За период правления Прусия II (ок. 182-149 гг.) в эллинистическом мире произошли многие важнейшие события, коренным образом изменившие соотношение сил в Восточном Средиземноморье. Если в течение двадцати лет, истекших от заключения Апамейского договора до битвы при Пидне и уничтожения Македонского царства, римский сенат был довольно пассивен по отношению к анатолийским делам[1], то после 168 г. он стал придерживаться иной тактики. Чрезвычайно суровое обхождение с прежними союзниками Рима - Родосом и Пергамом - предупредило малоазийских царей о вероятных санкциях в случае каких-либо неугодных римлянам действий, но одновременно дало им возможность воспользоваться ослаблением Атталидов и родосцев и попытаться извлечь выводы из новой политической ситуации. В таких условиях именно Вифиния могла претендовать на роль главной силы, противодействующей Пергаму, к чему стремился и сам Рим[2].
Прусий II вполне уловил эти веяния времени. Он, по крайней мере, чисто внешне, практически всегда шел навстречу римским интересам и стремлениям, что породило среди исследователей почти единодушное мнение об утрате Вифинией в этот период самостоятельного направления политики. Столь же широко распространены крайне негативные оценки Прусия как человека и государственного деятеля, берущие начало от хрестоматийных пассажей Полибия (Polyb., XXX, 19,1-7; XXXVII, 7,1-6; cp. Diod., XXXI, 15,1; Liv. Per., 50; App., Mithr., 2; 4)[3].
Едва ли есть основания для кардинального пересмотра сложившейся системы взглядов. Однако отдельные стороны царствования Прусия заслуживают более внимательного изучения, которое, быть может, позволит уточнить некоторые устоявшиеся мнения.
Уже в самом начале своего правления Прусий II принял участие в крупном внутрианатолийском конфликте. Причиной его послужило возрастание агрессивности понтийского царя Фарнака I, захватившего Синопу (Strabo, XII, 3, 11; Polyb., XXIII, 9; Liv., XL, 2, 6) и пытавшегося включить в состав своей монархии территории в Галатии, Пафлагонии и Великой Фригии - сначала с помощью дипломатии, а потом и силой оружия (183 г.). Поскольку его замыслы несли угрозу и для Вифинии, Прусий выступил против Понта в составе коалиции других малоазийских царей - Эвмена II, Ариарата IV Каппадокийского и пафлагонского династа Морзия[4]. Однако чрезвычайная отрывочность свидетельств о позиции Вифинии накануне этой войны и в ее начале порождает серьезные трудности при попытке выяснить мотивы такого резкого поворота во внешней политике Вифинии.
Отправным пунктом здесь служит указание Диодора на захват полководцем Фарнака Леокритом Тиоса на втором году войны (DiocL, XXIX, 23). Пример этого небольшого городка весьма примечателен и служит яркой иллюстрацией того, сколь многочисленные превратности несла малоазийским эллинам открытая вражда соседних государств и их дипломатические интриги[5]. Кому же принадлежал Тиос до начала войны? Многие исследователи полагают, что он был подвластен Прусию, который и ввел туда гарнизон наемников, предположительно, галатов[6]. Таким образом, если Тиос был подчинен Вифинии, то акция Леокрита была либо поводом к вступлению Прусия в войну на стороне Эвмена[7], либо, напротив, стала ответной мерой Фарнака на установление пергамско-вифинского союза[8].
Данная версия встречает одно существенное возражение. В тексте завершившего войну мирного договора 179 г. недвусмысленно указано, что Фарнаку было предписано вернуть (ἀποδοῦναι) Тиос Эвмену, и лишь потом пергамский царь передал город Прусию, снискав тем самым его благодарность (Polyb., XXV, 2, 7)[9]. Если до начала конфликта Тиос действительно принадлежал Вифинии, то данный пункт соглашения остается малопонятным. Ведь вифинский монарх оказал определенную (хотя, видимо, и незначительную) поддержку Эвмену, и отторжение части его владений союзником в результате успешно завершенной войны не поддается удовлетворительному объяснению.
Еще одним подтверждением контроля Пергама над Тиосом служит следующий факт. Диодор сообщает, что сдавшийся на милость Леокрита гарнизон Тиоса был перебит под тем предлогом, что ранее (ἐν τοῖς ἐπάνω χρόνοι) эти наемники вредили Фарнаку (Diod., XXIX, 23). Если наемники состояли на службе у вифинского царя, то остается неясным, когда именно они могли нанести какой-либо вред Понту: ведь в недавно завершившейся Первой Вифинской войне Фарнак, как отмечалось, выступил на стороне Вифинии и галатов[10]. Следовательно, можно предположить, что Тиос был занят наемниками, состоявшими на службе у враждебного ранее Понту царя[11]. Поэтому самого пристального внимания заслуживает мнение тех ученых, которые считают, что накануне войны город принадлежал Эвмену[12]. Об условиях мира, положившего конец вифинско-пергамскому столкновению 186-183 гг., практически ничего не известно; но, как отмечалось, территориальные уступки со стороны Прусия I имели место, и Тиос вполне мог быть отдан им Эвмену, особенно если учесть давние притязания Атталидов на этот город как на их "наследственное владение"[13].
Исходя из этого, возможно интерпретировать действия Прусия II следующим образом. В 183 г. его отец при содействии Рима заключил с Эвменом мир, но не союз, так как противоречия между двумя соседними государствами были слишком глубоки[14]. По этой причине Прусий II вступил в войну на стороне антипонтийской коалиции, вероятнее всего, только после захвата Леокритом Тиоса - прежнего владения Вифинии, пребывавшего на протяжении около двух лет в руках пергамского царя. Поддержав Эвмена, Прусий добился сразу двух выгод: предотвратил непосредственную угрозу своему царству[15], возникшую в результате наступления понтийцев, и продемонстрировал свою лояльность Эвмену, подчеркнув отказ от прежней вражды и надеясь на возвращение Тиоса. Хотя действия Прусия в ходе войны были, видимо, очень пассивными[16], Эвмен счел своего новоявленного союзника достойным награды, и Тиос, это яблоко раздора трех анатолийских монархий, вновь отошел к Вифинии[17]. Интересным кажется предположение, что после победы в войне Прусий усилил свое влияние в областях к востоку от вифинских владений, результатом чего стала закладка им Вифиниона[18]: действительно, из надписи о существовании культа Прусия в этом городе остается неясным, основал ли Вифинион Прусий I или его сын.
