого голоса, говоря и слушая по очереди и всегда благопристойно, даже если и выпьют много вина». Вот что вы, киники, делаете, Кинулк. Когда вы пьете, или, скорее напиваетесь, то, как флейтистки и танцовщицы, препятствуете наслаждаться беседой, проводя, как говорит тот же Платон в «Филебе», «жизнь не человека, но моллюска или другой морской твари, которая дышит, держа свое тело в раковине».
А Кинулк, разозлившись, воскликнул: «Ты, обжора, бог для тебя — твое брюхо, ничего другого ты не знаешь, не умеешь ни связно говорить, ни припомнить чего–либо из области истории, ни изящно выразиться. Все время ты тратишь на поиски, встречается ли у кого–нибудь данное выражение или не встречается, находится или не находится. И ты терзаешь каждое слово, услышанное от товарищей, как будто царапаешь гладкую поверхность ногтем и собираешь все колючки, «словно продираясь через тернистые растения и чертополох», ибо всегда ты зеваешь и не срываешь приятнейших цветов». Так, именно ты говорил нам, что римское слово strena («новогодний подарок»), древний обычай дружеского дарения, называется у нас epinomis. И если ты сказал это, соревнуясь с Платоном, нам хотелось бы знать [что strena имеет общего с книгой Платона]. А если ты вычитал это где–то, тогда назови нам автора. Я‑то знаю, что epinomis — некая часть триеры, как утверждает Аполлоний в «Триерике». А разве не твоя работа, что новая и еще никем не надеванная фенола [от paenula, «плащ»] — да, милейший, фенола — стало мужского рода, когда ты сказал: «Раб, Левк! Подай мне этот неупотребимый фенол». А разве еще, идя как–то раз в баню, ты не ответил кому–то, спросившему у тебя, куда ты направляешься, «спешу испариться»? В тот же самый день твой прекрасный канусийский плащ украли банные воры, и громкий хохот поднялся там, когда неупотребимый фенол «испарился». В другом случае, дорогие друзья — ибо пусть от вас не укроется правда — он споткнулся о камень и ушиб лодыжку. Оклемавшись, он отправился дальше и всем, кто его спрашивал «что беспокоит тебя, Ульпиан?», отвечал: «фонарь на ноге». Я тогда был вместе с ним и не мог удержаться от смеха, а позже сходил к другу–врачу, который по моей просьбе густо смазал мне глаза бальзамом, и когда люди спрашивали у меня «что с тобой», говорил «глаз растянул».
<98> Небезызвестен также другой заядлый педант, Помпейян из Филадельфии, человек не совсем честный и охотник за словами. Громким голосом позвав раба, он сказал: «Стромбихид, принеси в гимнасий мои несносные (то есть неношеные) сандалии и бесполезную (то есть еще не использованную) накидку. Ибо когда я подкую (завью) бороду, я обращусь к товарищам. Ведь мне предстоит зажигать (побывать в гостях) у Лариха. Принеси еще кувшин с маслом, поскольку мы вдвоем сперва наваляем себе (умастимся), а потом утопимся (помоемся)». Этот же умник заметил однажды одному из своих друзей — беседовали они в римском месяце феврале, который согласно мавританскому царю Юбе получил свое название от подземных духов и ритуала избавления от внушаемых последними страхов; в этом месяце зима достигает своего зенита, и тогда в обычае совершать возлияния усопшим в течение многих дней, возжигая ладан — так вот он ему сказал: «Ты давно не видел меня из–за моих ожогов». Во время праздника Панафиней, когда суды не собираются, он заявил: «Нынче именины градодержицы Афины и поэтому сегодня день беззакония». А однажды он назвал нашего товарища «прооракулившимся», когда тот возвратился из Дельф, не получив ответа от бога». В другой раз, читая принародно похвалу во славу стольного града, он произнес: «Чудесна непротивимая власть римлян».
Вот каковы, друзья мои, софисты из числа Ульпиановой породы, которые называют словом «очаг–котел» (у римлян miliarium) сосуд для кипячения воды. Они изобретатели многих выражений, на много парасангов опередившие сицилийца Дионисия, который ранее называл деву menandros, потому что она menei ('ждет') andra ('мужа'); или столб menekrates, потому что он menei ('стоит') и kratei ('держится'), или копье balantios, потому что оно balletai (‘бросается’) enantios ('против кого–то'); или мышиную нору mysteria, потому что она terei ('прячет') mys ('мышь'). Aфанид в первой книге «Сикелики» говорит, что тот же самый Дионисий также называл вола garotas (‘пашущий землю’) и свинью iacchos ('Вакх').
Сродни с Дионисием был и Алексарх, брат македонского царя Кассандра, основавший город Уранополь. О нем Гераклид Лемб в тридцать седьмой книге «Историй» рассказывает следующее: «Алексарх, основатель Уранополя, вводил особые словосочетания, называя петуха вестником зари, цирюльника смертью с бритвой, драхму серебрянкой, хойник однодневным кормильцем, глашатая громкоговорителем. И как–то раз он написал архонтам Кассандрии. < основанной Кассандром >: «Алексарх первым людям братнего города, радуется. Наши овцы с солнечной плотью, я знаю, и плотины, охраняющие крутые берега, попались в силу рока под руку могущественным богам, смывшим их с заброшенных полей». Смысл этого письма, по–моему, не разобрала бы даже Пифия.
<99> У Антифана Клеофан говорит:
«Что значит «сам себе хозяин»? Или что ты скажешь
о почтенном муже, что идет вслед за софистами,
которые худы и голодны, измождены и утверждают,
что вот этой вещи нет, поскольку формируется пока
она, ее еще не стало; то ж, что было уж, не может стать
теперь: его не существует вовсе. Еще, что не становится,
того не может стать, поскольку не становится еще,
становится поскольку от того, что существует уж,
но если не было его уж от чего–нибудь, то как могло
оно стать от того, чего и нет? Так невозможно. Если ж
родилось оно же от чего–то где–то, то не может быть,
чтобы вообще родилось то, чего и нет: чего ведь нет,
не может то родиться».
Что все это означает, не понял бы и сам Аполлон.
Но я знаю, что и поэт Симонид называет где–то Зевса аристархом (лучшим правителем), и что Эсхил именует Аида агесилаем (вождем народа), тогда как Никандр Колофонский назвал аспида «ядовержцем». Под влиянием этих и сходных словесных фантазий восхитительнейший Платон, говоря в «Политике» о животных, рыбах и птицах, навязывает им определения вроде «питающиеся на суше», «кормящиеся в воде» и «пасущиеся в воздухе»; тем самым он советует выдумщикам от филологии избегать странной новизны. Буквально он пишет так: «Если ты поостережешься усердствовать и усложнять простые названия, то в старости будешь богат мудростью». Мне также известно, что Герод Аттик называл деревянный шкив, который засовывается между спицами колеса, «колесосковывателем», когда он разъезжал на повозке по крутизнам, а Симарист в «Синонимах» нарек этот шкив «задержкой». И Софокл окрестил где–то сторожа «запором от страха» в следущем стихе: «Смелей, великий я тебе запор от страха». В другом месте он называет якорь тормозом, потому что он удерживает судно: «Матросы тормоз корабля тащили». И оратор Демад говорил, что Эгина гной в глазу Пирея, что Самос осколок державы, что молодежь весенняя пора народа, что стены города его платье и что трубач общественный петух Афин. Да и вот этот охотящийся за словами софист заметил о женщине, у которой случилась задержка цикла, что она «неочищенная». Как же пришло тебе на ум, Ульпиан, сказать «задать себе корму» вместо «насытиться»?
На это Ульпиан с приятной улыбкой отвечал: «Ну не лай, друг, не злись, как бешеный пес в жаркое время, лучше поласкайся и повиляй хвостом своим сотрапезникам, чтобы мы не превратили наш отдых в резню собак, как водится на одном празднике в Аргосе. «Задать себе корму», приятель, сказано у Кратина в «Одиссеях»: «Весь день сидел он, молоком кормяся». И Менандр в «Трофонии» сказал: «задав себе корму». Аристофан же пишет в «Геритадах»: «Ты услужи, задавши корму с песней'. И Софокл в «Тиро»: «Фураж весь полностью скормили мы гостям». <100> Эвбул в «Долоне»: «Насытился, друзья, я фуражом не дурно, под завязку, и с трудом напялил на себя сандальи». Софил в «Филархе»: «Обжорство будет там большое, вижу я его начало ясно ….. Заправлюсь кормом до отвала. Дионис! Уже роскошествую я». Амфид в «Небе»: 'По вечерам я корму задаю себе из всякого добра». Эти примеры, Кинулк, я готов приводить тебе сегодня, завтра и послезавтра — о третьем дне Гесиод сказал так: «Ударами тебя я накормлю, коль ты не скажешь мне, откуда слово «брюхо–бог» взялося». Когда Кинулк не ответил, он произнес: «Ладно, пес, скажу тебе это сам — так Эвполид обозначает льстецов в одноименной пьесе, но я отложу привести свидетельство, пока не надаю тебе тумаков».
После того как все вволю нашутились, Ульпиан продолжал: «И о слове «свиноматка» я дам отчет. Алексид, высмеивая в пьесе «Понтиец» оратора Каллимедонта по прозвищу Краб, политика времен Демосфена, говорит: «За родину погибнуть всяк готов, а Краб Каллимедонт на смерть пойдет с охотой за свиное брюхо, лишь было б сварено оно превкусно». Ибо был Каллимедонт известным гурманом. Свиноматка упоминается также Антифаном в «Филометоре»:
«Пускает древо с сердцевиной от себя росток,
град — метрополия (не кличут патрополией его),
свиную матку продают деликатес,
Метрад Хиосский друг народа есть».
Эвфрон в «Преданной» (или «Не с тем обрученной»): «Учитель мой, сваривши свиноматку, подал ее Каллимедонту, тот же ел пока ее, подпрыгнул — и был прозван Крабом». Диоксипп в «Антисводнице»: «Каких же блюд он жаждет! Как они изящны: сладкое здесь мясо, свиноматка и еще кишки». А в «Историографе»: «Сквозь портик прорвался Амфикл и на две указавши свисавшие матки, воскликнул: «Сюда Краба шли, как увидишь». Эвбул в «Девкалионе»: «Печень цыплячья, кишки, потроха, свиноматка».
Линкей Самосский, приятель Феофраста, известен тем, что ел свиную матку с сильфиевым соком. Во всяком случае, в описании Птолемеева симпосия он говорит: «Свиную матку обнесли вокруг и подали в уксусе и с соком сильфия». Сок сильфия упоминается также Антифаном в «Несчастливых любовниках», где он говорит о Кирене:
«Не отплыву туда, откуда принесло
нас и прощай скажу всему: прощайте,
лошади и сильфий, и упряжки и стебель
сильфия, и скакуны и сильфиевы листья,
и страсти конные и сильфиевый сок».
<101> О превосходстве свиньи, выкинувшей плод, упоминает Гиппарх, автор «Египетской Илиады»: «Скорее, дай порадоваться мне иль миске, или лику милому свиньи, что выкинула плод, иль поросю, что так приятно пахнет на жаровне». Сопатр же в «Ипполите»: «Как свиноматка хороша, коль выкинула плод: в тушеном виде словно сыр она и белым соусом облита». А в «Физиологе»: «Кусочек свиноматки есть непереваренный с солено–уксусной подливочкой внутри». И в «Книжных червях»: «… кус свиноматки ты съешь, окунувши в желанную горькую руту». Что касается древних, то никто из них не имел привычки подавать свиноматку, или латук, или любое какое лакомство перед обедом, как это делают сегодня. Архестрат во всяком случае, искусный мастер кулинарии, произносит после обеда, надушенный, тосты:
«Всегда увенчивайся на пиру цветами всеми, коими
счастливая земля богата, волосы покрой пахучим и
текучим маслом и бросай на золу мягкую ты смирну,
ладан, сицилийский мед хоть целый день–деньской.
Когда ж вина ты выпьешь, лакомств подадут тебе -
свиное брюхо с сваренною маткой, вложенные в
уксус, тмин и сильфий, и жареных еще и нежных
птиц, какие нам дают сезоны года. Презирай, однако,
сиракузцев тех, что пьют по образу лягушек, не вкушая
яств, не уступай им и ешь то, о чем сказал я. Лакомства
другие все примеры нищеты являют, и горох вареный,
и бобы, и яблоки, иссушенные фиги. Впрочем же,
не откажись от сырника из города Афин, иль если нет его,
но сырник есть другой, то встань из–за стола и поищи
аттического меда, и он сделает твой сырник гордым.
Вот как должен жить свободный человек, под землю,
в пропасть, в Тартар он должен был бы опуститься,
чтоб погибнуть, чтоб туда зарыться».
Линкей, однако, в описании пира, данного флейтисткой Ламией в честь Деметрия Полиоркета, изображает гостей, которые стали есть все сорта рыбы и мяса, как только они вошли в столовую залу. Сходным образом, описывая устройство обеда царя Антигона (праздновавшего Афродисии) и пир царя Птолемея, Линкей говорит, что рыбу и мясо подали в первую очередь.
Да, достоин восхищения Архестрат, автор только что приведенных превосходных наставлений. Предугадывая философа с его учением об удовольствиях, он советует нам, посредством мудрых поговорок, в манере поэта из Аскры <Гесиода>, не следовать некоторым лицам, но лучше заботиться лишь о себе и есть то–то и то–то, совсем как повар у комедиографа Дамоксена, который в «Молочных братьях» говорит: <102>
«А. В моем лице ученика ты видишь Эпикура, в доме у него, позволь сказать тебе, я сколотил четыре аж таланта за период меньше, чем неполные три года. Б. Ты о чем, скажи? А. Спалил я их. Был поваром тот малый, и каким, о боги! хоть не знал того он. Да, природа источник есть главнейший каждого искусства, главный! слышишь, грешник? Ведь ее мудрей нет ничего, любое дело нипочем тому, кто в эту мудрость окунется, многое тогда ему поможет. Потому, узрев неграмотного повара, не прочитавшего всех книжек Демокрита иль его не знающего наизусть, скажи себе: никчемный повар он. А если он о «Правиле» не слышал Эпикура, то его отвергни ты с презреньем, не философ он. Ведь надо разбирать, милейший, в чем отличие ставриды зимней от ставриды летней, и какая рыба всех наиполезнее в Плеяды и в солнцестоянье: ведь движения и превращенья все немалое суть зло, меняют пищу людям, ты пойми, но что вкушают впору, то приятно. Кто же это все поймет, однако? И отсюда колики и ветры в животе — и неприлично гость себя ведет. Моя ж стряпня питательна, безвредно переварится она и испарится: соки равномерно в организм поступят. Сок, как Демокрит гласит, не причиняет боль, он лишь содействует подагре. Б. Кажется вот мне, узнал я кое–что о медицине. А. С каждым так, кто внутрь природы проникает. Ты заметь, как повара неопытны сейчас, богами заклинаю я, заметь. Когда увидишь их, готовящих рассол из рыб несовместимых качеств и еще туда вдобавок трущих и сезам, то всех по очереди потяни их за нос. Б. Здорово–то как! А. Какой же прок в смешении всего? Ведь скрутит лишь живот. Определять то с ясностью не всякому дано, как всякий может мыть посуду или дым коптить. Я никогда на кухню не хожу. Б. А что ты делаешь тогда? А. Сижу я рядом и смотрю, как трудятся другие, объясняю им причины или результат. К примеру: «Хватит, уж приправлен фарш! " Б. Ты прямо музыкант, не повар. А. «Зажигай огонь. Убавьте темп. И блюдо первое кипит не в тон с другими». Понял мысль мою? Б. О Аполлон! А. Ты постигаешь что–то? Я не подаю еду, но довожу, мешая, до гармоньи. Б. Как? А. Есть кварты, квинты и октавы. Ну, а я свои себе придумал интервалы и иногда увещеваю: «Что добавил ты?» «Что с чем смешать готов?» «Смотри, не то кладешь!» «Оставь ты это!» Мудро так сжигает наслажденья Эпикур, заботливо жуя. Постиг один он истинное благо, какое стоики стремилися найти, но им неведома была его природа, оттоль не вникнуть ни во что другое им. Б. Я соглашусь вполне, опустим остальное, ведь прочее усвоено давно».
<103> Батон в «Обманщике» изображает отца, которого огорчает юный сын, чьи нравы были испорчены рабом–педагогом. Отец говорит [рабу]:
«А. Забрал ты у меня мальчишку и сгубил, ты, грязный негодяй, подбив вести совсем иную жизнь, противную природе! И теперь с утра он сразу тянется к вину, чего с ним раньше не бывало — и все из–за тебя. Б. Не по душе тебе, хозяин то, что юноша увидел жизнь? А. Жизнь? По–твоему, вот это — жизнь? Б. Согласно мудрым людям, да. Ведь утверждает Эпикур, что наслажденье — благо: то известно всем. Нельзя достичь его путем другим: все, хорошо живя, живут прекрасно. Ну, а ты, ты можешь дать мне это? А. Так скажи тогда, встречал ли ты философа какого, что опьянен был или увлечен идеями твоими? Б. Все из них. Они гуляют, брови вскинув вверх и ищут в спорах и речах, как беглого раба, разумнейшего мужа, если же представишь главка им, то ведомо для них, с чего начать, и где суть дела разберут, так что любого удивят их знанья».
В «Солдате» или «Тихоне» Антифана появляется человек, который говорит:
«Смертный любой, кто считает, что то,
чем владеет он, целым пребудет, пока
он живой, ошибается тут без сомненья.
Или налог сбереженья похитит его, или
судебный процесс все отнимет; на службе
военной уплатит он штраф, или будучи
избран хорегом, накупит одежды из
злата, оставшись оборвышем сам. Или
призванный как триерарх, сунет голову
в петлю, или на судне отплыв, будет
где–то взят в плен, или на прогулку
отправясь, или вздремнув, встретит смерть
от рабов. Ясного нет ничего, можно только
приятно лишь тратить все дни на себя.
Но и здесь все непрочно, и кто–то придет
и с собой унесет прямо с яствами стол.
Только то, что схватил ты зубами и съел,
можешь счесть ты своим хоть навеки».
Те же самые стихи встречаются в «Кувшине для воды».
<104> Итак, друзья мужи, кто рассмотрит эти факты, тот вполне похвалит благородного Хрисиппа за его тонкое понимание эпикуровой природы и за его замечание, что «столицей» эпикурейской философии является «Наука кулинарии» Архестрата, этот прекрасный эпос, который все философы–обжоры почитают как своего Феогнида. Именно в их адрес Феогнет пишет в «Призраке» или «Сребролюбце» говорит:
«Погубишь ты меня, приятель, этим всем.
Набрался жалких догм ты в пестрой стое
вроде тех: «богатство мужу ни к чему, его
удел есть мудрость, а она похожа на
кристалл, который, взяв, не потеряешь».
Несчастье мне, живущему с тобой, «философ».
Ты, злодей, учил письмо наоборот совсем,
и жизнь твоя от книжек наизнанку встала.
Земле и небу, мудрствуя, ты чушь несешь,
глупец, да только вот никто ей не внимает».
Ульпиан еще говорил, когда вошли рабы, неся на дисках крабов — побольше размерами, чем оратор Каллимедонт, который из–за страсти к ним был прозван Крабом. Алексид в «Доркиде», или «Одобрительницах» называет его рыболюбцем, следуя другим комедиографам:
«Рыботорговцы порешили, говорят,
соорудить на рыбном рынке в день
Панафиней Каллимедонта статую
из бронзы и в руке держащей
правой краба, ведь они считали, что
один спаситель он их промысла остался:
у прочих продавцов одни убытки были».
Все же крабов ели много и усердно, как видно из массы мест в комедиях. Здесь достаточно будет процитировать Аристофана, который говорит в «Фесмофориазусах»:
«А. Купил ли рыбки кто? иль сепию, креветок ширных, иль полипа?
И будет постник жареный или лосось, иль каракатица?
Б. Нет, Зевсом я клянусь.
А. Нет даже ската?
Б. Нету, говорю тебе!
А. Нет кожицы, молозива, нет печени кабаньей, нету меда, нет свиного брюшка.
Ты усталых женщин не снабдил ни крабом крупным даже, и не дал ни угря».
Под широкими креветками Аристофан должно быть имеет в виду так называемых лобстеров, упоминаемых Филиллием в «Городах». И Архестрат в своей знаменитой поэме даже не пишет слова «краб», но говорит о нем как о лобстере, например: <105>
«Но в стороне оставив чепуху, купи
себе ты лобстера, у коего есть длинные
клешни тяжелые и небольшие лапки:
не спеша ползет он по земле. И большинство
и лучшие из всех имеют обитанье на
Липарах, но немало соберет и Геллеспонт».
Эпихарм в «Замужестве Гебы» проясняет, что лобстер, только что упомянутый Архестратом — тот же краб: «Есть лобстеры и раки там, и тварь есть с лапками и длинными клешнями под названьем краб».
Но краб весьма отличается от лобстера, и от креветок тоже. На аттическом наречии слово αστακός (лобстер) произносят с «о» (οστακός), как и οσταφίς вместо ασταφίς (изюм). Эпихарм в «Земле и море» употребляет форму с α: «с клешнями загнутыми лобстер». Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что в число мягкопанцирных ракообразных входят краб, лобстер, нимфа, рак–медведь, обычный рак и рак–отшельник. Диокл из Кариста говорит, что креветки, раки, крабы и лобстеры хороши на вкус и мочегонны. Согласно Никандру, другой вид рака, κολύβδαινα, упомянутый выше Эпихармом, не что иное как морской фаллос, но Гераклид в «Искусстве кулинарии» говорит, что речь тут идет о креветке. Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит: «Из мягкопанцирных ракообразных крабы, лобстеры, креветки и им подобные спариваются с тыла как и четвероногие, испускающие мочу назад. Совокупление происходит в начале весны возле берега (так наблюдается у всех), но кое–где оно случается и позже, когда начинают поспевать фиги». «Крабы», добавляет Аристотель, «водятся в неровных и скалистых местах, а лобстеры в гладких, но ни те, ни другие не встречаются в илистых зонах. Отсюда мы находим лобстеров в Геллеспонте и на побережье Фасоса, крабов же <встречаем> в окрестностях Сигея и горы Афон. Все крабы, кроме того, долгожители». И Феофраст в трактате «О животных, обитающих в норах» утверждает, что лобстеры, крабы и креветки линяют до старости.
Относительно креветок (καριδες), Эфор в третьей книге пишет, что был одноименный с ними город Кариды близ острова Хиос; его основали выжившие после Девкалионова потопа под руководством Макара, и даже в эпоху Эфора это место называли Каридами (Креветки). Искусный повар Архестрат советует:
«Когда войдешь в Иас, карийский город,
заимей креветку крупного размера. Хоть
ее и редко продают на рынке, но зато
Амбракия набита ими, как и македонский край».
Слово καρις употребляется с долгой ι Араром в «Горбуне»: «Креветки, корчась, прыгали в корзине, как дельфины». И Эвбулом в «Сиротах»: «Креветку отпустил я, вытащил потом назад». И Анаксандрид в «Ликурге»: «И забавляется с креветками средь окунечков он, с камбаликами среди карпиков, со звездочками средь пескариков». <106> Он же в «Пандаре»: «Согнувшись, ты не выпрямишься, друг; она же в корчах крутится — ну как креветка, коль на якорь вдруг насадится». И в «Хвосте»: «Краснее жареной креветки станешь у меня». Эвбул в «Кормилицах»: «Креветки твари те, что изгибаются». Офелион в «Уродливой красавице»: «На суше прыгают горбатые креветки». И в «Плачевной песне»: «И как горбатые креветки прыгают на углях, так в пляс пустились и они». С краткой же ι слово καρις употребляется Эвполидом в «Козах»: «Если того не считать, что однажды поел я в домах у феаков креветок», и в «Демах»: «Было лицо его как у креветки: красное все, словно кожаный пояс».
Кαριδες производят свое название от κάρα (голова), которая занимает наибольшую часть их размера. Аттические писатели, употребляющие это слово с краткой ι, производят его от κάρη (голова) по той же причине, из–за крупной головы. Как γραφίς (кисть) происходит от γραφή «картина», а βολίς «снаряд» от βολή (бросок), так и καρίς произошло от κάρη. Поскольку предпоследний слог растянулся, последний удлинился тоже, и καρις произносится как ψηφίς (камешек) и κρηπίς (башмак).
О ракообразных Дифил Сифнийский пишет следующее: «Из ракообразных креветка, лобстер, краб, рак и лев–рак различаются друг от друга, хотя и принадлежат к одному роду. Лев–рак крупнее лобстера. Крабы называются также grapsei; они содержат больше мяса, нежели раки. Мясо рака — пища тяжелая и с трудом переваривается. Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» говорит, что «крабы, раки, креветки и им подобные перевариваются с трудом, но все же легче, чем любая рыба и их лучше жарить, чем варить».
Софрон в «Подражающих женщинам» употребляет kurides вместо karides: «Гляди–ка, креветки хорошие, лобстеры, вот красотища! Смотри, что за цвет у них красный и гладкость какая у них». И Эпихарм в «Земле и море»: «И красные креветки», но в «Логосе и Логинне» он пишет korides: «креветки горбатые на сковородке». Korides и у Симонида: «Пескарь и креветки, тунец с каракатицей также»
Затем внесли жареную печень, завернутую в так называемый epiplus (оболочку), который Филетер в «Терее» называет epiploon. Внимательно взглянув на блюдо, Кинулк произнес: «Скажи нам, мудрый Ульпиан, упоминается ли где упакованная так печень?» Тот отвечал: «Скажи нам сначала, у кого об epiplus говорится как о жировой перегородке». <107> Миртил принял вызов и начал: «Слово epiplus встречается в «Вакханках» Эпихарма: «Архонта он намазал жиром» И в «Феорах»: «Вкруг бедер и жира». И Ион Хиосский в «Путешествиях»: «…покрывши жиром». Ты заготовил, друг Ульпиан, перегородку на то время, когда ты запутаешься в ней и зачахнешь, избавив нас от своих исследований. Прекрасно, впрочем, что ты привел свидетельство о печени, возникшей на твоем пути: ведь ты сказал недавно, когда мы обсуждали уши и ноги, что Алексид упоминает ее в «Кратее» и в «Аптекарше». Отрывок этот в полном виде полезен тем, что он иллюстрирует массу всего, и поскольку твоя память тут подкачала, я сам процитирую его целиком. Итак комик говорит:
«Сначала у Нерея увидал я устриц (в водоросли завернули их),
еще морских ежей. Я взял их, но они — закуски лишь к прекрасному
обеду. А потом набрел я на каких–то рыбок: в трепет приводил
их страх при мысли той, что с ними будет. Я велел им не дрожать,
вредить не обещал; затем купил я сельдь большую. После довелось
мне ската взять с заботой, чтоб если б девушка коснулася его колючек,
она не ранила б своих нежнейших ручек. А для жарки я беру губана,
камбалу, креветку, хек и пескаря, леща и окуня — и мой обед пестрей
павлина станет. Тут на очереди мясо — ноги, уши, рыло, уши от
свиньи и в оболочке печень: ведь она природной синевы стыдится.
Повар не подходит к ним, на них не взглянет даже. И о том,
клянуся Зевсом, пожалеет он. Я сам все приготовлю мудро, гладко и
изящно так, что сотрапезники вонзят в тарелки зубы. Рецепты я
всегда готов раскрыть и научу бесплатно тех, кто пожелает».
Относительно обычая покрывать печень жиром Гегесандр Дельфийский в «Записках» говорит, что гетера Метанира, обнаружив легкое вместо печени, когда развернула оболочку, воскликнула: «Пропала я, меня сгубило платье!» Сюда же можно добавить слова комика Кробила, который, как и Алексид, называет печень в оболочке «стыдливой», ибо в «Лжеподкидыше» он говорит: «Добавил щупальце полипа он потолще и еще стыдливой печени кабанчика, вкушавшего навоз». Печень упоминается также Аристофаном в «Жаровщицах», Алкеем в «Палестре» и Эвбулом в «Девкалионе». Слово «печень» (ηπαρ) следует произносить с густым придыханием, как элизий у Архилоха, который говорит: «Без желчи печень у тебя».
<108> Но есть еще некая рыба, называемая от печени, hеpatos, о которой тот же Эвбул говорит в «Лакедемонянах» или «Леде», что у нее нет желчи: «Так ты считаешь, у меня внутри нет желчи, говоришь со мной ты, словно рыба–печень я?
Но крепкий я еще боец». Гегесандр говорит в «Записках», что в голове у рыбы–печени есть два камня, блеском и цветом похожие на те, что находят в раковинах, только они ромбовидной формы.
Жареная рыба упоминается Алексидом в «Деметрии», как и в упомянутой выше пьесе. Эвбул в «Сиротах»:
«Туда обратится из женщин влюбленная всякая,
видом пригожая, как и мальчишки, что жаркою
вскормлены. И каракатица с девой фалерской
(анчоусом) в сцепке с кишками ягненка и пляшут
и скачут, как будто жеребчик, покинувший стойло.
Опахала стражников–псов возбуждают Гефестовых,
дух разнося с сковородки, дух жара, запах же в
нос ударяет и в ноздри. Булка из теста, Деметры
дитя, углубленье имеет от пальца, чтоб выглядеть
словно таран у триеры, и нету вступления лучше к обеду».
Ели и жареные сепии. Никострат (или Филетер) говорит в «Антилле»: «Сепию я никогда не рискну больше есть с сковородки». И у Гегемона в «Филинне» изображает лиц, которые тоже едят со сковородки: «Быстрей сходи купи полипа мне, чтоб съел я молодь хоть со сковородочки».
Тут Ульпиан взглянул на нас с недовольством и досадой и произнес следующие ямбы из «Сирот» Эвбула: «Как рад я, что крушенье потерпел на сковородке враг богов» конечно же Миртил, посколько я уверен, что он никогда не покупал и не ел ничего из перечисленного, ибо один из его рабов привел мне однажды другие ямбы, из Эвбулова же «Сводника»: «На содержаньи я у фессалийца злого: он богач, но сребролюбец и притом обжора, и тратит на обед он каждый грош». Юноша тот был прекрасно обучен, не у Миртила разумеется, но в доме другого господина. Я спросил у него, как он попал к Миртилу: он ответил мне опять стихами, на этот раз из «Птенца» Антифана:
«Когда я был ребенком, то меня торгаш
привез с собой сюда в Афины: из сирийцев я.
На рынке прикупил нас этот скряга, негодяй,
каких не видел свет; он в дом носил один
тимьян; не ел я и его — того, чего велел
вкушать блаженный трижды Пифагор любому».
Пока Ульпиан так потешался, Кинулк воскликнул: «Мы хотим хлеба (artos), и я не имею в виду Артоса, царя мессапиев в Япигии, о котором написал трактат Полемон. Артос упоминается также Фукидидом в седьмой книге и комическим поэтом Деметрием в пьесе под названием «Сицилия»: <109>
«А. Оттуда с нотом плыли мы по морю
до Италии и до страны мессапиев.
И Артос принял нас и угостил прекрасно.
Б. Вижу я, хозяин он приятный.
А. Был велик он там … блестящий».
Так вот, не об Артосе была тут речь, но о хлебах, изобретенных Деметрой, владычицей зерна и изобилия, ибо под этими титулами богиню почитают в Сиракузах, как пишет тот же Полемон в работе «О Морихе». И в первой книге «Ответа Тимею» Полемон говорит, что в беотийском городе Сколе были воздвигнуты статуи Мегаларту (большой хлеб) и Мегаломазу (большая лепешка)».
Когда внесли хлеба (и впридачу массу всякой снеди), он посмотрел на них и произнес: «Сколько капканов на птиц расставляет народ победнее», говорит Алексид в комедии «Чрево колодца». Считаем мы, здесь имеется в виду хлеб».
Но Понтиан предвосхитил его и сказал: «Трифон Александрийский в «Описании растений» называет различные сорта хлебов, если я помню, следующие: квашеный, пресный, крупчатый, овсяный, хлеб из непросеянной (последний, по его словом, более удобоварим, чем хлеб из чистой муки), хлеб из ржи, полбы и проса. Крупчатый, говорит он, изготавливают из измельченной пшеницы, поскольку из ячменя нельзя сделать крупу. Печеный хлеб называют так, потому что его пекут; он упоминается Тимоклом в «Лже–разбойниках»: «Увидя противень еще горяченький, поел печеных хлебцев с пылу–жару я». Жареный хлеб (escharites) упоминается Антидотом в «Первом танцоре»: «Он взял горячих жареных хлебов — а почему и нет? — свернул затем и омочил вином». И Кробил в «Повесившемся»: «взяв противень с горою жареных хлебов горяченьких». Линкей Самосский сравнивая в послании Диагору афинскую пищу с родосской, говорит: «Кроме того, хлеб, продавамый у них на рынке, славится, и они продают его в начале и в середине пира без ограничений. Когда же пирующие устают, насытившись едой, то вносят наиприятнейший соблазн в виде масляного жареного хлеба. Его нежное и восхитительное содержимое, смоченное в известной пропорции в сладком вине, производит настолько чудесное воздействие, что отрезвляет пьяного и снова возбуждает голод у сытого своим прелестным запахом».
Атабиритский хлеб упоминает Сопатр в «Книдянке»: «И был там хлеб атабиритский, щеки наполняет он».
Хлеб achaena упоминает Сем в восьмой книге «Делиады»: он говорит, что его изготавливали женщины в честь Деметры и Коры, когда праздновали Фесмофории. Achaena представляют из себя огромные хлебы. И праздник называется Мегалартиями, потому что их носят со словами, что вот тучная коза для скорбящей [по Коре Деметры].
Печеный хлеб (kribanites) упоминается Аристофаном в «Старости». Там он выводит пожилую пекаршу, чей товар растащили по крошкам люди, насмехавшиеся над ее возрастом. Она говорит: «Это что?» Один из них отвечает: «Дай нам хлебов горячих, дочь!» Она: «Да ты, должно быть, спятил! Б. Испеченных, дочь. А. Ты говоришь, печеных? Б. И белейших, дочь».
<110> Хлеб, запеченный в золе (encryphias), упоминается Никостратом в «Иерофанте» и искусным кулинаром Архестратом, чье свидетельство я приведу а надлежащем месте.
Печенье (dipyres) упоминают Эвбул в «Ганимеде» и Алкей тоже в «Ганимеде»: «А. Горячие печенья также. Б. Это что? А. Отличные хлеба».
Вафли (laganon) легкие и тонкие, а так называемые apanthrakides [вафли, изжаренные прямо на углях] еще легче и тоньше. Первые (laganon) упоминаются Аристофаном в «Экклесиазусах»: «…вафли пекутся», о других (apanthrakides) говорит Диокл Каристский в первой книге «Гигиены»: «…продукт нежнее вафли». Вероятно их тоже жарят на углях, как хлеб в золе у афинян; александрийцы же посвящают их Крону и выставляют в его храме для любого желающего ими закусить.
Эпихарм, однако, в «Замужестве Гебы» и в «Музах» (вторая пьеса является переработкой первой) перечисляет разнообразные виды хлебов: печеный, «соседский», пшеничный, медово–масляный, лярдовый и половинку. Они упоминаются и Софроном в «Мимах о женщинах» так: «Обед богиням — испеченный и «соседский» хлеб, Гекате — полухлебец».
Мне известно, друзья, что в аттическом диалекте слова κρίβανον и κριβανίτην (означающие печь или жаровню) произносятся с буквой р, тогда как Геродот во второй книге «Историй» пишет: «красно–горячая печь (κλιβάνω)», с буквой λ. И Софрон написал с λ: «Кто там пшеничный печет, или жареный, иль полухлебцы?» Тот же Софрон упоминает вид хлеба, именуемый plakites (плоский) в «Мимах о женщинах»: «В ночь угощусь от нее я лепешкой». Сырный хлеб (tyrontos) упоминает опять Софрон в «Свекрови»: «Советую тебе поесть, послал ведь детям кто–то сырный хлеб».
Никандр Колофонский в «Словаре» называет пресный хлеб daratos. Комик Платон в «Долгой ночи» называет большие и грязные хлеба киликийскими, говоря: «И потом он купил и отправил нечистых, больших, киликийских». А в «Менелае» он называет какие–то хлеба agelaioi. Хлеб из непросеянной пшеницы (autopyros) упоминается Алексидом в «Киприйце»: «Только что хлеб он умял из пшеницы просеянной мало». У Фриниха в «Полольщиках» во множественном числе: «С хлебами из пшеницы непросеянной и жирною лепешкой из жмыха».
Софокл в «Триптолеме» упоминает orindes, то есть хлеб из риса, семя которого в Эфиопии и похоже на сезам. Хлеб круглой формы kollabos упоминается Аристофаном в «Жаровщицах»: «Возьмите вы по караваю каждый». И еще: «Или подайте брюхо поросенка мне молочного, заколотого осенью, с горячим караваем вместе». Караваи эти делают из новой пшеницы, как проясняет Филиллий в «Сиянии»: «Сюда я сам пришел с пшеницею трехмесячного роста, и притом несу я караваи цвета молока». Хлеб, посыпанный маком упоминает Алкман в пятой книге: <111>
«Семь лож и столько же столов,
накрытых хлебом с маком и
хлебами с семенем льняным и
семенем кунжутным тоже в чашах …..
золотые сласти».
Здесь имеются в виду сладости из меда и льняного семени. Другой вид хлеба, kollyra, упоминается Аристофаном в «Мире»: «Будет большой каравай и в придачу тумак». И в «Торговце»: «И каравай ветеранам: когда–то воздвигли они марафонский трофей».
Хлеб obelias называется так или потому, что он продается за обол, как Александрии, или потому что их пекут на вертеле (obeliоs). Аристофан в «Земледельцах»: «Тогда случается там некто, и на вертеле он жарит хлеб». Ферекрат в «Забывчивом»: «Глазел на вертел он, но прозевал все ж хлеб».
Obeliaphoroi назывались люди, которые несли obelias на плечах в процессиях. Сократ в шестой книге «Эпитетов» пишет, что Дионис придумал печь хлеб на вертеле во время своих походов.
Бобовый хлеб (etnitas) тот же, что и так называемые lekithitas, согласно Эвкрату. Хлеб называется panos у мессапиев. Отсюда и изобилие обозначается словом pania, и пресыщение - paniоn, если верить Блезу в «Полуизношенном», Динолоху в «Телефе» и Ринфону в «Амфитрионе». Римляне также называют хлеб panis.
Nastos — название большого квашеного хлеба, как утверждают Полемарх и Артемидор; Гераклеон же говорит, что nastos круглая плоская лепешка. Никострат в «Ложе»:
«И там была лепешка, господин,
величиной вот с эту, белая; была
она громадна так, что выпирала
из корзины. А когда покров убрали,
пар и запах, смешанные с медом,
поднявшись в нос ударили: еще она
пылала жаром».
Тертый хлеб (knestos) распространен у ионийцев, как говорит Артемидор Эфесский в «Ионийских записках», что у ионийцев был в ходу тертый хлеб.
Thronоs — тоже название хлеба. Неанф Кизикский во второй книге «Элленики» пишет: «Кодр, взяв ломоть хлеба thronоs и мясо, дает это старейшине».
В Элиде испеченный в золе хлеб называется bacchylos, пишет Никандр во второй книге «Словаря». Дифил также упоминает о нем в «Грешнице»: «хлеб, приготовленный в золе, кругом обнесенный». Другой вид хлеба, apopyrias, жарят прямо на углях. Некоторые называют его квашеным, как Кратин в «Неженках»: «Хлеб подрумяненный квашеный есть, чтобы вам червячка заморить, у меня».
<112> Архестрат в «Гастрономии» излагает относящееся к ячменю и хлебу так:
«Деметры дары пышновласой сперва, друг мой Мосх,
вспомню я, ты ж на ус, знай, мотай. Самый лучший
ячмень, лучше коего нет, лишь на Лесбе растет,
где Эресову грудь омывает морская волна. И белее
он снега с небес. Если боги вкушают ячмень, там
Гермесу купить его надо. Еще в семивратных есть
Фивах хороший ячмень, и на Фасе есть также,
и есть и в других кой–каких городах, но в сравненьи
с лесбийским в подметки ему не годятся, пойми.
Под рукой будет пусть у тебя фессалийский кругляш,
кем–то свернутый ловко, его нарекли фессалийцы
«кримнит», вне Фессалии кличут хондрином.
Прекрасной тегейской пшеницы дитя похвалю я еще,
а пекут его в золе. Хорош хлеб пшеничный для рынка:
им смертных снабжают славнейшие блеском Афины.
И вас усладит белый хлеб, что выходит из печи в Эрифрах,
где тьма виноградников, всех процветающих в нежную пору».
Следуя сказанному, главный повар Архестрат советует предоставить изготовление хлеба финикийцу или лидийцу, но он не знал, что лучшие пекари каппадокийцы. Он говорит:
«Будешь спокоен ты, ведает коль
ежедневною выпечкой хлеба в
жилище твоем финикиец какой
иль лидиец: он хлеб приготовит
любой — им указов не надо».
Превосходные качества аттического хлеба отмечает Антифан в «Сироте»:
«Кто благородно воспитанный может
покинуть сей кров, если видит хлеба
белотелые, в тесном строеньи набившие
печь, если видит, как форму меняют они,
подражая афинской руке; способ сей
Феарион применил в именины Афины».
Феарион этот — пекарь, которого вместе с Мифеком упоминает в «Горгии» Платон: «Когда я спросил у тебя, кто из людей больше всего сделал или делает благо другим в уходе за телом, ты совершенно серьезно ответил мне: то пекарь Феарион, автор трактата о сицилийской кухне Мифек и трактирщик Сарамб, потому что они показали себя изумительными прислужниками потребностей организма, изготавливая первый замечательный хлеб, второй — мясо, третий — вино». И Аристофан говорит о Феарионе в «Геритаде» и в «Эолосиконе»: «Явился из Феарионовой пекарни я, где обитают печи». Но и хлеб на Кипре упоминается как превосходный Эвбулом в «Сироте»: «Тяжко киприйские видеть хлеба и скакать мимо них: ведь как будто магнитом к ним толпы голодных влекутся».
А что касается хлебов, называемых kollykia — они то же самое, что и kollaboi, то Эфипп упоминает о них в «Артемиде» так: «Караваев едок Александр Фессалийский прислал печь с хлебами». Аристофан в «Ахарнянах»: «Привет, беотийский едок караваев!».
<113> Когда Понтиан окончил свой рассказ, один из грамматиков, по имени Арриан, сказал: «Вся эта хлебная чепуха, товарищи, устарела донельзя. Нас не волнует «ни ячмень — ведь в городе полно пшеницы», ни перечисленный только что каталог хлебов. Ибо мне попался другой трактат, «Печение хлеба» Хрисиппа Тианского, где я ознакомился со всеми наименованиями, упомянутыми здесь многими из наших друзей, так что я сам скажу кое–что о хлебе. Хлеб, называемый artopticeus отличается от приготовленного в духовке и в печи. Если делать его с крепкой закваской, он примет белый цвет и будет хорош для еды в сухом виде, однако, с разбавленной закваской он станет легким, но не особенно белым. У эллинов есть хлеб, называемый «нежным», который изготовляется с небольшим количеством молока и масла и с достаточной порцией соли; тесто должно быть совершенно мягким. Этот «нежный» хлеб зовут каппадокийским, так как он делается в Каппадокии, а сирийцы окрестили его lachma, и он чрезвычайно популярен в Сирии, потому что его можно есть горячим. Он также похож на цветок. Есть еще хлеб, называемый bоletus, в форме гриба. Квашня намазывается маслом и усеивается маком, потом на ней раскладывают тесто, и так оно не пристает к квашне, пока поднимается. При помещении в печь, на глиняный противень подсыпают крупы, после чего кладут на него хлеб, и он принимает восхитительный цвет как у дымчатого сыра. Крученый хлеб, streptikos, изготавливается с примесью небольшого количества молока и добавляют еще немного перца и масла или жир. При приготовлении же artolaganon (хлебной вафли) требуется: немного вина, перец и молоко плюс чуть–чуть масла или жира. Сходно и в kapyria, называемые у римлян tractа, кладут те же составляющие, что и в artolaganon.
После того как великий римский софист выложил этот кладезь знаний (Аристарх тут отдыхал), Кинулк сказал: «Во имя Деметры, какая мудрость! Неудивительно, что наш восхитительный Блепсий имеет сотни учеников и так разбогател от своей блестящей эрудиции, превзойдя Горгия и Протагора. Клянусь обеими богинями, не могу точно сказать: или он сам не видит, или у его учеников один глаз на всех, поэтому они с трудом смотрят? Тогда я назвал их счастливыми, или скорее блаженными, раз их учителя дают им столь подробные сведения». Ему отвечал гурман Магн, чересчур восхищенный усердием грамматика: «Живете на природе вы, мыть не хотите ног, пучок соломы жалкий вам постель, вы глотки нечестивые, чужого изобилья моты», согласно Эвбулу, разве ваш родоначальник Диоген не слопал однажды с жадностью пирожное на обед, и в ответ на вопрос, что он съел, не сказал «очень хороший хлеб»? <114> А вы, «лизоблюды и белых подбрюшин жруны», по словам того же Эвбула, никогда не уступите места другим, но шумите и не успокаиваетесь до тех пор, пока кто–нибудь не швырнет вам кусок хлеба или кость как собакам. Откуда вам знать, что кубики на самом деле не то, чем вы всегда играете в кости, но хлеба квадратной формы, приправленные анисом, сыром и маслом, как говорит Гераклид в «Искусстве кулинарии»? Наш Блепсий пропустил kyboi, как не заметил он и thargelos, именуемый некоторыми thalymos. Кратет во второй книге «Аттического диалекта» говорит, что thargelos — название первого хлеба, изготовленного после сбора урожая. Он просмотрел также кунжутный хлеб и не заметил даже anastatos, который выпекают для «носительниц тайн». А еще ведь есть и хлеб pyramos, испекаемый с сезамовым семенем и, возможно, аналогичный с кунжутным хлебом. Трифон упоминает все эти виды в первой книге своей «Жизни растений», добавив к ним thiagones — эти хлеба пекут в честь богов в Этолии. Dramikes и drames — названия некоторых сортов хлебов у афаманов.
Составители словарей в свою очередь приводят каталоги хлебов. Перечисляют названия хлеба и составители словарей. Селевк указывает, что dramis назывался хлеб у македонцев, но daratos у фессалийцев. Etnitas, говорит Селевк, хлеб из бобов, тогда как erikitas делается из раздавленной и непросеянной пшеницы. Америй же называет хлеб из непросеянной пшеницы «сушенопшеничным», как и Тимахид. Никандр говорит, что thiagones называются хлеба у этолийцев, которые пекут их в честь богов. Египтяне называют свой кисловатый хлеб kyllastis: Аристофан упоминает о нем в «Данаидах»: «И кислый хлеб воспой, и Петосириса». Упоминают его также Гекатей, Геродот и Фанодем в седьмой книге «Атфид». Однако, Никандр из Фиатиры говорит, что египтяне называют kyllastis ячменный хлеб. «Грязные» хлеба Алексид называет «серыми» в «Киприйце»:
«А. Как ты оказался здесь?
Б. Я с трудом добыл хлебов, пока они пеклись.
А. Чтоб ты пропал! Однако, сколько ты принес?
Б. Шестнадцать. А. Их сюда давай …
Б. И белых восемь, столько же и серых».
Blema, говорит Селевк, название горячего и смоченного в вине хлеба. Филемон в первой книге «Полного перечня жертвоприношений» говорит, что хлеб, изготовленный из непросеянной пшеницы и содержащий все зерновые элементы, называется pyrnon; хлеба с надрезами, говорит Филемон, именуемые у римлян «квадратными», называются blomiaioi, тогда как хлеб из отрубей называется brattime, а Америй и Тимахид называют хлеб из отрубей eukonos. Филит же в «Непокорных» называет какой–то хлеб spoleus и говорит, что он ел его только в кругу родственников.
Что касается ячменных лепешек, то о них можно прочитать у Трифона и у многих других авторов. У афинян есть лепешки, называемые physte, из непрочищенной муки, но есть еще лепешки из салата; и berex, и «клубки», и аchilleum, вероятно из аchilles, сорта ячменя; есть thridakene [что едят с латуком], винное печенье, медовый кекс, хлеб–лилия … Танцевальная фигура для хороводов, называемая лиловой, упоминается Аполлофаном в «Новобрачной». Thridakiskai упоминаются у Алкмана как аттические thridakene: «Нагромождая пироги на булочки».
<115> Сосибий в третьей книге «Комментариев к Алкману» говорит, что kribana — сырные пирожные в форме соска. Здоровой называется ячменная лепешка, которую дают всем на праздниках. Гесиод называет какую–то лепешку αμολγαίη: «Лепешка из хлеба, еще молоко от козы неродившей», подразумевая, что пастушеская лепешка добавляет крепости, ибо слово αμολγός употребляют, говоря о самом расцвете сил. Но мне бы надо извиниться за мой каталог так как я не сразу вспомнил, что все жертвенные лепешки и пирожки перечислены Аристоменом Афинским в третьей книге «Предметов священных обрядов». Даже те из нас, кто помоложе, знали этого престарелого мужа. Он был актер древней комедии, вольноотпущенник ученейшего императора Адриана, который называл его «аттической куропаткой».
Тогда Ульпиан сказал: «У кого встречается слово «вольноотпущенник»?» Кто–то ответил, что была драма Фриниха «Вольноотпущенник», и Менандр в «Побитой» также говорит о вольноотпущеннице, а добавил еще кое–что … но Ульпиан опять спросил: «А какая разница между απελεύθερος (вольноотпущенник) и ε̉ξελευθέρος (отпущенник)? Решили, однако, пока отложить эту тему ради обсуждаемой теперь.
Мы возвратились к нашим хлебам, и Гален сказал: «Мы не пообедаем, пока вы не услышите от нас, что говорят о хлебе, лепешках и ячменных крупах сыновья Асклепиада. Дифил Сифнийский в трактате «О диете для больных и здоровых» объявляет, что хлеб из пшеницы по сравнению с ячменным питательнее, удобоваримее и во всех отношениях лучше. Затем идет хлеб из прочищенной муки, потом хлеб из обычной пшеницы, потом хлеб из непросеянной муки. Они котируются как более питательные. Филистион Локрийский говорит, что хлеб из прочищенной пшеницы укрепляет телесную силу лучше, чем хлеб из грубого зерна, но хлеб из грубого зерна он ставит на второе место, а третьим считает хлеб из обычной белой пшеницы. Все же хлеб из чистейшей муки хуже на вкус и менее питателен. Весь свежий хлеб удобоваримее засохшего, кроме того, питательнее и сочнее; еще он метеоричен и легко усвояем. Несвежий хлеб пересыщает организм и с трудом переваривается, тогда как старый и вконец засохший менее питателен, действует как вяжущее средство и невкусен. Хлеб, испеченный в золе, с трудом переваривается, потому что изжарен неравномерно. Хлеб, вышедший из печи или духовки, вызывает расстройство желудка и тяжело переваривается. Но хлеб, изготовленный на жаровне или на сковороде с добавкой масла, легко выходит через кишечник, однако, пар от масла вредит желудку. Хлеб, приготовленный в больших печах, превосходен хорошими качествами, ибо он вкусен, полезен для желудка, вполне удобоварим и легко усвояем, кроме того, не вяжет и не растягивает кишки. Врач Андрей говорит, что в Сирии есть хлеб, изготовленный из шелковицы, а кто его ест, у того выпадают волосы. Мнесифей сообщает, что пшеничный хлеб удобоваримее ячменной лепешки и что хлеб, сделанный из односемянной пшеницы, больше достаточного питателен, поскольку переваривается без особого труда. Но хлеб из полбы, съедобный в большом количестве, причиняет тяжесть и вызывает расстройство пищеварения: поэтому тем, кто его ест, не здоровится. Вам следует знать также, что зерно, которое не было поджарено или измельчено, производит ветры, оцепенение, спазмы и головную боль».
<116> После затянувшейся дискуссии решили наконец обедать. И когда пустили по кругу закуску из соленой рыбы, Леонид сказал: «Эвтидем Афинский, друзья мужи, в работе «О соленых мясах» замечает, что Гесиод сказал о соленой или маринованной пище следующее:
«Сначала на выбор осетр. У него самых острых зубов два ряда.
Рыбаки в одениях грубых зовут его «пасть». И Боспор,
солониной обильный, усладу находит он в нем, и народ режет
там на квадраты подбрюшья, чтоб их обратить в маринад.
И совсем не бесславно, мне мнится, средь смертных и то остроносое
племя, что в глыбистой соли хранится в частях или целым.
Тунцам, маринованным впору, Византий отец; он отец и макрели
пучинной и также прожорливой рыбе–мечу. Из Гадир иль Тарента
святого доставит, проплыв Ионийское море, кампанец иль бруттий
свой груз из огромных тунцовых сердец, что набитые с солью
в кувшины ждут не дождутся начала веселого пира».
Эти стихи, по–моему, сочинил какой–то повар, нежели искуснейший в поэзии Гесиод. Ибо откуда ему было знать про Парий или Византий, не говоря уже о Таренте и о кампанцах с бруттиями, если он жил задолго до их появления? Сдается мне, что сочинитель сам Эвтидем». Тут заговорил Дионисокл: «Кто написал эти вирши, любезный Леонид, судить вам, славнейшим грамматикам. Но раз уж речь зашла о соленой рыбе, то я скажу, что мне о ней известно, начав с поговорки, увековеченной Клеархом из Сол: «Гнилая солонина майорану рада». Диокл Каристский говорит в «Гигиене», что молодой тунец превосходит вкусом нежирных соленых рыб, но из всех жирных рыб взрослый тунец также лучший. Однако, Гикесий пишет, что ни молодые тунцы, ни зрелые (так называемые ωραια) не перевариваются легко и что плоть молодого тунца похожа на мясо тунца, порезанного на «кубы», и поэтому весьма отличается от всех других зрелых тунцов. Сходным образом Гикесий говорит, что существует большая разница между ωραια из Византия и пойманными в других местах, и так можно сказать не об одном тунце, но обо всех других рыбах, которых ловят в Византии».
<117> Эфесец Дафн добавил следующее: «Архестрат, который объехал мир, удовлетворяя свой желудка и то, что ниже, говорит:
«Съешь, Мосх приятель, кусочек тунца из Сицилии родом;
разрезан тогда он, как время настало его засолить.
Ну, а рыбу соленую с Понта не ставлю и в грош,
как и всех, кто похвалит ее. Ведь немногие знают
из смертных: дурна она вкусом, худа как еда.
Ну, а скумбрию в новом кувшине дня три ты держи
вполовину соленой, пока маринадне сольется с водою.
А если придешь ты в священный и славный Византий,
то съешь, умоляю, ты ломтик тунца повзрослей — и хорош он и сладок».
Однако лакомка Архестрат пропустил так называемую «слоновую» соленую рыбу, упомянутую комическим поэтом Кратетом в «Самосцах»; он говорит:
«На сучьях сосновых и в кожаном чане слоновая
рыба однажды варилася кем? черепахой.
Там были и крабы и с длинными перьями волки
(которых и ветер едва ли догнал бы), готовые
драться за кожу, упавшую с неба. Давай бей,
души! Какой нынче в Кеосе день?»
Что Кратетова «слоновая» рыба была небезызвестна, видно из Аристофановых «Фесмофориазусов»:
«Искусство смешить почиталось весьма
в старину, когда махом единым слоновую
рыбу, блестящую видом, Кратет сочинил,
как и выдумал массу другого».
Алексид упоминает «сырую соленую рыбу» в «Больном катарактой», и он же в «Обманутой» выводит повара, который говорит о приготовлении соленой рыбы следующее:
«Однако, надо мне присесть и цену посчитать моей стряпни,
определив, с чего начать и как приправить блюда …..
Сначала зрелого тунца кусок; он стоит два обола. Вымоем его.
Потом насыплю я в горшок приправы. Следом положу кусок,
залью вином блестящим и прибавлю масла, после же начну
тушить, пока не станет блюдо мягким, как мозги, и сверху
навалю обильно сильфий».
А в «Больном катарактой» один из персонажей, когда его просят уплатить свою долю за общий обед, отвечает:
«А. Пока не дашь ты мне отчет по пункту каждому, тебе не увидать и малой части халка. Б. Речи у тебя разумны. Доску счетную сюда и фишки. А. Говори. Б. Сырая соленая рыба ценою в пять халков. А. Потом? Б. На семь халков мидий. А. Терпимо еще, продолжай. Б. И морские ежи за обол. А. При тебе пока стыд. Б. И капуста: ее вы все громко хвалили. А. Она хороша. Б. За нее два обола. А. И мы ее громко хвалили? Б. И рыбы соленой кубы обошлись в три обола. А. Согласен, а за эндивий ты не добавил и грош. Б. Простак ты, не следишь за рынком, съели долгоносики всю зелень, знай. А. За рыбу соленую ломишь ты вдвое зачем? Б. То вопрос не ко мне, ты спроси у торовцев. За десять оболов морские угри. А. Да, немного. Что дальше? Б. Жареной рыбы купил я на драхму. А. О боги, как лихорадка — отпустит и вновь нападает. Б. Еще не забудь про вино: ведь достал я добавки вам пьющим, а было три хоя, по десять оболов за хой».
<118> Гикесий во второй книге трактата «О лесных плодах» говорит, что pelamydes — большие kybia. Посидипп также упоминает о kybia в «Обращенном». Эвтидем в сочинении «О соленой рыбе» говорит, что рыба delkanos производит свое название от реки Делькон, где ее ловят, и что в маринованном виде она очень полезна для желудка. Дорион в работе «О рыбах» упоминает о lebias и говорит, что некоторые объявляют ее идентичной delkanos, <еще он говорит> что рыба–ворон многими называется saperdes (соленая селедка) и что лучшие из них водятся в Меотийском озере. Он говорит еще, что серые кефали (kestreis), вылавливаемые в окрестностях Абдер, превосходны, а те, что водятся у Синопы, на втором месте, и что в маринованном виде они полезны для желудка. Рыба mylla, говорит он, называется некоторыми agnotidia, другими - platistakoi, хотя они совершенно идентичны, так же как и chellaries имеет множество названий (например, bacchus и oniskos), хотя рыба та же самая. Рlatistakoi побольше размером, mylloi средней величины, тогда как agnotidia маленькая. Муlloi упоминаются Аристофаном в «Торговцах»: «Скомбры и колии, лебии также, кефали, саперды, тинниды».
Дионисокл умолк, и тогда заговорил грамматик Вар: «Однако и поэт Антифан упоминает маринованную рыбу в «Девкалионе»: «Соленый осетр, если кто пожелает из вас, иль тунец из Гадир, иль пахучая рыба тиннида, она из Византия будет». И в «Паразите»: «А в середине соленый осетр, жирный весь он блестит и горячий». И Никострат (или Филетер) в «Антилле»: «Пусть из Византия рыбки соленый кусок нам доставит веселье, да из Гадиры подбрюшина пусть усладит сверх того наше сердце», и продолжает:
«Купил я у мужа, о Гея и боги (а был он приятен
и добр, продавал же соленую рыбу) за пару оболов
большущий кусман, хотя стоил он драхму; я там
не нашел чешуи; и ели б его хоть три дня, хоть
двенадцать, не съели бы мы: вот какой великан!»
Тут Ульпиан, взглянув на Плутарха, сказал: «А ведь кажется, приятель, никто з вас, александрийцев, не упомянул в этом списке мендесскую рыбу (которой даже бешеный пес не отведал бы), или твоих полусоленых сортов или маринованных сомов». <119> Плутарх отвечал: «А в чем различие между полусоленой рыбой и полумаринованной, о которой упоминает ваш благородный Архестрат? Однако, Сопатр с Пафа упоминает полусоленую в «Слуге Мистака»: «Полузасолённую радость для скифов, питомца могучего Истра, осетра, он взял». Тот же Сопатр описывает и мендесца: «Еще и мендесец цветущий, легко засолённый с заботой, еще и кефаль, запеченная в пламени желтом». Что эта пища гораздо предпочтительнее, чем котта и лепиды, столь знаменитые у вас в стране, знают сведущие люди. Теперь скажи нам, употребляется ли слово ταριχος (соленая рыба) в мужском роде у аттических писателей, ибо нам известно, что у Эпихарма ταριχος в мужском».
Опередив Ульпиана, Миртил сказал: «Да, Кратин ставит мужской род в «Дионисалександре»: «В корзинах притараню рыбу с Понта я». Платон в «Зевсе оскорбленном»: «И все, чем обладаю, выброшу на рыбу я». Аристофан в «Пирующих»: «Не постыжусь я, соленую рыбу почищу, хотя мне известно, как много в ней дряни». Кратет в «Зверях»: «Должно тебе и капусту сварить, и пожарить соленой со свежею рыбы, но к нам прикасаться не надо». Особо выразился Гермипп в «Хлеботорговцах»: «И жирной солонины кус» < слова чужеземки, матери демагога Гипербола, у которой «солонина» в среднем роде, а «жирная» в мужском >. Софокл приводит ταριχος в мужском роде, в «Финее»: «На вид он мертв и мумии подобен». Уменьшительную форму ταριχιον применяет Аристофан в «Мире»: «Купи приятнейший кусочек рыбки, как пойдешь в деревню». И Кефисодор в «Свинье»: «Дурной кусочек мяса иль соленой рыбки». У Ферекрата в «Перебежчиках»:
«Жены нас ждут, для супруга же каждая
варит горошницу, иль чечевицу и жарит
кусочек козленка иль рыбы соленой».
У Эпихарма ταριχος в мужском роде. У Геродота тоже в мужском, в девятой книге: «Куски соленой рыбы, лежащие на огне, начали трепетать и корчиться». В мужском роде стоит ταριχος и в поговорках: «Соленая рыба просится на огонь». «Несвежая соленая рыба рада майорану». «Соленая рыба по заслугам не получит». Но аттические писатели употребляют ταριχος и в среднем роде; тогда родительный падеж будет ταρίχους. Хионид в «Нищих»:«О божества, вкусили б вы соленой рыбки тоже?» А дательный падеж - ταρίχει, как ξίφει (меч). Менандр в «Третейских судьях»: «Над тем куском соленой рыбы бьются, значит, двое». И в винительном падеже ταριχος: «Посыплю больше соли я на рыбу, если так случится». Но в мужском роде родительный падеж потеряет букву ς (и будет ταρίχου).
<120> Афиняне же придавали настолько большое значение соленой рыбе, что вписали в государственные акты как граждан сыновей торговца рыбой Херефила, как говорит Алексид в «Эпидавре» Антифан, даровали гражданство сыновьям торговца солониной Хэрефила:
«Афиняне стали сыны Херефила.
За что? А внедрил тот соленую рыбу.
Тимокл, их увидя верхами, сказал:
«Вижу пару макрелей со свитой сатиров».
Упоминает о них и ритор Гиперид, а торговец соленой рыбой Эвфин упомянут Антифаном в «Парикмахере» так:
«К торговцу ты рыбой сходи, Парменон;
ведь к нему я хожу, как мне выпадет
счастье. Эвфин его имя. Ты с ним
поторгуйся. Пускай, Парменон, для меня
он отрежет кусочек».
Торговец соленой рыбой Фидипп упоминается Алексидом в «Шарфе» и в «Сундуках»: «Есть и другой, чужеземец Фидипп, рыбы соленой он вождь».
Когда мы съели массу соленой рыбы, многие захотели пить, и Дафн, подняв руки [чтобы перестали есть] сказал: «Гераклид Тарентский, мужи друзья, говорит в «Симпосии», что «перед выпивкой следует принимать умеренное количество пищи и ограничиться блюдами, которые едят обычно в начале пира. Ибо если пища подается после промежутков в выпивке, то она смягчает и вызывающие ноющие боли процессы, происходящие в желудке от воздействия вина. Некоторые считают даже, что пища та — я говорю о различных видах овощей и соленой рыбы — вредна для желудка, обладая, по их мнению, едкими качествами, и <они считают> что более пригодна крахмалистая и вяжущая еда. Они не знают, что многие виды пищи, выходящие наружу без труда, вызывают благотворную реакцию и на пищу противной природы: среди этих многих видов — так называемый siser (рапунцель), упомянутый Эпихармом в «Деревенщине» и в «Земле и небе» и Диоклом в первой книге «Гигиены», также спаржа, белая свекла (а красная мешают работе кишечника), конхи, черенки, морские мидии, сердцевики, гребешки, соленая рыба (в отличном состоянии и не испорченная) и различные сорта обладающих сочным мясом рыб. Неплохо также запастись травяными и свекольными закусками и опять соленой рыбой, чтобы вызвать аппетит и устранить неприятные процессы от приема более тяжелой снеди. Заливаться выпивкой с самого начала не следует, ибо любую добавочную влагу организм поглощает с великими усилиями». Но македонцы, как говорит Эфипп Олинфский в сочинении «О погребении Александра и Гефестиона», не умели выпивать умеренно и осушали безбрежное количество вира в начале пира, так что уже пьянствовали вовсю, пока первые закуски еще только приготовлялись, и поэтому они не могли вкусить пищи.
Дифил Сифнийский говорит, что соленая рыба из моря, озера и из реки малопитательна и худосочна, лишена влаги, легко переваривается и вызывает аппетит. Лучшие из нежирных видов - kybia, horaia и им подобные, из жирных <превосходнее> тунцовые куски (thynneia) и молодой тунец (kordyleia). Взрослые тунцы лучше и острее вкусом, особенно сорта из Византия. Thynneia, говорит Дифил, делаются из pelamida средних размеров, меньшие по величине pelamida похожи вкусом на kybia, от которых также происходят horaia. <121> Сардинский тунец (sarda) величиной равен колии. Скумбрия не тяжела и быстро покидает желудок. От колий больше слабит, они острее, хуже на вкус, но сытны. Лучшие колии — аминкланские и сакситанские (последние из Испаниии), которые легче и слаще». Страбон в третьей книге «Географии» говорит, что город Секситания < у Страбона «город экситанов»>, от которого упомянутая рыба получила свое имя, находится близ Геракловых островов напротив Нового Карфагена, и что там есть еще другой город, называемый Скомбрария, названный так от вылавливаемой в его окрестностях скумбрии: из нее приготовляется лучший рыбный соус. Водятся там еще так называемые меландрии, о которых упоминает Эпихарм в «Одиссее–перебежчике»: «Полезен был меландрии кусок». Меландрия — вид крупнейшего тунца, как объявляет Памфил в «Ономастиконе», и ее более жирные куски.
«Сырой рыбный соус», продолжает Дифил, «называется некоторыми κήτημα; он тяжелый и клейкий и кроме того неудобоваримый. Речная рыба–ворон из Нила, которую кое–кто называет «полумесяцем», а среди александрийцев она известна под особым именем, «полусоленой», имеет следующие качества: она жирная, вкусная, мясистая, сытная, легко переваривается и усваивается и во всем лучше кефали. Но икра свежих и соленых рыб одинаково неудобоварима и плохо разлагается, особенно икра более жирных и крупных рыб. Ибо, будучи грубее, она остается неразделимой, однако, если ее сперва погрузить в соль и потом поджарить, она становятся полезной для желудка. Всю соленую рыбу следует мыть, пока вода не потеряет запаха и не станет пресной. Соленая рыба, сваренная в морской воде, слаще, и в горячей воде приятнее».
Мнесифей Афинский в книге «О съедобном» говорит, что все соленые и пресные соки воздействуют на кишки, но кислые и острые соки усиливают мочеиспускание, горькие соки более мочегонны, а некоторые из них опорожняют кишечник, вяжущие соки с другой стороны сдерживают опорожнение. Но ученейший Ксенофонт в сочинении «Гиерон или тиран» осуждает только что упомянутую пищу и говорит: «Ну как», сказал Гиерон, «заметил ты те многие ловушки, которые расставляют тиранам кислое, острое, вяжущее и их собратья? «Да, заметил», отвечал Симонид, «и мне кажется, что они весьма противны человеческой природе». «Ты ведь не считаешь», сказал Гиерон, «что эти яства созданы, чтобы служить низменной и больной душе. Ведь те, кто действительно любит поесть, как тебе без сомнения известно, не вдаются в эти премудрости».
Затем Кинулк попросил выпить decocta < вино, сваренное до состояния сиропа >, говоря, что ему необходимо смыть соленые слова потоками пресной влаги. Ульпиан ответил с досадой, колотя кулаком подушку: «Доколе будешь ты беспрерывно сыпать варваризмами? до тех пор, пока я не покину симпосий и не уйду домой от бессилия переваривать далее твои слова?» А тот в ответ: «Проживая в настоящее время в императорском Риме, милейший, я естественно выражаюсь на тамошнем наречии. <122> И моей вины тут нет, ведь даже у древних поэтов и историков, писавших на чистейшем эллинском языке, можно найти персидские слова, усвоенные благодаря их повседневному использованию в разговоре, например, «парасанги», «астанды» (гонцы), «ангары» (конные курьеры) и «схен» - последнее слово употребляется и в мужском, и в женском роде, и до сих пор еще многие народы называют им меру дорожных расстояний. Я знаю также массу аттических писателей, пускающих в ход македонские выражения по причине общения с македонцами. Да, лучше было бы мне «испивши бычьей крови, Фемистоклу уподобиться», нежели сцепиться с собой. Я не потребовал бы выпить бычьей влаги, так как ты не знаешь, что это, не знаешь ты и того, что даже лучшие поэты и писатели употребляли низкопробные выражения. Кефисодор, ученик оратора Исократа, говорит в третьей книге «Ответа Аристотелю», что можно найти по крайней мере одну или две грубые фразы у всех прочих поэтов и софистов, к примеру, «все люди шкуры» у Архилоха, «мечтают о корысти, равенство хваля» у Феодора, или «лишь выругался мой язык» у Еврипида, и еще сказанное у Софокла в «Эфиопах»: «Я это говорю для блага твоего, не из–под палки, ты ж, как мудрецы, хвали, что праведно, но извлекай корысть». И в другом месте Софокл говорит: «Любая речь, что выгоду несет, не зло». Гомер, изображая Геру злоумышляеющей против Зевса и Ареса, совершающего прелюбодеяние, вызывает всеобщее осуждение их поступков. А если и я в чем–то провинился, то ты, «ловец речей и фраз прекрасных», не сердись. Ибо, как говорит милетский поэт Тимофей:
«Я древность не пою, пою я новое:
оно гораздо лучше. Царь теперь
Зевес; когда–то правил Крон.
Прочь, муза старая!».
И Антифан сказал в «Алкесте»: «Ко вводу нового стремись так или этак, зная то, что новизна, пускай хоть безрассудна будь, полезней все же старого в сто крат». Но что даже древние знают об упомянутой воде, я докажу, чтобы ты снова не разгневался, услышав слово decocta. Как говорит Ферекрат в «Лже—Геракле»: «Отвечу я тому, кто мудрым мнит себя: брось дело не свое, а сделай одолженье, с вниманьем выслушай, что я скажу». «Однако», произнес Ульпиан, прошу тебя, не откажи нам и поведай про бычью воду, а то у меня горло пересохло от всех этих речей». «Прежде всего», начал Кинулк: «я выпью за твое здоровье (поскольку у тебя жажда от слов), подкрепив тост стихом Алексида из «Пифагореянки»: «Нагрей воды киаф: коль пить ее сырой и тяжко от нее и слабит». <123> Бычья же вода, друг, названа так Софоклом в «Эгее» от Бычьей реки, что в Трезене, рядом с которой находится еще один источник, называемый Гиоессой. Древние также знакомы с обычаем пить очень холодную воду в лечебных целях; я не буду приводить цитаты, чтобы ты не поучал меня в свою очередь, пили ли они горячую воду на пирах. Ибо если кратеры ведут свое название от того факта, что вода и вино смешивались в них и так выносились, наполненные до краев, то они (древние) не разводили под ними легкий огонь, как под котлами, и не подавали горячего напитка. Что они знают теплую воду, видно из «Демов» Эвполида: «Ты медный вскипяти для нас котел, и жертвенных лепешек прикажи испечь, чтоб съели мы их с требухою». И Антифан в «Омфале»:
«Чтоб я не видел никого, кто б воду грел в сосуде мне.
Нет мне вреда, нет и не будет. Если ж скрутит мне живот,
иль заболит вдруг там, где пуп, то выручит Фертатов
перстень стоимостью в драхму».
И в «Умастителе» (эта пьеса также приписывается Алексиду) Эвполид говорит:
«Но если устротите вы в мастерской непотребство,
то милой Деметрой клянусь, приструню вас:
черпак ваш огромный я суну в котел с кипятком,
иль иначе пусть не испить мне воды на свободе».
Платон же в «Государстве»: «Может ли душа желать чего–то еще? Прежде всего, жажда есть жажда — жаждут горячей воды или холодной, жаждут выпить много или мало, словом, жаждут определенного напитка. Если жара увеличивает жажду, разве не захочешь холодного напитка или наоборот горячего, если озябнешь? Но если жажда велика из–за наличия большого количества напитков, разве не станут желать выпить много, а если выпивки мало — то немного? Конечно, жажда сама по себе не что иное как просто желание выпить, неважно что; ведь и голод заключает в себе лишь желание поесть обычной пищи, не правда ли?»
Сем с Делоса во второй книге «Несиады» говорит, что на острове Кимоле летом строят подземные погреба, куда помещают кувшины с теплой водой и достают их снова, когда они холодные как лед. Эту теплую воду афиняне зовут μετάκερας. Так. Софил в «Андрокле» и Алексид в «Локрийцах»: «Рабыни две юные лили там воду: одна — кипяток, другая лила тепловатую воду». Также у Филемона в «Коринфянке». Амфид же в «Бане»: «Громко потребовал кто–то горячей воды принести, а другой попросил тепловатой».
Киник громоздил бы цитаты и дальше, но Понтиан сказал: «Древние, дорогие мои друзья, знали, для чего пить и очень холодную воду. Алексид ведь говорит в «Паразите»: «Ибо хочу я, чтоб выпил ты этой воды из колодца, что в доме моем: ведь она ледянее Арара» < Арар, комик, сын Аристофана, соперник Алексида >. Гермипп также упоминает колодезную воду в «Керкопах» так ….. А что они пили и лед, видно из «Выпившей мандрагору» Алексида; <124>
«Ну не пустое ли созданье человек? Всегда он хочет все наоборот!
Чужих мы любим, а родных — нисколь; имея грош, обогащаем ближних.
На общий пир мы тратимся скаредно, в случаях других же требуем
лепешки — белой, а похлебки — черной: нам важна окраска.
Сверх того готовы снега мы испить, но злимся, что остыло блюдо,
и выплюнем мы кислое вино, но бредим уксусным салатом.
Правы мудрецы: вообще хоть не родись на свет, а появился коль, умри скорее».
Дексикрат же в пьесе «Себя обманувший» говорит: «Коль в пьянстве своем я и лед выпиваю и знаю о том, что Египет дает благовонья из лучших …» И Эвфикл в «Распутниках» или «Письме»: «Первым узнав, есть ли лед на продажу, он должен и первым отведать медовый тот сот». Даже прелестный Ксенофонт упоминает в «Меморабилиях» напиток из льда, а Харет Митиленский в «Историях об Александре» рассказывает о способе хранения льда, когда сообщает об осаде индийской столицы Петры. Он говорит, что Александр выкопал тринадцать охлаждающих колодцев, заполнил их снегом и прикрыл дубовыми сучьями. Так снег не будет таять долгое время.
О том, что древние охлаждали и вино с целью пить его студеным, говорит Страттид в «Сохраняющих спокойствие»: «Нет никого, кто бы стал пить горячие вина, скорей по душе то вино, что в колодце хранилось, иль то, что смешали со снегом». И Лисипп в «Вакханках»: «Гермон, что это? Б. Да отец спустил меня в колодец словно кто другой оставил там вино средь жара лета». Дифил же в «Воспоминании» говорит: «Дорида, остуди винище!»
Протагорид, сообщая во второй книге «Комических историй» о путешествии царя Антиоха по Нилу, рассказывает о хитроумных способах охлаждения воды. Он говорит: «В течение дня они держат воду на солнце, а с наступлением ночи выцеживают густой осадок и снова выставляют воду в глиняных кувшинах на крыше жилища, причем в продолжение ночи два раба заливают кувшины водой. На рассвете кувшины сносят вниз и опять выцеживают осадок, так что вода становится чистой и во всех отношениях здоровой. Потом кладут кувшины в мякину и после пользуются водой, не нуждаясь ни в снеге, ни в чем–нибудь еще».
<125> Воду из цистерн упоминает Анаксилай во «Флейтисте»: «Вот еще из цистерны вода у меня для тебя» и «Возможно, вода из цистерны моей вышла вся». Аполлодор из Гелы упоминает саму цистерну в «Оставившей мужа», называя ее теперешним словом: «От гнева отвязала ты ведро в цистерне, чтоб в ход пустить добротнейший ремень».
Услышав это, Миртил сказал: «Как любитель соленой рыбы, товарищи, хочу я выпить льда по примеру Симонида!» А Ульпиан: «Выражение «любитель соленой рыбы» находится у Антифана в «Омфале»: «Совсем я не люблю соленой рыбы, дева». Алексид же в «Бабьем царстве» выводит любителя рыбьего рассола: «Здесь киликиец Гиппоклид, актер, рассол играет рыбий». Но вот что означает «по примеру Симонида», я не знаю». «Да, ты обжора», заметил Миртил, «и нет тебе дела до истории. Ты жиролиз и, как сказал древний самосский поэт Азий, жирольстец. Каллистрат в седьмой книге «Смеси» говорит, что поэт Симонид обедал однажды с друзьями «среди жары ужасной», и когда виночерпий добавил всем лед в напитки гостей, а ему не добавил, он сходу сочинил следующую эпиграмму:
«Снег, что быстрейший Борей поднимает в фракийском краю,
что Олимпа бока покрывает, и снег, угнетающий ум неодетых
людей, обнимающий поясом всю Пиерийскую землю, —
этого снега кто–либо из вас пусть плеснет в мою чашу:
мне не к лицу пить горячий напиток за здравие друга».
После того как Миртил выпил, Ульпиан опять стал доискиваться: «Где же ты встречал слово «жиролиз», и что это за стихи Азия о лести в адрес жира?» «Я приведу их», сказал Миртил,
«Хромой, с клеймом и сморщенный старик,
как нищий он пришел, кусочку жира льстя,
когда Милет женился. И никем не званый,
он хотел похлебки, стоя посреди как тень,
что из болота вышла».
Но слово «жиролиз» можно найти и у Софила в «Филархе»: «Ты лакомка и жиролиз». А в пьесе под названием «В одной упряжке» он употребляет слово «жиролизание»: «Ведь сводник, до жиролизания жадный, велел мне сготовить ему колбасу кровяную, как видишь». Антифан также упоминает жиролиза в «Шмеле».
Древние пили и сладкое вино за обедом. Алексид говорит в «Дропиде»:
«Вошла тут подружка со сладким вином
и несла его в чаше серебряной, ярко сверкавшей
и очень красивой на вид. То совсем не фиал был,
не кубок, однако, а среднее что–то меж ними».
<126> После этого внесли пирог из молока, мучных лепешек и меда; римляне называют его libum. И Кинулк сказал: «Подавись, Ульпиан, родным chthrodlapsum, которого слова, клянусь Деметрой, не записано ни у одного древнего писателя, кроме как у финикийских историков, твоих земляков Санхуниатона и Моха». Ульпиан отвечал: «Сыт я по горло медовыми пирогами, пес–паразит! но все же с радостью съел бы пирог, набитый шелухой и ядрышками сосновых шишек». И когда это принесли, он заявил: «Дайте мне μυστίλης < кусок хлеба, заменяющий ложку >, ибо я не буду говорить μυστρον ….. этого слова нет ни у кого из авторов, живших до нас». «Странно, что ты так забывчив», сказал Эмилиан, «но не ты ли всегда восхищался эпическим поэтом Никандром Колофонским за его ученость и любовь к древности? Не ты ли приводил его упоминание о перце? А ведь это он называет слово μυστρον, когда объясняет, как использовать χόνδρος (крупу), в первой из двух книг «Георгик». Он говорит:
«Если готовишь ты мясо козленка, убитого нынче,
или ягненка, иль птицы отличной, то брось–ка
крупинок ты в миску пустую, и их истолки, притом
тщательно очень, а после положь, что истолк ты,
в пахучее масло, смешав хорошенько. Когда же
бульон забурлит, сыпь муку, после крышкой
кастрюлю закрой и туши. При тушеньи мука набухает.
И блюдо ешь теплым и поданным в полую мистру».
В этих именно выражениях, — удивительно, что ты забыл о них! — Никандр указывает, как употребить крупу и ячмень, а именно, он велит высыпать ее в похлебку из ягненка, или козленка, или из дичи. Повторю его слова: истолки крупинки в ступе, смешай с оливковым маслом и положи в бульон, когда он начнет кипеть. Когда же эта смесь забурлит снова, то надо взбалтывать ее черпаком, не добавляя никакого другого ингредиента и следя, чтобы жир не вытекал наружу. Поэтому он и говорит «крышкой кастрюлю закрой», ибо мука разбухает во время тушения. Наконец, когда блюдо остыло до состояния нежной теплоты, ешь его полыми кусками хлеба. Но что еще: македонец Гипполох, описывая в письме к Линкею один македонский пир, превзошедший роскошью любой из прежних пиров, когда–либо и где–либо устроенных, упоминает даже золотые ложки (μυστρα), которыми наделили каждого гостя. И раз уж ты так любишь старину и не хочешь употреблять ни одного слова на аттическом диалекте, то скажи мне, что говорит Никофонт поэт древней комедии Никофонт в «Тружениках брюха»? Ведь и у него я нахожу упоминание о ложках, когда он пишет: «Угля продавцы, фиг сушеных, анчоусов, шкур, ячменя, ложек, книг, сит, пирожных, семян»? Что еще означает μυστριοπώλαι, как не продавцы ложек? Научившись, дорогой мой сиро–аттицист, на этих примерах правильно употреблять слово, обозначающее ложку, ешь свою крупу, чтобы не мог ты сказать: «бессилен и немощен я».
<127> Еще меня удивляет, что ты не спросил, откуда происходит χόνδρος, из Мегары или из Фессалии, родины Миртила?» А Ульпиан на это: «Мне будет не до еды, пока ты не скажешь, у каких авторов эти крупы упоминаются». Тогда Эмилиан сказал: «Однако, я не буду на тебя злиться. Видя наш блестящий пир, я хотел бы, чтобы ты поднял свой гребень, как петух и просветил нас относительно яств (έδέσματα), которые нам суждено разделить». Но Ульпиан в раздражении заметил: «Разделить, как же! Тут не передохнешь, пока расспрашиваешь этих новообъявленных софистов». «Тем не менее», отвечал Эмилиан, «я отчитаюсь и по «крупе». Начну со стихов Антифана в «Антее»:
«Хоть что–то есть в твоих корзинах, дорогой?
Б. Да, в трех из них хорошая мегарская крупа.
А. А говорят, что лучшая в Фессалии крупа.
Б. Привозят финикийскую крупу, просеянную чисто, также».
Та же пьеса, правда с большими разночтениями в нескольких местах, приписывается Алексиду. Тот же Алексид в «Оскорбленной»: «Немало внутри фессалийской крупы». Аристофан выставляют крупу как кашу в «Пирующих»: «Сварив, бывало, кашу, муху он туда бросал и съесть давал».
Чистая пшеничная мука, σεμίδαλις, упоминается Страттидом в «Молотобойце» и Алексидом в «Равновесии» <кличка гетеры>, хотя я не могу процитировать стихов. Родительный падеж, σεμιδάλιδος, встречается в той же пьесе Страттида: «и плод двойной пшеницы чистой». Слово ε̉δέσματα в значении «яства» упоминаются Антифаном в «Близнецах»:
«Много прекрасных отведал я яств,
за здоровье же выпил иль три, иль
четыре я раза. Славно я время
провел, и четыре слона съели б
столько еды, сколько съедено мною».
Итак, рассуждения о яствах завершают эту книгу. Мы начнем наше пиршество в следующей. «Но не прежде, Афиней, чем ты не расскажешь о македонском симпосии со слов Гипполоха». «Ну, если тебе угодно, Тимократ, тогда слушай».

Книга IV

<128> Македонец Гипполох, друг мой Тимократ, был современником самосцев Линкея и Дуриса, учеников Феофраста из Эреса, и он договорился с Линкеем — как мы узнали из его писем — что он непременно будет описывать ему любой роскошный пир, на который он сумеет попасть. Линкей в свою очередь обещал Гипполоху то же самое. Отсюда сохранились «пиршественные письма» обоих. Линкей описал обед, данный в Аттике в честь царя Деметрия Полиоркета афинской флейтисткой Ламией (она была любовницей Деметрия), тогда как Гипполох описал свадьбу македонца Карана. Мы видели и другие письма, адресованные Линкеем тому же Гипполоху: одно описывает пир царя Антигона, праздновавшего Афродисии в Афинах, другое — пир царя Птолемея. Мы дадим тебе эти письма. Письмо же Гипполоха попадается редко, поэтому я изложу бегло его содержание, чтобы ты поразвлекся и позабавился.
В Македонии, как я уже сказал, Каран праздновал свадебный пир, на который было приглашено двадцать [или сто двадцать человек]. Как только они заняли свои места на ложах, их одарили серебряными фиалами по одному на гостя. Каждый также был увенчан, прежде чем он вошел, золотой тиарой стоимостью в пять статеров. И когда они осушили свои фиалы, каждому подали медную доску коринфской работы, на ней лежал хлеб, покрывающий ее всю своим размером, и кроме того куры, утки, дикие голуби, гуси и изобилие другой схожей еды, нагроможденной горою, и каждый гость получил свою долю (доску со всем содержимым) и распределил ее среди рабов, которые стояли сзади. Много прочей разнообразной снеди было пущено по кругу; затем пришла вторая, серебряная доска, на которой опять лежал громадный хлеб и еще гуси, зайцы, козлята и хлеба особой формы, голуби домашние и дикие, куропатки и прорва другой дичи. «Эти тоже», говорит Гипполох, «мы отдали рабам в довесок и когда мы достаточно наелись, то вымыли руки. Потом внесли массу венков и всяких цветов, и в придачу к ним были золотые тиары, по весу равные первым».
<129> Вслед за рассказом о яствах Гипполох говорит, что Протей, потомок того Протея, который был сыном Ланики, няньки царя Александра, выпил больше всех (ибо он погряз в пьянстве, как и дед его Протей, товарищ Александра), поднимая тост за здравие каждого. Затем Гипполох продолжает: «Мы были уже в том приятном состоянии, при котором исчезает всякая трезвость, когда вошли флейтистки, певицы и какие–то уроженки Родоса, играющие на самбуке. Мне эти девушки показались совершенно голыми, но некоторые говорили, что они были в хитонах. Отыграв свои номера, они удалились. Тогда вошли другие девушки, и каждая несла двойные лекифы, скрепленные вместе тонкой золотой пластиной и содержащие смирну, причем один кувшин был серебряный, а второй золотой, и оба емкостью в котилу. Их раздали гостям. Потом внесли скорее богатство, нежели обед, а именно серебряный поднос с толстым слоем позолоты и обширный настолько, что вмещал целиком огромную жареную свинью; она лежала на спине, и ее раскрытое брюхо было набито многими вкусностями: обитали там жареные дрозды, утки и певчие птицы в неограниченном количестве, яичные желтки, устрицы и гребешки. Всё это, вздымающееся башней, подарили каждому гостю вместе с подносами. Затем мы выпили, после чего стали есть только что сваренного козленка с другого подноса, не менее широкого, чем предыдущее; ели мы золотыми ложками. Видя наше затруднение, Каран велел нам раздать корзины и хлебницы, сделанные из переплетенных полосок слоновой кости, и мы с радостью наградили жениха рукоплесканиями за то, что он спас наши подарки. Потом нас увенчали снова, и опять появились двойные золотые и серебряные лекифы со смирной, равные по весу первым. Когда воцарилось спокойствие, к нам ворвались люди, которые <если бы им позволили> совершили бы литургию даже в афинский праздник Горшков. За ними вошли итифаллические танцоры, шутихи и какие–то обнаженные фокусницы, которые кувыркались среди мечей и изрыгали пламя изо рта. Отвязавшись от них, мы опять обратились к употреблению горячих и более крепких напитков, пили фасосское, мендесское и лесбосское вина, и каждому гостю передали немалое количество золотых чаш. После того как мы промочили горло, нас всех одарили хрустальным подносом, приблизительно в два локтя диаметром; он лежал в серебряном ларце и был заполнен всеми видами жареной рыбы; еще всем вручили по серебряной хлебнице с каппадокийскими хлебами; мы съели несколько и отдали остальные слугам, после чего вымыли руки и увенчались, опять получив тиары — вдвое большие, чем принятые нами прежде — и новые двойные лекифы со смирной.
По установлении тишины Протей спрыгнул вдруг с ложа и потребовал кубок вместимостью в хой; наполнив ее фасосским вином и плеснув туда немного воды, он выпил все до капли, произнеся тост: «Кто прочих больше пьет, тот вряд ли загорюет». И Каран сказал: «Если уж ты первый первый в деле выпивки, то получи первым и кубок в дар, и пусть он будет наградой всем другим, кто выпьет». На эти слова мы «все девять вскочили» и схватили кубки, стараясь опередить друг друга. Но один несчастный из нашей компании, оказавшийся не в состоянии выпить, сел и заплакал от досады, что останется ни с чем; однако, Каран охотно подарил ему пустой кубок. <130> Потом вошел хор из ста человек и стройно пропел свадебный гимн, а после явились танцовщицы, одетые одни нереидами, другие нимфами. Пир продолжался до позднего часа, наступили сумерки; тогда отбросили белое полотно, закрывающее соседнюю комнату, и при свете факелов нашему взору представились Эроты и Артемиды, Паны и Гермесы и многие сходные фигуры, держащие светильники на серебряных подставках. Пока мы восхищались этой технической выдумкой, каждому гостю подали настоящих эриманфских вепрей; их поднесли на квадратных подносах, окаймленных золотом; они были насажены на серебряные вертелы. Удивительная вещь: хотя мы ослабели и отяжелели от вина, наши души тем не менее сразу трезвели, как только глаза замечали любое из упомянутых чудес, а ноги, так сказать, сами вставали.
Ну, рабы стали загружать наши счастливые корзины, и загружали, пока не прозвучала труба — обычный сигнал к завершению пира; ты знаешь, что у македонцев всегда так оканчиваются многолюдные обеды. Тогда Каран, начав пить из маленьких чаш, велел рабам быстро раздать их. Мы проглотили их содержимое легко, словно противоядие от выпитого несмешанного вина, поданного прежде. Между тем вошел шут Мандроген, потомок, как говорят, знаменитого афинского скомороха Стратона. Он порядком развеселил нас своими остротами, после чего проплясал со старушкой, которой было за восемьдесят. И под конец пришли заключительные блюда: лакомства в плетенках из слоновой кости, разнообразные пирожные — и критские, и твои родные, друг Линкей, самосские и аттические раздали всем в подарок вместе с ящичками, в которые они отдельно были упакованы. Вслед затем мы поднялись и ушли, совершенно трезвые, клянусь богами, потому что нам было страшно терять приобретеное нами богатство. Впрочем, ты, оставаясь в Афинах, почитаешь скорее за счастье слушать наставления Феофраста, заедая их тимьяном, винегретом и прекрасными калачами, присутствуя на Ленеях и на празднике Горшков! Мы же унесли с того обеда целое сокровище вместо жалких порций и ищем теперь, где нам купить дома, земли, рабов».
Так какой же эллинский пир сравнишь ты, друг Тимократ, с Карановым? если даже Антифан, комический поэт, сказал однажды пренебрежительно в «Эномае», или «Пелопе»:
«Но что сотворить в состояньи эллины,
жующие листья, скупые в пирах? Только
мяса четыре кусочка ценою в обол.
Наши ж предки съедали, зажаривши,
сразу оленей, свиней и быков и ягнят.
А намедни наш повар сготовил аж
чудище целым, и ел царь персидский верблюда».
<131> И Аристофан в «Ахарнянах» рассуждает о великолепии варваров, говоря:
«ПОСОЛ. А после ублажил он нас,
подав нам целого быка из печи.
ДИКЕОПОЛЬ. Кто же и когда видал быка,
зажаренного в печи? Что за ложь!
ПОСОЛ. Клянусь я Зевсом, что подал он
нам еще и птицу, и была она в три раза
больше Клеонима, имя же носила «Лгун».
И Анаксандрид, высмеивая в «Протесилае» симпосий по случаю свадьбы Ификрата с дочерью фракийского царя Котиса, говорит:
«А. И коль поступите, как я скажу, закатим вам блестящий пир тогда, совсем не схожий с Ификратовым во Фракии, хоть и болтают «равных нет ему». И постланы пурпурные ковры до пристани на рынке были. Маслоеды лопали обед, косматые, бессчетные числом. Котлы из меди были больше погребов, и лож двенадцать было. Котис сам, в передник облачась, носил похлебку в золотом горшке; отведал из кратеров он вина и опьянел всех раньше. И Антигенид играл на флейте, Аргас пел, Кефисодот ахарнец кифаристом был. И исполняли оды об обширной Спарте, Фивах семивратных, и менялись темы. В приданое досталось жениху: два табуна из рыжих кобылиц и гурт овец, куль золота ….. и треснутый фиал, кувшин со снегом, кружка проса, яма для храненья бульбы в дюжину локтей воглубь и осьминогов сотня. Во Фракии так справил Котис Ификрату свадьбу, говорят. Однако, у хозяев наших пир богаче будет и известнее в сто крат. Что в доме нам недостает? Добра какого? Есть ведь все: из Сирии тут смирна, и пахучий ладан и пшеничный хлеб, ячменные лепешки, пироги, полипы, потроха и жир, колбасы, свекла и бульон, и фиговые листья, каша из гороха и чеснок, макрель, анчоус, винная начинка, ячменная крупа, овсянка и бобы, фасоль и вика, молочай, и мед и сыр, рубцы, молозиво еще, мука, орехи, жареные раки и кальмары и кестрей вареный, сепии вареные еще, как и мурены с пескарями тоже, тинниды жареные есть, вареные фюкиды и ерши, лягушки, хек и рыба–ослик и батиды, псетты и налим, волынщик и алоза, гнюс и кус рыбы–пилы и соты меда, винограда гроздья, фиги и пирожные еще, и яблоки, плоды кизила и чебрец, гранаты, мак и груши и шафран, оливки и лепешки из маслин, еще из молока, порей, рогатый лук и лук обычный, хлеб из ячменя, и бульба, стебли, сильфий, уксус и укроп, и яйца, чечевица, саранча, сычуг, салат с кунжутом, соль, тритоны, блюдечки и пинны, мидии еще и устрицы, еще тунец и гребешки и, кроме, прорва дичи — голуби и утки, гуси, воробьи, дрозды и жаворонки, сойки, лебеда и пеликаны, кинклы и журавль … Б. Быть может, даст тебе он хорошенько в ребра или клюнет в лоб? А. Но я еще не перечислил вин: есть белое и сладкое и нежное с букетом нежным — дымное оно».
<132> Линкей в свою очередь высмеивая аттические пиры в «Кентавре», говорит:
«Эй, повар! Кто должен меня угостить, заклав жертву, тот с Родоса, я же пришел из Перинфа по зову. Мы все ненавидим обеды афинян, и Аттика нас как гостей принимает ужасно. Тебе принесли, вот, широкий поднос, содержал он пять блюд на дощечках, я вижу — чеснок на одной, на другой же морских двух ежей, а на третьем начинку из вин, на четвертой же конхов десяток, кусочек осетра на пятом. Пока я вкушал это все, другой ел другое, пока управлялся он с тем, я разделался с этим. Мне хочется, друг, как того, так и этого тоже, но алчу, чего не могу: ведь пяти не имею я ртов и пяти не имею я рук. Хоть и всякого много кругом, ублажить свое брюхо мне нечем: я рот себе лишь замарал, не насытясь. А что у тебя? ПОВАР. Устриц куча. А. Подашь мне поднос, да побольше. Ежи есть морские? ПОВАР. Подброшу попозже; я сам накупил их на восемь оболов. А. Ежей же подать тебе лучше отдельно, чтоб все их друзья мои ели, не я в одиночку»
Гегесандр Дельфийский рассказывает, что паразит Дромея, спрошенный кем–то, где обеды лучше, в городе <Афинах> или в Халкиде, отвечал, что вступление к обеду в Халкиде убедительнее, чем вся программа городского пира. Дело в том, что на Халкиде в начале симпосия подают громадное количество моллюсков. Дифил же в «Оставившей мужа» вводит повара, который говорит следующее:
«ПОВАР. Сколько гостей ты на свадьбу позвал, о добрейший? афиняне все или будут еще чужеземцы? Б. Тебе что за дело? ведь ты только повар. ПОВАР. А главное дело, папаша, в искусстве моем — знать вперед, что за рты за едою придут. Вот позвал ты, допустим, родян, лишь войдут те, подай им большого сома или лебию с пылу и с жару, и тем угодишь ты им больше, чем если б их миррой облил. Б. Сом прекрасная рыба. ПОВАР. Иль ты пригласил византийцев: разбейся в лепешку, но каждое блюдо подай им с полынью, добавив притом чеснока вместе с солью. Ведь там у них столько разводится рыбин, что липкими стали они, словно плесень».
Менандр же в «Трофонии»:
«А. Обед чужеземцу дают.
Б. Он откуда и кто? Поразмыслит тут повар.
Ведь если гость с малого острова прибыл,
где рыбы полно, то его не прельстишь
солонинкой: ее лишь коснувшись, он
с радостью примет мясное и что–либо
острое также. Аркадец, напротив, далёко
от моря живущий, на устрицы купится
сразу, а богачу–ионийцу по нраву придется
кандавл с афродитовой пищей».
<133> Ибо древние употребляли блюда, возбуждающие аппетит, например, маслины в рассоле, которые они называли κολυμβάδες (ныряльщицы). Аристофан говорит в «Старости»: «По нраву ли, старче, тебе перезрелые бабы, иль девки, у коих тельца как маслины в рассоле?» Филемон же в «Преследователе», или «Плаксе»:
«Как вареная рыбка тебе? ПАРАЗИТ. Маловата она.
А. И рассол бледный был и ужасно густой:
аромат заглушил он приправ, как и запах от блюд,
но хвалили его как прекрасный все гости».
Для возбуждения аппетита древние ели даже кузнечиков и цикад. Аристофан в «В вонючем кустарнике»: «Неймется мне, боги, кузнечиков съесть и цикаду, наколота что на тростинку». Cerkope — существо, похожее на цикаду или titigonion, как Спевсипп описывает во второй книге «Сходств». Эпилик упоминает о них в «Коралиске». Алексид говорит во «Фрасоне»:
«Болтливей трещотки, чем ты,
не видал я, жена: превзошла
ты цикаду и ласточку, горлицу
и соловья и кузнечика, даже сороку».
А Никострат в «Любимой горничной госпожи»:
«И первый поднос содержать будет главные блюда:
морского ежа и сырую копченую рыбу и каперсы,
пищу в вине, кусок мяса и бульбу–лук в соусе кислом»
Но они закусывают также перед обедом репой с уксусом и горчицей, как свидетельствует Никандр во второй книге «Георгик»:
«Капусты и репы два сорта выводятся в нашем саду, длинный с твердым. И твердую моешь и сушишь под северным ветром, и будешь иметь ее дома ты даже зимою, когда не выходишь: промытая в теплой воде оживает она. Ну, и репы нарежь очень тонко, сняв влажную корку, потом посушив чуть на солнце, иль ломтики кинь ты в кипящую воду, смочивши крепчайшим рассолом, или наливши в кувшины муст белый и уксуса равные части, ты брось туда дольки, что были обсушены с солью. Еще истолченные в ступке изюм и горчичные зерна добавь, и как сливки поспеют и станут ядреней, то здесь самый срок маринад цедить тем, кто желает обедать».
Дифил (или Сосипп) в «Оставившей мужа»:
«А. Есть острый уксус у тебя?
Б. Дитя, купили мы смоковный сок.
Все это выжму в блюдо я, и всем
салат подам с приправой кислой.
И тогда у старцев вновь запляшут
чувства, и из тел их удалится вялость,
и придет опять к ним аппетит к еде».
<134> Алексид говорит в «Тарентинцах» про афинян, что, подвыпив на пирах, они пускались в пляс:
«Да, должен знать ты про местный обычай в прекрасных Афинах.
Афиняне все начинают плясать, лишь учуют они винный запах.
Подумал бы ты, что несчастье пришло, оказавшись вошедшим
в момент тот в симпосий. Быть может, подстать эта блажь молодым,
но едва вижу я Феодота лгуна, или как паразит–негодяй среди
резвых прыжков вдруг закатит глаза, то обоих прибил бы к колодке».
Возможно, и Антифан в «Карийцах» намекает на этот аттический обычай, когда он высмеивает софиста, плясавшего на пиру:
«Видал негодяя, что пляшет руками?
Ни капли стыда не имеет, хотя Гераклита
толкует, хотя лишь один разгадал
Феодекта искусство и в кратких словах
изложил драмы все Еврипида».
Сюда можно весьма кстати добавить слова комика Эрифа в «Эоле»:
«Верно у древних гласит поговорка, отец:
от вина даже старцы пускаются в пляс против воли»
Алексид же в пьесе «Равновесие» говорит:
«На общем пиру они пили, на пляску лишь глядя,
о чем–то другом и не думали, пищей назвавшись:
приправой, креветкой, мукой, пескарем».
«Один аттический пир», сказал Плутарх, «не без остроумия описал Матрон, автор пародий, и поскольку сочинение это редко где найдешь, я не побоюсь привести его вам, мужи друзья:
«Муза, воспой мне обед, и большой и обильный, которым оратор Ксенокл угостил нас в Афинах. Едва я вошел, охватил меня страшный вдруг голод при виде громадных хлебов, что белее чистейшего снега, вкуснее пшеничных лепешечек были … Томился Борей, глядя, как их готовят. Ксенокл обозрел сонм героев с порога. Был вместе с ним паразит Херефонт, на голодную чайку похожий. Имел он желудок пустой, но прекрасно он знал, как устроить пирушку. Наполнив столы, повара их внесли, подчиняясь обычаям неба. В поварской власти отсрочить обед иль ускорить. Зараз к овощам протянули другие все руки, но только не я, <135> ибо ел я всё яства потверже: ел бульбу, спаржу и мясистых ел устриц, но рыбу сырого копченья не ел, финикийское блюдо. Пришли и морские ежи с побывавшими в влаге шипами, которых я бросил об землю, и с визгом катились они меж невольничьих ног по открытому месту, где билися волны, и множество игл из голов их я вырвал. Пришла и подруга Тритона, фалерская рыба, ланиты несветлой чадрой прикрывая … любил их циклоп, их в горах поедая ….. Пришла, принесенная в звонких сосудах, и пинна, кою на скалах от трав морских пена питает. Палтус с массивным хрящом с краснобокою триглой был подан, и я среди первых накрыл эту триглу рукой, у руки моей крепкие ногти. Но я не успел разорвать ее: Феб меня ранил. Увидя Стратокла, сурового мастера брани, за голову взявшего триглу, коней укрощавшую, быстро ликуя схватил я ее и порезал себе ею алчное нёбо. Сепия после пришла, дочь Нерея сама, среброногая нимфа Фетида, богиня с копною волос, одаренная голосом смертной: из рыб всех бывает одна она вместе и черной и белой. Попался и Титий мне, угорь озерный, лежащий на блюде, размером своим целых девять столов покрывавший. И следом за ним шла угриха, с локтями пребелыми рыба (богиня она и хвалилась общением с Зевсом) с болот Копаидских, откуда ведется угриный род дикий. Была столь громадна она, что два мужа–атлета, Астианакс с Антенором, придя ее сдвинули б с места с великим трудом, коль грузили б в повозку. Была шириной она в девять локтей и в три пяди, длиной же была в девять оргий. И повар ходил то туда, то сюда через залу, и с пищей подносы таскал он на правом плече, и спешили за ним сорок черных кувшинов, и строем шли тесным кастрюли с Эвбеи. Ирида пришла, ветроногая вестница — быстрый кальмар, еще окунь пятнистый пришел, чернохвостка пришла, всенародная рыба, она хоть и смертна была, но общалася с рыбой не смертной. Особо стояла тунца, обитателя нор, голова, на потерю оружья сердясь, и по воле богов предстоит ей быть пагубой людям. Рыба–пила, кою плотники любят сверх меры, была там, кормилица детям; сурова она, но полезна, а я ничего не едал еще слаще. Пришел также доблестный всадник, печеный кестрей, еще дюжина саргов толпилась за ним. Вслед явилась большая и цвета волны Посейдона слуга, пеламида, известны ей каждого моря глубины. <136> Кариды там были, пел коих Зевес Олимпиец: их скрючил их возраст, на вкус же они бесподобны. Была златобровка, что краше всех рыб, был и рак, и был лобстер: он жаждал свой панцирь на бой устремить на обеде блаженных. И руки на них возлагают все гости, и в рот свой суют, их тряся. Предводил ими эллопс: в метаньи копья ему не было равных, и хоть я насытился, все ж протянул к нему руку, стремяся отведать, и мне показалось, что ем я амвросию, пищу бессмертных. Тут повар принес и добавил мурену, покрывшую стол, вместе с лентой, что гордо вкруг шеи носила она, когда к ложу душою великого шла Драконтида. Сандалов еще поместил он пред нами, детей вечносущих богинь, еще бычий язык, что живет в многошумных глубинах; и шел потом дятел морской, что летает в пучине и пищу хватает меж скал, и за ним водяные гиады. Смешалися сарги, сомы, конехвостки, напротив лежали с лещом хек и спар, коих повар, внеся их и с пылу и с жару, поставил пред нами: наполнился дом ароматом. И ими он потчевал нас, мне ж они показались не очень, едою для женщин; и я устремился к другому. Увидел я блюдо, никто и не тронул его, на открытом пространстве оно было там, где вздымались кастрюли ….. Затем пришел дрозд, аппетитный донельзя, но мне недоступен он был, ведь его и другие хотели. И окорок тут я приметил, и вмиг задрожал, ну, и рядом узрел я горчицу, как золото желтого цвета, свежейшую видом, но много ее не давали: отведавши, я прослезился при мысли, что завтра уже не попробую это, но буду проглатывать наспех лепешку лишь с сыром ….. Желудок здесь мой не стерпел и охвачен был болью, ведь черный бульон одолел его вкупе с свиными ногами. Однако, служитель поднес саламинских тут уток тринадцать и жирных весьма, из священного озера всех; и их положил повар там, где стояли фаланги афинян ….. А Херефонт, направляя свой разум, стал птиц узнавать, различая, полезны ль они для еды, но припрятал он ляжку ягненка, с задумкой домой удалясь, из нее сделать ужин под вечер. Была там и каша, приятная видом, Гефест сам варил ее в миске афинской год целый и месяц. <137> Когда блюда классные голод прогнали, и руки омыл Океана поток всем гостям, то вошел юный раб и принес благовонье из корня фиалки, а мальчик другой раздавал всем венки, идя слева направо, из роз состояли венки вполовину, и они на любой были вкус. Кратер также Бромия смешан был, было лесбийское, бились мужи об заклад, кто кого перепьет. Вскоре «вторые столы» нагрузили. Лежали там яблоки тучные, груши, и были гранаты и гроздья еще винограда, питатели Бромия бога; и гроздь, что сорвали последней, зовут Колесницей. Из них я не съел ничего и лежал на спине, набив брюхо. Однако, увидя внесенный коричневый, сладкий, огромный и круглый печеный тортище, Деметры дитя, как я мог удержаться, как мог не отведать? был он божествен на вид ….. будь у меня десять рук, десять ртов, из железа желудок и медное сердце. Потом появились волшебницы две, две девчонки–блудницы: как быстрые птицы влетели и впущены были Стратоклом»
Алексид, также высмеивая аттические обеды, говорит в пьесе «В одной упряжке»:
«Хочу я нанять поваров двоих самых
умелых в округе. Задача моя угостить
из Фессалии мужа — не так, как в Афинах -
иначе убьет его голод; не стану я ставить
пред ним по отдельности блюда, все
вместе подам … тогда будет так щедро»
Фессалийцы, действительно устраивают роскошные столы, как говорит Эриф в «Пельтасте»:
«Подобных лакомств, Сир, Коринф не
подавал, как и Лаис, и фессалийцев
щедрые столы, с которых брал я этою рукою»
Сочинитель пьесы «Нищие», которую вообще приписывают Хиониду, говорит, что когда афиняне ставили перед Диоскурами завтрак в пританее, они раскладывали на столах сыр, ячменные лепешки, спелые маслины и порей. Солон предписывает подавать ячменные лепешки всем обедающим в пританее, а если по праздникам подают еще и пшеничный хлеб, то тут следуют Гомеру. Ибо поэт, собрав героев у Агамемнона, говорит, что там месилось ячменное тесто <не в «Илиаде»>. И Хрисипп в трактате «О Наслаждении и Благе» говорит: «Известно, что в Афинах с недавних времен давались два пира: в Ликее и в Академии. Однажды на пиру в Академии повар внес миску, предназначенную для другого пользования, и заведующие жертвоприношениями разбили ее на куски, сочтя, что совершен неприемлемый для города акт контрабанды, провоз которой они обязаны были пресекать. В Ликее же повар, который внес соленое мясо под видом соленой рыбы, был высечен розгами за обман». <138> Платон в «Государстве» рисуя облик своих новых граждан за обедом, пишет: «Похоже», сказал он, «люди у тебя пируют без всякой пищи». «Правда твоя», сказал я, «я и забыл, что и у них будет пища, например, соль, маслины, сыр и еще бульба и овощи, из которых они будут варить похлебку в деревне. И без лакомств они не останутся: мы дадим им, скажем, фиги, горох и бобы, и они будут жарить на огне ягоды мирта и буковые орешки, запивая их в меру вином. Так они и проживут свои дни мирно и сохраняя здоровье, и умрут, по всей вероятности, в глубокой старости, завещав своим детям прожить так же, как и они».
Затем следует сказать и о спартанских пирах. Геродот, говоря в девятой книге «Историй» о палатке Мардония и упоминая попутно о симпосиях в Спарте, пишет: «Ксеркс, убегая из Эллады, оставил царский шатер Мардонию. Когда же Павсаний увидел Мардониеву палатку, разукрашенную золотом и серебром и вышитую коврами, он приказал пекарям и поварам приготовить обед точно так же, как они готовили его для Мардония. Пока те исполняли приказанное, Павсаний, взиравший на золотые и серебряные ложа с дорогими покрывалами, на серебряные столы и на великолепную пиршественную посуду, изумлялся тому, что видел, и велел в шутку своим собственным прислужникам приготовить спартанский обед. И когда его приготовили, Павсаний засмеялся и послал за эллинскими стратегами. По их прибытии он показал им устройство обоих обедов и произнес: «Эллины, я собрал вас, чтобы обратить ваше внимание на глупость мидийского вождя, который, живя столь роскошно, пошел войной на нас, живущих так бедно». А некоторые говорят, что некто из Сибариса, приехавший в Спарту и побывавший на фидитиях, заметил: «Неудивительно, что лакедемоняне самые храбрые люди на земле, ибо любой разумный человек предпочтет десять тысяч раз умереть, нежели разделить с ними столь скудную пищу».
Полемон, комментируя замечание Ксенофонта о плетеной повозке, ссылается на Кратина, упомянувшего в «Богачах» о лаконских обедах, называемых kopis, копида («Нож»). Кратин говорит:
«Правда ли, что на копиде приятно
пируют приезжие в Спарте, а в лесхах
колбасы свисают, прибитые к стенам,
и старцам они по зубам?»
И Эвполид в «Илотах»: «Дана будет в честь их сегодня копида».
Копида — обед особого рода (как и aiklon). Когда устраивают копиду, то скачала сооружают палатки возле храма <возможно, Аполлона Амиклейского> и в них помещают грубые ложа из кустарника, устланные коврами, на которых возлежат пирующие, причем не только уроженцы нашей страны, но и прибывшие из других городов. На копиде приносят в жертву коз и больше никого. <139> Всех наделяют мясом и дают еще так называемый phisikillos, маленький хлебец, похожий на enkris (медовый пирожок), но более круглый по форме. Каждого из пришедших в компании ожидает свежий сыр, кус желудка, колбаса и лакомство в виде сушеных фиг, бобов и зеленой фасоли. В копиде участвует любой спартиат, который пожелает, и ее устраивают в городе и в Τιθηνίδια, праздник кормилиц. Тогда кормилицы берут с собой детей мужского пола за город, и там, перед изображением Артемиды Корифалии, чье святилище находится на берегу Тиассы, в окрестностях Клеты, они справляют копиды упомянутым способом, только в жертву приносятся молочные поросята, а на пиру подается печеный хлеб.
У прочих дорийцев обед называется aiklon. Эпихарм говорит в «Надежде»: «Если позвал тебя кто–то на пир неохотно, мчись туда так, чтобы пятки сверкали». То же он сказал и в «Превосходном». «В Лакедемоне же пришедшим в фидитий распределяют каждому после обеда так называемый aiklon: хлеб в корзинках и мясо, притом прислужник, сопровождающий распределителя, объявляет aiklon, добавляя имя дарителя».
Так утверждает Полемон, но ему, однако, противоречит грамматик Дидим (тот самый, которого Деметрий Трезенский называет «забывающим книги» по причине множества трудов — 3500 книг — что он обнародовал. Дидим говорит: «Поликрат сообщает в «Лаконике», что спартанцы совершают обряд Гиакинфий в течение трех дней, и из–за скорби по погибшему Гиакинфу они не надевают венков за обедом, не прикасаются ни к пшеничному хлебу, ни к лепешкам любого сорта, воздерживаются от пения пеана божеству <Аполлону> и <отказываются> от всего остального, что им дозволено на других праздниках. Напротив, они едят очень степенно и затем удаляются. Но в середине этого трехдневного периода случается пестрое зрелище при великом стечении народа. Мальчики в высоко подобранных хитонах играют на лире или поют под флейту, ударяя одновременно плектром по струнам; они воспевают божество в ритме анапеста и напрягая голос. Другие пересекают театр верхом на ярко разукрашенных лошадях; многочисленные хоры из юношей ходят с пением местных музыкальных произведений, а плясуны, замешанные среди них, проделывают танцевальные фигуры под звуки флейт и голоса певцов. Что касается девушек, то одни несутся в роскошно убранных плетеных повозках, другие мчатся на запряженных парой лошадей колесницах, состязаясь в скорости, и весь город бурлит и радуется празднику. В этот день совершается масса жертвоприношений, и граждане потчуют обедом всех своих знакомых и собственных рабов. Никто не остается в стороне от праздника, наоборот, город пустеет, так как любой хочет увидеть зрелище.
<140> Копиды упоминаются также Аристофаном (или Филиллием) в «Городах» и Эпиликом в «Коралиске», который говорит:
«Хочу пойти в Амиклы на копиду
к храму Феба я: ячменных там
лепешек тьма, пшеничный хлеб
и суп вкуснющий».
Так он определенно говорит, что ячменные лепешки подаются на копидах. Ибо «длинные ячменные лепешки» (βαράκες) — не клецки (τολύπας), как утверждает Ликофрон, и не ломти ячменных лепешек в первом замесе, как говорит Эратосфен. Далее, там были пшеничные хлеба и какая–то похлебка, чрезвычайно искусно приправленная. Ясное определение копиды дает Молпид в «Лакедемонской политии»; он пишет: «Они также устраивают так называемые копиды. Это обед, состоящий из ячменной лепешки, пшеничного хлеба, мяса, сырых овощей, похлебки, фиг, лакомств и люпина». Более того, жертвенные молочные поросята называются не ορθαγορίσκοι, как говорит Полемон, а ορθραγορίσκοι, потому что их продают на рассвете ('όρθρος), как пишут Персей в «Лаконской политии», Диоскурид во второй книге «Политии» и Аристокл в первой из двух книг «Политии лаконцев». Далее, Полемон утверждает, что обед, именуемый у лакедемонян aiklon, сходно зовется и у всех дорийцев. Алкман, к примеру, говорит: «Рвет себе волосы он и на мельнице, так и на трапезах общих», называя общими трапезами совместные обеды. И еще: «Алкмаон приготовил обед». Лаконцы не подразумевают под aiklon обеденную порцию и даже не называют так долю, выдаваемую в фидитиях после обеда, ибо слово это означает хлеб и мясо, набор из которых напротив называется epaikla как добавочные яства, вручаемые в фидитиях после обязательного aiklon. Отсюда, мне думается, и сложилось слово epaiklon. Кроме того, продуктовый состав epaikla не одинаков (Полемон ошибается), но состоит из двух видов, а именно, мальчикам выдают одну ячменную крупу в масле, которую, по словам лаконца Никокла, они жадно проглатывают (καπτειν) прямо с лавровых листьев, откуда листья называются καμματίδες, тогда как сами ячменные лепешки зовутся καμματα. В древности люди даже жевали лавровые листья как лакомство, о чем Каллий (или Диокл) говорит в пьесе «По–циклоповски»: «Блюдо из листьев идет: значит, скоро конец и обеду, и пляскам». Но взрослые мужи получают в фидитиях блюда, приготовленные из мяса определенных животных — как подарок от одного или даже от нескольких богатых сотрапезников.
Молпид говорит, что epaikla назывались также mattyа. Об epaikla Персей в «Лаконской политии» пишет следующее: «И тотчас он облагает штрафом богачей в размере суммы, достаточной для оплаты epaikla (лакомства, раздаваемого после обеда). От бедных же он [эфор] требует приносить тростник, или солому, или лавровые листья, чтобы они могли проглотить свои epaikla после обеда. Еpaikla состоит из ячменной лепешки, пропитанной маслом. Весь процесс смахивает на акт государственного управления. Вопросы, кому занимать первое или второе место на ложе или сидеть на стуле, решаются при epaikla». Сходное сообщение приводит и Диоскурид. <141> О καμματίδες и καμματα Никокл пишет: «Эфор, выслушав всех, или оправдывает, или осуждает. Победитель взимает легкую пеню, состоящую из пшеничных лепешек (καμματα) или лавровых листьев (καμματίδες), на которых лепешки подаются. Итак, καμματα — лепешки, тогда как καμματίδες — листья, вместе с которыми их проглатывают.
О фидитиях Дикеарх пишет в «Триполитике»: «Обед сначала подается отдельно каждому участнику трапезы, и соседи друг с другом не делятся. Потом каждый получает ячменную лепешку какой он пожелает величины, и перед ним ставится глиняная фляга для утоления жажды. Всем всегда дают одно и то же: мясо, кус вареной свинины, иногда, однако, даже и столько не подают, если не считать кусочка мяса, не превышающего веса четверти фунта, и больше ничего, за исключением, конечно, похлебки из этого мяса, которой наделяют всю кампанию, пуская ее по кругу, пока идет обед; возможно, там появится маслина, или сыр, или фига, или даже какое–нибудь особое подношение — рыба, или заяц, или дикий голубь, или что–то схожее. Потом, когда они наспех поедят, начинает разноситься epaikla. Каждый участник доставляет в фидитий около трех полумедимнов ячменя в аттической мере и одиннадцать или двенадцать хоев вина, еще определенный вес сыра и фиг и примерно на десять эгинских оболов мяса». И Сфер в третьей книге «Лаконской политии» пишет: «Участники трапезы приносят в фидитий и epaikla. Иногда простой народ жертвует всю добычу, пойманную на охоте; богачи же доставляют пшеничный хлеб и продукты с полей, которые дарует время года, но столько, сколько хватило бы для одного застолья, ибо они считают излишним давать больше достаточного, если пищу не в состоянии будут съесть». А Молпид говорит: «Существует обычай, чтобы по окончании обеда от кого–то одного или иногда даже от нескольких лиц приносилось блюдо (mattyа), приготовленное дома и называемое ерaiklon. Ничто из принесенного не покупается на рынке, ибо они поставляют продукты не ради удовольствия набить желудок, но с целью продемонстрировать свою собственную удаль в искусстве охоты. Многие из тех, кто обладает стадами скота, дают щедрую долю из его потомства. Итак, mattya включает в себя диких голубей, гусей, горлиц, обычных и черных дроздов, зайцев, ягнят и козлят. Повара объявляют компании имена принесших что–нибудь, чтобы все могли оценить труд, затраченный на охоте, и усердие, проявленное ради себя».
Деметрий Скепсийский в первой книге «Троянского боевого порядка» говорит, что Карнейское празднество у лакедемонян представляет собой демонстрацию их военного образа жизни. Отмечается там девять мест, называемых у них «тенниками», потому что они похожи на палатки, и девять человек обедают в каждом, а глашатай объявляет все по порядку. Каждая «тень» содержит три фратрии, и продолжается Карнейское празднество девять дней» <Конец цитаты из Дидима>.
<142> Но впоследствии лаконцы отступили от столь сурового образа жизни и ударились в роскошь. Филарх в двадцать пятой [или пятой] книге своих «Историй» пишет о них: «Лакедемоняне отказались от устройства фидитий по отеческому образцу; когда же фидитии имели место, то палатки, воздвигнутые для тех, кто продолжал посещать их из повиновения старинному обычаю, выглядели маленькими, а покрывала на ложах, приготовленных для них, были настолько велики в размерах и так богато и пестро расшиты, что некоторые из приглашенных чужеземцев опасались опереться локтями о подушки. В древние времена спартанцы давали покой своим рукам на совершенно голом ложе и терпели неудобство из–за отсутствия подстилки до окончания застолья … теперь, однако, они изнежились в роскоши, увлекаясь выставлением многих чаш, сервировкой разнообразно приготовленной пищи и еще потреблением благовоний, вин и лакомств. Подражать так персидскому двору начали Арей и Акротат (которые царствовали незадолго до Клеомена), но даже они отставали в великолепии от некоторых принадлежащих к их роду частных граждан, причем настолько далеко, что казались превзошедшими в бережливости всех живших ранее, как бы ни были воздержны последние. Клеомен же, который, несмотря на свои молодые годы, гораздо лучше, чем его современники умел понимать состояние дел, вел самый простой образ жизни. Ибо хотя он стоял в то время во главе предприятия великой важности, он ясно давал понять каждому, кого приглашал на жертвенный пир, что устройство царского дома так же скромно, как и у бедных людей. И хотя к нему приходили многие посольства, он никогда не собирал их на обед прежде положенного срока и никогда не стелил более пяти лож; если же посольств не было, он готовил только три ложа. И не отдавалось распоряжений относительно того, кто сядет или возляжет первым, напротив, самый старейший гость направлялся к ложу, если Клеомен сам кого–либо не называл. Обычно его видели возлежащим с братом или с одним из сверстников. На столе–триподе стояли бронзовый сосуд для охлаждения вина, кувшин с вином, серебряное корыто емкостью в две котилы и киаф; кувшин был из меди. Но выпить не предлагали, пока кто–нибудь не просил. Один киаф давали перед обедом, причем Клеомену гораздо раньше, чем другим, и только когда он кивал гостям, тогда налить просили и остальные. Блюда, подаваемые на маленьком столике, были вполне обычные и в количестве на грани необходимого, ни больше, ни меньше — хватало всем, и никто не просил добавки. Ибо Клеомен полагал, что одинаково вредно как довольствоваться простой похлебкой с куском мяса (согласно правилам фидитий), так и, с другой стороны, потерять меру и превысить ежедневный расход. Первое он считал скупостью, второе — гордыней. Вино было немного лучшего качества, когда присутствовали гости. Пообедав, все хранили молчание, и раб, стоя рядом, держал наготове смешанное вино и наливал любому, кому требовалось. Выходило, что и до обеда и после предлагалось не более двух киафов, и только тогда, когда кто–нибудь изъявлял желание выпить, кивнув головою. Обед не сопровождался застольной беседой, но царь сам обращался к каждому по очереди, приглашая или выслушать, или высказаться, так что гости уходили с пира, очарованные им».
<143> Антифан, высмеивая лаконские пиры в «Архонте», говорит:
«К лаконцам прибыв, приобщиться ты должен
к их нравам. В фидитий иди, с упоеньем питайся
похлебкой, усы сбрей и прочих услад не ищи.
Старомоден будь сам, переняв их привычки».
О критских сисситиях Досиад в четвертой книге «Истории Крита» пишет: «Литтии собирают средства для сисситий следующим образом. Каждый вносит десятую часть своего урожая в гетерию, куда поступают и городские доходы, распределяемые магистратами между всеми домами. Но каждый раб платит за себя один эгинский статер. Граждане распределены по гетериям [товариществам], которые называются ανδρεια [собрание мужей]. В сисситии заправляет женщина, и ей помогают трое или четверо мужчин, набранных из простонародья. К каждому из них прикреплены по два прислужника, которые зовутся «калофоры», потому что они носят дрова. Везде на Крите отводят по два дома под сисситии: один называется ανδρειον, другой, где угощаются чужеземцы, именуется κοιμητήριον [место для отдыха]. В доме для сисситий на входе стоят особняком два так называемых «гостевых» стола, за которыми сидят присутствующие в городе иностранцы; затем идут столы для других. Каждому подают равную порцию пищи, и лишь молодежь довольствуется пол–порцией мяса и больше ничем. Потом на каждый стол ставится чаша с разбавленным водой вином, и ее содержимое распивается сообща всеми сидящими за этим столом; вторая чаша подается по окончании обеда. Для мальчиков разбавляется один общий кратер, но только старшие могут выпить больше, если пожелают. Женщина, распоряжающаяся в сисситии, берет на глазах у всех лучшие куски и кладет их перед людьми, которые отличились на войне или <прославились> мудростью. Пообедав, они обычно сначала совещаются о государственных делах, затем вспоминают про военные подвиги и хвалят добрых мужей, чтобы возбудить у молодежи аналогичную доблесть.
Пиргион в третьей книге «Критских обычаев» говорит, что критяне едят в сисситии сидя; что пища без приправ подается сиротам, что самые младшие из критян стоят у столов, прислуживая, и что после молчаливого возлияния богам они переходят к распределению еды всем присутствующим. Они также назначают сыновьям, сидящим ниже кресел их отцов, лишь половину порции взрослых, но сироты получают долю наравне с последними, хотя и без приправ. Были у них и кресла для гостей, а третий стол направо при входе в ανδρειον они называли «столом Зевса Ксения», или «столом чужеземцев».
<144> Геродот, сравнивая эллинские пиры с персидскими, говорит: «Из всех дней в году персы особенно отмечают тот, в который они родились. В тот день они считают необходимым устроить наиболее обильное пиршество, нежели в любой другой. Богатые среди них выставляют тогда на стол быка, или осла, или лошадь, или верблюда, зажаренного целиком в печи; бедные довольствуются мелкими животными. Хлеба они потребляют в небольшом количестве, но добавочных блюд много, хотя у них не подается все сразу. Персы говорят, что эллины кончают трапезу голодными, потому что после обеда греки < говорят персы > не вкушают ничего стоящего, а если бы им принесли больше, то они не прекращали бы есть. Персы очень склонны к вину и у них непозволительно блевать или мочиться в присутствии другого. Вот каковы соблюдаемые ими порядки. В пьяном виде они обсуждают обычно важнейшие дела и принимают угодное им решение, о котором на следующий день напоминает им хозяин дома, где они совещались, и если решение было по–прежнему приемлемо для них, уже трезвых, одни его исполняют, если нет — то отвергают. И наоборот, все, что они решают в трезвом виде, они переосмысливают, когда напьются».
О роскоши персидских царей Ксенофонт пишет в «Агесилае»: «Чтобы угодить персидскому царю, обходят всю страну, отыскивая приятные напитки, мириады людей изобретают для него вкуснейшие блюда. Невозможно выразить словами, сколько трудов уходит на то, чтобы владыка наслаждался спокойным сном. Агесилай же, любящий труды, с удовольствием пил все, что ему попадалось, был рад любой пище, которая оказывалась у него под рукой, и не выбирал места для сна, отдыхая, где придется». А рассуждая в «Гиероне» о пище, которая готовится для услады тиранов и частных лиц, Ксенофонт говорит: «Я знаю также, Симонид, что большинство людей заключает, что мы едим и пьем с большим аппетитом, нежели обычные граждане, из того факта, что они сами, по их мнению, с преогромным удовольствием вкусили бы нашего обеда, пренебрегши своим. Ибо то, что происходит обыденное, доставляет наслаждение, поэтому все люди с радостью встречают праздники, но только не тираны. Ведь у тиранов столы ломятся от яств, и их ничем особенным не порадуешь в праздник, так что здесь налицо первая особенность, в которой они проигрывают по сравнению с человеком частного состояния, а именно, в усладе ожидания. Во–вторых, сказал он, как мне известно, ты знаешь, что чем изобильнее снабжается кто–то сверх меры, тем скорее начинает он страдать от пресыщения едой. Поэтому, опять, тот, кто слишком много объедается, наслаждается не так долго, как живущие умеренно». «Да», отвечал Симонид, «но клянусь Зевсом, пока аппетит обострен, то, несомненно, имеющие доступ к более роскошному столу, получают и наслаждения побольше, нежели довольствующиеся блюдами победнее».
Феофраст в трактате «К Кассандру о царстве», посвященном Кассандру (если сочинил он, ибо многие приписывают авторство Сосибию, которому поэт Каллимах посвятил элегический эпиникий), пишет, что персидский царь от пресыщения роскошью обещает выплатить море денег любому, кто придумает какое–нибудь новое наслаждение. А Феопомп в тридцать пятой книге «Историй» говорит о пафлагонском царе Тисе, что, когда бы он ни обедал, ему всегда подавали на стол сто перемен, начиная с быка, и даже когда его вели пленником ко двору персидского царя и держали под стражей, он не убавил своих аппетитов и жил с прежним великолепием. Поэтому и Артаксеркс, услышав об этом, сказал, что по его мнению Тис живет так, будто собирается вскоре умереть. <145> Тот же Феопомп в четырнадцатой книге «Филиппик» говорит, что «всякий раз когда царь прибывает в любую из подвластных ему областей, на его обед расходуется двадцать, а иногда и тридцать талантов; другие тратят гораздо больше. Ибо обед в честь царя, как и дань, был установлен с древних времен для каждого города в зависимости от его величины».
Гераклид из Кум, автор «Истории Персии», пишет во второй книге, сочинения «Снаряжения»: «Все прислуживающие персидским царям во время обеда сначала купаются и потом, облаченные в белые одеяния, прислуживают за столом почти полдня. Из приглашенных к царской трапезе некоторые обедают снаружи на виду у всех, другие — в обществе царя, но и они не видят владыку, поскольку тот вкушает в отдельной комнате, тогда как все гости едят в помещении напротив, причем царь может наблюдать за ними через занавеску на двери, оставаясь сам вне поля чужого зрения. Иногда, однако, по случаю праздника, все, однако, обедают в одной огромной зале с царем. И всякий раз когда царь назначает симпосий, вместе с ним выпивают двенадцать товарищей. После того как царь и гости пообедают в разных комнатах, евнух зовет эту дюжину избранных и, войдя, они пьют с царем, хотя вино у них тоже не общее, и царь возлежит на ложе с золотыми ножками, а те пьют, сидя на полу и, выпив очень много, удаляются. В большинстве случаев царь завтракает и обедает без родственников, но иной раз к нему присоединяется его супруга и некоторые из сыновей. Во время обеда царские наложницы поют и играют на лире; одна запевает, другие подхватывают хором. Гераклид говорит, что любой, кто услышит про царский обед, сочтет его расточительным, но потом, взглянув повнимательней, найдет, что он устроен с экономией и даже с бережливостью, и то же самое в обычае с обедами и у других знатных персов. Ибо тысячу животных закалывают ежедневно для царя — лошадей, верблюдов, быков, ослов, оленей, но больше всего мелкого скота; забивают также немало птиц, включая арабских страусов (то птица крупная), гусей и петухов. И из всего этого изобилия лишь умеренные порции подаются каждому из царских гостей, и каждый гость может забрать с собой то, к чему он не притронулся за столом, основная же часть жертвенного мяса и прочей пищи выносится во двор для копьеносцев и пельтастов, которые содержатся царем; там полусъеденные остатки мяса и хлеба распределяют на равные части и раздают воинам. Как эллинским наемникам выплачивают жалованье деньгами, так и эти солдаты получают пищу от царя в награду за службу. Сходно поступают и другие знатные персы: все блюда подаются на стол одновременно, но когда трапеза завершена, все объедки (состоящие преимущественно из мяса и хлеба) распределяются попечителем пира каждому рабу, и для слуг это ежедневная пища. <146> Поэтому наиболее уважаемые сотрапезники царя являются ко двору только на завтрак, извиняясь за то, что не могут приходить дважды, поскольку сами принимают гостей.
Геродот в седьмой книге говорит, что те из эллинов, которые принимали царя и угощали Ксеркса обедом, настолько пострадали от затрат, что лишились даже собственных домов. Например, когда фасосцы, чтобы спасти принадлежавшие им материковые города, приняли и угостили Ксерксово войско, то четыреста талантов серебра было израсходовано на это знатным гражданином Антипатром, ибо золотые и серебряные чаши украшали столы, а после обеда персы унесли их как добычу. Если бы Ксеркс остался там еще и на ужин, города оказались бы полностью опустошены. И в девятой книге «Историй» Геродот еще говорит: «Великий царь дает царский пир раз в году по случаю своего дня рождения. По–персидски этот обед называется tukta, что на эллинском языке означает «полный». Тогда царь намазывает себе голову и наделяет подарками персов». Александр Великий на каждый обед с друзьями тратил, как говорит Эфипп Олинфский в книге о кончине Александра и Гефестиона, сто мин, а за стол садилось их, может быть, шестьдесят или семьдесят. Персидский же царь, как утверждают Ктесий и Динон в своих историях Персии, обычно обедают в обществе 15 тысяч человек, и четыреста талантов тратится на его обед. Сумма эта, переведенная на италийские деньги, будет насчитывать 2 400 000 денариев и, разделенная на 15 тысяч, составит 160 денариев, примерно те же сто мин, что тратил Александр согласно Эфиппу. Менандр же в «Пьянстве» самой крупной тратой на пир считает один талант, говоря:
«Так, мы приносим жертвы, но они несоразмерны
с процветаньем нашим. И хотя я подношу богам
овцу ценою в десять драхм и рад дешевизне,
а за флейтисток, благовония, арфисток, за угрей,
мендейское и фасское, еще за сыр и мед я отдаю
талант почти, разумно ли …»
Похоже, для него талант сумасшедшие деньги. И в «Угрюмце» Менандр говорит:
«как совершают жертвоприношенья воры:
они приносят сундуки и винные сосуды
не богам, однако — для себя. Бог ладан
требует с лепешкою, положенных в огонь.
Они ж, отдав бедро и желчь, как несъедобные,
глотают остальное сами».
Филоксен Киферский в поэме «Пир» (если допустить, что не его, а левкадца Филоксена упоминает комедиограф Платон в «Фаоне»), описывает в поэме «Пир» устройство обеда:
<147> «Два раба–близнеца поднесли к нам лоснящийся стол и второй для других и потом также третий, пока не заполнили дом. И блестели столы под лучами светильн и ломились от блюд и приправ самых вкусных. От вида роскошнейшей жизни туманился ум. И мелькали пред нами лепешки ячменные снежного цвета в корзинах. Пришел к нам сперва, милый мой, необычный сосуд преогромнейший ….. блюдо из жирных угрей, наслажденье богам, отменило наш пост. Был внесен после тех же размеров сосуд, но другой, совершенно округлый. В нем были судки: один с мясом акулы, со скатом второй ….. Еще тучное блюдо пришло — не без щупальцев мягких кальмар. Вслед явилась кефаль с пылу–жару, размером со стол, испускала она клубы пара. Потом показались, мой друг, каракатицы, с ними кариды горбатые, коих поджарили. Ели затем мы торты и свежайшие сласти, блины из пшеницы с глазурью, размером с горшок, «пира пуп», как назвал бы их я, да и ты. Под конец появился, богами клянусь, кус громадный тунца испеченный, из брюха. Были бы наши все там, задохнулись бы счастьем. Пир нас насытил. Отдать тебе полный отчет не смогу я, не хватит мне сил от обилья там поданных блюд. Не сказал я еще о горячих кишках, о желудке свиньи, о хребте и крестце и о клецках. И раб перед нами разбитую надвое ставил вареную морду козленка молочного с паром; потом были бедра, блестящие ребра и головы, рыла и ноги и вырезка — сильфий служил ей приправой. Были и прочие мяса, козлят и ягнят и в вареном, и в жареном виде, полусырые кишки и козлят и ягнят вперемежку, сладчайшее блюдо, боги мечтают о нем, да и ты, милый, съел бы. Были тушеные зайцы, еще петушки, куропатки и голуби в виде горячем все шли к нам потоком ….. Лежали хлеба, наилегкие весом, приятно сгибаясь, в соседстве ж томились мед желтый и творог, а что же касается сыра, то все испытали его нежный вкус, как и я. И когда до отвала пресытились мы и питьем и едою, прибрали рабы на столах, и мальчишки омыли нам руки».
Сократ Родосский в третьей книге «Гражданской войны» описывает пир, данный в Киликии последней египетской царицей Клеопатрой, супругой римского полководца Антония. Он пишет: «Встречая Антония в Киликии, Клеопатра устроила в его честь царский симпосий, вся утварь на котором была целиком золотая, а усыпанные драгоценными камнями сосуды являли собой работу исключительного мастерства; даже со стен, по словам Сократа, свисали пурпурные и вышитые золотом ковры. Подготовив двенадцать триклиниев, Клеопатра пригласила Антония и избранных им друзей. <148> Тот был ошеломлен богатством обстановки, но Клеопатра, спокойно улыбнувшись, сказала, что все эти вещи она дарит ему, и снова пригласила его на завтрашний обед вместе с друзьями и военачальниками. Второй пир намного превзошел великолепием вчерашний, который теперь казался бедным, и опять она подарила Антонию всю утварь, а его военачальникам позволила унести с собой ложа, на которых каждый возлежал; килики и покрывала также были разделены между ними. Когда же они уходили, она снабдила паланкинами и носильщиками гостей наиболее высокого ранга, а большинство остальных получили от нее лошадей с серебряной упряжью, и всем она дала в сопровождение мальчиков–эфиопов с факелами. На четвертый день она истратила талант на покупку роз, и половина обеденного зала была устлана ими до высоты локтя, а поверх розового слоя положили гирлянды».
Сократ также пишет, что и сам Антоний, посетив позднее Афины, воздвиг над театром, видимые отовсюду подмостки и покрыл их зелеными сучьями, словно пещеры, созданные для вакхических кутежей; наверху он развесил тимпаны, оленьи шкуры и другие дионисические украшения разного рода. Там Антоний возлежал в компании друзей и бражничал с раннего утра, слушая приглашенных из Италии артистов, в то время как все эллины стекались посмотреть на это зрелище. «Иногда», продолжает историк, «он переходил на Акрополь, и тогда все Афины освещались пламенем факелов с крыш. И он повелел, чтобы его провозгласили в каждом городе Дионисом». А император Гай по прозвищу Калигула (потому что он родился в военном лагере), не только называл себя новым Дионисом, но и носил дионисический наряд и даже творил в нем суд.
Взирая на все это, происходившее до нас, мы можем восхищаться эллинской бедностью, смотря на обеды фиванцев, о которых сообщает Клитарх в первой книге «Истории Александра». Он говорит, что после разрушения их города Александром все найденное у них богатство насчитывало 440 талантов; дальше он говорит, что фиванцы были люди мелочные и жадные до пищи, которая состояла из фарша, вареных овощей, анчоусов и прочей мелкой рыбешки, колбас, бычьих ребер и гороховой похлебки: именно этим набором Аттагин, сын Фринона, угощал Мардония и пятьдесят других персов, а Геродот говорит в девятой книге, что Аттагин был весьма богат. Я считаю, что они не могли выиграть битву и что эллинам не было нужды биться при Платеях с теми, кого уже погубила подобная пища».
Описывая аркадский обед, Гекатей Милетский в третьей книге «Генеалогий» говорит, что он состоял из ячменных лепешек и свинины. <149> А Гармодий Лепрейский в трактате «Об установлениях фигалейцев» говорит: «Назначенный у фигалейцев ситарх выделяет ежедневно три хоя вина, медимн ячменя, пять мин сыра и все прочее, что служит приправой к мясу. Каждый из двух хоров снабжался от города тремя овцами, поваром <который был также мясником>, подставками для кувшинов с водой, столами, скамейками (чтобы сидеть) и другим инвентарем, тогда как хорег доставлял утварь для повара. Обед же состоял из сыра и ячменной лепешки, подаваемой, из уважения к обычаю, на медных досках, которые у некоторых авторов назывались mazonomoi (подносы с ячменной лепешкой). Вместе с лепешкой и сыром съедали внутренности с солью. По освящении этой пищи каждому позволялось выпить немного из глиняного сосуда, и предлагающий питье желал при этом приятного аппетита. Потом все разделяли похлебку и фарш, и каждому обедающему давали кроме того два куска мяса. На всех их обедах, но особенно на так называемых mazones («питание ячменем») — и название это дионисическое собрание удерживает до сего дня — у них в обычае наливать побольше похлебки самым ретивым едокам из числа молодых людей и добавлять им ячменных лепешек и хлеба. Мужество и безупречность юноши они определяли по его аппетиту — настолько их восхищало превозносимое ими обжорство. После обеда совершали возлияния, только руки сначала не мыли, а вытирали ломтями хлеба, и каждый потом уносил эти куски с собой. Так они поступали с целью отвратить страхи, встречаюдиеся на улицах ночью. После возлияний поют пеан. Когда же они приносят жертвы душам умерших, то забивают много скота, и все пируют вместе с рабами, причем мальчики угощаются наряду с отцами, сидя обнаженными на камнях». И Феопомп в сорок шестой книге «Филиппик» говорит, что аркадцы потчуют на своих празднествах и господ, и рабов, сажая всех за общий стол, ставя для всех одинаковые блюда и смешивая для всех один кратер.
«В Навкратисе», говорит Гермей во второй книге трактата «О гринейском Аполлоне», «народ обедает в здании пританея в день рождения Гестии Пританитиды, на Дионисиях и на чествовании Аполлона Косматого, пируя в белых одеяниях, которые еще и сегодня называются у них «пританейскими». Возлегши, они становятся потом на колени и все вместе совершают возлияния, в то время как жрец провозглашает отеческие молитвы. Потом они опять возлегают, и каждый получает по две котилы вина, за исключением жрецов Аполлона Пифийского и Диониса, которым дают вино и прочее в двойном размере. Затем каждому обедающему подается чистый пшеничный хлеб в форме блина с положенным на него другим хлебом, печеным, еще <подается> кус свинины, мисочка с ячменной кашей или с овощами по сезону, два яйца, ломтик сыра, несколько сушеных фиг и венок. Любой устроитель празднества, добавивший что–то сверх упомянутого набора яств, штрафуется проверяющими, и никому из обедающих в пританее не разрешается приносить свою еду, но они должны вкушать только эту пищу, отдавая остатки рабам. <150> Однако, в остальные дни года любой желающий может прийти в пританей и пообедать, принеся домашние припасы: овощи, соленую или свежую рыбу и крохотный кусочек поросенка; разделив эти ….. (он получает) котилу вина. Ни одна женщина не может войти в пританей за исключением флейтисток. Нельзя вносить туда и ночной горшок. Если какой–нибудь навкратит дает свадебный пир, то согласно брачному обычаю там запрещено подавать яйца и медовые лепешки». Откуда повелось так, нам верно указал Ульпиан.
Ликей в «Истории Египта» ставит египетские пиры выше персидских и говорит: «Египтяне выступили в поход против Оха, царя Персии, но были побеждены. Их царь попал в плен, но Ох обошелся с ним человеколюбиво и даже пригласил его на обед. И хотя пир оказался роскошным, египтянин стал насмехаться над его устройством, подразумевая, что перс живет очень бедно; затем он предложил: «Если ты хочешь узнать, царь, как должны питаться счастливые владыки, прикажи поварам, которые когда–то были моими, приготовить для тебя египетский обед». Тот повелел, обед приготовили, и Ох, отведав его с наслаждением, сказал: «Пусть погубят тебя боги, дурной египтянин, за то, что забросив столь блестящие пиры, ты возжелал пищи подешевле». Что представляли собой египетские пиры, проясняет Протагорид в первой книге «Дафнийских состязаний»; он говорит: «Третий вид обеда — египетский, где перед гостями не ставят столов, а блюда им разносят».
У галатов, говорит Филарх в шестой книге, щедро подают на стол массу ломтей хлеба вместе с мясом, вынутым из котлов, но никто не начинает есть, не убедившись сначала, что и царь приступил к приему пищи. В третьей книге тот же Филарх говорит, что Ариамн, богатейший из галатов, возвестил о намерении угощать всех галатов в течение года и исполнил свое обещание следующим способом. В различных местах страны он расставил стоянки вдоль самых удобных дорог; там он воздвиг палатки из кольев, камыша и ивовых прутьев, каждая из которых вмещала четыреста человек и даже больше, в зависимости от площади, требуемой в каждой стоянке для приема толп, которые должны были ринуться туда из городов и деревень. В палатках он поставил огромные котлы, содержавшие все виды мяса: их выковали по его заказу кузнецы, приглашенные им из других городов еще за год до того, как он собирался дать угощение. Многие жертвы закалывались ежедневно — быки, овцы, свиньи и другой скот — приготовлены были пифосы с вином, и замесили море ячменной муки. Филарх продолжает: «И не только галаты, стекавшиеся из деревень и городов, пользовались этим изобилием, но и проходившие мимо чужеземцы задерживались прислуживающими там рабами и не отпускались до тех пор, пока не отведывали угощения».
<151> Фракийские пиры упоминаются Ксенофонтом в седьмой книге «Анабасиса», где описывается симпосий в доме Севфа так: «Когда все пришли на обед и уселись в круг, всем внесли триподы, числом около двадцати. Они были покрыты грудами снеди, и огромные сдобные хлеба соседствовали с мясом. С особым усердием столы ставились перед чужеземцами: так у них водится, и Севф тут не отставал. Он брал хлеба, лежащие перед ним, разламывал их на мелкие куски и бросал тем, кому хотел, поступая также и с мясом, себе же оставлял только на пробу. Остальные, перед кем стояли столы, последовали его примеру. Однако, один аркадец, по имени Арист, великий обжора, не стал ничего разбрасывать, но, схватив в руки хлеб весом в три хеника, положил его себе на колени вместе с мясом и уплетал сам. Обносили вокруг и рога с вином, и все брали; когда же виночерпий предложил рог Аристу, тот, увидев, что Ксенофонт больше не ест, сказал: «Подай вино ему: он уже освободился, а я еще нет». Поднялся смех. Пока выпивали, вошел фракиец, ведя белого коня и, взяв полный рог, произнес: «Пью за твое здоровье, Севф, и прими в подарок этого коня: верхом на нем ты поймаешь кого угодно и от любого ускачешь, не опасаясь врага». Другой вошедший подарил ему схожим образом введенного раба, также выпив за Севфа; третий поднес Севфу платье для его жены. А Тимасион, провозгласив за хозяина тост, дал ему серебряный фиал и ковер ценою в десять мин. Потом афинянин Гнесипп поднялся и сказал, что исстари существует прекрасный обычай, когда богатые должны почитать царя дарами, а бедным полагается получать подарки от царя. Ксенофонт же встал с решительным видом и, взяв рог, сказал: «Я отдаю себя и моих товарищей тебе, Севф, чтобы они были для тебя верными друзьями, и никто из нас не возражает. Они ничего у тебя не просят и желают подвергаться трудам и опасностям на твоей службе». Тогда Севф встал и выпил с Ксенофонтом и вместе с ним также опрокинул рог и вылил остатки вина на землю. После этого вошли лица, играющие мелодии на сигнальных рогах, тогда как другие вторили им, дуя в трубы из бычьей кожи и извлекая аккорды, похожие на звучание лидийской арфы».
Стоик Посидоний в «Историях», которые он составил, руководствуясь своими философскими принципами, поведал об обычаях многих германских народов; он пишет: «Кельты подкладывают сено под себя во время пиров, которые они устраивают на деревянных столах, чуть–чуть возвышающихся над землей. Их пища состоит из немногих хлебов и большого количества мяса, сваренного в воде и зажаренного на углях или на вертелах. Едят они опрятно, но с львиным аппетитом, хватая часть туши обеими руками и обгладывая ее до кости; если рвать зубами становится труднее, они пускают в ход маленький нож, который лежит у них под рукой в особом футляре. <152> Живущие рядом с реками или у внутреннего и внешнего мира едят еще жареную рыбу с солью, уксусом и тмином. Последний они также кладут себе в вино. Они не потребляют оливкового масла, потому что оно у них редкость и кажется им неприятным с непривычки. Когда обедают коллективно, то усаживаются в круг, но наиболее влиятельный среди них, превосходящий других умением воевать, или знатностью рода, или богатством занимает место в середине, словно корифей хора. Рядом с ним сидит хозяин, и дальше с обеих сторон помещаются другие в зависимости от их положения в обществе. Оруженосцы, держа продолговатые щиты, стоят позади, тогда как дорифоры, сидя в круге прямо напротив, пируют, как и господа. Слуги подают выпивку в сосудах, похожих на наши амбики, глиняных или серебряных. Ставятся у них и подносы с пищей, другие же пользуются медными блюдами, третьи — корзинами из дерева или плетенками. Богатые пьют вино, привозимое из Италии и из области массалиотов, и оно несмешанное, хотя иногда добавляется немного воды. Жители победнее пьют пиво из пшеницы с добавкой меда: оно популярно в массах и называется corma. Кельты отхлебывают из одной и той же чаши понемногу, не больше киафа, но часто. Раб разносит питье вокруг слева направо и справа налево — так у них прислуживают. Они и богам поклоняются, поворачиваясь вправо».
Посидоний же, описывая богатство Ловерния <или Ловерия>, отца Бития (того Бития, которого низложили римляне) говорит, что с целью снискать себе благосклонность толпы, он скакал на колеснице через поля, разбрасывая золото и серебро среди следующих за ним мириад кельтов. Он также огородил четырехугольник в двенадцать стадий периметром, где поставил бочки с дорогим вином, и приготовил столь великое количество пищи, что множество дней все желающие могли входить и наслаждаться предлагаемым изобилием, которое подавалось непрерывно. По окончании пиршества прибыл некий варварский поэт и при встрече с вождем пропел ему оду, в которой превозносил его величие и оплакивал свое опоздание. И вождь, радуясь песне, потребовал мешочек с золотом и стал бросать его содержимое подбежавшему барду. Тот подбирал золото и опять пел ему хвалу, говоря, что след, оставляемый на земле его колесницей, приносит золотую прибыль людям.
<153> Все это Посидоний запечатлел в двадцать третьей книге. В пятой же книге, сообщая о парфянах, он говорит: «Подданный, носящий титул царского друга, не соседствует с владыкой за столом, но сидит на полу, тогда как царь возлежит над ним на высоком ложе: он ест как пес то, что царь швыряет ему, и часто по малейшему поводу его отрывают от этой низкой еды и избивают палками и ремнями с вшитыми косточками до тех пор, пока он, покрытый кровью, не простирается ниц на полу и не поклоняется своему мучителю как благодетелю». А в шестнадцатой книге он рассказывает историю царя Селевка — как тот вступил в Мидию и воевал с Арсаком, но был пленен варваром и прожил долгое время при дворе Арсака, где с ним обращались по–царски. Посидоний пишет: «У парфян на пирах царь занимал ложе, на котором он возлежал один; оно стояло отдельно от прочих и несколько возвышалось над ними; его стол был поставлен перед ним особо, словно умершему, и ломился от варварской снеди». Повествуя также о Гераклеоне из Берои, том самом, которого возвысил царь Антиох по прозвищу Грип и который чуть было не изгнал своего благодетеля из его царства, он говорит в тридцать четвертой <или сорок четвертой> книге «Историй»: «Он устраивал для воинов ложа на земле под открытым небом, и они пировали группами по тысяче. Обед состоял из огромного каравая хлеба и мяса, а пили какое–то вино, смешанное с холодной водой. Им прислуживали люди, вооруженные кинжалами, причем царила строгая тишина». Во второй книге он говорит: «В римской столице всякий раз когда пируют в святилище Геракла, обед дается полководцем, который празднует в то время триумф, и устройство симпосия поистине гераклово. Ибо медовое вино течет там рекой, едят же огромные хлеба, вареное и копченое мясо и жареное мясо свежих жертв в изобилии. А у тирренов роскошные столы приготовляются дважды в день; расстилаются пестрые покрывала, появляются серебряные чаши всякого рода, и толпа красивых рабов, облаченных в старинные одеяния, стоит рядом. Тимей же в первой книге «Историй» добавляет, что девочки–рабыни прислуживают у них на пирах обнаженными, пока не повзрослеют.
Мегасфен во второй книге «Индики» говорит, что у индийцев перед каждым обедающим ставится стол, похожий на ящик, и на нем стоит золотая чаша, в которую они сначала наливают рисовую кашу и потом кладут туда множество яств, приготовленных по–индийски. Германцы же, как повествует Посидоний в тридцатой книге, едят на завтрак зажаренное отдельными кусками мясо, запивая его молоком или несмешанным вином. У кампанцев на пирах некоторые вступают в единоборство. Николай Дамасский, философ–перипатетик, пишет в сто десятой книге «Историй», что римляне смотрели бои гладиаторов во время пира: «Римляне устраивали зрелища гладиаторских боев не только по праздникам и в театрах (они позаимствовали этот обычай у тирренов), но и у себя на пирах. Часто случалось, что они приглашали своих друзей на обед не для одного угощения, но чтобы показать им еще и поединки двух или трех пар бойцов, которых они выводили перед очи уже насытившихся и опьяневших гостей. И когда боец падал убитый, зрители рукоплескали от удовольствия. <154> Некто даже написал в завещании, чтобы сразились друг с другом купленные им прекрасные женщины, другой обрек на ту же участь юных мальчиков, своих любимцев. Впрочем, народ не вытерпел этого беззакония и завещание аннулировал». Эратосфен говорит в первой книге «Олимпиоников», что у тирренов кулачные бои проходят под звуки флейт.
Посидоний в двадцать третьей книге своих «Историй» говорит: «Кельты иногда вступают в единоборство на пиру. Вооружившись, они сражаются с тенью и борются друг с другом без оружия: иной раз не обходится без ран, и тогда со злобы случаются и убийства, если товарищи не вмешаются. В древние времена, говорит Посидоний, когда подавалось мясо, лучший муж среди них получал бедренную кость, но если ее требовал кто–то другой, они поднимались и дрались в поединке до смерти. Другие же собирали у публики в театре серебро или золото или кувшины с вином и, взяв клятву, что их награда не пропадет, распределяли собранное как подарки самым близким своим друзьям; потом они ложились спиной вниз на свои щиты, и кто–то, встав рядом, перерезал им горло мечом». Эвфорион Халкидский в «Исторических записках» сообщает следующее: «У римлян пять мин предлагается любому, кто даст обезглавить себя топором при условии, что его наследники получат вознаграждение. И часто, когда записываются многие, они спорят, который из них имеет большее право лишиться своей головы».
Гермипп в первой книге трактата «О законодателях» объявляет, что бои гладиаторов придумали мантинейцы по совету их гражданина Демонакта, а киренцы им подражали. Эфор же говорит в шестой книге «Историй»: «Мантинейцы и аркадцы усердно занимались военным искусством, поэтому еще и сегодня древние доспехи и способ вооружаться называют «мантинейским», так как считают это изобретением матинейцев. Кроме того, обучать опломахии <бою в тяжелом вооружении> начали в Мантинее, где уроки давал [некий] Демей». А то, что единоборства были известны с древности, видно из слов Аристофана в «Финикиянках»: «Эдипа двух чад, двоих братьев родных надоумил Арес в поединке схватиться». Понятно, что существительное μονομάχος (единоборец) происходит не столько от μάχη (битва), сколько от глагола μάχεσθαι (биться). Ибо когда слово, составленное с μάχη, оканчивается на -ος, как в σύμμαχος (союзник), πρωτόμαχος (лучший боец), επίμαχος (открытый для атаки), α̉ντίμαχος (противник) или φιλόμαχος (любящий битву) — <Пиндар говорит:> «племя, любящее бой, повелось от Персея» — то острое ударение ставится на третьем слоге с конца, но когда сложное слово оканчивается на μαχος, оно имеет острое ударение на втом слоге с конца, как в πυγμάχος (кулачный боец), ναυμάχος (морской боец), πυλαμάχε, «сам первейший у врат ты боец», говорит Стесихор <про Ареса>, οπλομάχος (боец в вооружении), τειχομάχος (бьющийся на стенах), πυργομάχος (сражающийся на башне).
<155> Комедиограф Посидипп говорит в «Своднике»: «Кто в море не бывал, вообще тот не страдал: несчастнее моряк, чем даже гладиатор». Мы уже заметили в другом месте, что выдающиеся мужи и военные вожди обычно сражаются в единоборстве, отвечая на вызов. А Диилл Афинский в девятой книге «Историй» говорит, что, когда Кассандр возвращался из Беотии и устроил в Эгах погребение царя и царицы <Арридея и Эвридики>, а также матери Эвридики, Кинны, он не только почтил их прочими надлежащими обрядами, но и организовал состязания единоборцев, в которых участвовало четыре воина.
Деметрий Скепсийский в пятнадцатой книге «Троянского боевого устройства» говорит: «При дворе Антиоха, прозванного Великим, было принято, чтобы не только царские друзья, но и сам царь плясал в вооружении на пиру. Когда же наступила очередь Гегесианакта, историка из Александрии Троадской, тот поднялся и сказал: «Желаешь ли ты, царь, увидеть мой дурной танец, или тебе будет угодно выслушать, как я прочитаю свои произведения?» Получив повеление читать, он настолько усладил царя, что был удостоен вспомоществования и сделался одним из царских любимцев». Дурис Самосский в семнадцатой книге «Историй» говорит о Полисперхонте, что, разогретый вином, он плясал, хотя находился уже в преклонных летах и не уступал никому из македонцев ни искусством военачальника, ни авторитетом, и плясал долгое время, одетый в шафрановое платье и обутый в сикионские туфли. Агафархид Книдский в восьмой книге «Азиатики» пишет, что когда друзья Александра, сына Филиппа, всякий раз угощали его на пиру, то оборачивали все лакомства в золото, которое срывали в процессе еды вместе с шелухой и бросали прочь, так что их приятели дивились подобной роскоши, а рабы извлекали прибыль. Но они не помнили о том, о чем пишет Дурис: что Филипп, отец Александра, обладал золотой чашей весом в пятьдесят драхм и что он всегда брал ее с собой на ложе и клал себе под голову. Селевк говорит, что некоторые фракийцы забавляются на симпосиях следующим способом: они прикрепляют петлю на определенной высоте и кладут прямо под ней камень, который легко катится, если на него ступить. Потом они тянут жребий, и тот, кому он выпал, взбирается на камень с ножом и просовывает голову в петлю, тогда как другой проходит мимо и толкает камень, который начинает крутиться под висящим, и если тот не отрежет вовремя веревку, ему конец, а остальные смеются, принимая как шутку эту игру со смертью». Вот что, друзья мужи и сотоварищи–бражники «из эллинов первые», могу я рассказать от себя о древних симпосиях.
<156> Мудрый Платон в первой книге «Законов» подробно описывает симпосии так: «Ни в деревнях, ни в городах, о которых заботятся спартиаты, ты не увидишь симпосиев, как не увидишь и вещей, которые сопутствуют попойкам и ведут к необузданным наслаждениям. Нет никого из нас [спартанцев], кто, встретив пьяного прохожего, тут же не наложит на него тяжелейшей кары, и пусть тот ссылается хоть на Дионисии, ее ни за что не снимут. А у вас видел я, как пьяные разъезжали на повозках, да и в Таренте у наших колонистов довелось мне замечать, как во время Дионисий бражничал весь город. В Лакедемоне не бывает ничего подобного».
И Кинулк сказал: «Мечтаю я, чтобы ты сыграл в эту фракийскую игру и загнулся — настолько надоела нам твоя болтовня, а мы словно соблюдаем пост и ожидаем восхода звезды, которая, по словам открывших эту благородную философию <неопифагореизм> должна своим появлением подать знак к приему пищи. «Но я, несчастный», как говорит комедиограф Дифил, «через этот пост кестреем пустобрюхим стану точно». И ты еще забыл прекрасные слова поэта <Гомера>: «Нет худа в том, чтоб в срок вкусить нам пищи». А прелестный Аристофан в «Кокале» сказал: «Отец, теперь уж точно полдень: время молодым обедать». По–моему, гораздо лучше обедать так, как описал Пармениск в «Симпосии киников», нежели видеть лихорадочную смену блюд и ни одно не попробовать». Мы засмеялись, и кто–то сказал: «Ну, добрейший из мужей, не сердись на нас за Парменисков симпосий». Тогда Кинулк вскочил выше нас и произнес:
«Клянуся вам, мужи, бессмертным тем, который
дал нам пьянствовать всем вволю: лучше я так
буду жить, чем соблазнюсь богатствами царя Селевка.
Сладко мне глотать без страха чечевицу; гибель мне
лежать на ложе мягком и дрожать в испуге»,
как говорит приятный Антифан в «Выданной замуж по ошибке». Итак, Пармениск начинает: «Пармениск Молпиду привет. Так как я часто писал тебе о знаменитых пирах, на которые я бывал приглашен, то боюсь, как бы ты вконец не разозлился на меня, порицая мое чревоугодие. Поэтому я хочу сообщить тебе об обеде в доме Кебета Кизикского. Но сперва выпей иссопа и не думай о других угощениях. Дело было в Афинах, куда меня позвали на Дионисии. У Кебета я обнаружил шестерых возлежащих киников и «поводыря псов» Карнея из Мегары. Обед запаздывал, и возник спор относительно того, какая вода приятнее. И один хвалил воду из Лерны, другие воду из Пирены, однако, Карней, процитировав Филоксена, сказал [что лучшая вода] «та, кою на руки льют» [после обеда]. Когда перед нами <наконец> поставили стол, мы стали обедать, и «едва чечевицу съедали, взамен приходила другая». Потом нам опять внесли чечевицу, на этот раз в уксусе, и Диитреф, ухватив горсть, произнес: «О Зевс, пусть гнева твоего не избежит хулитель чечевицы». А другой тут же воскликнул: «Может быть, злая судьбина и гибельный рок завладеют тобою». <157> (Здесь бы я процитировал слова комика Дифила в «Дочерях Пелия»:
«Пирушка вышла хороша, и было очень вкусно.
Пред каждым там горшок стоял, набитый чечевицей.
Б. Хорошего тут что? А. Потом влетел на середину
вдруг саперд огромный и вонял ужасно.
Б. Видимо, губан священный был, гроза морских дроздов»).
Отсмеявшись, мы увидели, как вошли танцорка Мелисса и прилипала Никион, обе известные гетеры. Взглянув с удивлением на расставленные перед нами яства, они начали хохотать. А Никион сказала: «Разве никто из вас, мужи собиратели бород, не ест рыбы? Или вам по душе то, что предок ваш Мелеагр Гадарский сказал в книге «Благодати» о Гомере: [что] будучи родом из Сирии, он изобразил ахейцев воздерживающимися от рыбы (согласно сирийскому обычаю), хотя ею кишат окрестности Геллеспонта? Или вы читаете только те его сочинения, где сравниваются гороховая каша и чечевичная похлебка? Ведь я вижу, что чечевицы у вас здесь море, но при виде ее мне хочется посоветовать вам, словами сократика Антисфена, «лучше избавить от жизни себя», нежели вкушать подобную дрянь. Ей отвечал Карней: «Пифагореец Эвксифей, Никион, как говорит во второй книге «Жизней» перипатетик Клеарх, утверждал, что души всех существ заключены в тело и живут там словно в наказание, причем бог постановил, что в случае, если они откажутся терпеть это до тех пор, пока не будут освобождены по его воле, то им выпадет жребий подвергнуться еще большим мучениям. Поэтому все живущие, остерегаясь жестокости вышних сил, боятся отступать от божьего правила и рады смерти, когда она приходит к ним, достигшим преклонного возраста: они убеждены, что их душа освобождается с соизволения сверху». [Никион же в ответ:] «Однако, никто не сердится на то, что вы выбираете одно из трех зол. Ведь вам невдомек, бедные дурачки, что тяжелая пища ослабляет волю души и отнимает разум». Феопомп же в пятой книге «Филиппик» говорит: «Излишнее поедание пищи, в том числе и мяса, разрушает мыслительные процессы и энергию душ, которые становятся вспыльчивыми, жестокими и неуклюжими». И восхитительный Ксенофонт говорит в «Киропедии», что приятно съесть ячменную лепешку с кардамоном, когда терпишь голод, и приятно испить воды из ручья, когда испытываешь жажду. Сократ же часто прохаживался перед своим домом поздно вечером и на вопрос, что он делает в этот час, отвечал: «Нагуливаю аппетит к ужину».
Но нам довольно будет любой доли, которую мы получим от тебя, пусть самую толику, и мы не рассердимся, как Геракл у Антиклида. Ибо последний говорит во второй книге «Возвращений»: «После свершения своих подвигов Геракл был приглашен среди прочих на жертвоприношения к Эврисфею, и когда сыновья Эврисфея поставили перед собой лучшие порции, а Гераклу отдали худшую, тот, сочтя себя оскорбленным, убил троих из них: Перимеда, Эврибия и Эврипила». Мы же не столь гневливы, хотя и соперничаем с Гераклом во всем». <Конец рассказа Пармениска>.
<158> Действительно,
«трагической музе известна была чечевица
и, говорят, Агафарх живописец, когда
выздоравливал он от болезни, картину
в свет выдал с хлебающим суп чечевичный Орестом».
объявляет комедиограф Софил. Стоики верят, что мудрец сделает все правильно и даже с толком приготовит чечевичную похлебку. Поэтому и Тимон Флиунтский порицал кого–то за неумение как следует сварить Зенонову чечевичную похлебку, словно ее нельзя изготовить, не следуя Зеноновым предписаниям. Ибо Зенон сказал: «В похлебку из чечевицы клади двенадцатую часть семени кориандра». А Кратет Фиванский говорил: «Не оскорбляй похлебкой чечевичной миску, коль не хочешь ссоры». И Хрисипп в работе «О благе» приводит нам что–то вроде поговорок: «Не ешь маслину никогда, крапиву под рукой имея. Зимою вот похлебка с чечевицей и из бульбы, ба! нектар в мороз ужасный». Остроумный Аристофан в «Геритадах»: «Варить его ты учишь что? ячменную ли кашу? чечевичный суп?» И в «Амфиарае»: «Смеешь ругать ты жемчужину яств, чечевицу?» Эпихарм в «Дионисах»: «Горшок с чечевичной похлебкой вскипел». Антифан в «Похожих»: «Считаю счастьем, чтоб меня из местных кто–то научил готовить чечевичную похлебку». Я знаю, что и сестру хитроумнейшего и мудрейшего Одиссея звали Чечевицей, хотя другие именуют ее Каллисто, как пишет Мнасей Патрский в третьей книге «Истории Европы» по словам Лисимаха в третьей книге «Возвращений». <Конец речи Кинулка>
На это Плутарх громко рассмеялся, и киник, не стерпев, как насмехаются над его познаниями относительно чечевицы, воскликнул: «Однако, вы, жители прекрасной Александрии, вскормлены чечевицей, и весь город ваш завален чечевичными блюдами. Даже пародист Сопатр упоминает о ней в «Вакхиде» так: «Не мог под взором медного колосса жевать я чечевичный хлеб». Ибо, мой ученейший грамматик, как говорит твой Еврипид:
«Что нужно смертным, кроме двух
вещей, плодов Деметры и глотка воды?
Имеем мы их под рукой, природа ж нам
дает их в изобильи. Ну и что? Ведь мало
нам той простоты, и ради роскоши
находим мы другие яства».
И в другом месте драматург–философ говорит: «Хватает пищи мне со скромного стола, не вовремя и вволю есть не допускаю я». Сократ же обычно говорил, что он отличается от остальных людей тем, что они живут, чтобы есть, тогда как он ест, чтобы жить. А Диоген отвечал тем, кто бранил его за то, что он на виду у всех чесался: «О если бы я мог, почесав брюхо, утолить заодно и голод». Еврипид же в «Умоляющих» говорит о Капанее: <159>
«Вот Капаней, из богатых, но в счастье
он был не заносчив и жил как бедняк,
порицал стол богатый, хвалил весьма
скромность, и благом считал не набитый
живот, а малый лишь только достаток»
Капаней действительно отличался от тех, кого благородный Хрисипп изображает в трактате «О вещах, которые не выбирают ради них самих». Он говорит: «Некоторые люди столь низко падают из–за денег, что дальше некуда. Так, рассказывают, один перед смертью проглотил массу золота и умер, другой зашил свои деньги в хитон и обязал домаших похоронить его без ухода над телом и не сжигать на костре». Наверняка эти лица только и вопят, когда умирают:
«О злато, прекраснейший дар, столь
желанный для смертных — ведь и ни
мать, и ни дети, ни милый отец так
не любы тебе, как оно в твоем
доме. Если Киприды глаза точно
так же сверкают, немудрено, что
ее много раз посещает любовь».
Вот какова была жадность к деньгам в те дни, и когда Анахарсиса спросили, для чего эллинам деньги, он ответил: «Считать». Диоген в своей «Политии» обращает монеты в игральные кости. Хороши следующие слова Еврипида: «Ни слова о богатстве; Плутос презираем мной: его легко уловит самый подлый». Хрисипп во введении к книге «О Добре и Зле» говорит, что однажды в Афины из Ионии пришел очень богатый юноша, одетый в пурпурный плащ с золотой бахромой, и на вопрос, откуда он, ответил: «От богатства». Возможно, это о нем упоминает Алексид в «Фиванцах»:
«А. Откуда родом он? Б. От кучи денег,
и оттуда, говорят, ведут свой род все
благородные: никто не видел в жизни
эвпатрида нищего»
Кинулк ожидал рукоплесканий, но ошибся; тогда в ярости он сказал, обращаясь к симпосиарху: «Поистине люди эти не голодны, так как терзаемы словесным поносом, или они высмеивают мои рассказы о чечевичной похлебке, подразумевая сказанное Ферекратом в «Корианно»:
«А. Прилягу я; стол принеси и чашу,
и поесть еще, пилось чтоб слаще.
Б. Чаша вот тебе, и стол, и чечевица.
А. О Зевес! претит мне чечевица,
поешь ее, воняет изо рта».
Если по этой причине наши мудрецы избегают чечевицы, то пусть лучше дадут мне хлеба и еще чего–нибудь попроще, но только не кормят знаменитой чечевичной похлебкой, название которой conchis, конхида». <160> Все засмеялись, особенно при упоминании о конхиде, однако, он продолжал: «Мужи обедающие, вы неграмотны и не читаете книг, которые одни могут просветить стремящихся к благу. Я говорю о «Сатирах» Тимона, ученика Тимона. Так вот, Тимон упоминает конхиду во второй книге «Сатир» так:
«Претит мне с Теоса ячменная лепешка,
претит лидийская перченая подливка;
моя вот эллинская бедность роскошь
лучше обретет в конхиде жалкой».
Ибо хотя ячменные лепешки с Теоса превосходны, как и эретрийские (судя по словам Сопатра в «Женихах Вакхиды»: «Спешили в Эретрию мы, муки ячменной белой град»), Тимон предпочитает конхиду как им, так и лидийскому перченому соусу».
На это ему наш благородный хозяин Ларенций ответил сам: «Мужи псы ….. в словах Иокасты у комика Страттида: она говорит в «Финикинянках»: «Два мудрых дам тебе совета, друг: готовя чечевичный суп, не лей туда ты лучше мирры». И Сопатр, которого ты только процитировал, приводит поговорку в «Вызывании духов»:
«Вот Одиссей с Итаки предстает
по поговорке «мирра в чечевичном
супе». Укрепись, душа!»
Перипатетик Клеарх включает выражение «мирра в чечевичной похлебке» в книгу о пословицах в качестве поговорки, которую упоминает и мой предок Варрон по прозвищу Сатирик, тогда как большинство римских грамматиков, незнакомых как правило с многими эллинскими поэтами и прозаиками, не знает, откуда Варрон взял этот стих. Ты же, Кинулк (если уж ты упиваешься этим именем, забыв, как назвала тебя при рождении мать), кажешься мне, говоря словами твоего Тимона, «прекрасным и высоким», однако не знаешь, что конхида упоминается гораздо раньше у Эпихарма в «Празднестве» и в «Островах» и еще у комика Антифана, который употребил уменьшительную форму conchion в «Женитьбе»: «Кусочек колбасы отрежь и съешь из чечевички суп». Потом слово взял Магн и сказал: «Наш превосходнейший Ларенций здорово утер нос этому прожорливому псу по поводу конхиды. Но я сошлюсь на «Галатов» пафийца Сопатра:
«У них обычай есть, успех имея в битве,
военнопленных в жертву отдавать богам.
И я, галатам подражая, приношу обет
небесным силам, что сожгу на алтаре
троих из этих болтунов. Наслушавшись,
какие вы философы, филологи какие
вы и стоики, я испытаю ваши догмы и
поджарю вас, а если кто–нибудь из вас
отдернет ногу, будет продан тот наследнику
Зенонову как мудрости не ведающий тип».
<161> Ибо скажу им откровенно: если ты, философ мой, действительно любишь независимость, отчего тогда не соперничаешь с теми пифагорейцами, о которых Антифан в «Воспоминаниях» говорит следующее: «Пифагорцы какие–то жалкие видом съели поташник в ущелье и сунули крохи его в свои сумки». А в «Мешке» Антифан говорит:
«Во–первых, как пифагореец, он не ест
живого ничего, но сунет в рот кусок
лепешки грязной за обол ценою и жует».
Алексид в «Тарентинцах»:
«А. Пифагорейцы, говорят, ни рыбы не едят, ни прочего
живого ничего, притом они одни из всех не пьют вина.
Б. Эпихарид, однако, ест собак, а он пифагореец. А. Верно, ест,
но после лишь того, когда убьет он пса, и тот теряет жизнь!».
И потом:
«Слова пифагорейские изящны и приятны речи,
но они питают ум пифагорейцев, не живот;
дневная пища их — кусок простого хлеба
с пресною водой. Б. В тюрьме так кормят. И неужто
мудрецы живут так, столь страдая, все?
А. Они живут роскошно, коль сравнить с другими.
Знаешь ты, Меланиппид, что ученик, и Фиромах,
Фаон и Фан обедают всего лишь раз в четыре дня котилой ячменя».
И в «Пифагорейке»:
«Их приношенья — сушеные фиги, худые маслины и сыр,
и богам это жертвовать есть пифагоров закон.
Б. Зевс свидетель, милейший, какие прекрасные «жертвы».
И немного погодя:
«Должно терпеть им и голод,
и холод и грязь, немоту, наготу,
не должны они мыться».
Но вы, мои философы, плюете на все эти правила, напротив, — что наиболее невыносимо — вы болтаете о вещах, которые вам совершенно неведомы и, считая себя чинными едоками, поглощаете пищу так, как прекрасно выразился
Антифан в «Охотнике за беглыми рабами»:
«Степенно делая кусок снаружи малым,
сытным же внутри, как женщины, он ел
его весь разом и скорее».
Согласно тому же Антифану в «Шмеле», можно было купить
«пищу, приличную вам — кроме каперсов,
сыр, лук, чеснок — и за драхму все это».
Аристофонт в «Пифагорейке»:
«Ради богов, неужели сочтем мы за правду, что пифагорцы,
рожденные прежде, с охотой носили лохмотья и грязью
покрытые жили? Навряд ли — нужда тут скорее причина.
Гроша за душой не имея, они находили прекрасною бедность
и очень полезной. Но если предложим им рыбу иль мясо,
так слопают сразу и вылижут пальцы, а если не так это,
дюжину раз я повешусь».
<162> Весьма кстати будет напомнить здесь сочиненную про вас эпиграмму, которую приводит Гегесандр Дельфийский в шестой книге «Записок»:
«Потомки брови поднимающих, носы в бороды вбивающие,
сами бороды под суму и миску устремляющие, плащи через плечи
бросающие, голые ноги со взором вниз волочающие, птиц ночных
тайно поедающие и ночью грешащие, мальчишек растлевающие,
всякий вздор болтающие, пустой мудростью похваляющиеся,
вырожденцы от искателей добра происходящие»
Архестрат из Гелы в «Гастрологии», единственной, кстати, эпической поэме, которая вам, мудрецам, по душе ….. вы соблюдаете только одно пифагорово правило — обет молчания, но лишь потому, что не умеете говорить, далее, вам нравится «Искусство любви» киника Сфодрия, вам нравятся еще эротические россказни Протагорида и «Застольные беседы» прекрасного философа Персея, составленные по воспоминаниям Стильпона и Зенона. В книге Персея поднимаются разные вопросы (не дающие сотрапезникам заснуть), например, как выпить за чье–либо здоровье и в каком часу следует вводить на пир красивых мальчиков и девушек, и когда им надлежит кокетничать, или, напротив, выказывать пренебрежение — и потом еще обсуждаются новые блюда, сорта хлеба и, среди прочего он сказал о поцелуях куда самобытнее, нежели Софронисков сын <Сократ>. Ибо даже к поцелуям Персей всегда обращал свои мысли, но после того как Антигон доверил ему Акрокоринф (так говорит Гермипп), он был изгнан во время пьянки даже из самого Коринфа, обманутый военным искусством сикионца Арата — а ведь он прежде горячо утверждал в своих «беседах», обращенных к Зенону, что мудрец при любых обстоятельствах оказывается хорошим военачальником — ничего не скажешь, славно подкрепил свой силлогизм делом добрый Зенонов слуга! Недаром Бион Борисфенит, увидев его медную статую с надписью «Персей, раб китийца Зенона», остроумно заметил, что резчик букв ошибся, и надо читать «Персей, из числа ойкетов Зенона». Ибо он действительно был рабом Зенона, как пишут Никий Никейский в «Исследовании о философах» и Сотион Александрийский в «Преемниках». Мне повстречались два свитка этого мудрого Персеева творения с одинаковым названием «Застольные беседы».
Когда Ктесибия Халкидского, друга Менедема, спросили однажды, по словам Антигона Каристского в «Жизнях», какую пользу он извлек из философии, тот ответил: «Я обедал, не внося доли». Поэтому Тимон обратился где–то к нему: «Алчущий пира с очами оленя и с сердцем из камня». <163> Был же Ктесибий меток в словах и умел рассмешить, вот его и приглашали все на обеды, а ты, киник, всегда чужд Музам, не говоря уже о Харитах. Во всяком случае, Добродетель избегает тебя и тебе подобных и пристраивается к Наслаждению, как выражается сикионец Мнасалк в эпиграмме:
«Я Добродетель, несчастная крайне,
сижу с Наслаждением рядом, жестоко
остригли мне витые кудри, душа моя
поймана в сети, горюя в кручине тяжелой.
Обменена я на безумную Радость».

А комик Батон в «Убийце» говорит:
«Я приглашаю философов скромных и чуждых богатств,
тех, что ищут разумных людей при прогулках, беседуя
с ними тайком. Мерзкий муж, почему же ты, деньги имея
для платы, трезвеешь? Зачем оскорбляешь богов? И зачем,
человече, ты ценишь себя ниже денег и ставишь их
выше природы? Для общества ты бесполезен, коль хлещещь
ты воду, вредя тем купцу с земледельцем. А я, потребляя
вино, приношу им доход. И глядишь ты с утра в свой лекиф,
убеждаяся, есть ли в нем масло, и можно подумать, что
смотришь в часы, а не в масло».
Так вот, Кинулк, Архестрат, которому ты поклоняешься вместо Гомера, идя на поводу у своего брюха, которого «алчнее нет ничего», как говорит твой друг Тимон, пишет следующее об акулах:
«Из смертных немногие знают об этом божественном
ястве или согласны вкусить, у людей тех душа глупой
птицы, трясутся от мысли они, что акула–де ест человека.
Но каждая рыба не прочь закусить человеческой
плотью, как только та ей попадется. Отсюда прилично
тому, кто сей вздор изрекает, есть овощи лучше,
и следует пусть Диодору философу тот, пусть живет
очень скромно, как завещал Пифагор»
Диодор был родом из Аспенда и хотя считался пифагорейцем, жил как и вы, киники: носил длинные волосы и ходил грязный и без обуви. Поэтому некоторые даже думали, что не стричься — пифагорейский обычай, введенный Диодором, как говорит Гермипп. А Тимей из Тавромения в девятой книге «Историй» пишет о нем так: «Диодор, родом из Аспенда, ввел в моду странный образ жизни, считая его родственным пифагорейскому; Стратоник отправил к нему посланца с приказанием отбить охоту распоряжаться «у того Пифагорова прихвостня, стою набившего толпами, коим в диковинку были его рваный плащ и надменность». Сосикрат в третьей книге «Преемств философов» также пишет, что Диодор отрастил длинную бороду, надел потертый плащ и отпустил волосы, введя эти новшества исключительно ради тщеславия, поскольку до него пифагорейцы всегда облачались в белые одеяния, ходили в баню, умащались и обязательно стриглись. <164> Так вот, мои философы, если вы действительно обожаете независимость и неприхотливую пищу, зачем вы пришли сюда, куда вас даже не звали? Или вы явились в дом расточителя с целью ознакомиться со списком кухонной утвари? Или рассказать наизусть Диогенова «Кефалиона»? Ибо, по словам Софокла в «Кедалионе», вы «негодяи, мошенники, воры».
Но что вы, философы, всегда думаете об обедах, тогда как вам надлежит подбирать и глодать какую–нибудь собачью пищу (ибо не в моем обычае «применять выраженья приятные»), видно из слов Алексида в «Лине». Алексид изображает Геракла, воспитываемого в доме у Лина, и описывает сцену, когда ему было приказано выбрать что–нибудь из множества лежащих перед ним книг для чтения. Геракл взял книгу о поварском искусстве и бережно держит ее обеими руками. Лин говорит:
ЛИН. Давай, подходи, и оттуда любую, какую захочешь ты книгу возьми, а потом прочитаешь ее на досуге ты тихо, с заглавья начав. Среди книг там Орфей, Гесиод и Херил и трагедии, также Гомер, Эпихарм и истории разные. Выяви ж склонность природы своей. ГЕРАКЛ. Выбрал я. ЛИН. Это что? ГЕРАКЛ. Кулинарная книга, как титул гласит. ЛИН. Ты философ, как я погляжу. Всех других ты презрел, чтобы выбрать творение Сима. ГЕРАКЛ. И кто он тот Сим? ЛИН. Муж способный весьма. Он увлекся трагедией ныне, и лучший он повар среди всех актеров (по мнению тех, кто его нанимает), но средь поваров он актер наихудший ….. ЛИН. У парня волчий аппетит. ГЕРАКЛ. Что хочешь говори, я голоден, не скрою».
После того как Магн привел эти цитаты по порядку, Кинулк обратился к присутствующим философам: «Как Кратин сказал в «Архилохах»:
«Ты видел, как фасский рассол сей умеет
кусаться, как ловко, проворно отмстил он
без всякой отсрочки. Не как он слепой,
что слова обращает без пользы к глухому».
Ибо, забыв о судьях, которым он декламирует свои прекрасные ямбы, и побуждамый врожденным чревоугодием и страстью к сладкоречию, он знакомит нас с дикими песнями, и вот «нарушен лад, и кимвалы нестройно гремят». И после столь блестящей какофонии он ходит от дома к дому, высматривая, где готовят отличный обед, и превосходя в этом афинянина Хэрефонта, о котором Алексид говорит в «Беглеце»:
«Всегда Херефонт рад придумать какой–нибудь
трюк, и теперь он не прочь проникать на пиры,
не внося ничего. Ведь прознав, где посуду из
глины кладут — знак, чтоб повара взять напрокат,
он уж там на заре и стоит, ожидая, и если приходят
за ней, чтоб нанять, то от повара он узнает,
у кого будет пир: обнаружив раскрытыми двери,
в них он проходит из всех самый первый».
<165> И муж этот [Херефонт], как и наш прекрасный Магн, без колебаний уезжает на чужбину, чтобы набить себе брюхо, о чем говорит тот же Алексид в «Умирающих вместе»:
«На пир в Коринф собрался Херефонт
без зова, и уж летит он по морям:
так сладостна чужая пища»
А Феопомп сказал в «Одиссее»:
«Неплохи, признаться, слова
Еврипида, что счастлив поистине
тот, кто вкушает чужие обеды».
Когда все отсмеялись, Ульпиан заговорил: «Что касается слова «сладкоречие», откуда взялась эта синтаксическая нелепица? Ему ответил Кинулк: «Знай же ты, «отлично приправленный хряк», что комедиограф Фриних упоминает о сладкоречии в «Эфиальте», говоря:
«Дело труднейшее ныне — от них уберечься,
на жала похожи их пальцы, они во главе
мизантропов, гуляют по рынкам и всем
сладкоречат, но сев на скамейку, терзают
до косточек тех, кому только что льстили
и скрытно над ними смеются».
А фраза «применять выраженья приятные» <то есть «угождать языком»> употребляется Эсхилом в «Прометее прикованном»: «Узнаешь ты, что я не лгу, не стану льстить я языком своим».
Ульпиан не отставал: «Что за посуду, мужи друзья, используют повара? Ибо она упоминается как достопримечательная в сообщении об аркадских обедах. И откуда выражение «дом расточителя»? Я знаю известных расточителей. Один упоминается Алексидом в «Книдянке»:
«Хватило двух лет Диодору, чтоб в прах
обратить состоянье отцово — так быстро
сжевал он его, не оставив ни крохи»,
другой <появляется> у того же Алексида в «Федре»:
«Медленно, солнцем клянусь, языком ты воротишь.
Эпихарид коротышка в пять дней промотал состоянье
отца, обратив его в пыль без стыда и с проворством».
А Ктесипп, сын Хабрия, в мотовстве зашел настолько далеко, что стремясь к наслаждениям, продал камни с отцовской гробницы, на которую афиняне потратили тысячу драхм. Ведь Дифил говорит в «Почитающих мертвеца»:
«Если бы Хабриев отпрыск Ктесипп не являлся
мне другом, Федим, я б закон предложил
— и мне мнится полезный — чтобы гробницу
отца его кто–то закончил, раз в год доставляя
по камню дешевой цены и размером в повозку».
<166> Тимокл в «Народных сатирах»:
«Хабриев отпрыск Ктесипп трижды
в день не стрижется: герой он для
женщин, мужам же напротив».
А Менандр говорит о нем в «Гневе»:
«Однако, жена, был когда–то я юн, но не мылся по пять раз на дню,
ныне ж моюсь. Плаща не имел, а теперь вот ношу. Умащать я себя
не хотел, а сейчас умащаю. Покрашусь я, выщиплю волосы с тела,
Зевесом клянусь, и я стану совсем как Ктесипп, мужем — нет:
по примеру его я проем все могильные камни, не землю лишь только».
Может быть, сообщая о столь великом мотовстве и бесстыдстве, Демосфен пренебрег назвать его имя в речи «Об ателии». Людей, которые пустили на ветер свои наследства, следует наказывать так, как у Менандра в «Судовладельце»:
«О мать земля, как ты почтенна и бесценна
для разумных! Истину гласят: кто промотал
отца именье, должен тот всю жизнь
скитаться в море, не сходя на берег, чтобы
понял он, что он имел и не сумел спасти»
Мот по имени Пифодел упоминается Аксиоником в «Тиррене»:
«Идет сюда к нам Пифодел по прозвищу Плясун.
За ним, шатаясь от вина, шагает умница–девчонка
по кличке Фиговая палка».
Анаксандрид высмеивает Полиевкта в «Терее»:
«А. Ты будешь зваться Птицей. Б. Для чего, во имя Гестиеи?
Потому ль, что я проел имущество отца, как Полиевкт прекрасный?
А. Нет, но потому, что ты расклеван был от женщин по кусочкам».
Феопомп в десятой книге «Филиппик» (хотя некоторые не признают его автором ее последней части, где речь шла об афинских демагогах) говорит, что демагог Эвбул был мотом, и выражается о нем так: «И он настолько превзошел мотовством и алчностью тарентинцев, что если последние просто безудержно предавались пирам, то Эвбул постоянно тратил доходы афинян на наемников. Каллистрат же, сын Калликрата, другой демагог, хотя и был неумерен по части наслаждений, однако заботился о государственных делах». А описывая историю Тарента в пятьдесят второй книге «Историй», Феопомп пишет следующее: «В Таренте приносят в жертву быков и устраивают угощения народу почти каждый месяц. Масса простого люда всегда занята застольями и пьянством. И у тарентинцев есть поговорка, что, пока остальные народы неутомимо трудятся в различных областях деятельности, чтобы в будущем хорошо жить, они сами, пируя и наслаждаясь и не думая о завтрашнем дне, уже живут.
<167> О мотовстве и образе жизни Филиппа и его гетайров Феопомп пишет в сорок девятой книге «Историй» следующее: «Став обладателем большого богатства, Филипп не растратил его быстро, но растранжирил и разбросал, поскольку был самым худым хозяином на свете, как, впрочем, и те, кто его окружал. Никто из них не знал, как правильно жить или разумно управлять домом. Виноватым являлся тут сам царь: ненасытный и расточительный, он все делал с безрассудством, приобретал ли, или отдавал. Ибо как солдат, он не имел времени высчитывать доходы и расходы. К тому же гетайры и примкнувшие к нему деятели происходили из различных областей, некоторые из одной с ним земли. <Македонии>, другие из Фессалии, третьи из остальной Эллады, и выбраны они были не за благородство крови, но напротив, почти каждый эллин или варвар развратного, омерзительного или наглого поведения оказался в Македонии и стал именоваться «другом Филиппа». И если кто–то из них был получше, то вскоре он начинал вести себя как и остальные под влиянием македонской жизни и ее обычаев. Отчасти войны и походы, отчасти мотовство побуждали их быть заносчивыми и жить беспорядочно, роскошно и по–разбойничьи».
Дурис в седьмой книге «Македоники» пишет о Пасикипре, царе Кипра, и о его мотовстве следующее: «После осады Тира Александр, когда отпускал Пнитагора, дал ему среди прочих даров крепость, которую тот просил. Крепость эту царствующий прежде Пасикипр продал из–за своего мотовства за пятьдесят талантов Пигмалиону Китийскому вместе с самим царством. Пасикипр взял деньги и провел старость в Амафунте». Другим того же рода расточителем был, согласно Деметрию Скепсийскому, Эфиоп из Коринфа, о котором упоминает Архилох. Ибо, обожая удовольствия и не отличаясь воздержностью, он, плывя с Архием в Сицилию, когда Архию предстояло основать Сиракузы, он продал своему сотрапезнику за медовую лепешку свой пай, выпавший ему по жребию в будущем городе. «Деметрий, внук Деметрия Фалерского», говорит Гегесандр, «настолько погряз в мотовстве, что взял себе любовницей Аристагору из Коринфа и жил роскошно. Когда же члены Ареопага вызвали его и приказали ему вести себя поприличнее, тот ответил: «Да я и живу как подобает свободному человеку, и любовница у меня очень красивая, я никого не обижаю, пью хиосское вино и ни в чем себе не отказываю, поскольку моих доходов хватает на все, и я не продажный судья и не лезу к чужим женам, как кое–кто из вас». И он перечислил по именам некоторых из тех, кто продавался и развратничал. Царь Антигон, прознав про это, сделал его фесмофетом. В Панафинеи же являясь гиппархом, Деметрий воздвиг рядом с гермами помост для Аристагоры выше самих герм, а во время Элевсинских мистерий поставил для нее трон возле храма [Деметры], пригрозив, что любой, кто воспрепятствует этому, горько о том пожалеет».
<168> Что моты и лица, жившие не по средствам, вызывались в древние времена ареопагитами и наказывались, о том пишут Фанодем, Филохор и многие другие. Например, они вызвали философов Менедема и Асклепиада, когда те были бедны, и дознавались от них, как это им удается, проводя целые дни в досужих беседах с философами и не обладая никакой собственностью, сохранять телесные силы. Они же потребовали от судей пригласить одного мельника; тот явился и сообщил, что каждую ночь юноши приходят к нему на мельницу и мелют муку за две драхмы на обоих. Ареопагиты восхитились и дали им награду в двести драхм. Также и абдериты привлекли Демокрита к открытому суду по обвинению в растрате отцовского наследства, но когда он прочитал им свой «Великий Диакосм» и «О царстве Аида» и объяснил, что истратил все на научные исследования, его оправдали. Демокрит, однако, был расточителем другого рода, не из тех, кто, по словам Амфида, «пьет каждый день весь день», тряся висками от несмешанного вина, или, по выражению Дифила, «неся три головы, как Артемида в камне»; «они враги собственного имущества, как сказал Сатир в книге «О характерах», «топчущие свои поля, разоряющие свои дома, расхищающие свое добро, интересующиеся не тем, что было истрачено, но тем, что предстоит истратить, думающие не о том, чтобы что–то осталось, но о том, чтобы что–нибудь не уцелело; в юности они мгновенно проматывают средства <могущие быть отложены> на старость, наслаждаясь гетерой и вином в ущерб обществу друзей и сотрапезников». Агафархид же Книдский в двадцать восьмой книге «Истории Европы» говорит: «Эфоры в Спарте запретили Гносиппу общаться с молодежью, поскольку он погряз в мотовстве». У римлян, как говорит в сорок девятой книге «Историй» Посидоний, еще жива память об Апиции, который превзошел всех мотовством. Этот Апиций стал виновником изгнания Рутилия, автора «Римской истории», написанной на эллинском языке. О знаменитом Апициевом расточительстве сказано нами в первой книге.
Диоген Вавилонский в книге «О благородстве рождения» говорит, что в Афинах не было человека ненавистнее Фокионова сына Фока, и любой, кто попадался ему навстречу, открыто называл его позором своего рода. Ибо он растранжирил все отцовское достояние и потом начал раболепствовать перед правителем Мунихии, за что снова был поносим всеми. Однажды, когда объявили пожертвования государству, он также вышел вперед перед собранием, сказав: «И я дам», и все афиняне как один воскликнули: «Да, на распутство!». Еще Фок любил пьянствовать. Когда он победил на скачках во время Панафиней, Сопатр устроил угощение для друзей, и гости, придя на обед, обнаружили великолепные приготовления, а при входе им поднесли для мытья ног сосуды с надушенным вином. <169> Увидев их, Фокион подозвал Фока и сказал ему: «Сделай так, чтобы твой друг не портил твою победу». Я знаю немало других расточителей, но оставлю их в покое, кроме Каллия, сына Гиппоника, чья история известна даже рабам, которые сопровождали школьников. Но если вам охота добавить что–либо по предложенной мною теме, то «раскрыл необъятно врата я ушей». Так что говорите: меня интересуют словечки, пущенные в ход Магном: съедать и глотать».
И Эмилиан сказал: «Выражение «дом расточителя» находится у Страттида, который говорит в «Хрисиппе»:
«Дом расточителя лучшее средство,
чтоб плоть успокоить, и если тебе
повстречается кто–то, остановившись,
скажи одно слово».
Поварскую утварь перечисляет Анаксипп в «Кифареде»:
«Неси черпак, двенадцать вертелов и крюк для мяса,
ступку и резец для сыра и кастрюлю и бокала три,
дориду и ножа четыре. И подай сперва (нет, не подашь,
враждебен ты богам) мне котелок и соду. Снова опоздал?
Еще тащи топор и стол для сковородки»
Горшок для варки называется κακκάβη у Аристофана в «Женщинах под шатрами»: «А. Поставь горшок на пламя. Б. Чей? учителя?», и в «Пирующих»:
«И принеси горшок оттуда». Антифан в «Филофиванце»:
«У нас есть все, и тварь, что имя общее имеет
с тою, что внутри — угриха беотийская — забита
плотно вглубь горшка: горячая она, вздымается и тушится, шипя».
Но в «Эвфидике» Антифан называет горшок batanion: «Потом разрезанный на части осьминог в горшках варился», как и Алексид в «Асклепиоклиде»:
«В Сицилии я повар стал настолько
превосходный, что едоки от наслаждения
в горшки вонзают зубы»
Но Антифан пишет и patanion в «Женитьбе»:
«Горшки и свекла, сильфий и
кувшины, лампы, кориандр и лук
и соль, оливковое масло, чаша».
Филетер в «Энопионе»: «Идет Горшечник повар, дайте путь ему!» И еще: «Сдается мне, числом учеников Горшечник побогаче будет, чем Стратоник». В «Паразите» же Антифан сказал еще следующее:
«А. Согласно этому другой придет огромный сытный стол и благородный.
Б. И кого имеешь ты в виду. А. Созданье из Кариста пребольшое, и оно кипит.
Б. Его ты не назвал. Давай, колись. А. Горшок имею я в виду, хоть
может назовешь его ты блюдом. Б. Так считаешь ты, что есть мне и
народу дело, как назвать сосуд: каккаб или ситтиб? ведь все равно горшок»
Но Эвбул в «Ионе» употребляет обе формы batania и patania одновременно: «Чаши, батании также, кастрюли, котлы и патании тут же — от звона не слышно ни слова». <170>
ПРИПРАВЫ. Алексид составил каталог приправ в «Котле»:
«Не говори мне, что «этого нет у меня». Не терплю отговорок.
Б. Ну, так скажи мне, что нужно тебе, и достану я все.
А. Дело то. Так, сначала достань мне сезам. Б. В доме он.
А. И еще измельченный изюм, и анис и укроп и горчицу,
цветную капусту и сильфий, сухой кориандр и сумах,
каперсы также и тмин, майоран, лук рогатый, чеснок и
шалфей и тимьян, также сусло и муст, еще руту, порей».
Другой список во «Всенощной» или «Поденщиках»оглашает повар:
«Должен я бегать туда и сюда, возглашая всем, в чем я нуждаюсь,
тогда как обеда потребуешь ты, как прибудешь. Однако же так
получилось, что уксуса нет у меня и аниса и нет майорана, нет
фиговых листьев, нет масла и нет миндаля, чеснока нет и муста
и нету рогатого лука, нет бульбы и нету огня, нету тмина, нет
дерева, нету яиц, нету соли и нету квашни, нет веревки и нет
сковородки. И не заметил цистерны я, как и колодца. Нет даже кувшина,
стою я здесь зря, хоть держу в руке нож и себя препоясал для дела».
А в «Покинутой»:
«Прежде всего положи майорана
на дно широчайшей кастрюли,
и сверху сиропом залей вместе с
уксусом в меру, муста и сильфий
добавь для окраски, и все это
сильно взболтай».
Глагол «глотать» употребляет Телеклид в «Пританах»: «глотая сыр». Форма аориста у Эвполида в «Таксиархах»: «Нету глотнуть ничего, и поэтому лук лишь жуют и еще три соленых маслины». И Аристофан в «Плутосе»: «Раньше от бедности он не глотал ни росинки».
От поваров отличались так называемые «накрыватели на стол». Для чего эти люди использовались, можно понять из слов Антифана в «Метеке»:
«Пошел я и нанял вдобавок на стол
накрывателя — тот он, кто вымоет
блюда, лампады зажжет, совершит
возлиянья и сделает все, что обязан».
Следует спросить, какая разница между «накрывателем на стол» и «подавателем на стол»? Ибо царь Юба в «Сходствах» говорит, что «подающий на стол» тот же самый, что и называемый у римлян structor, и приводит стихи из пьесы Александра «Пирушка»:
«Нужно на завтра достать мне флейтистку.
Найму тамаду и на стол накрывателя.
Вот для чего господин отослал меня с поля».
Обычно накрывателем на стол называют человека, который следил за порядком подачи блюд во время обеда. Филемон в «Ищейке»: «Забыл заглянуть ты на кухню, а стол накрыватель обслужит». <171> Яства, помещаемые на столе (τραπεζα), называли επιτραπεζώματα. Платон в «Менелае»: «Как мало пищи на столе осталось!» Закупщик пищи именовался αγοραστής (а сегодня зовется obsonator); Ксенофонт во второй книге «Меморабилий»: «Согласимся ли мы, чтобы подобный прислужник или закупщик пищи достался нам даром?» У Менандра в «Фании» в более общем смысле: «Был бережлив он и умерен как закупщик». Аристофан употребляет слово οψώνης вместо αγοραστής в «Мастерах сковородки»: «Нам закупщик еды, мнится мне, завтрак наш отдаляет». Кратин употребляет выражение «лакомств купить в том числе» в «Клеобулине» ….. а Алексид говорит «на рынке купить заодно» в «Дропидах». Люди, приглашающие прийти к царскому столу называются, как говорит Памфил, столовники (ει̉λέατροι) от ε̉λεός («стол с мясом»). Однако Артемидор именует их «приглашателями на обед» (δειπνοκλήτωρ) и говорит, что обычно их зовут «отведывателями» (ε̉δεάτρως), потому что они пробуют пищу прежде царя ради его безопасности. Теперь же «отведыватель» надзирает за всякой столовой службой, и его должность славна и почетна. Харет, к примеру, в третьей книге «Историй» говорит, что «отведывателем» Александра был назначен Птолемей Сотер. Быть может, человек, которого римляне сегодня зовут gustator, у эллинов в старину назывался προτένθης, как пишет Аристофан в раннем издании «Облаков»:
«СТРЕПСИАД. Как повелося, что притан залог не первого берет
числа, но лишь в последний день, как месяцу конец наступит?
ФИДИППИД. Мнится мне, притан как те, занятье чье отведывать
еду: чтоб денежки забрать скорей, он словно пробует их на зуб».
Ферекрат также упоминает отведывателей в «Дикарях»: «Не удивляйся, хоть и невдомек тебе — мы пробуем еду». А Филлилий в «Геракле»:
«Хотите знать вы, кем являюсь я?
Одной из тех, кто пробует еду,
и Дорпия мне имя»
<или: «и Ужином зовуся>. Я нашел также псефисму, изданную в Афинах в архонтство Кефисодора [323/2], в которой προτένθαι предстают соединенными в подобие коллегии, совсем как так называемые паразиты < речь идет о классе жрецов, которые обедали за государственным столом, а не о паразитах новой комедии >. Псефисма гласит: «Фок сказал: чтобы Совет мог праздновать Апатурии вместе с остальными афинянами согласно отеческим законам, им [Советом] постановлено: отпустить булевтов [членов Совета] для празднования на столько же дней, на сколько отпущены все другие магистраты, то есть на пять дней, начиная с того дня, в который начинают праздновать προτένθαι». Древние называли отведывателей также προγεύστοι. Ксенофонт в сочинении «Гиерон, или о тирании» говорит: «Тираны живут, не доверяя даже пище и питью, и на обеде вместо того чтобы сперва предложить богам священный кусок, они велят своим слугам сначала отведывать подаваемые блюда, подозревая, что и тут они могут выпить или съесть что–нибудь вредное». Анаксилай же говорит в «Калипсо»: «Сперва отведай ты свое питье, старуха».
<172> Изготовителей лепешек и пирожных древние называли «мастерами». Менандр в «Лжегеракле», браня поваров за то, что они лезут куда не надо, говорит:
«В моих глазах ты, повар, виноват. Как много ставить нам столов?
Уж в третий раз ты спрашиваешь это. Поросенка одного
приносим в жертву мы, но ставить нам один стол или восемь, то
дело не твое. С тебя обед! И не пирог, куда мешаешь ты не только
мед, но и муку и яйца. Вкус теперь другой, ведь повар нынешний
наделает лепешек и печенье. Кашу сварит он, чтоб поднести вслед
за соленой рыбой. А потом поспеют листья фиг и гроздья винограда.
Мастерица, повару соперница, поджарит мясо и дроздов как
лакомство. И вот, гость пообедает, натрется благовоньями, венок
наденет — и опять за стол, а там медовые лепешки и дрозды»
Что обязанности мастера и повара разделялись — мастера пекли лепешки, а повара приготовляли мясо и рыбу — видно у Антифана в «Хрисиде»:
«Четыре флейтистки потребуют плату,
попросят ее повара с мастерами,
а их ведь двенадцать, и каждому надо,
корытами чтоб ему мед раздавали»
Менандр в «Мастерице»:
«Что это, раб? Я Зевесом клянусь, что не спишь ты на службе.
Б. Все верно, мы делаем дело: всю ночь мы без сна,
до сих пор не закончено много.
Селевк утверждает, что Паниасис первый упомянул о лепешках в рассказе о человеческих жертвоприношениях у египтян; он говорит, что рядом с жертвами клали множество лепешек и «массу птенцов, не имеющих перьев», хотя еще до него Стесихор (или Ивик) в поэме «Погребальные игры» <в честь Пелия> сказал, что дарами, принесенными девушке, были «лепешки кунжутные, крупы, еще пирожки и из масла торты и еще свежий мед». Авторство Стесихора весьма убедительно засвидетельствовал поэт Симонид в рассказе о Мелеагре,
«который метаньем копья превзошел всех бойцов,
и пускал он его через бурный Анавр из Иолка, где
тьма винограда: так пели народам еще Стесихор и Гомер».
И действительно, у Стесихора есть стих в «Погребальных играх»: «Амфиарай победителем стал по прыжкам, Мелеагр же в метании дрота».
<173> Мне известно, что Аполлодор Афинский сказал о делосцах — что они предоставляют услуги поваров и «накрывателей на стол» всем, кто прибывает на Делос для священнодействий и что они носили имена в соответствии с исполняемыми ими функциями, например, магиды и гонгилы, потому что они целый день в течение праздников, по словам Аристофана, формовали ячменные лепешки и подавали их на государственных праздниках, и эти лепешки были похожи на вареикм, которые месят женщины. И до сего дня некоторые из них зовутся Свинками, Агнцами, Поварским племенем, Кунжутниками, Кухонным козлами, Мясными мальчишками, Метателями рыбы, тогда как из женщин некоторые зовутся Тминными цветами, и все носят общее название Ловкачей стола (ε̉λεοδύται), потому что они обычно снуют между столами, когда подают еду во время праздников, ε̉λεος же — поварский стол. Гомер: «Изжарил когда и накрыл на столы». Отсюда и Поликратон Ренейский, сын Критона, предъявив им иск, назвал их не делосцами, но выставил обвинение против «элеодитов». И даже закон амфиктионов предписывает, чтобы вода доставлялась «элеодитами», подразумевая под ними накрывателей на стол и прислужников этого рода. Комедиограф Критон в «Назойливом» называет делосцев «паразитами от бога», говоря:
«Он, побудив финикийца, который судами
владел и мошной, путешествие бросить
свое (и на якорь поставил тот два корабля),
сам собрался пойти из Пирея на Делос,
поскольку слыхал, что водилось там место,
одно во всем мире, где паразиту три блага
счастливых удача дает обрести: рынок со
вкусной едою, бездельников кучи, куда ни
взгляни, и делийцев толпа, паразитов от бога».
Эретриец Ахей в сатировской пьесе «Алкмеон» называет дельфийцев изготовителями приправ, говоря: «противно взирать на приправщиков мне», поскольку, разрезав жертвенное мясо, они готовили и подавали его с приправами. (Поэтому и Аристофан сказал: «Большинство, Феб, дельфийских ножей точишь ты, своих слуг обучая»). И дальше Ахей говорит: «Кто он, носящий с вагиною общее имя, укрылся глубоко?» Действительно, хор сатиров высмеивает дельфийцев за их бесконечные занятия жертвоприношениями и пиршествами. А Сем в четвертой книге «Истории Делоса» говорит, что дельфийцев, прибывающих на Делос, делийцы снабжали солью, уксусом, маслом, дровами и постелями. Аристотель (или Феофраст), сообщая в «Записках» о магнетах, живущих на реке Меандр, объявляет их дельфийскими колонистами и утверждает, что они оказывали приезжающим к ним чужеземцам те же самые услуги; он говорит: «Магнеты, живущие у реки Меандр, посвящены богу, являясь колонистами дельфийцев, и они предоставляют путешественникам кров, соль, масло, уксус и еще светильники, ложа, постели и столы». Деметрий Скепсийский в шестнадцатой книге «Троянского боевого устройства» говорит, что в Лаконии у так называемой Гиакинфовой дороги стоит святилище героев Маттона и Кераона и что его воздвигли рабы, которые пекут ячменные лепешки и смешивают вино на фидитиях. Тот же автор в двадцать четвертой книге того же сочинения пишет о герое Дайте (Пир), который упоминается Мимнермом. А на Кипре, по словам Гегесандра из Дельф, поклоняются Зевсу Сотрапезнику и Зевсу Разрезателю потрохов.
<174> Пока многие схожие замечания продолжали еще приводиться, из соседнего дома раздался звук водяного органа, настолько приятный и задорный, что все мы прислушались, очарованные его мелодичностью. И Ульпиан, взглянув на музыканта Алкида, сказал: «Ты слышишь, музыкальнейший из мужей, прекрасную эту гармонию, околдовавшую всех нас и привлекшую наше внимание? Это не какая–то простая дудка, что в ходу у вас, александрийцев, причиняющая слушателям скорее боль, нежели наслаждение». Алкид же сказал: «И все же этот инструмент, водяной орган, принадлежит ли он к разряду струнных или духовых (как тебе угодно), изобрел один из александрийцев, брадобрей, и звали его Ктесибий. Аристокл сообщает об этом в книге «О хорах» примерно так: «Спорят, следует ли отнести водяной орган к духовым или струнным инструментам. Аристоксену он еще не известен, но говорят, что Платон намекал на конструкцию ночных часов, которые походили на водяной орган, но были большой клепсидрой. Водяной орган действительно выглядит как клепсидра. Поэтому его нельзя считать струнным или ударным; скорее он духовой, поскольку воздушная струя пробивается в него под водой. Ибо трубы расположены глубоко в воде, и когда вода бурно взбалтывается мальчишкой, воздух проникает в трубы через клапаны, которые вставлены в эти трубы от одной стороны органа до другой, и производится приятное звучание. Орган напоминает по форме круглый алтарь и, говорят, его изобрел цирюльник Ктесибий, живший в Аспендии при втором Эвергете, и добавляют, что к нему пришла большая слава, причем он выучил играть свою жену Фаиду». Трифон в третьей книге трактата «О названиях» (сочинения о флейтах и органах) говорит, что механик Ктесибий составил описание водяного органа. Не знаю, перепутал ли он имя. Аристоксен правда, предпочитает струнные и ударные инструменты духовым, объясняя, что последние слишком примитивны и многие люди, например, пастухи, овладевают игрой на сиринге или на свирели без обучения. Вот что, Ульпиан, могу сказать я тебе о водяном органе и присовокуплю еще, что финикийцы, согласно Ксенофонту, пользовались свирелями в пядень длиною, которые издавали пронзительный и жалобный звук. Играли на них траурные песни и карийцы, если, конечно, Кария не называлась Финикией, свидетельство чему можно найти у Коринны и у Вакхилида. <175> Свирели назывались у финикийцев гинграми и ассоциировались с плачем по Адонису, ибо вы, финикийцы, зовете Адониса Гингром, как пишет Демоклид. Гингры упоминаются Антифаном во «Враче», Менандром в «Карийской плакальщице» и Амфидом в «Дифирамбе»; последний говорит:
«Подобен гингру я, мудрейшему устройству. Б. Это что?
А. Изобретение мое, его еще не видели в театре, но в Афинах
на пирах оно в ходу. Б. Что ж не пускаешь ты его в народ?
А. Момента ожидаю я, когда понравится оно какой–нибудь
активной филе. Знаю я, сорвет оно рукоплесканий море».
И Аксионик в «Любителе Еврипида»:
«Настолько внушили обоим печаль
Еврипидовы песни, что все еще слышат
плач гингра они, и их боль не уходит».
Намного, мудрейший Ульпиан, водяной орган лучше набла, который пародист Сопатр в пьесе «Ворота» объявляет тоже находкой финикийцев; он говорит: «Не умолкает бренчанье глубокое струн сидонийского набла». И в «Рабе Мистака» он пишет:
«Наружным видом набл — урод, бока его несут
бездушный лотос, музыку живую не родит.
Никто не приходил в экстаз, услышавши его звучанье»
Филемон в «Хитреце»:
«Нам следует флейтистку взять с собою, Парменон, иль набл.
Б. Что это, набл? А. Не знаешь ты, глупец? Б. Клянуся Зевсом, нет.
А. Что говоришь ты? ты не видел набл? Тогда вообще ты не изведал блага.
А самбуку знаешь?»
Что касается тригона, то Юба пишет в четвертой книге «Истории театра», что это изобретение сирийцев, как и так называемая «финикийская лира» … и самбука. Однако, Неанф Кизикский в первой книге «Анналов» утверждает, что самбуку изобрел Ивик, поэт из Регия, а барбитон придумал Анакреонт. Поскольку ты упрекаешь нас, александрийцев, в немузыкальности и при любом случае замечаешь, насколько широко распространена в нашем городе однотонная свирель, послушай, что я скажу тебе прямо сейчас. Юба в той же «Истории театра» говорит, что египтяне называют однотонную свирель изобретением Осириса, которому они приписывают также и находку фотинга, кривой флейты. О ней упоминают знаменитые авторы, которых я процитирую. Правда то, что фотинг в ходу у александрийцев, но однотонная свирель упоминается Софоклом в «Фамире» так:
«Умолкли пектиды, и нету свирелей и лир,
услаждавших нас прежде. Огнем и смолою
Арес разорил наши храмы».
Арар же в «Рождении Пана»: «Тотчас схватил он свирель и легко заплясал, как тебе не представить». <176> Анаксандрид в «Сокровище»: «Свирель подобрав, стал играть я на ней гименей». И в «Фиалоносце»: «Что сделал ты с моей свирелью, Сир? Б. С какой свирелью? А. С камышовой». Сопатр в «Вакхиде»: «И раздалась мелодия свирели».
Протагорид Кизикский во второй книге трактата «Об играх в Дафне» говорит: «Он испробовал каждый инструмент по очереди — кастаньеты, тимпан, пандур, а на сладкой свирели сыграл прекрасные мелодии». Посидоний же, философ–стоик, рассказывая о событиях войны между апамейцами с лариссейцами в третьей книге «Историй», пишет следующее: «Они схватили кинжалы и маленькие копья, покрытые ржавчиной и грязью, надели шапки с козырьками, которые давали тень, но не стягивали ремнями шею, и они несли с собою кубки с вином и разнообразную снедь и еще крошечные флейты и свирели — орудия кутежа, а не битвы». (Мне известно, однако, что Америй Македонский в «Глоссах» говорит, что однотонная свирель называется tityrine). Теперь ты получил, любезный Ульпиан, свидетельство о слове photinx, а то, что однотонная свирель ныне называется камышовой, можно вполне понять из эпиграммы Гедила:
«Здесь под могильным холмом обитает Феон,
на свирели он сладко играл и на сцене для мимов.
Ослепнувшим став стариком, он сумел на свет родить
сына, Скирпал имя мальчику дав, а себя окрестив
Ловкачом в тех стихах, в коих пел про рождение сына:
имел он в виду мастерство своих рук. И играл он
мелодии Главка про пьяные шалости Муз, иль мотив
про Баттала, который упился вином, и еще про Котала,
еще про Пакала мелодии он исполнял. Так скажите Феону:
«Прощай же, Феон!»
Лиц, играющих на calamus (камышинке), называют calamaulae, а играющих на rappa (тростинке) — rappalaulae, как говорит в «Глоссах» Америй Македонский. Хочу я, чтобы ты знал, наилюбезнейший Ульпиан, что в истории нет народа музыкальнее александрийцев, и я не говорю о простом пении под арфу, ибо даже несведущий среди нас <жителей Александрии>, даже вообще неграмотный, настолько близок к музыке, что сумеет сразу распознать ошибки, услышав удары по струнам, да и по части свирелей они знатоки, причем известны им не только так называемые «девичьи» и «детские» свирели, но и «мужские», которые зовутся также «совершенными» и «сверхсовершенными», и еще свирели, аккомпанирующие кифарам, и «пальцевые». И список еще не завершен, ибо elymi, упоминаемые Софоклом в «Ниобе» и «Тимпанистах» суть не что иное, как «фригийские» свирели, с которыми александрийцы также хорошо знакомы. Им ведомы к тому же свирели с двумя дырочками, свирели среднего размера и «просверленные снизу». <177> Elymi упоминаются еще Каллием в «Закованных». Юба говорит, что их изобрели фригийцы, и они называются также «скиталами» по причине своей толщины. Использовали их и киприйцы, как утверждает младший Кратин в «Ферамене». Не ускользнули от нас и так называемые «полудырявые» свирели <с тремя дырочками вместо шести>, о которых Анакреонт говорит: «Кто пожелал обратиться в приятную юность и пляшет под нежные звуки трехдырных свирелей?» Они короче «совершенных» свирелей. <182> Ведь Эсхил говорит метафорически в «Иксионе»: «Трехдырные (что меньше) без труда заглушатся большою флейтой». Они ничем не отличаются от так называемых «детских» свирелей, которыми не пользуются на публичных играх, но применяют на пирах; вот почему Анакреонт зовет их «нежными». Знаю я и другие виды свирелей — трагические, лисиодические [для актрис] и кифаристические [для аккомпанемента кифарам], упоминаемые Эфором в «Изобретениях» и пифагорейцем Эвфранором в книге «О флейтах» и Алексидом в сочинении «О флейтах». Камышовая свирель называется tityrine у италийских дорийцев, как ученик Аристофана Артемидор пишет во второй книге трактата «О дорийском диалекте», и добавляет: «магадида суть флейта»; и еще: «так называемая магадида может производить одновременно и высокий и низкий звук, как говорит Анаксандрид в «Гоплите»: «Моя магадида тебе пропоет и тихонько, и громко». А так называемые лотосовые свирели (александрийцы зовут их фотингами) делаются из лотоса с деревьев, растущих в Ливии. Юба говорит, что свирель, изготовляемую из оленьих ног, изобрели фиванцы. Трифон сообщает, что флейты, называемые «слоновой костью», появились у финикийцев.
Но небезызвестно мне и то, что есть магадида и струнный инструмент, как кифара, лира или барбитон. Эпический поэт Эвфорион в сочинении «Об Истмийских играх» говорит, что «так называемые наблисты, пандуристы и самбукисты играют не на новоизобретенных инструментах, ибо баром, и барбитон, упоминаемые Сапфо и Анакреонтом, так же как магадида, тригон и самбука созданы давно. В Митилене, например, одна из Муз работы Лесбофемида держит самбуку». Аристоксен называет чужеземными все струнные инструменты: феникс, пектиду, магадиду, самбуку, тригон, клепсиямб, скиндапс и эннеахорд (с девятью струнами). <183> Платон в третьей книге «Государства» говорит: «Итак, нам не потребуется ни многострунный инструмент, ни любой другой, на котором звучат все музыкальные жанры в наших песнях и в лирике». — «Разумеется, нет», сказал он. — «Выходит, что касается тригонов, и пектид, и многострунных, и универсальных [нам не нужно учить мастеров их производству?]». Скиндапс является инструментом с четырьмя струнами, как говорит пародист Матрон: «Не стали то вешать на крюк, ведь висел там скиндапс, что имеет четыре струны, вещь тех женщин, для коих секрет рукоделье». Эпик Феопомп Колофонский также упоминает скиндапс в поэме «Тележка»: «Держал он руками могучий, на лиру похожий скиндапс, крепко сбитый из ивы». И Анаксилай в «Изготовителе лир»: «Я делал барбиты, трихорды, пектиды, кифары, скиндапсы и лиры». Сопатр пародист в пьесе «Раб Мистака» говорит, что у пектиды две струны: «И с двумя тетивами пектиду, которою варвар гордится, случилось, что в руки вложили твои». Эпихарм упоминает париямбиды в «Выдающемся» так: «Семела танцует (париямбидам же вторит искусно кифара): она веселится от громкого шума»
Александр из Киферы, по словам Юбы, усовершенствовал псалтерий, добавив к нему струн; в старости он проживал в Эфесе, и поэтому посвятил свое изобретение (как наиболее хитроумное произведение собственного искусства) в храм Артемиды. Юба упоминает также лирофеник и эпигоний, который сегодня хотя и преобразился в вертикальный псалтерий, однако сохраняет имя первооткрывателя. Эпигон родился в Амбракии, но был принят в число граждан Сикиона. Обладая большим талантом, он умел играть на струнах без плектра. Замечу, что александрийцы хорошо знакомы со всеми прежде упомянутыми инструментами и флейтами и знают, как с ними управляться: я и сам сыграю тебе на любом из них, если ты захочешь испытать меня, хотя многие мои земляки гораздо музыкальнее по сравнению со мною. Мой согражданин Александр (он недавно умер) выступил на публике с тригоном и настолько заразил весь Рим музыкальным сумасшествием, что большинство римлян могут напеть его мотивы. Тригон упоминается и Софоклом в «Мисийцах»: «Часто фригийский тригон издает свои громкие звуки; ему гармонично пектида лидийская вторит», и в «Фамире». Аристофан упоминает его в «Выпивохах», а Феопомп в «Пенелопе». Эвполид же в «Красильщиках» говорит: «который приятно колотит в тимпан, ударяя по струнам тригона». Так называемая пандура упоминается Эвфорионом, как уже сказано, и Протагоридом во второй книге сочинения «Состязаний под Дафной». Пифагор — тот, который написал об Эрифрейском море, говорит, что троглодиты изготовляют пандуру из белого лавра, растущего в море. <184> Рога и трубы придумали тиррены. Метродор Хиосский в «Троянской истории» говорит, что Марсий открыл сирингу и играл на ней в Келенах, тогда как его предшественники дули лишь в тростинку. А эпик Эвфорион в книге «О мелических поэтах» говорит, что Гермес изобрел однотрубную сирингу (хотя некоторые приписывают ее находку медам Севфу и Ронаку), Силен — многотрубную, а Марсий — скрепленную воском.
Это именно ты усвой, ловец выражений Ульпиан, от нас, александрийцев, поднаторевших в том, что касается однотонных флейт. Ты ведь слышал, что Менекл, историк из Барки, и Андрон Александрийский в «Хрониках» пишут, что александрийцы стали учителями всех эллинов и варваров, когда вся система обучения рухнула по причине непрерывных смут в эпоху диадохов Александра. Потом культура возродилась в царствование в Египте седьмого Птолемея, метко прозванного от александрийцев Какергетом <вместо Эвергета>. Ибо он умертвил массу александрийцев, многих изгнал и наполнил острова и города людьми, возмужавшими при его брате — грамматиками, философами, геометрами, музыкантами, художниками, педотрибами, врачами и тьмой прочих мастеров, которые от недостатка средств занялись преподаванием того, что они знали, и обучили немало знаменитых мужей. Но и все эллины прежних веков увлекались музыкой, и даже игра на флейте пользовалась у них популярностью. Хамелеонт из Гераклеи, например, говорит в «Протрептике», что все лакедемоняне и фиванцы учились играть на флейтах, как и граждане Гераклеи на Понте в его время, и наиболее известные афиняне — Каллий, сын Гиппоника, и Критий, сын Каллесхра. Дурид в книге о Еврипиде и Софокле говорит, что Алкивиад учился игре на флейте не у обычного учителя, а у Пронома, снискавшего себе громкую славу. Аристоксен же говорит, что фиванец Эпаминонд обучался играть на флейте у Олимпиодора и Орфагора. Многие пифагорейцы занимались игрой на флейте, в том числе Эвфранор, Архит, Филолай и немало других. Эвфанор оставил трактат о флейтах, как и Архит. И Аристофан в «Выпивохах» выказывает интерес к этому делу, говоря: «Когда игра на флейтах и на лирах меня почти свела в могилу, мне велишь копать?» Фриних в «Эфиальте»: «Конечно, никогда ты не учил его играть на флейте и кифаре?» А Эпихарм говорит в «Музах», что даже Афина сыграла боевую мелодию на флейте для Диоскуров. <185> Ион в «Фениксе», или «Кенее», называет флейту петухом, говоря: «И флейта–петух разразилась плачем лидийским с вершины». Однако, в «Стражниках» он называет петухом сирингу Идейского Пана, говоря: «Звучит петух Идейский, Панова сиринга». Во втором «Фениксе» тот же Ион говорит: «Играя на свирели низкозвучной с быстрым ритмом», имея в виду фригийскую флейту, ибо у нее низкий звук, как у рога или трубы».
На этом позволь мне завершить настоящую книгу, друг Тимократ, поскольку она довольно длинна.