Еще одной важной стороной политики вифинского монарха была его дипломатическая и пропагандистская деятельность. Действия Фарнака, хотя он и пытался выступать в роли покровителя черноморского эллинства, несомненно, должны были насторожить близлежащие полисы[19], и члены антипонтийской коалиции стремились использовать это обстоятельство с целью приобретения благоприятной репутации у греков. Приверженность Прусия филэллинским идеалам подчеркивалась его дарами храму Аполлона в Дидимах[20], которые могуч датироваться именно временем войны против Фарнака[21]. Отношения Прусия с Дидимейоном, кажется, носили весьма активный характер, и вифинский царь в случае необходимости мог рассчитывать на поддержку этого авторитетного святилища и его оракула.
Примерно в эти же годы в ознаменование каких-то заслуг Прусия II перед Этолийским союзом была воздвигнута его статуя, помещенная в Дельфах (Syll.³ 632). Почти одновременное оказание подобной почести Эвмену (Syll.³ 628) свидетельствует о сотрудничестве пергамского и вифинского монархов, старавшихся закрепить дружественные отношения с Этолией[22]. Однако последовавшая вскоре переориентация Прусия на Македонию прервала эту наметившуюся в политике Вифинии линию, которая вряд ли смогла бы оказаться в будущем прочной и эффективной.
Из других источников, относящихся к начальному этапу правления Прусия, нужно упомянуть также датируемый 175 г. делосский декрет, в котором упоминается посвящение венков Персею, Эвмену и Прусию (IDelos 449a). Данный документ отражает, конечно, не общность политических позиций трех эллинистических монархов и Делоса, а стремление царей наладить и поддерживать разнообразные связи - экономические, политические и культурные - с одним из значительнейших торговых центров Эгеиды. Известно также и приношение Прусия делосскому храму Аполлона - драгоценная чаша[23].
Сюда же можно отнести надпись из Аптер на Крите (OGIS 341), чествующую Прусия как проксена и эвергета города[24]. Почестей были удостоены и несколько подданных вифинского царя (сткк. 10-15). Существует мнение, что этот декрет также датируется временем до 179 г., когда Прусий еще сохранял дружбу с Пергамом[25]. Известно, что в 183 г. Аптеры в числе многих других критских городов вступили в союз с Эвменом II и поставляли ему наемников (Syll.³ 627), однако надпись в честь Прусия выполнена на одном камне с более ранним декретом, посвященным Атталу I (OGIS 270), так что о времени заключения договора ничего определенного сказать нельзя[26]. Некоторые исследователи видят причину обращения Прусия к критянам в его желании навербовать в Аптерах наемников[27], а это заставляет нас соотнести действия Прусия с иным историческим контекстом, так как едва ли аптеряне служили поставщиками наемников и для Пергама, и для Вифинии одновременно. В ходе войны Прусия с Атталом II (156-154 гг.) часть кораблей союзных Пергаму родосцев была отправлена для борьбы с критянами (Polyb., XXXIII, 13, 2), и в этом вполне можно видеть результат дипломатической активности вифинского царя, возможно, нашедшей отражение в аптерском декрете[28].
Альянс между Вифинией и Пергамом, давними и традиционными соперниками, не имел шансов быть прочным. Вифинский правитель, скорее всего, рассматривал его только как тактическое средство, которое позволило бы ему избежать угрозы со стороны усиливавшегося Фарнака и ликвидировать неблагоприятные последствия войны 186-183 гг., в частности, вновь приобрести Тиос. Как только эти задачи были решены, Прусий немедленно дал волю сдерживаемой ранее враждебности к Атталидам. Прежде всего, он возобновил связи с Македонией, закрепив их браком с сестрой Персея Апамой, причем, как подчеркивает Ливий, инициатива в этом исходила от вифинского царя (Liv., XLII, 12, 3; 29, 3; cp. App., Mithr., 2). Несомненно, что заключение около 179-177 гг. брачных союзов между македонским, сирийским и вифинским царскими домами должно было серьезно встревожить Эвмена[29]. Однако формирование нового альянса вряд ли можно считать, как это делают некоторые историки, попыткой создания новой антиримской коалиции[30], скорее в этом случае можно говорить лишь об определенном "моральном противостоянии" Риму со стороны указанных государств[31].
Это со всей очевидностью выявилось в начале Третьей Македонской войны в 171 г. Прусий первоначально оставался нейтральным, причем Ливий исчерпывающе убедительно объясняет руководившие им мотивы: "Вифинский царь Прусий решил держаться в стороне и ожидать исхода войны; он рассуждал, что римляне не могут не понять, насколько ему неудобно браться за оружие против брата жены, а Персей в случае победы простит его, поддавшись уговорам сестры" (пер. Н. Н. Трухиной) (XLII, 29, 3; cp. App., Mithr., 2; Eutrop., IV, 6, 2). В дальнейшем, однако, вифинский царь склонился на сторону римлян: в 169 г. он направил пять боевых кораблей для совместных действий с римско-пергамским флотом в Термейском заливе (Liv., XLIV, 10, 12). Не исключено, что на перемену политической ориентации Прусия повлияло римское посольство, о котором упоминают Полибий (XXX, 19, 3-4) и Аппиан (Mithr., 2)[32]. Переговоры с ним положили начало активным дипломатическим сношениям Прусия с Римом, игравшим в дальнейшем одну из ведущих ролей в его политике.
В 169 г. вифинский царь уже сам отправил в Рим посольство, в чрезвычайно униженном тоне прося заключить мир с Персеем (Liv., XLIV, 19, 5-8). Как сообщили послы, Прусия побудил к этому Персей (Liv., XLIV, 19, 7). Хотя данный пассаж восходит к трудам римских анналистов и не может считаться вполне надежным[33], кажется довольно маловероятным, чтобы Прусий предпринял такой шаг по собственной инициативе, а не по просьбе македонского владыки. Персей же, в свою очередь, при этом должен был быть уверен в официально закрепленной лояльности Прусия к Риму. Следовательно, дружба и союз между Римом и Вифинией после смерти Прусия I к тому времени уже были возобновлены (в результате миссии 172 г.?), и подтверждение статуса Прусия не могло являться целью его посольства 169 г., вероятность чего допускает А. Экстайн[34].
Прусий был не единственным представителем политической элиты эллинистического мира, пытавшимся содействовать заключению мира в Третьей Македонской войне. Так, Эвмен II вел тайные переговоры с Персеем о третейском посредничестве, рассчитывая получить от него за это крупную сумму денег (Polyb., XXIX, 6-9). Родосцы предприняли попытку посредничать в заключении мира с Персеем в то время, когда исход войны был практически решен - уже после битвы при Пидне (Polyb., XXIX, 29,13; Liv., XLV, 3, 4-5; Diod., XXX, 24)[35]. Не удивительно, что эти неудачные и небескорыстные действия встретили суровое осуждение сената. Прусий же, напротив, имел все основания рассчитывать на благосклонное отношение со стороны римлян[36], чем он и попытался воспользоваться, лично посетив Рим зимой 167/166 г. (Polyb., XXX, 19; Liv., XLIV, 44, 4-20; Diod., XXXI, 15, 3; App., Mithr., 2; Cass. Dio., fr. XX; Zonar., IX, 24, 7; Plut., Mor., 336 DE; Val. Max., V, 1, 1e; Eutrop., IV, 8, 4).