Книга V

Теперь же, Тимократ, когда мы порядком подустали от разговоров о симпосиях, хотя и упустили наиболее полезную их часть — я подразумеваю вещи, которые не отягощают душу, но укрепляют и питают ее, как укрепляет и питает ее полноценный пир (и вещи эти очень кстати ввел божественный Гомер) — пришла пора мне вспомнить, что сказано о них превосходнейшим Мазурием. Ибо по словам прекрасного Агафона, «серьезно мы относимся к забавам и в шутку занимаемся делами». Отсюда Поэт говорит про Менелая: «Найден он был, когда свадебный пир задавал средь родни в своем доме для дочери славной и сына», поскольку обычай велит устраивать симпосии по случаю свадьбы, отчасти чтобы почтить брачных богов и отчасти с целью засвидетельствовать перед людьми заключение супружеского союза. Что касается симпосия, задаваемого в честь гостей, то царь Ликии показал, какова должна быть его природа, когда он с великолепием принимает Беллерофонта: «Девять аж дней угощал он пришельца и зарезал по быку ежедневно».
А вино, похоже (когда оно слегка подогрето и волнует ум) обладает силой, способствующей зарождению дружеских связей. Поэтому хозяева не торопятся спрашивать у чужеземцев, кто они, до тех пор, пока не попотчуют их как следует, отдавая тем самым долг гостеприимству вообще, а не отдельно кому–то. <186> Древние законодатели, предвосхищая современные пиры, ввели обеды по филам и по демам, а также культовые обеды, обеды по фратриям и так называемые жреческие обеды. В городе <Афинах> происходят встречи философов: последователей Диогена, Антипатра и Панетия. Феофраст даже завещал деньги на проведение этого рода сходок — не для того, чтобы (упаси Зевс) они развращались коллективной пьянкой, но чтобы благопристойно и чинно познавали правила симпосия. И каждый день в пританее устраивались совместные обеды — и скромные, и полезные для государства. Именно во время одного из этих симпосиев, говорит Демосфен, пришло известие о взятии Элатеи: «Был вечер, и кто–то пришел к пританам с сообщением, что Элатея захвачена». И философы также имели попечение собирать вокруг себя молодых людей и обедать с ними по некоему установленному порядку. Во всяком случае, существовали какие–то «Правила симпосия» у Ксенократа в Академии и у Аристотеля. Фидитии в Спарте и андрии у критян проводились государством с величайшей заботой. Поэтому кто–то сказал весьма недурно: «Товарищам милым не должно пиров избегать слишком долго: приятный то способ, чтоб помнить друг друга». Философ Антипатр однажды дал симпосий, на котором он потребовал, чтобы гости обсудили какой–то спорный вопрос о софизмах. — Он [Афиней] говорит, что Аркесилаю, приглашенному на симпосий, назначили ложе рядом с человеком, который жадно ел и мешал философу спокойно обедать, и когда кто–то протянул ему что–то вкусное, он сказал: «Спасибо тебе, но Телефа то доля, я мыслю». Телефом звали соседа–обжору. А Зенон, заметив за столом, как один гурман оторвал верхнюю часть рыбы в тот самый момент, когда ее перед ними поставили, он, повернувшись, сам схватил рыбу со словами: «Не завершила работу Ино на другой стороне». Сократ же, увидев человека, объедающегося приправой, сказал: «О присутствующие, кто из вас употребляет хлеб как приправу, а приправу вместо хлеба?».
Сейчас мы будем беседовать о гомеровских симпосиях. В них поэтом характеризуются времена, лица и причины для пира. Этот прием прямо воспроизвели Ксенофонт и Платон, поскольку каждый в начале своего «Пира» объясняет повод для симпосия и перечисляет участников. Эпикур же не уточняет ни места, ни времени и отказывается от введения. Поэтому приходится гадать, откуда взялся человек с чашей в руке, начинающий вдруг предлагать вопросы для обсуждения, словно он среди слушателей. (Аристотель говорит, что неприлично приходить на симпосий, не смыв прежде грязи и пыли…). Потом Гомер указывает, кого следует пригласить, называя самых уважаемых и почтенных людей: «Старцев позвал Агамемнон: то лучшие были ахейцы» – не совсем как у Гесиода, который предписывает приглашать и соседей: «Прежде всего ты того позови, кто с тобою живет по соседству». <187> Но гесиодовский симпосий отвечает беотийскому неразумию и отлично гармонирует с отраднейшей для сердца мизантропа поговоркой: «Друзья, живущие далёко, не друзья». Разве не смешно судить о дружбе по расстоянию, а не по склонности? Так вот, у Гомера после того как выпили, «первый из старцев вплетать стал советы», тогда как у тех, кто проводил симпосий неправильно, «льстец наипервый из всех стал вплетать свои лживые речи». И далее Гомер вводит гостей, разных по возрасту и представлениям о жизни — Нестора, Аякса и Одиссея; все они стремятся к доблести, но добиваются ее каждый по–своему. Эпикур же ввел вместо гостей прорицателей атомов, хотя вдохновлялся он тут, по–моему, палитрой гомеровского симпосия и очарованием Платона и Ксенофонта. <177> Платон ввел врача Эриксимаха, поэта Аристофана, потом одного за другим людей различных профессий; Ксенофонт со своей стороны вмешал лиц, не занимающихся какой–либо деятельностью. Гомер превосходит Платона и Ксенофонта в отображении пестроты симпосиев, и каждый из них можно лучше постигнуть из сравнения и контраста с другими. Например, женихи своими действиями являют нам вид симпосия, на котором дерзкие молодые люди предаются пьянству и любовным утехам, тогда как феаки ведут себя гораздо спокойнее и все же наслаждаются. Сверх того, он изобразил симпосий в обстановке войны, участники которого вели себя воздержанее, нежели пирующие в мирное время. Еще он отделяет симпосии, носящие характер народного праздника, от тех, где собираются только домашние. У Эпикура пируют исключительно философы. Гомер также указывает нам, кого не надо приглашать, а кому можно прийти незваным в силу родственных связей: «Без зова явился к нему Менелай, хоть не раз приходил и по зову». Ведь понятно, что ни брата, ни родителей, ни жену не следует приглашать, как не надо приглашать и того, кого почитаешь наравне с последними, иначе это будет выглядеть как акт отчужденности и недружелюбия. Однако, некоторые авторитеты добавили стих, объясняющий причины прихода Менелая к Агамемнону: «Ибо ведало сердце его о страданиях брата», словно была необходимость говорить, зачем брат мог явиться на пир незваным, если он и так мог прийти как близкий родственник. Сумел бы добавитель стиха еще заявить, что Менелай не знал о предстоящем угощении? хотя все видели, как закалывали быков — смешно это звучало бы. Тогда для чего он пришел, если не знал, что будет пир? Или интерполятор подразумевает, клянусь всеобъемлющим Зевсом, что Менелай, зная о тревогах брата, не стал дожидаться прилашения и, действуя по обстоятельствам, пришел без зова? Тогда выходило бы, что Менелай пришел без приглашения, чтобы на следующее утро братья не смотрели друг на друга один со стыдом, второй с укором. Напротив, было бы нелепо, если бы Агамемнон не вспомнил про брата, для которого он собирался совершить жертвоприношение и ради которого взял на себя ведение войны; к тому же он пригласил и тех, кто не приходился ему ни земляком, ни родственником. Афинокл Кизикский, понимающий гомеровскую поэзию лучше Аристарха, поясняет нам более доходчиво, что Гомер не упомянул Менелая, поскольку тот являлся ближайшим родственником Агамемнона. А Деметрий Фалерский даже объявил стих «ибо ведало сердце его о страданиях брата» чуждым стилю Гомера как неуклюжий и унижающий, «поскольку», говорит Деметрий, «я думаю, что у каждого благовоспитанного человека есть друг или родственник, к которому он может прийти на пир, не ожидая приглашения». <178> И Платон в «Пире» говорит по тому же самому поводу: «Во власти нашей изменить и даже исказить смысл поговорки, гласящей, что «добрые люди приходят на пир к добрым людям без зова». Ведь Гомер не только извратил ее, но и буквально надругался над ней, ибо он представил Агамемнона как доблестного воина, а Менелая изобразил «слабым копейщиком», и вот, когда Агамемнон устраивал жертвоприношение, поэт сделал так, что худший пришел без зова на пир к лучшему. Вакхилид, рассказывая о приходе Геракла в дом Кеика, говорит:
«Встав у порога из камня, сказал он,
пока ожидали обеда: «Сами хорошие
люди приходят на пир изобильнейший
к людям хорошим».
Что же касается поговорок, то одна из них гласит: «Добрые люди идут на пиры к добрым людям без зова», а другая: «Без приглашенья идут храбрецы на пиры к людям робким». Однако, не следовало бы Платону считать Менелая трусом, ведь Гомер называет его «угодным Аресу» и говорит, что он единственный отличился в бою, защищая тело Патрокла и прежде всех рвался на единоборство с Гектором, хотя уступал ему в силе. И из всех воюющих лишь про него поэт сказал: «И в их окружении сам он вращался, охваченный рвеньем». Если же враг <Гектор> поносит его, называя «копейщиком слабым», и Платон на этом основании верит, что он действительно был немощен, то философ мог бы записать в число трусов и Агамемнона (хотя Платон сам признает его храбрецом), прочитав о нем следующий стих: «Винный бурдюк ты ты со взором собачьим и с сердцем оленя». Правда, если что–то сказано у Гомера, это не всегда принадлежит Гомеру. Действительно, никак нельзя назвать Менелая трусом — ведь он в одиночку оттеснил Гектора от тела Патрокла, убив Эвфорба и содрав с него доспехи посреди толпы троянцев. Забавно то, что Платон даже не взглянул как следует на порицаемый им стих, в котором говорится, что Менелай пришел «по зову». Так обычно Гомер характеризует храбрейших, поскольку древние именовали войну «зовом».
Скрупулезный во всем, Гомер не упускает ни одной мелочи и не забывает, например, сказать о необходимости ухода за телом и о купании перед обедом. Так, про Одиссея он сказал, когда предстоял пир у феаков: «Ключница тут же приказ отдала искупать Лаэртида», и про свиту Телемаха: «В гладко точеные ванны отправясь, они искупались». «Ибо неприлично», говорит Аристотель, «приходить на симпосий, не смыв с себя пота и пыли». Благовоспитанный человек не должен быть неряхой или грязнулей, или, по словам Гераклита, «радоваться нечистотам». <179> Также не следует тому, кто впервые явился в чужой дом на обед, сразу устремляться к столу с целью набить себе желудок, но должно сперва осмотреться и понять, куда он попал. Гомер и здесь сказал свое слово: «В дивный вошли они дом с возносящейся кровлей; его ж обозрев, изумлялися, словно луна или солнце свой блеск оставляли в дворце, в коем жил Менелай царь, питомец могучего Зевса». Нельзя также, впервые придя на пир в чужой дом, тут же набрасываться на угощение, но сперва следует порадовать глаза и осмотреть жилище. И Аристофан в «Осах» изображает желчного и сутяжного старика, которому сын пропагандирует изысканный образ жизни: «Давай не будем, лучше ты возляг и поучись искусству пира и общенью». И наставив его, как следует возлегать, он говорит: «Теперь воздай хвалу любому из сосудов, взглянув же вверх, коврами восхищайся».
Еще Гомер указывает нам, что мы должны сделать перед приемом пищи, а именно, предложить лучшие ее части в дар богам. К примеру, о спутниках Одиссея говорится, что даже в пещере циклопа «зажегши огонь, они жертву заклали и после сыров взяв, поели». И если взять Ахиллеса, то хотя послы в спешке прибыли к нему посреди ночи, тем не менее «другу Патроклу он жертву заклать повелел, и тот кинул куски ее в пламя». Гомер также показывает нам пирующих, которые совершают возлияния: «Кратеры наполнили отроки–дети до края и каждому дали по чаше, притом о богах не забыли. Итак, совершив возлияние, выпили гости и с радостным сердцем потом удалились». Все это Платон также показывает на своем симпосии. Ибо он говорит, что покончив с едой, участники совершили возлияние и воздали богам привычные почести. С Платоном согласен Ксенофонт. А вот у Эпикура нет ни возлияния, ни предварительного дара богам, напротив, он похож на своевольную женщину, о которой Симонид [Аморгский] говорит: «Часто съедает она подношения прежде, чем их посвятили».
Правильно смешивать вино афиняне научились, говорят, от своего царя Амфиктиона, и по этой причине они основали святилище «прямостоящего» Диониса. Ибо бог вина действительно стоит прямо и не шатается, когда его пьют разбавленным в меру. Ибо «вино господин преглупейший, оно распевать без границ принуждает, плясать и смеяться по–женски велит, и притом непотребного много болтать подбивает». Гомер не называет вино «преглупейшим» в том смысле, что оно затуманивает голову и толкает на совершение легкомысленных поступков, поэт не приказывает нам сохранять серьезное настроение, не запрещает петь или смеяться и разрешает даже в допустимых пределах сплясать. Гомер не так груб или неотесан, наоборот, он постиг разницу между количеством и качеством любого из этих действий. <180> Поэтому он не говорит, что вино принуждает разумного петь, но говорит, что оно принуждает его петь «без границ», то есть невоздержно и докучая другим; он не говорит, клянусь Зевсом, что вино велит людям смеяться и плясать, но употребляя слово «по–женски», относящееся к обоим глаголам, пытается обуздать недостойное доброго мужа поведение: «плясать и смеяться по–женски велит». У Платона же ни одной из этих шалостей не ставится преград, и его персонажи напиваются так, что не могут держаться на ногах. Достаточно взглянуть на то, как безобразно ведет себя ворвавшийся внезапно Алкивиад; другие же выпивают сосуд, вмещающий восемь котил и утверждают, что к тому их склонил Алкивиад. Они поступают совсем не так, как гомеровские герои, которые «свершив возлияние, выпили сердцу в угоду». Однако, в веселье нет ничего предосудительного, если оно имеет какие–то пределы; ведь тот же Гомер говорит: «Пусть песня и пляска украсят застолье».
Если повествование о пирующих женихах и феаках Гомер разделил на сцены, то про Нестора и Менелая он пишет по–другому. Продолжатели Аристарха не сознают этого в случае со свадебным пиром [у Менелая] и не видят, что торжество происходило в те дни, когда невеста была взята женихом; аристарховцы не замечают, что свадьба Мегапенфа окончилась, и Менелай и Елена обедали совсем одни, поэтому, введенные в заблуждение первым стихом: «Найден он был, когда свадебный пир задавал средь родни», они добавляют следующие строки: «Так пировали в огромном и с кровлей высокою доме друзья Менелая, вовсю веселяся. И дивный аэд распевал там, играя на лире, и два трюкача, зачинателя пляски, кружились в средине». Эти стихи они заимствовали из «Изготовления оружия» вместе с языковой погрешностью. Ибо зачинал танец аэд, а трюкачи пускались в пляс определенно после. Глагол же «зачинать» относится собственно к лире. Отсюда Гесиод говорит в «Щите»: «Богини, Пиерии музы, затеяли песню». И Архилох: «Сам зачинаю лесбийский пеан я под флейту». Стесихор именует музу «начальницей песни», тогда как у Пиндара вступления [к песням] — «вожатаи хоров». Диодор, ученик Аристофана, убрал весь пассаж о свадьбе, думая, что речь была лишь о ее первых днях, и не замечая заключительной части праздника или, так сказать, «второй жатвы» торжества. Потом Диодор указывает, что надо писать «и два трюкача в одной связке» (с густым придыханием), навязывая так солецизм. Ибо фраза Гомера подразумевает, что они кружились порознь.
<181> Как я уже сказал, однако, особые развлечения, практикуемые на «трезвых» симпосиях, внедрились туда из критских хоров, о которых поэт говорит в «Изготовлении оружия»: «Вверху же Гефест, многославный хромец, преискусно сработал хористов, похожих на тех, коих сделал Дедал Ариадне в обширнейшем Кноссе. Плясали там юноши с девами вместе (быков многих стоили девы), держа за запястья друг друга». И добавляет: «Большая была толчея вкруг приятного хора, народ веселился, пел дивный аэд там, играя на лире, и два трюкача, зачинателя пляски, кружились в средине». Не только пляска пошла от критян, от них взялись и трюкачи; поэтому [Эней] говорит Мериону, критянину родом: «Танец твое ремесло, Мерион, и оружье мое поразит тебя насмерть, едва я ударю». Отсюда и искрометные пляски (гипорхемы) зовутся критскими: «Критским они называют манер, инструмент же молосский». «Так называемые лаконисты», говорит Тимей, «пели в виде четырехугольного хора». Вообще, у эллинов была разнообразная музыка, и афиняне предпочитали дионисийские и киклические хоры, сиракузяне любили ямбические песни, а у других было что–то другое. Аристарх же, вставив в повествование о Менелаевом пире не относящиеся к нему стихи, превратил его в симпосий, чуждый лаконской культуре и воздержности царя [Менелая], более того, он убрал слова «пел дивный аэд там, играя на лире», так что певец оказывается не у дел.
Что в доме Менелая не плясали и не веселились, ясно из того факта, что весь симпосий гости беседуют друг с другом, и не упоминается ни имени аэда, ни песни, которую тот исполнял, и Телемах и его спутники не замечают его, но с виду молчаливо и спокойно осматривают жилище, да и невероятно, чтобы сыновья мудрейших мужей, Одиссея и Нестора, представали как грубые поселяне, не интересующиеся наблюдаемой ими картиной развлечений. Ведь Одиссей обращает внимание на певцов у феаков: «Взглянул Одиссей на мельканье их ног и в душе удивился», хотя внутри его отягощали тревоги и он мог бы сказать: «Забот в моем сердце поболе, чем песен». Неужели Телемах был настолько неотесан, что в присутствии аэда и трюкача он наклонил голову к Писистрату и разговаривал о стоящих перед ним сосудах? <182> Гомер, однако, как хороший художник, рисует образ Телемаха во всем похожим на отца. Он изобразил, например, как их обоих узнают по слезам: одного у Алкиноя и другого у Менелая.
На симпосий же Эпикура собрались льстецы, осыпающие друг друга похвалами, тогда как платоновский пир изобилует насмешниками, которые друг друга дразнят; я уж умолчу о том, что сказано об Алкивиаде. У Гомера же устраиваются только трезвые симпосии. Как–то раз [Писистрат] отпустил похвалу, обращенную к Менелаю: «Говорить пред тобой мы не смеем: как речь божества услаждает твой голос». И Гомер порицал что–нибудь сказанное или сделанное неправильно, например <Писистрат говорит Менелаю>, «Ныне же, царь, если мудр ты, послушай меня: не люблю я за ужином плачи», и <Афина упрекает Одиссеева сына> «Телемах, что за речь из ограды зубов у тебя убежала?» <187> Определенно так не льстят и не насмехаются. Эпикур в своем симпосии задает вопросы про расстройство желудка с целью извлекать какие–нибудь предзнаменования; потом он переходит к разговору о лихорадках. Стоит ли даже говорить о диспропорции, которой пронизан его слог? Платон же — я уж не буду говорить о человеке, который, страдая от икоты, лечился полосканием воды и щекотал себе соломинкой нос, чтобы чихать, ибо он хотел побалагурить и вызвать ссору — итак, Платон высмеивает Агафоновы колоны и антитезы и также выводит на сцену Алкивиада, который открыто заявляет, что его снедает похоть. Мало им писать чепуху, так они еще изгоняют Гомера из своих государств. Но по словам Демохара, как не смастеришь копья из пряностей, так не сделаешь доброго мужа из подобных речей. Платон высмеивает не только Алкивиада, но заодно Хармида и Эвтидема и многих других молодых людей. Это обычный способ, чтобы уколоть город Афины, музей Греции, которые Пиндар назвал «опорой Эллады», а Фукидид (в эпиграмме на Еврипида) «Элладой Эллады ", тогда как пифийское божество провозгласило их «очагом и пританеем эллинов». Причину очернения молодежи можно увидеть у самого Платона. Про Алкивиада он говорит, что тот не начинал общаться с Сократом до тех пор, пока не лишился цвета своей юности, когда все, кто пользовался его телом, потеряли к нему интерес. Об этом говорится в начале диалога «Алкивиад». Противоположное он пишет про Хармида, о чем любой желающий может узнать из диалога «Хармид». Ибо он представляет Сократа то тронувшимся и опьяневшим от любви к мальчику, то потерявшим голову, то трепещущим наподобие дрожащего перед львом оленя.
<188> Однако, и симпосий Ксенофонта, осыпаемый похвалами, содержит не меньше похожих промахов. Каллий устраивает пиршество, когда его любимец Автолик одержал победу в панкратии на Панафинеях. И тут же возлежавшие гости засмотрелись на мальчика, хотя его отец сидит рядом с ним. «Ибо как вспышка света, блеснувшего ночью, привлекает общее внимание, так и красота Автолика притягивала к себе взоры всех присутствующих, среди которых не было никого, чья душа не испытывала бы какого–либо влияния со стороны отрока: в результате одни становились молчаливее, другие начинали производить различные жесты». У Гомера же не найдешь ничего этому созвучного, хотя его Елена настолько потрясающе красива, что кто–то из сидящих напротив восклицает, выражая истину: «Смысла нет злиться на то, что от женщины этой страдают ахейцы с троянцами вместе так долго. Видом прекрасным она ведь с богиней бессмертною схожа». Однако, потом: «Как бы она ни была хороша, все равно пусть ее увезут на судах прочь далёко». И Несторов сын с Телемахом, едва вышедшие из детского возраста, когда сидят за вином на брачном пиру в гостях у Менелая, держатся спокойно в присутствии Елены, хотя и сражены, как положено, ее знаменитой красотой. Но Сократ! Почему он выносит флейтисток, пляшущего и играющего на лире мальчишку, непристойно кувыркающуюся гимнастку, но потом отказывается от благовоний? Никто не удержался бы тут от смеха, вспомнив стихи <Аристофана>: «Тех необутых и бледных имеешь в виду ты? один из них жалкий Сократ, а другой Херефонт недоумок».
Встречаются [у Ксенофонта] еще неувязки насчет сократовской суровости. Так, Критобул, остроумный отрок, насмехается над Сократом, пожилым человеком и своим учителем, говоря, что тот уродливее силенов. Затем Сократ соревнуется в красоте с Критобулом и, выбрав арбитрами мальчика и акробатку, предлагает победителю как награду поцелуи «судей». Да любой юноша, прочитавший этот пассаж, скорее развратится, нежели станет добродетельным!
У Гомера же на Менелаевом симпосии гости общаются словно ученые мужи и своей утонченной беседой услаждают друг друга и нас. Менелай, например, когда Телемах и его спутник возвратились из купальни, приглашает их отведать поставленных перед ними яств, говоря: «С радостью пищи вкусите сперва, а потом, как окончим обед, я узнаю, откуда вы двое явились». Затем в знак особого благоволения он дал им вдобавок кое–что из поданного ему: «Так он сказал и поставил пред ними, взяв в руки, жареный жирный хребет от быка, что ему как царю подавали». И обедая молча, как надлежит молодым людям, они беседуют тихо, наклонясь друг к другу, не о яствах, говорит он <или Мазурий, или Геродик Вавилонский>, не о служанках, которые их купали, но о богатствах хозяина: «Истинно, Зевс лишь богат так, живя в своем доме». Так, говорит Селевк, стих выглядит лучше. По Аристарху же надо писать: «Взаправду то двор Олимпийского Зевса». <189> Ибо они восхищались не только красотой дома: как, например, могло быть, что «янтарь, серебро и слоновая кость там в покоях сверкали»? Разумеется, не «звучные покои» «с кровлей высокой пространного дома» имели они тут в виду, а утварь из янтаря, серебра и слоновой кости. Откуда, естественно, сразу же следуют стихи: «Истинно, Зевс лишь богат так, живя в своем доме: не счесть здесь добра, и дивлюсь я, взирая на это». А если к стиху «Взаправду то двор Олимпийского Зевса» добавить «не счесть здесь добра», то получится солецизм, да и чтение будет необычным. Далее, двор (αυ̉λή) это не дом, а место под открытым небом, тогда как διαυλονίζειν означает «миновать сквозной проход». Есть еще музыкальный инструмент αυ̉λος (флейта), потому что сквозь него проходит воздух, а что–либо устремляющееся по прямой линии мы называем αυ̉λος, будь то стадион или поток крови: «Тотчас густой и кровавый поток из ноздрей устремился». И про конусообразный шлем мы говорим αυ̉λώπις («имеющий вид трубочки»). В Афинах существуют αυ̉λονες («священные пустоты»), упоминаемые Филохором. Существительное αυ̉λονες мужского рода у Фукидида в четвертой книге и у всех прозаиков, а у поэтов — женского. Каркин в «Ахиллесе»: «Ущелья глубокие войско объемлют». И Софокл в «Скифах»: «Утесы, пещеры, ущелья теснились у моря». Надо признать, и у Эратосфена в «Гермесе» αυ̉λονες женского рода: «глубокая щель проросла», где ставится βαθύς (глубокий) вместо βαθεια (глубокая), как и θήλυς ε̉έρσε, «свежая роса». Итак, αυ̉λή или αυ̉λον подразумевают под собой все, что продувается ветром. Однако, теперь царский дворец называют αυ̉λάς (дворы), как Менандр: «прислуживать сатрапам и дворам», и Дифил: «Дворцовая служба влечет с собой ссылку, иль голод, иль след от побоев». «Дворы» называются так по причине огромного открытого пространства перед домом, или потому, что царские дорифоры живут и ночуют рядом с двором (παραυλίζεσθαι). Гомер же всегда размещает «двор» (в единственном числе) на открытом месте, где находился алтарь Зевса Оградителя. <Нестор и Одиссей> застают Пелея «в ограде двора, где он кубок держал золотой, поливая искристым вином на объятые пламенем жертвы». А Приам «в оградах двора по навозу катался». И Одиссей приказывает товарищу Фемия <Медонту>: «Теперь из покоев во двор удались, чтоб не видеть убийства». Менелай говорит <Писистрату и> Телемаху, который похвалил его богатства и дом: «Милые дети, не смертного дело соперничать с Зевсом, ведь дом и богатства его не исчезнут».
<190> Но возвратимся к симпосию, при описании которого Гомер искусно нашел случай сравнить сокровища симпатичного ему героя с богатствами Зевса. Естественно, Менелай и не думает соревноваться с Олимпийцем, но в ответ на похвалы сначала не отрицает, с приятным самодовольством, что он не беден, однако затем, опасаясь оскорбить бессмертных, сообщает, что его богатства достались ему ценой многих страданий. И все же он не равняет себя с богами: «ибо дом и богатства его не исчезнут». Продемонстрировав нрав любящего брата и признав, что лишь благодаря судьбе он еще жив и пользуется своим достоянием, он, словно стыдясь собственной удачи, произносит пронизанные чувством истинной дружбы слова: «Лучше б мне жить в моем доме лишь с третью того, что добыл я, но не почили б мужи, что погибли в земле обширной Трои от Арга, питателя коней, далёко». Кто из детей, чьи дети отдали жизни ради дела Менелая, не сочтет его доброе упоминание о них лекарством, смягчившим их горе от потери родителя? Впрочем, чтобы не показалось, будто он одинаково дорожит всеми, кто был ему предан, Менелай добавил <имея в виду Одиссея>: «Но ни о ком не скорблю я так крепко, хотя обо всех сокрушаюсь, как лишь об одном я печалюсь, кто пищу и сон у меня отнимает». И чтобы не подумали, будто он забыл кого–либо из Одиссеевых родственников, он припоминает их по именам: «Плачет о нем престарелый Лаэрт с Пенелопой разумной и с Телемахом, которого он в колыбели оставил, уехав из дома». Тут Телемах разражается рыданиями, Менелай останавливается ….. входит Елена, которая сразу угадала, что за гость у них, по сходству с Одиссеем. Ибо женщины в силу своей природы выслеживать шашни друг у дружки, способны очень быстро улавливать, чьих родителей дети. Вслед затем вставляет свою речь Писистрат, которому не к лицу образ бессловесного телохранителя, и после его тирады о Телемаховой скромности Менелай опять вспоминает о том, как он любил Одиссея, говоря, что с ним одним он и хотел бы состариться. Само собой, все заливаются слезами, Елена же, являясь дочерью Зевса и научившись многому от египетских мудрецов, бросает в вино лекарство, лечащее любые боли, и начинает рассказ о своих приключениях с Одиссеем, занимаясь одновременно пряжей — не удовольствия ради, но вследствие домашней привычки. <191> Ведь Афродита приходит к ней перед поединком <между Парисом и Менелаем>, «пряхой–старушкой представ, что любила готовить ей шерсть в многолюднейшей Спарте». О трудолюбии Елены свидетельствуют следующие строки: «Кресло прекрасной работы подвигла царице Адреста, с нежною шерстью ковер принесен был Алкиппой, с корзиной серебряной Фило поспела: корзину сию подарила Елене Алкандра, супруга Полиба», и «Фило вручила царице с сученою пряжей корзину; внутри вместе с шерстью лежала и прялка». Похоже, Елена сама знает, что она мастерица–рукодельница. Вручая Телемаху платье, она говорит: «Дар этот мой, дорогое дитя, пускай памятью станет тебе обо мне; когда вступишь в желаннейший брак, то в него половина твоя облачится». Трудолюбие Менелаевой супруги свидетельствует в свою очередь и о ее скромности, ибо она не предстает женщиной, которая гордится или хвастает своей красотой; ей больше по душе занятие рукодельем: Ирида «в покоях застала ее, и ткала та двускладный ковер, полный блеска, на нем вышивая троян и ахеян, сражавшихся ради нее и терпевших урон от Арея».
Гомер сообщает нам, что гости, приглашенные на пир, должны были спрашивать позволения у хозяев, если им требовалось подняться и уйти. Телемах говорит Менелаю: «Позволь нам в постель удалиться теперь, чтобы в сон погрузиться приятный». Афина же, принявшая образ Ментора, обращается к Нестору: «Скорей языки отрезайте, смешайте вино, чтоб возможность была Посейдону свершить возлиянье, потом отдохнуть, ибо время приспело». Чествовать богов слишком долго не считалось благочестием. Афина у Гомера говорит нравоучительно: «Уж день погрузился во тьму, и негоже затягивать пир, нам пора удалиться». И даже в наши дни положено обычаем уходить с некоторых праздников до заката солнца. У египтян в древние времена каждый симпосий проводился с умеренностью, как говорит Аполлоний, писавший об этом. Обедали они сидя и ели самую простую и здоровую пищу и пили столько вина, сколько было достаточно для поддержания веселья, о чем и Пиндар просит Зевса: «Сделать мне что, чтоб тебе угодить, громовержец, сын Крона? — к Музам хочу записаться в друзья и хочу воспевать я веселье — об этом тебя умоляю». <192> Платонов же симпосий не синедрион, не булевтерий, не лесха для философов. Сократ не желает покидать пир, хотя Эриксимах, Федр и некоторые другие уже ушли, но бодрствует вместе с Агафоном и Аристофаном и выпивает из серебряного «колодца» - так кто–то <Хамелеонт> метко назвал огромные чаши — и прикладывается еще к фиалу, пущенному по кругу слева направо. Потом, по рассказу Платона, двое других начали дремать, и Аристофан уснул первым, тогда как Агафон свалился с наступлением дня; Сократ уложил их в постель, а сам, собравшись, отправился в Ликей, хотя, как замечает Геродик, лучше бы он ушел к гомеровским лестригонам, у которых «муж, не страдающий сном, заработал бы плату двойную».
Всякий симпосий у древних почитался священным, и богам вили особые венки, так же как сочиняли гимны и песни. И не рабы, но дети свободнорожденных прислуживали там виночерпиями, как, например, сын Менелая, подававший чаши на своей собственной свадьбе. А у прелестной Сапфо даже Гермес наливает богам. Действительно, свободнорожденные готовили и все прочее, что требовалось для пиров, которые прекращались только с рассветом. Персы на симпосиях нередко совещались, как у Агамемнона в походе. Симпосий Алкиноя, к которому обращены слова Одиссея («Я же скажу, нету большей услады, чем видеть, как дом весь охвачен весельем, как гости в покоях внимают аэду») свидетельствует о радушии по отношению к чужеземцу, поскольку феаки сами являлись любителями роскоши. При сравнении с симпосием философов любой найдет гомеровский пир более пристойным, хотя и он не чужд смеха и шутовства, не выходящего, однако, за рамки хорошего вкуса. Например, после гимнастического состязания аэд исполняет насмешливую песню о любовных похождениях Ареса и словно подстрекает Одиссея на расправу с женихами, повествуя о том, что даже кривоногий [Гефест] одолел доблестнейшего воителя.
В те времена обедали сидя. Гомер не раз говорит: «Уселись они по порядку на креслах и тронах». Трон же сам по себе есть кресло для знатного человека со скамейкой для ног (θρήνυς), а слово «трон» произвели от глагола θρήσασθαι, «садиться», как пишет Филит: «Усесться под буйным платаном». Кресло (κλισμος) роскошнее и снабжено спинкой. Попроще трона и кресла стул (δίφρος); об Одиссее, пребывающем в обличии нищего, поэт говорит, что Телемах «подвинул к нему простой стул и малюсенький столик». Кратеры, как им и положено называться, стояли перед ними, наполненные разбавленным вином; оттуда прислуживающие отроки для наиболее почитаемых людей наливали чашу до краев, тогда как прочим распределяли вино на равные порции. <193> Агамемнон обращается к Идоменею: «Чаша полна у тебя, как моя, так что пей, сколь душа пожелает». Они пьют за здоровье друг друга не как мы, осушая кубок до дна, но только отпивали: «И чашу, наполнив вином, удовольствовал он Ахиллеса». О том, сколько раз в день они ели, мы уже упоминали, сказав, что трижды (а не четырежды), потому что одна и та же столование называлось иногда αριστον, иногда δειπνον. Те, кто утверждает, будто они ели четыре раза, потому что поэт сказал «жду тебя я сегодня на ужин», не понимают, что Гомер имеет в виду «подожди, как придет вечерочек». Однако, никто не укажет, где у поэта кто–то ест трижды. Многие ошибаются, помещая гомеровские стихи в следующем порядке: «Строгая ключница, хлеб принеся, положила его перед ними и яств из кладовки добавила щедро. А кравчий, подняв блюда с мясом, поставил им тоже». Если ключница ставит перед ними «яства», то, понятно, что там было и мясо, и поэтому нет необходимости вводить кравчего, и стих про него лишний. Когда обедающие уходили, столы уносились, как в случае с женихами и феаками; о последних поэт говорит: «Служанки убрали всю утварь для пира», подразумевая под утварью посуду. Ибо все, что прикрывает, как–то панцирь, поножи и тому подобное, называют έντεα, словно некое защитное вооружение, закрывающее соответствующие части тела. Помещения большей площади в жилище героев Гомер нарекает μεγαρα, δωματα и κλισιας, сегодня же их называют гостиными и мужскими покоями.
А как, мужи друзья, можно назвать симпосий, данный Антиохом Эпифаном (Славным), которого за его выходки переименовали в Эпимана (безумца)? Был он царем Сирии и одним из Селевкидов. Полибий говорит о нем следующее: «Иногда он выскальзывал из дворца без ведома прислужников и бродил по городу, появляясь в каком–нибудь квартале с одним или двумя спутниками. Обычно он ошивался возле лавок серебряных и золотых дел мастеров и болтал с гравировщиками и другими ремесленниками об их искусстве. Потом он снисходил до общения с людьми из простонародья, беседовал с любым встречным и выпивал с беднейшими приезжими. Узнав, что где–то пирует молодежь, он неожиданно вторгался в пьяную компанию с рогом и систром, однако, в результате почти все бражники от изумления вскакивали и убегали. И часто он снимал свои царские одежды и, облачившись в тогу, ходил туда и сюда по рынку, словно кандидат на магистратуру [у римлян], и одним пожимал руки, других обнимал, приглашая отдать за него голос, иногда как за эдила, иногда как за народного трибуна. «Избранный на должность», он садился по римскому обычаю в кресло из слоновой кости, выслушивал споры касательно торговых сделок и творил суд с немалым усердием и охотой. Поэтому он ставил в тупик порядочных людей: одни считали его простачком, другие сумасшедшим. Сходно он поступал и в роли дарителя: одним он жаловал газельи игральные кости, другим финики, третьим золото. <194> Бывало также, что, встретив кого–нибудь впервые, он неожиданно одаривал его. В оказании благодеяний городам и почестей богам он превзошел всех прежних царей: достаточно взглянуть на Олимпейон в Афинах и на статуи вокруг делосского алтаря. Он мылся в общественных банях, когда они были переполнены простым народом, причем для него приносили кувшины с драгоценнейшими пахучими маслами. Однажды кто–то сказал ему: «Счастливы вы, цари, могущие позволить себе столь сладкие благовония». Не ответив, Антиох подошел на следующий день к тому месту, где мылся тот человек, и велел вылить ему на голову огромный кувшин наилучшего масла, называемого «стакта». Тут все присутствующие, повскакав, стали кататься в пролитом аромате, ползая, смеясь, по липкому полу; не отставал от них и сам царь.
Тот же Антиох, услышав об играх, устроенных в Македонии римским военачальником Эмилием Павлом, и желая превзойти последнего в великолепии, разослал послов и феоров по городам с известием об играх, которые он собирался дать под Дафной; он рассчитывал, что эллины очень захотят посетить их. Царь начал празднество с торжественного шествия, проходившего следующим образом. Впереди шли 5 тысяч мужей цветущего возраста в римских кольчугах, за ними следовали 5 тысяч мисийцев, к которым пристроились 3 тысячи легковооруженных киликийцев в золотых венках. За ними двигались 3 тысячи фракийцев и 5 тысяч галатов. Далее шли 20 тысяч македонцев, из которых 2 тысячи несли золотые щиты, 5 тысяч — медные, а остальные — серебряные. Сразу за македонцами следовали 240 пар гладиаторов. Строй продолжали 1 тысяча нисейских всадников и 3 тысячи воинов–граждан, из которых большинство надели золотые нащечники и золотые венки, остальные имели серебряные нащечники. За ними показались так называемые «конные этеры»; их было около тысячи и все в золотых нащечниках. К ним примыкал отряд царских друзей, одинаковых по числу и по устройству. Далее следовала тысяча отборных мужей в сопровождении так называемой агемы, по общему мнению, лучшего в мире конного войска, числом с тысячу всадников. Замыкала шествие панцирная конница, в которой и люди, и лошади были полностью закованы в доспехи; всего полторы тысячи всадников. И все упомянутые участники парада носили пурпурные плащи, многие из которых были вытканы золотом и украшены вышивкой, изображавшей фигуры. За ними ехали сто колесниц, запряженных шестерками, и сорок четверками, а потом увидели колесницу с четырьмя слонами, и другую с двумя слонами; тридцать шесть слонов в уборах следовали по одному.
<195> Трудно описать остальную процессию, поэтому укоротим наш рассказ. Около восьмисот эфебов следовало в золотых венках, также вели около тысячи жирных быков, несли около трехсот жертвенных столов и восемьсот слоновьих бивней. Что касается священных изображений, никто не сумел бы их сосчитать: статуи всех бессмертных (настоящих и ими считающихся), полубогов или героев, известных людям, представали взору присутствующих, одни позолоченные, другие в расшитых золотом одеяниях. И перед всеми ними лежали роскошно изданные истории, повествующие о каждом из них соответственно. За ними следовали изображения Ночи и Дня, Земли и Неба и Зари и Полудня. О количестве же красовавшейся там золотой и серебряной утвари можно догадаться по следующему факту: только один из друзей царя, писец Дионисий, выставил на процессии тысячу рабов, несущих серебряные сосуды, причем любой из них весил не меньше тысячи драхм. Потом шло шестьсот царских рабов с золотыми сосудами. Затем около двухсот женщин разбрызгивали драгоценное масло из золотых кувшинов. Их сменили восемьдесят женщин, возлежащих в носилках с золотыми ножками и пятьсот в носилках с серебряными ножками, все богато одетые. Вот каковы были самые замечательные участники парада. Игры, гладиаторские бои и ловли зверей продолжались тридцать дней, из них в течение первых пяти все участники умащались в гимнасии шафрановым маслом из пятнадцати золотых сосудов; столько же было сосудов с киннамоновым и нардовым маслом, а в последующие дни приносились еще масла из шамбалы, майорана и ириса, все редкого аромата. Для пира расставили тысячу триклиниев с одной стороны и полторы тысячи с другой, роскошно их обустроив. Распоряжался на празднестве сам царь. На худой лошади он объезжал процессию, указывая кому двигаться вперед, кому стоять на месте. Во время симпосия он торчал у входа, приглашая войти одних и рассаживая на ложа других, и сам вводил прислужников, подававших блюда. И обходя гостей, он не успевал присесть где–нибудь, как сразу же бросался куда–нибудь еще. Временами он швырял прочь кусок пищи или чашу, хотя уже подносил их к губам и, внезапно вскочив, менял местоположение или бродил среди пирующих, которые по очереди пили за его здоровье, пока сам он перешучивался с актерами. Когда пиршество порядком затянулось, и многие уже разошлись, мимы внесли царя, закутанного с головы до ног, и положили на землю, словно он тоже был лицедей. Сначала он лежал неподвижно, но при первых звуках музыки стремительно поднялся и сплясал вместе с шутами, так что гости от стыда разбежались. Весь этот праздник был оплачен отчасти из средств, присвоенных им в Египте, когда он нарушил договор с мальчиком–царем Филометором, и отчасти из денег, которые дали ему друзья. Он также разграбил большинство храмов.
<196> Софисты подивились умственному состоянию царя, сочтя Антиоха не славным, но действительно сумасшедшим ….. Мазурий добавил потом рассказ о процессии, которую устроил в Александрии наилучший царь Птолемей Филадельф; событие это записано Калликсеном Родосским в четвертой книге его трактата «Об Александрии». Он говорит: «Прежде, чем поведать о процессии, я опишу палатку, воздвигнутую внутри крепости, отдельно от того места, где бывали солдаты, ремесленники и приезжие. Действительно, красота ее была великолепна для глаз, и о ней не вредно также послушать. Палатка могла вместить в себя сто тридцать лож, расставленных по кругу. Деревянные колонны стояли на одинаковом расстоянии друг от друга, по пять с каждой длинной стороны в пятьдесят локтей высотою, но по четыре с каждой стороны покороче; над ними была прилажена квадратная перекладина, которая держала всю крышу над местом симпосия. С крыши ниспадал алый балдахин с белыми краями, закрывающий середину потолка, тогда как на каждой стороне имелись брусья, с которых свисали массивные ковры с белыми полосами; между брусьями мастера разрисовали панели. Из колонн четыре [угловых] имели вид пальм, а стоявшие в середине были в форме [вакхических] тирсов. Снаружи колонн с трех сторон находится портик с колоннадой и со сводчатой кровлей, где гости оставляли свою свиту. Внутри палатку обрамляли пурпурные занавеси, только в пространстве между колоннами были развешаны шкуры зверей, необычайные по разнообразию и по величине. Площадь же, остававшаяся под открытым небом, была покрыта ветвями мирта, лавра и прочими подходящими случаю сучьями. Пола не было видно из–за устилавших его разного рода цветов. Ибо Египет, благодаря своему умеренному климату и стараниям садоводов может производить растения, которые редко где сыщешь и найдешь только в определенное время сезона в других странах, и он порождает цветы в изобилии круглый год, так что в египетской земле легко достать розы, левкои и другие цветы. Поэтому, когда празднество устроили в середине зимы, то гости не поверили своим глазам. Ибо цветов, которых в любом другом городе можно было с трудом раздобыть лишь на простой венок, здесь с избытком хватило на то, чтобы увенчать массу возлежащих приглашенных и, кроме того, они полностью покрывали пол палатки, являя зрелище потрясающе прекрасного луга. У колонн, поддерживающих палатку, помещалось сто мраморных фигур работы ранних мастеров. Между колоннами были выставлены картины художников сикионской школы, чередующиеся с огромным разнообразием отборных изображений; видели там также хитоны, расшитые золотом, и красивые военные плащи: на одних из них были вытканы лики царей, на других сцены из мифологии. Над ними висели по кругу золотые и серебряные щиты. И еще наверху были устроены углубления размером в восемь локтей, по шесть с каждой длинной стороны палатки и четыре со сторон покороче, и они были заполнены статуями пирующих персонажей, взятых из трагедий, комедий и сатировских драм и одетых в настоящие платья; перед ними стояли золотые чаши, и эти симпосии были представлены в углублениях напротив друг друга. <197> В промежутках между углублениями строители оставили ниши, в которых стояли дельфийские золотые треножники с серебряными ножками. А на самой вышине потолка взирали золотые орлы величиной в пятнадцать футов. С двух сторон стояло сто золотых лож с ножками в виде сфинксов, так что спереди вход был открытым. На ложах были разостланы ковры из шерсти отличного качества, оттороченные пухом с обеих сторон, и на них были накинуты покрывала, вышитые с исключительным искусством. В середине помещения ноги гостей ступали по гладким персидским коврам, на которых были вытканы изображения зверей великолепной работы. Рядом с возлежащими гостями стояли двести золотых триподов с серебряными ножками, по два на каждое ложе, а позади блестели сто серебряных тазов и столько же кувшинов, приготовленных для мытья рук. На виду у пирующих возвышалось другое ложе на котором красовались кубки, чаши и прочая посуда на любой вкус — все золотое и усыпанное драгоценными камнями, изготовленное лучшими мастерами. Рассказывать про всю утварь обстоятельно и подробно показалось бы мне утомительным, но ее общий вес в единой массе достигал приблизительно десяти тысяч серебряных талантов.
Описав палатку вместе с ее содержимым, приступим к повествованию о процессии. Шествие происходило на городском стадионе <в Александрии>, и открывала его колонна Утренней Звезды <Венеры>, потому что процессия началась во время ее появления. Затем следовала часть процессии, носящая имена родителей <Птолемея Сотера и Береники> царя и царицы <Птолемея Филадельфа и Арсинои>. За ними выступали колонны, посвященные всем богам с соответствующими каждому божеству декоративными атрибутами. Последней выпало идти колонне Вечерней Звезды, которая тогда, в середине зимы как раз всходила. Если кто–то желает узнать об этом поподробнее, пусть возьмет и изучит записи, касающиеся пятилетних игр. В колонне Диониса первыми шагали силены, расталкивающие толпу и одетые одни в пурпуровые хламиды, другие в красные. К ним тесно примыкали сатиры, которых шло по двадцать с каждой стороны стадиона и которые несли факелы, украшенные позолоченными плющами. За ними шествовали Ники с золотыми крыльями; они держали курильницы в шесть локтей высотой, украшенные позолоченными ветвями плюща; женщины были одеты в расшитые рисунками хитоны и увешаны массой золотых ювелирных изделий. За ними двигали в шесть локтей длиною двойной алтарь, разрисованный позолоченной листвой плюща; его украшал также золотой венок из виноградных листьев, обвитый полосатыми белыми лентами. За ним следовали сто двадцать мальчиков в пурпуровых хитонах, неся ладан и смирну и кроме того шафран на золотых досках. За ними шли сорок сатиров в золотых венках из плюща; их тела были натерты у кого пурпуром, у кого суриком и другими красками; они несли золотой венок, свитый из листьев винограда и плюща. <198> За ними семенили два силена в пурпуровых плащах и белых башмаках. Один из них имел на голове широкополую шляпу и держал в руке золотой жезл глашатая; другой нес трубу. Между ними вышагивал муж выше четырех локтей ростом в облачении и маске трагического актера и с золотым рогом Амалфеи: его звали «Годом». За ним поспевала женщина ослепительной красоты, не уступавшая ему ростом, одетая в запоминающийся хитон и имеющая на себе множество золотых украшений; в одной руке она несла венок из листьев персидского дерева, а в другой пальмовую ветвь: ее звали Пятилетием. За ней следовали четыре Оры (времена года), все разодетые и несущая каждая соответствующие плоды. Потом были две курильницы размером в шесть локтей, украшенные золотым плющом, и между ними помещался золотой квадратный жертвенник. Затем опять шли сатиры с золотыми венками из плюща и в алых туниках; одни тащили золотой ковш, другие — золотой кубок. За ними выступали поэт Филиск, по совместительству жрец Диониса, и вся актерская гильдия. Следом несли дельфийские триподы, награды хорегам атлетов: один, высотою в девять локтей, хорегу мальчиков, второй, в двенадцать локтей, хорегу взрослых мужей. За ними сто восемьдесят человек толкали четырехколесную повозку в четырнадцать локтей длиной и в восемь шириной; на ней стояла статуя Диониса в десять локтей вышиной, совершавшая возлияние из золотого кубка и облаченная в пурпуровый хитон до пят и в прозрачный шафрановый плащ, а на плечи ее был наброшен пурпуровый гиматий, усыпанный золотыми блестками. Перед ней помещались золотой лаконский кратер вместимостью в пятнадцать метретов и золотой трипод, на который поставили золотую курильницу и два золотых фиала, наполненных корицей и шафраном. Над статуей был натянут балдахин, украшенный плющом, виноградной гроздью и прочими земледельческими плодами, и развешаны венки, ленты, тирсы, тимпаны, повязки, а также сатировские, комические и трагические маски. Колесницу сопровождали жрецы и жрицы, хранители священных одеяний, разнообразные священные гильдии и женщины с веялками. Следом шли македонские вакханки, так называемые мималлонки, бассарки и лидянки, распустившие волосы и увенчанные одни змеями, другие тисом, виноградными листьями и плющом; они держали в руках кто кинжалы, кто змей. За ними шестьдесят человек влекли четырехколесную повозку в восемь локтей, на которой восседала статуя Нисы в восемь локтей вышиной, одетая в желтый хитон с золотыми блестками и закутанная в лаконский гиматий. Статуя эта время от времени, совершала возлияние молоком из золотого фиала и снова садилась. В левой руке она держала вакхический тирс, увитый лентами, и сама была увенчана золотым плющом и роскошной виноградной кистью из драгоценных камней. Над ней также раскинули балдахин, а к углам колесницы прикрепили четыре позолоченных светильника. <199> Сразу следом триста человек везли другую четырехколесную повозку в двадцать локтей длиной и в шестнадцать шириной; на ней помещался давильный пресс в двадцать четыре локтя вышиной и в пятнадцать шириной, набитый виноградными гроздьями. И шестьдесят сатиров топтали их, распевая гимн урожаю, а Силен руководил ими. И через всю дорогу текло виноградное сусло. Следующую четырехколесную повозку, длиной в двадцать пять локтей и шириной в четырнадцать, волокли шестьсот человек; на ней лежал винный мех, вмещавший три тысячи метретов и сшитый из леопардовых шкур; из него, развязанного, весь путь медленно вытекало вино. За мехом шли сто двадцать увенчанных сатиров и силенов, одни с ковшами, другие с флейтами, третьи с огромными ферикловскими чашами — и все это было из золота. Сразу же за ними проследовал серебряный кратер, вмещавший шестьсот метретов, на четырехколесной повозке, которую тащили шестьсот человек. Под краями, ушками и под основанием кратера имелись выгравированные фигуры, а посередине проходила вокруг золотая полоса, наподобие венка, усеянная драгоценностями. Следом несли две серебряные подставки для киликов в пятнадцать локтей длиной и в шесть высотой, целиком сверху донизу и на выпуклостях украшенные многочисленными резными фигурами размером в полтора и в один локоть. Было там десять огромных чанов и шестнадцать кратеров, самый крупный из которых вмещал тридцать метретов, а самый меньший пять. Потом было двадцать четыре котла с украшениями в виде желудей, и все котлы на подставках, и два серебряных давильных пресса, на которых помещались двадцать четыре кувшина, стол из прочного серебра в двенадцать локтей длиною и тридцать других столов в шесть локтей длиною. К ним добавлялось четыре трипода, один из которых имел в периметре шестнадцать локтей и был целиком серебряный, тогда как другие три, поменьше, были усыпаны драгоценными камнями в середине. За ними несли дельфийски триподы из серебра, числом восемнадцать, помельче предыдущих, с чеканными изображениями на углах и вместимостью в четыре метрета. Было еще двадцать шесть кувшинов для воды, шестнадцать панафинейских амфор, сто шестьдесят сосудов для охлаждения вина, из которых самый большой вмещал шесть метретов, а меньший два. Все эти сосуды были из серебра.
Затем шествовали люди, которые несли золотую утварь — четыре лаконских кратера, перевязанных виноградным листьями ….. другие объемом в четыре метрета и два кубка коринфской работы на подставках; их украшали сверху сидящие гравированные фигурки, очень запоминающиеся, а ниже и вокруг были заботливо вырезаны рельефные изображения; каждый из кубков вмещал по восемь метретов. Были также давильный пресс, вмещавший десять глиняных кувшинов, два таза объемом в пять метретов каждый, пара кофонов емкостью в два метрета и двадцать два сосуда для охлаждения вина, из которых наибольший содержал тридцать метретов, а наименьший десять. Четыре огромных золотых трипода несли в процессии и еще золотой ящик для золотой утвари, усеянный самоцветами и высотою в десять локтей, имеющий десять отдельных полок с множеством резных фигур величиною в четыре пядени, тщательно сработанных; были также две подставки для чаш и два позолоченных прозрачных сосуда, две золотые подставки в четыре локтя высотой и три другие поменьше, четыре кувшина для воды, алтарь в три локтя высотой и двадцать пять подносов для лепешек. <200> За всем этим следовали тысяча шестьсот мальчиков в белых хитонах и с венками на голове, одни в плющевых, другие в сосновых; двести пятьдесят из них несли золотые кружки, четыреста — серебряные, тогда как триста двадцать держали в руках золотые или серебряные охладители для вина. За ними другие мальчики несли глиняные кувшины для сладостей, двадцать из них были из золота, пятьдесят — из серебра, триста были разрисованы разнообразными восковыми красками. И поскольку в кувшинах и пифосах уже были сделаны смеси, все присутствующие на стадионе излучали «сладость».
Потом в каталоге Калликсена упоминаются размером в четыре локтя столы, на которых были представлены с роскошью замечательные сцены <из жизни богов>, в том числе и брачная спальня Семелы, где некоторые персонажи носили раззолоченные хитоны с драгоценнейшими камнями. Еще следует упомянуть «четырехколесную повозку длиною в двадцать два локтя и шириною в четырнадцать, которую влекли пятьсот человек; на ней была устроена глубокая пещера, обильно осененная плющом и тисом. Оттуда в течение всего пути вылетали голуби, вяхири и горлицы с привязанным за лапку петлями, так что зрители могли легко их поймать. И там же били два источника: один из молока, другой из вина. И все нимфы, окружающие его [младенца Диониса], были в золотых венках, а Гермес держал золотой жезл глашатая, и все были в богатых одеяниях. На другой повозке, где изображалась сцена возвращения Диониса из Индии, бог ростом в двенадцать локтей возлежал на спине слона, облаченный в пурпуровый плащ и увенчанный золотым венком из плюща и виноградных листьев; он держал в руках золотой тирс и был обут в сандалии с золотыми ремнями. Перед ним на слоновьей шее восседал сатир ростом в пять локтей и в золотом сосновом венке; в правой руке он держал золотой козий рог, подавая им сигналы. Слон имел золотую сбрую и золотой венок из плюща вокруг шеи. За этой повозкой следовали пятьсот юных девушек, одетых в пурпуровые хитоны с золотыми поясами; сто двадцать из них, идущие впереди, были в золотых сосновых венках, а вслед за ними шли сто двадцать сатиров в золотых, серебряных и медных доспехах. За ними следовали пять отрядов силенов и сатиров верхом на ослах и в венках. Ослы имели налобную броню и упряжь одни из золота, другие из серебра. Потом были пущены вперед двадцать четыре колесницы, запряженные слонами, шестьдесят парных упряжек козлов, двенадцать — безрогих антилоп, семь — египетских газелей, пятнадцать — африканских газелей, восемь — страусов, семь — ослов–оленей, четыре — диких ослов и четыре конные колесницы. На всех них восседали маленькие мальчики в хитонах и широкополых шляпах как у возниц, а рядом с ними пристроились маленькие девочки с крошечными щитами и тирсами и одетые в позолоченные гиматии. Мальчики–возницы были в сосновых венках; девочки были увенчаны плющом. Сразу за ними следовали шесть парных упряжек верблюдов, по три с каждой стороны. <201> За ними двигались повозки, и на них помещались варварские шатры, под которыми сидели индийские и другие женщины, одетые как пленницы. Потом верблюды везли триста мин ладана, триста мин мирры и двести мин шафрана, корицы, киннамона, касатника и всяких других ароматов. Следом шли данники–эфиопы, одни из которых несли шестьсот слоновьих бивней, другие — две тысячи стволов эбенового дерева, третьи — шестьдесят кратеров, наполненных золотыми и серебряными монетами и золотым песком. Далее шагали два охотника с позолоченными рогатинами. Вели также две тысячи четыреста псов индийской, гирканской, молосской и других пород. Затем сто пятьдесят человек несли деревья, облепленные разнообразными видами зверей и птиц. После в клетках несли попугаев, павлинов, цесарок, фазанов и эфиопских птиц в громадном количестве».
Рассказав о многом другом и перечислив стада животных, Калликсен добавляет: «Было сто тридцать эфиопских овец, триста арабских, двадцать эвбейских, а также двадцать шесть белоснежных индийских быков, восемь эфиопских, одна большая белая медведица, четырнадцать леопардов, шестнадцать пантер, четыре рыси, три барса, один жираф и один эфиопский носорог. Затем на четырехколесной повозке ехал Дионис в виде просителя у алтаря Реи, спасавшегося от преследований Геры. Он был в золотом венке, а рядом с ним стоял Приап, увенчанный золотым плющом. Статую Геры венчала золотая диадема. Еще были статуи Александра и Птолемея с золотыми венками из плюща. Статуя Добродетели, стоявшая рядом с Птолемеем, была украшена золотым оливковым венком. Приап, стоявший подле них, также был увенчан золотым венком из плюща. Город Коринф, находившийся по соседству с Птолемеем, был увенчан золотой лентой. Рядом со всеми этими изображениями помещались подставка для чаш, набитая золотыми монетами, и золотой кратер вместимостью в пять метретов. За повозкой следовали женщины в очень богатых гиматиях и украшениях; они носили имена городов, одни ионийских, остальные эллинских полисов в Азии и островов, находившихся под владычеством персов; все они были в золотых венках. На других повозках везли вакхический золотой тирс в девяносто локтей длины и серебряное копье в шестьдесят локтей длины, а на одной повозке возвышался золотой фалл в сто двадцать локтей, разрисованный разнообразными цветами и обвитый позолоченными нитями; на его кончике красовалась золотая звезда окружностью в шесть локтей».
Множество всяких вещей упоминалось в рассказе о той процессии, но я выбрал только те изделия, что содержали золото и серебро. А ведь там было немало достопамятного, в том числе масса зверей и лошадей и двадцать четыре преогромных льва. «Видели на процессии и другие повозки с изображениями царей и многих богов. За повозками шел хор из шестисот мужей; из них триста музыкантов в золотых венках играли одновременно на позолоченных кифарах. <202> За ними выступали две тысячи быков одинакового цвета с позолоченными рогами, с золотым звездами на лбу и с венками между рогами, с ожерельями и эгидами на груди; все это было золотое. Следом шло шествие в честь Зевса и всех прочих богов, сопровождаемое поклонниками Александра, чье золотое изображение, держа его с обеих сторон, Ника и Афина везли на колеснице, запряженной живыми слонами. В процессии пронесли также многочисленные троны из золота и слоновой кости; на одном из них лежала золотая диадема, на другом — позолоченный рог, на третьем — золотой венок и на четвертом — еще один рог из чистого золота. На троне Птолемея Сотера лежал венок, изготовленный из десяти тысяч золотых монет. В процессии фигурировали также триста пятьдесят золотых курильниц и позолоченные [четыре или пять] алтари с золотыми венками, а к одному из них были прикреплены четыре золотых факела длиною в десять локтей. И несли еще две позолоченные жаровни; одну в двенадцать локтей в окружности и шесть в высоту, и другую в пятнадцать локтей. Несли золотые дельфийские триподы: девять в четыре локтя, восемь в шесть локтей, один в тридцать локтей, и на нем стояли золотые изображения размером в пять локтей, и его опоясывал золотой венок из виноградных листьев. Проследовали мимо семь золоченных высотою в восемь локтей, позолоченный жезл глашатая в сорок пять локтей длиной, золоченый перун в сорок локтей длиной, золоченая божница в сорок локтей периметром и вдобавок двойной рог в восемь локтей высотой. Море золоченых изображений было в процессии, по большей части в двенадцать локтей высотой, в том числе фигуры диких зверей необычайной величины и орлы в двадцать локтей высотой. Три тысячи двести золотых венков были представлены в процессии и среди них миртовый венок из золота в восемьдесят локтей окружностью, усыпанный драгоценными камнями. Он украшал портал святилища Береники, как и золотая эгида. Богато разодетые девушки несли массу золотых диадем; одна была в два локтя высотой и в шестнадцать локтей в окружности. Пронесли также золотой панцирь в двенадцать локтей и другой, серебряный, в девять локтей, с двумя золотыми перунами, и еще дубовый венок из золота с драгоценными камнями. Было двадцать золотых щитов, двадцать четыре золотых вооружений, две пары золотых поножей в три локтя длиной, двенадцать золотых блюд, множество фиалов, тридцать кувшинов для вина, десять больших масленок, двенадцать кувшинов для воды, пятьдесят подносов для лепешек, самые различные столы, пять подставок для золотой утвари и рог из золота в тридцать локтей длиной. И эти золотые изделия не входили в число тех, что несли в колонне Диониса. Далее ехали четыреста повозок с серебряной посудой, двадцать с золотой и восемьсот с благовониями. <203> За ними следовали конница и пешие воины, прекрасно вооруженные: пеших было около пятидесяти семи тысяч шестисот человек, конницы — двадцать три тысячи двести всадников. Все они шли в соответствующем облачении, а сколько доспехов солдаты не надели, вряд ли можно сосчитать». Но Калликсен приводит список. «На играх двадцать лиц получили на голову золотые венки, Птолемей [Сотер] в первую очередь и потом Береника были почтены тремя статуями на золотых колесницах и священными участками в Додоне. Общий расход составил, в переводе на родосские деньги, примерно две тысячи двести тридцать девять талантов и пятьдесят мин; и вся эта сумма была уплачена экономами до завершения зрелища благодаря усердию вручавших венки. А их сын, Птолемей Филадельф, был награжден двумя золотыми статуями на золотых колесницах, воздвигнутых на колоннах: их размеры достигали одна шести локтей в высоту, пять — пяти локтей и шесть — четырех локтей.
Какое царство, друзья сотрапезники, когда–либо так изобиловало золотом? Конечно, не то, которое присвоило богатства Персии и Вавилона, или которое обрабатывало рудники, или которое владело рекой Пактол, приносящей золотой песок. Ибо только Нил по праву зовется «златотекущим», Нил, дарующий истинное золото в виде беспредельных урожаев, которые собираются без риска и которых хватает всем людям сполна наподобие Триптолема, посылаемого в каждую землю. Поэтому не зря византийский поэт по имени Парменон говорит: «О Нил, Египта Зевс!». Филадельф превосходил многих царей богатством и с усердием занимался всеми своими сооружениями, так что опередил остальных и числом принадлежащих ему кораблей. Самыми крупными были у него два тридцативесельных, один двадцативесельный, четыре тринадцативесельных, два двенадцативесельных, четырнадцать одиннадцативесельных, тридцать девятивесельных, тридцать семь семивесельных, пять шестивесельных и семнадцать пятивесельных, а судов, начиная с четырехвесельных и кончая полутриерой, он имел вдвое больше. Кораблей же, посылаемых на острова и в подвластные ему города, в том числе и в Ливию, насчитывалось более четырех тысяч. А что касается количества книг, зданий библиотек, собрания Музея, то о них я не буду даже и говорить, все люди помнят.
Но поскольку мы уже завели речь о снаряжении судов, послушайте (оно того стоит) рассказ о кораблях, построенных царем Птолемеем Филопатором. Тот же Калликсен пишет про это в первой книге сочинения «Об Александрии», сообщая следующее: «Филопатор построил тессараконтеру, сорокавесельный корабль, длиной в двести восемьдесят локтей; его ширина от одного борта до другого была тридцать восемь локтей; высота до носовой вышки достигала сорока восьми локтей, а расстояние от вымпела на корме до подводной части измерялось в пятьдесят три локтя. <204> Судно имело четыре руля длиной в тридцать локтей каждый, тогда как весла для самых верхних гребцов, наиболее длинные, были в тридцать восемь локтей; весла эти несли свинец в рукоятках и были очень тяжелы внутри корабля, но легки в уключинах. Корабль имел два носа, две кормы и семь таранов, из них один главный, а другие шли, уменьшаясь в размерах, и некоторые были установлены у носовых брусьев. Судно имело двенадцать обручей в шестьсот локтей каждый. Оно обладало изумительно гармоничными пропорциями. Чудесно было и его убранство: и нос, и корму украшали изображения не меньше двенадцати локтей высотой, и каждое доступное пространство покрывалось росписью восковыми красками; всю поверхность между веслами до киля обвивали вокруг листья плюща и вакхические тирсы. Корабль был прекрасно оснащен в любой своей части. При испытании он вместил более четырех тысяч гребцов и четыреста человек обслуги и 2850 моряков экипажа, да еще под скамьями гребцов находилось немало народу и масса провианта. Судно было спущено на воду с особого катка, на возведение которого, как говорили, потратили столько леса, сколько хватило бы на постройку пятидесяти пентер. Спуск происходил на глазах у толпы и сопровождался возгласами удивления и звуками труб. Позже один финикиец придумал другой способ спуска на воду. Он выкопал ров под кораблем, равный его длине, близ гавани, выложил дно этого рва крепким камнем на пять локтей в глубину, пригнал одну за другой поперечные балки в его ширину, оставив пространство под ними в четыре локтя глубины, потом, открыв доступ морскому потоку, он заполнил водой всю канаву, куда легко ввел с помощью рабочих судно; ….. перегородив вход, который был открыт вначале, они выкачали морскую воду машинами. Когда это было сделано, судно оставалось в безопасности, покоясь на вышеупомянутых балках.
Филопатор построил также речное судно, или так называемый «плавучий дом» (θαλαμηγός), имеющий полстадия в длину и тридцать локтей в наибольшей ширине. Высота же его, вместе с воздвигнутой на нем палаткой, была чуть меньше сорока локтей. По форме оно не походило ни на военное судно, ни на купеческое, поскольку было создано для плаванья по реке. Ибо ниже подводной части оно было плоское и широкое, тогда как надводная часть вздымалась очень высоко, а верхние части его сторон, особенно у носа, выдавались на значительное расстояние, являя приятный глазам изгиб. Судно имело два носа и две кормы, которые постарались спроектировать повыше по той причине, что волны в Ниле часто бывают весьма не низкие. Середину судна занимали столовые комнаты, спальни и уборные. Вокруг корабля с трех сторон шли двойные «улицы». Периметр одной из них достигал не меньше пяти плефров. <205> Под верхней палубой скрывалось что–то вроде портика со стенами и дверьми, устроенного в виде пояса. Поднявшийся на борт у кормы видел перед собой вестибюль с колоннадой по сторонам, тогда как напротив носа были возведены главные ворота, сделанные из слоновой кости и самого дорогого дерева. Миновавший эти пропилеи оказывался на своего рода просцении под крышей. Под стать пропилеям в кормовой части, с поперечной стороны был второй вестибюль, куда вел портал с четырьмя воротами. Справа и слева внизу имелись отверстия для вентиляции. За воротами находилась обширнейшая каюта, окаймляемая рядом колонн и вмещавшая двадцать лож, большинство из которых были сделаны из сирийского кедра и милетского кипариса. Каюту окружали двадцать дверей с гармонично пригнанными панелями из пахучего кедра и с орнаментами из слоновой кости. Их поверхность усеивали декоративные гвозди, которые, как и дверные кольца, были отлиты из красной меди, позолоченной в огне. Столбы колонн были из кипариса, а капители, коринфского ордера, были покрыты золотом и слоновой костью. Вся станина на колоннах была из золота; прикрепленный к ней фриз содержал замечательные изображения из слоновой кости размерами более локтя, посредственной отделки, правда, но впечатляющие вложенными в них средствами. Столовую залу украшал прелестный потолок с углублениями и позолоченными скульптурными узорами. Рядом со столовой находилось спальное отделение из семи лож; узкий поперечный проход граничил с женским покоем, где была еще одна столовая, с девятью ложами, сравнимая с большой столовой по великолепию, и спальня с пятью ложами.
Так выглядело убранство до первой палубы. Из спального отделения трап вел наверх, где была другая каюта, вмещавшая пять лож; ее украшал потолок с ромбовидными панелями, а по соседству помещалась столовая зала, опоясываемая колоннадой из индийского мрамора. Рядом с этой колонной находилось спальное отделение, которое по обустройству не отличалось от упомянутого прежде. Идущий по направлению к носу попадал в покой Диониса, вмещавший в себя тридцать лож и окруженный колоннадой с позолоченным карнизом до архитрава; потолок покоя соответствовал характеру божества. Здесь, у правого борта, была устроена пещера, переливающаяся агатами и золотом; там содержались статуи членов царской семьи из паросского мрамора. <206> Чудесна была и еще одна столовая, расположенная на кровле самой большой каюты; вместо крыши ее покрывали пурпурные занавеси, которые в пути натягивались на особые спицы. Следом шла открытая палуба, занимающая пространство прямо под вестибюлем, простиравшимся ниже; винтовая лестница приводила с этой палубы в закрытую «улицу» и в столовую с девятью ложами. Последняя была устроена в египетском стиле, то есть с утолщенными в верхней части колоннами и с чередующимися белыми и черными подушками капителей. Некоторые капители колонн у египтян имеют круглую форму, а все очертание их похоже на цветок слегка приоткрывшейся розы. Вокруг же так называемой «корзины» вместо спиралей и аканфов греческих капителей были нанесены чашечки водяных лилий и плод набухших почками пальм, но иногда вырезают и другие цветы. «Корень» капители, соединяющийся с цилиндрической частью, также был составлен из переплетающихся друг с другом цветов и листьев египетских бобов. Вот какова конструкция египетских колонн. И стены в Египте воздвигаются вперемежку из белого и черного камня, но иногда также из алебастра. И немало других комнат находилось в чреве корабля от носа до кормы. Высота его мачты достигала семидесяти локтей; парус из тонкого льна придерживался пурпурным топселем (или марселем).
Но все богатство царя Филадельфа, лелеемое столь долгое время, растранжирил последний Птолемей, тот самый, который начал войну против Габиния, но он был не человек, а флейтист и фокусник.
О корабле, сооруженном Гиероном Сиракузским под присмотром геометра Архимеда, я не вправе умолчать. Некий Мосхион опубликовал о нем сочинение, которое я недавно с прилежанием прочитал. Мосхион пишет: «Диоклид Абдерский восхищается гелеполой, придвинутой Деметрием к стенам города Родоса; Тимей — погребальным костром сицилийского тирана Дионисия, Гиероним — убранству колесницы, сработанной для перевозки тела Александра, Поликлит — светильником, изготовленным для царя Персея. Сиракузский же царь Гиерон, большой друг римлян, не только возводил храмы и гимнасии, но был также ревностным кораблестроителем особенно в создании транспортных судов. О постройке одного из них я и расскажу. Запасаясь материалом, царь приказал доставить с Этны столько леса, что его хватило бы на шестьдесят триер. Потом он велел приготовить гвозди, клинья, ребра и все другое необходимое, привезенное отчасти из Италии, отчасти из Сицилии и из других мест: в частности, конопля для канатов пришла из Иберии, а пенька и смола — с реки Родан. Он также собрал отовсюду плотников вместе с прочими мастеровыми и поставил над ними зодчего Архия Коринфского, который с усердием взялся за дело. Царь лично надзирал за строительством целыми днями. <207> За шесть месяцев корабль был наполовину закончен ….. Каждая завершенная часть обтягивалась свинцовыми листами, чем занимались триста рабочих, не считая подручных. Потом решили спустить готовую часть корабля в море и доделать его там. По поводу спуска поднялось немало споров, но механик Архимед один оказался способен сдвинуть огромную махину с места. Он сделал это с несколькими помощниками посредством изобретенной им лебедки. Достройка продолжалась тоже шесть месяцев. Все судно было обшито медными заклепками, большинство из которых весило по десять мин, тогда как остальные были в полтора раза тяжелее: ими скрепляли ребра, сверля для них отверстия буравами. Дерево обшили свинцовыми плитками, подложив под них льняную ткань, пропитанную смолой. Покончив с наружной отделкой корабля, занялись внутренней.
Судно имело двадцать скамей для гребцов и три прохода. Самый нижний из них представлял из себя сеть лестниц, по которым спускались в трюм, второй позволял пройти к каютам, третий и последний предназначался для вооруженной стражи. По обе стороны среднего прохода располагалось тридцать кают, вмещавших по четыре ложа. Каюта для кормчих вмещала пятнадцать лож и содержала три отдельных покоя, вмещавших по три ложа; по соседству с ними на корме находился и камбуз. Все эти помещения имели мозаичный пол из различного камня; мозаика с необыкновенным искусством изображала все сцены Илиады, и не только на полу, но и на потолке, на дверях и на предметах обстановки. На уровне верхнего прохода располагались гимнасий и «улицы», чьи размеры соответствовали величине корабля. Там были разнообразные сады, изобилующие удивительными растениями и орошаемые через невидимые для глаз свинцовые трубки. Были там и беседки из белого плюща и виноградных лоз, корни которых питались в наполненных землей пифосах, получая от них влагу, как и сады. Тень от беседок осеняла гуляющих. Рядом имелось святилище Афродиты, вмещавшее три ложа с полом из агата и из других прекраснейших камней.
К Афродисию примыкала читальня на пять лож со стенами и дверями из самшита, с библиотекой и солнечными часами на потолке, подобными ахрадинским. Была также баня на три ложа с тремя медными ванными и с бассейном из пестрого тавроменийского мрамора, вмещавшей пять метретов. Было и множество комнат для моряков и для тех, кто следил за трюмом. Отдельно от жилой части располагались конюшни, по десять с каждой стороны судна, а рядом с ними помещался склад с сеном для лошадей и с принадлежностями всадников и рабов. <208> На носу стояла закрытая цистерна для воды вместимостью в две тысячи метретов, сработанная из досок, законопаченная смолой и зачехленная парусиной. По соседству с ней находился рыбный садок, обитый свинцом и досками; его наполняли морской водой и держали там рыб. С обеих сторон корабля выступали брусья, с одинаковыми промежутками; на них помещались (помимо хранилищ для леса) печи, кухни, ручные мельницы и масса прочей утвари. Снаружи весь периметр корабля опоясывали кариатиды в шесть локтей высотою, которые отстояли на одинаковом друг от друга расстоянии и поддерживали триглиф. И весь корабль был разукрашен соответствующей росписью. Еще там возвышались восемь башен, величиной пропорциональные размерам судна: две на корме, две на носу и остальные посередине. На каждой башне было по два выступа, а над ними проделаны отверстия, через которые можно было швырять камни в плывущих внизу врагов. И на каждую башню поднимались четверо юношей в полном вооружении и два лучника. И все башни были забиты камнями и стрелами. Вдоль борта проходила зубчатая стена с настилом позади нее; на настиле стояла катапульта, пускавшая камни весом в три таланта и стрелы в двенадцать локтей длины. Машину эту построил Архимед, и ее дальнобойность составляла целый стадий. За стеной шли соединенные вместе кожаные занавеси, прикрепленные медными цепями к массивным спицам. Судно несло три мачты, к каждой из которых были прикреплены два бруса с камнеметами, чтобы бросать сверху абордажные крючья при атаке и свинцовые глыбы в нападавших. Железный частокол, окаймляющий корабль, защищал его от вражеских атак. Расставленные вокруг бортов и приводимые в движение посредством машин железные вороны могли захватить корпус челнока и притянуть его поближе к точке досягаемости для ударов. По шестьдесят крепких юношей в полном вооружении стояли с каждой стороны судна и столько же задействовалось у мачт и камнеметов. И на медных мачтовых верхушках занимали места люди: трое на первой мачте, двое на второй и один на третьей. Они забирали плетеные корзины с камнями и стрелами, которые рабы поднимали наверх посредством шкива. Якорей было четыре деревянных и восемь железных. Материал для второй и третьей мачт нашли легко, но дерево для первой не без труда отыскал в горах Бруттия какой–то свинопас, а к берегу его доставил Филей, механик из Тавромения. Трюмная вода, хотя ее и набиралось порядочно, откачивалась одним человеком посредством винта, изобретенного Архимедом. Корабль назвали «Сиракузией», но когда Гиерон посылал судно [в Египет], он переименовал его в «Александриду». За ним на буксире шли весельный керкур, способный вместить в себя груз весом в три таланта, рыболовные суда, выдерживавшие полторы тысячи талантов каждое, и множество лодок. Членов экипажа было не меньше ….. <209> Кроме уже упомянутой обслуги еще шестьсот человек ожидали распоряжений, стоя на носу. На корабле существовал и трибунал, состоявший из капитана, кормчего и начальника носовых гребцов: они разбирали совершенные на борту преступления и выносили приговоры согласно сиракузским законам.
На корабль погрузили шестьдесят тысяч медимнов хлеба, десять тысяч кувшинов с сицилийской соленой рыбой, две тысячи талантов шерсти и две тысячи талантов прочих грузов, не считая продовольствия для экипажа. Но когда Гиерону сообщили, что ни одна гавань не способна принять его корабль, либо ему будет угрожать опасность, он решил отослать его в дар царю Птолемею в Александрию, ибо в Египте тогда не хватало зерна. Так он и поступил, и корабль был отведен в Александрию, где его вытащили на берег. Гиерон также вознаградил поэта Архимела, написавшего прославляющую судно эпиграмму, тысячью медимнов пшеницы, отправив их за свой счет в Пирей. Вот эта эпиграмма:
«Кто сотворил на земле столь громадные брусья? Что за владыка
их влек, применив неустанные тросы? Палубу как на подпорах
крепили, каким топором здесь вбивалися гвозди, которыми
склепан сей выпуклый борт высотою аж с Этну, а в ширину он
просторен, как остров кикладский, где плещут эгейские воды?
Взаправду гиганты тесали те доски на тропах небесных. Ведь
мачты его прикасаются к звездам и прячет среди облаков он
троякоспиральные башни. Канаты, что якори держат его, сходны
с теми, что Ксеркс применил, когда связывал путь свой двойной
меж Абидом и Сестом. Недавние письма о сем корабле открывают
того, кто спустил его с суши на море. И то Гиерон, объявляют они,
Гиерокла то сын пребогатый послал урожай всей Элладе и всем
островам, и правитель Сицилии он и дориец. Так проведи ж,
Посейдон, этот челн невредимым по волнам шумящим и синим».
Я <Мазурий> сознательно не упоминаю о священной триере Антигона, на которой он победил военачальников Птолемея у Левколлы, что на Косе, где он и посвятил ее Аполлону, ибо эта триера не составляла по размерам даже третьей или даже четвертой части «Сиракузии» или «Александриды».
Ну вот мы и перечислили «Каталог судов», начав, правда, не с беотийцев <как у Гомера>, но с большой праздничной процессии. А поскольку я уверен, что наш распрекрасный Ульпиан не замедлит привязаться к нам по поводу слова «поставец», упомянутого Калликсеном, то я отвечу ему, что существует речь, приписываемая оратору Лисию и озаглавленная «О поставце»; она открывается словами: «Если, мужи судьи, Лисимен говорил справедливо и разумно…», и дальше он продолжает: «Я не стал бы слишком спорить о самом поставце, который не стоит и тридцати драхм». <210> Что поставец был из меди, ясно из следующей фразы: «В прошлом году я захотел его починить и отправил вещь в кузницу, ибо она состоит из различных частей, и на ней изображены лики сатиров и головы быков … Есть еще другой поставец той же величины. Ведь один и тот же ремесленник создает массу одинаковой или схожей утвари». Здесь Лисий, как и Калликсен, без тумана дает понять, что медные поставцы являются опорами для котлов. Сходно охарактеризовал их и периэгет Полемон; в третьей книге сочинения «К Адею и Антигону»он описывает сюжет картины, нарисованной на стене Полемархова портика во Флиунте; нарисовал ее Силлакс из Регия, упоминаемый Эпихармом и Симонидом. Полемон говорит: «поставец и на нем кубок»). А Гегесандр Дельфийский рассказывает в «Записках о статуях людей и богов» утверждает, что стойка в Дельфах работы Главка из Хиоса не что иное, как вид железного поставца, посвященного Алиаттом; о нем упоминает Геродот, называя его подставкой для кратера. Так говорит Гегесандр. Но и мы видели его среди подношений в Дельфах; на него стоит посмотреть из–за рельефных изображений насекомых и других крошечных тварей и растений; он в состоянии держать на себе кратеры и прочую посуду. Но то, что зовут подставкой для сосудов александрийцы, представляет собой треугольное, полое посередине приспособление, внутри которого может поместиться глиняный кувшин. У бедных они из дерева, у богатых из бронзы или из серебра.
Сказав о поставце, упомянем опять о царях, любителях пиров, начав с того, который носил имя, одинаковое с прежде названным Антиохом, и который был сыном Деметрия [Сотера]: Посидоний пишет, что он <Антиох Сидет> ежедневно принимал огромные толпы, и, накормив их до отвала, позволял еще каждому гостю унести с собой столько мяса, птицы и рыбы, что хватило бы наполнить повозку; затем было море лепешек и венков из смирны и ладана с золотыми лентами длиною в рост человека. Другой Антиох <Грип>, празднуя игры в Дафне, также давал блестящие приемы по словам того же Посидония: «Вначале он угостил каждого по очереди мясными тушами, потом гусями, зайцами и газелями. Между обедающими были распределены также золотые венки и множество серебряной посуды, рабов, лошадей и верблюдов. И каждому пришлось залезать на верблюда, выпивать чашу и забирать зверя вместе с его снаряжением и рабом, который стоял рядом». «И все сирийцы», говорит Посидоний, «по причине громадного изобилия, производимого их землей не знали никаких жизненных невзгод; поэтому они часто собирались для продолжительных пиров, используя гимнасии вместо бань, где они умащались дорогостоящими маслами и духами, и живя в «крепостях» (так назывались у пирующих места, куда они сходились) как у себя дома; там они проводили большую часть дня, накачиваясь вином и набивая брюхо снедью, притом уносили с собой немало объедков, а от громких звуков играющей арфы города погружались в страшный шум.
<211> Но я похвалю, друзья мужи, симпосий у Александра Баласа, царя Сирии. Этот Александр был мнимым сыном Антиоха Эпифана ….. поэтому все люди ненавидели Деметрия, о котором написал наш друг Афиней в сочинении «О царях Сирии». Этот симпосий происходил примерно так. Эпикуреец Диоген, основательно поднаторевший в проповедуемой им области философии, был родом из Селевкии в Вавилоне, и хорошо принимался при дворе несмотря на то, что царь симпатизировал стоикам. Так вот, Александр очень уважал его, хотя тот и вел разгульную жизнь и, кроме того, умел обругать и наклеветать, не щадя ради острого словца даже царского дома. Однажды он попросил о милости, необычной для философа: чтобы ему позволили носить пурпуровый короткий хитон и золотой венок с ликом Добродетели в середине; он хотел называться ее жрецом. Царь согласился и даже добавил венок в виде особого дара. Потом Диоген, влюбившись в одну актрису, исполнявшую мужские роли, отдал все эти вещи ей. Александра узнал об этом и, созвав на симпосий философов и известных людей, пригласил и Диогена, и когда тот явился, царь потребовал, чтобы тот возлег на ложе с венком и в одеянии, которые ему даровали. Диоген отвечал, что они неудобоносимы; тогда царь приказал ввести артистов, и среди них оказалась и та актриса, увенчанная венком Добродетели и одетая в пурпуровый хитон. Громкий смех раздался кругом, но Диоген не дрогнул и не переставал хвалить актрису. Антиох, унаследовавший сирийское царство, не вынес злословия Диогена и велел его убить. Александра же был приятен во всем и любил беседовать на ученые темы, и он совсем не походил на перипатетика Афиниона, который возглавлял философскую школу в Афинах и в Мессении и еще в Фессалии, что в Ларисе, а после властвовал как тиран над Афинами. О нем обстоятельно пишет Посидоний Апамейский, чей рассказ, несмотря на его продолжительность, я приведу, желая внимательно проверить всех, кто называл себя философом, а не довольствоваться одним видом рваных плащей и нестриженых бород. Ибо Агафон говорит: «Услышав правду от меня, в восторг ты не придешь, но если чем порадую тебя, то лишь одним враньем». Однако, как говорят, истина дороже, и я изложу историю Афиниона без прикрас.
К школе перипатетика Эримнея примкнул некий Афинион, который усердно занимался философией. Купив рабыню–египтянку, он спал с ней. Мальчик, которого она родила от Афиниона или от кого–то еще, но названного Афинионом, воспитывался в доме хозяина. Его научили грамоте, и когда хозяин состарился, он обычно водил его за руку сообща с матерью. Когда же старший Афинион умер, младший стал его наследником и был вопреки закону записан в число афинских граждан. Потом он женился на миловидной девчонке, которая помогала ему ловить юных учеников. Он начал как софист, преподавал в Мессене и в фессалийской Ларисе и, накопив немалое состояние, возвратился в Афины. <212> Затем афиняне избрали его послом, когда их политика склоняться в пользу Митридата, и, втеревшись в доверие к царю, он сделался одним из его друзей, получив наибольшее продвижение. Поэтому он стал через письма прельщать афинян пустыми надеждами, что дескать без него ничего не делается в Каппадокии и что его сила у царя принесет им не только принесет им мир и согласие вместе с освобождением от наложенных на них <римлянами> штрафов, но и восстановление старинной демократии, а также процветание для граждан и для общества. От этого афиняне загордились, поверив, что римскому правлению наступил конец. Потом, когда Азия переметнулась к царю, Афинион направился в Афины, но бурей был занесен в Каристию. Едва Кекропиды [афиняне] узнали об этом, они послали за ним военное судно и носилки с серебряными ножками, чтобы доставить его домой. А как он входил! Большинство населения вылилось на улицы, ожидая его; масса зевак соединилась в бегущую толпу, удивляясь невероятному повороту судьбы, из–за которого выскочке Афиниону суждено было возвратиться в Афины восседающим в среброножных носилках на пурпурных коврах, тому самому Афиниону, который прежде ходил в драном плаще и никогда не видел пурпура; кроме того, ни один римлянин не додумался оскорбить Аттику подобной блажью. Итак, толпа из мужчин, женщин и детей бежала посмотреть на Митридатово великолепие и на то, как некогда нищий Афинион, дававший уроки за любую плату, теперь шествует с надменным видом через город и страну благодаря милости царя. Навстречу ему вышли также «ремесленники Диониса» и пригласили вестника нового Диониса пожаловать на общественный пир и принять там участие в молениях и возлияниях. Тот, кто в прежние дни покинул нанятый дом, был проведен теперь в жилище Диэя, загребавшего тогда немалые средства от доходов с Делоса; дом был украшен коврами, картинами, статуями и серебряной посудой. Оттуда он вышел, влача белую хламиду; его пальцы были унизаны золотыми кольцами с изображениями Митридата, и много рабов следовало за ним и перед ним. В священной ограде «ремесленники Диониса» совершили жертвоприношения в честь прибытия Афиниона вместе с возлияниями, о которых заранее объявлял глашатай. На следующий день многие пришли к дому и ожидали его выхода; даже Керамик был забит гражданами и чужеземцами, и толпы стихийно устремились к экклесии. Он продвигался вперед с трудом, оберегаемый охраной из лиц, желающих отличиться перед народом, и каждому не терпелось хотя бы прикоснуться к его одежде.
Поднявшись затем на алтарь, воздвигнутый перед портиком Аттала римскими военачальниками, он встал на нем и осмотрел толпу, потом взглянул вверх и сказал: «Мужи афиняне, положение дел и интересы моего отечества принуждают меня сообщить вам о том, что мне известно, и все же огромная важность того, что я скажу, вследствие неожиданного стечения обстоятельств, затрудняет мою речь». <213> Когда стоящие вокруг закричали, увещая его не бояться и говорить, он произнес: «Ну, хорошо, я скажу. Случилось то, на что нельзя было надеяться и чего не вообразишь даже во сне. Царь Митридат овладел Вифинией и Верхней Каппадокией, он повелевает всей Азией до Памфилии и Киликии. И цари армениев и персов стоят за него, как и династы народов, живущих вокруг Меотиды и всего Понта на территории в тридцать тысяч стадий. Римский военачальник в Памфилии, Квинт Оппий, выдан и следует за царем как пленник, в цепях; Маний Аквилий, отпраздновавший триумф за войну в Сицилии, прикован за руку и за ногу длинной цепью к бастарну пяти локтей ростом, который тащит его, пешего, сидя верхом на лошади. Из прочих римлян одни распростираются перед изображениями богов, тогда как остальные сменили свою одежду на квадратные плащи и опять называют своими отечествами области, к которым они изначально принадлежали. И любой полис, оказывая ему помощь как небожителю, взывает к богу–царю, а оракулы отовсюду предрекают его господство над ойкуменой. Поэтому он отправляет великие армии даже во Фракию и Македонию, и все части Европы передались на его сторону целиком и совокупно. Ибо послы явились к нему не только от италийских племен, но даже от карфагенян, и они испрашивают заключения союза на погибель Рима».
Тут он ненадолго остановился и дал время толпе обсудить эти новости, которые он так неожиданно выложил. Потом, вытерев лоб, он продолжил: «И что же мне посоветовать вам? Я советую не терпеть больше анархию, которую римский сенат поддерживает у нас; пора нам самим решить, какую форму правления мы должны иметь. И пусть мы опять увидим афинские святыни: ведь наши гинасии заброшены, наш театр покинут экклесией, наши суды безгласны, а наш Пникс, не раз освященный божественными оракулами, отнят у народа. И давайте не допускать, мужи афиняне, чтобы молчал священный голос Иакха, чтобы величественный храм двух богинь <Деметры и Персефоны> оставался закрытым и чтобы беседы философов прекращались».
И много другого еще наговорил доморощенный раб, пока толпа обсуждала его речи; потом все сбежались в театр и избрали Афиниона стратегом над войсками. И этот перипатетик, выступив в орхестру пифокловым шагом, поблагодарил афинян и сказал: «Теперь вы сами себе стратеги, хотя я возглавляю вас. Но с вашей помощью я смогу столько, сколько все вы вместе. Сказав так, он назначил других архонтов, которых хотел, перечислив их по именам. Немного дней спустя он сделался тираном, проиллюстрировав тем самым пифагорейскую догму относительно заговоров и смысл введенной благородным Платоном философии, как писали Феопомп в восьмой книге «Филиппик» и ученик Каллимаха Гермипп. <214> Потом этот негодяй вопреки наставлениям Аристотеля и Феофраста (как верна поговорка «не давай ребенку нож»! ) тотчас убрал со своего пути здравомыслящих граждан и поставил стражу у ворот; поэтому многие афиняне, страшась будущего, спустились ночью со стен на веревках и бежали. Тогда Афинион выслал а ими всадников, которые одних убили, других же привели назад связанными, ибо среди его дорифоров было немало так называемых «катафрактов». Он часто созывал собрания экклесии и притворялся, будто симпатизирует делу римлян [с целью выявить настоящих сторонников последних]. Многих он обвинил в связях с изгнанниками и в подготовке переворота и убил их. Он поставил у каждых ворот по тридцать сторожей, не позволяя никому ни входить в город, ни выходить оттуда. Он также конфисковал имущество многих лиц и скопил столько денег, что набил ими не одну цистерну. Он рассылал по стране людей, которые орудовали как разбойники, перехватывая ушедших из города и приводя их к нему. Их он казнил без суда после пыток на дыбе. Многих он обвинил в измене, утверждая, что они сотрудничали с изгнанниками ради их возвращения. Одни из обвиненных в страхе бежали за день до суда, другие были осуждены на процессе, затеянном по его приказанию. Его деятельность вызвала нехватку съестных припасов в городе, и ему пришлось распределять ячмень и пшеницу малыми дозами. Он также разослал по стране гоплитов, чтобы ловить тех, кто ускользнул из города и мог еще находиться внутри границ, или тех, кто уже пересек границы. Любого пойманного засекали до смерти, хотя некоторые умирали прежде от истязаний. Он также предписал всем оставаться дома после захода солнца и никому не выходить за двери даже с фонарем.
И он грабил имущество не только граждан, но и чужеземцев и протянул свои грабли даже к деньгам божества на Родосе. Ведь он послал туда Апелликона с Теоса, который стал афинским гражданином и прожил пеструю и полную перемен жизнь. Когда, например, он исповедовал философию перипатетиков, то купил библиотеку Аристотеля и множество других книг (ибо он был очень богат) и начал тайком похищать оригиналы древних псефисм в Метрооне, а также все старинное и ценное в других городах. Уличенный за этим занятии в Афинах, он подвергся бы опасности, но не скрылся, однако, вскоре возвратился, заручившись поддержкой многих лиц и примкнул к делу Афиниона как принадлежавший к той же философской школе. Афинион между тем, забыв наставления перипатетиков, распределял глупым афинянам по хойнику ячменя на четыре дня и кормил их как кур, а не людей. Апелликон же, отправясь с войском на Делос, вел себя, словно был на празднике, а не на войне, и, выставив худую стражу у города, пространство позади города вообще никак не защитил, после чего лег спать, даже не возведя палисада. <215> Когда об этом узнал стороживший Делос римский военачальник Орбий, он выждал безлунную ночь, вывел своих воинов и напал на афинян, когда те спали или пьянствовали, и перебил их вместе с союзниками как овец в количестве шестисот, да еще взял около четырехсот пленных. А доблестный стратег Апелликон тайно бежал с Делоса. Заметив, что многие другие разбежались по дворам, Орбий сжег их вместе с дворами, как спалил и все их осадные машины, в том числе и гелеполу, которую построил Апелликон, придя на Делос. Поэтому Орбий поставил там трофей и воздвиг алтарь, на котором начертал:
«Эта гробница содержит убитых, что жизнь
потеряли, сражаясь на море за Делос, и остров
святой был сожжен от афинян, Ареев союз
заключивших с каппадокийским вождем».
А еще один эпикурейский философ стал тираном Тарса; звали его Лисий. Избранный однажды от сограждан «венценосцем», то есть жрецом Геракла, он отказался оставить должность и, скинув гиматий, надел пурпурный хитон с белыми полосами, облачился в дорогой военный плащ, обулся в белые лаконские сандалии и покрыл себе голову золотым лавровым венком, сделавшись тираном. Потом он распределил имущество богатых между бедными, убив многих из тех, кто не захотел расстаться со своим добром по–хорошему.
Вот каковы стратеги, бывшие прежде философами. Про них Демохар говорил: «Как никто не сможет сделать копья из чабера, так никто не сумеет создать безупречного воина из Сократа». Правда, Платон говорит, что Сократ участвовал в трех походах: под Потидею, Амфиполь и на беотийцев, когда и довелось произойти битве при Делии. И хотя ни один историк не пишет об этом, Платон рассказывает нам, что Сократ проявил себя храбрейшим, в то время как все афиняне бежали и многие были убиты. Но все это выдумки. Ибо в походе против Амфиполя, предпринятом в архонтство Алкея, участвовали по словам Фукидида отборные мужи, которых вел Клеон. И представьте, что в число этих отборных затесался и Сократ, не обладавший ничем, кроме рваного плаща и палки! Да и какой историограф или поэт упоминает об этом? «Чем схожи меж собою щит и посох?» А если он ходил на Потидею, как заявляет в «Хармиде» Платон, утверждающий, что тогда он также отказался от награды в пользу Алкивиада, то ни Фукидид, ни Исократ в речи «Об упряжке» не упоминают про это. И за какую битву Сократ получил награду и какой впечатляющий и замечательный подвиг он совершил? Ведь никакого сражения в то время не происходило, судя по Фукидиду. Однако, Платону мало рассказа про чудо, и он приплел еще дело при Делии и басню о доблести. Ибо даже если Сократ захватил Делий (как сообщает ученик Кратета Геродик в сочинении «Против почитателя Сократа»), то ему пришлось позорно бежать в толпе, поскольку Пагонд неожиданно послал два отряда конницы в обход холма. <216> Тогда одни из афинян бежали к Делию, другие к морю, третьи к Оропу, четвертые к горе Парнефу; но беотийцы, особенно их конница и кавалерия локрийцев преследовали по пятам бегущих и многих убили. И вот, когда смятение и паника охватили афинян, один Сократ «с петушиным видом и вращая глазами» твердо держался и отгонял беотийских и локрийских всадников? Но ни Фукидид, ни какой–либо поэт не упоминают про это мужество. И как он мог уступить награду Алкивиаду, который вообще не участвовал в походе? В «Критоне» же поклонник Мнемосины Платон прямо написал, что Сократ никогда не покидал отечества за исключением путешествия на Истм. И Антисфен, ученик Сократа, рассказывает ту же Платонову историю про награду. «Но та история не правда» [Стесихор]. Ибо киник этот обожает Сократа не меньше Платона; поэтому читателю Фукидида не следует доверять обоим. Антисфен даже добавляет новую отсебятину: «Слышали мы, Сократ, что и за сражение с беотийцами ты получил награду как наихрабрейший? — Тише, чужеземец, то награда Алкивиада, не моя. — Да, но как мы слышали, ты уступил ее ему». И у Платона Сократ тоже говорит, что он был под Потидеей и отдал награду Алкивиаду. Но согласно всем историкам поход на Потидею во главе с Формионом предшествовал походу на Делий. Философы же обо всем лгут и не замечают в своих писаниях многих анахронизмов, так что даже прелестный Ксенофонт, изображая в «Пире» сына Гиппоника, Каллия, влюбленного в сына Ликона, Автолика, и задающего симпосий в его честь по поводу его победы в панкратии, помещает и себя среди других гостей, хотя, скорее всего, он тогда еще и не родился или был еще в детском возрасте. Дело происходило в архонтство Аристиона [421-420], ибо в этом году Эвполид по представительству Демострата поставил своего «Автолика», в котором он высмеял Автоликову победу. А Ксенофонт в «Пире» вкладывает в уста Сократу следующие слова: «И все же Павсаний, любитель поэта Агафона, защищает тех, кто погряз в похоти, говоря, что из любовников и их любимцев можно организовать наихрабрейшее войско. Они, по его словам, больше всех других постыдятся покинуть друг друга — нелепое утверждение, предполагающее, что люди, которые не обращают внимания на упреки и не испытывают стыда, больше всех прочих постесняются совершить что–либо бесчестное». Однако в платоновском «Пире» Павсаний ничего подобного не сказал, и мне неизвестно ни одно Павсаниево сочинение, и ни у одного автора, кроме Платона он не введен как персонаж, говорящий о пользе любовников и их любимцев, но, оставив в стороне вопрос, придумал ли Ксенофонт все это, или читал «Пир» Платона в каком нибудь несохранившемся варианте, мы должны подчеркнуть его ошибку в хронологии. <217> Аристион, в чье архонтство происходил ксенофонтов симпосий, правил за четырехлетие перед Эвфемом, к году которого Платон приурочил празднование Агафоновой победы, где Павсаний и изложил свои взгляды на любовь. Поэтому весьма удивительно, что слова, еще не произнесенные или изреченные четыре года спустя в доме Агафона, были раскритикованы Сократом как нелепое утверждение на пиру в доме Каллия. Но платоновский «Пир» вообще пустой вздор. Ведь когда Агафон одержал свою победу, Платону было только четырнадцать лет. Агафона увенчали на Ленеях в архонтство Эвфема [417/16], Платон же родился в архонтство Аполлодора <430/29>, преемника Эвтидема, прожил восемьдесят два года и умер в архонтство Феофила [348/7], который наследовал Каллимаху и был восемьдесят вторым архонтом [после Аполлодора]. После Аполлодора и рождения Платона Эвфем четырнадцатый архонт, при котором и отпраздновали на симпосии Агафонову победу. Да и сам Платон ясно говорит в «Пире», что симпосию тому в обед сто лет. «[Похоже, тебе мало что известно], если ты воображаешь, будто пирушка та произошла недавно, так что и я мог там быть». «Вообще–то да», отвечал он. «Не говори так, Главкон», воскликнул я, «разве ты не знаешь, что Агафон уже много лет здесь не живет?» И потом Платон продолжает: «Скажи мне, когда случилось то застолье?» И я сказал: «Мы были еще мальчишками, когда Агафон победил со своей трагедией».
Что у Платона куча ошибок в хронологии, доказано не раз. Руководствуясь словами поэта «что ни приходит на язык, не к месту все», Платон то и пишет, не разбирая. Конечно, он не сказал ничего, не написав, но вряд ли он соображал, что писал, например, в «Горгии»: «Выходит, по–твоему, Архелай этот человек несчастный? — «Разумеется, друг, если он негодяй». И вот, представив Архелая как действующего македонского царя, он продолжает: «А тот Перикл, что умер недавно?» Но если Перикл умер недавно, то Архелай не может еще обладать македонским троном; с другой стороны, если Архелай царствует, то Перикл умер задолго до него. Пердикка царствовал перед Архелаем в течение сорока одного года по свидетельству Никомеда из Аканфа, тогда как по Феопомпу он правил тридцать пять лет, по Анаксимену сорок, по Гиерониму тридцать восемь, по Марсию и Филохору двадцать три. Тут немалый разнобой, но возьмем самое меньшее число, двадцать три года. Перикл умер на третьем году Пелопоннесской войны в архонтство Эпамейнона [429/8], в год которого скончался … Пердикка, и Архелай наследовал царство. И как же мог Перикл умереть «недавно», по словам Платона? И в том же «Горгии» платоновский Сократ говорит: «В прошлом году меня выбрали по жребию членом Совета, и когда моя фила председательствовала, а мне поручили поставить вопрос на голосование, то я всех рассмешил, поскольку не умел этого делать». Однако, Сократ не справился с поручением не по причине неумения собирать голоса, но скорее в силу своей добродетели, потому что он не терпел насилия над законами демократии. <218> Ксенофонт ясно высказывается здесь в первой книге «Элленики»: «Когда некоторые из пританов отказались поставить вопрос на голосование, заявляя, что это противозаконно, тут же встал Калликсен и обвинил их. И толпа завопила, чтобы отказавшихся привлекли к суду; поэтому все пританы, устрашившись, согласились поставить вопрос; не согласился только Сократ, сын Софрониска. Он заявил, что будет поступать во всем по законам, а не вопреки им». Голосовали же тогда против Эрасинида и других приданных ему стратегов за то, что они не собрали тела погибших в морском сражении при Аргинусах. Битва эта произошла в архонтство Каллия [406/5], двадцать четыре года спустя после смерти Перикла.
Продолжим. В диалоге «Протагор», действие которого происходит после смерти Гиппоника, когда Каллий уже унаследовал его имущество, упоминается Протагор, приехавший во второй раз в Афины несколькими днями раньше. Но в архонтство Эвтидема [431/0] Гиппоник командовал войском вместе с Никием против танагрцев и пришедших к ним на помощь беотийцев и одержал победу в битве. Он умер, вероятно, незадолго перед постановкой Эвполидовых «Льстецов», сыгранных в архонтство Алкея [422/1], ибо из этой пьесы видно, что Каллий унаследовал отцовское имущество недавно. В «Льстецах» Эвполид изображает Протагора как находящегося в городе, тогда как Амейпсий в «Серьгах», поставленных двумя годами прежде, не включил Протагора в хор мыслителей. Очевидно, что Протагор прибыл в Афины между этими датами. Но Платон представляет в «Протагоре» и элейца Гиппия вместе с некоторыми его согражданами, которые едва ли могли жить в Афинах в безопасности перед заключением годичного перемирия, имевшего место в архонтство Исарха [424/3], в месяце Элафеболионе. Платон, однако, притворяется, что диалог проходил примерно тогда, когда перемирие уже заключили, и говорит: «Ведь если бы были дикари, подобные тем, которых вывел поэт Ферекрат в пьесе, поставленной им в прошлом году на Ленеях». «Дикари» же были поставлены в архонтство Аристиона [421/0], за которым следовал Астифил, пятый архонт после Исарха, в чей год заключили перемирие. Если по порядку, то сначала Исарх, потом Аминий, потом Алкей, потом Аристион и наконец Астифил. Платон, ломая ход событий, приводит в Афины у себя в диалоге Гиппия и других врагов города, хотя перемирия тогда не было.
В другом пассаже Платон говорит, что Херефонт спросил у Пифии, был ли кто–нибудь мудрее Сократа, и та ответила, что не было никого. Здесь не согласен Ксенофонт, говорящий: «Однажды Херефонт задавал в Дельфах вопрос относительно меня, и Аполлон ответил в присутствии многих свидетелей, что нет человека справедливее и разумнее, чем я». Ну, разве допустимо или правдоподобно, чтобы Сократ, который признавал, что он ничего не знает, был провозглашен божеством, знающим все, мудрейшим из всех людей? Ибо если ничего не знать есть мудрость, то знать все, получается, есть глупость. <219> Да и что за нужда была Херефонту беспокоить божество вопросом о Сократе, который сам достоверно говорил о себе, что он не мудр? «Ведь глуп был вопрошавший о подобном бога», словно он узнавал бы, например, «какая шерсть мягче аттической?», или «есть ли на свете верблюды крепче бактрийских?», или «найдется ли кто–нибудь курносее Сократа?» За сходные вопросы Аполлон может и проучить их задающих, как того человека (баснописца Эзопа или кого–то еще), который спросил: «Как стать богачом мне, сын Зевса и Лето?», на что бог насмешливо ответил: «Что делят Коринф с Сикионом возьми».
Далее, ни одна сплетня Платона о Сократе не упоминается никем из комиков, например, что он был сыном рослой повивальной бабки, или что Ксантиппа была мегерой и выливала ему на голову помои, или что он спал с Алкивиадом под одним покрывалом. О последней сплетне раззвонил, разумеется, Аристофан (также, по словам Платона, присутствовавший на симпосии), который никогда не молчал о том, что послужило бы для обвинения Сократа в развращении молодежи. Мудрая Аспасия, обучавшая Сократа риторике, говорит в стихах, которые сохранились под ее именем и приводятся Геродиком, учеником Кратета:
«Не тайна, Сократ, для меня твоя
страсть к Диномахи и Клиния сыну.
Выслушай, если ты хочешь, чтоб
мальчик тебя полюбил, мои речи,
что я возвещу, ведь полезны они.
Как я это узнала, все тело мое
преисполнилось жаром веселья,
и слезы не против желанья
пролились из глаз. Умеренно душу
свою наполняй одержимою музой
и с нею достигнешь победы, и в уши
поведай тоску ей по нем. Ведь она
зарождает в обоих любовь, чрез
нее завладеешь ты им, предложив
его слуху дары, чтоб открыть его сердце».
Итак, благородный Сократ идет на охоту, наставленный в любви милетянкой, но не ловит, а, по словам Платона, сам попадается в сети Алкивиада и не перестает рыдать, словно угодил в беду. Видя его плачущим, Аспасия говорит:
«К чему твои слезы, мой милый Сократ?
Или молния с громом терзает тебя,
разорвав тебе грудь и метнувшись из
глаз непокорного чада, которого я
приручить для тебя обещала?»
А что Сократ действительно питал страсть к Алкивиаду, раскрывается Платоном в «Протагоре», хотя Алкивиаду тогда было чуть меньше тридцати. Платон говорит: «Откуда ты, Сократ? Впрочем, я знаю точно: ты идешь с охоты, и красота Алкивиада — твоя добыча. И для меня, когда я увидел его давеча, он выглядел все еще прекрасным, хотя он уже мужчина, Сократ, и, между нами, у него уже и борода появилась. СОКРАТ. Ну и что же? Разве не одобришь ты слов Гомера, сказавшего, что самый приятный возраст тот, когда пробивается борода?»
<220> Большинство философов по природе гораздо желчнее комиков; например, Эсхин, ученик Сократа, высмеивает Критобула, сына Критона, в «Телавге» за его невоспитанность и грязный образ жизни; достается от Эсхина и самому Телавгу за то, что он ежедневно носил купленный у валяльщика за пол–обола гиматий, опоясывался овечьей шкурой, ходил в сандалиях с гнилыми шнурками и был очень худым оратором, не умевшим связать и двух слов. Еще в «Аспасии» он называет Каллия, сына Гиппоника, олухом и говорит совокупно, что женщины Ионии склонны к прелюбодействам и к жадности. И в «Каллии» он сравнивает Каллия с отцом не в его пользу и издевается над софистами Продиком и Анаксагором, из которых, по его словам, первый выучил Ферамена, а другой — Филоксена, сына Эриксида, и Арифрада, брата кифареда Аригнота; он хотел показать, что наставники эти преподали своим ученикам порочность и жажду творить зло. В «Аксиохе» же он жестоко поносит Алкивиада как горького пьяницу и неутомимого соблазнителя чужих жен.
Антисфен также во «Втором Кире» бранит Алкивиада как извращенца в сношениях с женщинами (он даже утверждает, что тот по примеру персов спал с матерью, дочерью и сестрой) и в обиходе вообще. В диалоге «Политик» Антисфен нападает на всех афинских демагогов, в «Архелае» - на оратора Горгия, в «Аспасии» он клевещет на Ксантиппа и Парала, сыновей Перикла. Один из них, говорит он, жил с Архестратом, который занимался торговлей, сходной с тою, которой промышляют женщины в дешевых блудилищах; другой был близким приятелем Эвфема, который имел привычку отпускать грубые и пошлые шутки в адрес каждого встречного. Еще Антисфен, непристойно и грязно переименовав Платона в Сафона, обнародовал диалог, направленный против него, под тем же названием. Ибо в глазах этих мужей ни один политик не хорош, ни один военачальник не мудр, ни один софист не стоит уважения, ни один поэт не приносит пользы, ни один народ не способен соображать, но лишь Сократ на все горазд, — тот Сократ, который общается с флейтистками Аспасии в мастерских, или беседует с панцирником Пистоном, или поучает гетеру Феодоту на предмет завлечения любовников, как Ксенофонт изображает его во второй книге «Меморабилий». Ибо Сократ у Ксенофонта рекомендует Феодоте средства, которых ни самиянка Нико, ни лесбийка Каллистрата, ни левкадянка Филенида, ни даже афинянка Пифионика никогда и не думали применять с целью возбудить страсть, а ведь они очень ревностно этим занимались. Но всей вечности мне не хватило бы, если бы я продолжил с пафосом порицать философов. Процитирую самого Платона: «Навалилась на меня толпа горгон, пегасов и других сказочных созданий странного вида и в огромном числе». Поэтому я умолкаю».
<221> После того как Мазурий произнес столь длинную речь и снискал всеобщую похвалу за свои знания, воцарилась тишина, и затем Ульпиан сказал: «Кажется мне, мужи пирующие, что вы «словесным залиты поносом» и чуть не утонули в несмешанном вине. Ведь
«муж, что глотает вино, как все лошади воду,
бормочет по–скифски; тот муж не прочтет даже
коппы: лежит он, безмолвный, нырнув прямо в
пифос, и спит, словно выпил лекарство из мака
говорит Парменон Византийский. Или вы окаменели от взгляда только что упомянутых горгон? Повествуя о горгонах, Александр из Минда пишет, что некоторые животные действительно способны превращать людей в камень. Во второй книге «Истории о птицах» он пишет: «Горгона есть тварь, которую номады Ливии, где она встречается, называют «глядящей вниз». Большинство утверждает, указывая на ее шкуру, что она похожа на дикую овцу, но кое–кто сравнивает ее с теленком. Номады говорят также, что у нее настолько сильное дыхание, что она убивает любого встречного зверя. И она носит гриву, свисающую со лба, и встряхивает ею с трудом по причине тяжести своего веса, и она губит того, кто посмотрит на нее снизу — не дыханием, но воздействием, порождаемым особым естеством ее глаз — и живое существо становится трупом. Узнали о ней следующим образом. Несколько воинов во время похода Мария против Югурты увидели горгону и, приняв ее за дикую свинью (поскольку она двигалась медленно и опустив голову), бросились вдогонку за ней, чтобы убить животное мечами. Однако, «добыча», испугавшись, встряхнула гривой, которая закрывала ей глаза, и тут же обратила охотников в мертвецов. Другие и еще другие устремлялись на нее, но все, кто к ней приблизился, погибли. Тогда, расспросив местных о природе животного, нумидийские всадники по приказанию Мария устроили засаду и, поразив зверя с расстояния, возвратились с добычей к военачальнику». Что это животное существовало на самом деле, подтверждается и его шкурой, и походом Мария, а вот другое сообщение историографа не заслуживает доверия: он утверждает, что в Ливии есть пасущиеся задом быки, которые щиплют траву, отступая назад, ибо, говорит он, их рога мешают им пастись обычным способом, поскольку они загибаются не вверх, как у остального скота, но изогнуты вниз и затеняют им обзор. Это действительно невероятно и никаким другим историком не засвидетельствовано.
Сказанное Ульпианом подтвердил Ларенций, который поведал, что Марий отослал шкуры убитых животных в Рим и что никто не мог угадать, кому они принадлежат — столь необычно они выглядели. <222> Ларенций добавил, что шкуры эти посвящены в храм Геракла, где военачальники угощают граждан пиром, когда празднуют триумфы, о чем говорят многие поэты и писатели. Вы же, мои грамматики (скажу словами вавилонянина Геродика), в эти вещи совершенно не вникающие,
«бегите, сыны Аристарха, из Греции прочь
вы по глади широкого моря трусливей
коричневой лани, жужжа лишь в углах,
бормоча одни слоги с заменою букв,
и хлебнете, быть может, вы бури в пути,
а Геродик, Эллады дитя, Вавилон не оставит»
Ведь как говорит комедиограф Анаксандрид:
«Приятно, когда открывает кто новое что–то,
сказать это всем. Ну, а те, кто хранит свою
мудрость в себе, не имеет, во–первых, судьи
для новинки своей, во–вторых, на них смотрят
со злобой. И должно отсюда толпе сообщать обо
всем, сочтет если кто, что новшество он изобрел».
С этими словами большинство гостей разошлось, и застолье окончилось.

Книга VI

Всякий раз, когда мы встречаемся, друг Тимократ, ты часто просишь меня рассказать тебе о собраниях пирующих софистов. Ты думаешь, что мы придумываем там что–то новое, но я напомню тебе слова <комедиографа> Антифана из его "Поэзии" <о разнице между трагиками и комиками>:
''Искусство трагедий приятное дело вообще.
Ведь, во–первых, сюжеты их знает народ,
и хватает поэту намека. Скажу лишь ''Эдип'' я,
и все остальное известно, как то, что отец его -
Лай, ну а мать —Иокаста, все знают его дочерей,
сыновей, и все ведают, что испытал он и что
совершил. Коль назвать Алкмеона, тотчас перечислят,
кого он родил, и добавят, что мать он убил, обезумев.
И тут же придет и Адраст, полный гнева, и снова уйдет…..
А когда фонтан музы иссяк, и язык у поэта затих,
то поднимут машину в знак сдачи, и зрители рады.
У нас же не так, и должны мы, напротив, придумывать
все и по новой: названия, фабулы, речи, события
в прошлом и нынче, развязку, пролог. Коль пропустят
из этого что–то Хремет иль Федон, их прогонят со
свистом, а Тевкру с Пелеем позволено все''.
<223> А Дифил в "Маслиновом саду" или "Стражниках":
''О лучница дева, Зевеса и Лето дитя
и хозяйка Бравронского храма, любимого
места богов, за которым ты смотришь'' -
в трагедиях пишут лишь так, только там
можно все говорить, как и делать''.
Комедиограф Тимокл, продолжительно рассуждая о полезности трагедии в жизни людей, говорит в "Женщинах на Дионисиях":
''Выслушай, друг, я, быть может, скажу тебе правду.
Рожден человек для того, чтоб трудиться, и терпит
он много лишений. Поэтому способов ищет любых
отдохнуть от забот, ибо разум его, забывая о
собственных болях, страданьем других отвлеченный,
впадает в веселье. Сначала на трагиков лучше
взгляни, коли хочешь, и пользу узришь их для всех.
Небогатый, к примеру, узнает о том, что Телеф был
беднее, чем он, и ему полегчает. Увидит больной
головой Алкмеона в безумье, а зрением слабый -
Финея слепых сыновей; потерявшего сына утешит
Ниоба, хромой будет рад Филоктету. Кто в старости
встретил беду, познакомится с теми Эней
и расскажет о горе, что он испытал (больше смертных
всех здесь на земле), и несчастье в момент устранится''.
Итак, мы, Тимократ, просто подкармливаем тебя кусочками, оставленными дипнософистами, а не даем тебе их, как говорит оратор из Кофокиды, высмеивая Демосфена. Последний, когда Филипп предложил афинянам Галоннес, советовал им не принимать город, если бы царь давал его, но принять, если бы тот его отдал. Та же фраза шутливо обыгрывается Антифаном в "Цыпленке":
''Господин, все он взял у родного отца и забрал как свое.
Б. Так сказать подошло бы вполне Демосфену''.
Также Алексид в "Воине":
''Возьми обратно это. Б. Что? А. Мальчонку твоего вертаю.
Б. Как, не хочешь ты его растить? А. Нет, он не наш.
Б. Но и не наш. А. Вы дали мне его. Б. Мы не давали.
А. То есть, как? Б. Его вернули мы. А. Зачем мне брать чужое?''
И в ''Братьях'':
''Я что–то им отдал? скажи.
Б. Ты лишь вернул полученный залог''.
<224> А Анаксилай в ''Мужестве'':
''И эти туфли древние я дам.
Б. Клянусь землей, ты их не дашь, а возвратишь.
А. Тогда я с ними выйду''.
Тимокл в "Героях":
''Итак, ты мне велишь, чтоб выражался необычно я?
Б. Велю. А. Тебе я угожу. Сначала Бриарей пусть
больше на тебя не злится. Б. Бриарей? он кто?
А. Кто катапульты ест и копья, кто ненавидит болтовню,
кто никогда не возразит ни слова, у кого Ареевы глаза''.
Отсюда, усвоив фразы только что процитированных поэтов, мы тоже ''отдадим'', а не ''дадим'' речи, которые последовали за прочитанными нами прежде, и обратимся теперь к тому, что идет после.
Потом вошли рабы, неся на серебряных подносах огромное количество морской и озерной рыбы, так что мы подивились этой выставке роскоши и богатства, ибо там было все, кроме Нереид. А один из паразитоа и льстецов заметил, что Посейдон послал рыбу нашему Нептуну, но не через рыботорговцев в Риме, которые продают всякую мелочь за громадную цену, а скорее доставил ее сам из Антия, из Тарацины, из окрестностей Понтийских островов и из Пирг, города в Этрурии Ибо римские рыботорговцы гораздо уступают тем, которых высмеивали когда–то в Аттике. О последних Антифан говорит в "Юношах":
''Считал рассказы про горгон я баснями:
на рынок приходя, однако, верю в них и,
глядя на торговцев рыбой, каменею вмиг.
Поэтому общаюсь с ними, отвернув лицо:
ведь их цена на мелочь превращает в льдину''.
Амфид в "Бродяге":
''Гораздо легче в миллионы раз к стратегам подойти и получить
ответ, чем что узнать на рынке от торговцев рыбой. Подойдет
к ним покупатель, спросит про товар, торговец, как Телеф, сперва
молчит, присев (и хорошо, не то убить он может словом) и, как будто
не заметив ничего, стучит по осьминогу. В ярости вскипит покупщик…..
Продавец, извечно обрезая слоги, слов не произносит целиком, но говорит
он ''тыре бола''. ''А кефаль почем?'' ''Ось бол''. Ушам противно слушать''.
Алексид в "Человеке с катарактой":
''Когда стратегов вижу я, держащих брови вверх, мне кажется
их поведенье странным — все ж не так я удивляюся, что те,
кого почтили города, ведут себя надменней остальных. Но видя
отвратительных торговцев рыбою, глядящих вниз, бровями
достающих до небес, готов я умереть от злости. Задаешь вопрос:
''Почем кефалей пара?'' Он в ответ: ''Десятка''. ''Ну, загнул. Давай
возьму за восемь''. ''Дело, но купи еще''. ''Бросай шутить, беру я,
как сказал''. ''За столько? убирайся''. Горше желчи самой''.
<225> Дифил в "Назойливом":
''Считал я прежде, что торговцы рыбой жулики в Афинах только,
но видать, порода та, как дикое зверье, по естеству стремится
обмануть везде. Вот тип хитрейший среди них. Несет свою
он гриву, кою, по его словам, он посвятил богам, на деле ж он
скрывает так свое клеймо на лбу. Ему задашь вопрос: ''Почем вот
этот окунь?'' ''Десять'', отвечает он, но не укажет, чьих. Когда ж ему
ты платишь, уточнит ''эгинских'' он, и платишь ты ему в аттической
монете больше; если ж должен сдачу он тебе, добавит он афинскими
деньгами. Принесет в обоих случаях барыш ему размен''.
Ксенарх в "Порфире":
''Поэты (говорит он) вздор болтают, нового не сочинят ничто,
но то же самое вращают так и сяк. Но вряд ли встретишь больших
мудрецов, чем рыбопродавцов и больших нечестивцев тоже.
Им закон не разрешает мыть товар, тогда один из них, бесспорно
враг богам, затеял драку меж рядов, узревши, что товар подгнил.
Посыпались удары; притворясь, что тяжко ранен он, упал он словно
мертвый и лежал средь рыбы. Кто–то завопил: ''Воды!'' Другой тотчас
схватил кувшин, но пролил на него лишь каплю, прочее — на рыб и
освежил их, и сказал бы ты, что их поймали нынче''.
О продаже дохлой и гнилой рыбы говорит Антифан в "Прелюбодеях":
''Животных нету несчастливей рыб. Их ловят, убивают и едят,
как будто погребают их в желудках; кроме же того, их отдают
торговцам, и они гниют у них по–два–три дня. А если те найдут
покупщика, который слеп, то наступает время для уборки
трупов. Обманутый берет товар домой, потом выбрасывает
прочь, почуяв страшный запах''.
А в "Филофиванце" Антифан пишет:
''Не странно ль то, что продавец, торгуя свежей рыбой,
в общеньи сводит брови и бурчит, но если рыба — гниль,
он шутит и смеется? Хоть должно все быть наоборот,
и в первом случье надлежит смеяться, во втором же — злиться''.
<226> О том, что рыбу продают втридорога, говорится Алексидом в "Встрече у ворот":
''Клянусь Афиной, удивляюсь я, что рыбопродавцы
не все богаты, хоть гребут деньгу они лопатой.
Б. Только лишь? А разве не они сидят свободно в городах,
дерут с нас десятину с достоянья, чтоб ежеминутно грабить?''
Тот же Алексид говорит в "Котле":
''Лучший из всех номофетов — богач Аристоник…..
Ведь ныне он вносит закон, чтобы рыботорговца,
что цену назначил, но продал за меньше товар,
сей же час волокли бы в тюрьму, ну, а цель же
закона — держать их в испуге, чтоб цену они
уважали и гниль забирали домой, когда вечер
придет. Так, старуха, старик и дитя купят рыбы
за пятую часть их цены, и так правильно будет''.
И далее он говорит:
''Лучшим среди номофетов с эпохи Солона был лишь
Аристоник. Составил он много законов, сегодня же вводит
он новый, как золото ценный — чтоб рыботорговцы товар
продавали свой стоя весь день, а не сидя, как раньше.
На будущий год обещает издать он закон, чтоб торговлю
вели они с выси, как боги с машины, купив чтобы, люди
скорей убиралися прочь''.
Антифан подчеркивает также тупость и дурной нрав рыботорговцев; в "Ненавистнике негодяев" он сравнивает их с лицами, ведущими самую порочную жизнь:
''Ну разве скифы не умны? Едва у них дитя родится,
как они поят его кобыльим и коровьим молоком.
Б. Клянуся Зевсом, и они не тащат в дом к себе кормилиц
вредных и за ними дядек, от которых беды.
А. Но забыл ты повивальных бабок, Зевс свидетель, а они всех хуже.
Б. Кроме жриц Кибелы, Зевс свидетель, нищих; племя нечестивое они.
А. Их нечестивее торговцы рыбой, Зевсом я клянусь.
Б. Но только после трапезитов: пагубней породы нету''.
Дифил красноречиво говорит об очень высокой цене на рыбу в "Торговце":
''Не видел я дороже рыбу. Посейдон! Имел бы ты хоть десятину
с той цены, богаче стал бы ты гораздо всех других богов!''
И далее говорит о рыботорговцах:
''И все ж, если кто–то из них, улыбаясь приятно, глядел
мне в глаза, то платил я, стеная, ту сумму, что требовал он
от меня. Так, купил я морского угря по цене золотого,
как Гектор был куплен Приамом''.
Алексид в "Эллинке":
''В живом ли обличьи, иль в мертвом созданья морские
всегда нам враждебны. Ведь если, к примеру, корабль
утонул, как то часто бывает, они человека хватают,
когда он спасается вплавь, и немедля глотают.
Когда ж рыбаки их, напротив, поймают, они, неживые,
своих покупателей губят. Запросят за них состояние
наше, и тот, кто купил, возвратится домой нищебродом''.
<227> Некий рыботорговец, Гермей из Египта, упоминается в "Рыбах" у Архиппа:
''Торговец Гермей египтянин — мошенник из самых бесчестных.
Сдирает он кожу с налима и с рыбы–пилы, да и так продает;
и еще поторошит он лабраксов, как все утверждают''.
Алексид также упоминает рыботорговца Микиона в "Наследстве".
По справедливости рыбаки гордятся своим ремеслом больше, чем наилучшие из стратегов. Анаксандрид в "Одиссее" выводит одного из них, рассуждающего об искусстве рыбной ловли:
''Уменье живописцев рисовать внушает удивление бесспорно.
Изделья ж наши чинно похищаются из блюд, и с сковородок
исчезают тут же. В какой другой науке видел ты, добрейший,
чтоб губы молодые загорались? или пальцев дрожь, иль
затрудненное дыханье, если вдруг кусок застрял во рту от спешки?
И не на рыбном рынке ли свиданья назначают? И который
смертный клюнет на совместный пир, где подадут ничтожнейшую
мелочь, рака покупного или кильку? Какими чарами иль лестью
милый соблазнился б мальчик, не было б искусства рыбной ловли?
Ведь оно их души покоряет зрелищем вареной рыбы, доступ
открывает к их телам, притом они не просят платы''.
О чересчур хлопотливых покупателях Алексид говорит в ''Наследнике'':
''Кто, хоть не нищ, но покупает рыбу часто, тот в других вещах
нуждаясь, не скупясь на рыбу, раздевает ночью встречных догола
и заставляет тех, кого лишил одежды он, его ловить на рынке аж
с утра. И первый нищий, видом помоложе, хватается и тащится в
тюрьму, как только найден был, когда угрей хотел купить у Микиона''.
Дифил в "Торговце" говорит, что в Коринфе существовал особый закон:
''Обычай есть, милейший, у коринфян, что если мы узрим кого,
кто тратится всегда широко, расспрашивать того про род его
занятий и источник средств. И если он докажет, что его доход
дает ему возможность тратить, мы не против, чтобы жил он,
как живет, но если тратит больше он доходов, грозит ему запрет
так поступать еще. Всем уклонистам светит штраф. А если кто
живет роскошно, не имея средств, того передают для казни
палачу. <228> Б. Геракл! А. Поскольку этот человек не может жить,
не делая вреда, ты понимаешь это, он проводит ночи как плащей
срыватель, иль стенокопатель, иль помогает им, иль служит он
на рынке сикофантом, иль лжесвидетельствует. Разоблачаем мы
породу эту. Б. Правильно, клянусь Зевесом. Ну, а как со мной?
А. Мы видим, о милейший, каждый день ты делаешь покупки,
расточая деньги. И лишаешь ты любого его рыбы, втиснув весь
наш град в ограду овощного рынка; мы ведем борьбу за сельдерей,
как за награду на Истмийских играх. Принесут на рынок зайца,
и его мгновенно похищаешь ты. И куропатки иль дрозда ни перышка
не видим мы из–за тебя; еще ты цены вздул на привозные вина''.
И Софил в "Андрокле" требует ввести то же самое в Афинах, предлагая, чтобы Советом избирались двое или трое рыбных надзирателей. Линкей Самосский написал даже сочинение "Как покупать на рынке", обращенное к одному незадачливому покупателю; в нем он советует ему платить кровожадным рыботорговцам, чтобы покупать потом что хочется с выгодой и без хлопот.
Затем Ульпиан опять возвратился в тернистые места и спросил: ''Можно ли доказать, что бедные обедали из серебряной посуды и является ли эллинским слово πίναξ (дощечка). Ибо Гомер сказал в "Одиссее": ''Поставил мясную еду перед ним свинопас на дощечках''. Но Аристофан Византийский утверждает, что поедание мяса с дощечек — поздний обычай, однако, он не знает, что в другом стихе поэт говорит: ''Кравчий принес и поставил пред ними дощечки с мясною едою''. Я также хочу знать, владел ли кто–нибудь огромным числом рабов, как и люди нашего времени, и используется ли форма τήγανον (сковорода) вместо τάγηνον и давайте не будем есть и пить, просто услаждая брюхо, наподобие тех, кого мы называем паразитами или льстецами.
Ему ответил Эмилиан: "О твоей дощечке как о посуде сказано также у комика Метагена в "Фуриоперсах", а τήγανον, мой дорогой друг, упоминается в этом написании Ферекратом в "Безделушках": ''Сказал еще он, что умял анчоусы со сковородки он''. И Ферекрат же в "Персах": ''<Приказано мне> сесть у сковородки и пламя подложить под камыши''. А Филонид в "Котурнах": ''Добро пожаловать с сковородами и квашней''. И еще: ''Обнюхав сковородки''. Эвбул в "Сироте": ''Порыв подул на псов сторожевых Гефеста: в бешенство привел собак горячий пар со сковородки''. И опять: ''Каждая женщина милая видом, влюбившись, приходит туда и чудит с сковородкой''. <229> И в "Титанах": ''Кастрюля смеется и что–то лопочет, как варвар, и прыгает рыба шипя посреди сковородок''. Выражение ''есть со сковороды'' упоминается Фринихом в "Трагиках": ''Приятно лопать с сковородки, еще и задарма притом''. А Ферекрат в "Людях–муравьях" говорит: ''Ты ж ешь со сковородки''. Гегесандр Дельфийский утверждает, что словом τήγανον сиракузяне называют миску, а собственно τήγανον они называют ξηροτήγανον (сухая сковорода), поэтому и Феодорид пишет в короткой поэме: ''Хорошо сковорода варит в омуте кипящем'', называя миску сковородой. Ионийцы же пропускают букву τ, и получается 'ήγανον, как у Анакреонта: "Рукою своей он накрыл сковородку".
Про пользование серебряной посудой, распрекрасный Ульпиан, замечу словами Алексида в "Беглеце": ''где утварь из глины кладут, чтоб нанять поваров для обеда''. До македонских времен народ обедал из глиняной посуды, как говорит мой соотечественник Юба. Но когда римляне изменили образ жизни в сторону большей роскоши, Клеопатра (из–за которой пало египетское царство) в подражание им бросила свои прежние привычки, однако, не будучи в состоянии избавиться от них полностью, она называла золотые и серебряные сосуды глиняными и раздавала их как ''глиняные'' своим гостям в подарок, а ведь они стоили несметное богатство; на утварь же из Росса, самую цветистую, Клеопатра тратила пять мин ежедневно. А царь Птолемей в восьмой. книге своих "Записок", где он рассуждает о ливийском царе Масиниссе, говорит: "Обеды у него устраивались в римском стиле, и блюда подавались в ''глиняной'' посуде, которая была вся серебряная; столы с десертом он украшал в соответствии с италийскими обычаями: все корзины были золотые, но выглядели как переплетенные из камышей. Однако, музыканты были эллинами''. Комедиограф Аристофан, о котором Гелиодор Афинский в сочинении "Об акрополях" (оно в пятнадцати книгах) говорит, что он был родом из Навкратиса, рассказывает в "Богатстве", как при появлении божества Плутоса тарелки с рыбой внезапно стали серебряными, как и вся прочая утварь.
''Все уксусницы, миски и горшки — из меди стали вдруг,
изношенные рыбные тарелки — теперь из серебра,
а печка — из слоновой кости''.
Платон в "Послах":
''И в результате Эпикрат с Формизием
набрали у царя фиалов золотых и блюд
серебряных немало в виде мзды''.
<230> И Софрон в "Актрисах": "Сверкало медной и серебряной посудою жилище". Филиппид в "Отмене денег" вспоминает об употреблении подобной посуды как о чем–то демонстративном и необычном, но все еще имевшим место среди разбогатевших метеков:
''Но жалость некая к породе человечьей скрывается во мне
при зрелище людей, влачащих нищету, хотя они свободны,
негодяи ж, должные сидеть в колодке у столба, едят
солененькую рыбку стоимостью в грош, зато с серебряной
тарелки в мину весом, каперсы ценою в тройку медяков глотают
с блюда, в коем серебра потянет на полсотни драхм. И прежде
вряд ли кто б сыскал фиал, который поднесли б богам.
Б. Да и сегодня тоже. Посвятит один, другой утащит сразу''.
Алексид же в "Повязке" выводит пылающего страстью юношу, который, показывая свое богатство любимой; говорит:
''И я велел моим рабам (я их двоих привел) поставить чаши,
чищенные содой, на обозрение для всех. Стояли там киаф из серебра
(он весил пару драхм), и соусница (больше четырех, поди),
и охладитель маленький, чей вес оболов десять, Фидиппида тоньше.
Б. Хвастать ты мастак''.
Я также знаю одного из граждан нашей страны, нищего хвастуна, который, обладая серебряной посудой не больше чем на драхму весом, громко звал своего единственного раба, чьи клички были многочисленны, как песчинки: ''Раб! Стромбихид! Не надо нам серебра, из которого мы едим зимой, а подавай нам летнее''. Сходный характер выведен и в пьесе Никострата "Цари" — хвастливый воин, о котором автор говорит: ''Остались уксусница и сосуд для охлаждения вина; металл их тоньше, чем пурпурный плащ, однако''. Ибо некоторые <мастера> и тогда выковывали серебро до подобия мембраны.
Антифан в "Лемниянках" говорит: ''Поставлен был трипод, и содержал он — чтимейшие боги! — в серебряном сосуде мед и плюс отличный торт''. Пародист Сопатр в "Оресте": ''Серебряное блюдо содержало несвежего сома''. Он же в "Чечевице": ''Его обеды уксусница красит с изображеньями резными змей, и схожую заполучил Танталов сын Фиброн когда–то, утонченный муж, но пострадавший от своих богатств''. Феопомп Хиосский в "Советах Александру" рассуждает про одного из своих сограждан, Феокрита, и говорит: "Он также пьет из серебряных и золотых сосудов и употребляет другую сходную утварь на трапезах, хотя раньше он не только никогда не выпивал из серебряной посуды, но и медной–то не пользовался, лишь глиняной, да и то иногда битой''. <231> А Дифил в "Живописце": ''Пришел изысканнейший завтрак, состоя из необычных и желанных яств: все виды устриц были там, и блюдечек ряды, и груды мяса с сковородки прямо, напитки пряные в серебряных сосудах, чтобы не всухую есть''. Филемон во "Враче": ''Еще мешок с серебряной посудой''. Менандр в "Самоистязателе": ''Купальню, девушек, серебряную утварь''. И в "Гимниде" [имя гетеры]: ''Пришел я за серебряной посудой''. Лисий в речи "О золотом триподе" (если она подлинная): "Оставалось еще отдать золотую и серебряную утварь". Но ревнители чистоты эллинского языка утверждают, что правильнее было бы сказать "золотые и серебряные украшения".
Когда Эмилиан закончил, Понтиан сказал: "Действительно, золото в древней Элладе было редкостью, да и серебра в рудниках находили мало. Дурис Самосский говорит, что Филипп, отец великого Александра, всегда держал принадлежавший ему золотой фиал у себя под подушкой. И золотой ягненок Атрея, из–за которого происходили затмения солнца и крушения царств и многие воплотившиеся на сцене трагедии, являлся, по словам Геродора Гераклейского, серебряным фиалом с золотым ягненком посередине. Анаксимен Лампсакский в сочинении "Начальные исследования" говорит, что ожерелье Эрифилы сделалось знаменитым просто потому, что золота тогда в Элладе почти не водилось, да и серебряную чашу видели в те времена не часто. Но после захвата Дельф фокейцами все подобные вещи появились в изобилии. Даже те, кто считался очень богатым, выпивали из медных чаш, которые они хранили в особых сундуках, называемых ''медными ящиками''. И Геродот говорит, что египетские жрецы пили из медных чаш и <добавляет> что однажды, когда их цари совершали совместное жертвоприношение, то для всех не смогли найти серебряных фиалов, и Псамметих, будучи самым молодым из царей, возлиял из медного фиала. Когда же пифийское святилище было разграблено фокейскими тиранами, золото так и засверкало среди эллинов, как засияло и серебро. Позднее же, когда величайший Александр завладел сокровищами Азии, солнце ''богатства с обширною мощью'' (по словам Пиндара) взошло по–настоящему. Впервые золотые и серебряные приношения посвятил в Дельфы лидийский царь Гиг, а до его царствования у Пифийца не было ни серебра, ни золота, как рассказывают Фений из Эреса и в сороковой книге ''Филиппик'' Феопомп. Они пишут, что Пифийское святилище было украшено Гигом и его преемником Крезом, а после сицилийскими эллинами, Гелоном и Гиероном. Гелон посвятил трипод и золотую Нику около времени вторжения Ксеркса в Элладу, и Гиерон преподнес сходные дары. Феопомп говорит: "Ибо в древние времена священная ограда была украшена медными подношениями — не статуями, а котлами и треножниками, сработанными из меди. <232> Поэтому лакедемоняне, пожелав позолотить лик Аполлона в Амиклах, но не найдя золота в Элладе, послали вопросить оракул, где им его достать. Тот ответил, что они должны пойти и купить его у Креза Лидийского, и они пошли и купили. Гиерон же сиракузянин пожелал посвятить божеству треножник и Нику из чистого золота, но долгое время не знал, где его взять, и наконец отправил за ним в Элладу. Посланные с трудом достигли Коринфа и после расспросов нашли золото у коринфянина Архитела, который покупал его когда–то понемногу и накопил большую сокровищницу. И он продал людям Гиерона золота столько, сколько они хотели, и затем, взяв рукой столько, сколько мог удержать, добавил к проданному в виде подарка. В ответ Гиерон прислал из Сицилии корабль с хлебом и множество других даров". Фений пишет то же самое в сочинении "О сицилийских тиранах" и говорит, что в древние приношения были из меди — треножники ли, котлы, или кинжалы; и на одном из них, говорит Фений, есть следующая надпись:
''Смотри на меня, ибо истинно я обитал в Илионе и в башне
широкой, когда за Елену, что пышные кудри носила, сражались,
и сын Антеноров Геликаон унес меня царь. Ныне же мною
владеет отпрыска Лето святая земля''.
А на треножнике, который был выставлен в качестве награды на играх в честь Патрокла было написано:
''Медный трипод я, как дар посвящен я Пифо,
и поставил меня быстроногий Ахилл, почитая
Патрокла. Тидид Диомед громогласный принес
меня в дар, ну, а прежде снискал он меня, победив
в конских гонках у моря, пролива широкого Геллы.
Эфор (или сын его Демофил), повествуя о Дельфийском святилище в тридцатой книге "Историй", говорит: "Не только Ономарх, Фаилл и Фалек выгребли всё имущество бога, но под конец и жены их забрали украшение Эрифилы, посвященное в Дельфы Алкмеоном (так повелел ему Феб), и еще ожерелье Елены, приношение Менелая. Ибо оракул изрек обоим: Алкмеону, вопрошавшему об облегчении своего безумия, он сказал:
''Ценного блага ты ищещь, чтоб я излечил твое буйство.
И ты мне доставь ценный дар, твою мать побудивший
когда–то Амфиарая под землю загнать с лошадями'',
а Менелаю, обратившемуся за советом, как ему покарать Александра, был ответ:
''Мне украшенье отдай золотое, сняв с шеи супруги своей,
что Елене однажды Киприда дала на большую ей радость.
Так ты воздашь Александру враждебнейшим мщеньем''.
<233> Вступив в спор из–за того, кому это украшение достанется, женщины перессорились. После раздела одна из них, суровая, необщительная и заносчивая по характеру, получила ожерелье Эрифилы, а другая, выдающаяся красотой и развратная, ухватила украшение Елены. Последняя влюбилась в одного юношу из Эпира и сбежала с ним, тогда как вторая составила заговор с целью убить своего мужа''.
Божественный Платон и лаконец Ликург не только не допускали даже малейшую роскошь в свои государства, но запретили также обращение в них серебра и золота; они считали, что железа и меди, добываемых в рудниках, достаточно, и исключили прочие металлы как губительные для здоровья гражданств. Но стоик Зенон, лишив легитимности и почета хождение денег, все же поместил их в разряд ''безразличного'' и отговаривал как гоняться за ними, так и избегать их, поскольку предписывал и довольствоваться малым, и излишествовать целеустремленно. Зенон хотел, чтобы люди приучали свою душу не показывать ни опасения, ни удивления тому, что ни прекрасно, ни позорно, чтобы так они привыкли к тому, что не противно природе, а с другой стороны, не боясь абсолютно ничего, воздерживались бы от того, что противно природе, через рассудок, а не через страх. Ибо природа не исключила из окружения людей ничего из ''безразличного'' и создает в человеческом организме скрытые резервы для утомительного и тяжкого труда, так что работающие в рудниках с громадными усилиями охотятся за таящимся в недрах земли богатством. Есть места, где эти виды металлов лежат на поверхности, поскольку в отдаленных уголках света обычные ручьи наносят золотые зерна, которые женщины или мужчины слабого телосложения извлекают, протирая и просеивая песок, и после промывки относят его в тигель, как водится у гельветов, по словам моего соотечественника Посидония, и у некоторых других кельтов. Еще горы, называемые когда–то Рипейскими, а потом Ольвийскими, и теперешние Альпы (что в галатской земле) выбрасывают серебро, когда стихийно загорается лес. Однако, гораздо большее количество этого металла находят ''копанием глубоким и мучительным'', согласно выражению Деметрия Фалерского, ''поскольку корысть стремится выгнать из любой щели в земле самого Плутоса''. В шутку Деметрий объявляет, что люди часто расточают наличное ради неопределенного: они обманываются в том, чего ожидали, но теряют то, что имели, встретившись с несчастьем в виде головоломки. Хотя лакедемонянам, пишет Посидоний, было запрещено обычаем ввозить в Спарту или приобретать золото и серебро, они тем не менее приобретали их и отдавали на хранение своим соседям аркадянам. Потом они ссорились с ними, чтобы через эту вражду их неповиновение закону не выплыло наружу. Записано, что находившееся прежде в Лакедемоне золото и серебро было посвящено Аполлону Дельфийскому, но Лисандр привез их в город как государственную казну и сделался тем самым виновником многих бед. <234> Известно, что Гилипп, освободитель Сиракуз, уморил себя голодом, когда был осужден эфорами за присвоение части лисандровых денег. Нелегко было простому смертному пренебречь золотом, посвященным богу и уступленным в виде убранства и имущества народу. Племя скордистов у кельтов не ввозит золото в свою страну, но не брезгает серебром, когда грабят и опустошают земли других народов. Этот народ уцелел из числа тех галатов, которые напали на Дельфийское прорицалище под предводительством Бренна, но некий вождь по имени Бафанатт увел их к окрестностям Данубия, и дорога, по которой они отступали, называется Бафанаттовой, а его потомки до сего дня зовутся бафанаттами. Они также избегают золота и не приносят его в свои города, поскольку испытали из–за него множество ужасных злоключений, однако, употребляют серебро и совершают ради него множество ужасных злодеяний. Правда, им следовало бы изгнать не само золото, которое они когда–то украли, но скорее нечестие, с которым они совершили святотатство, когда его похитили. Ибо если бы они не привезли к себе серебра больше, чем золота, то не грешили бы в отношении железа и меди; сверх того, если бы даже этих металлов не было у них, они продолжали бы тешить свое безумие на войне за пищу, выпивку и прочие необходимые потребности''.
Здесь Понтиан окончил свое долгое выступление. Поскольку большинству присутствующих не терпелось разрешить остальные Ульпиановы задачи, толкователь проблем Плутарх сказал: ''Имя паразита в древности было почтенно и священно. Вот что, например, пишет о паразитах Полемон (не знаю, угодно ли ему называться самосцем, сикионцем или афинянином, как варьирует его происхождение Гераклид из Мопсуэстии, добавляя и другие города; еще он носил прозвище охотника за стелами, согласно Геродику, ученику Кратета): ''Паразит сегодня звучит как нечто позорное, но у древних мы находим его чем–то священным и сходным с сотрапезником на пиру в честь богов. В Киносарге, именно в храме Геракла находится стела с декретом Алкивиада, писец же Стефан, сын Фукидида. На ней о паразитах читается следующее: ''Пусть жрец совершает ежемесячные жертвоприношения вместе с паразитами. Паразиты должны быть из незаконнорожденных и их детей согласно отеческому обычаю. Если кто не желает быть паразитом, пусть обращается по этому поводу в суд''. На кирбах, где говорится о делиастах, записано: ''И два вестника из рода Вестников, посвященных в мистерии. Им служить паразитами в течение года в храме Аполлона Делосского''. А в храме Афины Паллены на посвятительных дарах написано: ''Посвятили архонты и паразиты, награжденные золотым венком в архонтство Пифодора [432/1]. В год жрицы Дифилы паразиты Эпилик, сын …страта из Гаргетта, Перикл, сын Периклита из Питфиса, Харин, сын Демохара из Гаргетта". И в царских законах записано: ''Паразиты из Ахарн должны приносить жертвы Аполлону''. <235> Клеарх из Сол, который был в числе учеников Аристотеля, пишет в первой книге ''Жизней'' следующее: ''Далее, в наши дни паразита презирают, тогда же его не чурался никто. Следуя своим древним законам, большинство государств еще и сегодня допускают паразитов к исполнению самых почетных должностей''. А Клидем в ''Аттиде'' говорит: ''Паразиты также выбирались, чтобы почтить Геракла''. И Фемисон в ''Паллениде'' <или: в постановлении в храме Паллены>: ''Постановлено царем, пока он царствует, архонтами и паразитами, выбранными вдобавок из демов, а также старейшинами и женщинами, все еще живущими в первом браке''. Можешь ли ты, распрекрасный мой Ульпиан, выискать какую–нибудь цитату о женщинах, все еще живущих в первом браке? Однако, поскольку мы говорим о паразитах, есть еще одна надпись на стеле в Анакее [в храме Диоскуров]: ''Из двух быков, отобранных в качестве вожаков, одна треть их мяса пусть пойдет на праздник, из остальных двух третей первую пусть отдадут жрецу, а вторую — паразитам''. Кратет во второй книге ''Аттического наречия'' говорит: ''Слово ''паразит'' в наши дни истолковывается как дурное, но прежде паразитами называли тех, кого выбирали сортировать священное зерно, и было особое хранилище паразитов, παρασίτιον. Поэтому в царском уставе записано: ''Царь должен следить, чтобы архонты назначались и чтобы паразиты выбирались из демов в соответствии с законодательством. И каждый паразит обязан выделять из своей доли шестую часть ячменя и отдавать тем афинянам, которые должны пировать в храме согласно отеческому обычаю. И паразиты Ахарн обязаны приносить свою шестерину для Аполлона в хранилища после того как ячмень будет собран''. Что было хранилище паразитов, доказывается записью в том же самом уставе: ''За починку храма, паразития и священных мест платить столько, сколько запросят ремонтники''. Отсюда ясно, что здание, куда паразиты клали начатки священного зерна, называлось паразитием. О том же пишут и Филохор в сочинении ''Четвероградие'' (когда он упоминает о паразитах, отобранных прислуживать Гераклу) и комедиограф Диодор Синопский в ''Наследстве'', но его свидетельство я приведу немного позже. Аристотель говорит в ''Мефонской политии'': ''Было два паразита при каждом архонте и один при каждом полемархе; они получали регулярные пожертвования и от некоторых других лиц, в том числе рыбу от рыбаков''. Но употреблять слово ''паразит'' в теперешнем смысле придумал (как говорит Каристий из Пергама в сочинении "О дидаскалиях") Алексид. Каристий забывает, однако, что Эпихарм в "Надежде" или "Богатстве" выводит характер пьяницы со следующими словами:
''Второй пришел сюда, подкравшись вслед
за первым — тот, кого всегда найдешь готовым
ты присутствовать на пире, как сейчас. Однако,
этот малый выпьет жизнь одним глотком, как
сможет опрокинуть килик''
И Эпихарм заставляет паразита так отвечать на вопросы собеседника: <236>
''Когда обедаю я с тем, кому я мил (ему лишь стоит свистнуть мне),
и также с тем, кому не нравлюсь я (и здесь не нужно звать), шутник
я на пиру, смешу гостей до колик я, хозяина хвалю. И если кто
последнего обидит, браню я выскочку и навлекаю на себя вражду.
Потом, наевшись и напившись всласть, я ухожу, но с факелом раба
мне не дают в дорогу: я крадуся в темноте по скользкому пути,
совсем один, и если встречу стражей, милостью богов сочту, отделавшись
лишь поркой. И, придя домой, до смерти изможденный, я валюсь,
забыв про покрывало, и лежу, пока вино пленяет чувства''.
И эпихармов паразит делится многими другими впечатлениями на ту же тему Паразит же у Дифила говорит:
''Когда богач зовет меня на пир, не замечаю
потолков я и триглифов, равнодушен я к
коринфским вазам: поглощен лишь поварским я
дымом. Валит он густой или столбом стоит,
я наслаждаюсь, трепещу и рад, а если он косой и
тонкий, сразу вижу, будет плох обед''.
Но как утверждают некоторые, первым ввел паразита Гомер в образе Подеса, любезного сотрапезника Гектора: ''Подес Гетионов был сын меж троянцев, богач и храбрец, его больше всех остальных почитал также Гектор как друга и на пирах сотоварища купно''. Под дружбой поэт подразумевает участие в совместной трапезе. Вот почему у него Подес поражен Менелаем в живот (как и Пандар, по замечанию Деметрия Скепсийского, за свое клятвопреступление был ранен в язык). И поразил Подеса спартиат, ревнитель воздержности.
Древние поэты называли паразитов льстецами. Эвполид озаглавил так свою пьесу, и хор льстецов у него говорит:
''Теперь же поведаем вам мы об образе жизни льстецов,
и послушайте нас, ибо мы ловкачи абсолютно во всем.
Наипрежде, раб чей–нибудь — постоянный наш спутник,
и я им отчасти владею. Еще у меня два красивых плаща,
и меняю их я, каждый раз выбираясь на рынок. И вот,
как замечу, что ходит богатый простак, то я тут же цепляюсь
к нему. Пробубнит коль он что, я хвалю глупца громко,
восторг выражая притворно с усладою тем, что сказал он.
А после идем на обед мы, и каждый в своем направленьи,
но все за лепешкой чужою. И должно льстецу угождать
болтовней прямо сходу, иначе он выброшен будет за дверь.
Мне известно, чрез это прошел Акестор, заклейменный
колодник: сказал он обидную шутку, и раб его выволок вон
и в ошейнике выдал Энею''.
<237> Имя паразита упоминается Араром в ''Гименее'': ''Да ты, похоже, паразит, дружок, и Исхомах тебя здесь кормит, как настанет случай''. Но слово часто встречается и у более ранних поэтов; попадается оно и у философа Платона в "Лахете": "И мальчики ели вместе с нами (παρασιτει)". Алексид в "Кормчем" говорит о двух классах паразитов:
''Два рода паразитов существует, Навсиник. Один, преобладающий,
в комедии представлен широко: мы, ''черные'', относимся к нему.
Другой род — племя ''величавых'': сатрапов паразиты те и полководцев
славных, тонко к ним прилипших, с бровями в тысячу талантов
весом и швыряющих направо и налево деньги. Понял, я о чем?
Б. Да, понимаю. А. Вид же действий у обоих общий — состязанье в лести.
Судьба играет с нами, как с прочими людьми: одних отдаст патронам
побогаче, других определяет к скромным по достатку, и так одни из нас
жируют, другие терпят лихо. Я ясно выражаюсь, Навсиник?
Б. Яснее не сказать. Но если похвалю тебя, ты будешь узнавать, за что''.
С благозвучием рисует характер паразита Тимокл в ''Драконтии'':
''Ну как могу позволить я кому–нибудь обидеть паразита?
Да ни в жизнь! Нет на земле полезнее их рода. И если есть
любовь к друзьям одна из добродетелей на свете, паразит
довел ее до совершенства. Вот, положим, ты влюблен — помощник
он тебе согласный. Занялся чем–то ты — он сделает и вынесет,
что должно, права патрона для него закон; ему он предан больше
всех других друзей. Ты скажешь, мастер он поесть на дармовщину?
Ну, а кто не мастер? Ведь ни бог, и ни герой не скажут нет халяве.
Впрочем, чтоб не тратить на беседу целый день, я докажу
свидетельством одним, что паразитов жизнь в почете состоит.
Дают им за заслуги их награду ту же, что и олимпийцам — бесплатное
кормление (а место, где бесплатно кормят — пританей)''.
<238> И Антифан говорит в "Близнецах":
''Ведь паразиты, правду говоря, наш жребий с нами делят, как и жизнь.
Никто из паразитов не захочет зла своим друзьям содеять, молит он
богов, чтоб жить им в вечном счастье. К живущему роскошно человеку
нет злобы у него, мечтает только он при нем пожить и с ним делить
богатство. Сам он благородный и надежный друг, не вздорный, не обидчивый,
не вредный, гнев любой снесет. Уколешь его словом, он смеется. Он бабник, весельчак, шутник и был бы добрый воин, лишь вовремя б поспел его обед''.
Аристофонт же во "Враче":
''Хочу сперва ему я объяснить, какого рода человек я есть.
К примеру, если кто дает обед, я первый тут как тут, так что
давно зовут меня Похлебкой. И если бы пришлось схватить и
выгнать пьяного буяна мне, то счел бы ты, что я Антей.
Когда брать штурмом должно двери, я таран, по лестнице
залезть — я Капаней, принять удары — наковальня я, в бою
кулачном — Теламон, красавцев соблазнять — я дым''.
И в "Пифагорейце" он же говорит:
''Когда проголодался ты, но и кусочка нету проглотить,
вообрази, что видишь Тифималла или Филиппида ты.
Хлебает воду как лягушка он, отведает тимьяна, зелени,
пиявку он со вкусом, воздержится от бани и купальни,
зазимует под открытым небом он, как дрозд, жару он
терпит в полдень, щебечет как цикада, он маслом
избегает натираться как грязнуля, гуляет босиком он на
заре подобно журавлю, а спит не меньше он летучей мыши''.
Антифан же в "Предках":
''Ты знаешь мой характер; не заносчив я, и для друзей все сделаю,
милейший: ударь меня — я глыба, а ударю я — я с громом молния,
как ослепить — я вспышка света, а увлечь кого — я ураган, как
удавить — петля, вломиться в дверь — землетрясение, вскочить на
что — я саранча, прийти без зова на обед — я муха; засев в колодезе,
могу душить я, убивать, поклясться ложной клятвой, делать все,
что скажут без раздумий. И молодежь за эти все черты зовет меня
Грозой. Но нет мне дела до насмешек их. Своим друзьям я друг
не только словом, но и делом также''.
<239> У Дифила в "Паразите" паразит говорит по случаю предстоящей свадьбы:
''Не знаешь ты, проклятия какие ждут того,
кто не укажет верного пути, иль не зажжет
огня, или отравит воду, иль воспрепятствует
устройству пира''.
И Эвбул в "Эдипе":
''Кто первый изобрел бесплатные пиры,
тот друг народа был характером, похоже.
А тот, кто на обед зовет приятеля, иль гостя
и требует потом с них долю, изгнан будет
пусть без права возвращенья''.
А Диодор Синопский в "Наследстве" выражается о паразитах не менее изящно:
''Хочу я ясно доказать тебе, что дело это важное и правое и от богов
пошло, тогда как прочие искусства все придуманы людьми. Жизнь
паразита изобрел Зевес, радетель дружбы и по мненью всех сильнейший
бог. Он входит в дом, в богатый или бедный, все равно, и как увидит там
приятно постланное ложе он и стол со всем, чего лишь пожелаешь,
сразу возлегает, как и гости, и пирует. А потом, насытясь и напившись,
он уйдет домой, не уплатив за долю. Так и я. Увижу постланные ложа я,
накрытые столы, в распахнутые двери прохожу без звука, чтобы не
задеть гостей, потом ем, пью, что подают, и ухожу как Зевс, радетель
дружбы. Ну, а что занятье это было славным и прекрасным, пример я
приведу еще нагляднее. Когда Геракла память отмечают пышно демы
все, то никогда не назначают паразитов жеребьевкою на пир в честь бога,
как и прочих лиц, но дюжину мужей с заботой отберут, афинян
полноправнейших с достатком и живущих честно. И потом богатые,
Гераклу подражая, паразитов принялись кормить, но выбирали не
приятных, а льстецов, хвалящих их вовсю. Когда патрон, съев тухлого
сома иль редьку, им рыгнет в лицо, вопят льстецы, что пообедал он,
видать, фиалкой или розою. Когда ж патрон пускает ветры, лежа рядом
с ними, они ноздрями втягивают запах и начнут выспрашивать его,
откуда аромат. Как раз из–за подобных наглецов былые честь и
красота поруганы вконец теперь''.
И Аксионик говорит в "Халкидике" <240>:
''Когда я юношей еще жизнь паразита начинал любить совместно с
Филоксеном, едоком колбас, учился я с терпеньем выносить удары
кулаков, от чаш, костями — частые и крепкие настолько, что случалось
мне по восемь ран иметь на теле. Не в обиде я, ведь надо же платить
за наслажденья, коих раб я, и считаю выгодным весьма свое занятие.
Допустим, что сварливый некто сцепится со мной, я обернусь, признаю
всё, что он сказал дурного мне, и тотчас ухожу, не оскорбив его. Заявит
некий негодяй, что он добряк, я расхвалю его, и он мне благодарен. И
если ныне угощен я жареною рыбой, не побрезгую я завтра и несвежей.
Так мне велят моя природа и характер мой''.
Антидот в пьесе "Первый плясун" выводит на сцену персонажа, похожего на теперешних преподавателей в Клавдиуме, о которых неприятно даже вспоминать; вот что он говорит о паразитическом мастерстве:
''Теперь меня послушайте, встав на свои места.
Еще до той поры, как вырос я и получил хламиду,
то всегда я увлекался страстно жизнью паразитов
каждый раз как заходила речь про них, и был в
той области не по летам я развит''
Отдельные паразиты известны по именам, особенно Тифималл, о котором Алексид упоминает в "Милетянках" и в "Одиссее за пряжей". В "Олинфянах" он говорит:
''Да, дорогуша, небогат твой муж, а смерть,
пословица гласит, боится бедняков одних.
Отсюда и бессмертен Тифималл''.
Дромон в "Арфистке":
''Стыдился крайне я опять прийти на пир без взноса, вот позор безмерный!
Б. Пустяки. Ведь Тифималла можно видеть здесь, бродящего вокруг:
краснее рака он, и потому, что платы он не вносит за обед''.
Тимокл в "Кентавре" или "Дексамене": ''зовя Тифималлом его и еще паразитом''. В "Кавнийцах":
''Уже принесли? Что ты спишь? Поспеши, милый мой.
Тифималл, когда умер вконец, снова к жизни вернулся,
едва пожевал он люпинов за восемь оболов люпин.
От голода он не погиб, зато пил, несмотря на опасность''.
И в "Письмах":
''Увы мне, несчастному, как я, о боги, влюблен.
Тифималл никогда так не сох по еде, да и Корм
не желал так чужого плаща, как и Нил так не алкал
лепешки, Корид не мечтал так бесплатно поесть''.
Антифан в "Тирренце":
''Еще добродетель — друзьям помогать безвозмездно.
Б. Тогда Тифималл в богача превратится. Ведь если, согласно
твоим представлениям, стребует плату он с тех, с кем обедает
даром, сгребет добродетели целый он воз и тележку''.
<241> Упоминают среди паразитов и имя Корида. Тимокл говорит о нем в ''Недоброжелателе'' так:
''Увидеть рынок с изобилием приятно богачу и горько бедному.
Корид ведь, будучи незван, пытался вроде рыбкою разжиться,
унеся домой. Увы, смешно смотрелся он, когда, имея лишь
четыре халка, на угрей взирал он, на тунцов, на скатов, раков и
слюну пускал. И обходя везде, он цену спрашивал, но как узнал ее,
сбежал туда, где мелкой торговали рыбой''.
Алексид в "Деметрий" или "Филетере":
''Однако, я стыжусь Корида, коль замечен буду,
вкушавшим с кем–нибудь с охотой. Все же я
не откажусь прийти, как и Корид, зовут его, иль нет''.
И в "Кормилице":
''Корид наш здесь, на шутки мастер, хочет быть известным
он под кличкой ''Остроглаз''. Б. Разумно мыслит он:
ведь Остроглаз <банкир Блепей> богат'' .
Кратин Младший в "Титанах":
''Корида, кованого медью, берегись, иначе ты
поверишь, что умнёт он все. И никогда ты рыбы
не вкушай с Коридом вместе, я предупредил.
Кулак ведь у него могучий, медный, устали не
знает, жарче он огня''.
Что Корид обычно сыпал шутками и охотно смеялся над самим собой, рассказывает Алексид в "Поэтах":
''Желаю я весьма смеяться над собой,
и я готов шутить гораздо лучше, чем
афинянин любой, за исключением Корида''.
Воспоминания о нем написал Линкей Самосский, который говорит, что настоящее его имя было Эвкрат. ''Эвкрат Жаворонок, когда выпивал с кем–то, чей дом находился в полуразрушенном состоянии, заметил: ''Здесь необходимо обедать, поддерживая левой рукой крышу, как кариатиды''.
Однажды в присутствии Корида, который, как считали, торговал своим телом, зашел разговор о дороговизне дроздов, и Филоксен Птернокопид сказал: "Однако, я могу припомнить время, когда жаворонок стоил лишь обол". Но Филоксен, по словам Аксионика в "Халкидике", был тоже паразит; свидетельство уже приводилось. Он упоминается еще в "Сетке для волос" Менандра, который называет его лишь ''Птернокопидом'', не добавляя ничего больше. И еще он упоминается комедиографом Махоном, который, хотя и родился в Коринфе или в Сикионе, последние дни жизни провел в моей родной Александрии <говорит Плутарх> и стал учителем грамматика Аристофана во всем, что касалось комедии. Он и умер в Александрии, и эпитафия на его гробнице гласит:
''Играм приятнейший плющ ты взрасти, о земля, на холме,
где скрываешь Махона, поэта комедий. По мастерству он
не хуже был древних. Сказал бы сам старец <Махон>:
''Не Афины одни, но средь Муз также Нил мог родить великана''.
<242> Из этих строк вполне ясно, что он был родом александриец. Махон упоминает Корида так:
''Однажды Эвкрата—Корида спросил из товарищей кто–то,
как ладил с ним царь Птолемей. ''Да я точно не знаю'',
ответ был, ''конечно, давал он мне выпить, что должно,
как врач, но с кормежкою жался''.
Линкей во второй книге своего сочинения "О Менандре" говорит: "Сын Смикрина Эвклид и Филоксен Птернокопид слыли забавниками. Из них Эвклид часто изрекал апофтегмы, достойные записи для потомства, тогда как другие его замечания были безвкусны и пусты. Филоксен же, хотя в общем не произносил ничего необычного, но если обижался на кого–либо из сотрапезников или рассказывал какую–либо историю, то всегда выражался изящно и очень приятно. И так получилось, что Эвклид окончил свои дни в безвестности, а Филоксен любим и почитаем всеми''.
Алексид упоминает другого паразита, Мосхиона, в "Трофонии", и называет его нахлебником, говоря: ''Потом там был и Мосхион, объявленный нахлебником средь смертных''. А в "Панкратиасте" Алексид, перечисляя спешивших на обед, говорит:
''Сначала, знаешь ты, там был Каллимедонт по кличке Краб,
потом Корид, Пескарь, Макрель, Крупчатка, Шелуха.
Б. Благой Геракл, жена! О рынке ты рассказ ведешь, не об обеде''.
Шелуха было прозвище Эпикрата, родственника оратора Эсхина, как говорит Демосфен в речи "О преступном посольстве". Эпитеты подобного рода, даваемые паразитам от афинян в насмешку, упоминаются Анаксандридом в "Одиссее":
''Всегда смеетесь друг над другом вы, я знаю точно это. К примеру,
если кто смазлив, вы кличете того Священным Браком. Если кто
росточком с ноготок, того зовете Каплей. Коль нарядится кто — для
вас он Щеголь. А толстяк Демокл разгуливал кругом и прозван был
Похлебкой. Кто грязный с лохмами ходил, стал зваться тот
Пылищей. Сопровождающий кого–то льстец получит имя Лодки. Кто
часто бродит без еды — Голодная кефаль. Кто алчно смотрит на
красавцев — тот Кеней. Кто умыкнул шутя у пастуха ягненка, тот Атрей.
Украл барана — и он Фрикс, похитил шкуру — он Ясон''.
<243> Матрон упоминает также паразита Херефонта, как уже сказано раньше, да и Менандр не умалчивает о нем в "Сетке для волос". И еще в "Гневе он говорит:
''Совсем как остальные Херефонт ведет себя.
Однажды приглашенный на обед к заходу солнца,
он проснулся ночью, тень он от луны узрел и побежал
как опоздавший в гости и поспел к рассвету''-
И в его же "Пьянстве":
''Вот Херефонт, хитрейший из людей,
зазвал меня к себе "Священный брак"
отметить он двадцатого числа, чтоб мог
он через пару дней и у других отведать
угощенья. Он говорил, богиня не в обиде''.
Менандр упоминает Херефонта кроме того в "Гермафродите" или "Критянине". А Тимокл говорит о нем в "Письмах" как о живущем за счет щедрости мота Демотиона:
''Демотион, полагая, что денег поток не покинет
его никогда, не щадил их совсем и любого кормил,
кто желал. Херефонт же, подлец, у него прописался.
Нахлебником стал арестант, не позор ли?
Демотион же богат, но смешон, словно клоун''.
Антифан же в ''Скифе'':
''Пойдем пировать, как мы есть, если хочешь.
Б. Забыв про венки и про факел?
А. А Херефонт учит так пировать, когда не имеет обеда''.
Тимофей в "Щенке":
''Давай попытаемся мы улизнуть на обед,
где воздвигнуто семеро лож, как я слышал,
и если не заняты все Херефонтом''.
Аполлодор Каристский в "Жрице":
''Снова, гласят, Херефонт появился незваным
на свадьбе в жилище Офелы. Взял он венок и
корзину и, в тьме притворившись, что дань он
несет от невесты, в доверие втерся и вроде б наелся''.
В "Закланной":
''Зову я Ареса, зову я и Нику, чтоб был мне
в походе успех, и зову Херефонта я также,
иначе придет он без зова''.
А комик Махон говорит:
''Как–то из города шел Херефонт путь неблизкий на
свадебный пир. И, гласят, от поэта Дифила услышаны
были слова: ''Херефонт! в обе челюсти вбей по четыре
гвоздя, чтобы щеки твои не тряслись каждый раз,
как спешишь далеко, при хожденьи''.
И еще:
''Однажды пришел Херефонт купить мяса, и срезал случайно
мясник для него, говорят, кусок с костью. На что он заметил:
''Мясник, не считай вместе с костью''. Мясник же ответил:
''Она очень сладкая. Мясо приятнее там, говорят''. А Херефонт:
''Возможно и сладкая, друг, твоя кость, да уж слишком она тяжела''.
<244> Херефонт даже сочинил книгу (как пишет Каллимах в ''Смеси''), а именно, ''Писатели о пирах: Херефонт Киребиону''. Потом он приводит начало книги: ''Поскольку ты часто просил меня <и добавляет, что объем книги составлял> ''триста семьдесят строк". Киребион был паразит, упоминаемый прежде под кличкой Шелуха.
Упоминая другого паразита, Архефонта, Махон говорит:
''Паразит Архефонт на обед приглашен был к царю Птолемею, который
вернулся из Аттики. Все сорта рыб, что водились близ скал, были поданы
с крабами вместе, а в довершенье всего внесли блюда с тремя
пескарями; кусками нарезали их; удивлялись им гости. Архефонт наш
наелся барбены и скаров, и красной кефали и хека, насытился селдью,
гольяном, фалерской камсой, пескарей же не трогал. Сочли, что он вел
себя странно, и царь вопросил Алкенора: ''Неужто наш друг Архефонт
пренебрег пескарями?'' На это ответил горбун: ''Нет, напротив, всех
прежде увидел их он, но не тронул, боясь прикоснуться к ним так или сяк:
ведь пришел он на пир, не внеся своей доли, и не в обычае предков
его причинять ущерб рыбе, в утробе несущую камень''.
Алексид в "Жаровне" вводит паразита Стратия, выражающего недовольство своим патроном в следующих словах:
''Лучше б мне выпало быть паразитом Пегаса
или Бореадов, любого другого, кто прытче бежит,
нежли жить у Демея, у сына Лахета, Этеобутада.
Когда тот по улицам ходит, совсем не идет он, летит!''
И немного погодя:
''Уверен, Стратий, я, что любишь ты меня.
С. Да, больше, чем отца родного, ведь
меня не кормит он, а ты питаешь изобильно.
А. Молишь вышних ты, чтоб я не умирал?
С. Да, всем богам молюсь: случится что с тобой,
то как мне без тебя?''
Комик Аксионик упоминает паразита Гриллиона в "Тирренце":
''Вина нету в доме у нас.
Б. Попросите у наших друзей, и скажите,
что нужно для пира. Берите пример
с Гриллиона: им так каждый раз говорится''.
<245> Аристодем во второй книге "Забавных воспоминаний" приводит имена паразитов: у царя Антиоха, пишет он, был Сострат, у Деметрия Полиоркета — горбун Эвагор, у Селевка — Формион. А Линкей Самосский говорит в "Апофтегмах": "Гриллион, паразит сатрапа Менандра, ходил в плаще с пурпурной каймой и был сопровождаем огромной толпой. И на вопрос, кто это, афинянин Силан ответил: ''Почетная глотка Менандра''. О паразите Херефонте Линкей говорит, что однажды он явился без приглашения на свадьбу и возлег с краю, и когда гинекономы пересчитали присутствующих, они велели ему убраться, поскольку с ним было больше тридцати гостей, дозволенных законом. ''Тогда пересчитайте их снова, но начните с меня'', ответил он. Что в обязанности гинекономов входило надзирать за симпосиями и регулировать количество приглашенных, видно из стихов Тимокла в ''Сутяжничестве'':
''Скорей распахните передние двери, чтоб были заметны
мы более в свете на случай визита гинеконома, коль
если захочет он нас сосчитать, приглашенных, когда
пройдет мимо, как то постановлено новым законом.
Хотя проверять ему надо, напротив, жилища, где нету обеда''.
А Менандр в "Сетке для волос":
''Узнавши, что гинекономы, как новый
им велит закон, проверят на свадьбе
прислужников списки и поваров, чтобы
не было больше гостей там, чем надо,
пошел он …''
И Филохор в седьмой книге "Аттиды" говорит: "Гинекономы сообща с ареопагитами надзирают за собраниями в частных домах, будь то свадьба или жертвенный пир''.
Следующие апофтегмы Корида записал Линкей. Однажды, когда на симпосии, где вместе с ним присутствовала гетера по имени Гнома [Решение], кончилось вино, Корид велел каждому гостю внести по два обола, чтобы Гнома исполнила то, что решено народом. Кифаред Поликтор жадно ел чечевичную похлебку, и ему в рот попал камень. ''Бедняга'', произнес Корид, ''даже похлебка бросается в тебя чем ни попадя <за худые выступление на концертах>''.
Возможно, Поликтора имеет в виду Махон, говоря:
''Очень худой кифаред собирался чинить себе дом,
и у друга просил он камней, обещав: ''Я отдам их тебе
куда в большем числе, как спою и сыграю на сцене''
Кто–то рассказывает, что Корид целовал шею, груди и пуп у своей жены и потом сказал: ''Ниже уже непристойно, ведь и Геракл перешел от Омфалы к Гебе''. [ομφαλος — пупок, ηβη — волосы на лобке]. Фиромах опрокинул чашу, когда макал хлеб в чечевичную похлебку, и Корид сказал: ''Его следует оштрафовать за то, что, не умея обедать, он записался <в обжоры>''. У Птолемея вокруг стола носили нежный пирог, но до Корида никак не доносили, и он сказал: ''Птолемей, или я пьян, или мне кажется, что вокруг меня что–то ходит''. Когда паразит Херефонт сказал, что ему надоело вино, Корид заметил: ''Ты имеешь в виду, что тебе противно то, с чем смешивают вино?'' А когла Херефонт встал на пиру совершенно голый, Корид произнес: ''Херефонт, ты как лекиф: я вижу, докуда ты наполнен''. <246> На то, что Демосфен принял чашу от Гарпала, он сказал: ''Тот, кто обзывает других горькими пьяницами, отхватил для себя самый большой кубок''. Херефонт приносил обычно на пиры так называемый ''грязный'' хлеб, и когда кто–то принес еще более темный цветом хлеб, Корид заявил, что это не хлеб, но черная тень от хлеба.
Паразит Филоксен по прозвищу Птернокопид завтракал однажды у Пифона. Подали маслины, и немного погодя принесли блюдо с рыбами; стукнув по чаше, Филоксен процитировал: ''Бичом их ударил, чтоб сдвинулись с места''. Когда позвавший его на обед предложил ему черного хлеба, он сказал: ''Только немного, а то я боюсь темноты''. О паразите, который содержался старухой, Павсимах говорил, что когда тот спал со своей патроншей, то не он ее, а она его брюхатила. О том же пишет и Махон следующее:
''Мосхион водопийца, гласят, быв в Ликее однажды,
и видя в компании там паразита, который за счет
жил богатой старухи, воскликнул: ''Ну ты даешь!
Чудеса ты творишь, неустанно стараясь зачать от бабули''.
И тот же Мосхион, услышав о паразите, который содержался старухой и встречался с ней каждый день, сказал:
''Нынче случается все, говорят:
и она все никак не зачнет, а вот
он ежедневно брюхатый''.
Птолемей, сын Агесарха из Мегалополя, говорит во второй книге "Истории о делах Филопатора", что собутыльники для этого царя набирались из каждого города, и их называли ''скоморохами''. Посидоний из Апамеи говорит в двадцать третьей книге "Историй": "Кельты, когда идут на войну, берут с собой компаньонов, которых называют паразитами. Эти лица расхваливают их перед людьми как в многочисленных собраниях, так и в общении наедине. Выступают у них и так называемые барды, по слухам, поэты, прославляющие героев в песнях''. А в тридцать четвертой книге Посидоний пишет про Аполлония, паразита сирийского царя Антиоха Грипа. Аристодем рассказывает про Бифиса, паразита царя Лисимаха, что когда Лисимах подбросил ему в гиматий деревянного скорпиона, тот сначала подпрыгнул, пораженный испугом, но потом, оправившись от страха, сказал: ''Теперь и я тебя напугаю, царь: дай мне талант''. Ибо Лисимах был очень скуп. Агафархид Книдский в двадцать второй книге "Европейской истории" говорит, что панкратиаст Анфемокрит стал паразитом у аргосского тирана Аристомаха. О паразитах в целом говорит Тимокл в "Кулачном бойце", называя их "искателями пищи":
''Найдешь ты одного из тех, кто пищу ищет,
и едят они за счет других людей, пока не
лопнут и дают себя атлетам бить на тренировках''.
Ферекрат в "Старухах":
''А не пойдешь ли ты, Смикифион, в искатели еды и поскорей?
Б. О ком ты говоришь? А. О ком? Кого везде таскаю я с собой
за счет других жратвою насыщаться?''
Ибо ''искателями пищи'' называли еще тех, кто работал только за еду. <247> Платон в четвертой книге "Государства": "Да, и вдобавок они должны работать только за еду и не брать платы сверх пищи, как берут другие''. Аристофан в "Аистах":
''Ведь если преследуешь ты одного подлеца,
двенадцать ''искателей пищи'' дадут показания
против тебя как свидетели в пользу других негодяев''.
И Эвбул в "Дедале": ''Охотно без платы у них оставаться он будет как ''пищи искатель''.
Дифил в ''Синориде'' (так зовут гетеру) упоминая Еврипида (чье имя некоторые производят от выражения ''удачно сыграть в кости''), насмехается и над поэтом, и над паразитами:
''Отличный вышел у тебя бросок. Б. Шутник ты. Драхма где? А. Давно
уж отдана. Б. Ну, а как бы удалось мне бросить ''Еврипида''? А. Еврипид
не выручает женщин. Ты прочти любую пьесу: он не любит их. Зато ему
по сердцу паразиты. Ведь сказал он: ''Муж с достатком, не кормящий за
своим столом хотя бы трех нахлебников за так, пусть будет проклят и
не возвратится в родную землю! Б. Откуда этот стих, скажи А. Тебе–то
что? Не драма главное, а мысль его и нам наука''
И в переписанном варианте ''Синориды'' Дифил рассуждает о рассерженном паразите:
''Он злится? паразит — и злится?
Б. Нет, не злится, желчью натирает
стол и обожает молоко, как мать своих детей''.
И далее:
''И лишь тогда поешь ты, паразит, не прежде.
Б. Смотрите, как задел он ремесло мое. Пора
бы знать тебе, что паразит за кифаредом вслед
идет во мнении людей''.
И в пьесе "Паразит" Дифил говорит: ''Не должно паразитом быть тому, кто слишком привередлив''.
Менандр в "Гневе" говорит о друге, который отклонил приглашение на свадебный пир:
''Вот настоящий друг! Не спросит по примеру прочих он
''когда обед?'', иль отчего не подают на стол?''; не станет
он копать, куда б еще пойти дня через два на пир, и где б
потом спустя три дня опять набить живот и как поесть
попозже на поминках''.
В сходных выражениях сказали о паразите Алексид в "Оресте" и Никострат в "Богатстве", и Менандр в "Пьянстве" и в "Законодателе". И Филонид в "Котурнах": ''Я хоть и голоден, однако, не стерплю, чтоб так со мною обращались''.
Существительные, сходные с parasitos, следующие: episitos, уже упомянутый ''искатель пищи'', oikositos, ''живущий на свои собственные средства'', sitokouros, ''дармоед'', autositos, ''приносящий свою еду'', еще kakositos, ''лишенный аппетита'', и oligositos, ''вкушающий мало пищи''. Оikositos упоминается Анаксандридом в "Охотниках": ''Приятно, если сын самостоятельно стал жить''. Оikositos также относится к тем, кто служит обществу не за плату и расходует свои средства. Антифан в "Скифе": ''В экклесию придет участник вскорь, не требующий платы''. Менандр в "Перстне": ''Нашли мы жениха: живет не за чужой он счет, приданого не просит''. И в "Кифаристе": ''Те, кто идет тебя послушать, те живут не на свои доходы''. Кратет упоминает об episitos в "Дерзких поступках": ''Он льстит искателю еды, и хоть он зябнет в доме Мегабиза, зато получит пищу вместо платы''.
<248> Менандр употребляет oikositos в особом смысле в ''Женщинах за завтраком'': ''Нет смысла женщин приглашать и угощать толпу, но лучше свадьбу отмечать среди домашних только''. Sitokouros упоминается у Алексида в "Бдении" или "Поденщиках": ''Ты будешь даром есть, слоняясь лишь вокруг''. У Менандра в "Хвастуне" sitokouros бесполезный и зря получающий пищу тип: ''Вечно боится и вечно колеблется тот, кто живет на чужие шиши (по признанию всех)''. И в "В продажных": ''О негодяй, что стоишь ты у двери со сложенной ношей! Да, дармоеда, бездельника жалкого взяли мы в дом''. Об autositos сказал Кробил в "Повесившемся": ''Паразит со своею едою, питаешь себя ты по большей, знать, части; снабжает тебя на обедах патрон''. Кakositos упоминается в "Ганимеде" Эвбулом: ''Сном он питается, пищи лишенный''. А oligositos упоминается Фринихом в "Отшельнике": ''А не жадный до пищи Геракл, что он делает там?'' И Ферекрат или Страттид в "Добряках": ''Как ты умерен в пище был, а ныне лопаешь двойной запас триеры''.
Когда Плутарх закончил свое длинное сообщение о паразитах, Демокрит взял слово и сказал: ''Что касается меня, то я поведаю кое–что о льстецах, ''подогнав прочно доску к доске'', как выразился фиванский поэт <Пиндар>. ''Ведь живется льстецу лучше всех'', изрек прекрасный Менандр. По названию льстец не отличается от паразита. Взять, к примеру, Клисофа. Он упоминается во всех записях как льстец Филиппа, царя Македонии; перипатетик Сатир в "Жизни Филиппа" объявляет, что он происходил из Афин. Однако, Линкей Самосский в "Воспоминаниях" называет его паразитом, говоря: "Когда Клисоф, паразит Филиппа, порицался от него за то, что он всегда что–нибудь просил, тот ответил: ''Это от моего беспамятства''. Однажды Филипп дал ему ущербную лошадь, а он ее продал. Потом, когда царь спросил у него, где лошадь, он ответил: ''Я ее загнал''. А когда Филипп отпустил шутку на его счет, и она имела успех, он сказал: ''Теперь не я ли должен тебя кормить?''
Гегесандр Дельфийский в своих "Записках" рассказывает про Клеисофа следующее: "Когда Филипп объявил, что ему принесли письмо от фракийского царя Котиса, Клисоф воскликнул: "Добрые вести, клянусь богами!" Когда же Филипп спросил у него: "Откуда ты знаешь, о чем он написал?", он ответил "Зевс Величайший мне свидетель, отличный упрек!" Сатир в "Жизни Филиппа" говорит, что когда Филиппу выбило глаз, Клисоф шел рядом с ним, закрыв пластырем собственный глаз. Когда Филипп был ранен в ногу, Клисоф следовал, хромая, вместе с царем. И всякий раз, когда Филипп пробовал какую–нибудь горькую пищу, Клисоф также морщил лицо, словно он съел то же самое. <249> Сходным образом поступают и арабы, только не из лести, но согласно обычаю. Если царь повредил себе какой–нибудь орган, они притворяются, что испытывают аналогичный дискомфорт, считая нелепым, когда они стремятся быть погребенным вместе с ним после его смерти, не угодить ему нанесением себе тех же ушибов, если тот покалечился. Перипатетик Николай Дамасский в своей обширной истории (ибо она состоит из ста сорока четырех книг) говорит в сто шестнадцатой книге, что Адиатом, царь сотианов (кельтского народа), имел шестьсот отборных телохранителей, называемых у галатов на их родном языке siloduri, что по–эллински означает ''связанные обетом'': "Этих людей цари держат для того, чтобы они жили и умерли вместе с ними согласно данной клятве. Взамен они управляют вместе с царем, носят царскую одежду, ведут царский образ жизни и при любой необходимости уходят из жизни одновременно с царем, не различая, умер ли он от болезни, погиб ли на войне или скончался как–нибудь еще. И никто не помнит случая, чтобы хоть один из этих мужей струсил или избежал смерти, когда рок настигал царя''.
Феопомп в сорок четвертой книге "Историй" говорит, что Филипп посадил Фрасидея из Фессалии тираном над его соотечествениками; тот был большой глупец, зато великий льстец. А вот Аркадион Ахейский не был льстецом: о нем сообщают тот же Феопомп и Дурис в пятой книге "Македонской истории". Этот Аркадион ненавидел Филиппа и ушел в добровольное изгнание из своего отечества. Он был весьма остроумен, и многие его изречения запомнились. Как–то раз Филипп пребывал в Дельфах, и Аркадион оказался там; заметив его и подозвав к себе, царь задал ему вопрос: "Сколько еще, Аркадион, ты собираешься оставаться в изгнании?", на что тот ответил: ''Пока не дойду я до тех, кто не знает Филиппа''. Филарх в двадцать первой книге "Историй" говорит, что Филипп рассмеялся и, пригласив Аркадиона на пир, перестал с ним враждовать.
Про Никесия, паразита Александра <Эпирского>, Гегесандр пишет следующее: ''Когда Александр сказал, что его кусают мухи и стал их отгонять, один из окружающих его паразитов, Никесий, сказал: "Конечно, эти мухи гораздо лучше других мух, раз они попробовали твою кровь". Гегесандр также говорит, что Хейрисоф, паразит Дионисия, увидел, как Дионисий смеется в компании знакомых и засмеялся тоже, хотя находился далеко от них и не мог слышать. И когда Дионисий спросил у него, почему он смеется, хотя и не слышал их разговора, Хейрисоф ответил: "Я вам верю, что все что вы сказали, было смешно". У сына тирана, Дионисия, также содержалось большое число льстецов, так называемые Dionysokolakes. Эти лица притворялись на пиру близорукими, поскольку Дионисий не обладал хорошим зрением, и они пытались нащупать яства, словно их не видели, пока Дионисий не подносил своих рук к блюдам. Когда же Дионисий плевался, они часто подставляли свои лица под плевки, а когда лизали его слюну или даже рвоту, то объявляли, что она слаще меда. <250> Тимей в двадцать второй книге "Историй" рассказывает о Демокле, льстеце Дионисия Младшего. Он говорит, что в Сицилии был обычай совершать жертвоприношения нимфам у себя дома и проводить всю ночь, пьянствуя и отплясывая вокруг их статуй. Но Демокл, презрев нимф и объвив, что люди не должны обращать внимание на безжизненных богинь, пришел и плясал вокруг Дионисия. Некоторое время спустя Демокл отправился послом вместе с другими на борту триеры, и спутники обвинили его в том, что в путешествии он вел себя как мятежник и вредил государственным интересам Дионисия. Тиран очень рассердился, однако, Демокл сказал, что ссора между ним и его товарищами по посольству возникла из–за того, что после обеда последние вместе с моряками пели пеаны Фриниха, Стесихора и Пиндара, тогда как сам он и те, кто пожелал к нему присоединиться, исполняли пеаны, сочиненные Дионисием. Кроме того, он обещал доказать это, ибо его обвинители не припомнили бы даже их числа, а он был готов пропеть их все по порядку. Гнев Дионисия угас, и Демокл продолжал: "Окажи мне милость, Дионисий, вели кому–нибудь, кто знает твой пеан в честь Асклепия, научить и меня: я слышал, что ты его сочинял". Однажды Дионисий пригласил друзей на пир и, войдя, сказал: "Друзья, к нам пришли письма от военачальников, отправленных в Неаполь". Тут Демокл вмешался и произнес: "Клянусь богами, Дионисий, это хорошо!" Дионисий взглянул на него и сказал: "Откуда ты знаешь, хорошее они написали, или напротив?" А Демокл ответил "Клянусь богами, Дионисий, ты славно меня упрекнул". Тимей упоминает еще Сатира, другого льстеца обоих Дионисиев.
Гегесандр пишет, что тиран Гиерон был тоже слаб глазами, и друзья, которые с ним обедали, нарочно шарили руками в поисках пищи, и поэтому казалось, что он видит лучше остальных. Гегесандр же говорит, что еще один паразит, Эвклид по прозвищу Свекла, когда кто–то поставил перед ним крапиву на пиру, сказал: "Капаней, выведенный на сцену Еврипидом в "Умоляющих женщинах", раскрыл изысканность своих манер, ''ненавидя того, кто едой набивал себе брюхо''. Демагоги Афин во время Хремонидовой войны объявляли, по словам Гегесандра, с целью польстить народу, что, если все прочие вещи общедоступны для всех эллинов, то дорога на небеса известна только афинянам. Сатир говорит в "Жизнях", что Анаксарх, философ–эвдемоник, пребывал среди льстецов Александра. Однажды, когда он сопровождал царя, раздался удар грома, настолько жестокий и необыкновенный, что каждый пришел в ужас, а Анаксарх сказал: "Не ты ль, Александр, сын Зевеса, так грохнул?" <251> Александр рассмеялся и ответил: ''Нет, я не хочу устрашать так, как ты пугаешь меня, подбивая, чтобы я велел приносить к себе головы сатрапов и царей во время обеда''. Аристобул же из Кассандрии говорит, что панкратиаст Диоксипп, когда Александр был ранен и истекал кровью, произнес стих: ''Ихор так течет у блаженных бессмертных''.
Афинянин Эпикрат, отправленный, согласно Гегесандру, послом к персидскому царю, получил от него много даров, и не стыдился льстить ему настолько открыто и дерзко, что объявил даже, что афиняне должны избирать ежегодно не девять архонтов, а девять послов к великому царю. Я удивляюсь, как это афиняне не предали Эпикрата суду, если они оштрафовали Демада на десять талантов за предложение обожествить Александра и казнили Тимагора за то, что, тоже отправленный послом к царю, он падал перед ним ниц. Тимон Флиунтский в третьей книге "Сатир" говорит, что Аристон Хиосский, знакомый Зенона Китийского, был льстецом философа Персея, потому что тот являлся близким другом царя Антигона <Гоната>. Филарх в шестой книге "Историй" говорит, что Никесий, паразит Александра [Эпирского], видя как царь корчится от воздействия какого–то принятого им лекарства, спросил: "Царь, что делать нам [смертным], если вы, боги, так страдаете?", на что Александр, с трудом взглянув на него, ответил: "Боги, как же! Боюсь, что нас–то боги ненавидят". В двадцать восьмой книге тот же Филарх говорит, что Антигон по прозвищу Досон, победивший лакедемонян, держал льстеца Аполлофана, который сказал, что удача Антигона пребывала на стороне Александра.
Эвфант в четвертой книге "Историй" говорит, что Птолемей — третий Птолемей, управлявший Египтом — держал льстеца Калликрата, который считал себя настолько сообразительным, что носил на своем кольце печать с изображением Одиссея и даже своим детям дал имена Телегона и Антиклеи. Полибий в тринадцатой книге "Историй" говорит, что льстецом Филиппа, разгромленного римлянами, был Гераклид из Тарента, который стал причиной крушения всего его царства. В четырнадцатой книге Полибий упоминает Филона, льстеца Агафокла, сына Энанфы и интимного друга царя Филопатора. Батон Синопский в сочинении "О тирании Гиеронима" пишет про льстеца сиракузского тирана Гиеронима, Фрасона по прозвищу Кусака, говоря, что он всегда пил много несмешанного вина. Другой льстец Гиеронима, по имени Сосий, подстроил так, что Фрасон был убит Гиеронимом; он же убедил Гиеронима надеть на себя диадему и прочие знаки власти, которые носил тиран Дионисий. Агафархид пишет в тридцатой книге ''Историй'' про спартанца Гересиппа, что он был законченным негодяем и даже не притворялся порядочным человеком, но умел льстить с убедительным красноречием и искусно прислуживать богачам, пока им сопутствовала удача". <252> Не уступал ему и Гераклид из Маронеи, льстец фракийского царя Севфа: о нем упоминает в седьмой книге "Анабасиса" Ксенофонт. Феопомп же, говоря в восемнадцатой книге ''Историй'' о Никострате из Аргоса и о том, как он льстил персидскому царю, пишет среди прочего и следующее: "Отчего бы не считать аргосца Никострата негодяем? Хотя он являлся простатом Аргоса, хотя унаследовал от своих предков хорошее рождение, деньги и немалое состояние, все же лестью и раболепным поведением он превзошел не только всех участников того похода <против Египта>, но и всех людей, живших до него. Ибо, во–первых, он настолько возлюбил милость от варвара, что, желая угодить ему и заслужить в его глазах больше доверия, он привел своего сына к царскому двору, чего повидимому не делал еще никто. Во–вторых, ежедневно собираясь обедать, он ставил особый стол, как он говорил, для гения царя, и наполнял его пищей и прочими запасами, поскольку он слышал, что так поступают персы, состоящие при дворе, и рассчитывал подобным выслуживанием снискать побольше наград от царя, ибо был он корыстолюбив и жаден до богатства как никто другой из известных мне людей''. Царь Аттал имел льстеца и учителя в лице Лисимаха, о котором Каллимах пишет как об ученике Феодора, но Гермипп включает его в число последователей Феофраста. Полибий говорит в восьмой книге ''Историй'': "Галат Кавар, являясь добрым мужем, был развращен льстецом Состратом, который происходил из Халкедона".
Николай в сто четырнадцатой книге говорит, что Андромах из Карр был льстецом Лициния Красса, который выступил в поход против парфян. Красс советовался с ним во всем, но тот его предал и погубил, однако, возмездия небес не избежал. Ибо, получив в качестве платы за предательство тиранию над родными Каррами, он вследствие своей жестокости и насилия был сожжен жителями вместе со всеми домашними. Посидоний Апамейский, известный как Родосский, говорит в четвертой книге ''Историй'', что Гиеракс Антиохийский, аккомпанировавший прежде на флейте для актрис, стал потом искусным льстецом седьмого Птолемея, прозваного Эвергетом, и оказывал на него громадное влияние, как и на Филометора, хотя впоследствии был убит последним. А Николай перипатетик пишет о паразите Митридата Сосипатре, который был фокусником. Феопомп в девятой книге "Элленики" говорит, что Афиней Эретрийский был льстецом и прислужником Сизифа Фарсальского.
<253> Даже афинский народ прославился лестью. Родственник оратора Демосфена Демохар рассказывает в двадцатой книге своих ''Историй'' о том, как они пресмыкались перед Деметрием Полиоркетом, хотя и против его воли. Демохар пишет: ''Кое–что из этого повидимому раздражало его, но и остальное было откровенно постыдно и унизительно, как–то храмы Афродите Леэне и Афродите Ламии, а также алтари, святилища и возлияния Буриху, Адиманту и Оксифемиду, его льстецам. Каждому из них пелись пеаны, так что даже сам Деметрий удивлялся происходящему и объявил, что ни один афинянин не показал себя великим и прекрасным душой". Фиванцы также из лести к Деметрию основали храм Афродиты Ламии, как говорит Полемон в сочинении "О пестрой стое в Сикионе". Ламия была возлюбленной Деметрия, как и Леэна. Так что же удивительного, если афиняне, эти льстецы из льстецов, распевали пеаны и просодии в честь самого Деметрия? Демохар в двадцать первой книге пилет: "Когда Деметрий возвращался с Левкады и Коркиры в Афины, его принимали не только с курениями, венками и возлияниями вина, но и просодические хоры и итифаллы встретили его с танцами и песнями; заняв свои места в толпе, они пели и плясали, повторяя как заклинание, что лишь он один истинный бог, тогда как другие или спят, или в отлучке, или вообще не существуют; он родился–де от Посейдона и Афродиты, выдающийся красотой и охватывающий все своей благосклонностью. Они просили его защиты и молились на него". Так рассказывает Демохар об афинской лести. И Дурис Самосский приводит текст итифаллической песни в двадцать второй книге ''Историй'':
''Нету богов величавее, нету дороже, чем те,
что явились в наш город. Кстати ж пришли к
нам Деметрий с Деметрой! Приходит богиня,
чтоб справить мистерии Коры, а он, как и
следует богу, веселый, прекрасный, идет и
смеется. И кажется он неземным, и его окружают
друзья, все подобные звездам, а сам он
как солнце средь звезд. Посейдона могучего
сын и Киприды, привет! Остальные все боги
пропали, иль слуха лишились, иль бросили
нас, или нет их вообще, но тебя лицезреем мы
впрямь, и не в камне, не в дереве вовсе — живым.
Мы же молим тебя: нам даруй сперва мир,
о приятнейший бог; он во власти твоей. Сфинкс
Элладу подмял, и не только фивян — этолиец
сидит на скале, похищая всех наших людей,
одолеть же же его не могу. Вечно грабил этолец
окрест, а теперь залезает и вдаль. Лучше б ты
проучил его сам, иль Эдипа нашел, чтоб он
Сфинкса низверг с высоты''.
Так распевали марафонские победители не только на улицах, но и у себя в домах, — люди, казнившие согражданина, который кланялся персидскому царю, герои, перебившие бесчисленные мириады варваров. <254> Алексид в "Аптекаре", или "Кратейе" выводит на сцену участника пира, пьющего за здоровье сотрапезника, и вкладывает ему в уста следующие слова:
''Дай, раб, широкий бокал, внутрь наливши четыре киафа
в знак дружбы моей к компаньонам, и три посвящу я
спасителям вышним как дар, а один посвящаю победе
царя Антигона. Киаф за Деметрия, юного мальчика …..
Третий неси, чтоб почтить Афродиту мне Филу. Будьте
здоровы, мужи, на пиру, мои други, благословен будет
пусть до краев килик тот, что я пью''.
Вот в кого превратились афиняне к тому времени, когда лесть как хищный зверь проникла в город — в тот самый город, который пифийский бог провозгласил очагом Эллады, общеэллинским пританеем. Феопомп, настроенный наиболее враждебно к афинянам, объявляет в другом месте, что Афины переполнены дионисоколаками, матросами, матросами, ворами, лжесвидетелями, сикофантами и клятвопреступниками. Вся эта в вышеописанных проявлениях лесть пролилась, по моему убеждению, на город как потоп или как чума в виде божьей кары. Прекрасно сказал про Афины Диоген, что гораздо лучше отправиться к воронам, нежели к льстецам, ибо последние пожирают добрых людей еще живыми. Анаксилай также говорит в <''Ио'' или ''Нерее''>:
''Льстецы это черви в богатстве небедных людей.
Каждый червь пробивается в душу незлую и там,
поселившись внутри, ее ест постепенно, пока не
становится полой она. Когда же обглодан богач,
принимается льстец за другого''.
Платон говорит в "Федре": ''В льстеце живут и ужасный зверь, и великий вред, однако, природа добавила к лести привкус приятного наслаждения''. Феофраст в сочинении "О лести" говорит, что Миртид Аргосский, когда танцор и льстец Клеоним часто подсаживался к нему и к его коллегам–судьям, желая покрасоваться в одной компании с известными гражданами города, схватил его за ухо, выволок из синедриона на виду у толпы и сказал: ''Не будешь плясать здесь и не услышишь наших обсуждений''. Дифил пишет в "Женитьбе":
''Ибо льстец уничтожит стратега, династа,
друзей, города своим злым языком, усладив
их на краткое время. А ныне проник он в толпу
по причине свалившихся бед; ведь суды наши
сбились с пути, а угодливость стала законом''.
Поэтому фессалийцы поступили правильно, разрушив город Колакейю, населенную малийцами, как сообщает в тридцатой книге Феопомп.
<255> Льстецами были и афиняне, населявшие Лемнос, как объявляет Филарх в тринадцатой книге ''Историй''. Выказывая свою признательность потомкам Селевка и Антиоха — Селевк избавил их от суровой тирании Лисимаха и восстановил оба их города — лемносские афиняне воздвигли храмы не только Селевку, но и его сыну Антиоху и добавочным киафом вина они возлияют у себя на застольях в честь Селевка Спасителя.
Кое–кто, переиначивая смысл слова ''лесть'', называет ее ''охотой угодить'', как Анаксандрид в "Самиянке": ''Теперь же лесть зовется угожденьем''. Но льстецы не знают, что жировать им предстоит недолго. Ибо Алексид говорит в "Обманщике": ''Жизнь льстеца процветает недолго, и вряд ли кто рад паразиту с седыми висками''.
Клеарх из Сол говорит в первой книге "Любовных историй": "Ни одного льстеца не привечают на долгий срок. Ибо время разрушает их обманчивые речи. И любовник тоже льстец, добивающийся привязанности очарованием юности или красотой''. Льстецы царя Деметрия во главе с Адимантом Лампсакским воздвигли храм и водрузили статуи на Фрии, назвав их в честь Афродиты Филы; они также нарекли место Филейон по Филе, супруге Деметрия, как сообщает Деметрия, сын <или ученик> Трифона в десятой книге ''Ономастикона''.
Клеарх же из Сол в сочинении "Гергифий" объясняет, откуда происходить название льстецов и начинает с представления самого Гергифия, чьим именем озаглавлена книга, а представляет он его как одного из льстецов при дворе Александра. Затем он объясняет, что лесть делает низменными нравы льстецов, поскольку окружающие смотрят на них с презрением. Это доказывается тем, что льстецы перенесут все, хотя знают, на что идут. Далее, слушающие лесть надуваются от нее, становятся тщеславными и самодовольными и страдают от преувеличенного мнения о своих собственных талантах. Потом Клеарх рассказывает про некоего юношу, родом с Пафоса и царя. ''Этот мальчик'', говорит он, не упоминая его имени, ''погряз в чрезмерной роскоши и возлежал на ложе с серебряными ножками, застланном самым дорогим из сардийских ковров. Он был прикрыт пурпурным платьем с плотным начесом из шелка по бокам с обеих сторон. Голова его покоилась на трех подушках из чистого льна, окаймленных пурпуром, чтобы ему не докучала жара; еще две, так называемые дорийские, багряного цвета подушки попирались его ногами. И он возлежал в полный рост, одетый в белую хламиду. Все самодержцы на Кипре восприняли обычай окружать себя льстецами из аристократов, находя это полезным для тиранической власти. Если взять льстецов Ареопагитов, то никто не знает их числа и как они выглядят за исключением самых знаменитых. Льстецы Саламина, от которых произошли все остальные льстецы на Кипре, разделены на две части согласно сродству и называются Гергинами и Промалангами. <256> Из них гергины смешиваются с людьми в городе, в мастерских или на рынках, прислушиваются как соглядатаи к тому, что говорят, и ежедневно доносят об услышанном так называемым ''хозяевам''. Промаланги же проводят расследование, если что–то доложенное гергинами кажется заслуживающим внимания, словно сыщики. И общение этих лиц со всеми прочими настолько искусно и естественно на вид, что по–моему, как они сами говорят, семя тех ''аристократических льстецов'' было занесено ими и в чужие земли, более того, они необычайно гордятся своим ремеслом как почитаемые царями люди. Но еще они говорят, что один из гергинов был потомком тех троянцев, которых Тевкр получил при разделе пленных и которыми он заселил Кипр, и что он, плывя с нмногими спутниками вдоль берега в направлении Эолиды с целью разведать и колонизовать землю своих предков, основал город в окрестностях Троянской Иды, взяв за компанию и некоторых мисийцев; этот город в древности назывался по их племени Гергиной, ныне же зовется Гергифой. Несколько участников той экспедиции вроде бы отделились от нее и поселились в Кумах, поскольку тамошние жители родом из Кипра, а не из фессалийской Трикки, как доказывает кое–кто, чье неведение, предполагаю я, не излечат даже сыновья Асклепия. Были у нас еще, в эпоху Глуса Карийского, и женщины, нызываемые kolakides (льстицы), состоящие при царицах. Уцелевшие из их числа переправились на материк, получив приглашение от жен Артабаза и Ментора, и были переименованы в klimakides (лестничные прислужницы) от следующего ритуала: желая угодить пригласившим их женщинам, они составляли из своих тел лестницу, чтобы те во время прогулок могли всходить на колесницу или спускаться с нее, ступая по их спинам. Так способствовали чужому роскошеству, терпя унижение, эти глупейшие бабы. Поэтому они, сменив, по воле судьбы, изнеженный образ жизни на суровый, влачили тяжкую старость, тогда как другие женщины, усвоившие обычаи нашей страны, были приведены в Македонию после того как лишились своего высокого положения и, даже сказать неприлично, как именно общались они там с госпожами и царевнами: можно лишь заметить, что, занимаясь волшебством, они стали поводыршами быков и уличными бродяжками, брызжущими всякими мерзостями. Так лесть становится причиной многих ужасных зол для тех, кто принимает ее с удовольствием.
Продолжая, Клеарх говорит: "Однако, было бы впору упрекнуть упомянутого мною мальчика за его снисходительность к льстивым речам. Ибо рабы в коротких хитонах стояли немного поодаль от его ложа, и там были еще три человека, из–за которых мы и завели этот разговор и которые дали наименования, нами употребляемые. Один сидел у ложа, и ноги мальчика лежали на его коленях, закутанных в тонкую ткань; что он делал, было ясно и без слов. <257> Местные зовут его Затычкой, потому что даже неприглашенный он тем не менее умеет, применяя искуснейшую лесть, влезать в их сообщества. Второй находился в кресле прямо перед ложем и пока юноша опускал свою руку, он прикладывался к ней и, гладя ее, отделял пальцы по очереди, дергая и вытягивая их; тот, кто первым нарек его Пиявкой, выразился, без сомнения, метко. Третий, самый знатный из всех, Зверь, являлся главным лицом среди этой низкой прислуги. Он стоял над головой юноши и взбивал подушки из чистого льна, склонившись со страстным видом. Левой рукой он прихорашивал локоны мальчика, а правой кокетливо поднимал и опускал фокейское опахало, отгоняя заодно мух. Тут, я считаю, некое божество осерчало на него и наслало муху на мальчика — как раз ту самую муху, чью смелость, по словам Гомера, внушила Менелаю Афина — настолько она была сильна и бесстрашна душой. Итак, когда мальчик был ужален, человек вскрикнул настолько громко и разозлился так, что от злобы на одну муху прогнал из дома всех мух. Отсюда стало ясно, зачм он взялся за эту службу''.
Левкон же, тиран Понта, был из другого теста, ибо, когда он заметил, что многие из его друзей унижаются одним из льстецов при его дворе, и тот еще ложно обвиил кого–то из близких ему людей, он сказал: ''Клянусь богами, я убил бы тебя, если бы тирания не нуждалась в негодяях''. Комедиограф Антифан говорит в ''Воине'' то же самое о роскоши киприйских царей устами солдата:
''Скажи мне, на Кипре вы пробыли долго, как ты утверждаешь?
Б. Пока шла война, довелося нам там находиться. А. И где
пребывали вы чаще, скажи мне? Б. На Пафе, где видел я роскошь,
какая тебе и не снилась. А. Давай поподробней. Б. Царю за обедом
опахалом служат голубки. А. А как? мне пока интересно лишь это.
Б. Натирается царь благовоньем сирийским из сорта плода, до
которого алчны голубки по слухам. Лишь запах учуяв, они налетели
и сесть норовили царю на макушку, но слуги их прочь отгоняли. Они же
порхали вокруг ни высоко, ни низко, и так овевали его ветерочком приятным''
<258> ''Льстец вышеупомянутого мальчика'', говорит Клеарх, ''наверняка сладострастник и вдобавок копирует жесты тех, кому льстит, то скрещивая руки, то тесно кутаясь в свой рваный плащ. Отсюда одни называют его ''локтетолкателем'', другие - ''хранилищем поз''. Действительно, льстец воплощает в себе верное изображение Протея. Ведь тот способен не только принимать любой вид, но и говорить различными голосами. Врач Андрокид утверждал, что лесть производит свое название от способа, посредством которого льстец (κολαξ) приклеивается (προσκολλασθαι) к компании, но я считаю, что слово это происходит от ловкости (ευ̉κολία), с которой льстец покоряется любому обхождению, беря на свои плечи чужое бремя, никогда ни перед чем не отступая и ничего не стыдясь''. Поэтому не согрешит назвавший образ жизни киприйского мальчика изнеженным. В Афинах изнеженности учат немало наставников, как объявляет Алексид в "Жаровне", говоря:
''Хочу вкусить другого рода жизнь, обычно
называемую нежной. Бродил я по Керамику
дня три, и разыскал учителей я жизни той,
наверно, тридцать было их в одной цирюльне.
И Кробил в "Оставившей мужа":
''Опять меня тревожит то, что
нежно ты живешь: распутство
ныне кое–кем зовется нежной жизнью''.
Антифан в "Лемниянках" выставляет лесть как ремесло, говоря:
''Но есть ли, или может быть искусство
иль другое что приятнее, чем лесть?
Художник спину гнет и лишь себя
изводит. Крестьянин ….. в опасности
всегда солдат. Сопутствуют им всем
заботы и труды. А мы живем средь
роскоши и радости веселья. Тяжелый
труд наш — детская игра: должны мы
громко ржать, кого–то подколоть,
глотать вино: не жизнь, а мармелад.
По–моему, счастливей лишь богатый''.
Менандр с исключительным искусством выписывает характер льстеца в одноименной пьесе, как и Дифил изображает паразита в "Телесии". Алексид, представляя в "Обманщике" аналогичного льстеца, говорит:
''Доволен я, Зевсом клянусь и Афиной;
на свадьбе, мужи, я не пиру предамся,
но лопну, позволят коль боги. Быть может,
счастливо окончу житуху''.
Сдается мне, мужи друзья, что этот бесстрашный обжора без колебаний повторил бы стих из ''Омфалы'' трагика Иона: ''И должен я праздник гулять целый год напролет''.
<259> Гиппий Эрифрейский, говоря во второй книге ''Историй об отечестве'' про то, как царство Кнопа погибло от его льстецов, сообщает и следующее: ''Когда Кноп спросил совета у оракула относительно своей безопасности, божество повелело ему принести жертву Гермесу Долию (хитрому). И он устремился по морю в Дельфы в сопровождении тех, кто хотел сокрушить его царство с целью установить олигархию. Звали их Ортиг, Ир и Эхар, и они носили титул ''льстивых псов''. Так вот, отплыв уже на немалое расстояние, они связали Кнопа и бросили его в море, потом, пристав к Хиосу и взяв войско у тамошних тиранов, Амфикла и Политекна, отчалили ночью к Эрифрам. Около того же времени тело Кнопа было выброшено на эрифрейский берег, который ныне называется Леоподон. Пока супруга Кнопа, Клеоника, занималась его погребением (и одновременно справлялся всенародный праздник в честь Артемиды Строфеи), внезапно раздался звук трубы; город был захвачен сторонниками Ортига, и многие из друзей Кнопа пали убитыми; Клеоника, узнав об этом, бежала в Колофон. Ортиг и другие тираны, имея при себе хиосское войско, уничтожили тех, кто противостоял их интересам, отменили существующее законодательство и распоряжались городскими делами, не позволяя никому из горожан входить внутрь стен, однако, воздвигли дикастерий перед воротами и творили там суд, закутавшись в пурпурные плащи и одетые в хитоны с пурпуровой каймой. Ои таже обувались летом в сандалии со многими шнурками, а зимой обычно прогуливались в женских туфлях; они отпускали длинные волосы и делали завивку, украшали голову желтыми и пурпурными повязками и надевали драгоценности из цельного золота, как женщины. Далее, они принуждали граждан прислуживать им в суде, и одни должны были подносить кресла, другие — держать жезлы, третьи — чистить дороги. Они приглашали сыновей одних граждан на свои общие собрания, приказывали другим приводить с собой дочерей и жен и крайними мерами карали неповиновавшихся. Если же кто–то из их клики умирал, они собирали граждан вместе с женами и детьми и требовали, чтобы те пели погребальные плачи, били себя в грудь и голосили пронзительно и громко, в то время как над ними стоял биченосец, угрожающий поркой. Так продолжалось до тех пор, пока Гиппот, брат Кнопа, не явился в Эрифры с вооруженной силой в день праздника и с помощью эрифрейцев не атаковал тиранов, подвергнув мукам многих их приверженцев; он пронзил копьем Ортига, когда тот пытался бежать, ужасно пытал жен и детей принадлежащих к Ортигову окружению, и так освободил свое отечество''.
<260> Из всего этого можно легко увидеть, мужи друзья, какое великое зло причиняет в жизни лесть. Феопомп также свидетельствует в девятой книге "Филиппик": "Агафокл, будучи рабом и одним из фессалийских пенестов, имел большую силу у Филиппа благодаря своей лести и еще потому, что общался с царем на симпосиях, где он плясал и вызывал смех. За это Филипп отправил его с поручеием сокрушить перребов и заправлять делами в их области. Ибо македонский царь всегда держал при себе людей, в чьей компании он проводил большую часть времени по причине их скоморошества и страсти к пьянству, и с ними же он обычно размышлял о важнейших делах''. О Филиппе Гегесандр Дельфийский сообщает также то, что он тратил большое количество мелких монет на шутников, собиравшихся в храме Диомейского Геракла в Афинах и приказывал некоторым лицам записывать, что они сказали, и сообщать ему. Феопомп в двадцать шестой книге ''Историй'' говорит еще, что "Филипп, зная, что фессалийцы ведут необузданный и распутный образ жизни, устраивал для них застолья и пытался развлекать их любым способом: он плясал, участвовал в процессиях и предавался всякому роду неумеренности. Он и сам по природе был скоморохом, напивался каждый день и наслаждался подобными занятиями и обществом так называемых ''остроумных'' людей, которые смешили своими речами и поступками. И так он привлек большинство общавшихся с ним фессалийцев скорее пирами, нежели подарками''. Точно так же вел себя и сицилиец Дионисий, по словам комедиографа Эвбула, представляющего его в пьесе ''Дионисий'':
''По отношенью к гордым и к льстецам
скорей суров он, но снесет, когда его
уколет острослов; считает он, что лишь
они свободны, если и рабы''.
Тем не менее не один Дионисий снисходительно относился к тем, кто тратил свою собственность на вино, игру в кости и на распутство, но и Филипп тоже. Феопомп сообщает про них обоих, например, про Филиппа в сорок девятой книге: ''Филипп презирал тех, кто обладал добрым нравом и заботился о своей собственности, но отмечал похвалой роскошество и проводящих жизнь в игре в кости и пьянстве. Поэтому он не только старался, чтобы они так развлекались, но и устраивал между ними соревнования во всякого рода злодействах и гнусностях. Ибо чего только постыдного и ужасного не могли они натворить? Разве не ходили они, в одних случаях, выбритыми и без единого волоска, хотя и были взрослыми мужами, а в других разве не дошли до того, что нечестиво сожительствовали друг с другом, хотя и носили бороду? Действительно, каждый таскал за собою двоих или троих ''любовников'' и сам отдавался другим. Поэтому, вернее было бы признать этих людей не товарищами, но гетерами, и назвать их не солдатами, а блудницами, ибо по природе они были человекоубийцами, а по образу жизни проститутками в мужском обличии. Вдобавок они предпочитали пьянство трезвости и стремились к грабежам и убийствам, не желая жить благопристойно. <261> Правдивость и верность слову они не считали своими добродетелями, зато охотно преступали клятву и обманывали в самом святом месте. Пренебрегая тем, что они имели, они жаждали того, что им не принадлежало, хотя они и владели целой частью Европы. Ибо я думаю, что, хотя этих товарищей насчитывалось не более восьмисот, они пользовались благами земель, не меньших по площади богатейшей и лучшей территории, которой обладали десять тысяч эллинов''. И про Дионисия Феопомп выдает сходное сообщение в двадцать первой книге: ''Дионисий, сицилийский тиран, покровительствовал тем, кто расточал свое имущество на пьянство, игру в кости и на другое беспутство, ибо он хотел, чтобы все были испорченными и дурными, и только с теми он хорошо обходился''.
Деметрий Полиоркет также любил шутовство, как сообщает Филарх в десятой книге ''Историй''. А в четырнадцатой книге он пишет: "Деметрий позволял желающим польстить ему на симпосиях, выпивая за него как за единственного царя, тогда как за Птолемея они пили как за начальника флота, за Лисимаха как за хранителя казны, а за Селевка как за вожатая слонов, и это навлекло на Деметрия немалую ненависть". Геродот говорит, что Амасис, царь Египта, веселился и балагурил во время застолий и даже ''когда был частным человеком, любил выпить и пошутить, ведя себя не как солидный муж''. А Николай в сто седьмой книге ''Историй'' говорит, что римский военачальник Сулла настолько радовался обществу шутов и мимов, любя веселье, что раздал им, чтобы угодить, немало государственных земель. Сатирические комедии, которые он написал на своем родном языке, раскрывают, насколько он увлекался остроумием''.
Феофраст в сочинении "О комедии" говорит, что тиринфяне, неспособные заниматься серьезными делами по причине своей тяги к шутовству, обратились к оракулу в Дельфах, желая избавиться от этой помехи. Божество ответило им, что они освободятся от затруднения, если пожертвуют быка Посейдону, бросив его в море, и при этом не засмеются. Боясь погрешить против оракула, они запретили детям присутствовать на жертвоприношении. Однако один мальчик, прознав о предстоящем мероприятии, затесался в толпу, и когда его стали гнать прочь, он воскликнул: ''Да что с вами? Неужели вы боитесь, что я опрокину жертвенную чашу [т. е. море]?'' Тут все рассмеялись и поняли, что тем самым бог пытался втолковать им, насколько неизлечима их исконная привычка. Сосикрат в первой книге "Истории Крита'' говорит, что граждане Феста наслаждаются особым отличием. Ибо известно, что они начинают отпускать шутки чуть ли не в колыбели, вследствие чего они часто говорят смешное очень кстати, потому что привыкли балагурить сызмальства, и все критяне считают их весельчаками.
Комедиограф Анаксандрид отводит хвастовству место вслед за лестью, говоря в "Пророческом лекарстве":
''Меня коришь, что я хвастун? Но почему? Искусство
это не сравнить с любым другим, конечно, не считая
лести: ведь она лишь выше планкой''.
<262> Чужеед упоминается Аристофаном в "Геритадах": ''Зовут тебя клеветником и чужеедом'', и Саннирионом в "Ио": ''Чтоб сдохли вы, паршивцы–чужееды''. Филемон в "Омолодившейся": ''Он чужеядец''. Филиппид же в "Обновлении": ''Всегда за крошки льстя и пресмыкаяся''. Поэтому по–гречески ''льстец'' пишется κόλαξ, ибо κόλον означает "пища", откуда происходят также βουκόλος (пастух) и δυσκόλος (сварливый человек), поскольку последнему трудно угодить по причине его привередливости; далее, κοιλία (чрево, живот) есть вместилище для пищи. Слово ''побирушка'' употребляется Дифилом в "Тесее": 'Кличут тебя беглецом–побирушкой''.
Когда Демокрит окончил свое выступление и попросил выпить из саврийского сосуда, Ульпиан спросил: "А кто этот Саврий?", и приготовился было выложить необъятную массу сведений, как перед нами появилась толпа слуг с едой. И Демокрит опять заговорил, на этот раз о слугах: ''Я, мужи друзья, всегда удивлялся воздержному поведению рабов среди стольких соблазнительных яств. Они управляются с ними легко не только из страха и вследствие муштры, описанной Ферекратом в ''Рабе–учителе'', но скорее благодаря приобретенной привычке. И никто не запрещает им прикасаться к еде, как на Косе во время праздника Геры, ибо Макарей в третьей книге "Косской истории" говорит, что всякий раз, когда косцы приносят жертву Гере, ни один раб не может ни войти в храм, ни отведать приготовленной пищи''. И Антифан говорит в ''Негодном товаре'':
''Удел наш видеть пред собой объедки
пирогов и птиц, хоть брошены они, но трогать
их рабу нельзя, как женщины сказали.
И Эпикрат в ''Негодном товаре'' приводит слова негодующего раба:
''Нет хуже ничего, чем слышать на пиру, когда зовут
''Раб! Раб!'', притом прислуживать еще сопливому юнцу,
носить ему горшок и видеть пред собой объедки пирогов
и птиц, хоть брошены они, но трогать их рабу нельзя,
как женщины сказали. Ярость нас берет, когда едим мы
что и кличет вдруг кого из нас бесстыднейший обжора''.
Из сравнения этих ямбов видно, что Эпикрат позаимствовал стихи у Антифана.
Диевхид в "Мегарской истории" говорит, что на островах, называемых Ареями (между Книдом и Симой) вспыхнула ссора между товарищами Триопа после его смерти, и кто–то удалился в Дотий ….. некоторые, оставшись с Форбантом, ушли в Иалис, другие же под предводительством Периерга заняли Камириду. Говорят, что тогда Периерг проклял Форбанта, и по этой причине острова и называются Ареями (Клятвенными). Но Форбант потерпел кораблекрушение и вместе с Парфенией, сестрой Форбанта и Периерга, переплыл в Иалис, находящийся в окрестностях Схедии. <263> Там их встретил Фамней, который случайно охотился в Схедии, и пригласил обоих к себе в дом, отправив раба возвестить своей жене, чтобы она приготовила обед, поскольку он приведет гостей. Но когда Фамней прибыл домой и обнаружил, что ничего не готово, он сам стал молоть зерно на мельнице и, исполнив все прочие обязанности, подобающие случаю, угощал приглашенных. Форбант был настолько доволен оказанным ему приемом, что, умирая, потребовал от своих друзей, чтобы они совершили погребальные обряды по нему исключительно руками свободных людей, и этот обычай сохранился на празднике, посвященном Форбанту. Ибо только свободные прислуживают там: допустить туда раба считается нечестием. И поскольку тут самое место порассуждать Ульпиану — я имею в виду, о рабах — то позвольте уж и нам поведать кое–что о том, что мы читали про них очень давно. Итак, Ферекрат говорит в "Дикарях":
''В те дни никто рабами не владел, и женщины
по дому хлопотали сами и зерно мололи уж с зари:
ручные мельницы скрипели по деревне''.
И Анаксандрид в "Анхизе" говорит:
''Рабы, милейший мой, прав лишены везде, но все же
рок меняет их судьбу. Сегодня не свободен он, а завтра
вписан в Суний, потом же на продажу. Кормилом
человека каждого вращает божество''.
Стоик Посидоний говорит в одиннадцатой книге ''Историй'': "Многие лица, неспособные самостоятельное прожить вследствие своего слабоумия, добровольно поступают на службу к более смышленым людям при условии, чтобы те обеспечивали их необходимой долей запасов, а они отрабатывали бы ее какой угодно повинностью. И так мариандины отдались в подчинение гераклеотам, обещая служить им, пока те будут снабжать их потребным для жизни, хотя они заранее выговорили, чтобы никого из них не продавали за пределы гнраклеотской области и чтобы они сохраняли права на свою землю''. Может быть поэтому эпический поэт Эвфорион называет мариандинов данниками: ''Данники будут они, будут втайне бояться господ''. И Каллистрат, ученик Аристофана, говорит, что мариандинов называли данниками, а не прямо рабами, чтобы не раздражать их. Точно так же спартиаты обзавелись илотами, фессалийцы пенестами, критяне кларотами. Но критяне называют городских рабов хрисонетами (купленными за деньги), а сельских амфамиотами, поскольку они местные, хотя и порабощены войной. Клароты называются так, потому что они наделены участками земли, клерами. Эфор в третьей книге ''Историй'' говорит: "Критяне зовут своих рабов кларотами от клеров, закрепленных за ними. Ибо последние справляют и кое–какие празднества в Кидонии, во время которых никто из нерабов не входит в город, но рабы распоряжаются всем и вправе подвергнуть бичеванию свободнорожденного''. <264> Сосикрат же пишет во второй книге "Истории Крита" говорит, что "у критян государственные рабы называются mnoia, частные - aphamiotae, а подчиненное население - perioeci". То же пишет и Досиад в четвертой книге "Критской истории".
Фессалийцы называют пенестами не тех, кто раб от рождения, но взятых в плен на войне, и комик Феопомп, злоупотребляя богатством эллинского языка, ооворит: ''С морщинами советники хозяина–пенеста''. Филократ во второй книге "Фессалики" (если она подлинная) говорит, что пенесты назывались также фессалийскими рабами. Архемах в третьей книге "Эвбеики" говорит, что ''из беотийцев, которые заселили местность вокруг Арнеи, те, кто не удалился в Беотию, но полюбили новую страну, отдали себя в рабство фессалийцам при условии, чтобы последние не уводили их из страны и не убивали, тогда как сами они обязывались возделывать землю для фессалийцев и доставлять им назначенную дань. Лица эти, по доброй воле ставшие рабами, были прозваны тогда menestae (оставшиеся), хотя сегодня их зовут penestae. И многие из них живут богаче своих господ". Еврипид же называет их слугами (λάτρεις) во "Фриксе": ''Слуга мой труженик в старинном доме''.
Тимей из Тавромения в девятой книге ''Историй'' говорить:, что в древности у эллинов не было привычки пользоваться покупными рабами. Он пишет: "…Аристотеля обвиняли в том, что он неверно описал обычаи локрийцев. Например, локрийцы, как и фокейцы, не приобретали служанок или рабов, разве только под поручительство и на короткий срок. Жена Филомела, захватившего Дельфы, была первой, которую сопровождали две служанки. Мнасон же, друг Аристотеля, приобревший тысячу рабов, подвергся порицанию со стороны фокейцев за то, что он лишил столько же сограждан необходимых средств к существованию, ибо у них в домах младшие члены семьи прислуживали старшим''.
Платон в шестой книге "Законов" говорит: "Но вопрос о рабах труден в любом отношении. Из всех эллинских форм рабства система илотии в Спарте, возможно, одна из наиболее сомнительных и спорных, и кто–то ее поддерживает, другие же нет. Меньше обсуждали бы гераклеотское порабощение мариандинов и положение пенестов у фессалийцев, не обойдя вниманием и прочие системы. Однако, что же нам делать с рабовладением? Душа раба совершенно испорчена, и ни один разумный господин не должен ни в чем доверять им. Мудрейший из поэтов говорит: ''Когда громовержец Зевес человека в раба превращает, тогда половины рассудка его он лишает''. Владеть рабами нелегко, что не раз подтверждалось частыми восстаниями мессенцев. Большие беды случаются в государствах, которые обладают массами рабов, говорящих на одинаковом языке. Немало страданий и актов разбоя причинили Италии так называемые пираты. <265> Взглянув на все это, впадаешь в недоумение, где же тут выход? Остается два пути: во–первых, необходимо по мере возможности брать рабов, происходящих из разных стран, чтобы они не понимали дру друга в общении, и во–вторых, нам следует обходиться с ними пристойным образом (не только для их блага, но и ради нашего уважения к самим себе) и никогда не относиться к ним жестоко. Должно, впрочем, наказывать рабов за их проступки по справедливости, не пуская в ход уговоры, как по отношению к свободнорожденным, иначе они зазнаются. Обращаясь к рабу, мы должны приказывать, и нельзя ни в коем случае шутить с ними, будь то мужчина или женщина. Многие лица весьма опрометчиво пренебрегают этим правилами и балуют рабов, чем вредят рабской службе и ослабляют власть господина''.
Насколько мне известно, хиосцы первыми из эллинов стали пользоваться покупными рабами, о чем пишет Феопомп в семнадцатой книге ''Историй'': "Хиосцы первыми из эллинов после фессалийцев и лакедемонян стали пользоваться рабами, но приобретали их другим путем ….. Ибо лакедемоняне и фессалийцы, как кажется, учредили класс рабов из эллинов, населявших ранее территории, которыми они сегодня обладают: лакедемоняне поработили ахейцев, фессалийцы перребов и магнетов; лакедемоняне назвали порабощенных илотами, фессалийцы — пенестами. Хиосцы же владеют рабами из числа варваров и платят за них деньги''. Так сообщает Феопомп. Но я считаю
что божество разгневалось на хиосцев за этот обычай, поскольку позднее рабы развязали против них войну. Нимфодор Сиракузский рассказывает о них в "Плавании вдоль Азии": "Рабы хиосцев бегут от господ, устремляются в горы (ибо остров каменист и покрыт лесом) и, собравшись в большом числе, разоряют господские поля. Незадолго до нашего времени один раб, как рассказывают сами хиосцы, бежал и укрылся в горах. Обладая мужеством и сопутствуемый военным счастьем, он руководил беглыми рабами как царь войском. Хиосцы часто ходили против него походом, но у них ничего не получалось. Когда Дримак (так звали беглеца) увидел, что они гибнут понапрасну, он сказал им: ''Господа и хиосцы! Бедствие, свалившееся на вас от ваших рабов, никогда не окончится. Да и как оно прекратится, если вы страдаете согласно божескому оракулу? Если же, однако, вы заключите со мной договор и оставите нас в покое, то я доставлю вам немало благ''. Хиосцы заключили с ним договор и перемирие на некоторое время, и он изготовил меры, весы и особую печать. Показав все это хиосцам, он сказал: ''Если я что–нибудь возьму у любого из вас, то возьму по этим мерам и весам и взяв столько, сколько мне нужно, запечатаю ваши кладовые этой печатью и больше не трону. Если от вас убегут рабы, я расследую причину, и если мне покажется, что они ушли по причине невыносимого с ними обращения, то оставлю их у себя, но если они солгут, отошлю их назад к господам. <266> Прочие рабы, когда увидели, что хиосцы охотно приняли условия Дримака, стали убегать гораздо меньше, потому что боялись суда перед ним, тогда как беглецы, состоявшие при нем в шайке, страшились его намного больше, нежели своих собственных господ, и делали все, что он требовал, повинуясь ему как военачальнику. Ибо он не только карал непослушных, но и не позволял никому грабить поля или чинить какие–либо обиды без его ведома. В праздничные дни он ходил по усадьбам и принимал вино, прекрасный жертвенный скот и все, что давали ему владельцы. Если же он узнавал, что кто–то злоумышлял против него или устраивал ему засаду, тому он мстил. Государство обещало дать большие деньги человеку, который захватил бы Дримака живым или принес бы его голову, и тот, уже состарившись, позвал своего любимого мальчика в одно место и сказал ему: ''Я любил тебя больше, чем кого–либо на свете, ты для меня слуга и сын и все остальное. Но я свое прожил, а ты молод и цветешь. Выходит, тебе необходимо сделаться прекрасным и добропорядочным человеком. Хиосское государство предлагает немалую сумму тому, кто убьет меня, и обещает ему свободу: поэтому ты должен отрубить мне голову и отнести ее в Хиос; тогда ты получишь деньги и будешь счастлив''. Хотя юноша возражал, Дримак убедил его сделать это, и тот, отрубив ему голову, получил от хиосцев обещанную награду, после чего предал погребению тело беглеца и удалился на родину. Хиосцы же опять стали терпеть обиды со стороны рабов и, страдая от грабежей, они вспомнили об умеренности покойного беглеца и воздвигли ему храм в его отечестве, который назвали святилищем доброго героя. Еще и сегодня беглые рабы доставляют ему часть похищенной добычи. Говорят также, что Дримак является во сне многим хиосцам и возвещает им о заговорах их рабов, и те, кому он явился, приходят туда, где находится его героон и приносят ему жертвы''.
Так рассказывает Нимфодор. Но в многих рукописях, которые я нашел, Дримак не упоминается по имени. Я думаю, что никто из вас не знает и истории, рассказанной прелестным Геродотом о Панионии с Хиоса, который понес справедливое возмездие за то, что он сделал евнухами свободнорожденных детей и продал их. Перипатетик Николай и стоик Посидоний говорят каждый в своих "Историях", что хиосцы были обращены в рабство каппадокийцем Митридатом и переданы в цепях их собственным рабам для поселения в Колхиде. Так что не иначе божество излило свой гнев на них за то, что они первыми применили труд покупных рабов, тогда как большинство людей обслуживали себя сами. Вот откуда, возможно, взялась поговорка ''Хиосец купил господина'', которую приводит Эвполид в "Друзьях".
<267> Афиняне приняли меры к тому, чтобы защитить положение своих рабов и издали законы, позволяющие возбуждать иски за оскорбление в пользу рабов. Оратор Гиперид говорит, например, в речи "Против Мантифея'', где разбирается случай об оскорблении: "Не только за нанесение ущерба свободнорожденному, но даже если кто–нибудь причинит вред телу раба, они постановили подвергать обвинению оскорбителя''. То же утверждает Ликург в первой речи "Против Ликофрона", и Демосфен в речи "Против Мидия". Малак в "Летописях Сифна'' пишет, что Эфес был заселен рабами самосцев, числом в тысячу, которые сначала ушли на гору на острове и причинили много бед самосцам, а через пять лет самосцы, повинуясь оракулу, заключили договор с рабами, и те удалились невредимыми с острова, отплыв к Эфесу, где они высадились. Эфесцы произошли от них.
Хрисипп говорит во второй книге сочинения "О подобиях", что раб (δουλος) отличается от слуги (οι̉κέτης) тем, что вольноотпущенники все еще рабы, тогда как не освобожденные от владения — слуги. ''Ибо'', утверждает он, ''слуга это раб, предназначенный быть рабом по праву собственности''. Клитарх говорит в "Глоссах", что рабы называются также α̉ζοι, θεράποντες, α̉κόλουθοι, διάκονοι, υπηρέται, επάμονες, λάτρεις. Америй говорит, что сельские рабы назывались ερκιται. Гермон в "Критских глоссах" определяет словом μνωται туземных рабов, тогда как Селевк говорит, что α̉ζοι — служанки и слуги, αποφράσαι и βολίζαι - paбыни вообще, σινδρων — рожденный от раба, αμφίπολος — служанка при госпоже, πρόπολος — прислужница, которая идет перед хозяйкой. Проксен во второй книге "Лаконской политии" говорит, что χαλκιδαι является эпитетом служанок у лакедемонян. Ион Хиосский в "Лаэрте" привязывает слово "слуга" к рабу, говоря: ''Лети, как на крыльях, слуга, и запри скорей дом, чтоб не сунулся смертный''. И Ахей, говоря в "Омфале" о сатире, выражается: ''Как он любил рабов, как слуг любил!'', тем самым имея в виду, что он хорошо относился к своим рабам и слугам. Но что ''слуга'' (οίκέτης) означает кого–то живущего в доме, даже если он и свободный, это общеизвестно.
Поэты древней комедии, когда говорят о жизни в ранние времена, приводят стихи, свидетельствующие о том, что в те дни не пользовались рабами. Так, Кратин в "Богатстве":
''Царем над ними в древности был Крон;
тогда они на хлеб играли в кости,
в палестрах же служили платой эгинские
лепешки, зрелые плоды и жертвенный пирог''.
Кратет в "Зверях":
''Итак, никто владеть не будет пусть рабыней иль рабом, когда же
постареет человек, прислуживать он станет сам себе?
Б. Вообще–то, нет, заставлю я ходить его посуду, мебель и еду.
А. Ему ж какая польза? Б. А любой предмет придет к нему, когда
он позовет. ''Ступай сюда, стол, становись вот здесь. Меси, квашня.
Налей, черпак. Где килик? сполоснись. Явись, лепешка. Ты, горшок,
извергнуть должен свеклу. Рыба, ты идешь?'' ''Я не поджарилась с
другого боку''. ''Перевернись тогда, полейся маслом и посыпься солью''.
<268> И тут же другой собеседник говорит:
''А вот сравни: я в очередь свою сперва в купальни воду
проведу из моря по трубе, на благо для друзей, и в каждое
корыто будет течь вода, пока она не скажет ''удержи меня''.
Потом тотчас придет сосуд со смирной, губка и сандал''.
Еще лучше картина Телеклида в "Амфиктионах":
''Скажу теперь о жизни древней, той, что обеспечил я для смертных.
И сперва был мир для всех, как на руки вода. Земля ни ужаса
не порождала, ни болезней, необходимое само давалось людям.
И в любом ручье текло вино, ячменные лепешки и пшеничный хлеб
стремились к человеку в рот: просили, чтобы съел их тот, кто любит
белый цвет. Являлись к дому рыбы, жарили себя, потом на стол
спешили. И река похлебки, мча кусочки мяса, затопляла ложа, и
фонтаны острых соусов для мяса к алчущим шли вблизь: хватало,
чтоб уста смочить и нежно проглотить. На блюдцах были пироги
с приятным запахом; печеные дрозды с тортами влетали прямо
в глотку. Пирожные теснились в челюстях и создавали шум, играли
дети в кости из рубцов. Тогда жирели люди, каждый был гигантом''
Клянусь Деметрой, товарищи, если это так происходило, зачем нам нужны были рабы? Просто древние, столь цветисто выражаясь, пытались приучить нас трудиться собственными руками. Волшебный Кратин подал сигнал, словно лампой (то есть нижеприведенными стихами), а следующие за ним поэты подхватили и дополнили его мысль. И если вы не заскучали (что думают киники, мне все равно), я процитирую их свидетельства в хронологическом порядке появления пьес, начав с самого аттического из всех, Ферекрата, который говорит в "Рудокопах": <269>
''Все смешано там было с изобильем, и благо каждое там
ценилось особо. Фонтаны каши и похлебки черной текли,
журча, чрез хлебные каналы, мимо пирогов из сыра, так
что кусочек мог легко и сам скользнуть в рот мертвецам.
Кишки там были; ломти колбасы, шипя, рассеялись по
берегам потока, как моллюски. Были там печеные филе
в разнообразнейших подливках. И окорока, все цельные,
лежали на подносах, нежные на вид, и сваренные ляжки
испускали пар, свиные ребра, бычьи потроха желтели на
тортах молочных. Была там и крупа на блюдах, с молоком,
еще молозива куски. Б. Погубишь ты меня, еще здесь
оставаясь, и тогда, когда готов весь мир тотчас же рухнуть
в Тартар. А. А скажешь что, услышав остальное? Печеные
дрозды, вися у наших ртов, нас умоляли, чтоб мы съели
их, когда мы растянулись там средь миртов на траве.
И яблоки прекрасные склонялись, хоть они произрастали
ниоткуда. Юные девицы, в шелковых накидках все и без
волос на теле чрез воронку налили чаши доверху вином
бордовым и с букетом чистым для всех тех, кто алкал
пропустить стакан. И кто б ни съел или ни выпил что, в
двойном числе являлось тут же снова''.
И в "Персах" Ферекрат говорит:
''Зачем нужны теперь нам ваши пахари, изготовители ярма,
жнецы, иль медники, иль семена, иль виноделье? Реки ведь
похлебки черной хлынут как фонтаны и польются через
перекрестки с богатыми запасами лепешек и тортов, начавшись
от источников Богатства — зачерпнуть успей. А Зевс прольет
дождем туманное вино и смочит черепицы, словно банщик,
с крыш повиснут гроздья винограда, да еще с пирожными
из сыра и с ручьями из горячей каши, с варевом из лилий
с анемоном. Горные деревья вместо листьев здесь снабдятся
жареных козлят кишками, нежной каракатицей, вареными дроздами''.
Думаю, незачем цитировать в добавление стихи из ''Мастеров сковородки'' остроумного Аристофана, ибо все вы пресытились его злыми насмешками. Процитирую еще из "Фуриоперсов" Метагена и окончу разговор, но сперва задержусь с боьшим удовольствием на "Сиренах" Никофонта, который пишет:
''Пускай блестит ячменная мука, пускай сияет хлеб, пусть
дождь идет из каши, и пускай течет похлебка по путям,
неся с собою мясо, пусть велит пирожное ''поешь меня!''
А вот что говорит Метаген:
''Река Крафид несет для нас огромные лепешки,
и они пекутся сами по себе; река же <Сибарис>
нам гонит горы пирогов из сыра и вареных витых
скатов мясо. И ручьи текут со стороны одной
с изжаренным кальмаром, рыбой крит и крабом,
а с другой — с колбасами и фаршем, и вон там -
анчоусы, а здесь — блины. Котлеты, жарясь на ходу,
летят к нам снизу в рот и сверху нам под ноги, пироги
же из отборнейшей муки плывут, минуя нас по кругу''.
Мне известно, что и "Фуриоперсы" и пьеса Никофонта никогда не ставились на сцене, поэтому я и упомянул о них напоследок <чтобы не спутать хронологию>".
<270> Ясное и образцовое выступление Демокрита встретило похвалу со стороны пирующих, но Кинулк сказал: ''Друзья сотрапезники, я почти умирал с голоду, но Демокрит угостил меня не без изящества весьма тщательным рассуждением о реках с амвросией и нектаром, однако, ''хотя душа моя орошена, проголодаться все ж я не желаю'', ибо я ничего не проглотил, кроме слов. Поэтому давайте оставим бесконечные речи и отведаем той пищи, чья природа, по словам оратора из Пеания <Демосфена>, ''не увеличит сил, но и не даст умереть''. Ведь, ''любви к прекрасному в пустом желудке места нет: Киприда ненавидит тех, кого снедает голод'', говорит Ахей в сатирической драме "Эфон". От него мудрый Еврипид позаимствовал мысль и сказал: ''Киприда там, где изобилье есть, голодному совсем не до нее''. В ответ Кинулку Ульпиан, который всегда с ним ссорился, заявил: ''Набит овощами и зеленью рынок и полон он хлебом'', а ты, киник, вечно недоедаешь и не даешь нам насытиться прекрасными и пространными речами, а ведь красивые речи — пища для души. Тут он повернулся рабу и сказал: ''Левк, если ты собрал хлебные крошки с яслей, то отдай их этому псу''. На что Кинулк отпарировал: "Если бы я был приглашен на пир послушать речи, то мне хорошо известен час, когда наполняется рынок (в этот час один из софистов начинал уроки, и потому его прозвали Плефагором), но если мы вымылись только для того, чтобы прийти на обед с дешевой болтовней, тогда тут к месту привести слова Менандра: ''Мне слушанье немалой платы стоит''. Поэтому, обжора, я уступаю тебе право объедаться этим видом пищи, ибо ''лепешка дороже голодному злата и кости слоновой'', как говорит Ахей Эретрийский в ''Кикне".
Сказав это, Кинулк сделал движение, чтобы встать и уйти, однако, повернувшись и увидев, что внесли море рыбы и другой разнообразной снеди, он ударил в подушку кулаком и завопил: ''Уймися, нужда, и снеси болтовню человеков, ведь множество яств укрощает тебя и безрадостный голод''. Да, у меня в брюхе настолько пусто, что я начинаю петь, и не дифирамбы, как Сократ, а эпические стихи, поистине рапсодию о голоде. <271> Амейпсий не иначе пророчествовал о тебе, Ларенций, в "Праще": ''Никто из наших богачей не схож с тобой, клянусь Гефестом я, прекрасный ты имеешь стол и съесть не прочь кусочек пожирнее''. Ибо ''я вижу чудо из чудес: все виды рыб резвятся возле мыса, тут же пескари, лещи и камбала, и рыба красная, и серая кефаль, и окунь, хек, тунцы и чернохвостки, сепии, гермоны и барбена, полипы и ерши'', говорит Гениох в ''Непоседе''. Я с удовольствием добавлю и другой стих из комика Метагена: ''Нету знамения лучше, чем ради застолья сразиться''.
Когда Кинулк умолк, Мазурий сказал: "Поскольку тема о рабах еще не исчерпана, ''добавлю и я песнь любви'', обращенную к мудрому и мелейшему Демокриту. Филипп Феангельский в сочинении ''О карийцах и лелегах'' после рассказа о лакедемонских илотах и фессалийских пенестах говорит, что карийцы используют лелегов в качестве рабов еще и сегодня, как использовали и в прежние времена. Филарх в шестой книге ''Историй'' говорит, что и византийцы так же используют господскую власть над вифинцами, как и лакедемоняне над илотами. Относительно людей, которых в Лакедемоне называются επεύνακτοι (они тоже рабы), Феопомп приводит ясное сообщение в тридцать второй книге своих ''Историй'': "Так как многие лакедемоняне были убиты на войне с мессенцами, то уцелевшие, опасаясь, как бы враги не прознали о том, что их осталось мало, велели некоторым из илотов возлечь с женами погибших. Эти илоты, сделанные впоследствии гражданами, стали известны как επεύνακτοι, потому что им предписали занять место в постели мертвых''. Феопомп также пишет в тридцать третьей книге ''Историй'', что у сикионцев были рабы, прозываемые κατωνακοφόροι, чем–то похожие на επεύνακτοι. Нечто подобное сообщает и Менехм в "Истории Сикиона". Еще Феопомп во второй книге "Филиппик" говорит, что у народа ардиеев находится в подчинении тридцать мириад крепостных. Так называемые мофаки у лакедемонян, конечно, люди свободные, но они не лакедемоняне. Филарх говорит о них в двадцать пятой книге ''Историй'': "Мофаки — молочные братья спартанцев, ибо все сыновья граждан выбирают себе (смотря по тому, у кого сколько средств) молочных братьев: кто одного, кто двух, а кто и больше. Поэтому мофаки свободны, но они не лакедемоняне, хотя и воспитываются как спартанцы. Утверждают, что Лисандр, победивший афинян в морской битве, был мофаком, но сделался полноправным гражданином благодаря своим заслугам''. А Мирон Приенский во второй книге "Мессенской истории" говорит, что лакедемоняне часто освобождали своих рабов, называя их кого ''отпущенными'', кого ''бесхозными'', кого ''удержанными'', кого ''корабельными'', потому что последние служили на флоте. Были еще неодамоды, отличающиеся от илотов. <272> Феопомп, рассказывая об илотах в седьмой книге "Элленики", где он говорит, что их называют гелеатами, пишет: "Народ илотов пребывает в состоянии ужасном и мучительном, так как долгое время они порабощены спартиатами. Одни из них родом из Мессении, тогда как гелеаты проживали в так называемом Гелосе (''болоте'') в Лаконии''. Тимей Тавроменский вследствие своей забывчивости (за что его упрекает мегалополец Полибий в двенадцатой книге ''Историй'') отрицает, что у греков было в обычае покупать рабов, хотя этот Эпитимей (как нарекает его в "Возражениях Тимею" ученик Каллимаха Истр) сам утверждает, что фокеец Мнасон владел более чем тысячей рабов; еще же в третьей книге ''Историй'' Эпитимей сказал, что город Коринф был настолько богат, что обладал сорока шестью мириадами рабов, из–за чего, по–моему, и Пифия окрестила коринфян ''распределителями хеника''.
Ктесикл в третьей книге "Хроник" говорит, что в Афинах в сто семнадцатую олимпиаду Деметрий Фалерский произвел перепись населения Аттики, и оказалось, что там проживали 21 тысяча афинян, 10 тысяч метеков и сорок мириад рабов. Никий, сын Никерата, как сообщает в сочинении "О доходах" прелестный Ксенофонт, владел тысячей рабов, и он отдал их Сосию Фракийскому для работы на серебряных копях, получая за каждого один обол в день. Аристотель в "Эгинской политии" говорит, что у эгинцев было сорок семь мириад рабов. Агафархид Книдский в тридцать восьмой книге "Европейской истории" объявляет, что у дарданов было так много рабов, что кто–то владел тысячей, ….. кто–то еще большим числом, и что во время мира они возделывали землю, а в войну шли в поход под предводительством своего господина''.
В ответ на это Ларенций сказал: "Но и каждый римлянин, как ты, милейший Мазурий, прекрасно знаешь, обладает бесконечным количеством рабов. Многие из них владеют одной, двумя мириадами и даже большим числом, и не ради получения дохода, как в случае с богатым эллином Никием, но большинство римлян таскает их за собой в качестве своей свиты. Кроме того, мириады аттических рабов работали в цепях на рудниках. Ведь философ Посидоний, которого ты то и дело вспоминаешь, говорит, что они восстали, перебили стражу, захватили Акрополь в Сунии и долгое время опустошали Аттику. Было это тогда, когда в Сицилии произошло второе восстание рабов. Рабы восставали часто, и их погибло больше миллиона. Сочинении о рабских войнах написал Цецилий, ритор из Кале Акте. Гладиатор же Спартак, бежав из италийского города Капуи в эпоху Митридатовых войн, поднял на мятеж громадное множество рабов (он и сам был рабом, родом из Фракии), и долгое время обходил всю Италию; массы невольников стекались к нему ежедневно, и если бы его не убили в битве с Лицинием Крассом, он причинил бы немало хлопот моим соотечественникам подобно Евну в Сицилии.
<273> Римляне древних времен были, однако, воздержны и высоконравственны во всем. Сципион Африканский, например, когда сенат отправил его по свету умиротворять царства и отдавать их в управление кому следовало, взял с собой лишь пятерых слуг, как пишут Полибий и Посидоний, а когда один из них умер в пути, он написал домой и попросил купить и прислать на его место другого. Юлий Цезарь, первым в мире переправившийся на Британские острова с тысячей судов, имел при себе в виде свиты всего троих рабов, как сообщает служивший тогда его легатом Котта в сочинении ''О римском государственном устройстве'', написаннм на нашем родном языке. Совсем из другого теста был сибарит Сминдирид, мои друзья эллины! Когда он отправился на свадьбу дочери Клисфена Агаристы, то взял с собой тысячу рабов — рыбаков, птицеловов и поваров. Муж этот, желая похвастаться еще и тем, насколько он был счастлив в жизни, утверждал, как свидетельствует Хамелеонт Понтийский в книге "О наслаждении" (хотя ее приписывают и Феофрасту), что за двадцать лет он не видел ни восхода, ни захода солнца. Это он считал чем–то выдающимся и удивительным счастьем. Должно быть, он ложился спать утром и вставал поздно вечером, что в обоих случаях вредно для здоровья. А вот похвальба понтийца Гестиея, что он никогда не видел солнца по причине своих непрерывных занятий (как пишет Никий Никейский в ''Преемниках'') благородна. Так что же, Сципион и Цезарь не владели рабами? Владели, но они соблюдали законы предков и жили как честные граждане. Ведь мудрым людям свойственно хранить верность старинным идеалам, которые побуждают их выступать в поход и покорять других, беря у захваченных все полезное и прекрасное, заслуживающее подражания; именно так поступали римляне древних времен. Не чураясь отеческих обычаев, они находили и перенимали от покоренных остатки прекрасных наук (которыми те когда–то занимались), оставляя им только что–нибудь никчемное, чтобы лишить их возможности возвратить утраченное. От эллинов, например, они узнали о машинах и об осадных приспособлениях и с помощью этих орудий одолели греков. Финикийцев, придумавших судоходство, они победили в морском сражении. У тирренов они заимствовали сомкнутый строй, у самнитов — продолговатый щит, у испанцев — дротик. И не только все это они заимствовали у различных народов, но и усовершенствовали. Подражая установлениям лакедемонян, они поддерживали их лучше спартанцев. <274> Однако, ныне, отбирая полезное, они также перенимают от врагов и дурное. Их предки, говорит Посидоний, культивировали выносливость, воздержный образ жизни, простоту в обиходе, необыкновенное благочестие, чуткое отношение ко всем людям и боязнь кого–либо обидеть; вместе с тем они занимались и сельским хозяйством. Взгляните на отеческие жертвоприношения, которые мы совершаем, идя по проложенному пути, когда чествуем богов дарами, молитвами и священнодействиями без всякой роскоши и не преступаем меры ни во внешнем виде, ни в заботе о теле, ни в предложении первин. Мы надеваем дешевую одежду и обувь, покрываем голову шляпами из грубых овечьих шкур, берем в руки глиняные или медные сосуды с простейшими яствами и питьем, поскольку нам кажется нелепым одаривать вышних согласно старинным обычаям, а самим услаждаться чужеземными прелестями, если мы тратим на себя столько, сколько нам необходимо, тогда как боги получают начатки.
Муций Сцевола, Элий Туберон и Рутилий Руф (который написал историю нашего отечества) были тремя римлянами, соблюдавшими Фанниев закон. Этот закон предписывал принимать у себя не более троих гостей, в рыночные же дни (их было три в месяц) — не свыше пятерых. Закон не позволял покупать еды больше, чем на две с половиной драхмы и разрешал тратить в год на копченое мясо пятнадцать талантов, а зеленью и вареными овощами повелевал довольствоваться теми, что приносила земля. Но хотя количество продуктов, которое было разрешено покупать, оказалось весьма малым из–за нарушителей закона и расточителей, по чьей вине цены поднялись, вышеупомянутым лицам удалось прожить и остаться честными гражданами. Туберон, например, покупал за драхму птиц у себя в имениях, Рутилий приобретал у своих рабов за три обола рыбу и лакомство ''турсион'', приготовляемое из морской собаки. Муций же сходным образом устанавливал в каждом случае свои цены, договариваясь с теми, кто был ему обязан. Итак, из столь многих тысяч людей лишь одни они благоговейно соблюдали закон и отказывались принимать даже крошечные подарки, но сами весьма помогали друзьям, стремившимся овладеть знаниями. Ибо они проповедовали учение Стои.
Первым, кто открыл путь безумной роскоши, процветающей в наши дни, был Лукулл, победивший Митридата на море, как пишет Николай перипатетик. Возвравшись в Рим после поражений Митридата и Тиграна Армянского, Лукулл справил триумф, отдал отчет в ведении войны и потом, забыв о прежнем здравомыслии, ударился в роскошество. Он первым ввел пышность у римлян, приобретя для себя богатство двух упомянутых царей. <275> А известный Катон, как пишет Полибий в тридцать первой книге ''Историй'', досадовал и вопиял, что ''некоторые лица ввели чужеземную роскошь в Рим, что за триста драхм купили глиняный кувшин с понтийской копченой рыбой, что за пригожих мальчиков платят больше, чем за обширные поля''. В прежние же времена жители Италии были настолько неприхотливы, что, по словам Посидония, даже зажиточные люди поили своих сыновей по большей части простой водой и кормили чем попало. Часто, говорит Посидоний, отец или мать спрашивали сына, хочет ли он на обед груш или орехов, и тот, удовольствовавшись предложенным, ложился спать. Ныне же, как пишет Феопомп в первой книге "Филиппик", нет никого даже среди живущих небогато, кто отказался бы от содержания роскошного стола, собственного повара и прочей многочисленной прислуги, или не тратил бы на ежедневные потребности больше, чем древние расходовали на праздники и жертвоприношения".
Поскольку наш рассказ продвинулся уже достаточно далеко, здесь мы остановимся.