Эти события основательно рассмотрены в историографии; особо следует отметить глубокие исследования А. Экстайна, вскрывшего реальные мотивы и цели действий Прусия, а также прояснившего моральную позицию Полибия в его оценке действий вифинского монарха[37]. Можно полностью согласиться с американским исследователем в том, что Прусий в ходе своего визита не только не пытался оправдаться перед сенатом за попытку посредничества в 169 г., но, напротив, добивался награды за нее в виде территориальных приобретений[38]. Что касается "нецарственного" поведения Прусия в Риме, его самоунижения и грубой лести перед сенатом, то они были составными частями "дипломатического стиля" царя Вифинии, строящегося на "готовности отказаться от царского достоинства ради достижения какой-либо непосредственной политической цели"[39]. Для Полибия же эпизод, связанный с визитом Прусия в Рим, был удобной возможностью дать развернутую критику пороков, нетерпимых, с его точки зрения, для государственного деятеля высокого ранга. Это, во-первых, уподобление варварам[40], во-вторых, поведение, недостойное мужчины (γυναικισμός), расцениваемое историком как реальная угроза существующему общественному порядку[41]; наконец, в-третьих, раболепное пресмыкательство Прусия в сенате было, по мнению Полибия, одним из тех факторов, которые усиливали тиранические тенденции в римской политике[42].
Пожалуй, вне поля зрения А. Экстайна, равно как и других исследователей, остался лишь один вопрос: на какие политические группировки в Риме опирался Прусий в осуществлении своих планов и в какой мере он следовал в этом отношении политике своего отца. Источники, кажется, позволяют высказать в этой связи некоторые предположения.
Прежде всего, Ливий отмечает, что в Риме у Прусия было много друзей и гостеприимцев, которым он счел необходимым нанести визиты (XLV, 44, 6), можно не сомневаться, лиц весьма влиятельных. В поездке по Италии его сопровождал квестор Луций Корнелий Сципион (Liv., XLV, 44, 7; 17; Val. Max., V, 1, 1e) - представитель клана, на который, как я старался показать ранее, ориентировался в свое время еще Прусий I. Тот же Ливий сообщает, что Прусию помогло "благорасположение всех полководцев, воевавших в Македонии" (XLV, 44, 9), то есть, прежде всего, Эмилия Павла и Гнея Октавия.
Их позиции по внешнеполитическим вопросам остаются не вполне ясными. Дж. Бриско полагает, что в сенате в 170-160-х гг. существовали две основные "политические группы" - "Сципионовская", группирующаяся вокруг Эмилия Павла, и "Фульвианская", лидером которой был Катон[43]. Это мнение сопровождается рядом ценных наблюдений и в принципе кажется верным, но все же грешит некоторым схематизмом[44]. Павел, безусловно, являлся признанным лидером представителей умеренно консервативной аристократии[45]. Октавия же исследователь считает членом антисципионовской группировки[46], однако анализируемая им посольская миссия Октавия в Сирию в 164 г., кажется, дает менее показательную информацию, нежели общие позиции Эмилия Павла и Октавия четырьмя годами ранее[47].
Наконец, определенную ценность представляют и сведения о событиях последующих лет. Так, известно, что Катоном Цензором была произнесена речь "De rege Attalo et vectigalibus Asiae" (Fest., 266 L), В которой, как полагает Х. Скаллард, он выступил против Прусия[48]. Известно, что Катон был сторонником родосцев и оказал им еще в 169 г. важную услугу - предотвратил объявление сенатом войны Родосу (Liv., XLV, 25, 1-4; Gell., VI, 3, 1-55; Diod., XXXI, 5, 1-20)[49]; подобным же образом он мог относиться и к пергамским царям[50], бывшим и считавшимся до определенного момента надежными союзниками римлян; отношения же Родоса и Пергама с Вифинией после Третьей Македонской войны неизменно оставались напряженными. Катон, как известно, находился в непримиримой вражде со Сципионами и Фламинином (Liv., XXXIX, 42, 5 - 43, 5; Plut., Tit., 18-19; Cіc. De or., II, 260). Хотя события, приведшие к этой вражде, произошли еще до воцарения Прусия II и не были напрямую связаны с вопросами международной политики Рима, вполне оправданным кажется предположение, будто вифинский царь пользовался поддержкой противников Катона и "клана Фульвиев" - старой сенатской аристократии (см. также с. 330).
В результате своего визита в Рим Прусий приобрел "значительные дипломатические дивиденды"[51]. Он добился возобновления союза с римлянами, отдал под покровительство сената своего сына Никомеда (Liv., XLV, 44, 9; Eutrop., IV, 8, 4), получил ценные дары (Liv., XLV, 44, 14)[52] и двадцать боевых кораблей (XLV, 44, 16); нерешенным остался только вопрос о спорных территориях (XLV, 44, 10-11). Прусий убедился, что создавшееся после Третьей Македонской войны положение может оказаться весьма выгодным для него: Родос и Пергам потеряли благосклонность римлян[53], и вифинскому царю предоставилась возможность усилить свои позиции в Малой Азии. Первоочередная роль в этом отводилась его дипломатии.
Сложилась ситуация, в которой, по образному выражению Д. Маги, "нашел возможности для проявления талант Прусия к интригам"[54]. Период 167-156 гг. был временем наиболее интенсивной дипломатической деятельности Прусия, к сожалению, очень фрагментарно освещенной Полибием, Ливием и Диодором. Вифинский царь вел целенаправленную агитацию против Эвмена в Риме, сочетая ее с попытками создать выгодную для себя обстановку в Малой Азии. Насколько это ему удалось?