Книга VII

Когда обед уже заканчивался, киники сочли, что настало время для Праздника еды, и приободрились больше, чем кто–либо еще. И Кинулк сказал: «Пока мы обедаем, Ульпиан (ибо ведь ты обожаешь пир из слов), я задам тебе вопрос. Кем названы Праздник еды и Праздник еды и питья?» Ульпиан был озадачен и велел рабам остановить подачу блюд, хотя уже наступил вечер. <Наконец, он произнес:> «Не могу помочь тебе, мудрейший, так вот тебе удобный случай высказаться и сделать для себя обед еще приятнее». Кинулк же ответил: «Если ты поблагодаришь меня за науку, я скажу». Ульпиан обещал, и Кинулк продолжал: «Клеарх, ученик Аристотеля и родом из Сол, говорит в первой книге сочинения «О загадках» (я помню, о чем говорю, потому что слово это - phagesia — меня и самого весьма привлекает): «Phagesia (праздник еды) и Phagesiposia (праздник еды и питья) называется празднество (теперь его нет), как и празднество рапсодов ….. и празднество Дионисий: там рапсоды выходили вперед и исполняли свои произведения в честь богов. <276> Так сказал Клеарх. Если вы не верите, друзья, у меня есть книга, и я готов показать ее вам, ту книгу, из которой вы многое узнаете и научитесь задавать вопросы. Ибо он пишет, что Каллий Афинский составил «Алфавитную трагедию», откуда Еврипид для «Медеи» и Софокл для «Эдипа» извлекли образцы для своих хоров и сюжетов.
Когда все выразили свое восхищение ученостью Кинулка, Плутарх сказал: «Скажу аналогично, и в моей родной Александрии отмечался также праздник Làgynophoria (ношение кувшина), о котором сообщает Эратосфен в сочинении «Арсиноя». Он говорит: «Птолемей учредил различные виды праздников и жертвоприношений, особенно в честь Диониса, и вот Арсиноя спросила человека, который нес оливковые ветви, что за день он отмечает и что за праздник на дворе. И тот отвечал: «Праздник называется Лагинофории; на нем празднующие едят то, что им подают, возлежа на соломенных подстилках, и каждый выпивает особый кувшин, принесенный с собой из дома». Когда этот человек прошел, она взглянула на нас и произнесла: «Грязная публика. Соберутся толпой и угощаются гадкой и протухшей снедью». Но если бы ей пришелся по душе этот вид праздника, она, без сомнения, не уставала бы хлопотать на нем, как и на празднике кружек [в Афинах], ибо на нем пируют в одиночестве, а пищей снабжает тот, кто приглашает на угощение».
Один из присутствующих грамматиков, взглянув на приготовленный обед, сказал: «Но как нам съесть обедов столько?», да не иначе как «потратив ночь», по совету остроумного Аристофана (в «Эолосиконе»), имеющего в виду, что на это уйдет вся ночь целиком. Аналогично у Гомера: «В пещере лежит, чрез овец растянувшись» вместо «через всех овец»; так он указывает на гигантские размеры [циклопа]».
В ответ грамматику врач Дафн сказал: «Еда, принятая ночью, дорогие друзья, полезней для каждого организма, ибо небесное тело луны гармонирует с перевариванием пищи, способствуя гниению, а переваривание есть процесс разложения. Ведь жертвы, принесенные ночью, и дрова, нарубленные при лунном свете, портятся быстрее, как по большей части и плоды, созревшие под луной».
Рыбы, которые нам время от времени подавались, были многочисленны и необычайны размерами и разнообразием. Миртил заметил: «Неудивительно, мужи друзья, что среди всех особо приготовленных блюд, называемых όψον, рыбе единственной удалось, по мнению ее превосходных ценителей, занять там свое место, потому что люди от нее без ума. Ведь мы зовем гурманами не тех, кто ест говядину, как Геракл, который «бычатины съев, поглощает зеленые смоквы» <у Еврипида>, и не любителей фиг, как философ Платон по словам Фанокрита в сочинении «Об Эвдоксе» (он также говорит, что Аркесилай обожал виноградные гроздья) — скорее, мы зовем так людей, которые слоняются среди рыбных торговцев. Дорофей в шестой книге «Истории Александра» говорит, что Филипп Македонский и его сын Александр любили яблоки. <277> А Харет Митиленский пишет, что Александр, признав лучшими яблоками вавилонские, наполнил ими корабли и устроил с них яблочную битву, показав приятнейшее зрелище. Мне известно также, что όψον называется приготовленная на огне пища и происходит от έψον (стряпня) и ωπτήσθαι (жарить, варить)».
Итак, рыб было не счесть, и мы угощались ими в любое время, превосходнейший Тимократ. Ибо по Софоклу, «хор рыбин немых расшумелся, виляя хвостами» не перед хозяйкой, а перед кастрюлями, тогда как по словам Ахея в «Судьбах», «великая рать Океана округлого с шумом пришедши ….. посланцы пучины, касаясь хвостами спокойной поверхности моря». Теперь я припомню для тебя, <Тимократ>, что сказали о каждой рыбе дипнософисты. Ведь все они принесли в компанию свои запасы, собранные из книг, названия которых я опущу по причине их громадного количества.
«Любой, кто на рынок придет за каким–либо яством и редьку купить предпочтет вместо стоящей рыбы, тот вряд ли здоров головою», говорит Амфид в «Левкадянке». Чтобы ты легче запомнил мною сказанное, я расположу названия рыб в алфавитном порядке. <Но в виде предисловия скажу, что> Софокл в «Аяксе–биченосце» назвал рыб немыми: «Отдал ее рыбам немым на съеденье». Один из компании спросил, использовал ли кто–нибудь до Софокла этот эпитет». В ответ Зоил сказал: «Хотя сам я не слишком заядлый рыбоед (выражение это употребляет Ксенофонт в «Меморабилиях»: «он заядлый рыбоед и очень ленив»), но все же мне известно, что автор «Титаномахии» (или Эвмел из Коринфа, или Арктин, или еще кто) сказал во второй книге: «И плавают там златоокие рыбы немые, скользя и резвяся в нектаре». Софоклу же не по душе эпический цикл, и на протяжении всей драмы он не отступает от мифологической канвы».
Итак, были поданы АМИИ, и кто–то сказал: «Аристотель пишет, что у них крытые жабры и неровные зубы, что они плавают стаями и плотоядны и что у них желчный пузырь и селезенка равняются длиной с потрохами. Говорят, что когда их ловят на удочку, они прыгают на леску и отгрызают ее, чтобы спастись. Архипп упоминает о них в «Рыбах» так: «когда ты жирных амий съел». Эпихарм же в «Сиренах»: <278>
«С зарею жарили свинину и полипов мы, потом их запивали мы
приятнейшим вином. Б. Ах, горе–то какое! А. Это лишь закуска легкая.
Б. Какое невезенье! А. Под рукой имели пару амий мы, их разломивши,
жирную кефаль одну и столько ж голубей и скорпионов».
<278> Объясняя этимологию слова αμια, Аристотель говорит, что оно происходит из того обстоятельства, что рыбы эти «идут вместе» (άμα ιέναι), плавают косяком. Гикесий же пишет в сочинении «О материях», что они сочные и нежные, но не очень питательны и желудок очищают средне. А вот что говорит об амии мастер кухни Архестрат в «Гастрологии» (так она называется согласно Ликофрону в сочинении «О комедии», как и поэма Клеострата Тенедосского озаглавлена «Астрология»):
«Амию в осень готовить берись, как заходят Плеяды, и способом тем, каковым пожелаешь. Зачем я тебе разъясняю, однако? ведь ты все испортишь при всяком стараньи. Но если ты хочешь, друг Мосх, разузнать лучший способ, то амию ты заверни в листья фиги, добавив чуть–чуть майорана. А сыра не надо совсем. Обверни рыбу нежно листочками фиги и сверху свяжи их бечевкой, потом сунь под пепел горячий, считая, что был ты в рассудке, и пламя не жги. Коль мечтаешь готовить ты лучшего качества рыбу, то лучшая рыба в Византии милом, живою придет пусть оттуда, а впрочем, и здесь недалече поймаешь ты добрую рыбу. Но если отъедешь от Геллы пролива, становится хуже она и свершая свой путь по славнейшему морю Эгея, мою похвалу этой рыбе отвергнешь».
Этот Архестрат, движимый любовью к наслаждениям, тщательно объехал все земли и моря, стремясь, как мне кажется, с заботой удовольствовать свой желудок, а подражая авторам периегез и периплов, он имеет целью изложить подробно, «где что получше найти из еды и напитков». Он и сам признает это в предисловии к тем прелестным наставлениям, с которыми он обращается к своим друзьям, Мосху и Клеандру, советуя как Пифия искать «в Фессалии коня, жену в Лакедемоне и мужей, что воду пьют из чистой Арефузы».
Хрисипп, являвшийся настоящим философом во всех отношениях, говорит, что Архестрат был предшественником Эпикура и тех, кто принимает его учение о наслаждении, откуда берется всякая испорченность. Ибо Эпикур не говорит шепотом, но громко объявляет: «Что до меня, то я не в состоянии постигнуть блага без удовольствия, лишенного вкуса, или без наслаждения, лишенного любовных утех». Думается, тут и мудрый человек рассудит, что расточительная жизнь безупречна, да еще безопасна и весела. Отсюда и комические поэты, когда касаются темы наслаждения и невоздержности, призывают помощников и подкрепления. <279> Батон в «Товарищах–обманщиках» рисует отца, сетующего на дядьку своего сына <цитата приведена Афинеем в третьей книге>. И в «Убийце» тот же Батон, высмеяв одного из «приличных» философов, продолжает:
«Быть может, с женщиной на ложе он возлег
прекрасной, взявши два горшка лесбийского
вина. Вот мудрый человек, вот благо основное!
Лишь Эпикуру довелось сказать, что говорю
здесь я. И если б каждый прожил так, как я
живу, никто б не стал распутником иль мотом».
Гегесипп же в «Истинных друзьях»:
«Мудрейший Эпикур, когда спросили у него, какое благо
должен человек искать всегда, ответил: «наслажденье».
Б. Отличные слова, вот лучший и разумный муж! Однако,
нету блага лучше, нежели вкушенье пищи.
А. Наслаждению подвластно благо».
Но наслаждение обожают не только эпикурейцы, но также киренцы и фасосцы, называющие себя учениками Мнесистрата. Они тоже проводят жизнь в удовольствиях ….. как говорит Посидоний. Недалеко ушел от них и Спевсипп, ученик и родственник Платона. Тиран Дионисий в своих письмах к Спевсиппу широко распространяется о его любви к наслаждениям, как и о его сребролюбии, изобличает его в привычке жить за счет многих лиц и бранит его страсть к Ласфении, гетере из Аркадии. В ответ на все это Спевсипп говорит: «Ты поносишь стяжательство кое перед кем, ну, а сам ты разве не корыстолюбив? разве когда–либо сдержался? Уплатив долги, наделанные Гермием, разве не стал ты потом собирать подношения, чтобы возместить ущерб?» Об Эпикуре Тимон говорит в третьей книге «Сатир» <что он проводит жизнь> «потворствуя брюху, жаднее которого вряд ли что будет». Действительно, ради желудка и плотских радостей человек этот льстил Метродору и Идоменею. <280> Да и сам Метродор, не пытаясь скрыть этих прекрасных принципов, говорит: «Да, мой физиолог Тимократ, только о желудке и только о нем печется любая философия, двигающаяся согласно природе». Эпикур действительно обучал этих людей и, восклицая, говорил: «Начало и корень всякого блага лежит в удовлетворении желудка, и все мудрое и замечательное имеет здесь лазейку <чтобы оправдать обжорство>". И в сочинении «О конечной цели» он говорит примерно так: «Что до меня, то я не в состоянии постигнуть блага, не ощущая удовольствий, не наслаждаясь любовными утехами, не радуя себе слух музыкой и глаза видом зрелища». И продолжая (говорит Хрисипп), Эпикур объявляет: «Нам следует почитать благо, добродетели и им подобное при условии, если нас не лишат наслаждений, иначе мы против <чтобы почитать>".
Задолго до Эпикура трагический поэт Софокл сказал о наслаждении в «Антигоне»:
«Когда мужи теряют доступ к наслажденьям,
я не считаю их людьми, они живые мертвецы.
Богатства собери большие в дом к себе, будь
хоть тираном, но коль ты лишен веселья, то
не дам за мужа я и тени дыма, если он не предан
наслажденьям вовсе».
Филетер в «Охотнице»:
«Что делать должен, умоляю, смертный, как не жить,
дни расточая в наслажденьях, если средства есть?
Да, лишь на это следует взирать тому, кто наблюдает
человечьи судьбы. Нет нужды о завтра хлопотать;
излишек денег в доме содержать — морока, портятся
они <пока лежат в кубышке>".
В «Энопионе» же Филетер говорит:
«Всех смертных, что живут без счастья,
хоть у них есть средства в изобилии,
я жалкими зову людьми. Ведь умерев,
ты никогда не съешь угрей, и брачный
торт не испекут тебе в Аиде».
Аполлодор Каристийский в «Делопроизводителе»:
«О люди все! Зачем вы, бросив жить приятно,
стремитесь воевать друг с другом, вытворяя
зло? Иль может, тяжкий рок какой висит над нами
нынче? бескультурный рок, не знающий добра?
Кидает нас он наугад, как скажет ему прихоть,
не иначе. Какой же эллин истый видеть пожелает,
чтоб люди резали себя взаимно, трупы громоздя,
когда должны шутить и веселиться все под звуки
музыки и плеск вина. Скажи сама, сладчайшая моя,
что горек наш удел».
И дальше: <281>
«Неужто боги так живут на самом деле?
Ведь приятнее бы стало в городах у нас,
перемени мы нравы. Граждане Афин
(кому под тридцать) все погрязли в пьянстве;
надев венки и надушившись утром, следует
на пир в Коринф на десять дней сословье
конное, мегарцы кипятят и продают капусту,
заняты в Эвбее разбавленьем вин, союзники же
в бане все. Роскошество и истинная жизнь.
Но мы рабы судьбы свирепой».
Поэты говорят, что древний Тантал тоже любил наслаждение; ведь автор «Возвращения Атридов» утверждает, что он явился в обитель богов и пока жил среди них, добился от Зевса милости исполнить для него любое желание. Мечтая ненасытно вкусить удовольствий, он помнил только о них и о жизни, которую ведут боги. Зевс разгневался, и хотя исполнил его желание, как и обещал, тем не менее для того, чтобы Тантал никогда не смог насладиться ничем, перед ним лежащим, но всегда бы жил в тревоге, повесил ему на голову камень, который не давал ему дотянуться до всего, что перед ним лежало.
А некоторые стоики сделали наслаждение своей целью. Эратосфен Киренский, например, ученик Аристона Хиосского (который был одним из стоиков), указывает в сочинении «Аристон», что его учитель впоследствии обратился к роскоши. Он говорит: «Много раз до этого я ловил его, когда он рыл подкоп через стену, отделяющую наслаждение от блага, и возникал на той стороне — там, где наслаждения». И Аполлофан (он тоже был другом Аристона) в своем «Аристоне» (он тоже написал «Аристон», как и Эратосфен) подчеркивает любовь своего учителя к наслаждению. О Дионисии из Гераклеи не стоит и говорить Сорвав с себя хитон добродетели, он напялил разноцветный наряд, радуясь прозвищу Переменщика, и в престарелом уже возрасте бросил учение Стои и прыгнул в объятия Эпикура. О чем Тимон сказал не без остроумия:
«Ныне ж, когда его солнцу пора бы угаснуть,
он стал вдруг искать удовольствий; пришел
ему срок для покоя, а он оженился».
Аполлодор Афинский в третьей книге сочинения «О Софроне» (книга эта толкует «Мужские мимы») приведя фразу «распутней, нежели алфест», говорит: «Некоторые рыбы, алфесты, хотя и полностью желтоватые, однако, кое–где имеют пурпурную окраску. Говорят, что ловятся они парами и что одна появляется за другой, глядя ей в хвост. От того, что одна следует за хвостом другой, некоторые древние поэты называют алфестами невоздержных и сладострастных людей». Аристотель в книге «О животных» говорит, что алфест желтый и обладает одним шипом. <282> О нем упоминает также Нумений из Гераклеи в «Галиевтике»: «фикида, губан, скорпион краснокожий». И Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Спинороги, алфесты, еще воронята, блестящие темью». Упоминает о нем и Мифек в «Поваренной книге».
АНФИЙ, или красавец. Эпихарм упоминает о нем в «Замужестве Гебы»: «И скафий с хромидой; Ананий хромиду зовет наилучшей из рыб всех в весеннее время, анфий же лучшим зовет он зимою».
Ананий же пишет так:
«Весной лучший — хромий, а амфий — зимою. Но всех яств
прекрасней карида в обертке из фиговых листьев. Приятно
есть осенью мясо козы и свинину, когда утомишься, топча
виноградные гроздья. И осень — пора для собак, для лисиц
и для зайцев, а время овце и цикады чириканью — лето.
А после из моря выходит тунец, неплохая еда, превосходнее
рыба всех прочих в смешеньи с гарниром. Бык тучный,
считаю, приятен для пищи как днем, так и ночью».
Я привел стихи Анания так подробно потому, что, по–моему, они звучат как предостережение сладострастникам. Аристотель в сочинении «О повадках животных» говорит, что «везде, где пребывает анфий, не сыщещь ни одной другой твари: тем самым он указывает ловцам губок, что можно нырять безопасно, и те называют его священной рыбой. Дорион также упоминает его в сочинении «О рыбах»: «Одни называют анфий красавцем, другие «каллионимом» (с прекрасным именем) и еще эллопсом». А Гикесий в сочинении «О материях» говорит, что одни называют его «волком», другие «каллионимом», его плоть, состоящая из хрящей, отличается сочностью и легко покидает кишечник, но не особенно хороша для желудка». Аристотель говорит, что анфий, как и амия, плотояден, имеет неровные зубы и плавает в стае. Эпихарм в «Музах» включает эллопса в свой список, однако ничего не говорит о его идентичности с красавцем и каллионимом. Об эллопсе он говорит: «Весьма дорогого эллопса в халк меди ценою Зевес приберег для себя и супруги своей, повелев так особо». Но Дорион в сочинении «О рыбах» утверждает, что анфий и красавец разные рыбы, как различны также каллионим и элопс.
Но какая рыба зовется священной? Сочинитель «Тельхинской истории» (Эпименид с Крита, или Телеклид, или кто–то еще) называет дельфина и лоцмана священными рыбами. Лоцман весьма любвеобильная тварь, поскольку родилась от крови Урана и Афродиты. Никандр во второй книге «Сцен у Эты» говорит: «Лоцман, что путь указует матросам, томимым любовью, немой даже их защищает». <283>. Александр Этолийский в «Кирке» (если поэма подлинная): «У края руля рыба–лоцман держалась, плывя вслед за лодкой: ее божество посылает судам проводницей». Панкрат из Аркадии в «Морских трудах» предваряет сочинение стихом: «Лоцман, которого рыбой священной прозвали плывущие в море», и сообщает, что лоцман почитается не только Посейдоном, но и богами, заправляющими на Самофраке. Один старый рыбак, кстати, претерпел наказание из–за этой рыбы в те дни, когда на земле еще царил Золотой Век. Звали его Эпопей, и он происходил с острова Икара. Они с сыном на рыбалке ничего не наловили, кроме лоцманов и, не удержавшись от соблазна, закусили ими, устроив пир. И немного погодя он понес кару за свое нечестие, ибо морское чудище напало на его судно и проглотило Эпопея на глазах у сына. Панкрат также пишет, что лоцман враждует с дельфином и что дельфин не избегает мщения, если съест лоцмана. Ведь съев его, он становится беспомощным и тщетно мечется в разные стороны, пока, наконец, выброшенный на берег, не становится добычей для морских чаек и птиц; иногда он против правил поедается и людьми, когда им не удается поймать большую рыбу. Эринна или автор приписываемой ей поэмы говорит: «Лоцман, дающий всегда морякам верный путь, следуй ты, как и все, за кормой корабля моей сладкой любви».
Аполлоний Родосский (или Навкратийский) в «Основании Навкратиса» говорит, что был человек по имени Помпил, который превратился в рыбу лоцман вследствие одного любовного приключения Аполлона. Рядом с городом самосцев протекает река Имбрас, «коему как–то от страсти сношения Хесия, дочь благородного мужа, на свет родила Окирою, прелестную нимфу, и Оры ее наделили небесной красою». Аполлон воспылал к ней любовью и попытался ее похитить. Но Окироя перебралась в Милет во время праздника Артемиды, и прежде чем ее успели схватить, обратилась в страхе к Помпилу, моряку и другу ее отца, умоляя его переправить ее к ней на родину следующими словами: «Сердцу любезный отца моего, о Помпил, ведая быстрые глуби противно шумящего моря, меня ты спаси». И тот проводил ее к берегу и стал перевозить. Но появился Аполлон, схватил девушку, судно превратил в камень, а Помпила в рыбу, сделав его «лоцманом, стражем бессонным путей для судов быстроходных.»
<284> Феокрит Сиракузский в стихотворении «Береника» нарекает священной рыбу, называемую «белой», в следующих стихах:
«И если попросит муж некий удачного лова и счастья,
поскольку живет он дарами из моря (а сети его как
крестьянину плуги), и в ночь он в закланье отдаст
божеству тому белую рыбу (она всех священней),
он, сети закинув потом, вынет их с богатейшей добычей».
А Дионисий по прозвищу Ямб, пишет в сочинении «О диалектах»: «Мы слышали ведь, как один эретрийский рыбак и многие другие рыбаки называли лоцмана священной рыбой. Он обитает глубоко в море и часто появляется рядом с кораблями; лоцман похож на пеламиду и имеет пеструю окраску. Именно его вылавливает рыбак у поэта: «Сел на утесе крутом он и рыбу священную тащит», если, конечно, это не другая рыба, определяемая как «священная».
Каллимах в «Галатее» говорит о златобровке:
«Или скорей златобровка, священная рыба, иль
окунь, иль прочая тварь из глубин беспредельных
соленого явится моря».
Тот же Каллимах в «Эпиграммах»: «Священный, ах, священный лещ». Некоторые трактуют выражение «священная рыба» в значении «посвященная богам» (например, священный или нерабочий бык), другие понимают «священный» как «великий», к примеру, «священная власть Алкиноя», третьи же подразумевают под ιερον (священный) то, что устремляет (ιέμενον) вверх поток (ρουν). Клитарх в седьмой книге «Словаря говорит, что моряки называют лоцмана священной рыбой за то, что она сопровождает корабли из открытого моря в гавань, поэтому ее и зовут лоцманом, хотя на самом деле это златобровка». А Эратосфен в «Гермесе» говорит:
«Они оставляют кой–что из улова — еще не издохших иулов,
иль триглу с бородкой, иль темного кихля, иль быструю
ходом дориду, священную рыбу».
Пока мы рассуждаем о рыбах, пусть прекрасный Ульпиан спросит, что имеет в виду Архестрат, говоря в своих превосходных «Наставлениях» о копченой рыбе с Боспора:
«Нечто плывет из Боспора — белее не сыщещь, но ни к чему
добавлять грубой плоти той рыбы, дом для которой родной
Меотидское море: и рыба сия не уместится в строчке с стихами».
АФЮИ. Это слово употребляется также в единственном числе — афюя. Так, Аристоним в «Трепещущем Гелиосе»: «То, что ни афюи нету теперь, это ясно». Афюй несколько видов. Первый, называемый athritis, рождается, согласно Аристотелю, не от икры, но от пены на поверхности моря, когда она скапливается толстым слоем после ряда ливней. <285> Второй вид, называемый kobitis, состоит из породы мелких и худых пескариков, живущих в песке, и от этой мелочи нарождается другое племя, encrasicholi. Еще один вид афюи происходит от майнид, еще один — от мембрад и еще один — от крошечных кестреев, обитающих в в песке и в тине. Из всех этих видов лучший - athritis. Дорион в сочинении «О рыбах» говорит о hepsetus из рода пескарей и о ершах, ибо ерш — мелкая рыба. Он говорит также, что triglitis — вид афюй. Эпихарм в «Замужестве Гебы» наряду с мембрадами и лобстерами перечисляет различные виды афий, и среди них особо называет gonos. Гикесий говорит: «Есть афюя белая, очень нежная и пенистая, которую некоторые называют kobitis, есть и другая, более темная и крепкая; kobitis преобладает». А Архестрат, мастер кухни, говорит:
«Считай непотребной всю мелкую афюю, кроме афинской,
я гонос имею в виду, и пеной прозвали ее ионийцы.
Бери же ее лишь когда ее свежей поймали в священном
заливе Фалера прекраснейшей бухты. Приятна и та, коей
Родос, волной омываемый моря, отчизна. А если желаешь
узнать, какова она вкусом, ты должен купить и крапивы,
покрытой листвой анемонов. Смешай это все и зажарь
в сковородке, как сделаешь соус пахучий из зелени в масле».
Перипатетик Клеарх в сочинении «О поговорках» говорит относительно афюи: «Поскольку для сковороды не требуется большого огня, последователи Архестрата велят класть афюю на горячую сковороду и немедленно убирать ее с огня, когда она зашипит как масло. Отсюда поговорка: «Афюя пламя узрела». Философ Хрисипп в сочинении «О вещах, которые необходимо избрать ради них самих» пишет: «В Афинах пренебрегают афюей по причине ее изобилия и объявляют ее едой нищих, но в других городах люди обожают афюю до сумасбродства, хотя у них она гораздо хуже афинской. И наоборот, продолжает Хрисипп, в Афинах с большим трудом выращивают адриатическую дичь, хотя она и негоднее и куда меньших размеров, нежели в самой Адриатике. Тем не менее живущие там ввозят к себе птиц, выведенных здесь».
«Афюя» употребляется как собирательное существительное Гермиппом в «Димотах»: «Сейчас, похоже, ты и афюю не сдвинешь с места». Каллий в «Циклопах»: «Клянуся афюей сладчайшей». Аристоним в «Трепещущем Гелиосе»: «То, что ни афюи нету теперь, это ясно». В уменьшительной форме у Аристофана в «Жаровщицах»: «Они не ровня даже афюйкам фалерским будут». Но Линкей Самосский в «Письме к Диагору» хвалит афюю с Родоса и, сравнивая многие афинские продукты с родосскими, говорит: «С фалерийскими афюями могут потягаться энатидские (так их называют), с афинским главкиском посоперничают родосские эллопс и орф, а на элевсинскую камбалу, скумбрию или любую другую рыбу у афинян Родос ответит (затмив славу Кекропса) разведением морской лисицы, о которой пишет павтор «Сладострастной жизни», поучая, что любой, кому не удастся заполучить желаемого посредством платы, должен достигнуть этого нечестным путем». <286> Линкей подразумевает тут лакомку Архестрата, который в своей знаменитой поэме говорит следующее о морской лисице:
«На Родосе водится рыба, морская лисица. И если невмочь тебе
жить без нее, коль и способа нету купить, ты возьми ее силой.
Ее сиракузцы зовут жирным псом, но когда заполучишь ее,
то снести тебе должно с терпением все, что назначено роком».
АХАРН. Каллий в «Циклопах»: «Здесь жареный китар, батида, голова тунца, и угри, и лангусты, и ахарн, и линь».
БАТИДА. МОРСКАЯ ЛЯГВА. БАТ. Батида и морская лягва упоминаются Аристотелем в сочинении «О животных», где они перечисляются среди хрящевых рыб. Эвполид говорит в «Льстецах»: «Брызжет весельем приятным у Каллия в доме: лангусты здесь, зайцы морские, батиды и женщины–шлюшки». И Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Там были батиды и гнюсы, зигены и рыба–пила не одна, еще амии, баты и рины с шершавою кожей». И в «Мегарянке»:
«Как у батиды бока у тебя, Феаген, ну а тыл,
как у бата, башка твоя как у оленя–самца,
а не как у батиды, и чтоб между ног тебя
цапнул морской скорпион!».
Саннирион в «Смехе»: «О батиды, о главк дорогой!» Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит, что к хрящевым рыбам относятся бат, хвостокол, морской бык, ламия, орел, гнюс, морская лягва и все акуловые. Софрон в «Мужских мимах» называет какую–то рыбу botis, говоря: «кестрей проглотил очень жадно ботиду», но возможно, он имеет в виду некий вид растения. Относительно морской лягвы мудрейший Архестрат дает среди прочих следующий совет: «Где б ни увидел ты лягву морскую, ее покупай ….. приготовь от желудка кусочек». А относительно батиды он говорит:
«Батиду вареную ешь в середине зимы ты, добавивши сыра и сильфий.
Не всякая тварь океана имеет столь жирную плоть, чтоб ее так сготовить.
О том я, однако, в другое поведаю время».
Комедиограф Эфипп в пьесе «Филира» (так зовут гетеру):
«Порезать ботиду прикажешь ты мне на куски и сварить?
иль изжарить велишь, как в стране сицилийцев?
Б. Изжарь, как в стране сицилийцев».
БОКИ. Аристотель в сочинении «О животных» или «О рыбах» говорит: «Рыбы с расцветкой на хребте — боки, рыбы с косой окраской — колии». Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «И вдобавок к ним боки, смариды, кальмары и афюи также».
Нумений в «Галиевтике» приводит множественное число, boeces: «И синодонта блестящего, боков и тринков». Но Спевсипп и все другие аттические писатели употребляют boаces. Аристофан в «Женщинах, занявших лучшие места»: «Наевшись боков до отвала, я отплыл домой». <287> Боки называются ворчунами от издаваемого ими звука (βοή). Поэтому он, говорят, посвящен Гермесу, как китар Аполлону. Ферекрат же в «Людях–муравьях» после слов «но, говорят, у рыб нет голоса вообще», продолжает: «двумя богинями клянусь, нет рыбы кроме ворчуна другой». Аристофан Византийский говорит, что мы неправильно зовем эту рыбу box, поскольку настоящее ее имя boops (волоокая); ведь хотя она невелика размерами, однако, имеет огромные глаза, и выходит тогда, что boops обладает бычьими глазами. В ответ Аристофану можно сказать, что если написание box неверно, то почему мы говорим coracinus вместо corocinus? Ибо это имя происходит от движения зрачков. И почему мы не говорим (называя сома) seiurus вместо silurus, когда и это название взялось от постоянного встряхивания (seio) хвостом (ouros)?
БЕМБРАДЫ. Фриних в «Трагиках»: «О златоглавые бембрады моря!» Эпихарм в «Замужестве Гебы» называет их бамбрадонами: «Бамбрадоны и кихли, и зайцы морские, и крепкие рыбы–драконы». И Софрон в «Мужских мимах»: «с бамбрадонами жирными». И Нумений в «Галиевтике»: «За мелкой каридой иль может бембрадой придется тебе на охоту пойти как–нибудь, чтоб прожить, и тогда проследи, чтоб имел ты вот эту наживку». Дорион в сочинении «О рыбах» говорит: «Если бембрада размерами побольше, отрежь ей голову, промой рыбу в малом количестве соли и воды и свари ее так же, как ты сварил бы триглочку». Только из бембрады, говорит Дорион, приготовляется блюдо под названием «бембрафия». О нем упоминает Аристоним в «Трепещущем Гелиосе»: «Тот сицилиец, который шагает как краб, из мембрад он напомнит нам блюдо». Аттические писатели, однако, говорят bembrades. Аристомен в «Шарлатанах»: «доставив бембрад на обол». Аристоним в «Трепещущем Гелиосе»: «Ни афюи нету теперь, ни злосчастной бембрады». Аристофан в «Старости»: «Ее вскормили белы бембрады». Платон в «Послах»: «Что за бембрады, Геракл!» Но в «Козах» у Эвполида можно найти написание bembrades. Антифан в «Человеке из Кнота»:
«Глупые возгласы слышишь на рыбном базаре. Кто–то вопит,
что мембрады его слаще меда. Если то правда, то медом торговцы
кричать тоже могут, что мед их гнилее мембрады».
И Алексид в «Женщине–хореге»:
«На днях он тем, кто отмечал четвертый день,
подал гороховую кашу и мембрад плюс шкурки от маслин».
Также в «Первом танцоре»:
«Так тяжко никогда я не трудился с того дня, как паразитом стал,
свидетель Дионис. И лучше б было блюдо из мембрад иметь
мне с тем, кто может по–аттически болтать, что принесло бы пользу» <288>
БЛЕНН упоминается Софроном в сочинении «Рыбак против земледельца»: «бленн сосунок». Рыба эта похожа на бычка. Эпихарм же в «Замужестве Гебы» называет каких–то рыб baiones: «принес он противных байонов, принес и горбатых он тригл». У афинян даже есть поговорка: «Не надо байонов: премерзкая рыба!»
ВОЛОВИЙ ЯЗЫК. Архестрат, истинный пифагореец в отношении воздержности, говорит:
«Потом купи большую камбалу и с грубоватой
кожею язык воловий, и его приобретай лишь
летом: в пору ту хорош он близ Халкиды».
Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Средь них язык воловий и китар там были». Но от воловьих отличаются собачьи языки», о которых также Эпихарм говорит: «эолии, пловцы, собачьи языки и скиафиды там внутри». Афиняне называют воловий язык словом psetta.
МОРСКИЕ УГРИ, говорит Гикесий, грубее озерных, обладают более рыхлой плотью, менее питательны и гораздо хуже на вкус, зато полезны для желудка. Эпический поэт Никандр в третьей книге «Словаря» говорит, что они также называются grylli. Эвдокс пишет в шестой книге «Описания земли» говорит, что в Сикионе вылавливают много угрей весом с человека; в некоторых случаях какой–нибудь экземпляр даже занимает целую повозку. И Филемон, поэт новой комедии, упоминает о превосходных сикионских угрях в «Воине», где он представляет повара, хвастающего своим искусством и говорящего:
«Желание меня одолевает крепкое поведать небу и земле, как я готовил
блюдо. Клянусь Афиной, сладостно преуспевать во всем. Какую рыбу
нежную имел в наличьи я, как подавал ее! Ни сыром не дурманил и не
клал поверх травы, так что она и жареной гляделась как живая. Насколько
мягок, кроток был огонь, когда я жарил рыбу, не поверят мне ….. Так
птица рвется уловить добычу ростом покрупней и проглотить, и бегает
по кругу с быстротой, стремяся жертву съесть. Потом бросаются за ней
другие птицы. То же и с гостями было. Кто познал сперва восторг от блюда,
тот вскочил и побежал по кругу, прочие за ним. Я ликовал; кой–кто схватил
кусок, другие получили все, а кто ни с чем остался. Меж тем я взял простую
рыбу, что ест грязь в реке. А если б приготовил я какую редкость, главка
из Афин, спаситель Зевс, или из Аргоса морского кабана, иль с Сикиона
(родины моей) угря, носимого на небо Посейдоном в дар богам — тогда бы
стали все богами едоки. Нашел я способ вечной жизни; мертвецы, почуяв
запах блюда, стали бы живые снова».
<289> Этот бахвал, клянусь Афиной, заткнул бы за пояс даже сиракузянина Менекрата, по прозвищу Зевс, который высокомерно полагал, что человечество живет исключительно благодаря его искусству. Ибо он принуждал тех, кого он лечил от так называемой священной болезни, подписывать договор, чтобы они повиновались ему как его рабы, если исцелятся. Так, один из его пациентов стал носить львиную шкуру и имя Геракла; то был Никострат Аргосский, который излечился от священной болезни. О них обоих упоминает Эфипп в «Пельтасте», говоря: «Не утверждал ли Менекрат, что он Зевес и бог? А Никострат аргосец отрицал, что он второй Геракл?» Другой больной, ходивший, как Гермес, в плаще и с жезлом «и с крыльями притом», был Никагор из Зелеи, ставший тираном своего родного города, согласно Батону в «Истории тиранов в Эфесе». А Гегесандр говорит, что Астикреонт, лечившийся у Менекрата, получил имя Аполлона, как о том пишет Гегесандр. Еще один спасенный им пациент сопровождал его в наряде Асклепия. Сам «Зевс», облаченный в пурпур, увенчанный золотым венком и обутый в крепиды, расхаживал со скипетром в руке, в окружении этого «небесного» хора. В послании царю Филиппу он написал следующее: «Зевс Менекрат Филиппу привет. Ты царь Македонии, но я — царь медицины. Ты в состоянии расстроить здоровье людей, когда пожелаешь, я же могу спасти больного, а здоровый, повинующийся моим предписаниям, доживет без хвори до старости. Поэтому, если тебя окружают копьеносцы, то в мою свиту соберутся все потомки. Ибо я, Зевс, даю им жизнь». Филипп ответил ему как безумцу: «Филипп Менекрату. Будь здоров <головою>". В том же духе Менекрат писал лакедемонскому царю Архидаму и всем прочим, именуя себя Зевсом. Как–то раз Филипп пригласил его вместе с другими «богами» на обед и уделил им всем центральное ложе, вздымавшееся ввысь и украшенное наиболее ценными предметами религиозного культа; затем он поставил перед ними стол, на котором помещался алтарь и лежали начатки разнообразных продуктов земли. И когда внесли яства для остальных гостей, рабы воскурили ладан и совершили возлияния Менекрату и его «сонму». Кончилось все тем, что новый Зевс, бежал, осмеянный, с симпосия вместе с подвластными ему «небожителями». Так рассказывает Гегесандр. Но Менекрат упоминается и Алексидом в «Миносе». Еще Фемисон Кипрский, любимец царя Антиоха, провозглашался на всенародных праздниках как «Фемисон македонец, Геракл царя Антиоха» (о чем говорит Питерм Эфесский в восьмой книге «Историй»), и не только царь, но и все жители приносили ему жертвы, называя его «Гераклом Фемисоном». <290> И всякий раз, когда кто–то из знатных совершал жертвоприношение, Фемисон находится тут же, возлежа на отдельном ложе и облаченный в львиную шкуру; кроме того, он носил скифский лук, а в руке держал дубину. И тем не менее Менекрат, как он ни заносился, по хвастовству далеко уступает только упомянутому повару: «Нашел я способ вечной жизни; мертвецы, почуяв запах блюда, стали бы живые снова».
Все повара хвастуны, и так представляет их Гегесипп в «Братьях», выводя одного, который говорит:
«А. Милейший, много и от многих сказано по поводу стряпни. Иль должен я услышать от тебя что–либо новое, чего не знали раньше, иль не утомляй меня. Б. Поверь, сириец, что один на свете всех я превзошел в уменьи стряпать пищу. И учился я не кое–как, случайно поносивши пару лет передник, но затратил я всю жизнь, чтобы познать и испытать искусство то до мелочей — все виды овощей, бембрад и чечевицы. Равных нет мне, говорю тебе. Допустим, волею судьбы мне выпало обслуживать поминки, и приходят люди с похорон, одетые все в черный траур, вот, снимаю крышку я с горшка и заливаюсь скорбным смехом. И впадут в веселье тут они, как будто отмечают свадьбу. Б. Подав им чечевицу и мембрад? А. Неважно. Если б я имел, что надо мне и делать мог на кухне что хотел, ты, Сир, узрел бы чудеса, что были в дни Сирен. От аромата ни один не в состояньи был бы миновать проулка, и прохожий всяк застыл бы сразу у передней двери и с открытым ртом, прильнув к стене безмолвно до тех пор, пока его приятель иль другой идущий вслед за ним, заткнув свой нос, не сдвинул бы его набегом сзади. А. Ты великий мастер. Б. Невдомек тебе, о ком ты говоришь. Я знаю многих лиц, сидящих здесь, кто состояния проел из–за меня».
Во имя богов, чем по–вашему отличается этот субъект от Пиндаровых чародейниц, которые подобно сиренам заставляли своих слушателей забывать об отечестве и истощать себя в наслаждении?
Никомах в «Илифии» также выводит повара, превзошедшего хвастовством актеров. Вот что он говорит своему нанимателю:
«Я вижу, очень кроток ты и добр, и все же кое–чем пренебрегаешь. Б. Чем? А. Не проверяешь ты, что мы за птицы есть. Порасспросил ты, прежде чем нанять меня, людей, которым я известен? Б. Зевсом я клянуся, нет. А. Возможно, невдомек тебе, как повара разнятся друг от друга. Б. Я могу узнать, услышав твой рассказ. <291> А. Взять рыбу, купленную кем–то, чтобы подать ее к столу потом, искусно приготовивши, сумеет не простой слуга, не так ли? Б. О Геракл! А. Отменный повар сделан из другого теста. Должен ты узнать наук прекрасных много, к которым подойти нельзя без подготовки: прежде должен ты учиться рисовать. Учиться предстоит тебе другим ремеслам также — лишь затем заняться поварским искусством можно. Спрашивать нельзя, отвечу прежде я: то медицина, звездочетство, землемерство. От них узнаешь ты о качествах и о повадках рыб, отлично разберешь, когда сезон им и когда не время. Необходимы в наслажденьях промежутки. И боакс лучше иногда тунца. Б. Пусть так, но геометрия зачем? А. Для нас вся кухня — сфера. Мы должны всю разделить ее на доли, каждую частицу приспособив к делу. И геометрия тут кстати. Б. Перестань! поверю и сейчас, коль скажешь прочее. Причем здесь медицина? А. Бывает, пища вызывает ветры в брюхе и понос. Ее поевший злится, из себя выходит. Надобно тебе тогда найти лекарство, здесь–то ты и доктор. И нужна и тактика еще, соразмерять чтоб, сколько подавать, в числе каком. Тут нет мне равных. Б. Все сказал? позволь и мне сказать. А. Скажи. Б. Не причиняй хлопот ни мне и ни себе, но проведи остаток дня, как хочешь».
Повар у младшего Филемона выглядит скорее наставником, когда говорит следующее:
«Достаточно, ведь если жаришь что–то, то огонь не должен
быть ни тихим слишком (как при варке) и ни сильным
чересчур (спалит тогда снаружи все, но не коснется мяса).
И еще не повар настоящий тот, кто к нанимателю приходит
в фартуке с ножом и кто бросает рыбу в таз: нужна здесь голова».
А в «Живописце» у Дифила повар сам поучает, к кому следует наниматься на работу, говоря: <292>
«Не жди, Дракон, я не возьму тебя работать никуда, коль не способен ты трудиться целый день, стол накрывая массами добра. За дело ж я берусь всегда, лишь прежде разузнав, кто устроитель жертвенного пира, зачем обед дают, кто гости. У меня реестры есть тех лиц, кого я обслужу охотно, списки есть и тех, кого мне сторониться должно. Ко вторым я отношу купцов. Навклер приносит жертву, как велит обет, лишился мачты он или весла, иль потерпел крушенье, за борт побросал весь груз, когда тонуло судно. Откажу ему: далек он от приятной жизни, движет им привычка лишь. Считает он в уме во время возлияний, какую часть потерь взвалить на плывших с ним, и каждый так жует свою утробу. Другой приплыл оттуда, где Византий, приплыл на третий день, довольный чересчур, извлек барыш он с мины каждой или десять иль двенадцать драхм. Готов без умолку болтать о приключениях в пути, слова о займах извергает он и ищет сводню, чтобы поразвлечься. К нему я подойдя украдкой тихо, как причалит он, рукою прикоснусь, напомню про спасителя Зевеса, полностью внушив, что я его слуга. Вот тактика моя. Еще юнец, транжирящий на шлюх, что от отца осталося, работник скорый как дойдет до трат, я следую за ним. Но бог храни меня от сопляков, что в сладчину устраивают пир. Кладут они в сосуд монеты, наскребя, сжимают в кулаках края одежды и вопят: «Кто хочет закусить на рынке?» Пусть вопят. Пойдешь к ним — лишь получишь тумаков и будешь напролет всю ночь пахать. А спросишь платы с них, они «сперва подай горшок», ответят, или «в чечевицу не добавлен уксус». Как попросишь снова, так они: «заплачет сильно повар». Продолжать могу я бесконечно: этих фокусов у них не счесть. Теперь веду тебя в публичный дом, где празднует Адонии гетера в компании подруг и не жалеет средств. Ты чуть не лопнешь там от изобилья и много унесешь с собой в хламиде».
А в «Сокровище» Архедика другой «софист» с поварешкой говорит:
«Сначала прибывают гости, и тогда как рыба все еще лежит
сырая, требуют: «Дай нам воды, чтоб мы обмыли руки», иль
«проваливай отсюда вместе с рыбой». Кладу я миски на огонь,
обрызгиваю угли маслом, зажигаю пламя. Пока вид овощей
и зпахи десертов радуют патрона моего, варю я рыбу в
собственном соку с подливкою, в которой утонул бы каждый
барин. Так, израсходовав котилу псевдо–масла, я спас,
возможно, пятьдесят пиров».
<293> Филостефан в «Делосце» перечисляет даже имена знаменитых поваров:
«Я знаю, ты, Дедал, всех превосходишь в мастерстве
своем и остротой ума вслед за Фиброном, поваром
Афин по кличке Совершенство, и я пришел, чтоб уплатить
просимую тобою цену, пригласив тебя».
Сотад же (не из Маронеи, автор «Ионийских песен», а писатель средней комедии) также представляет в своей пьесе «Взаперти» повара, говорящего:
«Сначала взял карид я и изжарил всех. Акулу подержав в руках, испек я средние куски, сварив остаток в тутовом соку. И два больших кусмана главка, ниже головы отрезав, я в кастрюлю бросил и туда добавил в меру трав и тмина, соли и воды и масла. И потом купил лабракса–великана я, прекрасного на вид. И должен сварен быть с травой и в маринаде он и вслед за шашлыками подан. И красивых тригл я приобрел еще и милых кихл. Их тут же кинул я на угли и к маринаду майорана примешал. Еще купил я сепий и кальмаров: он вареный, начиненный фаршем, сладок очень, сепии ж отростки, как пожаришь их, весьма нежны на вкус. Для яств одних я приготовил сок из многих овощей, для яств других я сделал майонез, чтобы придать им запах. Под конец был куплен мною жирный угорь. И его я потушил в растворе посвежей. Бычки и окуни там были рыбки: обезглавив их и поваляв в муке чуть–чуть, я их послал туда, куда послал карид. И амию–вдову, прекрасное созданье, в масле омочил, закутал в листья фиг, обрызгал майораном и сокрыл как головешку в груде золы. И снабдился я и афюей фалерской. Полкиаф воды я вылил на нее радушно. И затем нарезал я травы легко и много; будь в лекифе даже две котилы, весь опустошу. Что остается сделать? Ничего. Вот мастерство мое. Нужды мне нету ни писать, ни вспоминать рецептов».
Но довольно о поварах, надо сказать и об угрях. Архестрат в «Гастрономии» рассказывает, где следует покупать каждую его часть: <294>
«Достань, друг, ты брюхо угря с головой в Сикионе:
там угорь и жирен, и крепок, еще и огромен. А после
подольше его кипяти ты в соленой воде, обложивши травою».
Далее прелестный периэгет говорит, описывая места Италии:
«Поймай, постаравшись, угря, коий лучше всех рыб
остальных, как и жирный тунец превосходит дурных коракинов».
Алексид в «Семерых под Фивами»: «Угря жирнейшего куски нагромоздили кучей». Архедик в «Сокровище» выводит повара, рассказывающего о своих покупках:
«В три драхмы главк ….. И голова угря и первые его куски пониже,
что еще пять драхм. Увы, плохие времена! Вот шеи, драхма.
Гелием клянусь, имел бы если запасную шею (если б продавали их),
себя бы удавил, но не принес ту дрянь. Никто еще так тяжко не пахал.
Купить столь много с тратой столь большой! И если бы хоть что–то
из того пошло на пользу, я бы жизнь отдал. «Но ведь съедят они»,
я говорю себе, «вином хорошим вырвет их на землю». Горе!»
АКУЛЫ. Гикесий в сочинении «О материях» говорит, что asteriae лучше и нежнее, чем galeoi. Аристотель говорит, что существует много видов акул: колючеперая, гладкокожая, пестрая, пятнистая, морская лисица и рина. Дорион в работе «О рыбах» говорит, что у морской лисицы один плавник у хвоста, но ни одного на спине. Аристотель же в пятой книге «Частей животных» говорит, что один вид морской лисицы имеет жало, а другой обладает остроконечным спинным плавником. Эпенет в «Искусстве кулинарии» называет акулу с острым плавником epinotideus и утверждает, что акулы с жалом хуже и дурно пахнут, и их можно узнать по бодцу, который находится у переднего плавника и которого у других рыб того же семейства нет. Они не жирные, потому что хрящевые. Колючеперые акулы примечательны наличием сердца пятиугольной формы. Акула размножается самое большее три раза в год; она берет рожденных детенышей в пасть и выпускает их на волю. Так поступают пятнистые и лисицевые акулы, другие не могут делать этого по причине неуклюжести. Архестрат, подражающий образу жизни Сарданапала, относительно родосской акулы считает, что именно ее разносят на римских пирах под звуки флейт увенчанные венками рабы и что у римлян она называется accipesius, но аккипесий мал размером, длиннее рылом и более треугольной формы, нежели родосская акула, да к тому же самые мелкие из аккипесий продаются не меньше, чем за тысячу аттических драхм. Грамматик Апион в сочинении «О роскоши Апиция» говорит, что рыба под названием эллопс и есть аккипесий. Архестрат же, рассказывая о родосских колючих акулах, дает своим друзьям «отеческий» совет: <295>
«На Родосе водится рыба, морская лисица. И если невмочь тебе
жить без нее, коль и способа нету купить, ты возьми ее силой.
Ее сиракузцы зовут жирным псом, но когда заполучишь ее,
то снести тебе должно с терпением все, что назначено роком».
Приводя эти стихи в «Письме к Диагору», Линкей Самосский говорит, что поэт совершенно справедливо советует завладеть предметом своей страсти нечестным путем, если нельзя за него уплатить. «Я полагаю», говорит Линкей, «что Тесей, когда превратился в красавца, уступил Тлеполему, который дал ему эту рыбу». А Тимокл говорит в «Перстне»: «Акулы, батиды и все виды рыб, коих жарят в соку майонеза».
ГЛАВК. Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Скорпии пестрые, савры и жирные главки». Нумений в «Галиевтике»: «Хюк, иль красавка, когда и хромида, иль орф или главк сквозь блестящие мхи пробирается моря». Архестрат хвалит голову главка: «Скорее купи ты мне голову главка в Мегаре, иль может в Олинфе: он ловится в мелях среди величавейшей суши». И Антифан во «Владельце овец» говорит: «С Беотии угри и мидии с Понта, тунцы ….. мегарские главки, майниды с Кариста, с Эретрии фагры, со Скироса крабы». И он же в «Филотиде»:
«Ну ладно, приготовь–ка главка ты в воде соленой, как бывало. Б. А лабракс? А. Его всего пожарь. Б. Акулу? А. В соусе свари. Б. Угря речного? А. Вот вода, вот соль и майоран. Б. Угря морского? А. Так же. Б. А батиду? А. Зелень и трава. Б. Куски тунца. А. Пожарь. Б. Козленка мясо? А. Жарь. Б. Другие мяса. А. Прочие вари. Б. А селезенку? А. Фаршируй. Б. Кишки пустые …»
Эвбул в «Горбуне»:
«Какое блюдо, вот соблазн …..
осанкой благородней Главка …..
лабракс вареный ….. и один в рассоле».
Анаксандрид в «Нерее»:
«Он первый нашел пребольшую и щедро в куски рассеченную
голову главка и тушу тунца, безупречную рыбу, и прочую пищу
из моря — Нерей, обитатель всей этой округи».
Амфид в «Семерых под Фивами»: «Цельные главки и части мясистые плоти, голов не считая». И в «Верном друге»: «Приятно иметь угорька или голову главков, еще и кусочки лабракса».
Антифан же в «Циклопах» превосходит эпикурейца Архестрата, когда говорит:
«Пусть будут у нас рассеченный кестрей, и потушенный гнюс,
и разрезанный окунь, и с фаршем кальмар, синодонт после
жарки, часть верхняя главка, морского угря голова, еще лягвы
утроба, бока от тунца и батиды хребет, и из кестры филе, и из
палтуса дольки, майнида, карида, фикида и тригла. Пускай будет все».
<296> Навсикрат в «Навклерах»:
«Два сына прекрасных и нежных того божества,
что средь моря плывущим являлось и смертным
судьбу предрекало. Б. Ты главка имеешь в виду? А. Угадал».
Итак, морское божество Главк, как говорит Феолит из Мефимны в «Вакхических сказаниях», влюбился в Ариадну, когда ее унес Дионис на остров Дия. Побежденный Дионисом, он был связан виноградной лозой, но освободился, пригрозив ему следующими словами:
«Город у моря лежит, Анфедон, что напротив
Эвбеи и рядом с потоком Эврипа. Там я рожден,
и отец мой зовется Копеем».
Но Проматид Гераклейский в «Полуямбах» устанавливает происхождение Главка от Полиба, сына Гермеса, и Эвбеи, дочери Ларимна. Мнасей же в третьей книге «Европейской истории» выводит его родословную от Анфедона и Алкионы. Проявив себя хорошим моряком и ныряльщиком, Главк заслужил прозвище Понтия. Похитив Симу, дочь Иалиса и Дотиды, он отплыл в Азию и заселил покинутый остров близ Карий, назвав его Симой по имени жены. Эпический же поэт Эванф говорит с другой стороны, в гимне к Главку, что он был сыном Посейдона и нимфы Наиды и что, влюбившись в Ариадну, он возлег с ней на острове Дия, когда ее бросил Тесей. Аристотель в «Делосской политии» говорит, что Главк поселился на Делосе вместе с нереидами и дает пророчества желающим их получить. Поссид из Магнесии в третьей книге «Амазониды» говорит, что Главк принимал участие в строительстве Арго и был на нем кормчим, когда Ясон сражался с тирренами и что он единственный не получил раны в морской битве, однако, по воле Зевса он исчез в пучине и стал морским божеством, так что его видел только Ясон. Никанор Киренский говорит в «Переименованиях», что Главком стал называться Меликерт. Александр Этолийский также сообщает о нем в сочинении «Рыбак». Он говорит, что Главк был поглощен морем,
«отведав травы, что весною блестящему Солнцу
рождает земля той страны, что зовут островами
блаженных. И Гелий дает этот корм неизменно как
ужин приятный коням, чтоб они совершали свой
бег беспрестанно, не встав в середине дороги»
Эсхрион Самосский в одном из ямбов говорит, что морской бог Главк влюбился в Гидну, дочь Скилла, ныряльщика из Скионы. Он рассказывает также о траве, от которой поевший ее становится бессмертным: «Нашел ты и пищу богов, тот зеленый пирей, что посеян был Кроном». Никандр в третьей книге «Европии» пишет, что Главк был возлюбленным Нерея. <297> И в первой книге «Этолийской истории» Никандр говорит, что Аполлон обучался у Главка искусству прорицания; и что Главк, охотясь однажды на Орее (высокой горе в Этолии), поймал зайца, уставшего от погони. Главк отнес добычу к источнику, и когда заяц уже испускал последний вздох, он натер его росшей вокруг зеленью. Заяц полностью ожил, и Главк, узнав о чудодейственной силе травы, отведал ее и был охвачен боговдохновением; когда же по воле Зевса поднялась буря, он бросился в море. Но Гедил Самосский (или Афинский) объявляет, что Главк бросился в море из–за любви к Меликерту. А Гедила, мать этого поэта, которая была дочерью аттической сочинительницы ямбов Мосхионы, пишет в поэме «Скилла», что Главк, влюбленный в Скиллу, входил в ее пещеру, неся
«дары — или конхов с скалы эритрейской, или бескрылых
еще зимородков — забавы для нимфы, которой не очень
он верил. Но даже Сирена, соседняя дева, его пожалела
и к тем берегам уплыла и к пределам у Этны».
ГНАФЕЙ. Дорион в сочинении «О рыбах» говорит, что жидкость, взятая из бульона, в которой варился гнафей, выводит любое пятно. Он упоминается также Эпенетом в «Искусстве кулинарии».
РЕЧНОЙ УГОРЬ. Морские угри упоминаются Эпихармом в «Музах», а Дорион, говоря об угрях Копаидского озера, хвалит их, ибо они вырастают до огромных размеров. Агафархид в шестой книге «Европейской истории» говорит, что беотийцы приносят в жертву крупных копаидских угрей, возлагая на них венки, произнося над ними молитвы и осыпая их ячменными зернами, как и другие субъекты заклания, и некоему чужеземцу, который был крайне озадачен странностью этого обычая, один беотиец объявил, что он знает только один ответ: так установлено предками, и нет необходимости отчитываться в том перед неместными. Не следует удивляться, что беотийцы приносят в жертву угрей, если и Антигон Каристский в сочинении «О способе выражаться» говорит, что народ Галеи во время празднества в честь Посейдона, когда наступает пора охоты на тунца, предлагает божеству в случае удачного лова первую пойманную рыбину (θύννος), и дар этот называется θυνναιον. А фазелиты приносят в жертву даже копченую рыбу. Ведь Геропиф, рассказывая об основании Фазелиса в «Колофонских летописях», говорит, что основатель колонии Лакий дал в качестве платы за территорию копченых рыб Килабре, как тот просил. Ибо когда Лакий предложил ему на выбор или ячменных лепешек, или копченой рыб, тот выбрал копченых рыб, и поэтому фазелиты ежегодно жертвуют их Килабре до сего дня. <298> Филостефан в первой книге сочинения «О городах Азии» говорит: «Лакий Аргосский являлся одним из тех, кто пришел вместе с Мопсом». Некоторые говорят, что он был родом из Линда и братом Антифема, основавшего Гелу. Мопс послал его с группой мужей в Фазелис, повинуясь прорицанию своей матери Манто. В пути кормы их кораблей столкнулись и разлетелись в куски у Хелидонского мыса, когда запоздавшие суда Лакия ударились о них ночью. Итак, Лакий купил землю там, где сегодня стоит город, следуя наказу Манто, у некоего Килабры, дав ему, как говорят, копченую рыбу, которую тот предпочел взять среди прочего, что ему предложили на выбор. Поэтому фазелиты ежегодно приносят в жертву Килабре копченую рыбу, почитая его как героя».
Но возвратимся к разговору об угрях. Гикесий в сочинении «О материях» говорит, что они сочнее всех других рыб и по полезности превосходят большинство их, ибо они сытны и питательны. Гикесий относит македонских угрей к копченым рыбам. Аристотель говорит, что угри любят чистейшую воду. Поэтому угреводы постоянно наливают им чистую воду, поскольку в мутной они задыхаются, а ловцы угрей намеренно будоражат воду, чтобы они задохнулись, так как из–за маленьких жабр их дыхательные пути тут же засоряются от грязи, и даже во время бури, когда вода приводится в движение ветрами, они умирают от удушения. Спариваются они, сцепляясь друг с другом, и потом выделяют липкое вещество, из которого, после того как они побывали в иле, появляются малыши. Разводящие угрей утверждают, что они питаются ночью, а днем лежат неподвижно в грязи; живут они обычно восемь лет. В другом месте Аристотель пишет, что они появляются на свет не из яиц, и не в результате живорождения, и не от спаривания вообще, но вследствие процессов гниения, происходящих в тине и в иле, как это бывает по слухам, и с земляными кишками. Отсюда, говорит Аристотель, и Гомер различает угрей от рыб словами «рыбы с угрями среди водоверти пришли в дикий ужас».
И некий эпикуреец сказал нам во время обеда, когда подали угря: «Явилась Елена пиров, а я тогда буду Парисом». И прежде чем кто–то к нему потянулся, он набросился на него и ободрал до хребта. Тот же субъект, когда принесли горячее печенье, и все остальные гости воздержались, воскликнул: «Пойду на врага, хоть подобны огню его руки», после чего стремительно проглотил печенье и был унесен на погребальный костер. И Кинулк прокомментировал: «Чайка умчалась с наградою в глотке». Архестрат же относительно угря пишет следующее:
«Хвалю всех угрей я, но лучший из них может пойман
в проливе морском, где находится Регий. Ведь там,
о мессенец, всех смертных счастливей ты тем, что
приложишь к губам пищу эту. И все же в цене еще угри
стримонский с копайским, размером они велики, да и
жирные очень. И угорь вообще царь всех яств на застолье,
вкушать его — радость; природой он рыба, икры лишь лишенный».
<299> Гомер в выражении «рыбы с угрями пришли в дикий ужас» использовал написание εγχέλυες. Архилох же, следуя ему, написал εγχέλυας: «Захапал немало угрей ты незрячих». Но аттические писатели, согласно Трифону, хотя употребляют единственное число, известное им с написанием υ, еще не производят множественного числа с наличием этой буквы. Например, Аристофан ставит единственное число έγχελυν в «Ахарнянах»: «Глядите, дети, угорь преприятнейший». И в «Лемниянках» тоже έγχελυν: «угря из Беотии». Именительный падеж έγχελυς у Аристофана же в «Пирующих»: «как угорь гладенький», и у Кратина в «Богатствах»: «Тунец, орф, главк, пес–рыба, угорь». Но множественного числа с υ как у Гомера, у аттических авторов не встретишь. Так, Аристофан ставит εγχέλεις во «Всадниках»: «Ловцы угрей поступят так, как ты», и εγχέλεων во втором издании «Облаков»: «мои подобия угрей копируя». Дательный падеж множественного числа εγχέλεσιν в «Осах»: «Не рад угрям, не рад батидам я». У Страттида εγχέλεων в «Приречных жителях»: «угрям он кум». У Семонида Аморгского в «Ямбах» έγχελυς: «как в тине угорь», и винительный падеж единственного числа έγχελυν: «Увидев цапля, как угря меандского клевал канюк, добычу у него похитила». Аристотель в своих сочинениях о животных употребляет написание с ι, έγχελις. Когда же Аристофан говорит во «Всадниках»:
«похож ты на ловцов угрей. Пока спокоен
пруд, добыча не идет, но если грязь поднимут
вверх и вниз, то ловят их полно. Так хапаешь и ты,
когда в отчизне смута»,
он ясно указывает, что угорь берется из ила. Недаром έγχελυς и ιλυς (ил) оканчивается на υς. И Гомер, желая выразить, насколько глубоко огонь проник в реку, особо подчеркивает: «рыбы с угрями пришли в дикий ужас». Антифан, высмеивая египтян в «Ликоне», говорит:
«По слухам, египтяне мудрецы и в том, что почитают равными
богам угрей. Но угорь выше по цене, чем боги. Вышних достигаем
мы простой молитвой; чтоб угрей понюхать, мы должны
двенадцать драхм отдать и больше. Вот священный зверь!».
И Анаксандрид, разглагольствуя о египтянах в «Городах» говорит: <300>
«Я не могу союзником быть вам: законы наши, как и нравы
различны глубоко. Ты чтишь быка, его я приношу как жертву.
Считаешь ты угря великим богом, а для нас он блюдо.
Не ешь свинины ты, я ем за обе щеки. Боготворишь ты пса,
я бью его за то, что утащил он снедь. Мы не уродуем жрецов,
а вашим вроде б отрезают члены. Наблюдать, как кошку обижают,
скорбь для вас, я ж рад убить ее и ободрать ей шкуру.
Полевка–мышь у вас имеет власть, а я ее не замечаю даже».
И Тимокл в «Египтянах»:
«Какая ж польза может быть от ибиса и пса?
Народ египетский презрел богов и кары избежал
за это, так кого казнит «богиня» в виде кошки?»
О том, что угрей ели приготовленными со свеклой, не раз свидетельствуют поэты древней комедии, и Эвбул говорит в «Эхе»:
«Невеста незамужняя придет, невеста с кожей белою
и с телом, словно у угря, который в свекле. О великий
свет — великий для меня, а для тебя лучистый!»
И в «Ионе»:
«Потом вошли, плывя, обильные куски тунцов
печеных, и угри с телами змей, богини беотийские,
в наряд из свеклы облаченные»
И в «Медее»:
«В наряд из свеклы облаченная, из Копаиды дева–беотиянка, — стыжусь ведь я богине дать простое имечко».
О том, что знамениты были и стримонские угри, объявляет Антифан в «Фамире»:
«Река одна, в сказаниях фракийская, тебе
в подарок даст свое название — Стримон–река
с угрями–великанами».
Также и в окрестностях реки Эвлея (упомянутого Антимахом в «Скрижалях»: «Придя к истокам водовертного Эвлея») водятся превосходные угри, как говорит Деметрий Скепсийский в шестнадцатой книге «Троянского боевого устройства»,
ЭЛЛОПС. Кое–что об этой рыбе уже было сказано раньше. Архестрат же говорит о ней:
«Эллопса–рыбу старайся поесть в Сиракузах славнейших,
где он превосходен. Рыбина та происходит оттуда, и там
ее место родное. Среди ж островов, иль у Крита, иль возле
азийского брега она и худа, и груба, и волною побита».
ЭРИФРИН. И Аристотель в трактате «О животных» и Спевсипп говорят, что фагр, эрифрин и гепат почти идентичны. То же самое утверждает и Дорион в сочинении «О рыбах». Киренцы же называют барабульку хюком, как говорит Клитарх в «Словаре».
ЭНКРАСИХОЛЫ упоминаются как крошечные рыбки Аристотелем в трактате «О животных». Дорион в сочинении «О рыбах» упоминает энкрасихолов среди рыб, которых варят. Он говорит: «Рыбами, которых следует варить, числятся энкрасихолы, иопы, атерины, бычки, триглиды, сепидии, кальмарики и крабики». <301>
ВАРЕНАЯ РЫБЕШКА. Имеется в виду очень мелкая рыба. Аристофан в «Анагире»: «Нету и миски с вареной рыбешкой». Архипп в «Рыбах»: «Афюя, встретив рыбешку, ее целиком заглотнула». Эвполид в «Козах»: «О опекаемые рыбками Хариты!» Эвбул в «Аресте имущества» или «Лебеде»: «Радость была бы ему, если б раз хоть за дюжину дней поглядел он в тарелку с рыбешкою в свекле». Алексид в «Больном катарактой»: «Бывала рыбешка у нас, что не снилась Дедалу». Ибо всякое прекрасное называют работой Дедала. И еще Алексид: «Трихид отведай, коракина съешь, не говорю про мелочь». Как правило, о вареной рыбешке говорят во множественном числе. Аристофан в «Драмах» или «Ниобе»: «Клянуся Зевсом, не хочу рыбешек». Менандр в «Девушке из Перинфа»: «Неся рыбешек, раб вошел». Но у Никострата в «Гесиоде» стоит единственное число: «Бембрада, афюя и мелочь». Также Посидипп во «Взаперти»: «купи рыбешку». В моем родном Навкратисе «мелочью» называют рыбок, которые остаются в каналах, когда прекращается разлив Нила.
ГЕПАТ (или лебий). Диокл говорит, что это скальная рыба. Спевсипп утверждает, что гепат почти идентичен с фагром. Согласно Аристотелю гепат одиночка, плотояден и имеет неровные зубы. Он черного цвета и у него чрезмерно большие глаза и трехстороннее белое сердце. Архестрат же, распорядитель пиров, говорит: «Лебия, то есть гепата, бери, Мосх, на Делос иль в Тенос придя, острова, окруженные морем».
ПРЯЛКА или ВЕРЕТЕНО. Мнесимах в «Содержателе лошадей»: «Скомбр и тунец, бычок и прялка». Они китовые и хорошо поддаются засолке. Менандр говорит в «Льстеце»: «Бычок, веретено и хвост морской собаки». Мнасей из Патр пишет: «От Рыбы и ее брата Покоя родились Тишина (морская гладь), Мурена и Прялки».
ТУНЕЦ. О нем Аристотель говорит, что когда он заплывает в Понт, то следует у самого берега; он видит правым глазом, но почти не видит левым. Под плавниками он носит так называемого овода. Он любит теплые места и поэтому держится поближе к прибрежным пескам. Он становится съедобным после того как его избавят от овода. Он спаривается после зимней спячки, согласно Феофрасту, и пока зародыш детеныша невелик, рыбу эту трудно поймать, когда же плод увеличивается, ее можно заловить благодаря оводу. Тунец впадает в зимнюю спячку, несмотря на то, что он полнокровный. Архестрат же говорит: <302>
«Возле ж священного, ширного Сама увидишь тунца ты огромных
размеров, и ловят его рыбаки не без рвенья. Самосцы зовут его
«оркин», китом же другие. Куски его лучшие должен купить ты средь
лета скорей, не торгуясь. Хорош он в Каристе и там, где Византий.
Однако, в Сицилии, острове славном, у Кефалиды и Тиндариды
тунцы превосходней гораздо, а если придешь ты в Гиппоний, священной
Италии место, где Персефона с прекрасным венком обитает, поймешь
ты, что здешних тунцов остальные все хуже. Те, что теряют дорогу
у нас, приплывают оттуда, минуя пространства большие глубокого моря,
так что их часто мы ловим не в пору».
Тунец производит свое название (θυννος) от слова θύειν, «метаться». Ибо он склонен к бешенству из–за того, что в определенное время у него над головой появляется овод, который по словам Аристотеля не дает ему покоя. Аристотель говорит: «Тунцы и меч–рыбы возбуждаются от овода во время восхода Пса. У них появляется тогда около плавников какая–то тварь вроде червячка, так называемый овод, похожий на скорпиона и величиной с паука. Он заставляет их выпрыгивать из воды не хуже дельфинов, и они часто бросаются на суда. И Феодорид говорит: «Тунцы устремляются в бешеный бег сквозь Гадиры». Мегалополец Полибий, когда рассказывает в тридцать четвертой книге «Историй» о Лузитании в Иберии, говорит, что там глубоко в море растут желудевые деревья, плодами которых питаются и утучняются жиром тунцы. Поэтому никто не ошибется, назвав тунцов морскими свиньями, ибо тунцы, как и свиньи, кормятся желудями. Хвалят подбрюшину этой рыбы, как и Эвбул говорит в «Ионе»: «Потом роскошная подбрюшина печеного тунца пришла, вплывя'. Аристофан в «Лемниянках»: «Где угорь беотийский, где же главк и где тунца подбрюшье?». Страттид в «Аталанте»: «Тунца подбрюшье и свиная ляжка стоимостью в драхму». И в «Македонцах»: «И сладкие подбрюшины тунцов». Эриф в «Мелибее»:
«Не по карману бедняку деликатес -
тунца подбрюшье, голова лабракса,
сепия и угорь — их, считаю я, отведали б
и сами боги».
Когда же Феопомп говорит в «Каллесхре»: «И рыб подбрюшья? О Деметра!», то следует отметить, что слово «подбрюшина» употребляется касательно рыб и редко в отношении свиней и других животных. Неясно, для каких тварей использовал это слово Антифан, когда сказал в «Понтийце»:
«Пошел и купил он с роскошеством тем же подбрюшин
для этих злодеек (чтоб их погубил Посейдон!), да и с
тем же величьем души он сварил бы им ребра».
Алексид же в «Одиссее за ткацким станком» хвалит даже голову тунца: <303>
«Готов и рыбаков я бросить в бездну: ловят для меня они лишь то,
что для раба сойдет: сепидий и трихид, короче, мелюзгу.
Б. Он, если прежде обладал тунцовой головою, воображал,
что угорь у него или куски тунца».
Хвалили и то, что называли «ключами» тунца, как видно у Аристофона в «Пирифое»:
«Взгляни, приготовили блюдо вконец: два печеных «ключа».
Б. Кои дверь запирают, ключи те? А. Тунца! Б. Необычная пища.
А. И третий еще, ключ лаконский».
Антигон Каристский, как мы уже заметили раньше, говорит в сочинении «О способе выражаться», что тунец посвящен Посейдону. Гераклеон Эфесский говорит, что у аттических писателей тунец именуется «оркином». Но Сострат во второй книге сочинения «О животных» пишет, что молодой тунец называется thynnis, когда он подрастет - thynnus, выросший называется orcynus, а достигший огромных размеров - cetus. Упоминает о тунце и Эсхил: «И молотом били, и глыбы ковали: терпел как тунец он без звука, без стона». И в другом месте: «Косяся левым оком на него, тунцу подобно». Ибо тунец не видит левым глазом, как говорит Аристотель. Менандр в «Рыбаках»: «И грязное море, что кормит большого тунца». Выражение «охотник за тунцами» встречается у Софрона … которых кое–кто называет thynni, тогда как афиняне зовут их thynnides.
ТИННИДА, тунец–самка согласно Аристотелю отличается от самца тем, что имеет брюшной плавник, который называется ather. В «Частях животных» он говорит, что тиннида рожает летом, около месяца гекатомбеона, нечто похожее на мешок, содержащий большое количество мелких икринок. Спевсипп также различает тинниду от тунца во второй книге «Сходств», как и Эпихарм в «Музах». А Кратин говорит в «Богатствах»: «Я черная твоя тиннида и тунец, и орф, и главк, и угорь, и пес–рыба». Аристотель в сочинении «О рыбах» говорит, что тинниды плавают стаями с места на место. Дотошный же Архестрат говорит:
«Тинниды ты хвост заимей — преогромной тинниды,
чья матерь — Византий. Нарежь и пожарь его правильно,
маслом полив и посыпав немножечко солью.
И ешь с пылу–жару куски, окуная их в соус, приятны ж они для еды
даже в виде сухом, на бессмертных богов и по форме и
ростом похожи. Однако, добавивши уксус, ее ты погубишь».
И Антифан в «Педерасте»:
«И средний кусок византийской
тинниды отличной в завалах
разорванной свеклы укрылся».
Хвалит Антифан и хвост тинниды в «Парикмахере»: <304>
«Субчик был этот в деревне воспитан, морского не ест ничего,
не считая того лишь, что к берегу жмется — угря ли, возможно,
иль ската, иль нижние части тинниды. Б. Что–что? А. Я о нижних
частях говорю. Б. (к В.) И вот это ты съел бы? В. Считаю, что
прочие рыбы все–все людоеды. Б. Но стал бы ты есть, как бы
это сказать … В. Так скажи. Б. Что Беотия носит еще. В. Копаидских
угрей? Ужас как их хочу. Там у озера пашня моя, но угрей больше
нет: все оттуда свалили».
Часть этих ямбов можно найти также в «Портнихе» и в «Земледельце» или «Буталионе». Гиппонакс же, как цитирует его в своих книгах о ямбических поэтах Лисаний, говорит:
«Один среди них, поглощая все дни безмятежно в громадных размерах
тинниды и прочие яства, как евнух лампсакский, свое состоянье проел,
и теперь должен рыть он ….. горной скалы за несчастную порцию фиг
и ячменный калач, рацион для рабов».
Тинниды упоминаются также Страттидом в «Каллипиде».
ГИППУРЫ. Аристотель во второй книге «Частей животных» говорит, что гиппуры мечут очень мелкую икру, но их детеныши, как и мальки мурен, достигают со временем крупнейших размеров. Дорион в сочинении «О рыбах» говорит, что гиппур называют корифеной. Гикесий использует форму ιππουρεις для множественного числа. Они упоминаются и Эпихармом в «Замужестве Гебы»: «И с острыми рылами иглы морские помимо дорад и гиппуров». Нумений в «Галиевтике» описывает природу этой рыбы и говорит, что она то и дело выпрыгивает из воды, откуда ее прозвали акробатом. Он пишет: «Иль синодонт пребольшой, иль гиппур — акробат настоящий». Архестрат говорит: «Гиппур каристийский из всех наилучший, да и вообще многорыбное место — Карист». Эпенет в «Искусстве кулинарии» также говорит, что ее называют «корифеной».
ГИППЫ. Их, возможно, называет гиппидиями Эпихарм, когда говорит: «И воронята с мерцающим блеском ….. гиппидии жирные, ястребы–рыбы, куриды — фикид едоки». Нумений в «Галиевтике»:
«Иль скара, или бычка, что не знает стыда, или ханн,
иль угрей, или рыбу ночную пютин, иль моллюсков,
иль гиппов, или тунца молодого и синего цветом».
Антимах Колофонский также упоминает гиппа в «Фиваиде», говоря: «Иль хюк он, иль гипп, или тот, назовут кого кихлом».
ИУЛИДЫ. О них Дорион говорит в сочинении «О рыбах»: «Вари иулидов в морской воде, но жарь на сковородке». Нумений же:
«Взглянуть тебе должно на средство,
пред коим отступят (не стану скрывать)
иулид наихищный и яда стрелок сколопендра».
<305> Нумений же называет иулами земляных червей:
«Известна тебе, я скажу, и наживка, ее ты найдешь на вершинах холмов
у прибрежья. Иулов им имя дает кое–кто, и они червяки земляные и
черного цвета, едят они почву. Когда же волною умоются горы песка
на приморье, то можно копать и в сосуд помещать многоножек».
КИХЛЫ и КОТТИФЫ (морские дрозды). Аттические писатели оканчивают слово κίχλη на η согласно правилу. Ибо существительные, оканчивающиеся на λα, имеют вторую λ перед первой: Σκύλλα (Скилла), σκίλλα (морской лук), κόλλα (клей), βδέλλα (пиявка), άμιλλα (соревнование), άμαλλα (сноп). Но это правило не распространяется на слова, оканчивающиеся на λη: ομίχλη (туман), φύτλη (племя), γενέθλη (род), αϊγλη (блеск), τρώγλη (дыра). И на τρίγλη тоже. Кратин: «Если бы триглу он съел, то прослыл бы сластеной». Диокл в первой книге «Гигиены» говорит: «Так называемые скальные рыбы с мягкой плотью: коссифы, кихлы, окуни, бычки, фикиды и алфесты». Нумений в «Галиевтике»:
«Иль главков, иль орфов прибрежных,
иль коттифа с темною кожей иль кихлов
с морскою окраской».
Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Бамбрадоны и кихлы, и зайцы морские, и крепкие рыбы–драконы». Аристотель в сочинении «О животных»: «и с черными пятнами, как коттиф, и с пестрыми крапинами, как кихла». Панкрат из Аркадии говорит в «Морских делах», что кихла называют многими именами:
«К ним мы добавим еще виноцветного кихла:
его рыболовы давно кличут савром и пестрой
красой, иль орфиском, иль толстоголовым».
Никандр же в четвертой книге «Превращений»: «Иль скара иль кихла, у коего много названий».
КАПР и КРЕМИДА. Аристотель в сочинении «О животных» говорит: «Прочие же — беззубые и гладкие, например, рыба–игла. И одни носят камень в голове, например, кремида, другие тяжелы и грубокожи, как капр. Некоторые имеют две полоски, как сесерин, у некоторых много полосок и красных линий, как у сальпы». Капр упоминается Дорионом и Эпенетом. Архестрат же говорит:
«А если пришел ты в богатый Амбракии край и увидел там рыбину
капра в продаже, то должен купить ее ты, не зевая, хотя б будь
ценой она как золотая, иначе тебя ждет ужасная кара от гнева
бессмертных. Ведь рыбина эта цветок есть нектара. Вкушать ее
плоть или даже глядеть на нее не положено смертным, лишь тех
исключая, кто носит корзину–плетенку в руках и искусен в умении
гальки с азартом бросать и закинуть из козьих суставов наживку».
КИТАР. Аристотель в сочинении «О животных», или в трактате «О рыбах» говорит, что китар имеет неровные зубы, что он одиночка, питается фикидами, обладает обособленным языком, а сердце у него белое и плоское». Ферекрат в «Рабе–учителе»: <306>
«Приснилось мне, что я китаром стал и принесли меня на рынок продавать.
Б. Китаром быть неплохо, ведь в почете он у Феба.
А. Милая, меня тревожит слух, что есть в китаре зло».
Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Воловьи языки, китар и гиениды». Китар считался посвященным Аполлону согласно свидетельству Аполлодора. Каллий или Диокл в «Циклопе»: «Здесь жареный китар, батида, голова тунца». Архестрат же в «Искусстве приятной жизни»:
«На счет же китара замечу, что если он белый, большой и тяжелый,
вари его в чистой соленой воде, завернув прежде в листья. А если
он красный на вид и не очень великий размером, пожарь его лучше,
но только сперва нанеси ему раны ножом, что недавно отточен.
Потом обложи его сыром и маслом полей с изобильем. Приятен
глазам он растратчиков денег, еще весьма сытен»
КОРДИЛ. Аристотель называет его земноводным и говорит, что иссушенный солнцем он умирает. Нумений в «Галиевтике» называет его κουρύλος: «Впридачу к оружью всему твоему пригодятся тебе как наживка курил, иль пирена, иль житель морской многоножка». Нумений также упоминает кордилиду (κορδυλίς): «иль мидий, иль гиппов, или кордилиду всю синюю цветом».
КАММОРЫ. Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «И были впридачу к ним афюи, боки, смариды, камморы». Софрон также упоминает их в «Женских мимах». Они относятся к каридам и называются каридами и у римлян.
KAPXAPИЯ (ааула). Нумений Гераклейский в «Галиевтике»: «когда и акулу, когда псамафиду–обжору». Софрон в «Охотнике на тунца»: «Брюхо у вас на акулий похоже желудок, когда вы являетесь с просьбой». Никандр Колофонский говорит в «Словаре», что кархарию называют еще ламией и скиллой.
КЕСТРЕЙ. Гикесий говорит: «Существует много видов так называемых левкисков (белых кестреев). Из них одни называются кефалями, другие кестреями, третьи хеллонами, есть, наконец, и миксины. Лучшие по вкусу и аромату — кефали. Вслед за ими идут кестреи, тогда как миксины хуже, а дурнее всех хеллоны (хотя их называют вакхами за весьма хороший запах); они не питательны и легко удаляются из организма». Дорион в сочинении «О рыбах» говоря о морских кестреях, не хвалит речного, а морскими видами он считает кефаль и нестиду. Выпуклость с шипами на голове у кестрея он называет sphondylos и он утверждает, что кефалин, именуемый еще и блепсием, отличается от кефали. Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит, что «среди кестреев хеллоны начинают нереститься в месяце посидеоне [в декабре], так же как сарг, так называемый микс и кефаль. Нерест продолжается в течение тридцати дней. Однако, некоторые кестреи, не размножаются от спаривания, а рождаются из ила и песка». <307> В другом месте Аристотель говорит: «Кестреи, будучи рыбами с неровными зубами, не поедают друг друга, так как они вообще не плотоядны. Видами кестрея являются кефаль, хеллон, ферей. Хеллон кормится близко к берегу, ферей же нет. Ферей питается своей собственной слизью, хеллон употребляет в пищу песок и ил. Говорят также, что ни одна тварь не трогает потомство кестреев, потому что те в свою очередь, не поедают других рыб». Эвтидем Афинский в книге «О солонине» говорит, что видами кестреев являются кефаль, сфеней и дактиль. Кефали, по его словам, называются так по причине их более тяжелой головы, а сфенеи — потому что они тощие и четырехугольные. Что касается дактилей, то они имеют в ширину меньше двух пальцев. Чудесны кестреи, которых ловят в окрестностях Абдеры, как говорит Архестрат; вслед за ними идут синопские. Кое–кто называет кестреев пловцами, как утверждает Полемон в сочинении «О реках Сицилии». И Эпихарм дает им это название в «Музах»: «эолии, пловцы, собачьи языки и скиафиды были тоже там». Аристотель в сочинении «О повадках и жизни животных» говорит, что кестреи продолжают жить, даже если лишатся хвоста. Кестрей поедается лабраксом, морской угорь — муреной. Хорошо известная поговорка «кестрей голодает» подразумевает честный людей, так как кестрей не плотояден. Анаксилай пишет в «Отшельнике», говоря о софисте Матоне, которого он порицает за обжорство: «Матон схватил кестрея голову и съел, ко мне ж идет погибель». Прелестный Архестрат говорит: «Кестрея купи в опоясанной морем Эгине и будешь общаться в компании милых людей без сомненья». Диокл в «Море»: «От счастья он скачет кестрею подобно». Что постник вид кестрея, видно у Архиппа в «Брачующемся Геракле»: «кефаль и постников–кестреев». Антифан в «Лампоне»: «Кестреи–постники бывают у тебя, не воины–солдаты». Алексид во «Фригийце»: «А я подобно постнику–кестрею бегом спешу домой». Амейпсий в «Играющих в коттаб»:
«Пойду на рынок я и там попробую заняться делом.
Б. Хоть тогда не будешь виться ты вокруг меня,
а то ты как голодный постник.
Эвфрон в «Гадком утенке»: «Мидас же кестрей, ходит постником он». Филемон в «Умирающих вместе»: «Жареный постник–кестрей небольшой мною куплен». Аристофан в «Геритадах»: «Неужто кестреев–людей поселенье внутри? Ведь известно, что постники вы». Анаксандрид в «Одиссее»: «Кто ходит всегда без обеда, зовется тот постник–кестрин». Эвбул в «Навсикае»: «Четвертый день не просыхает он, живя голодной жизнью жалкого кестрея».
Когда замечания об этом прекрасном блюде истощились, один из киников, пришедший вечером, сказал: «Видано ли, мужи друзья, чтобы мы, празднуя средний день Фесмофорий, постились, как кестреи! Ибо как Дифил говорит в «Лемниянках»: «Они пировали, я же, бедняк, как кестрей был, который постится». <308> Тут вмешался Миртил: «Так стойте ж в порядке», как сказал Феопомп в «Наслаждающихся роскошью», «кестреи голодные, с зеленью поданы вы, словно гуси». Ибо вы не прежде приметесь за еду, пока кто–нибудь из вас или ваш соученик Ульпиан не объяснит, почему кестрей единственная рыба, которая называется постником». И Ульпиан ответил: «Потому что он не ест живую наживку и не ловится ни на мясную, ни на любую другую одушевленную приманку, как пишет Аристотель. Он говорит, что даже пустым кестрей является дурной пищей и что в припадке страха он прячет голову, думая, что скрывает все свое тело. И Платон говорит в «Празднествах»: «Когда выходил я, рыбак повстречался мне с грузом кестреев — не ест эта рыба совсем и на вкус она дрянь, я считаю». Ты же скажи мне, хитрец фессалийский Миртил, почему поэты называют рыб словом έλλοπες. И Миртил ответил: «Потому что они безголосы; по строгой аналогии, конечно, должно писать ιλλοπες, так как они не в состоянии произносить звуки, ибо ίλλεσθαι означает «быть удерживаемым», а όψ — голос. Но тебе это, разумеется, невдомек, поскольку ты сам έλλοψ, немой». «Я [Ульпиан] отвечу (поскольку киник сморозил чепуху) словами мудрого Эпихарма: «Что сказано двоими предо мной, на то один отвечу», и я утверждаю, что они называются έλλοπες потому, что покрыты чешуей (λεπίς). Я также объясню, пусть меня и не спросят, почему пифагорейцы, которые в меру едят других животных и кое–кого из них даже приносят в жертву, совсем не прикасаются лишь к рыбам? Не из–за своей ли молчаливости? Действительно, они считают молчание божественным. Теперь же, если вы, молосские собаки, все вместе замолчите, хотя вы не пифагорейцы, мы перейдем к обсуждению других рыб».
ВОРОНЕНОК. Морские воронята, говорит Гикесий, малопитательны, легко удаляются из организма и в меру обладают хорошим запахом. Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит, что по воле природы почти все рыбы быстро вырастают, но вороненок особенно. Он производит потомство у берега, среди морских водорослей и кустарников. Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что чернохвостка и вороненок похожи. Нумений в «Галиевтике» говорит: «И вороненок пестристый легко бы тобою был пойман». Возможно, и эолии, упомянутые в Эпихармовых «Музах», являются воронятами. Он говорит: «эолии, пловцы и языки собачьи». А в «Замужестве Гебы» он упоминает эолий отдельно от воронят: «Алфесты и мидий отряд, воронята с мерцающим блеском, пловцы и эолии также, еще киноглоссы». Эвтидем же в сочинении «О солонине» говорит, что вороненка многие называют сапердой. Сходно утверждают Гераклеон Эфесский и Филотим, последний в «Искусстве кулинарии», но что саперда, как и вороненок, называется также πλατιστακος, удостоверено Парменоном Родосским в первой книге «Обучения поварскому мастерству». Аристофан сказал о «воронятах с плавниками черными» в «Телмесцах». Уменьшительная форма встречается у Ферекрата в «Забывчивом»: «Общаясь с окружением своим, где вороненочки вращались и майнидочки». <309> Амфид в «Плаче»: «Кто ест морского вороненка, главка отвергая, болен головою». Однако, сведущие люди знают, что нильские воронята гладкие, мясистые и приятны на вкус. Они носят название κορακινοι от непрерывного движения глазами (κόρας κινειν). Но александрийцы дают им название πλατακας за их необычные очертания.
КАРП. По сообщению Аристотеля, он тоже плотоядный и стайный. Его язык прикреплен не к нижней, а к верхней части пасти. Дорион, который упоминает его среди речных и озерных рыб, пишет: «Чешуйчатый, которого кое–кто зовет карпом».
БЫЧКИ. Они очень сочные, говорит Гикесий, превосходны на вкус, легко удаляются из организма, малопитательны и переполнены влагой. Белые виды вкуснее черных. Плоть желтых бычков более рыхлая и кожистая; при переваривании они производят в меньшем количестве и более тонкий сок, но они питательнее из–за своей величины. Диокл говорит, что те из них, которые живут в скальных водах, обладают мягкой плотью. Нумений в «Галиевтике» называет их кофами: «Иль скара, иль жирного кофа, что очень бесстыден». И Софрон в «Поселянине» говорит о «кофомойщике» и может быть от этого слова он назвал сына охотника за тунцами Кофонием. Кроме того, именно сицилийцы называют бычка кофом, согласно Никандру Колофонскому в «Словаре» и Аполлодору в сочинении «О Софроне». Но Эпихарм в «Замужестве Гебы» дает ему обычное название бычков: «Тригоны с хвостами–шипами и жирные слишком бычки». Антифан, хваля бычков в «Тимоне» поясняет, откуда берутся лучшие из них:
«Я только что пришел, покупки сделав щедрые на свадьбу.
И ладан на обол я разделю богиням и богам, героям будут
пироги из меда. Для нас же, смертных, я купил бычков.
Когда ж я попросил, чтоб плут–рыботорговец добавил
кое–что за так, тот отвечал: «Добавлю дем: вот эти — из
Фалера!» Другие были вроде из Отрины».
Менандр в «Эфесце»: «Один торговец рыбой только что в четыре драхмы за бычков назначил цену ….. много». Речных бычков упоминает Дорион в сочинении «О рыбах».
КОККЮКСЫ (морские кукушки). Эпихарм: «И белые коккюксы, всех из которых мы сбоку разрежем, изжарим, приправим потом и съедим небольшими кусками». Дорион также говорит, что их следует разрезать сбоку и жарить и приправлять травами, сыром, сильфием, солью и оливковым маслом; еще их надо поворачивать и поливать маслом, посыпая небольшим количеством соли, а под конец окропить уксусом, потом, перевернув, надо полить их маслом и немного подсолить, а сняв с огня, обрызгать уксусом. Нумений называет коккюкса красным по его виду: «Когда красный коккюкс, когда пемфериду в числе небольшом, когда же и савра». <310>
СОБАЧЬЯ АКУЛА. О них говорит Архестрат, этот Гесиод или Феогнид всех лакомок (Феогнид также не чурался сладкой жизни, как он сам свидетельствует в следующих стихах:
«Гелий в эфире когда лошадей с нераздельным копытом
вперед направляя, нам о средине текущего дня возвещает,
можем тогда отдохнуть мы от пира, на коем мы, нашим
желудкам во всем потакая, так их и этак добром набиваем.
И пусть тогда дева–лаконка, прекрасная видом, для рук
умывальник нам вынесет быстро, держа и венки в своих нежных ладонях».
И этот мудрец даже не скрывает своей страсти к мальчикам, ибо говорит:
«Если бы ты, Академ, предложил состязаться нам в пении
гимна о страсти желанной и мальчика юности первого цвета
на кон бы поставил в награду тому, кто одержит победу как
больший искусник из нас, из поэтов, тогда бы ты понял,
насколько порода мулов посильнее ослиной».
Ну так Архестрат в своих прекрасных «Советах» увещает так:
«В граде торонцев накупишь собачьей акулы подбрюший,
частей углубленных и полых. Потом их посыпай ты солью
чуть–чуть вместе с тмином, да жарить начни. Ничего больше
ты не клади, милый друг как добавку, разве что если блестящего
масла. Когда же окончил ты жарить подбрюшья, добавь
тогда соус и кои ему подобают приправы. Но что б ни варил
ты в боках пустотелой кастрюли, не надо мешать ни воды
из святого истока, ни уксуса также, а только полей ее маслом
и тмином посыпай сухим и пахучими листьями сразу и вместе.
Готовь на угольях горячих, огню позволяя лизать эту пищу и
двигай сосуд осторожно весьма, а не то подпалишь себе кожу.
Из смертных немногие знают об этом божественном ястве и
согласятся вкусить; остальные — с душой глупой птицы, трясутся
от мысли они, что создание это–де ест человека. Но каждая
рыба не прочь закусить человеческой плотью, когда она ей попадется»
Часть этой рыбы, самую сладкую и роскошную, римляне называют tursio.
ЛАБРАКС (Морской волк). Рыба эта, как пишет Аристотель, одиночная и плотоядная. У нее костистый и тесно приросший язык и треугольное сердце. В пятой книге «Частей животных» он говорит, что кестреи и златобровки производят потомство главным образом там, где текут реки. Они делают это зимой и дважды. Гикесий говорит, что лабраксы хорошо пахнут, но не очень питательны и похуже удаляются из организма, однако, считаются первыми по вкусу. Название этой рыбы (λαβραξ) производят от ее прожорливости (λαβρότητα). Известно также, что она превосходит всех других рыб сообразительностью в умении спасаться. <311> Поэтому комедиограф Аристофан говорит: «Лабракс, умнейшая из рыб». Алкей же, мелический поэт, говорит, что он плавает на поверхности воды. А мудрый Архестрат:
«Если явился в Милет, то возьми из Гесона кестрея
из рода кефалей и также лабракса, богов порожденье.
Они наилучшие там по природе. И много других пожирнее
найдешь в Калидоне ты славном, в богатом Амбракии
крае и в озере Больбе. Однако, они не имеют пахучего
жира во брюхе и пряны не слишком. Милетские, друг,
удивительных качеств лабраксы. Убрав чешую и
пожаривши целыми нежно, подай их без соли на стол.
И пускай сиракузец иль грек италийский не смеет к тебе
подойти, как печешь ты то блюдо. Неведомы способы им
обхождения с доброю рыбой, они ее портят, крышуя
сырами и льют еще сильфий соленый и уксус. И равных
не сыщещь им в том, чтоб треклятых тех скальных рыбешек
легко приготовить к обеду в громадном числе и с обилием
соков подать самых жирных».
Аристофан во «Всадниках» также считает милетских лабраксов превосходными, говоря: «В неистовство ты не придешь, как милетских лабраксов наешься». И в «Лемниянках»: «ни головы лабракса не купить, и ни лангуста», потому что по–видимому мозг у лабракса превосходен, как и у главка». И Эвбул говорит в «Кормилицах»:
«Без роскоши, зато опрятно, любое благочестию сойдет:
сепидии, кальмары, щупальца полипа, постник, брюхо,
молозиво, потроха, лабракса голова величины немалой».
Гесон же, упомянутый Архестратом, являет собой Гесонское озеро, которое соединяется с морем в районе между Приеной и Милетом, как пишет Неанф Кизикский в шестой книге «Элленики». Но Эфор в пятой книге говорит, что Гесон — река, текущая в болото по соседству с Приеной. Архипп упоминает лабраксов в «Рыбах», говоря:
«Торговец Гермей египтянин — мошенник из самых бесчестных,
сдирает он кожу с налима и с рыбы–пилы, да и так продает,
и еще потрошит он лабраксов, как все утверждают».
ЛАТ. Это рыба, по словам Архестрата, лучшая в Италии; он говорит: «Сциллы пролив, что в Италии, крае лесистом, лата, славнейшую рыбу, чудесную пищу питает». Латы, которые плавают в Ниле, весят более двухсот литр. Рыба эта, очень белая и сладкая, приготовляется любым способом и похожа на сомов, водящихся в Истре. Нил производит также множество других рыб, и все они отменного качества, особенно коракины; там немало их видов. <312> Родятся в Ниле и так называемые меоты, упоминаемые Архиппом в «Рыбах»: «меоты, сомы и саперды». Много меотов перемещается вокруг Понта, производя свое название от Меотийского озера. Нильские рыбы, если я еще сумею припомнить их после многолетнего отсутствия в Египте, следующие: гнюс (приятнейший из всех), хойр, сим, фагр, оксиринх, аллаб, сом, синодонтида, элеотрида, угорь, тритта, абрамида, слепыш, лепидот, кругляш, кестрей. И это далеко не все.
БАТ ГЛАДКИЙ. Называется также риной. Обладает белой плотью, согласно Эпенету в «Искусстве кулинарии», мясо его белое. Платон в «Софистах»: «Хотя бы и акула, хотя бы гладкий бат, хотя бы угорь даже».
МУРЕНЫ. Феофраст в сочинении «О сухопутных животных» говорит, что угорь и мурена могут долгое время находиться вне воды, потому что их маленькие жабри вбирают лишь немного влаги. Гикесий пишет, что мурены питательны наравне с угрями, не исключая и морских. Аристотель во второй книге «Частей животных» говорит, что мурена быстро вырастает с крошечных размеров, что у нее неровные зубы и что она производит мелкую икру в любое время года. Эпихарм в «Музах» пишет ее название как μύραινα вместо σμύραινα: «Все было у него: и угри, и мурены». Мύραινα и у Софрона. Но у Платона (или Кантара) в «Симмахии» σμύραινα: «Еще батида и мурена здесь». Дорион в сочинении «О рыбах» говорит, что у речной мурены только один спинной плавник, как и у ониска, называемого галларией. Андрей в сочинении «О ядовитых животных» пишет, что только мурены способны убивать смертельным укусом, происходящим от гадюк, и что они менее округлые и пестрые. Никандр в «Териаке»:
«Ужас внушает мурена, нередко кусает
она рыболовов, вдруг вынырнув снизу,
и их посылает в отвесный полет прямо в
море с судов, коль, конечно, взаправду
мурена морскую пастьбу оставляет и
сходится с змеями, страшными ядом, на суше».
Однако, Андрей в сочинении «О суевериях» говорит как о выдумке о том, что мурены заплывают в неглубокие места и спариваются там с ядовитыми змеями;
дело в том, что последние не кормятся на мелководьях, предпочитая песчаные пустыни. Тем не менее Сострат в сочинении «О животных» (оно состоит из двух книг) соглашается относительно спариваний между муренами и змеями.
СМЮР, как объявляет Аристотель в пятой книге «Частей животных» отличается от мурены. Ибо мурена пестрая и слабее, смюр же гладкокожий и сильный, соснового цвета, и зубы у него и снаружи, и изнутри. Дорион говорит, что смюр не имеет костей у себя в плоти, но пригоден для употребления в пищу целиком и чрезвычайно нежен. Их два вида: одни черные, другие красноватые; черные гораздо лучше. Архестрат же, философ–сластена, говорит: <313> ….. «Возле Италии в узком проливе мурена живет по прозванью пловец. Коль поймают ее, то купи: преприятная пища».
МАЙНИДЫ. Они, по словам Гикесия, сочнее бычков, но менее вкусны и хуже удаляются из организма. Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что боки и смариды, упоминаемые Эпихармом в «Море и суше», сходны с майнидой: «Нередко ты видишь и полчища боков и также смарид изобилье». И Эпенет пишет в «Искусстве кулинарии» говорит: «…смариду, которую кое–кто называет собачьими будками». Антифан в «Поселянине» или «Буталионе» называет майнид пищей Гекаты за их малый размер:
«А. Считаю я, что все большие рыбы людоеды, не иначе.
Б. Что говоришь ты, друг, о людоедах? разъясни.
В. Он говорит о тех, которых человек бы съел, Гекаты пищу,
мелюзгу: майнид или триглид».
Некие виды зовутся также белыми майнидами, коих некоторые называют боками. Полиох в «Коринфиасте»: «Богами заклинаю я, чтоб ни один пришлец не убедил тебя, что боки — белые майниды».
ЧЕРНОХВОСТКА. О ней Нумений говорит в «Галиевтике»: «иль скорпион, иль окуней наставник чернохвостка». Гикесий говорит, что она идентична с саргом, но уступает ему по сочности и по запаху <и говорит> что она слегка вяжет и сытна. Ее упоминает Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Саргины там были и чернохвостки». Аристотель в сочинении «Об относящихся к животным» пишет: «Рыбы с пятнистыми хвостовыми плавниками — чернохвостка и сарг — помечены многочисленными темными полосками». С чернохвосткой согласно Спевсиппу во второй книге «Сходств», идентична и некая рыба psyrus, которую Нумений называет psorus: «Псора, иль сальп, иль дракона с прибрежья».
МОРМИР. Весьма питательный, по словам Гикесия. Эпихарм в «Замужестве Гебы» называет их мюрмами, если они не различны по природе. Он пишет: «И ласточки–рыбы, и мюрмы, которые больше размерами колий». Дорион в книге «О рыбах» называет их мормилами. Линкей Самосский в сочинении «Об искусстве покупать еду», обращенном к одному из его друзей, у которого возникали трудности при посещении рынка, говорит: «Небесполезно будет, если ты, стоя у рыбных лотков и глядя на продавцов, которые с каменным видом отказываются снизить цену, всячески обругаешь их товар посредством стихов Архестрата, автора «Искусства сладкой жизни», или другого какого–либо поэта, например, «прибрежный мормир ни на что не годится, худая он рыба». <314> Или: «купи ты амию осеннею порою» - это весной–то! Или: «кестрей чудесен, как зима приходит», хотя на дворе лето. И так далее в том же духе. В результате ты отпугнешь многих покупателей и присутствующих и принудишь торговцев согласиться на твои условия».
СКАТ-ГНЮС (ναρκη). Платон или Канфар в «Симмахии»: «Жаркое из ската — приятное блюдо». А философ Платон говорит в «Меноне»: «подобно морскому скату, ибо тварь эта причиняет оцепенение (ναρκάν) любому, кто к ней приблизится». Глагол в форме νάρκεσε употребляется и у Гомера: «рука затекла у запястья». У Менандра форма νάρκα в «Фании»: «вся кожа моя онемела», хотя никто из древних больше так не выражался. Гикесий говорит, что скату недостает питательности и сочности из–за сплошь хрящевого строения его тела, и все же он весьма полезен для желудка. Феофраст в сочинении «О животных, живущих в норах» говорит, что скат заползает под землю, чтобы избежать холода. И в сочинении «О кусающих и ядовитых животных» он объявляет, что скат может нанести удар даже сквозь жерди и трезубцы, парализуя тех, кто держит их в руках. Клеарх из Сол объясняет причину этого в сочинении «О скате», только слишком длинно, так что я ее забыл и поэтому отсылаю тебя к его книге. Гнюс, по словам Аристотеля, относится к хрящевым и живородящим. Он ловит себе в пищу мелких рыбок, парализуя и обездвиживая свою добычу. Но Дифил Лаодикейский в комментарии на Никандрову «Териаку» говорит, что скат может парализовать свою жертву не целиком, но лишь частично и что он убедился в этом на основании многих опытов. Архестрат говорит: «Скат же, потушенный в масле с вином средь пахучей травы и с чутком разотертого сыра». Алексид в «Галатее»: «Скат, целиком испеченный, с начинкой». И в «Деметрии»:
«Ската потом я прибрал, размышляя,
как бы своих нежных пальцев себе не
поранила дева, к шипу прикоснувшись».
РЫБА-МЕЧ. Аристотель говорит, что рыба–меч имеет рыло, нижняя часть которого маленькая, зато верхняя костиста и равна всей величине ее туши; эта часть и называется «мечом». У нее нет зубов. Архестрат говорит:
«Если зашел по дороге в Византий, то рыбы–меча у хвоста
отрезаемый ломоть прибрать не забудь никогда ты.
Прекрасна та рыба еще у Пелорского мыса в проливе».
Ну кто сравнится скрупулезностью и авторитетом в области рыбных блюд с поэтом из Гелы, или скорее из Катагелы. Чтобы удовлетворить свой аппетит, он даже проплыл через [Боспорский] пролив и лично проверил качество и аромат частей каждой рыбы с целью придать больше основательности своему сочинению, должному приносить пользу в жизни людей. <315>
ОРФ. Согласно Памфилу, слово пишется и как ορφός, а не только как ορφώς. Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит, что все рыбы вырастают быстро, но орф становится из маленького большим с особой стремительностью. Он плотоядный, острозубый и одинокий. Примечательно то, что у него отсутствует семенной канал, и он еще долго остается живым после разрезания. Он относится к тем рыбам, которые обитают в норах наибольшую часть зимних дней и предпочитает держаться поближе к берегу, нежели в морской глуби. Живет он не более двух лет. Упоминая его, Нумений говорит: «На эту наживку легко попадется тебе, из норы извлеченный, и скорпион удлиненный, и с иглами острыми орф. На макушке у них …». И еще: «главков иль орфов прибрежных порода, иль коттиф темнейший». Дорион пишет, что некоторые называют подрастающего орфа ορφακινη. У Архиппа ορφώς в «Рыбах»: «Жрец одного из богов к ним пришел и был орф он», как и у Кратина в «Одиссее»: «орфа горячий кусок», и у Платона в «Клеофонте»: «Сюда, карга, он поселил тебя, чтоб пищей стала ты гнилой для орфов, фагров и селахий». Аристофан в «Осах»: «если кто орфов купить пожелает, мембрад же купить не захочет». Именительный падеж единственного числа аттицисты произносят с острым ударением на последнем слоге (ορφώς), как у Архиппа в «Рыбах». У Кратина в «Одиссее» родительный падеж также с острым ударением (όρφώ).
ОРКИН. Дорион в сочинении «О рыбах» говорит, что оркины проникают в наше море из океана через Геракловы Столпы, поэтому большое их число ловится в Иберийском и Тирренском морях; оттуда они расходятся по другим морям. Гикесий утверждает, что оркины, пойманные в Гадирах, жирнее, и следом за ними в этом отношении идут сицилийские. Но оркины, которые находятся далеко от Геракловых Столпов, не имеют жира, потому что они проплывают более широкое пространство. В Гадирах же ключицы оркинов засаливают отдельно, как и у осетров отрезаются и солятся челюсти, пасти и так называемые меландрии. Но Гикесий объявляет также, что подбрюшья у оркинов жирны и гораздо вкуснее других частей тела, но ключицы еще аппетитнее.
ОСЛИК и ОНИСК. Ослик, говорит Аристотель в сочинении «Об относящихся к животным», подобно акулам имеет широко раскрытую пасть и не плавает в стае.
Это единственная рыба, чье сердце содержится в брюхе, в мозгу же она носит камни, похожие на мельничные жернова. Это также единственная рыба, которая живет в норах во время самых жарких дней при наступлении Псов, тогда как все другие рыбы ищут убежища там в разгар зимы. Эпихарм упоминает их в «Замужестве Гебы»: «С широкими пастями ханны и ослики с брюхом огромных размеров». Но ослик, как говорит Дорион в сочинении «О рыбах», отличается от ониска. Он пишет: «Ослик, которого кое–кто называет gadus; gallerias, которого называют еще oniscus и maxeinus. Эвтидем в сочинении «О солонине» говорит: «Кое–кто называет его bacchus, кое–кто gelaries, у некоторых он oniscus». <316> Архестрат говорит:
«Что же до ослика, коего кличут келларией также,
то кормит его Анфедон и растит до немалых размеров,
но мясо его рыхловато, вообще ж неприятно, как кажется
мне. Но другие, однако, его одобряют, и очень, ведь вкусы
людские различны».
ОСЬМИНОГ или ПОЛИП. Родительный падеж этого слова πουλύποδος у аттицистов (и у Гомера: «как осьминога бы если влекли из берлоги»). Оно происходит от πούς (нога). В винительном падеже говорят πουλύπουν как Άλκίνουν и Οίδίπουν. Так и Эсхил производит τρίπουν (котел) от πούς (нога), в «Афаманте». На эолийском наречии винительный падеж πώλυπον, у аттицистов πουλύπουν. У Аристофана в «Дедале» винительный множественного числа πουλύπους: «хоть он имел осьминогов и сепий», винительный единственного числа πουλύπουν: «поставил предо мной он осьминога», и родительный единственного числа πουλύπου: «и осьминога битого дробить, по поговорке». У Алкея в «Соблазненных сестрах» родительный единственного числа πουλύποδος: «быть простаком с умом как у полипа». У Амейпсия в «Пожирателе» родительный множественного числа πουλύποων: «похоже, нам надо большое число осьминогов». У Платона в «Младенце» винительный множественного числа πουλύποδας: «ты прежде всех, как осьминоги». У Алкея именительный единственного числа πουλύπους: «я ем себя подобно осьминогу». Однако другие склоняют πουλύπους как πούς, «нога»: ποδός, ποδί, πόδα. Эвполид в «Демах»: «Муж–гражданин, осьминог он по образу действий».
Диокл в первой книге «Гигиены» говорит: «Моллюски склонны к наслаждению и любовным утехам, особенно осьминоги». Аристотель пишет, что у осьминога восемь ног, из которых две, верхняя и нижняя, наименьшие, тогда как те, что в середине, наибольшие; он обладает также двумя отростками (которыми ловит пищу), парой глаз над двумя передними ногами, ртом и зубами в центре, между ногами. Вскрытие показывает, что у него двусторонний мозг. Еще он имеет темный «сок» - не черный, как у сепии, но красноватый, содержащийся в так называемом «маке». Этот чернильный мешок, похожий на пузырь, расположен над желудком. У него нет чего–либо, напоминающего внутренности. В качестве пищи он употребляет иногда кусочки мяса моллюсков, выбрасывая раковины из берлоги, откуда рыбаки узнают о его присутствии. Совокупляется он, переплетаясь в течение долгого времени (потому что у этой твари нет крови) и откладывает через особую трубку, которая у него в теле, гроздья икры. Говорят, что, когда ему не хватает пищи, он поедает сам себя, как пишет комик Ферекрат в «Поселянах»:
«На кервеле жить, на засохших маслинах, на диких растеньях,
когда же вконец одолеет царь–голод, тогда по ночам им
жевать свои пальцы придется, как делают то осьминоги?»,
и Дифил в «Торговце»:
«Он осьминог, у которого щупальца целые все.
Б. Намекаешь ты, друг, что не съест он себя?»
Но так говорят лжецы. Дело в том, что на осьминога охотятся угри, которые и обдирают ему ноги. Говорят также, что, если бросить соли в его нору, он тут же вылезет. Пишут еще, что, спасаясь в страхе бегством, он меняет цвет и сливается с теми местами, где прячется. <317> Отсюда мегарец Феогнид говорит в своих элегиях: «Лучше подальше держись от колец осьминога, что глазу является словно скала, к коей он прицепился». То же самое пишет Клеарх в сочинении «О поговорках», где он приводит следующие стихи, не называя автора: «С разумом ты осьминога, дитя, Амфилох героичный, к народу стремись прилепиться повсюду, куда б ты ни прибыл». Тот же Клеарх говорит, что «в Трезене в старину не только запрещалось законом ловить так называемого священного осьминога и наутилуса, но и не разрешалось даже прикасаться к ним, как и к морской черепахе. Осьминог легко превращается в жидкость и еще он очень глуп, ибо он сам идет в руки к охотникам и иногда преследуемый не убегает. Самки тают после родов и слабеют, поэтому их легко поймать. Видели даже их выходящими на берег, особенно в скалистых местах, поскольку они избегают мягкой почвы. Им даже нравятся растения, например, маслины, и часто их обнаруживают охватившими щупальцами ствол». (Их также застигали, когда они тесно переплетались с фиговыми деревьями, которые росли у воды, и ели фиги, как утверждает Клеарх в книге «О водных животных»). Свидетельство их любви к маслине следующее: если опустить ветвь этого дерева в воду, когда там осьминоги, и подождать немного, то можно легко вытащить сколько угодно осьминогов, вцепившихся в ветвь. Хотя другие части тела осьминога весьма крепки, шея у него слабая».
Говорят, что самец влечет свой половой орган в одном из двух щупальцев, в которых имеются два больших отростка. Это жилистое вещество, приросшее всей своей длиной к щупальцу до его середины. В пятой книге «Частей животных» Аристотель говорит: «Осьминог совокупляется зимой и размножается весной. Он живет в норах около двух месяцев. Тварь эта очень плодовита. Самец отличается от самки более удлиненной головой и наличием в одном щупальце того, что рыбаки называют половым органом. Отложив икру, он высиживает ее и поэтому тогда сильно худеет. Он откладывает икру в норы, или в сосуд, или еще во что–нибудь полое. Через пятьдесят дней осьминожки массами выводятся из икры и расползаются как пауки. Самки осьминога иногда высиживают икру, иногда пребывают у входа в нору, распростерши щупальца». Феофраст в сочинении «О животных, меняющих цвет» говорит, что осьминог сливается с цветом только скалистых мест, поступая так из страха или для самозащиты. В книге же «О сухопутных животных» он говорит, что осьминоги не запасаются морской водой. В другом сочинении, «О различии местностей», Феофраст говорит, что они не водятся в Геллеспонте, ибо вода там холодная и менее соленая, что для осьминога неприемлемо. «А так называемый «наутилус», говорит Аристотель, «в действительности не осьминог, хотя и походит на него щупальцами. Однако, спина у него панцирная. <318> Он поднимается со дна, имея на себе раковину, чтобы не запасаться водой. Перевернувшись, он плывет, подняв вверх два из своих щупалец, между которыми имеется вросшая тонкая мембрана, как и у птиц существует кожная перегородка между когтями. Он погружает два других щупальца в воду и гребет ими как веслами. Но при чьем–либо приближении он втягивает ноги, наполняется водой и как можно быстрее уходит на дно». Однако, в сочинении «Об относящихся к животным и рыбам» Аристотель говорит: «Осьминогов два вида: один меняющий цвет, другой — наутилус». На счет этого наутилуса ходит эпиграмма, приписываемая Каллимаху Киренскому:
«Я конх, Зефирита, старинное чудо. Киприда, храни ты меня, наутилуса,
в виде первейшего дара Селены. Ведь плыл по морям я; когда же дул
ветер, то ставил я парус, но если богиня покоя, сверкая, являлась, то
веслами греб я тогда, иль своими ногами, за что получил и прозванье.
Потом я попал на брега Иулиды и стал так забавой прекрасной тебе,
Арсиноя, но лишь на тот миг, как снесла в твоей спальне яйцо гальциона,
и я задохнулся. Так милостью пусть преисполнится Клиния дочерь,
творит она благо, а родина ей — эолийская Смирна».
И Посидипп написал эпиграмму в честь Афродиты, которой поклонялись в Зефирии:
«На суше и в море вы храм почитайте Киприды, жены Филадельфа,
царица она Арсиноя, была госпожой на брегу зефирийском, и там
был воздвигнут ей храм Калликратом навархом. Приятнейший путь
по широкому морю дарует она хоть зимою, если к ней обратиться с молитвой».
Осьминог упоминается также трагиком Ионом в «Финикийце»:
«Еще я терпеть не могу осьминога, чьи щупальца,
крови лишенные, липнут к скале, а он сам изменяет окраску».
Виды осьминога: эледона, полиподина, больбитина и осмил, согласно Аристотелю и Спевсиппу. А в книге «Об относящихся к животным» Аристотель говорит, что моллюсками являются осьминоги, осмила, эледона, сепия и каракатица. Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Полипы, из сепий отряд, каракатиц стремительных сонм, больбитины вонючие страшно, шумливые крабы морские». Архестрат же говорит: «На Фасе и в Карии лучше всего осьминоги; Коркира питает полипов больших и в количествах многих». Дорийцы произносят πώλυπος с долгой омегой, как и Эпихарм. И у Симонида с долгой омегой, πώλυπον : «Ища осьминога». У аттицистов же πουλύπους (он принадлежит к классу селахий, так называемых хрящевых): «Полипы с акулами». Кальмарообразные же твари называются моллюсками, а селахии относятся к племени рин. <319>
ПАГУРЫ. Их упоминает Тимокл или Ксенарх в «Багрянке»:
«Итак, я рыбак, совершенства достигший
в своем ремесле и раскрывший все хитрости
ловли пагуров, богам ненавистных, и мелких
рыбешек, с проворством поймать не сумею
ту старую тварь, что буглоссом зовется? Забавно!»
ПЕЛАМИДА. Упоминается Фринихом в «Музах». Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит, что пеламиды и тунцы размножаются в Понте и более нигде. И Софокл упоминает их в «Пастухах»:
«В соседстве живет здесь зимой пеламида
окрест Геллеспонта, а летом услада она
боспориту и часто к нему уплывает как гостья».
ОКУНИ. Они упоминаются Диоклом и во второй книге «Сходств» Спевсиппом, утверждающим, что окуни, ханны и фикиды идентичны. А Эпихарм говорит в «Замужестве Гебы»: «Акулы, комариды, пестрый окунь, кестры». Нумений в «Галиевтике»:
«когда же и окунь, когда и фикида,
обвившая скальный утес, когда и алфест,
а когда скорпион с красной кожей».
Аристотель в сочинении «Об относящихся к животным» говорит, что фикида колючеперая рыба с пестрой окраской. Так и окунь относится к тем рыбам, чья кожа испещрена линиями и крестообразными полосками. Есть даже поговорка: «Где чернохвостка, там и окунь».
РАФИДЫ. Они упоминаются Эпихармом в стихе: «Рафиды с острыми носами и гиппуры». Дорион в сочинении «О рыбах»: «морская игла, которую называют также рафидой (беллоной)». Аристотель в пятой книге «Частей животных» называет ее морской иглой. Но сочинении «Об относящихся к животным или рыбам» он называет ее рафидой и говорит, что у нее нет зубов. Спевсипп тоже называет ее морской иглой (беллоной).
РИНА. Дорион в сочинении «О рыбах» говорит, что рины из Смирны особенно хороши и что вообще все селахоидные, водящиеся в Смирнейском заливе, превосходны. Архестрат же говорит:
«Селахий же лучших питает славнейший Милет, только стоит ли
слушать о рине иль бате широком и гладком? Скорее я б
ящерку съел, запеченную в печи, мечту ионийских детишек».
СКАР. О нем Аристотель говорит, что он с неровными зубами, нестайный и плотоядный, что у него маленькая пасть, непрочно приросший язык, трехстороннее сердце, печень белая, с тремя лопастями, желчный пузырь и селезенка черные, из жабер одни двойные, другие обычные. Из всех рыб он один жует жвачку. Ему нравится питаться водорослями, вместе с которыми его можно и поймать. Полного расцвета он достигает летом. Эпихарм в «Замужестве Гебы» пишет: «и спаров, и скаров, фекалий которых не могут отвергнуть и боги». <320> Селевк из Тарса говорит в «Галиевтике», что скар единственная рыба, которая не спит; поэтому его нельзя поймать даже ночью. Возможно, он бодрствует от страха. Архестрат в «Гастрономии»:
«Скара ищи из Эфеса, зимой ешь кестреев, что пойманы
были в богатой песком Тихиессе, милетской деревне,
близ мест обитанья сутулых карийцев».
И в другом месте он говорит:
«Изжарь в Калхедоне прибрежном большущего скара,
обмыв его прежде обильно. В Византии также хорош
он, увидишь, а что до размеров, хребет его равен бывает
щиту. Готовь его ты по моим указаньям. Покрыв его
маслом и сыром нескупо, повесь в раскаленной печи,
чтобы жарить вращая. Посыпь его солью и тмином,
помажь желтым маслом, божественной брызнув струею».
Никандр из Фиатиры говорит, что есть два вида скаров, серый (ονίας) и пестрый (αιολος).
СПАР. Гикесий говорит, что он сочнее майниды и питательнее многих других рыб. Эпихарм в «Замужестве Гебы»:
«Владыка рыбацкий пришел, Посейдон, и привез
в финикийских судах распрекраснейших спаров и
скаров, фекалий которых не могут отвергнуть и боги».
Нумений в «Галиевтике»: «иль спара, иль хюка, плывущего в стае».
СКОРПИОН. Диокл в первой книге «Гигиены», обращенной к Плистарху, говорит, что из глубоководных рыб более жесткой плотью обладают скорпионы, кукушки, камбала, сарги и ставрида, тогда как у тригл мясо помягче. Еще мягче мясо мелководных. А Гикесий говорит: «Из скорпионов один вид обитает в пучине, другой — на мелководьях; первые рыжие, другие скорее черные. Из пучины вкуснее и питательнее. Скорпионы слабят желудок, легко удаляются из организма, сочны и очень питательны, ибо они хрящевые». Размножается скорпион дважды в год; как утверждает Аристотель в пятой книге «Частей животных». Нумений в «Галиевтике»: «Фикиды, алфест, скорпион с красной кожей и чернохвостка, наставница всех окуней». Что скорпион может ужалить, засвидетельствовано Аристотелем в сочинении «О рыбах или об относящихся к животным». Эпихарм в «Музах» говорит: «Скорпии пестрые, савры и жирные главки». Скорпион одиночка и питается водорослями. В пятой книге «Частей животных» Аристотель называет его в разных местах то скорпионом, то скорпидой, и неясно, имеет ли он в виду идентичных рыб, но то, что мы часто едим и скорпену и скорпиона, разных по запаху и цвету, известно всем. <321> Лакомка Архестрат приводит золотые стихи: «На Фасе купи скорпиона, длиной если будет он с локоть, не больше, а крупного лучше не трогай».
СКОМБР. Упоминается Аристофаном в «Геритадах». Гикесий говорит, что хотя скомбры весьма невелики размером, они питательнее и сочнее колий, но не так легко удаляются из организма. Они упоминаются Эпихармом в «Замужестве Гебы»: «И ласточки–рыбы, и мирмы, которые больше размерами колий и скомбров, но меньше тинниды».
САРГИ. «Они», говорит Гикесий, «горше и сытнее чернохвостки». Нумений в «Галиевтике» называет сарга неудобной для ловли рыбой: «коттифа ль, кихла ль с морскою окраской; когда–то и где–то прибрежного сарга, для удочки вредную рыбу». Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит, что сарг размножается дважды в год: весной и осенью. Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Если желаешь ты, сарги там будут, халкиды и твари морские …» Но саргинов он называет как другой вид в следующих стихах: «Были саргины, еще чернохвостки, любимые тении также, хоть мелкие видом, но сладкие вкусом».То же самое утверждат и Дорион в сочинении «О рыбах»; отсюда он называет их халкидами, как и саргинами. Мудрый Архестрат пишет:
«Когда Орион в небесах возникает, и матерь лозы
виноносной встряхнет волосами, тогда ешь печеного
сарга ты с сыром, огромного, теплого, уксусом
полного едким. Ведь груб от природы он плотью.
И памятлив будь и готовь так любую ты жесткую рыбу.
А добрую рыбу, нежна что с рожденья и с жирною
плотью, посыпь лишь щепоткою соли и, маслом поливши,
скрываемой радостью в ней с изобилием ты усладися».
САЛЬПА. Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Фагры, аоны, лабраксы, еще поедатели грязи — гнуснейшие жирные сальпы, хотя и приятные летом». Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит, что сальпа производит потомство раз в год, осенью. Она густо испещрена красными полосами, имеет неровные зубы и плавает в одиночестве. Рыбаки объявляют, говорит Аристотель, что ее можно поймать на тыкву, которую сальпа любит. Архестрат говорит: «Сальпу всегда я считать буду рыбой худою. Вкусной бывает она, когда хлеб пожинают. Купишь ее в Митилене». Панкрат в «Морских трудах»: «Сальпы еще, рыбы равной длины, коих сетью ловцы называют быками, грызут они травы морские, насытить чтоб брюхо». Сальпа имеет пеструю окраску. Отсюда Мнасей, который был не то локрийцем, не то колофонцем и который составил сочинение «Безделушки», получил прозвище Сальпы от знакомых за пестрое содержание своего труда. <322> Однако, Нимфодор Сиракузский в «Перипле Азии» утверждает, что Сальпа, автор «Безделушек» была женщина с Лесбоса; Алким же говорит в «Сицилийской истории», что сочинитель шуток, аналогичных с теми, которые ходили под именем Сальпы, родился в Мессене, напротив острова Ботриды. Архипп в «Рыбах» пишет слово «сальпа» в мужском роде: «Возвестил громко бок, протрубил звучно сальп, ибо плата его в семь оболов была». Сходная рыба, так называемый «строматей», встречается в Эрифрейском море, и полоски золотого оттенка проходят через все ее тело, как рассказывает Филон в сочинении «О металлах».
СИНОДОНТЫ И СИНАГРИДА. Они упоминаются Эпихармом: «Синагриды, треска, синодонт, что с полосками красного цвета». Нумений в «Галиевтике» пишет συνόδοντα: «И синодонта блестящего, боков и тринков». И еще: «На эту наживку (коль рыбки захочешь) тебе попадется иль синодонт пребольшой, иль гиппур — акробат настоящий». Но Дорион пишет σινόδοντα, как и Архестрат: «Ищи синодонта лишь жирного, друг, и пытайся достать его ты из пролива. Тот же совет я даю и тебе, Клеэнет». И у Антифана в «Архестрате» σινόδοντος: «Угря кто отведать сумеет, кто голову съест синодонта?».
САВР. О ней упоминает Алексид в «Левкадянке», где повар говорит:
«Ты знаешь, как савра готовить? Б. Научишь, узнаю. А. Сперва,
вынув жаберки, вымой его хорошенько, обрежь плавники все,
на дольки его подели, распластай, отхлещи его сильфием
крепко и сверху покрой майораном, сырами и солью».
А Эфипп, который перечисляет множество других рыб в «Кидоне», упоминает и савра:
«Кусочки тунца и акула, и сом, еще рина и угорь, и окунь,
кефаль и фикида, и савр, еще бринк, еще тригла, кукушка
и фагр, еще мюлл, еще лебия, спар и эолия, также и трисса,
еще хелидон и карида, еще каракатица также, еще камбала,
дракенида, еще осьминог, также сепия, орф и бычок, также
афюя, иглы морские, кестреи».
Мнесимах в «Содержателе лошадей»: «… из собачьей акулы, скат–гнюс и лягва, и окунь, и савр, также трихия, также фикида, и тригла, и бринк, и кукушка».
СКЕПИН. Дорион, упоминающий его в сочинении «О рыбах», говорит, что он зовется ατταγεινός.
СКИЕНА. Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «эолии, пловцы, собачьи языки и скиафиды были там внутри». Нумений называет скиену скиадеей:
«На эту наживку (коль рыбки захочешь) тебе попадется
иль синодонт пребольшой, иль гиппур — акробат настоящий,
иль фагр со щетиной, и будет еще скиадей, обожающий стаю». <323>
СИАГРИДЫ. Эпихарм упоминает в «Замужестве Гебы», а также в «Земле и Море».
СФИРЕНЫ. Гикесий говорит, что они питательнее морских угрей, но неаппетитны и неприятны на вкус, сочности же умеренной. Дорион: «сфирена, которую называют кестрой». Эпихарм же, упоминая кестру в «Музах», пропускает сфирену, очевидно потому, что они идентичны: «Халкиды, акулы и кестры, и пестрые окуни также». И Софрон в «Мужских мимах»: «кестры, ботиду хватая». Спевсипп во второй книге «Сходств» объявляет кестру, морскую иглу и савра одинаковыми рыбами. И аттицисты как правило называют сфирену кестрой и редко сфиреной. У Страттида, например в «Македонцах» житель Аттики спрашивает, словно не зная: «Сфирена, это что? Б. Вы кличете так кестру». Антифан в «Эвтидике»: «Сфирена не из малых. Б. Ей имя кестра по–аттически». Никофонт в «Пандоре»: «с лабраксами кестры». Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «и кестры и пестрые окуни также».
СЕПИЯ. Аристофан в «Данаидах»: «хотя он имел осьминогов и сепий». Предпоследний слог в σηπία имеет острое ударение, как и в αιτία (причина), по словам Филемона; аналогично τηλία (лоток), ταινία (лента), οι̉κία (дом). Аристотель говорит, что у сепии восемь ног (из которых две задние наибольшие) и еще два хобота, между коими расположены глаза и рот. Она имеет также два зуба, верхний и нижний, и носит на хребте так называемую раковину. Чернильная жидкость содержится в мешке, который находится близко у рта и являет собой вид пузыря. Желудок плоский и гладкий, похожий на бычий сычуг. Сепии меньших размеров питаются мелкой рыбешкой, забрасывая хоботы как лесы удочки и вылавливая ими добычу. Говорят, что во время бури они обхватывают хоботами маленькие скалы и держатся на них, словно на якоре. Подвергшись преследованию, сепия выпускает чернила и прячется в них, создавая видимость, что мчится вперед. Говорят также, что когда самка заарканена трезубцем, самцы приходят к ней на помощь и оттаскивают ее, но если пойманы самцы, самки уплывают. Сепия, как и осьминог, живет не дольше года. В пятой книге «Частей животных» Аристотель говорит, что сепии и кальмары плавают, переплетясь вместе и пристроив свои рты и щупальца близко друг к другу. Соединяются они и хоботами. Среди моллюсков сепии производят потомство раньше всех весной и размножаются в любое время года; их беременность длится пятнадцать дней. Когда икра отложена, самец, следуя рядом, обливает ее чернилами и она затвердевает. Сепии плавают парами. Самец более пестрый, и хребет у него темнее, чем у самки». Эпихарм пишет в «Замужестве Гебы»: полипы, из сепий отряд, каракатиц стремительных сонм». <324> Но стих этот противоречит словам Спевсиппа, который утверждает, что сепия и каракатица идентичны. Выражение «сепии юшка», употребленное в Гиппонаксовых ямбах, трактуется комментаторами как ее чернила. Эта «юшка», по утверждению Эрасистрата в «Искусстве кулинарии» является соусом. Он пишет: «Юшка состоит из жареного мяса (потушенного во взболтанной крови), меда, сыра, соли, тмина, сильфия и уксуса». А Главк Локрийский в «Искусстве кулинарии» пишет следующее: «Юшка» — это кровь, потушенная с сильфием и кипяченым вином или с медом, уксусом, молоком, сыром и резаными листьями ароматных трав». Многознающий же Архестрат говорит: «Сепий в Абдерах найдешь и еще в Маронее». Аристофан пишет в «Фесмофориазусах»: «Кто купит рыбки? сепию, к примеру», и в «Данаидах»: «Полипчики, майнидочки, сепидочки». Феопомп в «Афродите»: «возьми же эту сепию и осьминога кус и попируй». Алексид в «Блуднице» вводит повара, рассуждающего о способе приготовления сепии:
«В три раза больше сепий раздобыл я и за драхму лишь.
Обрежу им отростки, плавники и их сварю. Остаток твари
разделю я на куски–квадраты и натру их солью средь
разгара пира, а потом внесу в сковороде шипящей».
ТРИГЛА Слово это (τρίγλη), как и κίχλη (дрозд), пишется с η в конце. Ибо все существительные женского рода, оканчивающиеся на λα, обретают вторую λ: Σκίλλα, Τελέσιλλα; а все слова с буквосочетанием γλ оканчиваются на η: τρώγλη (дыра), αίγλη (блеск), ξεύγλη (ярмо). «Тригла», говорит Аристотель в пятой книге «Частей животных», «размножается трижды в год». Он говорит, что рыбаки заключают это из потомства, которое появляется три раза в год в некоторых местах. Возможно, отсюда, что название триглы взялось благодаря этому обстоятельству (τρις, трижды), как и амия получила имя от ού μία (не одна), потому что она всегда плавает в стае, скар и карида — от σκαίρειν (прыгать), афюи — от αφυεις (невзрачные), тунец (θύννος) — от глагола θύω (беситься), потому что при восходе Пса он мчится вперед, подгоняемый сидящим у него на голове оводом. Тригла неровнозубая, стайная, полностью пестрая и плотоядная. Третий нерест у нее бесплоден, ибо какие–то червячки заводятся в ее матке и пожирают будущее потомство. Эпихарм в «Замужестве Гебы» называет их горбатыми: «принес он противных байонов, принес и горбатых он тригл». Софрон упоминает в «Мужских мимах» о каких–то триголах: «триголами, что режут пуповину» и «триголы, вестницы ясной погоды». С другой стороны, в миме, озаглавленном «Ребяческий гнев», он пишет: «челюсти триглы, но задние части триголы». И в «Женских мимах»: «усатая тригола». Диокл в послании к Плистарху» упоминает триглу среди рыб с жесткой плотью. Спевсипп утверждает, что морская кукушка, рыба–ласточка и тригла идентичны. <325> Отсюда Трифон объявляет в сочинении «О животных», что кое–кто отождествляет триголу с морской кукушкой из–за их общего сходства и массивности их задних частей, на что указывает и Софрон, говоря: «челюсти триглы, но задние части триголы». Платон же говорит в «Фаоне»: «Но тригла не даст подкрепления душам. Ведь дочь Артемиды–девицы она и любовную страсть ненавидит». Тригла, имея в своем названии буквосочетание τρι, присутствующее и в эпитетах Гекаты, посвящена ей. Ибо Геката богиня трехпутья и глядит в три стороны, и ей приносят пищу в тридцатый день. Схожим образом связывают китара с Аполлоном, бока с Гермесом, плющ с Дионисом, лысуху (φαλαρις) с Афродитой посредством намека на фаллос, от которого не удерживается Аристофан в «Птицах». Некоторые связывают утку (νηττα от νεω, плавать) с Посейдоном. Море производит то, что мы называем αφυη, другие αφριτις, третьи же αφρος (пена), что, по–моему, наиболее дорого Афродите: ведь она родилась из пены. Аполлодор также утверждает в сочинении «О богах», что тригла посвящена Гекате из–за созвучия в названии, ибо Геката трехобразна. Меланфий же в сочинении «Об Элевсинских мистериях» говорит, что Гекате посвящены и тригла, и майнида, потому что она морская богиня. Гегесандр Дельфийский объявляет, что триглу несут в процессии на Артемисиях по той причине, что она якобы усердно преследует и пожирает морских зайцев. И поскольку тригла поступает так для блага людей, то охотница–рыба посвящена охотнице–богине. Далее, Софрон назвал триглу усатой, потому что усатых вкушать приятнее, нежели других. В Афинах находится место, называемое Триглой, и на нем стоит святилище Гекаты Триглантины. Поэтому Хариклид говорит в «Цепи»: «Геката, хозяйка трехпутья, трехобразна ты и трехлика, и триглы чаруют тебя». Если триглу удушить живою в вине, то человек, выпивший потом это вино, потеряет мужскую силу, как пишет Терпсикл в книге «О любовных наслаждениях». Если то же вино выпьет женщина, она не сможет понести. Аналогичное произойдет и с птицей. Полигистор Архестрат, похвалив тригл из Тихиунта на милетской территории, продолжает: «Триглу ты в Фасе купи, там она хороша. В Теосе триглы похуже, хотя и неплохи. Недурны в Эрифрах еще на прибрежье». И Кратин говорит в «Трофонии»: «Вряд ли удастся поесть эксонидской нам триглы отныне, иль чернохвостки огромных размеров, иль также тригона». Комедиограф Навсикрат хвалит эксонийскую триглу в «Навклерах»:
«С ними идут превосходные рыжие рыбы, коих волна Эксониды
лелеет как собственных деток, из всех наилучших, и ими моряк
почитает богиню, лучистую деву, везде предлагая ей дар от обеда.
Б. Ты триглу имеешь в виду».
ТЕНИИ. Их также упоминает Эпихарм: «И тений возлюбленный сонм хоть и мелких, но сладких зато, и огня им большого не надо». Мифек в «Искусстве кулинарии говорит»: «Выпотроши тению, прежде отделив от нее голову, потом вымой и нарежь на куски, которые обложи сыром и полей маслом». <326> Наибольшее число их и самые превосходные водятся у Канопа, близ Александрии, и в Селевкии, недалеко от Антиохии, Но когда Эвполид говорит в «Проспалтийцах»: «фракийка была его мать, занималась продажею тений», он имеет в виду ткани и ленты, которыми опоясывались женщины».
ТРАХУРЫ. Диокл упоминает их среди рыб с более жесткой плотью. Нумений говорит в «Галиевтике»: «гальционы и кинхлы … и даже трахур в пору ту, когда лодкам нельзя плыть по морю».
АВЛОПИЙ. О нем Архестрат пишет:
«Крупных авлопиев головы летом купи ты, когда Фаэтон
на своей колеснице уходит подальше, как может. Подай
его быстро горячим и с соусом вместе. Подбрюшье ж
зажарь, насадивши на вертел».
КАЛЬМАР. Аристотель говорит, что он также принадлежит к стайным видам морских животных и что он имеет большинство признаков сепии, в том числе столько же ног и хоботов. Но у кальмара задние ноги маленькие, а передние большего размера; из хоботов же тот, что справа, толще, да и все его тельце пухлое и удлиненное. И он тоже содержит чернильную жидкость в мешке, только она желтая, а не черная. Его раковина очень мала и хрящевиста.
КАРАКАТИЦА отличается от кальмара лишь величиной, которая достигает даже трех пядей. Она красноватого цвета, и нижний зуб у нее поменьше, верхний же побольше, и оба черные и похожи на клюв ястреба. Вскрытие показывает, что ее внутренности похожи на свиные. В пятой книге «Частей животных» говорится, что каракатица и сепия живут недолго. Архестрат же, который объездил все земли и моря ради угождения своему аппетиту, пишет: «Кальмара встретишь в пиерийском Дие у Бафир потока; в краю Амбракии еще немало их увидишь».
У Алексида в «Эретрийце» повар говорит:
«Кальмары, пинны и батида, венерка, афюи, кишки
и ломтики мясца. Кальмарам я обрезал ноги, немножко
смазал жиром, приправой брызнув, зеленью набил».
Кальмаром называют еще какой–то сорт пирожка, согласно Памфилу, который цитирует сочинение Иатрокла «Печение хлеба»
ГИЕНЫ. Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «Воловьи языки, китар и гиениды». Но он также говорит о каких–то рыбах–гиенах: «Халкиды и гиены, морские ястребы и жирные акулы». Они, возможно, те же самые, что и капры. Нумений в «Галиевтике» прямо пишет о гиене: «Канфарида (явилась она), гиена и тригла». И Дионисий в «Искусстве кулинарии» упоминает гиену. А повар–кудесник Архестрат говорит: <328>
«На Понте и в Эне купить тебе надо гиену: «долбящей песок»
ее смертные кличут. Вари ее голову ты без добавки приправы,
лишь в воду положь и почаще мешай, положи и иссоп еще тертый
и что пожелаешь другое, покапай и уксусом острым весьма
хорошенько, потом поспеши проглотить, подавившись от рвенья.
Однако, спинное перо, да и прочие части уж лучше изжарить».
Возможно, отсюда и Нумений в «Галиевтике» подразумевает гиену, говоря о псамафиде: «когда и акулу, когда псамафиду–обжору».
ХЮКИ. Каллимах в своих эпиграммах называет их священными: «Богом он хюка священного мыслит». Нумений в «Галиевтике»: «иль спара, иль стайного хюка, иль фагра, скитальца в межскалье». Тимей в тринадцатой книге «Историй» рассуждает об одном сицилийском городке (по–моему, о Гиккарах) и говорит, что его назвали так потому, что первые люди, пришедшие в то место, открыли рыбу, которую они назвали хюком, и обнаружили их в громадном количестве. Сочтя это обстоятельство предзнаменованием, они назвали место Гиккаром. Зенодот утверждает, что киренцы называют хюка эрифрином. Однако, Гермипп Смирнский в книге «О Гиппонаксе» понимает под хюком иулиду, и говорит, что его трудно поймать. Поэтому и Филит пишет: «Даже последнейший хюк не укрылся <от сети>".
ФАГР. Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что фагр, эрифрин и гепат идентичны. Он упоминается и у Нумения <как скиталец в межскалье>. Аристотель говорит, что он плотоядный и одинокий, что он имеет треугольное сердце и достигает расцвета весной. Эпихарм говорит в «Замужестве Гебы»: «аоны, лабраксы и фагры». Упоминает их и Метаген в «Фуриоперсах», как и Амейпсий в «Конне»: «пища для орфов, селахий и фагров». Гикесий говорит: «Фагры, хромиды, антий, акарнаны, орфы, синодонты и синагриды одного рода, ибо они сладкие, вязкие и питательные, зато с трудом удаляются из организма. Питательнее их более мясистые, более твердые и менее жирные рыбы». Архестрат говорит, что фагра следует вкушать
«в Эретрии и в Делосе, Сириус всходит когда над приморьем
с прекрасною бухтой. Купи только голову фагра, однако,
и часть хвостовую, а все остальное, дружок, брать с собой не пытайся».
Фагр упоминается и Страттидом в «Лемномеде»: «Умяв много фагров огромных», и в «Филоктете»: «Потом же, гуляя по рынку, они покупают огромнейших фагров и также куски круглоребрых и нежных копайцев». Существуют и камни, называемые фаграми. У критян фагром зовется оселок, согласно Симию.
ХАННЫ. Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «с широкими пастями ханны и ослики с брюхом громадных размеров». Нумений в «Галиевтике»: «иль ханн, иль угрей, или рыбу ночную пютин». Ханна упоминается и Дорионом в книге «О рыбах». Аристотель же в сочинении «Об относящимся к животным» называет ее «пестро–красно–черной» или «крапчатой», потому что она испещрена темными линиями.
ΧΡΟΜИДА упоминается Эпихармом: «и рыбы–мечи, и хромида; Ананий хромиду зовет наилучшей из рыб всех в весеннее время». Нумений в «Галиевтике»: «хюк, иль красавка, когда и хромида, иль орф». И Архестрат: «Хромиду ты в Понте возьмешь преогромных размеров (она там жирна, если лето) и в крае Амбракии также».
ЗЛАТОБРОВКА или ДОРИДА. Архипп в «Рыбах»: «и златобровки священные те Афродиты Киферской». По Гикесию они превосходят всех прочих рыб сладостью и запахом. Еще они очень питательны. Они производят потомство, говорит Аристотель, везде, где протекают реки, как и кестреи. Упоминают их и Эпихарм в «Музах», и Дорион в книге «О рыбах». А Эвполид говорит в «Льстецах»:
«Потратил сто драхм я на восемь лабраксов и на двенадцать дорад». Ученый же Архестрат в своих «Советах» говорит:
«Пусть не уйдет от тебя златобровка, покрытая
жиром, из града Эфеса; живущие там называют
ее иониском. Питомец она Селинунта, реки величавой.
Купи ее, вымой с заботой, изжарь и подай в целом
виде, будь хоть в десяток локтей она ростом».
ХАЛКИДЫ и сходные с ними фриссы, трихиды и эритимы. Гикесий говорит: «Так называемые халкиды, траги, рафиды и триссы — рыба негодная, без жира и сока». Эпихарм в «Замужестве Гебы»: Халкиды и гиены, морские ястребы и жирные акулы». Дорион называет их халкидиками. Нумений же пишет: «Но тщетно пытался проткнуть ты майниду и крошку–халкиду». Халкида, кроме того, отличается от халкея, упоминаемого Гераклидом в «Искусстве кулинарии» и Эвтидемом в сочинении «О солонине». Последний говорит, что они водятся в окрестностях Кизика и имеют округлую форму. О триссах упоминает Аристотель в сочинении «О животных и рыбах»: «Не мигрируют трисса, энкрасихол, мембрада, коракин, эрифрин, трихида». О трихидах упоминает в «Льстецах» Эвполид <характеризуя демагога Гиппоника>: «Скупой он был, и до войны он покупал трихид, когда же грянули дела на Саме, брал на пол–обола мяса». Аристофан во «Всадниках»: «если трихиды дойдут до обола за сотню». Дорион в сочинении «О рыбах» упоминает также речную фриссу, а трихиду называет трихией. Никохар в «Лемниянках»: «Премнада и трихия шли с изобильем к застолью». Премнадой называли тинниду. Платон в «Европе»: «Рыбачив однажды, поймал я его на андрахну с премнадами вместе, однако, потом отпустил: оказался он боком». Аристотель также говорит про «трихию» в пятой книге «Частей животных», но в сочинении «Об относящихся к животным» он пишет про трихиду. Это одна из рыб, которые, по рассказам, обожают танцы и музыку, и когда она слышит звуки мелодии, то выпрыгивает из воды. Эритимы упоминаются Дорионом в книге «О рыбах»; он говорит, что их повадки аналогичны поведению халкид и что их приятно вкушать с соусом. Эпенет же пишет: «Рыбу–куницу, смариду, кою некоторые называют «псом», халкид (их зовут сардинами), эритимов, ястребов, ласточек». <329> Аристотель в пятой книге «Истории животных» называет их сардинами. Каллимах же в «Местных названиях» пишет: «Энкрасихол, эритим — халкедонцы. Трихидия, халкида, иктар, атерина — афиняне». И в другом каталоге рыб у него числятся «озена, осмил — фурийцы. Иопы, эритимы — афиняне». Иопы упоминаются также Никандром во второй книге поэмы «О Беотии»: «Словно средь стай вновь рожденных иопов буйствуют филины, орф или фагры». Аристофан в «Торговцах»: «Злосчастен первый погруженный был в трихидовый рассол». Ибо был обычай окунать рыб, пригодных для жарки, в маринад, который называли фасосским рассолом. Тот же Аристофан говорит в «Осах»: «Ведь прежде мне дважды рассол выпивать приходилось из рыбы для жарки».
ФРАССЫ. Теперь, раз уж мы завели речь о триссах, давайте спросим, что это за фрассы упоминаются в пьесе Архиппа «Рыбы». Ибо в соглашении, заключенном между афинянами и рыбами, его начало звучит так:
«Возместить чтоб друг другу взаимный ущерб,
выдадим фрасс, Атерину–флейтистку и Сепию,
Турсову дочь, и фамилию тригл, экс–архонта
Эвклида, еще воронят с Анагира, и сына бычка
с Саламина, еще из Орея лягушку».
Если кто–то поинтересуется, что это за фрассы, которых рыбы согласны выдать людям (поскольку я составил особое сочинение об этой пьесе), то сейчас мне самое время сказать. В действительности фрасса — маленькая морская рыбка. Мнесимах упоминает ее в «Содержателе лошадей». Он поэт средней комедии и пишет: «и мюлл, и лебия, и спар, петрушка, фрасса, ласточка, карида и кальмар». Дорофей Аскалонский, однако, в сто восьмой книге «Лексикона» пишет θέττα вместо θραττα — или потому, что перед ним был испорченный текст пьесы, или же ему не понравилось название θραττα, и он переправил его по–своему. Но θέττα нигде не встречается у аттицистов. Что фрассой называлась маленькая морская рыбка, видно из слов Анаксандрида, когда он пишет в «Ликурге» следующее: «Среди каридок, окуньков и крошек–фрасс проводит время он и забавляется». И Антифан в «Тирренце»:
«Из дема Галы он. Б. Ну, это слишком уж и мне всегда обида.
А. Ты о чем? Б. Теперь он даст мне фрассу, камбалу, мурену,
или еще какое зло из моря».
Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что камбала, воловий язык и тения идентичны. Аристотель в пятой книге «Частей животных» пишет: «Равным образом и большинство рыб размножается только раз в год, как, например, проходные (которые ловятся в сети): хромида, камбала, тунец, пеламида, кестрей, халкида и им подобные». <330> Еще в сочинении «Об относящихся к животным» он пишет: «К хрящевым относятся вол, тригон, скат–гнюс, батида, лягва, камбала, рыба–мышь». Дорион пишет в книге «О рыбах»: «Среди плоских рыб значатся воловий язык, камбала и эсхара, которую называют также коридой». Эпихарм упоминает воловьи языки в «Замужестве Гебы: «Воловьи языки, китар и гиениды». Линкей Самосский в своих письмах говорит, что лучшая камбала водятся в окрестностях Элевсина в Аттике. Архестрат же говорит:
«Потом купи большую камбалу и с грубоватой
кожею язык воловий, и его приобретай лишь
летом: в пору ту хорош он близ Халкиды».
Римляне называют камбалу эллинским словом rhombus. Навсикрат в «Навклерах» сказав сначала про главка, добавляет:
«С ними идут превосходные рыжие рыбы, коих волна Эксониды
лелеет как собственных деток, из всех наилучших, и ими моряк
почитает богиню, лучистую деву, везде предлагая ей дар от обеда.
Б. Ты триглу имеешь в виду, что молочного цвета, и ей сицилийский
народ дал прозвание ромба».
Однако, Тимократ, поскольку мы уже чересчур наелись болтовней о рыбах в обществе дипнософистов, я пока остановлюсь, и если ты не требуешь другой еды, приведу тебе слова Эвбула в «Лакедемонянах» или «Леде»:
«Кроме того, подадут нам соленый кусок от тунца и свинину,
кишки от козлят и кабанчика печень, быка потроха и баранье
жаркое, ягнят черепа и начинку козленка, желудок от зайца,
колбасы, кишки вместе с легкими вкупе и много другого».
Итак, когда мы тебя набили под завязку, позволь нам теперь позаботиться о наших телах, чтобы ты оказался в состоянии с успехом насытиться последующей пищей.