В 165 г. первое посольство Прусия, возглавленное Пифоном, представило сенату ряд обвинений в адрес Эвмена: пергамский царь захватил часть вифинских территорий, вел военные действия в Галатии и был враждебно настроен к римским сторонникам в Азии (Polyb., XXXI, 6, 1-3; Liv. Per., 46). Показательно, что в это же время послы некоторых азиатских полисов информировали римлян о тайных сношениях пергамского царя с Антиохом IV (Polyb., XXXI, 6, 4). Пифон тоже обратил на это внимание римлян (Liv. Per., 46), и данное сообщение заставляет предположить, что представители греческих полисов отправились в Рим не без подстрекательства Прусия[55]. При этом, по словам Полибия (XXXI, 9, 3; ср. Diod. XXXI, 7, 2), вифинский царь "не только сам усердствовал в изветах на Эвмена и Аттала, но возбуждал к тому же галатов, селгеян и многих других из живущих в Азии (πλείους· ἑτέρους κατὰ τὴν Ἀσίαν)" (пер. Ф. Г. Мищенко). Наконец, зимой 160/159 г. в Рим прибыло посольство Прусия и галатов с жалобами на Эвмена, который вновь отправил миссию во главе с Атталом для опровержения обвинений своих противников (Polyb., XXXII, 3; 5, 8)[56].
Очевидно, антипергамская агитация перед сенатом велась Прусием по двум основным линиям. Вифинский царь, во-первых, стремился разыграть галатскую карту, пользуясь стремлением азиатских кельтов уничтожить зависимость от Пергама, в которую они попали после Апамейского мира[57]. В этом отношении он встретил полное понимание со стороны римлян: галаты получали благосклонные ответы от сената, побуждавшего их к независимости и стремившегося тем самым ослабить Эвмена. Другим направлением деятельности Прусия по дискредитации Атталидов стали его попытки лишить Эвмена поддержки независимых греческих полисов Малой Азии.
Результаты этих усилий вифинского царя определить непросто. Контрмеры, предпринятые Эвменом и, в особенности, Атталом, пользующимся, в отличие от брата, расположением значительной части влиятельных сенаторов, частично достигли своей цели, и сенат не оказал Прусию видимой поддержки[58]. Правда, в Азию была направлена комиссия С. Сульпиция Галла, который в течение десяти дней находился в Сардах и принимал послов из значительнейших городов Азии с жалобами на Эвмена (Polyb., XXXI, 10, 1-5). Факт наличия у греков определенного недовольства Эвменом весьма показателен, но Полибий не акцентирует на нем внимания, сообщая, что чем суровее относились к Эвмену римляне, тем большим сочувствием проникались к нему эллины (XXXI, 10, 6). Вероятно, это сообщение заставляет некоторых ученых склониться к мнению, что действия Прусия ни к чему не привели, и азиатские греки не собирались отворачиваться от своего партнера и благодетеля, пергамского царя[59]. Но последующие события показали, что политика вифинского монарха оказалась довольно эффективной, и в целом можно согласиться с мнением о том, что Эвмен умер (158 г.), оставив своему наследнику критическую дипломатическую ситуацию[60].
Интриги Прусия против Атталидов в 160-150-х гг. надо рассматривать как подготовку к открытой войне Вифинии против Пергама. Накануне ее Прусию было необходимо обезопасить себя от создания широкой антивифинской коалиции и привлечь к себе как можно больше сторонников. Его достижения в этом плане имели довольно неожиданный характер. Заручиться поддержкой галлов, традиционных союзников Вифинии, Прусию не удалось, так как Эвмен и Аттал посредством военной силы и дипломатии отчасти восстановили свое влияние в Галатии[61]. Зато вифинский царь сумел, во-первых, нейтрализовать греческие полисы западной Анатолии (ни один из которых не выступил на стороне Пергама в начале войны!), а во-вторых, добиться, хотя бы на время, благоприятной для себя реакции Рима. Поэтому Прусий имел все основания рассчитывать на то, что преимущество его сухопутных и морских сил над лишенными союзников Атталидами неминуемо скажется.
Ввиду долгой и тщательной подготовки к войне мотивировка действий вифинского царя, предложенная Аппианом (Mithr., 6), выглядит неприемлемой: причиной войны была не какая-то случайная обида Прусия на Аттала, а стремление нанести решающий удар ослабленному противнику[62]. В пользу этого предположения свидетельствует и сделанное позднее заявление Прусия о его желании дать царство Никомеду путем завоевания Пергамской державы (App., Mithr., 16)[63], хотя в нем налицо элемент пропаганды и прямой демагогии. Несмотря на разрозненность источников, создается впечатление, что на начальном этапе конфликта вифинский царь пользовался военной поддержкой союзников - писидийцев из Сельге (Trog., Proleg., 34)[64] и, возможно, Приены, которая враждовала с Атталом (Polyb., XXXIII, 6)[65]. Очень важным является свидетельство Полибия о том, что уже в конце войны, весной 154 г., римские послы отправились в Ионию, к Геллеспонту и в византийскую землю с тем, чтобы "отторгать от Прусия друзей и союзников и по возможности приобретать их для Аттала" (ἀπὸ μὲν τῆς Προυίου φιλίας καὶ συμμαχίας ἀποκαλεῖν τοὺς ἀνθρώπους, Ἀτταλῳ δὲ προσνέμειν - Polyb., XXXIII, 12, 8-9). Это сообщение указывает на сочувствие части греков вифинскому царю[66] и, следовательно, на действенность предшествующих дипломатических мер Прусия. Особенно знаменательны его успехи в Ионии - области, где вифинские цари до него никогда не пользовались расположением у граждан свободных полисов, а также дружественные связи с Византием.
Об активной вооруженной поддержке эллинами западной Малой Азии Прусия говорить, пожалуй, не приходится, но участия их кораблей в совместных с вифинским флотом действиях с уверенностью отрицать нельзя[67]. Во всяком случае, уже то, что значительная часть греков не поддержала Аттала, следует расценивать как серьезное достижение вифинского царя. Некоторые геллеспонтские города, связанные договором с вифинским царем, впоследствии даже стали объектом карательных акций пергамского флота, возглавленного братом Аттала Афинеем (Polyb., XXXIII, 13, З)[68].
Ход военных действий во Второй Вифинской войне на основе тщательного анализа источников восстановлен усилиями Л. Робера[69] и Х. Хабихта[70]; последующие исследования[71] не внесли в разработку вопроса серьезных новшеств. В частности, было доказано, что данные Полибия и Аппиана нисколько не противоречат друг другу: верный порядок размещения фрагментов Полибия (несколько нарушенный при переписывании его труда и расстановке эксцерптов по тем или иным книгам) тоже указывает лишь на одну осаду Пергама вифинскими войсками, что вполне соответствует изложению событий у Аппиана, который приводит сокращенную версию событий.
Итак, летом 156 г. вифинские войска вторглись на территорию Пергама и нанесли поражение армии Аттала II (Polyb., XXXII, 27, 1; 28, 1). Пергамский царь, опасаясь выглядеть агрессором в глазах римлян, поспешил отправить в Рим одно за другим два посольства - первое во главе с Андроником (Polyb., XXXII, 28, 2)[72], а затем со своим братом Афинеем в качестве предводителя (XXXII, 28,1), чтобы привлечь внимание сената к неспровоцированному нападению Прусия[73]. Однако сенат не реагировал на сообщение пергамских посольств, а больше доверял информации, исходившей от сына Прусия Никомеда и вифинского посла Антифила (XXXIII, 16, 2-4)[74]. Аттал довольно долгое время был полностью лишен чьего-либо дипломатического или военного содействия, что поставило его в критическую ситуацию: вифинские войска оказались под стенами его столицы. Очевидно, они находились там достаточно долго, и фраза Полибия о том, что "Прусий не совершил ни одного подвига храбрости при наступлении на город" (Polyb., XXXII, 27, 9) может свидетельствовать не об отсутствии попыток вифинцев штурмовать Пергам, а об их неудачах. За зиму-весну 155 г. римляне отправили в Малую Азию две комиссии: первой из них (вызванной еще какими-то жалобами пергамцев?) с Луцием Апулием и Гаем Петронием во главе было предписано расследовать на месте положение дел (XXXII, 28, 50), а вторая под началом Гая Клавдия Центона, Луция Гортензия и Гая Аврункулея должна была уже "удержать Прусия от войны с Атталом" (XXXIII, 1, 2; App., Mithr., 3). Эта задача пока не увенчалась успехом: Прусий во время переговоров вероломно пытался захватить Аттала в плен, причем в ходе этой акции пострадали даже римские послы, лишившиеся своего обоза и вынужденные спешно укрыться за стенами Пергама (Polyb., XXXIII, 9, 2; Diod., XXXI, 35; App., Mithr., 3).
Прусий, видимо, был настроен весьма решительно, но он не сумел использовать достигнутое преимущество - либо из-за недостатка сил, либо из-за отсутствия полководческих способностей, каковое приписывает ему Полибий (XXXVII, 7, I)[75]. Во время пребывания в окрестностях Пергама им было разграблено святилище Афины Никефоры, а затем он совершил великолепное жертвоприношение в святилище Асклепия, но потом приказал вывезти оттуда прекрасное изображение бога работы Фиромаха (XXXII, 27, 2-5). Осада Пергама оказалась неудачной, Прусий повел войско к Элее. Но все попытки взять город штурмом были отражены гарнизоном во главе с Сосандром, σύντροφος Аттала (XXXII, 27, 9-10). Оттуда вифинское войско отправилось по маршруту, который удалось восстановить Л. Роберу: Эги - Кимы - Темнос - Гиеракоме - Фиатира. Здесь вифинский царь вновь, по образному выражению Полибия, повел войну "не только с людьми, но и с богами": им были разграблены святилище Артемиды в Гиеракоме и священный участок Аполлона Киннейского возле Темна (XXXII, 27, 11-12), а затем его войско, страдая от голода и дизентерии, вернулось в Вифинию (в район Прусы-Олимпийской)[76]. Эти злоключения расцениваются Полибием как кара богов за допущенную Прусием ἀσέβεια (13-14)[77].
Вопрос об этом святотатстве вифинцев заслуживает отдельного рассмотрения, каковому он до сих пор не подвергался. Эти действия Прусия, в самом деле, кажутся довольно труднообъяснимыми, и потому Полибий характеризует их как дела безумного человека (XXXII, 15, 8). Конечно, нельзя полностью исключать каких-то чисто психологических мотивов в поведении Прусия, однако причины происшедших событий могут иметь и вполне "политическое" объяснение.
Прежде всего, следует подчеркнуть, что подобные случаи не были исключительно редким явлением в эллинистическом мире. Полибий неоднократно эмоционально описывает святотатства этолийцев (Polyb., IV, 62; 67), Филиппа V (IV, 77, 4; V, 12, 7-8; XI, 7, 3-4; XVI, 1), Антиоха IV (XXXI, 11). Более того, кощунственные акции вифинского царя требуют дифференцированного подхода в их оценке. Так, разрушив Никефорион, он мог намеренно следовать примеру своего родственника Филиппа V, в 201 г. таким же образом посягнувшего на культ Афины Никефорос, тесно связанный с царским домом Атталидов (XVI, 1, 1-6)[78]. Так что в данном случае Прусием двигало вполне понятное стремление нанести противнику "идеологический" урон.
Если же обратиться к действиям вифинского царя в Асклепионе, то показательно, что это святилище, как следует из сообщения Полибия, все же не подверглось разрушению. Данный факт вполне понятен в свете немалой популярности культа Асклепия в Вифинии[79], а также и того, что жертвоприношения Прусием были принесены именно в Асклепионе. Статую божества Прусий, вероятно, вывез с собой в Вифинию - акция, конечно, не слишком почтительная по отношению к богу, но вполне понятная и не укладывающаяся в рамки "тотального" святотатства, которое приписывает Прусию греческий историк.
Злодеяния вифинского царя в Гиеракоме и Темне имели место весной - начале лета 155 г.[80] к этому моменту, видимо, стратегический рисунок кампании стал меняться, и Прусий, действительно, мог выразить свое раздражение за неудачи в кощунственных действиях по отношению к греческим святилищам. Но важнее другое: иным стало восприятие продолжавшейся войны малоазийскими государствами, и в том числе независимыми греческими полисами Малой Азии (возможные причины этого будут названы далее). В этой ситуации Прусий мог выместить свою ненависть к эллинам, отступившим от поддержки его, на популярных в эллинском мире святилищах[81]. Таким шагом, идущим вразрез с его филэллинскими мероприятиями в прошлом, вифинский монарх дал понять грекам о разрыве прежних отношений и наглядно продемонстрировал, насколько мало соображения религии и морали ограничивали его в действиях, направленных на достижение реальных политических выгод.
Однако никаких положительных результатов Прусий посредством кощунства не достиг; его престиж в глазах греков после этих событий явно упал, и не исключено, что именно они в какой-то мере побудили оракул Аполлона Дидимского в 149 г. оказать поддержку Никомеду против Прусия[82].
Очевидно, военные действия 155 г. завершилась для вифинского царя довольно неудачно. А его противник не терял времени даром, получив стратегическую передышку. Зимой 155/154 г. на его сторону встали Митридат IV Понтийский и Ариарат V Каппадокийский (Polyb., XXXIII, 12, l)[83], а весной 154 г. - и ряд греческих государств. В состав флота, приведенного Афинеем, входило пять родосских четырехпалубников, двадцать кораблей из Кизика (наиболее верного и последовательного сторонника Атталидов) и двадцать восемь кораблей были от "остальных союзников" (XXXIII, 13, 1-2). Пергамский флот теперь уже не встретил никакого сопротивления, потому что вифинские морские силы были почти полностью уничтожены штормом в Пропонтиде (Diod., XXXI, 35).