Книга VIII

<331> Рассуждая о богатстве Лузитании, области Иберии, которая называется теперь у римлян Испанией, Полибий Мегалопольский, о лучший из мужей Тимократ, в тридцать четвертой книге «Историй» говорит, что там по причине умеренного климата животные и люди весьма продуктивны, а плоды в стране никогда не терпят ущерба. «Ибо розы, левкои, спаржа и схожие растения прекращают цвести там не более, чем на три месяца, тогда как морская пища по изобилию, полезности и красоте далеко превосходит ту, что водится в нашем море. Сицилийский медимн ячменя стоит там одну драхму, а медимн пшеницы — девять александрийских оболов. За метрет вина платят драхму, за среднего размера козленка или зайца — обол. За ягненка дают от трех до четырех оболов, за свинью весом в сто мин — пять драхм, за овцу две; талант фиг покупают за три обола, теленка — за пять драхм, рабочего быка — за десять драхм. Мясо диких животных почти бесплатно и дарится в знак признательности за состоявшуюся сделку». Так вот аналогично и наш благородный Ларенций превращает Рим в Лузитанию при каждом случае, наполняя нас ежедневно разнообразными благами и с великодушием и удовольствием стараясь угодить нам, хотя мы не приносим из дома ничего, кроме словесных рассуждений.
Долгий рассказ о рыбах очевидно утомил Кинулка, но добряк Демокрит опередил его и сказал: «Однако, мужи рыбы, по выражению Архиппа, поскольку нам также необходимо добавить что–то к списку еды, вы забыли упомянуть так называемых ископаемых рыб, которые встречаются в Гераклее и близ Тия на Понте, колонии Милета. О них сообщает Феофраст. Тот же философ писал о рыбах, которые застывают в зимнем льду и которые ничего не чувствуют и не могут двигаться до тех пор, пока их не бросают в кастрюлю и не варят. Необычным, как и они, свойством обладают еще так называемые «роющие» рыбы в Пафлагонии, которых откапывают живыми на значительной глубине в местах, не получающих воды из рек или из видимых источников.
Мнасей Патрский в «Перипле» утверждает, что рыбы в реке Клитор издают звуки, хотя Аристотель объявляет скара и речную свинью единственными рыбами, которым это удается. А Филостефан, уроженец Кирены и ученик Каллимаха говорит в книге «Об удивительных реках», что в реке Аорн, протекающей через Феней, водятся рыбы, поющие, как дрозды, и называются они пеструшками. Нимфодор Сиракузский в «Перипле» говорит, что в реке Гелор водятся лабраксы и огромные угри, настолько ручные, что берут хлеб прямо из рук людей, которые им его предлагают. Да я и сам (и, возможно, большинство из вас тоже) видел в Арефузе близ Халкиды совершенно ручных кестреев, принимающих в корм от людей части внутренностей жертв и куски зеленого сыра. Сем в шестой книге «Истории Делоса» говорит: «Когда афиняне совершали жертвоприношение на Делосе, прислужник зачерпнул очистительной воды и принес ее им, однако, в фиале, который он вылил на их руки, была вместе с водой и рыба. Поэтому делосские прорицатели объявили афинянам, что они будут господствовать на море». <332> Полибий в тридцать четвертой книге «Историй» рассказывает, что от Пирены до реки Нарбона простирается равнина, через которую текут реки Иллеберида и Роскин, омывающие одноименные города, населенные кельтами. В этой равнине водятся так называемые ископаемые рыбы. Равнину покрывает тонкий слой почвы, и на ней растет много травы. Под песчаной почвой ниже травы, на глубине двух или трех локтей, течет вода, берущаяся из этих рек; вместе с водой через отверстия следуют рыбы и плывут под землей в поисках пищи, ибо им нравятся корни трав; в результате вся равнина наполняется подземной рыбой, которую местные жители выкапывают и забирают. В Индии, говорит Феофраст, рыбы выходят из рек и прыгают обратно совсем как лягушки, а внешне они похожи на рыб, называемых maxeini. И я не забыл также о том, что перипатетик Клеарх говорил о летучей рыбе в книге «О водных животных». Ибо он сказал (вроде бы я помню точно): «Летучая рыба (έξωκοιτος) — некоторые называют ее адонисом — получила свое название за то, что часто отдыхает вне водной стихии (έξω κοιταΐος); она красноватого цвета, и каждую сторону ее тела от жабр до хвоста пересекает одна белая полоса. Рыба эта круглая, но не широкая и совпадает размером с прибрежными кестриками, чья длина достигает восьми дактилей. Внешним видом она больше всего походит на так называемого трага, только у нее нет «траговой бородки», то есть темного пятна под глоткой. Экзокет относится к породе скальных и живет около каменистых мелководий. Когда стихия спокойна, она выпрыгивает вместе с прибоем и лежит долгое время на гальке, подремывая и поворачиваясь вслед за солнцем. Отдохнув вволю, она подкатывается к воде до тех пор, пока прибой не подхватывает ее и не уносит с потоком обратно в море. Во время бдения на земле она бережется от водяных птиц, например, керила, трохила и крекса, похожего на цаплю. Птицы эти, добывающие корм на побережье во время штиля, часто набредают на экзокета, но тот, заметив прежде крылатого охотника, прыгает и отбивается, пока, наконец, не уходит от опасности, нырнув в воду». Кроме того, Клеарх выражается гораздо яснее киренца Филостефана, на которого я ссылался раньше: «Некоторые рыбы, не имея горла, все же издают звуки, например, рыбы, живущие в реке Ладон близ аркадского Клитора: ибо они издают звуки и даже производят большой шум». Николай Дамасский в сто четвертой книге «Историй» говорит, что «близ фригийской Апамеи во времена Митридатовых войн произошли землетрясения, которые явили на свет невиданные прежде озера, реки и источники, открытые сдвигом почвы, тогда как многие прежние наоборот исчезли. Кроме того, настолько громадное количество другой воды, горькой и голубой, хлынуло в ту землю, что, несмотря на большое расстояние от моря, соседняя область была наполнена устрицами, рыбами и всякими прочими тварями, которых питает море». <333> Я знаю также что выпадал рыбный дождь во многих местах. Фений, например, говорит во второй книге «Пританов Эреса», что в Херсонесе шел дождь из рыб целых три дня, а Филарх в четвертой книге говорит, что кое–кто видел во многих местах дожди из рыб и часто из головастиков. Например, Гераклид Лемб говорит в двадцать первой книге «Историй': «В Пеонии и Дардании случился дождь из лягушек, и настолько велико было их число, что они заполнили дома и дороги. В первые дни люди убивали их, запирали жилища и не унывали. Но дождь продолжался, и посуда была забита лягушками, которых находили вареными и жареными в пище. Кроме того, нельзя было ни пользоваться водой, ни ступать по земле среди груд из лягушачьих тел, наконец, побежденные отвратительной вонью, исходящей от мертвых тварей, жители бежали из страны». Мне известен также рассказ стоика Посидония о громадном количестве рыб; вот он: «Трифон Апамейский, захвативший сирийское царство, подвергся близ города Птолемаиды нападению со стороны Деметриева стратега Сарпедона, который, однако, потерпел поражение и удалился во внутренние области. Между тем победившее Трифоново войско двигалось вдоль моря, когда внезапно поднялась волна необычайной высоты и обрушилась на берег, поглотив и затопив под водой всех людей. И когда волна отступила, она оставила после себя громадную груду рыб вперемежку с человеческими телами. Воины Сарпедона, услышав об этой катастрофе, подошли и ликовали над трупами врагов, потом унесли с собой множество рыб и совершили жертвоприношение Посейдону Дарующему победу на окраине города».
Не умолчу и о прорицателях по рыбам, о которых рассказывает Полихарм во второй книге «Истории Ликии» следующее: «Недалеко от берега моря находится священная роща Аполлона, в которой плещется водоворот, окруженный песками. Желающий посоветоваться с оракулами приходит туда с двумя деревянными вертелами, на каждый из которых нанизано по десять кусков мяса. Жрец молчаливо усаживается возле рощи, тогда как вопрошающий бросает вертела в омут и ожидает результата. Когда вертела брошены, омут наполняется морской водой и вместе с ней появляется великое количество рыб настолько необычных, что поражаешься неслыханному зрелищу и опасаешься при виде размеров подобных тварей. И когда объявляется о том, каких рыб там увидели, жрец начинает говорить, и ищущий предсказания получает от него прорицание. Появляются же там орфы, главки, иногда даже киты или афалины и также многие невиданные и чуждые глазу рыбы». Артемидор в десятой книге «Географии» говорит: «Местные жители утверждают, что источник пресной воды пузырится и производит водовороты и что огромные рыбы появляются в бурлящем пространстве. Им бросают первины жертв — вареное и жареное мясо на деревянных вертелах, ячменные лепешки и хлеб. Гавань эта и место так и называется Воронкой». <334> Я знаю, что и Филарх говорит где–то о больших рыбах и зеленых фигах, посланных Птолемеевым стратегом Патроклом царю Антигону с намеком на то, что его ожидает, как и скифы когда–то поступили с Дарием, когда тот вторгся в их страну. Ибо они по словам Геродота послали Дарию птицу, стрелу и лягушку, а Патрокл, как говорит в третьей книге «Историй» Филарх, послал фиги и рыб. В то время царь бражничал, и когда все присутствующие были озадачены этими дарами, Антигон рассмеялся и объявил друзьям, что ему понятно, что означает Патроклово подношение: «Патрокл говорит, что нам предстоит или стать владыками на море, или придется грызть фиги».
Не забыл я и о том, что физик Эмпедокл назвал всех рыб водолазами в следующем стихе: «Как и высокие древа, <явились на свет> водолазы». Известно мне также, что автор эпоса «Киприя» — будь он какой–то киприец, или Стасин, или пусть его называют как хотят — представляет Немезиду преследуемой Зевсом и превращающейся в рыбу в следующих стихах:
«Третьей Елену она родила после них, красоту средь людей,
родила Немезида, что пышные кудри имела, для Зевса, владыки
богов, с ним сойдясь под давленьем насилья. Хотела она улететь,
не любяся с Зевесом–отцом, сыном Крона, терзали и гнев, и позор
ее сердце. Бежала она под землей, под несжатою черной водой, но
преследовал Зевс. И стремился схватить он ее, как она появлялась
в обличии рыбы в волне громкозвучного моря, творенье пучины,
еще в Океане–реке, и на крае земли, и потом в тех местах, где лежит
плодородная суша. Была она тварью любой, материк для которой
питатель, желая уйти от Зевеса».
Знаю я и про так называемую «жареную рыбешку» в озере Больбы, о которой Гегесандр говорит в «Записках»: «Вокруг Аполлонии на Халкидском полуострове протекают две реки, Аммит и Олинфиак. Обе они впадают в озеро Больбу. На берегу Олинфиака стоит памятник Олинфу, сыну Геракла и Больбы. В месяцы же Анфестерион и Элафеболион, по словам окрестных жителей, Больба посылает Олинфу «жареную рыбешку», и она прибывает тогда в бесконечном числе из озера в реку Олинфиак, которая становится в то время настолько мелководной, что едва покрывает якорь, и тем не менее громадного количества пришедшей рыбы хватает местным для засолки. Удивительно то, что рыба эта не заходит дальше памятника Олинфу. Говорят отсюда, что прежде аполлониаты приносили по обычаю дары мертвым в месяце Элафеболионе, ныне же приносят в Анфестерионе; поэтому–то рыба прибывает только в эти месяцы, в которые народ привык почитать умерших».
<335> Здесь пора остановиться, мужи–рыбы. Ибо вы собрали всякую всячину и бросили нас как корм рыбам, а не рыб в пищу нам, наболтав столько, сколько не сказали бы ни даже мегарский философ Ихтий, ни даже Ихтион Ихтион как имя собственное упоминается Телеклидом в «Амфиктионах». Из–за вас я теперь скажу моему рабу словами Ферекрата в «Человеке–муравье»: «Не подавай мне рыб, Девкалион, когда я и прошу». Ибо на Делосе, говорит Сем во второй книге «Истории Делоса»: «когда приносят жертвы Бризо — она толковательница снов, да и слово βρίζειν у древних означает «заснуть», как в стихе <Гомера>: «здесь мы во сне ожидали рассвета» — так вот, когда делосские женщины приносят жертвы Бризо, они несут ей сосуды со всякой снедью, кроме рыбы, потому что они умоляют ее обо всем и особенно о спасении кораблей».
Хочу сказать вам, мужи друзья, что я восхищаюсь Хрисиппом, главой Стои, но особенно хвалю его за то, что он всегда ставил Архестрата, столь знаменитого своей «Речью о кухне», в один ряд с Филенидой. Ей приписывается авторство непристойного сочинения о любви, которое, по словам ямбического поэта Эсхриона, состряпал софист Поликрат с целью оклеветать честнейшую женщину. Вот Эсхрионовы ямбы:
«Я, Филенида, людьми поносимая, здесь я лежу, до седых дожив лет.
Ты же, моряк–пустозвон, как меня огибаешь, мне не чини неудобств,
надо мною не смейся. Зевсом клянусь и его сыновьями: чужд мне
разврат и с мужчинами я не спала. Поликрат это, житель Афин,
злые сплетни писал, я про них и не знала».
Но как бы то ни было, удивительнейший Хрисипп говорит в пятой книге «О наслаждении и благе»: «И книги Филениды, и «Гастрономия» Архестрата, и эротические средства, возбуждающие к совокуплению; аналогично и рабыни, искусные в умении соблазнять посредством соответствующих телодвижений и поз и не теряющие своих навыков». И еще: «Вот что они изучают и покупают писания Филениды, Архестрата и сочинителей схожего хлама». И в седьмой книге: «Можно не читать Филениду и Архестратову «Гастрономию», если думаешь, что они научат лучше жить». А вы, цитируя столь часто Архестрата, наполнили наш симпосий непотребством. Что, спрашивается, упустил этот прекрасный эпик, чтобы разрушить приличия? Как никто, он подражал жизни Сарданапала, сына Анакиндаракса, который, по словам Аристотеля, был безумнее, чем можно было ожидать от имени его отца. На его гробнице, говорит Хрисипп, начертаны следующие слова: <336>
«Прихотям всем уступай, неизбежный свой
зная конец; наслаждайся пирами. Мертвым
блаженств не вкусишь. Прах я теперь, хоть
царем был великого Нина. Осталось при мне
что я съел, наблудил, от эрота познал, а богатства
мои испарилась. Мудрый даю я совет, мне его
не забыть, пусть последует каждый, кто хочет,
ему: собирай без конца горы злата».
О феаках же Поэт сказал: «Всегда по душе нам пиры, и кифара, и танцы, одежд перемены и теплые ванны, и сон». Еще один писатель, уподобляясь Сарданапалу, наставляет глупцов:
«Смертным советую всем провести мимолетную жизнь
в наслажденьях. Мертвый ничто, только тень под землею.
Краток на свете твой век; пока дышишь, используй моменты».
А комедиограф Амфид говорит в «Плаче»:
«Смертный любой, не стремящийся к жизни добавить
услады, ее не приемля — точно пустой человек (таково мое
мненье и мнение мудрых людей), ибо боги его осудили».
И в «Бабьем царстве» Амфид подает сходный совет:
«Пей и резвись! Не всегда будешь
жить, мимолетен наш срок. Вечна
смерть, и кто умер, тот умер навек».
И некий Вакхид, который также подражал Сарданапалу, написал на своей гробнице»: «Пищу вкушай, выпивай, позволяй себе все, что желаешь. Здесь я стою в виде камня Вакхид».
Алексид написал пьесу «Учитель мотовства» по словам Сотиона в сочинении «О Тимоновых сатирах». Мне эта пьеса не попадалась, и хотя я прочитал более восьмисот пьес Средней комедии, я не нашел «Учителя мотовства» и даже не знаю никого, кто удостоил бы внести ее в каталог: не внесли ни Каллимах, ни Аристофан <Византийский>, ни те, кто составлял перечни книг в Пергаме. Итак, Сотион выводит в той пьесе раба по имени Ксанфий, который соблазняет других рабов прелестями сладкой жизни и говорит:
«Что ты несешь, болтая как софист про
Академию, Ликей и Одеон? Софисты дрянь.
Давайте пить, вином зальем себя, Сикон. Порадуемся
жизни, дышим мы пока. Мешай же, Ман! Нет ничего
милее брюха: он один отец тебе и мать тебе одна.
Посольства, доблесть, руководство войском — звуки,
словно сны. Судьба сотрет тебя, как срок наступит,
и с тобой останется лишь то, что ты наел и выпил.
Остальное прах — Перикл, царь Кодр и Кимон».
Было бы лучше, говорит Хрисипп, переиначить надпись Сарданапала так: <337>
«Прихоти все отвергай, неизбежный свой ведая жребий;
радость в беседах ищи. В яствах не сыщещь услады.
Ведь я лишь оторвыш, хотя наслаждался и ел в изобильи.
То лишь, что я изучил, что познал в размышленьях,
осталось при мне, и что я испытал через них, я считаю то
сладким наследством».
Тимон также сказал очень верно: «Прихоть первейшей стоит среди бедствий».
Клеарх сообщает в книге «О пословицах», что учителем Архестрата был Терпсион, который первым написал «Гастрологию» и который наставлял своих учеников тому, чего им следовало избегать. Терпсион придумал следующее насчет черепахи: «Должно поесть иль не должно поесть черепашьего мяса». Другие же говорят так: «Должно иль съесть черепашее мясо или уклониться».
Но откуда, о мудрейшие, свалился на вас гурман Дорион, известный как писатель? Я знаю одного музыканта по имени Дорион, который любил рыбу, но он не писатель. Как музыкант он упоминается комедиографом Махоном:
«Музыкант Дорион в город некий однажды придя, не сумел
снять жилище нигде и забрел в некий храм, что стоял без
ворот и увидя служителя там, приносящего жертву, спросил:
«Мне, милейший, скажи, ради прочих богов и Афины самой,
чье святилище здесь?» «Посейдона и Зевса, чужак», был ответ.
И сказал Дорион: «Ну еще б! Как же смертный тут сыщет
жилье, если боги вдвоем помещение делят одно».
Линкей же Самосский, ученик Феофраста и брат историка Дуриса, ставшего тираном своего отечества, говорит в «Апофтегмах»: «Дориона флейтиста однажды спросили, хороша ли на вкус батида. «Все равно что сварить и съесть старый плащ», ответил он. А когда кто–то хвалил подбрюшину тунца, он произнес: «Верно. Следует, однако, есть их так, как я ем». «Как именно?», был вопрос. «С наслаждением», был ответ. Он заявлял, что морской рак имеет три качества: досуг, приятный вкус и созерцание. Обедая у Никокреонта на Кипре, он похвалил одну чашу. И Никокреонт сказал: «Если хочешь, тот же самый мастер изготовит для тебя другую». «Он сделает ее для тебя», ответил Дорион, «дай мне эту». Умно он высказался и про флейту, хотя и словами древней поговорки: «мужу флейтисту не вдунули вышние мыслей, но с дуновением мысль от него отлетает». <338> Гегесандр в «Записках» рассказывает о нем следующее: «Когда раб гурмана Дориона не купил рыбы на рынке, тот высек его и велел перечислить названия лучших рыб, и когда раб назвал орфа, главкиска, угря и схожих с ними, он сказал: «Я велел тебе назвать имена рыб, а не богов». Тот же Дорион высмеял описание шторма у Тимофея в «Моряке» <или «Навплии»>, заявив, что он видел более сильную бурю в горшке с кипящей водой. Аристодем во второй книге «Забавных записок» говорит: «Музыкант Дорион был хромым, и однажды на симпосии потерял туфлю с увечной ноги. Он сказал тогда: «Не наложу я большего проклятия на вора, нежели пожелаю, чтобы этот сандалий пришелся ему впору». А что Дорион был знаменитым гурманом, видно из слов комедиографа Мнесимаха в пьесе «Филипп»: «Нет, но и ночью у нас Дорион, и он дует в тарелки».
Мне известны также шутки Ласа из Гермионы относительно рыб: Хамелеонт Гераклейский записал их в своей книге о Ласе. Он говорит: «Лас заявлял, что сырая рыба может называться жареной (οπτός). Когда многие этому удивились, он объяснил, что все, что можно услышать, слышимо, и все, что можно познать, замечаемо. Точно так же и все, что можно увидеть — видимо. Отсюда, поскольку можно увидеть рыбу, она может выглядеть (οπτός). В другом случае он похитил ради смеха рыбу у одного рыбака и, взяв ее, передал кому–то из свидетелей. Когда рыбак разозлился, он поклялся, что у него у самого нет рыбы, и он не знает, кто ее взял, потому что он взял ее сам, но кто–то еще обладает ею, и этого человека он подучил поклясться в свою очередь, что он не брал ее сам, и не знает у кого она. Ибо Лас взял ее, но он владел ею сам. Схожим образом забавляется и Эпихарм, например в «Логосе и Логине»:
«Зевс пригласил на пирушку меня в честь Пелопса.
Б. Что за несчастная пища — журавль.
А. Не журавль, а пирушка».
<По–гречески «журавль» и «пирушка» звучат почти одинаково>. Алексид в «Деметрии» высмеивает некоего Фаилла как любителя рыбы:
«В прежние дни, если ветер дул сильный от моря на юг,
иль на север, то рыбы никто не имел для еды. А теперь же
добавилось бедствие третье — Фаилл. Он на рынок придет,
и как буря на нас налетев, рыбу купит, улов заберет и уйдет,
нам оставляя атакою брать овощные ряды».
А Антифан перечисляет любителей рыбы в «Рыбачке»:
«Сепий сначала мне дай. Царь Геракл, они сбились все в кучу! В море обратно их брось, чтоб никто не болтал, что товар у тебя, Дориада, немыт. Что за краб средь майнид? ты его отдели. О Зевес, как он толст! Кто проглотит его из друзей, Каллимедонт, твоих? И кому по зубам будет плата? Тебя же, о тригла, я кину направо: как блюдо тебя Каллисфен благородный приемлет, за триглу одну он положит свое состоянье. <339> Кто выступит первый вперед для покупки морского угря? плавники его больше, чем лапы Скиопы, Мисгол их не съест. Но зато вот китар, так Мисгол от него не удержит слюней, как узрит. Ведь я правду скажу, что он ходит ко всем кифаредам и с ними тайком возлежит. Кобия, мужа из лучших, я должен послать; он покуда еще к Пифионике скачет прекрасной, поскольку силен. Но она не коснется его, ибо к вяленой рыбе стремится. А афюй же крошечных этих с тригоной отдам я Феано: она, как и эти, худышка».
В этих стихах Антифан прямо высмеял Мисгола как человека, весьма падкого на красивых кифаредов. Оратор Эсхин в речи «Против Тимарха» говорит о нем следующее: «Мисгол, мужи афиняне, сын Навкрата, из дема Коллит человек во всех других отношениях прекрасный и добрый, и никто его ни в чем не упрекнул бы, но вот только он чрезвычайно падок на это дело и всегда держал при себе кифаредов и кифаристов. Я говорю это не ради ложного навета, но чтобы вы знали, что он за фрукт». И Тимокл говорит в «Сапфо»: «Мисгол, похоже, и не подходил к тебе, хотя он падок на красавцев юных». И Алексид в «Агониде» или «Шейном платке»: «О мать, тебя я умоляю, Мисголом мне не угрожай, ведь я не кифаред». Когда Антифан говорит о пристрастии Пифионики к вяленой рыбе, он имеет в виду то, что она имела любовниками сыновей торговца вяленой рыбой Херефила. Тимокл говорит в «Икарийцах»:
«Жирный Анит к Пифионике ходит и ест
что–нибудь. И всегда она кличет его,
говорят, когда потчует скомбров большущих
двоих, сыновей Херефила»
И еще:
«Примет тебя Пифионика, примет с охотой и слопает,
кажется, все те дары, что ты принял от нас: ненасытна
она. От нее ты, однако, потребуй корзины с едою,
бывает, завалена вяленой рыбой она и в компании
водится с парой саперд несоленых и очень мордастых».
До них у нее был любовник по имени Кобий. Тимокл говорит о Каллимедонте Крабе в «Непоседе», что он любил рыбу и был косоглаз: <340>
«Потом внезапно Краб Каллимедонт пришел
и, глядя на меня, как показалось мне, он начал
говорить с другим. А я, хотя не понимал речей
его совсем, кивал ему с преглупым видом.
Оказалось, что его глаза смотрели вовсе не туда,
но в сторону другую».
Еще Алексид в «Кратее» или «Аптекаре»:
Сходным образом он высмеивает Каллимедонта и в «Товарищах по бегству». А за гурманство ему достается в «Федоне», или «Федрии»:
«Ты (если боги позволят) как станешь за рынком следить,
окажи милость мне, не давай дважды в день посещать его
Крабу. Б. Агораном я, однако, тираном же быть не желаю.
Храбрый он муж и полезный политик».
Те же ямбы содержит пьеса «В колодце». В пьесе же «Пьющая мандрагору»:
«Если б любил я других чужестранцев сильнее,
чем вас, я б в угря превратился, Каллимедонту
по прозвищу Краб чтоб достаться в добычу».
И в «Кратее»: «и Краб Каллимедонт с Орфеем». Антифан в «Горгифе»: «Не брошу цель свою, Каллимедонт скорее голову отвергнет главка».
Эвбул в «Спасенных»:
«Другие, сцепившись с богами ….. вошли
в соглашение с Крабом. Один он способен
соленую рыбу глотать из кипящих кастрюль без остатка».
А Феофил во «Враче» высмеивает и его холодный стиль речи:
«Мальчишки все служить ему стремятся ….. угря,
подал отцу: «Взгляни, отец, какой кальмар!».
«Что скажешь ты о крабе?» И звучит в ответ:
«Он ледяной, и риторов вообще не ем!»
А Филемон говорит в «Преследователе»:
«Агиррию был подан краб; воскликнул он,
едва его узрел: «Привет, отец родной!»,
и что? «родителя» он съел!»
Опираясь на этот пассаж, ученик Кратета Геродик доказал в своих «Смешанных записках», что Агиррий был сыном Каллимедонта.
Гурманами были следующие лица. Поэт Антагор запрещал своему рабу поливать рыбу маслом, но велел только мыть ее, как говорит Гегесандр. Он также пишет: «Однажды, подпоясавшись, он варил угря в военном лагере. Царь Антигон <Гонат>, стоявший рядом, спросил у него: ,,Неужели ты думаешь, Антагор, что Гомер описал бы деяния Агамемнона, если бы варил угрей?», на что Антагор ответил ему весьма недурно: «А неужели ты думаешь, что Агамемнон совершил бы эти деяния, если бы он хлопотал в поисках того, кто сварит в лагере угрей?» В другой раз Антагор варил дичь и отказался пойти в купальню из страха, что рабы проглотят похлебку. Филокид сказал тогда: «Твоя мать посторожит». «Что? я доверю птичью похлебку матери?», был ответ. <341> Еще живописец Андрокид из Кизика, по словам Полемона, любил рыбу и зашел в своей страсти к роскоши настолько далеко, что даже с рвением рисовал рыб, окружающих Скиллу.
Про Филоксена из Киферы, сочинителя дифирамбов, комедиограф Махон пишет так:
«Говорят, Филоксен, дифирамбов поэт, был гурман. В Сиракузах однажды купив осьминога в два локтя длиной, приготовил его он и съел целиком, не всего, голова оставалась. Расстроил себе он живот, стало плохо ему. Врач, придя к его одру, где он, разнесчастный, метался, сказал: «Коль ты что–то еще не окончил из дел, то быстрее кончай, Филоксен, ибо после седьмого ты часа умрешь». Отвечал Филоксен: «Все дела решены мои, врач, упорядочил я их давно. Дифирамбы мои оставляю я в зрелых стихах и увенчан был каждый из них (так хотели и боги), и Музам я их посвящу, своим сестрам ….. Вакх с Афродитой их стражами станут пускай. Такова моя воля. Теперь Тимофеев Харон из «Ниобы» его мне покоя не даст: он велит мне взойти на челнок, мрачный рок призывет меня, не могу быть ослушником я. Ну так вот, чтобы я был уверенным в том, что богатства со мной все мои при моем спуске в ад, мне позвольте доесть осьминога!»
И в другом месте Махон говорит:
«Говорят, Филоксен из Киферы взмолился однажды,
чтоб горло его измерялось в три локтя длиной. «Я хочу»,
он сказал, «все глотать и глотать без конца и различной
едой услаждаться».
Киник Диоген также умер, когда его живот распух после того как он съел сырого осьминога». Еще про Филоксена пародист Сопатр говорит: «Ибо сидит посередь он в две груды наваленных рыб, на округу взирающий с Этны».
И Гиперид был гурманом, согласно комику Тимоклу, который в «Делосе» рассказывает о том, как он брал взятки у Гарпала:
«Взял Демосфен полста талантов. Б. Повезло, коль не поделится ни с кем. А. Взял много злата и Мерокл. Б. Безумен давший, счастлив взявший. А. Брал Демон тоже брал, брал и Каллисфен. Б. Они нуждались, я прощаю их. А. И Гиперид, в речах искусный, взял. Б. Ну, он обогатит рыботорговцев наших. Он гурман и в чаек превратит сирийцев».
<342> А в «Икарийцах» тот же Тимокл говорит:
«Итак, перейти Гиперид тебе надобно реку, обильная рыбой,
она сладким шумом и часто взывая к рассудку, готова
ко встрече с любым, разломавши плотины и жаждая
платы, поля орошает мздодавца».
А Филетер в «Асклепии» говорит, что Гиперид был не только гурманом, но еще и игроком в кости. Аналогично и Аксионик в «Любителе Еврипида» об ораторе Каллии:
«Другую рыбину внушительных размеров имеет некий Главк (она принесена туда и в море поймана гурманом), и тащит он, на плечи взгромоздив, усладу дорогую для жадюг. Как приготовить рыбу эту, должен я сказать? Иль в желтый соус окунув, иль смазав брызгами острейшего рассола, яркому предать огню? Кой–кто советует и так, и говорит, что Мосхион, любитель флейт, их съест тушеными в горячем маринаде. Но он вопит и лишь тебя бранит, о Каллий. Ты вправду только фигам рад и рыбе вяленой еще, но чтоб изящного отведать в маринаде блюда — ни за что!»
Фиги упоминаются, потому что поэт бранит Каллия как сикофанта, а вяленая рыба — потому что он поносит его как развратника. И Гермипп в третьей книге сочинения «Об учениках Исократа» говорит, что Гиперид разгуливал на заре по рыбному рынку. Тимей Тавроменийский утверждает, что философ Аристотель был любителем рыбы. И софист Матон был рыбоедом, как видно у Антифана в «Кифареде» (в том издании, которое начинается словами «Им ложь вообще не произносится»): «Кто–то, войдя, стал выкалывать око, как делает с рыбой Матон». И Анаксилай в «Затворнике»: «Кестрея голову схватил и съел Матон, а мне грозит погибель». Крайнее обжорство заставлят похищать у вкушающего его пищу, особенно голову кестрея, но, возможно, сведущие в этих вещах люди знают что–то полезное, таящееся в голове кестрея, о чем нас просветило бы Архестратово гурманство. Антифан в «Богачах» перечисляет рыбоедов:
«Эвфин в сандалиях и с перстнем, надушившись миррой, считает мелочь–рыбу неизвестно как, а Феникид и дорогой Таврей, обжоры старые из тех, кто жадно ест куски на рынке, едва снесли нехватку рыбы, говоря в собраньях, что концы отбросишь, что терпеть нельзя, чтоб кто–то среди вас владенья требовал над морем, тратя кучу денег, хоть из рыбы ничего не ввозят. <343> И какой же прок тогда от несиархов? Законом можно утвердить, чтоб рыбе дать сопровожденье. Прибрал Матон всех рыбаков, Диогитон — свидетель Зевс! — всех убедил нести улов к нему. Не по–людски ведь хапать много так и алчно. Их свадьбы и веселые попойки…»
И Эвфрон в «Музах»:
«Увидел Феникид когда средь юношей горшок
с детьми Нерея, там кипевший, он, кулаки
сжимая, верещал: «Кто хвастал, что горазд он есть,
у общества беря? что он из кучи ухватить кусок
горячий мастер? Где нынче Фиромах, или Корид,
иль Нил? Пусть выйдет против нас, и будет ему шиш»
Из того же теста был сделан трагический поэт Меламп, который писал и элегии. Его гурманство высмеивается Левконом в «Собратьях», Аристофаном в «Мире» и Ферекратом в «Лепестке». А в пьесе «Рыбы» Архипп связывает его и отдает рыбам, чтобы те съели его в отместку за то, что он ел их. И сократик Аристипп был гурманом и порицался за чревоугодие Платоном, как говорят Сотион и Гегесандр; из них дельфиец пишет: «Когда Платон упрекнул Аристиппа за то, что он купил много рыбы, тот отвечал, что заплатил за нее только два обола. Тогда Платон сказал, что он и сам купил бы ее за эту цену, на что Аристипп произнес: «Ну вот видишь, Платон, я не рыбоед, а ты сребролюбец». И Антифан, издеваясь во «Флейтистке» или в «Двойняшках» над гурманством некоего Феникида, говорит:
«Менелай десять лет воевал против Трои
за женщину редкой красы, Феникид же с
Тавреем сражается ради угря».
Оратор Демосфен бранит Филократа за необузданность и обжорство, поскольку тот промотал полученные за предательство деньги на девок и рыбу. Гегесандр говорит, что когда кто–то спросил у гурмана Диокла, какая рыба лучше, угорь или лабракс, он ответил: «Первый в вареном виде, второй в жареном». Гурманом был и Леонтей, трагик из Аргоса, ученик Афиниона. Прежде он был рабом мавританского царя Юбы, как пишет Амарант в сочинении «О театре», продолжая, что Юба написал следующую эпиграмму по поводу худого исполнения им роли Гипсипилы:
«Смотря на меня, Леонтей, не ищи ты
от трагика эха (шиповник ест трагик),
стремясь заглянуть в Гипсипилину
бедную душу. Дружил с Дионисом я
Вакхом когда–то; ничей ему голос
приятен так не был, как мой; он внимал
мне без слов золотыми ушами.
Теперь же мой голос исчез, погубили
его сковородки, кувшины, горшки,
ибо я ублажал свой желудок».
<344> Гегесандр говорит, что рыбоед Фориск, не сумев отрезать от рыбы столько, сколько он хотел (так многие последовали за ним), произнес «корень, с трудом вырываемый, гибнет», и съел рыбу целиком. А Бион, когда кто–то перехватил у него верхние части рыбы, ловко забрал их обратно и, наевшись досыта, привел цитату: «Труд завершила Ино на другой стороне». Когда у гурмана Диокла умерла жена, он, проливая слезы на поминках, предавался одновременно обжорству, и Феокрит Хиосский сказал ему: «Перестань рыдать, несчастный, все равно ты себе ничем не поможешь, сколько ни съешь». Диокл проел все свое имение целиком. Однажды он проглотил настолько горячую рыбу, что заявил, что сжег себе нёбо, и Феокрит заметил: «Тебе осталось проглотить только океан, и считай, что ты слопал три главные стихии: землю, море и небо».
Клеарх, повествуя в «Жизнях» об одном любителе рыбы, говорит: «Технон, древний флейтист, когда умер флейтист Харм, любивший рыбу, принес ему в жертву жареных рыбешек на его гробнице». Поэт Алексид также был гурманом, по словам Линкея Самосского. Какие–то болтуны, издеваясь над ним за его обжорство, спросили у него, какая пища нравится ему больше всего: «Жареные грачи», ответил Алексид. Был еще трагический поэт Нофипп, о котором Гермипп говорит в «Судьбах»:
«Если бы роду людей, что сегодня живет,
предстояла война, и они б под начало
попали свиного ребра и печеной батиды,
другие остались бы дома, Нофиппа послав,
он бы рад был пойти и один бы умял пол-Эллады»
Что поэт тут подразумевает Нофиппа, видно из «Гесиодов» Телеклида. Трагический актер высмеивается Платоном в «Плевеле» так: «А. Вот Орф тебе из Анагира. Б. Знаю, с ним Минниск халкидец дружит. А. Верно». А над предсказателем Лампоном издеваются Каллий в «Скованных» и Лисипп в «Вакханках». Кратин говорит про него в «Беглянках»: «Лампона ни один указ людской не отвратит от пиршества с друзьями», и добавляет: «И снова теперь он блюет: ведь лопает он все, что перед ним лежит, и бился бы за триглу даже». Гедил, перечисляя в своих эпиграммах гурманов, упоминает среди них Федона: («может Федон музыкант и колбасы умять, и кишки; он гурман») и Агиса: <345>
«Сварен каллихтис, запри теперь дверь на засов, чтоб
не смог заглянуть к нам Агис, сковородный Протей.
Превратится он в воду, в огонь и во все, что угодно;
его не пускай ….. И придет он, принявши любое обличие
Зевсу подобно, и съест у Акрисия миску».
Высмеивает он за схожие привычки и некую женщину по имени Клио:
«Клио, гурманствуй, глаза мы закроем.
Ешь в одиночестве, если желаешь. Весь
угорь одну стоит драхму. Сними только
пояс, серьгу, или что подороже. Безумна
на вид ты, как мы утверждаем. Ты наша
Медуза, мы все обращаемся в камень
не жуткой Горгоной, но блюдом из угря».
Аристодем говорит в «Забавных записках», что гурман Эвфранор, услышав, что другой обжора умер, проглотив горячий кусок рыбы, воскликнул: «Умер святотатец!» Гурману Киндону и другому обжоре, Демилу, подали однажды главка и ничего больше. Киндон схватил рыбу за око; тогда Демил вскочил и вцепился Киндону в глаз, приговаривая: «Ты отпусти, и я отпущу». В другой раз на пиру вынесли прекрасное рыбное блюдо, и Димил, чтобы съесть его одному, плюнул в него. Антигон Каристский в «Жизни Зенона» пишет о замечании, сделанном Зеноном Китийским, основателем стоицизма, одному гурману, с которым он прожил долгое время. Случилось, что им подали большую рыбу без какого–либо другого блюда. Зенон взял всю рыбу с подноса и сделал вид, что собирается ее съесть. Когда же сожитель взглянул на него с укором, Зенон произнес: «Что же, по–твоему, должны испытывать живущие с тобой, если тебе невмоготу вынести моего обжорства один день?» Истр говорит, что поэт Херил получал от Архелая четыре мины в день и тратил их на обжорство, так как был рыбоедом. Мне известны и рабы–ихтиофаги, о которых упоминает Клеарх в сочинении «О песчаных пустынях». Он сообщает, что египетский царь Псамметих приучал рабов жить на рыбе, планируя отправить их для обнаружения истоков Нила; он тренировал еще других слуг терпеть жажду с целью исследовать ливийские пески; из них спаслись лишь немногие. Я знаю также о быках из окрестностей Моссина, во Фракии, и быки эти едят рыбу, которую бросают им в ясли. А Феникид, когда продавал рыбу, говаривал, что море общее для всех, но рыба в нем принадлежит лишь тем, кто за нее платит.
Кроме существительного «рыбоед» (οψοφάγος), друзья, мы употребляем еще и глагол «объедаться» (οψοφαγειν). Так, у Аристофана во втором издании «Облаков»: «ни объедаться, ни хи–хи». Кефисодор в «Свинье»: «И не гурман, и не болтун притом». Махон в «Письме»: <346>
«Гурман я, это главное в искусстве нашем есть.
Не портит зря продуктов тот, кто любит их со
страстью. Хороший повар будет уважать свой вкус.
Не можешь ошибиться ты, когда твой разум чист.
Вари и пробуй часто. Соли положи, еще что нужно,
и опять, знай, пробуй до тех пор, пока не станет шик.
Как лиру доводи стряпню, пока не заиграет стройно.
Увидев, что довел и гармонично все, неси свой хор
из блюд, поющих в унисон».
Вдобавок к этим обжорам, мужи друзья, я знаю также Аполлона Гурмана, которому поклоняются в Элиде. Он упоминается Полемоном в «Письме к Атталу». Небезызвестна мне и картина в Писатиде, помещенная как дар в храм Артемиды Алфейской, творение Клеанфа Коринфского. На ней изображен Посейдон, предлагающий тунца рожающему <Диониса> Зевсу. как пишет Деметрий Скепсийский в восьмой книге «Троянского боевого устройства».
«Все это», сказал Демокрит, «я сам подал вам как дополнительное, подарочное блюдо, хотя и не выставлял себя гурманом из–за превосходнейшего Ульпиана, который, следуя обычаям, лишал нас нашей рыбы, вводя другие сирийские установления. Однако, стоик Антипатр из Тарса приводит в четвертой книге сочинения «О суеверии» свидетельство каких–то авторитетов, что царица Гатис из Сирии настолько обожала гурманство, что обнародовала указ, запрещавший кому–либо вкушать рыбу. Не понимая выражения άτερ Γάτιδος (кроме Гатис), простые сирийцы называют царицу именем Атаргатис и воздерживаются от рыбы. Но Мнасей во второй книге сочинения «Об Азии» говорит: «По моему мнению Атаргатис была жестокой царицей и правила народами сурово, дойдя даже до того, что запретила им законом вкушать рыб, но на самом деле они должны были приносить их ей по причине ее любви к этой пище. И поэтому все еще сохраняется обычай, чтобы, где бы они ни молились богине, приносить ей дары в виде рыб, сделанных из золота или серебра, но жрецы ежедневно преподносят богине настоящих рыб, которых они готовят и подают на стол. Они вареные или жареные, и жрецы богии, конечно, уплетают их сами». Немного погодя Мнасей продолжает: «Атаргатис, по словам Ксанфа Лидийского, была пленена полководцем Мопсом и вместе со своим сыном Ихтисом была утоплена в Аскалонском озере за надменное поведение и съедена рыбами». И может быть вы, мужи друзья, умышленно упустили, как нечто священное, рыбу, упомянутую комедиографом Эфиппом, которая, говорит он, была подана Гериону в одноименной пьесе. Вот его слова: <347>
«Когда той страны обитатели выловят рыбу, не ту, что обычного рода, но больших размеров, чем Крит, омываемый морем, дают для нее они блюдо, способное выдержать сотню тех рыб. Соседи вокруг соберутся — синдийцы, ликийцы, мигдонцы, кранайцы и пафцы. И дерево рубят они всякий раз как царь варит могучую рыбу, хворост несут, заполняют им весь они город, другие огонь зажигают. Готовя рассол, отведут водоем для него, сто упряжек с быками везут туда соль восемь месяцев долгих. По краю же блюда снуют пять судов быстроходных, пять весел у них на боку. И приказы звучат: «Не промешкай с огнем, поспешай же, ликийский притан! Маловато тут жара! Оставь дуть в мехи, македонский архонт! Пламя гаси энергичнее, кельт, или рыбу сожжешь без остатка!»
Мне известно также, что Эфипп приводит те же самые стихи и в «Пельтасте», добавив к ним следующие:
«Сей вздор на пиру он болтает, живет же с мальцами,
они восхищаются им, хоть он даже считать не умеет,
но с миною гордой влечет величаво гиматий».
Настало время, распрекрасный Ульпиан, тебе исследовать, на кого намекает здесь Эфипп, и объяснить нам, по словам Эсхила в «Прометее»:
«Коль что неясно тебе и с трудом уловимо,
спроси ты опять, растолкую понятней:
мне времени хватит с избытком».
Тогда Кинулк вскричал: «Да разве в состоянии Ульпиан уловить, что большое исследование — не большая рыба? Он всегда выбирает плавники гепсет и атерин или какую–нибудь еще более разнесчастную рыбешку, пренебрегая большими кусками. Это примерно то же, о чем Эвбул говорит в «Иксионе»:
«В пирах благородных, хотя подают там лепешки
из чистой муки, поедают всегда иль укроп, иль
петрушку, иль кресс, или прочую дрянь, что из них изготовят».
Сходным образом и «котлов обожатель» Ульпиан, по словам моего согражданина Керкида Мегалопольского, отворачивается от любой человеческой еды, но следит за пирующими, не пропустили ли они яств из плавника или из хрящевых рыб и игнорируя выражение прекрасного и славного Эсхила, который говорил, что его трагедии являются большими кусками, взятыми из великих гомеровских пиров. Эсхил же был одним из великих философов, и однажды, когда его несправедливо обделили победой, как говорит Феофраст или Хамелеонт в сочинении «О наслаждении», он объявил, что его трагедии посвящены вечности, и он знает, что получит подобающую ему награду.
И разве может Ульпиан ведать, что сказал кифарист Стратоник про кифареда Пропида из Родоса? Ибо Клеарх говорит в сочинении «О пословицах», что Стратоник ожидал однажды выступления Пропида, который, несмотря на великость своего тела, не блистал мастерством, отстававшим от его представительности, и когда люди спрашивали у Стратоника, хорош ли исполнитель, тот ответил: «Крупная рыба всегда не худая», подразумевая, что Пропид первый из худых певцов и безголос как рыба, хотя и вымахал под небо. <348>. Феофраст же, признавая в сочинении «О смешном», что слова эти произнес Стратоник, объявляет их автором актера Симика, который переиначил поговорку «крупная рыба ни одна не гниет». О ней Аристотель сообщает в «Наксосской политии» следующее: «Большинство зажиточных наксосцев обитало в городе, тогда как остальные рассеялись по деревням. В одной из этих деревень под названием Лестады проживал Телестагор. Он был очень богат и знаменит и почитался от народа всякими другими способами, но особенно ежедневными подарками. И каждый раз, когда горожане спускались в деревню за покупками и не хотели платить, торговцы говорили, что предпочли бы подарить свой товар Телестагору, нежели продавать его за низкую цену. Однажды какие–то юноши хотели купить крупную рыбу, и когда рыбак повторил ту же старую фразу, они разозлились, услышав избитые слова и, будучи под хмельком, пошли буянить к Телестагору. И хотя тот принял их вежливо, юнцы оскорбляли его и обидели двух его дочерей брачного возраста. Вознегодовав на это, наксосцы взялись за оружие и напали на юнцов, и в результате вспыхнул грандиознейший мятеж; наксосцев возглавил Лигдамид, который, начав с должности стратега, стал под конец тираном своего отечества…»
Но теперь я не считаю неуместным, упомянув про кифариста Стратоника, добавить кое–что о его остроумных ответах. Преподавая игру на кифаре, он держал у себя в училище девять статуй Муз, одну Аполлона и две своих учеников, и на вопрос, сколько у него учеников, он ответил: «С помощью богов, двенадцать!» Однажды он прибыл в Миласу, где увидел много храмов, но очень мало народу; тогда он встал посреди рынка и вместо «слушайте, люди (λαοι)» воззвал «слушайте, храмы (ναοι)». А Махон вспоминает о нем:
«Однажды Стратоник отправился в Пеллу; от многих он прежде узнал, что от тамошних бань селезенкой страдали пеллейцы. Увидев мальчишек, резвившихся в бане в соседстве с огнем и узрев, что тела их находятся в форме отличной, сказал он, что раньше он слышал неправду. Когда же он вышел, увидел он мужа, который имел селезенку в два раза поболее брюха. <И он произнес>, что привратник, который сидит у дверей, принимая плащи у входящих, похоже, берет на храненье у них заодно селезенки, чтоб в бане той не было давки. И как–то Стратоник в гостях принимаем был слабым арфистом, и морем лилося вино, и арфист ему начал играть на своем инструменте. Пир был обильный и щедрый; Стратоник, наслушавшись песен, не видел, к кому обратиться, и так он разбил свою чашу. <349> Спросил он другую, побольше, и он обещал посвятить все их солнцу. То пил, то дремал он потом, на судьбу положившись. К арфисту ж пришел кое–кто из знакомых, и тут же Стратоник стал пьян совершенно. В ответ на вопрос, почему, выпивая так долго и много, он сделался пьяным так быстро и скоро, сказал он: «Хитрейший и мерзкий арфист дал обед мне и после зарезал меня, как быка, что из яслей наелся». Однажды Стратоник явился в Абдеру взглянуть на спектакль, что в том граде давался, и там он узрел, что глашатай при каждом абдерце имелся, и если абдерец хотел, узнавал от него он приход новолунья и, видя, что этих глашатаев больше, чем прочего люда, ходить он на цыпочках стал осторожно, глазами же вперившись в землю. Когда из приезжих какой–то причину спросил его странной ходьбы, он сказал: «Я здоров, чужеземец, вполне, обгоню на обед я любого льстеца. Но объяли меня беспокойство и страх, что ступлю я на рыбу–трубу, нанеся вред ноге. Флейтист никудышный один собирался играть прямо в час принесения жертв, и Стратоник сказал: «Погоди, мы сперва, возлиявши, молитву подарим богам». Кифаред жил Клеон по прозванию Бык, и ужасно он пел и расстраивал лиру. Его выступленье послушав, Стратоник заметил: «Была про осла поговорка и лиру, теперь про быка она будет и лиру». Стратоник приплыл как–то в Понт погостить у царя Берисада. Долго пробыв там, хотел он вернуться в Элладу, но царь не позволил ему и, по слухам, Стратоник спросил у царя: «Так ты здесь не останешься тоже?» Однажды Стратоник был гостем в Коринфе, и некая всюду ходила за ним там старуха. Спросил у нее он: «Чего же, во имя богов, от меня тебе надобно, старче, зачем ты за мною все ходишь?» «Дивлюсь я», ответила та, «что тебя десять месяцев мать выносила во чреве, тогда как наш город едва тебя терпит, хоть ты не успел к нам приехать». Аксиофея, Никокреонта жена, появилась к обеду с рабыней и ветры пустила, потом, наступив сикионской туфлей на миндальный орех, раздавила его не без хруста. Услышав, Стратоник сказал: «Отличается звук!» И за вольные речи свои с наступлением ночи он брошен был в море. Какой–то дурной кифаред, говорили, в Эфесе представил кого–то друзьям со словами, что это его ученик. Стратоник присутствовал там и сказал, что кто толком играть и себя как плохой музыкант не научит, тот выглядеть будет совсем никуда, обучая других музыкантов».
Клеарх во второй книге сочинения «О дружбе» пишет: «Кифарист Стратоник всякий раз перед отдыхом приказывал рабу принести ему пить, «не потому, что я хочу пить», говорил он, «но чтобы мне потом не испытывать жажды». <350> В Византии один кифаред хорошо пропел вступление, но неудачно исполнил остальное; тогда Стратоник встал и объявил: «Кто подскажет мне, куда делся кифаред, пропевший вступление, получит тысячу драхм». На чей–то вопрос, кто самые негодные люди, он сказал, что фаселиты — самые негодные в Памфилии, но сидейцы — самые негодные на свете». По словам же Гегесандра, на вопрос, кто большие варвары — беотийцы или фессалийцы, он ответил: «элейцы». Однажды он воздвиг у себя в учильне трофей с надписью: «Над худыми кифаристами». На вопрос, какие корабли надежнее, военные или торговые, он ответил: «которые доплывают до гавани». Выступая на Родосе и обделенный рукоплесканиями, он покинул театр со словами: «Если вы не даете мне даже того, что вам ничего не стоит, какой толк ждать мне от вас награды?» Он говорил: «Пусть элейцы устраивают гимнические состязания, коринфяне — музыкальные, афиняне — сценические, а лакедемоняне пускай бичуют за огрехи состязающихся». Так он высмеивал практикуемый у лаконцев обычай бичеваний, как говорит Харикл в первой книге сочинения «О городских состязаниях». Когда царь Птолемей яростно спорил с ним об искусстве игры на кифаре, он сказал: «Царь, скипетр одно дело, а плектр — другое». Об этом рассказал эпический поэт Капитон в четвертой книге «Записках», посвященных Филопаппу. Однажды его пригласили послушать одного кифареда; он послушал и сказал: «Дал ему вышний одно, отобрал же другое», и на вопрос, что именно, пояснил: «Дал мастерство плохо играть и отобрал искусство прекрасно петь». Как–то раз упала балка и убила одного дурного человека. Стратоник сказал: «Сдается мне, мужи, что боги существуют, а если нет, то существуют балки».
Следующие высказывания в добавление к предыдущим записаны <Каллисфеном> в «Воспоминаниях о Стратонике». Когда отец Хрисогона говорил, что он обладает целым домашним театром, что сам он устроитель, и один его сын ставит пьесы, а другой играет на флейте, Стратоник сказал ему: «Теперь тебе осталось только одно». «Что?» — спросил тот. «Завести домашнюю публику», ответил Стратоник. На вопрос, зачем он бродит по всей Элладе, а не проживает постоянно в одном из городов, он ответил, что всех эллинов он получил как плату от Муз и взыскивает теперь ее с греков за то, что они Муз не знают. Про флейтиста Фаона он говорил, что в его игре преобладает не гармония, а Кадм. Когда Фаон притворялся искусным флейтистом и утверждал, что у него в Мегаре хор, Стратоник сказал: «Сочиняешь ты все: не у тебя хор, а ты у него». Он говорил, что он особенно удивляется матери софиста Сатира за то, что она вынашивала десять месяцев того, кого ни один город не вынес бы и десяти дней. <351> Узнав, что Сатир прибыл в Илион на Троянские игры, он сказал: «Трое никогда не было счастья». Когда <башмачник> Миннак стал спорить с ним о музыке, Стратоник сказал, что ему нет дела до его мнения, поскольку тот судит выше лодыжки». Он говорил, что худой врач мог бы послать всех своих больных в Аид за один день. Встретив одного знакомого и увидев, что его обувь начищена до блеска, он посочувствовал ему как бедняку, сочтя, что тот чистит ее сам, иначе она не блестела бы так приятно. В Тейхиунте близ Милета проживало пестрое население из разных стран. Заметив, что все тамошние могилы принадлежали чужеземцам, Стратоник сказал слуге: «Пора нам убираться отсюда, раб. Кажется, здесь умирают одни приезжие и никто из граждан». Кифарист Зет рассуждал о музыке ….. он объявил, что Зету в последнюю очередь пристало болтать о музыке, «поскольку», сказал Стратоник, «ты выбрал себе самое немузыкальное из имен, называясь Зетом вместо Амфиона». Обучая игре на кифаре одного македонца и разозлившись, что у того ничего не получается, он сказал в сердцах: «Убирайся в Македонию!» Однажды он увидел богато украшенный героон рядом с холодной и убогой баней. Помывшись там с омерзением и выходя оттуда, он сказал: «Не удивляюсь, что здесь так много благодарственных табличек: каждый, кто заглянул сюда, должен возблагодарить богов за спасение жизни». Он говорил, что в Эносе восемь месяцев в году мороз и четыре месяца зима. Он говорил, что народ Понта вышел из пучины моря, избежав пагубы. Он называл родосцев «белокожими киренцами» и «сообществом женихов», Гераклею — «Андрокоринфом», Византий — «подмышкой Эллады», левкадян — «перемолотыми коринфянами», амбракиотов — мембракиотами. Выйдя из ворот Гераклеи, он начал оглядываться вокруг, и на вопрос, зачем он озирается, ответил, что ему стыдно показаться кому–либо на глаза, покидая это блудилище. Увидев всего двоих преступников у позорного столба <в одном городе>, он воскликнул: «Что за дыра, даже арестантов не наберут». Бывшему садовнику, ставшему музыкантом и спорившему с ним о гармонии, он сказал: «Каждый пускай орошает искусство, которое знает». Выпивая с кем–то в Маронее, он заявил, что хотел бы знать, где именно в городе он находится на случай, если его поведут туда пьяным. Потом, когда его повели и спросили, где он проживает, Стратоник ответил «в кабаке», ибо вся Маронея казалась одним кабаком. Когда Телефан, возлежавший рядом с ним, начал дуть во флейту, Стратоник сказал: «Перестань рыгать!» Когда банщик в Кардии снабдил его <для очищения кожи> худой землей и соленой водой, Стратоник сказал, что он осажден с суши и с моря. Победив своих соперников в Сикионе, он воздвигнул в храме Асклепия трофей с надписью: «Посвящен Стратоником из добычи от худых кифаристов». Когда какой–то певец окончил выступление, он спросил, кто сочинил мелодию; ему ответили, что Каркин <то есть краб>, и он заметил: «Да, человеку это не под силу». Он говорил, что в Маронее не лето, а жара. <352> В Фаселиде раб Стратоника вступил в перебранку с банщиком, который по обычаю хотел содрать с них как с чужеземцев подороже. Стратоник вскричал: «Нечестивый раб, за жалкий медяк ты едва не сделал меня фаселитом!» Человеку, который расточал ему похвалы с целью что–то урвать, он сказал: «Эй, друг, я еще беднее, чем ты». Давая уроки в маленьком городке, он сказал: «Городок ваш с ноготок». Подойдя к колодцу в Пелле, он спросил, пригодна ли вода для питья. Когда водоносы заявили: «Мы, по крайней мере, ее пьем, он ответил: «А я воздержусь», потому что люди эти были желтушные. Послушав «Роды Семелы» Тимофея, он заметил: «Если бы она рожала не бога, а чернорабочего, какие вопли она испускала бы!» Когда Полиид хвалился тем, что его ученик Филот победил Тимофея, Стратоник сказал: «Удивительно, если ты не знаешь, что Филот сочиняет постановления, а Тимофей — законы». Арфисту Арею, надоедавшему ему, он сказал: «Упойся до воронов». В Сикионе некий дубильщик, понося его, сказал ему «ты дуролом». «А ты дуболом», отвечал Стратоник. Тот же Стратоник, наблюдая, что родосцы живут в неге и пьют теплое вино, назвал их белокожими киренцами, а Родос — городом женихов, ибо считал, что родосцы отличаются от киренцев цветом кожи, но не расточительством, и он уподоблял родосцев <гомеровским> женихам за их склонность к наслаждениям. В умении остроумно выражаться Стратоник соперничал с поэтом Симонидом, как говорит Эфор во второй книге сочинения «Об изобретениях», и еще он говорил, что Филоксен из Киферы стремился к тому же. Перипатетик Фений во второй книге «О поэтах» говорит: «Афинянин Стратоник, кажется, первый ввел многозвучие в игру на кифаре без голоса, первый стал обучать гармонии и составил таблицу музыкальных интервалов. Да и посмеяться он был мастер». Ведь говорят, что шутовство стоило ему жизни, ибо царь Кипра Никокл принудил его выпить яд за насмешки над своими сыновьями.
Что касается дотошности Аристотеля, то я теряюсь от восхищения, мой милый Демокрит. Эти всезнайки то и дело ссылаются на него, и даже ты цитируешь его наряду с другими философами и ораторами. Когда он успел изучить все это? От какого Протея или Нерея, выплывшего из пучины, узнал он, чем они занимаются рыбы, как они спят и как проводят день? Ведь то, о чем он пишет, относится к области, которую комедиограф окрестил «чудесами для глупцов». Ибо он говорит, что рыбы–трубы и все панцирные не спариваются, и что багрянки и трубачи — долгожители. И откуда он знает, что багрянка живет шесть лет и что у ехидны самый длительный по времени акт спаривания, что витютень самый крупный из всех голубей, что потом идет винно–красный голубь, тогда как тригон самый мелкий? Откуда он также знает, что жеребец живет тридцать пять лет, а кобыла больше сорока? и он объявляет еще, что одна прожила семьдесят пять лет. Он пишет, что от вшей рождаются гниды, что личинка превращается в гусеницу, гусеница в куколку, а куколка — в так называемый некидалл. Еще он утверждает, что пчелы живут до шести лет, а некоторые даже семь. Ни пчелу, ни трутня, объявляет он, никогда не видели спаривающимися, поэтому невозможно сказать, кто из них самцы и кто самки. <353> Откуда ему известно, что люди хуже пчел? Последние ведут размеренную, без перемен, жизнь, всегда собираясь вместе, и никто их этому не учил. Но люди хуже пчел и набиты самодовольством, как пчелы медом. Где он подсмотрел? Еще в сочинении «О долгожительстве» он утверждает, что мухи (так видели) живут шесть или семь лет. Где доказательства? И где он узрел, что плющ растет из оленьего рога? Он говорит, что совы и вороны неспособны видеть днем, поэтому они охотятся ночью, и не всю ночь, но только в сумерки, и они различаются глазами, ибо одни имеют темно–серые глаза, другие — черные, третьи — светло–серые. Он утверждает также, что глаза человека разнообразны и соответствуют его нраву. Люди с козьими глазами обладают острым зрением и наилучшим характером. У прочих людей глаза у кого навыкате, у кого глубоко посаженные, у кого средние. Первые обладают наиболее дурными нравами, вторые — самым острым зрением, третьи — добрым характером. Одни еще мигают, другие — глядят пристально и третьи — ни так, ни сяк. Мигающие ненадежны, глядящие пристально — бесстыдники, последние самые покладистые. Человек, кроме того, единственное животное, имеющее сердце с левой стороны, у всех других оно в центре. У самцов больше зубов, чем у самок, что видно в случаях с овцой, со свиньей и с козой. Ни одна взрослая рыба не имеет семенников, и ни одна рыба и птица не имеют сосков; один лишь дельфин не имеет желчного пузыря. Некоторые рыбы, говорит он, имеют желчный пузырь не следом за печенью, а рядом с кишками, например, эллопс, синагрида, мурена, меч–рыба и морская ласточка. У амии желчный пузырь тянется через все кишки; коршун и ястреб имеют желчный пузырь рядом с печенью и кишками, айгокефал имеет его близко к печени и желудку. Что касается голубя, перепела и ласточки, то одни имеют желчный пузырь рядом с кишками, другие у желудка. Мягкокожие, панцирные, селахии и насекомые спариваются долгое время. Дельфин и некоторые другие рыбы спариваются бок о бок; сношение между дельфинами — медленный процесс, тогда как другие рыбы заканчивают быстро. Более того, говорит он, лев имеет крепкие кости, посредством которых при ударе высекаются искры, как от камней, и тогда как дельфин имеет кости и не имеет шипа, селахии имеют хрящ и шип ….. Одни звери живут на суше, другие в воде, третьи порождаются огнем. Так называемая эфемера живет лишь один день. К земноводным относятся гиппопотам, крокодил и выдра. У всех животных две ведущие ноги, у краба четыре. Все животные с кровью, говорит он, или не имеют ног, или имеют две или четыре ноги, но имеющие больше четырех ног бескровны. Отсюда все движущиеся животные перемещаются посредством четырех конечностей: человек двумя ногами и двумя руками, птица двумя лапами и двумя крыльями, морской и речной угри двумя плавниками и двумя суставами. <354> Далее, некоторые животные имеют руки, например, человек, другие имеют их только с виду, как обезьяна. Ибо бессловесные животные и не дают, и не берут, поскольку для этих операций предназначены в качестве органов руки. Еще одни животные имеют суставы, например, человек, осел, бык, тогда как другие их не имеют, например, змеи, устрицы и легочные моллюски. Многие животные не показываются каждое время года, например, прячущиеся в норах, а те, которые не скрываются в норах, появляются не всегда, как ласточки и аисты.
Я мог бы еще процитировать немало чепухи, выданной на–гора этим аптекарем, да воздержусь. Однако, мне известно, что Эпикур, горячий поклонник истины, поведал о нем в письме «О занятиях», что, проев отцовское наследство, он ушел на военную службу, но, потерпев там неудачу, занялся продажей лекарств. Когда же Платон открыл свою школу, продолжает Эпикур, Аристотель поступил туда, посещал уроки и, поскольку не был тупицей, постепенно воспринял созерцательный опыт. Мне известно также, что Эпикур единственный откровенничал так про Аристотеля, тогда как ни Эвбулид, ни даже Кефисодор не рискнули написать это о нем, хотя оба обнародовали сочинения против Стагирита. В том же письме Эпикур говорит, что софист Протагор из носильщика стал писцом у Демокрита. Ибо тот, удивленный особым умением Протагора складывать дрова, сначала взял его к себе в дом, потом научил его грамоте в какой–то деревне и, наконец, вывел в софисты. А я, мужи сотрапезники, устремлюсь от долгих речей к насыщению желудка, и без промедления».
Из–за долгого словесного пиршества кто–то велел поварам проследить, чтобы блюда не подавались холодными, ибо «нельзя вкушать остывшей пищу». И Кинулк сказал: «По словам комедиографа Алексида в «Мильконе»,
«Я ….. хоть и не подали горячих блюд. Платон
сказал, что благо будет благом всюду, слышишь ты?
Везде услада и всегда услада».
Остроумно было и замечание Сфера, который обучался у Клеанфа в одно время с Хрисиппом. Царь Птолемей пригласил его в Александрию; когда на пиру подали птиц, сделанных из воска, и он протянул к ним руки, царь удержал его, сказав, что он попался на фальшивку. Однако, Сфер коротко объяснил, что он собирался взять птиц не настоящих, но предполагаемых. Реальное представление отличается от вероятного, ибо реальность свободна от обмана, тогда как вероятность не свободна. Так вот, если пищу из воска подадут и нам, то пускай подают; ведь важно реальное представление, так что даже обманувшись глазами, мы, по крайней мере, не потратим времени на глупую болтовню».
<355> И едва мы приготовились приступить к обеду, как Дафн остановил нас, приведя ямб из «Болвана» или «Слухов» Метагена: «Пируя, болтаем мы все, не смолкая». «И я утверждаю, что о рыбах нами сказано недостаточно, но много сказали о них сыновья Асклепиадов, а именно, Филотим в сочинении «О пище», Мнесифей Афинский и Дифил из Сифна. Последний в книге «О пище для больных и здоровых» говорит, что из морских рыб скальные легко перевариваются, очень сочны, хорошо слабят, но легки и малопитательны, однако, пойманные в глубоководье перевариваются хуже; еще они очень сытны и трудноусвояемы. Среди скалистых рыб самец и самка фикиды весьма нежные рыбки, которые не имеют запаха и легко перевариваются. Морской окунь похож на них, только обитает немного поодаль. Бычки схожи с окунем; маленькие белые бычки нежны, сочны и легко перевариваются, желтые же бычки (также называемые стеблевыми) — сухие и тощие. У ханн нежная плоть, но жестче, чем у окуня. Скар имеет нежную плоть: он рыхл, сладок, легок, без труда переваривается и усваивается, облегчая кишечник. Однако, только что пойманного скара следует вкушать осторожно, поскольку они питаются морскими зайцами, и их внутренности могут вызвать холеру. Так называемая керида имеет нежную плоть, облегчает кишечник и полезна для желудка. Ее сок увлажняет и очищает организм. Орф или орфос, имея здоровый и обильный сок, клеек, нелегко переваривается, весьма сытен и мочегонен. Его плоть у самой головы липкая и легко переваривается, тогда как мясистые части перевариваются тяжелее. Часть у хвоста самая нежная. Рыба эта увлажняет организм и с трудом переваривается. Рыба–молот питательнее морских угрей. Озерный угорь вкуснее и питательнее морского. Златобровка схожа [качествами] с чернохвосткой. Желтые глубоководные скорпии питательнее крупных, что ловятся в прибрежных лагунах. Спар горек, обладает нежной плотью, не имеет запаха, вкусен, мочегонен, в вареном виде переваривается легко, в жареном — с трудом. Тригла вкусна, но терпка, с грубой плотью, неудобоварима и вызывает запор, особенно когда приготовлена на углях, однако, жареная тригла также тяжело и с трудом переваривается; вообще, все триглы способствуют гемопоэзу. Синодонт и харакс относятся к общему семейству, но харакс превосходнее. Фагры водятся и в реке, но морской фагр лучше. Рыба–кабан (называемый также свиньей) имеет дурной запах, груб и переваривается тяжелее китара, но кожа у него вкусная. Рафида или белона (также называемая абленной), переваривается с трудом, однако, влажна и содействует пищеварению. Трисса и родственные ей халкида и эритим легко усваиваются. Кестрей водится в морях, озерах и реках; он называется также, по словам Дифила, оксиринхом. <356> Коракин берется из Нила; черный хуже белого, вареный хуже жареного, так как жареный полезен и для желудка, и для кишечника. Сальпа груба и невкусна, но александрийская получше, как и осенняя, ибо выделяет какую–то беловатую влагу, которая не пахнет дурно. Грилл похож на угря, но невкусен. У ястреба плоть грубее, чем у кукушки, но в других отношениях они похожи. И ворон грубее ястреба. <Речь идет о рыбах>. Ураноскоп, называмый также агном или каллионимом, тяжел для желудка. Бок в вареном виде легко переваривается и усваивается, выделяет влагу и содействует пищеварению. Испеченный на углях, он слаще и нежнее. У вакха здоровые и обильные соки, и он питателен. Траг невкусен, непереварим и вонюч. Псетта и воловьи языки питательны и приятны, как и ромб. Левкиски, кефали, кестреи, миксины и хеллоны одинаковы как пища, но кестреи уступают кефали, миксин еще хуже и хеллон последний. Тунец и тиннида тяжелы для желудка и сытны. Так называемый «акарнан» сладок и терпок, сытен и легко выходит наружу. Афюя тяжела и плохо переваривается. Белая афюя зовется кобитидой. Крошечная рыбешка гепсет относится к тому же роду. Из селахий вол мясист, но пес, особенно так называемая астерия, лучше. Лисица похожа на сухопутную по вкусу, откуда и получила свое название. Скат–гнюс вкусен, но скат–астерия нежнее и сочен. Гладкий скат менее содействует пищеварению и вонюч. Вообще, скат переваривается тяжело, но его плоть близ головы нежна, полезна для желудка и даже переварима, однако, другие части нет. Малые скаты получше, особенно приготовленные с простотою. Рина, другая селахия, пееварима и легка. Более крупная также и более питательна. Вообще, все селахии метеоричны, мясисты, тяжело перевариваются и, съеденные в большом количестве, притупляют зрение. Сепия даже в вареном виде нежна, вкусна, переварима и содействует пищеварению. Ее сок применяется для остановки кровотечения и помогает от запоров. Кальмар более переварим и сытен, особенно мелкий. Осьминог, являющийся сильным афродисийсим средством, груб и непереварим, но более крупный питательнее. Когда его готовят долгое время, он увлажняет кишечник и оседает в желудке. Алексид в «Памфиле» раскрывает пользу осьминога, говоря:
«Что лучше для влюбленного, Ктесон, чем вещи те,
что я принес сейчас? Здесь рыбы–трубы, гребешки и
бульбы, осьминог большой и зрелая большая рыба».
Пеламида сытна и массивна, мочегонна и с трудом переваривается, но засоленная наподобие тунцовых кубов, содействует пищеварению и худит. Более крупная пеламида называется синодонтидой. Хелидоний похож на пеламиду, но жестче. Ласточка похожа на осьминога и производит жидкость, которая придает здоровый цвет лицу и ускоряет движение крови. <357> Оркин грязен, более крупный сорт по грубости похож на хелидония, но подбрюшья и плечевые кости у него вкусны и нежны. Так называемые «кости» в засоленном виде ни то, ни се. Желтый тунец пованивает, но нежнее оркина. Вот что сказано у Дифила.
Мнесифей Афинский в сочинении «О съедобном» говорит, что среди более крупных рыб есть так называемые «ломти» или «глубоководные», например, златобровка, главк и фагр. Они тяжело перевариваются, однако, переварившись, становятся во много раз питательнее. Существует и род бесчешуйчатых рыб, например, тунец, скомбр, тиннида, морской угорь и им подобные; они бывают стайные. Рыбы, которые не плавают ни в одиночестве, ни в стае, более переваримы, например, морские угри, кархарии и с ними сходные. Стайные их разновидности являются приятной пищей, потому что жирны, но тяжело и с трудом перевариваются. Поэтому они лучше всего поддаются засолке и из рыб, заготовленных впрок, самые превосходные. Но они хороши и в жареном виде, поскольку их обильный жир тогда тает. К разряду, называемому «лишаемые кожи», относятся вообще имеющие шершавый нарост на теле, не чешую, но то, что имеют батиды и рины. Все они переваримы, но не благоухают; они также снабжают наше тело влажным питательным веществом и слабят кишечник лучше всякой другой вареной рыбы, но те, которых жарят, лучше. Плоть осьминогов, сепий и подобных им моллюсков не легко переваривается; поэтому их используют в качестве афродисийских средств. Ибо они переполнены ветрами, а для любовного акта требуется немало дыхания. Моллюски лучше в вареном виде, ведь влагой они бедны, и это замечается, если их вымыть и посмотреть, сколько ее выделится. Эти жидкости удаляются из мяса посредством кипячения, ибо от умеренной теплоты вместе с водой варимое прочищается. А вот при жарке жидкости высыхают, чего и следует ожидать вследствие природной жесткости мяса моллюсков. Афюи, мембрады, трихиды и все прочие рыбы, кости которых мы едим, так же как и мясо, перевариваются с метеоризмом и производят влажное питательное вещество. Поскольку процесс переваривания не является одновременным, но мясо усваивается очень быстро, тогда как кости рассасываются медленно, то мясо и кости препятствуют друг другу перевариваться. В результате начинается метеоризм, а пища провоцирует увеличение влаги. Итак, они лучше в вареном виде; ведь кишечник работает от них неравномерно. Скальные же рыбы — бычки, скорпии, псетты и им подобные — дают нашим телам сухое питательное вещество (они сытны, имеют плотное мясо, быстро перевариваются, не оставляя много отходов) и не производят метеоризм. Каждая рыба легче переваривается, если ее приготовить для неизысканного стола; скальные рыбы, например, становятся тогда гораздо вкуснее. Схожи с ними так называемые «мягкотелые» рыбы — кихлы, коттифы и им подобные. У них, конечно, больше влаги, чем у скальных, но зато они приятнее усваиваются. <358> Они больше слабят и более мочегонны, нежели скальные, потому что мясо у них влажнее и богаче, чем у скальных. Желающий очистить кишечник должен прежде сварить их, но если желудок здоровый, то они питательны и в жареном виде. Для мочегонного процесса они полезны и вареными, и жареными. Что касается устьев рек и озер, или больших морских лагун и заливов, то там все рыбы более влажные и более жирные, и чем приятнее их вкушать, тем они хуже перевариваются и менее питают. С другой стороны, в прибрежьях, лежащих у глубоководий или широко раскинувшихся, почти все рыбы жесткие, тощие и побитые волнами. В местах же, не страдающих от сильных бурь, особенно если поблизости расположен город, все рыбы как одна хорошо пахнут, легко перевариваются и питательны. Но те морские рыбы, что мигрируют из моря в реки и озера, наиболее тяжело и с трудом перевариваются, например кестрей и все рыбы, которые могут жить и в соленой, и в пресной воде. Из рыб, которые всегда живут в реках или в болотах, речные лучше, ибо в болотах гнилая вода. А из речных рыб лучшие те, которые водятся в самых быстрых реках, особенно форели, которые обитают исключительно в резвых и холодных водах и которые среди речных рыб занимают первое место по переваримости.
Итак, мужи друзья, мы доставили вам, насколько смогли, здоровую пищу. Ибо, как Антифан говорит в «Паразите»:
«Не усердствовал я, вас снабжая едой, но с другой стороны,
не сидел сложа рук, чтобы выпивший много меня не бранил,
что страдает похмельем он в эллинском виде».
Но я не настолько обожаю рыбу, как персонаж того же Антифана в «Буталионе», который является переработкой «Земледельцев». Он говорит:
«А. Сегодня, сообщу вам, собираюсь дать вам пир. Ты, Пист, взяв деньги, купишь нам еды. ПИСТ. Не я, меня надуют точно. А. Какую рыбу, Филумен, ты любишь? ФИЛУМЕН. Всю! А. Подробней разъясни, что съел бы ты со вкусом? Ф. Как–то раз в село пришел торговец и принес майнид он и триглид и, Зевсом я клянусь, всем нам особо угодил. А. Тогда скажи мне, ныне ты поел бы их? Да, и помимо что–нибудь помельче. Крупные все рыбы людоеды, мыслю я. А. Что ты сказал, дружище? Людоеды! что ты в виду имеешь? ПИСТ. Которых человек бы съел, имеет он в виду. Майниды и триглиды — для Елены пища».
В «Земледельце» же он назвал майнид и триглид пищей Гекаты. О мелкой рыбе презрительно отзывается и Эфипп в «Филире»: <359>
«Родитель, сбегаешь на рынок, купишь мне …
Б. Чего? А. Да рыбы, только зрелой, мелкой не неси, отец.
Б. А разве невдомек тебе, что деньги стоят денег?»
Наиболее приятен юноша, выведенный Антифаном в «Обелиафорах» и умаляющий ценность всякой пищи в следующих словах:
«Гляди, покупай экономно, и будет в достатке всего. Б. Объясни, господин, поточней. А. Без излишних роскошеств, но скромно, блюдя уваженье к богам. Устроит кальмарчик иль сепичка нас, а увидишь там крабов, возьми одного или двух: для стола вполне хватит. Угрей если сыщещь из Фив, пару–тройку купи. Петушка, голубка, куропатки птенца принеси вместе с кроликом, коли найдешь. Б. Как ты скуп! А. А тебе только трать! Мяса куча у нас. Б. Нам послал его кто? А. Не послал. Одна женщина жертву свершила, и завтра в обед поедим мы теленка Вороны».
У Мнесимаха же в пьесе «Угрюмец» брюзга и скряга говорит юноше, ведущему расточительную жизнь:
«Умоляю тебя, хоть твой дядюшка я, от меня слишком много не жди, не снесу я огромнейших трат. Будь умеренней, просишь когда. Б. Как вести мне, несчастный, тогда? А. Превращая слова в уменьшительный вид, ты обманешь меня. Называй рыбу рыбкой, пирушкой обед, и умру я гораздо спокойней».
Выслушав ранее приведенные цитаты, скажи теперь, милейший Ульпиан, или ответьте вы, семя грамматиков, что подразумевал Эфипп, когда говорил: «в обед поедим мы теленка Вороны». Думаю я, тут кроется какая–то история, и мне не терпится ее узнать». И Плутарх ответил: «Эта история родосская, я не могу повторить ее наизусть, поскольку читал о ней очень давно. Мне известно, однако, что Феникс Колофонский, ямбический поэт, упоминает каких–то людей, собирающих подаяние для вороны, и он говорит:
«Добрые люди, подайте чуть–чуть ячменя для вороны (она дочерь Феба), или тарелку пшена, или хлебушка крошку, монетку ль, иль все, что угодно. Дайте вороне, друзья, что у вас под рукою, хоть горсточку соли, склюет она соль с наслажденьем: кто соли подаст, тот медовые соты получит потом без сомненья. Ты, мальчик, запор отвори: вот нас Плутос услышал, и девушка фиги вороне приносит. О боги, пускай не познает она оскорблений, пусть муж ее будет богат и прославлен, старец–отец пусть подержит в руках ее сына, мать же понянчит в объятиях внучку, женой пусть детишек растит своим братьям. Я же, пока мои держатся ноги, буду ходить и петь Муз под дверями для тех, кто дает, и для тех, кто не даст, без различья».
<360> И под конец ямба:
«Добрые люди, подайте из ваших кладовок хоть что–то, не прячьте.
Хозяин, подай, да и ты, молодая хозяйка, не жмись. Есть обычай вороне
давать попросившей. Припев повторю. Что–то дай, и достаточно будет».
Люди, собиравшие подаяние для вороны, назывались коронистами, как говорит Памфил Александрийский в сочинении «Об именах», а песни, которые они исполняли, именовались коронисмами, как сообщает Гагнокл Родосский в «Коронистах». Другая церемония сбора подаяний называется у родосцев «игрой в ласточку»; о ней рассказывает Феогнид во второй книге «Родосских празднеств»: «У родосцев практикуется способ сбора подаяний, называемый ими «игрой в ласточку», в месяце Боэдромионе. Выражение «играть в ласточку» повелось от следующего припева: «Прилетела, прилетела ласточка! Она несет ясную погоду и прекрасные времена года. У нее белая грудка и черная спинка. Эй, вы! Доставайте–ка сушеные плоды из богатой кладовой, чашу вина и головку сыра. Не отвергнет ласточка ни пшеничного пирога, ни бобового хлеба. Нам уйти с чем–то или самим взять? Если ты дашь что–то, мы уйдем <не причинив вреда>. Иначе тебе беда. Мы унесем или дверь, или косяк, или добрую супругу, что сидит внутри. Маленькая она, ее легко унести. А если дашь что–нибудь, приобретешь потом немало. Открой, открой дверь ласточке. Не старцы мы, а дети». Этот способ сбора подаяний был учрежден впервые Клеобулом Линдийским, когда в Линде однажды понадобились деньги.
Раз уж мы упомянули родосские истории, я и сам поведаю вам кое–что о рыбных сказаниях, вышедших из прекрасного Родоса, ибо приятнейший Линкей говорит, что Родос богат рыбой. Эргий же Родосский в «Истории моей родины» после предварительных замечаний о финикийцах, населивших остров, говорит, что Фалант и его люди заняли весьма надежно укрепленный город Ахею на территории Иалиса и, контролируя водоснабжение, могли долгое время выдерживать осаду со стороны Ификла. Оракул же предсказал им, что они будут владеть страной до тех пор, пока вороны не станут белыми и рыбы не появятся в их кратерах для вина. И вот, уверенные в том, что этого никогда не случится, они стали вести войну менее радиво. Ификл узнал от кого–то об этом оракуле, данном финикийцам; он захватил тогда из засады доверенного человека Фаланта, некоего Ларка, шедшего за водой, и склонил его на свою сторону, потом он выловил нескольких рыбешек в источнике, бросил их в кувшин и, вручив его Ларку, велел ему взять эту воду и вылить ее в кратер, из которого Фалант черпал вино. Ларк так и поступил. <361> Затем Ификл поймал нескольких ворон, смазал их гипсом и отпустил. Фалант увидел белых воронов и кинулся к кратеру; узрев там и рыб, он счел страну потерянной и обратился через глашатая к Ификлу, предложив условием договора, чтобы тот отпустил его восвояси, но он бы взял с собой все, что ему принадлежало. Ификл согласился, но Фалант придумал следующую хитрость: он забил и выпотрошил нескольких жертвенных животных и попытался вынести свое золото и серебро скрытыми в их брюхах. Однако, Ификл был предупрежден и воспрепятствовал обману. А когда Фалант упрекал его, что ведь он поклялся, что даст им свободу уйти и унести «все, что было у них в желудках»; в виде ответной уловки Ификл дал им корабли для отъезда, но отобрал рули, весла и мачты, утверждая, что он ведь поклялся предоставить суда, но ничего больше. В отчаянии финикийцы закопали большое количество своих денег, пометив потайные места, чтобы впоследствии откопать сокровища, если они когда–нибудь вернутся, но немало они оставили и Ификлу. Итак, финикийцы покинули страну, и ею овладели эллины. Те же самые события записаны Полизелом в «Истории Родоса». Он говорит, что оракул про рыб и ворон знали только Фак и его дочь Доркия. Последняя влюбилась в Ификла и, добившись от него через свою кормилицу обещания жениться на ней, убедила водоноса взять и бросить рыб в кратер, а сама выкрасила ворон в белый цвет и отпустила их летать.
Креофил в «Эфесских хрониках» говорит, что основатели Эфеса, испытав множество лишений по причине суровости страны, послали наконец вопросить оракул, в каком месте должен стоять их город. Оракул ответил, чтобы они построили город там, где им укажет рыба и куда приведет дикий кабан. Рассказывают, какие–то рыбаки завтракали однажды там, где теперь находятся источник, называемый Масляным, и священное озеро. Вдруг одна из рыб подпрыгнула вместе с горячим углем и упала на мусор; вскоре воспламенились и заросли, где скрывался дикий кабан. Испуганный огнем, он долгое время бежал в гору, называемую Трихеей, пока, пораженный дротиком, не рухнул там, где ныне стоит храм Афины. Итак, эфесцы переправились с острова, где они прожили двадцать лет, и вторично заселили Трихею и области у Коресса; они также воздвигли храм Артемиды напротив рынка и храм Аполлона Пифийского у гавани».
Разговор продолжался в том же духе, когда весь город огласился звуками флейт, грохотом кимвалов и шумом тимпанов, сопровождаемыми пением. То отмечался праздник Парилий, ныне называемый Ромеями, учрежденный в честь римской Фортуны с тех пор как наилучший и самый просвещенный из императоров, Адриан, соорудил ее храм. День этот ежегодно отмечается как особенно славный всеми жителями и гостями Рима. <362> Поэтому Ульпиан спросил: «Что это, мужи, «торжество или свадьба? ведь явно не в складчину пир». И когда кто–то ему объяснил, что все в городе пляшут в честь богини, Ульпиан заявил со смехом: «Какой это эллин называл процесс пляски словом βαλλισμός, когда следует употреблять κωμάζω или χορεύω, или другое более уместное выражение? Ты же принес словечко из Субуры, «водою испортив вино». Тогда Миртил сказал: «Однако, я докажу тебе, друже Хулитель, что слово это более свойственно эллинскому языку. Ибо хотя ты и затыкаешь всем нам рты, тебе не удастся уличить никого из нас в невежестве, поскольку сброшенная змеиная кожа кажется менее пустой, чем ты». Эпихарм, о внушающий изумление, упоминает βαλλισμός в «Феорах», а Италия находится не дальше Сицилии. В этой пьесе феоры обозревают посвятительные дары в Дельфах и, перечисляя их, говорят: «Котлы из меди, вертела, кратеры. А на подставках дети пляшут: чудеса!» И Софрон в сочинении «Занятый невестой» употребляет ε̉βάλλιζον: «Потом он, взяв ее, отвел, другие же плясали». И еще у него βαλλίξοντες: «От пляски в спальне стало грязно». Но и у Алексида в «Цирюльнике» βαλλισμός:
«Толпу я вижу, что спешит на пир, чтоб
встретить «добрых» тут людей, похоже.
Надеюсь, в темноте я не столкнуся с ней,
когда все наплясались вволю: тогда я
потеряю плащ, иль вырастить придется крылья».
Я знаю, где еще употребляется это слово, вот только вспомню и назову. Но тебе, вспомнившему те строки Гомера: «что за обед здесь и что за собранье? Что делаешь ты, торжество ли справляешь иль свадьбу? ведь явно не в складчину пир», следовало бы объяснить разницу между «обедом», «торжеством» и «собраньем». Но раз ты молчишь, разъясню я. Ибо, как говорит сиракузский поэт <Эпихарм>, «что ранее сказали двое, на то отвечу я один». Все жертвоприношения и самые роскошные пиры назывались древними ειλαπιναι, а участвующие в них - ειλαπινισται. А на έρανοι еду доставляют сами обедающие, и έρανοι происходят от έραν (любовь), поскольку каждый любит каждого и каждому помогает. Тот же самый вид обеда именуется и έρανος, и θιασος; те же, кто там собираются - ερανισται или θιασοται. И шумные толпы, идущие в процессии Диониса, назыаются у Еврипида θιασι: «Я видел три отряда женских»; θιασι же названы от слова θεός (бог). Лакедемоняне называли богов σιοί. А ειλαπιναι назывались так от связанных с ними тщательных приготовлений и больших трат, поскольку λαφύττείν и λαπάξειν означают «опустошать» и «тратить»; отсюда и поэты употребляют α̉λαπάξειν в смысле «грабить», а похищенную добычу называют λάφυρα по причине алчности к чужому добру (λάφυξις). <363> И все подобные пиршества называются у Эсхила и Еврипида ειλαπιναι, потому что они влетают в копеечку (λαπάττω). Есть еще глагол λαπτω, означающий «переваривать пищу», «опорожниться»; поэтому от слова λαγαρός (пустой) происходит λαγών (пустота) и также λάγανον (тонкая вафля), а от λαπάττω производится λαπάρα (чрево). Λαφύττω означает то же, что и λαπάττω, то есть «расточить» или «промотать». Глагол же δαπανω (тратить) происходит от δάπτω (пожирать), поскольку δάπτω тесно связано с понятием изобилия (δαψιλεια). Поэтому в отношении людей, которые жадно едят наподобие зверей, употребляются глаголы δάπτω и δαρδάπτω. У Гомера καταδάπτω: «Собаки и птицы его как добычу пожрали». Однако, пиры назывались ευωχία не от οχή (пища), а от ευ εχειν (процветать). На этих пирах почитатели божества отдавались веселью и отдыху, расслабляясь (μεθιεντες), и поскольку пьянство называли μεθυ, а божество, доставившее этот дар, носило имя Мефимнея, или Лиея, или Эвия, или Иэия, то и человека, который не был хмурым и мрачным, называли ι̉λαρός. Поэтому считалось, что божество должно стать благосклонным (ίλεως), когда восклицали припевом «иэ! иэ!», и место, где совершался этот ритуал, называлось ιερός (храм). Эфипп в пьесе «Товары» проясняет, что ίλεως и ι̉λαρός одно и то же, когда говорит об одной гетере:
«Потом, если кто–то из нас опечалится вдруг, она тешит
того усладительной лестью, целует его, не сомкнув тесно
губ, как врага, но открыв шире рот, воробьям молодым
подражая, усадит его, успокоит речами, внушит ему радость и
вскоре прогонит печаль, и вернется к нему благосклонность».
Но древние, представляя богов в человеческом обличии, учредили и празднества в их честь в соответствии с людскими привычками. Они видели, что человек не может противиться приступам веселья, тогда как с другой стороны полезно и выгодно приучать его веселиться в меру и упорядоченно. Итак, они определились и после первого жертвоприношения вышним отдавались отдыху с той целью, чтобы каждый верил, что боги пришли за первинами и возлиянием, и мог наравне со всеми почтить бессмертных. Гомер говорит: «Пришла и Афина забрать свою жертву. И Посейдон «отбыл к эфиопам принять гекатомбу себе из быков и баранов». А Зевс «намедни на пир поспешил, и по следу его устремились все боги». И если присутствует человек постарше годами и солидный, они уважительно воздерживаются от непристойных слов или поступков, следуя совету Эпихарма, который сказал где–то: «Благо молчанье хранить, если лучшие рядом». Они считали, что боги находятся рядом и отмечали свои праздники с приличием и трезво. Отсюда древние не возлежали на ложах, но «обедали стоя», не пьянствовали безбрежно, но «возлиявши и выпив, сколь сердце хотело, потом по домам расходились». <364> А нынешние, притворяясь, что приносят жертвы богам и, созывая для обряда своих друзей и близких, проклинают собственных детей, ссорятся с женами, доводят до слез рабов, угрожают толпе и повторяют стих Гомера: «Ступайте обедать теперь, чтоб потом нам на брань устремиться», не обращая внимания на слова автора «Хирона», Ферекрата, или метрика Никомаха, или кого–то еще:
«Ты же, для друга устроив обильнейший пир,
не выказывай гнева при нем. Ибо злой человек
поступает напротив. Радуйся сердцем и сам
преспокойно и дай веселиться и гостю»
Но нынче не помнят этих предписаний вообще, а заучивают следующие вирши, пародию на «Великие Эвои» Гесиода (так обычно считают):
«Если же кто–то из нас, совершая священный обряд,
приглашает другого на пир, мы не рады приходу его
и сердито глядим и хотим, чтоб он вышел за дверь
поскорее. Тот же, проведав про это, начнет обуваться,
и кто–то тут спросит: «Уже ты уходишь? давай лучше
выпей и скидывай обувь». Хозяин же, жертву принесший,
взирает как волк на того, кто препятствие чинит уходу,
и стих из элегий приводит: «Не пробуй держать среди
нас никого, чтоб остался он против желанья, и спящего
мужа не надо будить, Симонид». И вот разве не так
выражаемся мы за вином, когда друга мы потчуем пиром?».
Можно добавить еще и следующие стихи <Гесиода>: «Коль много гостей соберется на пир за общественный счет, ты не злись. Велико наслажденье за малую плату». Жертвуя богам, мы тратим обычно самую малость и что придется, как сказал прекрасный Менандр в «Пьянстве»:
«Приносим жертвы мы несоразмерно с процветаньем
нашим вовсе. Вот я поднес богам овечку в десять драхм
ценой и рад дешевизне, а за флейтисток, мирру и
арфисток, за темное фасийское вино и за угрей, за сыр и
мед почти талант отдал. Разумно ль то? Мне божья милость
стоит десять драхм всего, а если нет ее, я потерял чуть–чуть!
Один лишь вред несут скупые подношенья. На месте бога я бы
запретил, чтоб на алтарь валили худобу, пускай кладут угря уж
заодно, чтоб сдох Каллимедонт, который кум угрям».
Определенным пирам древние давали особое название, επιδόσιμα, у александрийцев επιδομάτα (довесок, прибавка). Алексид, комедия «В колодце»:
«И тут меня послал хозяин принести вина из дома.
Б. Из … откуда? понял я, что оказалось мало.
А. Я замечать умею как старуха».
И Кробил в «Подкидыше»: <365>
«Я за тобой, Лахет. Давай веди. А. Куда вести?
Б. Куда? Ну и вопрос! Да к Филумене, где добавят
нам. Вчера по принужденью твоему я выпил
за нее вина чистейшего аж дюжину киафов!»
Древним были известны и нынешние так называемые «обеды из корзины». Ферекрат, говорит в «Забывчивом» или «Море»: «Он положил обед в корзину и пошел, как будто в дом Офелии собрался». Тут без сомнения подразумевается «обед из корзины», если человек приготовил себе еду, положил ее в корзину и идет к кому–то в гости. Лисий употребил слово σύνδειπνον в значении «симпосий» в речи «Против Микона по делу об убийстве»: «его пригласили на симпосий». И Платон пишет: «с теми, кто был на пиру». И у Аристофана в «Геритадах» συνδείπνοις: «в пирах воспевая Эсхилу хвалу». Отсюда кое–кто считает, что заглавие софокловой пьесы следует писать σύνδειπνον вместо σύνδειπνοι («Обедающие вместе»). Иногда обеды называли συναγώγιμα (собравшиеся вместе). Так, Алексид в «Любителе красоты» или «Нимфах»: «Ляг и девчонок зови. Пообедаем вместе. Хоть мне известно давно, что ужасный ты жмот». И Эфипп в «Герионе»: «Симпосий совместный им стоил побольше их доли». Глагол συνάγειν употреблялся также в значении «выпивать друг с другом», а под συναγώγιον подразумевался симпосий. Менандр в «Пламенеющей»: «Поэтому нынче они выпивают отдельно». И потом: «Он уплатил за симпосий». Возможно, здесь имеется в виду обед в складчину. Что это была за складчина, проясняет Алексид в «Пьющей мандрагору»:
«Приду тогда я, складчину неся. Б. Какую складчину? скажи.
А. Халкидцы, старая, так называют ленты и духи».
Однако, аргосцы, как говорит Гегесандр в «Записках», употребляют другое слово. Он пишет: «Складчина, приносимая на симпосии пьющими, называется у аргосцев χώς (куча), тогда как обычная доля называется αίσα».
Поскольку эта книга тоже оканчивается не к месту, друг Тимократ, я прекращу здесь свои речи, чтобы не подумали, как Эмпедокл, что мы были когда–то рыбами. Ибо физик этот сказал: «Был я уже и девицей, мальчишкою был и кустом, был и птицей и рыбой, что плавает в море».