Судя по данному сообщению, Атталиды получили от союзников довольно значительное подкрепление. Почему же оно поступило только на последнем году войны? Х. Хабихт полагает, что именно в это время Аттал почувствовал себя в критической ситуации, и это побудило его обратиться к союзникам[84]. Однако боевые действия с самого начала конфликта приняли крайне неудачный для пергамского царя оборот, и его просьбы о помощи выглядели бы вполне оправданными и ранее. Ариарат V, например, еще в самом начале Третьей Македонской войны заключил с Эвменом II договор, согласно которому он обязался действовать заодно с ним, как объявляя войну, так и заключая мир (Liv., XLII, 29, 4), но даже каппадокийский царь прислал войска Атталу только в 155/154 г. Основная причина этого видится в том, что он, как и другие сочувствовавшие Пергаму государства, первоначально опасался вступать в открытую конфронтацию с Прусием, чей авторитет и военные возможности были тогда довольно велики. Кроме того, сам ход кампании до того исключал возможность активных контактов терпящего неудачи (и даже в течение некоторого времени запертого в своей столице) пергамского царя с его союзниками и заставлял его действовать в одиночку, уповая главным образом на вмешательство Рима. В 155/154 г. ситуация коренным образом изменилась, к правители Понта и Каппадокии могли вмешаться в ход конфликта, надеясь, быть может, совершить территориальные приобретения.
На мой взгляд, решающим фактором в изменении хода войны стала новая позиция римлян, далеко не сразу осознавших истинное положение дел в Малой Азии. В течение 155 г. стало ясно, что римляне склоняются к поддержке Аттала[85], и потому ряд государств, воздерживавшихся до тех пор от какого бы то ни было участия в войне или даже склонявшихся на сторону Вифинии, ориентировался на Пергам. А когда Прусий попытался предательски обмануть Аттала и римских послов (см. выше, с. 318), сенат ужесточил свои требования (Polyb., XXXIII, 9, 3-4), и это окончательно побудило пергамских союзников оставить свои колебания. Таким образом, вмешательство Рима в ход войны склонило чашу весов на сторону Аттала и свело на нет прежние достижения дипломатии Прусия.
Весной 154 г. Аттал начал боевые действия на суше и на море[86]. Очевидно, они не сразу приняли угрожающий для Прусия характер; после встречи Атгала с десятью римскими легатами во Фригии Эпиктет римляне потребовали от вифинского царя прекратить войну, но он "оказался удивительно непокорным"[87], не соглашался с большей частью предъявляемых ими требований и, видимо, был готов к продолжению боевых действий[88]. Тогда легаты разорвали дружественный союз с Прусием[89] и, удерживая Аттала от крупномасштабного вторжения в Вифинию, стали отторгать от Прусия союзников и сообщили в Рим о его нежелании подчиниться решениям сената (Polyb., XXXIII, 12, 1-9).
Пергамский царь, видимо, не пошел против "рекомендации" римлян, ограничившись десантными операциями в Геллеспонте (XXXIII, 13, 3)[90]. Все же летом 154 г. соотношение сил между воюющими сторонами уже изменилось в пользу Пергама. Именно в этом, возможно, следует видеть причину того, что миссия Аппия Клавдия, Луция Оппия и Авла Постумия достигла цели; война была, наконец, остановлена (XXXIII, 13, 5). Прусий и Аттал пришли к заключению мирного соглашения при прямом содействии римлян (διὰ Ῥωμαίωγ γενομένας συνθήκας - OGIS 327, стк. 5). Выполнение условий договора, переданных Полибием (XXXIII, 13, 6-9) было направлено на восстановление status quo ante bellum. Оба царя остались при своих прежних территориальных владениях, но Прусий, как виновник в развязывании войны, был обязан выдать Атталу двадцать кораблей[91] и выплатить в течение двадцати лет контрибуцию в размере пятисот талантов (Polyb., XXXIII, 13, 6; App., Mithr., 3).
Большой интерес представляет указание на то, что Прусий должен был уплатить сто талантов городам Мефимнам, Эгам, Кимам и Гераклее в возмещение ущерба, причиненного их территориям (Polyb., XXXIII, 13/8). Означенный пункт позволяет уточнить ход боевых действий в завершившейся войне[92], а также показывает стремление римлян и Аттала (в противоположность Прусию!) выступать защитниками прав свободных полисов. Наиболее же любопытным представляется появление в этом пассаже Гераклеи - города, точная идентификация которого затруднительна.
Л. Робером было выдвинуто интересное предположение, что здесь имеется в виду не Гераклея Понтийская, а какой-то небольшой городок в Лидии: в самом деле, рассказ Полибия, кажется, ведется о группе городов из одного географического района, тогда как боевые действия против Гераклеи Понтийской были бы связаны с войной на противоположных рубежах владений Прусия[93]. В дальнейшем точка зрения французского исследователя подверглась критике[94], но она, по моему мнению, может быть подкреплена некоторыми дополнительными аргументами. Прежде всего, Гераклея Понтийская в это время была связана договором о дружбе и союзе с римлянами (Memn., F. 18, 8), который ограждал ее от возможной агрессии со стороны Вифинии[95]. Какие-либо враждебные действия вифинцев против гераклеотов кажутся довольно маловероятными, поскольку Прусий, уже вызвавший гнев сената нападением на друга и союзника римского народа Аттала, этим шагом только усугубил бы тяготы своего положения. Ни о каком участии Гераклеи Понтийской в войне источники ничего не сообщают; впрочем, лакуна в местной исторической традиции, занимающая почти столетний период[96], сильно осложняет попытки более конкретно определить направления внешней политики гераклеотов. Наконец, существование города Гераклеи в Лидии (расположенного поблизости от города Темн, на р. Герм или у горы Сипил, то есть как раз в сфере действий вифинских войск во время войны) подтверждается и данными нумизматики[97]. Именно этот населенный пункт может быть отождествлен с упоминаемыми Стефаном Пизантийским Ἡράκλεια ἐν Λυδίᾳ или Ἡράκλεια... πόλις πρὸς ιῄ Κυμαίᾳ τῆς· Ἀιολίδος (Steph. Byz., s. v. Ἡράκλεια), хотя последний пассаж географа не вполне точен[98].
Таким образом, развитие вифинско-пергамского вооруженного противостояния на протяжении более чем тридцати лет после Апамейского договора позволяет проследить целый ряд аспектов межгосударственных отношений в Восточном Средиземноморье. Оно продемонстрировало, что царство Атталидов по-прежнему располагало более существенной поддержкой союзников как среди других малоазийских монархий, так и в числе независимых греческих общин. Вторая Вифинская война вместе с тем показала, что римская дипломатическая активность в регионе резко возросла, но направлена она была (пожалуй, даже еще в большей степени, чем раньше) на сохранение существующего относительного равновесия сил: по результатам конфликта Аттал II не совершил никаких к территориальных приобретений за счет Вифинии.
Итоги активной внешнеполитической деятельности Прусия с момента его воцарения до окончания войны с Пергамом были весьма неутешительны: ему не удалось расширить территорию своего государства, он потерпел военное и моральное поражение от Аттала, настроил против себя и Рим, и греческий мир. Прошлые относительно успешные действия царя Вифинии на международной арене были забыты, и к концу его правления резко обострились внутренние проблемы страны[99]. Немаловажной составной частью кризисных явлений, сопровождавших последние годы жизни Прусия, оказалась его непоследовательность в отношениях с греками, которая с известной долей гипотетичности может быть прослежена как на материале внешней политики, о чем уже говорилось выше, так и во внутриполитической жизни страны.
В финале государственной деятельности Прусия наряду со ставшими общепринятыми для династии филэллинскими идеями и мероприятиями проходила довольно сильная тенденция противоположного толка, связанная с опорой на старую вифинскую аристократию[100]. В истории правления других представителей вифинского царского дома, начиная с Никомеда I, подобные явления не обнаруживались[101]; в последние же годы пребывания у власти Прусия II они, кажется, преобладали в его действиях.
Усиление "фрако-вифинского традиционализма" особенно ярко проявилось после женитьбы Прусия на дочери Диэгила, царя фракийского племени кенов (App., Mithr., 6)[102]. Диодор наделяет Диэгила всеми характерными чертами фракийского варвара - чрезвычайной жестокостью, грубостью, воинственностью (Diod., XXXIII, 14; XXXIV, 12). Царь кенов враждовал с Атталом и даже вел с ним войну из-за владений Пергама во Фракии, в ходе которой был жестоко разграблен город Лисимахия (Diod., XXXIII, 14; Strabo, XIII, 4, 2; Trog. Proleg., 36)[103]. Общность политических интересов, без сомнения, способствовала сближению Диэгила с Прусием; не исключено даже, что утверждение на европейском и азиатском берегу Пропонтиды двух враждебных Пергаму правителей имело своей целью получить контроль над проливами. Но наиболее значительным событием, влияющим на положение дел в Вифинии и грозящим в перспективе ухудшением положения финэллински ориентированных слоев населения страны, была попытка Прусия II передать право на престол в обход старшего сына, Никомеда, кому-то из детей от второго брака, то есть от дочери Диэгила (Just., XXXIV, 4, I)[104]. Столь резкое изменение династической политики явно не встретило понимания у вифинцев, чьими симпатиями пользовался Никомед (App., Mithr., 4)[105]. Наконец, в детальном описании всех присущих Прусию пороков содержится указание на то, что вифинский царь был совершенно чужд философии и просвещения (Polyb., XXXVII, 7, 5), и это, естественно, могло настроить против него как греческое население Вифинии, так и ту часть вифинского общества, которая уже глубоко усвоила греческую культуру и образ жизни.
Ограниченность такой политики выявилась в 149 г., когда переворот, предпринятый царевичем Никомедом и поддержанный Атталом, лишил Прусия II трона и жизни.
Наиболее подробные сведения о нем сообщает Аппиан. Согласно его рассказу, Прусий отправил Никомеда в Рим, намереваясь добиться отмены выплаты остальной суммы денег, которую он был должен Атталу (App., Mithr., 4). Эти действия царя были опрометчивыми. Он, очевидно, уже не доверял Никомеду, поскольку назначил его спутником некоего Менаса, получившего приказ убить принца, если его миссия потерпит неудачу (App., Mithr., 4)[106]; однако Прусий не учел, что в Риме Никомед будет недосягаем для него, а потому его план по устранению старшего сына и передачи власти кому-то из детей от второго брака (Прусию "Однозубому"?) был обречен на неудачу.
Добиться отмены контрибуции Никомеду не удалось, так как пергамский посол Андроник представил весомые контраргументы: ущерб, причиненный Атталу в ходе войны, был больше причитавшейся ему суммы (App., Mithr., 4)[107]. Тем не менее Менас склонил принца к выступлению против отца, заручившись при этом поддержкой Андроника. Сагитировав на мятеж две тысячи вифинских солдат и присоединив к ним пятьсот воинов Андроника, Никомед со своим сторонниками отправился из Италии в Эпир, а затем в Пергам, где получил безоговорочную поддержку со стороны Аттала (App., Mithr., 6; Just., XXXI, 4, 1-2; Zonar., IX, 28, l)[108].
Развитие событий не сразу привело к вооруженному столкновению: первоначально Аттал предложил Прусию выделить для Никомеда часть территории Вифинии, но получил отказ (App., Mithr., 6)[109]. Прусий попытался апеллировать к римлянам, но безуспешно: сначала его посольство в течение длительного времени не было допущено в сенат из-за происков городского претора, а затем, когда война уже началась, в Вифинию было отправлено посольство, которое не могло выполнить возложенную на него миссию из-за своеобразного "подбора" его участников, что вызнало едкие насмешки Катона (Polyb., XXXVII, 6, 1-5; App., Mithr., 6; Diod., XXXII, 20; Plut., Cato Mai., 9; Liv. Per., 50)[110]. Остается неизвестным, как разделились мнения в сенате относительно вмешательства в этот конфликт; во всяком случае, вряд ли можно с уверенностью утверждать, что большинство сенаторов, и в том числе Катон, желали оказать поддержку Прусию, который был потерпевшей стороной[111]. Чрезвычайно вялая реакция римлян свидетельствует скорее об обратном[112]; что же касается Катона, то брошенная им реплика едва ли проявляет его отношения к вифинским событиям. Кроме того, сенат был в это время занят гораздо более важным делом - подготовкой войны с Карфагеном[113]. Так или иначе, услышав от вифинцев, подстрекаемых Атталом и Никомедом, о нежелании иметь царем Прусия, посольство вернулось в Рим (App., Mithr., 7).
Ο каких-либо столкновениях армии Аттала с вифинскими войсками Аппиан ничего не сообщает; по его словам, вифинцы по мере приближения пергамцев мало-помалу переходили на сторону Никомеда и Аттала (App., Mithr., 6). Помимо неприязни к Прусию, их могла подталкивать к этому и поддержка, полученная Никомедом от оракула из Дидимейона (Ps. - Scymn., 55 = GGM I. P. 197)[114].