Книга IX

<366> «Время опять нам подумать про ужин и руки умыть, разговор же отложим на утро», друг Тимократ. Ибо как только для нас подали окорока, и кто–то поинтересовался, нежны ли они, Ульпиан спросил: «У какого автора находится слово τακερός (нежный)? И кто сказал ναπυ (горчица) вместо σίναπυ? Я вижу, ее принесли в числе закусок вместе с окороками (κωλεοί), вот именно, κωλεοί, ведь мне известно, что слово это упоминается и в мужском роде, а не только в женском, как у наших афинян. Эпихарм, к примеру, пишет κωλεοί в «Мегарянке»: «Колбасы, сыр, окорока и позвонки еще, но нечего тут съесть». И в «Циклопах»: «Приятные кишки, клянуся Зевсом я, и окорок не хуже». Узнайте же от меня, ученейшие мужи, что в последнем стихе Эпихарм обозначает кишки как χορδή, хотя в других местах он всегда называет их ορύα. В других закусках я замечаю приправленную соль. Но наши киники набиты незрелой солью; у Антифана в «Мешке» один киник говорит:
«Среди даров, из моря к нам идущих, мы каждый день имеем соль …
Винцо, приправив ею, попиваем мы, оно с укладом нашей жизни
схоже, мне свидетель Зевс. Б. Что под укладом мыслишь ты? скажи.
А. Когда удобно всем из уксусницы пить, как будто чаша это».
И я вижу γαρος (соус из мелкой рыбы), смешанный с уксусом, и знаю, что некоторые понтийцы готовят особую смесь (из γαρος и уксуса), называемую ο̉ξύγαρος.
В ответ Зоил произнес: «Аристофан, приятель, применил слово τακερός как эпитет к лакомству в «Лемниянках»: «Растут на Лемне нежные, прекрасные бобы». И Ферекрат в «Никчемных»: «изнеживать горох, не отходя от места». Горчицу Никандр Колофонский называет σίνηπυ в «Териаке»: «и тыква медная, или горчица», в «Георгиках»: «горчицы семена кусают», и где–то еще: «настурций, кресс и темная горчица». <367> Кратет в сочинении «Об аттических выражениях» цитирует Аристофана: «Ему лицо как будто обдало горчицей», ставя σίναπυ, как утверждает Селевк в работе «Об эллинизме». Стих этот из «Всадников», но у самого Аристофана стоит ναπυ. Ни один аттицист не употребил σίναπυ. Все же применимы обе формы. Ибо ναπυ словно ναφυ, потому что не растет и имеет ничтожные и крохотные размеры, как и αφυη (рыбка афюя). Σίναπυ же называется так, потому что она ударяет (σίνειται) своим запахом в лицо (ωπας), точно так же как лук (κρόμμυον) называется луком от того, что мы зажмуриваем (μύομεν) от его брызг наши глаза (κόραι). У комедиографа Ксенарха σεσινάπικεν в «Скифянках»: «Болеть перестало, ведь дочка моя наложила горчичник, и ей помогла чужестранка». Соль и уксус также упоминаются прелестным Аристофаном а стихах про трагического поэта Сфенела <в «Геритадах»>: «И как мне прожевать Сфенела речь? Иль уксусом запить, заесть ли белой солью?»
Вот мы и снабдили тебя, мил человек, примерами в ответ на твои вопросы. А теперь ты отвечай, у какого автора слово παροψίς (закуска) отождествляется с посудой? Ибо я знаю, что Платон в «Празднествах» говорит о παροψίς как об особо приготовленном и пестром блюде, или о чем–то в этом роде: «Откуда б взяли мы лепешку и закуски?» Но в «Европе» он употребляет παροψίς в расширенном смысле, говоря:
«От женщины спящей весьма мало толку. ЗЕВС. Понятно.
А. Но если проснется, закуски одни наслажденью помогут
сильнее, чем прочие средства. ЗЕВС. И что за закуски? скажи».
И дальше он пускается описывать эти «закуски», словно говоря о блюдах для стола. Еще в «Фаоне»: «Заигрыванья — легкая закуска: услада коротка и быстро улетает». Аристофан в «Дедале»: «И женщине всегда прелюбодей найдется как закуска».
Поскольку Ульпиан ничего не отвечал, заговорил Леонид: «Теперь моя очередь, ведь я долго молчал. Как сказал Эвен с Пароса:
«У многих в привычке оспаривать все без разбора — но больше,
чем в меру, не следует спорить нигде. Ведь гласит поговорка
у древних: «Тебе то покажется так, ну а мне по–другому».
Разумных видать по речам, их легко постигают».
Итак, друже Миртил (ибо я смотрю тебе в рот), Антифан употребляет παροψίς, подразумевая посуду, в «Беотиянках»: «Сварил он и подал на блюде». И Алексид в «Гесионе»: «Увидев двоих, что несли ко столу с разрисовками пестрыми утварь, забыл про меня он мгновенно». Автор же стихов, приписываемых Магну, говорит в первом издании «Диониса»: «Блюда сии принесут мне несчастье». <368> И Ахей в сатировой драме «Эфон»: «Пусть подадут мне кусочки вареного мяса на блюдах, дымящихся паром». И комик Сотад в «Освобожденом за выкуп»: «Являюсь я только закуской к Кробилу: Кробила жует он, меня же глотает». Но философ Ксенофонт употребляет παροψίς в первой книге «Киропедии» двусмысленно: «Он ставил перед ним закуски и разнообразные соусы и яства». И у автора «Хирона», приписываемого Ферекрату, под παροψίς разумеется соус, а не содержащий его сосуд, вопреки утверждению Дидима в сочинении «О неправильных выражениях». Ферекрат говорит: «Зевсом клянусь, эти люди подобны подливкам: они той природы, какой их приправишь. Кто их позвал, ни во что их не ставит». Никофонт в «Сиренах»: «Пусть колбаса с подливкою поборются за место». Аристофан в «Дедале»: «И женщине всегда прелюбодей найдется на закуску». Платон в «Празднествах»: «Откуда б взяли мы лепешку и закуски?» Он ведет также речь о том, как приправлять и готовить бульбы. А аттические писатели, о сироаттицист Ульпиан, называют соусы εμβαμμα, как например Феопомп в «Мире»: «Приятный хлеб, но обмануть, добавив к караваям соус, будет слишком».
Аттицисты называют окорок и κωλην, и κωλη, а в множественном числе κοληνες. Эвполид в «Автолике»: «Ноги и ляжки нацелились в крышу». Еврипид в «Скироне»: «ни даже ляжек молодых оленей». Кωλη — сжатая форма, и как συκέα — συκη (фиговое дерево), λεοντέα — λεοντη (львиная шкура), так и κωλέα - κωλη. Аристофан во втором «Плутосе»: «Горюю о ноге свиной, которую вкушал обычно». И в «Пирующих» κωλαι: «и хрюшек нежных ляжки, и лакомства из птиц». И в «Аистах»: «Ягнячьи головы и ляжки из козлят». Платон в «Грифах»: «колбасы, рыбы, ляжки». Амейпсий в «Серьгах»: «Жрецам дают как дар особый окорок, ребро и головы часть левую вдобавок». Ксенофонт в «Кинегетике»: «мясистая часть, лишенная влаги». И Ксенофан Колофонский говорит в «Элегиях»:
«Хотя пославший лишь козленка ляжку,
почтен ногой он жирной крепкого быка:
большая честь для мужа, и молва о нем
по всей Элладе будет жить вовек, пока
не смолкнут эллинские песни».
Хотя разнообразные яства приносились поочередно после упомянутых нами, мы укажем только достопамятные из них. <369> Ибо помимо громадного количества прочих птиц, включая гусей, там были только маленькие птички, коих некоторые называют пичугами, и свиньи, и вожделенные фазаны. Поэтому я сперва изложу про овощи и потом перейду к другим вещам.
КРУГЛАЯ РЕПА. Их, как говорит Аполлад в книге «О городах Пелопоннеса», лакедемоняне называют брюхами. Но Никандр Колофонский в «Словаре» говорит, что это капуста зовется брюхами в Беотии, тогда как репы зовутся зекелтидами. Америй и Тимахид со своей стороны говорят, что зекелтидами называются тыквы. Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что редька, репа, рафида и анаррин одно и то же. Главк в «Искусстве кулинарии» называет рафиду (ράφυς) через π без придыхания: ράπυς. Нет ничего другого, что на них походило бы, кроме того, что ныне называется буниадой. Феофраст, хотя и не упоминает буниаду прямо, говорит о какой–то репе, которую он зовет самцом, и может быть, это и есть буниада. Никандр упоминает буниаду в «Георгиках»:
«Репу всегда сей на ровной земле, чтоб росла она низко
и круглой. Сей буниады еще, пастернаки сей вместе с
капустой. Взаправду от репы с капустой два вида
рождаются в наших садах: один длинный и твердый другой».
Кефисские репы упоминаются Кратетом в «Ораторах»: «очень много, как реп кефисийских». Феофраст говорит о двух сортах реп, мужском и женском, растущих от одного семени. Стоик же Посидоний в двадцать седьмой книге «Историй» говорит, что в Далмации растут дикие репы и пастернаки. Дифил, врач из Сифна, говорит, что от репы худеют, что она острая и с трудом переваривается и еще вызывает метеоризм. Буниада, по его словам, лучше, ибо она слаще и более переварима и вдобавок полезна для желудка и питательна. Жареная репа, продолжает Дифил, легче переваривается, но чрезмерно утоньшает. Эвбул упоминает ее в «Анкилионе»: «Несу сюда я репу, чтоб ее поджарить». И Алексид в «Боговдохновенном»: «Болтаю я, пока кусочки репы жарю Птолемею». Маринованная репа более худит, нежели вареная, особенно с горчицей, согласно Дифилу.
КАПУСТА. Эвдем Афинский в книге «Об овощах» говорит, что существует три сорта капусты: соленопочвенная, гладколиственная и плющевидная; по вкусу соленопочвенная на первом месте. Она растет в Эретрии, Киме, на Родосе, а также на Книде и в Эфесе; гладколиственная же растет во всех странах. Плющевидная называется так от своей курчавости, ибо в этом отношении она похожа на плющ, да и … часто. Феофраст пишет: «Из ραφανος (под которой я подразумеваю капусту) одна разновидность кудряволиственная, другая дикая». Дифил же из Сифна говорит: «Капуста, произрастающая в Киме, хороша и сладка, но в Александрии она лучше. Семена, привезенные в Александрию с Родоса, производят капусту, обладающую сладостью в течение первого года, но потом она становится горше». <370> Никандр говорит в «Георгиках»:
«Капуста гладкую имеет кожу, но попадается, бывает,
в диком виде, многолистной, растет в засеянных
садах среди ветвей кудрявых и сухих, или румянясь
и лохматясь, иль цвет дурной являя, как обуви
изношенной подошва, и овощной колдуньей звали ее предки».
Возможно, Никандр назвал капусту колдуньей из–за ее священной сущности, поскольку и у Гиппонакса в ямбах сказано: «Но он ускользнул и мольбу обратил к семилистной капусте, которой Пандора в Фаргелии торт посвятила как жертву».
А Ананий говорит: «Люблю тебя намного больше всех, свидетель мне капуста!» И Телеклид в «Пританах»: «Капустами клянусь!» И Эпихарм в «Земле и Море»: «Капустою клянусь!» Эвполид в «Купальщиках»: «Свидетель мне капуста». Клятва эта, кажется, ионийская, и неудивительно, что некоторые люди клянутся капустой, если даже Зенон Китийский, основатель Стои, подражая Сократу, который клялся собакой, клялся в свою очередь каперсом, как утверждает Эмпед в «Воспоминаниях». В Афинах капуста приготовлялась для родивших женщин как противоядие в их пище. Ведь Эфипп говорит в «Герионах»:
«Коль если так, это как же так вышло, что
нету венка пред дверями, и запах стряпни
нам не бьет прямо в ноздри в разгар
Амфидромий? когда по обычаю жарят куски
херсонесского сыра и варят блестящую в
масле капусту и тушат ягнячее жирное мясо,
ощиплют дроздов, голубей еще, чижиков также,
жуют и майнид и сепидий впридачу и рьяно
толкут пропастищу полипов, осушат и море
несмешанных вин из бокалов.
Антифан упоминает капусту как дешевую пищу в «Паразите»:
«Теперь ты узнал, что чеснок, караваи, пирожные, сыр поедают
свободные люди, не рыбу с засолки, не мясо ягнячье с приправой,
не рыхлый пирог и погибель несущие блюда. Капусты жирнейшие
сварят они, говорю я вам — боги! — еще и похлебку с горохом впридачу».
Дифил в «Алчном»:
«Пришли, принесясь добровольно, различные сласти:
капуста жирнейшая, тьма потрохов и кусочки нежнейшие
мяса — совсем то не травы мои, мне свидетель Зевес,
иль …. маслины, побитые прессом».
Алкей в «Палестре»: «В горшке уже варилася капуста». Полизел в «Рождении Муз» называет капусту словом κράμβη: «много капуст крупнолистных». <371>
СВЕКЛА. Феофраст говорит, что белая капуста сочнее красной, имеет меньше семян называется сицилийской. <Какой–то грамматик> говорит, что севтлида отличается от мангольда. Поэтому и комедиограф Дифил в пьесе «Герой» порицает кого–то, неправильно называющего тевтлид севтлидами». Эвдем в сочинении «Об овощах» говорит, что существует четыре сорта свеклы: вытянутая, стеблистая, белая и всенародная, последняя смуглого цвета. Дифил из Сифна говорит, что свекла сочнее капусты и отчасти питательнее; в вареном виде и с горчицей она уменьшает вес и уничтожает глистов. Белая благотворнее воздействует на кишечник, красная мочегонна. Их корни также лучше пахнут и более питательны.
ПАСТЕРНАК. «Он желчен», говорит Дифил, питателен и полезен для желудка, склонен слабить и вызывать метеоризм, нелегко переваривается, весьма мочегонен и поднимает половое влечение, и отсюда кое–кто называет его любовным средством. Нумений говорит в «Галиевтике»:
«Из трав, что растут без посевки, иль с корнем в полях,
иль зимой, иль когда расцветает весна, перечислишь
худой артишок и ушедшую в землю рафиду, петрушку
и дикий еще пастернак».
Никандр во второй книге «Георгик» говорит:
«Средь них длинный стебель укропа и корни
скалистой петрушки, сухой пастернак, еще
смирния также, осот и собачий язык, и цикорий,
и с ними ты будешь толочь горько–едкие листья
«телячьей ноги», иль то, что зовут «птицемлечник».
Упоминает о пастернаке и Феофраст. Фений в пятой книге сочинения «О растениях» пишет следующее: «К противоядиям относятся так называемый сепс и семя пастернака». А в первой книге он говорит: «Широколиственные виды семенных растений находят воплощение в анисе, укропе, пастернаке, петрушке, цикуте, кориандре и скилле, которую кое–кто называет убийцей мышей». Поскольку Никандр упоминает «телячью ногу», то следует добавить, что и Фений пишет в той же книге: «Драконтий, которую называют также телячьей ногой или аронией…». Диокл в первой книге «Гигиены» <обозначая пастернак> пишет ασταφυλινος вместо σταφυλινος. Так называемый «картон» (являющийся большим и великовозрастным пастернаком) сочнее пастернака, теплотворнее, мочегоннее, полезнее для желудка и легко переваривается, как пишет Дифил.
ПОРЕЙ, говорит Дифил, называется также прасием; он сочнее картона, в меру худит, питателен и метеоричен. Эпенет в «Искусстве кулинарии» говорит, что порей называется также γηθυλλίς и под этим словом, как я обнаружил, упоминается в «Содержателе девок» у Эвбула: «Мне хлебца съесть невмоготу, я у Гнафении поел не так давно, застал ее я за стряпней пореев». Но другие ссылаются на γήθυον (лук–порей), упоминаемый Фринихом в «Кроне». Дидим в комментариях к «Крону» говорит, что γήθυον похож на так называемый виноградный порей, и γηθυλλίδες идентичны с ними; γηθυλλίδες пишет и Эпихарм в «Филоктете»: «средь них два чеснока и два порея». <372> Аристофан во втором издании «Эолосикона» пишет γήθυον: «Корни пореев, но качества их чесноку подражают». Периэгет Полемон в сочинении «О Самофраке» говорит, что богиня Лето имела жажду беременной женщины к гетиллидам. Он пишет: «У дельфийцев установлено, что любой, кто принесет на праздник Феоксений самую большую из гетиллид для Лето, получит долю со стола. И я сам видел луковицу размером с репу или с круглую редиску. Сообщают, что Лето перед рождением Аполлона ужас как захотела гетиллид, поэтому они и обрели эту особую почесть».
КОЛОКИНТ. Однажды в зимнюю пору нам подали колокинты, и мы все удивились, думая, что они свежие и вспомнили, что сказал остроумный Аристофан, когда он хвалил прекрасные Афины во «Временах года»:
«А. Увидишь ты в разгар зимы и огурцы, и винограда гроздья, и плоды, венки из роз, фиалок, лилий. Б. И ослепляющую пыль. А. И тот же муж продаст дроздов и груши, и соты с медом и маслины, и пшено, рубцы, цикад и мясо эмбриона. Увидишь ты корзины фиг и мирта, занесенных снегом. Б. Увидишь колокинта с репой в ряд. И не поймет никто, зима ли на дворе, иль лето … А. Большое благо круглый год иметь, что хошь. Б. Большое зло скорей! Ведь если б не было тех яств, о них и не мечтали б, страстно не стремились бы открыть кошель. Что до меня, я доставлял бы их на краткий срок, потом бы убирал. А. И я бы сделал то же, но для других лишь городов, не для Афин. Они вкушают их за то, что вышних чтут весьма. Б. Великий прок имеют те, кто почитает вас, судить коль по твоим словам. А. О чем ты речь ведешь? Б. Египтом сделаны тобой Афины».
Мы удивились, как я сказал, что нам приходится вкушать колокинты в январе, ибо они были свежие и все имели присущий им аромат. Но по случаю они принадлежали к тому разряду яств, которые приготовлялись поварами, умеющими над ними колдовать. Поэтому Ларенций спросил, знали ли про колокинты древние. И Ульпиан ответил: «Никандр Колофонский во второй книге «Георгик» упоминает про колокинты, но называет их огурцами — как это вышло, мы объяснили прежде. Никандр говорит:
«Что до самих огурцов, то разрежь их, нанизай на нити,
подвесь и суши, и подвесь их над дымом, чтоб слуги с
приходом зимы наполняли бы ими горшок и глотали бы
их беззаботно, еще чтобы в чан семена засыпала рабыня,
что мелет зерно. И туда же бросали б на нитях куски
огурцов (все их тщательно вымыв), грибы и сушеные
фрукты и стебли — лежать до прихода весны». <373>
ПТИЦЫ. Когда за колокинтами и прочими «нарезанными» овощами (последнее выражение в отношении измельченных овощей употребляет Аристофан в «Женщинах с Делоса»: «нарезаны, или под прессом бывшие») последовали птицы, Миртил сказал: «В нынешней разговорной речи только куриц называют όρνιθες и ορνίθια, большое число которых я вижу в виде блюд. (И философ Хрисипп в пятой книге сочинения «О наслаждении и благе»: «Как некоторые считают, что белые птицы вкуснее черных…»). Но куриные самцы называются петухами или петушками. Однако, среди древних слово όρνις (птица) употреблялось и в мужском, и в женском роде и в отношении других птиц, а не только в том особом смысле, когда в обиходе говорят о покупке дичи. У Гомера όρνιθες: «множество птиц под лучами летает светила», όρνιθι: «птице подобясь поющей», όρνις: «как птица несет безоперым своим малышам прямо в клюве добычу, когда ее сыщет, хотя и с большим напряженьем». Но Менандр открыто употребляет разговорное όρνιθας: «Петух какой–то громко кукарекнул. Что ж не прогоните вы этих птиц от нас во двор?», и όρνις: «с трудом прогнала она птиц наконец–то». У Кратина ορνίθια в «Немезиде»: «весь прочий птичий род». В отношении самцов имеется не только винительный падеж όρνιν, но и όρνιθια. У Кратина в той же «Немезиде» όρνιθα: «краснокрылая птица», и «Итак, ты должен обратиться в пребольшую птицу». Оρνιθα у Софокла в «Антеноридах»: «и глашатай птица, и прислужник», и у Эсхила в «Кабирах»: «ты для меня не станешь путеводной птицей». У Ксенофонта в Киропедии όρνιθας: «ловить птиц в самый суровый холод». У Менандра в «Двойняшках» όρνεις: «пришел я, птиц неся», и дальше όρνιθας: «им шлются птицы». Но что написанием όρνις определяется и множественное число, видно из ранее приведенной цитаты Менандра <«с трудом прогнала она птиц наконец–то»>. Однако, и у Алкмана где–то όρνις: «Девы рассыпались прочь, не окончивши песни, как птицы, когда налетит на них ястреб». И у Эвполида в «Демах» όρνις: «Ну разве не ужасно то, что суждено мне народить детей–баранов и цыплят, которые, как и отец их, птицы?» С другой стороны, древние писатели обозначали курицу словом α̉λεκτρυών (петух). Кратин в «Немезиде»: «Леда, теперь поведеньем своим отличаться ничем не должна ты от куры прилежной, кудахтая здесь над яйцом, чтоб оно нам явило прекрасную чудную птицу». У Страттида в «Мерзнущих» α̉λεκτρυόνες: «Все куры и свинюшки сдохли, и маленькие птички с ними». У Анаксандрида в «Терее» α̉λεκτρυόνας: «Глядеть им нравилось на случку кабанов и на покрытье куриц тоже». <374> Но раз уж мне довелось упомянуть этого комика, и я знаю, что его пьеса, «Терей», не числится у него среди лучших, — то процитирую вам на суд, мужи друзья, что говорит в шестой книге сочинения «О комедии» Хамелеонт из Гераклеи. Он пишет: «Однажды, когда Анаксандрид сочинял дифирамб в Афинах, он въехал в театр верхом на коне и продекламировал кое–что из своей песни. Он был высокий и красивый, любил длинные волосы и носил пурпурный плащ с золотой каймой. Обладая угрюмым нравом, он относился соответственно и к своим комедиям: упустив победу, он брал их и отдавал лавочнику разрезать и заворачивать товары, и никогда не переделывал их в отличие от большинства других авторов. Так он уничтожил множество пьес, стоивших ему немалого труда, потому что его старость породила в нем ненависть к зрителям». Говорят, что он происходил с Родоса, из Камира. Поэтому я удивляюсь, как это «Терей» и другие его не одержавшие победы пьесы уцелели. У Феопомпа в «Мире» α̉λεκτρυών также означает курицу: «Погибла моя кура, я скорблю, несла она прекраснейшие яйца». И Аристофан в «Дедале»: «Снесла она яйцо большое, словно кура». И еще: «Но так или иначе часто кура от ветра порождает яйца». <В обеих цитатах α̉λεκτρυών>. И в «Облаках» (там старик учится различать значения слов) говорится: «СТРЕПСИАД. И как же должен я их звать? СОКРАТ. Одну ты курой нареки, другого петухом», где α̉λεκτορίς — курица, а α̉λέκτωρ — петух. Симонид написал α̉λέκτωρ: «Со сладким голосом петух», как и Кратин во «Временах года»: «как персидский петух распевает всегда в полный голос». Его называют так, потому что он поднимает нас с нашего ложа (λέκτρον). Дорийцы употребляют именительный падеж όρνιξ и родительный όρνιχος (вместо όρνιθος). Однако, у Алкмана именительный όρνις: «моребагряная птица весны», и родительный ορνίχων: «Известны мне всех птиц напевы».
СВИНЬЯ. Эпихарм называет хряка δέλφαξ в «Одиссее перебежчике»:
«Стерег я в Элевсинии свинью (то был соседский хряк)
и потерял его, не знаю как, какой–то тут секрет, а он сказал,
что я ахеянам продал его, и клятву дал, что я обманщик».
И Анаксилай в «Кирке» также употребляет δέλφαξ в отношении взрослого борова, говоря:
«Одних среди вас превратит она в хряков, что корм
добывают в горах и лесах, других же в пантер, а все
прочие дикими станут волками и львами».
Но Аристофан подразумевает под δέλφαξ свинью–самку в «Мастерах сковородки»: «брюхо свиньи, после лета забитой», и в «Ахарнянах»: «Еще молода она, вот и мала, но большущею станет свиньей, и появится хвост у нее преогромный, толстенный и красный. Корми ее лишь и получишь прекрасную хрюшку». <375> Женского рода δέλφαξ у Эвполида в «Золотом веке». И у Гиппонакса тоже: «словно свинья из Эфеса». Собственно, только самку следовало бы называть δέλφαξ как имеющую матку (δελφύς), и оттуда же происходит слово α̉δελφοί (братья). О возрасте свиньи Кратин говорит в «Архилохах»: «Свиньи уже, но для всех для других только свинки». Аристофан же грамматик говорит в книге «О возрастах»: «Что до свиней, то подросшие из них - δέλφακες, а нежные и сочные - χοίροι». Отсюда становится понятным и выражение Гомера: «Слуги едят поросят, женихи же жуют жирных хряков». Комедиограф Платон в «Поэте» обозначает словом δέλφαξ самца: «хряка он молча увел». Существовал один древний закон (как говорит Андротион), по которому, чтобы увеличить поголовье домашнего скота, запрещалось приносить в жертву неостриженную или неродившую овцу, поэтому (афиняне) вкушали только взрослых животных, «женихи же едят жирных хряков». И нынче жрицам Афины нельзя приносить в жертву агнца или отведывать сыра. А однажды, говорит Филохор, когда стало мало быков и коров, то с целью восполнить утраченное поголовье был принят закон, предписывающий не поедать эту скотину в связи с ее нехваткой. Самку свиньи ионийцы называют χοιρος, как Гиппонакс: «с возлияньем и дикой свиньи потрохами», И Софокл в «Эпитенариях» употребляет χοιρος: «Поэтому стражем здесь будь как при смуглой свинье на цепи». Царь Египта Птолемей в девятой книге «Воспоминаний» говорит: «Когда я прибыл в Асс, то ассийцы представили мне свинью (χοιρος) ростом в два с половиной локтя и соответственной длины и белоснежного цвета. Они сказали также, что царь Эвмен всегда покупал этих тварей у них и платил по четыре тысячи драхм за каждую». Эсхил говорит: «А я помещу эту свинку в шумящую печь. Ибо лучшего блюда едва ль довелося вкушать человеку». И еще: «Белая (разве не так?) и прекрасно поющая свинка, варися давай и не злися на пламя». И еще: «В жертву принес я ту самую хрюшку от той же свиньи, что премножество бед сотворила мне в доме, все там подняв вверх ногами». Эти цитаты приводятся Хамелеонтом в сочинении «Об Эсхиле».
Что свиньи являются священными животными у критян, говорит Агафокл Вавилонский в первой книге сочинения «О Кизике»; он пишет: «На Крите рассказывают миф, что Зевс родился на горе Дикте, где совершается тайный обряд. <376> Ибо говорят, что Зевс питался от свиньи, и пока она кормила его, то своим хрюканьем заглушала его младенческий плач от слуха прохожих. Отсюда это животное пользуется всеобщим уважением, и никто, по словам Агафокла, не вкушает свинины. Пресийцы даже приносят жертвы свинье, причем всегда перед брачным торжеством. Сходный рассказ приводится Неанфом из Кизика во второй книге его сочинения «О таинствах». Ахей Эретрийский упоминает свиней, которых он называет πεταλίδες в сатировой драме «Эфон»: «Много я слышал о свиньях больших ….. в этих формах». Он называет их πεταλίδες по аналогии с телятами, потому что πέτηλοι называются телята с окрепшими рогами». По примеру Ахея и Эратосфен в «Антэрине» окрестил свиней λαρινοι (жирные) по аналогии с быками (λαρινοι βοες), которых называли так или от глагола λαρινεύεσθαι, «откармливать' (Софрон: «Быков же до отвала кормят»), или от деревни Ларины в Эпире, или от пастуха по имени Ларин.
Как–то раз нам внесли свинью, одна половина которой была тщательно зажарена, а другая настолько нежная, что словно ее сварили в воде, и каждый из нас восхищался искусством повара. А тот, охваченный великой гордостью за свое мастерство, сказал: «Смею заявить, однако, что никто среди вас не сумеет указать, где именно разрезано ее горло, или каким образом ее утробу набили всяким добром. Ибо внутри у нее дрозды и другие мелкие птицы, части поросячих брюх, вырезки из матки, яичные желтки, и еще птичьи «желудки и матки и масса прекраснейших соков», а также мясные начинки из прелестных кусочков, посыпанных перцем: я выражаюсь так, поскольку «постыдно мне упомянуть» про фарш перед Ульпианом, хотя мне известно, что он его обожает. Однако, мой источник Паксам упоминает о фарше (ισίκια), и мне нет дела, на аттическом ли это диалекте или нет. Вы же покажите мне, как было разрезано свиное горло, и как удалось одну половину изжарить, а другую сварить». Пока мы искали разгадку, повар продолжал: «Вы действительно считаете, что я не так хорош, как знаменитые повара древности, о которых говорят комедиографы? У Посидиппа в «Танцовщицах» повар обращается к своим ученикам:
«Мой ученик Левкон и вы, кто состоит при мне! Любой сгодится угол, где могли б о ремесле поговорить и так и сяк; из всех приправ возможных хвастовство — острейшая в искусстве приготовить снедь. Да и в других занятьях впереди оно, уверишься в том ты. Наемников вожак, в кольчужной чешуе и в панцире, дракона из железа носит — Бриарей на вид, но как дойдет до дела, заяц он. <377> А если повар входит в дом простой с толпой учеников и служек и начнет любого обзывать заморышем иль скрягой, то любой пред ним тотчас же испытает трепет. Но если ты отбросишь странности свои, уйдешь ты, чувствуя себя прекрасно. Тебе советую, поддайся хвастовству и в рот гостям смотри. Как кормчий, повар, отплывя от рынка, кончит путь, прибывши в бухту рта. Сегодня мы обслужим брачный пир, и в жертву принесут быка, отец невесты знатен, знатен и жених, а женщины все жрицы и бессмертным служат. Там будут корибанты, флейты, бдение всю ночь и буйство. Здесь ипподром для повара, запомни это ты».
И о другом поваре (имя которому Севф) Посидипп говорит:
«Для них простой лишь воин Севф? хотя гигант он ростом? Полноте! да знаешь ли ты, друг, что не отличен он ничем от доброго стратега? Враг идет, стратег толковый принял бой, и вряд ли он отступит. Для Севфа ж пьяная толпа как враг, всем скопом прет она, пятнадцать дней обеда ожидала, вся в нетерпеньи и в горячке, момент ловя схватить, что принесут. Следи за этой бурей хорошенько».
Послушай теперь совет повара в «Товарищах юности» Эвфрона:
«Всякий раз как тебе выпадает обслуживать складочный пир, Карион, ты не должен шутить иль показывать, что ты умеешь. Вчера рисковал ты: пустые бычки оказались, без печени все, и похитили мозг. Так что должно тебе, Карион, нанимаясь ко всякому сброду, иль Дромон то будь, иль Кердон, Сотерид ли, что плату любую дают, сколько просишь, тогда быть в открытую честным, на свадьбе ж, куда мы сегодня идем — кровожадным. И если ты понял меня — ученик ты мой верный и истинный повар. Как случай удобный наступит, дерзай! Ведь от старца скупого получишь ты мало. И если сегодня поймают тебя даже углей не съевшим, погиб ты вконец. Все, вперед! Сам старик к нам идет, ишь, как тощ он снаружи!»
Великим софистом, хвастовством не уступающим даже врачам, выглядит повар у Сосипатра в «Лжесвидетеле»; он говорит:
«Искусство же наше не будут совсем презирать, коль изучишь его ты с заботой, Демил, впрочем, ныне оно испарилось, и все говорят, что они повара, ничегошеньки в этом не смысля. <378> Они ремесло наше губят. А подлинный повар, толково обученный с детства и знающий тонкости все мастерства своего идеально, возможно, изменит свой взгляд на стряпню совершенно. Осталось лишь трое нас, подлинных: я, Бойдион, Хариад, остальные не в счет. ДЕМИЛ. Что сказал ты? А. Сказал я, что лишь мы одни сохраняем наследье Сикона. Он был ремесла основатель. Учил нас сперва астрологии он ….. как и зодчих науке. Он знал наизусть все труды о природе. Урок завершал он беседой о том, как командовать войском. И прежде чем сделать из нас поваров, он хотел, чтобы мы изучили все эти предметы. ДЕМИЛ. Похоже, меня утомил ты, приятель. А. Покуда мой раб не пришел еще с рынка, тебе расскажу я немного про дело, раз есть для общенья удобное время. ДЕМИЛ. О Аполлон, надоело ж! А. Послушай меня, добрый друг. Должен повар сначала знать все о небесных телах, о движении звезд, и о том, когда долог иль короток день и где солнце сейчас в зодиаке. Ведь рыбы и пищи совсем по–другому едятся в различную пору и в цикл мирозданья. Усвоивший эти понятья увидит свой срок и что надо возьмет, ну, а с тем, кто не знает о них, приключится беда. Ты дивишься, наверно, зачем же нам зодчество нужно? ДЕМИЛ. Дивлюсь? я? А. Да, скажу тебе, впрочем, что правильно кухню устроить и свет обеспечить в достатке, узреть направление ветра для нас весьма важно. Пойдет дым туда, иль сюда, он окажет влиянье на блюда. Что дальше? Теперь объясню элементы военной науки ….. про повара я говорю. Порядок разумен везде и в любом ремесле, ну а в нашем он всем заправляет. Ведь должен ты блюдо доставить когда побыстрее, когда не спеша, угадавши чутьем ритм обеда, когда же горячим подать, иль отчасти холодным, иль вовсе остывшим, иль в меру прохладным — все это делаешь так, будто битву готовишь. ДЕМИЛ. Теперь, раз ты все объяснил, успокойся и лезть ко мне больше не надо».
<379> Аналогично рассуждает и повар у Алексида в «Милетянах»:
«Не знаешь разве ты, что в большинстве искусств усладу доставляет не один творец, частичку вносят те, кто радуется им, но избежав ошибок. Б. Ты о чем? пришельца просвети. А. Твой повар должен хорошо готовить — больше ничего. Пришел коль кто поесть в урочный час, он повара похвалит. Если ж опоздал он на обед, и повар греет стылую еду, иль жарит второпях сырую, недоволен гость. Б. Я записал бы повара в софисты. А. Впрочем, хватит медлить вам, огонь пылает мой, и стражи крепкие Гефеста уже стремятся к небу без труда: ведь их незримая нужда с рождения связала вместе вплоть до смерти».
Эвфрон же, упомянутый мною чуть ранее, мужи судьи (ибо я без колебаний называю вас так, поскольку ожидаю вашего приговора) выводит в «Братьях» многознающего и подкованного повара, который перечисляет живших до него мастеров кухни; он рассказывает, каким превосходством каждый из них обладал и чем возвышался над прочими, тем не менее он не назвал ни одного, владеющего качествами тех, на которых я не раз обращал ваше внимание. Однако, вот его слова:
«Хотя имел толпу учеников я, Лик, ты, потому что был всегда благоразумен и сметлив, уходишь от меня как классный повар, за десять месяцев всего прошедший курс и самый молодой из всех из них. Агис Родосский жарил в совершенстве рыб, Нерей Хиосский мог сварить угря богам, а Хариад из города Афин готовил листья смоквы с белым соком. Похлебку черную придумал первым Лампр, колбасы — Афтонет, Эвфин же — чечевичный суп. Для складочных пиров Аристионом пущен в ход был спар. За древними софистами вослед они для нас второй семеркой мудрецов явились. Я ж, не видя, что изобрести, придумал, как обкрадывать, да так, что на меня не злятся и хотят нанять еще. Увидишь ты придуманное мной, хватай быстрей, оно твое отныне. Вот прибыли тенийцы, и на пятый день затеяли они обряд, народ валил, и многие приплыли. <380> Козленок жертвой был, малюсенький и тощий, так что Лику и учителю его не дали б мяса вовсе. И ты велел доставить двух козлят еще; пока же зрили в печень, ты руку незаметно опустил и бросил почки в яму. Тогда подняли крик большой: «нет почек!», нагибаясь в поисках потерь. Второго закололи из козлят, и у него ты сердце съел. Велик ты, знай, раскрыл, что волк ты, разевающий не тщетно пасть. Вчера ты ловко кинул на огонь два вертела с кишками, трель была от них как от двухструнной лиры. Видел я тебя! Тот трюк был драмой, шуткой этот стал».
Так возможно ли, чтобы любой из так называемой второй семерки мудрецов, придумал бы что–нибудь столь изумительное, как вот эта свинья, и каким образом ее начинили всяким разным, и одну часть зажарили, а другую сварили, и на ней нет ни следа от надреза?» Мы стали умолять и упрашивать его, чтобы он объяснил свое умение, и он ответил: «В этом году я не скажу вам, клянусь воевавшими при Марафоне и еще больше сражавшимися у Саламина!» И мы все решили, по причине серьезности клятвы, не насиловать мужа, но наложить руки на другие обносимые вокруг яства. И Ульпиан сказал: «Клянусь в свою очередь бившимися при Артемисии, что никто ничего здесь не отведает, прежде чем я не услышу, где употребляется слово παραφέρω (обносить вокруг). Ибо примеры с γεύματα (отведывание) знаю я один». И Магн сказал: «Аристофан говорит в «Репетиции»: «Так что ж ты не велел пустить по кругу чаши?» Софрон же в «Женских мимах» употребляет παραφέρω в более широком смысле: «Подай кувшин мне полный, олух!», как и Платон в «Лаконцах»: «пусть все отдаст», и Алексид в «Памфиле»: «Поставил стол он, передав потом с добром повозки …..» Пора заодно объяснить тебе и про γεύματα, за которые ты выпивал, Ульпиан. Так вот, глагол γευω (отведывать) находится в «Козах» Эвполида в форме γευσαι: «Возьми и отведай теперича это». Тогда Ульпиан сказал: «У Эфиппа в «Пельтасте» γεύματα: «где стойла для ослов и лошадей, там пробуют вино». И у Антифана в «Близнецах» γευσтεω: «Вино он пробует и шляется в местах, где продают венки».
Тут повар заявил: «Тогда и я скажу не старую мыслишку», но о своей находке. <381> Конечно, я не хочу, чтобы побили флейтиста — по словам Эвбула в «Лаконцах» или «Леде»: «Однажды слышали мы дома, Гестией клянусь, что за ошибки все, что повар совершил, как говорят, у нас флейтиста лупят», и Филлилия или автора «Городов»: «Коль повар ошибется в чем, за промахи его флейтист побои примет» - но я раскрою секрет начиненной, полужареной, полусваренной и с виду нерассеченной свиньи: она была убита коротким надрезом под плечом». И он показал нам. <И продолжил:> «Потом, когда почти вся кровь вытекла, я с заботой долгое время обмывал вином все ее внутренние части вместе с поторохами (да, с потрохами, о речистые вы едоки) и подвесил ее вверх ногами. Затем я опять смочил ее вином и, сперва сварив, набил тушу упомянутыми лакомствами, проперчив их через пасть и облив большим количеством превосходно изготовленного соуса. И потом я покрыл половину свиньи, как вы видите, тестом из ячменной муки, напитав его вином и оливковым маслом. Затем я сунул тушу в печь на медном подносе и поджарил на огне, проследив, чтобы она не сгорела, но и не осталась сырой. Потом, когда ее шкура твердо зажарилась, я понял, что остальная часть животного готова, убрал слой ячменной муки и отдал свинью вам. Что же касается потрохов, распрекрасный мой Ульпиан, то комедиограф Дионисий в «Тезках» представляет повара, беседующего со своими учениками, и тот говорит:
«Давай теперь, Дромон, коль ловок ты, иль мудр, иль если знаешь трюк какой ты в нашем ремесле, покажь его тому, кто обучал тебя. Сегодня должен я умение твое увидеть непременно. Тебя веду во вражеский я край, смелее нападай. Вот выдают тебе, допустим, мясо и следят. Вари куски усердно, мягкость им придай, потом смешай, как от меня ты слышал. Появится большая рыба — что внутри, твое. А если захотел ты из нее кусман, он тоже твой, пока мы в доме — как его покинем, мне принадлежит тогда. О потрохах и внутренностях я (нельзя ни перечислить, ни отведать их: природа возразит, идти им лишь на фарш) скажу: мы усладимся ими завтра. Конечно, сбытчику дай часть, чтоб через дверь пройти свободно. Но для чего я говорю тебе? ведь понимаешь ты все так же, как и я. Ты ученик мне, я тебе учитель. Лишь помни правила мои и следуй им, не отступая».
Мы все хвалили повара как за его умение не лезть за словом в карман, так и за кулинарое искусство. Потом наш прекрасный хозяин, Ларенций, сказал: «Было бы гораздо лучше, если бы наши повара научились подобным вещам, нежели тому, что они усвоили в доме одного из наших граждан, который под влиянием богатства и роскоши принуждает их зазубривать диалоги восхитительнейшего Платона, так что, принося блюда, они говорят: «Раз, два, три, но где же, мой дорогой Тимей, четвертый из наших вчерашних гостей, которые сегодня угощают нас?» <382> А другой отвечает: «Какая–то хворь напала на него, Сократ». И так рабы прочитывают наизусть почти весь диалог. В результате пирующие злились и ежедневно поносили педанта, а многие, обладающие хорошим вкусом, клятвенно отказались от его гостеприимства. Наши же повара, научившись с толком, доставляют всем одновременно немалое удовольствие». И раб, снискавший похвалу за поварскую свою мудрость, заявил: «Что раскрыли или сказали мои предшественики по сравнению со мной? Или могу я тягаться с обычными поварами, не бахвалясь слишком своими собственными успехами? Однако, первый человек, увенчанный за победу на Олимпиаде, Кореб из Элиды, был поваром, и он не кичился своим искусством подобно кухарю в Стратоновой «Финикиянке», о котором его наниматель говорит следующее:
«В свой дом я Сфинкса взял в мужском обличьи, и не повар он. Я не могу понять ни буквы из того, что говорит он, боги подтвердят: слоняется с набором странных слов. Едва вошел он, на меня взглянул и громко произнес: «Ты сколько говорящих пригласил на пир? скажи». «Я говорящих пригласил на пир? ты спятил, думаешь, я знаю их? Никто не появляется из них. Клянуся Зевсом, ты хватил; звать говорящих к пиру!» «А обжоры будут?» «Вряд ли хоть один». Перечислять я стал: Филин и Мосхион, и Никерат, и тот еще, как бишь его, вот этот, не нашел обжоры и сказал: «Обжоры не придут». «Что ты в виду имеешь? будет хоть один?», сердился он, как будто по своей вине я не позвал Обжор. Весьма он странный был. «Принес ли в жертву ты свинью-Эрисихтона?» «Не принес», ответил я. «Ну, а с широким лбом быка?» «Не убивал быка я, дурень». «А барана?» «Барана тоже, Зевсом я клянусь; овцу я убиваю». «Баранюю овцу?». «Баранюю овцу? что ты несешь? не знаю их и не желаю знать. Я сельский житель, проще говори». «Не знаешь, что сказал Гомер?» «Пускай болтает он чего желает, повар, нам–то что, я Гестией клянусь!» «Ты уши обрати, как говорил Гомер, к моим речам». «Меня угробит твой Гомер». <383> «Так выражаюсь я». «Не у меня». «За пару драхм я брошу образ мыслей свой? Подай мне жертвенных монет». «А это что?» «Ячмень». «Что, паралитик, говоришь ты как софист?» «Осадок у себя имеешь ты?» «Осадок! Не темни и говори ясней, что хочешь мне сказать?» «Ты неучтив, старик, подай мне соль». «Так это есть осадок?» «Теперь мне покажи для омовений воду». Показал. Обряд он совершил и все болтал при этом, Геей я клянусь, какой–то бред: отрезы, части, вертела, двойное что–то. И Филита книги пришлось мне доставать, значенье слов смотреть, но уломал его я, чтоб сменил он стиль и выражался бы как люди. Однако, и Пифо, уверен я, не убедила бы его так сразу, Гея подтвердит».
Действительно, многие из поваров разбираются в истории и в употреблении слов. Ведь наиболее сведущие среди них говорят: «колено ближе голени» и «я Азию с Европой обошедши». Порицая кого–то, они говорят, что не должно превращать Энея в Пелея. Я и сам с восхищением гляжу на одного древнего повара, чей опыт я взял на вооружение. Алексид выводит его в «Котле», говоря:
«А. Мне кажется, что он тушил свинину. ГЛАВКИЙ. Превосходно. А. А потом спалил ее. ГЛАВКИЙ. Не придавай значенья, поправимо это. А. Как? ГЛАВКИЙ. Взяв уксуса, налей его холодным в блюдо без еды, а в уксус ты поставь горшок еще горячий, и он утянет влагу всю через себя, как пемза: он ее впитает через щели, мясо ж не иссушится вконец, но станет сочным, влажным и приятным. А. О Аполлон, врач лучше не излечит,'так и поступлю я, Главкий. ГЛАВКИЙ. И подавай ты это мясо, мальчик, охладив его, чтоб пар не забирался в ноздри по пути наверх, и исчезал бы он на взлете. А. Логограф из тебя гораздо лучший вышел бы, чем повар, кажется на вид. Что говоришь, назад берешь. Порочишь свое дело».
Но достаточно о поварах, мужи пирующие, ибо я боюсь, что кто–нибудь из них обидится и завопит словами «Брюзги» Менандра:
«Никто от наказанья не ушел, коль
повару нанес он оскорбленье. Почтенно
наше ремесло иль так, или иначе».
Но я, говоря словами приятнейшего Дифила,
«вам подаю на вертеле ягненка целого
с начинкою из яств и полностью
зажаренных свинят; еще несу вам
гуся я: набит он жиром как <бойцами>
деревянный конь». <384>
ГУСИ. Их, как и других птиц, внесли тщательно приготовленными, и кто–то изрек: «гуси откормленные». Тогда Ульпиан спросил: «У кого встречается выражение «откормленный гусь?» Плутарх ответил ему: «Феопомп Хиосский в «Элленике» и в тринадцатой книге «Филиппики» сказал, что когда спартанец Агесилай Лакедемонский прибыл в Египет, египтяне послали ему откормленных гусей и телят. И комедиограф Эпиген говорит в «Вакханках»: «Но если бы кто–то его откормил мне, как гуся». И Архестрат в своей известнейшей поэме: «И приготовь гусенка заодно откормленного ты, поджарив по–простому тоже». Но было бы справедливо, чтобы ты, Ульпиан, расспрашивающий всех обо всем, сказал нам, где среди древних стоящим образом упоминается роскошная гусиная печенка. Вот о гусиных пастухах свидетельствует Кратин в «Дионисе—Александре»: «Гусей пасут, пасутся и быки». Гомер употребляет слово «гусь», и в женском, и в мужском роде: «орел, неся белого гуся». Еще: «как сильный орел похищает домашнего гуся». И: «двадцать гусей в моем доме пшеницу едят из водички». А гусиную печенку (которую столь усердно ищут в Риме) упоминает Эвбул в «Продавцах венков»: «коль не имеешь печень ты иль разум гуся». Было там и много свиных полуголов; о них упоминает Кробил в «Ложно подкинутом»: «Свиная полу–голова вошла, нежнейшая весьма. Клянуся Зевсом, съел ее я всю». Потом пришел так называемый «мясной горшок» из приятного фарша с кровью и жиром в подслащенном соусе. «Грамматик Аристофан говорит, что так назвали его ахейцы», сказал Миртил и добавил: «Антиклид в восьмой книге «Возвращений» говорит, что «хиосцы однажды подверглись опасности быть перебитыми от эритрейцев в результате составленного заговора, но кто–то узнал о предстоящей резне и произнес: «О хиояне, на вас эритрейцы замыслили зло пребольшое, бегите, поевши свиньи, а быка и не ждите». Вареное мясо упоминается Аристоменом в «Обманщиках» ….. Ели также яички, которые называли «почками»; Филиппид в «Источнике молодости» распространяясь об обжорстве гетеры Гнафены, говорит:
«И тем не кончилось: потом явился раб,
неся яичек груды. Женщины другие
застеснялись тут, Гнафена же, убивица
мужей, вскричала с громким смехом:
«Что за почки, прелесть, милою клянусь
Деметрой!», и схватила два из них и съела,
проглотив, а мы от хохота попадали на спины».
<385> Тут кто–то заметил, что есть еще приятное блюдо — каплун с подливкой из уксусного масла. И хулитель Ульпиан, который возлежал в одиночестве, ел мало и следил за говорящими, не замедлил влезть: «Что это за подливка из уксусного соуса? если, конечно, вы не пытаетесь сказать о называемых нами коттанами и лепидинами, чье мясо хорошо известно и в моем отечестве». На что другой заявил: «Комедиограф Тимокл упоминает о ней в «Перстне», говоря: «Акулы и батиды и все рыбы, которых уксусный приправит соус». Каких–то людей Алексид в «Блуднице» назвал залитыми маслом: «снаружи они в масле, из дерева внутри». Когда подали большую рыбу в маринаде (ο̉ξάλμη), кто–то сказал, что в ο̉ξάλμη приятна любая рыба (οψάριον). Но Ульпиан, собирающий «колючки», нахмурил брови и произнес: «У кого значится ο̉ξάλμη? Что же касается οψάριον, то мне известно, что слово это не употребляется ни одним из живущих авторов». В ответ вся компания посоветовала ему не встревать и заниматься обедом, а Кинулк привел стихи из «Ветерков» Метагена: «Сперва обедом мы займемся, добрый друг, а после спрашивай о чем угодно у меня, сейчас же я и голоден ужасно, и забывчив». Впрочем, Миртил совсем сладко, копируя Ульпиана, сказал, что тот мог бы обойтись и без еды и тратить все время на болтовню, и продолжал: «Кратин в «Одиссеях» употребляет ο̉ξάλμη в следующих стихах:
«В ответ я всех схвачу вас, верных мне друзей,
и на угольях испеку, сварю, зажарю, чтобы, окунув
вас в соль и маринад сперва, потом в рассол из
чеснока горячий, съесть, о воины, того из вас,
кто мне покажется приятней».
И Аристофан в «Осах»: «Меня обдуй и брось в горячий маринад». Слово же οψάριον употребляем и мы, «живущие авторы». Но еще Платон подразумевает под ним рыбу в «Писандре»:
«Случалось ли тебе, как иногда бывает, рыбки съесть,
потом болеть и чувствовать себя неважно?
Б. Случилось в прошлый год, когда поел я краба».
Ферекрат в «Перебежчиках»: «Поставил кто–то перед нами рыбу». Филемон в «Сокровище»: «Не сможешь ты надуть меня, проклятый, подсунувши испорченную рыбу». Менандр в «Карфагенянине»: «Хоть воскурил я ладана Борею, ни разу не поймал ни рыбки. Я чечевичную сварю ему похлебку». И в «Эфесце»: «на завтрак рыбки взяв». Потом: «Не так давно рыботорговец некий бычков пустил в продажу за четыре драхмы». Анаксилай в «Гиакинфе, содержателе девок»: «Пойду на рынок и куплю всем рыбки». И немного погодя: «нам рыбки приготовишь, раб». Но в стихе Аристофана из «Анагира» «коль утешать не будешь ты меня всегда кусочком» под οψαρία мы понимаем вкусное лакомство, как и в речи повара у Алексида во «Всенощном бдении»: <386>
«Ты предпочел бы, чтобы лакомства погорячее были поданы тебе иль в среднем состоянии, иль нижнем? Б. Нижнем? ты о чем? А. Он из каких краев пришел? Ты не умеешь жить. Подать тебе холодными все блюда? Б. Нет. А. Горячими тогда? Б. О Аполлон! А. Иль в виде подогретом. Б. Да. А. Никто не поступает так среди моих коллег. Б. Не думаю, что сделаешь ты что–то. А. Объясню. Даю гостям на выбор я размеры жара. Б. Клянусь богами, верю: ты убил козленка, не меня. И не меня руби, а мясо. А. Строиться, рабы! Есть кухня? Б. Да. А. И с дымоходом? А. Да, конечно. А. Все «конечно» прочь. Так, с дымоходом? Б. Да. А. Дым — плохо. Б. Он меня убъет!»
Эти свидетельства об οψαρία, взятые у нас, «еще живущих», я напомнил тебе, находящий счастье в собственном брюхе Ульпиан, ибо ты, как кажется, по сравнению со мной, никогда не ешь «одушевленную» пищу, выражаясь словами Алексида в «Аттиде»:
«Первый сказавший «кто съел тварь живую, не мудр тот»
был сам несомненно разумен. И я вот пришел, не купив
ничего из живого. Купил я больших, но уже мертвых рыб,
вареные ломти ягненка: он жирен, но вряд ли живой, быть
иначе не может. Еще я печенки зажаренной взял. И коль
если хоть кто–то докажет, что все эти вещи дыханье и голос
имеют и душу, признаю я: был я неправ и нарушил законы».
Вот так, а теперь не мешай нам обедать. Смотри–ка! Пока я беседовал с тобой, фазаны также проплыли мимо, глядя на нас с презрением по причине твоей неуместной болтливости». «Но если ты скажешь мне, учитель Миртил», произнес Ульпиан, «откуда пришло твое «нахождение счастья в брюхе» (ο̉λβιογάστορ) и упоминает ли кто–нибудь из древних о фазанах, я в свою очередь не «проплыв Геллеспонт до рассвета», пойду на рынок и куплю фазана, которого и съем вместе с тобой». Μиртил ответил: «Согласен. Слово ο̉λβιογάστορ упоминается Амфидом в «Женской страсти»: «Лизатель жира Эврибат … должно быть, ты из тех, кто счастье ищет в собственном желудке». Фазаны же упоминаются приятнейшим Аристофаном в комедии «Птицы». Два старых афинянина, устав от хлопот, ищут спокойный город, желая в нем поселиться. Перспектива жить среди птиц пришлась им по душе, и они отправляются к ним, но внезапно над ними пролетает какая–то птица дикого вида. Они пугаются, но ободряют друг друга, говоря между прочим следующее: «А. А это что за птица, не ответишь мне? Б. Фазан засранец я». <387> И стих из «Облаков» по–моему подразумевает фазанов, а не лошадей, как считают многие: «фазанов, разводимых Леогором». Ибо Леогор мог разводить и лошадей, и фазанов. Леогор же высмеивается как обжора Платоном в «Очень опечаленном». А Мнесимах (он тоже один из поэтов Средней комедии) говорит в «Филиппе»: «Как говорят, бывает реже птичье молоко или приятным образом ощипанный фазан». Феофраст из Эреса, ученик Аристотеля, упоминает их в третьей книге «О животных» и говорит примерно: «И птицы различаются подобным же образом. Одни из них тяжелые и нелетающие, как рябчик, куропатка, петух, фазан, способные ходить и покрытые оперением уже при вылуплении». И Аристотель в восьмой книге «Истории животных» пишет следующее: «Из птиц одни вытираются пылью, другие омываются водой, третьи ни опыляются, ни омываются. Есть еще нелетающие, но наземные и опыляющиеся, в их числе курица, куропатка, рябчик, фазан, жаворонок». Спевсипп также упоминает во второй книге «Сходств». Все эти авторы называют фазана φασιανός, а не φασιανικός. Агафархид Книдский, рассуждая о реке Фазис в тридцать четвертой книге своей «Европейской истории», пишет среди прочего: «Множество птиц из числа так называемых фазанов приходит в поисках пищи к устьям реки». Калликсен Родосский в четвертой книге «Об Александрии» при описании парада, произошедшего в Александрии в царствование Птолемея Филадельфа, говорит и про фазанов как про нечто весьма диковинное: «Потом несли в клетках попугаев, павлинов, цесарок, фазанов и птиц из Эфиопии в громадных количествах». Аристофановец Артемидор в «Кулинарном словаре», а также Памфил Александрийский в «Ономастиконе» и «Глоссарии» цитируют Эпенета, написавшего в «Искусстве кулинарии», что фазаны называются τατύρας. Но Птолемей Эвергет во второй книге «Записок» говорит, что название фазана - τέταρος. Вот что я могу ответить вам по поводу фазанов, которых я, как больные лихорадкой, увидел гуляющими вокруг твоих козней. Если же ты, вопреки нашему уговору, не отдашь мне завтра того, что обещал, я, конечно, не привлеку тебя к суду за преднамеренный обман, но отошлю жить у Фазиса, как периэгет Полемон хотел утопить в Истре Истра, ученика Каллимаха».
РЯБЧИК (ατταγάς) Аристофан в «Аистах»: «И рябчика сладкое мясо сварить на победном пиру». Александр из Минда говорит, что рябчик чуть побольше куропатки; он цвета красноватой глины и с разрисованной спинкой. Охотники ловят его без труда потому, что он тяжел и имеет короткие крылья. Он плодовит, питается семенами и катается в пыли. А Сократ в сочинении «О границах, местностях, огне и камнях» говорит: «Когда рябчики были доставлены из Лидии в Египет и выпущены в лесах, они испускали некоторое время крики перепелов, однако, когда вследствие обмеления реки случился голод и многие из местных погибли, птицы не прекращали кричать детскими голосами слова: «трижды злодеям воздастся». Пойманных их не только нельзя приручить, но они даже больше не издают звуков. Если же их отпустить, голос к ним возвращается». Гиппонакс упоминает их так: «не поедая рябчиков, иль зайцев». Упоминает рябчиков Аристофан в «Птицах»; в «Ахарнянах» он пишет, что рябчиками изобилует Мегарская область. Аттицисты ставят в ατταγάς облеченное ударение на последнем слоге вопреки правилам: ведь у слов из более чем двух слогов, оканчивающихся на -ας с долгой альфой, последний слог безударен: например, ακάμας (неутомимый), Σακάδας, α̉δάμας (адамант). Далее, в множественном числе следует говорить ατταγαι, а не ατταγήνες.
ПОРФИРИОН. Известно, что и порфириона упоминает Аристофан <в «Птицах»>. Полемон в пятой книге «Обращения к Антигону и Адею» говорит о порфирионе как о домашней птице, которая зорко следит за поведением замужних женщин и настолько тонко чувствует их шашни на стороне, что, заподозрив хозяйку, кончает свою жизнь посредством удушения и тем самым предупреждает хозяина. Полемон добавляет, что порфирион не примет пищи до тех пор, пока не прогуляется вокруг и не найдет удобного местечка. Потом она катается в пыли и омывается водой и только тогда начинает есть. Аристотель говорит, что порфирион окрашен в цвет морской волны, имеет неперепончатые длинные лапы и выходящий из головы красный клюв. Размером он с петуха, но глотка у него маленькая, поэтому он хватает пищу лапами и разламывает ее на кусочки; пьет он, однако, глотая. У него пять когтей, средний самый крупный. Александр из Минда во второй книге «Истории птиц» говорит, что птица эта ливийская и что она посвящена богам, которым поклоняются в Ливии.
ПОРФИРИДА. Каллимах в сочинении «О птицах» говорит, что порфирион различается от порфириды, и он помещает их отдельно; далее он говорит, что порфирион принимает пищу, забившись в темном месте, чтобы никто его не заметил. Ибо он ненавидит тех, кто приближается к его еде. Порфирида упоминается также Аристофаном в «Птицах». Ивик говорит о каких–то прячущихся порфиридах:
«Здесь на верхушках деревьев, глянь, пестрые утки,
и порфириды таятся, у коих блестящие шеи,
и зимородки видны, длиннокрылые птицы».
И в других стихах он говорит: «… всегда я, любимое сердце мое, порфириде подобен, у коей расправлены 'крылья …»
КУРОПАТКА. Она упоминается многими авторами, включая и Аристофана. Некоторые укорачивают средний слог в косвенных падежах; так, у Архилоха πέρδικα: «как куропатку, что сжалась от страха». Сходно укорачивают средний слог в όρτυγα (перепел) и в χοίνικα (хойник), хотя удлиненный слог распространен у аттицистов: πέρδικος у Софокла в «Камикийцах»: «Явился тот, кто имя куропатке дал среди холмов афинских славных». У Ферекрата, или автора «Хирона»: «как куропатка выйдет неохотно». <389> У Фриниха в «Трагиках»: «и Клеомброта, Пердиккова сына». Имя куропатки часто употребляется как символ похоти. Никофонт в «Ремесленниках»: «гепсет и вон тех куропаток». У Эпихарма в «Гуляках» предпоследний слог краткий: «Вели они сепий плавучих и строй куропаток крылатых». Аристотель говорит о куропатке: «Куропатка живет на суше и имеет неперепончатые лапы; самцы живут пятнадцать лет, самки еще дольше. Ибо в царстве птиц у самок более долгий век, нежели у самцов. Она высиживает яйца и выводит птенцов совсем как курица. Когда куропатка замечает, что на нее охотятся, она покидает гнездо и кружится возле ног охотника, подавая ему надежду поймать себя и так обманывает его до тех пор, пока птенцы не улетят прочь; тогда и она следует за ними. Тварь эта весьма хитрая, коварная и похотливая настолько, что самец даже разбивает у самки яйца с целью удовлетворить свою страсть. Поэтому, зная о его намерениях, самка убегает, чтобы отложить яйца в стороне». То же самое пишет Каллимах в сочинении «О птицах». Те, которые не имеют пары, дерутся друг с другом, и побежденный принужден спариваться с победителем. Аристотель говорит, что все самцы по очереди спариваются с побежденной птицей. Даже ручные спариваются с дикими. Когда одна птица одолевается еще какой–то, другой, она спаривется со вторым победителем тайно. Это случается в определенное время года, как также объявляет Александр Миндский. Самцы и самки гнездятся на земле, каждый в отдельном месте. При появлении охотничьей куропатки вожак диких птиц принуждает ее с ним драться, и если он побежден, на бой выходит другой. Так происходит, если охотничья птица самец, но если охотничья птица самка, то она поет до тех пор, пока ее не встретит вожак. Другие птицы собираются и пытаются отогнать его от самки, потому что он занят ею, а не ими. Отсюда часто бывает, что он приближается к ней молча, чтобы ни одна другая птица не услышала его зова и не пришла драться с ним. Иногда самка заставляет самца молчать, когда он приближается к ней. Нередко еще самка поднимается из гнезда, когда увидит, что ее самец приближается к приманной птице, и даже готова на спаривание, чтобы отвлечь его от охотницы. Куропатки и перепела настолько возбуждаются от стремления к спариванию, что бросаются на охотничьих птиц и садятся им на голову. Говорят даже, что самки куропаток, которых берут как приманных птиц на охоту, когда ловят взгляд или запах стоящих или летающих в направлении против ветра самцов, то тут же становятся беременными, а некоторые даже немедленно рожают. И так в сезон спариваний они летают с раскрытым клювом и высунутым языком, и самки, и самцы. Клеарх пишет в сочинении «О паническом страхе»: «Воробьи, куропатки, петухи и перепела испускают семя не только если увидят самку, но даже лишь услышат их зов. Причина тому — возникающая в их сознании картина спаривания, что становится наиболее очевидным, если в сезон случек перед ними поставить зеркало: обманутые отражением, они подбегают к нему, пытаясь поймать, и испускают семя — все, кроме петухов, которые лезут драться». Так утверждает Клеарх.
<390> Некоторые называют куропаток κακκάβαι, например, Алкман. Стихи «гекзаметры и мелику Алкман нашел, великий мастер слов и сочинитель пенья куропаток» ясно указывают, что он учился пению у куропаток. Поэтому и Хамелеонт Понтийский сказал: «Древние нашли изобретение музыки у птиц, поющих в укромных местах: подражая им, люди учредили искусство музыки. Но не все куропатки, добавляет он, издают крик «каккабе»; Феофраст во всяком случае в сочинении «О различии в голосах среди однородных» говорит, что афинские куропатки по эту сторону Коридала кричат «каккабе», а по другую сторону — «титтибе». Басилид во второй книге «Индики» говорит, что «люди, воюющие с журавлями, используют куропаток в качестве тягловой силы». Менекл же в первой книге «Собрания» говорит, что «пигмеи воюют с журавлями и куропатками». В Италии водится другой вид куропаток с темным оперением и с меньшим сложением и клюв у них не ярко–красный. Куропатки из окрестностей Кирры имеют несъедобное мясо вследствие поедаемой ими пищи. Беотийские куропатки не переходят в Аттику, но если переходят, то их сразу узнают по голосу, как мы сказали прежде. Куропатки, водящиеся в Пафлагонии, говорит Феофраст, имеют два сердца; куропатки со Скиафа едят улиток. Куропатки иногда выкладывают пятнадцать или даже шестнадцать яиц. Летают же они только на короткое расстояние, как говорит в первой книге «Анабасиса» Ксенофонт: «Если на дроф (ωτίς) броситься внезапно, то их можно поймать, ибо они летают только на короткое расстояние, как куропатки, и быстро устают. Но мясо у них вкусное» [Далее в тексте путаница с птицами].
Плутарх говорит, что Ксенофонт сказал правду относительно дроф. Ибо этих животных привозят в весьма больших количествах в Александрию из соседней Ливии и ловят их следующим способом. Эта тварь, ωτος, склонна к подражанию и особенно она подражает действиям человека. Во всяком случае, она делает то же самое, что и охотники. Итак, последние занимают позицию на виду у птиц и смазывают себе глаза снадобьем, приготовив сначала другие лекарства, от которых глаза и брови слипаются вместе, и они оставляют их недалеко от себя в маленьких блюдцах. Птицы, поэтому, видя, как люди намазываются, делают то же самое, беря снадобье из блюдец, и быстро ловятся. Аристотель пишет о них: «Она птица из класса перелетных, неперепончатая и трехпалая, размером с крупного петуха, раскрашена как перепел, голова у нее удлиненная, клюв острый, шея слабая, глаза большие, язык костистый, и у нее нет зоба». Александр Миндский говорит, что она называется еще «лагодией». Говорят, что она жует жвачку и любит лошадей, так что если завернуться в лошадиную шкуру, их можно поймать сколько угодно, ибо они будут подходить очень близко. В другом месте Аристотель говорит: «ωτος похожа на сову, но она не ночная птица. Она имеет рога на ушах (ωτα), откуда производит свое название; будучи размером с голубя, она подражает действиям человека, и когда тот пляшет, они пляшут в ответ и оказываются пойманными. <391> Она выглядит как человек и подражает всему, что человек делает. Вот почему лиц, которые легко обманываются по какому–нибудь случаю, комики называют совами. Ведь наиболее сведущий в ловле сов человек пляшет на виду у них, и эти животные, глядя на него, двигаются как на нитках. Другой охотник, занимая позицию за ними, хватает их, когда они охваченные восторгом подражают пляшущему. Говорят, что рогатые совы (σκωπες) делают то же самое, и их также ловят через пляску. Они упоминаются и Гомером. И вид танца, называемый σκώψ, повелся от них, получив свое имя от разнообразных движений, проделываемых этими животными. Эти совы также охочи до подражания, и от них мы используем глагол σκώπτειν (насмешничать), чтобы передразнивать и изображать лиц, которых высмеиваем, потому что поступаем как совы. Все птицы с хорошо развитым языком умеют говорить и подражать речи людей и звукам других птиц, среди них попугай и сорока. «Рогатая же сова», говорит Александр Миндский, «размерами поменьше обычной, она свинцового цвета и усеяна беловатыми пятнами, а над бровями у каждого виска у нее торчат перья». Каллимах говорит о двух видах рогатых сов σκώπες и άείσκωπες, потому что одни издают звуки, а другие молчат; у άείσκωπες же сверкающие глаза. Александр Миндский говорит, что у Гомера рогатые совы обозначаются словом κώπες, без σ, и Аристотель называл их так же. Аείσκωπες появляются круглый год [как неперелетные] и они несъедобны. Но тех, которые показываются на один или на два дня осенью, можно есть. Они отличаются от άείσκωπες оперением и похожи на горлицу и дикого голубя. Спевсипп во второй книге «Сходств» тоже называет их κώπες, без σ. У Эпихарма σκώπες: «совы с рогами, удоды, обычные совы». И Метродор в сочинении «О привычках» говорит, что рогатых сов ловят, когда они подражают пляске.
Поскольку, сообщая о куропатках, мы упоминали, что они чрезвычайно склонны к спариванию, то добавим, что и петух также сладострастная птица. Аристотель говорит, что из петухов, жертвуемых в храм, поступившие раньше покрывают одного, посвященного позже, до тех пор, пока не прибывает другой новичок, и победитель постоянно покрывает побежденного. Пишут еще, что, входя в любую дверь, наклоняет свой гребень и не уступает другой птице права спариться без драки. Феофраст объявляет, что дикие птицы более охочи до спаривания, нежели домашние. Он даже говорит, что самцы стремятся к спариванию, едва они поднимутся из гнезда, а самки в течение дня. Воробьи также обожают спаривание, поэтому Терпсикл говорит, что те, кто вкушает воробьев, склонны к сладострастию. Возможно, и Сапфо намекает на это, изображая Афродиту разъезжающей на повозке (οχευσθαι), влекомой воробьями, ибо твари эти весьма похотливы (οχευτικον) и плодовиты. Во всяком случае, воробьиха выкладывает до восьми яиц согласно Аристотелю. Александр Миндский говорит, что существует два вида воробьев, домашние и дикие; самки помельче самцов, особенно клювом, напоминающим по цвету рог, а мордочка у них и не очень светлая, и не слишком темная. <392> Аристотель объявляет, что самцы исчезают зимой, но самки остаются круглый год; он, вероятно, судит так по их цвету, который, говорит он, меняется как и в случае с черными дроздами и лысухами, светлеющими в надлежащее время года. Элейцы называют воробьев δειρήτες, как утверждает в третьей книге «Словаря» Никандр Колофонский.
ПЕРЕПЕЛ. Вообще, возникает вопрос относительно существительных, оканчивающихся на -υξ, ибо эти существительные в родительном падеже не сохраняют ту же согласную в последнем слоге (например, 'όνυξ коготь или 'όρτυξ перепелка). Если простые двусложные слова мужского рода с окончанием на -υξ имеют в начале последнего слога неизменяемый звук или же <имеют> один из звуков, характерных для слов первого склонения с безударным последним слогом, то они употребляются в родительном падеже с κ: среди них κήρυξ, глашатай, родительный κήρυκος, πέλυξ, топор, πέλυκος, 'Έρυξ (название горы), 'Έρυκος, Βέβρυξ, Βέβρυκος Но слова, не имеющие этой особенности, склоняются с γ: 'όρτυξ, перепел, родительный 'όρτυγος, 'όρυξ, мотыга, όρυγος; κόκκυξ, кукушка, κόκκυγος. Достопримечательно 'όνυξ, 'όνυχος. Далее, как правило, родительный падеж единственного числа следует за именительным падежом множественного числа и сохраняет ту же согласную при формировании последнего слога, что также правильно, если существительное склоняется без согласной. Точно так же, как родительный единственного числа, образуется обычно именительный множественного числа в словах с тем же согласным в последнем слоге или вовсе без согласного.
Аристотель говорит: «Перепел относится к разряду перелетных птиц и имеющих неперепончатые лапы; они вьют не гнездо, но перекатное место в пыли, убежище из веток от ястребов и там высиживают яйца». Александр Миндский во второй книге сочинения «О животных» говорит: «Самка перепела имеет тонкую шею и не имеет черных отметин самца под подбородком. При вскрытии у перепела не увидишь большого зоба, зато у него крупное сердце и три лопасти печени. Его печень и желчный пузырь тесно примыкают к внутренностям, селезенка мала и почти незаметна, а яички находятся под печенью, как у петухов». О происхождении перепелов Фанодем говорит во второй книге «Аттиды»: «Когда Эрисихтон заметил остров Делос, называвшийся древними Ортигией вследствие обилия стай перепелов, взявшихся из–за моря и заселивших остров как удобный для пристанища …..» Эвдокс Книдский в первой книге «Описания Земли» говорит, что финикийцы приносят перепелов в жертву Гераклу, потому что когда Геракл, сын Астерии и Зевса, пришел в Ливию и был убит Тифоном, Иолай принес к нему мертвому перепела и положил рядом с ним, тот вдохнул ее запах и ожил, и тогда, говорит Эвдокс, возрадовался этой птице. Эвполид в «Городах» употребляет уменьшительную форму ορτύγια: «Ты разводил перепелов когда–нибудь? Б. Да, разводил перепелочков пару крохотных, и что?» У Антифана в «Земледельце» ορτύγιον: «На что способен ты с душой перепелиной?» Пратин (и больше никто) в «Дименах» или «Кариатидах» называет перепела «сладкоголосым»; но, возможно, у флиасийцев или у лаконцев они поют, как куропатки. И прозвище «сиалида», говорит Дидим, наверняка производится от перепела. Ибо большинство птиц, вообще говоря, названы от издаваемого ими звука. <393> Относительно же коростеля (упоминаемого Кратином в «Хиронах»: «коростель итакийский»). Александр Миндский говорит, что величиной он с горлицу, имеет длинные лапы, мал ростом и очень труслив. О перепелиной охоте Клеарх из Сол (и больше никто) пишет в сочинении под заглавием «О математических отрывках в «Государстве» Платона»: «В сезон перепелиных случек если поместить перед ними зеркало и петлю, то они помчатся навстречу отражению в зеркале и будут пойманы в петлю». Клеарх пишет о так называемых галках: «Также и у галок из–за их врожденной любвеобильности, хотя они всех на свете превосходят хитростью, однако, когда ставится кратер с маслом, то те из них, которые сидятся на край и смотрят вниз, бросаются стремглав на собственное отражение. Их крылья промокают тогда от масла, и они оказываются пойманными».
Средний слог в слове όρτυξ удлиненный у аттицистов, как в словах δοίδικα (пестик) и κήρυκα (вестник); так утверждает Деметрий Иксион в сочинении «Об александрийском диалекте». Но Аристофан в «Мире» укорачивает его ради метра: «перепела домашние». Так называемые хеннии (маленькие перепелки) упоминаются Клеоменом в письме к Александру: «Десять тысяч копченых лысух, пять тысяч дроздов, десять тысяч копченых хенний». И Гиппарх в «Египетской Илиаде»: «Не по душе была мне жизнь у египтян, ощипанные хеннии и скользкие сороки».
Нередко и ЛЕБЕДИ попадались на нашем пиру. Аристотель говорит о них: «Лебедь любит своих птенцов и отличается воинственностью, доходящей до взаимного убийства. Он будет драться даже с орлом, хотя сам не полезет. Лебеди также склонны к пению, особенно когда приближается их конец. Они поют даже во время перелета через море. Лебедь относится к разряду водоплавающих и травоядных птиц. Однако, Александр из Минда говорит, что хотя он следил за многими умирающими лебедями, он никогда не слышал их пения. Гегесианакс Александрийский в сочинении «Троянская война Кефалиона» говорит, что Кикн (лебедь), который бился в поединке с Ахиллесом, был воспитан в Левкофриде лебедем, чье имя он носил. По словам Филохора, Бой или Бойо говорит в «Орнитогонии», что Кикн был превращен в птицу Аресом, потом прибыл к реке Сибарис и там сблизился с журавлихой. Она также рассказывает, что Кикн клал в свое гнездо траву ивняк. Бойо говорит также о журавлихе, что прежде она была знаменитой среди пигмеев женщиной по имени Герана. Она, почитаемая от сограждан как богиня, сама с пренебрежением относилась к настоящим богам, и особенно не уважала Артемиду и Геру. В негодовании Гера превратила ее в безобразную птицу и сделала ее врагом почитающих ее пигмеев, которым она стала внушать отвращение. Бойо также говорит, что от нее и Никодаманта родилась сухопутная черепаха. Творец этого эпоса еще пишет, что все птицы без исключения были когда–то людьми. <394>
ДИКИЕ ГОЛУБИ (φασσαι). Аристотель говорит, что голуби составляют один род с пятью видами: перистера, ойнас, фапс, фасса, тригон». Но в пятой книге «Частей животных» он не упоминает фапса, хотя Эсхил в сатировой драме «Протей» его упоминает: «Бедный несчастный голодненький голубь, разрезан он надвое, пойманный веялкой». И в «Филоктете» у него стоит родительный падеж множественного числа φαβών. «Ойнас же», говорит Аристотель, «больших размеров, чем перистера, и окрашен в винный цвет. Фапс занимает среднее место между перистерой и ойнасом, тогда как фасса размером с петуха и окрашена в пепельный цвет. Тригон меньше всех других и окрашен в пепельный цвет; он появляется летом, но зимой живет в норах. Фапс и перистера появляются круглый год, а ойнас только осенью. Фасса, говорят, живет дольше всех других, тридцать или сорок лет. До самой смерти ни самцы не покидают самок, ни самки самцов, но когда один из них умирает, другой вдовствует. То же самое происходить у ворон, воронов и галок. У всех голубей самцы и самки высиживают яйца по очереди, и когда птенцы вылупляются, самец плюет на них, чтобы их не могли околдовать. Голубь выкладывает два яйца, из первого рождается самец, из второго самка. Они выкладывают яйца круглый год и до десяти раз, а в Египте даже двенадцать раз. Родив, самка зачинает уже на следующий день. В том же пассаже Аристотель говорит еще, что перистера отличается от пелейяды и что пелейяда меньше и приручается, перистера же темная и маленькая с красными грубыми лапами, поэтому никто не держит ее как домашнюю птицу. Особенность перистеры, говорит Стагирит, заключается в том, что они целуются клювами друг с другом, когда сходятся, иначе самки не вынесут самца. Но пожилые птицы, говорит он, совокупляются с новой самкой даже без целования, в отличие от молодых, которые покрывают только после поцелуев. Даже самки покрывают друг друга, когда самца нет близко, после целования. И хотя самки ничего не испускают друг в друга, они выкладывают яйца, но без птенца. Дорийцы называют перистеру пелейядой, как, например, Софрон в «Женских мимах». Каллимах же в книге «О птицах» разъясняет, что фасса, пираллида, перистера и тригон разные птицы. Александр Миндский говорит, что фасса не поднимает головы, когда пьет, как это делает тригон, и не издает звуков зимой, если не стоит ясная погода. Говорят, что если ойнас поест семени омелы и потом изрыгнет его на дерево, то вырастает новая омела. Даимах в «Индике» пишет, что желтые перистеры встречаются в Индии. Харон Лампсакский, сообщая в «Истории Персии» о Мардонии и о гибели персидского войска у горы Афон, пишет: «Тогда впервые появились в Элладе белые голуби, хотя прежде их там не было». Аристотель говорит, что когда их птенцы вылупляются, голуби открывают свои клювы и плюют в них соленой землей, которую они пожевали, и тем самым готовят детенышей к приему пищи. На горе Эрикс в Сицилии бывает особое время, называемое Отплытием, когда, говорят, богиня <Афродита> отправляется в Ливию. Тогда голуби, которые собираются около того места, словно сопровождая Киприду в ее путешествии. <395> И через девять дней, в срок так называемого Приплытия, один голубь опускается с моря и садится на храм, а вслед за ним появляются и остальные. Тут все окрестные жители низкого рода начинают пировать, тогда как прочие радостно рукоплещут, и все место наполнено запахом бутира — то знак возвращения богини. Автократ в «Ахейской истории» пишет, что Зевс даже превратился в голубя, когда влюбился в девушку из Эгия по имени Фтия. У аттицистов перистера в мужском роде, например, у Алексида в «Товарищах по бегству»: «Киприды белый голубь я. А Дионис умеет только пить, и новое иль старое вино, ему различья нет». Однако, в «Доркаде» или «Чмокающей» он ставит женский род и говорит, что сицилийские голуби особенно превосходны: «Держу я дома голубей, с Сицилии они и хороши весьма». У Ферекрата в «Старухах» мужской род (περιστεράς): «Ты голубя отправь с вестями». В «Лепестке» же в уменьшительном виде περιστέριον: «Лети же, голубок, на Клисфена похожий, возьми меня на Кипр и на Киферу». Никандр, упоминая сицилийских голубей во второй книге «Георгик» говорит:
«Тебе в мегаронах своих надлежит содержать
голубей сицилийских или драконтийских, кладущих
зараз два яйца, и ни хищные птицы, ни змеи
не могут вреда нанести им, вестимо».
УТКИ. Александр из Минда говорит, что самец у них больше размером и разнообразнее окраской. Вид, называемый главкием из–за цвета глаз, немного меньше, чем обычная утка. У тех, что называются боскадами, самец имеет заметные пятна, но утки более крапчатые. Самцы имеют плоские клювы, по соразмерности меньшие, чем утиные. Крошечная колумбида, самая маленькая из всех водяных птиц, имеет грязно–черный окрас и острый, прикрывающий клюв; он часто ныряет. Существует еще один вид боскад, который больше утки, но меньше нильского гуся. Так называемые фаскады немного крупнее боскад и похожи на уток в других отношениях. Так называемые кайры (ουρία) немного меньше утки, имеют цвет грязной глины и длинный узкий клюв. И у лысухи узкий клюв, однако видом она более округла, грудь у нее пепельного цвета, спина же немного темнее. Утка (νήττη) и колумбида (κολυμβίς), от которых происходят глаголы νήχησθαι (плавать) и κολυμβαν (нырять), упоминаются среди множества других болотных птиц в Аристофановых «Ахарнянах»: «Уток, крапивников, рябчиков, галок, лысух, колумбид». Каллимах также упоминает их в сочинении «О птицах».
Частенько приходили к нам и так называемые парастаты, которые упоминаются Эпенетом в «Искусстве кулинарии» и Симаристом в третьей и четвертой книгах «Синонимов»: Так называются семенники.
<396> Тут внесли мяса, сваренные в похлебке, и кто–то произнес: «Дай мне тушеных мясных кусочков», на что Ульпиан, этот Дедал в области названий, сказал: «Я сам задушу себя, если ты не скажешь мне, у какого писателя ты нашел эти мясные кусочки. Я определенно остерегусь называть их, еще не зная автора». Тот отвечал: «Страттид использовал в «Македонцах» или «Павсании»: «Будешь ты часто тушить что–нибудь из мясного». И Эвбул в «Склеенных вместе»: «и сицилийские мяса тушеные грудами в блюдах лежали». И Аристофан сказал в «Осах»: «тушение на блюдах». И Кратин в «Женщинах с Делоса»: «Натри чуть–чуть вот там и потуши опрятно». Антифан в «Земледельце»:
«Сперва беру желанный и ячменный торт, что Део
животворная подносит смертным в дар и радует
их всех, потом козленка новорожденного части
тушеные и нежные одень в зеленую траву.
Б. Что говоришь? А. Софокла излагаю драму.
Когда вокруг пронесли молочных поросят, пирующие стали доискиваться, где встречается слово γαλαθηνα (сосунок). И кто–то ответил: «У Ферекрата в «Рабе–учителе»: «Они украли сосунков лишь маленьких», и в «Перебежчиках»: «Не собираешься ты в жертву сосунков отдать». Алкей в «Палестре»: «Сюда идет он сам. И если пикну я, что говорю тебе, то писком лишь мышонка». Геродот говорит в первой книге, что на золотом алтаре в Вавилоне дозволяется приносить в жертву только сосунков. Антифан в «Верном друге»: «Отличный маленький вот этот сосунок». Гениох в «Полиевкте»: «Давно сварить бы можно было медного быка, а он, видать, убил забравши сосунка». И Анакреонт говорит: «Как олененок–сосун новорожденный, коий в лесу был покинут рогатою самкой и страхом охвачен». Кратет в «Соседях»: «Детских игрушек теперь нам хватает, как и в достатке имеем ягнят, сосунков мы и свинок». У Симонида Даная говорит к Персею: «О мой малыш, я страдаю от горя, в то время как спишь ты, и нежное сердце твое пребывает в покое» <где γαλαθηνα употребляется в значении «нежный»>. И в другой поэме Симонид говорит об Археморе: «Оплакан был нежный младенец, чью мать украшали фиалки, когда испустил он сладчайший свой дух умирая». Клеарх в сочинении «О жизнях» говорит, что тиран Фаларид зашел в своей дикости настолько далеко, что устраивал пиры с блюдами из мяса младенцев. Глагол θησθαι [откуда γαλαθηνα] означает сосать молоко (γαλα). У Гомера θήσατο: «Не богом был Гектор, грудь женщины тоже сосал он», потому что прикладывают (εντιθεσθαι) грудь ко рту младенца, и сосок (τιτθός) называется так потому, что его прикладывают. [И Гомер употребляет γαλαθηνούς): «телят–сосунков новорожденных спать уложивши».
<397> Когда были поданы ГАЗЕЛИ, элеатский лексикограф Паламед заметил: «Небезвкусно мясо дорконов δορκώνων». В ответ Миртил произнес: «Только надо говорить «доркады» (δορκάδες), не «дорконы» (δορκώνες). И у Ксенофонта в первой книге «Анабасиса»: «Попадались также дрофы и газели (δορκάδες)».
ПАВЛИН (ταως). Антифан в «Воине» или «Тихоне» говорит о павлине как о редкой птице:
«Однажды привез кто–то пару павлинов
всего, и то было в новинку, теперь же
числом превосходят они перепелок».
И Эвбул в «Фениксе»: «…..». Действительно, павлин внушает удивление по причине своей редкости. «Павлин», говорит Аристотель, «неперепончатоногий, травоядный и выкладывает яйца в возрасте трех лет; тогда он приобретает и свое пестрое оперение. Он сидит на яйцах около тридцати дней. Раз в год он выкладывает двенадцать яиц, и они выходят не все сразу, но в течение двух дней. Однако, рождающие впервые выкладывают только восемь яиц. Павлин также выкладывает ветреные яйца, как и курица, но не более двух зараз. Он высиживает и выкладывает яйца как курица». Эвполид в «Невоевавшем»: «Чтоб не держал подобного павлина я у Персефоны под землей: разбудит он там спящих». Существует речь, написанная ритором Антифонтом, под названием «О павлинах», но в ней он не говорит конкретно о павлинах, зато называет их «пестрыми птицами» и сообщает, что их разводил Демон, сын Пирилампа, и что многие лица, страстно желая взглянуть на них, приходили из Лакедемона и Фессалии, и стремились заполучить павлиньи яйца. Описывая их наружность, Антифонт пишет: «Если кто–то пожелает держать этих птиц у себя в городе, то они улетят и исчезнут. Если же подрезать им крылья, то они лишатся своей красоты, которая заключается в их оперении, а не в теле». А что желание взглянуть на них, доходило до нетерпения, видно из той же самой речи: «Любой желающий мог войти в новолуние, но хотевшие посмотреть на них в другие дни не имели успеха. И все это случилось не вчера, но продолжается уже больше тридцати лет». «Слово ταως», говорит Трифон, «произносится афинянами с облеченным ударением и с густым придыханием на последнем слоге. И так оно читается в «Невоевавшем» Эвполида (свидетельство уже приводилось) и у Аристофана в «Птицах»: «И ты действительно Терей? ты птица, иль павлин?» И еще: «Птица, конечно. Какая? быть может, павлин?» Употребляется и дательный падеж ταωνι, как у Аристофана в той же пьесе. Но для афинян и ионийцев мудрено произносить двухслоговое слово с густым придыханием в последнем слоге, начинающееся с гласного звука. Вообще логично, что последний слог имеет тонкое придыхание, как νεως (храм), λεως (народ), Τυνδάρεως, Μενέλεως, λειπόνεως (оставляющий корабли), ευνεως (богатый кораблями), Νείλεως, πραος (кроткий), υιος (сын), Κειος (кеосец), Χιος (хиосец), διος (божественный), χρειος (полезный), πλειος (полный), λειος (гладкий), λαιος (левый), βαιος (малый), φαιος (серый), πηος (родственник), γόος (плач), θοος (быстрый), ρόος (поток), ζωος (живой). Ибо по самой своей природе густое придыхание любит занимать первое место и брать на себя руководящую роль, и его никак нельзя загонять в конец слова. <398> Павлин называется ταως из–за распростертости (τάσις) своих перьев. Селевк в пятой книге «Об оборотах греческого языка» говорит: «Аттицисты вопреки правилу употребляют ταως с густым придыханием и облеченным ударением. Обычно густое придыхание произносится в соединении с начальной гласной; тогда оно стремится вперед и спешит быстрее, распространяясь по всему слову. Поэтому афиняне, также распознав истинную природу этого ударения по его местоположению, не ставят его прямо над гласными, как другие знаки ударения, но отводят ему место перед ними. Кажется, древние отмечали густое придыхание буквой Н. Отсюда и римляне пишут букву Н перед всеми произносимыми с придыханием словами, обозначая тем самым его гегемонию. И если такова природа густого придыхания, то возможно, его добавление на последнем слоге в слове ταως аттицистами неразумно».
Много других замечаний было сделано во время симпосия о каждом из внесенных блюд, и потом Ларенций сказал: «Ну, и я сам, как и наилучший Ульпиан, кое–что предложу вам, ибо мы питаемся вопросами. Что по–вашему означает τέτραξ?» И кто–то ответил: «Вид птицы». Так водится нынче у грамматиков говорить своим ученикам на любом уроке: «это вид растения», или «вид птицы», или «вид камня». Ларенций сказал: «И мне известно, дражайший из мужей, что остроумный Аристофан упоминает тетерева (τέτραξ) в «Птицах»: «Порфирион, пеликан, пелекин, флексида, тетерев, павлин». Не поленюсь узнать от вас, встречается ли какое–либо упоминаие о тетереве у любого другого автора? Ибо Александр из Минда во второй книге сочинения «О крылатых животных» подразумевает под τέτραξ не крупную птицу, но очень маленькую. Он говорит: «Тетерев ростом с грача, окрашен в цвет глины, усеян грязными пятнами и широкими полосками, ест плоды. Откладывая яйца, он издает гогочущий звук (τετράζει)». И Эпихарм в «Замужестве Гебы»:
«Берут перепелок, берут воробьев и берут коридаллов,
что любят валяться в пыли, глухарей, собирающих семя,
хватают, и сикалид ослепительно ярких еще прибирают».
И в другом месте:
«И цапли длинные там шеи гнули в громаднейшем
числе, и собиратели семян тетерева там тоже были».
Теперь, поскольку вам нечего добавить (раз вы молчите), я тоже представлю вам птицу. Ибо, являясь прокуратором господина императора в Мезии и управляя ею, я видел там тетерева. Узнав же, как называли его среди мезийцев и пеонов, я припомнил, что о ней говорил Аристофан. Я подумал также, что тварь эта заслуживала упоминания от ученого Аристотеля в том его драгоценном сочинении (ведь рассказывают, что Стагирит получил восемьсот талантов от Александра на дальнейшие исследования в области животного мира), но не нашел у него о нем ни одного слова и поэтому был рад иметь приятного Аристофана в качестве достовернейшего свидетеля». Едва он произнес эти слова, кто–то вошел, неся тетерева в клетке. Он был больше самого крупного петуха, а по виду походил на порфириона; из его ушей с двух сторон головы свисали лохмы как у петухов, голос же его звучал низко. <399> Когда мы восхитились блестящими цветами птицы, она была приготовлена и подана немного спустя: ее мясо напоминало страусиное, которым мы также нередко наедались.
ЛЯЖКИ (ψυαι). Автор «Возвращения Атридов» говорит в третьей книге: «Гермионей быстроногий, преследуя близко, Иса пронзил он копьем прямо в чресла». Симарист в третьей книге «Синонимов» пишет следующее: «Мясистые части, поднимающиеся поперечно к пояснице, называются psyai. Углубления же с каждой стороны называются «чашами» или «гнездами»». Клеарх во второй книге сочинения «Об анатомии» говорит: «Мышечные ткани плоти с каждой стороны, которые одни называют psyai, другие alopekes и третьи neurometrai. Наисвятейший Гиппократ также упоминает о ψυαι. Они называются ψυαι, потому что их легко убрать (αποψασθαι), так как мясо едва соприкасается (επιψαύσα) с костями, на поверхности которых они остаются. Psyai упоминаются также комическим поэтом Эвфроном в «Феорах»: «Там лопасть печени и ляжки. Разрежь их пред своим феорством и узнай …»
ВЫМЯ. Телеклид в «Упрямцах»: «как самка я ношу соски». Геродот в четвертой книге «Историй» говорит ….. Но слово «вымя» редко используется в отношении других животных»
ПОДБРЮШЬЕ употребляется обычно только в отношении рыб. Страттид в «Аталанте»: «Подбрюшина тунца, еще свиная ножка». Феопомп в «Каллесхре»: «Подбрюшья рыб еще, клянусь Деметрой!» Но в «Сиренах» он называет их υπήτρια (брюха) вместо υπογαστρια: «и белые брюха тунцов сицилийских».
ЗАЯЦ. О нем искусный гастроном Архестрат говорит:
«Чтоб зайца сготовить, немало путей существует и способов тоже.
Но лучше всего подавать его жареным каждому гостю, когда
выпивают они: он пусть будет горячий на вертеле солью посыпан,
еще сыроватый. И взгляд отведи от ихора, что с мяса стекает,
и с жадностью ешь. Да и способы все остальные его приготовить
излишними кажутся мне: с липким соусом, с массой сыров вместе
с маслом, как будто готовишь акулу».
Комедиограф Навсикрат говорит в «Персиянках», что в Аттике редко найдешь зайца: «Да разве в Аттике видал кто львов или зверей, подобных льву? не сыщешь там и зайца!» Но Алкей в «Каллисто» дает понять, что их там было огромное число: «Зачем кориандр, в порошок измельченный? Б. На зайцев чтоб сыпать, когда мы их словим».
<400> Трифон говорит: «Аристофан в «Данаидах» произносит слово «заяц» в винительном падеже с острым ударением и с ν на последнем слоге, λαγών: «Спустил бы пса, он взял бы зайца». И в «Пирующих»: «Пропал я! и увижу, как ощиплют зайца». И Ксенофонт в «Кинегетике» употребляет винительный падеж без ν в конце и с облеченным ударением, λαγω, хотя теперь мы говорим λαγός. И точно так же мы говорим ναός (храм) и λαός (народ), тогда как у аттицистов νεώς и λεώς, и если мы говорим λαγός, то они скажут λαγώς с омегой. Сообразно с винительным единственного числа λαγόν именительный падеж множественного числа, λαγοί находится у Софокла в сатировской драме «Амик»: «Журавли, совы, коршуны, зайцы, еще черепахи». С другой стороны, именительный падеж множественного числа λαγοί, произносимый с долгой омегой как винительный единственного числа (λαγών), находится в «Льстецах» Эвполида: «Там, где батиды и зайцы, и женщины прыгали ловко». Некоторые здесь даже произносят последний слог вопреки логике с облеченным ударением, хотя слово это должно иметь острое ударение на последнем слоге, ибо существительные, оканчивающиеся на -ος, сохраняют то же самое ударение, даже изменяя омикрон на долгую омегу в аттическом диалекте: ναός, νεώς (храм), κάλος, κάλως (веревка). Так у Эпихарма, у Геродота и у автора «Илотов». Далее, ионийская форма λαγός встречается в стихе <Амейпсия>: «Морского зайца кинь туда и пей». Но форма λαγώς с омегой аттическая, хотя даже аттицисты говорят λαγός с омикроном, как например, Софокл: «Журавли, совы, вороны, коршуны, зайцы». В выражении «иль пугливого зайца», где стоит λαγωόν, омега лишняя, если оно ионийское, а если аттическое, то лишний омикрон. Заячье мясо называется λαγοια.
Гегесандр Дельфийский в «Записках» говорит, что «в царствование Антигона Гоната на <острове> Астипалее развелось столько зайцев, что астипалейцы совещались относительно них с оракулом. Пифия повелела им заводить собак и идти на охоту, и так в течение года было выловлено более шести тысяч зайцев, а взялись они от одного анафийца, который выпустил на острове заячью пару, потому что еще раньше какой–то астипалеец выпустил двух куропаток на острове Анафа, и в результате их расплодилось столько, что анафийцы даже собирались покинуть свои жилища. Вначале же в Астипалее не было зайцев, но были куропатки, тогда как в Анафе не было куропаток, но были зайцы». По словам Ксенофонта в «Кинегетике» заяц очень плодовит. И Геродот говорит в третьей книге «Истории» «То обстоятельство, что на зайца охотятся все твари — и звери, и птицы, и также человек, делают его чрезвычайно плодовитым, и он единственное животное, чья самка становится опять беременной еще до рождения первого потомства, и зайчиха носит в чреве одновременно молодняк, уже покрытый мехом, второй еще голый, третий в форме эмбрионов и четвертый в зачаточном виде». Полибий в двенадцатой книге «Историй» говорит, что среди животных встречается похожий на зайца кролик; он пишет: «Так называемый кролик издали выглядит как маленький заяц, но если взять его в руки, то сразу заметишь большую разницу и в наружном виде, и в пищевых качествах. Он живет большей частью под землей». <401> И философ Посидоний упоминает их в «Историях»: «И мы видели их множество, когда плыли из Дикеархии в Неаполь: ибо недалеко от берега вдоль окраины Дикеархии лежит остров, на котором проживает мало людей, но масса этих кроликов». Некоторых кроликов называют еще бурыми зайцами. Дифил (или Каллиад) упоминает их в «Промахе»: «А это что? откуда? Б. Бурый заяц, он сладок, коль в горшке потушен». Феопомп в двадцатой книге «Историй» говорит, что в окрестностях Бисалтии встречаются зайцы с двойной печенью.
Когда вслед за тем внесли БОРОВА, не уступавшего громадными размерами прекрасному калидонскому вепрю из мифа, кто–то сказал: «Предлагаю исследовать тебе, оценщик и счетчик Ульпиан, вопрос, кто написал о калидонском вепре как о самке белого цвета?» Но тот после долгого раздумья отверг предложение и сказал: «Если вы, толстопузые мужи, еще не наелись под завязку, то по–моему превзошли всех знаменитых обжор, так что ищите сами. Скажу лишь, что вам следует произносить слово συς (свинья) с начальной сигмой, так будет правильнее. Ибо тварь эта производит свое название от привычки кидаться сломя голову (σεύεσθαι) и от своего буйного нрава. Однако, люди приучились произносить συς и без начальной сигмы, как υς. Другие считают, что συς говорят вместо θυς, потому что это животное подходит для жертвоприношения (θυσία). Теперь, если вам угодно, ответьте мне, кто (как и вы сами) упоминает сложную форму σύαγρος, подразумевая дикого вепря? Софокл приспособил это слово для обозначения пса в «Поклонниках Ахиллеса», произведя его от выражения συς α̉γρεύειν («охотиться на вепря»). Он говорит: «Ты же, Сиагр, Пелиона питомец!» У Геродота мы находим собственное имя: у него Сиагр был лакедемонянин и явился с посольством к Гелону сиракузскому договариваться о союзе против мидян, в седьмой книге. Известен мне также этолийский стратег по имени Сиагр; о нем упоминает в четвертой книге «Историй» Филарх». Потом Демокрит сказал: «Никогда–то ты, Ульпиан, не притронешься к блюду, пока не дознаешься, употреблял ли его название кто–нибудь из древних. Подобно Филиту Косскому, который размышлял о так называемом лжесловии, ты ежедневно рискуешь усохнуть, как и он. Ибо он зачах телом от своих умствований и умер, о чем гласит эпитафия на его могиле: «Странник, Филит я. Меня лжеслова погубили и то, что загадки решал я ночами». И чтобы ты не завял от изучения σύαγρος, узнай, что Антифан упоминает о нем в «Похищенной» так: «Добуду и в дом отнесу в эту самую ночь я дичайшего вепря и льва вместе с волком». И тиран Дионисий в «Адонисе»:
«Под этой пещерою Нимф, что природою скрыта,
беру как добычу я дикого вепря, счастливую жертву
для псов, а первинами стали копыта».
<402> Линкей Самосский в письме к Аполлодору пишет следующее: «Козлятина должна достаться рабам, тогда как мясо дикого вепря тебе следует хранить для себя и для друзей». Гипполох Македонский, о котором мы упоминали прежде, в своем письме к уже упомянутому Линкею также говорил о диких вепрях. Но поскольку ты отверг вопрос о цвете калидонского вепря, или, точнее, о том, кто сообщил, что он был белый, мы назовем тебе автора, а ты проследи за свидетельством. Давным–давно мне посчастливилось читать дифирамбы Клеомена Регийского; и в одном из них, под заглавием «Мелеагр», это и записано. И мне небезызвестно также мне, что сицилийцы называют дикого вепря ασχέδωρος, как и Эсхил, когда уподобляя Персея дикому вепрю в «Форкидах», он говорит: «Как дикий кабан он в пещеру ворвался». И Скир (он поэт так называемой италийской комедии, тарентинец) говорит в своем «Мелеагре»: «Где ни пастух не рискует питать своих коз, и ни дикий кабан не предастся распутству, поевши». В том, что Эсхил, живший в Сицилии, употреблял много сицилийских с слов, нет ничего удивительного.
Часто подавали еще КОЗЛЯТ, приготовленных с разнообразием, в том числе приправленных большой порцией сильфия, и они доставляли нам необычайное наслаждение. Клитомах Карфагенский, не уступавший никому в Новой Академии как мыслитель, рассказывает про одного фиванского атлета, который превзошел своих современников силой, потому что питался козлиным мясом, здоровые и клейкие соки которого способны надолго оставаться в организме. Однако над ним смеялись по причине дурного запаха, исходящего от его пота. Мяса же поросят и ягнят, оставаясь непереваренными в организме, легко портятся вследствие своей жирности.
Слушать рассказы комедиографов об обедах приятнее, нежели наслаждаться самой едой. Вот что, к примеру, говорит Антифан в «Портнихе»:
«Чье мясо ты бы съел охотней? Б. Чье? что стоит мало. Если то
овца, без шерсти и без сыра пусть, я про ягненка говорю, мой друг.
А если мясо то козла, тогда я про козленка, от коего нет сыра тоже.
От взрослых польза велика, так что стерплю, поев дурное».
А в «Циклопах» Антифан говорит:
«Придут земные твари к вам в подарок от меня: из стада бык,
козел лесной, коза с небес, баран–скопец, скопец–кабан,
кабан не евнух, поросенок, заяц, сонм козлят ….. зеленый сыр,
сушеный сыр, дроблёный сыр, растертый сыр, ломтями сыр и с кремом сыр».
А Мнесимах в «Конюхе» подает к столу следующим образом:
«Ступай же, Ман, из спален, кипарисом крытых, к рынку, и его близ Герм найдешь; снуют филархи там, и юноши еще ученики, на лошадь залезают и слезают вниз, как им велит Фидон. Ты знаешь, я о ком? <403> Скажи им о холодной рыбе, о вине горячем, о сушеном тесте, о сухих хлебах, о жареных кишках, о лакомствах сырых, о мясе–солонине, о рубцах, еще о колбасе — умнут всё гости и запьют вином; напившись, спляшут непристойный танец. Озорством набиты головы парней. За дверью же сплошной бардак. Что говорю, запоминай, и мне внимай. Что встал с открытым ртом? Сюда гляди. Как передашь посланье? Повторю опять. Скажи прийти им сразу, поспешив, и повару не наносить обид; вареная есть рыба, жареная есть, холодная теперь. И список сообщи еды: маслины, бульбы и чеснок, и стебель, колокинта, каша, листья фиг и винограда лист, куски тунца, сома, угря, акулы, рины, фоксин во всей красе и коракин, мембрада, скомбр, тиннида и бычок, и рыбы–веретена, хвост акулий, скат и лягва, окунь, савр и трихия, фикида, бринк и тригла, и кукушка, хвостокол, мурена, фагр, кефаль и лебия, и спар, пеструшка, фрасса, ласточка, кальмар, карида, камбала и сепия, и дракенида, осьминог и орф, и краб, эсхар и афюи, кестрей, морские иглы, скорпий, угорь, краб–медведь. И мяс не счесть: гусиное, свиное, бычье и ягнячье, овечье, мясо вепря и козла, и петуха, и утки, и сороки, куропатки и лисицы–рыбы. Как обед пройдет, дивишься куче этой. Все в доме месят, варят, щиплют, рубят, режут, мочат, шутят, скачут, гнутся, пьют и жалят. Торжественны и кротки звуки флейт, и дщери касии из вод священных сирских веселятся, пляшут и поют. И в ноздри ударяют ладан, смирна, трава кошачья и каламус, стиракс, бар и линд, и кинд, и кист и минт; пар благовоннейший с добром заполнил дом'.
С этими словами нам внесли так называемое «розовое блюдо», похвалу которому с торжеством произнес наш мудрый повар прежде чем показал нам то, что он принес. И он стал высмеивать знаменитых поваров и, упоминая их, сказал: «Что схожего изобрел повар у комика Анаксиппа? А ведь он хвалится в «Закутанном»:
«Софон акарнанец азы мастерства постигал с Дамоксеном родосцем; учил их Лабдак. Они из рецептов изгнали приправы старинные, поднадоевшие, тмин отменили они, например, да и уксус, и сильфий, и сыр, кориандр (кои Крон потреблял) удалили, считая, что только торгаш примененье им дал. <404> Сами ж они только масла желали и новой кастрюли, отец, и огонь чтоб был быстр и почаще б не гас, и вот так вот готовят обед. Они также первыми слезы и громкие чихи и слюни к столу не пустили, чтоб там едокам было чисто. Родосец же умер, рассол выпивая, что против природы. Б. Согласен. А. Софон всей Италии царь, он мой учитель, отец. Я и сам размышляю, стремясь сочинять о стряпне. Б. Ой, убьешь ты меня, а не жертву, что мы собирались закласть. А. Ты с зарею увидишь меня изучающим книги, как их постигал Диодор из Аспенда. Тебе дам отведать я, что я придумал, коль ты пожелаешь, всегда одинаковых яств я не ставлю пред всеми, но их разделяю по роду занятий: одни для влюбленных, другие софистам и третьи для сборщиков пошлин. Мальчишка в девчонку влюблен, состоянье отца проедает. Пред ним помещаю кальмаров и сепий, еще скальных рыб изобилье с приятной подливкой, ведь ест он не то, что другие: все мысли его у Эрота в плену пребывают. Философ получит бедро или ногу свиньи: та прожорлива тварь чрезвычайно. А сборщику пошлин подам я угря вместе с главком и спаром. Того же, кто вскоре умрет, наделю чечевичной похлебкой и тризну устрою ему, тем почтив его славную жизнь. Стариковские рты по–другому жуют, еле–еле, не как молодые. И старцам подам я горчицу и сделаю соки острее, чем те, что текут в их телах, чтобы воздух внутри их развеять. Взглянувши в лицо, я узнаю, что каждый из вас съесть желает».
А что, мужи пирующие, говорит повар в «Законодателе» у Дионисия? Стоит и о нем упомянуть:
«Свидетели боги, предупредив, порадел ты мне, Симий, ведь повар знать должен задолго до пира о тех, для кого он готовит обед. Коль он просто состряпает блюдо как надо, не пораскинув мозгами сперва, как подать его, или когда, иль какими путями готовить, тогда он ремесленник только, не мастер. Различье меж ними огромно. <405> Не каждый стратег тот, кто войско возглавил, но тот, кто умеет беду отразить и толково рассудит в бою — настоящий стратег, всяк другой лишь простой командир. И у нас одинаково все: приготовить еду, поработать ножом, запастися подливкой, огонь развести может сделать любой, коль ремесленник он, ну, а мастер, скажу я тебе, это что–то еще. Изучить зал для пира сезон и хозяина с гостем, когда и которую рыбу купить, так любой не сумеет. Можно всегда то же блюдо готовить везде, но не чувствуя прелести той же, того ж аромата. Вот был Архестрат знаменитый ценитель, хотя и писал он худые советы. Не знал он почти ничего и почти ничего не сказал. И не слушай всего, и не пробуй всего узнавать. Ведь с рецептами книги куда бесполезней, чем если б вообще не написаны были они. Объяснить ты не можешь искусства стряпни, ибо кто–то недавно сказал ….. Мастерство неподсудно границам и власти, оно управляет собою. Ты можешь прекрасно учиться, конечно, однако, момент упустив, потеряешь уменье. СИМИЙ. Велик ты, скажу я тебе, человече. А. Того же, о ком ты недавно сказал, что пришел он со знанием многих роскошных пиров, я заставлю их все позабыть, Симий друг, покажу ему лишь я омлет и поставлю пред ним овеваемый ветром афинским обед. Он придет ко мне словно из трюма, стряпней корабельной рыгая, а я усыплю его лакомым блюдом».
В ответ Эмилиан сказал: «Как говорит Гегесипп в «Братьях»,
«много, милейший, от многих людей говорилось о том,
как искусно готовить. Б. Так докажи, что способен ты
новое что–то сготовить сравнительно с теми, кто был
до тебя, или больше меня не терзай, предъяви, что
принес и поведай, что это».
А Деметрий в «Ареопагите»:
«Тобой презираем я, может, за то, что я повар, однако, никто из актеров вообще не сравнится со мною в искусстве копчения рыбы. Я соусы делал Селевку, в Сицилии ж я Агафоклу впервые поднес царский суп чечевичный. Но я умолчал о важнейшем. Лахар раз пытался друзей угостить в голодуху, и я подал каперсы им, положение спасши. А. Голой Афину тот сделал Лахар, от нее не изведавши зла, но и я вмиг раздену тебя за твои мне ущербы».
<406> И повар, наконец, сказал: «Я называю розовым вот это блюдо; оно приготовлено так, что приняв его, ты почувствуешь розы не только на голове, но и внутри себя и угостишь свое тельце полноценным обедом. Я растер большинство роз в ступке, потом положил очищенные от волокон и с заботой сваренные мозги свиней и птиц, затем добавил яичные желтки и еще оливковое масло, гарон, масло, перец и вино. И все это я тщательно смешал и поместил в новую кастрюлю, которую поставил на мягкий и устойчивый огонь». С этими словами он открыл крышку, и всех присутствующих обдал настолько восхитительный запах, что один из них произнес: «Если б разлито было оно на пол медный Зевесова дома, его аромат затопил бы тогда вместе землю и небо». Так велико было исходившее от роз благоухание.
Потом внесли «жареных птиц, чечевицу, горохи в горшочках» и другую схожую снедь, о которой пишет Фений из Эреса в сочинении c «О растениях». Он говорит: «Каждый возделываемый овощ, произрастающий от семени, сажается для того, чтобы быть сваренным, например, боб и горох (из которых готовится каша), или чина, или то, что идет на чечевичную похлебку, например, птичий горох, или то, что используется в качестве корма для четырехногих животных, например, серый горох для пахотных быков и птичий горох для овец». Стручковый горох упоминается Эвполидом в «Золотом веке». Периэгет Гелиодор в первой книге сочинения «Об акрополе» говорит: «Когда додумались варить пшеничные зерна, древние назвали это блюдо πύανος, а в наше время его называют ο̉λόπυρος (цельная пшеница)». Пока разговор развивался в том же духе, Демокрит сказал: «Однако, дозвольте нам хотя бы забрать нашу порцию чечевицы, или самый горшок, если кто–то из вас не желает быть побитым камнями, как Гегемон с Фасоса». И Ульпиан сказал: «Что означает это швыряние камнями? Мне известно, конечно, о празднике, который справляется в моем родном Элевсине и называется Βαλλητύς (Швыряние). Но я не скажу ни слова, пока не получу от каждого из вас награду». «Ну что ж», произнес Демокрит, «не являясь сам «почасовым говоруном за плату», как Тимонов Продик, я скажу, что знаю про Гегемона, без утайки». Хамелеонт Понтийский в шестой книге сочинения «О древней комедии»: «Гегемон с Фасоса, первым начавший сочинять пародии, носил прозвище Чечевицы. В одной из пародий он написал:
«Пока размышлял я, Афина Паллада представилась рядом
со мной с золотым своим жезлом, меня увлекла и сказала
мне слово: «Страхи какие терзают тебя, Чечевица премерзкий?
Ступай же сражаться». И духом тогда я воспрянул».
Однажды он вошел в театр, чтобы дать комедию, с плащом, набитым камнями, которые он стал швырять в орхестру, приведя в недоумение зрителей и, немного помолчав, произнес: «Здесь камни для вас, пусть любой, кто захочет их бросит; годится в еду чечевица зимою и летом». <407> Гегемон прославился главным образом своими пародиями и сделался известным в городе своими озорными и артистическими пересказами эпических стихов на сцене. Представляя «Гигантомахию», он настолько околдовал афинян, что больше всего они смеялись в тот злополучный день, когда в театр пришла весть о сицилийских несчастьях. Никто не покинул своих мест, хотя почти каждый потерял кого–то из родственников. Они проливали слезы тайком и не уходили, чтобы зрители из других городов не видели, что они охвачены горем. Сам Гегемон, узнав страшные новости, хотел прекратить представление, но они оставались и слушали до конца. Когда афиняне, господствуя на море, заставляли островитян судиться у себя в городе, кто–то обвинил и Гегемона и привел его в Афины. Прибыв туда, Гегемон собрал гильдию актеров и пошел вместе с ними просить помощи у Алкивиада. Тот, ободрив их, велел им следовать за собой и направился в храм Матери Богов, где находились объявления о процессах; там он послюнявил палец и стер запись о деле по Гегемону. Писец и архонт негодовали, но успокоились, уступив влиянию Алкивиада, тем более что и истец счел за благо не прийти на суд». Вот ты и выслушал, Ульпиан, наше сообщение о βαλλητύς. Если тебе угодно, расскажи нам о βαλλητύς в Элевсине. И Ульпиан сказал: «Добрый Демокрит, ты упомянул про горшок и тем самым напомнил мне, о чем я часто хотел узнать, а именно, что это за так называемый горшок Телемаха и кто этот Телемах?» И Демокрит сказал: «Тимокл, комический поэт (он также писал и трагедии) говорит в пьесе «Забвение»:
«За ним Телемах повстречал и другого, которого сладко
приветствовал он и сказал: «Одолжи мне горшки, в коих
варишь бобы». Так сказал он и после, узревши Фидиппа
еще толстяка, Херефилова сына, вдали; засвистевши
ему, попросил у него он корзин».
Что Телемах был из ахарнейского дема, видно из «Диониса» того же Тимокла:
«Телемах из Ахарн выступает еще. Он совсем как сирийцы,
что куплены нами недавно. Б. О чем ты? что делает он?
объясни. А. Прихватил он с бобами горшок, чтобы праздновать сбор урожая».
И в «Икарийских сатирах» Тимокл говорит:
«Так что нету у нас ничего. Ночь провел я с трудом,
и спалося мне жестко. Фудипп задушил нас почти
своей вонью, терзал нас и голод. Поможет, я думал,
мне пылкий Дион, но он тоже был пуст. Пошел я тогда
к Телемаху, ахарнцу и доброму мужу и, кучу нашедши
бобов, я схватил их и слопал. Увидел осел нас и ветры
пустил, словно Кефисодор на трибуне».
<408> Отсюда ясно, что Телемах постоянно ел бобы из горшка и отмечал Пианепсии как праздник пускания ветров. Каша же из бобов упоминается комиком Гениохом в «Трохиле»; он говорит:
«Свидетели боги, что думал о том я, сколь фига настурции лучше. Но ты говоришь, что с Павсоном болтал ты, о чем? Б. Он задал задачу мне трудную очень; залезешь ты в дебри, над ней размышляя. А. Выкладывай, шутка, наверно, смешная. Б. Спросил он: как так, что от каши бобовой не пламя, а ветры? А. Забавно узнать, что Павсон вытворяет. Всегда о бобах он, смешной он мудрила».
Так продолжалась беседа, пока не принесли воду для умывания рук. И опять Ульпиан спросил, используется ли где слово χέρνιβον для обозначения рукомойника. И кто–то ответил ему цитатой из «Илиады»: «Так старец рек, и велел он, чтоб ключница руки умыла ему, а она, ожидая, стояла, держа рукомойник с кувшином».
Однако, аттицисты говорят χερνίβιον, как Лисий в речи против Алкивиада: «золотыми рукомойниками и курильницами». Эвполид пишет χειρόνιπτρον в «Демах»:
«Кто первый успел, рукомойник схватил,
а хорошему мужу из граждан полезных,
пусть даже добрее он всех, рукомойника нету».
У Эпихарма в «Феорах» χειρόνιβα:
«Кифара, триподы, повозки,
из меди столы, рукомойники,
чаши, из меди котлы».
Однако, обычно употребляют выражение «вода на руку», как Эвполид в «Золотом веке», Амейпсий в «Праще», Алкей в «Священной женитьбе». Но Филиллий в «Сиянии» пишет «на руки»: «Женщины пищи вкусили: пора отодвинуть столы, пол очистить, полить каждой на руки воду и мирру». Менандр в «Кувшине для воды»: «Приняв же на руки (воду), они ожидают, милейший». Грамматик Аристофан в своих комментариях на «Портреты» Каллимаха высмеивает тех, кто не понимает разницы между выражениями «на руку» и «умывать». Ибо, говорит он, «у древних выражение «на руку» употребляется в отношении воды, которую льют перед завтраком или обедом, тогда как после завтрака или обеда водою руки «умывают». <409> Но по–видимому грамматик углядел это только у аттицистов, поскольку Гомер, по крайней мере, говорит где–то: «… руки умыть, и обтесанный стол пододвинут был ею». Однако, в другом месте: «Глашатаи на руки воду им лили, рабыни же хлеб подносили в корзинах». И Софрон в «Женских мимах»: «Жалкая дура, воды принеси вымыть руки, обед подавай, мы его ожидаем». Но у трагиков и комиков χέρνιψ (вода для умывания) в винительном падеже читается с острым ударением на предпоследнем слоге (χερνίβα), например, у Еврипида в «Геракле»: «чтобы в воде очистительной сын утонул у Алкмены», и у Эвполида в «Козах»: «здесь остановишь святую лить воду». Это вода, в которую окунали головню, взятую с алтаря, на коем совершались жертвоприношения; ею обрызгивали присутствующих для очищения. Однако, правильное произношение требует здесь акута на третьем слоге с краю. Ибо сложные существительные, оканчивающиеся на ψ и происходящие от совершенного времени глагола, сохраняют предпоследний слог совершенного времени, и если этот предпоследний слог пишется с двойной μ, то последний слог не имеет ударения: например, λέλειμμαι (я покинут) и αιγίλιψ (покинутый козами), τέτριμμαι (я изнурен) и οικότριψ (доморощенный раб), κέκλεμμαι (я похищен) и βοίκλεψ («вор скота», эпитет Гермеса у Софокла), βέβλεμμαι (я замечен) и κατωβλεψ («смотрящий вниз», у Архелая Херсонесского в «Странных тварях»). И в косвенных падежах эти слова сохраняют ударение на том же самом слоге. Аристофан в «Героях» употребляет форму χερνίβιον.
Когда руки мыли тщательно, использовали некий елей, чтобы удалить грязь, как видно у Антифана в «Кожаном мешке»: «Пока я слушаю тебя, вели, чтоб принесли умыться. Б. Кто–нибудь сюда! Пусть воду подадут и мыло». Также натирали руки благовониями, отвергая ломти хлеба, которые лакедемоняне называли «собачьими кусками», как говорит Полемон в «Письме о неизвестных наименованиях». Об обычае натирать руки благовониями говорит также Эпиген (или Антифан) в «Отмене денег»: «Потом, прогулявшись, умоешь ты руки как надо пахучей землею». И Филоксен в сочинении «Пир»:
«После ж рабы поливали священной водою на руки,
в ней порошок был с касаткиным хвостиком смешан,
лили и воду слегка подогретую вдоволь, еще
полотенца из чистого льна раздавали, венки из фиалок,
с амвросией схожие мази».
Дромон же в «Арфистке»:
«Кончился завтрак у нас, тут же раб отодвинул столы;
кто–то воду нам на руки лил, мы умылись и заново
взявши венки, увенчались к вечернему пиру».
Грязную от мытья рук и ног воду (απόνιμμα) называли также απόνιπτρον. Аристофан: «и вылили словно помои в вечернее время». Возможно, и сосуд для этой воды называли απόνιπτρον подобно χειρόνιπτρον («мытье рук» и «рукомойник»). Но в Афинах слово απόνιμμα употреблялось в особом значении как относящееся к почитанию мертвых или к очищению отлученных, по словам Антиклида в сочинении «Толкователь». <410> Ибо после предварительных замечаний о подношениях умершим он пишет: «Выкопай яму на западной стороне могилы. Потом, стоя рядом с ямой лицом на запад, лей туда воду и приговаривай: «Вот вода для вас, кому она необходима по праву». Потом лей туда мирру». О том же говорит и Дорофей, который ссылается на то, что в наследственном требнике эвпатридов об очищении умоляющих написано следующее: ,,Затем, когда ты и все другие участвующие в жертвоприношении получили воду, то, ополоснув руки, очистись и смой кровь греха с того, кто должен быть очищен, после же встряхни очистительную воду и вылей ее в том же самом месте». Словом χειρόμακτρον обозначается грубое полотенце, которым вытирали сухие руки, и именно его Филоксен из Киферы в вышеприведенном отрывке назвал έκτριμμα. У Аристофана в «Мастерах сковородки» χειρόμακτρον: «Сюда же, раб, воды на руку, и быстрей. И принеси и полотенце тоже». И следовало бы заметить, что аттицисты употребляли выражение «на руку» даже для омовения после обеда, и они не применяли его, как говорит грамматик Аристофан, для омовения перед едой, ибо после обеда руки «умывали». Софокл в «Эномае»: «из головы, остриженной по–скифски, полотенце делать». Геродот также упоминает во второй книге слово χειρόμακτρον. Ксенофонт же в первой книге «Воспитания Кира» пишет: «Но когда ты прикоснешься к любой пище, то тут же вытри руку полотенцами, ведь тебе не очень понравится ее замарать». Полемон же в шестой книге «Обращения к Антигону и Адею» говорит о различии между выражениями «на руку» и «умыться». Демоник в «Ахелое» говорит о предобеденной воде «на руку» так:
«Каждый спешил, сознавая, что он угощает обжору,
который был сам беотиец. На руку воду не стал
поливать он, сказав, что умоет поевши».
Льняное полотенце (ωμολίνος) упоминается Кратином в «Архилохах»: «кудри ее в полотенце сокрыты позорном». А Сапфо, обращаясь в пятой книге «Лирических поэм» к Афродите со словами «из пурпура те полотенца слепящие блеском Мнасида послала тебе из Фокеи: достойны они прикрывать твои щечки», имеет в виду под χειρόμακτρα что–то вроде шали, как объявляет о том же Гекатей или автор «Описания Азии»: «Женщины носят полотенца (χειρόμακτρα) на голове». И Геродот говорит во второй книге: «После тех событий, как говорили, царь этот <Рампсинит> спустился живым в место, которое эллины считают Аидом, и там играл в кости с Деметрой, и иногда он побеждал ее, иногда выигрывала она, и в результате он возвратился назад с золотым полотенцем, подарком от нее». Мальчик лил воду на руки Гераклу и обрызгал его; Геракл убил мальчика ударом кулака, и Гелланик в «Историях» говорит, что убитого звали Архием; по его сообщению Геракл удалился из Калидона. Но во второй книге «Рассказа о Форонее» Гелланик называет его Херием. <411> Геродор же в семнадцатой книге «Истории Геракла» называет мальчика Эвномом. Геракл также случайно убил Киафа, сына Пилета и брата Антимаха, когда тот прислуживал ему виночерпием, как пишет Никандр во второй книге «Сцен на Эте»; в его честь, говорит Никандр, Геракл учредил святилище в Просхии, и оно до сего дня называется Виночерпиевым».
Что до нас, то здесь мы окончим наш разговор и возобновим его рассказом о прожорливости Геракла.

Книга X

«Обилию щедрого пира подобны должны быть стихи,
сочиненные мудрым поэтом, чтоб слушатель каждый,
вкусив и испивши их сколько угодно, ушел бы, насытясь
набором из блюд самых разных»,
как, друг Тимократ, говорит трагический поэт Астидамант в сатировской пьесе «Геракл». Давай и мы здесь не умолчим, продолжив предыдущее обсуждение, что Геракл также был обжорой, чего не скрывают почти все поэты и писатели. Эпихарм, например, говорит в «Бусириде»:
«Кто в первый раз увидит, как он ест, умрет.
Его гортань гремит, и челюсти трещат,
зуб коренной хрустит, и клык его срежещет;
ноздрями он сопит и двигает ушами».
А Ион, рассказав про его обжорство в «Омфале», добавляет: «От голода страдая, он с лопаткой проглотил и угли». Ион взял эту тему у Пиндара, который сказал:
«….. две теплые туши быков им на угли положены были,
хрустели те угли в огне, и потом я услышал треск мяса
и тяжкие стоны костей и узрел я потом разобравши что
надо в удобное время».
Итак, уличенный в прожорливости, он стал среди птиц чайкой, которую называют «пожирательницей быков». <412> Геракл также представлен как состязавшийся с Лепреем в многоедении; Лепрей вызвал его, и Геракл победил. Зенодот во второй книге «Эпитом» говорит, что Лепрей был сыном Кавкона, сына Посейдона и дочери Форбанта Астидамии, и он советовал заковать Геракла в цепи, когда тот требовал плату от Авгия. Окончив свои труды, Геракл выступил против Кавконова народа, но по просьбе Астидамии примирился с Лепреем. Потом Лепрей стал состязаться с Гераклом в метании диска, в глотании воды и в том, кто скорее съест быка, и всегда побеждал Геракл. Тогда, надев панцирь, Лепрей вызвал Геракла на поединок и был убит в схватке. Матрид в «Похвале Гераклу» добавляет, что Геракл был вызван Лепреем состязаться в пьянстве, и опять потерпел поражение. То же самое пишет хиосский ритор Кавкал, брат историка Феопомпа, в «Похвале Гераклу».
Одиссей также представлен Гомером как многоядец и обжора в следующих стихах: «Мне же дозвольте поесть, горемыке, ведь нету страшней ничего, чем несчастный желудок; хоть мужу велит он в нужде быть разумным, но болью терзая, он требует, чтоб был загружен». Действительно, его прожорливость так и выпирает в этих стихах, поскольку он изрекает замечания о желудке в ненадлежащее время. Ибо хотя он и изголодался, ему все же следовало бы пересилить себя или соблюсти воздержность в отношении пищи. Но последняя часть отрывка раскрывает во всей полноте его ненасытное обжорство: «Хоть и ношу я печаль в своем сердце, но мой желудок велит мне едой и питьем подкрепиться — суля забытье мне от всех испытаний, команду дает, чтоб его загрузили». Даже пресловутый Сарданапал, который и в старости «жадно ел мясо, приятным вином услаждаясь», не дерзнул бы так выразиться.
Феаген, атлет с Фасоса, в одиночку поглощал целого быка, как говорит в «Эпиграммах» Посидипп:
«Быка меонийского съел я однажды, поспорив:
у Фаса родного другой не нашлося еды Феагену.
И сколько б ни ел я, просил еще больше.
Отсюда я медный стою, протянув вперед руку».
Милон Кротонский, как говорит Феодор Гиерапольский в сочинении «Об агонах» съедал обычно по двадцать мин мяса и столько же хлеба, а вина выпивал по три хоя. А в Олимпии он взвалил на плечи четырехгодовалого быка и пронес его вокруг стадиона, после чего зарезал быка и съел в одиночку за один день. Титорм из Этолии, соревнуясь с ним, съел быка на завтрак, как пишет Александр Этолийский. И Филарх в третьей книге «Историй» говорит, что Милон уплел быка, лежащего перед алтарем Зевса; отсюда поэт Дорией написал следующие стихи в его честь: <413>
«Вот каков был Милон, когда ношу поднял он с земли,
четырех лет быка, на пиру в честь Зевеса, и так на плечах
он громадину нес чрез собрание все как ягненка. Чудом то
было, однако, свершил, чужеземец, еще одно диво покруче
пред алтарем он писийским — быка, что он взял от ярма и в
процессии нес, он зарезал и съел в одиночку».
Астианакт Милетский, победивший на трех Олимпиадах подряд в панкратии, был однажды приглашен на пир персом Ариобарзаном; прибыв туда, он взялся съесть всю пищу, приготовленную для гостей и сдержал обещание. Когда перс, как пишет Феодор, попросил, чтобы Астианакс показал что–нибудь достойное его громадной телесной силы, тот выломал из ложа медное украшение в форме чечевицы и смял его руками в лепешку. Когда он умер и его тело было сожжено, то одной урны вместить его кости оказалось недостаточно, да и двух хватило едва. И блюда, приготовленные для девяти гостей мужского пола на обеде у Ариобарзана, он съел в одиночку.
Впрочем, неудивительно, что эти люди стали обжорами, ибо все атлеты обучаются многоедению, которого требуют гимнастические упражнения. Поэтому и Еврипид говорит в первом издании «Автолика»:
«Из тысяч выпавших Элладе бед атлеты всех страшней. Как надо жить, не учатся они, да и не могут. Как же тот, кто потакает челюстям своим, как раб, и брюху угодить спешит, отцово достоянье увеличит? Не вынесть нищеты им и превратностей судьбы. Усвоив подлые замашки, их не бросят ни за что они. В дни юности они любимцы града, слава спутник им, но в старости тускнеют их плащи. И то, что ради них собранья созывают и бесполезным пиром чтут, я эллинам простить не в состояньи. Какую пользу принесет отчизне муж, венок снискавший в состязаньях, иль в борьбе, иль в беге, иль в толканьи диска, иль в кулачном бое? Пойдет он с диском на врага, иль кулаком щиты проломит в настоящей битве? Надо быть глупцом, чтоб на железо рваться. Чтить венком, считаю, мудрых и хороших мы людей должны, кто правит государством в совершенстве, кто справедлив и трезв, кто отвратит беду умелым красноречьем, рассеяв мятежи и брань. Вот в чем и городу всему, и эллинам всем благо суть».
Еврипид заимствовал эту тему из элегий Ксенофана Колофонского, который сказал: <414>
«Но если б кто добыл победу быстротою ног (в Олимпии, где Зевсов храм стоит, и мимо протекает Писа), иль в борьбе, или в пентатле, иль в бою кулачном, приносящем боль, или в панкратии, ужасном споре, то обрел бы славу он в глазах у земляков, сидел бы в первом месте на собраньях, кормился б за казенный счет и вечно б им гордились. Да и если б выиграл он забеги колесниц, все это бы свалилось на него, хоть он меня и хуже. Ведь мое искусство лучше силищи мужей и лошадей. Но нету разницы во всех подобных мыслях, тот неправ, кто мудрости предпочитает спорт. Будь муж боец кулачный крепкий, иль в пентатле мастер, иль в борьбе, или бегун отличный, царь среди атлетов, из–за них не прирастает город счастьем. И едва ли будут рады там, коль победит кто рядом с берегами Писы, ведь дома богаче с этого не станут».
Еще не раз Ксенофан вступает в борьбу, отстаивая свое искусство и понося атлетизм как бесполезное и никчемное занятие. И Ахей Эретрийский также распространяется о роскошной жизни атлетов, говоря:
«Открыв свои бедра и гладкие руки,
набухшие силой младой, они следуют
дальше; их плечи сверкают расцветом;
и масло беря, натирают себе они грудь
и щиты, словно роскошь знакома им с детства».
Гераклит в «Принимающем гостей» рассказывает про женщину по имени Елена, которая чрезвычайно много ела. Посидипп же в своих «Эпиграммах» говорит о Фиромахе, обращаясь к нему так:
«Всеядный тот обжора Фиромах, способный как ворона уплетать всю ночь,
лежит теперь в землице этой рыхлой, завернутый в пелленский рваный плащ.
Ты, Аттик, стелу умасти его и возложи венок, коль этот паразит когда–то пил
с тобой. И он пришел беззубый и слепой и с ликом посиневшим, без раба,
кажись, его с агона выпивох в могилу Каллиопа забрала».
Амарант Александрийский в сочинении «О сцене» говорит, что мегарский трубач Геродор имел рост всего в три с половиной локтя, зато был крепок в ребрах, он съедал шесть хойников белого хлеба и двадцать литр любого мяса, какого мог раздобыть, выпивал два хоя вина и умел трубить в две трубы одновременно. Спал он обычно на львиной шкуре. <415> Трубил он чрезвычайно громко. Когда Деметрий, сын Антигона, осаждал Аргос, и его воинам оказалось не под силу придвинуть близко к стенам гелеполу по причине ее невероятной величины, Геродор просигналил из двух труб, и громкость звука настолько воздействовала на солдат, что они подвели машину. Он побеждал на всех <четырех> играх десять раз и всегда обедал сидя, как пишет Нестор в «Театральных записках». Была еще женщина, Аглаида, дочь Мегакла, которая трубила для процессии в первом большом шествии в Александрии; она носила накладные волосы и перья на голове, как объявляет в «Эпиграммах» Посидипп. Она тоже съедала двенадцать литр мяса, четыре хойника белого хлеба и выпивала хой вина.
Литиерс, вребрачный сын Мидаса и царь Келен во Фригии, был дикого вида, жесток и кроме того ужасный обжора. Трагический поэт Сосифей в драме «Дафнис» или «Литиерс» говорит о нем следующее:
«Три хлеба он съедал и трех ослов
за день, и выпивал вина по десять
амфор, иль метретов».
Похож на него и герой в «Добрых людях» Ферекрата или Страттида:
«Съедаю я с трудом пять пол–медимнов в день,
коль я себя заставлю. Б. И с трудом? Неважный
ты едок, едва ль запас дневной триеры это».
Ксанф в «Истории Лидии» говорит, что лидийский царь Камблет пил и ел до обжорства. Однажды ночью он зарезал и съел собственную жену, но наутро, найдя у себя во рту ее руку, убил себя, поскольку ужасное деяние открылось. Об обжорстве пафлагонского царя Тиса мы уже сказали, приведя сообщение Феопомпа в тридцать пятой книге. А Архилох в «Тетраметрах» нападает на Харилая за чревоугодие, как и комические поэты атакуют за то же Клеонима и Писандра. О Хериппе Феникид говорит в «Филархе»:
«Третий и следом за ними — мудрейший Херипп.
Как ты знаешь, готовый он есть, пока кормят его,
иль пока он не лопнет. Просторно в утробе его,
как в кладовках <богатого> дома».
Перипатетик Николай в сто третьей книге «Историй» говорит, что понтийский царь Митридат устроил состязания в многоедении и пьянстве за награду в талант серебра и победил в обоих соревнованиях, однако, отказался от приза в пользу занявшего второе место Каламодрида, атлета из Кизика. И Тимокрент Родосский, поэт и состязатель в пентатле, ел и пил безгранично, как явствует из надписи на его могиле: «Много выпив, много съев, оскорбив весь род людской словесно, я лежу Тимокреонт».
<416> Фрасимах из Халкедона в одном из своих «Вступлений» говорит, что Тимокреонт прибыл ко двору великого царя и, угощаемый им, наелся до отвала, на вопрос же царя, какой ему от этого прок, он сказал, что измолотил бы бессчетное количество персов. На следующий день, победив одного за другим многих противников, он стал двигать руками. Когда его спросили, зачем он это делает, Тимокреонт ответил, что у него еще осталось столько же ударов, если бы еще кто–то захотел сразиться с ним. Клеарх в пятой книге «Жизней» говорит, что перс Кантабарид, когда его челюсти уставали жевать, широко открывал их, и слуги запихивали туда пищу словно в безжизненный сосуд. Гелланик в первой книге «О Девкалионии» говорит, что Эрисихтона, сына Мирмидона, звали Эфоном (Пылким) за его ненасытную жадность, когда дело доходило до пищи. А Полемон в первой книге «Ответа Тимею» говорит, что у сицилийцев имеются храм Обжорства и статуя Хлебной Деметры, поблизости от которых воздвигнуто также изображение Изобилия, в Дельфах же стоит статуя Урожая, а в беотийском Сколе находятся изваяния Великого Хлеба и Великой Ячменной лепешки.
И поэт Алкман раскрывается ак обжора в следующих стихах из третьей книги:
«Однажды с трипода тебе дам сосуд,
соберешь ты в который немерено пищи;
еще он не тронут огнем, но похлебкой
наполнится вскоре; горячей любил ее алчный
Алкман поедать, как спускалося солнце.
Ведь ест он не то, что сготовлено б было изящно,
но требует пищи простой, как все люди».
И в пятой книге он обнаруживает свое обжорство, говоря:
«Три времени он поместил в году,
сначала лето, осень, зиму, четвертой
поместил весну, когда цветет все,
но еды немного».
Сообщая о некоем Ктесии в пьесе «Золотых дел мастер» комик Анаксилай говорит:
«Постиг ты все почти, что Ктесий не сумел,
ведь он, являясь на обед, начало сознает,
как мудрецы гласят, конца ж не разумеет».
И в «Богачах»:
«Пусть лопнет всякий, кто поесть не прочь, и Ктесий вместе с ним.
Б. (в сторону) Что ж сам не лопнешь ты? А. Ведь на обед придя,
начало знает он, как мудрецы гласят, конца же не помнит вовсе».
В «Харитах» же он ставит в один ряд с Ктесием какого–то Краная:
«Само собой мне задают вопрос, поближе подойдя,
взаправду ль или нет Кранай ест меньше, чем ест
Ктесий, иль оба не отходят от стола?»
Филетер же в «Аталанте»:
«И если надо, обгоню Сотада я вперед
на много стадий и в трудах Таврея
превзойду и больше съем, чем Ктесий».
<417> Анаксипп в «Перуне»:
«Я вижу, как мой друг Дамипп ко мне подходит из спортзала.
Б. Перышко? А. Он самый, но друзья зовут теперь его «Перун»
за мужество его, что ведомо тебе. Б. Да уж известно,
челюсти его сжевали не один священный стол наверняка».
Отсюда ясно, от какого персонажа комик озаглавил свою пьесу «Перун». Далее, Феофил в «Эпидавре»: «Был Атрестид, лохаг из Мантинеи, мог он съесть поболе всех других людей на свете». И в «Панкратиасте», Феофил выводит атлета–многоядца, говоря:
«Вареных блюд почти в три мины весом. Б. Скажи другое что. А. Свиное рыло, ляжки и ноги четыре. Б. О Геракл! А. Ноги три бычьи, дичь еще. Б. О Аполлон! Продолжи. А. Фиг две мины. Б. Сколько ж выпил ты? А. Несмешанного дюжину котил. Б. О Аполлон, о Гор и о Сабазий!»
Целые народы высмеивались за обжорство, как, например, беотийцы. Так Эвбул говорит в «Антиопе»: «И пить, и есть горазды мы, как крепкие мужи; нас не свалить, и для афинян мало мы едим, а для фиванцев много». И в «Европе»: «Отправь беотийцев жить в град, мастера они есть до заката с рассвета». И в «Ионе»: «Совсем как беотиец он; когда обеда нет, набьет себе он брюхо всяко». И в «Керкопах»:
«Потом пришел я в Фивы, где едят всю ночь и после целый день,
и валят кучи перед дверью прямо: ведь не до удобств, когда
набито брюхо; если же бежит кто, чтобы облегчиться, далеко, и
дышит громко и кусает губы, смехом изойдешь, смотря на это».
И в «Мисийцах» у Эвбула кто–то говорит Гераклу:
«Ты, говоришь, оставил землю Фив,
где люди мастера есть шеи целый
день и кучи валят близ …..»
Дифил в «Беотянке»: «Из тех он, кто с рассветом бы принялся за еду, чтоб кончить только завтра». Мнесимах в «Бусириде»: «Как беотиец я немногословен. Б. Правда. А. Ем же много». Алексид в «Трофонии»:
«Теперь же, чтобы вас не приняли за беотийцев настоящих те,
кто насмехается над вами как привык, что, дескать, вы тупые
все и лишь умеете галдеть и пить и есть всю ночь, давайте
раздевайтесь поскорей для пляски».
<418> И Ахей в «Играх»:
«Ты про феоров говоришь, иль про борцов?
Б. Едят они помногу тренировок ради.
А. Кто же эти чужаки? Б. Да беотийцы».
<418> Отсюда понятен рассказ Эратосфена в «Письмах» о том, что когда у Препелая спросили его мнение о беотийцах, он ответил: «Скажу лишь, что они болтуны наподобие горшков, если бы последние обрели голос и наговорили бы столько, сколько в себя вмещают». Полибий Мегалопольский в двадцатой книге «Историй» говорит, что беотийцы, снискав великую славу своей победой при Левктрах, постепенно ослабли духом и, предавшись пирам и пьянству, завещали свои деньги сотрапезникам. Даже многие из тех, у кого были родственники, пожертвовали львиную долю своего имущества сисситиям, так что немало беотийцев обедало каждый месяц больше раз, чем было дней в месяце. Поэтому мегарцы, возненавидев беотийцев за их порядки, перешли на сторону ахейцев.
Фарсальцы также высмеиваются за обжорство. Мнесимах говорит в «Филиппе»:
«Пришел ли из фарсальцев кто, чтоб слопать
даже стол? Б. Никто. А. Я рад тому. Наверно,
где–то жареный едят ахейский город».
А что все фессалийцы обвинялись в прожорливости, явствует из «Ламии» Кратета: «Длиной в три локтя словеса нарезаны по–фессалийски». Он сказал так очевидно потому, что фессалийцы режут мясо большими ломтями. Филетер в «Факелоносцах»: «и кус свинины фессалийский величиною с твой кулак». Большой кусок мяса называли «фессалийским». Гермипп в «Мойрах»: «Но Зевс о том и не помыслил, он глаза закрыл и что–то вроде фессалийского куска слепил». Аристофан в «Мастерах сковородки» назвал эти куски καπανικά (размером с повозку): «Чем различаются пиры лидян и фессалян? Б. Фессальские тележнее гораздо» (то есть величиной с телегу). Ибо фессалийцы называют повозки καπάναι. Ксенарх в «Скифянках»:
«У них на Олимпийских играх семь капан.
Б. Капаны? это что? А. Все фессалийцы
называют так повозки. Б. Понял».
Гекатей говорит, что египтяне были артофагами и ели полевицу, тогда как ячмень они мололи и делали напиток. Отсюда Алексин в сочинении «О независимости» говорит, что Бокхорис и отец его Неохабид вкушали только скромную пищу. Пифагор Самосский также ел умеренно, как пишет Ликон из Иаса в сочинении «О жизни Пифагора». Но он не воздерживался и от одушевленной снеди согласно Аристоксену. Maтематик Аполлодор говорит даже, что Пифагор принес гекатомбу, когда он открыл, что в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равняется сумме квадратов катетов:
«Когда Пифагором была решена та задача,
он, славный, принес подношенье из сотни быков».
<419> Пил Пифагор также немного и прожил, почти ничего на себя не потратив; часто он довольствовался одним медом. То же самое пишут об Аристиде, Эпаминонде, Фокионе, Формионе, хорошо известных стратегах. Маний Курий, римский военачальник жил, питаясь одной репой, и когда сабиняне послали ему золото, он сказал, что он не нуждается в золоте, пока обедает репой. Об этом пишет Мегакл в сочинении «О знаменитых мужах».
Многие лица приветствуют умеренные обеды, как передает Алексид во «Влюбленной»:
«Но я со своей стороны, что мне надо имея,
излишеств терпеть не могу, и кто меры не знает,
не радость получит, но будет нести лишь убытки».
В «Обманщике»:
«Излишества я не терплю, и незнающих меры
расходы лишь ждут, а услады не будет».
И в «Молочных братьях»:
«Приятно все воздержное, не скрою, ушел я ни набитым нынче,
ни пустым, но чувствовал себя прекрасно. Мнесифей сказал,
что надо избегать во всем излишеств».
Философ Аристон во второй книге «Эротических сходств» говорит, что академик Полемон советовал всем, кто приходил на обед, выпивать с разумом, чтобы испытывать приятное чувство не только на данный момент, но и на другой день.
Тимофей, сын Конона, привыкший к роскошным пирам, которыми чествовали стратегов, был приглашен Платоном на симпосий в Академию, где его угостили простой, но изящной пищей, и он сказал, что люди, пообедавшие у Платона, чувствуют себя превосходно и на следующий день». И Гегесандр говорит в «Записках», что Тимофей встретил Платона на другой день и заметил: «Ты, Платон, и твои друзья обедаете преотлично, с прицелом скорее на завтра, нежели на сегодня». Пиррон из Элиды, пишет тот же автор, был угощаем однажды кем–то из своих знакомых хотя и роскошно, но безвкусно, и он произнес: «Я больше не приду к тебе, раз ты меня так потчуешь, чтобы не взирать с болью на твое ненужное мотовство, и я не хочу, чтобы ты разорился. Ибо нам приличествует наслаждаться скорее обществом друг друга, нежели обилием блюд, большая часть которых съедается прислугой».
Антигон Каристский, описывая устройство симпосия в доме философа Менедема в его биографии, говорит, что он слегка закусывал в компании с одним или двумя гостями, поэтому всем остальным приходилось обедать дома, прежде чем прийти — так уж у него было заведено. Потом он звал в столовую пришедших; некоторые из них, по–видимому прибывшие ранее назначенного срока, сновали туда и сюда перед дверями и разузнавали у выходящих рабов, какое блюдо там подают и сколько уже продолжаются приготовления. Услышав, что подавали овощи или копченую рыбу, они возвращались домой, но при известии, что будет мясо, входили в заранее приготовленную комнату. <420> Летом на каждом ложе были постелены рогожи, зимой — овечьи шкуры, но каждому гостю следовало приносить свою собственную подушку. Чаша, которую обносили вокруг, содержала не больше котилы, десерт состоял обычно из люпина или боба, хотя иногда вносили и соответствующий времени года фрукт: летом грушу или гранат, весной сушеные груши, в зимнюю пору сушеные фиги. Ликофрон из Халкиды также свидетельствует об этом в сатировской пьесе «Менедем», в которой Силен говорит, обращаясь к сатирам:
«Чада премерзкие Пана могучего, видите вы, я ликую над вами,
богами клянуся, ни в Карии я, ни на Роде, ни в Лидии также ни разу
не ел ничего, что вкушаю сейчас. Аполлон, вот прекрасные блюда!»
И далее:
«Раб же обнес вокруг крохотный килик с прокисшим
слегка и с водою вином, что ценой в пять оболов,
и мерзкий плебейский люпин танцевал, в изобильи
купаясь, участник убогих обедов».
Потом Ликофрон говорит, что начались разыскания относительно выпивки, ибо «стало десертом для них вразумленье». Записано также, что часто, когда компания долго не расходилась, «птица, зарю возвещавшая, их застигала, они же, еще ненасытясь <беседой>, сидели».
Однажды Аркесилай угощал друзей, и кончился хлеб. Когда раб сделал знак, что хлеба больше не осталось, Аркесилай громко расхохотался и с рукоплесканием воскликнул: «Ну и обед у нас, мужи друзья, мы забыли купить достаточно хлеба. Беги же и достань, раб». При этих словах он продолжал смеяться, так что веселье передалось и присутствующим, вследствие чего шутки и прибаутки увеличились; в результате недостача хлеба стала изюминкой пира. В другой раз Аркесилай велел своему знакомому Апеллесу процедить вино, но тот по неопытности взболтал его, кое–что пролив, и оно порядком помутнело; посмеиваясь, Аркесилай сказал: «Я поручил процедить вино человеку, который не видал блага в отличие от меня. Встань, Аридик, и процеди, а ты, Апеллес, ступай домой и познавай истинные свойства вещей». Так угощалась и веселилась компания, отрываясь под завязку.
Те же, кто собирается на обеды сегодня, если они из прекрасной Александрии, кричат, вопят и попрекают виночерпия, прислужника и повара, рабы же <бегают> в слезах, получая колотушки со всех сторон. И не только гости оказываются в полном затруднении, но даже боги во время жертвенного пира закроют себе лицо и удалятся, покинув и дом, и город. Смешно, конечно, когда провозгласивший священную тишину бранит потом своих детей и жену. Впору ему было бы сказать пирующим: «Обедать ступайте теперь, чтоб потом нам на брань устремиться». <421> Ибо у него «дом фимиамом с пеанами полон вместе со стоном». Потом кто–то из компании сказал: «Глядя на эти примеры, мы не должны набивать себе брюхо, ибо «воздержный обед не приводит к нетрезвым бесчинствам», как говорит Амфид в «Пане», и к оскорблениям и обидам, как свидетельствует Алексид в «Одиссее за прялкой»:
«А. Много предлинных застолий и много пиров каждодневных
насмешку рождают; насмешка скорей огорчает, не радует вовсе.
Начало обиды она, и едва ты кого оскорбишь, оскорбят тебя
тут же в ответ, начинается брань, а за нею удары и пьяная
драка. Б. Да, от природы сие, прорицатель не нужен».
И Мнесимах в «Филиппе», побуждаемый чрезмерным пресыщением на пирах, выводит симпосий, который был поистине, по словам приятнейшего Ксенофонта, «эргастерием войны». Мнесимах говорит:
«Не знаешь разве ты? Тебе придется биться против нас,
мужей, у коих на обед преострые мечи, для коих факелы
с огнем — закуска. Кончится обед, и раб несет десерт из
критских стрел, горох у нас обломки копий, вместо же
подушек панцири кладем мы и щиты у изголовья, луки
и пращи у ног, венки же наши — катапульты».
И Феникс Колофонский говорит:
«Сосуды для Нина — мечи, килик вместо копья, его
волосы — луки, кратеры — враги, вина чистые — кони,
а «мирры налейте!» как клич боевой».
Алексид в «Парасите» рассуждая о каком–то обжоре, говорит:
«Все кличут его Паразитом мальцы, не Обжорой, ему ж все равно.
Он обедает молча, немой как Телеф, лишь кивая в ответ на вопрос,
так что часто позвавший его умоляет богов, чтобы он прекратил
ураган и спокоен бы стал хоть разок. Ведь мальчишка как шторм для друзей».
И Дифил в «Геракле» говорит о другом человеке схожих привычек следующее:
«Не видишь ты, что выпил я, что я навеселе и зол,
и съел двенадцать пирогов из сыра, кои астерийских
более размером будут».
Поэтому прекрасно сказал Бион Борисфенский, что следует получать удовольствие не от стола, а от ума. Однако, Еврипид говорит: «Напал он на худой обед и усладил уста», очевидно потому, что удовольствие от пищи получают скорее через рот. И Эсхил в «Финее»: «Много обманчивых яств вырывали их жадные клювы из уст, предвкушавших еденье».
<422> В «Сфенебее» Еврипид говорит о воздержности:
«Житье у ловящих багрянок проходит без щедрых пиров,
лишь закусят они на прибрежье, и мать им соленая влага,
не суша их кормит, а море, ведь землю мы пашем, из
моря ж еду забираем силками и сетью».
Взаправду желудок великое зло для людей, о чем говорит Алексид в «Умирающих вместе»:
«Узнаешь ты, что зло желудок для людей, он побуждает,
принуждает нас. И если удалить его, никто не оскорбится,
будет только рад. Все беды от него».
А Дифил в «Паразите»:
«Много стихов сочинил золотой Еврипид, но прекрасней
всего его фраза «желудок нужда мне и горе». Нету несчастия
больше, чем брюхо; во–первых, бросаешь туда ты все то,
что не кинешь куда–то еще. Ведь в суму положить можешь
хлеб, не похлебку, иначе испортишь суму. И в корзину
засунешь лепешки, а суп чечевичный никак; наливаешь винцо
ты в бутылку, где крабу не место. В живот же, богам
ненавистный, ты валишь различные снеди, совсем непохожие
с виду. О том, что еще, умолчу, потому что несчастный желудок
причиной бывает всего, что сказал я».
И киник Кратет, по словам Сосикрата в «Диадохах», браня Деметрия Фалерского за то, что тот послал ему котомку с хлебом и бутыль вина, сказал: «О если бы источники приносили хлеб так же, как и воду». А Стильпону нечего было бояться из–за своей воздержности, когда он закусывал чесноком и потом ложился спать
в храме Матери богов, хотя тому, кто ел подобное, запрещалось даже входить в храм. И вот, во сне ему явилась богиня и произнесла: «Ты числишься философом, Стильпон, и преступаешь закон?», на что он якобы отвтил тоже во сне: «Дай мне чего–нибудь поесть, и я откажусь от чеснока».
Затем Ульпиан сказал: «Поскольку мы пообедали (δεδείπναμεν) — Алексид употребляет δεδείπναμεν в «Парикмахере»: «раз мы давно уж пообедали», как и Эвбул в «Прокриде»: «Пока еще мы не обедали»; форму же δεδειπνάναι употребляют Эвбул там же: «кто должен давно уж обед свой окончить», и Антифан в «Леониде»: «Обед не успеем окончить, а он тут как тут», Аристофан в «Репетиции»: «Пора за моим мне хозяином топать, поди они кончили жрачку», и в «Данаидах»: «Буянишь уж в доме моем, хоть сперва б пообедал», наконец, Платон в «Софистах» и Эпикрат Амбракийский, поэт средней комедии, в «Амазонках»: «Обед завершили мужи, я сказал бы, в урочное время». Аристофан в «Мастерах сковородки» употребляет еще ηρίσταμεν: «Чуток промочили мы горло, мужи, ну а завтрак у нас был прекрасный», <423> у Гермиппа в «Воинах» ηριστάναι: «позавтракать этим», и у Феопомпа в «Каллесхре» ηρίσταμεν: «Кончили завтракать мы, впору заняться беседой»; глагол καταρισταν (промотать на завтраки) употребляется Антифонтом в «Политике»: «Если же кто–то промотал на завтраки (κατηρίστηκεν) собственное имущество или добро своих друзей»; форма παραδεδειπνημένος применяется Амфидом в «Бродяге»: «Обманут я давно с обедом, дети» — итак, поскольку мы пообедали, «дозвольте нам», как говорит Платон в «Филебе», приступить к смешению, произнося молитвы богам, Дионису ли, или Гефесту, или любому другому бессмертному, который удостоился чести смешивать. Пред нами, словно перед виночерпиями, протекают два источника, один из которых, несущий наслаждение, мог бы уподобиться меду, а другой, трезвый и не имеющий ни капли вина фонтан мудрости может походить на колодец с простой и здоровой водой. Вот их–то мы и должны смешать наилучшим образом». Так пора же нам выпить, и пусть кто–нибудь из рабов принесет чаши из буфета, ибо я вижу большое количество прекрасно разукрашенных кубков». Когда ему дали большую чашу, Ульпиан сказал: «Наполни свой киаф, раб, более крепким вином и налей в мой килик, но не следуй Антифану, который говорит в «Близнецах»:
«Он взял и принес мне огромную чашу, и я приказал,
чтоб налил он вина, не разбавив водою. Сказал я:
«Лей, раб, мириаду киафов, богов и богинь почитая,
потом же налей ты вдвойне величайшим богиням,
сладчайшему также монарху»,
ибо мне, мальчик, «мешай чтоб покрепче», ведь я не говорю пока еще о бесчисленных киафах. Но я докажу, что слово κύαθος (киаф) употребляется верно, как и ακρατέστερον (то же, что и ζωρότερον, «покрепче»), и затем скажу о виночерпиях. Сперва же я разберусь с ζωρότερον. Его употребляют Антифан в «Меланионе»: «И я присудил, чтобы выпил он чашу за здравье богинь Гигией, вымыв руки и крепче чтоб был виночерпий», и в «Лампоне»: «Что за имя — Япиг! так мешай же покрепче» [где стоит ευ̉ζωρέστερον], и Эфипп в «Эфебах»: «Смешав, он каждой дал фиал покрепче, как в Гомере». Некоторые считают, что в гомеровской фразе «мешай чтоб покрепче» [где стоит ζωρότερον] подразумевается подогретое вино вместо несмешанного, производя ζωρότερον от ζωτικός (живой) и ζέσις (кипение), ибо при появлении друзей вполне уместно разбавить кратер заново. Другие понимают ζωρότερον как ευκρατον (хорошо смешанное), используя сравнительную степень (ζωρότερον) вместо положительной (ζωρόν) как δεξιτερόν вместо δεξιόν (справа). Однако, кое–кто, поскольку годы называются ώροι, а префикс ζα- означает величину или количество, утверждают, что ζωρός значит «многолетний». У Дифила ευ̉ζωρότερον в «Педерастах»: «Ты там, налей–ка выпить. Б. Мальчик, Зевса ради, нам покрепче дай. Ведь водяное все душе ущербно». Феофраст же в сочинении «Об пьянстве» говорит, что ζωρότερον называется все, что разбавляется, и приводит следующие стихи Эмпедокла: «Тотчас на свет появилися смертные вещи, что прежде бессмертными мнились, и то, что вначале несмешано было, пути изменило и смешано стало». <424> Слово же κύαθος употребляется Платоном в «Фаоне» в значении чаши, применяемой в качестве ковша: «Киаф поднес к губам вот так». И в «Послах»: «Сколько киафов похитил при случае он!» Архипп в «Рыбах»: «Киаф был куплен мной у Десия». Нечто подобное находим в «Мире» Аристофана: «наставили им фонарей, приложивши киафом». Ведь от удара чашей под глазом появляется синяк. Упоминают киаф и Ксенофонт в первой книге «Воспитания», и Кратин, и Аристофан во многих местах, и Эвбул в «Сироте». Ферекрат в «Пустяках» упомянул «золотой киаф». Тимон во второй книге «Сатир» называет эти чаши αρυσαίναι: «чаши, охочие к винам», производя их от глагола αρύσασθαι (черпать). Но их называют также αρυστήρες и αρύστιχοι. У Симонида αρυστήρ: «В ковше же осело немало». У Аристофана в «Осах» αρυστίχοι: «у меня черпаки эти были». У Фриниха в «Полольщицах» αρυστίχος: «килик, похожий на ковш». От того же глагола (αρύσασθαι) происходит и άρύταινα (черпало). Подобный сосуд называли также эфебом, как Зенофан в «Родственнике». А Полибий в девятой книге «Историй» пишет о реке под названием Киаф в окрестностях Арсинои, этолийского города. Что касается слова ακρατέστερον, то Гиперид упоминает его в речи «Против Демосфена», когда пишет: «Если кто–то выпивал вина покрепче, тебя это огорчало». Сходно в сравнительной степени слово ανιηρέστερον (тягостнее) вместо ανιαροτερον и αφθονέστερον у Эсхила в «Гелиадах» вместо αφθονοτερον: «возлиянье обильнее <льется>". Эпихарм в «Пирре» ставит ευωνέστερον (дешевле). И в речи «Против Демада» Гиперид употребляет ραδιεστέραν [вместо ραωνα или ραω]: «городу полегчало». Форма κεραννύειν (смешивать) употребляется Платоном в «Филебе»: «Дозволь нам, Протарх, приступить к смешиванию, произнося молитвы богам», Алкеем в «Священном браке»: «смешавши вино, они вдруг исчезают», и Гиперидом в «Делосской речи»: «И все эллины смешивают кратер, который называется целебным». Даже мальчики из благороднейших семейств прислуживали виночерпиями у древних, например, сын Менелая: «Вино наливал Менелая славнейшего отпрыск». И поэт Еврипид в детстве был виночерпием. Феофраст говорит в сочинении «О пьянстве»: «Небезызвестно, что и поэт Еврипид наливал вино в Афинах плясунам». Лица эти танцевали вокруг храма Аполлона Делийского, они относились к числу выдающихся афинян и носили ферейские плащи. В честь Аполлона Делийского празднуют Фаргелии, и в храме Лавроносца во Флии [где родился Еврипид], хранится картина, изображающая эти церемонии. О том же пишет Гиероним Родосский, ученик Аристотеля, тоже в сочинении «О пьянстве». <425> И прекрасная Сапфо везде хвалит своего брата Лариха, наливавшего вино в пританее митиленцам. И у римлян знатнейшие из мальчиков исполняют эту службу на жертвоприношениях, совершаемых за общественный счет, во всем подражая эолийцам, даже в звучании голосов. И настолько велика была роскошь в старину и широки расходы, что древние помимо виночерпиев имели и «смотрителей за вином». Во всяком случае, государственные «смотрители за вином» в Афинах упоминаются в «Городах» Эвполидом:
«Те, кого выбрали б вы за пирами
смотреть в старину — нынче наши стратеги.
О град счастливый, но вовсе не мудрый!»
«Смотрители за вином» следили на пирах, чтобы их участники не перепивали друг друга. Должность этв была ничтожной, как признает ритор Филин в «Тяжбе Кроконидов»; он говорит, что смотрителей было трое, и они снабжали пирующих лампами и светильниками. Некоторые называли их «глазами». У эфесцев неженатые виночерпии на празднике Посейдона, назывались по словам Америя «быками». Геллеспонтцы называют виночерпия «подливающим», а распределение мяса «креодесией», как говорит Деметрий Скепсийский в двадцать шестой книге «Троянского боевого устройства». Кое–кто пишет, что Гармония наливала вино для богов, как сообщает эпический поэт Капитон Александрийский во второй книге «Любовных историй». Алкей делает виночерпием у богов еще Гермеса, как и Сапфо, которая говорит: «Амвросии полный кратер там стоял, и Гермес приготовил кувшин, собираясь прислуживать вышним». Но древние называли исполняющих эту службу вестниками или глашатаями. Так, у Гомера: «Вестники шли через град и несли они жертвы для клятв, двух ягнят, веселящее сердце вино, порождение пашни (налили его в козий мех), а глашатай Идей шел с кратером блестящим и нес золотые фиалы». И еще: «Вестники славные жертвы собрали для клятв, и вино размешали в кратере, потом лили воду на руки царю». Клидем говорит, что глашатаями называют поваров. Но поэты изображают Гебу как виночерпицу у богов, возможно, поэтому симпосии называются гебетериями. Клейно, виночерпица царя Птолемея Филадельфа, упоминается Птолемеем, сыном Агесарха, в третьей книге «Истории Филопатора». Полибий в четырнадцатой книге «Историй» говорит, что ее статуи, изображавшие ее в одном хитоне и с ритоном в руке, стояли по всей Александрии».
<426> На эти слова Ульпиан, подняв свою чашу, сказал: «Эту чашу, налив до краев, выпью залпом одним за здоровье родных я и близких». И пока он еще пил, кто–то из присутствующих добавил остающиеся ямбы: «А. Как кончу пить, так доскажу, иначе задохнуся. Б. Пей, но не глотая много». Окончив пить, Ульпиан сказал: «Эти стихи из «Кифареда» Клеарха. А я сделаю увещание словами Амфида из «Поденщика»: «Пусть раб не раз гостям подаст по чаше». И: «Наполни чашу мне, и выпьешь, что я дам, миндаль пусть поиграет с миндалем», сказал Ксенарх в «Близнецах». И одни требовали налить в кубок больше вина, чем воды, другие просили, чтобы было пополам, а кто–то произнес слова Архиппа из второго издания «Амфитриона»: «Кто их смешал пополам, злополучный?» и Кратина в «Винной бутыли»: «Вино и вода пополам? я усохну». Тогда все решили обсудить вопрос о смешивании вина водой у древних. И кто–то заметил, что Менандр сказал в «Герое»: «Вот хой вина, разбавлено оно, налей и выпей». Потом Демокрит сказал: «Гесиод, друзья, советует «три части лить воды, четвертой же вино». Анаксилай ему как бы ответил в «Нерее»: «Куда приятней так, конечно. Я бы никогда воды три части и вина одну не выпил». Но Алексид в «Кормилице» настаивает на более разумном смешивании:
«А. Гляди, вино, «тритона» я налью. Б. Один гораздо лучше к четырем.
А. Так водянисто слишком. Впрочем, выпей и скажи, что нового,
пускай идет беседа за попойкой».
И Диокл в «Пчелах»: «Как мне вино разбавить для питья? Б. Четыре чтобы было к двум». Последняя пропорция необычна, и на ум приходит часто повторяемая поговорка: «Пей или пять, или три, но четыре не надо». Ибо говорят, что следует пить две части вина и пять воды, или одну часть вина и три воды. Относительно последней пропорции смешивания поэт Ион в сочинении «О Хиосе» говорит: «Прорицатель Паламед предсказал, что эллинов ожидает счастливое плавание, если они будут пить три киафа к одному». Но другие, усвоившие смесь покрепче, пьют две части вина и пять воды. Никохар, например, обыгрывая в «Амимоне» имя Эномая, сказал: «Эй, Эномай, будь доволен двумя и пятью. Выпили мы бы вдвоем, я и ты». Похоже он выразился и в «Лемниянках». Амейпсий в «Игре в коттаб»: «Я Дионис вам, смешал пять и два». Эвполид в «Козах»: «Привет, Дионис, ты явился с пятью и двумя?» <427> Гермипп в «Богах»:
«Всегда, когда пьем или жажду имеем, то молимся мы,
чтобы рог обернулся в вино. И его я к торговцу несу с
прибауткой, и тотчас оно превратится в пропорцию
«пять частей к двум».
Однако, у Анакреонта на один киаф воды приходится два киафа воды:
«Чашу нам, мальчик, неси, чтобы выпить мне залпом ее,
и налей туда десять киафов воды и вина вдвое меньше,
хочу оторваться по полной».
Потребление неразбавленного вина Анакреонт называет скифской попойкой:
«Живее давай, чтоб средь шума и гама не пить
нам по–скифски вино, но вкушать его чинно
под пение гимнов».
И лакедемоняне, как говорит Геродот в шестой книге, утверждают, что царь их Клеомен, пообщавшись со скифами, стал пить неразбавленное вино, и в результате от пьянства помешался разумом. Да и сами лаконцы, желая отведать вина покрепче, называют это «пить по–скифски». Хамелеонт Гераклейский в сочинении «О пьянстве» пишет: «Лаконцы говорят, что и спартиат Клеомен помешался умом, научившись пить неразбавленное вино после общения со скифами». Поэтому, когда они хотят отведать вина покрепче, то говорят: «Налей по–скифски». Ахей в «Эфоне», сатировской драме, изображает сатиров, негодующих на то, что им приходится пить жидкое вино, и говорящих:
«Возможно ль то, чтоб Ахелой так наводнил вино?
Б. Нельзя нам это даже и лизать. А. По–скифски
пить — вот жесть».
Обычай выпивать на пиру за чье–либо здоровье, по словам Феофраста в сочинении «О пьянстве», был неизвестен в древности, но сперва совершали возлияния богам, тогда как коттабом почитали влюбленных. Действительно, древние с усердием предавались игре в коттаб, сицилийской забаве, как свидетельствует и Анакреонт Теосский: «Руку согнувши, играл в сицилийский он коттаб». Поэтому и застольные песни старинных поэтов, так называемые «сколии», полны упоминаний про коттаб. Приведу, что написал Пиндар: «….. чары любовных услад, чтоб я пьянствовал вместе с Химаром, плеская вином, чтоб почтить Агафона». Умершим друзьям назначались куски пищи, которые падали со стола; отсюда Еврипид говорит о Сфенебее, когда та воображает, что Беллерофонт мертв: «Все, что уронит из рук, взгляд заметит ее, и кричит она тотчас: «коринфскому гостю!»
Древние не пьянствовали; даже Питтак советовал Периандру Коринфскому не бражничать и не кутить, чтобы, как он сказал, «не распознали твою истинную природу, когда не притворяешься». Ибо «медь отражает наружную форму, для разума зеркалом служит вино». Отсюда сочинители пословиц прекрасно говорят, что у вина нет руля. <428> Ксенофонт, сын Грилла, пребывал однажды при дворе Дионисия Сицилийского, и когда виночерпий настойчиво предлагал ему выпить, он, обратиашись к тирану, сказал: «А что, Дионисий, твой прекрасный и умелый во всем повар также не принуждает нас, когда мы обедаем, вкушать пищу против нашего желания вместо того, чтобы поставить перед нами стол благопристойно и не говоря ни слова?» И Софокл в сатировской драме говорит, что–де «пить против воли не меньшее зло, чем испытывать жажду». Откуда говорят еще: «Вино велит, и старец поневоле спляшет». Поэт Сфенел выразился не хуже: «Вино толкнет и мудрого на глупость». Фокилид же сказал: «Ведь надо на пиру, где килики идут вокруг, болтать приятно сидя, пьют пока вино». Обычай сидеть на пиру сохраняется у некоторых эллинов и по сей день. Но когда они начали роскошествовать и изнежились, то соскользнули с кресел на ложа и, взяв в союзники отдохновение и праздность, предавались с того времени пьянству необузданным и беспорядочным образом, погрязнув в наслаждениях, я думаю, из–за своего богатства. Отсюда Гесиод говорит в «Эоях»:
«Как Дионис вместе с радостью боль людям дал,
так и если коль кто–то напьется излишне, вино
порождает в нем ярость, но руки и ноги скует,
и язык обездвижит, причина же пут непонятна;
потом нежный сон обвивает».
И Феогнид говорит:
«Приду я к вину, когда пить его мужу приятней всего,
ни тверезым, ни пьяным. Но тот, кто излишне напьется,
над речью и разумом власть потеряет: болтает он что–то,
чего устыдится непьющий, готов всяких дров наломать,
хотя прежде был кроток и, зная о том, ты не пей больше
меры, почувствовал — хватит, так встань и уйди, не
насилуй живот, словно подлый поденщик»
И мудрый Анахарсис, объясняя скифскому царю свойства вина и показывая ему виноградные лозы, сказал, что они проросли бы даже до скифов, если бы эллины каждый год их не обрезали.
Неверно изображают Диониса скульпторы и художники, как и те, кто везет его на колеснице через рыночную площадь. Они представляют его в состоянии опьянения, показывая тем самым окружающим, что вино имеет власть даже над божеством, которого зрелища, по–моему, не стерпит ни один приличный человек. Но если они представляют его пьяным по той причине, что Дионис открыл нам вино, тогда, разумеется, они будут изображать и Деметру срывающей или вкушающей плоды. Осмелюсь утверждать, что даже Эсхил заблуждался в этом случае, ибо это он, а не (как объявляют) Еврипид первым ввел зрелище пьяных людей в трагедию. В «Кабирах», например, он представляет Ясона и его спутников хмельными, перенеся на своих героев собственные привычки: ведь он сочинял свои трагедии в пьяном виде. <429> Поэтому Софокл сказал ему в укор: «Эсхил, хотя ты пишешь как следует, но не сознаешь, что пишешь», о чем рассказывает Хамелеонт в сочинении «Об Эсхиле». Однако <пишущим про Эсхила> неизвестно, что первым вывел пьяного на сцену Эпихарм и после него Кратет в «Соседях». Лирический поэт Алкей и комедиограф Аристофан также пьянствовали, когда сочиняли, многие же другие совершали подвиги на войне в хмельном состоянии. У эпизефирских локров если кто–то пил неразбавленное вино с лечебной целью, но без предписания врача, то согласно законодательству Залевка его карали смертью. У массилийцев существовал другой закон, принуждающий женщин пить только воду. В Милете же, по словам Феофраста, это установление имеет силу и сегодня. У римлян ни раб, ни свободная женщина н могли пить вино, как и эфебы до тридцати лет. Но Анакреонт, который всю свою поэзию подчинил пьянству, являет уникальный пример. Ибо про него злословят, что он предается в своих поэмах роскоши и неге, хотя многие не знают, что он творил в трезвом виде и что, будучи праведным мужем, он только притворялся пьющим, впрочем, без всякой необходимости.
Неведающие о силе вина ставят в вину Дионису приступы сумасшествия, насылаемые им на людей, и порицают его без меры. Поэтому Меланнипид говорит:
«Все же гнушались воды, хотя прежде
не знали вина. И одни из них скорою
смертью погибли, другие неистовый
рев издавали».
Аристотель говорит в сочинении «О пьянстве»: «Если вино сварено умеренно, оно менее способно причинить опьянение, ибо воздействие его тогда слабее. Люди постарше, говорит он, пьянеют с наибольшей быстротой по причине ничтожности и слабости природной теплоты, содержащейся у них в организме. Но и совсем зеленая молодежь пьянеет гораздо быстрее из–за большого количества теплоты внутри, ибо она легко одолевается жаром, который добавляется от вина. Среди бессловесных тварей свиньи пьянеют, наевшись раздавленных виноградных гроздьев, как <пьянеют> вороны и псы, если они отведали траву οινουττα, или обезьяна и слон, если напьются вина. Поэтому охотники ловят обезьян и воронов, давая пробовать первым вина, вторым οινουττα.
«Какая сладость в долгой пьянке? ведь она
похитит разум у того, кто жив еще, а разум -
лучшее из благ, что нам дала природа»,
говорит Кробил в «Покинувшей мужа». И Алексид в переработанном издании «Фригийца» говорит:
«Вот если б у нас голова начинала болеть еще прежде,
чем мы опьянели, никто бы не стал увлекаться вином
больше меры. Но мы, не предвидя, что кара за пьянство
нагрянет, готовы вино выпивать в неразбавленном виде».
Аристотель говорит, что всего три котилы так называемого «самагорийского» вина в разбавленном виде могут опьянить более сорока человек».
Окончив эти замечания, Демокрит выпил и продолжил: «Если кто–то в состоянии возразить, пусть выйдет вперед. Он услышит в ответ слова Эвена: «Тебе это кажется так, может быть, ну а мне по–другому». Но поскольку мой доклад о смешивании вина в древности отвлек меня от главной темы, я вернусь к ней, вспомнив слова лирического поэта Алкея. <430> Ибо он говорит где–то: «Налей, размешавши, один чтобы было и два». Конечно, кое–кто подумает, что он говорит здесь не о смешивании вина, но что, будучи предан трезвости, он выпил неразбавленного вина один киаф и потом еще два. Так поясняет Хамелеонт Понтийский, как будто он не знает о пристрастии Алкея к вину. Ибо поэт этот, оказывается, пил в любое время года и при всех обстоятельствах, что он запечатлел в стихах, например, для зимы:
«Зевс посылает дожди, и с небес идет буря большая,
потоки воды замерзают … … Зиму долой, разведи
лучше пламя, щедро вино размешай с вкусом меда
и мягкою шерстью себя обложи».
Для лета:
«Смочи себе горло вином, восстает
ведь звезда и суровое время теперь,
все от жажды страдает в миру».
Для весны: «Цветущей весны приближенье я чуял». И после: «В кратере медовую винную влагу как можно скорее разбавьте». А вот что он пишет, когда ему не везло:
«Нельзя унывать, пребывая в несчастье.
От горя нам проку не будет, Вакхид.
Лучше всех нас излечит вино, коль доставить».
И для счастливой поры: «Теперь надо выпить хотя б поневоле, ведь умер Мирсил». И вообще он советует: «Сажай виноград лишь среди всех растений».
С чего это столь страстному любителю вина предаваться трезвости и пить только один или два киафа подряд? Сама поэзия <Алкея>, говорит Селевк, свидетельствуют против тех, кто принимает это мнение. Ибо поэт говорит:
«Давайте пить! Зачем гасить огни? дневного света с палец.
Мальчик, чаши принеси большие с разрисовкой пестрой;
Зевса и Семелы сын вино дал людям изгонять печаль.
Налей в пропорции один и два и прямо до краев, пусть
каждый килик вытесняет прежний».
Тут он ясно велит разбавлять одну часть вина двумя частями воды.
Анакреонт же требует еще крепче, говоря: «Пять пусть и три будет в чистую чашу налито». Но у Филетера в «Терее» на две части воды приходится три части чистого вина. Он говорит: «Две части воды и вина наичистого три проглотил он, похоже». У Ферекратв в «Корианно» две части воды и четыре вина:
«А. Нельзя это пить, я скажу тебе, Глика. Б. Она налила тебе слишком воды? А. Да одна здесь вода! Б. (Глике) Что творишь, как смешала ты, дура? ГЛИКА. Две части налито воды мною, мама. Б. А сколько вина? ГЛИКА. А вина налила я четыре. Б. Чтоб ты провалилась! лягушек тебе разносить, не винище».
У Эфиппа в «Кирке» три к четырем:
«Надежнее гораздо пить разбавленным вино тебе.
Б. Три к четырем, клянуся я землей. А. Так крепко
выпьешь ты, скажи? Б. Скажу».
У Тимокла в «Облаке пыли» — пополам: «Большие чаши с половинной смесью выпью я, потом всю истину скажу, ты рухнешь». <431> И у Алексида в «Доркиде» или «Чмокающей»: «За здравие твое я пью три чаши полных с половинной смесью». И у Ксенарха или Тимокла в «Багрянке»: «Смесь половинную лакаешь ты, мне Дионис свидетель». И у Софила в «Кинжале»: «Смесь половинную давали непрерывно им, они ж просили чашу пообъемней». И у Алексида в «Ростовщике» или «Подделывателе»:
«А. Ему не давай только воду одну, слышишь ты? пополам размешай. ТРИФА. Хорошо. Б. Как приятно питье. И откуда пришел этот Бромий божественный, Трифа? ТРИФА. Из Фаса. Б. По праву и честно, чтоб гости неместное пили, а здешние пили б свое».
И в «Подкидыше»: «Одним я залпом осушил ее с усладою, которую дает смешенье пополам». Менандр в «Братьях»: «Кто–то кричал, чтобы восемь и дюжину лили, пока он всех валил наземь». Выражение «валить наземь» повелось от лиц, предлагающих тосты на застольях, а метафора была позаимствована от действий тех, кто стряхивал с деревьев плоды». Алексид говорит в «Изувеченной»: «Не был Херей управитель на пьянках, но был он палач, выпивающий аж двадцать чаш». И Диодор Синопский во «Флейтистке»:
«Если пьет кто по десять киафов, Критон,
изрыгает он разум всегда, чередует покуда
он чаши. Усвой».
Просто поступил спартиат Лисандр, как говорит Гегесандр в «Записках»: когда дельцы торговали в его лагере водянистым вином, он приказал им продавать его уже как смешанное, чтобы они покупали вино покрепче. То же говорит и Алексид в «Эзопе»:
«А. Хитрый обычай у вас существует в Афинах, Солон, и придуман с умом. СОЛОН. Не легко тут, с телег продают их в разбавленном виде уже, чтобы польза была покупавшим вино, чтоб у них голова не трещала от боли. Пьют эллины, можешь ты видеть, воздержно, за чашей болтают и шутят друг с другом. Питье же из чанов и кадок как плаванье будет, никак не пирушка. А. Скорее погибель».
Платон говорит в шестой книге «Законов»: «Напиваться допьяна неприлично в любом другом случае за исключеием праздников в честь божества, даровавшего вино, да это и опасно для человека, который всерьез думает о браке, где и жениху, и невесте следует быть разумными как никогда, ибо они совершенно меняют свою жизнь. Притом и потомство должно всегда рождаться от наиболее разумных родителей, ведь почти невозможно угадать, в какую ночь, или в какой день родится дитя». <432> И в первой книге «Законов» [где афинянин беседует с лакедемонянином] он пишет: «Я говорю об опьянении, имея в виду то, как бражничают лидийцы, персы, карфагеняне, кельты, иберы, фракийцы и тому подобные народы, тогда как вы, лакедемоняне, совершенно воздерживаетесь от вина. Скифы же и фракийцы пьют исключительно неразбавленное вино — причем жены не отстают от мужей; они льют его себе на одежду и считают, что практикуют тем самым прекрасный и счастливый обычай. Персы также купаются во всякой роскоши (которую вы <лакедемоняне≥ отвергаете), хотя и в более чинной манере, чем упомянутые мною народы». Многие пьют, кладя ячмень в вино, как говорит Гегесандр Дельфийский. Мнесиптолем устроил однажды чтение своей «Истории», в которой он написал, как Селевк клал ячмень в вино, и Эпиник сочинил пьесу под названием «Мнесиптолем», и, используя выражения самого Мнесиптолем относительно выпивки, изобразил его говорящим:
«Средь лета я видел однажды Селевка царя, как глотал он приятно вино с ячменем. Записал я о том и показывал всем, что простой и обычный поступок могу превратить я в факт важный. Сказал царь: «Из Фаса вино возрастное и рой гневных пчел из Аттиды смешал я в бокале из литого камня, и мост из Деметровых зерен воздвигнул на влажном просторе, и так выпивал я, спасаясь от жажды».
Гегесандр также пишет, что на Ферадских островах жители кладут в вино бобы вместо ячменя, и они утверждают, что с бобами пить лучше, нежели с ячменем.
У лакедемонян же на симпосиях не было в обычае ни предлагать тосты, ни пить за здоровье друг друга, о чем объявляет в «Элегиях» Критий:
«Водится в Спарте обычай и взято заботой еще, чтобы пить, не меняяся киликом с гостем другим и чтоб тостов не делать за здравие чье–то и чаш вкруговую не слать. У афинян иначе. Лидийские чаши у них, азиатского рода, они их пускают направо, по имени клича того, за чье здравье готовятся выпить. Глотнув же, развяжут язык и болтают бесстыдные басни, тела их слабеют потом и глаза покрывает туман, забытьё отшибает им память, их разум уходит совсем, ну а слуги отбились от рук, мотовство отразилось на них. А воители Спарты пьют столько, сколь хватит, чтоб дух устремлять свой к веселой надежде, язык же — к воздержному, доброму смеху. Полезны пиры их для тела, ума и кармана, прекрасно от дел Афродиты ко сну обратиться (от тяжких трудов он как гавань), позвать Гигиею еще, из богинь разлюбезную смертным, и Трезвость, соседку Почтенья».
<433> И после он продолжает:
«Пить чаши за здравье без меры приятно хотя на мгновенье, потом будешь мучиться болью все время. Спартанский же образ питья равномерен, и пьют, и едят они в мудрых пределах, чтоб думать моглось им и также трудиться, ни дня не подарят они невоздержным попойкам, тела ограждая от пьянства».
Φίλοινος тот, кто всегда с охотой выпьет, φιλοπότης с готовностью поучаствует в пирушке, а κωθωνιστής напивается допьяна. Из гомеровских героев больше всего выпивал трижды старец Нестор: он и сам не скрывал, что по склонности к выпивке превосходил прочих, даже Агамемнона, которого Ахиллес поносит как многопийцу. Но Нестор и в разгар важнейшей битвы не воздерживается от вина. Ибо Гомер говорит: «Хотя Нестор пил, шум он брани услышал». И из всех героев только его чаша описывается, как и щит Ахиллеса. Ибо он ходил в поход с чашей, как и тот со своим щитом, чья слава, по словам Гектора, достигла даже небес. Он не ошибся бы, если бы назвал чашу. Нестора «Аресовым фиалом» как Антифан в «Кенее»: «Потом дай мне сразу Аресов фиал, как сказал Тимофей, разумея копье не без глянца». Кроме того, Нестор как любитель выпить получает другую чашу от Ахиллеса в подарок на играх, посвященных Патроклу, не в том смысле, что Ахиллес дал чашу побежденному (поскольку Нестор не вступал в состязание, да и винопийцам не суждено побеждать из–за их вялости) или что Ахиллес дал ее по той причине, что кулачные бойцы одолеваются обычно жаждой, поскольку утомляются из–за постоянных занятий руками. Эвмел получил панцирь для безопасности, потому что он бежал, подвергаясь риску, и был ранен.
Ничто так не терзает, как жажда. Отсюда Поэт называет Аргос «многожаждным», то есть «страстно желанным» по причине долгой с ним разлуки. Ибо жажда вызывает в каждом сильное желание насладиться изобилием. Поэтому и Софокл говорит: «Всю мудрость предложи желающему пить, он предпочтет один глоток воды». И Архилох: «С тобой сразиться я хочу, как если б кто снедаем жаждой». И какой–то трагический поэт сказал: «Велю удержать твою руку, что жаждет убийства». И Анакреонт: «Добра ты к гостям, так дозволь выпить мне, меня жажда снедает». У Ксенофонта в третьей книге «Воспитания» Кир говорит: «Пылаю жаждой вам угодить». А Платон в «Государстве»: «Когда демократическое государство, жаждая свободы, испытает несчастье заполучить в вожди дурных виночерпиев, то оно чересчур опьяняется крепким вином». <434> Протей Македонский также пил без меры, как Эфипп говорит в сочинении «О погребении Александра и Гефестиона», и был крепок телом всю жизнь, хотя и лил за уши. Ведь Александр, потребовав однажды чашу объемом в два хоя, выпил ее и предложил тост за здоровье Протея. Тот взял чашу и, немало прославив царя, выпил под всеобщие рукоплескания. Немного погодя, Протей попросил ту же самую чашу и, снова выпив, предложил тост за здоровье царя. Александр взял чашу и смело притянул в себе, однако, не удержал, но опрокинулся на подушки и выронил ее из рук. В результате он заболел и умер, потому что, как говорит Эфипп, Дионис гневался на него за осаду его родных Фив. Александр также пил безбрежно, так что после попойки он спал без перерыва два дня и две ночи. Это открывается из его Эфемерид, написанных Эвменом Кардийским и Диодотом Эритрейским. И Менандр говорит в «Льстеце»:
«БИАНТ. В стране Каппадокии, Струфий, я выпил три раза бокал золотой, содержалось в нем десять котил. СТРУФИЙ. Так ты выпил поболе, чем царь Александр! БИАНТ. Да, не меньше, Афиной клянусь. СТРУФИЙ. Не скажу я, что слабо.
Никобула (или тот, кто приписал ей сочинение) пишет, что когда Александр обедал у фессалийца Медея, то он выпил за здоровье всех присутствующих на пиру (а их было ровно двадцать), и принял столько же тостов от всех от них, потом он покинул симпосий и немного погодя уснул. Но софист Каллисфен, как говорят Линкей Самосский в «Воспоминаниях» и Аристобул и Харет в своих «Историях» оттолкнул килик с неразбавленным вином, пришедший к нему на Александровом пиру, и на чей–то вопрос, почему он не пьет, ответил: «Я не хочу иметь нужду в Асклепиевой чаше, выпив Александрову».
Дарий, истребитель магов, имел надпись на своей гробнице: «Мог я выпить много вина и переносить это прекрасно». Ктесий говорит, что у индов царю не дозволялось выпивать. Но у персов царю разрешалось пьянствовать один день, в который они приносят жертвы Митре. Об этом Дурис пишет в седьмой книге «Историй» следующее: «Только на одном из праздников, отмечемых персами, на празднике Митры, царь выпивает и пляшет «перса», причем один в Азии, тогда как все прочие воздержиааются в тот день от танцев. Ибо персы учатся плясать так же как и ездить верхом на лошади, и они считают, что движения, свойственные этим упражнениям, развивают телесную крепость». Пьянство Александра, как говорит Каристий Пергамский в «Исторических записках», заходило настолько далеко, что он бражничал в повозке, влекомой ослами (также поступали, говорит Каристий, и персидские цари), возможно, поэтому он не имел влечения к любовным утехам. <435> Аристотель в «Физических проблемах» говорит, что семя у этих людей становится жидким, и Гиероним в «Письмах» цитирует Феофраста, который утверждал, что у Александра не ладилась близость с женщинами. Олимпиаде и Филиппу было известно это, и фессалийская гетера Калликсена, прекраснейшая видом женщина, была приглашена возлечь с ним, ибо родители опасались, что он прослывет гиннидой, и Олимпиада часто упрашивала Александра сойтись с Калликсеной.
Филипп, отец Александра, был тот еще филопот, как пишет Феопомп в двадцать шестой книге «Историй». И в другой части «Историй» он пишет: «Филипп был сумасброден и имел склонность подвергаться опасностям отчасти по природе и отчасти из–за пьянства, ибо пил он без меры и часто вступал в бой нетрезвым». И в пятьдесят третьей книге сообщив о случившемся у Херонеи и рассказав о том, как Филипп пригласил на обед прибывших афинских послов, Феопомп продолжает: «Когда они ушли, Филипп тут же послал за некоторыми из друзей и приказал позвать флейтисток, кифареда Аристоника, флейтиста Дориона, и прочих, кто обычно с ним выпивал, ибо Филипп таскал с собой подобных лиц повсюду, и он всегда имел под рукой кучу утвари для симпосиев и пьянок. Как винопийцу и человека распущенных нравов его сопровождало множество нахлебников из числа музыкантов и шутов. Итак, пропьянствовав всю ночь напролет и побезумствовав, он отпустил всех остальных, удалив их, а сам по наступлении дня отправился, не переставая бражничать, к афинским послам. Каристий же в «Исторических заметках» говорит: «Когда Филипп собирался пьянствовать, он обычно говорил: «Теперь должно пить, ибо достаточно, что Антипатр трезв». И однажды, когда он бросал кости и ему возвестили о приходе Антипатра, Филипп, поколебавшись некоторое время, засунул игральную доску под ложе».
Феопомп приводит список пьянчуг и выпивох и называет в их числе и сицилийского тирана Дионисия Младшего, который посадил себе глаза из–за вина. Аристотель в «Сиракузской политии» говорит, что иногда Дионисий пьянствовал без перерыва по три месяца, и поэтому его зрение притупилось. А Феофраст говорит, что его друзья из лести к тирану притворялись, что не видят, так что Дионисий сам направлял их руки, и они прикидывались, что не замечают ни поставленных перед ними яств, ни киликов, поэтому их прозвали «дионисиевыми льстецами». Нисей, в свою очередь захвативший власть в Сиракузах, тоже пил невероятно много, как и Аполлократ; они были сыновьями первого Дионисия, как пишет Феопомп в сороковой и последующих книгах «Историй». Про Нисея он пишет: «Нисей, который стал впоследствии тираном Сиракуз, словно предчувствовал свою гибель и, предвидя, что ему оставалось жить лишь несколько месяцев, тратил время, набивая себе брюхо и напиваясь. <436> А в тридцать девятой книге Феопомп говорит: «Аполлократ, сын тирана Дионисия, был развратник и пьяница; и некоторые льстецы подбивали его на крайнюю вражду с отцом». Феопомп говорит, что сын Дионисия Гиппарин, взошедший на трон, был убит в пьяном виде. Про Нисея он пишет далее: «Когда Нисей, сын старшего Дионисия, овладел сиракузскими делами, он приготовил колесницу с четверкой лошадей и облачился в пестрые одеяния, потом он гурманствовал и напивался, оскорбляя мальчиков и женщин и предаваясь всяким другим излишествам, и так он проводил жизнь». В сорок пятой книге Феопомп говорит про Тимолая Фиванского: «Многие и прежде проявили себя необузданными и в повседневной жизни, и за чашами, но, по–моему, никто из политиков не был более развратен, более жаден, более рабом наслаждений, нежели Тимолай». И в двадцать третьей книге повествуя о Харидеме из Орея, которому афиняне даровали права гражданства, Феопомп говорит: «Все замечали, что он вел необузданный образ жизни, что он всегда пил и пьянствовал и лез к свободным женщинам и в распутстве зашел настолько далеко, что дерзнул потребовать себе от Олинфского совета красивого и приятного мальчика, который был пленен вместе с македонцем Дердой». Аркадион (неизвестно, тот ли самый, который враждовал с Филиппом), также пил чрезвычайно много, что видно из эпиграммы, записанной Полемоном в сочинении «О городских эпиграммах»:
«Аркадиона, что выпить любил, здесь гробница
воздвигнута рядом с тропою, ведущею в город,
его сыновьями, Дорконом с Хармилом. Скончался
сей муж, человече, от килика с крепким напитком»
Еще необыкновенно пил некий Эрасиксен, как объявляет посвященная ему эпиграмма:
«Эрасиксен многопийца за здравие чье–то два
раза подряд осушил неразбавленный килик, и
это его и сгубило».
Не просыхал от вина, по словам саламинца Ариста, и македонец Алкет. Афинянин Диотим был прозван Воронкой, ибо он вставлял себе в рот воронку и пил беспрерывно, пока текло вино. Что Клеомен Лакедемонский пил несмешанное вино, уже сообщалось; о том, что он убил себя мечом от пьянства, написал Геродот. И поэт Алкей был пьяницей, как я сказал раньше. Батон Синопский в сочинении «О поэте Ионе» говорит, что Ион был пьяница и весьма охоч до любовных дел. И сам Ион в «Элегиях» признает, что он был влюблен в Хрисиллу из Коринфа, дочь Телея, которую любил еще олимпиец Перикл, как говорит Телеклид в «Гесиодах». Ксенарх же Родосский получил прозвище Метрет за то, что много пил; эпический поэт Эвфорион упоминает его в «Хилиадах».
<438> Харет Митиленский в «Историях об Александре» описывает, как индийский философ Калан бросился в воздвигнутый им погребальный костер и умер, и он говорит, что на его могиле Александр устроил в его память гимнические игры и мусические концерты. «Он», пишет Харет, «вследствие любви индийцев к выпивке, учредил также состязания в поглощении несмешанного вина, и наградой победителю был талант, занявшему второе место назначили тридцать мин и третьему — десять. Из пивших вино тридцать пять участников умерли тут же от простуды, шестеро других чуть погодя в своих палатках. Победитель выпил четыре хоя и получил талант, но прожил только четыре дня; он был прозван Промахом (Первым). Тимей говорит, что «тиран Дионисий на празднике Кружек предложил в награду золотой венок тому, кто первый выпьет хой, и первым выпил философ Ксенократ, который взял золотой венок и, удалившись, водрузил его на голову Гермесовой статуи во дворе, и на нее он обычно клал венки из цветов всякий раз, когда шел домой вечером. И за это им восхищались». Что же до праздника Кружек, отмечаемого в Афинах, то Фанодем говорит, что его учредил царь Демофонт, желая развлечь прибывшего в Афины Ореста. Поскольку Демофонт не хотел допускать Ореста до священнодействий и совершать с ним совместные возлияния до его очищения <от убийства матери>, царь велел запереть священную утварь, и выставил перед каждым участником хой вина, объявив, что тот, кто выпьет первым, получит пирожное. Он также велел, чтобы после выпивки они не клали венков, которыми были увенчаны, у статуй богов, поскольку они пребывали под одной кровлей с Орестом, но чтобы каждый обвил своим венком свою кружку, и жрица отнесла бы венки в Лимнейское святилище и потом совершила бы жертвоприношения в храме. С тех пор праздник был назван днем Кружек. На празднике Кружек афиняне по обычаю посылают подарки и плату софистам, которые сами зовут своих учеников в гости, как говорит диалектик Эвбулид в «Гуляках»: «Мечтаешь быть софистом, негодяй, дары и плату брать в день Кружек хочешь ты, с роскошеством пируя».
Антигон Каристский говорит, что Дионисий — он был родом из Гераклеи и носил прозвище Переменщика — пировал однажды со своими друзьями на празднике Кружек и, оказавшись не в состоянии по преклонности лет употребить гетеру, которую они пригласили, повернулся и сказал друзьям: «Нет сил натянуть, пусть попробуют лучше другие». Дионисий же, как говорит Никий Никейский в «Преемниках», с детства имел безумную страсть к любовным утехам и не стесняясь ходил к продажным женщинам. Однажды он гулял со своими учениками и оказался у блудилища, где он был накануне и где задолжал несколько медяков; поскольку деньги у него тогда случайно появились, он протянул руку и на глазах у всех уплатил долг. <438> Скиф Анахарсис пребывал при дворе Периандра, и там предложили состязание в выпивке, тогда он потребовал награду себе как первому выпивохе, а победа на пьянке, по его словам, приравнивалась к выигрышу в беге. А философы Лакид и Тимон были приглашены в дом к одному своему знакомому на два дня и, желая приспособиться к чужим привычкам, с жаром выпивали. В первый день раньше ушел Лакид, поскольку не выдержал от вина, а Тимон крикнул ему вслед: «Снискали мы славу большую, убит нами схожий с богами бессмертными Гектор». Но на следующий день, когда Тимон не смог выпить предложенного за его здоровье килика, Лакид при виде его ухода произнес: «Несчастны родившие тех, кто меня атакует».
Геродот во второй книге сообщает, что египтянин Микерин услышал от прорицателей, что он будет жить очень недолгий срок, поэтому он зажигал множество светильников при наступлении темноты и пил и веселился, не останавливаясь ни днем, ни ночью; он даже бродил по болотам и лесам, и если узнавал, что где–то собирается молодежь, приходил туда и пьянствовал». Про Амасиса, царя Египта, Геродот также говорит, что он много пил. Гермей из Мефимны в третьей книге «Истории Сицилии» говорит, что Никотел Коринфский был пьяницей, а Фений из Эреса в сочинении «Тираны, убитые из мести» говорит, что Скопас, сын Креонта и внук старшего Скопаса, проводил свою жизнь в пьянстве и возвращался с попоек, сидя на троне, который несли на плечах четыре человека. Филарх в шестой книге «Историй» говорит, что царь Антиох <Теос> пристрастился к вину и выпивал и спал долгое время, потом, когда наступал вечер, он пробуждался и пил еще больше. «Он почти ничего не делал в трезвом виде», говорит Филарх, «но многое делал, когда был пьян. Поэтому он имел около себя двоих, которые заправляли делами царства, их звали Арист и Фемисон, они были киприйцы и братья, и оба являлись возлюбленными Антиоха». Еще одним пьяницей был другой царь Антиох, прозванный Эпифаном и побывший заложником в Риме, как пишет Птолемей Эвергет в третьей и пятой книгах «Записок», говоря, что он, привыкши к индийским застольям и пьянкам, тратил на них громадные средства. Оставшиеся деньги он иногда спускал, бражничая в полудни, тогда как в другое время останавливался на улицах и со словами «пусть возьмет тот, кому даст удача» бросал деньги и уходил. И часто он носил на голове венок, сплетенный из роз, и, облаченный в тогу, сотканную из золота, бродил в одиночестве с камнями за пазухой и кидался ими в простых людей, которые следовали за ним. Он ходил мыться в общественные бани, намазавшись благовониями; кто–то увидел его и сказал: «Счастлив ты, царь, раз так расточительно пахнешь!», на что он радостно ответил: «Так залейся и ты» и приказал вылить на голову этого человека кувшин, вмещавший более двух хоев густого масла, так что толпа бездельников бросилась кататься в разлившемся аромате. Было так скользко, что сам Антиох упал с громким смехом, как и большинство моющихся. <439> Полибий в двадцать шестой книге «Историй» называет его не Эпифаном («славным»), а Эпиманом («безумным») за его выходки и говорит: «Он не только снисходил до общения с простым народом, но и выпивал в компании с приезжими, в том числе и с беднейшими среди них, а если (продолжает Полибий) он узнавал, что где–то пирует молодежь, неважно где, он появлялся там с рогом и систром, вследствие чего почти все участники от изумления вскакивали и убегали. И часто он снимал свои царские одеяния, облачался в тогу и обходил рынок». И в тридцать первой книге Полибий говорит также, что когда он проводил игры в Антиохии, он позвал всех эллинов и прочих желающих посмотреть на зрелище. Огромное число людей собралось в гимнасиях, и он умащал всех из золотых судков шафраном, ладаном, нардом, майораном и ирисом. Приглашая всех на пиршество, он наполнял помещения когда тысячью, когда полутора тысячью триклиниев, роскошнейше их обустроив. Распоряжался он самолично и, стоя у входа, впускал одних и назначал ложа другим, и он сам вводил слуг, подававших блюда. Обходя гостей, он занимал одно место или кидался на другое. В один миг он отбрасывал кусок или чашу, уже поднесенные им ко рту, и, внезапно поднявшись, менял место или же бродил среди пирующих, принимая тосты, и останавливался то там, то сям, одновременно перебрасываясь остротами с актерами. Потом мимы вносили его, полностью закутанного, и клали на землю, словно он тоже был исполнитель, когда же звучала музыка, царь вскакивал и плясал в голом виде, перешучиваясь с мимами, так что все сгорали от стыда за него. Так действует на насчастных людей пьяная выходка. Пьяницей был и одноименный с ним Антиох, который пошел войной против Арсака в Мидии, как пишет в шестнадцатой книге «Историй» Посидоний из Апамеи. Ведь когда он был убит, то Арсак, предав его тело погребению, произнес: «Безрассудство и пьянство погубили тебя, Антиох, ибо ты рассчитывал выпить царство Арсака из огромных чаш». И Антиох, прозванный Великим, которого сокрушили римляне, как пишет в двадцатой книге Полибий, переправился в Халкиду на Эвбее, где в возрасте пятидесяти лет отпраздновал бракосочетание, хотя принял на себя два наиважных дела — возвещаемое им самим освобождение Эллады и войну с римлянами. Однако, влюбившись в халкидскую девушку в самый разгар войны, Антиох заимел страстное желание жениться на ней, и как винопийца он радовался пьянству. Девушка та была дочерью Клеоптолема, одного из знатных граждан, и превосходила всех своей красотой. Так он провел зиму в Халкиде, отмечая свадьбу и не думая о том, что ему предстояло. Девушке он также дал имя Эвбеи. Когда же он потерпел поражение в войне, то бежал в Эфес вместе с новобрачной. <440> Во второй книге тот же Полибий пишет, что Агрон, царь Иллирии, настолько обрадовался победе над гордыми этолийцами, что как многопийца принялся пьянствовать и пировать, вследствие чего заболел плевритом и умер. В двадцать девятой книге Полибий рассказывает, что иллирийский царь Гентион по причине своего многопития совершил множество необузданных поступков, пьянствуя беспрерывно и день, и ночь; он убил брата своего Плеврата, который собирался вступить в брак с дочерью Монуния, и женился на ней сам, и он жестоко обращался с подданными. И в тридцать третьей книге Полибий говорит, что Деметрий, бежавший из заложничества в Риме и ставший царем сирийцев, также был многопийцей и пьянствовал почти весь день. И Ороферн, который царствовал в Каппадокии короткое время, отверг традиции предков и ввел изощренную ионийскую расточительность, как говорит Полибий в тридцать второй книге. Поэтому прав божественный Платон, предписывающий во второй книге <«Законов»>, чтобы «мальчики до восемнадцати лет не пробовали вина вообще, ибо не следует к огню привлекать огонь. Можно умеренно пить до тридцати лет, не пьянствуя, и только достигшие сорока лет могут пировать на сисситиях, призывая богов, и особенно Диониса, поучаствовать в священных обрядах старцев и повеселиться вместе с ними. Ведь бог дал людям вино для того, чтобы в качестве лекарства от раздражающей старости оно омолаживало и прогоняло уныние». И далее: «Разнеслись молва и слухи, что бог этот был лишен мачехой своей Герой разума, изъятого из души, поэтому из мести он ввел вакхические исступления и неистовые пляски и с той же самой целью дал и вино»
Фалек в «Эпиграммах» пишет про женщину–многопийцу по имени Клео:
«Этот хитон из шафрана, ее облегавший, Клео как дар
отдала Дионису златому, поскольку она на пирах отличилась:
никто из мужчин не сумел еще с ней в винопитьи сравниться».
Что женское племя обожает вино, общеизвестно. Не без остроумия Ксенарх вводит в «Пентатле» женщину, приносящую самую ужасную клятву: «Пускай умру, дитя, при жизни я твоей, но при условии, чтоб я пила вино свободы». У римлян же, как говорит Полибий в шестой книге, женщинам вовсе запрещено пить вино, они пьют так называемый пасс. Напиток этот приготавливается из изюма и по вкусу похож на сладкое вино из Эгосфены или на критское вино; поэтому женщины пьют его для утоления жажды. Женщине невозможно скрыть употребление вина, ибо во–первых у нее нет к нему доступа и, кроме того, она должна целовать своих собственных родственников и родных мужа вплоть до детей двоюродных братьев и сестер, причем каждый день, едва только их завидев. <441> Наконец, поскольку ей неизвестно заранее, кто именно ей повстречается, ей всегда приходится быть настороже, ведь если она выпьет хоть немного, обвинение не будет безосновательным. Алким Сицилийский в одной из книг под названием «Италия» говорит, что все италийские женщины воздерживаются от вина по следующей причине: «Когда Геракл оказался близ Кротона, то, испытывая жажду, подошел к одному дому у дороги и попросил пить. Случилось же так, что жена хозяина перед этим тайком открыла пифос с вином и <желая скрыть свою проделку> сказала мужу, что он поступил бы странно, если бы откупорил этот пифос для чужеземца и велела принести ему воды. Геракл, стоявший у дверей, услышал разговор супругов и осыпал похвалами мужа, потом он велел ему пройти внутрь и осмотреть пифос. Тот вошел и обнаружил, что пифос превратился в камень. И это остается даже в наши дни как знак у женщин той местности, что винопитие должно считаться постыдным для них по упомянутой причине». Что и эллинские женщины не отстают в пьянстве, видно у Антифана в «Пронзенной дротиком»:
«Сосед мой продает вино, когда я пить хочу,
иду к нему, умеет лишь один он размешать
питье, как надо мне. Ни разу не пила я вин
разбавленных иль крепких слишком».
И в «Мистиде», где беседуют женщины:
«Не выпьешь, милая, винца? Б. Я обойдусь.
А. Мне дай тогда. Богов ведь надо трижды
чашею почтить, гласят».
Алексид в «Танцовщице»:
«А. Вином запиться — женщине лафа. Б. Однако, обе мне богини подтвердят, там будет столько, сколько пожелаем мы, и будет сладкий очень, без зубов, уже гнилой, ужасно старый хмель. А. И я приветствую старуху–сфинкса. Посылает мне слова она загадки. А тебе пора об остальном словечко молвить».
И в «Дважды скорбящем» Алексид упоминает женщину по имени Зопира и говорит: «Еще Зопира, как сосуд с винищем». Антифан в «Вакханках»: «Не может быть — несчастен тот, кто с женщиной вступает в брак, конечно, если он не скиф, у них там нету виноградных лоз». Ксенарх в «Пентатле»: «Я клятву женскую рисую на вине». Платон, перечисляя в «Фаоне» все, что случается с женщинами из–за вина, говорит:
«Ну, женщины, давно уж я молюсь, чтоб ваша глупость перешла в вино. У вас все мысли лишь о шинкаре, видать, правдива поговорка эта. Коль нужда увидеть вам Фаона, то должны сперва вы совершить немало. Для меня, кормилицы детей, вам надлежит пожертвовать пирог по форме как яичко мужа, из муки просеянной лепешку и дроздов шестнадцать чистых, смазанных всех медом, и числом двенадцать зайцев прямо к полнолунью. Прочее — пустяк. Медимна четверть бульб — для Рычага <что поднимает фалл>, Оглобле с парочкой друзей — поднос из мирта, слепленный рукой, не любят боги запаха лампад. <442> Охотникам и псам изюм дай темноцветный, драхму — Стояку, Направщику <в промежность> три обола, шкуру и торты получит Всадник. Надо заплатить. Коль ты доставишь это, то войдешь, иначе извини, подвинься».
И Аксионик говорит в «Филинне»: «верь женщине, не воду пьющей».
Целые народы заслуживают упоминания из–за своей приверженности к пьянству. Бетон, к примеру, бематист Александра, в книге «Стоянки Александрова пути» и Аминта в своих «Стоянках» объявляют, что народ тапиров настолько предан вину, что даже умащается исключительно им. То же пишет и Ктесий в книге «Об азиатской дани». Но он называет тапиров также справедливейшими из людей. Гармодий Лепрейский в сочинении «Об обычаях фигалейцев» говорит, что фигалейцы, соседи мессенцев, любят выпивать и привыкли не ночевать дома. Филарх же в шестой книге говорит, что византийцы обпиваются вином настолько, что живут в харчевнях, сдавая свои дома вместе с женами приезжим, и они <по словам Филарха> не в состоянии вынести звука боевой трубы даже во сне. Поэтому когда на них свалилась война, и они не могли оборонять город, их стратег Леонид приказал разместить харчевни прямо на стенах, и византийцы тогда нехотя прекратили покидать строй, как пишет Дамон в книге «О Византии». Менандр в «Аррефоре» или «Флейтистке»:
«Византий всех торговцев превратит в пьянчуг.
Всю ночь мы пили за тебя крепчайшее вино.
Я встал, четыре головы имея».
Аргосцы и тиринфяне высмеиваются как пьяницы Эфиппом в «Бусириде», где Геракл говорит:
«Не знаешь ты, во имя всех богов, что из Тиринфа
аргивянин я? Они, сражаясь, пьянствуют всегда.
Б. Поэтому всегда бегут!»
Эвбул в «Склеенных вместе» говорит, что милетцы бесчинствуют, когда пьют. Полемон в сочинении «О городских эпиграммах» приводит следующую эпиграмму: «Элида пьянствует и лжет — как в каждом доме житель, так и город весь». А Феопомп, сообщая в двадцать второй книге о фракийских халкидянах, говорит: «Ибо случилось так, что они презрели благороднейшие занятия и стали в значительной степени предаваться пьянству, лени и чрезмерному разврату. Впрочем, все фракийцы пьяницы: поэтому и Каллимах сказал: «Взаправду не терпел он по–фракийски пить, помногу, для него хватало малой чаши лишь». В пятидесятой книге Феопомп говорит о мефимнейцах: «Они вкушали свою ежедневную пищу по–роскошному, возлежа и выпивая, и никак не воздерживаясь от расточительных трат. <443> И тогда тиран Клиомид отучил их от этих привычек: он засунул связанными в мешки сводников, соблазнявших свободных женщин, и трех или четырех самых известных блудниц и велел утопить их в море». Гермипп в сочинении «О семи мудрецах» говорит, что Периандр сделал то же самое. А Феопомп во второй книге «Филиппик» говорит, что «иллирийцы обедают и пьют сидя и даже приводят жен на пиры, и для женщины не считается зазорным выпить за здоровье любого из гостей, кто бы он ни был. Они отводят своих мужей домой с попоек. Все иллирийцы бедные люди и когда пьют, опоясывают себе животы широкими ремнями, сперва не так тесно, но чем больше они пьют, тем туже их затягивают. Ардиеи же, продолжает Феопомп, владеют тридцатью мириадами крепостных, которые схожи с илотами. Ардиеи пьянствуют ежедневно, устраивая попойки, и не разбирают особенно, что пьют и едят. Поэтому пошедшие на них войной кельты, зная об их невоздержности, приказали всем воинам приготовить у себя в палатках обед пороскошнее, но положить в пищу некую ядовитую траву, которая выворачивала кишки и вызывала понос. И в результате одни ардиеи были захвачены кельтами и убиты, тогда как другие побросались в реки, не вынеся желудочных колик».
Когда Демокрит завершил свой долгий и беспрерывный каталог, Понтиан заметил, что вино — источник всех ужасных бед: от него происходят опьянение, безумные поступки и оскорбления; тех же, кто особенно отличается в пьяных бесчинствах, Дионисий Халк весьма удачно прозвал в своих «Элегиях» гребцами чаш. Он сказал:
«Другие тянут там вино на судне Диониса, они — пиров
матросы, киликов гребцы и борются за это, страсть
к питью у них неистребимой стала».
Алексид, рассуждая в «Парикмахере» о ком–то, много пьющем, говорит:
«Один мой сын, вы видели сейчас, случился схожий с тем,
Энопион он, иль Марон, или Капел, или Тимокл, знай,
только пьет себе. А вот другой — как мне назвать его?
Он ком, он плуг, землею он рожден».
Да, пьянство, мужи друзья, не благо, и прекрасно бичует лакающих вино тот же Алексид в «Зрелом плоде» (так зовут у него гетеру), говоря: «Ты пьешь вино без меры, даже не смешав, под самую завязку, и не рвет тебя». И в «Перстне»: «Так разве пьянство средь людей не величайший яд, притом наивреднейший?» И в «Опекуне»: «немало выпив, много нагрешишь». Кробил в «Оставившей мужа»: «Какая радость в бесконечном пьянстве? Ведь оно при жизни разума лишит, а разум — благо величайшее природы». Поэтому не надо пьянствовать. <444> Ибо «когда демократическое государство», говорит Платон в восьмой книге «Государства», «от жажды свободы ставит у себя во главе дурных виночерпиев и сверх меры опьяняется этим неразбавленным вином, то оно карает своих архонтов, если те проявляют твердость и ограничивают свободу, притом, карая, оно выставляет их склонными к олигархии негодяями, что оскорбляет одновременно тех, кто повинуется архонтам». И в шестой книге «Законов» он говорит: «Ибо государство должно быть с разумением разбавлено как содержимое кратера, куда налито и где бурлит неистовое вино, которое, усмиряемое другим и трезвым божеством, вступает в прекрасный союз, превращаясь в хороший, умеренный напиток». Ведь опьянение порождает и бесчинства, поэтому Антифан говорит в «Аркадянке»:
«Не должно трезвому как пьяному буянить никогда, и к выпивке он мысль не обратит, отец. Кто богом возгласит себя, поверив выдумкам своим пустым, раскроет тот, что смертный он, как все, когда пойдет в нужник; пусть жизни признаки изучит он, как врач, и направленье вен, идущих вверх и вниз: они рулят людскою жизнью тленной».
И в «Эоле», осуждая оскорбления, совершаемые в пьяном виде, он говорит:
«Макарей, воспылавший любовью к сестре,
поначалу справлялся с собой и обуздывал
страсть, но потом, как–то выпив вина, что
ведет (как стратег) к безрассудству людей,
он, встав ночью, свершил, что хотел».
Удачно и Аристофан назвал вино «молоком Афродиты»: «Вино, молоко Афродиты, приятно и вкусно». Выпивая же вино в громадных количествах, некоторые считают его средством для запретной любви. Гегесандр из Дельф называет каких–то лиц «пропойцами», когда говорит: «Комбон и Родофонт, управлявшие Родосом, были горькими пьяницами. И Комбон, высмеивая Родофонта как игрока в кости, сказал: «Старец, весьма удручают тебя молодые, что в кости играют». В ответ Родофонт, бранясь на чем свет стоит, припомнил ему его страсть к женщинам и невоздержность». Феопомп рассуждая в шестнадцатой книге «Историй» о другом родосце, говорит: «Гегесилох явил себя полностью никчемным как горький пьяница и игрок в кости, и он не пользовался никаким уважением со стороны родосцев, напротив, как прожигатель жизни был ненавидим и собственными друзьями и остальными гражданами». Продолжая рассказ об олигархическом правлении, которое установили Гегесилох и его друзья, Феопомп добавляет: «Они надругались над женами первых людей и растлили немало мальчиков и юношей, зайдя в своем распутстве настолько далеко, что даже позволяли себе играть друг с другом в кости за обладание свободными женщинами и уславливались, которая из горожанок будет приведена для «общения» к победителю теми, у кого выпадет меньше очков. И они не терпели отговорок и приказывали приводить, прибегая к любым средствам, убеждением или силой. <445> Кое–кто из других родосцев также забавлялись этой «игрой», но наиболее и чаще забавлялся ею сам Гегесилох, взявшийся управлять городом». Филомнест же в сочинении «О Сминфеях на Родосе» пишет, что Анфий из Линда, считавший себя родственником одного из семи мудрецов, Клеобула, жил раньше; богатый и наделенный поэтическим даром, он праздновал Дионисия всю свою жизнь, носил дионисические одежды, содержал толпу единомышлеников–вакхантов и всегда водил веселые процессии и днем, и ночью. Он был также изобретателем стихов, составленных из сложных слов, которые Асоподор Флиунтский использовал в ямбической прозе. Анфий писал также комедии и стихи в этом стиле, которые пел, сопровождаемый фаллоносцами.
Выслышав это, Ульпиан сказал: «А у какого автора, прекрасный мой Понтиан, встречается выражение «пьяный буян»?» На что тот отвечал: «Погубишь меня ты, вопросы свои задавая — и ты, и новейшая мода, слова в ход пуская иначе», по словам прелестного Агафона. Однако, раз уж у нас решено, чтобы мы все подчинялись твоим мнениям, то Антифан сказал в «Лидийце»: «колхидец, напившись, буянит». Ты же буянишь и пьянствуешь, но не можешь насытиться и тебе <похоже> неведомо, что Эвмен Пергамский, племянник пергамского царя Филетера, умер от пьянства, как пишет Ктесикл в третьей книге «Хроник». Но Персей, которого сокрушили римляне, умер по–другому, ибо он не подражал в этом отношении своему отцу Филиппу, не увлекался ни женщинами, ни вином, совсем напротив, не только пил умеренно за обедом, но и его друзья поступали так же, как пишет в двадцать шестой книге Полибий. Ты же, Ульпиан, относишься к числу тех, кого Тимон Флиунтский называет «ненасытными пьяницами», окрестивши так выпивох, хлещущих крепкое вино без удержу, во второй книге «Сатир»:
«Или тяжелый быков забиватель колун, поострей,
чем Ликург, что, как знает любой, усмирил ненасытных
пьянчуг Диониса, швырнув прочь за двери рога для
питья, как и чаши, охочие к винам».
Но ты не просто «хлебала», как выражается в «Ганимеде» Алкей ….. Что пьянство обманывает наше зрение, ясно показывает замечание Анахарсиса, раскрывшего, как искажается восприятие окружающего у пьяного человека: когда один из сотрапезников на пиру взглянул на его жену и сказал: «Анахарсис, ты женился на уродине», он ответил: «И мне так кажется; поэтому налей–ка мне, малый, вина покрепче, чтобы она стала красавицей».
<446> Потом Ульпиан, выпивая за здоровье кого–то из друзей, произнес: «Как говорит Антифан в «Земледельцах»: «Зажмурь глаза и чашу выпей всю. Б. Великий это груз. А. Имеешь опыт коль, груз будет нипочем», — так пей, дружище. И как говорит тот же Антифан в «Раненом»:
«А. Пусть не всегда мы будем вволю пить, но пусть чуток кто скажет что, или споет, иль мудро мысль подаст. Приятна перемена всюду, кроме как в одном ….. Потом подай крепитель фалла мне, как Еврипид сказал. Б. Что? Еврипид сказал? А. А кто еще? Б. Да Филоксен, конечно. А. Все равно мне, друг, срамишь меня ты за один лишь слог».
Тут кто–то спросил: «А кто употребил πίθι (пей)? И Ульпиан ответил: «Совсем ослеп ты, дорогой, вина глотая много». У Кратина в «Одиссеях» πίθι: «Вот это взявши, пей, и как меня зовут, спроси не медля». И у Антифана в «Мистиде»:
«А. Давай же пей. Б. Я уступлю тебе. Приятно килик выглядит, о боги, праздника достоин он. Где мы недавно были, пили мы из глиняных бутылей. (Обращаясь к чаше) О дитя, пусть боги мастеру, что сотворил тебя, дадут благословенье: хороши и простота твоя и формы».
И у Дифила в «Бане»: «Наполни до краев! Забудь, что смертный ты и пей. У нас, отец, и Зевс, защитник дружбы, пьет». У Амейпсия в «Праще»: «Морского зайца потревожь и пей». Менандр в «Флейтистке»: «Ты чемерицу пил когда–то, Сосий. Б. Пил однажды. А. И теперь попей: больной ты головою».
Форму πίομαι следует произносить без υ (не πίουμαι), но с долгой йотой. Так, у Гомера πίομενα: «с пастбища шли к водопою». У Аристофана во «Всадниках» πίεται: «Ни в жизнь не выпьет с вами из одной он чаши». Но в других стихах πίει: «Горчайшее вино ты выпьешь вскоре нынче». Иногда ставят и краткую йоту. Так, у Платона в «Возвратившихся со священнодействий» стоит ε̉κπίεται: «Никто не выпьет за ее здоровье». А в «Пене земли» πίεσθε: «и выпьете воды вы море». У Менандра в «Кинжале» двуслоговая форма πίε: «А. Пей. Б. Сперва я святотатицу заставлю выпить», как и <у Гомера>: «давай же пей». И ты, друг, «выпей за здравье его, чтоб он выпил за здравье другого», как велит в «Близнецах» Алексид, и так появляется называемая у Анакреонта «чаша у очага», ибо лирик говорит: <447> «Когда с громогласною ты Гастродорой пьешь чашу вблизи очага, не шуми, как морская стихия». Это то, что мы зовем «чашей равенства». Давай пей, и не бойся, что опрокинешься на спину, не может этого произойти с тешившимися (по словам Симонида) «вином, отгоняющим боли». Однако, как объявляет Аристотель в сочинении «О пьянстве», на спину падают пьющие ячменное вино под названием «пинон»; он пишет: «Но нечто особенное представляет из себя ячменное пойло под названием пинон. От воздействия других горячительных напитков пьющие падают в любую сторону — налево, направо, лицом вниз, и на спину — тогда как опьяневшие от пинона падают только назад и лежат навзничь». Ячменное вино кое–кем называется βρυτον, например, Софоклом в «Триптолеме»: «Пиво земное нам чуждый напиток», и Архилохом: «То ли фракиец, иль то ли фригиец хлебал пока пиво, как флейта играла, любовник ее угощал ее крепко». Упоминается βρυτον Эсхилом в «Ликурге»: «Налег он на пиво, созревшее к сроку, и хвастался громко, себя храбрецом почитая». Гелланик в «Основаниях городов» говорит, что пиво изготовляется также из ржи; он пишет: «они пьют ржаное пиво как фракийцы пьют ячменное». Гекатей, сказав во второй книге «Периэгезы» про египтян, что они артофаги, продолжает: «они размалывают ячмень для изготовления напитка». И в «Объезде Европы» он пишет, что пеоны пьют пиво из ячменя, брагу из проса и даже блошницу. «Они также умащают себя», говорит он, «маслом из молока». Но достаточно об этом.
«Дорого нашему хору вино, что нам дал Дионис тирсоносец, весьма нас уважив, за ним ведь, вином, все беседы проходят, и эллинов съезды идут, веселятся цари. Виноградные гроздья пускают ростки под землею, они же роняют побеги гурьбою, а те друг на друга, звуча, упадают, потом умолкают. Затихших доят их в нектар, самородное благо и радость, что лечит людей. И приходит веселье тогда, и прелестными кажутся дети, приветствия дружбы, хоры: раскрывает владыка- вино так природу свою. И за это, отец Дионис, будь ты здрав! Ты людей наделяешь венками, притан ты веселых пиров. Дай же долгую жизнь, вспомогатель прекраснейших дел, чтобы пить нам, резвиться, иметь справедливые мысли», говорит Ион Хиосский в «Элегиях». <448> А Амфид, восхваляя жизнь филопотов, говорит в «Филадельфах»:
«Намного милее мне жизнь филопотов, чем ваша, у вас только трезвость во лбу, и мышление ваше, всегда в напряженьи исследуя тонко и ловко все вещи, боится продвинуться быстро в решеньи задачи, тогда как кто думать не станет, чем кончится замысел каждый, берется за дело по–юному, с жаром».
Пока Ульпиан собирался что–нибудь добавить к этим замечаниям, Эмилиан сказал: «Пора нам, мужи друзья, исследовать кое–что в области загадок, чтобы передохнуть немного от чаш, хотя мы отвергаем метод в «Грамматической трагедии» афинянина Каллия. Сперва давайте поищем определение загадки, однако, вспомним не то, что предложила в своих загадках Клеобулина из Линда — наш друг Диотим Олимпенский сказал о них достаточно — но <вспомним> как говорят про них комические поэты и какая кара ожидала тех, кто не мог разрешить их. И Ларенций ответил: «Клеарх из Сол дает следующее определение: «Загадка суть шуточная задача, которая решается путем размышлений за награду или за штраф». И еще в сочинении «О загадках» Клеарх перечисляет семь видов загадок: «Существуют загадки, заключающие буквы, когда мы должны сказать, например, название рыбы или растения, начинающихся с альфы, или когда требуется угадать слово, в котором содержится или не содержится определенная буква, так называемые «загадки без сигмы», откуда даже Пиндар составил оду без сигмы, представив как бы загадку в лирических стихах. Бывают еще загадки, заключающие слоги, где, например, мы должны назвать что–то ритмичное, начинающееся с «ва — ", как «василевс»; или оканчивающееся на " — накс», как Каллианакс, или начинающееся с «леон», как Леонид, или оканчивающееся на «леон», как Фрасилеон. Или есть загадки, заключающие целое слово, когда, например, мы должны назвать или простые или сложные существительные из двух слогов с помпезным, или, напротив, с низменным смыслом, или <заключающие> имена — «безбожные», как Клеоним, или божние, как Дионисий — тогда слова могут составляться из имен или одного, или нескольких богов, как Гермафродит, или начинающиеся с имени Зевса, как Диокл), или с имени Гермеса, как Гермодор), или оканчивающееся, например, на " — ник», как Андроник. Те, кто не отвечал на загадку, выпивали штрафную чашу». Вот какое определение дает Клеарх. Попытайся же выяснить, прекрасный мой Ульпиан, что это за чаша.
О загадках Антифан говорит в «Кнетидце» или «Пузане»:
«Прежде считал я, что люди, велящие нам на пирах отвечать на загадки, болтают лишь вздор, предлагая вопрос «вносят что не внося?» Я смеялся обычно, я думал, что этого быть не могло, и что нас просто ловят. <449> Теперь же узнал я, что это правдиво, мы десять мужей вносим складчину к пиру, однако, на деле не вносит никто ничего. Ведь понятно, что то, что вносил кое–кто, что не влек он, есть доля к застолью, и эта загадка про нас — что простить вполне можно, но те, кто не платит монет, оправданья приводят. Они молодцы, как Филипп был счастливец, Зевесом клянуся».
И во «Влюбчивом»:
«Когда говорю про горшок, то имею в виду я не тот пустотелый сосуд, кой на круге гончарном сготовлен, из глины, кой выпечен в доме у матери Геи и коий хранит в своем чреве тушеную плоть, что, родившись едва, молоко в нежном виде сосала. Б. Геракл! ты погубишь меня, если прямо не скажешь: «горшок вместе с мясом». А. Недурно. Скажу ль я тогда, что поток наинежный, текущий из блеющих коз, вдруг смешался с фонтаном от смуглой пчелы и устроился в плоском покрытии девы, Деметриной дщери, в бесчисленных нежася шалях, иль просто скажу о пирожном? Б. «Пирожное» лучше сказать. А. И сказать мне про то, что Бромийский источние рождает? Б. Скажи покороче: вино. А. А росистая влага у нимф? Б. Покороче: вода. А. А дух касии свежей идет чрез эфир? Б. Проще, смирна. А. Продолжить? Б. Не спрашивай больше, задача мне кажется трудной: про суть не сказать никогда, но вращается в массе того, что нисколько не важно».
Алексид во «Сне» предлагает следующего рода загадки:
«И умирает он, и вечно может жить, его природа смешана, и он не человек, как и не бог, всегда свежеет он и угасает вновь, невидим он для глаз, зато известен всем. Б. Ты вечно, женщина, загадки мне суешь. А. Что говорю я, просто все понять и ясно все. В. И что же за дитя с подобною природой? А. Сном оно зовется, дочь; он — отдых от трудов для смертных».
Эвбул в «Сфинксокарионе» предлагает загадки, которые сам и разрешает:
«Без языка, но владеет он речью, он есть у мужчин, и он есть и у женщин, он правит ветрами своими, космат он и гладок бывает, и звуки невнятные он произносит для тех, кто поймет, порождая напев за напевом, один он, и много их все же, и кто его ранит, не ранит. Скажи мне, что это? молчишь? Б. Каллистрат! А. Нет, то задний проход. Б. Ну и чушь! А. Так гляди, языка не имеет, но с речью; названье одно, но снабжен ими каждый; ранимый, но ранить нельзя, волосат он и гладок. Не правда ль? Он страж многих бурь …» <450>
«Глаза саранчи, узкий рот, голова же
двойная, борец он, потомство детей
нерожденных выводит из строя».
Это египетский ихневмон, ибо он
«крокодиловы яйца хватает еще перед тем,
как потомство в зверей превратится, и их
разбивает, потом истребляет. Двойными устами
он снизу ужалит, губами кусая …»
«Я знаю тяжелое нечто: оно тяжело, когда молодо,
в старом же виде хотя и без крыльев, летает легко
и не смотрит на землю».
Это пушок терновника, ибо
«крепко он держится в семени, юный
пока он, но, кинувшись прочь, он летает
легко, распушённый в игре детворою».
«Вот изваянье стоит на вершине и низом зияет, сверлёное буром с главы и до пят, и рожденье дает оно людям хвостом очередно, и кое–кому среди них выпадает по жребию жить, а другие тем временем бродят, и каждый несет в себе собственный рок, призывая беречься».
Вы сами угадаете, что это урна для голосования, поскольку мне в лом повторять все, что сказал Эвбул. Антифан в «Задаче» говорит:
«А. Муж, ожидающий сетью опутать улов богатейший, поймал лишь рыбешку с немалой издержкой. Кестрей, обманувшись, другую и равную с тою приводит. Ведь окунь привязан всегда к чернохвостке. Б. Кестрей, человек, чернохвостка, не знаю, о чем ты, несешь всякий вздор. А. Разъясняю. Некто даёт кое–что и не знает, что дал он, не знает, кому он дал это, и даже не знает, что он не имеет теперь и того, не хотел он чего вообще. Б. Что? Кто–то дал, что не дал он, и то он имеет, чего не имел? Ничего не пойму. А. Так об этом загадка. Ведь всё, что ты знаешь, не знаешь ты в этот момент, и не знаешь всего, что ты дал, и всего, что имеешь ты в виде замен. Вроде этого что–то. Б. Тогда и тебе загадаю загадку. А. Давай. Б. Пинна и тригла, две звучные рыбы, болтали, однако, о чем и кому, они думали, что–то сказали они, они не сказали вообще. Ибо тот, к кому речь обращалась, не понял совсем, что они говорили …… пускай же Деметра сотрет в порошок их обеих».
В «Сапфо» Антифан представляет поэтессу задающей загадки, тогда как кто–то их разрешает. Сапфо говорит:
«Кое–что среднего рода детей своих держит под грудью; хотя и безмолвны они, звонкий вопль поднимают те дети над волнами моря и также над сушей, людей достигая. И люди услышат друг друга, когда даже нету их рядом, и звук не коснется их слуха».
<451> Разрешающий загадку отвечает:
«Б. Ты говоришь о государстве, видимо, детей оно растит ораторов. Они, вопя, добычу тащат к нам сюда из–за моря, из Азии трофеи и из Фракии. 451> Народ меж тем сидит от них поблизости, пока они питаются и ссорятся, и ничего не видит и не слышит он. САПФО. Ты мелешь чепуху. Ну как, отец, оратор и немой? Б. Когда он трижды уличен в нечестности. А я считал, что угадал, что ты мне задала. Скажи тогда сама».
И Сапфо у Антифана разрешает загадку:
«Имею я в виду письмо, оно имеет средний род, а дети у него под грудью — буквы; хоть они безмолвны, речи обратят к любому и к кому хотят, не зная стадий, коли ж кто при чтении стоит вблизи, он не услышит звуков».
Дифил в «Тесее» говорит, что во время попойки на празднике Адоний три самосские девушки разрешали загадки, и кто–то спросил у них, что на свете крепче всего? Одна ответила: «железо», и сказала в обоснование, что люди копают и режут им все и используют его для любой цели. Когда присутствующие похвалили ее ответ, выступила вторая девушка и сказала, что кузнец обладает большей силой, ибо он в ходе работы сгибает и размягчает самое крепкое железо и делает из него все, что угодно. Но третья объявила, что крепче всего мужской половой член, ибо он, пояснила она, пронзит даже задний проход кузнеца. И Ахей Эретрийский, поэт хотя и изящный, иногда затемняет смысл и выражается загадочно; например, в сатировой драме «Ирида» он говорит:
«Сосуд из свинцовой слюды и наполненный
мазью висел на спартанском столбе с
письменами, двойным прикрепленный зажимом»,
Имея в виду белый ремень, на котором висел серебряный лекиф, он назвал его «спартанским столбом с письменами» вместо спартанской скиталы. О том, что лаконцы писали, что они хотели, на белом ремне, который они обворачивали вокруг скиталы, достаточно сказано Аполлонием Родосским в сочинении «Об Архилохе». И Стесихор в «Елене» пишет о «тазе для ног из свинцовой слюды». Ион в «Фениксе» или «Кенее» в следующих стихах назвал омелу «дубовым соком»:
«Питаюсь я соком дубовым, ветвями
высоких кустов и египетским льном,
уловителем дикого зверя».
Теодект из Фаселиса, говорит Гермипп в сочинении «Об учениках Исократа», был большой умелец разрешать предлагаемые ему загадки и весьма искусно задавал их другим, как, например, загадку про тень. В ней говорится, что нечто в силу своей природы достигает наибольших размеров при возникновении и при угасании, но наименьшую величину имеет, пребывая в расцвете. Вот она:
«Что же за вещь? ни земля, мать еды, и ни море,
ни смертные также подобного роста не знают.
Едва зародившись, она наикрупной бывает,
в расцвете теряет размеры, но в старости их
возвращает опять, как и внешнюю форму».
<452> И в трагедии «Эдип» он говорит про день и ночь языком загадки:
«Есть две сестры, из которых
одна порождает другую и, дав ей
рожденье, родится сама от второй».
Еще одну загадку приводит Каллисфен в «Элленике»: «Когда аркадцы осаждали Кромн, маленький городок вблизи от Мегалополя, лаконец Гипподам, оказавшийся среди осажденных, раскрыл посредством загадки пришедшему от лакедемонян глашатаю состояние дел в Кромне. Он велел передать своей матери, что необходимо в течение десяти дней освободить женщину, связанную в храме Аполлона, иначе потом освободить ее уже не удастся вообще. Так он ясно передал смысл сообщения. Ибо в храме рядом с Аполлоновым троном был изображен на картине Голод в женском обличии. И всем спартанцам стало понятно, что люди в осажденном городе могли выдерживать голод не больше десяти дней. Усвоив сказанное, лаконцы пришли с войском на помощь кромнийцам.
Многие загадки похожи на следующую: «Видел я мужа, он пламенем медь прикреплял к человеку другому так близко, что делал их крови единой». Это означает «ставить банки для пускания крови». А вот загадка Панарка, о которой говорит Клеарх в книге «О загадках»: «Муж, да не муж, бросил камнем, да не камнем, в птицу, да не птицу, которая сидела на дереве, да не на дереве». Ответы: евнух, пемза, летучая мышь, ветка. Платон упоминает о ней в пятой книге «Законов»; он сказал, что философы мелкого пошиба похожи на людей, которые предлагают на попойках двусмысленные вопросы вроде детской загадки про евнуха и летучую мышь — чем он в нее бросил и на чем она сидела. А каковы были загадки Пифагора, сообщает Деметрий Византийский в четвертой книге сочинения «О поэзии». <Пифагор говорил> «не грызи себе сердце» вместо «упражняй нечувствительность к боли», «не рой огонь ножом» вместо «не ссорься с разгневанным мужем» (ибо гнев — огонь, а ссора — нож), далее, «не перевешивай весы» вместо «избегай с отвращением всякой корысти и ищи справедливости», «не ходи по большим дорогам» вместо «не следуй мнению многих» (ибо каждый отвечает необдуманно с целью угодить, тогда как следует идти по прямой дороге, руководясь рассудком), далее, «не присаживайся на хойник» вместо «не думай о сегодняшнем, но заглядывай в будущее», «путешествуя, не поворачивай к границам», ибо рубежом и пределом жизни является смерть, которую Пифагор запрещает встречать с печалью и тревогой.
Подобно Теодекту (говорит Клеарх) загадками забавлялись Дромей Косский и кифарист Аристоним, а также Клеон по прозвищу «мимавл», лучший исполнитель италийских мимов, игравший без грима и превзошедший в этом искусстве даже Нимфодора. С ним соперничал и глашатай Исхомах, который сперва играл внутри круга из зрителей, а когда прославился, стал выступать среди фокусников. <453> Загадки, которые они сочиняли, были следующего рода: например, какой–то поселянин объелся и почувствовал себя дурно; когда врач спросил у него, ел ли он до рвоты, тот ответил: «Нет, я ел до брюха». Нищенка испытывала боль в желудке, и когда врач спросил у нее, брюхата ли она, та отвечала: «Откуда? ведь я уже три дня не ела». Многие из загадок Аристонима также основаны на каламбурах. И поэт Сосифан, браня актера Кефисокла за распутство, говорил: «бросил бы я камень в твои ляжки, да боюсь пролить дождь на окружающих». Древнейшая загадка развивает мышление и наиболее близка к своей истинной природе: «Что мы все учим, но не знаем?», «Что вместе нигде и везде?» И еще: «Что одно и то же в небе, на земле и в море?» Смысл последней загадки заключается в употреблении омонимов, ибо медведь, змей, орел и пес находятся в небе, на земле и в море. Ответ на вторую загадку — «время», ибо время везде и все же нигде и в силу естества не стоит на одном месте. Первая же загадка относится к обладанию душой, ибо хотя никто из нас не понимает душу, мы все же изучаем ее у ближнего.
Афинянин Каллий, о котором мы производили разыскания прежде и который процветал незадолго до времени Страттида, составил так называемое «Грамматическое исследование» по следующему плану. Его пролог состоит из букв алфавита, которые следует называть с остановами в стиле трагической развязки: «Альфа», «бета», «гамма», «дельта», «эпсилон» (буква бога), «дзета», «эта», «тэта», «йота», «каппа», «лямбда», «мю», «ню», «ксей», «омикрон», «пи», «ро», «сигма», «тау», «ипсилон», «фи», «хи», «пси» до «омеги». Женский хор, составленный им, разделял буквы по парам, устанавливал размер и распевал следующим образом: «бета» — «альфа» — «ба», «бета» — «эпсилон» — «бе», «бета» — «эта» — «бэ», «бета» — «йота» — «би», «бета» — «ипсилон» — «бо», «бета» — «ипсилон» — «бю», «бета» — «омега» — «бо», и антистрофа: «гамма» — «альфа», «гамма» — «эпсилон», «гамма» — «эта», «гамма» — «йота», «гамма» — «омикрон», «гамма» — «ипсилон», «гамма» — «омега» и так далее для остальных слогов в каждом случае; все они имеют аналогичный размер и лирическую форму в антистрофе. Отсюда не только можно предположить, что Еврипид сочинил, подражая этому принципу, всю «Медею», но кроме того очевидно, что он позаимствовал оттуда и лирическую форму. Что же касается Софокла, то говорят, что, услышав о Каллиевой работе, он дерзнул оторвать смысл стиха от размера и написал в «Эдипе»: «Я ни себя и ни тебя не огорчу. Зачем ты зря чинишь допрос об этом?» От Каллия, кажется, и все другие поэты усвоили антистрофу в трагедиях. После хора он снова вводит речь из гласных, которые должно читать как и в предыдущем случае, с остановами: здесь метод декламирования, преследуемый автором, может поддерживаться в согласии с необходимой силой. Так, «Альфу особо и вслед за ней «эй» по отдельности, женщины, должно назвать вам. ХОР. И третью ты скажешь отдельно. А. Я «эта» скажу. ХОР. Йоту четвертой, «у» пятой, шестою же «ю», все отдельно. А. Седьмою осталась омега, ее я озвучу для вас. По отдельности в метрах семь гласных стоит. Произнесши, потом говори их себе».
<454> Каллий первый описал ямбом общеизвестную по значению, следующим образом:
«Брюхата, подруженьки, я, но из скромности, милые, все же, ребеночка имя по буквам я вам назову. Большая прямая черта; в середине ее и с обеих сторон пребывает, склонившись, штришок. Вслед окружность идет, у нее две короткие ножки …»
Следуя этому примеру, как можно заподозрить, историк Меандрий, отступив немного от точного подражания Каллиеву методу, сочинил в «Предписаниях» загадку даже более грубую, чем только что приведенную, тогда как Еврипид, также, кажется, составил в «Тесее» речь, в которой описываются буквы алфавита в восприятии неграмотного пастуха, «рассказывающего» о том, как начертано имя Тесея:
«Хотя я в буквах не силен, все ж ясно расскажу, как выглядят они. Сначала круг идет, как циркулем отмерен он, а в середине — метка. У второй одна черта соединяет два штриха других, посередине также. Третья как кручёный локон. У четвертой — штрих, столбом стоящий, и еще три сбоку друг над другом. Пятую я опишу с трудом, две линии сбегаются в одну опору. А шестая — та же, что и третья».
У трагического поэта Агафона в «Телефе» еще один неграмотный толкует написание имени Тесея:
«Первой окружность была нарисована с пупом в средине, потом — два отвеса прямых с поперечиной вместе. Буковка третья — как лук скифский прямо. Четвертая буква — трезубец. Затем один штрих подпирал пару линий косых. И последняя буква как третья».
И Теодект из Фаселиса вводит неграмотного поселянина, описывающего имя Тесея:
«Сначала был круг нарисован с глазком в середине. Потом два отвеса длины совсем равной с отвесом другим, поперечным, связались. Кручёному локону третья подобна. Четвертая словно трезубец, у пятой два жезла длины тоже равной уходят в опору. Шестая же буква — как прежде помянутый локон».
Софокл также написал нечто подобное в сатировской драме «Амфиарай», введя персонажа, изображавшего в танце форму букв.
Неоптолем Паросский в книге «Об эпиграммах» говорит, что на гробнице софиста Фрасимаха (написана следующая эпиграмма:
«Имя по буквам мне «ф», «р», «а», «с», «и», «м», «а», «х»
Родина мне Халкедон, ремесло мое — мудрость».
<455> А поэма Касториона из Сол, посвященная Пану, по словам Клеарха, следующего рода: каждая стопа состоит из слов, выстроенных так, что все стопы одинаково могут или предшествовать, или следовать после, например:
«Тебе, Пан, звериный пастух, чье жилище от снежных бурь зимним предстало в аркадской земле, пропою я хвалу в мудром стиле, составив ее для тебя, о владыка, в стихах наиславных, но их не поймет тот, кто плохо услышит. О зверь музыкальный, мелодией ты услаждаешь из воска <ее источая>", и так далее тем же макаром. Неважно, в каком порядке расположены стопы, ритм будет тот же самый; так, «жилец тех земель, что от снежных бурь зимними стали», или «как снежные бури те зимние земли, где ты обитаешь, накроют». Заметьте также, что каждая стопа содержит одиннадцать букв. Можно составить стих и по–другому, и из одного наделать сколько угодно, например: «Стоп ты скажи мне размер, взяв размер», или «Взяв размер стоп, ты скажи мне размер». Еще: «Брать не желаю размеры я стоп», или «Размеры стоп брать не желаю».
Что касается песен, составленных без сигмы, то Пиндар, по словам того Клеарха, писал их как бы в виде загадок, написанных в лирической форме, поскольку многие обижались на него за неумение воздерживаться от употребления сигмы, чего они не одобряли: «Некогда с губ у людей музыкальные трели текли, и фальшива была буква «сан». Поэтому можно возразить тем, кто отвергает как поддельную оду Лаза Гермионского под названием «Кентавры», в которой не встречается сигма. Ведь и гимн Деметре Гермионской, составленный Лазом, тоже не имеет сигмы, как объявляет Гераклид Понтийский в третьей книге сочинения «О музыке»; он начинается так: «Пою я Деметру и Кору, супругу Климена».
Есть немало других загадок. Например: «Родился я в месте открытом, отчизну мою обнимали соленые воды, и мать моя — дочерь числа». «В месте открытом» означает «на Делосе», который окружен морем, матерь — Лето, дочь Коя, а македонцы называют число словом κοιος. Еще загадка про ячменную кашу (πτισάνη): «Ячмень истолченный в воде разведи, чтобы пить его соус». Слово πτισάνη производится от глаголов πτίσσειν и ανειν (толочь). Загадка про улитку находится у Тевкра в «Определениях»: «Созданье без ног, без шипов, без костей, на спине его панцирь, глаза удлиненные могут войти и уйти». Антифан в «Самовлюбленном»: «Закваска молочная с плотью льняной, понимаешь? про сыр говорю». Анаксандрид в «Гадком утенке»:
«Мясо разрезав, он «плоти куски укротил
под их огненным кровом», мужи, — Тимофей
так сказал про горшок, я считаю».
<456> Тимокл в «Героях»:
«Когда ж забрали средство к жизни — голода врага и дружбы стража и нужды врача — еще сломался стол. Б. Хлопочешь слишком ты, клянуся небом я! сказал бы просто: «стол».
Платон в «Адонисе» говорит, что Киниру был дан относительно его сына Адониса следующий оракул:
«Кинир, царь киприйцев, мужей густозадых!
Твой сын, порожденный тобою — прекраснейший
самый и самый чудесный среди всего люда, но
два божества принесут ему гибель: богиня, влекомая
тайною греблей, и бог — над гребцами смотритель».
Оракул имеет в виду Афродиту и Диониса; оба они любили Адониса. Что касается загадки Сфинкса, то ее приводит Асклепиад в «Историях из трагедий»:
«Ходит по тверди на двух, четырех и на трех ногах некто, речью владеет лишь он, и один среди тварей, живущих на суше, в эфире и в море, умеет менять он природу; когда же идет, на четыре ноги опираясь, тогда быстроты в его членах поменьше, чем прежде бывало».
В форме загадки составлены и следующие стихи Симонида; как говорит Хамелеонт из Гераклеи в сочинении «О Симониде»:
«Козленка–обжоры отец и предерзкая
рыба уперлись друг в друга главами.
Когда же глаза их поймали взгляд
отпрыска ночи, питать отказались они
Диониса владыки слугу, что быков убивает».
Некоторые говорят, что это написано на древнем посвятительном даре в Халкиде и что на нем изображены козел и дельфин, герои этого стиха. Но другие объявляют, что дельфин и козел, изображенные там, имеют отношение к ключу для настройки арфы и что убивающий быков слуга Диониса суть дифирамб. Третьи же говорят, что в Иулиде бык, приносимый в жертву Дионису, забивался топором от одного из молодых людей. По приближении празднества топор забирали из кузницы; юный Симонид пошел за ним к кузнецу, однако, увидев, что кузнец спит, а его мехи и клещи в беспорядке лежали рядом передними частями напротив друг друга, он возвратился и задал своим товарищам упомянутую загадку. Ибо отец козленка — мехи, предерзкая рыба — клещи, отпрыск ночи — сон, а убийца быков и слуга Диониса — топор. Симонид сочинил и другую эпиграмму, которая затруднит тех, кто не знает эту историю: «Я изрекаю, что кто получить не желает в награду цикаду, пусть даст большой пир Панопееву сыну Эпею». Говорят, что Симонид обучал хор, когда пребывал в Карфее. Хоровая школа располагалась на холме рядом с храмом Аполлона, недалеко от моря. Поэтому все, включая также Симонидовых друзей, брали воду у подножия холма, где протекал источник. Воду они возили на осле по кличке Эпей, поскольку в храме Аполлона записан троянский миф, в котором Эпей таскал воду для сыновей Атрея, как и Стесихор гоаорит: «Дщерь Зевса сжалилась над ним, поскольку воду он всегда таскал Атридам». <457> И было решено, говорят, чтобы любой хорист, который не появлялся на уроке, снабжал осла хойником ячменя. В этом и кроется смысл стихов: не желающий петь не получает в награду цикаду, осел — сын Панопея, а хойник ячменя — большой пир». Сходно и у поэта Феогнида: «В море погибший меня призывает домой, и хотя он и мертв, говорит все ж живыми речами». Здесь имеется в виду раковина. Подобным образом употребляют слова, схожие с именами людей, например, «взяв аристоника мощного в битве» [Аристоник означает «славная победа» или «главный победитель»]. Еще известные стихи: «Вот пять мужей в десяти кораблях налетели на берег, сражались они средь камней, но камней не собрали, и смерть их настигла от жажды, воды нахлебавшихся вволю».
Какую кару испытывали афиняне за неразрешение загадки, и выпивали ли они фиал с рассолом, как сказал Клеарх, давая свое определение загадок? В первой книге сочинения «О пословицах» он пишет: «Разрешение загадок не чуждо философии, и древние посредством их знания показывали свою ученость. Предлагая загадки у себя на пирушках, они совершенно отличались от теперешних людей, которые спрашивают друг у друга, как посладострастнее совокупиться, или какая рыба самая вкусная и созревшая в эту пору, или какую рыбу следует есть после восхода Арктура или Плеяд или Пса. Кроме того, нынешние назначают в награду победителю поцелуи, ненавистные людям со вкусом, тогда как побежденные должны в виде штрафа пить несмешанное вино, чему те рады больше, чем чаше здоровья. Так выглядит точный портрет того, кто увлекается писаниями Филениды и Архестрата, или тщательно читает так называемые «Гастрологии». Но древние предпочитали следующие задачи: отвечая первому гостю, который приводил эпический или ямбический стих, каждый в свою очередь завершал его следующей строкой, или если кто–то цитировал что–то, второй отвечал ему той же мыслью из другого поэта с целью показать, что он уловил нить, и дальше каждый по очереди произносил ямбический стих. Вдобавок каждый приводил метрическую строку, содержавшую предписанное количество слогов, или столько, сколько соответствовало правильной теории о буквах и слогах. Сходно со сказанным они называли имя каждого ахейского вождя, воевавшего против Трои, или <имя> каждого троянского командира, или приводили название азиатского города, начиная их все с данной буквы — и потом следующий и все остальные по очереди говорили название города в Европе, эллинского или варварского, как было предписано. Так, играя не без смысла, каждый гость раскрывал уровень своей учености, а в награду за успехи они возлагали венок и одаривали рукоплесканиями, от которых взаимная дружба делалась еще приятнее.
<458> Вот что сказал Клеарх. И я думаю, что они предлагали еще следующее: они наверняка цитировали стих Гомера, начинающийся с альфы и кончающийся той же буквой: αγχου δ'ισταμένη 'έπεα πτερόεντα προσηύδα. «Вставши же рядом, она изрекла оперённые речи». α̉λλ' 'άγε νυν μάστιγα καὶ ηνία σιγαλόεντα. «Смело хватай теперь бич и блестящие вожжи». ασπίδας ευ̉κύκλους λαισήιά τε πτερόεντα. «Круглых щитов и крылатых щитков их». И сходным образом <начинающиеся и оканчивающиеся альфой> ямбы: αγαθός ανηρ λέγαιτ' ην ο̉ φέρων ταγαθά. «Мужем хорошим назвали б несущего благо». αγαθός αν ειη χώ φέρων καλώς κακά. «Был бы хорошим и тот, кто б вредил благородно». Гомеровские стихи, начинающиеся и оканчивающиеся буквой ε: ευρε Λυκάονος υιον αμύμονά τε κρατερόν τε. «Нашла Ликаонова сына: он был безупречен и крепок». εν πόλει ύμετέρη, επεί ου̉κ 'άρ' 'έμελλον 'έγωγε. «В граде твоем, раз я в дом не вернуся». И ямбы: ευ̉καταφρόνητος εστι πενία, Δερκυλε. «Бедность презренья достойна, Деркил». επί τοις παρουσι τόν βίον διαπλέκε. «Плети свою жизнь из того, что имеешь в наличьи». Стихи Гомера, начинающиеся и оканчивающиеся буквой η: η̉ μεν 'άρ' ‛ώς ειπουσ' απέβη γλαυκώπις 'Αθήνη. «Так говоря, отошла светлоокая дева Афина». η̉ δ' εν γούνασι πιπτε Διώνης δι' 'Αφροδίτη. «Пала к коленам Дионы, стеная, Киприда». И ямбы: η̉ των φίλων σοι πίστις 'έστω κεκριμένη. «Верность друзей пусть докажется делом». Стихи Гомера, начинающиеся и оканчивающиеся йотой: 'Ιλίου ε̉ξαπολοίατ' α̉κήδεστοι καί 'άφαντοι. «Пусть илионцы погибнут, исчезнут и сгинут». ‛Ιππόλοχος δ μ' 'έτικτε καὶ ε̉κ του̃ φημι γενέσθαι. «Отец Гипполох мне, веду от него я свой род, утверждаю». Начинающиеся и оканчивающиеся сигмой: συμπάντων Δαναων, ου̉δ' 'ήν 'Αγαμέμνονα ειπης. «средь всех данайцев, будь то Агамемнон». Ямбы: σοφος εστιν ο̉ φέρων ταπό της τύχης καλως. «Тот мудр, кто терпит, что рок посылает, прекрасно». Начинающиеся и оканчивающиеся омегой: ως δ' 'ότ' άπ' Ου̉λύμπου νέφος 'έρχεται ουρανόν εισω. «Словно когда от Олимпа идет туча в небо». Ямбы: ωρθωμένην προς 'άπαντα τήν ψυχήν 'έχω. «Дух я имею, встречающий все не сгибаясь». Можно привести стихи без сигмы, например: πάντ' ε̉θέλω δόμεναι καὶ 'έτ' οίκοθεν 'άλλ' επιθειναι. «Все я отдам, своего еще больше добавлю». А вот стихи Гомера, в которых из первого и последнего слогов складывается собственное имя, например: Αιας δ' εκ Σαλαμίνος 'άγεν δύο καὶ δέκα νηας. «Аякс вел двенадцать судов с Саламина» (Αιας, Аякс), Φυλείδης, 'όν τίκτε Διὶ φίλος ιππότα Φυλεύς. «Филей, друг коней и любимец Зевеса, родил Филеида» (Φυλεύς, Филей), ιητηρ' αγαθώ, Ποδαλείριος η̉δὲ Μαχάων. «Два добрых врача, Махаон с Подалирием вместе» (Ιων, Ион). Первый и последний слоги в других гомеровских стихах раскрывают при сочетании названия предметов утвари; например: ο̉λλυμένων Δαναών ο̉λοφύρεται εν φρεσὶ θυμός. «Сердце в груди сожалеет, что гибнут данайцы» (ο̉λμός, ступка), μυθειται κατὰ μοιραν 'άπερ κ' οιοιτο καὶ 'άλλος. «Правильно он говорит, словно кто–то другой бы подумал» (μύλος, жернов), λυγρός εων μή που τι κακον καὶ μειζον επαύρη. «Жалкий ты, можешь на зло пострашнее нарваться» (λύρη, лира). Или название чего–нибудь съедобного: αργυρόπεζα θέτις, θυγάτηρ α̉λίοιο γέροντος. «Дочь старца морского Фетида, сребром ее ноги сверкали» (άρτος, хлеб), μή τι σὺ ταυτα 'έκαστα διείρεο μηδέ μέταλλα. «Про это про все не расспрашивай ты, не исследуй»,
(μήλα, овца).
Поскольку мы порядком задержались на загадках, нам пора сказать, какой каре подвергались те, кому не удавалось их разрешить. <459> Так вот, они выпивали рассол, смешанный с вином, и были обязаны осушить чашу одним залпом, как показано Антифаном в «Ганимеде» <где царь Лаомедонт дапрашивает раба об исчезновении Ганимеда>:
РАБ. Увы, заумные вопросы у тебя. ЛАОМЕДОНТ. Тогда скажу ясней: коль знаешь что о том, как был похищен мальчик, сознавайся, или будешь бит. РАБ. Ты задал мне загадку, господин? иль знаю что о том, как был похищен мальчик, иль о чем? ЛАОМЕДОНТ. Эй, кто–нибудь, ремень сюда, живей! РАБ. Загадку не решу, положим, и — ремня? не выйдет! Чаша мне сперва с рассолом от тебя. ЛАОМЕДОНТ. И знаешь ты, как надо пить его? РАБ. Конечно. ЛАОМЕДОНТ. Как? РАБ. Я должен чашу унести как твой залог. ЛАОМЕДОНТ. Тебе придется, руки за спиной держа, единым духом осушить ее».
Когда столь долгая дискуссия о загадках завершилась, и наступил вечер, а мы все еще размышляем обо всем сказанном, давайте разговор о чашах отложим до завтра. Ибо, как говорит Метаген в «Страсти к жертвоприношениям»:
«Рассказ мой пестр, я сцены чередую, чтоб публике досталось больше лакомств» — поэтому возьмемся за беседу о чашах в следующий раз.