Мы располагаем очень запутанным сообщением Суды о войне Аттала против какого-то Νικομήδης Μονόδους, завершившейся вмешательством римлян и сохранением власти последнего (Suid., s. v. Ἀπολλονιὰς λίμνη). Наряду с уже предпринимавшимися попытками объяснить эту фразу[115] может быть выдвинута и еще одна версия. Сын Прусия от второго брака, Прусий по прозвищу Μονόδους (Liv. Per., 50; Val. Max., I, 8; Plin. NH, VII, 69; Solin., I, 70), - а не Никомед, как у Суды, где спутаны имена двух сыновей Прусия II, - выступил в поддержку своего отца, обещавшего передать ему власть[116]. Упоминание о сохранении ἀρχή "Никомеда" объяснить довольно трудно[117], но то, что Прусий "Однозубый" имел все основания быть сторонником своего отца, вполне закономерно: ведь именно ему Прусий II в соответствии со своими "панфракийскими" устремлениями отводил ведущую роль в государстве. Наконец, оказал помощь своему зятю Диэгил, приславший Прусию пятьсот воинов (App., Mithr., 6).
Никомед и Аттал во главе пергамских войск все же не встретили в Вифинии серьезного сопротивления. Прусий с верными ему фракийскими наемниками сначала обосновался в акрополе Никеи, но вскоре был вынужден покинуть город, возможно, из-за враждебности жителей (App., Mithr., 7). Затем он бежал в Никомедию и был осажден там (Ibid.)[118]. Однако надолго закрепиться в столице Прусию не удалось: горожане открыли ворота пергамцам, и Прусий был убит людьми Никомеда в храме Зевса, где он искал спасения (App., Mithr., 7; Diod., XXXII., 21; Zonar., IX, 28)[119]. Позиция никейцев и никомедийцев, вероятно, выразила недовольство греков Вифинии своим правителем, преодолеть которое незадачливому царю так и не удалось. Широкие массы вифинцев также не оказали ему реальной поддержки из-за многочисленных политических и военных провалов. В стране воцарился Никомед II, чье правление может рассматриваться как начало нового этапа в вифинской истории.
Подведем краткие итоги. Прусий II является, пожалуй, наиболее сложной фигурой из всех царей Вифинии. Его беспринципная политика, строившаяся целиком на стремлении к выгоде любой ценой[120], не смогла оправдать себя. И все же следует ли отсюда, что Прусий целиком и полностью заслуживает тех уничижительных характеристик в свой адрес, на которые не скупятся как древние, так и современные историки?
Прежде всего, не подлежит сомнению, что Прусий был хорошим дипломатом. В начале своего царствования он сумел "усыпить бдительность" основного соперника своего отца Эвмена II и добиться дипломатическим путем частичного восстановления позиций Вифинии - возвращения Тиоса. В дальнейшем он тщательно и целенаправленно готовил почву для агрессии против Пергама, вражду с которым по-прежнему следует считать лейтмотивом вифинской внешней политики.
Здесь дипломатия вифинского царя вновь сыграла неоценимую роль. Тонко используя стремление римлян ослабить Пергам и одновременно приобретая себе сторонников в Малой Азии он, как представляется, добился максимально благоприятной для себя расстановки сил, но в дальнейшем не смог в полной мере воспользоваться ею и потерпел неудачу.
Отношения Прусия с Римом, выставляющие в неприглядном виде всю его политическую деятельность из-за шокирующих современное общественное мнение "методов воздействия" на сенат, тем не менее до определенного времени приносили вифинскому царю значительные выгоды. В решающий же момент военного противосияния с Пергамом он далеко не сразу подчинился требованиям сената и даже не побоялся открыто выступить против римских послов. Независимо от того, стоят ли за этими его действиями политическая воля и расчет или простая импульсивность, они вполне определенно иллюстрируют тезис А. Шервин-Уайта: анатолийские цари (и Прусий II в том числе) после Пидны отнюдь не стали простыми марионетками Рима[121]. Трудно оспорить и другое мнение: "Зависимый царь такого рода (как Прусий II. - O. Г.) не представлял большой ценности для Рима"[122], очевидно, именно потому, что он был недостаточно зависим и управляем!
Взаимоотношения Прусия с греческим миром также зачастую оцениваются в историографии односторонне. Так, Д. Маги и в этой области деятельности Прусия не находит ничего положительного; по его мнению, "этот недостойный монарх не представлял интереса для греческой цивилизации"[123]. Однако история правления Прусия II довольно богата упоминаниями о его дипломатических акциях в отношении эллинских культовых центров и о стремлении выступать благодетелем общегреческих святилищ и отдельных полисов, в чем он явно превзошел своего отца. Поэтому более близкой к истине кажется точка зрения Л. Ханнестад, которая не отделяет средства и методы филэллинской политики Прусия II от аналогичного направления в деятельности Никомедов II, III и IV[124]. Довольно гибкая до определенного времени филэллинская политика Прусия была направлена на повышение собственного престижа в глазах эллинов и не в меньшей степени на обеспечение поддержки со стороны греческих полисов в решении внутрианатолийских проблем, и в первую очередь - в осуществлении агрессии против Пергама. В силу подчиненности более важным задачам дружественные отношения вифинского царя с эллинами нередко отступали на второй план, если размеры отрицательных последствий в случае их разрыва не превышали практических выгод. В этом смысле политика Прусия I и Прусия II имела определенное сходство. Однако действия Прусия I были гораздо более активными и последовательными, тогда как для его наследника критическим событием стала Вторая Вифинская война, в ходе которой его репутации в греческом мире был нанесен непоправимый ущерб, что могло отчасти способствовать появлению новых тенденций и во внутренней политике Прусия II - возможно, ужесточению контроля над положением полисов и укреплению позиций старой вифинской аристократии.
В целом, на мой взгляд, не подлежит сомнению, что политика пятого вифинского царя, при всей ее двусмысленности и противоречивости, носила самостоятельный характер и была, как и прежде, направлена на выдвижение Вифинии на лидирующие роли в регионе. Неудача ее объясняется тем, что в условиях усиления римского контроля за состоянием дел в Малой Азии, сложившихся после разгрома Македонии, правители эллинистического Востока еще не выработали в полной мере эффективных средств ведения внешней политики, позволявших сочетать показную лояльность к Риму с борьбой за достижение собственных целей. В 156 г. Прусий II посчитал, что ему удалось добиться этого; но последовавшие события показали, что он ошибся, и эта ошибка с серьезно изменила положение Вифинии в системе международных отношений Средиземноморья при его преемниках.